Этюды любви и ненависти   ::   Дудаков Савелий

Но Гиршу Цукермана мне спросить не пришлось: точно ли его за дерзость оттолкнула от дверей комнаты цадика сила, похожая на сильный ветер?

Из полуоткрывшихся дверей показалась голова Залмана Рабиновича, и он вполголоса сказал мне:

– Пожалуйста. Отец вас готов принять.

Ни один из сопровождающих наше шествие подрабинков вслед за мною не вошел.

Комната – кабинет раввина Менделя, в которой я очутился, была большая, четырехугольная, очень светлая: по двум сторонам ее было прорезано по три окна.

Меблировки почти не оказалось. Стояли только вдоль одной стены простые шкафы с полками, заставленными фолиантами: Пятикнижием, написанным на телячьей коже, собрание талмуда и т. п. Между двумя окнами стоял большой диван. На нем, обложенный бебехами (подушками), сидел маленький старичок. Он был весь в белом, гладкий череп прикрывала шапочка; пейсы были жиденькие, пожелтевшие от лет, но лицо не казалось пергаментным, как обычно у стариков, оно только было очень бледно, как бумага, без кровинки. Глаза, когда раввин их устремил на меня, удивили меня: это были не только зоркие, но и молодые глаза.

В противность легенде, что цадик Мендель, при помощи своей святости, поднимается на целый аршин от пола, он, очевидно, не мог даже сам подняться с подушек. Два подрабинка, безмолвно и почтительно стоявшие у окна, подхватили и приподняли старика. Раввин протянул мне руку – маленькую, высохшую, похожую на руку ребенка.

Прикоснувшись для рукопожатия, я хотел свою отнять прочь.