Так называемая личная жизнь   ::   Симонов Константин

В том, что услышал Лопатин, было стремление разобраться в самом себе, более высокое и, наверное, более нравственное, чем то стремление показать себя - какой ты, - которым были одушевлены прежние, даже, самые хорошие, стихи Вячеслава.

Но Лопатин не сказал всего этого, просто похвалил:

- По-моему, хороню. - И спросил про женщину: - Кого ты вспоминаешь? Наверное, Ларису Рейснер? Она писала тогда корреспонденции из Гамбурга.

- Да, ее.

- Ты ведь знал ее. - Лопатин хорошо помнил, как Вячеслав рассказывал ему о своем знакомстве с Рейснер.

- Нет, не знал, - сказал Вячеслав Викторович. - О ней много знал, а ее - нет. - И поднял глаза на Лопатина: - А что, говорил тебе, что знал?

Лопатин кивнул.

- Нет, не знал. Но захотелось, чтобы она прошла в стихах; через этот двадцать третий год. Гамбург был последней революцией, которую она видела, перед тем как умереть от тифа. Ты не поклонник белых стихов...

- Все равно хорошо, - сказал Лопатин.

Он смотрел через стол на Вячеслава, на его знакомое исхудавшее красивое лицо, с высоко приподнятыми сейчас бровями, словно он чему-то внутри себя удивился, когда услышал: "хорошо". Смотрел на это все равно, что бы ни было, дорогое лицо, дорогое раньше и дорогое сейчас, и думал, что с этим человеком надо что-то сделать. Неизвестно что, но надо!

Вячеслав Викторович задумчиво барабанил своими худыми пальцами по захлопнутой конторской книге со стихами, и Лопатин, глядя на него, вспомнил его слова в первый вечер, что он пишет книгу о своей жизни, которая никому не нужна.