Так называемая личная жизнь   ::   Симонов Константин

Могли быть написаны только о своем сыне и своем горе.

- Да, - сказал Лопатин, казня себя за то, что прочел их.

- Бедный Павел, - сказал Виссарион. - Значит, правда, что его сын погиб. Я сразу понял, когда ты начал читать. Сколько ему было лет?

- Восемнадцать, - сказал Лопатин, понимая, что чем дальше он будет отвечать на вопросы, тем будет тяжелее, но не отвечать было уже нельзя. Не отвечать значило думать на их глазах о смерти их сына, бояться похожего.

- А где это было? - спросил Виссарион.

- Под Москвой. Он называл мне это место, но я забыл.

- А кем он был? - снова спросил Виссарион.

- Младшим лейтенантом.

Потом молчали. И было в этой потрясенности людей, думавших и о чужом и о своем, что-то глубоко человеческое. Такое же глубоко человеческое, как и в непривычно звучавшем слове "дети". Дети - об ушедших на фронт. Да, дети. Да, не отмененное, а только оттесненное войной, грустное в своей силе, горькое в своих предчувствиях, но все-таки нормальное, именно нормальное человеческое чувство ценности человеческой жизни. И даже не ценности, а бесценности и невосстановимости никак и ничем.

- Скажи, сколько обычно человек в пехотном взводе? - вдруг спросил Виссарион.

- Человек сорок - пятьдесят, - сказал Михаил Тариелович. Он был участником первой мировой войны и, наверно, вспомнил о ней.

- Сейчас нет, - сказал Лопатин. - Сейчас двадцать пять - тридцать. А в ходе боев, конечно, меньше.

Насколько меньше, остановился, не сказал.