Так называемая личная жизнь   ::   Симонов Константин

Но Лопатин не подхватил, и он дочитал до конца строфы сам:

И в каждом сердце, и мысли каждой

Свой произволи свой закон...

Над всей Европою дракон,

Разинув пасть, томится жаждой.

Кто нанесет ему удар?..

Не ведаем: над нашим станом,

Как встарь, повита даль туманом,

И начнет гарью. Там - пожар.

Дочитал и остановился. Лопатин смотрел на женщин. Они молча сидели рядом, чем-то похожие, а чем-то непохожие друг на друга. Может быть, тем, что одна из них была матерью война, а другая - матерью ушедшего на войну мальчика. Две грустные грузинские женщины, и у каждой из двух - своя грусть. У одной - старая, устоявшаяся и при всей своей глубине и силе все равно уже привычная. А у другой - новая, только что возникшая, режущая, как битое стекло.

Да, именно так, как у Блока:

И в каждом сердце, в мысли каждой

Свой произвол и свой закон...

Хотя у него сказано совсем не о том, но, наверно, в этом и есть главный смысл поэзии. Сказано об одном, а думаешь о другом. Сказано о других, а думаешь о себе.

- Мне надо идти. - Лопатин поднялся.

Виссарион стал удерживать его, предлагал остаться заночевать, и он подумал, что Тамара, наверно, как это бывало раньше, присоединится к мужу. Но она не присоединилась, сказала:

- Отпусти его, Виссарион. Если он останется у нас ночевать, ты не дашь ему покоя. А ему нужно поспать перед дорогой.