Реквием для хора с оркестром   ::   Твердов Антон

Это только потом мне объяснили, что в Сто Пятнадцатый загробный почему-то цутики и полуцутики давно не залетали и в Сто Пятнадцатом загробном поветрие новое началось — все население на полном серьезе стало нам, то есть цутикам и полуцутикам, поклоняться. Памятники там строить… Ну, не памятники, а эти… идолы… алтари, жертвенники. А я там — в этом мире — первый полуцутик за хрен его знает сколько времени. Вот и пихнул меня чинарь на трибуну, чтобы я, значит, благодарному народу речь сказал. А мне — ни полслова. Ну, потом, конечно, признавался, мол, я тебе говорил, но ты накирялся до такой степени, что ничего не помнишь. Вот и получилось так — я с похмела гляделками лупаю, а народ с благоговением на меня косяка давит. Тут я все-таки сообразил что к чему… то есть подумал, что если на трибуне торчу, то что-то все-таки мне надо говорить. И заговорил. Сначала порол чушь какую-то, а потом меня понесло, и начал я о вреде пьянства рассуждать. Получилось — проповедь читаю. Так увлекся, что через каждое предложение вставляю — «аминь», а через каждые два — «да будет так…» Все бы хорошо, только потом выяснилось, что на ихнем жаргоне «аминь» означает «жопа», а «да будет так» — «имел я вас всех…» Но это мелочи. Главное, что после моей речи по всему миру запретили «бухло». Под страхом казни через Аннигилятор. Я даже похмелиться не успел. Так и пришлось улетать — с больной башкой да с печальными мыслями о том, что никакой теперь цутик или полуцутик точно вообще никогда в Сто Пятнадцатый загробный не прилетит — если «бухла»-то там нет. Вот что было… А вы говорите в подземелье… В каком подземелье?

Махно хотел что-то сказать, но Никита опередил его.

— А как поссорились мы, ты помнишь? — спросил он.