JК
Оборотень :: Лукарелли Карло
Страница: 4 из 15 – Я ведь не зря употребил сослагательное наклонение. У тебя может быть наследственная бессонница, а может быть тяжелый невроз.
– Ты хочешь сказать, что я сумасшедший…
– Я это говорил всегда… с тех самых пор, как мы с тобой сидели за одной партой в лицее.
Я улыбаюсь, и он с облегчением улыбается тоже. Но уверенный тон знающего свое дело врача никого не обманет: он, Бонетти, очень обеспокоен, куда сильнее, чем я. Может быть, потому, что я не помню, когда в последний раз спал; может быть, потому, что этот накопившийся, неиспользованный сон жжет уголки глаз и заволакивает зрение – но мысль о смерти не слишком смущает меня. Я только хочу знать, сколько мне еще осталось.
Бонетти наклоняется вперед, ставит локти на стол. Солнечный луч, падавший на стекла очков, расступается, словно занавес в театре, и показываются голубые глаза, всегда широко открытые, немного навыкате. Бонетти сжимает лицо руками, и щеки, стиснутые между ладоней, поднимаются к глазам, придавая им восточную косину.
– И что теперь? – бормочет он. – Что будем делать?
– Не знаю, – отвечаю я. – Ты у нас врач. А я работаю в комиссариате.
– Нет, послушай… я-то знаю, что нужно делать, но решать тебе. Я тебя вижу насквозь, ты вбил себе в голову, что ты болен, и с этим уже ничего не поделаешь. А можно было бы сдать анализы, изучить как следует историю болезни той твоей сестры, которая умерла непонятно от чего десять лет назад.
– Ты хочешь сказать, что я сумасшедший…
– Я это говорил всегда… с тех самых пор, как мы с тобой сидели за одной партой в лицее.
Я улыбаюсь, и он с облегчением улыбается тоже. Но уверенный тон знающего свое дело врача никого не обманет: он, Бонетти, очень обеспокоен, куда сильнее, чем я. Может быть, потому, что я не помню, когда в последний раз спал; может быть, потому, что этот накопившийся, неиспользованный сон жжет уголки глаз и заволакивает зрение – но мысль о смерти не слишком смущает меня. Я только хочу знать, сколько мне еще осталось.
Бонетти наклоняется вперед, ставит локти на стол. Солнечный луч, падавший на стекла очков, расступается, словно занавес в театре, и показываются голубые глаза, всегда широко открытые, немного навыкате. Бонетти сжимает лицо руками, и щеки, стиснутые между ладоней, поднимаются к глазам, придавая им восточную косину.
– И что теперь? – бормочет он. – Что будем делать?
– Не знаю, – отвечаю я. – Ты у нас врач. А я работаю в комиссариате.
– Нет, послушай… я-то знаю, что нужно делать, но решать тебе. Я тебя вижу насквозь, ты вбил себе в голову, что ты болен, и с этим уже ничего не поделаешь. А можно было бы сдать анализы, изучить как следует историю болезни той твоей сестры, которая умерла непонятно от чего десять лет назад.