Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I   ::   Штерн Борис Гедальевич

Гайдамака разогрел позавчерашний гороховый суп с салом, открыл пошире окно, чтобы Луна заглядывала, поставил тарелку на «Правду», прислонил повестку к «Архипелагу ГУЛАГУ», выпил еще сто грамм, стал супчик хлебать и вспоминать о своих пятнах в прошлом и родственниках за границей.

Ну, задавил в велогонке папу римского. Бывает. Ну, случились из-за этого международные осложнения. Но это же не в счет, сам же едва выжил, и к нему лично никто претензий не предъявил. Шел в пелетоне, рванул в отрыв, священник в белом, небо в колесах и асфальт в глазах.

Ну, было, было на нем одно несмываемое пятно – с сорок первого по сорок четвертый пребывал пацаном па временно оккупированной врагом территории и никакого подтвержденного документами посильного сопротивления фашистам не оказывал, за что потом в велосипедную сборную страны не принимали, – а то, что Гайдамака однажды своим длинным языком немецкого фельдфебеля nahouy послал, а тот в ответ носком сапога ему в zhop'y заехал, да так, что и через сорок лет копчик болит, – это ли не посильное сопротивление врагу? – этого никто не учитывал. Но приняли же?… Но оправдался же?… Родственников же – нэма. Ни за границей, нигде. А жена Люська ушла к другому за Полярный круг, когда Гайдамака спивался по-черному. Надоела Люське такая жизнь. Надела французские трусы, забрала диван и очистила помещение. А теперь Гайдамака спит иногда с соседкой Элкой.

Что еще?… Выпил еще. А то, что оп в сорок четвертом партизанствовал (бандерствовал) в прикарпатских лесах – «Нас лишилось двое / Разом з тобою, / У цiлiм лiсi, / Радicть моя! / Гори Карпати, / Два автомати, / Два автомати, / Радicть моя!» – об этом никто не знает и никогда не узнает.

Думал, думал, больше ничего не придумал.