Боярин   ::   Гончаров Олег

Сестренка-то как только узнала, что отца отпустили и он у меня на подворье остановился, сразу же с Горы в Козары спустилась, к нам прибежала.

– Где он? – у меня спрашивает.

– Вон там, – говорю, – в садочке, за одриной [91] хоронится.

– Почему хоронится? – удивилась она.

– А ты у него сама спроси.

Бросилась она в сад, отыскала его, на колени упала, ноги ему обняла.

– Батюшка, – причитать начала. – Батюшка мой. Как же я соскучилась по тебе! Батюшка мой!

А он ей ладошкой по волосам провел, улыбнулся виновато.

– Здравствуй, дочка, – сказал.

И все.

И ни слова, и ни полслова больше.

В себя ушел, будто улитка в раковину, и ничего вокруг не замечает. Глаза у него открыты, а словно спит. То ли в думы свои погружен глубоко, то ли на нас за что-то обижается?

Малушка и так вокруг него, и эдак, а он в ответ ни гу-гу.

– Ой, Добрынюшка, – заревела она в голос, – так чего же это с ним?

– А чего же ты хотела, сестра? – обнял я ее, к груди прижал. – Он же десять лет в одиночестве. Охранникам с ним под страхом смерти разговаривать запретили, оттого он, наверное, собак с кошками сейчас лучше, чем людей, понимает. Вон, Мурка вокруг него так и вьется, а Полкан, уж на что зверина лютый, и тот ему руки лижет.

– И надолго это, Добрынюшка?

– Любава сказала, что у него душа трещину дала. Может, со временем рана затянется, а может, так на всю жизнь батюшка наш надломленным останется.