JК
Азеф :: Гуль Роман
Страница: 192 из 405Всё всегда залито сомнениями, специфическими вашими теориями, чем-то непонятным. С вами трудно работать. Вы не даете цели, не ведете к ней. Вы сами ощупью идете, щупаете руками, с закрытыми глазами. А Иван Николаевич всё видит и ясно показывает.
– Хо-хо, Дора! – притворно засмеялся Савинков, – не думал, что в вас так много наблюдательности и даже «философии»!
– «Поэт» тоже другой. Швейцер тоже совершенно другой.
– И вы Дора – совсем другая, неправда ли?
– Наверное.
– Все мы совсем другие. Этим-то и хороша жизнь. Потому-то я и ненавижу серую партийную скотинку, которая, разиня рот, слушает Виктора Михайловича и ест из его уст манну.
– Вы слишком резки, Борис, это ненужно. У вас нет любви к товарищам.
– Кого? Любить всех? Это значит никого не любить, Дора.
17
В девять они ехали. Вез Каляев. Сворачивали к окраинам Москвы. Когда улица обезлюдила, Каляев повернулся на козлах. В желтом свете редких фонарей еще резче чернела худоба Каляева. Его глаза ввалились, щеки обросли редкой бородой. Каляев был похож на истомленного постом монаха. Профиль был даже жуток.
– Янек, – сказал Савинков, – дальше наблюдение вести нельзя. У нас сил нет. Мы хорошо знаем выезды. Надо кончать. Как ты думаешь?
– Да, – сказал Каляев. – Лучше всего метать, когда он поедет в театр. Он теперь часто выезжает. В газетах объявляется о выездах.
– Хо-хо, Дора! – притворно засмеялся Савинков, – не думал, что в вас так много наблюдательности и даже «философии»!
– «Поэт» тоже другой. Швейцер тоже совершенно другой.
– И вы Дора – совсем другая, неправда ли?
– Наверное.
– Все мы совсем другие. Этим-то и хороша жизнь. Потому-то я и ненавижу серую партийную скотинку, которая, разиня рот, слушает Виктора Михайловича и ест из его уст манну.
– Вы слишком резки, Борис, это ненужно. У вас нет любви к товарищам.
– Кого? Любить всех? Это значит никого не любить, Дора.
17
В девять они ехали. Вез Каляев. Сворачивали к окраинам Москвы. Когда улица обезлюдила, Каляев повернулся на козлах. В желтом свете редких фонарей еще резче чернела худоба Каляева. Его глаза ввалились, щеки обросли редкой бородой. Каляев был похож на истомленного постом монаха. Профиль был даже жуток.
– Янек, – сказал Савинков, – дальше наблюдение вести нельзя. У нас сил нет. Мы хорошо знаем выезды. Надо кончать. Как ты думаешь?
– Да, – сказал Каляев. – Лучше всего метать, когда он поедет в театр. Он теперь часто выезжает. В газетах объявляется о выездах.