Дебри   ::   Уоррен Роберт Пенн

Ноги - в лакированных башмаках, которые были мучительно велики владельцу, и никак не вязались с местом действия, - он ставил на мягкую почву томительно медленно и методично. И этот человек, вдруг таинственным образом выхваченный из оцепенения своих грез наяву, уставился прямо на Адама Розенцвейга.

Он смотрел в упор, его свирепый, убийственной силы взгляд проникал, казалось, в самую душу; потом он сплюнул.

Адам отрешенно увидел серебристую вспышку солнца на извергнутой слюне. Увидел, как сверкает нижняя губа над бородой, невинная, ненормально, по-детски розовая, ещё влажная от плевка. Увидел блеск глаз, остановившихся на его лице. Он замечал каждую деталь, но они никак не склеивались в единое целое и даже по отдельности не имели никакого смысла. Как будто он разглядывал слова незнакомого наречия - нет, скорее, иероглифы чужого алфавита. Он ничего не понял из этих странных значков на радужной пустоте мира.

Потом в голову ему внезапно пришла мысль: Как он узнал, что я еврей?

Остановившиеся на нем глаза затуманились усталостью, старостью, равнодушием. Взгляд качнулся в сторону, на забитую повозками дорогу. Все произошло в какую-то долю секунды. Дряхлые, растрескавшиеся лакированные башмаки ни разу не сбились со своего хлюпающего утиного шага. Они уносили это старое лицо и тело, боа из перьев, эту серебряную раздаточную вилку и элегантную супницу в непостижимую даль.

Нет, решил Адам, старик не мог догадаться, что он еврей.

Нет, подумал он, это не Бавария.

Нет, старик не мог понять, что он еврей.