Изгнание   ::   Фейхтвангер Лион

На лифте поднимается к себе, идет в гардеробную. "Тореадор, тореадор", - насвистывает он, облачаясь в удобное домашнее платье, и затем насмешливо: "О Базель, дни мои продли и смерть на жен моих пошли". В своем роскошном черном халате он ходит взад и вперед, не то цезарь, не то самурай, чувствуя себя как человек, которого жестоко обидели его ближние, но зато блестяще оправдали последние события.

Ибо с чем он предстанет теперь перед Леа? Леа встревожили нашептывания некоего Траутвейна, она поверила в fait accompli. В нем, Визенере, она заподозрила идейного соучастника этого fait accompli, она допустила, что он может стать "свиньей", вынудила у него обещание ничего против "ПН" не предпринимать. И вот оказывается, что Беньямин жив, Леа была к нему, Визенеру, жестоко несправедлива, все предпосылки, на которых основывались ее обвинения, ошибочны. Самый придирчивый блюститель морали - и тот признал бы, что он свободен от данного им слова. Леа не может его ни в чем упрекнуть, ни разум, ни чувство в ней не будут задеты, если он теперь приведет в исполнение свой план похода на "ПН".

Его смущение, его скованность и подавленность во время их последнего, тягостного телефонного разговора вызывались только сомнением, не вмешалась ли все же в дело "базельская смерть". Теперь скованности больше нет. "Все облака, черневшие над ним, схоронены в бездонном море жизни". Его по-детски радовала предстоящая встреча с Леа, он рисовал себе картину, как с безразличным видом скажет, что Фридрих Беньямин жив.