Люди, годы, жизнь, книга IV   ::   Эренбург И.

Я сидел и дивился: надвигается война, неужели Сталин так уверен в нашей мощи, что может отдавать свое время литературной критике? Все мне было непонятно; я терзался, и не было мудрого Бабеля, к которому я когда-то приходил заобъяснениями…

Я писал стихи: о Париже, о войне, о верности, о смерти:

…Будет день, и прорастет она

Из костей, как всходят семена,-

От сетей, где севера треска,

До Сахары праздного песка,

Всколосятся руки и штыки,

Зашагают мертвые полки,

Зашагают ноги без сапог.

Зашагают сапоги без ног,

Зашагают горя города.

Выплывут утопшие суда,

И на вахту встанет бея часов

Тень товарища и облаков…

Вишневский редактировал журнал «Знамя». Он взял мои стихи, отобрал те, где не было ничего о будущем, и хотел напечатать в ближайшем номере. Вскоре он сказал, что стихи задерживают в НКИДе; лучше всего мне самому пойти туда, поговорить.

Заведующего отделом печати НКИДа Н. Г. Пальгунова я знал по Парижу, где он работал корреспондентом ТАССа. Николай Григорьевич меня дружески принял и сразу сказал, что стихи, где речь идет о падении Парижа, можно печатать. Смущали его лирические стихотворения. Он долго перечитывал:

Кончен бой. Над горем и над славой

В знойный полдень голубеет явор…

Спрашивал: «Скажите откровенно, кого вы подразумеваете под явором?» Я клялся, что явор - дерево, разновидность клена, что у Пушкина тоже есть явор. Я видел, что Пальгунов мне не очень-то верит. Он сказал:«Вы понимаете, какая на мне ответственность?…» В итоге он согласился пропустить и лирику. Я осмелел и послал в издательство рукопись сборника стихов «Верность».