Помазанник и Вера   ::   Эппель Асар

Когда под хохот внучек и неодобрение домашних он сослепу совал пальцы вместо сахарницы в масленку, имевшую вид женской головы и называемую в семье "дурочка", мучительное омерзение овладевало им, и он не знал, как снова стать сухим на ощупь, как отъединиться от белых клочьев американского лярда, как в морозный день, когда посылают на улицу, не дать обмазать себе щеки гусиным салом, как упастись от горячих выплесков сковородки с растапливаемым куриным жиром, а затем не взять вместо чистого хлеба кусок, намазанный этим жиром, который на хлебе - хотя тот становится как бы чернее и мокрее - и зрячему не разглядеть, а ты и так уже нехорошо видишь, и тебя хотят провести твои домашние, говоря, что ты с жиру бесишься.

Странные слова - с жиру бесишься. Он просто изводился, готовый обрубить коснувшиеся жирного и смазочного свои ветви, содрать кожу, оскверненную мазью врача, которою насильно смазывает тебя жена твоя, дабы исцелить в тебе что-то. Глупости! Исцелять мазью! Она же шевелится на коже, как гусеничный слой на тополе, и стоит поднести к живому этому волнующемуся покрову тлеющую на палке тряпку - он начинает распадаться и сваливаться наземь заскворчавшими и скрутившимися в колечки гусеницами.

Но это на дереве, а ты - не дерево.

Хотя деревом стать возможно: ты уже однажды почти стал - иначе гусеница, волнисто переливая себя в собственном чехольчике, не пошла бы по коре твоего пиджака. Но разве можно дать ей узнать прежде птиц, что ты дерево? Ведь передвигая по пиджачной ветке свое тельце, она доползет до прутьев и поест листву. Да и поела уже. Вон как ногти обглоданы.