Симеон Гордый   ::   Балашов Дмитрий Михайлович

Мария выходит неслышно из опустевшей детской, подходит под благословение Алексия, подвигает ему сама легкий раскладной стулец от налоя, тревожно окидывает взглядом супруга своего, заботно — изложню, лавки, кованые ларцы, книги, нет ли какой нечистоты, брошенной тряпицы в покое? Но все в поряде, и кувшин с квасом, и тарели с коржами и мочеными яблоками стоят на столе. Она удаляется, дабы не мешать мужской беседе.

— Меня все приходят утешать! — хрипло говорит Семен, глядя в потолок. (В покое полутемно, маленькие оконца в косоплетеных переплетах со вставленными кусочками цветной слюды уже померкли, и лишь последние капли дневного света то старым золотом сквозь кружево морозных цветов, то синью, то густым мерцающим раствором гречишного меда пробегают по оконницам. Горит одинокая свеча, и от нее на лице великого князя желтые обводы теней.) — Даве Андрей Иваныч Кобыла приходил… У самого пятеро сыновей, один другого краше и возрастнее.

— Верный муж, и ратен, и прям! — возражает Алексий.

— Знаю. И люблю. А только… Василий Протасьич приходил, с сыном, с Василием.

— Держатель Москвы! — подсказывает Алексий.

— И дети добры у ево, и внуки! — упрямо продолжает князь. — Иван Акинфич меня утешал. У самого четверо сыновей. Василий Окатьич приходил, Афиней, Мина — у всех ражие сыновья, отцова заступа и опора! Михайло Юрьич Сорокоум даве был — трое сынов у старика; твой брат, Феофан Бяконтов, приходил только что, и он не обижен Господом! Ежели мы все виновны, почто я один наказан пред всеми прочими?

— Не греши, князь. Ты — глава, и грех на тебе, а не на их!

— Знаю, Алексий, прости. Тяжко мне.