Но один из этих домов, второй от угла, по‑прежнему оставался особняком и дышал богатством и комфортом; перед ним‑то, хотя он был погружен во мрак, если не считать полукруглого окна над дверью, и остановился теперь мистер Аттерсон. Он постучал. Дверь открыл старый прекрасно одетый слуга.
— Доктор Джекил дома, Пул? — осведомился нотариус.
— Сейчас узнаю, мистер Аттерсон, — ответил Пул, впуская гостя в большую уютную прихожую с низким потолком и каменным полом, где (точно в помещичьем доме) пылал большой камин, а у стен стояли дорогие дубовые шкафы и горки.
— Вы подождете тут у огонька, сэр, или зажечь лампу в столовой?
— Благодарю вас, я подожду тут, — ответил нотариус и оперся о высокую каминную решетку. Прихожая, в которой он теперь остался один, была любимым детищем его друга, доктора Джекила, и сам Аттерсон не раз называл ее самой приятной комнатой в Лондоне. Но в этот вечер по его жилам струился холод, повсюду ему чудилось лицо Хайда, он испытывал (большая для него редкость) гнетущее отвращение к жизни; его смятенному духу чудилась зловещая угроза в отблесках огня, игравших на полированных шкафах, в тревожном трепете теней на потолке. Он со стыдом заметил, что испытал большое облегчение, когда в прихожую вернулся Пул. Дворецкий сообщил, что доктор Джекил куда‑то ушел.
— Я видел, Пул, как мистер Хайд входил в дверь бывшей секционной, — сказал нотариус. — Это ничего? Раз доктора Джекила нет дома…
— Это ничего, сэр, — ответил слуга. — У мистера Хайда есть свой ключ.