Свои и чужие   ::   Чигринов Иван

Но кроме хозяйственной целесообразности в том, что кузня заработала снова, была и ещё одна, может быть, наиболее важная в теперешних условиях тонкость: услышав звон кувалды, о которую, будто упрямое живое существо, бился молот, веремейковцы вдруг поняли, что это обрела сердце, снова ожила их деревня; каждыйудар молота был как толчок этого деревенского сердца.

В первый день как разнеслось над веремейковскими крышами знакомое «тук-тук, так-так», много кому в деревне словно добрый сон привиделся: мол, вернулся домой Шандабыла и дал волю своим почерневшим от кузнечной работы рукам, которые где-то стосковались по горячему железу и по тяжёлому, чуть ли не в пуд весом, молоту. Но быстро выяснилось — в кузне не менее ловко, чем прежний хозяин, усердствовал у горна и наковальни пленный красноармеец, которого вытащила из Яшницкого лагеря Палага Хохлова. Николаевские золотые пятирублевики, что Палага, почитай, вырвала у Гэли Шараховской для спасения Дуни Прокопкиной, которая неожиданно, как потом толковали ей —по глупой женской нерасчётливой запальчивости — вступила в драку с немецким солдатом, видно, подействовали как надо. Яшницкий старший полицейский с местечковым военным комендантом не только отдали веремейковским бабам Дуню Прокопкину, но и не возразили, когда Палага Хохлова взяла из лагеря под видом мужа пленного красноармейца. Правда, не того, который просился: прав был тогда немецкий солдат-часовой, не поверивший пожилой деревенской бабе, что этакий молодой да интеллигентный человек может быть у неё за мужа, захохотал прямо в глаза Палаге и яшницкий старший полицейский, когда она показала ему на другой день через решётку того москвича.

— Постыдилась бы людей, — поморщился он.