Забыть и выжить   ::   Незнанский Фридрих Евсеевич

Наивное такое кокетство, действующее на… А, собственно, на что? Вернее, на кого? На «кавказского, гордого человека», да? У которого глаза навыкате и только что не вываливаются из глазниц перезревшими сливами? Или конкретно на него, вот такого, одинокого и, возможно, неприкаянного мужика, едущего вроде и без всякой цели? Женские глаза точнее любого ватерпаса определят то положение, в котором находится интересующий их объект, и легко ответят на вопрос: стоит ли за него браться? И возможно ли, если удастся заарканить, скажем, в хозяйстве его приспособить, не говоря о других, куда более важных, женских нуждах? В общем, старалась женщина, рассказывая про свой город, в котором родилась и живет до сих пор, перебиваясь давно осточертевшей ей «челночной» работой, поставляя товар для местного вещевого рынка. При этом она делала большие глаза, в которых так и плескалась неуемная женская печаль, приглашавшая приезжего к сочувствию.

За окнами давно уже стало темно, и вагон освещался тусклыми лампами. В этом полусвете-полутьме неспешный, немного грустный разговор, в сущности ни о чем и обо всем, как-то невольно сближал их. О чем говорили? Да в принципе ни о чем новом. О необходимости постоянного собственного круговращения, чтобы не просто выжить, а обеспечить себя хотя бы малой прибылью, об опасной, ежедневно напоминающей о себе, близости «горячих точек», о нелегком и совсем не праздничном, как раньше в кино показывали, личном хозяйстве, требующем приложения старательных мужских рук, о детях, которых рождается все меньше, и о многом другом, что и составляет обыкновенную, не столичную, российскую жизнь. Негромко разговаривали и без пошлых намеков. Типичная вагонная беседа — и необязательная, и крайне порой необходимая, чтобы облегчить душу перед человеком, которого больше все равно никогда не увидишь.

И вот, наконец, впереди и с правой стороны небо стало заметно светлеть, там словно разливалась заря.