Аннотация: Фантастическое открытие: выделен «экстракт ужаса», превращающий люден в дрожащих от страха животных! Под угрозой не только жизнь богатейших семей Америки, но и судьбы мира. Римо, Чиун и Руби в поединке за спасение планеты и... американского доллара.


---------------------------------------------


 Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир
 Крайний срок



 Глава первая


 Если бы недоверие к людям фигурировало в олимпийской программе, Зак Мидоуз был бы абсолютным рекордсменом. Он не испытывал доверия к жокеям с итальянскими фамилиями. Он был убежден, что перед скачками они часами просиживают в раздевалке, решая, кому какой забег выиграть. Они всегда назначали победительницей именно ту лошадь, на которую не ставил Зак Мидоуз. Он усматривал в этом средиземноморскую изворотливость.
 Он не доверял полицейским. Ему еще не попадался фараон, не берущий взяток и не имеющий летнего домика. Ему не внушали доверия экзаменаторы, отбирающие кандидатов для государственной службы: они трижды преграждали ему путь в полицейское управление, где ему очень хотелось работать, чтобы тоже дорваться до взяток и купить летний домик. Не вызывали его доверия и торговцы недвижимостью, предлагающие летние домики.
 Зак Мидоуз не доверял женщинам, изъявлявшим желание установить слежку за мужьями, путающимися с другими женщинами. Обычно за таким желанием стоит связь жены с другим мужчиной и мечта о разводе, однако слишком велика вероятность перемены планов и попытки оставить услуги Мидоуза невознагражденными. В подобных случаях Мидоуз начинал со слежки за самой женщиной, чтобы, выяснив, с кем она встречается, передать информацию мужу, если она впоследствии вздумает оставить сыщика с носом.
 Он не доверял также обладателям смуглых физиономий, уличным торговцам часами, чернокожим, либералам, таксистам, евреям, врачам, букмекерам, страховым компаниям, американским автомобильным компаниям, иностранным автомобильным компаниям и мастерским, где всего за 20 минут и за каких-то пятнадцать долларов могут якобы поменять глушитель.
 Однако сам он считал себя не недоверчивым, а, напротив, слишком мягкосердечным человеком, простофилей, изредка вспоминающим о необходимости глядеть на жизнь трезво. Подозрительность совершенно необходима, чтобы выжить в Нью-Йорке, где все впиваются друг другу в глотку. Иногда Заку Мидоузу казалось, что он обрел бы счастье в бревенчатой хижине, где-нибудь в северной чащобе. Беда в том, что он не испытывал доверия к колодезной воде и уж тем более — к диким зверям, которые только и ждут, когда вы повернетесь к ним спиной.
 Почему же он поверил человечку, сидевшему по другую сторону многократно прижженного сигаретами стола, нервно теребившему перчатки и избегавшему встречаться глазами с мутноглазым Мидоузом? Тем более, что он мямлил что-то невразумительное; прошло уже десять минут, а туман никак не рассеивался.
 — Последняя попытка, — решил Мидоуз. — Вы крадете мое время. Мне надоело бесплатно выслушивать вашу брехню.
 Человечек вздохнул. У него были длинные худые руки с коричневыми пятнами на пальцах, словно он всю жизнь возился с реактивами.
 — Вы когда-нибудь слыхали о семействе Липпинкоттов? — спросил он.
 — Нет, — ответил Мидоуз. — Последняя моя машина была собрана на их заводе, я покупал горючее на их заправках, я задолжал шести их банкам и в свободное время смотрю телепрограммы по их каналам. Разве что на деньгах в моем кошельке еще не напечатаны их портреты, но и этого осталось недолго ждать — дайте им только скупить остаток страны. Разумеется, я слыхал о семействе Липпинкоттов! Что я, по-вашему, полный болван?
 Мидоуз глубоко вздохнул, пожал плечами и надул щеки. Сейчас он походил на разгневанного ерша.
 Человечек задрожал. Его хрупкая рука взметнулась, словно готовясь отвести удар.
 — Что вы, что вы! — пролепетал он. — Это я так, к слову.
 — То-то же.
 Мидоуз прикидывал, успеет ли он разобраться с посетителем и вовремя позвонить букмекеру. В первом и втором заездах в Бельмонте скакали жокеи-итальянцы. Он, как обычно, собирался заключить двойное пари.
 Человечек взволнованно оглянулся на дверь убогой конторы и подался вперед.
 — Липпинкоттов собираются убить.
 Мидоуз откинулся на спинку скрипучего стула и сложил руки на груди. Лицо его выражало крайнюю степень отвращения.
 — Кто, интересно? Англия? Франция? Какая-нибудь негритянская страна, каждую неделю меняющая название? Кто может убить Липпинкоттов, не объявив предварительно войну Америке?
 — И все-таки! — не унимался человечек. Сейчас он смотрел Мидоузу прямо в глаза, а тот отводил взгляд.
 — Зачем вы мне об этом говорите? Какое мне или вам до этого дело?
 — Липпинкотты об этом не знают, а я знаю. Я знаю, кто собирается их убить. По-моему, их спасением мы заработали бы неплохие денежки.
 — Почему «мы»? — осведомился Мидоуз.
 — Потому что одному мне это не под силу, — ответил человечек.
 Его голос звучал все более уверенно. Он уже не комкал перчатки. Сделав первый шаг, он успокоился и решительно устремился вперед.
 Его звали Джаспером Стивенсом. Он работал в частной медицинской лаборатории, финансируемой из фонда Липпинкоттов. Пока он говорил, Мидоуз вспоминал состав семейства Липпинкоттов.
 Первый — папаша, Элмер Липпинкотт. Ему уже стукнуло 80, но об этом ему никто не напоминал, поэтому он вел себя, как тридцатилетний. Недавно он женился на молоденькой блондинке. Начинал он простым рабочим на нефтеразработках и впоследствии признавался: «Разбогател я потому, что был самым отъявленным мерзавцем среди всех остальных». Лицом и глазами он походил на ястреба. Пресса любила расписывать его эксцентричность, что не соответствовало действительности. Просто Липпинкотт-старший, величаемый «Первым», всегда делал то, что ему нравилось.
 У него было три сына. Старший, тоже Элмер, по прозвищу Лэм, был заправилой в принадлежащей Липпинкоттам промышленности: он распоряжался заводами по производству автомобилей, телевизоров и сборных домиков.
 Второй, Рендл, ведал семейными финансами. К его епархии относились банки, инвестиционные фонды, брокерские конторы и зарубежные инвестиции.
 Третий сын, Дуглас, стал дипломатом. Он вводился в действие, когда правительство обсуждало налоговые послабления, платежные балансы и способы интенсификации торговли. Он вел переговоры с главами других государств, когда Липпинкоттам хотелось приняться за эксплуатацию нового нефтяного месторождения или построить очередное автосборочное предприятие.
 Мидоуз неожиданно для себя вспомнил о них очень многое. Месяц назад, сидя в парикмахерской, он прочитал о них статью в журнале без обложки. Рядом со статьей красовалась фотография всего семейства. Элмер Первый сидел, рядом с ним стояла его новая белокурая супруга. С другой стороны кресла стояли все трое сыновей. Мидоуз удивился, как мало они напоминают отца. В их облике не было папашиного металла, папашиной суровости, они выглядели мягкими, упитанными. Мидоуз подумал тогда: хорошо, что не они, а их отец был рабочим на прииске, потому что у них не получилось бы такого рывка. Только у младшего, Дугласа, было подобие волевого подбородка.
 У Джаспера Стивенса ушло на рассказ добрых два часа, настолько он пересыпал речь специальными словечками; Мидоуз все время заставлял его возвращаться назад, чтобы лучше во всем разобраться и подловить Стивенса на лжи. Однако рассказ получился связным. Мидоуз помимо воли поверил Стивенсу.
 — Почему вы пришли ко мне? — спросил он.
 — Потому что имеющиеся у меня сведения стоят немалых денег, — с улыбкой ответил Стивенс, — но я понятия не имею, как за это взяться.
 Мидоуз расхохотался, заставив посетителя вздрогнуть.
 — Какие это сведения? Так, несколько фактиков, имен, догадок. Где доказательства? Где показания? Любой способен опровергнуть ваши домыслы, просто заклеймив вас как лжеца.
 Стивенс снова принялся теребить перчатки.
 — Но вы-то мне верите? — Ему, видимо, было очень важно, чтобы поверили.
 — Верю, — ответил Мидоуз, немного поразмыслив. — Хотя не знаю почему.
 Наступил самый ответственный момент: у Джаспера Стивенса не оказалось денег, чтобы заплатить Заку Мидоузу. Сделка была заключена без промедления: все, что им удастся вытянуть из Липпинкоттов, подлежало дележу пополам. Стивенс угрюмо кивнул, видимо он рассчитывал на большее.
 После его ухода Мидоуз долго сидел в кресле. Он старался не прикасаться к кое-как заклеенным порезам на обивке этого кресла, которое он притащил как-то ночью с улицы в свою пропахшую крысами контору на 26-й стрит. Устав от мыслей, он решил не тратиться на букмекера, а самому отправиться в Бельмонт. Жокеи с итальянскими именами пришли последними.
 Использовав все до последнего ключи в связке для преодоления замков, задвижек и прочих охранных приспособлений, Мидоуз проник в квартиру Флосси и застал ее в лежачем положении. Флосси грызла шоколад и смотрела телевизор.
 Он встречался с Флосси уже пять лет, ночевал чаще всего у нее и считал ее единственным в целом свете человеком, которому он мог доверять. Несмотря на это, у нее не было ключа от его квартиры в Нижнем Манхэттене, а у него — намерения вручить ей этот ключ.
 Когда он преодолел последнюю преграду, призванную останавливать грабителей, она удостоила его небрежным взглядом. На ней был видавший виды розовый халатик, на просторном животе лежали крошки от огромной плитки шоколада, в которую она усердно вгрызалась, крашеные волосы были всклокочены.
 — Величайший в мире сыщик! — приветствовала она его.
 Мидоуз тщательно запер все запоры, после чего сообщил:
 — Я получил заманчивое дельце.
 — Как насчет аванса? — спросила Флосси.
 — С этим придется подождать.
 Она отвернулась к черно-белому экрану, на котором четверо, отобранные по принципу врожденной дефективности, пытались выиграть доллар с мелочью, отчаянно валяя дурака, хотя Создатель наделил их дуростью с самого рождения.
 — Представляю себе, что это за дельце! — фыркнула она.
 — Можешь мне поверить.
 — Поверю, когда увижу зелененькие.
 — Зелененькие? Лучше ответь: ты слыхала о семействе Липпинкоттов?
 — Еще бы не слыхать! По-твоему, я полная дура? Они наняли тебя? — Она приняли стойку, готовая преодолеть лень и подняться с кровати, если прозвучит тот ответ, на который она надеялась.
 — Не совсем.
 Флосси шлепнулась на все свои три подушки, обмякнув, как проколотый воздушный шарик.
 — Но я спасу им жизнь.
 Флосси израсходовала все силы на первую попытку привстать, к тому же тревога оказалась ложной. Поэтому она всего лишь буркнула:
 — Ну, да. А на мне собирается жениться Иди Амин.
 — Это вряд ли, — сказал Мидоуз. — Он предпочитает худышек.
 Флосси подавилась рисовым зернышком из плитки и разразилась кашлем. Придя в себя, она заявила:
 — Если тебе нужна худенькая блондинка, то почему бы тебе не подыскать именно такую? Посмотрим, клюют ли они на долговязых сыщиков.
 Зак Мидоуз задался целью произвести на Флосси впечатление. Он кинулся к кухонному столу, расчистил место среди хлама и схватил блокнот с ручкой, какие вручали всем посетителям на открытии новой забегаловки на 23-й стрит.
 — Чем ты занимаешься? — осведомилась Флосси.
 — Важное дело! Нужно все записать.
 — Конечно: дело Липпинкоттов!
 — Представь себе!
 Мидоуз сам недоумевал, зачем так старается угодить Флосси, которая показывала стриптиз, пока не постарела, и занималась проституцией, пока не разжирела, после чего просто ошивалась по барам Вест-Сайда, клянча выпивку, пока не повстречалась с Мидоузом. В его сердце ей было отведено местечко, которое у других мужчин занимают собаки. Мидоуз не доверял собакам: ему казалось, что они только и замышляют, чтобы его искусать. Отсутствием трогательной преданности Флосси отличалась от дога, что вполне устраивало Мидоуза. Он всегда относился к женщинам с подозрением, однако чутье подсказывало ему, что Флосси не из тех, кто способен его заложить. К тому же ее грязная квартирка располагалась всего в двух кварталах от его конторы, и он ценил это удобство, когда у него не было охоты тащиться на метро домой.
 Он два часа корпел над блокнотом, записывая услышанное от Джаспера Стивенса. Пол вокруг стола усеялся смятыми желтыми листками.
 — Чем ты занят? — спросила Флосси. — Преданный поклонник пишет письмо Элмеру Липпинкотту?
 — Занят, и все тут, — сказал он.
 Мидоуз услышал, как она переключает каналы, чтобы, найдя самую скучную телеигру, безбожно увеличить громкость. Он улыбнулся, женщина пытается обратить на себя его внимание. Пускай, у него есть дела поважнее.
 Написав письмо, которое оказалось в два раза короче, чем он предполагал, он встал и посмотрел на Флосси с улыбкой торжества.
 — У тебя найдется конверт?
 — Загляни в ящик под раковиной. Там рождественские открытки и прочая ерунда.
 Порывшись в ящике, Мидоуз извлек из него большой голубой конверт, в который и вложил аккуратно сложенные желтые листочки. Конверт был с маркой. Мидоуз чувствовал на себе взгляд Флосси, пока заклеивал конверт и надписывал адрес. Подойдя к ней, он небрежно уронил конверт на ее гостеприимный живот.
 — Обещай мне, что отправишь это, если со мной что-нибудь случится.
 Флосси скосила глаза и прочла «Вашингтон, Президенту США, строго секретно, лично в руки».
 Это должно было произвести на нее впечатление. Она подняла глаза и спросила:
 — Что это с тобой случится?
 — Мало ли что. — Он направился к двери.
 — Ты что, серьезно?
 Он кивнул, не поворачиваясь.
 — Ты не станешь рисковать?
 — Сама знаешь.
 — Не хочу, чтобы с тобой случилась неприятность.
 — Знаю, — сказал Мидоуз.
 — Прежде чем уйти, достань-ка мне из-под раковины бутылку.
 Он подал ей бутылку, прорвался сквозь запоры и побежал вниз. Флосси отхлебнула виски, посмотрела на конверт, ухмыльнулась и смахнула его на пол. Конверт спланировал на ворох одежды в углу.
 Мидоуз позволил себе непривычную роскошь и поехал в лабораторию «Лайфлайн» на такси. Лаборатория занимала кирпичное здание на 81-й Ист-стрит. Единственным видимым отличием этого здания от соседних заключалось в табличке у двери, невидимое состояло в отсутствии тараканов. Впрочем, сожительство с последними обитатели квартала переносили с присущей нью-йоркцам невозмутимостью и покорно платили по 275 долларов в месяц за комнату.
 В окне над входом в лабораторию горел свет. Мидоуз заглянул во двор. На задней двери не оказалось сигнализации. Причин, объясняющих это, могло быть три. Первая: скрытая сигнализация. Впрочем, это отметалось с порога: основное назначение охранной сигнализации в городе Нью-Йорке, где полиция прибывает по вызову по истечению получаса, предоставляя грабителям возможность унести все, включая обои со стен, — отпугивание. Следовательно, чем заметнее сигнальное устройство, тем лучше.
 Вторая причина, сторож. Ладно, там видно будет.
 Третья: работники лаборатории «Лайфлайн» лишились рассудка и вообразили, что их ни за что не ограбят. Мидоуз решил, что вряд ли кто-нибудь дойдет до такой степени идиотизма, и возвратился ко второму объяснению: наличию сторожа. Этим объяснялся, возможно, свет в окне над дверью.
 Зак Мидоуз не доверял сторожам. В свое время он работал в частной охране и знал, чем занимается эта публика: запасается бутылками и похабными журнальчиками и засыпает через полчаса после ухода остальных сотрудников.
 Он проник в здание, отодвинув щеколду использованной кредитной карточкой. Мидоуз более не прибегал к кредитным карточкам, так как никогда не помнил, что именно покупал, и не сомневался, что компания подделывает счета.
 Света уличных фонарей оказалось достаточно, чтобы перемещаться в темной лаборатории. Просторное помещение было заставлено высокими лабораторными столами длиною в 8 футов, на которых белело что-то стеклянное. Справа таких столов было пять, слева от пола до потолка высились клетки. Мидоуз вздрогнул, когда до него донесся крысиный писк, но взял себя в руки: зверьки не могли выбраться из клеток. В клетках копошились не только крысы, однако из-за темноты он не мог различить, что это за звери, и из осторожности держался на почтительном удалении.
 Он подошел к застекленной двери и разглядел длинный коридор, ведущий к холлу. Он заметил также стол с водруженными на него мужскими башмаками, коим предшествовали синие брючины. Из отодвинутого ящика стола высовывалась бутылка с виски.
 Мидоуз удовлетворенно кивнул и прошелся вдоль всех окон лаборатории, опуская жалюзи. Потом он запер все двери, соединяющие лабораторию с остальными помещениями. Если сторож пошевелится, он успеет сбежать, прежде чем тот войдет.
 Лаборатория напоминала зоопарк. В клетках вдоль стены томились мыши, обезьяны, ящерицы, даже черви в банках. Джаспер Стивенс говорил Мидоузу о животных, но ему захотелось взглянуть на них самому.
 Одна из клеток была загорожена черным стеклом. В стекле имелся глазок для наблюдения. Зак Мидоуз припал к глазку и узрел парочку крыс. Клетка была ярко освещена. Если Джаспер не соврал...
 Мидоуз выключил освещение. Света из щелей хватило, чтобы он увидел, как обе крысы, испугавшись наступившей темноты, забились в угол, отчаянно вереща и дрожа от носа до хвоста. Их охватил ужас.
 Крысы, боящиеся темноты? Стивенс говорил об этом, но Мидоуз не до конца поверил ему.
 — Да, именно так, мистер Мидоуз. Они боятся темноты, — произнес голос у него за спиной.
 Мидоуз отпрянул от глазка и замигал, ошеломленный ярким неоновым светом. У двери стояла самая красивая женщина из всех, каких ему доводилось видеть. У нее были огненно-рыжие волосы и нежнейшая кожа лица. На ней была кожаная куртка поверх светло-коричневого свитера и темно-коричневая замшевая юбка. Она улыбалась ему так широко, что он подумал, если бы ему так улыбнулась незнакомая женщина на улице, то это был бы лучший день в его жизни. Да что там день — неделя, даже месяц!
 Однако этой улыбке недоставало тепла, и немудрено: в правой руке женщины был револьвер 38-го калибра, нацеленный на Мидоуза. Судя по ее решительному виду, она и прежде имела дело с оружием и знала, как его применить.
 — Откуда вы знаете, как меня зовут? — спросил он.
 Женщина оставила его вопрос без ответа.
 — Других наших крыс мучают другие страхи, — сказала она. — И не только крыс, но и других тварей. Поразительно, каких только страхов ни удастся внушить животному с помощью тока, лишения пищи, прижигания половых органов.
 Мидоуз поневоле кивнул. Он уже слышал все это от Стивенса. Жаль, что он далеко не все понял. Стивенс толковал насчет белков, которые синтезируются в мозгу испуганных животных; вводя эти белки другим животным, можно заставить их бояться того же, чего боялись те, напуганные. Заку Мидоузу все это показалось отъявленной белибердой. Он придерживался этого мнения по сию пору.
 — Откуда вы знаете, как меня зовут? — снова спросил он.
 — А чего боитесь вы, мистер Мидоуз? — поинтересовалась женщина. Ее полные губы по-прежнему улыбались; рот блестел, словно она только что провела по губам мокрым языком.
 — Ничего, — ответил Мидоуз. — Я не боюсь ни вас, ни вашего револьвера. — Помахав ей рукой, он повернулся и направился к двери. При этом он напрягал слух, ожидая удара револьверного бойка.
 Однако ожидаемый звук так и не раздался. Он потянулся к дверной ручке, и в это мгновение дверь распахнулась. За ней стояли двое рослых мужчин в белых халатах. Мидоуз хотел бежать, но они поймали его за руки и повернули лицом к женщине.
 Та спрятала револьвер в сумочку, и Мидоуз заметил, что сумочка тоже сделана из коричневой замши. Ему нравились женщины, одевающиеся в тон, но он подозревал, что, признавшись в этом, не добьется ее благосклонности.
 — Значит, вы ничего не боитесь? — переспросила она. — Что ж, сейчас мы это проверим, мистер Мидоуз.
 — Так откуда вам известно, как меня зовут?
 — Боюсь, ваш друг Джаспер Стивенс проявил неосторожность.
 — Ненавижу неосторожных людей!
 — Вы правы: неосторожность опасна для жизни.
 Двое верзил протащили Мидоуза по коридорчику и втолкнули в маленький кабинет. В углу кабинета громоздились стеллажи с папками; нажатие кнопки — и стеллажи разъехались, открыв взору лестницу, ведущую в подвал. За спиной у Мидоуза раздался голос рыжей красотки:
 — Все в порядке, Герман.
 — Хорошо, доктор Гладстоун, — отозвался охранник вполне трезвым голосом.
 Мидоузу пришло в голову четвертое объяснение отсутствия сигнализации: она была преднамеренно скрыта от глаз. Он угодил в ловушку.
 Внизу его поместили в каморку с двумя железными койками. Одну из коек занимал Джаспер Стивенс. Он лежал, подтянув колени к подбородку; стоило двери распахнуться, как глаза его в ужасе расширились.
 — Ах ты, дубина! — прорычал Мидоуз. — Чего ради я тебе доверился?
 Он кипел гневом; гнев его еще не улегся, когда по прошествии получаса те же двое вернулись в каморку и прижали его к койке, чтобы рыжеволосая доктор Гладстоун могла сделать ему укол в шею. Укололи и Джаспера Стивенса. Мидоуз потерял сознание.
 Он не знал, как долго длился обморок. Очнулся он связанным по рукам и ногам, с завязанными глазами и саднящими кончиками пальцев. Впрочем, тревожило его не это, а кое-что иное. Он расслышал шум мотора и плеск воды о борта лодки; за его плечами было четыре года службы во флоте без единого приступа морской болезни, однако сейчас он почувствовал отвратительную тошноту и испугался, что из-за кляпа во рту захлебнется собственной рвотой.
 Вода! Бездонная могила! Тело его покрылось липким потом; в следующую секунду его зазнобило. В свое время, до того как выпивка превратила его мускулы в жир, он был отличным пловцом, однако сейчас он знал, что в воде его ждет мгновенная гибель. Его мутило от одной мысли о воде. Он представлял себе, как погружается в воду, как влага заливается ему в ноздри, препятствует дыханию. Он заранее задыхался, но чем судорожнее разевался его рот, тем больше он захлебывался, вода устремлялась в легкие, которые раздувались, готовые лопнуть и разметать по морю его внутренности, самую его жизнь, на радость рыбам...
 Снова обморок.
 Когда он очнулся, стук мотора раздавался по-прежнему, вода все так же плескалась, но он удивился, почему не ощущает движения, раз сидит в лодке. До него донесся насмешливый голос доктора Гладстоун:
 — Вы по-прежнему ничего не боитесь, мистер Мидоуз? Вы осознаете, где находитесь? В море! Вокруг вас вода — холодная, темная вода!
 Мидоуз попробовал закричать, но крику воспрепятствовал кляп. Затем с его глаз сняли повязку, изо рта вытащили кляп. Он находился на суше, на краю какого-то озера. Перед ним стояла доктор Гладстоун, позади — двое верзил. На земле валялся бесчувственный Джаспер Стивенс.
 — Помогите! — взмолился Мидоуз. — Я на все согласен. Только помогите!
 — Увы, друг мой, — холодно отозвалась она. — Доброго плавания!
 Мидоуз почувствовал, как его руки и ноги освобождаются от пут. Верзилы подняли его, раскачали и швырнули в озеро. Следом плюхнулся Стивенс.
 Мидоуз ухнул в воду, подняв фонтан брызг. Его одежда мигом намокла. Он издал вопль. Вокруг была вода, одна вода... Он попытался вскарабкаться на Стивенса, чтобы спастись от воды, но тот предпринял тот же маневр. Погружаясь в воду, Мидоуз испытал такой ужас, что из его глаз полились слезы, а сердце заколотилось с нарастающей силой. Когда вода достигла его шеи, он понял, что его сердце вот-вот остановится, но прежде чем отключился мозг, он увидел плывущее по воде тело Джаспера Стивенса, его остановившийся взгляд, понял, что недотепа мертв и что сам он тоже умирает. Он с облегчением принял смерть, ибо это было гораздо лучше, чем вода.
 Тела Мидоуза и Стивенса всплыли среди апельсиновых очисток и пустых бутылок, усеивающих озеро глубиной в полметра посреди Центрального парка.
 Доктор Гладстоун выключила миниатюрный магнитофон с записанным на пленку шумом лодочного мотора и плещущейся воды, сунула его в карман и улыбнулась своим помощникам. Троица покинула Центральный парк и возвратилась в лабораторию «Лайфлайн».
 Утром тела Зака Мидоуза и Джаспера Стивенса были выужены из воды полицейскими, которых вызвал 262-й по счету любитель бега трусцой, увидевший плавающие трупы. Первые 261 не пожелали связываться с таким хлопотным делом.
 Судмедэксперт усмотрел причину обеих смертей в сердечном приступе. Никто не счел странным то обстоятельство, что у обоих сердечников оказались изуродованными кончики пальцев, что воспрепятствовало их опознанию, как и то, что оба избрали местом для одновременного сердечного приступа озеро в Центральном парке. Начальник полицейского участка в Центральном парке с облегчением ознакомился с отчетом о происшествии, поскольку, окажись пловцы жертвами убийства, ему пришлось бы поручить подчиненным вести расследование, а весь списочный состав участка и так был занят патрулированием парка, выписыванием квитанций гуляющим, не позаботившимся убрать за своими собачками, и предотвращением иных столь же серьезных преступлений.
 Трупы не были опознаны, расследования не проводилось. Никто не удосужился обратиться с вопросами к Флосси, которая по-прежнему валялась в постели, грызла шоколад, попивала неразбавленный виски и смотрела телевизионные викторины.
 После трехдневного отсутствия Зака Мидоуза она сочла себя брошенной. Ей и в голову не пришло, что его больше нет на свете. На четвертый день, осушив все припасенные бутылки, она поневоле вылезла из постели и кое-как привела себя в порядок, причесав волосы спереди и намазав губы. Оглядевшись в поисках платья, она нашла сразу несколько на полу в углу и выбрала наименее запачканное. На этом платье красовались красные и синие цветочки, придававшие Флосси сходство с диваном, но у этого наряда было достоинство — глубокий вырез, демонстрировавший ее необъятные груди с бездонной ложбиной. Цель ее заключалась в том, чтобы найти мужчину, который купил бы ей бутылку, поэтому это платье было в самый раз. С первых шагов по жизни она поняла, что любители выдающихся грудей не отличаются разборчивостью. Размер в их глазах затмевает красоту.
 Но стоило ей взяться за платье, как на пол спланировал голубой конверт. Она недоуменно покрутила его в руках. Она никогда прежде его не видела. Конверт был адресован президенту Соединенных Штатов. В углу имелась марка. У нее возник план содрать и загнать кому-нибудь марку. Она ухватила ее за кончик, но марка оказалась приклеена намертво.
 Ладно, раз письмо адресовано президенту, оно может оказаться важным. Непонятно только, как оно очутилось у нее в квартире.
 Не выпуская письмо из рук, она натянула красно-голубое платье и, все так же с письмом в руках, тяжело затопала вниз по лестнице. На углу висел ящик в красную, белую и синюю полоску, и она сочла, что такой веселенький ящик вполне годится, чтобы опустить в него адресованное президенту письмо. Вдруг в письме содержится какой-то важный шпионский секрет и она получит в награду от президента медаль и деньжат? Она поспешно опустила письмо и только после этого сообразила, что на конверте нет обратного адреса, а значит, ее не смогут отыскать, чтобы вручить награду.
 Ну и черт с ними! Выпивка — вот что было сейчас важнее всего. Бредя по тротуару, она думала о том, что даже в случае, если бы президент выслал ей чек, почта скорее всего украла бы его. Она не доверяла почте. Кто-то давным-давно посоветовал ей никому не доверять.




 Глава вторая


 Его звали Римо. Он не ведал страха. Он знал, что такое холод скользкого льда на склоне горы в Нью-Гемпшире. Он знал, что такое ветер, способный сбросить человека, как мячик, в пропасть, тонущую в полуночной мгле, где от него останутся осколки костей и клочки органов, не способные более дышать, переваривать пищу, очищать и качать кровь. Он знал, что такое ветер, знал, что такое сила.
 Однако он, Римо Уильямс, ощущал все это не как враждебную, смертоносную стихию, а как часть той вселенной, которой дышал. Поэтому он не соскальзывал вниз по льду, облепившему Белые Горы к концу декабря.
 Его тело, обтянутое тонкой черной тканью, двигалось с такой легкостью, словно он вырос на этом склоне. Он неуклонно поднимался к вершине, не нуждаясь в лестнице или веревке, без которых другие тела, дряблые и нетренированные, не способны штурмовать обледеневшую скалу.
 Он приближался к вершине, не думая о своем дыхании. Он двигался усилием воли, годы, отмеченные болью и постижением мудрости, завершались на этом склоне. Он пробовал зиму на вкус, вслушивался в стон елей, оставшихся внизу, сливался с диким миром, внушавшим ужас многим, не преодолевшим природной неповоротливости, сбивавшим их с ритма, которому они были обязаны видимостью своего могущества.
 Те, другие, шли по неверному пути, ибо питались кашицей для слюнтяев и не могли обойтись без подталкивания в борьбе за выживание. Они так и не усвоили, что страх подобен легкому чувству голода или ознобу; они отвыкли от страха, поэтому страх лишал их сил.
 Напротив, для гибкого человека с широкими запястьями, приближавшегося во тьме к холодному черному небу, страх был, подобно его дыханию, чем-то таким, что существовало помимо него. В карабканье по отвесной ледяной стене ему не требовался страх, поэтому он обходился без него.
 Он достиг вершины скалы и легко перевалился на заснеженную площадку, почти не примяв рыхлый свежевыпавший снег. Выпрямившись, он нашел глазами хижину с освещенными окнами, притаившуюся среди сосен ярдах в пятидесяти от него. Бесшумно ступая по глубокому снегу, он направился туда. Дыхание его было бесшумным, и он с насмешкой вспоминал себя прежнего, когда, преодолев всего один лестничный марш, он уже пыхтел, как закипающий чайник.
 С тех пор минуло немало лет, и не только лет. То, что происходило тогда, происходило в прежней жизни. Тогда он был рядовым Римо Уильямсом из полицейского управления города Ньюарка, штат Нью-Джерси; его обвинили в убийстве, которого он не совершал, и приговорили к казни на электрическом стуле, который не включился. Воскреснув, он поступил убийцей на службу тайной организации, боровшейся с преступностью в США.
 Организация эта, именовавшаяся КЮРЕ, требовала от него вполне определенных услуг, но получила кое-что сверх того. Никто не знал, что годы тренировки, телесной и умственной дисциплины сделают из прежнего Римо Уильямса... кого, собственно?
 Римо Уильямс улыбнулся, рассекая ночь. Даже сам он не знал, в кого превратился. Старый мудрый азиат, дожидающийся его на барже в пятидесяти милях отсюда, на озере Уиннипесоки, считал Римо Уильямса воплощением Шивы, индуистского бога разрушения. Однако тот же мудрый азиат считал Барбру Стрейзанд красивейшей женщиной Америки, «мыльные оперы», еще не ставшие грязными и непристойными, — единственным подлинным американским искусством, а скучную рыбацкую деревушку в Северной Корее — центром Вселенной.
 Оставим в покое Шиву: Римо не был воплощением бога, однако не был и обыкновенным человеком. Он стал чем-то большим — таким, какими могли бы стать остальные люди, если бы полностью использовали возможности тела и ума.
 — Я — человек, — сказал он, и ветер унес в чащу его шепот. — Это тоже немалого стоит.
 Он остановился у окошка, прислушиваясь к голосам, доносившимся из хижины. Говоривших было четверо; они беседовали без опаски, зная, что сюда никто не доберется: вдоль всей ведущей к хижине извилистой тропы стояли приборы обнаружения, а последний отрезок тропы был заминирован. По этой причине члены «Альянса Освобождения Кипра» свободно рассуждали о том, под каких детей лучше подкладывать динамитные шашки — под черненьких или под беленьких.
 — Никто не дотронется до детской коляски, особенно если вкатить ее в родильное отделение, — говорил один.
 — Какое это имеет отношение к грекам из Греции?
 — Так мы покажем им, Тилас, — ответил первый, — как мы относимся к тому, что они не оказывают нам помощи, когда мы нападаем на турок и терпим поражение. Нас поддерживают только палестинцы, наши братья по духу.
 — Любой, кто понимает моральную необходимость взрывать младенцев и видит в этом революционную справедливость, знает, что представляют собой ценности греков-киприотов, — высказался третий.
 — Мы — жертвы! Империалисты — угнетатели, — добавил четвертый.
 Человек по имени Тилас, не совсем понимавший, в чем необходимость такой кровожадности, спросил:
 — А зачем нападать на американцев?
 — Они снабжают турок.
 — Как и нас.
 — Как ты можешь называть себя киприотом, если не винишь в своих бедах других? Если ты кое-как смастерил крышу, обвиняй империализм и алчность корпораций. Если забеременела твоя дочь, клейми голливудские фильмы. Если ты ограбил собственного папашу, а он в отместку переломал тебе кости, вали вину на египтян. Ты должен всегда помнить: ты — киприот, значит, тебе никогда не изобрести, не построить, не вырастить ничего такого, на что польстится другой. Значит, тебе не быть на стороне созидателей. Они должны быть твоими вечными врагами, Тилас. Америка — страна самых отъявленных созидателей. Мы обязаны питать к ним лютую ненависть. К тому же взрывать здесь детские коляски — простейшее дело. Если нас поймают, у нас не выдернут рук, не сдерут со спины шкуру, не разведут на животе костер. Никто до нас и пальцем не дотронется. Подумаешь — посадят в тюрьму! Немного погодя мы все равно выйдем на свободу.
 — Вы не правы, — вмешался Римо. Он вырос в дверях и теперь оглядывал четверку с головы до ног. — Среди нас остались люди, полагающие, что зло должно быть наказуемо.
 — Кто вы такой? — спросил один из киприотов.
 Римо жестом потребовал тишины.
 — Который из вас Тилас?
 Коротышка с жидкими усами и глазами бассет-хаунда кротко поднял руку.
 — Тилас — это я. А что?
 — Я подслушал ваш разговор, — объяснил Римо. — Тебе я пойду навстречу: твоя смерть будет легкой.
 Он исполнил обещание. Остальные умирали трудно.
 Римо посмотрел на истерзанное тело последнего, в ком еще теплилась жизнь.
 — Тебя найдут по весне, — сказал он. — Увидев, что с тобой стало, вся ваша банда уберется обратно на Кипр и забудет, как взрывать младенцев. Так что твоя смерть не напрасна: ты отдаешь жизнь ради соотечественниковкиприотов.
 Умирающий издал нечленораздельный звук.
 — Не слышу, — сказал Римо.
 Звук не обрел членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта его правый локоть.
 — Ну, говори.
 — К черту соотечественников-киприотов!
 — Так я и думал, — ответил Римо. — Если я повстречаю еще кого-нибудь из них, обязательно передам им твои слова.
 Он снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад к обледеневшему склону.
 Да, он — человек. Римо улыбнулся. Иногда совсем неплохо ощущать себя человеком.
 Однако стоило ему ступить на борт баржи, качавшейся на озере Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги — левые и что по сравнению с ним гиппопотамы — солисты балета, а трубный звук, издаваемый слоном, — просто шепот любви.
 Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажные брюки и белую майку. Взгляд его был обращен на престарелого азиата, только что сообщившего ему все это. Азиат сидел на циновке; вокруг него были расставлены чернильницы, валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за спиной — еще несколько таких же кусков.
 Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты.
 — Сегодня тебе не пишется, Чиун? — спросил его Римо.
 — Мне бы всегда писалось, — ответил Чиун, — не будь у меня такой тяжести на сердце.
 Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю.
 — Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, — произнес Римо, не оборачиваясь.
 — Очень полезное замечание, — сказал Чиун.
 — Вдумчивое. Я — вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я — человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности — чистый вздор. Я — человек.
 — Ха! — отозвался Чиун. — Ты сказал «вдумчивый»? — Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. — Мне смешно! Ты — вдумчивый? Ха-ха-ха!
 — Да, вдумчивый, — сказал Римо. — Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня — и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать.
 — Я не верю собственным ушам, — сказал Чиун.
 — Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый!
 — Легко сказать, — молвил Чиун. — Пустая детская похвальба!
 — Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, — сказал Римо. — «О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!»
 — Довольно! — взвизгнул Чиун. — Довольно! — Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.
 — Давно бы так! — сказал Римо. — Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще?
 — Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.
 — Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, — сказал Римо. — Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, — это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи.
 — Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, — сказал Чиун, — Все белые — безумцы, но ты — образчик нестерпимого безумия.
 — Все правильно, — сказал Римо. — Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу.
 — Нет, — ответил Чиун. — Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье.
 — Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации.
 — Опять не то. При чем тут твои мускулы?
 — А что? — допытывался Римо.
 — Где ты провел ночь? — спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился.
 — Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями.
 — А где был я? — спросил Чиун.
 — Не знаю, — пожал плечами Римо. — Наверное, здесь.
 — То-то и оно, — сказал Чиун. — Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе.
 — Погоди-ка, Чиун, — встрепенулся Римо. — Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной?
 — Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают.
 — А я думал, что тебе нравится одиночество, — сказал Римо.
 — Иногда нравится.
 — Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.
 — Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.
 — Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.
 — Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя.
 — Чего же ты хочешь, Чиун?
 — Вот этого я и хочу, — сказал Чиун.
 — То есть?
 — Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.
 — Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос.
 — Хорошо, — молвил Чиун и принялся собирать с пола свои пергаменты, перья и чернильницы. — Я спрячу все это.
 Он сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, — один из четырнадцати.
 — Римо! — позвал он, опершись о сундук.
 — Что, папочка?
 — Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав?
 — Прав.
 — Мое участие в выполнении заданий не оговаривалось, верно?
 — Верно.
 — Следовательно, если я перейду к активным действиям, следует пересмотреть размер оплаты.
 — И думать забудь! Смитти хватит удар. Того золота, что он отправляет в твою деревню, и так хватило бы для того, чтобы управлять целой южноамериканской страной.
 — Маленькой страной, — уточнил Чиун.
 — Прибавки не будет. Он ни за что не согласится.
 — А если ты попросишь?
 — Он и без того считает мои траты чрезмерными, — покачал головой Римо.
 — Я бы не вышел за пределы оговоренных президентом рамок повышения зарплаты, не приводящего к росту инфляции, — сказал Чиун.
 — Попробуй. Что ты теряешь?
 — По-твоему, он согласится?
 — Нет, — сказал Римо.
 — Я все равно попробую, — сказал Чиун, закрыл крышку сундука и уставился на темную воду озера.
 После длительного молчания Римо разобрал смех.
 — Что тебя рассмешило? — осведомился Чиун.
 — Мы кое о чем запамятовали, — сказал Римо.
 — О чем? — спросил Чиун.
 — Смитти больше не пересматривает условия договоров.
 — А кто их пересматривает?
 — Руби Гонзалес, — сказал Римо.
 Чиун повернулся и пристально посмотрел на Римо, чтобы понять, не шутит ли он. Римо кивнул. Чиун издал стон.
 — О, горе мне! — сказал он.




 Глава третья


 Четырнадцать японских бизнесменов приготовились к работе. Каждый из них отдал должное костюмам остальных тринадцати, каждый раздал по тринадцать собственных визитных карточек и получил по тринадцать от коллег, хотя все и так были хорошо знакомы. Каждый высоко оценил качество изготовления визитных карточек коллег и их ассортимент.
 Девять из четырнадцати имели при себе фотоаппараты и не преминули сфотографировать компанию полностью и по частям. Трое похвастались вмонтированными в кейсы магнитофонами, радиотелефонами, мини-компьютерами и калькуляторами с печатающими устройствами.
 Наконец все уселись и стали ждать. Ведя учтивую беседу, они поглядывали на золотые часы на жидких кристаллах, недоумевая, почему Элмер Липпинкотт-младший опаздывает. Ведь он сам пригласил их на это тайное совещание, к тому же все, собравшиеся за столом, знали, что посвящено оно будет японскому посредничеству при заключении новых торговых соглашений между США и Красным Китаем, которые поддержат американский доллар, находившийся последние два года в плачевном состоянии.
 Все бизнесмены были уведомлены японским Советом по торговле, что Лэм Липпинкотт имел две недели тому назад встречу с президентом США. Зная о важности совещания, приглашенные не могли не удивляться опозданию его инициатора.
 Часы на жидких кристаллах показывали 11 часов 5 минут 27 секунд.
 Марико Какирано негромко сказал по-японски:
 — Лучше бы ему поторопиться. У меня есть и другие срочные дела.
 Тринадцать голов дружно кивнули; все воззрились на дверь дубовой гостиной крупнейшего в Токио «Гинза банка».
 — Уверен, что он вот-вот появится, — сказал другой бизнесмен.
 Тринадцать лиц повернулись к нему, тринадцать голов кивнули, одобряя его глубокую мысль.
 Всего в 20 футах от собравшихся на встречу с ним японских бизнесменов находился Лэм Липпинкотт, относившийся к происходящему по-другому.
 — Не хочу туда идти, — сказал он своему секретарю, проводя кончиками пальцев по чисто выбритой розовой щеке.
 — Не понимаю, сэр, — откликнулся секретарь, молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, сидящих на нем так естественно, словно он родился в морге.
 — Тут и понимать нечего, — сказал Липпинкотт. — Не хочу — и точка. Нет настроения. Мне не по себе.
 Он встал. Он отличался высоким ростом, будучи единственным из трех сыновей Элмера Первого, не уступавшим в этом параметре отцу; зато, в отличие от папаши, по-прежнему походившего телосложением на рельсу, как и подобает рабочему с нефтяного прииска, Лэм Липпинкотт отрастил брюшко и широкий зад. Подойдя к окну, он бросил взгляд на людную улицу и тут же отвернулся, словно увиденное пришлось ему не по нраву.
 Секретарь волновался. Липпинкотт настоял на полете в Японию на частном самолете, на подаче к трапу американского автомобиля с шофером-американцем. Он буквально крадучись проник в гостиницу, выслав вперед шофера с поручением удостовериться, что по пути ему не повстречается гостиничный персонал. В номере Липпинкотт начал с того, что приказал секретарю не впускать горничных.
 — А как же постель, сэр?
 — Я сам себе постелю, черт возьми!
 Утром они так же крадучись покинули гостиницу, направляясь на совещание: служебным лифтом, автомобилем с занавесками на окнах, по запасной лестнице — в комнату, где находились сейчас. Секретарь Липпинкотта сообразил, что его босс провел в Токио целых 12 часов, так и не увидев ни одного японца.
 Липпинкотт расхаживал по изящному коврику, как зверь по клетке. Он то и дело потирал ладони, словно к ним пристали мельчайшие частицы грязи.
 — Ненавижу этот желтый ковер! — взорвался он. — Какие в этой стране маленькие ковры! Маленькие, желтенькие... Все здесь маленькое и желтенькое! Вам надо побыть на солнце, Джеральд, у вас нездоровый вид.
 Секретарь тихонько вздохнул. Наверное, у босса нервное расстройство.
 — Я скажу им, что вы заболели, сэр.
 Липпинкотт встрепенулся, будто впервые понял, что рядом с ним находится секретарь, и покачал головой.
 — Нет, это не годится. Разве вам не известно, что мы, Липпинкотты, никогда не болеем? Отец этого не перенесет. Ладно, нам не избежать этого дурацкого совещания. Только давайте побыстрее его закончим.
 Шагая по коридору, Липпинкотт шепнул секретарю:
 — Будьте поблизости. Вы мне понадобитесь.
 Секретарь кивнул, недоумевая про себя, что это за блажь. Потом он обогнал босса, чтобы открыть для него дверь, и посторонился, пропуская Липпинкотта вперед.
 Четырнадцать японских бизнесменов, увидев в дверях Липпинкотта, дружно вскочили, желая засвидетельствовать свое почтение. Секретарь увидел, как его босс отпрянул, словно усмотрел в рвении японцев угрозу для себя. Пока Липпинкотт боролся с охватившей его нерешительностью, секретарь обогнул его и вошел в гостиную первым.
 — Благодарю, господа, — произнес он. — Прошу садиться.
 Все четырнадцать разом сели. Секретарь оглянулся на Липпинкотта и ободряюще улыбнулся. Тот кивнул, но вошел с опаской, словно ступая по минному полю.
 Остановившись у ближайшего к двери края стола, он далеко выдвинул кресло и сел на самый его краешек, словно готовясь в любой момент кинуться к двери. Японцы смотрели на него с вежливым любопытством. Марико Какирано встал и тоже отодвинул свое кресло подальше от стола, после чего снова уселся. Остальные тринадцать бизнесменов поступили так же. Теперь, чтобы достать что-нибудь из атташе-кейса, любому пришлось бы вставать и подходить к столу.
 Секретарь заметил на лбу у Липпинкотта испарину и расслышал отданный свистящим шепотом приказ:
 — Джеральд, сядьте между ними и мной!
 Определенно нервное расстройство! — подумал о боссе секретарь. Если он прав, Лэму Липпинкотту не миновать дурдома.
 Японцы сидели смирно и улыбались, пока секретарь не уселся. Тот поставил кресло между Липпинкоттом и столом под таким углом, чтобы можно было видеть одновременно и японцев, и босса. Теперь Липпинкотт потел, как марафонец, и затравленно переводил взгляд с одной желтой физиономии на другую. Наверное, кого-то ищет, подумал секретарь.
 Липпинкотт открыл рот, по каждое слово давалось ему мучительно.
 — Вы знаете, зачем мы собрались здесь, господа, — начал он, делая длительные паузы между словами.
 Четырнадцать голов согласно кивнули.
 — Президент желает, чтобы компании Липпинкоттов, действуя через посредничество ваших компаний, развили торговлю с Красным Китаем, что будет способствовать росту нашего торгового оборота и укреплению доллара. Такова позиция президента.
 Дружный кивок.
 — Я знаю, что вам, желтым бесенятам, нельзя доверять, — выпалил Липпинкотт. — Думаете, я забыл про Пирл-Харбор?
 Секретарь в ужасе посмотрел сначала на Липпинкотта, потом на его аудиторию. Японцы были ошеломлены. Послышался возмущенный ропот.
 — Не смейте возражать, варвары-недомерки! — прикрикнул Липпинкотт. — Я знаю вам цену! Вы только и помышляете, как бы застать нас врасплох и обвести вокруг пальца. Когда вы споетесь с китаезами, то быстро сообразите, как драть с нас три шкуры.
 Липпинкотт с такой силой впился в ручки кресла, что у него побелели костяшки пальцев.
 Марико Какирано вскочил.
 — Мистер Липпинкотт, я протестую!
 Липпинкотт обмяк.
 — Предупреждаю, держитесь от меня подальше. Не подходите! — Он съежился, как ребенок, ожидающий взбучки.
 — Вы не имеете права! — пискнул Какирано.
 Остальные тринадцать бизнесменов тоже повскакали с мест. Некоторые были разгневаны, но большинство испытывали изумление или смущение. Прежде чем Какирано снова раскрыл рот, Лэм Липпинкотт вскочил и выбросил вперед руки, словно готовясь отразить атаку четырнадцати противников.
 — Не смейте, желтокожие дьяволы! Я знаю, вам подавай мое мясо, мои кости! Не выйдет!
 Секретарь встал. Липпинкотт размахивал руками, словно борясь с воображаемыми насекомыми, перешедшими в атаку.
 — Сэр, — заикнулся было секретарь, — не лучше бы нам...
 Липпинкотт не дал ему договорить: он заехал ему по физиономии, заставив рухнуть на кресло.
 — И ты туда же? Ты заодно с этими стервятниками?
 Марико Какирано с омерзением покачал головой и оглядел соотечественников. Заручившись их одобрением, он направился к двери. Остальные потянулись за ним, образовав безупречную цепочку.
 — Все на одного? Не выйдет! — крикнул Липпинкотт и хотел было кинуться наутек, но зацепился ногой за секретарское кресло, опрокинув Джеральда на ковер.
 Тот, придя в себя, увидел, как его босс прошибает головой оконное стекло и, раскинув руки, наподобие лебединых крыльев, устремляется в полет. От тротуара его отделяло шесть этажей.
 Лэм Липпинкотт погиб не просто так. Он упал на троих пожилых японцев. Все четверо умерли на месте.
 Проведя тщательное расследование, токийская полиция пришла к выводу, что произошел трагический несчастный случай.
 В тот же день, ближе к вечеру, в кабинете доктора Елены Гладстоун, директора лаборатории «Лайфлайн», зазвонил телефон. Это был не обыкновенный звонок, а особый сигнал. Прежде чем поднять трубку, доктор Гладстоун надавила под столом на специальную кнопку, заблокировав дверь.
 — Да, — произнесла она и выслушала доклад о печальной участи Лэма Липпинкотта.
 — Как неприятно! — посетовала она.
 — Его смерть не входила в наши планы, — сказал голос в трубке.
 — Предугадать реакцию невозможно, — ответила она. — Мы еще не вышли из стадии эксперимента.
 — Подобное не должно повториться, — приказал голос.
 — Не повторится, — пообещала доктор Гладстоун и повесила трубку, после чего, доверяя дверным замкам, от души расхохоталась.
 В 25 милях к северу от манхэттенского кабинета доктора Гладстоун зазвенел еще один телефон. Доктор Харолд В. Смит, глава тайной организации КЮРЕ, вынул трубку из нижнего ящика стола и сел так, чтобы видеть в окно, непроницаемое для взглядов снаружи, волны залива Лонг-Айленд.
 — Слушаю, сэр, — сказал он в трубку.
 Смит оставался главой тайной организации при правлении пяти президентов, и каждый из них обладал неповторимым характером, что проявлялось и в телефонных разговорах. Организацию создал первый из пяти, молодой президент, чью жизнь оборвала пуля убийцы. Он задумал КЮРЕ как агентство, действующее независимо от Белого дома. Президенту не полагалось давать КЮРЕ поручения, он лишь предлагал, чем заняться агентству. Президент мог отдать Смиту единственный приказ — распустить КЮРЕ. Подбирая главу организации, первый президент принял мудрое решение, остановив выбор на Смите: получив такой приказ, Смит немедленно распустил бы организацию, невзирая на опасность этого шага для его собственной и любой другой жизни. О трудностях, пережитых Америкой в 60-70-е годы, свидетельствовало то, что каждому следующему президенту очень хотелось распустить КЮРЕ, но ни один так и не осмелился отдать соответствующий приказ.
 Смит знал каждого по голосу. У первого был отрывистый говор уроженца Новой Англии, который умел даже неправильно выговариваемые слова подавать как свое достоинство; у другого была неразборчивая, эмоциональная речь техасца, близкого к почве, — этот был единственным из знакомых Смиту президентов, в котором бурлила жизнь. Голос следующего президента был по-калифорнийски резок; при разговоре с ним Смиту всегда казалось, что собеседник всю беседу спланировал заранее, обдумал 25 вариантов разговора и 24 отбросил, оставив наилучший. Этот голос принадлежал истинному профессионалу, его обладатель уважал точность, но у Смита не проходило чувство, что он напряжен, как тугая струна, и стоит этой струне лопнуть, — и ему придется туго. Потом Смиту приходилось слушать другой голос — простой выговор выходца со Среднего Запада. Президент обладал такой речью, словно не чувствовал родного языка и не отдавал себе отчета, о чем говорит. Впрочем, его не подводили инстинкты, и он отличался крепкой волей. Смит испытывал к нему симпатию: не умея говорить, он умел руководить.
 Характерной особенностью Смита было то, что он ни разу за 18 лет не участвовал в выборах президента. Он полагал, что предпочтение, отданное одному из кандидатов, будет в дальнейшем влиять на его отношения с победителем. Не голосовал он и за теперешнего президента и ни разу не задавался вопросом, кого бы выбрал, приди он на избирательный участок. Однако порой он позволял себе роскошь признаться самому себе, что этот президент ему не по душе. Президент был южанином, и Смит ловил себя на том, что относится к нему с предубеждением на том, главным образом, основании, как звучит по телефону его голос. В этом голосе, в отличие от голосов многих южан, отсутствовала мелодичность; он звучал неровно, с паузами в неожиданных местах, словно его обладатель зачитывал случайные слова. Президент был ученым, и Смиту казалось, что он постоянно борется с научным подходом ко всем явлениям. Он обладал редкой способностью к самообману, и Смит не только упрекал себя за неприязнь к нему, но и испытывал недовольство собой за неспособность более отчетливо представить себе этого президента.
 Однако, отвечая на звонок, Смит забыл про свое личное отношение к очередному американскому президенту.
 — Что вам известно о деле Липпинкотта? — спросил голос с южным акцептом.
 — Я получил отчеты о случившемся в Токио, — начал Смит. — Мои собственные источники подтверждают их правдивость. Первичный зондаж ничего не выявил: никаких осложнений ни дома, ни в бизнесе. Сведения о психической неуравновешенности, госпитализации или лечении на дому отсутствуют. С момента смерти Лэма Липпинкотта прошло 8 часов. Поэтому я склоняюсь к заключению, что случившееся объясняется непредсказуемым нервным срывом с трагическим исходом. Видимо, он не выдержал напряжения.
 — Я тоже так подумал, — сказал президент, — но несколько минут назад мне на стол легло весьма необычное письмо.
 — Письмо? От кого?
 — Если бы я знал! — вздохнул президент. — Какая-то бессвязная писанина.
 — Как и большая часть вашей почты, — сухо прокомментировал Смит.
 — Именно. Письмо скорее всего очутилось бы в корзине, не попав ко мне, но ему повезло: мне показали его, потому что только что стало известно о Липпинкотте. Я подумал, что в этом что-то есть...
 — Что там написано, сэр? — спросил Смит, скрывая нетерпение. Прижав трубку к уху плечом, он подтянул узел своего полосатого, как положено государственному служащему, галстука.
 Смит был худ и долговяз, ему перевалило за 60, и он ускоренно лысел. Он врос в свой серый костюм, который он, казалось, не снимал всю жизнь. Его облик все больше превращался в символ его родной Новой Англии, а такое зрелище символизирует ушедшие в прошлое времена.
 — Про Липпинкоттов, — ответил президент. — Про якобы существующий заговор убить их всех. Это как-то связано с животными.
 — С животными, сэр? Каким же образом?
 — Об этом в проклятом письме не сказано.
 — А о том, кто стоит за заговором?
 — Тоже нет.
 — Что же в нем сказано?
 — Что отправитель — частный детектив из Нью-Йорка.
 — Фамилия, — произнес Смит, нажимая кнопку под столом.
 Посредине его письменного стола отодвинулась панель, и из отверстия поднялась клавиатура компьютера. Смит приготовился набрать фамилию, чтобы гигантский компьютерный банк данных КЮРЕ, крупнейший в мире, выдал сведения о частном детективе.
 — Фамилия отсутствует, — доложил президент.
 — Понятно, — вздохнул Смит. — А что присутствует?
 — Отправитель — детектив из Нью-Йорка. Ему известно о заговоре с целью уничтожения Липпинкоттов. Это как-то связано с животными, но он не знает, каким образом. Он собирается в этом разобраться. Когда Липпинкотты будут спасены, я пойму, что его письмо правдивое. Он свяжется со мной, чтобы получить в награду медаль.
 — Бессмыслица! — бросил Смит.
 — Да, — согласился президент. — Но происшествие с Лэмом Липпинкоттом заставило меня призадуматься...
 Смит кивнул. Вдалеке он высмотрел парусную яхту, подгоняемую ветром, и удивился, кому пришла охота выйти в море в такой холодный зимний день.
 — Видимо, — сказал он, — письмо следует передать семье Липпинкоттов. У них есть возможность защитить себя.
 — Знаю. Но дело в том, мистер Смит, что мы не можем допустить, чтобы сказанное в этом письме оказалось правдой.
 — Почему?
 — Потому что я поручил семье Липпинкоттов ряд проектов за рубежом. Они выглядят, как обыкновенные сделки, но замысел заключается в том, чтобы, используя средства Липпинкоттов и привлекая японские компании, открыть обширные рынки сбыта в Красном Китае.
 — Вы полагаете, что этому может воспрепятствовать иностранная держава?
 — Не исключено, — ответил президент.
 — Жаль, что я не знал об этом раньше, — посетовал Смит. — Мы бы приняли меры по охране Лэма Липпинкотта во время его поездки в Токио.
 — Разумеется. Но я не ждал неприятностей. Я надеялся, что все пройдет гладко, как обычно бывает в таких делах.
 Смит с трудом поборол искушение прочесть президенту лекцию о предпринимаемых во всемирном масштабе попытках коммунистического блока подорвать экономику США, действуя через банковскую систему и руководство крупнейших корпораций. Человек в здравом уме, если он не напрочь оторванный от действительности мечтатель, не имел права надеяться, что попытка укрепить доллар останется незамеченной и не вызовет реакции со стороны тех, кто спит и видит его падение. Увы, все политики, с которыми приходилось иметь дело Смиту, жили в иллюзорном мире, где надежда неизменно затмевала разум, а прекраснодушные пожелания — уроки истории. Поэтому он ничего не сказал.
 — Полагаю, вашим людям следует заняться этим, — сказал президент.
 — Да, сэр. Мне потребуется письмо.
 — Видимо, вы прибегнете к услугам этих двоих?
 — Очевидно, — ответил Смит. — Хотя роль телохранителей — не для них.
 — Велите им действовать осмотрительно, — сказал президент. — Все эти убийства...
 Смит помнил, как Римо и Чиун спасли этому президенту жизнь, когда была предпринята попытка покушения; как они предотвратили третью мировую войну, чуть не развязанную одним из ближайших друзей президента, по глупости давшим добро на убийство русского премьера. С точки зрения уроженца Новой Англии, последнее заявление президента свидетельствовало о предосудительной неблагодарности.
 Однако Смит постарался, чтобы его голос звучал как можно беспристрастнее, когда он ответил:
 — Если вы предпочитаете, чтобы на этот раз я обошелся без них... Не сомневаюсь, что мне найдется, чем их занять.
 — Нет-нет, — поспешно ответил президент. — Просто велите им не убивать направо и налево.
 — Я не могу учить их, что делать и как, — холодно сказал Смит. — Они получают задание и действуют самостоятельно. Должен ли я привлечь их?
 — Да, — ответил президент. — Как хотите.
 — Нет, сэр, — отрезал Смит, — это ваше желание.
 Письмо было подано Смиту через полтора часа. Читая его, он поражался, как можно, исписав целых три страницы, сообщить так мало информации. В письме не было фамилии и адреса отправителя; в нем кратко сообщалось о заговоре с целью убийства всей семьи Липпинкоттов с помощью специально обученных животных. Остальной текст представлял собой пространную жалобу на жокеев-итальянцев, полицейских-взяточников и высокую стоимость виски марки «Флейшманн». Если бы один из Липпинкоттов не погиб, добровольно выпорхнув из окна в Токио, письмо неминуемо угодило бы в мусорную корзину.
 Смит надавил на кнопку справа от телефонного аппарата, и перед ним выросла женщина. Это была высокая негритянка кофейного оттенка. На ней были кожаные брюки и коричневый твидовый пиджак с кожаными нашивками на локтях. Голову ее венчала прическа в стиле умеренного «афро». Ее нельзя было назвать красавицей, однако в ее глазах светился ум, а улыбка, с которой она взирала сейчас на Смита, была не просто данью приличиям, а отражала теплоту ее души.
 Женщину звали Руби Джексон Гонзалес. Она работала помощницей Смита по административным делам. Прежде она являлась агентом ЦРУ, но ей дважды пришлось попасть в орбиту действий Римо и Чиуна, и того, что она узнала о КЮРЕ, оказалось достаточно, чтобы она стала кандидаткой либо на устранение, либо на прием в организацию. Первую возможность она с успехом отвела, подвергнув Смита умелому шантажу с угрозой разоблачения, так что он был вынужден предложить ей место. Она отличалась организованностью, практичностью, сообразительностью и еще одним свойством: пронзительным криком, способным расколоть гранитный монолит. Этим оружием она пользовалась как средством держать в узде Римо. Тот изъявил готовность выполнить любое поручение Смита, лишь бы не слышать крика Руби.
 Чиун тоже питал к Руби особые чувства. Он полагал, что, родись у Руби с Римо ребенок, то его кожа была бы, конечно, не желтой, то есть правильной, но светло-коричневой, что не так уж плохо; Чиун забрал бы его в раннем возрасте и воспитал из него Мастера Синанджу. Темой его горьких сетований неизменно была невозможность сделать настоящего Мастера из Римо, слишком поздно попавшего в его, Чиуна, руки. Чиун сулил Руби много золота за одну пустячную уступку, однако та отвечала, что кое-чего она не сделает ни за какие деньги. Римо утверждал, что это — всего лишь способ торговаться, чтобы принудить Чиуна поднять цену.
 Руби не сомневалась, что, захоти она, Римо не устоял бы перед ней. В любое время, в любом месте. Римо, со своей стороны, был уверен, что достаточно ему щелкнуть пальцами — и Руби станет его рабой.
 На счету Руби Джексон Гонзалес было полдюжины убийств. Ей было 23 года.
 — Слушаю, сэр, — сказала она Смиту.
 Он подал ей письмо, и она наскоро пробежала его глазами.
 — Найдите того, кто это написал.
 Она подняла глаза от каракулей.
 — С какой психбольницы начинать? — буркнула она, но, видя, что Смит не настроен на веселье, отчеканила: — Будет исполнено.
 Она забрала письмо в собственный кабинетик, где у нее, единственного человека во всем КЮРЕ, не считая самого Смита, имелся терминал с выходом на гигантскую электронную память организации. Там она положила все три странички письма рядом с клавиатурой. Небрежный почерк малограмотного человека был наилучшей зацепкой. Она запросила у компьютера образцы подписей с заявлений о предоставлении лицензии всех частных детективов города Нью-Йорка.
 Машина безмолвно рылась в памяти на протяжении трех минут, после чего принялась выдавать распечатки с образцами подписей и фамилиями детективов. Образцов и фамилий набралось несколько сотен. Руби внимательно просмотрела все. Для исчерпывающего анализа подписей было недостаточно, однако ей удалось совратить выборку до десяти человек. При этом она дала себе зарок, что ни при каких обстоятельствах не прибегнет к помощи этих десяти безграмотных нью-йоркских детективов.
 Снова прочитав письмо, Руби с улыбкой подчеркнула тираду в адрес жокеев-итальянцев и дала машине задание отыскать отобранные десять фамилий в телефонных счетах Нью-йоркского заочного тотализатора. Результат обнадеживал: список сократился до трех человек. Эд Колл, Дж.Р. Дероз, Зак Мидоуз.
 Она еще раз сличила почерк, но так и не определила, кто из троих написал письмо. Казалось, все трос посещали одну и ту же школу, где постигли премудрости безграмотности.
 Она опять перечитала письмо и выделила место, где говорилось: «А когда вы у себя в белом доме примитесь за дело то почему бы вам не разобраться с продажными полицейскими которые от каждого урывают кусок и трясут любого заслужил он это или нет».
 Снова повинуясь смутной догадке, она дала машине задание проверить, не фигурирует ли эта троица среди лиц, пытавшихся за последние 20 лет поступить на службу в нью-йоркскую полицию. На поиски ушло три минуты, после чего Руби получила краткий ответ: «Зак Мидоуз».
 Руби нашла в манхэттенской телефонной книге номер Зака Мидоуза и позвонила. Судя по адресу, контора находилась в убогом закоулке Вест-Сайда, среди трущоб. Номер был отключен, и Руби спросила компьютер, в чем причина отключения. Машина запросила нью-йоркскую телефонную сеть и нашла ответ: номер отключен за неуплату.
 Руби потребовала у компьютера полную информацию о Заке Мидоузе и получила домашний адрес (трущоба!), сведения о прохождении воинской службы (без отличий), об образовании (неполное) и об уплате налогов (смех!).
 Несмотря на отсутствие среди сведений домашнего телефона. Руби доискалась до номера управляющего домом, который сообщил, что Мидоуза две недели как след простыл и что задержка по квартплате составляет четыре дня.
 Достаточно. Автор письма — Зак Мидоуз. Тот же Мидоуз числился среди пропавших за последние несколько недель.
 Она вернулась к Смиту.
 — Его зовут Зак Мидоуз. Его не видели уже три недели.
 Смит кивнул и задумался.
 — Поедете в Нью-Йорк, — решил он.
 — Отлично! Надоело торчать на одном месте! Хотите, чтобы я нашла этого Мидоуза?
 — Совершенно верно.
 Смит коротко ввел ее в курс дела: угроза, нависшая над Липпинкоттами, и последствия неприятностей в этой семье для американской экономики.
 — Понятно, — сказала Руби. — Выезжаю.
 Она направилась к двери.
 — Организуйте мне встречу с Римо, — сказал Смит.
 — Когда?
 — Как можно быстрее.
 — Тогда сегодня вечером.
 — Сегодня вечером не получится.
 — Почему?
 — Римо любит, чтобы его предупреждали заранее. Он не приедет.
 — Еще как приедет! — заверила его Руби. — Можете на меня положиться. — У двери она оглянулась. — Вы подключаете к этому делу и его?
 Смит кивнул.
 — Передайте этому тупице, что я разберусь сама, не дожидаясь его.




 Глава четвертая


 Римо свирепо посмотрел на Смита.
 — Что вы сказали?
 — Он сказал, что хочет поручить нам охрану семьи Липпинкоттов, — проговорил Чиун.
 — Это я слышал, — буркнул Римо.
 — Тогда зачем требовать повторения?
 — Потому что мне хочется, чтобы он сказал то же самое еще раз.
 — Понятно, — сказал Чину. — Теперь мне все ясно. — Он закатил глаза и повернулся к окну.
 Они сидели в роскошном номере отеля «МидоулендзХилтон» на 14-м этаже. За рекой Хекенсак и нешироким лугом темнела громада стадиона «Гигант», где футбольная команда «Гиганты» обычно принимала команды соперников. Рядом со стадионом находился ярко освещенный гоночный трек.
 — Зачем? — спросил Римо у Смита. — Если Липпинкоттам нужна охрана, то у них хватает денег, чтобы нанять детективное агентство «Пинкертон» в полном составе. Приплюсуйте к этому ФБР.
 Смит покачал головой. Он привык к подобному ворчанию.
 — Мы не знаем, кто стоит за попыткой уничтожить Липпинкоттов, Римо. Мы даже не знаем, действительно ли они в опасности.
 — Начните-ка сначала, — попросил Римо. — Вы запутали меня больше, чем обычно.
 — А мне все абсолютно понятно, — сказал Чиун.
 — Один из Липпинкоттов вылетает в Токио из окна, — начал Смит. — Никто не знает, что он находился там по тайному поручению президента, связанному с торговлей. Президенту стало известно, что существует план убийства всех Липпинкоттов с помощью каких-то животных. Вот и все, что мы знаем.
 — Немало, — сказал Римо.
 — Не исключено, что какое-то иностранное правительство решило убрать семейство Липпинкоттов, чтобы они не выполнили особое поручение президента. Мы ничего не знаем толком, но не можем рисковать. Поэтому мы обратились к вам.
 — Что это за особое поручение? — спросил Римо.
 — Оно касается валют и положения доллара на мировых рынках.
 — Ни слова больше! — отмахнулся Римо. — Ненавижу экономику!
 — А мне это очень интересно, — сказал Чиун, снова поворачиваясь лицом к говорящим. — Расскажите мне.
 — Тебе понравится, — обнадежил его Римо.
 Смит послушно принялся объяснять Чиуну, как снижается курс доллара, как из-за этого дорожает американский импорт и как это приводит к удорожанию американских товаров. Из-за роста цен растут зарплаты, хотя производительность труда не увеличивается, а это приводит к инфляции, которая подстегивает безработицу, а из-за безработицы возникает угроза спада...
 Пока он говорил, Римо, сидя на краю дивана, крутанул барабан воображаемого револьвера, вставил в него патрон, снова крутанул, приставил дуло к виску, взвел затвор и спустил курок. Несуществующая пуля пробила насквозь его голову. Голова упала на плечо. Смит покосился на Римо.
 — Не обращайте внимания, — призвал Смита Чиун. — Его сегодня не выпустили проветриться в перемену.
 Римо сидел с безжизненно упавшей на плечо головой, пока Смит не закончил.
 — Понятно, — молвил Чиун. — Мы будем охранять Липпинкоттов, поскольку это чрезвычайно важно.
 Римо выпрямился.
 — Как это «будем»? Кто это решил?
 — Руби Гонзалес сказала, что вы с радостью согласитесь выполнить это задание, — пояснил Смит.
 — У Руби вышли все козыри, — сказал Римо. — Я ее больше не боюсь. — Он вытащил из кармана два мягких резиновых конуса. — Это затычки. При следующей встрече с ней я заткну ими уши, и пускай она вопит сколько влезет — это не произведет на меня ни малейшего впечатления. Кстати, где она?
 — Она занята тем же делом, — сказал Смит. — Пытается выследить человека, написавшего президенту письмо насчет Липпинкоттов.
 — Где конкретно?
 — В Нью-Йорке, — ответил Смит и показал в ту сторону, где на расстоянии четырех миль высился город Нью-Йорк.
 Римо поднял оконную раму и высунулся наружу.
 — Руби! — крикнул он во тьму. — Я тебя больше не боюсь!
 Он сделал вид, будто прислушивается, а потом отошел от окна.
 — Она говорит, что пока ничего не выяснила.
 — Я ничего не слышал, — сказал Смит.
 — Тут всего четыре мили, — сказал Рима. — На таком расстоянии слышен даже шепот Руби.
 — Приятная женщина, — сказал Чиун. — Она может родить чудесных ребятишек.
 — И думать забудь, Чиун! — сказал Римо.
 — Верно, — согласился Чиун и продолжил сценическим шепотом, обращаясь к Смиту: — Руби на него не польстится. Она неоднократно говорила мне, что считает Римо слишком уродливым, чтобы стать отцом ее детей.
 — Что? — окликнул его Рамо.
 — Руби сказала кое-что еще, — вспомнил Смит. — Воспроизвожу буквально: «Передайте этому тупице, что я разберусь в этом сама, не дожидаясь его».
 — Так и сказала? — насторожился Римо.
 Смит кивнул и продолжал:
 — Элмер Липпинкотт-старший находится у себя в Уайт-Плейнс. Он ждет вас. Ему сказали, что вы — консультанты правительства, которым поручено предложить его семейству новую систему безопасности. Держите со мной связь: я передам вам, что удалось разузнать Руби.
 — Обойдемся, — сказал Римо. — Мы сами все выясним еще до того, как она найдет, где припарковаться.
 После ухода Смита Римо сказал Чиуну:
 — Я по-прежнему считаю, что охранять Липпинкоттов — глупое занятие, папочка. Разве мы телохранители? Пускай наймут себе охрану.
 — Ты совершенно прав, — ответил Чиун.
 — Погоди-ка! Повтори это еще раз.
 — Ты совершенно прав. Зачем повторять?
 — Мне захотелось насладиться звуком этих слов, — сказал Римо. — Если я совершенно прав, то зачем нам этим заниматься?
 — Очень просто. Ты слышал, что говорил император Смит. Если мы сделаем это, то сэкономим Америке уйму долларов. Естественно, в таком случае часть долларов перейдет нам.
 — Говоря о спасении доллара, Смит имел в виду совсем не это, — возразил Римо.
 — Разве? — огорчился Чиун. — О, человеческое двуличие! Учти, Римо, за свою историю Дом Синанджу работал на многих императоров, но этот — единственный, который никогда не говорит того, что на самом деле подразумевает, и всегда подразумевает не то, что говорит.
 — Это точно, — сказал Римо. — Но мы все равно будем выполнять задание.
 — Зачем?
 — Чтобы преподать урок Руби. — Сказав это, Римо вернулся к открытому окну, высунулся и крикнул: — Руби, ты меня слышишь? Мы уже идем!
 Шестью этажами ниже ему ответил густой техасский бас:
 — Заткнись, парень! У нас на этой неделе игра.
 — Исчезни! — откликнулся Римо.
 — Что ты сказал, парень?
 — Ты не только тупой, но и глухой? Я сказал «исчезни».
 — Ты в каком номере, парень?
 — А капитаны ваших болельщиков — уроды! — присовокупил Римо.
 Так была обеспечена победа команды «Гиганты» в первой игре сезона: все защитники первой линии «Далласских ковбоев» за два дня до встречи угодили в больницу. Игроки общим весом в полторы тонны предпочли наврать тренеру, что больны, а не признаться, что на самом деле у них вышла потасовка с одним дряхлым азиатом и одним худощавым бельм в холле четырнадцатого этажа гостиницы «Мидоулендс-Хилтон», в результате которой все они разлетелись по углам, как кегли. Противник, обрадовавшись прорехам в защите «Ковбоев», озверел и выиграл 9:8, причем выигрыш был бы сухим, если бы «Гиганты», устремившись вперед, не забыли об обороне. Римо и Чиун не видели матча: они находились в Нью-Йорке.




 Глава пятая


 Элмер Липпинкотт-старший тихо поднялся с огромной кровати, стараясь не разбудить спавшую рядом с ним жену Глорию. Липпинкотту было восемьдесят лет, он был высок и тощ, лицо его оставалось худым и обветренным еще с той давней поры, когда он искал нефть в пустынях Техаса, Ирана и Саудовской Аравии, а также в пышущих испарениями джунглях Южной Америки.
 Легкость его движений не соответствовала преклонному возрасту. Он был краснолиц, волосы, несмотря на седину, сохранили густоту. Если бы в его голубых глазах мелькал огонек веселья, его можно было бы принять за содержателя ирландского бара, двадцать лет тому назад давшего зарок не пить. Однако взгляд Элмера Липпинкотта был тверд и пронзителен. Впрочем, сейчас, когда он смотрел на мирно спящую жену, взгляд этот смягчился. Глория Липпинкотт была блондинкой двадцати пяти лет, кожа ее была изумительно гладкой, тогда как у Липпинкотта — жесткой, как наждак.
 Ее длинные светлые волосы образовывали на подушке золотистый нимб, и сердце старика сжалось, как бывало всегда, когда он наслаждался без ее ведома зрелищем ее красоты. Он смотрел на ее волосы, безупречные черты лица, грациозный изгиб шеи, невысокую грудь и холм живота, накрытого голубой атласной простыней. Он улыбнулся: она была на шестом месяце беременности, она готовилась подарить ему ребенка. Боже, как она красива!
 Он легонько прикоснулся к ее животу, ненадолго задержав руку, но не ощутил толчков и разочарованно отошел. Потом он не спеша прошествовал в просторную гардеробную, где с презрением отверг услуги камердинера.
 «Я всю жизнь одевался самостоятельно. То, что я нашел немного нефти, вовсе не значит, что я разучился сам застегивать пуговицы», — сказал он как-то раз репортеру.
 Он взглянул на часы: стрелки показывали 6.30 утра.
 На пути в кабинет располагалась кухня. Кухарка Джерти, поступившая к нему в ранней молодости и уже разменявшая седьмой десяток, стояла у плиты. Он шлепнул ее по заду.
 — Доброе утро, Джерт! — крикнул он.
 — Доброе утро, Первый, — ответила женщина, не оборачиваясь. — Ваш сок и кофе на подносе.
 — А яичница?
 — Сейчас будет готова.
 Она разбила скорлупу над сковородкой и, вынув из тостера два куска хлеба, намазала их маргарином из кукурузного масла.
 — Отличный сегодня денек, Джерти, — сказал Липпинкотт, выпив одним глотком утренние шесть унций апельсинового сока.
 — Постыдились бы! Лэма только что опустили в могилу, а вы называете день отличным.
 Липпинкотт прикусил язык.
 — Что ж, — сказал он, — для него день нехорош. Но мы то живы, и для нас день отличный! Моя жена готовится родить мне сына — разве это плохо? Ты жаришь мне лучшую в мире яичницу — как же я могу не славить день? Туча не должна заслонять солнце.
 — Миссис Мэри перевернулась бы в гробу, услышь она ваши речи так скоро после смерти Лэма, — упрекнула его Джерти, выкладывая на тарелку яичницу и три кружочка колбасы с другой сковородки.
 — Наверное, — согласился Липпинкотт, с неприязнью вспоминая Мэри, высокомерную аристократку, тридцать лет бывшую его женой и родившую ему троих сыновей, носивших фамилию Липпинкоттов. — Но она ворочается там не только из-за этого.
 Он снова шлепнул Джерти, отказываясь расставаться с веселым настроением. Взяв в одну руку чашку с кофе и тарелку, он зашагал по длинному холлу просторного старого особняка в обитый дубовыми панелями кабинет в противоположном крыле.
 Хотя состояние семейства измерялось теперь восьмизначной цифрой, приобретенные за долгую жизнь привычки не сдавали позиций: Липпинкотт по-прежнему ел быстро, словно иначе ему придется с кем-то поделиться. Проглотив завтрак, он отставил тарелку и, прихлебывая кофе, взялся за бумаги, аккуратно сложенные на столе.
 Лэм мертв. Ему была поручена зарубежная миссия по установлению торговых связей с Красным Китаем для поддержания доллара, но он погиб.
 Он не должен был умирать, подумал Липпинкотт. Это не входило в планы.
 В 9 утра началась его первая за день деловая встреча. Сняв пиджак и закатав рукав, Элмер Липпинкотт-старший повторил то же самое посетительнице.
 — Смерть Лэма не входила в мои планы, — сказал он.
 Доктор Елена Гладстоун кивнула и приготовила шприц.
 — Несчастный случай, — сказала она. — Это иногда происходит, когда ставится медицинский эксперимент.
 На докторе Гладстоун был твидовый костюм и рыжая блузка. Четыре верхних пуговицы на блузке были расстегнуты. Она извлекла из потертого кожаного саквояжа пузырек с прозрачной жидкостью.
 — Может быть, нам следует все это прекратить? — спросила она.
 — Сам не знаю, — ответил он. — Возможно.
 — Ничего, — сказала доктор Гладстоун, — можете простить и забыть. Никто ничего не узнает.
 — Нет, черт возьми! — прорычал Липпинкотт. — Я все знаю. Будьте осторожнее!
 Доктор Гладстоун кивнула. Ее белоснежные зубы казались жемчужинами на фоне несильного загара, волосы горели огнем.
 — Не волнуйтесь, — сказала она. — Дайте мне набрать шприц. Надеюсь, все идет хорошо?
 — Моя жена чувствует себя прекрасно. Ваш напарник, доктор Бирс, неотлучно находится при ней.
 — А как ваше самочувствие?
 Он со смехом потянулся к ее груди. Она отпрянула, и его рука ухватила воздух.
 — Елена! — взмолился он. — Я во всеоружии, как бодливый козел.
 — Неплохо для мужчины вашего возраста, — сказала она, наполняя шприц бесцветной жидкостью из пузырька.
 — Неплохо? Нет, для мужчины моего возраста это просто отлично!
 Она взяла его за левую руку и протерла участок кожи смоченным в спирте ватным тампоном. Готовясь сделать ему укол, она говорила:
 — Помните, что делясь своей радостью со всеми доступными вам половозрелыми женщинами, вы более не стреляете наугад. Соблюдайте осторожность, иначе наплодите столько Липпинкоттов, что больше не будете знать, что с ними делать.
 — Мне бы одного, — сказал он. — И довольно.
 Он улыбнулся, когда игла проткнула кожу, представляя себе, как по его жилам разливается здоровье и довольство жизнью. Доктор Елена Гладстоун вводила ему препарат неторопливо; засосав в шприц кровь, она ввела ему в руку получившийся раствор.
 — Вот и все, — сказала она, убирая иглу. — Вы в порядке еще на две недели.
 — Знаете, я могу пережить вас, — сказал ей Липпинкотт, спуская рукав.
 — Возможно, — сказал она.
 Он застегнул пиджак на все три пуговицы. У Елены Гладстоун красивая грудь. Странно, что он не замечал этого раньше. Ножки и бедра тоже ничего себе. Не пытаясь скрыть свои намерения, он подошел к двери и запер ее на два замка.
 Повернувшись, он увидел на лице доктора Гладстоун широкую улыбку. У нее был большой соблазнительный рот, полный чудесных зубов, и притягательная улыбка. Мужчине трудно устоять перед такой улыбкой, и она почувствовала это. Она сама стала расстегивать блузку, но Элмер Липпинкотт-старший не отпустил ей на это времени. Он с не свойственной для 80-летних стариков стремительностью пересек кабинет, поднял ее сильными руками над полом и поволок к синему замшевому дивану.
 Наверху, в спальне Элмера Липпинкотта, проснулась его жена Глория. Сначала она сладко потянулась, потом открыла глаза. Посмотрев направо и не обнаружив рядом мужа, она взглянула на часы на мраморном прикроватном столике. Потом она с улыбкой потянулась к кнопке радом с часами.
 Спустя 20 секунд в спальню вошел через боковую дверь высокий зеленоглазый брюнет в спортивной майке и синих джинсах.
 Глория Липпинкотт устремила на него выжидательный взгляд.
 — Заприте двери, — распорядилась она.
 Он запер все двери и замер.
 — Обследуйте меня, доктор, — сказала она.
 — Для этого я здесь и нахожусь, — ответил доктор Джесс Бирс, широко улыбаясь.
 — Изнутри, — уточнила Глория Липпинкотт.
 — Конечно, — сказал он. — Для этого я здесь и нахожусь. — Он шагнул к ней, спуская джинсы.
 Элмер Липпинкотт застегнул молнию на штанах и опять надел пиджак.
 — Вы совсем как молодой, — сказала ему доктор Елена Гладстоун. — Ммммммм....
 — А как же! Спасибо здоровому образу жизни, диете и...
 — Хорошей дозе любовного раствора из лаборатории «Лайфлайн», — закончила за него рыжая докторша, вставая с дивана и оправляя юбку.
 — Я щедро жертвую деньги на благотворительность, — сказал Липпинкотт. — Но ваша лаборатория — первая, отплатившая мне добром за мою щедрость.
 — Нам только приятно оказать вам услугу.
 На столе у Липпинкотта зазвенел внутренний телефон. Он поспешно схватил трубку.
 — Я думаю о тебе, дорогой, — сказала Глория Липпинкотт.
 — А я — о тебе. Как самочувствие?
 — Превосходно, — ответила жена, борясь со смехом.
 — Что тебя развеселило? — поинтересовался Липпинкотт.
 — Доктор Бирс. Он меня обследует.
 — Все в порядке?
 — В полном порядке, — ответила Глория.
 — Чудесно, — сказал Липпинкотт. — Делай все, что скажет доктор.
 — Можешь не сомневаться, — сказала Глория, — я сделаю все, что он мне скажет.
 — Хорошо. Увидимся за обедом.
 — Пока, — пропела Глория и повесила трубку.
 — Славный парень этот доктор Бирс, — сказал Липпинкотт Елене Гладстоун. — Не отлынивает от работы.
 — За это мы ему и платим, — ответила Елена, отвернувшись от старика, чтобы скрыть усмешку, и застегивая блузку.
 Начало аллеи, ведущей к обширному имению Липпинкоттов, караулили охранники. У толстых железных ворот в каменной стене в 12 футов высотой дежурила охрана. Охранники бродили вокруг самого дома, за дверью тоже околачивались двое. Один из них позвонил Элмеру Липпинкотту в кабинет, чтобы сообщить о прибытии Римо и Чиуна. Второй повел их по холлу, увешанному оригиналами кисти Пикассо, Миро и Сера, разбавленными гуашевыми миниатюрами Кремонези.
 — Какие уродливые картинки! — заметил Чиун.
 — Бесценные произведения искусства! — возразил охранник.
 Чиун взглядом уведомил Римо о своем мнении об охраннике как о человеке, лишенном вкуса, а то и разума, от которого следует держаться подальше.
 — Хорошие картины, — сказал Римо. — Особенно если тебе по душе люди с тремя носами.
 — У нас в деревне тоже был художник, — сообщил Чиун. — Вот кто умел рисовать! Волна у него получалась, как настоящая волна, дерево — как дерево. Вот что такое искусство! Но он превзошел себя после того, как я убедил его не терять времени на волны и деревца и заняться делом.
 — Сколько твоих портретов он написал? — спросил Римо.
 — Девяносто семь, — ответил Чиун. — Но их никто не считал. Хочешь один?
 — Нет.
 — Возможно, мистеру Липпинкотту захочется их приобрести. Сколько он заплатил вот за эту мазню? — спросил он у охранника.
 — Эта картина Пикассо обошлась в четыреста пятьдесят тысяч долларов, — сказал охранник.
 — Не понимаю вашего юмора.
 — Такой была цена.
 — Это правда, Римо?
 — Скорее всего.
 — За портрет человека с пирамидой вместо головы?
 Римо пожал плечами.
 — Сколько же мне запросить за мои картины у мистера Липпинкотта, а, Римо? — спросил Чиун и шепотом добавил: — По правде говоря, у меня для всех их не хватает места.
 — Долларов сто за все, — предложил Римо.
 — С ума сошел! — возмутился Чиун.
 — В общем-то ты прав, но ведь ты сам знаешь, как богачи швыряются деньгами, — сказал Римо.
 Элмер Липпинкотт как раз провожал доктора Елену Гладстоун к двери кабинета, когда ему позвонил охранник.
 — Это двое от правительства по поводу мер безопасности. Я ими займусь. — Он наклонился к уху Елены. — Не забывайте про осторожность.
 — Понимаю, — ответила она.
 — Вот и хорошо. — Он распахнул дверь.
 Елена Гладстоун вышла и встретилась взглядом с Римо. Его глаза были темны, как полуночные пещеры, и у нее перехватило дыхание. Проходя мимо, она задела его, обдав запахом своих духов. Не поворачиваясь, она зашагала прочь.
 — Входите, — пригласил Липпинкотт посетителей.
 Римо смотрел вслед Елене Гладстоун. Прежде чем скрыться, она бросила на него взгляд, заметила, что он смотрит на нее, смутилась, поспешно отвернулась и пропала за дверью.
 Римо вошел в кабинет следом за Чиуном. Запах гиацинта — так пахли духи Елены Гладстоун — остался в его ноздрях.
 — Красивая женщина, — сказал он Липпинкотту.
 — А пахнет пивоварней, — буркнул Чиун.
 — Мой личный врач, — похвастался Липпинкотт, кивком отпустил охранника и закрыл дверь.
 — Вам было плохо? — спросил Римо.
 — Нет, — ответил Липпинкотт. — Обычный осмотр. Присаживайтесь. Чем обязан?
 — Продается девяносто семь картин, — сказал Чиун. — Все они представляют собой портреты одного и того же лица — добрейшего, мягчайшего, благороднейшего...
 — Чиун! — одернул его Римо. Он успел развалиться на синем замшевом диване, пропитавшемся запахом духов.
 Чиун задержался у окна, глядя на Липпинкотта, грациозно опустившегося в кресло у стола.
 — Вам известно, кто мы такие? — спросил Римо.
 — Мне известно, что вас направили сюда высокопоставленные люди, чтобы позаботиться о нашей безопасности. Вот и все мои сведения. Меня просили оказать вам содействие, хотя мы столько лет вполне успешно защищаемся сами.
 — А как насчет вашего сына, проявившего пристрастие к выпрыгиванию с шестого этажа? Он тоже успешно защищался?
 — Лэм был болен. Он не выдержал напряжения.
 — Кое-кто в Вашингтоне полагает, что ему оказали в этом помощь.
 — Совершенно неправдоподобно, — сказал Липпинкотт.
 — Довольно о мелочах, — вмешался Чиун. — Вернемся к картинам.
 — Прошу тебя, Чиун! — сказал Римо. — Не сейчас.
 Чиун сложил руки на груди, спрятав их в широких рукавах своего синего кимоно, и безразлично воздел глаза к потолку.
 — Кому теперь поручена японская сделка? — спросил Римо.
 — Моему сыну Рендлу. Сделка вот-вот будет заключена.
 — В таком случае за ним надо приглядывать, — сказал Римо. — Где он сейчас?
 — Он живет в Нью-Йорке, — сказал Липпинкотт и назвал адрес. — Я передам ему, что вы его посетите.
 — Будьте так любезны, — попросил Римо и встал. — Ты готов, папочка?
 — Мне так и нельзя разговаривать о бесценных произведениях искусства, вот уже десять-одиннадцать лет хранящихся в моей семье? — спросил Чиун.
 — Что это за произведения? — осведомился Липпинкотт.
 — Портреты самого благородного, самого мягкого, самого...
 — Они вас не заинтересуют, — сказал Римо Липпинкотту.
 Он кивком пригласил Чиуна следовать за ним и направился к двери, но на полпути остановился и оглянулся на Липпинкотта.
 — Ваш сын, Лэм... — проговорил он.
 — Что такое?
 — У него были домашние животные?
 — Животные? — Липпинкотт застыл. — Не припомню. А что?
 — Он никак не соприкасался с животными?
 — Насколько я знаю, нет, — ответил Липпинкотт, пожимая плечами. — А в чем, собственно, дело?
 — Не знаю, — ответил Римо. — Возможно, к его гибели имеют отношение животные.
 — Может быть, вы усматриваете в этом какой-то смысл, но я — нет, — сказал Липпинкотт.
 — Я тоже, — согласился Римо. — Еще увидимся.
 Он догнал Чиуна и вместе с ним дошел до главной двери. На верхней ступеньке широкой лестницы оба увидели высокую блондинку с большим животом. Прежде чем исчезнуть, блондинка одарила их улыбкой.
 — Одного никак не пойму, — сказал Чиун.
 — Чего именно?
 — Не пойму, откуда берется столько американцев?
 — То есть?
 — Это первая беременная женщина, которую я увидел в этой стране за год с лишним.
 Риме отвлекся: он обратился с вопросом к охраннику у выхода.
 — Кто эта блондинка? — спросил он.
 — Миссис Липпинкотт.
 — Которая?
 — Супруга Элмера Липпинкотта-старшего.
 — Теперь понятно, почему старик держится таким молодцом, — сказал Римо и подмигнул охраннику.
 — А как же! — сказал охранник.
 Запершись в кабинете, Элмер Липпинкотт позвонил Елене Гладстоун в машину.
 — Эти двое хотели разнюхать что-то насчет животных.
 — Понятно, — отозвалась Елена Гладстоун, помолчав.
 — Может быть, нам временно залечь?
 — Доверьтесь мне, — сказала она и положила трубку на рычаг в салоне серебряного «ягуара». Она вспомнила двоих мужчин, встреченных перед кабинетом Липпинкотта: старика-азиата и молодого американца с проницательным взглядом и гибкими движениями атлета. Впрочем, он не атлет: он не столько силен, сколько грациозен, как балетный танцор. Ей захотелось увидеться с ними снова, особенно с тем, помоложе.
 Она оставила машину в гараже около лаборатории «Лайфлайн», вошла в здание и направилась в свой кабинет, откуда сделала два телефонных звонка.
 Сначала она коротко доложила о появлении двоих любопытных правительственных агентов.
 — Боюсь, старик начинает трусить, — сказала она. — За Рендла.
 Ответ состоял из двух слов:
 — Убейте его.
 — А как же старик?
 — Его я возьму на себя. — Раздались короткие гудки.
 Следующий ее звонок был в «Липпинкотт нэшнл бэнк», в кабинет Рендла Липпинкотта.
 — Рендл, — сказала она, — говорит доктор Гладстоун.
 — Привет, Елена. Что я могу для тебя сделать? Подбросить деньжат?
 — Благодарю, не нужно. Вам пора провериться. У меня есть свободный час после ленча.
 — Жаль, ничего не выйдет. Я очень занят.
 — Я звоню вам по поручению мистера Липпинкотта. Придется выкроить время.
 Рендл Липпинкотт вздохнул.
 — Он сведет меня с ума своими глупостями! Проверки, витамины, анализы... Почему я не могу быть ходячей развалиной, как все остальные?
 — Мне очень жаль, — сказала она, — но никуда не денешься. Значит, в час дня?
 — Ладно, буду.




 Глава шестая


 Руби Гонзалес ступила на загаженную 7-ю Ист-стрит, борясь с тошнотой. Последним жилищем Зака Мидоуза была берлога на четвертом этаже в половине квартала на восток от Бауэри-стрит — мерзкой улочки, чье гордое некогда голландское имя давно ассоциировалось исключительно с «лодырями с Бауэри».
 Она зашагала к дому Мидоуза, втиснувшемуся между магазинчиком, торговавшим некогда кожаными кошельками и ремешками, но вынужденным свернуть торговлю из-за бестолковости владельцев, не понявших, что «ремешки», представляющие важность в этом районе, плетутся не из кожи, и сырной лавкой с более счастливой судьбой, так как помимо сыра здесь продавалось спиртное.
 Мусор перед домом Мидоуза слежался и походил на горную породу. В эту часть Нью-Йорка еще не донеслись веяния из более благополучных районов, где от владельцев требовали подбирать испражнения за своими собачками: на тротуаре, как и на мостовой, шагу негде было ступить из-за собачьего кала.
 Руби удачно миновала минные поля и поднялась на выщербленное цементное крыльцо. Она достаточно часто наезжала в Нью-Йорк, чтобы знать, что наружные звонки в таких домах никогда не работают, поэтому нашла на стене надпись фломастером, обозначавшую номер квартиры управляющего домом, после чего откинула внутреннюю задвижку кредитной карточкой висконсинского магазина «Сыры-почтой».
 Табличка на двери управляющего гласила: «Мистер Армадуччи». Руби надавила кнопку звонка, готовясь испытать на собеседнике свои чары, однако вид детины с волосатыми плечами в майке заставил ее забыть о чувстве долга.
 — Что надо? — прорычал он.
 Она поспешно предъявила удостоверение агента ФБР. Он схватил удостоверение жирными пальцами. Она дала себе слово, что выбросит удостоверение, как только выберется на свежий воздух.
 — Мне нужно побывать в квартире Мидоуза, — сказала она.
 — Чего? — Детина изъяснялся на наречии, отличающем любого нью-йоркца, свидетельствующем об исключительно крупных городских расходах на образование.
 — А то вы не врубились, — ответила Руби ему в тон.
 — Ордер, — Это слово нью-йоркцы учатся произносить вторым после слова «мама», чему и обязаны своей всемирной славой головастых малых.
 — Зачем он мне? — удивилась Руби.
 — Нет ордера — скатертью дорога.
 — Если я обращусь за ордером, то приду не одна, — припугнула его Руби. — Со мной явится половина всего санитарного департамента.
 — Эка важность! Они что, станут искать владельца дома? Пускай поищут! Даже я не могу его найти.
 — Нужен им владелец! Стоит им взглянуть на этот притон, как они выволокут вас на улицу и пристрелят на месте. Бах-бах!
 — Как смешно!
 — Ключи от квартиры Мидоуза!
 — Ждите здесь. Пойду поищу.
 Поиски ключей заняли пять минут. Их вид свидетельствовал о том, что мистер Армадуччи прятал их на плите, в жаровне с кипящим куриным жиром.
 — Увидите этого Мидоуза — скажите ему, что я вышвырну его на улицу: он уже три недели не платит за квартиру.
 — А такого же милого местечка он больше нигде не сыщет, — посочувствовала Руби.
 — Ага. — Управляющий поскреб большую часть брюха, не помещавшуюся под майкой, и от души рыгнул.
 Руби поторопилась вверх по лестнице, пока он не облегчился в подъезде, что, судя по запаху, прочно вошло у жильцов в привычку.
 — Где квартира? — спросила она на бегу.
 — Последний этаж, слева.
 Поднимаясь по скрипучим ступенькам. Руби задавалась вопросом, не выведен ли особый подвид — «нью-йоркские управляющие домами». Преобладание среди них двойников мистера Армадуччи не могло объясняться простым совпадением.
 Однако зрелище дома снаружи и изнутри и даже самого мистера Армадуччи не подготовило Руби к тому, что она застала в квартире Зака Мидоуза. Квартира выглядела так, словно ее на протяжении последних десятков лет использовали как склад грязного белья. Во всех углах обеих комнатушек валялась невообразимо грязная одежда. Раковина была набита пластмассовыми тарелками и чашками, которых хватило бы на две жизни. Вздохнув, Руби подумала, что белые ведут странный образ жизни.
 Зато провести в квартире обыск не составило труда. Главное было не спотыкаться о хлам на полу. Она обнаружила всего два места, где могло храниться что-либо ценное: зеленый шкаф в спальне и ящик под раковиной. Руби не знала толком, что ищет, однако ни там, ни здесь не обнаружила ничего, что бы поведало ей о Заке Мидоузе больше, чем она уже знала о нем: он был неряхой, у которого не осталось чистой одежды.
 Руби проковырялась в квартире целый час, но так ничего и не нашла. В телефонном справочнике трехлетней давности не оказалось ни приметных телефонных номеров, ни адресов друзей или родственников. Ей попалась грошовая фотография, на которой красовался, видимо, Зак Мидоуз собственной персоной. Она решила, что у него дурацкий вид. Стопка старых программок скачек не привлекла ее внимания. Прежние достижения некоторых лошадей были помечены значком "х", словно Зак заранее исключал их из числа претенденток на победу. На всех этих лошадях скакали жокеи с итальянскими фамилиями.
 Руби убедилась, что нашла того, кого искала.
 Напоследок она, зажав нос, опрокинула когда-то белую пластмассовую мусорную корзину. К дну корзины прилипли салфетки с кроваво-красной надписью: «Закусочная Манни». Судя по адресу, заведение располагалось прямо за углом.
 Руби заперла дверь квартиры и позвонила в дверь мистера Армадуччи, чтобы вернуть ключи.
 — У Мидоуза бывали посетители? — спросила она.
 — Нет, к нему никто не ходил.
 — Спасибо. — Она отдала ему ключи, постаравшись не прикоснуться к его руке.
 — Эй! — окликнул он ее. (Руби оглянулась.) — Вы оттуда ничего не прихватили?
 — Надеюсь, что нет, — ответила Руби.
 Закусочная Манни была именно таким местом, которого заслуживал этот квартал, а Манни выглядел так, словно потратил жизнь на то, чтобы соответствовать качеству своей закусочной. Он оказался хорошим знакомым Зака Мидоуза.
 — Еще бы! — сказал он Руби. — Он заглядывает сюда два-три раза в неделю. Обожает мои сандвичи с копченой говядиной.
 — Могу себе представить! — сказала Руби. — Давно вы его видели в последний раз?
 — Сейчас соображу... — Манни пожал плечами. — Нет, уже недели две, как он не показывается.
 — Не знаете, куда он мог подеваться? Кто его друзья?
 — Никогда не видел его в компании, — ответил Манни и с подозрением спросил: — Зачем он вам понадобился?
 — Меня прислал мой босс, — ответила Руби, не моргнув глазом. — Мне надо передать ему деньги.
 — Деньги? Мидоузу? — Манни недоверчиво сморщил нос.
 — Ему.
 — А кто ваш босс?
 — Важная шишка. Мидоуз работал с его женой — ну, сами понимаете... — Она многозначительно посмотрела на Манни.
 Тот немного постоял в задумчивости, а потом кивнул.
 — Иногда он отирался в «Бауэри-баре», — сказал он. — Может, его видели там? Эрни принимал ставки Мидоуза...
 Руби поняла, что букмекера Мидоуза звали Эрни, Она нашла его в баре, у самой двери. На Эрни был синий костюм в тонкую полоску, на носу у него сидели очки с розовыми стеклами, а на пальце красовался перстень с тигровым глазом, похожим на треснутое яйцо динозавра. Эрни то и дело выглядывал на улицу.
 Он сделал попытку вести себя в отношении Руби как галантный кавалер, с облегчением вздохнул, когда попытка была отвергнута, и с готовностью заговорил о Заке Мидоузе.
 — Это мой близкий друг! Так ему и скажите. Пускай заходит! Ему нечего бояться.
 — Я тоже его разыскиваю, — сказала Руби.
 — Он и вам задолжал? — спросил Эрни.
 — Наоборот, это я должна передать ему деньги.
 Эрни поднял глаза от пивной кружки с красным вином. Беседа принимала занятный оборот.
 — Сколько?
 — Они не при мне. Пятьсот долларов. Мне велено привести его к боссу, и тот отсчитает ему денежки.
 — Пятьсот? Этого достаточно.
 — Достаточно для чего?
 — Чтобы он расплатился со мной.
 — Вы знаете, где можно его найти?
 — Знал бы, сам бы нашел, — ответил Эрни.
 — Вы знаете кого-нибудь из его друзей?
 — У него не было друзей. — Эрни пригубил вино. — Погодите-ка... Кажется, на Двадцать первой стрит... — Он помолчал. — Если вы его найдете, то позаботьтесь, чтобы он отдал мне три сотни из своих пяти.
 — Заметано, — сказала Руби. — Как только я его найду, тут же поволоку к своему боссу за деньгами, а потом лично приведу его сюда.
 — Кажется, вам можно верить. Есть там одна баба по имени Флосси. Она сшивается по Двадцать второй стрит, между Восьмой и Девятой авеню. Не вылезает из баров. Раньше она была уличной проституткой, а может, и до сих пор этим промышляет. Мидоуз всегда при ней. Кажется, он иногда у нее ночует.
 — Флосси, говорите?
 — Флосси. Вы ни с кем ее не спутаете. Жирная, как цистерна. Глядите, чтобы она ненароком на вас не присела.
 — Спасибо, Эрни, — сказала Руби. — Как только я его найду, мигом приведу сюда.
 Выйдя на свет. Руби застала водителя муниципального буксира за привязыванием троса к бамперу ее белого «линкольна-континентал».
 — Эй, полегче! — крикнула она. — Это моя машина.
 Водитель был толстым негром с прилизанными, как у солиста джаз-клуба 30-х годов, волосами.
 — Неправильная парковка, милашка, — объяснил он.
 — Еще чего? Где знак?
 — Вот там. — Негр неопределенно махнул рукой.
 Прищурившись, Руби разглядела на дальнем столбе что-то круглое.
 — Знак вон где, а машина здесь, — сказала она.
 — Знаки — не мое дело, — сказал водитель. — Моя задача — отбуксировывать машины.
 — Во сколько это мне обойдется?
 — В семьдесят пять долларов: двадцать пять штраф, пятьдесят буксировка.
 — Давай сосуществовать: я плачу тебе пятьдесят, и ты оставляешь в покое мою машину.
 — Восемьдесят — и езжай на все четыре стороны, — предложил водитель, подмигивая.
 — Да ты не только тупица, но и жадина! — сказала Руби.
 — Девяносто, — откликнулся водитель.
 — В гробу я видела таких уродов!
 — Тогда сто, — согласился водитель и наклонился к бамперу, чтобы закрепить трос.
 Руби обошла его буксир спереди и спустила оба передних колеса. Тяжелая махина клюнула передом. Услыхав шипение, водитель попытался остановить Руби, но та уже садилась в такси.
 — Эй, ты! — крякнул водитель. — Что же мне теперь делать?
 — Вызывай буксир, — посоветовала Руби. — А когда в следующий раз явишься в автоинспекцию, то не забудь прихватить с собой адвоката. На Двадцать вторую улицу, — сказал она таксисту.




 Глава седьмая


 Возвращаясь к себе в кабинет в 2.15 дня, Рендл Липпинкотт насвистывал... Это было для него так необычно, что две его секретарши недоуменно переглянулись.
 — В следующий раз он исполнит у себя на письменном столе чечетку, — сказала одна.
 — А меня изберут папой римским, — ответила другая, по имени Дженни, которая была старше первой на полгода.
 Однако избрание папой римским проигрывало по неожиданности тому, что ожидало Дженни, когда она, повинуясь звонку, вошла в 2.30 в кабинет Липпинкотта. Банкир ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Он по-прежнему что-то насвистывал.
 — С вами все в порядке, сэр? — спросила она.
 — Никогда не чувствовал себя лучше. Как будто заново родился. Будьте умницей, пошлите за бутылочкой пивка.
 К 2.50 Липпинкотт уже не испытывал уверенности, что хорошо себя чувствует. Он сбросил пиджак и снял галстук. К 2.55 за пиджаком и галстуком последовала рубашка, и Дженни, вошедшая к боссу с пивом, застала его в одной майке. Увидев его в таком виде, она едва не выронила поднос.
 Не обращая внимания на ее недоумение, он вскочил и сбросил одежду.
 — Ненавижу одежду! — сообщил он. — Ненавижу, и все тут. Это пиво? Отлично!
 Он выпил почти всю банку, а потом стянул и майку. Секретарша заметила, что кожа у него бледная, с красными пятнами, как у махнувшего на себя рукой 45-летнего забулдыги с избыточным весом. Она стояла как завороженная, не в силах двинуться с места. Только когда Липпинкотт расстегнул ремень и начал расстегивать молнию на брюках, она отвернулась и выскочила из кабинета.
 Заглянув в журнал, она столкнулась с проблемой. В 3.15 к боссу должен был явиться вице-президент «Чейз Манхэттен бэнк». Как заставить босса одеться к встрече? Она размышляла на эту тему до 3.10, когда, глубоко вздохнув, набралась храбрости и вошла в кабинет. Прямо на пороге она застыла: Липпинкотт лежал голый на кушетке, беспокойно ерзая, словно гладкая ткань обивки раздражала ему кожу. Увидев секретаршу, он приветливо поманил ее:
 — Входите!
 Она не двинулась с места, стараясь не встречаться с ним глазами.
 — Мистер Липпинкотт, через пять минут у вас встреча с «Чейз Манхэттен».
 — Превосходно! Я на месте.
 — Думаю, вам нельзя проводить эти переговоры раздетым, мистер Липпинкотт.
 Он покосился на свою наготу, словно впервые обнаружил, что гол.
 — Наверное, вы правы, — проговорил он. — Господи, как я ненавижу одежду! Может, завернуться в простыню? Скажите посетителям, что я только что приехал с собрания клуба, где все одеваются в тоги. Как по-вашему, это годится? Можете раздобыть мне простыню?
 В его взгляде светилась надежда. Она отрицательно покачала головой. Он обреченно вздохнул.
 — Ваша правда. Ладно, одеваюсь.
 Через несколько минут, встретив в приемной представителя «Чейз Манхэттен», секретарша сперва позвонила Липпинкотту и многозначительно спросила его:
 — Вы готовы к встрече, сэр?
 — Разумеется. Хотите удостовериться, что я одет? Одет, одет! Пусть войдет.
 Секретарша вошла в кабинет вместе с посетителем. Липпинкотт сидел за письменным столом. Рукава его рубашки были закатаны, галстук отсутствовал. Обычно избыточно вежливый, на сей раз он не поднялся, чтобы поприветствовать гостя, а просто махнул рукой, указывая на стул. Заранее содрогаясь, Дженни скосила глаза и увидела рядом со столом пиджак Липпинкотта, его галстук, майку, трусы и ботинки с носками. Одетой была только верхняя часть его туловища. Дженни едва не вскрикнула.
 — Какие-нибудь поручения, сэр? — выдавила она.
 — Нет, Дженни, все прекрасно. — Однако прежде чем она исчезла за дверью, он окликнул ее: — Не уходите домой, пока я с вами не поговорю.
 Встреча продолжалась два часа: двум банковским империям требовалось многое согласовать. Человек из «Чейз Манхэттен» проигнорировал странный вид обычно безупречного Липпинкотта, памятуя, что находится в одной клетке с финансовым тигром. Однако совсем скоро он убедился, что тигр лишился зубов. Он соглашался со всеми предложениями «Чейз Манхэттен».
 — Вы не обведете меня вокруг пальца? — на всякий случай спрашивал Липпинкотт, и его собеседник, который ради дела не пощадил бы и собственную мать, крутил головой и твердил: «Что вы, что вы!», чувствуя себя хулиганом, отнимающим у ребенка конфетку.
 Рендл Липпинкотт то и дело поглядывал на часы, которые он снял с руки и положил перед собой. Он все время чесал голое запястье, словцо цепочка натерла ему руку.
 Представитель «Чейз Манхэттен» ретировался.
 С 4.30 Дженни Уэнамейкер сидела без дела, готовая уйти. Вторая секретарша уже упорхнула, сочувственно подмигнув Дженни. Дженни уже четыре раза мазала помадой губы и три раза накладывала тени.
 В привычки Рендла Липпинкотта не входило засиживаться допоздна и задерживать секретарей. Напротив, он был настолько нетребователен к своим секретарям, что Дженни заподозрила сперва, что ее взяли на эту работу за форму ее груди или длину ног; однако спустя полгода, в течение которых Липпинкотт не предпринял ни одной попытки ухаживания, она решила, что ошиблась.
 Уходя, человек из «Чейз Манхэттен» сказал Дженни:
 — Мистер Липпинкотт просит вас к себе.
 Он вошла, опасаясь худшего. Вдруг он опять разделся догола? Как-никак его братец покончил с собой в Токио... Вдруг всех Липпинкоттов, проживших половину отмеренного им срока, охватил приступ безумия?
 Однако Липпинкотт по-прежнему сидел за столом с закатанными рукавами. Он улыбнулся Дженни такой широкой улыбкой, что ее опасения только усилились.
 — Дженни, — начал Липпинкотт и, помолчав, продолжил: — Не знаю, как это сказать...
 Дженни не знала, как на это ответить, поэтому решила молча дождаться продолжения.
 — Мммм... Вы чем-нибудь заняты сегодня вечером? Прежде чем вы ответите, я спешу предупредить вас, что это не приставание или что-нибудь в этом роде: просто мне хочется развеяться в чьей-нибудь компании. — Он с надеждой посмотрел на нее.
 — Собственно, я...
 — Где хотите, сказал он. — Ресторан, танцы. Кажется, существуют какие-то дискотеки? Вот туда мне и хочется.
 У Дженни Уэнамейкер не было никаких планов на вечер, и общество Рендла Липпинкотта вполне ее устраивало.
 — Собственно, я...
 — Отлично! Куда вы хотите пойти?
 Ей тут же пришла в голову самая модная нью-йоркская дискотека, где процветала грубость, что делало заведение неотразимым для нью-йоркцев. Ежевечерне в помещение набивалось на несколько сот человек больше, чем оно могло вместить, однако для почетных гостей, а к таковым, безусловно, относился Рендл Липпинкотт, место нашлось бы всегда.
 — Я вернусь к себе и сделаю заказ, — сказала Дженни. — А вы тем временем оденетесь... — В ее голосе звучала надежда.
 Она схватила телефонную трубку. Заказывая места для Рендла Липпинкотта и мисс Дженни Уэнамейкер, она чувствовала себя всесильной. Шесть холодных вечеров провела она у входа в эту дискотеку, надеясь, что ее впустят, и шесть раз уходила ни с чем. Сегодня все будет по-другому: сегодня она сама будет поглядывать на неудачников свысока.
 Она ждала босса в приемной. Липпинкотт появился через пять минут полностью одетым, если не считать незатянутого узла галстука; в рубашке и пиджаке он чувствовал себя, как в панцире.
 Они поужинали в ресторанчике у воды. Липпинкотт все время чесался, даже тогда, когда признавался ей в своем желании уединиться на каком-нибудь островке в Южных морях и жить там, как дикарь: бродить по пляжам и питаться моллюсками.
 — Мечта всей вашей жизни? — спросила Дженни.
 — Нет, эта мысль посетила меня только сегодня днем. Но иногда мысли бывают настолько правильными, что в них не сомневаешься, когда бы они тебя ни посетили.
 Она была рада, что он не попросил ее угостить его ужином в ее квартире. Ее квартира, как жилище всякой обитательницы Нью-Йорка, представляла собой помойку, и для того, чтобы принять у себя почетного гостя, ей пришлось бы взять 10-дневный отгул.
 Они долго наслаждались напитками. Дженни решила, что Рендл Липпинкотт — приятный и обходительный мужчина; сам по себе, без семейной поддержки, он ни за что не сделался бы мультимиллионером. В его характере, как в лице и в теле, не было твердости, стержня, без которого, по мнению Дженни, не приходилось мечтать о богатстве.
 Однако она находила его приятным, хотя и глуповатым. Он болтал о невинных удовольствиях, подобно хождению по песочку, купанию голышом на частном гавайском пляже, беготне по лесу за сеттерами-рекордсменами и подглядыванию за планетами в мощный телескоп. Его заветной мечтой оказалось промчаться на гоночном автомобиле по лос-анджелесскому стадиону «Колизей».
 После бесчисленных рюмок и четырех чашек кофе они, наконец, встали. Липпинкотт, казалось, не сомневался, что вечер пройдет удачно. Невзирая на разницу в возрасте, Дженни уже подумывала, не собирается ли Липпинкотт расторгнуть свой брак; если так, то у нее есть перспектива, пускай она — всего лишь секретарь. Случаются вещи и похлеще. Она решила не противиться, если он попросится к ней ночевать. Придется велеть ему подождать в коридоре минут десять, пока она раскидает хлам по углам.
 До дискотеки они добрались в одиннадцатом часу. Еще в машине Липпинкотт снял галстук и отдал его таксисту. У дверей собралось человек двадцать, надеясь попасть в число помазанников и проскользнуть в святилище.
 Дженни подвела Липпинкотта к субъекту, сторожившему дверь, — суровому, как все ничтожества, наделенные властью карать и миловать.
 — Мистер Липпинкотт и мисс Уэнамейкер, — веско произнесла она.
 Суровый узнал Липпинкотта, и на его лице расцвела улыбка, к которой не были приучены его лицевые мускулы.
 — Конечно! Проходите!
 Дженни улыбнулась и взяла Липпинкотта за руку. Кто знает, как все обернется, думала она. Миллионеры и раньше женились на секретаршах, так почему это не может произойти еще раз?
 Их встретил судорожно мигающий свет и оглушительный грохот. На тесной площадке некуда было ступить из-за танцующих пар. Все были усыпаны блестками, на большинстве были одеяния из прозрачной или матовой пластмассы, кожи, меха и перьев.
 — Вот, значит, как... — протянул Липпинкотт, удивленно озираясь.
 Дженни со знанием дела произнесла:
 — Да. Тут всегда так.
 Они прошли за официантом к столику и заказали выпивку.
 Липпинкотт дубасил по столу руками в такт музыке. Внезапно он вскочил и сбросил пиджак, оставшись в рубашке с закатанными рукавами. Дженни не возражала, хотя, будь с ней кавалер попроще, она испепелила бы его негодующим взглядом. Рендла Липпинкотта никто не выведет вон по причине неподобающего туалета.
 Она разглядывала танцующих, Липпинкотт самозабвенно звенел ложкой о бокал. Она узнала двух кинозвезд, знаменитого рок-певца и известного литератора, бросившего перо и заделавшегося ведущим телешоу. На большее трудно было рассчитывать: теперь она не один год будет делиться с подружками впечатлениями от увиденного.
 — Не выношу эту одежду! — простонал Липпинкотт. — Хотите, потанцуем?
 — А вы умеете? — спросила Дженни, боясь опозориться в присутствии такой публики. Однако следом ее посетила другая мысль: разве можно опозориться, танцуя с самим Рендлом Липпинкоттом, как бы плохо он ни танцевал?
 — Не умею. Но, кажется, это просто. — Он потащил ее на середину зала в тот самый момент, когда явился официант с заказом.
 Дженни без труда поймала ритм и принялась самозабвенно колыхать бедрами. Рендл Липпинкотт танцевал отвратительно: он топал ногами, беспорядочно размахивал руками и даже не пытался уловить ритма. Однако при этом он громко хохотал, наслаждался жизнью и не обращал внимания на недоумение окружающих. Стоило кому-нибудь сделать оригинальное движение, он немедленно копировал его. Совсем скоро Дженни перестала смущаться своего партнера и принялась веселиться, подражая ему.
 Ей пришло в голову, что Рендл Липпинкотт впервые в жизни смеется от души.
 Первому разу суждено было стать последним. Протанцевав минуты три, Липпинкотт, хихикая и отдуваясь, расстегнул рубашку и бросил ее на пустой стул. За рубашкой последовала майка; потом плотина условностей была снесена, и он плюхнулся на пол, чтобы снять брюки, носки и ботинки. Люди вокруг вылупили глаза. Официанты сгрудились неподалеку, не зная, как поступить.
 Липпинкотт швырял свою одежду на один и тот же стул, но она по большей части оказывалась на полу.
 — Пожалуйста, мистер Липпинкотт!.. — взмолилась Дженни.
 Однако он не слышал ее мольбы. Зажмурившись, он шарахался то в одну, то в другую сторону, оставшись в одних трусах на резинке. Когда зазвучала единственная в своем роде диско-песенка о торте, попавшем под дождь, он рывком снял трусы.
 Дженни Уэнамейкер охватил ужас. Персоналу потребовалась целая минута, чтобы сообразить, что без вмешательства не обойтись. Когда несколько официантов бросились к Липпинкотту, чтобы укрыть его наготу скатертью, он наконец то опомнился и опустился на пол, дрожа с головы до ног. Скатерть его не устроила, он пытался выбраться из-под нее, заливаясь горючими слезами.




 Глава восьмая


 Врачиха частной клиники в Ист Сайде, в которую был доставлен Рендл Липпинкотт, потрепала пациента по руке. Липпинкотт лежал на койке со связанными руками.
 — Как поживает мой голенький танцор диско? — спросила врач.
 Липпинкотт был спокоен. Он с надеждой поднял глаза, услыхав от врача:
 — Ни о чем не тревожьтесь, Рендл. Все обойдется.
 Врач вооружилась шприцем и пузырьком с желтой жидкостью. Быстро наполнив шприц, она воткнула его Липпинкотту в локтевой сгиб. Тот закусил губу. Врач вынула иглу из вены и убрала в саквояж шприц, хотя он был одноразовым. Потом она провела ладонью по лбу больного.
 — Все обойдется. — Доктор Елена Гладстоун захлопнула медицинский саквояж и направилась к двери.
 Липпинкотт в тревоге проводил ее глазами. У двери она оглянулась и сказала:
 — Прощайте, Рендл.
 Эти слова сопровождались улыбкой. Взгляд Липпинкотта был полон смятения и страха. Она громко рассмеялась, тряхнула своими чудесными рыжими волосами и вышла.
 В коридоре что-то заставило ее посмотреть налево. Перед столом медсестры стояли спиной к ней молодой белый мужчина и пожилой азиат — та самая пара, с которой она столкнулась этим утром у Элмера Липпинкотта. Она заспешила в другую сторону и скрылась за дверью.
 Спустившись на два этажа, она нашла телефон-автомат и приготовила 35 центов.
 — Говорит Елена, — сказала она в трубку. — Через пять минут он умрет.
 Трубка вернулась на рычаг.
 Медсестра никогда не лечила таких важных персон, как Липпинкотт. К тому же никто никогда не заглядывал ей в глаза так проникновенно, как это сделал худощавый темноволосый мужчина, улыбавшийся ей сейчас. Глаза его были похожи на темные омуты, они словно втягивали в себя все ее чувства, делали совершенно беспомощной. Она указала на дверь палаты Липпинкотта.
 — Палата двадцать два двенадцать, — пролепетала она.
 — Спасибо, — сказал Римо. — Я вас не забуду.
 — Вы вернетесь? — спросила сестра.
 — Ничто не сможет мне помешать, — ответил Римо.
 Чиун усмехнулся.
 — Когда? — не унималась сестра. — Прямо сейчас?
 — Сперва мне надо сделать два дела, — сказал Римо. — А потом я вернусь, не сомневайтесь.
 — Я работаю до двенадцати тридцати, а потом сменяюсь, — поведала сестра. — Я живу не одна, но моя соседка по комнате служит стюардессой в «Пан-Ам». Сейчас она то ли на Гуаме, то ли еще где-то. Так что у меня никого нет. Кроме самой меня. И того, кого я приглашу.
 — Это меня устраивает, — сказал Римо, подхватил Чиуна под руку и зашагал с ним по больничному коридору.
 — До чего странная страна! — сказал Чиун.
 — Почему? — спросил Римо.
 — Какое обожание! И это при том, что любой житель страны куда привлекательнее тебя и, безусловно, выше по умственным способностям. Почему же она влюбилась именно в тебя?
 — Может быть, из-за моего природного очарования? — предположил Римо.
 — Скорее, из-за умственной неполноценности, — буркнул Чиун.
 — Ты ревнуешь, вот и все. Посмотри, у тебя позеленели от ревности глаза.
 — Мне нет никакого дела до разных дураков, — отмахнулся Чиун.
 В палате 2212 они застали Рендла Липпинкотта с простыней во рту. Судя по всему, он вознамерился сжевать ее до последней нитки. Римо вынул простыню у больного изо рта.
 — Вы нас не знаете, — сказал он, — но мы работаем на вашего отца. Что произошло сегодня вечером?
 — Простыни, — прохрипел Липпинкотт. — Они меня душат. На мне слишком много простыней... — Его безумные глаза шарили по комнате, часто мигая.
 Римо взглянул на Чиуна. Щуплый азиат подскочил к кровати и освободил Липпинкотту руки. Тот немедленно сбросил с себя простыни и вцепился в ворот своего больничного халата. Его бескровные пальцы с мясом выдрали пуговицы. Он стянул халат и голый распластался на койке. Он затравленно озирался, как угодившая в западню крыса, помышляющая только о побеге.
 — Мне тяжело... — со свистом вырвалось из его рта. — Тяжело!
 — Теперь вам ничего не угрожает, — сказал ему Чиун и, повернувшись к Римо, тихо добавил: — Он очень опасно болен.
 — Тяжело, тяжело... — снова затянул свое Липпинкотт. — Воздух... Меня расплющивает... Он отчаянно замахал руками.
 — Что происходит, Чиун? — спросил Римо, беспомощно застыв в ногах кровати и рассматривая больного.
 — Он находится под действием опасного препарата, — ответил Чиун. — Очень опасного.
 Липпинкотт все размахивал руками, словно пытаясь разогнать тучу комаров. Из уголков его рта стекала слюна. Его бескровное лицо пошло пятнами, а потом побагровело.
 — Что делать? — спросил Римо.
 Чиун прикоснулся кончиками пальцев правой руки ж солнечному сплетению Липпинкотта. Тот не обратил на это внимания; казалось, он вообще не замечал, что в его палате находятся люди.
 Чиун кивнул и взял Липпинкотта за левую кисть. Только что рубившая воздух рука замерла, словно угодила в смолу. Чиун взглянул на локтевой сгиб и пригласил Римо полюбоваться вместе с ним на след от иглы.
 Затем Чиун выпустил руку Липпинкотта, которая вновь принялась рубить воздух. Седые пряди Чиуна пришли в движение. Сам он тоже не терял времени: его палец воткнулся Липпинкотту в шею. Руки больного по-прежнему молотили воздух, глаза вращались, слюна текла, но это происходило все медленнее. Наконец, Липпинкотт затих.
 Чиун не убирал палец еще несколько секунд. Глаза больного закрылись, руки упали на кровать.
 — В его тело попал яд, который действует на мозг, — сказал Чиун. — Все эти движения помогли яду достичь мозга.
 — Можем ли мы что-нибудь сделать?
 Чиун перешел на другую сторону койки.
 — Надо прекратить доступ яда в мозг. После этого организм сам очистится от него.
 Он снова вдавил пальцы в шею Липпинкотта, только теперь не слева, а справа. Липпинкотт уже спал; постепенно лицо его из багрового стало бледным. Чиун не убирал пальцы ровно 10 секунд, после чего наклонился над миллионером, чтобы воткнуть пальцы ему в левую подмышку. При этом он что-то шипел. Римо узнал корейское слово, означающее «живи». Чиун произносил его, как приказ.
 Римо кивал, наблюдая, как Чиун перекрывает один за другим главные кровеносные сосуды в теле Липпинкотта. Это был старый способ воспрепятствовать свободному переносу ядов в теле пострадавшего, принятый в системе Синанджу. Впервые услыхав от Чиуна объяснение этого способа, Римо окрестил его «касательным турникетом», и Чиун, удивившись, что ученик в кои-то веки проявил понятливость, закивал и заулыбался. Надавливания требовалось производить с большой точностью и в определенном порядке, чтобы главные сосуды, переносящие яд, временно перекрывались, а второстепенные продолжали снабжать мозг кровью и кислородом, предохраняя от умирания. В операционной для аналогичной операции потребовалось бы шестеро специалистов, столько же ассистентов и оборудование на миллион долларов. Чиун же обходился кончиками своих пальцев.
 Римо так и не удалось запомнить последовательность, но сейчас, наблюдая, как Чиун обрабатывает Липпинкотта от горла до лодыжек, он впервые постиг логику метода: слева-справа, слева-справа, сверху вниз, 16 точек. Всего одна ошибка — и почти мгновенная смерть от недостатка кислородного питания в мозгу.
 — Осторожно, Чиун, — инстинктивно проговорил Римо.
 Кореец поднял на него свои карие глаза, обдав презрением, и глубоко погрузил пальцы в мышцу левого бедра своего пациента.
 — Осторожно? — прошипел он. — Если бы ты овладел этим методом тогда, когда тебе это предлагалось, то же самое было бы сделано вдвое быстрее, и у него было бы больше шансов выжить. Если что-то не получится, не смей меня винить! Я знаю, что делаю: ведь я позаботился овладеть этим методом. Но разве могу я хоть в чем-нибудь положиться на неквалифицированную помощь белого?
 — Все правильно, Чиун, успокойся.
 Римо нашел себе занятие: он встал у подушки больного и принялся считать его пульс. В его ноздри просочился цветочный запах. Этот аромат был ему знаком. В нем была сладость и мускус. Он временно выбросил из головы мысли о запахе и, положив ладонь Липпинкотту на грудь, стал считать удары сердца и ритм дыхания. Когда Чиун покончил с большой веной в правой лодыжке Липпинкотта, пульс составлял всего 30 ударов в минуту, а грудь поднималась для вдоха всего один раз в шестнадцать секунд.
 Чиун завершил операцию и поднял голову. Римо убрал ладонь с груди Липпинкотта.
 — Он будет жить? — спросил он.
 — Если да, то, надеюсь, ему никогда не придется испытывать такое унижение, как попытки научить чему-то человека, не желающего учиться и отвергающего ценный дар, словно грязь от...
 — Он будет жить, Чиун? — повторил Римо свой вопрос.
 — Не знаю. Яд распространился по организму. Все зависит от его воли к жизни.
 — Ты все время говоришь о яде. Что за яд?
 — Этого я не знаю, — покачал головой Чиун. — Этот яд калечит не тело, а мозг. Ты видел, как он срывал с себя одежду. Ему казалось, что самый воздух — тяжелое одеяло. Не понимаю!
 — Так было и с его братом, — напомнил Римо. — Тот боялся японцев.
 Чиун испытующе взглянул на Римо.
 — Мы говорим об отравлении мозга. Какая тут связь?
 — Его брат не мог находиться в одном помещении с японцами, — сказал Римо.
 — Это не отравление мозга, а обыкновенный хороший вкус, — ответил Чиун. — Неужели ты не видишь разницы?
 — Пожалуйста, Чиун, воздержись от лекций о нахальстве японцев. Брат этого парня выпрыгнул в окно, потому что не мог перенести их присутствия.
 — С какого этажа? — спросил Чиун.
 — С шестого.
 — Двери не были заколочены?
 — Нет.
 — Ну, тогда он перегнул палку. Шесть этажей... — Чиун задумался. — Да, это чересчур. Вот если бы с третьего... Никогда не следует выпрыгивать из окна, расположенного выше третьего этажа, чтобы не находиться в одном помещении с японцами, если окна и двери не заколочены наглухо.
 Римо внимательно посмотрел на Липпинкотта. Тело его казалось воплощением безмятежного покоя. Недавняя судорога прошла, тело мягко погружалось в глубокий сон.
 — Думаю, он выкарабкается, Чиун, — предположил Римо.
 — Тихо! — прикрикнул на него Чиун. — Что ты знаешь? — Он потрогал Липпинкотту горло, погрузил кулак в подложечную ямку и только после этого вынес заключение: — Выкарабкается!
 — Вдруг на него так повлияла инъекция в руку? — сказал Римо.
 Чиун пожал плечами.
 — Не понимаю я вашей западной медицины. Раньше понимал, но потом, когда сериал про доктора Брюса Бартона стал непристойным, я перестал его смотреть и уже ничего не понимаю.
 — Что за врач сделал ему инъекцию? — спросил Римо и, не дожидаясь ответа, вернулся к медсестре, но та могла сказать лишь одно: во всей больнице не осталось врача, который не осматривал бы Липпинкотта. Она предъявила ему список длиной в страницу. Римо кивнул и зашагал прочь.
 — Когда я вас увижу? — крикнула ему вдогонку сестра.
 — Очень скоро, — с улыбкой ответил Римо.
 Липпинкотта он застал по-прежнему спящим. Чиун наблюдал за пациентом с удовлетворенным выражением лица. Римо воспользовался стоявшим в палате телефоном и набрал номер, по которому предлагалось звонить тем, кто хотел узнать выигрышные номера одной из 463 лотерей, проводимых в штатах Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Чтобы услышать все номера, звонящему из автомата пришлось бы 9 раз бросать в прорезь десятицентовики. Не обращая внимания на автоответчик, монотонно перечисляющий номера, Римо произнес:
 — Синее и золотое, серебряное и серое.
 После этого он назвал номер телефона, с которого звонил.
 Повесив трубку, он приготовился ждать. Через минуту телефон зазвонил.
 — Смитти? — спросил Римо.
 — Да. Что случилось?
 — Рендл Липпинкотт попал в больницу. У него что-то вроде сумасшествия. По-моему, это похоже на то, что было с его братом.
 — Я знаю, — сказал Смит. — Как его самочувствие?
 — Чиун говорит, что он будет жить. Но к нему надо приставить охрану. Вы можете заставить семью прислать охранника?
 — Да, — сказал Смит. — Сейчас.
 — Мы будем ждать здесь. Второе. Поднимите всю информацию по Липпинкоттам. Тут побывал врач, который, возможно, впрыснул Рендлу смертельный яд. Поищите ниточку в семье. Врача, еще чего-нибудь... — Римо опять почувствовал цветочный аромат.
 — Сделаем, — сказал Смит.
 — Какие новости от Руби?
 — Пока никаких.
 — Чего еще ждать от женщины! — усмехнулся Римо.




 Глава девятая


 Елена Гладстоун спала в спальне на третьем этаже особняка на 81-й Ист-стрит. Она была обнажена. Ее разбудил телефонный звонок. Она села и прижала трубку плечом. Простыня сползла на кровать.
 — Доктор Гладстоун слушает, — сказал она. Услыхав знакомый голос, она выпрямилась, как по команде. Сон сняло как рукой. — Жив? — переспросила она. — Не может быть! Я сама сделала ему укол. — Она обратилась в слух. — Я видела их в больнице, но они не могли... Не знаю. Надо подумать. Они по-прежнему в больнице? — Пауза. — Я позвоню вам завтра.
 Положив трубку на рычаги, она задумалась. Она никак не могла понять, каким образом престарелый азиат и молодой белый мужчина спасли Рендлу Липпинкотту жизнь. После укола, который она ему сделала, это было совершенно невероятно. Но это тем не менее случилось; теперь Липпинкотта станут бдительно охранять. Когда он отойдет, то наверняка заговорит.
 С ним необходимо разделаться. Как и с этими двумя. Ведь ей предстояло продолжить устранение Липпинкоттов.
 Она задумалась о двоих спасителях — азиате и молодом американце. При воспоминании о Римо, его бездонных глазах и улыбке, в которой обнажились его белоснежные зубы и растянулись губы, но которая не затронула оставшихся серьезными глаз, она невольно содрогнулась и натянула на голое тело простыню.
 Их требуется убрать. Ей будет жаль американца, но работа есть работа.
 Она потянулась к телефону.


* * *

 Руби Гонзалес посетила в поисках Флосси все кабаки на 22-й стрит. Раньше ей было невдомек, что у белых столько кабаков, что в этих кабаках торчит такое количество пьянчуг и что эти пьянчуги воображают, будто молоденькая негритянка, сунувшаяся в такой кабак без провожатого, должна благодарить Бога за их общество. Впрочем, они не страдали избытком воображения и не спешили ее угостить. В первых шести кабаках она самостоятельно платила за свою выпивку — подозрительную смесь апельсинового сока и вина. Вместо вина она предпочла бы шампанское, но подобного напитка в кабаках на 22-й стрит не водилось.
 Сперва она подолгу сидела в каждом заведении, надеясь вызвать кого-нибудь на разговор и напасть таким образом на след Флосси, однако из этого ничего не вышло, и после шести баров и двенадцати апельсиновых соков с вином она изменила тактику: теперь она шла прямиком к бармену и спрашивала, где найти Флосси.
 «Кому она понадобилась?» — спрашивал бармен.
 «Вы ее знаете?» — спрашивала Руби.
 «Нет», — отвечал бармен.
 «Здоровенная толстая блондинка».
 «Зачем она вам?»
 «Вы ее знаете?»
 «Нет. Зачем она вам?»
 «Она моя няня, дубина ты этакая! — взрывалась Руби. — Я хочу забрать ее домой».
 «Вот оно что!»
 В следующем баре повторялось то же самое.
 Так Руби добралась до последнего бара на 22-й стрит. Еще один шаг в западном направлении — и она очутилась бы в неприветливых водах реки Гудзон, точнее, на поверхности реки, поскольку река была настолько сильно засорена отбросами, что жидкость казалась твердью. Еще чуть-чуть — и по ней можно было бы прокатиться на коньках в разгар лета.
 Итак, последний бар.
 В конце стойки она увидела блондинку, не помещавшуюся на табурете. Ее гигантские ягодицы обволакивали сиденье, совершенно скрыв его из виду. На ней было чудовищное платье в красный и синий цветочек. Руки ее походили на огузки, волосы — на заросли терновника. Руби подумала: даже без этого жира, грязи, уродливого платья, всклокоченных волос, слезящихся глазок, тройного подбородка и рук-окороков Флосси осталась бы уродиной. Нос ее был слишком широк, рот слишком мал, глаза посажены слишком близко. Даже в лучшие годы она была настоящим пугалом.
 Руби не обратила внимания на искреннее удивление бармена и на приветствия четырех забулдыг у стойки и направилась прямиком к Флосси, облюбовав соседний табурет.
 Толстуха обернулась и уставилась на нее. Руби Гонзалес улыбнулась непосредственной улыбкой, способной растапливать сердца чужих людей, превращая их в закадычных друзей.
 — Привет, Флосси! — сказала она. — Хочешь выпить? — кивнув на пустой стакан из-под пива, она вытащила из кармашка, где держала деньги на кабаки, пятерку. В подобных местах открывать сумочку и вынимать мелочь из кошелька значило напрашиваться на неприятности.
 — Еще как! — оживилась Флосси. — Роджер! — окликнула она бармена. — Обслужи меня с приятельницей. Разве мы с вами знакомы? — спросила она Руби пьяным голосом. — Вряд ли. У меня не слишком много друзей-чернокожих.
 Она с трудом выговаривала слова, речь ее была замедленной, как будто она боялась сказать что-то нелепое или оскорбительное. Как-никак незнакомка собиралась заплатить за ее пиво.
 — Знакомы. Нас познакомил Зак.
 — Зак? Зак... Ах, да, Зак! Нет уж! Никогда не видела Зака с вами. Зак не любил негров.
 — Знаю, — ответила Руби. — Мы не были друзьями, просто однажды занимались одним и тем же делом.
 Подошел бармен. Руби заказала два пива. Флосси все еще трясла головой.
 — Никогда с вами не встречалась. Иначе я бы вспомнила. Я всех запоминаю, даже самых худеньких.
 — Я вам напомню. Это случилось вечером, месяца три-четыре назад. Я столкнулась с Заком неподалеку от Седьмой, где он живет, мы доехали до Двадцать второй на метро, и он сказал, что идет к вам. Мы дошли до вашего дома, вы уже спустились, и мы с вами просто обменялись приветствиями. Наверное, вы собрались в магазин за продуктами.
 — Только не с Заком, — уперлась Флосси. — Зак никогда не покупает жратвы.
 — Значит, платили вы.
 — Наверное. Сначала отдаешь мужчине все, тратишь на него свои лучшие годы, а потом изволь его кормить.
 — Как поживает Зак? — спросила Руби. — Давно вы с ним виделись?
 — Не хочу об этом разговаривать, — буркнула Флосси.
 — Почему? Что он натворил?
 Флосси сморщилась, пытаясь сосредоточиться и вспомнить не только проделки Зака, но и его самого.
 — А-а-а! — протянула она через некоторое время. — Так он же удрал! Ушел — и с концами. Оставил меня без еды и питья. Бросил! Мне пришлось вернуться на улицу, чтобы добыть пропитание и выпивку.
 — Когда это случилось? — спросила Руби. Она подняла стакан, чокнулась с Флосси и пожелала ей счастья.
 Флосси выпила полстакана, прежде чем ответить:
 — Не знаю. Со временем у меня проблемы.
 — Две недели тому назад?
 Флосси задумалась, пытаясь представить себе, что такое неделя.
 — Типа того. Или месяц. Месяц — это мне знакомо. В сентябре, апреле, ноябре и июне по тридцать дней, а в остальных месяцах по тридцать шесть. Есть еще високосный год — он кончается слишком быстро...
 Руби жестом приказала подать Флосси еще один стакан пива и тоже отхлебнула глоток.
 — У него сейчас крупное дело?
 — У Зака? У Зака никогда в жизни не было крупных дел. Он только пыжился. Сидел в моей квартире, писал свое дурацкое письмо, чиркал, сорил, бросал бумажки на пол. Куда это годится, я вас спрашиваю? Бросать бумажки на мой чистый пол? Дурацкое письмо. Он может только пыжиться...
 Ее отвлекло подоспевшее пиво.
 — Что он сделал с письмом? — спросила Руби.
 Флосси пожала плечами, то есть где-то в глубине ее туши произошел толчок, после которого долго колебались все жировые отложения. Сперва колыхнулись плечи, потом волна прокатилась по всему телу и погасла в районе безответно страдающего табурета; оттолкнувшись от сиденья, волна снова докатилась до плеч. Для успокоения сейсмической активности потребовалась новая доза пива.
 — Что он сделал с письмом? — повторила свой вопрос Руби.
 — Кто ж его знает? Написал, сунул в конверт. С моей маркой! А я его отправила.
 — Президенту?
 — Вот-вот. Президенту Соединенных этих самых. Прямо ему. Я! Зак даже письма отправить не может. Всем приходится заниматься мне самой.
 Руби кивнула. С письмом все ясно. Оставался последний вопрос: где Зак Мидоуз?
 Руби пила с Флосси до самого закрытия, безуспешно пытаясь выведать у толстухи, куда подевался Мидоуз. Двое забулдыг набивались им в провожатые, и Флосси попыталась их отшить, заявив, что дамы, подобные ей и ее подруге Руби, не желают иметь ничего общего с такими затрапезными личностями. Личности расхохотались. Руби сказала им идти вон. Флосси пошла к выходу, Руби последовала за ней. Тогда одна из личностей схватила Руби за руку. Ей пришлось прибегнуть к помощи револьвера 32-го калибра, коротенькое дуло которого она засунула обидчику в левую ноздрю. Глаза обидчика расширились, он выпустил руку Руби и рухнул на свой стул. Руби убрала оружие и догнала Флосси.
 — Я иду домой, — сообщила Флосси.
 — Я тебя провожу, — сказала Руби.
 — Зачем? Я всюду хожу сама.
 — Ничего, давай пройдемся.
 — Я не успела прибрать квартиру, — предупредила Флосси.
 — Ничего. Пошли.
 — Ну, пошли, — согласилась Флосси.
 Дом Флосси в точности соответствовал своей обитательнице. Он далеко не был шедевром архитектурного искусства и ветшал ускоренными темпами. В подъезде царила темень, что пришлось Руби по душе: так не была заметна грязь. Она аккуратно переступала со ступеньки на ступеньку, готовая проворно отпрыгнуть, если из-под ее туфли раздастся визг. Зато Флосси не заботилась о таких мелочах и вышагивала по лестнице, как исполнительница партии сопрано из вагнеровской оперы, собирающаяся спеть с середины сцены про коня.
 Руби подумала, что наихудшие трущобы, в какие ей доводилось попадать в Соединенных Штатах, были населены не черными, а белыми. Видимо, белым требуется дополнительное усилие, особый дар, чтобы достигнуть степени нищеты, отличающей черных; неудивительно, что трущобы, в которых обитает столь одаренный люд, вовсе непригодны для обитания.
 — Домишко — дрянь, — сказала Флосси, пройдя половину пути до третьего этажа. — Но это все, что я могу себе позволить.
 — Зак помогает тебе платить за квартиру? — спросила Руби.
 — Он помогает только лошадям. И букмекерам. — В этом было столько пронзительной правды, что Флосси с удовольствием повторила: — Букмекеры — вот кому он помогает с квартплатой.
 Руби считала, что образцом запущенности является квартира Зака Мидоуза, однако по сравнению с норой Флосси жилище Зака вспоминалось как экспериментальная площадка дизайнера-новатора, мечтающего о просторе и чистоте.
 Флосси немедленно продемонстрировала, что давно свыклась с горами мусора: пройдя, как эквилибристка, по своей свалке, она рухнула на кровать, представ живым экспонатом, изображающим последствия землетрясений и оползней.
 — Спокойной ночи, Флосси, — сказала Руби. — Я сама найду дверь.
 Ответом ей был богатырский храп. Руби огляделась. Раз Мидоуз сочинял свое письмо здесь, то он мог заниматься этим только за кухонным столом. Флосси обмолвилась о бумажках на полу. Руби заглянула под стол и нашла у самой стены три комка желтой бумаги.
 Включив лампочку без абажура, она расправила листочки и прочла каракули — черновой вариант письма президенту, в котором не нашлось места литературным упражнениям, клеймившим жокеев-итальянцев и всех до одного полицейских.
 Руби улыбнулась.
 — Лаборатория «Лайфлайн», — громко сказала она. — Так-так...
 Отряхнув листки с целью оставить на кухне всех вероятных безбилетников, она положила их в сумочку и вышла на лестницу, захлопнув за собой дверь.
 Утром ее ждал визит в лабораторию «Лайфлайн».




 Глава десятая


 С того момента, когда Римо и Чиун покинули клинику Верхнего Ист-Сайда, за ними неотвязно следовали двое. Римо знал об этом, хотя признаков слежки не наблюдалось. Он ни разу не заметил преследователей, они производили не больше шума, чем пара обыкновенных пешеходов, однако они были не обыкновенными пешеходами, а преследователями, чье присутствие Римо чуял безошибочно.
 В этом заключалась одна из проблем Синанджу. Строгая дисциплина заставляет человека родиться заново, однако сам человек не отдает себе отчета, что именно с ним происходит. Однажды Смит спросил у Римо, как тому удался какой-то невероятный прием, и тот был вынужден ответить: «Удался, и все».
 Это было все равно что спросить у дуба:
 «Как ты вырос в такое большое дерево?»
 «Из желудя», — ответил бы дуб.
 «Но как?»
 На это не существовало ни ответа, ни объяснения, подобно тому, как Римо не мог никому, включая себя самого, объяснить, как у него получаются самые немыслимые вещи.
 — Давай остановимся и посмотрим вот на эту витрину, — предложил Римо Чиуну.
 Они находились на 60-й стрит, у южного входа в Центральный парк, где стояла цепочка конных экипажей, дожидающихся клиентов. Экипажи больше не рисковали заезжать в парк и катали клиентов по относительно безопасным улицам города. Заехать в парк ночью можно было бы только в сопровождении вооруженного до зубов охранника на облучке.
 Чиун проигнорировал предложение Римо и не сбавил шаг.
 — Я хотел полюбоваться этой витриной, — напомнил ему Римо.
 — В этом нет необходимости, — ответил Чиун, — Их двое, оба крупные блондины, выше тебя ростом, типа ваших футболистов. Возможно, они и есть футболисты, потому что один прихрамывает. Весят оба по двести с лишним фунтов. Тот, что слева, идет пружинисто, тот, что справа, хромает.
 — Откуда ты все это знаешь? — спросил Римо, сознавая, что задает Чиуну тот самый вопрос, который ему самому безуспешно задавал Смит.
 — А ты откуда знаешь, что за нами идут? — в свою очередь спросил Чиун.
 — Знаю, и все.
 — Подобно тому, как птица летает, а рыба плавает?
 — Да.
 — Значит, ты такой же тупица, как птица или рыба. У них нет выбора: одна летает, другая плавает. Но ты-то учился своему мастерству, а как можно научиться чему-то бессознательно?
 — Не знаю, папочка. Если ты собираешься кричать и оскорблять меня, то давай оставим этот разговор.
 Чиун покачал головой и еще выше вобрал руки в рукава своего расшитого желто-зеленого кимоно. Внизу кимоно расширялось, как юбка с кринолином, поэтому обутые в тапочки ноги Чиуна оставались невидимыми, как бы быстро он ни шагал.
 — Ты потому знаешь об их присутствии, Римо, — проговорил Чиун, — что жизнь есть движение в силовом поле. Ты излучаешь его, оно окружает тебя, и когда в него попадают другие люди или предметы, то возникает волнение, и часть силы возвращается к тебе. Вот почему ты узнал, что они идут за нами: уже на протяжении тринадцати кварталов они находятся в твоем поле, поэтому даже ты, с твоими притупленными чувствами, не мог не обратить на это внимание.
 — Хорошо, — сказал Римо. — Тогда почему я не знаю, какого они роста, кто из них хромает, а кто порхает?
 — Потому что ты похож на ребенка с ружьем. Ребенок воображает, что, представляя, как надавить на курок, он знает все премудрости снайперской стрельбы. Сообразительный ребенок понимает, что не знает всего, и пытается узнать больше. К сожалению, мне никогда не везло: у меня не было ученика, которому хотелось бы что-то узнать.
 — Значит, силовое поле?
 — Благодаря ему все и происходит. Почему, по-твоему, женщины реагируют на тебя так, как та медсестра в больнице? Не потому ведь, что ты — красавец из ее снов: ты слишком высок, у тебя землистая кожа, слишком много черных волос, слишком большой, как у всех белых, нос. Нет, твоя красота здесь ни при чем.
 — У меня прекрасное сердце, — сказал Римо. — В приюте монахини твердили мне, даже когда я попадал в неприятности: «У тебя прекрасное сердце и душа».
 — Монахини? Это такие женщины, которые не снимают траурных одежд, даже когда никто не умер, и обручальных колец, не будучи замужем?
 — Они самые, — сказал Римо.
 — Им по должности полагалось находить у тебя прекрасное сердце, — сказал Чиун. — То дитя в больнице попало в твое силовое поле, ощутило его давление на все свое тело и не знало, куда от него деваться. Ведь оно ничего подобного никогда не испытывало. Это все равно, как если бы к девушке прикоснулось сразу несколько рук.
 — Телесное послание? Ты хочешь сказать, что я тискаю курочек, даже не дотрагиваясь до них?
 — Если тебе нравятся грубые сравнения — а они тебе нравятся, — то да, это я и хочу сказать.
 — Значит, сигналы отражаются, и если бы я был более усерден, то умел бы их читать?
 — Ты снова прав. Очень важно, чтобы ты быстрее взялся за учебу и постиг эту премудрость.
 — Почему? — спросил Римо. Он не мог не удивиться: обычно Чиун поучал его так, словно впереди у них было еще лет пятьдесят учебы.
 — Потому что эти двое перешли на бег, и если ты не защитишься, мне придется заняться поисками нового ученика.
 Римо развернулся в тот самый момент, когда преследователи настигли их. Один бежал тяжело, припадая на левую ногу, второй парил над асфальтом с той же природной грацией, которой Римо обладал много лет тому назад, будучи обыкновенным человеком. У хромого был нож, у его приятеля дубинка. На обоих были клетчатые куртки и белые брюки.
 Мужчина с ножом на бегу занес оружие над головой и попытался вонзить его в плечо Римо, Римо убрал плечо, так что лезвие просвистело в доле дюйма от него, и развернулся вокруг своей оси. При этом он заметил краем глаза, как Чиун неторопливо направляется к галерее игровых автоматов.
 На завершающем отрезке разворота Римо выбросил в сторону левую ногу и выбил дубинку из правой руки грациозного недруга. Дубинка упала на тротуар. Пока недруг нагибался за дубинкой, Римо наступил ему на кисть. Раздался хруст костей.
 Недруг вскрикнул. Его напарник, вооруженный ножом, попытался полоснуть Римо по лицу, однако лезвие задержалось в четверти дюйма от цели, поскольку Римо перехватил руку с ножом. Волна боли пробежала по пойманной руке от кисти до плеча, ударилась в туловище и достигла позвоночника. В первый раз за 15 лет, минувшие с той поры, когда ему пришлось уйти из Национальной футбольной лиги из-за травмы, нападающий почувствовал боль в левом колене. Ощущал он ее совсем недолго: в следующее мгновение ему обожгло живот, куда погрузились пальцы вертлявого брюнета, и бывший футболист догадался, что его внутренним органам наносится непоправимый вред. Он походил сейчас на волчок, у которого кончается завод. Вращение делалось все медленнее, а потом совсем прекратилось.
 Футболист осел на тротуар. Его напарник вытащил руку из-под подошвы Римо и опять попытался нанести ему удар дубинкой, но уже левой рукой. Римо пригнулся и дотянулся до плеча нападающего, вследствие чего дубинка, промахнувшаяся мимо цели, заехала самому нападающему по макушке, расколов ему череп.
 Бедняга хотел было вскрикнуть, но не сумел; тогда он рухнул поверх тела своего сообщника.
 Римо посмотрел на поверженных врагов. Под их клетчатыми куртками оказались белые накидки, которые в сочетании с белыми штанами смотрелись как больничная форма. Оба не шевелились. Римо выругался. Надо было думать раньше: хотя бы один должен был выжить, чтобы ответить на вопросы.
 К Римо и двум трупам у его ног приближались мужчина и женщина. Глядя прямо перед собой, они обошли живописную группу справа и слева, после чего их руки снова соединились, и они продолжили неспешную прогулку.
 Появился полицейский. Он взглянул на трупы.
 — Готовы? — поинтересовался он.
 — Полагаю, что да, — ответил Римо.
 — Хотите заявить? — спросил полицейский.
 — А надо? — спросил Римо.
 — В общем, можно. На вас напали двое грабителей, и вы уложили их на месте. В полицейском управлении любят коллекционировать такие сведения.
 — А вы не любите?
 — Ты сам подумай, парень, — честно сказал полицейский, подойдя ближе. (Римо прочел у него на груди: «Патрульный Л. Блейд».) — Если ты подашь заявление, мне придется писать отчет, снимать с него уйму копий и так далее. — Прохожие шли мимо, не останавливаясь и то всех сил стараясь не смотреть на трупы. — Твое имя и адрес зафиксируют, тебя вызовут в суд, а там мало ли что может случиться — чего доброго, еще засудят.
 — За самооборону?
 — Это Нью-Йорк. Надо понимать, как мы тут относимся к подобным вещам, — сказал патрульный Л. Блейд. — Скажем, я на твоей стороне, как и добрая половина копов. Но если мы надоумим людей самостоятельно защищаться, на что они, кстати, имеют полное право, то полиция превратится в любительскую ассоциацию.
 — Иными словами, защищаться от грабителя, не будучи членом профсоюза полицейских, — это все равно что заниматься штрейкбрехерством?
 — Вот именно!
 — Понятно, — сказал Римо. — Можно мне узнать, кто это такие?
 — Давай обыщем их, — предложил полицейский и нагнулся. Натренированные руки ловко обшарили карманы. У обоих убитых не оказалось ни бумажников, ни удостоверений личности.
 — Жаль, ничего нет.
 — Если я заявлю о случившемся, тела попадут в морг?
 Полицейский кивнул.
 — И их опознают по отпечаткам пальцев?
 — В теории — да.
 — Почему в теории?
 — Потому что у нас такое количество трупов, что этим придется ждать своей очереди пару месяцев. Так что результатов опознания не будет долго. А если возникнут трудности, то их не будет вообще.
 — А что случится, если я не заявлю?
 — Ничего.
 — Как это «ничего»?
 — Ты да я отправимся дальше по своим делам, словно ничего не произошло.
 — А как же они? — спросил Римо, указывая на трупы.
 — К утру их здесь не будет.
 — Куда же они денутся?
 — Этого я не знаю. Я знаю одно: к утру трупы всегда исчезают. Наверное, их забирают студенты-медики для экспериментов. — Полицейский подмигнул Римо. — Или извращенцы для своих целей. Не знаю. Они не из моего профсоюза.
 — Да поможет нам Бог, — вздохнул Римо. — Поступайте по своему усмотрению. — Он направился было к галерее игровых автоматов, но полицейский окликнул его:
 — Постой, парень! Запомни: мы с тобой не разговаривали. Я знать ничего не знаю.
 — Истинно так, — сказал Римо.
 Под высокими сводами галереи Чиун вел переговоры со служащим о размене доллара. Оба с облегчением посмотрели на приближающегося Римо.
 — Римо, объясни этому идиоту, что эта долларовая купюра — серебряный сертификат, стоящий больше, чем четыре монеты по двадцать пять центов! — взмолился Чиун.
 — Он прав, — сказал Римо служащему.
 Тот покачал головой.
 — Ничего не знаю. Хозяин оторвет мне голову, если я стану давать на один доллар больше четырех четвертаков.
 — Непоколебимое невежество, — сказал Чиун.
 Римо вынул из кармана доллар и протянул его служащему. Тот отдал серебряный сертификат. Чиун вырвал его у Римо и спрятал в складках кимоно, прежде чем Римо успел его разглядеть.
 — За мной доллар, — сказал Чиун.
 — Если забудешь, я тебе напомню, — сказал Римо и спросил служащего, какой из автоматов труднее всего обыграть.
 — "Мечты Южных морей"там, в углу, — сказал парень. — Этот автомат ни разу не проигрывал.
 Римо проводил Чиуна к дальнему автомату и объяснил, как кидать монетки и в чем цель игры. Чиун оскорбился, что выигрыш нельзя забрать наличными.
 Двое в черных кожаных куртках подмигнули друг другу, услышав верещание Чиуна. Они дергали за ручку соседний автомат.
 — Этот джентльмен будет играть, — обратился к ним Римо. — Если не хотите неприятностей, оставьте его в покое.
 — С какой это стати?
 — Ради вашей же пользы. Не трогайте его.
 — Чего ради мы станем тебя слушать?
 — Как хотите, — со вздохом отступил Римо.
 Рядом с галереей находился телефон-автомат, еще не превращенный вандалами в писсуар. Римо набрал номер, по которому полагалось связываться со Смитом в вечернее время.
 — Какие новости о Липпинкотте? — спросил он.
 — Все по-прежнему. Никто не может понять, что с ним, — ответил Смит.
 — Чиун говорит, что это какой-то яд.
 — В его организме не находят посторонних веществ, — сказал Смит.
 — Если Чиун говорит, что это яд, значит, это яд.
 — А вы что-нибудь узнали? — спросил Смит.
 — Почти ничего, — ответил Римо. — Двое парней попытались укокошить нас посреди улицы.
 — Кто они такие?
 — Их уже нет в живых. Я не знаю, кто они такие: при них не оказалось удостоверений. Но, Смитти...
 — Да?
 — На них была больничная форма. Я подозреваю, что в деле замешаны медики. Попытайте свой компьютер.
 — Что ж, проверю, — согласился Смит.
 Римо заглянул в окно галереи. Двое парней в кожаных куртках, с сальными волосами по моде 50-х годов взяли Чиуна в кольцо, беседуя между собой. Чиун делал вид, что не обращает внимания на их неучтивость. Римо покачал головой и отвернулся, не желая становиться свидетелем развязки.
 — Какие сведения от Руби? — спросил он у Смита.
 — Пока никаких.
 — Хорошо. Когда она позвонит, скажите ей, что мы со всем разберемся, прежде чем она додумается, из-за чего весь сыр-бор. Так ей и передайте.
 — Вы обязательно хотите, чтобы я так прямо и сказал? — спросил Смит.
 — В общем... — Римо замялся. — Не обязательно. Я позвоню завтра.
 Вернувшись в галерею, он нашел обоих юнцов стоящими на цыпочках слева и справа от Чиуна. Римо быстро разобрался, в чем дело: Чиун поймал их за указательные пальцы и заставил двигать рычаги бильярдного автомата.
 — Я вас предупреждал, — сказал он юнцам.
 — Скажи ему, чтобы он нас отпустил? — взвыл один.
 — Отпусти их, Чиун, — сказал Римо.
 — Не отпущу, пока не кончится игра, — ответил Чиун. — Они любезно согласились показать мне, как надо играть.
 — Согласились, держи карман шире! Какой у тебя шар?
 — Я играю первый шар, — ответил Чиун.
 — Столько времени? — удивился Римо.
 — Он не имеет изъянов, — сказал Чиун. — Зачем менять его на другой?
 Римо знал, что пройдет несколько дней, прежде чем Чиун сыграет во все пять шаров, поэтому он надавил на автомат бедром и легонько пристукнул. Там, где только что горел счет, остались пустые бельма. Загорелась надпись: «Наклон».
 — Что случилось? — спросил Чиун.
 — Машина наклонилась, — объяснил Римо.
 Чиун нажал пальцами двоих лоботрясов на рычаги, но ничего не добился.
 — Что это за наклон? — спросил Чиун.
 — Это значит, что игра завершена, — сказал Римо.
 — Как это получилось?
 — Иногда это происходит само по себе, — сказал Римо.
 — Ага, — подал голос один из юнцов. — Пожалуйста, отпустите нас, сэр.
 Чиун кивнул и отпустил их. Те стали ожесточенно тереть затекшие пальцы.
 — Когда в следующий раз сюда заглянет благородная душа, жаждущая минутного отдохновения от трудов праведных, советую не досаждать ей, — сказал им Чиун.
 — Да, сэр. Обязательно, сэр.
 Чиун удалился. Римо последовал за ним. В дверях Чиун обернулся.
 — Я видел, как ты наклонил автомат, нажав на него бедром.
 — Прости, Чиун.
 — Ничего. Иначе у меня ушло бы на эту игру несколько дней. Глупейший способ времяпрепровождения, не приносящий дохода.
 Вернувшись из клиники, где он навещал остающегося в бессознательном состоянии сына Рендла, Элмер Липпинкотт тяжело поднялся к себе в спальню. То, что ему предстояло совершить, не доставляло ему ни малейшего удовольствия, но он всю жизнь подчинялся долгу, и это превратилось в кодекс поведения.
 И все-таки, как сказать любимой женщине то, что уничтожит ее любовь?
 — А вот так и сказать, — проговорил он вполголоса, шагая по холлу второго этажа.
 Стены холла были свободны от картин. Богачи, подобные Липпинкотту, обычно завешивают холлы портретами предков, но предки Элмера Липпинкотта ковырялись в земле и пасли коров, и он однажды признался шутя, что, не будучи отбросами общества, они не могли претендовать и на то, чтобы называться солью земли.
 Из спальни доносился смех. Прежде чем войти, он легонько постучал в дверь.
 Его жена Глория сидела в постели в атласной рубашке, скромно обернувшись простыней. На стульчике у гардероба чинно восседал доктор Джесс Бирс. Видимо, они только что смеялись над какой-то шуткой, потому что при его появлении у них был несколько ошеломленный вид. Обладай Липпинкотт способностью рассуждать более здраво, он счел бы их вид виноватым.
 Бирс высморкался в платок и украдкой протер лицо. Глория выглядела не так безупречно, как обычно: бретелька ночной рубашки сползла у нее с плеча, почти вся левая грудь торчала наружу, губная помада была размазана. Впрочем, Липпинкотт не замечал мелочей.
 Бирс встал, вытерев лицо. Он был молод, высок и широкоплеч.
 — Как самочувствие пациентки, доктор? — осведомился Липпинкотт.
 — Прекрасно, сэр! Лучше не придумаешь.
 — Хорошо. — Липпинкотт улыбнулся жене и сказал, не глядя на врача: — Прошу нас извинить, доктор.
 — Разумеется. Доброй ночи, миссис Липпинкотт, доброй ночи, сэр.
 Когда он затворил за собой дверь, Липпинкотт проговорил:
 — Славный малый.
 — Это кому кто правится, — ответила Глория и раскрыла объятия, приглашая супруга к себе в постель.
 Приближаясь к ней, Липпинкотт сбросил на спинку стула пиджак. О, как он ее любил! Скоро она подарит ему ребенка. Он надеялся, что это будет сын. Сидя на постели и испытывая сильное желание оказаться у нее в объятиях, он опять содрогнулся, вспомнив, зачем пришел. Его большая костлявая рука сжала ее руку.
 — Что случилось, Элмер? — испуганно спросила она.
 — Ты видишь меня насквозь, не правда ли?
 — Не знаю. Но я вижу, когда ты бываешь озабочен. Когда ты приходишь угрюмым, я знаю, что тебя что-то беспокоит.
 Он невольно улыбнулся, но улыбка была лишь вспышкой, которая мгновенно погасла, не оставив на его лице ничего, кроме боли.
 — Выкладывай все начистоту, — сказала Глория. — Неужели стряслась беда? У тебя такой вид, будто...
 — Да, беда, — подтвердил Липпинкотт.
 Он ждал ее ответа, однако она молчала. В спальне воцарилась невыносимая тишина. Он отвернулся и заговорил, глядя в пол:
 — Прежде всего я хочу заверить тебя, что я люблю тебя и нашего ребенка.
 — Это мне известно, — ответила Глория и погладила его но густым седым волосам на затылке.
 — Точно так же я любил своих... мальчиков. Но потом я узнал от доктора Гладстоун, что они мне не родные. Моя жена родила троих сыновей, и всех от другого мужчины. Или от других. — Он поперхнулся.
 — Элмер, все это давно поросло быльем, — сказала Глория. — Зачем возвращаться к старому? Прошлое не исправить. Эта женщина жестоко обманывала тебя, но теперь она мертва. Прости же ее и все забудь.
 Он повернулся к ней. В углу его правого глаза блеснула слеза.
 — Хотелось бы мне простить и забыть! Но это невозможно. Моя гордость слишком сильно уязвлена. Я был в гневе, я мечтал о мести. Ты знаешь об экспериментах в лаборатории доктора Гладстоун?
 — Толком нет, — ответила Глория. — Меня не интересует наука.
 — Так вот, она работает с животными, чтобы получить вещество, способное влиять на поведение человека. В частности, она вылечила меня от импотенции. И вот я попросил ее применить эти вещества... на Лэме, Рендле и Дугласе.
 Глаза Глории расширились. Липпинкотт удрученно покачал головой.
 — На самом деле я не хотел причинить им вреда. Я просто хотел... отплатить им той же монетой, показать, что без фамилии «Липпинкотт» они — пустое место.
 — Разве это их вина, Элмер? Они не имеют никакого отношения к поступкам своей матери.
 — Теперь я это понимаю. Но уже поздно. Я хотел поставить их в затруднительное положение. Но Лэм не вынес действия препарата и погиб. А сегодня вечером в больницу угодил Рендл. Он при смерти. И в этом виноват я. Я только что оттуда.
 Глория обняла Липпинкотта и положила его голову себе на плечо.
 — Дорогой, как это ужасно! Но выбрось из головы мысли о своей вине. Они не помогут.
 — Но ведь Лэм мертв!
 — Верно. Мертв. И с этим ничего не поделаешь. Остается только убиваться.
 — И сознавать свою вину, — добавил Липпинкотт. Теперь по его лицу вовсю бежали слезы, преодолевая складки старческой кожи.
 — Нет! — отрезала Глория. — Осознанием вины делу не поможешь. Зато ты можешь посодействовать выздоровлению Рендла. Что до Лэма, то, как ни жестоко это звучит, ты должен его забыть. Ты сам знаешь, что со временем это произойдет. Так попробуй приблизить этот момент! Зачем напрасно мучаться? Забудь его. Сделай это ради меня, ради своего будущего сына. Собственного сына.
 — Думаешь, у меня получится?
 — Получится, я знаю, — сказала Глория.
 Липпинкотт обнял жену. Потом он, оставив ее на подушках, потянулся к телефону.
 — Я велел доктору Гладстоун остановиться, — пояснил он. — Хорошенького понемножку.
 — Я рада, — сказала она.
 — Доктор Бирс? — сказал Липпинкотт в трубку. — Прошу вас зайти.
 Бирс появился через несколько секунд.
 — Доктор Бирс, мой сын Рендл лежит в клинике Верхнего Вест Сайда, на Манхэттене. Езжайте туда и сделайте совместно с вашей коллегой доктором Гладстоун все необходимое для выздоровления Рендла.
 — Что с ним, сэр? — спросил Бирс и в деланном недоумении перевел взгляд с Липпинкотта на юную и прекрасную Глорию.
 — Доктор Гладстоун в курсе дела, — ответил Липпинкотт. — Не теряйте времени.
 — А как же миссис Липпинкотт?
 — Здесь побуду я. С ней ничего не случится. В случае необходимости я вас немедленно вызову.
 — Еду, — сказал Бирс и покинул спальню.
 — Теперь все будет хорошо, — сказала Глория мужу. — Снимай одежду и ложись в постель. Я иду в ванную.
 Запершись в ванной, она отвернула кран, после чего сняла трубку телефона, висевшего над раковиной, и набрала трехзначный номер. Ответившему на звонок она отдала приказ из двух слов:
 — Убейте его.
 Повесив трубку, она вымыла руки и вернулась к мужу.
 После Рендла, думала она, осталось разделаться всего с двумя Липпинкоттами: с третьим сыном, Дугласом, и, разумеется, с самим старикашкой.
 Новость, сообщенная доктором Бирсом, сразила Элмера Липпинкотта: ночью его сын Рендл скончался. Ни Бирс, ни доктор Гладстоун не смогли ему помочь.
 — Его состояние как будто не вызывало тревоги, но в следующее мгновение он перестал дышать. Простите, мистер Липпинкотт.
 — Это не ваша вина, а моя, — ответил Липпинкотт.
 На сердце его лежала невыносимая тяжесть. К счастью, молодая жена Глория сумела его утешить. Потом она уснула.
 Крепким сном.




 Глава одиннадцатая


 Руби не могла сомкнуть глаз. Даже в 2 часа ночи за окном гостиницы не утихал уличный шум. К нему добавлялся вой обогревателя. К тому же мучила мысль о том, что Римо может обогнать ее в расследовании дела.
 Она включила лампу и позвонила Смиту. В спальне у Смита был установлен особый телефон: вместо звонка на нем мигала красная лампочка. Смит, работавший в юности в секретной службе, а потом в ЦРУ, спал так чутко, что мигание красной лампочки мгновенно будило его.
 Он снял трубку, оглянулся на похрапывающую жену и шепнул:
 — Не вешайте трубку.
 Перейдя в ванную комнату, он снял трубку там и сказал:
 — Смит.
 — Это Руби. Простите за поздний звонок, но я не могу заснуть.
 — И я, — солгал он. Он не любил ставить людей в неудобное положение, поскольку, испытывая замешательство, они дольше не переходят к сути. — Вы что-нибудь выяснили?
 — Я рада, что не разбудила вас, — сказала Руби. — Помните Мидоуза, частного детектива? Письмо написал он. Две недели назад он пропал. Заговор против Липпинкоттов как-то связан с лабораторией «Лайфлайн» в Ист-сайде. С Мидоузом был еще один человек.
 — Как вы это узнали? — спросил Смит.
 — Я раздобыла черновики Мидоуза. В них было больше информации, чем осталось в письме.
 — Как вы думаете, что произошло с Мидоузом?
 — Скорее всего, он сыграл в ящик, — ответила Руби.
 — Весьма вероятно.
 — А как наш балбес? Что-нибудь раскопал?
 — Римо? Не очень много, но его сведения согласуются с вашими. — Он коротко поведал о попытке убить Римо и Чиуна, предпринятой людьми в больничной форме, и о том, что Римо предположил существование заговора медиков.
 — Он близок к истине, — буркнула Руби.
 — Я заложил информацию в компьютер, прежде чем выехать из Фолкрофта, — сказал Смит. — Не вешайте трубку.
 Он набрал помер прямого выхода на огромные банки данных санатория Фолкрофт — штаб-квартиры КЮРЕ. Ему ответил механический голос. Смит набрал комбинацию цифр, запускающую автоматическое считывание компьютерной информации. Тот же голос сообщил нечто Смиту, который, учтиво поблагодарив машину, сказал Руби:
 — Вы правы: лаборатория существует на деньги Липпинкотта. Там заправляют двое медиков: Елена Гладстоун и Лорен Бирс. Они же — врачи, пользующие семейство Липпинкоттов.
 — Чем занимается лаборатория? — спросила Руби.
 — Какими-то сложными опытами по изучению поведения.
 — Понятно. Где остановился наш балбес?
 Смит назвал ей отель.
 — Что вы сделаете теперь? — спросил он.
 — Собираюсь побывать в лаборатории.
 — Не советую ходить туда одной. Свяжитесь с Римо, — посоветовал Смит.
 — С этим недоумком? Он ни на что не способен. Он во все лезет и все запутывает. Ломает мебель, дурачится... С ним никогда не докопаешься до истины.
 — Теперь вы понимаете, какой крест мне приходится нести, — терпеливо проговорил Смит. — Просто мне не хочется подвергать вас опасности.
 Сказав это, он умолк. На другом конце тоже молчали.
 — Ладно, — сказала, наконец, Руби, — объединяюсь с Римо.
 — Вот и хорошо, — сказал Смит. — Держите меня в курсе событий.
 Оба повесили трубки. Руби выругалась и села на край постели. На самом деле Римо вовсе не был ей неприятен. Более того, думая о нем, она часто заливалась краской. Если бы не Чиун, который вечно пытался уложить их в постель, чтобы они произвели для него на свет желто-коричневого ребеночка, они с Римо давно нашли бы общий язык.
 А ведь какой получился бы ребенок! Сверхчеловеческий! В том случае, разумеется, если бы от Римо он унаследовал физическое, а от нее — умственное совершенство. А вдруг у него будут мозги Римо? Разве можно подвергать судьбу ребенка такой опасности?
 Она решила позаботиться об этом в свой срок. Сейчас же она поспешно оделась и проверила, имеется ли в ее объемистой сумке нужное удостоверение. Выйдя на улицу, она подозвала такси и сказала водителю:
 — Городской морг.
 — Забудьте о самоубийстве, леди. Лучше выходите за меня замуж.
 — Один растяпа у меня уже есть, — ответила Руби — Поехали.
 Удостоверение сотрудницы министерства юстиции позволило ей преодолеть заслон из служащих, орудовавших в морге даже среди ночи. Невзирая на хроническое банкротство, Нью-Йорк неизменно находил деньги, чтобы нанимать все больше бездельников. Они располагались между входом и «складом» в добрые семь слоев.
 Скучающий полицейский внимательно изучил ее удостоверение, шевеля губами, после чего осведомился, кого она ищет. От полицейского пахло дешевым виски. Ремень врезался в его необъятный живот, как нож в свежий пирог. Руби подумала, что он приходится родственником какому-нибудь шишке, раз торчит в помещении в зимнюю стужу.
 Она показала фотографию Зака Мидоуза.
 — Вот этого.
 — Что-то не узнаю, — ответил полицейский. — Но они тут сами на себя не похожи. Когда он поступил?
 — Неделю-две тому назад.
 — Нельзя ли поточнее?
 — Нельзя. А что, за последние две педели к вам поступило много неопознанных тел?
 — Пару дюжин. Это вам не Коннектикут, это Нью-Йорк.
 — Знаю, — вздохнула Руби. — Что ж, будем искать.
 Трупы хранились в ячейках за тяжелыми дверями из нержавеющей стали. Лежали они головами к двери. Каждый труп был накрыт простыней, к большому пальцу левой ноги была привязана бирка. Если тело прошло опознание, об этом свидетельствовала надпись на бирке имя, возраст, адрес. В противном случае на бирке было проставлено время и место обнаружения тела и номер дела, заведенного в полиции. Большинство неопознанных погибли от огнестрельного оружия.
 — Разве вы не посылаете отпечатки пальцев в Вашингтон для опознания? — спросила Руби полицейского, в очередной раз качая головой.
 Полицейский задвинул тело обратно в ячею морозильного шкафа. Помещение было ярко освещено, ошибиться здесь было невозможно.
 — Посылаем, — ответил полицейский. — Когда до этого доходят руки. Просто у нас много дел, и руки доходят до этого своим чередом, без спешки. Это Нью-Йорк, знаете ли.
 — Знаю, — сказала Руби. — Не Коннектикут же это!
 — Вот-вот.
 Зак Мидоуз дожидался ее в шестом по счету пенале. Она сразу узнала его обрюзгшую физиономию. Глядя на укрытое простыней тело и облепленную волосами голову, словно он скончался на пороге душевой. Руби не могла не подумать, что даже мертвым Зак Мидоуз имел глупый вид. Она закусила губу. Мать всегда учила ее не говорить дурно о мертвых, иначе ее покарает Господь. Она тщательно осмотрела тело. Кончики пальцев на обеих руках были изуродованы, словно их искромсали ножом.
 — Не очень обычно, да? — спросила она у полицейского.
 — Что? — не понял тот.
 Она указала на пальцы. Полицейский пожал плечами.
 — Вот уж не знаю!
 Судя по надписи на бирке, Мидоуза и еще одного утопленника вытащили из озера в Центральном парке две недели тому назад.
 — Где другое тело? — спросила Руби.
 — Сейчас поглядим. — Полицейский повертел бирку. — Это должно было быть написано здесь. Что за люди здесь работают? От них нет ни малейшего проку. Не могут даже толком заполнить бирку.
 — Так где же другое тело? — терпеливо повторила Руби.
 — Где-то тут! — сердито ответил полицейский. — С этим все?
 — Все.
 Полицейский впихнул носилки с телом обратно в пенал. Носилки с лязгом стукнулись о заднюю стенку. Помилуй Боже Зака Мидоуза! Кажется, он попал в лапы неисправимому кретину! — подумала Руби.
 Полицейский принялся по очереди выдвигать носилки, довольствуясь надписями на бирках. Искомое обнаружилось с четвертой попытки.
 — Нашелся, голубчик! Озеро в Центральном парке, та же дата. Хотите на него взглянуть?
 — Хочу.
 Полицейский выдвинул носилки до упора и откинул с лица простыню. Руби увидела безобидную мышиную мордашку, реденькие волосенки. Кончики пальцев трупа претерпели ту же операцию.
 — Наверное, набрались, решили посоревноваться в плавании и пошли на дно, — выдвинул полицейский собственную версию.
 — В декабре?
 — А что? Не забывайте, это...
 — Знаю, не Коннектикут. Как вы поступаете с такими изуродованными пальцами?
 — Никак не поступаю, — ответил полицейский.
 Неудивительно, что город напоминает становище апачей. Руби ласково похлопала тщедушный труп по голой ноге и улыбнулась полицейскому.
 — Спасибо. Вы мне очень помогли.
 — Пожалуйста. Может, и вы мне когда-нибудь поможете.
 — Надеюсь, — ответила Руби и мысленно добавила: «Чтоб тебе так же лежать с биркой на большом пальце!»
 На улице Руби снова поймала такси и назвала адрес отеля, где поселился Римо. Портье посмотрел на нее, как на уличную проститутку, явившуюся по вызову к клиенту, загоревшемуся среди ночи, неодолимой похотью. Она поднялась в скрипучем лифте на 23-й этаж, нашла дверь с нужным номером и написала записку.
 Чиун услышал шум. Под дверь их номера подсунули бумажку. Он тихо поднялся с соломенной циновки, на которой по обыкновению спал. Римо почивал в спальне. Чиун развернул записку и прочитал начало: «Дорогой балбес». Это не ему. Он бросил листок на пол и снова улегся на циновку, надеясь заснуть. Лишь бы лифт не скрипел всю ночь.
 Дежурный портье снова с омерзением взглянул на Руби. Один раз такой взгляд еще можно было простить, но во второй раз с наглецом необходимо было расквитаться.
 Руби подошла к стойке и со всей силы прихлопнула ладонью звонок ночного вызова, хотя портье стоял прямо перед ней. По вестибюлю разнесся пронзительный звон.
 — С какой стати? — пробурчал портье как можно более угрюмо.
 — Просто чтобы удостовериться, что вы живы, — ответила Руби.
 — Ну, удостоверились?
 — С чего вы взяли? Просто передо мной торчит какой-то длинноносый тип, издающий нечленораздельные звуки.
 Портье остолбенел.
 — Что вам угодно, мисс? Мы не любим, когда по вестибюлю околачиваются посторонние. Вам понятно, куда я клоню?
 Руби вынула из сумочки удостоверение сотрудницы нью-йоркской полиции.
 — Вой тот лифт, вопреки правилам, ни разу не проверяли за последние полгода.
 Портье заморгал и, заикаясь, пробормотал:
 — Простой недосмотр...
 — По вашему недосмотру могут погибнуть люди. Наверное, и остальные ваши лифты в таком же состоянии?
 — Не знаю...
 — Ладно, облегчаю вам задачу. Я вернусь после полудня. Потрудитесь к тому времени организовать проверку лифтов, в противном случае я все их закрою, и ваши постояльцы будут карабкаться по лестнице. Вам понятно, куда я клоню?
 — Понятно, мэм.




 Глава двенадцатая


 Доктор Елена Гладстоун не могла сомкнуть глаз в своей квартире, расположенной над лабораторией «Лайфлайн». Она с облегчением вздохнула, когда Джесс Бирс позвонил и сказал ей, что «разобрался» с Рендлом, прежде чем тот заговорил. «Лучше поздно, чем никогда», — был ее ответ.
 Однако она ждала еще одного звонка, а его все не было. Стрелка приближалась к 4 часам, и она уже сомневалась, что вообще услышит доклад тех двоих, которых она послала следом за азиатом и молодым американцем. Им давно уже пора вернуться, а их все не было, телефон молчал, и в ней зрела уверенность, что два правительственных агента — кажется, их зовут Римо и Чиун — на самом деле более крепкие орешки, чем кажется на первый взгляд. Они сумели оживить Рендла Липпинкотта, хотя по всем правилам медицины он был смертником. Как им это удалось? Конечно, Джесс Бирс успел устранить опасность, однако эти двое — явная угроза. Она поежилась и даже подумала, не лучше бы ей выйти из игры.
 Однако она немедленно отвергла эту мысль. Она стремилась не к достатку, а к настоящему богатству: ей требовались не жалкие миллионы, а сотни миллионов. Она грезила о яхтах, виллах, водителях в ливреях, роскошной жизни.
 Ничто не сможет помешать осуществлению ее мечты.
 Руби увидела провода сигнализации и не стала открывать дверь лаборатории. Вместо этого она порылась в сумочке и нашла длинный провод с зажимами на концах, которым сумела шунтировать проводку. Только после этого она вскрыла замок специальным инструментом, всегда находившимся при ней.
 — Школа ЦРУ, — удовлетворенно прошептала она.
 Войдя и затворив за собой дверь, она остановилась, готовая броситься наутек, если прозвучит сигнал тревоги. Постепенно ее зрение привыкло к темноте, и она увидела вдоль стены клетки с мышами, крысами и обезьянами. Она подошла ближе. Большинство боится крыс и мышей, но Руби выросла в райончике, где они были постоянными спутниками жизни, и была к ним равнодушна. Однажды крыса забралась к ней под одеяло и укусила ее. Девочка схватила зверька за голову и молотила острым каблуком маминой туфли, пока не забила до смерти.
 Звери почуяли Руби и притихли. Она прислушалась. Наверное, Зак Мидоуз тоже побывал здесь. Неужели за это он поплатился смертью в грязной жиже паркового озера? Руби подумала, что ей следует соблюдать максимальную осторожность.
 Елена Гладстоун, отчаявшись уснуть, натянула джинсы и клетчатую рубашку и решила спуститься в лабораторию, чтобы посмотреть на результаты недавних экспериментов. Ей удалось привить крысе страх перед металлом, причем такой сильный, что зверек начинал беситься, оказавшись в простой металлической клетке. Даже после сотен экспериментов Елена не переставала удивляться тому, что благоприобретенный рефлекс, в частности страх, приводит к образованию в мозге животного вещества, которое, будучи после выделения, очистки и усиления введено в кровеносную систему другого животного, вызывает у того столь же неодолимый страх.
 Она занялась этими исследованиями десять лет назад, когда, окончив медицинский факультет, попала на работу в лабораторию, проводившую знаменитые опыты с плоскими червями, которых учили реагировать на свет. Затем обученных червей резали и скармливали другим плоским червям, которые демонстрировали точно такую же реакцию на свет.
 Врач-эксцентрик, руководивший опытами, не был склонен придавать им значение, считая разве что курьезом, однако в жизни доктора Елены Гладстоун они стали поворотным моментом. Она так и не опубликовала результатов исследований. Ее никогда не оставляло чувство, что из этих опытов можно извлечь доход, причем прямо пропорциональный объему ее собственных знаний и неведению остальных.
 Одевшись, она босиком направилась вниз.
 Руби давно заметила охранника, сидевшего за парадной дверью, а также кабинетик сбоку от главного лабораторного помещения. Проникнув в кабинетик, она чиркнула спичкой, чтобы удостовериться, что в стене имеется окно, через которое она в случае необходимости сможет спастись бегством.
 Она заперла за собой дверь, открыта окно и вернулась к письменному столу. Табличка на столе гласила: «Доктор Гладстоун».
 Руби зажгла настольную лампу и занялась шкафом с папками. Он был заперт, однако она быстро справилась с замком. Открыв верхний ящик, она присвистнула: там лежали истории болезни пациентов, среди которых фигурировали все Липпинкотты: Элмер, Лэч, Дуглас, Рендл. Она пододвинула лампу ближе к шкафу и развернула кресло, чтобы было удобнее читать.
 Елена Гладстоун вошла в лабораторию и замерла, отпрянув к стене. Из-под двери ее кабинета выбивался свет. Она неслышно прошла вдоль стены по коридору и заглянула в стеклянный квадрат в двери. В ее кресле сидела чернокожая женщина с прической в стиле «афро». Женщина читала ее бумаги. Окно кабинета было распахнуто, чтобы облегчить женщине бегство.
 Кто она такая? Видимо, она как-то связана с частным детективом, который пытался шпионить здесь две недели назад...
 Бесшумно ступая босыми студнями, Елена отошла от двери и вышла из лаборатории. В вестибюле стоял шкаф, в котором она нашла пузырек. Спрятав его под рубашку, она направилась к охраннику.
 При ее приближении охранник вздрогнул и виновато попытался спрягать журнал под бумаги на столе.
 — Здравствуйте, доктор, — пробормотал он. — Не спится?
 — Вот хожу и думаю, — ответила она. — Слушайте, что от вас требуется...
 Ее объяснения были весьма подробны. Она потребовала, чтобы Герман повторил поручение слово в слово. Он ничего не понял, — но важно кивал, давая понять, что все исполнит.
 Доктор Гладстоун вышла на декабрьский мороз. Герман начал считать про себя:
 — Один, два, три...
 Досчитав до шестидесяти, он встал и, громко насвистывая, зашагал к задней двери, ведущей в лабораторное помещение. Дверь не была заперта, но он сперва повозился, и лишь потом нащупал выключатель и зажег в лаборатории свет.
 Руби услыхала свист и выключила лампу на столе. В темноте она положила на место истории болезни и застыла у окна, ожидая, что произойдет дальше. Сперва она услышала, как где-то поворачивается дверная ручка, а потом в лаборатории зажегся свет.
 Руби не дождалась, пока охранник выполнит остальные поручения, каковые состояли в том, чтобы вернуться к столику, надеть пальто и следовать домой. Она уже наполовину вылезла из окна, когда из тени выступила Елена Гладстоун. Руби заметила ее, но было поздно, ей в лицо ударила струя из баллончика, и молодая негритянка задохнулась. У нее защипало лицо, потом глаза, потом ее тело онемело, пальцы, цеплявшиеся за подоконник, разжались, и Руби без чувств свалилась на пол кабинета.
 Осторожно ступая, чтобы не пораниться о стеклышки и острые камни, Елена Гладстоун вернулась в здание через главный вход. Удостоверившись, что охранник удалился, она отправилась в свой кабинет, чтобы выяснить, что за птичка попалась в ее сети.
 Римо проснулся еще до восхода солнца. Заглянув в гостиную двухкомнатного номера, он застал Чиуна лежащим на спине в розовом ночном кимоно на соломенной циновке. Руки Чиуна были сложены на груди, глаза исследовали потолок.
 — В чем дело, Чиун? Не можешь заснуть?
 — Да, — ответил Чиун.
 — Прости, — сказал Римо.
 — Правильно делаешь, что извиняешься, — сказал Чиун, принимая сидячее положение.
 — Только я не виноват, — сказал Римо. — Я не храплю, я закрыл дверь в спальню, чтобы ты не жаловался на мое шумное дыхание, на скрип пружин и прочее. Найди себе другого козла отпущения.
 — Много ты знаешь! — проворчал Чиун. — Кто выбрал гостиницу со скрипучим лифтом? Если бы на этот этаж не ездили люди, которым понадобился ты, лифт бы не скрипел, и я забылся бы сном.
 — Кому это я понадобился? — спросил Римо.
 — Если бы под дверь не подсовывали записок, адресованных тебе, я урвал бы хоть минутку отдыха, — сказал Чиун.
 Римо увидел на полу скомканную бумажку. Разгладив ее, он громко зачитал:
 — "Дорогой балбес! Тебе нужна лаборатория «Лайфлайн» на 81-й Ист-стрит. Руби".
 Он взглянул на Чиуна.
 — Откуда это взялось?
 — Ты не собираешься спросить меня, откуда мне известно, что эта записка предназначена именно тебе?
 — Нет. Когда она появилась?
 — Откуда я знаю? Два часа назад, час назад.
 — Ты прочитал это и ничего не предпринял? Руби могла сама отправиться туда и угодить в переплет.
 — Первое: я ничего не прочитал, потому что записка адресована не мне. «Дорогой балбес» — это не ко мне. Второе: если это Руби написала записку и куда-то отправилась, то она не попадет в переплет, потому что может за себя постоять. Именно поэтому из нее вышла бы отличная мать для сына одного субъекта, если бы у означенного субъекта водились мозги. Впрочем, нельзя ожидать многого от бесчувственного булыжника.
 Римо стал звонить Смиту. Когда на аппарате Смита замигала красная лампочка, его жена наводилась внизу, занимаясь завтраком, поэтому Смит остался в спальне.
 — Да, Римо, это лаборатория «Лайфлайн». Это я велел ей предупредить тебя, прежде чем туда соваться. Хорошо, держите меня в курсе.
 Закончив разговор с Римо, Смит перевернул аппарат диском вниз. На нижней панели оказалась россыпь кнопок. Смит не глядя набрал десятизначный номер. В трубке не раздалось ни одного гудка. После 30 секунд безмолвия мужской голос сказал:
 — Я слушаю, доктор Смит.
 — В деле Липпинкотта наши люди вышли на след, — доложил Смит.
 — Спасибо, — ответил президент Соединенных Штатов, не зная, что Смит уже повесил трубку.




 Глава тринадцатая


 Ее привела в чувство головная боль.
 Руби знала, что это головная боль, и, приходя в себя, задавалась вопросом, чем вызвана боль. Ее головной болью был Римо. Второй причиной головной боли было то, что она работает на правительство. Будь у нее хоть капля здравого смысла, она никогда не сунулась бы в ЦРУ, а потом в КЮРЕ, а преспокойно продолжала бы торговать париками в своем магазинчике в Норфолке, штат Виргиния, создавая собственный бизнес; со временем она расширила бы поле деятельности и скопила достаточно денег, чтобы к тридцати годам отойти от дел и начать наслаждаться жизнью.
 Но нет, она поступила по-другому. Она оказалась такой умницей, что пошла на правительственную службу. Вот вам и головная боль. Головной болью был Римо, а также Чиун и Смит. Да, не забыть родного братца по имени Луций. Этот доставлял ей не, боль в голове, а настоящее жжение на полметра ниже.
 Стоило ей открыть глаза, как головная боль стала нестерпимой. Ей казалось, что в основание затылка ее укусил гигантский слепень. Она попробовала дотронуться до места укуса правой рукой и потерпела неудачу. Скосив глаза, она убедилась, что ее правая рука привязана к кровати. Так же обстояло дело с левой рукой и с остальным телом. Она лежала на больничной койке, перехваченная широкими толстыми брезентовыми полосами, препятствовавшими какому-либо шевелению. Она мигом все вспомнила: струя в лицо при попытке к бегству!
 В противоположном углу сидела доктор Елена Гладстоун. Она говорила по телефону. Увидев, что Руби очнулась, она широко улыбнулась и направилась к пленнице. Помещение было ярко освещено лампами дневного света, вмонтированными в потолок. Недавно Руби уже видела подобные светильники, вот только где? Вспомнив, она содрогнулась: в городском морге!
 — Как самочувствие, мисс Гонзалес?
 — Откуда вы знаете, как меня зовут?
 — Я многое о вас знаю: имя, место службы, род занятий. Я знаю также, кто такие азиат и американец, не дающие мне покоя. Мне известны ваши подозрения относительно трагических событий в семье Липпинкотта и гибели мистера Мидоуза.
 — Вы накачали меня наркотиками! — Это был не вопрос, а констатация неприятного факта.
 — Да, дорогая. Теперь скажите, как вам нравится умереть?
 — Одно из двух: либо не слишком, либо вообще не нравится.
 — И то, и другое неприемлемо, — сообщила доктор Гладстоун. — Придется поискать что-нибудь получше.
 — Не торопитесь. Я ведь не спешу.
 Кошачьи глаза Руби успели оглядеть всю комнату. Вдоль стен стояли клетки с крысами и хомяками. На столике поблескивал скальпель. Она подумала, что у нее остались кое-какие шансы.
 — Да, вы знаете обо мне все, — сказала Руби. — На меня произвела сильное впечатление обстановка в лаборатории, вот только я никак не могу взять в толк, чем вы тут занимаетесь.
 — Ничего удивительного, — ответила доктор Гладстоун, — Это мало кому по зубам.
 Ее не подловить, как ребенка. Что ж, попробуем сыграть на тщеславии.
 — Ваши достижения по части пептидов — настоящий прорыв в науке, — сказала Руби.
 Доктор Гладстоун приподняла брови.
 — Пептиды? А вы начитаны!
 Руби проигнорировала снисходительный тон.
 — Одного не пойму: как вам удается, синтезировав вещества, присущие одному виду, заставить их воздействовать на совершенно другой вид.
 В глазах рыжеволосой ученой загорелся интерес.
 — Я их не синтезирую. В ход идут натуральные вещества. Путем синтеза получено только одно соединение, благодаря которому все и заработало. Помните, при трансплантации органов требуются медикаменты, предотвращающие отторжение органов из чужого организма?
 — Помню, — сказала Руби.
 — Я получила методом синтеза базовые компоненты, предотвращающие отторжение, и сумела связать их с пептидными. Благодаря этому я могу перемещать вещества от одного вида к другому со стопроцентной эффективностью.
 — Невероятно! — воскликнула Руби. — Меня покорило также разнообразие программируемых вами реакций. Я еще понимаю, как можно заставить животное бояться темноты, воды. Но азиатов?! Одежды, любых ограничений?
 — Тут нет никакого чуда. Простое расширение примитивного поведенческого рефлекса. Поручите истязание животных ассистенту-азиату. Причиняйте боль в окружении желтых предметов. Нужная реакция не заставит себя ждать. С одеждой еще проще: сочетание покрова с электрошоком, использование различных типов тканей. Крысы обучаются быстро. Любая ткань ассоциируется с болезненным ударом током; рефлекс продуцирует в мозге пептидные вещества, способные и человеку внушить страх точно к тем же раздражителям.
 — Так было с Рендлом Липпинкоттом?
 — Именно так. В следующую секунду глаза доктора Гладстоун сузились: она вспомнила, что привязанная к больничной койке женщина остается ее врагом.
 — Но зачем? Почему Липпинкотты?
 — Потому что мы собираемся покончить со всей семейкой. Тогда все их состояние станет нашим.
 — Вам могут помешать их наследники, — возразила Руби.
 — Это мы еще поглядим! А теперь, дорогая, если вечер вопросов и ответов окончен, настало время решить, как поступить с вами.
 Зазвонил телефон. Взяв трубку и выслушав сообщение, доктор Гладстоун сказала:
 — Иду. Вот и ваши друзья, — бросила она, обращаясь к Руби. — Римо с Чиуном. Сперва прогоню их, а потом займусь вами.
 — Не возражаю подождать, — ответила Руби.
 — Между прочим, если у вас появится желание вопить, валяйте, не стесняйтесь. Дело в том, что вы находитесь в подвале глубиной десять футов, так что ни вашего призыва о помощи, ни предсмертного вопля все равно никто не услышит.
 Докторша вышла. Руби перевела дух. Какая злобная особа! Не теряя ни минуты, она принялась отчаянно елозить спиной по койке, надеясь, что колесики койки не зафиксированы. Догадка подтвердилась: койка пришла в движение и оказалась на пару дюймов ближе к столику, на котором Руби увидела вожделенный скальпель.
 Оставался пустяк: 10 футов минус два дюйма. Руби не грозила праздность.
 Елена Гладстоун вошла в свой главный кабинет, заставленный книгами, машинально улыбаясь. Римо и Чиун сидели у стола.
 — Здравствуйте, я — доктор Гладстоун, — приветствовала она посетителей. — Насколько я понимаю, вас прислал мистер Элмер Липпинкотт-старший.
 — Совершенно верно, — ответил Римо. — Моя фамилия Уильямс. А это — Чиун.
 — Можете называть меня «Мастер», — предложил Чиун.
 — Рада с вами познакомиться, — сказала она и, проходя мимо Римо, намеренно задела его. От нее исходил сильный аромат, показавшийся Римо знакомым. — Чем могу быть полезна? — осведомилась она, усаживаясь.
 — Сперва умирает Лэм Липпинкотт, потом — Рендл, — начал Римо. — Мы подумали, что вы сумеете объяснить нам, почему они так странно себя вели. Мистер Липпинкотт сказал, что вы — семейный врач.
 — Это так. Но я не знаю, что с ними произошло. Оба не жаловались на здоровье, хотя и вели малоподвижную жизнь. Насколько я знаю, у обоих не было сильных эмоциональных переживаний. К наркотикам и другим медикаментам они не прибегали. Просто не знаю, в чем дело.
 — Рендл Липпинкотт боялся одежды, — сказал Римо. — Он не выносил даже прикосновения одежды к своему телу.
 — Вот этого я и не понимаю! — посетовала Елена. — Ни разу за все эти годы не слыхала о такой иррациональной фобии.
 — Вы могли бы ему помочь? — спросил Римо.
 — Не знаю. Возможно... По крайней мере, попыталась бы. Но когда он заболел, ко мне не обратились.
 — В чем состоит ваша работа здесь?
 — Сохранение жизни. Мы пытаемся обнаружить болезнь еще до того, как она проявится. Проводим осмотры с целью профилактики тяжелых заболеваний. Скажем, если у человека падает тонус спинных мышц — а у нас есть способ его точного измерения, — мы прописываем комплекс упражнений, которые предотвратят проблему, не дав ей возникнуть.
 — Большая клиника, если ограничиваться только немощными спинами, — заметил Римо.
 Елена Гладстоун встретила эти слова улыбкой. Обычно ее широкая улыбка срабатывала безошибочно, рождая у мужчин желание сделать ей приятное. Однако на Римо Уильямса она никак не подействовала, разве что заставила прищуриться, отчего его глаза, и без того похожие на бездонные омуты, сделались еще загадочнее. Она решила, что в нем тоже есть что-то восточное, и заподозрила, что он состоит в родстве со стариком-азиатом, который, сидя у ее стола, внимательно изучал заточенные карандаши.
 — Почему только спинами? — возразила она. — Мы занимаемся всеми болезнями: сердцем, кровяным давлением, недостатком химических элементов в организме, сосудистыми заболеваниями.
 — И все?
 Она поняла, что не смогла произвести на Римо сильного впечатления.
 — Кроме того, мы проводам опыты на лабораторных животных. Это, скорее, мое хобби, нежели наше основное назначение. Мистер Липпинкотт очень щедро финансирует нашу деятельность.
 Чиун приставил грифель к грифелю два остро заточенные карандаша, удерживая их кончиками указательных пальцев за резинки. Казалось, он не видит ничего, кроме карандашей. Взглянув на него, Римо заскучал.
 Зато доктор Гладстоун проявила к его занятию интерес: она никогда прежде не наблюдала ничего подобного.
 — Теперь, когда нет в живых двоих сыновей Липпинкотта, — сказал Римо, отвлекая ее от карандашей Чиуна, — надлежит позаботиться о третьем.
 — О Дугласе, — подсказала она.
 — Да, о Дугласе. У него есть какие-нибудь заметные недомогания?
 — Нет. Он младший из сыновей. Он регулярно занимается физкультурой и находится в хорошей форме. Я бы весьма удивилась, если бы и Дуглас захворал.
 Чиун водил руками из стороны в сторону, по-прежнему не роняя карандашей. При этом он негромко гудел, словно подражая двигателю самолета.
 — Понятно, — сказал Римо. Запас коварных вопросов иссяк. — Мы ищем одну негритянку. Вы ее не видели?
 — Негритянку? Здесь? Нет. Откуда ей здесь взяться? — Елене Гладстоун показалось, что карие глаза старого корейца прожигают ее насквозь.
 — Ниоткуда, — ответил Римо. — Она наша коллега. Она сказала, что увидится с нами здесь.
 — Очень жаль, но пока она не заходила. Что ей передать, если зайдет?
 — Ничего, спасибо. — Римо поднялся. — Чиун!
 Чиун перевернул правую руку ладонью кверху и занес над ней левую ладонь. Между ладонями находились два карандаша, соприкасающиеся кончиками грифелей. На глазах у доктора Гладстоун он убрал левую руку, но два карандаша остались стоять на указательном пальце правой. Чиун прищелкнул пальцами, и оба карандаша, перевернувшись в воздухе, опустились точь-в-точь в узкое жерло пластмассового стаканчика.
 Женщина восторженно зааплодировала.
 — Перестань валять дурака, — поморщился Римо. — Нас ждут дела.
 Чиун нехотя встал.
 — На обратном пути я покажу вам лабораторию, — сказала доктор Гладстоун и вывела гостей в коридор. — Я живу наверху. — Она свернула к двери лаборатории. — Здесь, по бокам, — смотровые кабинеты. В них мы проводим общие осмотры, делаем электрокардиограмму, измеряем давление, берем анализ крови и так далее.
 Все двери были распахнуты. Римо удостоверился, что на этом этаже Руби нет.
 Тяжелый цветочный запах духов, которыми пользовалась Елена Гладстоун, снова достиг ноздрей Римо, когда она посторонилась, пропуская их в просторную лабораторию, залитую светом, где стояли несчетные клетки с мышами, крысами и обезьянами. Зверье так шумело, что могли лопнуть барабанные перепонки.
 — Наши лабораторные животные, — сказала она.
 — Зачем они вам?
 — Мы пытаемся создать новое лекарство от стресса. Для этого необходимы опыты на животных. Боюсь, что от результата нас еще отделяет несколько лет.
 Римо шел за ней вдоль клеток. Чиун шагал следом за ним и громко топал. Римо еще не догадался, зачем.
 — Вот и все, — сказала доктор Гладстоун. — Вы все осмотрели.
 — Спасибо, что уделили нам время, доктор, — сказал Римо. Оглянувшись, он заметил на лице Чиуна ухмылку.
 — А что там? — осведомился Римо, показывая на коридорчик.
 — Мой лабораторный кабинет. Там я храню данные экспериментов. В том кабинете, где вы побывали, я играю в администратора, а в меньшем — в ученого.
 Она широко улыбнулась. Римо улыбнулся ей в ответ.
 — Нам надо встретиться, чтобы вы могли поиграть во врача, — сказал он.
 — Верно, — ответила Елена Гладстоун, глядя ему прямо в глаза. Ее тело напряглось.
 Взяв Римо за руку, она довела его к выходу. Чиун все так же топал сзади. Римо подмывало обернуться и велеть ему перестать. Регистраторша за стойкой проводила гостей улыбкой.
 — Надеюсь, мы с вами увидимся, — сказала доктор Гладстоун Римо на прощанье.
 — Я тоже на это надеюсь, — ответил Римо.
 Она заперла за ними дверь и наклонилась к замочной скважине, чтобы убедиться, что они спускаются по ступенькам. Ушли!
 — Хейзл, обзвоните всех, кому назначен прием. Сегодня приема не будет. Я очень занята.
 — Понимаю.
 Римо и Чиун сделали вид, что удаляются, но не ушли дальше соседнего дома.
 — Твое мнение, папочка? — спросил Римо Чиуна.
 — Разумеется, она лжет.
 — Знаю. Я узнал запах ее духов. Так же пахло в палате у Рендла Липпинкотта. Это она сделала ему укол.
 — У нее на шее есть едва заметная жилка. Когда ты спросил ее о негритянке, жилка запульсировала вдвое быстрее. Она лжет.
 — Значит, Руби там, — сказал Римо.
 — Конечно.
 — Вот только где конкретно?
 — В подвале, — ответил Чиун.
 — Поэтому ты так растопался?
 — Да. Под лабораторией расположено большое помещение. Там мы и отыщем Руби.
 — Ну, так пойдем за ней, — предложил Римо.
 — Она будет нас благодарить, — сказал Чиун.
 Руби уже дотянулась правой рукой до скальпеля, когда услышала шаги на лестнице. Она что было силы оттолкнулась связанными ногами. Койка медленно отъехала от столика и остановилась, не доехав трех футов до первоначального места. Руби оставалось уповать, что доктор Гладстоун не заметит перемены.
 Осторожно, стараясь не выронить скальпель, Руби ухватила его поудобнее и принялась резать острым лезвием брезентовую ленту, которой была перехвачена ее правая рука.
 Представ перед пленницей, доктор Гладстоун сообщила ей:
 — Ваши друзья ушли.
 Руби ничего не ответила.
 — Они не оставили вам никакого сообщения, хотя не исключали, что вы можете заглянуть к нам после них. — Доктор Гладстоун улыбнулась.
 — Болваны! — скрипнула зубами Руби.
 — Возможно, — согласилась доктор Гладстоун. — А теперь настало время заняться вами.
 На глазах у Руби она вынула из шкафчика одноразовый шприц и пузырек с прозрачной жидкостью. Она стояла спиной к Руби. Та отчаянно пыталась разрезать ленту на правом запястье. Сперва она почувствовала, что брезент начинает поддаваться, потом по руке потекло что-то теплое: она порезалась. Это ее не обескуражило: она продолжала бороться за жизнь.
 Доктор Гладстоун говорила, не поворачиваясь к Руби:
 — Мне бы хотелось придумать для вас что-нибудь пооригинальнее. Скажем, патологический страх перед автомобилями. Потом было бы достаточно выкинуть вас на середину Таймс-сквер.
 — В этом городе нет ничего естественнее страха перед автомобилями, — откликнулась Руби.
 Доктор Гладстоун набрала в шприц прозрачной жидкости и убрала пузырек в шкаф.
 — Боюсь, что вы правы. В любом случае у нас нет времени на эксперименты. Придется применить простенький способ, вроде инъекции яда кураре.
 Руби предприняла последний, отчаянный натиск — и брезентовая лента лопнула. Она занесла было руку со скальпелем, чтобы освободить левую руку, но в этот момент доктор Гладстоун обернулась. Правая рука Руби упала на койку.
 Держа наполненный шприц перед глазами, доктор Гладстоун шагнула к Руби. Левой рукой она нащупала локтевую вену на левой руке своей пленницы и расправила кожу, чтобы не промахнуться. Шприц уже был занесен.
 — Вы уж простите, — молвила она.
 — Ни за что! — ответила Руби и нанесла правой рукой молниеносный удар, вложив в него всю силу, которую только смогла собрать в прикрученном к койке туловище.
 Сверкнув в воздухе, скальпель вонзился в шею Елены Гладстоун с левой стороны. Руби не отдернула руку, как теннисистка, привыкшая сопровождать удар ракеткой.
 Шприц упал на сияющий белизной пол. Глаза доктора Гладстоун широко распахнулись. Она успела понять, что произошло. Из перерезанного горла хлынула кровь. Она попыталась закричать, но у нее получился только булькающий звук, заглушенный шумом падения.
 Римо и Чиун, обнаружившие за вторым кабинетом Елены Гладстоун лесенку, спускались вниз, когда до них донеслись неясные звуки.
 — Скорее, Чиун! — сказал Римо и пустился бегом.
 Чиун, наоборот, замедлил шаг и сказал с улыбкой:
 — Слишком поздно, Римо. Руби обошлась без нашей помощи.
 Римо не услышал его слов. Распахнув тяжелую стальную дверь, он ввалился в палату.
 Елена Гладстоун лежала на полу бездыханная. На белоснежный пол продолжала хлестать ее алая кровь.
 Руби ожесточенно пилила окровавленным скальпелем брезентовую ленту на своем левом запястье. Подняв глаза на замершего у двери Римо, она взвизгнула:
 — Как я забыла, что на тебя никогда нельзя рассчитывать?!
 Римо с улыбкой полез в карман, вытащил оттуда затычки и вставил их себе в уши.
 — Заткнись! — примирительно произнес он.
 За его спиной вырос Чиун. Видя, что Руби попрежнему не может встать, он шепотом сказал Римо:
 — Если хочешь, я удалюсь, чтобы ты мог овладеть ею, воспользовавшись ее беспомощностью. Только помни: ребенок мой.
 — Если ты полагаешь, что я способен подойти близко к чернокожей фурии, вооруженной кинжалом, то ты свихнулся!
 — Эй, вы! Может, перестанете трепаться и поможете мне? Я устала пилить! — проорала Руби.




 Глава четырнадцатая


 Доктор Джесс Бирс поднял телефонную трубку. Звонила Хейзл, юная регистраторша из лаборатории «Лайфлайн». Бирс находился в своей комнате. Через две двери располагалась спальня Элмера Липпинкотта-старшего и его молодой жены Глории.
 Слушая Хейзл, Бирс все больше бледнел.
 — Значит, так, Хейзл, — сказал он. — Закрой лабораторию. Оставь все как есть. Да, и ее. Запри двери и ступай домой. Я приду и сам всем займусь. Нет, никакой полиции! Я зайду к тебе домой и все объясню. — Он деланно усмехнулся. — Я уже давненько у тебя не был, моя сладенькая, и здорово соскучился.
 Дождавшись согласия, он закончил разговор словами:
 — Думай обо мне. Я скоро приду.
 Повесив трубку, он заторопился в хозяйскую спальню.
 Глория Липпинкотт была одна. Она сидела перед зеркалом, подводя глаза и колыхая животом.
 — Елена мертва, — сообщил Бирс, затворяя за собой дверь.
 Глория спокойно положила тушь и повернулась.
 — Как это случилось?
 — Не знаю. Регистраторша нашла ее с перерезанным горлом. Говорит, что видела ее в обществе тех двоих, которые заходили к твоему мужу: старого китайца и молодого хлыща.
 — Черт, я почувствовала, что не оберешься беды, когда услышала о них от Элмера. А что регистраторша? Она не проболтается?
 — Нет, — ответил Бирс. — Я приказал ей все запереть, отправляться домой и ждать меня. Она послушается: ведь она по мне сохнет.
 — Как все остальные, — сказала Глория.
 — Включая присутствующих, — усмехнулся Бирс.
 — Не обольщайся, — одернула его Глория. — Ты — всего лишь инструмент с инструментом. Не забывай об этом.
 — Я помню, — сказал Бирс понуро.
 — Нас обоих интересует во всем этом одно: деньги. Не считаешь же ты, что мне нравится уродовать свою фигуру, вынашивая твоего ребенка.
 — Как знать? Может, еще понравится.
 Глория не ответила. Она в задумчивости барабанила пальцами по туалетному столику.
 — Хорошо, — решила она. — Осталось избавиться от Дугласа.
 — А как быть со стариком? — спросил Бирс.
 — Ждать. Может быть, мы займемся им позже, если он переживет все обрушившиеся на него удары. В конце концов, ему уже восемьдесят! Он может в любую минуту отбросить копыта и без нашей помощи.
 — Не нравится мне это, — признался Бирс. — Может, лучше затаиться?
 — Любовничек празднует труса? — поддразнила его Глория. — Нет уж, мы зашли слишком далеко и не можем остановиться. Не думаю, чтобы кто-нибудь связал гибель Елены со смертью Лэма и Рендла. А хоть бы и связал! Мы не присутствовали при кончине этих двух олухов. Ты — всего лишь домашний врач, чья задача — обеспечить Элмеру Липпинкотту рождение здоровенького детеныша.
 Джесс Бирс поджал губы, обдумывая положение. Потом он кивнул.
 — Где я найду Дугласа? — спросил он.
 — Самое забавное, что он здесь. Старик вызвал его сюда.
 — Старик по крайней мере не собирается каяться в грехах?
 — Не понимаешь ты Липпинкоттов, Джесс! Ну, помучался он угрызениями совести, оплакал своих прощелыг, но к утру снова стал молодцом. Дуглас понадобился ему для того, чтобы передать ему дела, которыми раньше занимались его братья.
 — Понятно. Как я это сделаю?
 Она задумалась, сунув в рот указательный палец.
 — Я вызову Элмера сюда, а ты спустишься вниз и пришьешь третьего прощелыгу.
 Бирс кивнул.
 — Ты сможешь имитировать сердечный приступ?
 — Еще как! — сказал Бирс. У меня припасены препараты для любой имитации.
 — Отлично! А теперь выметайся. Мне надо докраситься. Через десять минут я позову Элмера. Можешь обработать Дугласа в кабинете. Только сперва дай мне докрасить глаза. — Она улыбнулась Бирсу. — Ведь мне надо будет задержать Элмера.
 — Кто же устоит перед тобой!
 — Льстец! Тебе не мешает это брюхо, которым ты меня наградил?
 — Оно не помешало бы мне, даже если бы выросло еще вдвое.
 — Пошел вон, не отвлекай меня! Через десять минут он поднимется сюда.
 Римо вел машину, Чиун сидел сзади. Руби излагала то, что узнала от доктора Гладстоун.
 — Это она убила обоих Липпинкоттов, — говорила Руби. — А до этого — Зака Мидоуза.
 — Кто такой Зак Мидоуз? — спросил Римо.
 — Частный детектив, написавший письмо президенту насчет заговора с целью убийства Липпинкоттов. Она убила и его, и того, кто навел Мидоуза. Потом наступила очередь двоих братьев.
 — А теперь мертва и она сама, — сказал Римо. — Зачем же мы торопимся к Липпинкотту?
 — Она сказала еще кое-что, — ответила Руби.
 — Выкладывай! — потребовал Римо.
 — Наверное, она восхищалась моим фокусом с карандашами, — сказал Чиун.
 — Нет, — ответила Руби.
 — Но фокус ее сильно впечатлил, — сказал Чиун.
 — Выкладывай! — повторил Римо.
 — Я спросила ее, почему она ополчилась на Липпинкоттов, а она и говорит: «Мы покончим со всей семейкой».
 — Ну и что? Ведь ее больше нет в живых, — сказал Римо.
 — Она сказала «мы», а не "я". У нее есть сообщник.
 — Или сообщники, — молвил Чиун. — Слово «мы» не свидетельствует о том, что сообщник всего один.
 — Правильно, — согласилась Руби. — Но и это не все.
 — Она еще что-то сказала? — спросил Римо.
 — Да, что деньги Липпинкоттов перейдут к ним. Я обмолвилась, что наследникам это придется не по вкусу. А вот каким был ее ответ: «Это мы еще поглядим!»
 — Как это понимать? — спросил Римо.
 — А так, что у нее есть сообщник в самом семействе.
 — Старик, — решил Римо — Он с самого начала мне не понравился.
 — Предубеждение против возрастной группы! — возмутился Чиун. — Никогда не слышал более предвзятого утверждения! Сознайся, что он не понравился тебе только потому, что стар.
 — Вполне возможно, — согласился Римо. — Старики — все равно что шило в заднице: они день и ночь только и делают, что ноют, препираются, брюзжат. То им лифты не нравятся, то записки под дверями. Всегда найдут, к чему прицепиться.
 — Патологический случай предубеждения против определенной возрастной группы. Впрочем, чего еще ждать от расиста, женоненавистника и империалиста? — вознегодовал Чиун.
 — Совершенно справедливо, папочка, — согласилась с ним Руби.
 Римо стиснул зубы и еще быстрее помчался по автостраде, ведущей на север, к имению Липпинкоттов.
 Элмер Липпинкотт-старший чувствовал себя гораздо лучше. Молодой жене был известен способ, как вернуть ему хорошее настроение. Накануне он не знал, куда деться от чувства вины за смерть двоих сыновей, сегодня же он смотрел на это по-другому. Во-первых, они не были ему родными детьми. У него вообще не было сыновей. Доктор Гладстоун получила у себя в лаборатории убедительное подтверждение этому: она не только взяла у всех троих младших Липпинкоттов анализы крови без их ведома, но и представила неопровержимое доказательство того, что Липпинкотт-старший всю жизнь страдал бесплодием. Стать отцом он никак не мог. Лэм, Рендл и Дуглас были всего лишь отпрысками обманщицы-жены, которая, слава Богу, уже легла в могилу.
 Глория втолковала ему, что у него не было оснований ощущать вину. С другой стороны, они умерли, а он этого не хотел. Обнимая его, Глория навела ясность и в этом вопросе.
 «Фатальное стечение обстоятельств, — сказала она. — Их смерть не входила в твои планы, так что ты не должен казнить себя. Несчастный случай!»
 Поразмыслив, он обрел душевное равновесие. Скоро благодаря чудодейственным лекарствам доктора Гладстоун у него родится настоящий сын. Он снова стал мужчиной, при его участии Глория зачала ребенка.
 А как же быть с Дугласом, последним из троицы? Разве его вина, что его мамаша наставляла мужу рога? Нет, Элмер Липпинкотт всю жизнь будет относиться к нему как к родному сыну.
 Таково было его решение. Беседа с сыном протекала в дружеских тонах, но ее прервал телефонный звонок.
 — Да, дорогая, — сказал он. — Конечно! Уже иду. Может быть, привести Дугласа? Понимаю, понимаю. — Повесив трубку, он сказал сыну: — Подожди меня, Дуг, хорошо? Глории понадобилось что-то мне сказать. Я мигом.
 — Конечно, папа, — ответил Дуглас Липпинкотт.
 Он был младшим из троих сыновей и больше всего походил на Липпинкотта-старшего. Движениям его была присуща энергичность, не растраченная за годы сидения на совещаниях и на банкетах. Элмер Липпинкотт часто думал о том, что Дуглас — единственный из троих, кого он хотел бы видеть на своей стороне в кабацкой потасовке.
 Дуглас Липпинкотт проводил отца улыбкой. Эта Глория определенно помыкает стариком. Он лает, повинуясь ее команде, как верный пес, и спешит на ее зов. Трагедия, разразившаяся в семье Липпинкоттов, не могла не отразиться и на ней, однако Дуглас подозревал, что ей не составит особого труда выстоять. Он слишком часто замечал ее алчный взгляд, чтобы наивно полагать, что она любит старика за его достоинства. На самом деле она питала привязанность к его миллиардам.
 Дуглас направился в угол кабинета, где стоял письменный стол, и взял со стола пепельницу с выдвижной клюшкой для гольфа. Он сам подарил ее отцу несколько лет тому назад как намек на необходимость отдыха. Однако старик и слышать не хотел об отдыхе. Он ни разу не использовал клюшку по назначению.
 На стопе лежал круглый ластик. Дуглас положил на пол бумажный стаканчик, выдвинул клюшку и попытался загнать ластик в стаканчик с расстояния шести футов. Резинка неуклюже запрыгала по ковру и пролетела мимо, даже не задев импровизированных ворот.
 Дуглас подобрал ее и приготовился ко второй попытке, когда раздался скрип открываемой двери. Он обернулся, уверенный, что это отец.
 Однако перед ним в позе Наполеона, сложив руки за спиной, предстал доктор Джесс Бирс. Дуглас Липпинкотт недолюбливал Джесса Бирса, считая, что тот вечно что-то замышляет. Он сосредоточился на клюшке.
 — Здравствуйте, доктор, — бросил он через плечо.
 — Доброе утро, мистер Липпинкотт.
 Занеся клюшку, Дуглас сообразил, что Бирс не имеет права входить в кабинет Элмера Липпинкотта не постучавшись. Что ему здесь понадобилось? Он уже собрался задать этот вопрос самому невеже, но, обернувшись, увидел, что тот наступает на него со шприцем в руке.
 Дуглас хотел было двинуть ему клюшкой, но расстояние было слишком мало: Бирс вырвал клюшку у Дугласа из рук.
 — Вы что, с ума сошли? — осведомился Дуглас.
 — Последний штрих, — сказал Бирс. — Будьте умницей. Пришло время уколоться.
 Теперь он надвигался, держа в одной руке шприц, а в другой — клюшку.
 — Обещаю, что вам не будет больно!
 — Держи карман шире! — крикнул Дуглас и швырнул в Бирса несколькими томами с книжной полки. Одна книга вышибла у него из рук шприц, который вонзился иглой в золотистый ковер.
 Бирс попробовал опять завладеть своим главным оружием, но у Липпинкотта оказались аналогичные намерения. Тогда Бирс прибег к клюшке: Липпинкотт получил клюшкой по физиономии и свалился, обливаясь кровью.
 Он лежал, ошеломленно мотая головой. Бирс, снова вооружившись зловещим шприцем, наклонился к нему и потянулся к его руке. Но тут прозвучал незнакомый голос:
 — Матч окончен.
 Липпинкотт увидел в дверях худого темноволосого мужчину. Позади него стояла негритянка и старый азиат в желтом кимоно.
 — Кто вы такие? — гаркнул Бирс. — Убирайтесь!
 — Вы проиграли, — сказал Римо.
 Бирс, размахивая над головой шприцем, как миниатюрным копьем, бросился на Римо. Лицо его исказила злоба.
 Липпинкотт помотал головой, чтобы лучше видеть происходящее. Он собирался крикнуть незнакомцу, что Бирс опасен. Набирая в легкие воздух, он прикрыл глаза, а когда открыл их, то худощавый уже находился в кабинете, а Бирс врезался в азиата. Старик, не пошевелив и пальцем, сделал так, что Бирс снова повернулся лицом к кабинету и отлетел к худощавому мужчине.
 Римо взял у него шприц и лягнул в левое бедро. Нога Бирса подогнулась, и он оказался на полу.
 Римо швырнул шприц на стол и отвернулся от Бирса.
 — Вы — Дуглас? — обратился он к Липпинкотту.
 Тот кивнул.
 — Вам не очень досталось?
 — Кажется, я буду жить, — неуверенно ответил Дуглас.
 — Первый случай выживания за неделю, — сказал Римо и вспомнил про Бирса.
 У стола уже стояла Руби, и Римо сказал ей:
 — Ну, деточка, предлагай степень допроса.
 — Мне нужен адвокат, — подал голос Бирс. — Вы у меня попляшете!
 — С пристрастием, — самостоятельно постановил Римо. — Что ж, ты выбрал это сам.
 Римо крутанул Бирсу мочку левого уха. Бирсу показалось, что ему отрывают ухо вместе с головой.
 — Полегче! — заорал он. — Полегче!
 Римо ослабил нажим, после чего Джесс Бирс заговорил. Он ничего не утаил: ни подробностей заговора, ни шагов по его осуществлению, ни того, как был одурачен Элмер Липпинкотт-старший. Пока он говорил, Дуглас Липпинкотт принял сидячее положение. Кровь, стекавшая по его щеке, почти остановилась, зато глаза яростно засверкали. Он с трудом встал и, подойдя к Римо, уставился на Бирса.
 — Отпустите-ка этого гада, — попросил он.
 — Зачем?
 — Отдайте его мне, — сказал Дуглас Липпинкотт.
 — Он ваш с потрохами.
 Римо выпустил ухо Бирса и сделал шаг назад. Липпинкотт занес кулак, чтобы от души врезать Бирсу, но тот в последнее мгновение вскочил на ноги и, оттолкнув менее тренированного Липпинкотта, бросился к письменному столу. Его целью был шприц, но Руби уже спрятала его за спиной. Бирс замахнулся на Руби, и та вонзила иглу ему в бок.
 — Ох! — вскрикнул Бирс и уставился на шприц.
 Потом он взглянул на Руби. В глазах у него был животный страх. Он оглядел комнату, скользнул взглядом по Римо, Чиуну, изучавшему картины на стенах, по Дугласу Липпинкотту. Ни одно лицо не выражало сочувствия. Он попробовал заговорить, но язык уже не повиновался. Сердце колотилось все сильнее, ноги и руки наливались свинцом, веки тяжелели; потом его дыхание стало прерывистым, и ему захотелось позвать на помощь. Однако прежде чем он открыл рот, мозг отказался повиноваться, и Джесс Бирс рухнул замертво.
 Липпинкотт ошеломленно смотрел на труп. Руби беззаботно поглядывала на шприц. Чиун был увлечен живописью: он качал головой и прищелкивал языком. Римо заметил на полу клюшку и спросил Липпинкотта:
 — Ваша?
 — Нет, отцовская. Слушайте, он умер! Что, до этого никому нет дела?
 — Мне — нет, — ответил Римо.
 Чиун спросил Липпинкотта о стоимости одной из картин на стене.
 — Вы пытаетесь забросить резинку в стакан? — спросил Римо.
 Липпинкотт утвердительно кивнул.
 — Она ни за что туда не закатится, — сказал Римо.
 — Я уже убедился в этом, — сказал Липпинкотт.
 — Ее надо поддеть. — С этими словами Римо поднял клюшку и резко ударил ластик по заднему ребру.
 Резинка взмыла в воздух и упала прямиком в бумажный стаканчик, преодолев расстояние в шесть футов.
 — Видите? Вот как надо бить! Я специалист по части попадания мячом в лунку.
 — Не знаю, кто вы такие, — проговорил Липпинкотт, — но, наверное, я должен вас поблагодарить.
 — Наконец-то, — буркнул Чиун.
 — У меня важное дело, — вспомнил Дуглас.
 — Не возражаете, если мы пойдем с вами? — спросил Римо. — Так сказать, для подведения итогов.
 — Вы — мои гости, — сказал Липпинкотт.
 — Здорово, — сказала Руби, не выпуская из рук шприц. — Обожаю семейные скандалы. Только не в своей семье.
 — Если в твоей семье все такие же, как ты, то лучше не скандаль с ними, — посоветовал ей Римо, переступая через труп Джесса Бирса. — Они наверняка склонны к насилию.




 Глава пятнадцатая


 — Теперь тебе лучше, дорогая?
 Элмер Липпинкотт-старший нервно расхаживал у кровати, на которой возлежала его жена, укрывшись тонкой атласной простыней.
 — Да, дорогой, — ответила Глория. — Прости меня, просто у меня был момент тревоги. Я подумала: вдруг что-нибудь будет не так? С ребенком...
 — Тебе нечего бояться, — сказал Липпинкотт. — На этот случай у нас есть Бирс. Кстати, где он?
 — Все в порядке, Элмер. Я вызывала его, он осмотрел меня и заверил, что все в норме. Но ведь он — не ты, мой милый! Мне был нужен ты. А теперь я успокоилась. Можешь возвращаться.
 — Ты уверена?
 — Совершенно. Иди же! Я буду отдыхать и набираться сил, чтобы подарить тебе чудесного сына.
 В этот момент за спиной у Липпинкотта раздался голос:
 — Сына!.. Почему бы тебе не признаться, чей он будет?
 Элмер Липпинкотт обернулся, побагровев от гнева, и увидел в дверях Дугласа. Позади него стоял мужчина, известный как Римо, его напарник — старый азиат и незнакомая молодая негритянка.
 — Что ты хочешь этим сказать, Дуглас?
 Дуглас Липпинкотт сделал шаг вперед.
 — Дурень! — выкрикнул он. — Говорят, что наихудший осел — это старый осел. Ты живое доказательство этого. Она носит не твоего ребенка, простофиля!
 — Напоминаю тебе, что ты находишься не у себя дома. Я больше не хочу видеть тебя здесь, — сказал Липпинкотт. — Будет лучше, если ты уйдешь.
 — Уйду, когда сочту нужным, — отрезал Дуглас. — Сначала я собираюсь открыть тебе глаза на происходящее. Ты умудрился стать сообщником в убийстве двоих собственных сыновей!
 — Они не были моими сыновьями, если хочешь знать! Как и ты. Вы — трое выродков!
 — Дряхлый, слабоумный старикашка! Они специально пудрили тебе мозги! Доктор Гладстоун и Бирс были заодно. Сперва они убедили тебя, что ты всю жизнь был бесплоден, а мы — не твои родные сыновья. Потом они подговорили тебя наказать нас и убили Лэма и Рендла.
 Старик стоял в замешательстве. Он покосился на Чиуна, и тот утвердительно кивнул. Он перевел взгляд на Римо, и тот сказал:
 — Опять я? Послушайте для разнообразия собственного сына.
 — Зачем? — пролепетал Липпинкотт.
 — Клоун! Они накачали тебя обезьяньими гормонами, чтобы ты взбрыкивал, как молодой козел, и мог забавляться с этой дешевкой.
 Дуглас ткнул пальцем в Глорию, которая с криком: «Нет, нет!» сунула голову под подушку.
 — Здорово же над тобой подшутили, родной папаша! — продолжал Дуглас. — Теперь-то ты, разумеется, бесплоден, так что младенец, которого носит эта штучка, не твой. Через три месяца тебя ждет честь сделаться гордым отцом сына доктора Джесса Бирса.
 — Глория, скажи, что он врет! — взмолился Липпинкотт.
 — Ну, Глория, скажи, что я вру! — сказал Дуглас.
 — Ненавижу тебя! — прошипела Глория, готовая испепелить Дугласа взглядом. Дыхание выходило из нее, как из прохудившейся камеры. — Ненавижу!
 Липпинкотт понял, что она отказывается опровергнуть обвинение.
 — Зачем? — всхлипнул он. — Зачем?!
 — Ради твоих денег! — воскликнул Дуглас. — Зачем же еще? Она собиралась подарить тебе ребеночка, перебить нас всех, а потом и тебя самого, чтобы зажить счастливо с доктором Бирсом, доктором Гладстоун и другими приятными людьми. Разве не так, Глория?
 Римо повернулся к Руби.
 — Хороший парень, — сказал он.
 — Ничего, — согласилась Руби. — Правда, несколько болтлив, а так вполне годится.
 — Если вы ведете речь о моем наследнике, — вмешался Чиун, — то могли бы не шептаться. Мне нужно знать все.
 — Вы узнаете об этом первым, — пообещала ему Руби. — Если будет о чем.
 Элмер Липпинкотт уронил лицо в ладони и зарыдал. Дуглас не оставлял его в покое.
 — А теперь я покидаю твой дом, сукин ты сын! Меня ждут дела, от которых я попытаюсь тебя отстранить. Возможно, в твоем распоряжении больше акций, чем в моем, любезный папаша, но я знаю, как все работает, и запихну их тебе в глотку. К тому времени, когда у тебя родится сыночек... — Он не договорил.
 — Ты разрушишь нашу империю? — спросил его отец.
 — Напротив, я сделаю ее больше и лучше, чем прежде. Но только без твоей помощи. Когда же твоя сожительница отелится, а ты отправишься на большое совещание на небесах, ей придется довольствоваться тем, что она заслужила. Впрочем, кто знает? Возможно, ты доживешь до ста лет. Твой выродок вырастет у тебя на глазах, а Глория превратится в жирную и морщинистую стерву, способную подмешать яд в твою манную кашку. Счастливо, папа!
 Дуглас шагнул к двери.
 — Спасибо, — сказал он Римо.
 — Пожалуйста, — ответил Римо.
 — Меня вы не благодарите, — сказал Чиун. — Все это сделал я, а благодарность получает он. Сплошное предубеждение к пожилым.
 — Пошли, — скомандовал Римо после ухода Дугласа.
 — Минутку, — сказала Руби. — Куда годится такой конец? Вы позволите, чтобы этим все и кончилось? Он убивает двоих своих сыновей, гибнут еще четверо-пятеро, а вы как ни в чем не бывало уходите навстречу закату?
 — Наказывать его — не наше дело, — сказал Римо. — Наше дело — проследить, чтобы не возобновился падеж Липпинкоттов, а их дело не захирело. С этим мы справились, так что нам пора по домам.
 Чиун показал глазами на рыдающего Элмера Липпинкотта.
 — Он уже испил свою чашу страданий. Остаток своих дней он проживет с мыслью, что убил собственных сыновей. Без смягчающих обстоятельств.
 Руби покачала головой.
 — Нет, так дело не пойдет, — сказал она.
 — Что ты задумала? — поинтересовался Римо.
 — Вам, может, и все равно, а мне нет, — сказала Руби. — Жизнь — не такая уж дешевая штука.
 Она отвернулась к столу и проделала какие-то манипуляции со стаканом. Римо посмотрел на Чиуна и пожал плечами.
 Держа руку за спиной, Руби шагнула к кровати, на которой по-прежнему сидел Липпинкотт. Он позволил ей расстегнуть ему манжет и закатать левый рукав. Она вонзила ему в бицепс иглу.
 Липпинкотт подпрыгнул и захлопал себя по руке, но Руби уже убрала иглу.
 — Что такое? — пролепетал он.
 — Вам интересно, что это такое? — спросила Руби с пылающими глазами. — Пустяки, всего лишь волшебное лекарство из дома ужасов доктора Гладстоун.
 — Какое еще лекарство?!
 — Понятия не имею. Экспериментальное. Возможно, из-за него вы станете бояться темноты и помрете среди ночи, когда перегорит лампочка. Возможно, вы будете бояться высоты и, оказавшись на вершине своего небоскреба и ужаснувшись, решите, что самое лучшее — прыгнуть вниз. Чего не знаю, того не знаю, мерзавец! Надеюсь, это заставит вас бояться денег — этого вы заслужили в полной мере. — Руби покосилась на Глорию. — Простите, мэм, что я не оставила порции и для вас. Впрочем, я бы все равно не стала подвергать опасности докторского отпрыска.
 Она нагнала Римо и Чиуна.
 — Вот теперь все, — сказала она. — Пошли.
 В вестибюле она опустила шприц в сумочку. Они молча дошли до машины, оставленной перед особняком. Садясь в машину, Римо спросил:
 — Что было в шприце?
 — Вода, — ответила Руби — Но Липпинкотту не дано это знать.
 — Как вы считаете, существует инъекция, которая принудила бы его купить мой портрет? — спросил Чиун.
 — Таких сильных инъекций нет в природе, — ответил Римо.