Аннотация: …Минуло полгода с того момента, как – хирург из Гамбурга Беатриче Хельмер вернулась из путешествия во времени, где находилась в гареме эмира Бухары. После ссоры с бывшим другом она теряет сознание, а придя в себя, понимает, что вновь оказалась в чужой стране. Нашедший ее человек представляется ей как Маффео Поло, дядя Марко Поло. Знаменитый племянник пожилого венецианца начинает интересоваться странной женщиной, прибывшей с далекого Запада. Вскоре Беатриче делает страшное открытие: Марко Поло замешан в заговоре, представляющем смертельную угрозу для собственного дяди… --------------------------------------------- Франциска Вульф Рука Фатимы Посвящается моей семье I Доктор Беатриче Хельмер вместе с коллегами из травматологического отделения находилась в небольшом, затемненном плотными шторами помещении. Яркий белесый свет лампы величиной с огромный ящик освещал головы врачей. В мертвой тишине хирурги сидели вплотную друг к другу, почти плечом к плечу, и боролись со сном. А ведь неудобные пластиковые стулья ерзали по полу, и совсем не располагали ко сну. Врачи собрались на ежедневное обсуждение рентгеновских снимков. При одной мысли о посещении этого кабинета одолевает зевота. Беатриче вытянула ноги, пытаясь принять в этой тесноте удобную позу. Сейчас больше пяти вечера, а официально ее рабочий день кончился полчаса назад. Она очень устала – силы на исходе, болят ноги, ноет поясница. Сегодня в травматологии выдался на редкость тяжелый день. С семи утра она металась между больничными койками, носилками и разными кабинетами, поправляла повязки, зашивала раны, ощупывала животы, успокаивала родственников… В такие дни каждому врачу приходится нелегко, а она к тому же на седьмом месяце беременности. И это неумолимо дает о себе знать. Больших нагрузок она уже не выдерживает, к тому же ее замучил зверский аппетит… Беатриче с трудом подавляла зевоту. Прийти бы наконец домой! Принять ванну, поесть, включить телевизор. Устроиться на диване, ни о чем не думая, посмотреть какой-нибудь легкий фильм и лечь спать. А тут сиди и рассматривай снимки… Да они ей вовсе неинтересны. «Рентгеновские визиты» только отнимают время отдыха после тяжелого дня. Для всех врачей это пытка. Особенно для коллег, которым предстоит ночное дежурство. Совещания полностью ломают им день, и теперь, чтобы сконцентрироваться на работе, надо выпить не одну чашку крепкого кофе. Среди более чем двух десятков присутствующих здесь врачей это мероприятие доставляло истинное удовольствие, пожалуй, одному-единственному – самому рентгенологу. Толстячок небольшого роста – реденький венчик седых волос на голове, очки в массивной оправе – обращался с рентгеновскими снимками так, словно это бесценные произведения искусства. Бережно, педантично вывешивает он один снимок за другим, терпеливо ожидая комментариев из истории болезни. Потом дает подробное, до мельчайших деталей, описание снимка, подчеркивая технические тонкости рентгеноскопии. Если снимки особенно удачные – тем более, когда удается продемонстрировать сделанные на магниторезонансном томографе, – буквально впадает в экстаз. Из глаз за очками с толстенными стеклами прямо искры летят, вращающееся кресло под ним ходит ходуном, а обычно нудный голос становится восторженным – каковы успехи современной медицины. Однако его восторга не разделяет ни одна душа вокруг. Хирургам нет никакого дела до технических деталей, у них начисто отсутствует преклонение перед рентгенографическими тонкостями. Их устроили бы простые, краткие ответы – они всегда предпочитают услышать то, что помогает решить, стоит ли оперировать больного. На пространные комментарии Фотографа – так прозвали рентгенолога – у них просто-напросто нет времени. А в его глазах хирурги – грубые мясники, темные знахари, которые мало отличаются от средневековых костоправов. Справедливости ради надо заметить, что хирурги тоже не относятся к коллегам-рентгенологам с пиететом. Любой визит в рентгеновский кабинет, даже самый долгий, когда-нибудь кончается. Услышав наконец: «Желаю вам приятного вечера!», хирурги покинули скучное, но неизбежное регулярное совещание. Поднялась с места и Беатриче – тяжело, словно ноги налились свинцом. – Наконец-то! – вздохнула она, обращаясь к сидевшему рядом с ней Франку. Студент-практикант, он с этой недели работал в травматологическом отделении. – А что-о, – протянул тот, – не так все и плохо. Какая интересная магниторезонансная томограмма… Это коленный сустав. – Ты находишь? – Беатриче устало откинула прядь волос со лба. – Что-то не припоминаю, чтобы там виднелись отклонения. – Ну как же – небольшое утолщение в переднем диске правого мениска. – Ладно, – прервала Беатриче, не давая ему пуститься в подробности. Любому практиканту предстоит четыре месяца отработать в терапии, столько же – в хирургии и еще четыре – в отделении по выбранной специальности. Только после этого он допускается к последнему госэкзамену. Франк, Беатриче это знала, решил специализироваться в рентгенологии, отсюда и его интерес к рентгеновским снимкам. Вполне естественно, что он горой стоит за выбранную специальность и вообще имеет более основательные познания в методах медицинских исследований, чем она в свое время. Но именно сейчас она слышать не может ни о чем таком – ведь только что закончилось донельзя надоевшее совещание. – Разве рентгенодиагностика проливает свет на истинную картину болезни? Думаю, нет. Чтобы понять, есть ли тут повреждение мениска, молодому человеку необходимо сделать артроскопию, – все же выразила она свое мнение. – Но ведь нельзя исключить, что четко выявились бы имеющиеся нарушения, – возразил Франк. – Конечно, все возможно… но я сужу по своему опыту. Спинномозговых нарушений можно ожидать, если мениск разорван или даже при отсутствии всяких нарушений. Тогда наблюдаются соответствующие клинические признаки, а они видны любому при обычном осмотре. Вот так-то! Помолчала немного – говорить не хотелось совершенно. Но нашла нужным закончить: – Всем врачам бы правильно проводить обследование больного и составлять детальный анамнез. Это верный способ избежать многочисленных дорогостоящих исследований. – Ого! Сама додумалась? – хитро улыбнулся Франк. В какой-то момент Беатриче показалось, что он просто издевается над ней. – Нет, не я, профессор Линдхардт. К сожалению, он сейчас на пенсии. Он был… – И остановилась, раздраженно тряхнув головой. Зачем она вообще пустилась с ним в дискуссию? Франк, безусловно, из тех студентов, кто не представляет медицины без аппаратуры и лабораторий. Не верит, что врач в состоянии распознать любую болезнь, полагаясь только на свои пять чувств. Мысли ее невольно устремились к Али аль-Хусейну ибн-Абдале ибн-Сине, знаменитому средневековому арабскому целителю, известному позднее под именем Авиценна. [1] В последний период она занималась изучением его жизни и трудов. В те времена Али аль-Хусейн практически не имел в своем распоряжении средств диагностики. И, несмотря на это, был выдающимся врачом, в значительной мере повлиявшим на развитие средневековой медицины. Беатриче восхищалась им и глубоко преклонялась перед его талантом. Размышляя о нем, она почему-то видела перед собой не пожилого, убеленного сединами ученого мужа – таким его изображали художники той эпохи, – а молодого человека, одержимого стремлением достичь своей цели. Ему это удалось: он стал самым знаменитым врачом Востока. Али аль-Хусейн… При мысли о нем у нее щемило сердце. Пришлось встряхнуться, чтобы прогнать из головы образ чудо-целителя. Когда-нибудь она все-таки доберется до дома… Оказавшись у себя в отделении, Беатриче встретила Генриха в сопровождении четырех медсестер. Их вид говорил: «Мы в полной боевой готовности». Лица сосредоточенные; резиновые перчатки, фартуки из тонкого пластика поверх белых халатов… Беатриче поникла – от предвкушения скорого отдыха не осталось и следа. Она бросила отчаянный взгляд на красный телефон – его нельзя не заметить: словно пятно крови на стене. Звонит – стало быть, на подходе очередная машина «скорой помощи». Он возвещает об экстренных случаях – травмах, ранах, полученных в перестрелках и поножовщинах. – Ну наконец-то! – с явным облегчением воскликнул Генрих, увидев Беатриче с Франком. – А я уж думал, вы сегодня не вернетесь. – Что случилось? – спросила Беатриче. – За последние полчаса принято десять больных, а пять минут назад сообщили, что на подходе еще две «скорые», – пояснил Генрих. – Не могли бы вы выручить меня? Она мысленно застонала – передышка откладывается на неопределенный срок. Даже в спокойные дни здесь всегда сутолока, если в отделении дежурит всего один врач. Франк опередил ее: – Очень сожалею, Генрих, но у меня важная встреча, – и взглянул на часы. – Надо было уйти пятнадцать минут назад – в половине седьмого меня ждут в «Альтоне». – Он повернулся и быстрой походкой, удивительной при его массивной, вялой фигуре, весело насвистывая, направился в раздевалку. Беатриче вдруг поняла, почему недолюбливает Франка. Конечно, всегда тяжело привыкать к новому человеку. Но на своем веку она не встречала – во всяком случае, не могла припомнить – такого студента. Столько времени проводит в ординаторской, устроившись на старенькой софе, потягивает кофе, жует печенье. Не упускает, однако, шанса сделать глубокомысленный комментарий или дать «умный» совет. Охотнее всего, вероятно, отсиживался бы в приемном отделении – чтобы не выполнять настоящую работу. – Не верю своим ушам… – выдавил из себя Генрих; лицо его побагровело от гнева. – Что этот парень себе позволяет?! Нет, я заставлю его вернуться, так просто он от меня не отделается! Беатриче положила ему руку на плечо. – Оставь его, не стоит. Зачем нам кто-то, за кем нужен глаз да глаз? Будем надеяться, скоро прибудет ночная смена. – Слава богу, что его практика в хирургии подходит к концу! – прошипел Генрих. – Жаль только, что не могу накатать на него отзыв, который учли бы при выдаче диплома! Уж я бы там написал… Она спрятала улыбку. Ничего удивительного, что Генрих так разозлился, – он полная цротивоположность Франку. Никогда не пришло бы ему в голову в подобной ситуации так вот просто развернуться и уйти, бросив коллег. Даже во времена своей студенческой практики он часто задерживался в больнице или добровольно приходил на работу пораньше – выручить коллег, да и самому набраться опыта. И сейчас, уже практикующий врач, Генрих работает, будто за двойную ставку заведующего отделением. А получает нищенскую зарплату – тысячу евро в месяц, – как все начинающие врачи. Генрих такой работяга, что ей иногда стыдно за себя. По сравнению с ним она чувствует себя клушей и лентяйкой. – Все, успокойся! Считай, что, кроме нас, здесь никого нет. – Беатриче стала надевать пластиковый фартук и резиновые перчатки. – Ты уже предупредил анестезиологов? И, когда он кивнул, задала еще один необходимый вопрос: – Ладно. Что мы имеем и чего можем ожидать? – Мужчина бросился на рельсы подземки на Центральном вокзале, по-видимому, попытка самоубийства. Один из пассажиров пытался его вытащить, но задел провод под высоким напряжением, а ток не отключили. – Боже мой! – воскликнула Беатриче. – Множественные переломы и тяжелые ожоги… Почему обоих привезли именно к нам?! Есть же другие больницы… – Может быть, потому, что мы оказались ближе всего к месту аварии и у нас есть ожоговые койки. А кроме того, в других больницах начальство похитрее. Не хватает персонала – попросту закрывают приемное отделение «скорой помощи». Да, это настоящая проблема – врачи вечно ее обсуждают друг с другом. А лучше бы выразить свое мнение руководству больницы. Однако хирурги почти никогда не принимают участия в больничных собраниях, у терапевтов тоже не хватает времени. На этих собраниях вместо них сидят рентгенологи, врачи из лабораторий и патологоанатомы. – Ты сказал, поступили еще десять больных. Что у них? – Состояние стабильное, угрозы для жизни нет: ссадины, два перелома Они ждут рентгена. Один случай – подозрение на аппендицит, другой – почечная колика. А вот есть пациент, который вызывает у меня тревогу: семидесятилетний мужчина, перелом правого шестого ребра после падения; крайне возбужден, жалуется на одышку. Не считая болей, других симптомов нет. Пневмоторакса не выявлено, перелом без смещения. Но жена его сказала – больное сердце: «ангина пекторис». Сестра Сюзанна как раз снимает ЭКГ. С минуты на минуту придет терапевт для консультации. Надеюсь, его заберут в терапию. В остальном… – И развел руками. В приемном отделении вдруг воцарилась странная тишина – такая напряженная, что, казалось, в воздухе что-то потрескивает. Спокойная тишина, как во время медитации, когда слышно только: бьется сердце, и ты дышишь… Состоянием этим Беатриче всегда наслаждалась. То же ощущали и ее коллеги, дружно молчавшие. Лишь в другом конце коридора о чем-то шептались пациенты. Беатриче бросила взгляд на большие настенные часы, что висели над красным телефоном. Расстояние от гамбургского Центрального вокзала до больницы невелико. Обе машины должны прибыть с минуты на минуту. В ту же секунду в стеклянных дверях засветилась голубая мигалка подъезжающей кареты «скорой помощи», а вслед за ней и другая. Медсестры распахнули широкие двери, чтобы пропустить санитаров и врачей. Идет дождь, с улицы тянет ночной сыростью… В такие моменты трудно представить, что где-то идет другая, нормальная жизнь: люди сидят в ресторанах, кино и театрах, отдыхают дома у телевизоров… Для врачей «скорой помощи» и хирургов-травматологов беззаботная жизнь несбыточна, как поиски чаши Грааля. Многие из них давно распростились со всеми мечтами. Для них более привычны разводы, алкоголь и одиночество. Беатриче закрыла глаза и глубоко вздохнула. В этот миг внесли первые носилки. Через час все кончилось. Беатриче тяжело опустилась на потрепанный диван в ординаторской и с благодарностью взяла кружку кофе, которую протянул ей Генрих. С тех пор как забеременела, она старалась ради будущего ребенка не пить кофе, но иногда ей необходим этот черный эликсир жизни, чтобы взбодриться. Адреналин поддерживает ее тело и дух, придает силы организму. А сейчас уровень гормонов стресса в крови начинает падать, наступают усталость, измождение и опустошенность. После всего сделанного она испытывала неудовлетворенность, комплексовала. Беатриче действовала автоматически, полностью сконцентрировавшись на пациенте; контролировала каждое свое движение. Все ли правильно, не допустила ли ошибки, чего-то, что повредило бы больному? Об этом она думала, рассматривая клочья окровавленной одежды, срезанные ею с тяжелораненого, раздробленные кости, разорванные мышцы. Иногда трудно определить, к чему относятся различные фрагменты тела. Они с Генрихом собрали все осколки костей, сложили их в восемь стерильных пакетов с этикетками – так во время операции быстрее найдешь нужный осколок. Вместе с анестезиологом подвешивали к стойке все новые пакеты с донорской кровью. Наконец состояние пострадавшего стабилизировалось. Сейчас ему предстоит операция: одну ногу придется ампутировать. Можно ли спасти вторую, покажут ближайшие несколько дней – если он вообще выживет. Мужчина, неудачно пытавшийся оказать ему помощь, уже в палате интенсивной терапии. Внешне его раны кажутся незначительными. Ожоги в двух местах, где произошло соприкосновение с электрическим проводом, составляют не больше десяти процентов кожного покрова. Но внутренние повреждения страшные. Электрический ток, пройдя по телу, выжег на своем пути все ткани, превратив их в кашу, вызвав шок, инфаркт миокарда, отек легких. Несчастного пришлось трижды реанимировать: ток высокого напряжения сказался на работе сердца. Благодаря слаженным действиям хирургов, анестезиологов и медсестер больного удалось спасти. Однако исход операции все еще неясен. Генрих плюхнулся в другой угол дивана и закурил сигарету, глубоко затянулся, выдохнул дым в потолок. Он сейчас выглядит так, будто в отцы ей годится, а ведь ему нет и тридцати. – С тобой все в порядке? – сочувственно поинтересовалась Беатриче. Она работает в хирургии уже шесть лет, такие ситуации хорошо ей хорошо знакомы, но она никак не может к ним привыкнуть. Больничные ужасы часто преследуют ее в снах. Наверное, по-настоящему так никогда и не привыкнет – все время ее терзают боль и страдание. А Генрих в этой мясорубке совсем недавно. – Все нормально, – тихо промолвил он, – правда, не представляю, сумею ли когда-нибудь… – Привет, коллеги! Какой занятный вечерок! Да тут материала на три сценария хватит! – Доктор Томас Брайтенрайтер, только что вернувшийся с дежурства, устроился на табурете. – Какие еще дела, Беа? Тебе давно пора быть дома и отдыхать, вытянув ноги. Беатриче прикрыла глаза – только его и не хватало. Он первоклассный хирург – компетентный, способный. Многие даже считают его одаренным. Он настолько вжился в хирургию, что никогда не пропускает ни одного дежурства, всегда готов подменить других. Даже проводит отпуска в горячих точках. Пока Беатриче и Генрих возились с тяжелоранеными, Томас присматривал за всеми остальными пациентами и, видимо, испытывал при этом только удовольствие – как всегда. Чем сильнее стрессы – тем больше он чувствует себя в своей тарелке. Вообще-то он никогда не позволяет себе никаких злобных выпадов и колкостей. Но с тех пор как беременность ее перестала быть тайной, Беатриче все чаще оказывалась объектом его насмешек. В таких случаях обычно она не лезла в карман за словом, одергивала его. Но сейчас у нее нет сил на перепалку, слишком устала. – Может, хотя бы сегодня оставишь свои шуточки при себе… Томас удивленно повел бровями. – Я только беспокоюсь о тебе и твоем малыше. Денек сегодня, прямо скажем, не легкий. Ты, должно быть, очень устала. В конце концов, надо же думать о защите материнства и детства. Залепить бы ему пощечину… С тех пор как забеременела, она и сама испытывала угрызения совести – ведь у нее есть законное право отказаться от ночных дежурств. Но тогда другие врачи должны выполнять ее работу. Она и сама прекрасно знает, что вредит себе. Зачем лишний раз напоминать об этом… – Томас прав, – поддержал его Генрих, опередив ответ Беатриче. – Твой рабочий день давно кончился. В твоем положении не грех подумать и о себе. В нашей запарке мы иногда об этом забываем. А тебе и правда давно пора домой. Она устало улыбнулась – Генрих искренне ей сочувствует. – Послушайся коллег, Беа, – мягко подхватил Томас, – и не волнуйся, мы справимся и без тебя. Нам все равно пора привыкать к мысли, что ты скоро выпадешь из нашей компании на три года. Ну вот, Томаса понесло – жаждет, как видно, ухватить все дополнительные дежурства. – Что ж, хотите от меня избавиться – пеняйте на себя! – Она поднялась, поставила чашку в мойку. Там уже скопилось немало грязной посуды – кому-то сегодня ночью придется ее мыть. – Удачного вам дежурства! – И скрылась в раздевалке. Беатриче припарковала машину, когда часы показывали больше половины восьмого. В гамбургском квартале Винтерхуде, рядом с Альстером, где она жила, узкие улочки были застроены в девятнадцатом столетии. Тогда еще не думали об автомобилях и гаражах – и сейчас места для парковки нарасхват, за них идет ожесточенная борьба. По вечерам, возвращаясь с работы, Беатриче по нескольку раз объезжала близлежащие кварталы в поисках необходимого кусочка асфальта хотя бы в двух улицах от своего дома – здания в стиле «модерн». Здесь, на четвертом этаже, у нее собственная просторная квартира. Сегодня повезло: прямо у подъезда – свободное пространство, будто специально для нее зарезервировали. Может быть, это как раз ее день, а она не знает… Взяла сумку с соседнего сиденья и выбралась из машины. Не успела от нее отойти, как заметила в освещенном проеме лестничной клетки мужскую фигуру. Лица не видела, но сразу узнала – Маркус! В панике Беатриче стала судорожно соображать, не сесть ли обратно в машину: возможно, он ее не заметил… Нет, слишком поздно, уже машет ей рукой. В нерешительности она обошла автомобиль, пересекла узкий тротуар и медленно поднялась по ступенькам к входной двери. – Привет, Беатриче! – Маркус взял ее за руку и расцеловал в обе щеки. Ему часто приходилось бывать по делам во Франции, вот он и привез оттуда такую манеру приветствовать друзей. Ей она не очень нравилась – казалась какой-то фальшивой. – Добрый вечер! Мы разве договаривались о встрече? – И сделала гримаску. Что-то она не припоминает, чтобы они уславливались на сегодня, а ведь память у нее хорошая. – Да ты не мучайся угрызениями совести, не стоит. Я ненадолго, решил заглянуть просто так – узнать, как у тебя дела. – Он провел рукой по светлым, мягким, негустым волосам, переминаясь с ноги на ногу. – Но если ты против… – Нет-нет, заходи, я рада. И в тот же момент разозлилась на себя: почему бы не сказать как есть – она жутко устала и не хочет никого видеть. Маркус не обиделся бы – ведь он не воображал, что в любое время дня и ночи является для нее желанным гостем. – Как поздно ты возвращаешься с работы! – Он поднимался вслед за ней на четвертый этаж. – Твоя смена ведь заканчивается в половине пятого… – Вообще-то да. – Пока что она довольно легко поднимается по крутым ступеням, но через несколько недель наверняка будет иначе. – Совещание в рентгенологии затянулось. Потом еще два срочных больных на «скорой». Не подводить же коллег. Она открыла дверь, сбросила туфли, небрежно швырнула пальто на спинку стула. Ну а Маркус аккуратно свернул плащ, спокойно положил поверх пальто Беатриче и тоже снял обувь. Он всегда носил дорогую итальянскую обувь и умудрялся сохранять ее в такой чистоте, будто она никогда не соприкасалась с гамбургским асфальтом. Но Беатриче-то знала – он тщательно ухаживает за своими ботинками, ежедневно полирует до зеркального блеска. – Ты ужинал? – поинтересовалась она уже с кухни. Говорила через плечо, стараясь не замечать, как педантично он устанавливает ее туфли рядом со своими – носок к носку. Маркус вечно убирал за ней, в том числе и поэтому год назад она порвала с ним. Конечно, все произошло мирно. Маркус – перфекционист до мозга костей, спорить с ним бесполезно. – Пока нет. – Он тоже вошел на кухню. Ну и беспорядок тут! На обеденном столе не убранная после завтрака посуда; на рабочем со вчерашнего дня скопились немытые стаканы, кастрюльки, открытый пакет с хрустящими хлебцами… Возвращаясь с работы, Беатриче так уставала, что не было никаких сил сделать даже самое необходимое по дому. Такая картина, она знала, претит Маркусу, и он не преминул ее прокомментировать. – Я только что с переговоров, – сообщил он. Беатриче намеренно не замечала складки, пролегшей у него между бровями. Заглянув в холодильник, она задумалась: что предложить человеку, который на закуску предпочитает «кростини» с кремом из трюфелей, а в пентхаусе держит специальный термошкаф, где хранит до неприличия дорогие вина… У нее же в холодильнике бутерброды с сыром, йогурт и банка черри-коки – все, что она оставила себе на ужин. Вряд ли такой набор придется ему по вкусу. Быстро сварганить салат с лапшой? Еще есть помидоры, несколько маслин и вареная ветчина. Или все-таки позвонить в сервис на дому… – Не ломай голову, Беа, я кое-что принес. – Улыбаясь, достал из сумки две пластиковые коробки и две термобанки с этикеткой одного из лучших гамбургских суши-баров. – Вот здесь суп-мисо, рулетики-маки с гарнелями и икрой, нигри-суши с семгой и сашими. Тебе сейчас нужны белки. Беатриче с трудом подавила злость. Ладно, будем считать, что Маркус проявил заботу и внимание, хотел сделать ей приятное, как, впрочем, всегда делал. А то, что она не выносит сырой рыбы, видимо, просто забыл. – Спасибо. – И попыталась мысленно переключиться на милую желудку свинину в кисло-сладком соусе или курицу по-индонезийски под острым соусом карри. – Будь добр, поставь на стол, а я достану палочки. – Да, но… там полно грязной посуды. – Если тебя не затруднит, сдвинь в сторону или сложи в мойку! – раздраженно бросила она. – У моей служанки сегодня отгул. Маркус только хмыкнул в ответ. – Мне очень жаль, прости! – Беатриче вздохнула, устало откинув прядь со лба. – Я пошутила… Просто валюсь с ног от усталости, сегодня был жуткий день. Он понимающе кивнул. – Иди сюда, съешь вот это – тебе сразу полегчает. – И подвинул ей стул, ожидая, когда она удобно усядется. Сел рядом, пожелав приятного аппетита. – Как себя чувствуешь? – Вполне прилично. – Она вылавливала палочкой кусочек тофу из супа-мисо. – Мой гинеколог говорит, все хорошо, ребенок развивается нормально. Пока никаких осложнений. Чего мне еще желать… – Да? – Он приложил к губам салфетку. – Ты слишком много работаешь, перенапрягаешься. В твоем положении надо быть благоразумнее. – Но я и правда чувствую себя неплохо, поверь. А работу свою, ты знаешь, люблю, не мыслю жизни без нее. Да, иногда задерживаюсь. Но не оставлять же свою долю на коллег, особенно когда аврал, в коридорах толпятся больные. Маркус молчал… Беатриче вздохнула. Да, он совсем не понимает ее. – Послушай, вот ты готовишь проект… Не убегаешь ведь, как только прозвенит звонок, а сидишь, пока все не закончишь. У нас то же самое, с одной лишь разницей: речь о жизни людей, а не о какой-то паршивой рекламе. Маркус недовольно сморщил лоб. – Позволь мне воздержаться от ответа. – Что ты имеешь в виду? Он отложил в сторону палочки. Беатриче огорчилась – поняла, что невольно задела его. – Ты, наверное, сама не замечаешь, что с самой первой нашей встречи в штыки воспринимаешь все, что я говорю и делаю. – Извини, честное слово, сожалею. Очень устала. Сегодня меня способен вывести из себя самый миролюбивый человек на свете… к примеру, далай-лама. Пожалуйста, не принимай на свой счет. Она сознавала, конечно, что говорит неправду. Раздражение у нее вызвал именно он, Маркус, только на него направлена ее агрессивность. На его нежданное появление, чрезмерную страсть к порядку, на его перфекционизм и… суши. До нее дошло: ведь он и впрямь с самого начала раздражал ее. И как только она умудрялась три года выносить его и обманывать себя. – Ты только посмотри вокруг, Беатриче! – как ни в чем не бывало вновь зарокотал он, обводя рукой кухню. – Ну на все это… Сама сознаешь: грязь, беспорядок… А ты ведь совсем другая, я знаю тебя! Как можно жить в такой обстановке? – Он укоризненно покачал головой. – Думаю, одной тебе не справиться. О боже, кажется, у нее дыбом встают волосы на затылке… – Отлично справлюсь. Конечно, мой дом не идет ни в какое сравнение с твоими стерильными апартаментами. Но здесь не операционная, а жилые помещения. Он вздохнул и обмакнул кусочек сырой рыбы в васаби, зеленую пасту. Этот японский хрен – вид безобидный, но запросто прожжет насквозь слизистую оболочку рта и дыхательные пути… – Ладно, не будем об этом. У тебя, по-видимому, совершенно притуплен слух на конструктивные замечания. А отец ребенка… он хоть немного заботится о тебе? Я имею в виду – помогает ли деньгами, навещает тебя, справляется о здоровье? Беатриче нахмурилась – какое ему дело? – Нет, вряд ли он мог бы навещать меня. Кроме того… – Но ты по крайней мере знаешь, кто он? Некоторое время она собиралась с духом, сдерживаясь. – Послушай, за кого ты меня принимаешь? Ты что, серьезно думаешь, что я… – Спокойно, Беатриче! – Он положил ей руку на плечо. – Знаешь, ведь я не хотел тебя обидеть. Но ты нуждаешься в помощи. А отец ребенка, по-видимому, не готов… – Дело не в этом, Маркус, – перебила она, отдергивая плечо. На какое-то мгновение захотелось рассказать все, посвятить его в свою загадочную историю… поведать ему об Али аль-Хусейне. Велико искушение наконец довериться кому-то. Но Маркус… тот ли он человек, кому стоит выложить все? Едва ли – фантазии у него не больше, чем у авторов новостных программ. Желание поделиться с ним так же быстро улетучилось, как появилось. И все-таки она решилась на укороченную версию. – Отец моего ребенка не может навещать меня потому, что его нет в живых. Он густо покраснел и ничего не ответил. В этот миг она получила истинное наслаждение. Он всегда ведь твердил, что никогда не попадет впросак, – и вот сел в лужу. – Что же… – Он закашлялся, стараясь овладеть собой. – Тем легче тебе, видимо, подумать и принять предложение, которое я намерен сделать. Как ты смотришь на то, чтобы нам пожениться? Беатриче, подносившая ко рту горшочек с супом «мизо», поперхнулась и закашлялась. – Конечно, я понимаю: мое предложение для тебя полная неожиданность. И все-таки… попробуй со всей серьезностью подойти к нему. Послушай… – Он скрестил руки на груди, сосредоточился, даже наклонился над столом, словно убеждая делового партнера в преимуществах новой рекламной стратегии. – Тебе нужен мужчина, который заботился бы о тебе, а ребенку – отец, который даст ему имя. – Думаешь, моего имени недостаточно?! – взвилась Беатриче. – Не знаю, в каком мире ты живешь! В наше время нет ничего зазорного в том, чтобы ребенок носил имя матери! – Может быть, в некоторых кругах это и так, – признал Маркус с улыбочкой. Вот она-то окончательно и вывела ее из себя. На лице его написаны одновременно высокомерие и сочувствие. – Разве ты не желаешь, чтобы твой отпрыск жил в нормальной семье, чтобы в будущем перед ним открывались все двери? Ты станешь моей женой – и я гарантирую ребенку отличный старт в жизни. Вы – он и ты – будете материально обеспечены, тебе не придется больше работать, ты полностью посвятишь себя воспитанию ребенка, дому… мне, наконец! – Как тебе пришла в голову такая безумная идея?! – Принимая во внимание нашу многолетнюю дружбу, мою любовь, считаю своим долгом сделать тебе предложение. Честно говоря, меня удивляет, что ты так пренебрежительно отнеслась к этому. Это вовсе не безумная, а вполне разумная идея. В полном замешательстве она молчала, качая машинально головой. Уж не почудилось ли ей все это? Неужто она снова погрузилась в Средневековье?! Не может ведь наяву мужчина в две тысячи втором году всерьез сделать такое предложение! Он руководит рекламным агентством, считает себя образцом прогрессивности и либеральности… Это, должно быть, шутка… Но стоп! Маркусу юмор не свойствен. – Я уже говорил с родителями. Мама в восторге от моей идеи. Ты знаешь, она всегда тебя любила. А отец свяжется с нашим семейным адвокатом и подготовит все необходимые документы. Малыш, как только родится, будет носить мое имя! – Он улыбнулся. – Представляешь, отец даже обещал считать его своим внуком и выделить ему соответствующую долю наследства. Вот твой ребенок, мальчик или девочка, уже совершеннолетний – и он абсолютно независим в материальном отношении. А тетя Сильвия готова стать крестной матерью. Что ты на это скажешь? «Ничего не скажу», – подумала Беатриче. Ей действительно нечего сказать. Но что-то в голове вертится, нашептывает ей на ухо… – Али аль-Хусейн! – громко и четко произнесла она. – Звучит неплохо. Что касается крестин – ничего не выйдет! Маркус побледнел. – Что ты сказала? Что это за имя?! – Так я назову ребенка, если родится мальчик. Так звали его отца. А поскольку он был мусульманином, я воспитаю его сына в мусульманской вере. – Мусульманином?! Ты… Беатриче наслаждалась своим триумфом: несколькими фразами она внесла замешательство в узенький мирок Маркуса Вебера. Опомнившись, положила палочки, уперлась локтями в стол и, прищурившись, устремила на неожиданного жениха насмешливый взор. Впрочем, не стоит так проявлять свои эмоции. Взяла себя в руки и спокойно продолжила: – Может быть, прежде чем созывать гостей на свадьбу, тебе и твоей семье стоит побольше узнать об отце ребенка? Так вот… Он араб. – Господи помилуй… Надеюсь, он не… Он не успел закончить – она повелительно промолвила: – Лучше ничего не говори! Маркус пробормотал что-то невнятное, разглядывая свои руки. Но сделал над собой усилие и продолжил: – Слава богу, что не чернокожий. Надеюсь, мне удастся убедить отца… – Довольно, Маркус, спасибо. Разговор наш окончен! – Думаю, несмотря ни на что, я выполню свою миссию. Конечно, это нелегко, но… – Маркус, довольно! – вскрикнула она. – Я не нуждаюсь в твоем великодушии и не принимаю твою жертву! Я твердо решила воспитывать ребенка одна и сделаю это. Я не выйду за тебя замуж. – Прошу тебя, Беатриче, все хорошо обдумать. Она отрицательно покачала головой. – А что тут думать? Посмотри на меня: похожа я на женщину, которая добровольно отдастся в лапы твоего до тошноты добропорядочного семейства? – Как ты смеешь так говорить о моей семье?! – Разве я не права? Представляю, сколько сил потратила бы твоя мать, чтобы сделать из меня то, что называется «женщина из хорошего общества»! Наверное, разнесла бы по всему Гамбургу, какой подвиг совершила, приютив меня и моего бедного ребенка в своем доме. А твой отец постоянно давал бы почувствовать, что только его великодушие спасло меня от пропасти – ведь благодаря ему я оказалась на Олимпе ганзейской аристократии. – Она перевела дух. – Нет уж, спасибо! Я отказываюсь от такой чести! – Беатриче, ты должна… – Нет, Маркус, ты точно такой же, как они. Все знаешь лучше меня – что мне можно, что нельзя. Стал бы все решать за меня, контролировать каждый мой шаг… Задохнусь я от такой жизни. – Но три года, проведенные со мной, ты выдержала успешно. И, вижу, эти три года пошли тебе только на пользу. Кроме того, не я ведь так осложнил твою жизнь. Она яростно замотала головой – ее трясло от возмущения. – Что ты себе позволяешь?! Мою жизнь никто не осложнил! Тебе, по-видимому, не дано понять: я любила отца своего ребенка! Единственное, о чем сожалею, – что нам не суждено быть вместе! – Ты меня разочаровала, Беатриче! – торжественно заявил Маркус. – Нашла себе какого-то верблюда… – Сто-о-п! – прервала она его и решительно поднялась. – Уходи сейчас же, прежде чем скажешь еще хоть слово! Не убивай остатки нашей дружбы. – Возможно, ты и права. – Он тоже поднялся. – Не обижайся, Беатриче, но ты сильно изменилась. Они вышли в прихожую. Маркус надел пальто, взял ботинки, любовно погладил… – В этом доме найдется рожок для обуви? Не царапать же мне итальянские туфли… Ну и вопрос, и в такой момент! Чаша ее терпения переполнилась. Резким движением она схватила ботинки – ручная работа, цена каждого превышает стоимость недельного отдыха в Турции, – рванула входную дверь и вышвырнула их один за другим на лестницу. – Вот так! Надевай на улице! А теперь… исчезни! Не хочу тебя больше видеть! Маркус застыл на месте, но потом быстро пришел в себя. – Неряха! – закричал он и опрометью в одних носках бросился вниз по лестнице. Так спасают жизнь, а не пару ботинок. Беатриче с треском захлопнула за ним дверь и вернулась на кухню. Стойкий запах дорогого лосьона после бритья, которым он пользовался, ударил в нос, почти лишил рассудка. Влажная зеленая плесень… ох!.. Еще хотя бы секунду будет вдыхать этот запах – задохнется! Она настежь распахнула окно… Убрала со стола, вышвырнула остатки суши в мусорный бак. Выбрасывает на помойку пятьдесят евро – пусть! Она готова выкинуть из квартиры все, что напоминает ей о Маркусе Вебере. Закончив уборку, Беатриче прошла по длинному коридору в свою спальню и плюхнулась на софу. Гнев еще не улегся – бьет дрожь; горят щеки… Схватить бы первый попавшийся под руку предмет и расколоть на мелкие кусочки! Как она устала… И вдруг остро почувствовала – противные тянущие боли в животе мутят сознание… Беатриче закрыла глаза и положила руки на живот: ребенок толкается внутри, недавняя ссора не прошла для него бесследно. Она провела рукой по животу, как бы успокаивая маленькое существо. Боль не прекращается… О, живот стал твердым, как доска. Это схватки! Хотя… для них слишком рано – идет всего тридцатая неделя. Мысли стали путаться. Что ей делать, что?.. Надо… надо носить бандаж! Это она подумала уже четко. Тяжело поднялась и еле-еле побрела в ванную комнату. Мышцы болят, будто она только что сошла с боксерского ринга… Беатриче наполнила ванну теплой водой и добавила туда несколько капель эфирных масел: мелиссы, апельсиновых цветков и жасмина. Эффект таких масел она испытала на себе, будучи в Бухаре. Совсем другая жизнь, другое время… Она разделась и села в ванну, ощущая всем телом благотворное тепло. Вдыхала ароматы масел и постепенно погрузилась в воспоминания о своем странном путешествии… Оно привело ее не просто в другую страну, а в другое время, другой мир. Грезилась Бухара: ароматы восточных базаров, купальни эмира, голоса муэдзинов… Роскошные дома местных купцов с изысканной медной посудой и драгоценными коврами – и ужасающая бедность, грязь, нищета. В памяти всплыли люди, сопровождавшие ее в прогулках по Бухаре. Вот Зекирех – сильная несгибаемая женщина; она стала ее подругой. Вот Саддин – кочевник, которого она любила и ненавидела и в конце концов спасла ему жизнь. Но главный человек в том мире, конечно, Али аль-Хусейн, отец ее ребенка. Не объяснить самой себе, как ей пришло в голову открыть всю правду именно Маркусу. Этот холодный, расчетливый человек, лишенный всякой фантазии, никогда не поймет ее. Она сама с трудом осознавала, что все это действительно произошло с ней. Возможно, она сошла с ума… Разве не сумасшествие в какой-то миг потерять сознание – и очнуться совершенно в другом месте, мало того, в другой эпохе?! В ту ночь одна старая арабка, ее пациентка, подарила ей камень – сапфир. Камень Фатимы – так Беатриче его назвала. Теперь по утрам она часто просыпалась с мыслью, что пережила всего лишь сон – магический камень не уносил ее в мир средневекового Востока. Никогда она не жила в гареме бухарского эмира, не знала Али аль-Хусейна ибн-Абдалу ибн-Сину, знаменитого врача, в последующие столетия его назвали Авиценной. Но в ней растет ребенок, и это объясняется лишь тем, что его отцом стал Али аль-Хусейн, живший тысячу лет назад. От одной мысли, что такое возможно, сойдешь с ума. В животе опять болезненно заныло. Али аль-Хусейн… Как ей не хватает этого человека – интеллигентного, несколько высокомерного, остроумного. Ночи напролет они вели беседы, спорили и смеялись. Иногда он являлся ей в снах: лежит рядом, стоит протянуть руку – и коснешься его густых черных волос, как тогда, в Бухаре… Иной раз казалось даже, что она ощущает его запах, своеобразный, терпкий – запах фимиама, иссопа, мирры, мелиссы, цветов апельсинового дерева… Этой смесью пряностей Али пользовался при лечении своих больных, и аромат стал частью его самого, насквозь пропитал одежду, волосы, кожу (так запах дезинфекции въедается в одежду современных хирургов). Может быть, поэтому ее так влекло к нему. Они ведь родственные души, почему им не суждено быть вместе всю жизнь?.. Беатриче, вздохнув, растянулась в ванне. Если бы камень Фатимы и впрямь обладал чарами, о чем ей поведала старая арабка, он, наверное, дал бы ответы на все ее вопросы, посвятил во все тайны. Но сапфир лежит, завернутый в махровое полотенце, в дальнем углу платяного шкафа. С той самой ночи, когда она впервые увидела фрау Ализаде, до своего возвращения из Бухары Беатриче ни разу не прикоснулась к нему. Иногда тянуло снова взглянуть на камень, погладить его, но что-то всегда ее останавливало, – может быть, боялась, что камень помимо ее воли перенесет не к Али, а в какую-нибудь ненужную страну, в ненужное время. Беатриче бережно погладила еще не рожденного ребенка. Она часто думала, что расскажет ему, когда подойдет возраст, о его отце. «Только правду, – уверяла она себя… и его. – Тебе я расскажу всю правду!» В этот момент живот страшно напрягся – пришлось вцепиться зубами в руку, чтобы не закричать от боли. Что с ней происходит?.. По-видимому, ванна не оказала ожидаемого ею расслабляющего действия. Может быть, лучше просто спокойно походить по квартире?.. Но и это не помогло. Тогда ее обуял страх. Боли усиливались и повторялись все чаще. И чем сильнее они были, тем больший страх испытывала Беатриче, а с ростом страха учащались боли. Замкнутый, порочный круг, из него нет выхода… В конце концов она не выдержала и схватила телефонную трубку. II Словно в трансе, Беатриче наблюдала, как темноволосый санитар накладывает на ее правую руку манжетку тонометра. Как его имя?.. Нет сил вспомнить, хотя она довольно хорошо знает этого парня, как и другого, рыжего. Оба работают в ее больнице, часто общаются с ней в травматологическом отделении, куда доставляют больных: с подозрением на непроходимость кишечника, с почечными коликами или после несчастных случаев. В голове не укладывается, что сейчас она сама – пациентка. Вопреки рассудку Беатриче надеялась, что вот-вот очнется и все окажется кошмарным сном. Рыжий захлопнул дверцы машины «скорой помощи» и ловко вскарабкался на водительское сиденье. – Как там у вас? – обернулся он к сидящему рядом с ней санитару. – Можем ехать! Пока рыжий заводил мотор и включал сирену, другой взял лежащие поверх носилок стетоскоп и тонометр – надо измерить кровяное давление. Беатриче хорошо знала спартанское, но очень целесообразное устройство этих машин: когда-то сама работала на «скорой» – проходила хирургическую практику. Но сейчас впервые смотрела на все глазами пациентки – с радостью отказалась бы от этой роли. – Сто десять на шестьдесят! – радостно прокричал санитар. Не раз Беатриче отмечала, что санитары, как правило, в хорошем настроении. Может, от сознания, что именно они спасают людей. А ведь они просто доставляют пациентов в больницу, а тут уж ими занимаются врачи. Как складывается их дальнейшая судьба, они не знают. – Сколько недель беременности? – Тридцатая пошла. Ответила и сразу почувствовала приближение новой схватки. Рыжий даже присвистнул. – Слишком рано. А в больнице знают, что вы едете? Она кивнула. – Позвонила сначала в больницу. Коллеги из родильного отделения в курсе. – Тогда расслабьтесь, фрау доктор! – И санитар, успокаивая, ободряюще похлопал ее по руке. – Все пройдет нормально. Расслабиться… где тут, когда мутит от страха… Как врач, Беатриче прекрасно понимала, с каким риском сопряжены схватки на этой стадии. Тридцатая неделю – чересчур ранний срок. Ребенок еще не созрел, чтобы появиться на свет. Сжав зубы, она пыталась отогнать страшную картину: крошечное существо подключено к аппарату искусственного дыхания, искусственно вскармливается… Ах, и почему она сразу не выставила этого гадкого Маркуса за дверь?! Догадывается ли он, что натворил? Вряд ли… Сидит, наверное, сейчас в своей безукоризненной квартире, достал дорогущий крем для обуви из специального ящичка и замазывает царапины на итальянских ботинках. Опять схватка, сильнее, чем предыдущая… И зачем только она ела этот проклятый суши?! – Скоро будем на месте! Машина круто повернула – санитар с трудом удержался на сиденье – и с визгом шин затормозила. Водитель выключил синюю мигалку и двигатель, выпрыгнул из кабины и открыл дверцу салона. В ослепительном свете приемного отделения Беатриче увидела силуэты фигур в белых халатах. Вероятно, сестры – спешат навстречу санитарам, – а может быть, и врачи… Узнали, что на этот раз в переделку попала их коллега. А может, и обычная для больницы сутолока. Она услышала диалог рыжего с медсестрой: – Беременность тридцать недель, преждевременные схватки. – Тогда наверх, в родильное! Там уже знают? – Добрый вечер, – обратилась сестра к прибывшей. – Сейчас санитары… – И умолкла, испуганно тараща глаза. – Боже мой, Беа, это ты?! – Ну да, я, Сюзанна. И попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, по щеке покатилась слеза. Прикусила губу, чтобы не разрыдаться. – Давай сюда, Сюзанна! – закричал Генрих через коридор. – Беа отвезут на лифте в гинекологию! А ты останься здесь! – Сущий ад сегодня! – Сюзанна схватила руку Беатриче. – Что я могу сделать для тебя? – Крепко держи меня. Сюзанна кивнула, изо всех сил сжала ей руку и помчалась в кабинет Генриха. Оба санитара толкали коляску по коридору к лифтам. Справа и слева стояли койки и носилки с больными, ожидающими своей очереди. Кто-то ждал результатов обследования, кто-то – самого обследования или выписки. Одни спали, другие беспокойно ворочались на узких койках и тихо постанывали. Весь медицинский персонал по горло завален работой. Когда ее поднимали на третий этаж, в гинекологическое отделение, Беатриче поймала себя на мысли: лучше бы задержалась сегодня на работе. И коллег выручила бы, и не встретила бы Маркуса. Наверняка он не стал бы дожидаться ее прихода. Спокойно провела бы вечер одна, у телевизора, и ничего бы с ней не случилось… Двери лифта раскрылись, ее выкатили в коридор. Перед входом в родильное отделение санитары остановились. Двери открылись еще до того, как они позвонили. – Преждевременные роды? – раздался низкий женский голос. – Да, мы… – Спасибо, мы принимаем. Санитары переглянулись. – Всего хорошего! – попрощались они с пациенткой и удалились. – Добрый вечер, фрау… – Хельмер. Беатриче недоверчиво рассматривала высокую, атлетического сложения даму, сразу почувствовав к ней неприязнь. Врач, не узнав имя пациентки, осведомляется о диагнозе, к тому же в ее присутствии… Такие врачи вызывали у нее ужас. Им бы информатикой заниматься или машиностроением, а не медициной. – Фрау Хельмер, я доктор Шмидт-Бартельзен. Мы с вами говорили по телефону. Сейчас отвезем вас в палату интенсивной, терапии и проведем ряд обследований. Потом решим, что делать. Беатриче собралась спросить, какие обследования, но новая схватка сковала ей горло, и она не издала ни звука. Шмидт-Бартельзен – компетентный специалист. По крайней мере, в больнице она пользуется именно такой репутацией. Светится «добром и дружелюбием» Снежной королевы. Но в данной ситуации это неважно, просто хочется видеть перед собой врача, который сочувствует, пусть даже формально. Что ж, не всегда везет в жизни. Схватки повторились, и Беатриче плотно сжала губы, чтобы не закричать. Доктор Шмидт-Бартельзен работала основательно, не торопясь, но, к сожалению, молча. В процессе обследования не проронила ни слова, а ее короткие указания присутствующей здесь сестре Беатриче не могла расслышать. Рядом с ней гудел аппарат УЗИ, позволяющий наблюдать за схватками и сердечным ритмом ребенка. Отчетливо слышала она биение его сердца… Тоны частые, относительно ритмичные. Хороший это признак или плохой? Она слишком волновалась, чтобы извлечь из глубин памяти свои познания в гинекологии. А доктор Шмидт-Бартельзен молчит… Закончив обследование, врач еще раз взглянула на показания прибора, задумчиво наморщила лоб и вырвала лист из аппарата. – Сейчас вернусь, – буркнула она и вышла вместе с сестрой, оставив Беатриче в одиночестве. Закричать ей вслед, узнать, что с ней происходит… Но страх вновь сжал горло. Через несколько минут, показавшихся вечностью, дверь снова распахнулась. – Добрый вечер. Дружелюбный голос доктора Вагнера, главного акушера отделения. У него отличная репутация, все его любят – коллеги, сестры и пациенты. Он подошел к Беатриче, сел на край кровати, протянул ей руку. – Как вы себя чувствуете, фрау доктор Хельмер? – Если не считать схваток, хорошо. – Я должен задать вам несколько вопросов. – Беатриче почувствовала – он раздражен тем, что его коллега не расспросила пациентку. – Когда начались схватки? – Сегодня вечером, в половине девятого. Он взглянул на часы. – То есть около двух с половиной часов назад. Это первое осложнение за всю беременность? – Да. – Что могло послужить причиной, по вашему мнению? Были ли у вас в последнее время физические перегрузки или инфекционные заболевания? Беатриче покачала головой. – Ничего подобного не было. Правда, сегодня вечером немного переволновалась, а после этого… Схватка повторилась. Доктор Вагнер бросил взгляд на прибор и приложил руку к ее животу. – Что со мной? – со страхом спросила она. – Прежде всего, успокойтесь, коллега! Нет никаких причин для волнений. Шейка матки плотно закрыта. После двухчасовых схваток это хороший признак. Плацента в порядке, тоны сердца ребенка в норме. Мы подключим вас к аппарату, чтобы блокировать схватки. Вы получите повышенную дозу магнезии. Для подстраховки сделаем инъекцию кортизона, чтобы стимулировать работу легких. Разумеется, вы должны соблюдать постельный режим. Все гигиенические процедуры и туалет – не вставая с постели. Беатриче застонала – о, какой кошмар!.. Но по сравнению с преждевременными родами это не самое страшное. – А если все пойдет не так? – Сейчас я не вижу такой опасности. Чтобы успокоить вас, скажу: операционная бригада и бокс с кювезом наготове. Если не удастся подавить схватки, мы в течение нескольких минут готовы принять все необходимые меры. – Улыбнувшись, он покачал головой. – Но не расслабляйтесь, коллега. Знаю, для хирургов главное – быстрота. У нас так не бывает. Вам придется набраться терпения. Открылась дверь, и появилась сестра со стойкой для приборов; к ней подвешен тяжелый зеленого цвета аппарат. На верхнем крючке прикреплен 50-миллиметровый шприц, наполненный прозрачной жидкостью. От него вниз, к дозатору, по узким пластиковым трубкам стекала тонкая струйка. – Если хотите, переоденьтесь сейчас, – посоветовал доктор Вагнер. – Когда вас подключат к блокиратору схваток, это будет сложнее. Я скоро вернусь. Переодевание длилось так долго, что она почувствовала себя девяностолетней старухой. Неловко, что медсестра помогает… Оказавшись наконец в постели, Беатриче облегченно вздохнула. – Несколько часов вы проведете под наблюдением, – предупредила сестра, аккуратно сложив ее вещи. – А потом вас поместят в палату и… Раздался стук падающего предмета. Сестра наклонилась и подняла что-то с пола. – Это выпало из ваших брюк. – И протянула ей сверкающий синий камень величиной с грецкий орех. – Боюсь, он раскололся. Беатриче взяла камень в руки. – Да, но не сейчас. Давно уже разбился. – Это талисман? – Что-то в этом роде. Беатриче задумчиво рассматривала камень. Как он попал в карман ее брюк?.. Позвонив в больницу, она в спешке побросала в сумку самые необходимые вещи, но никак не могла припомнить, чтобы брала с собой сапфир. Ведь для этого пришлось бы, несмотря на боли, подставить к платяному шкафу стул, встать на него и достать из дальнего угла махровое полотенце – в него завернут камень… Как она могла забыть это?.. Спустя полчаса она уже лежала в палате интенсивной терапии. Доктор Вагнер подключил блокиратор к вене, рассказал о побочных действиях: тахикардии, повышении кровяного давления, треморе и головных болях. Уже через несколько минут она почувствовала эти симптомы, причем все вместе. Сердце колотилось, каждый удар отдавался во всем теле, как будто вместо сердца в груди работал отбойный молоток или мощный насос. Окружающие предметы дрожали в ритм его участившимся ударам. Стала подпрыгивать кровать, руки дрожали так, что едва удавалось удержать стакан воды. Казалось, голова сейчас лопнет. Беатриче старалась объяснить эти явления побочным действием препарата, регулирующего схватки, уговаривала себя, что скоро привыкнет к нему, адаптируется. Она не могла найти более подходящего объяснения провалу в памяти, чем амнезия. Надо обязательно предупредить врачей. Однако не хватает еще попасть в психиатрическое отделение… Другой вариант при всем его мистицизме ближе к правде: возможно, появление камня в кармане брюк – его новая проделка? Не собирается ли он совершить с ней еще одну авантюру?.. Держа камень в дрожащих руках, она со страхом в него всматривалась. В неоновом свете лампы, висевшей над ее головой, сапфир сверкал и искрился голубым светом, отражаясь прыгающими точками на стенах палаты. Он был прекрасен, просто великолепен. Беатриче зажала его в руке. Ощущение от этого прикосновения удивительно приятное и успокаивающее. Почему она раньше так боялась его? Ведь он не сделал ей ничего дурного, наоборот. В теперешней ситуации он действует на нее сильнее, чем все заверения доктора Вагнера, что она находится под постоянным наблюдением и каждые пятнадцать минут ее будет навещать врач или медсестра. Она разжала пальцы: лучась и сверкая, камень лежит на ладони. Невидимая рука зажгла внутри него свет. Он похож на глаз, который смотрит спокойным, дружественным взором. Если верить старинной легенде, это осколок глаза Фатимы, любимой дочери пророка Магомета. Она принесла в жертву свой глаз ради того, чтобы примирить поссорившихся сыновей Аллаха. В изнеможении Беатриче откинулась назад. Кровать трясется, как велосипед на булыжной мостовой. Удары сердца отдаются в ушах и голове. Череп раздулся, как воздушный шар, в который закачали столько воздуха, что он вот-вот разорвется. А потом началось невообразимое… Все вокруг закрутилось, закружилось. Блокиратор, тумбочка, стены и дверь вращались все быстрее, будто Беатриче была не в больничной палате, а на карусели. Вот оно, и вправду началось… К своему удивлению, она поняла, хотя и убеждала себя не верить в таинственную силу камня: Бухарой все не кончится. Но что сейчас камень затевает с ней?.. Снова перенесет ее в другое время? Если да, какой маршрут уготован ей на сей раз? Да, опять предстоит необычайное путешествие. И она прикусила губы, чтобы не рассмеяться: уж слишком обыденна ее жизнь. А может, все-таки нужен психиатр?.. Комната кружится все быстрее… И вот уже все предметы, потеряв очертания, слились в один клубок. Вдруг в центре завихрения образовалась зияющая черная дыра… Все-таки это случилось! Покорившись судьбе, Беатриче сомкнула веки. В этот момент она знала, что не сошла с ума, все происходит наяву. Куда бы ни привел ее камень Фатимы, он не причинит ей вреда. Беатриче чувствовала: мощная невидимая сила поднимает ее с постели, заставляет кружиться вокруг собственной оси… Ее замутило, и, не успев осмыслить происходящее и даже испугаться, она потеряла сознание. III Маффео Поло сидел верхом на лошади и рассеянно всматривался вдаль. В этот день охота по необъяснимым причинам не доставила ему никакого удовольствия. Поскольку ничего другого не приходило в голову, он объяснил это присутствием своего брата Никколо – тот вместе с Джинкимом сопровождал его сегодня. Это бывало нечасто: у брата слишком много важных дел, и на такую «праздную вещь», как он всегда называл охоту, не оставалось времени. Но при чем тут Никколо, если орлица, сидящая на плече Маффео, сегодня такая тяжелая, словно вылита из свинца? А может, дело в том, что день выдался особенно холодный. Близится зима, высокая степная трава, подернутая серебристым инеем, хрустит под копытами лошадей. Над безлесной степью веет ледяной ветер – несмотря на ослепительно синее небо, у него привкус снега – и тысячами острых иголочек впивается в кожу. В глубине души Маффео понимал, что Никколо тут ни при чем. Не Никколо причина его тоски и неудовлетворенности и не холод. Просто он боится смотреть правде в глаза – любой правде. – Чего ты ждешь, Маффео? – крикнул Джинким, отвлекая его от мрачных мыслей, и рассмеялся. Улыбка расплылась во все лицо монгола. Казалось, он не замечал дурного настроения товарища по охоте. – Если ты сейчас не прогонишь свои мысли, твоей орлице не достанется добычи. Маффео поднял голову, прикрывая рукой глаза, чтобы не слепило солнце. Но птицы, которую недавно Джинким выпустил в небо, он не увидел. Неужто она набрала такую высоту? А может быть, дело в зрении – он стал плохо видеть? Маффео вздохнул. Как хорошо было бы сейчас неспешно скакать по холмам, дышать зимним воздухом, напоенным запахами высоких трав, а не мчаться в головокружительном темпе за беркугом и его добычей! Но признаться в этом Джинкиму он не мог – тот бы его не понял. Как ему понять! Монгол в полном расцвете сил, жизнь бьет в нем ключом. Он любит охоту с беркутом и стремительный бег лошади по бескрайним монгольским степям. Пока что ему неведома разрушительная сила старости; он не стремится к покою и теплу согревающего огня. Маффео поежился: тоска его обрела наконец свое презренное и роковое имя – старость. – Джинким прав, – высказался Никколо. У брата голова занята только ценами на зерно и поиском выгодных торговых путей, и все же охота, кажется, доставляет ему большее удовольствие, чем Маффео. – Джинким уведет у тебя всю добычу. Орлица будто поддакивала словам Никколо. Рвала кожаный шнурок, на котором ее держал Маффео, стремилась взлететь вслед за своей сестрой – клекот ее слышен из-под колпачка, что накрывает ей голову. Постепенно рука Маффео под тяжестью огромной птицы онемела. Болело плечо, все явственнее он чувствовал ее когти, – несмотря на толстые рукавицы из двухслойной кожи, прошитые двойным швом, они глубоко впиваются ему в руку. Когти и клюв беркутов обладают такой мощной силой, что могут в клочья разорвать лису или волка. Охотник должен всегда быть начеку, чтобы птица не поранила и его самого. «Пальцы одеревенели, – думал Маффео, осторожно снимая колпачок с головы птицы; голова его вплотную приблизилась к клюву беркута. – Старик я стал, надо мне сидеть дома и греть ноги у огня, а не ходить на охоту». На эту охоту его пригласил Джинким – его и Никколо. Только он и его брат – больше никто не сопровождал Джинкима на охоте. А кто он такой, Маффео Поло, чтобы отвергать этот знак дружбы со стороны брата и наследника престола великого Хубилай-хана? Он отпустил повод – и орлица взлетела. Издав пронзительный клекот, снова ущипнула Маффео за руку, как бы стараясь отомстить ему – так долго держал ее на привязи. Потом расправила крылья, задев Маффео по щеке и чуть не сорвав с головы подбитую мехом шапку. Большая птица величественно взмыла в небо – устремилась туда, где и должна быть птица. Там, высоко-высоко, обе птицы встретились и превратились в две маленькие черные точки посреди бескрайней небесной сини. Они кружились друг вокруг друга, резко пикировали вниз, потом опять взмывали ввысь. Это их танец. «Танец свободы», – думал Маффео. С завистью он смотрел на вольных птиц, втайне надеясь, что на этот раз они воспользуются свободой и больше никогда не вернутся назад. Он провожал их взглядом, мыслями летел вместе с ними над монгольской степью, пересекая горы и моря, пока не оказался далеко-далеко… В том городе, где люди передвигаются на лодках; там каналов больше, чем улиц и переулков, в его любимом городе… Вот уже шесть лет он вместе с братом Никколо и его сыном Марко живет при дворе великого и всемогущего Хубилай-хана, равного которому по роскоши и богатству нет никого на свете. Даже дворец Папы Римского не идет в сравнение с ним. Им хорошо здесь. Они советники великого Хубилай-хана, а стало быть, люди в высшей степени почитаемые. Сам владыка относится к ним со всем радушием. У них отдельные покои, по величине не уступающие дворцам дожей в Венеции. У Маффео слуги готовят еду на его вкус и предоставлены только ему. Ни в чем он не знает отказа. Даже самые невероятные его желания выполняются как по мановению волшебной палочки. Это жизнь в раю. Но даже в Эдеме водятся змеи. И Маффео устал от придворной жизни с ее интригами, льстецами и подхалимами. Все чаще он мечтал о возвращении на родину. Отдал бы жизнь за то, чтобы снова оказаться там. Венеция… При этом слове у него от тоски ныло сердце, а глаза наполнялись слезами. Наверное, это еще один признак надвигающейся старости, желание старого человека закончить свою жизнь там, где она началась. – Ты только посмотри! – закричал Джинким, снова отвлекая Маффео от невеселых мыслей. – Беркуты поймали добычу! Напрягши зрение, Маффео тоже заметил двух беркутов: кружат и кружат над одним участком… вот опустились на землю. Джинким издал высокий, гортанный охотничий рык, свойственный монгольским воинам, и пришпорил коня. Надо мчаться во весь опор, чтобы доскакать до беркутов, прежде чем они разорвут добычу своими мощными когтями и клювами и сделают шкуру убитого зверя непригодной. Никколо и Маффео неслись вслед за монголом что было сил. Для Маффео эта скачка, хоть и на короткое расстояние, – настоящая пытка. Каждый шаг, любая неровность или впадина, какой-нибудь камень тяжелым молотом отдавались у него в костях. Ему приходилось напрягаться, чтобы удержать поводья. Куда девалась былая легкость, с какой он совсем недавно сидел верхом на лошади? Украдкой он взглянул на Никколо: если тот и ощущает признаки приближающейся старости, то вида не подает. Когда они вернутся в Шангду, надо будет обратиться к одному из врачей-китайцев. Может быть, помогут своими травами и иголками… Но больших надежд он, в сущности, не питал. Мудрец из мудрецов едва ли в состоянии вернуть ему молодость. Еще не догнав Джинкима, Маффео уже понял – случилось что-то страшное. Он определил это по звукам: за верхушкой холма пронзительно клекотали оба беркута, словно в них вселились демоны или духи умерших. В этом клекоте, сопровождаемом громкими окриками Джинкима и жутким рычанием какого-то зверя, слышались ярость и страх смерти. По спине Маффео пробежали мурашки – никогда он не слышал ничего подобного. Даже неопытный охотник Никколо пришел в ужас. – Что там случилось? – спросил он. – Не знаю. Здесь что-то не то… Джинким в опасности? Маффео забыл все свои болячки. Испытывая страх за друга, он потянул поводья, и лошадь поскакала вверх по склону холма. Когда он почти добрался до вершины, на него с громким клекотом спикировала его орлица. Автоматически он выбросил левую руку вверх, и птица села на нее. Под ее тяжестью его едва не вынесло из седла. Орлица переступала с одной лапы на другую, терлась клювом о кожаную рукавицу и бурно клекотала – словно говорила, как истосковалась по нему. С тех пор как они поселились при дворе Хубилай-хана, Маффео регулярно ходил с монголами на охоту. Но такое с ним впервые. Ловчие беркуты, хотя всегда возвращаются к своему хозяину, не ручные. Эти дикие птицы никогда не показывают охотнику своего благорасположения, разве что в легендах и мифах. Так что же все-таки произошло? – Боже всемогущий! – воскликнул в этот момент Никколо и быстро осенил себя крестом. Он побледнел как мел. – Боюсь, Джинкима нет в живых! Маффео сам увидел, что привело брата в такой ужас, и застыл на месте. Перед его глазами расстилалась широкая долина; посреди нее неподвижно, как статуя, на корточках сидел Джинким. Вокруг него разлилась лужа крови. Но он жив – во всяком случае, пока. Голос Никколо, кажется, вывел монгола из транса. Медленно, словно очнувшись от страшного сна, он поднял голову: по лицу текла кровь. – Маффео! – крикнул Джинким сдавленным голосом, как будто невидимая рука пыталась его задушить. И еще раз: – Маффео! Маффео пришпорил коня и поскакал вниз. Беркут издал грозный клекот, взмахнул крыльями, но не взлетел, а вонзился когтями в руку хозяина. Однако Маффео ничего не замечал. Он спрыгнул с лошади, несмотря на боль в суставах, преодолел последние метры и упал рядом с другом на колени. – Джинким! – прохрипел он. – Ты ранен? Джинким покачал головой, и Маффео разглядел: кровь, что течет по лицу, – не его кровь. В кровавой луже плавают коричневые перья, а рядом лежит растерзанная и обезображенная тушка орлицы. – Боже милостивый, что это?! – Это лисица, – Джинким поглаживал останки птицы, словно потерял лучшего друга. – Лисица?! – воскликнул Маффео. – Как это возможно? Как лисица могла справиться с беркутом? Джинким в растерянности пожал плечами. – Эта лиса – бестия, косматый дьявол в рыжей шкуре! Я никогда не видел такой большой лисицы. Обе птицы бросились на нее, раздирая ее клювами и когтями. Она отбивалась, защищалась как оглашенная. Беркуты тоже не ожидали такого сопротивления, пытались спастись, но не успели. Лисице удалось схватить когтями мою птицу. А потом… – Джинким в ужасе закрыл глаза и замолчал ненадолго. – Это была не просто борьба, Маффео. Лиса не просто убила птицу – она ее разорвала в клочья… Сначала оторвала крыло, чтобы та не улетела. Но орлица не сдавалась. От боли и страха как безумная пыталась убежать, спотыкалась о сломанное окровавленное крыло. Потом упала и с трудом поползла на брюшке. До конца своих дней не забуду этого ужаса…. Он опять умолк, собираясь с силами. – Твоя орлица атаковала тварь когтями и клювом. Я закричал – пытался отогнать от птиц лису. Даже послал стрелу, но безуспешно. Лиса не выпускала беркута из когтей, впилась ему в спину. Я слышал, как хрустели его кости. Моя орлица с трудом вырвалась, заметалась, как былинка на ветру, страшно заклекотала… Никогда не слышал такого клекота. Обессилев, она упала навзничь. Но лисица все не выпускала ее. Когда птица совсем ослабела, лиса в последний раз вцепилась ей зубами в горло и убежала даже не оглянувшись. Маффео видел кровавые следы на траве, которые вели к другому холму. – Ты сказал, что выпустил в нее стрелу? Попал? Джинким кивнул. – Да, ниже правого плеча. Было много крови, но зверь будто не заметил. – Идем, догоним ее! – предложил Никколо. – Если лисица ранена, далеко не уйдет. Но Джинким только покачал головой. – Не думаю, что мы найдем ее. – И бросил взгляд на Маффео. – Это не простой зверь. Это оборотень – демон принял обличье лисицы, чтобы обмануть нас. Или же это был знак богов! – Знак богов? Джинким с важностью кивнул. – Да, знак. Знак того, что кто-то должен умереть. И очень скоро. Никколо нахмурился. Маффео хорошо представлял, какие мысли бродят в голове брата, – знал его отношение к монгольским верованиям. Монголы видят в каждом событии знак – дурной или добрый. В любое время готовы к встрече с духами, верят в мистическую силу демонов. Для Никколо это не более чем языческий предрассудок. Конечно, он знает, что в мире существует не только добро, но и зло. Что дьявол вселяется в слабые души, чтобы ввести в соблазн верующих. Но лишь Господь Бог вершит судьбами людей, и если хочет подать знак своим чадам, то посылает ангела на землю, но никогда не принимает лисьего обличья. Маффео избегал взгляда Никколо, не будучи уверен в его убеждениях. – Есть и другое, более простое объяснение, – продолжал Никколо. – А если эта лисица всего-навсего защищала своих щенят или она бешеная… Или того проще – ты перепутал зверя: это вовсе не лиса, а волчица или даже медвежонок, отбившийся от матери? У Маффео перехватило дыхание. Джинким – опытным следопыт; как все монголы его сословия, с ранних лет ходит на охоту. С закрытыми глазами, по одному запаху может отличить лису от волка или медведя. Своими словами Никколо наносит ему тяжкое оскорбление. Но Джинким только посмотрел на него долгим взглядом и произнес спокойно: – Я знаю, кого видел. – Хорошо. Предположим, это лиса. Тогда нам надо ее найти! Следы четко видны на траве. Разве тебе не хочется достать эту гнусную тварь? Кто знает, может, она уже сдохла и мертвая валяется за холмом? Со стрелой в спине далеко не убежит. Джинким вздохнул. – Никак не пойму вас, людей из Страны заходящего солнца. У вас в голове только ваш невидимый бог, и вы не придаете никакого значения знакам, которые у вас на виду. – Он покачал головой. – Ну что ж, идем по следу! Но только до ближайшего холма. Не найдем лисицу – дальше не двинемся. – Хорошо, – улыбнулся Никколо. – Увидите – я окажусь прав. Маффео с Джинкимом переглянулись – ни тот ни другой не верили, что встретятся с лисицей, разве только во сне. Оседлав лошадей, они поскакали вверх по склону холма. След лисы так хорошо виден – они легко шли по нему, перевалив за вершину холма, вплоть до низины, где след обрывался. Соскочив с лошади, Джинким присел на корточки. – След обрывается… – Он немного помедлил. В голосе его слышался ужас. – Лиса превратилась в дух… и улетела. – Чепуха! – заявил Никколо. – Это невозможно! Где-нибудь спряталась. Может быть, ты плохо смотрел? – И пришпорил лошадь. Маффео долго глядел ему вслед. Никколо скачет дальше как ни в чем ни бывало… А у Маффео бешено стучало сердце. С тех пор как они покинули Венецию, он многое повидал в жизни. Но и целой жизни не хватит, чтобы разгадать только тайны Нового Завета. Так по какому праву Никколо считает абсурдом загадочные явления в других концах света? Ведь Библия, как ее трактуют европейские христиане, – это только часть мировой правды. – Джинким! – воскликнул Никколо. – Смотри, что там – впереди?! – Там что-то лежит в траве… похоже на большой сверток. Это, должно быть, наша лисица! Монгол выпрямился и посмотрел в ту сторону, куда показал Никколо. – Ты прав и не прав, – откликнулся Джинким. – Там в самом деле что-то лежит. Но это не лиса… Кажется, человек. – Человек?! – воскликнул Никколо и недоверчиво посмотрел в ту сторону. – Тогда давай посмотрим, кто там! Давай, чего ты ждешь?! Может быть, он ранен и нуждается в нашей помощи! Никколо поскакал в направлении «свертка». Джинким и Маффео переглянулись. – Прости меня за откровенность, друг, но боюсь, что однажды твой брат нашлет на нас беду. Он очень опрометчив. Только глупец не придает смысла знакам, которые посылают нам боги. Маффео согласно кивнул. – Знаю. Но мы не можем оставить Никколо одного, что бы там ни было. В конце концов, он мой брат. И они медленно поскакали вслед за Никколо. Подъехав ближе, Маффео понял, что Джинким прав. То, что издали выглядело клубком шерсти или комом тряпья, который потерял караван, проходя этим путем, на самом деле оказалось человеком. Джинким спрыгнул с лошади и подошел к Никколо: тот внимательно изучал лежащее в траве тело. Да это женщина… При виде ее у Маффео сжалось сердце. Лежит на спине, глаза закрыты, красивые тонкие руки сложены на груди. Светлые волосы обрамляют голову сплетенным из золотых нитей венком. Это зрелище напомнило ему картины в венецианских соборах – изображения святых мучениц: лица цвета белого алебастра, золотистые волосы и светящийся ореол вокруг головы. Святые, правда, изображаются в европейских одеяниях. А тут – длинное монгольское платье, расшитое яркими цветами… не вписывается в образ. Как и ее обветренные покрасневшие руки, больше похожие на руки прачек из дворца Хубилай-хана. – Она не…? – Нет, – Джинким покачал головой, – дышит… – Кто она? – тихо-тихо, вроде самому себе, задал вопрос Никколо. Видно, боялся разбудить незнакомку. – Не знаю, – прошептал Джинким. – Хотя у нее руки прачки, но одежда благородной женщины. А посмотри на ее белоснежную кожу… Ясно – в поле никогда не работала. Как эта женщина оказалась в нашей степи, к тому же совсем одна?.. – Есть только одно объяснение, – заговорил Маффео. – Она… – Могла быть одной из жен в гареме великого Хубилай-хана! – перебил его Никколо. – Что если ее похитили разбойники или работорговцы? Или она сбежала из гарема? Джинким покачал головой. – Не думаю. Если она из гарема брата – я бы ее запомнил. Никколо насмешливо поднял бровь. – Как можно запомнить всех наложниц хана – им несть числа. Думаю, сам владыка не упомнит всех своих возлюбленных. – Возможно, ты прав, Никколо Поло, – с достоинством отозвался Джинким. Маффео чувствовал, каких усилий стоит монголу сохранять спокойствие и оставаться вежливым. – Но в гареме моего брата не так много женщин из ваших краев. К тому же, как ты, наверное, заметил, она ждет ребенка. Такие вещи не ускользнули бы от глаз моего брата. – Тогда она, наверное, простая прачка. Похитила дорогую одежду и сбежала, – предположил Никколо, скрестив руки на груди; этот вариант вполне его удовлетворил. – Нам надо связать ее. Посадим на лошадь, привезем в Шангду и отдадим судьям. Джинким и Маффео обменялись многозначительными взглядами. Как бы убедительно ни звучала версия Никколо – не верили они. Эта женщина кто угодно, только не беглая прачка. – Она не ранена? – забеспокоился Маффео. – Может, нам следует ее осмотреть? Джинким отступил на шаг назад и побледнел. – Я ни за что не прикоснусь к этой женщине! Может, ее бросил караван на погибель, потому что она больна заразной болезнью. А если она демон или… Никколо тяжело вздохнул. – Ничего другого я и не ожидал услышать. Не ты один… – И умолк, заметив, видимо, что зашел слишком далеко. – Твое предложение не лишено смысла, Маффео. Джинким отказывается ее осмотреть… И что ж, тебе, как старшему из нас, и карты в руки. Но помни: скорее всего, это христианка. Не исключено, что оттуда же родом, что и мы. Да, Никколо прав: возможно, эта белокурая, светлокожая женщина – их соотечественница. А если она дух, джин или демон, принявший личину слабой женщины? Ее цель – усыпить нашу бдительность, обманным путем пробраться в город хана и там произвести на свет ребенка-демона? А если нет и она действительно та, кем выглядит, – просто беременная женщина?.. Маффео невольно дал своей птице пересесть на руку Джинкима и склонился над женщиной. – Маффео! – закричал Джинким. – Ты действительно хочешь сделать это?! Маффео кивнул: лучше уж взять на себя этот грех, чем отвечать за смерть невинной женщины! И осторожно приступил к осмотру. Она не просыпалась, на лице не дрогнул ни один мускул, когда он прикоснулся к ней и что-то извлек из ее левой руки. Это оказался камень величиной с грецкий орех – сверкающий голубым светом сапфир невиданной красоты, какую встретишь раз в жизни. На миг он ощутил, как бьется его сердце. Возможно ли… посмотрел ей в лицо: мирно лежит с закрытыми глазами – как ангел. Нет, это не лицо воровки! Мгновение он всматривался в камень, потом быстро убрал его в карман широкого плаща – ни Никколо, ни Джинким ничего не заметили. – Я не нашел на ней никаких ран! – закончив осмотр и тяжело дыша, объявил Маффео. – Тогда почему она без сознания? – удивился Никколо. – Нам надо как можно скорее доставить ее в Шангду. – Нет, – вскрикнул Джинким, – никогда! Я не позволю, чтобы эта женщина попала в город хана! Я не допущу, чтобы… – А я согласен с Никколо! – перебил его Маффео. – Мы не знаем ее намерений и с какой целью она сюда явилась. Но думаю, эта женщина не представляет угрозы. Насколько могу судить, никакой она не демон – готов поклясться! Единственное, что знаю наверняка, – ей нужен врач. Мы не можем позволить ей, в ее положении, умирать на холоде – иначе будем повинны в ее гибели! Это все равно что всадить ей в сердце нож! Джинким посмотрел на Маффео долгим взглядом и покорно кивнул. – Хорошо. Возможно, ты прав. Я доверяю тебе, друг. Маффео опустил руку в карман и ощутил тепло камня. Хранит он тепло рук незнакомки или сам излучает его? Пальцы Маффео скользили по его поверхности. Он испытывал ощущение чего-то знакомого – и в то же время чужого… Камень и ровный, и неровный. Так отличается любой предмет от своего зеркального отражения. Быть может, и этот камень – собрат или близнец другого… «В одном я уверен, – размышлял Маффео, зажимая в руке сапфир, – эта красивая женщина не больше демон, чем я». Медленно, будто не выйдя из состояния задумчивости, соизмеряя каждое движение, чтобы ничем не выдать себя, он сел в седло. Джинким, вероятно, слишком погружен в свои мысли. Внешне он сохранял учтивость, закрывая глаза на слабости стареющего друга. Ни намеком не торопил Маффео, терпеливо ждал, пока тот заберется на лошадь. Только тогда передал ему его орлицу. Теперь следует позаботиться о загадочной чужеземке. С помощью Никколо он поднял ее и усадил на свою лошадь. Но прежде чем тронуться в обратный путь, они встретились взглядами. По грустному выражению зеленых глаз Джинкима Маффео понял – он все видел. Оба с болью сознавали: это их последняя совместная охота. Маффео стоял у окна в своих покоях, наблюдая за тем, что происходит за их стенами. Свет восходящего солнца отражается в золоченых куполах ханского дворца… Чудесен вид куполов, зубчатых стен и башен. Из окон его жилища виден весь дворец. Но еще прекраснее и величественнее Шангду с восточной стороны, когда подъезжаешь к нему ранним утром: вспыхивает перед тобой в неземном блеске. Белый мрамор приобретает прозрачность, словно этот город, в отличие от всех других, построен вовсе не из камня. Вот почему верноподданные китайцы окрестили Шангду «хрустальным городом». Вряд ли найдешь для него более подходящее название. За его спиной лежала чужеземка – в полумраке раннего утра, на узкой гостевой кровати. Ее бил озноб; слуги искупали больную в горячей воде и укутали одеялами. У постели ее стояли две чаши, наполненные раскаленными углями. В комнате так жарко, что у Маффео выступили на лбу капли пота. Незнакомка была в том же состоянии, в каком нашли ее в степи Джинким, Маффео и Никколо. Со вчерашнего дня ни разу не шевельнулась. Кто она, откуда, как оказалась в степи? Что или кто оставил ее лежать там? Почему бросил? На все эти вопросы еще предстоит отыскать ответы. Маффео бережно повертел камень в руке и посмотрел на просвет. Сапфир собрал в пучок лучи утреннего солнца, разбрызгав по комнате прыгающие синие искры. Боже, как он прекрасен! До вчерашнего дня Маффео думал, что такой красоты не бывает на этом свете. Сегодня в камне появилось нечто новое, но это заметно лишь очень внимательному глазу: кромка скола идет несколько иначе и находится не совсем на том месте, что вчера. Неужто древняя, полузабытая легенда обернулась былью и другой сапфир в самом деле существует? В это трудно поверить. В дверь тихо постучали. Не дожидаясь разрешения, в комнату бесшумно вошел слуга. Руки его скрывались в широких рукавах белого балахона. – Господин, – заговорил он, отвешивая глубокий поклон, так что Маффео увидел длинную косу, заплетенную на затылке и черной змеей свисающую по спине. – Благородный Джинким, брат и престолонаследник нашего великого и доброго господина Хубилай-хана, просит вас о встрече. – Приведи его! – ответил Маффео. Вернувшись во дворец, Никколо сразу занялся своими делами и с тех пор ни разу не поинтересовался состоянием загадочной чужеземки. Вероятно, за книгами, цифрами и расчетами просто забыл о ней. Такой уж он человек – коммерсант до глубины души. Но прихода Джинкима Маффео не ожидал. Широкими, быстрыми шагами воина монгол вошел в апартаменты Маффео. Явился, как всегда, один. Он не признавал бессмысленной суеты непрерывно следующих по пятам советников, слуг и солдат, которые сопровождали других членов ханского двора. Джинким пользовался ими лишь в исключительных случаях. Ему жаль бедолаг охранников – едва за ним поспевают. Бегут за наследником престола, как стая кудахтающих кур, и так устают, что другим слугам приходится обмахивать их опахалами. – Приветствую тебя, Джинким, брат великого хана и мой дорогой друг! – Маффео склонился в поклоне, как предписывал протокол. – Что привело тебя в мое скромное жилище? Последний вопрос – всего лишь проявление вежливости: Маффео знал причину его визита. Кроме того, они друзья и могли бы обойтись без дворцового этикета. Но как-никак Джинким – наследник престола и брат хана. Если что-то случится с Хубилай-ханом, Джинким станет новым правителем, а следовательно, вершителем судеб своих верноподданных. Соблюдение протокола помогало Маффео никогда не забывать об этом. Джинким ничего не ответил. Гневно наморщив лоб, уставился на слугу, который в это время обстоятельно разглаживал покрывало на постели, шумно орудовал в очаге кочергой, расставлял чашки на низком столике… – Не верю я этим китайцам, – признался он, когда слуга наконец вышел, закрыв за собой дверь. – Зачем вечно прячут руки в рукавах? Маффео пожал плечами. – Наверное, у них такой обычай. Признак благопристойности и скромности. – Благопристойности и скромности? – Джинким покачал головой, и между бровями у него пролегла гневная морщинка. – Обычай? Они только прикрываются этим словом, а на самом деле так и норовят припрятать в своих рукавах отравленный кинжал или ядовитый порошок, чтобы совершить коварное убийство! – Думаю, ты несправедлив к китайцам, Джинким, – мягко возразил Маффео. – Ты так думаешь? А посмотри на эти лица, с их вечными улыбочками! Китайцы ненавидят нас всеми фибрами души! Они как пауки: неделями, годами плетут свои сети, лестью и заверениями в преданности заманивая нас в паутину, а сами только ждут удобного случая, чтобы пустить в ход жало и насосаться нашей крови! – Он сжал кулаки и умолк, пытаясь сдержаться. – Не проходит и дня, чтобы я не пытался уговорить Хубилай-хана: «Удали всех китайцев из дворца, ну хоть из ближайшего своего окружения!» Слишком много они видят и слышат. На своем птичьем языке – не понимает его ни один разумный человек! – легко делятся друг с другом секретами, и никто не заподозрит их ни в чем. Джинким перевел дыхание и умолк. Потом продолжал уже спокойнее: – «А может быть, ты понимаешь, – спрашиваю брата, – о чем они там щебечут у колодца»? Но брат мой только посмеивается надо мною. Говорит: «Сделаю китайцев равноправными подданными своей империи!» Но поверь мне: удалось бы китайцам поработить нас – они не стали бы с нами церемониться. Монголы и китайцы отличаются друг от друга как день от ночи, лето от зимы, земля от неба! Хубилай-хан глуп, если думает, что мы когда-нибудь объединимся – станем единым народом. Маффео ничего не отвечал, только задумчиво улыбался. Друг его молчит… Тогда он скажет сам: – И все же день и ночь, лето и зима, земля и небо не могут существовать друг без друга. Это части единого целого. Хубилай-хан – великий человек! Мечтатель, и мечты его… – Мечтатель или глупец? – перебил Джинким. – Ты можешь называть его как угодно. Для меня это одно и то же. Маффео только вздохнул. Насколько открыт и терпим Хубилай-хан, настолько замкнут и недоверчив Джинким, его младший брат. Везде видит предательство и заговор. В иные дни Маффео задавался вопросом: почему именно к нему Джинким проникся таким доверием? Может, за взгляд честный и открытый, не такой, как у других многочисленных здесь чужестранцев – китайцев, арабов, евреев, европейцев, – состоящих на службе у великого хана?.. Да нет, вряд ли. И несмотря ни на что, они стали друзьями. Что это – случайность, судьба или трезвый расчет? Никто не ответит на этот вопрос. – Что привело тебя ко мне? – повторил Маффео, желая перевести разговор в другое русло. Джинким всегда с горячностью говорил обо всех этих чужеземцах – об их роли при дворе и об отношении к ним брата. Каждый раз, когда он начинал эту тему, Маффео, пусть при этом можно обидеть и его самого, испытывал угрызения совести. Даже чувствовал себя иногда как будто ответственным за всех них – китайцев, арабов, евреев, европейцев, – кто, по убеждению Джинкима, использовал свое положение при дворе хана, чтобы достичь тайных и коварных целей. – Я пришел к тебе, чтобы поговорить о чужестранке, – отвечал Джинким. – Удалось тебе что-нибудь разузнать о ней – откуда она взялась? – Нет пока. Еще вчера, как только мы вернулись с охоты, я послал слугу за Ли Мубаем. Тот сразу же явился. Но и он не мог понять, что с ней. По крайней мере не обнаружил на ее теле никаких признаков страшной болезни, угрожающей безопасности нашего ханства. Поставил ей две золотые иглы и ушел. Сегодня вечером, после захода солнца, снова придет и продолжит лечение. Джинким опять задумчиво наморщил лоб. – Ты ему доверяешь? Маффео поднял обе руки. Ли Мубай, монах и лекарь в одном лице, – личность незаурядная. Больше двадцати лет жизни служит учению Будды и жителям Шангду. Слава о его мудрости, доброте и целительском даре распространилась далеко за пределы города. Отовсюду стекались толпы людей в надежде получить совет и исцеление от недугов. Но он китаец – и одного этого достаточно, чтобы вызвать подозрения Джинкима. – Почему я не должен доверять ему? – возразил Маффео. Его злила подозрительность Джинкима. Сам он восхищался Ли Мубаем и при малейшей возможности тайно посещал его, приобщаясь к учению Будды. – Репутация его вне всяких подозрений. С таким же успехом можно обвинить и Гаутаму Будду, и самого Светлейшего во всех смертных грехах. Никогда не слышал, чтобы кто-то плохо отзывался о Ли Мубае. – Возможно, ты и прав, – пробурчал Джинким. – А смог ли он чем-нибудь помочь незнакомке? Маффео покачал головой. – Нет. Она ни разу не шевельнулась. Оба подошли к постели и встали, рассматривая спящую женщину. Щеки ее порозовели – казалось, она вот-вот проснется… Или так и будет спать до скончания века?.. – Кто она, Маффео? – прошептал Джинким, словно боясь разбудить ее. – Как здесь оказалась? – Морщины у него на лбу проступили еще глубже. – Не верю я ей, Маффео. Спроси ты у меня, что с ней делать, – отвечу: «Немедленно заковать в цепи и отнести туда, где нашли». Маффео в ужасе содрогнулся. – Но она всего лишь женщина! К тому же ждет ребенка. Как бы она могла… – В этом-то все дело – ждет ребенка. А может быть, это демон в человеческом обличье? Демон ее обрюхатил и погрузил в этот смертоподобный сон. – Джинким схватил Маффео за руку. – Можешь ты объяснить, как она оказалась в наших степях? Ведь далеко вокруг не было никаких следов, кроме наших! Эту женщину занесло сюда по воздуху! Вспомни лисицу! Не видел ты эту бестию… так я скажу тебе: совсем это необычная лисица. Это дух или демон! И он-то прямиком и привел нас к ней! Маффео боролся с собой. Сказать или не сказать, что знает ответы на его вопросы? Но вряд ли удастся все объяснить ему, не выдав и своей тайны. Той, о существовании которой не знает даже Никколо, родной брат. – Уверен – этому есть объяснение! – произнес он вместо слов истинной правды и насколько мог невозмутимо взглянул на друга. – Обещаю тебе, что стану наблюдать за нею и, как только она проснется, выспрошу обо всем, не выпущу из виду. И так, пока не смогу поручиться за нее, положа руку в огонь. Джинким устремил на него долгий испытующий взор, так что Маффео стало не по себе. Наконец монгол кивнул головой. – Хорошо, будь по-твоему. Ты мой друг, и я тебе доверяю. Знаю, что жизнь великого хана и безопасность моего народа для тебя так же дороги, как для меня. Но она женщина и, как всякая женщина, способна поколебать сердце и рассудок мужчины. Даже самые храбрые и верные мужи не раз оступались под чарами красивой женщины и совершали предательство. А потому скажу: если когда-нибудь выяснится, что она – под любым предлогом – явилась сюда, чтобы причинить вред моему брату или нашему ханству, пусть у тебя возникнет хоть малейшее подозрение, – я без промедления прикажу убить ее! – Что ж, случится так – сам приведу в исполнение твой приговор! – Маффео согнулся в поклоне. – Будь спокоен, Джинким, брат и наследник престола великого и всемогущего хана! Моя жизнь принадлежит Хубилай-хану. Я служу монгольскому народу. Не забываю об этом ни на миг! Джинким резко повернулся и широкими шагами вышел из комнаты. Дверь с шумом захлопнулась за ним. Маффео спокойно смотрел ему вслед. Да, он исполнит свое обещание и будет неусыпно следить за чужестранкой. И не только: если убедится, что у нее нет злых помыслов, то поговорит с ней о камне. У него так много к ней вопросов, он бился над ними много лет, пока тянулись длинные бессонные ночи. На вопросы эти никто не мог дать ему ответы. Может быть, она знает то, что неизвестно ему? Но прежде всего ей надо прийти в сознание. Опять он приблизился к постели, откинув одеяло, долго смотрел на чужестранку. Неподвижно лежит она на спине, как усопшая королева, ждущая своего погребения… Он импульсивно положил руку ей на живот. Ребенок в утробе матери словно почувствовал его прикосновение и зашевелился у него под рукой. Маффео стало тяжело на сердце. Ребенок такой живой… что с ним станется, если мать не придет в сознание?.. По словам Ли Мубая, до родов еще далеко. Как ребенку дожить до них, не получая жизненных сил от матери? Маффео осторожно взял ее правую руку: холодная, но не мертвенно ледяная… Он почти ощущал, как в жилах ее течет кровь – еле-еле, но жизнь в ней теплится. Положил другую руку, в которой зажал сапфир, ей на лоб: теплый… Она жива, она дышит… Так почему же не просыпается? Почему не поднимается с постели? И тут ему вспомнилась строка из Библии – отрывок из Евангелия от Луки. – Талита куми!.. – шептал Маффео с закрытыми глазами, словно читал молитву. – Талита куми!… IV Невыносимо жарко… голова пылает, лоб горит, будто кто-то прижал к нему раскаленный утюг. Мысли Беатриче смешались, вытесняя друг друга. Что с ней – результат манипуляций врачей? Может, она перенесла клиническую смерть? Или жар вызван контактным гелем, которым ей смазали лоб, когда снимали ЭЭГ? Беатриче судорожно искала ответы на эти вопросы и не находила их. Или все снова повторилось? Неужто камень опять перенес ее куда-то, где ее сейчас пытают за преступления, которых она не совершала? Ведь только что она была совсем в другом месте, в другом времени. Может быть, она снова попала в руки грязных работорговцев, и они пытались раскаленным железом выжечь на ее теле позорное клеймо, которое останется до конца жизни? Но почему тогда она не испытывает боли? Наоборот, жар, распространившийся по телу, наполняет его благостным теплом, словно, намерзнувшись за целый день на холоде, она оказалась вдруг у горящего камина. И откуда этот тихий голос, настойчиво повторяющий одни и те же слова: «Талита куми!» – «Девочка, я говорю тебе: «Встань!»? «Когда ты наконец поймешь, что происходит, – открой глаза!» – велела себе Беатриче. Но никак не решалась, помня, что пережила в последний раз, когда камень перенес ее в другой мир. В тот день ей стало дурно – это случилось в операционной. Очнулась узницей в застенках работорговца в Бухаре. По сей день отчетливо видит перед собой эту картину: убогая, грязная конура, мокрая заплесневевшая солома со следами испражнений захваченных пленников… И эти жалкие существа, с кривыми, гнилыми зубами, гноящимися ранами… Лишь при очень богатом воображении можно принять их за людей. Уставились на нее как на инопланетянку. Неужели снова придется пережить все эти ужасы? Опять оказаться в объятиях жирного, грязного эмира? Не лучше ли просто закрыть глаза, лежать и ждать своего часа, когда камень в один прекрасный день унесет ее обратно в Гамбург… – Талитакуми! Снова этот голос, теперь громкий, настойчивый и требовательный. Повторяет два слова как заклинание… Ничего иного не остается, как подчиниться ему. И она подчинилась. Открыла глаза и поднялась, услышав чей-то крик. Человек небольшого роста, стоявший рядом, вдруг отпрянул. Его темные глаза широко распахнуты, в них написано изумление: его заклинание возымело такое быстрое действие… Беатриче обвела взглядом все вокруг, пытаясь понять, чего ждать дальше. Увиденное поразило ее, похоже, даже больше, чем незнакомца. Это вовсе не темница, грязная, мрачная и унылая. Первое, что пришло ей на ум при виде нового окружения, – слово «Китай». Оно отражало все ее ощущения. Сидит она на узкой кровати с изящными ножками из темного, отполированного до блеска дерева. Теплые одеяла укрывают ей ноги, а рядом с постелью стоит чаша с раскаленными углями. Кроме кровати, здесь только два низких столика того же темного дерева, два стула с низкими сиденьями и шкаф с множеством выдвижных ящичков. Несмотря на скромность обстановки, комната не производит убогого впечатления. Напротив, человек, обставивший дом с таким вкусом, должно быть, очень состоятельный. Немногочисленные предметы мебели, тщательно подобранные и расставленные, создают атмосферу спокойную и благостную. Здесь веет миром и невозмутимостью горного пейзажа, изображенного на картине, висящей на обитой деревянными панелями стене напротив кровати. Так решила Беатриче. Внимательно осмотревшись, она обратила взор на незнакомца. На вид ему лет пятьдесят-шестьдесят. Густые, слегка вьющиеся волосы и брови щедро тронуты сединой, приветливое, доброе лицо изборождено морщинами. Широкая, пестрая, длинная блуза, доходящая почти до колен, стянута широким кожаным поясом с простой коричневой пряжкой. Шаровары и подбитые мехом высокие кожаные сапоги на плоской подошве словно приобретены в магазине сувениров при Музее народов Востока после выставки, посвященной кочевым племенам. Одеяние это напомнило Беатриче репродукции картин, изображавших древних китайских, точнее, монгольских воинов, в книгах по восточному искусству. Однако лицо незнакомца не гармонирует с его костюмом – оно не азиатское: ни узкого разреза глаз, ни приплюснутого носа, ни широких темных скул. Интерьер и одежда его восточные, но он европеец, Беатриче могла бы поспорить. Этот человек разглядывает ее с недоверчивостью, держась на расстоянии – будто опасается, что в любую секунду она спрыгнет со своего ложа и набросится на него… Так они некоторое время молча изучали друг друга взглядами. Наконец он решился к ней подойти. Произнес несколько слов на неизвестном ей языке, который показался ей чем-то средним между какими-то китайским и индийским диалектами. Заметив, что она его не понимает, покачал головой и попытался сказать что-то на другом наречии. На этот раз язык показался ей ближе. К немалому своему удивлению, после нескольких попыток она поняла: кажется, говорит по-итальянски. – Я не говорю по-итальянски, – промолвила она все же на итальянском, порывшись в уголках памяти и вспомнив несколько слов, оставшихся в памяти от поездки в Тоскану. – Я говорю по-немецки, по-английски, знаю латынь и арабский… – Арабский?! Ты говоришь по-арабски? Это замечательно! – воскликнул он. – Это многое упрощает. Но все-таки боюсь, что мы не сможем хорошо объясниться друг с другом. К сожалению, я не владею языками, которые ты назвала, а мой латинский… – И он смущенно улыбнулся. – Что ж, забудем. Как твое имя? До этого момента Беатриче только удивлялась – сейчас же оказалась в полном замешательстве. Не верила своим ушам и уставилась на незнакомца, словно у того вдруг выросли на лбу рога. Поразительно: да он сообщил все это на том самом диалекте, которому она научилась в Бухаре! Но как это возможно?! Встретить европейца, говорящего на арабском, уже редкость. А уж европейца, владеющего именно этим средневековым диалектом?! Невероятно редкий случай! Может быть, она снова в Бухаре – на нем ведь азиатская одежда?! – Жаль! Боюсь, ты все-таки меня не понимаешь, – продолжал он. Она отметила, что его темно-карие глаза стали печальными. – Может быть, ты не хочешь называть своего имени? Если я проявил излишнюю настойчивость, прошу меня простить. Я только хотел… – Нет-нет! – поспешно перебила она. – Я хорошо тебя поняла. Но… меня это сильно удивило. – Она смущенно улыбнулась. – Меня зовут Беатриче. Беатриче Хельмер. – Рад познакомиться с тобой, Беатриче Хельмер! – Он почтительно поклонился ей. – Мое имя Маффео Поло. Я… – Поло?! – вскричала она. – Ты сказал, тебя зовут Марко Поло?! – Нет, не Марко. Мое имя Маффео. – И испытующе посмотрел на нее. – Марко мой племянник. Ты его знаешь? Беатриче поперхнулась и закашлялась, как будто тут неожиданно перекрыли кислород. Почему-то у нее перехватило дыхание… – Нет, – с трудом выдавила она. Голос ее походил на хрип. Марко Поло! Маффео Поло! Если ей не изменяют память и познания в истории, она находится сейчас в тринадцатом веке новой эры, в Китае, во владениях Хубилай-хана… Вдруг все закружилось, завертелось… Она закрыла глаза, а когда вновь открыла, мебель и все предметы в комнате опять стояли на своих местах. – Нет, – повторила она. Голос ее почти окреп. – Я не знаю Марко Поло, твоего племянника, во всяком случае, лично. Но много о нем слышала. Подумала: «Это по крайней мере не ложь с моей стороны». И прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Вдруг ей стало весело и она почувствовала себя свободнее. Вот так, наверное, ощущает себя курильщик опиума, только что выкуривший свою трубку. «Как далека я теперь от реальной действительности… И какой смешной она мне видится!..» Маффео вздохнул и опустил глаза. Что-то его явно смущает. Беатриче старалась сохранять серьезность, но чувствовала, что вот-вот не выдержит и расхохочется. А ведь ей вовсе не к лицу и нет намерения обидеть его неуместным смехом. – Знаю, дурная слава бежит впереди него, – тихо произнес он и тяжело вздохнул. – Ничего не могу с этим поделать. Марко давно не слушается меня. Даже его отец, мой брат Никколо, бессилен. Но не хочу… – он поднял голову и с улыбкой посмотрел на нее, – утруждать тебя нашими семейными проблемами. Расскажи лучше о себе. Где твоя родина? – Моя родина – Германия… – И умолкла, вспомнив, что во времена Маффео Германии не существовало. Это понятие ему чуждо. – Мой родной город – Гамбург. Он находится в нижнем течении реки Рейн. – Я знаю Рейн. – Маффео улыбнулся. – Сам я там не был, но слышал о нем от венецианских купцов, которые возили ко двору императора венецианские ткани и стекло. Судя по их рассказам, это, должно быть, большая река. – Он помолчал немного. – Позволь спросить: где ты так превосходно выучила арабский? Наверняка не на своей родине. Беатриче почувствовала, как кровь прихлынула ее к щекам. Такой славный человек и немолодой, а задает вдруг, без всяких предисловий, вопрос – и попадает в самую точку. Прямо как в американском триллере… – Я провела некоторое время в гареме бухарского эмира. – Прости меня, старого дурака! – Маффео в смущении опустил голову. Она успокоила его: – Нет-нет, ничего. – Я не хотел обидеть тебя своим вопросом. Ведь я тоже был в Бухаре. Кстати, я купец и… Но все это не так важно. Сейчас тебе нужен покой, а не моя пустая старческая болтовня. К тому же ты, наверное, проголодалась? – Нет, – ответила она и удивилась сама себе. За прошедшие пять месяцев ее постоянно мучил голод. Иногда сестры и врачи из приемного отделения даже рассовывали по шкафчикам фрукты, йогурт, печенье, чтобы Беатриче не бегала так часто в ординаторскую взять что-нибудь из холодильника. Отсутствие голода для нее новое ощущение. Она опять вспомнила, что произошло с ней до поступления в больницу, откуда началось ее «новое путешествие». Сразу от веселости не осталось и следа. Неужели в больнице случилось… От страха ее замутило, сердце бешено заколотилось. Что если ребенка больше нет, неужели он… Невыносимо даже мысленно произнести это страшное слово, означающее конец жизни существа, которое еще не начало жить. Но оно все время вертится у нее в голове… Беатриче закрыла глаза – поняла, что боится дотронуться до живота. Собрав все мужество, приложила руку к одеялу: под ним ощущается прежняя выпуклость… Но это еще ничего не значит: после выкидыша живот не сразу опадает, а лишь в течение нескольких суток. Кроме того, живот у нее был не такой большой, как обычно у женщин на этой стадии беременности. Итак, что же произошло?.. И в этот момент в ней что-то шевельнулось… Он жив, ее малыш! Ей даже показалось, что он головкой упирается ей в ладонь, словно утешая… Тут уж она не выдержала и разрыдалась – слезы ручьем покатились по щекам. Ревет и не может остановиться… Встревоженный Маффео подошел к кровати. – Успокойся, все будет хорошо. – И бережно погладил ее по голове. Видно, не приходилось ему общаться с истеричными беременными женщинами. – Все будет хорошо, поверь! Мне раньше бы догадаться, что разговор тебя утомит. Прости меня! – Нет, это было только… – Она попыталась вытереть слезы, но тщетно – все текут и текут. – На какой-то миг мне показалось, что я потеряла ребенка. – О, понимаю тебя! – Растерявшийся Маффео обнял ее. – Поверь, тебе не надо волноваться! Все будет хорошо! Беатриче обвила его за шею. Ей стало стыдно за себя – так распуститься в присутствии незнакомого мужчины! Но стоит ли стыдиться? Сейчас она как маленькая девочка, которую обнимает отец, желая успокоить, утешить. Чем отчаяннее она рыдает – тем легче становится на душе. Как очищающий дождь, слезы вымывают из сознания все, что тяготило в последнее время: размолвка с Маркусом; страх преждевременных родов; стрессы в больнице; боязнь ответственности, которая скоро навалится на плечи и которую придется нести одной; неопределенность будущего. Все это вдруг растворилось, растаяло, как снег в горах ранней весной. Сначала превращается в мутный поток, а потом становится чистым, прозрачным ручьем и плещется по камням… Немного спустя Беатриче уже не назвала бы причину своих слез – просто ей стало хорошо. И во многом благодаря отеческой заботе, которую излучал этот мягкий, добрый человек. Открылась дверь, и Беатриче услышала, что кто-то обратился к Маффео. Он ответил на том же странном языке, на котором заговорил впервые. Глаза она опустила, и, только когда шаги раздались совсем близко и чья-то нежная, легкая как перышко рука дотронулась до ее плеча, подняла голову. Рядом с Маффео стоял восточной внешности мужчина. В длинном, до пола, одеянии оранжевого цвета он выглядит еще более худым и низкорослым, чем Маффео, хотя они одного роста. Голова наголо обрита, лицо по-юношески гладкое – трудно определить возраст. Лишь тонкие линии вокруг глаз и рта позволяют догадаться, что он немолод. Наверное, ему около пятидесяти, но с таким же успехом он может оказаться и столетним старцем. Улыбка его полна спокойствия, доброты, человеческой теплоты и радости. Он еще не представился и не назвал свое имя, а она уже поняла: ему чужды ненависть, зависть, алчность. По спине у нее пробежал холодок благоговения. Рядом с ней – вытяни руку и потрогаешь край его платья – стоит и улыбается самое воплощение доброты… – Это Ли Мубай, – пояснил Маффео, и в голосе его слышались радость и то же благоговение. – Он тебя вчера обследовал и пришел справиться о твоем самочувствии. – Он врач? – И тут же почувствовала неловкость за свой вопрос. Естественно, если обследовал ее. Но ей не удается представить, что этот человек занимается такой банальной и будничной профессией. Скажи Маффео, что это далай-лама или сам Гаутама Будда, – меньше удивилась бы. – Да, – ответил Маффео. – Но Ли Мубай не просто врач. Он также ученый, знаком с учением Будды и… – Кто я и чем занимаюсь, не имеет никакого значения, – с улыбкой перебил его врач. Он сказал это по-арабски, показывая свое дружественное расположение. Беатриче уловила, что язык этот ему непривычен: он произносит слова медленно, с сильным акцентом, с трудом их подбирает и расставляет. – Важно только одно: что я могу для тебя сделать. Как ты себя чувствуешь? – Неплохо, – пробормотала Беатриче. Как же к нему обращаться? Не надо ли поклониться, назвать его мастером или подобрать какой-то другой почетный титул. – Ты плакала? – ласково осведомился он. – Да, – призналась она и покраснела, смутившись, быстро вытерла щеки. – На меня вдруг нахлынуло… А потом не удалось сдержаться. Слезы сами лились, и я… – Тебе нет нужды просить об извинении, – молвил он с приятным, легким акцентом и улыбнулся ей. Беатриче казалось, что она может часами слушать его… – Это очень хорошо, что плакала. Слезы – признак, что весь скопившийся в тебе холод и напряжение растопились и твое чи снова свободно и может циркулировать по телу. – В глазах у него мелькнул веселый огонек. – Мой учитель, мудрейший, уважаемый Ли Юй, часто повторял: «Слезы – это влага от таяния снегов, стекающая с весенних гор». Она с удивлением уставилась на врача: неужели она думала вслух?.. Почему он выбрал именно это сравнение, только что мелькнувшее у нее в голове? Может быть, он читает чужие мысли? Или это чистая случайность, одна из многих? – Рассказал ли тебе достопочтенный Маффео Поло, где ты находишься и как сюда попала? – Нет, пока не рассказал. Уверенная, что оказалась тут лишь благодаря камню Фатимы, Беатриче сочла излишним задавать этот вопрос. Если Ли Мубай и удивился, то виду не показал. – Маффео в свое время расскажет обо всем. – И взял ее правую руку. Она чувствовала, как меняется нажим его пальцев, когда он щупает пульс. Но вот он выпустил руку и проверил пульс на левой руке. Зачем он это делает? Не думает же, что частота пульса на левой руке отличается от пульса на правой? – Высунь, пожалуйста, язык! И стал рассматривать ее язык, словно пытаясь отыскать так разгадку всех тайн мироздания. Наконец встал и почтительно поклонился. – Я пропишу лекарство. Ты должна трижды в день принимать чай, приготовленный по моему рецепту, разбавляя его кипятком. Избегай сладкого и холодного. Сейчас для тебя лучшая еда – теплые каши и супы. Если захочешь, можно подняться с постели и походить по комнате. Но недолго, чтобы не запыхаться. Через три дня я снова приду. Беатриче не знала, что ответить. Ведь Ли Мубай по-настоящему ее не обследовал. Даже в горло не заглянул, не говоря уже о том, что не прикоснулся к животу, не спросил, есть ли у нее жалобы. Как он определил, какие ей нужны лекарства? Может, стоит рассказать ему о схватках? – Я беременна, – напомнила она. – Не знаю, что вы… Он приветливо улыбнулся ей. – Поверь, с твоим ребенком все в порядке. Если будешь принимать лекарство, как я прописал, маленький тигр больше не станет преждевременно рваться на свет. Пусть спит, пока не пробьет его час. – И поклонился. Маффео проводил врача до двери. Пока мужчины о чем-то тихо говорили на своем странном языке, Беатриче задумалась над словами, сказанными Ли Мубаем. Откуда он знает, что у нее преждевременные схватки? Как догадался, даже не обследовав ее? Что же, он ясновидец? Погрузившись в свои мысли, она не заметила, как подошел Маффео. – Ли Мубай передаст травы со слугой. Перед обедом ты уже сможешь принять лекарство. – Спасибо, – рассеянно поблагодарила она. Только сейчас ей пришло в голову, что Ли Мубай уже был здесь и, верно, осмотрел ее. Значит, никакой загадки и чародейства нет… Все так, как часто бывает во врачебной практике, И она почувствовала облегчение. Лишь в глубине души осталось подсознательное легкое разочарование: намного интереснее лично на себе испытать волшебство и телепатию. – Что еще я могу для тебя сделать? – спросил Маффео. – Спасибо. Ничего не надо. Хотя… есть одно пожелание. Ты можешь кое-что сделать для меня. – Снова вспомнила, что не задала ему всех вопросов, вполне уместных в ее положении. – Ты мне еще не рассказал, где я нахожусь и как сюда попала? – Понимаешь ли, я… Беатриче немного отодвинулась и похлопала ладонью о край кровати. – Пожалуйста, сядь со мною рядом. Так легче разговаривать. Маффео улыбнулся. – Сразу видно, что ты не из Шангду, а с другого конца света. Ни одна китаянка или монголка не позволила бы малознакомому мужчине сесть на ее постель. Тем более если он чужестранец. Беатриче почувствовала, что краснеет. – Прости меня, я не хотела нарушить ваши обычаи. – Нет-нет, не думай так. В твоем жесте нет ничего дурного. Он напомнил мне о родине и о детстве. Маффео, улыбаясь, присел на край ее кровати, и ей показалось, что он вдруг снова погрустнел. – Мы с моим братом Никколо и моим другом Джинкимом, братом и наследником великого хана, были на охоте. Тебя увидели в степи. Лежишь на холоде, в траве – беспомощная, одна-одинешенька. Далеко вокруг ни деревень, ни караванного пути. Не знали, что с тобой и делать, куда доставить. Вот и привезли в Шангду. Здесь ты сейчас и находишься – во дворце великого и всемогущего Хубилай-хана. Беатриче перевела дух – чудо все-таки произошло. Катапультировалась, можно сказать, на одну из страниц мировой истории. Марко Поло, Хубилай-хан… звучит настолько фантастично, что не верится – неужели это наяву? Такое еще невероятнее, чем лично встретиться с Авиценной. И все-таки она здесь: лежит на китайской кровати и говорит с человеком, который утверждает, что он дядя Марко Поло. Безумие! – А вам известно, как я здесь очутилась? – спросила она, едва опомнившись от услышанного. – Известно ли это нам? Нет. – Маффео, улыбаясь, покачал головой. – У каждого из нас троих есть свое мнение, каким образом благородно одетая женщина европейского вида, к тому же беременная, попала туда, где мы ее нашли. Джинким считает это колдовством, проделками демонов. Никколо думает, что ты дама из свиты великого хана – сбежала или похищена работорговцами. И он весело покачал головой, показывая всем своим видом, что всерьез не принимает ни одну из этих версий. – А ты, Маффео, что ты лично думаешь об этом? Беатриче напряженно ожидала, что он ответит, – сердце едва не вырывалось из груди. Она сжимала руки, чтобы Маффео не заметил, как они дрожат. Сама не зная почему, считала крайне важным его мнение. Может быть, все дело в его отеческом отношении к ней, поэтому так хочется услышать его ответ? Но в глубине души понимала: нет, это не единственная причина ее волнения. Маффео долго смотрел на нее. Под его взглядом она чувствовала себя прозрачным стеклом или пациентом на приеме у рентгенолога, пришедшим узнать, нет ли у него туберкулеза. Глаза его и впрямь напоминают рентгеновский аппарат. Уверена – если бы в душе у нее обнаружилось небольшое скрытое пятно или малейшее затемнение, о котором сама она даже не догадывалась, Маффео его сразу определил бы. Наверное, так Иисус распознал Иуду Искариота во время Тайной вечери, предугадав его предательство еще до того, как Иуда его задумал. Не говоря ни слова и ни на секунду не отводя от нее глаз, Маффео опустил руку в карман широкой блузы и достал оттуда какой-то предмет. С трудом оторвавшись от его взгляда, Беатриче посмотрела вниз – и обомлела: вокруг все снова пришло в движение. Невидимая рука подбросила ее кровать к потолку, и она повисла в воздухе. У Беатриче перехватило дух: на ладони Маффео спокойно, как высокогорное озеро, лежал синий прозрачный сапфир – камень Фатимы… – Как… – с трудом выдавила она, словно очнувшись от многочасового забытья, – откуда у тебя камень и… – Не будем сейчас об этом, – прервал ее Маффео, вложил камень ей в ладонь и бережно зажал пальцы. – У нас впереди много времени. А сейчас тебе надо отдохнуть. – Он поднялся и направился к двери. – Когда принесут травы, я сразу передам тебе. Что-нибудь понадобится – крикни или хлопни в ладоши. Старая китаянка Минг, одна из моих служанок, немедленно исполнит все, что ты прикажешь. Только наберись терпения. Старуха туго соображает и плохо говорит по-арабски, так что возможны всякие недоразумения… не всегда забавные, иногда очень досадные. Маффео вышел. Она с удивлением смотрела ему вслед. Но вот взгляд ее устремился на камень Фатимы. Лежит у нее на ладони, сверкает, словно невидимая рука зажгла его изнутри… Кончиками пальцев она бережно погладила знакомые очертания. Знает ли Маффео, что сапфир – причина того, что она оказалась здесь, среди монгольских степей? Догадывается ли, что она явилась сюда не только из другой части света, но и из другого времени?.. Беатриче вспомнила выражение темно-карих глаз Маффео и решила: нет, не догадывается, а знает! Раздались шаги и голоса. Кто-то вошел в комнату. Беатриче вздрогнула и села в кровати. Она чувствовала себя скованной и разбитой, язык прилипал к гортани, как будто во рту долго-долго не было ни маковой росинки. Увидев Маффео, она испугалась. Почему он вернулся так скоро – ведь только что ушел… У нее тысячи вопросов к Маффео. Но их надо задавать, оставаясь в этом времени – в Средневековье. Если возникнет малейшее подозрение, что она из другого времени, – ее сожгут на костре как ведьму. Такая судьба ей уготована в средневековой Европе. О том, как обошлись бы с ведьмой славящиеся своей жестокостью монголы в царстве Хубилая, страшно и думать. В рассказах о нем и его преемниках, содержащихся в исторических книгах, превзойдены все ужасы средневекового мракобесия в Европе. Если уж монголы пытали кого-то, то о сожжении на костре можно было только мечтать. Как избежать такой участи? До прихода Маффео надо тщательно все взвесить: что говорить, о чем молчать. Ни в коем случае не говорить больше того, что ему можно знать, и то, что вызовет у него хоть какое-то подозрение. Да, но вряд ли это удастся! Что-то трудно стало сидеть в постели… Беатриче прилегла, погрузившись в размышления, ненадолго задремала. А когда очнулась, увидела: у ее постели стоит улыбающийся Маффео. – Вот твое лекарство! – И он протянул ей изумительную по красоте чашку из зеленого фарфора – в ней дымилась какая-то жидкость. Судя по всему, то самое таинственное снадобье – Ли Мубай прислал. Немного помедлив, она приняла чашку. В памяти вдруг всплыли сведения, почерпнутые из статей в не вызывающей особого доверия литературе, – о невероятных лекарственных смесях, применяемых в традиционной китайской медицине. В состав их входили вытяжки из трав, грибов и еще каких-то немыслимых ингредиентов. Все это смахивало на средневековую колдовскую кухню. Никто не рассматривал эти рецепты как результат исследований, проводимых серьезной медицинской наукой. При одном их чтении сводило скулы. С ужасом воспринимала она описания снадобий, приготовляемых из молотого рога носорога, яичек тигра, из морского конька, саранчи, сушеных жуков, раковин моллюсков… В некоторых рецептах использовалась даже медвежья моча… Беатриче подозрительно рассматривала мутный, почти черный напиток: нет, ничего похожего на жучков, морских коньков и прочих тварей… Скорее всего, отвар процежен. В конце концов, если что-то попадется, она не станет разжевывать, а выпьет все залпом… Однако выпить зелье оказалось нелегко. Некоторое время назад в одном медицинском журнале появилась статья о китайских лечебных травах. Тогда она лишь пробежала ее глазами – не интересовалась проблемами так называемой парамедицины, по выражению коллеги Томаса. И вот сейчас, совсем некстати, вспомнила: там говорилось еще о нарушениях в работе почек и печени после приема китайских трав. Так что ничего хорошего ожидать не приходится. К тому же беременность… – Выпей, даже если тебе противно! – Маффео ободряюще улыбнулся. – Запах и вкус и правда необычные. Но ты привыкнешь. Это хорошее лекарство, поверь мне. Отвары, приготовленные Ли Мубаем, не раз мне помогали справиться с недугом. Как прописал мастер, его надо пить в горячем виде, чтобы дать растечься по твоему чи. Выпей! Беатриче с сомнением посмотрела на него. Здешние люди, естественно, верят в целительную силу трав – не знают ничего лучшего. Но она-то из двадцать первого века: знакома с антибиотиками, противовоспалительными, болеутоляющими средствами и даже родовыми ингибиторами. А ей предлагают испробовать на себе эту дикую фитотерапию… – Пожалуйста, Беатриче! Ты не поправишься, если не выпьешь этот чай. Она медлила, понимая, что волей-неволей придется выпить это варево, хотя бы из вежливости. А потом как-нибудь вывернется, не будет пить до конца. Сделав над собой усилие, она поднесла чашку ко рту и сделала глубокий вдох. Удивительно – от напитка не исходит запахов мокрой плесени или тухлой рыбы, чего она ожидала. У снадобья незнакомый, но интересный и приятный аромат… Осторожно сделав первый глоток, она поразилась отличному вкусу напитка. Больше всего напоминает бульон, приправленный карри. Еще один глоток – и совсем новый, ни с чем не сравнимый вкус: в нем всего понемногу… Очень скоро чашка опустела. Беатриче сразу ощутила на себе благотворное действие лекарства. Казалось, каждая клеточка ее тела впитывает его, подобно кактусу в пустыне, жадно, быстро поглощающему капли редкого дождя. Она протянула Маффео пустую чашку, борясь с желанием попросить еще одну. – Вот и хорошо! – Маффео сиял, словно вытянул счастливый билет в лотерее. Можно во всем довериться ему, поняла Беатриче. Он единственный на этом свете, кому она готова рассказать всю правду, он поймет ее. Между ними установилась прочая невидимая связь, возникшая с самого первого мгновения, – неосознанная, но ясно ощутимая. – Я должна поговорить с тобой, Маффео! Его лицо на миг приобрело серьезное выражение. – Знаю. – И показал на край кровати. – Можно? – Конечно. – А у тебя хватит сил? Подумай, разговор непростой для нас обоих. Тебе и мне придется узнать то, что нас сильно взволнует, потрясет, а может быть, даже испугает. Ты готова к этому? Она задумалась, а он ждал молча. – Думаю, что готова! – Хорошо. – Маффео испытующе и в то же время ласково взглянул на нее. – Могу я задать тебе первый вопрос? Беатриче кивнула. – В каком году ты родилась? Она смутилась, задумалась: какую дату назвать? Например, 1235 год? Конечно, это рискованно: дата неправдоподобно уменьшит или, наоборот, увеличит ее возраст… Ведь она не знает точно, какой год здесь. Нет, сказать надо правду. Почему – не может объяснить, просто интуитивно чувствует, что так нужно. – В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году нового летосчисления, – спокойно, четко проговорила она. Он закрыл глаза и побледнел. – Боже всемогущий!.. – Знаю, в это трудно поверить. Беатриче вдруг испугалась своих слов – Маффео, кажется, вот-вот хватит удар. Цвет лица у него меняется от бледного до пурпурного, на лбу выступили капельки пота, тяжело дышит… Она взяла его руку, нащупала пульс, который страшно участился, сделался слабым. А у нее нет ничего под рукой: ни тонометра, ни нитроглицерина, ни адреналина – ровным счетом ничего. Фатальная ассоциация с Бухарой… – Маффео, тебе дурно? Что с тобой? – Все в порядке. – Он ладонью вытирал со лба капли пота. – Это правда, Маффео? – Да-да, все хорошо. Он выглянул в окно. Лицо его окаменело, лишь в уголке левого глаза подергивался нерв, выдавая волнение. Беатриче растерялась, не зная, что делать и говорить. – Как ты сказала? – Маффео медленно повторил дату: – Одна тысяча… – голос дрожал, – девятьсот шестьдесят девятый? – В полной растерянности замотал головой. – Ожидал всего, но такое… – Он глубоко вздохнул. – Хотя, честно признаться, догадывался – с того самого момента, как увидел у тебя в руке камень. Сразу понял, что ты явилась не просто из другой части света, но… вероятно, из будущего. Он помолчал, перевел дух. – К такой цифре, правда, не был готов. Помилуй, Господи… ведь между нами шесть столетий!.. Беатриче облегченно вздохнула – Маффео пришел в себя, кризис миновал. Пульс успокоился, лицо приобрело нормальный цвет. – Прости, Маффео, я поступила неосторожно. Мне надо было… – И умолкла: до нее только сейчас дошел истинный смысл его слов. Вспомнила Мирват, любимую жену эмира Бухары: как пыталась объяснить ей, что явилась к ним из будущего. С молодой женщиной тогда случилась истерика. Она разразилась бранью, обозвала Беатриче лгуньей и ведьмой – естественная реакция на столь экстравагантное, да просто безумное утверждение. Маффео реагирует совсем иначе. Сказал даже, что ожидал всего, но не такого… Она нахмурилась. – Тебя совсем не поразили мои слова? – Нет, совсем не поразили. Хотя… – Но, Маффео… – Думаю, сейчас моя очередь кое-что тебе рассказать. – На лице его мелькнула смущенная улыбка. – Когда мы тебя нашли и я увидел в твоей руке камень Фатимы, то чуть было не согласился с Никколо. Подумал, что ты женщина из свиты хана: сбежала, украв сапфир – мой сапфир. – Твой сапфир?! – вскричала Беатриче. – Ты хочешь сказать… – Прости, что заподозрил тебя, – он покраснел, – пусть на один миг… Но вот я взял сапфир в руки – и понял, что ошибся. Это другой камень, хотя на первый взгляд похож на мой, как одно яйцо на другое. Я сделал вывод, что ты его хранительница, как я хранитель моего. Вот почему и понял, что камень Фатимы принес тебя сюда из другого времени… – Это значит, что ты тоже… испытал нечто подобное? Маффео посмотрел на нее – в его взгляде отразились знания и опыт, выходящие за рамки обычной человеческой жизни. Она знала, что он ответит, еще до того, как он открыл рот. – Да, это так. Я тоже познал на себе могущество и мудрость камня. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать. Тысячи мыслей хаотично заметались в голове… не знаешь, за какую ухватиться. И вдруг в этом хаосе возникло светлое пятно – теплое, ласковое, – и вокруг него сконцентрировались все мысли, все вопросы и ответы, выстроившись в четкую, ясную картину. В ее воображении картина эта приобрела форму глаза. – Значит, существует несколько камней? – По спине у нее пробежали мурашки. – До сих пор я думала, что это всего лишь легенда. – Понимаю, – кивнул Маффео, – до этого я тоже не верил. Во всяком случае, серьезно не верил. – А потом… – Беатриче задумалась. – Ты можешь показать мне свой камень? Если это части одного глаза, они должны точно подойти друг к другу. – Необязательно. Никто не знает, сколько вообще осколков «глаза Фатимы» существует в мире. Их могут быть сотни. Кроме того, мой камень хранится в другом месте – не во дворце, некоторое время назад я надежно спрятал его. А почему – это длинная и грустная история. – Он замолчал и попросил его извинить – надо собраться с мыслями. Потом продолжал: – Тебе, наверное, известно, что камень Фатимы способен принести много добра. Но самый яркий свет бросает самую черную тень. «Глаз Фатимы», к сожалению, будит в некоторых людях низменные инстинкты – алчность, зависть, тщеславие. Когда-нибудь все тебе расскажу, но не сегодня. На первый раз достаточно. Нам предстоит еще осмыслить то, что мы узнали друг от друга. Кроме того, ты не совсем окрепла и должна отдохнуть. О боже, Маффео хочет прервать разговор на самом интересном месте?! Не может быть! – Но нам так много надо рассказать друг другу! Неужели у тебя нет наболевших вопросов – таких, которыми хотелось бы поделиться? Разве ты не хочешь узнать, что мне пришлось пережить с этим камнем? Тебе неинтересно? Хотя бы чуть-чуть… Маффео ласково улыбнулся и покачал головой. Очень он сейчас похож на Ли Мубая… Долгие годы, проведенные на Востоке, видимо, сильно подействовали на него. – Любопытство не самый лучший советчик. Как часто оно подводит человека к очень опасной черте… – Но, Маффео, мы с тобой… – Поэтому давай прервемся, хорошенько обдумаем и осмыслим все происходящее. Тогда легче станет понять главное. – И успокаивающе тронул ее за плечо. – Я знаю: европейцы часто бывают нетерпеливыми, как дети. Хотят все и сразу, не умеют ждать, торопят события. Наша сила – в выдержке и спокойствии. Поживешь здесь дольше – сама все поймешь. – Он по-доброму улыбнулся, поднялся, произнес несколько торжественно: – Сейчас я ухожу, Беатриче, и оставляю тебя наедине с твоими мыслями. Тебе надо привыкнуть к новой жизни. А я вернусь и принесу тебе лекарство. Завтра, когда наступит новый день, мы обязательно продолжим разговор. – И медленно вышел. Она смотрела ему вслед, испытывая смешанное чувство ярости и отчаяния. Что ж, ничего не поделаешь… Да, ей так необходимо продолжить разговор прямо сейчас! Но переубедить Маффео невозможно. Остается думать и ждать завтрашнего дня. V В дверь постучали – тихо и робко, как стучит маленький ребенок. Беатриче открыла глаза, не понимая, где находится. Довольно темно, она различает лишь очертания отдельных предметов. Справа два стула с такими низкими сиденьями, что их можно принять за детские стульчики, если бы не высокие спинки. Ясно одно – это не ее спальня. Но и не больница… Такие редкостные старинные стулья она видела лишь в антикварном магазине, принадлежащем другу ее тети, – там продавались восточные раритеты. Как это она оказалась среди такой мебели?.. И тут вспомнила все: комната в восточном стиле, китайский врач, Маффео Поло, дядя Марко Поло… Невероятно!.. Может быть, ей доведется встретить этого знаменитого венецианца – авантюриста, путешественника… Кстати, это он завез в Италию макароны. Она успокоилась – так это не сон. Но и реальностью трудно назвать – во всяком случае, нормальной реальностью, где существует Беатриче Хельмер, хирург из Гамбурга и будущая мать. Итак, если она правильно оценивает ситуацию, ей предстоит прожить здесь некоторое время – желательно не слишком долго – вместе с Маффео и Марко Поло, при дворе великого Хубилай-хана. Встретиться с людьми, известными ей по историческим книгам. Этим людям посвящены научные диссертации, романы и сценарии. Вот в какой головоломной ситуации оказалась она… Такую не разгадает и самый изощренный ум. «Завтра утром ты сможешь спокойнее все обдумать, – прозвучал ее внутренний голос. – Сейчас ночь. Будь благоразумна – повернись на спину и спи!» Недаром она разумная и практичная женщина, которая никогда не теряет здравого смысла, в какое бы сложное положение ни попала. А ее ли это голос? Уж не проделки ли камня – ведь он даже разговаривает с ней, чтобы придать ей мужества. Или она на грани безумия?.. Подобное с ней происходит уже второй раз: сначала – средневековый бухарский гарем; теперь – средневековый Китай… Все это настолько фантастично, абсурдно – пожалуй, достойно пера прозаика или сценариста. Но что бы там ни нашептывал ей сейчас внутренний голос – в этом он прав! Она сладко зевнула и повернулась на спину… В этот момент открылась дверь и в комнату мелкими, быстрыми шажками прошмыгнула какая-то фигурка. В своем длинном, до пола, широком, светлом одеянии она больше походила на призрак. Но разве призраки возятся у окна, открывают занавеси?.. В комнату ворвался ледяной утренний воздух. Съежившись, Беатриче натянула одеяло до подбородка. Никакого желания вылезать из теплой постели не было. Она устала, в комнате собачий холод, да и за окном еще довольно темно. Она закрыла глаза и затихла. По жизненному опыту, почерпнутому в гареме эмир Бухары, знала: слуги, если их не замечать, обычно быстро исчезают. Но этот призрак, по-видимому, придерживается других правил. Семенящими шажками кто-то приблизился к постели, и над ухом Беатриче раздался тихий, нежный звон фарфорового колокольчика. Она ощутила легкое, прохладное прикосновение к своей руке – словно на нее упала снежинка, – и тихий голос что-то сказал ей на языке, в котором она с большим трудом угадала арабский. Беатриче непроизвольно подняла голову: над ней склонилась небольшого роста женщина, облаченная в широкие белые шаровары и свободную блузу с наглухо застегнутым на шее воротом. Та самая китаянка, о которой вчера говорил Маффео? Но, как Беатриче ни старалась, она так и не вспомнила ее имени. – Пора вставать, – молвила женщина на ломаном арабском с сильнейшим акцентом. Беатриче с трудом поняла, чего от нее хотят. Перевернулась набок, потянулась и протерла глаза. – Так рано? Сейчас ведь еще ночь! – Нет, – ответила та с улыбкой. Если морщины на лице человека означают то же, что годовые кольца – на спилах деревьев, китаянке можно дать по меньшей мере лет сто двадцать. Что-то здесь не так… – Солнце уже всходит. Да, правда: звезды начали постепенно гаснуть. Кусочек неба, видневшийся с ее кровати, уже не черный, а темно-синий с легким налетом серебра. Который теперь час – пять утра? Уж во всяком случае, не больше шести. Слишком рано для человека, которому не надо идти на работу. Тем не менее Беатриче поднялась и села на постели. Она здесь гостья, правила вежливости требуют подчиняться распорядку, принятому в доме хозяев. Старуха поставила поднос на прикроватный столик. С нескрываемым восхищением Беатриче рассматривала посуду: три пиалы из тончайшего фарфора, все неодинаковой величины, к каждой своя крышка; покрыты глазурью разных цветов: светло-зеленого, светло-голубого и коричневого. Простая, изысканная форма – отрада для глаз поклонника дзен-буддизма. Эти три сосуда посчитал бы своим шедевром топ-дизайнер конца двадцатого века. – Тебе надо поесть, – сказала старуха. – Тебе и твоему ребенку. – Она сняла крышки и на некоторое время исчезла в клубах пара. Вдруг Беатриче почувствовала сильный голод. Ничего удивительного – ведь ничего не ела со вчерашнего дня. Она бросила жадный взгляд на пиалы: в самой большой рис, в средней что-то напоминающее вареные овощи, в самой маленькой прозрачная жидкость светло-зеленого цвета, очевидно, чай. Старуха протянула миску с рисом и пару палочек. Рис на завтрак удивил Беатриче: необычно, но очень вкусно. Вообще-то она принадлежала к тем, кто предпочитает экзотическую пищу, – даже на завтрак могла съесть «чили кон карне». Сегодняшний завтрак вполне в ее вкусе: отменный рис, великолепное блюдо из овощей, грибов, побегов, стеблей бамбука и зеленых листьев, похожих на салат; приправлено острыми пряностями, кориандром, имбирем и слегка корицей. От всего этого немного жжет во рту, пробуждая в столь ранний час все жизненные силы. Китайские палочки из темного дерева, изящной формы, с серебряными колпачками не представляют для нее трудностей. Они с Маркусом часто посещали первоклассные китайские и японские рестораны, так что она давно научилась пользоваться галочками вместо ножей и вилок. «Все в жизни может пригодиться, даже Маркус Вебер», – подумала она и набросилась на еду. Старая служанка протянула Беатриче миску с овощами и чашку с чаем, – мол, пей, не выпуская палочек из рук. Потом вдруг осторожно вытерла ей рот платком, чем привела ее в изумление. Кто она здесь – не более чем гостья, безымянная чужестранка, приживалка при дворе великого хана. Если даже с ней так возятся, как насчет самого Хубилай-хана? Интересно, он ест сам или его кормят с ложечки? – Как твое имя? – спросила она, закончив трапезу. Китаянка уже наливала ей еще чаю. Та бросила на нее удивленный, почти презрительный взгляд. Боже, она не должна задавать ей никаких вопросов! – Я прибыла сюда издалека, – начала Беатриче, пытаясь исправить свою неловкость, – у меня на родине принято обращаться к людям по имени. Мое имя Беатриче, Беатриче Хельмер. А твое? – Минг, – ответила старуха, не глядя на нее. – Минг – и все? – Да, все. – Неуловимым движением она поставила чайную пиалу на поднос и спрятала руки в широких рукавах блузы. Держится гордо и замкнуто. Сейчас, когда улыбка исчезла с ее лица, Беатриче поняла, что с самого начала было ей неприятно в этой женщине: ее приветливость фальшива. Улыбка кажется по-матерински ласковой, но это не более чем маска – ее надевают при случае, но глаза остаются холодными. – Я могу тебя называть Минг? Старуха коротко, почти незаметно кивнула – это едва не ускользнуло от взгляда. – Маффео Поло сказал, что будет здесь, когда взойдет солнце, – пояснила Минг. Беатриче отметила, что голос у нее сухой и безразличный. Старая китаянка сжала губы, и меж бровей у нее пролегла глубокая складка. – Ты должна спешить. Для женщины из хорошего дома негоже принимать Маффео Поло в постели. По-солдатски грубым движением она откинула одеяло и помогла ей подняться с постели. Когда они оказались друг против друга, Беатриче заметила, как низкоросла китаянка – ниже ее на целую голову. Та проворно притащила большой глиняный таз и огромный кувшин – весом, очевидно, не менее десяти килограммов. Не моргнув глазом и не охнув, старуха подняла его и налила горячую воду в таз. Затем помогла Беатриче раздеться и принялась тереть ее губкой – быстро, привычно, без всяких сентиментальностей: ни тени восхищения или преданности. Что-то подобное Беатриче наблюдала у некоторых медсестер в больнице – они рассматривали свою профессию как тяжкое бремя. Пациенты таких очень не любят. Вот старуха дошла губкой до живота – черты лица ее несколько смягчились, складка меж бровей разгладилась. Беатриче отчетливо ощущала движения ребенка, бойко колотившего ножками у нее в животе. И Минг это заметила. – Маленький тигр тоже проснулся, – произнесла она с улыбкой. На этот раз взгляд ее выражал тепло и понимание. Она пробормотала что-то по-китайски, чего Беатриче, естественно, не поняла, но интонация была симпатичная. Возможно, сейчас подходящий момент подружиться с ней… – Прости, если я чем-то обидела тебя, – решилась Беатриче. – Я этого не хотела. Не знаю пока обычаев вашей страны и потому прошу набраться терпения со мной. – У меня есть терпение. Минг вынула из корзины одежду и аккуратно разложила на постели. Появится ли Маффео так скоро, или старуха просто хочет увильнуть от общения с ней – Беатриче так и не поняла. – Много терпения. Надеюсь, брюки подойдут. – И поднесла ей брюки, расправив штанины, чтобы было удобно просто шагнуть в них. В этот момент взгляды их встретились, и Беатриче все поняла. В глазах старой китаянки она прочла всю ее историю – печали, страдания и лишения… Беатриче вспомнила вдруг кое-что из истории. Хубилай-хан – монгол; воинственный тиран, ненасытный в своем стремлении к власти над всем миром. Его огромная империя сформировалась и держалась исключительно на военной силе. Китайцы в покоренных им провинциях не кто иные, как военнопленные – просто добыча. Соответственно с ними и обращались – как с побежденным народом. И вот сейчас этим народом – с его древнейшими традициями, его культурой, искусством и поэзией, создавшим во многих сферах такие шедевры, как эти фарфоровые сосуды, – правят дикие кочевники, по большей части необразованные воины и пастухи. Минг по рождению наверняка не из сословия слуг. Уже ее гордая, прямая осанка свидетельствует о чувстве собственного достоинства, свойственном женщине из хорошей семьи. Кто знает, какая история скрывается за ее фамилией, которую она не пожелала назвать… Может быть, это единственное, что ей оставили монголы, последний остаток самоуважения. Неудивительно, что она скрывает свою фамилию. Ее силой принудили служить монголам, заставили даже выучить такой чуждый для нее язык, как арабский. Беатриче попыталась представить себе, что сделала бы сама на месте старой китаянки. Ведь ее пребывание в гареме эмира Бухары отчасти сравнимо с положением Минг. Она тогда чуть не сошла с ума, питая к эмиру лишь ненависть и отвращение. «Я понимаю твою ненависть, – думала она. – Очень хорошо понимаю». Старая китаянка опустила глаза и помогла ей одеться. Больше обе не проронили ни слова. Беатриче оглядела себя в зеркале. На ней красовался китайский костюм из шелка: воротник расшит цветочным орнаментом, поверх блузы яркий стеганый жилет. Минг стянула ей волосы в узел и закрепила заколками и гребнями из рога и перламутра. Если бы не светлые волосы, ее вполне можно принять за восточную красавицу. Неужели эта женщина, что смотрит на нее из зеркала, и есть Беатриче Хельмер – равнодушно, спокойно оглядывает себя, прилетев из другой культуры, из другой эпохи? Вот она стоит здесь и смотрит на свое отражение в зеркале, словно это самое обыденное занятие на свете. Что же, эти фантастические прыжки из одного времени в другое так же легко совершить, как забронировать авиабилет из Гамбурга на Кипр?.. И странно, она ни на минуту не усомнилась, что все это происходит именно с ней, и не во сне, а наяву. В первый раз – около шести месяцев назад, – когда камень отправил ее в необыкновенное путешествие в Бухару, она впала в глубокую депрессию. Неустанно твердила себе тогда: все, что видит вокруг – женщины в мусульманских одеяниях, евнухи, восточная мебель и другие предметы, – не более чем галлюцинации, бред сумасшедшей. И это была нормальная реакция: разве в реальности представишь такое: человек потерял сознание, а пришел в себя в другом времени и пространстве?! Теперь-то вот здесь она все воспринимает как действительно существующее, – может быть, благодаря Маффео. Он что-то знает о ней и о камне Фатимы. А что если ему ведомо даже, чего камень хочет от нее? Надо поговорить с Маффео и поскорее. Скоро он появится… В дверь громко постучали. Мелкими шажками Минг просеменила туда, открыла и отступила на шаг в сторону, согнувшись в глубоком поклоне. – Доброе утро! – поздоровался Маффео. Беатриче повернулась в его сторону – о, он не один! Радость ее вмиг сменилась разочарованием: теперь не удастся поговорить с ним о камне. Ей придется набраться терпения. Опять терпеть… Не намеренно ли он привел с собой еще кого-то? Спутник Маффео выше его на голову. На обоих схожая одежда, но незнакомец выглядит воинственно и даже дико. Из-под красно-синего кожаного шлема выбиваются угольно-черные волосы. Лицо мрачное, а на удивление светлые глаза мечут искры – кажется, вот-вот набросится и снесет голову кривой саблей, торчащей из-за пояса. Грозен, вид его устрашает – такими она всегда и представляла себе монголов. Этот человек произнес несколько слов на языке, в котором Беатриче не разобралась еще прошлый раз. Наверное, какой-нибудь диалект монгольского… Минг тем временем выскользнула из комнаты. Ну что ж, если и Маффео сейчас исчезнет – остается кричать во всю мочь… С этим парнем из прошлого лучше не оставаться вдвоем, даже во сне. – Это Джинким, брат великого и всемогущего хана и наследник престола. Пришел говорить с тобой, – обратился к ней Маффео по-арабски. Беатриче поклонилась. Она еще не поняла до конца, какое положение занимает брат хана у монголов, но прозвучало так: он второй человек в государстве. Во всяком случае, поклониться никогда не помешает. Она поднялась и некоторое время молчала. Прожитые в гареме месяцы научили ее быть осторожной. Стоит хорошо подумать, прежде чем обратиться к мужчине первой. Размашистым шагом монгол пересек комнату и оседлал один из стульев. Маффео последовал за ним и сел рядом. Беатриче обвела взглядом помещение: здесь всего два стула. Вероятно, ей следует… и направилась к постели. Маффео бросил в ее сторону предупреждающий взгляд и чуть заметно покачал головой: мол, не садись. Что это такое, уж не допрос ли они собираются ей учинить или здесь так принято обращаться с женщинами? Монгол что-то проговорил и кивком пригласил ее подойти ближе. Когда она приблизилась, он обратился к Маффео. У Беатриче помутилось в глазах. Неужели она допустила ошибку?.. В речи монгола звучат гнев и подозрительность. – Джинким спрашивает, владеешь ли ты монгольским языком. Беатриче отрицательно покачала головой. Монгол вскочил со стула и в два прыжка оказался рядом с ней. Его голос, резкие, гневные слова, вырывающиеся из сверкающего белозубого рта, напоминали лай разъяренного пса, огромного и очень опасного. Она в страхе отпрянула. Он снова заговорил, на этот раз еще громче. У нее перехватило дыхание. Лучше сквозь землю провалиться, убежать отсюда… Как загнанный в угол, затравленный зверек, уставилась она в горящие гневом глаза монгола. Не темные глаза, обычные для его нации, а два ослепительно-зеленых, горящих огня – два ярких нефрита, пронзающих мозг… Это не человек, а дракон, принявший человеческий облик! Сейчас откроет рот – и оттуда, как из пасти дракона, изрыгнутся языки пламени. В отчаянии попыталась она поймать взгляд Маффео. – Он хочет знать, почему ты подошла к нему, если не понимаешь его языка. О, у нее земля уходит из-под ног… какая чепуха, мелочь! Неосознанная реакция, ничтожное мгновение, длившееся доли секунды… И из-за такого пустяка распрощаешься с жизнью, вернее, с двумя жизнями… – Но он… кивнул мне… он… – в смятении забормотала она и отступила еще на шаг. Но, видно, тщетно – какое бы расстояние ни отделяло ее от свирепого монгола, ничто уже не спасет! Грозный вид ханского брата красноречивее слов: этот прирожденный охотник не упустит убегающую дичь. – Он же кивнул мне, чтобы я подошла ближе! – повторила она в отчаянии. Глаза монгола сузились до тончайших щелок, он резко повернулся и ринулся обратно к своему стулу. Беатриче поразилась, что ее последние слова Маффео не перевел. Монгол что-то сказал ему, кивнул и снова поднялся. Маффео жестом дал понять, чтобы Беатриче поклонилась. Она сделала такой низкий поклон, что почувствовала затылком воздушную волну от размашистых шагов монгола, направлявшегося к выходу. – Вернусь, как только смогу, – на ходу шепнул Маффео, следуя за ним. – Тогда поговорим. В полной растерянности она смотрела вслед уходящим. Этот Джинким, по-видимому, прекрасно понимал ее. Что это было? Он что, ее испытывал? Если да, то зачем? – Боже мой, куда я попала! – вслух запричитала она и, обессиленная, опустилась на кровать. – По сравнению с этим монстром даже эмир Бухары кажется безобидным ягненком. – Ты убедил меня. Я разделяю твое мнение. Кажется, эта женщина в самом деле не представляет собой угрозы. Во всяком случае, сейчас! – объявил Джинким Маффео. – Давай поднимемся на башню и поговорим! Там нам никто не помешает. Правильнее было бы сказать: «Давай взлетим на башню!», – думал Маффео, с трудом поспевая за другом по крутым ступеням. Тяжело дыша, он старался не отстать и не пропустить его слов. – Ее страх был неподдельным, это видно по глазам. Она не притворяется. – Ты очень напугал ее, Джинким. Зачем ты это сделал? – Маффео вытирал пот со лба. Ноги у него налились свинцом, колени не сгибались. При подъеме на каждую ступень он чувствовал, как скрипят суставы ног, будто в них впиваются бешеные собаки. «Все, эта ступень для меня последняя, – говорил он себе. – Больше не могу! Когда же кончится эта треклятая лестница?!» – Пойми меня правильно, друг мой, – с трудом выговорил Маффео. – Она ждет ребенка. Джинким равнодушно пожал плечами. – Ну и что? Я должен был испытать ее. Это мой долг. Слаба богу, лестница кончилась… Джинким с силой толкнул дверь, и они оказались на верхней площадке башни. Она была огорожена стеной, доходящей по высоте им до пояса. С этой самой высокой точки дворца открывался вид на весь Шангду – город великого хана: на узкие улочки и широкие площади; огромные сады, напоминающие парки; округлые дома из белого мрамора; храмы и мечети, где поклонялись всем богам. Но этого мало: куда глаз хватал, с башни великолепно обозревались окрестности, растворяясь в бескрайней степи… Маффео не обращал внимания на все эти красоты – его мучили мрачные, печальные мысли. В изнеможении прислонился он к стене и украдкой потер больное колено, с ужасом думая о предстоящем спуске. – Почему? – Он прилагал все силы, чтобы не застонать. – Зачем ты хотел испытать ее? – Эта женщина выплыла из Небытия. И она говорит на языке арабов. – Джинким, я же тебе объяснил… – Знаю. Ты мне уже все рассказал. О том, где она родилась, об эмире и всей прочей ерунде. Но все это – только с ее слов. Где эта страна, в которой, как она говорит, находится ее родина? Я такой страны не знаю! А ты? Ты знаешь? Она могла обмануть тебя. – Он скрестил руки на груди. – Через два дня из Тайту вернется мой брат. Ты понимаешь, что это означает? Я не могу рисковать. – И что ты собираешься теперь делать? Хочешь запереть ее, пока великий хан не покинет Шангду? Ведь это может продолжаться до весны. Джинким покачал головой. – Нет. Я уже сказал тебе: я верю, что эта женщина не представляет угрозы. Но ты поручишься за нее, мой друг. Поклянешься своей жизнью. – Хорошо, я… – Я знаю, что у тебя тоже есть тайна, Маффео Поло! – прервал его Джинким. – Может быть, эта женщина делит с тобой твою тайну? У Маффео перехватило дыхание, под взглядом Джинкима стало душно, воротник давил шею… Что он знает? Известно ли ему о камне Фатимы? О том, что Маффео владеет камнем? Видел ли он там, в степи, сапфир в руке у Беатриче?.. Маффео боролся с собой. Может быть, рассказать Джинкиму о камне Фатимы? Он поклялся, что сохранит камень, – да, это так! Но он сильно дорожит дружбой с Джинкимом, она много значит для него, очень много… Зачем только лама Фагспа возложил на него эту ответственность?! Маффео мучительно размышлял, взвешивая на чаше весов – говорить или не говорить?.. – Я всегда знал, что ты мне доверяешь, – наконец произнес он и почти решился: есть на свете вещи, которые важнее, чем симпатии, дружба и даже жизнь. – Ты не ошибся, – подтвердил Джинким. – Я верю тебе, друг мой. Верю тебе больше, чем всем остальным в окружении великого хана! Но я не глупец. Думаю не только о том, что вижу и слышу, но и том, чего не вижу и не слышу. – Он положил руку на плечо Маффео и улыбнулся. – Храни свою тайну, мой друг и товарищ по охоте! Хорошо храни. Я не хочу отнимать ее у тебя. Но не забывай: твоя тайна не должна быть угрозой для моего брата. Маффео взглянул на Джинкима – он испытывал больше чем облегчение. В глазах его стояли слезы, позволительные даже мужчине. Джинким все понял. Маффео положил руку на руку монгола и крепко ее пожал. – Ты можешь положиться на меня, Джинким, мой друг и товарищ по охоте! Клянусь тебе всем, что для меня свято! VI «Вернусь, как только смогу!» – уходя, пообещал Маффео. Но что-то, видимо, помешало ему исполнить свое обещание. Целый день Беатриче прождала его. Наверное, монгол запретил ему общаться с ней… Она все глаза проглядела, сидя у окна; ходила по комнате взад и вперед. Что сказать Маффео? Какие вопросы ему задать? Как ответить на его вопросы? В конце концов она не выдержала внутреннего напряжения. Если уж ее бросили здесь одну, почему бы не последовать совету Ли Мубая и немного не проветриться? Движение и свежий воздух пойдут ей на пользу и приведут в порядок мысли. После обеда, опять состоявшего из риса и овощей, она решила совершить ознакомительную прогулку. Когда Минг удалилась, открыла дверь и вышла в галерею, окаймлявшую круглый внутренний двор. Изящные колонны из белого мрамора подпирали крышу с сильно выступающими краями – из одного края дворца в другой можно пройти в любую непогоду, не замочив ног. Колоннада напомнила ей крытые галереи католических соборов. Кругом деловито сновали многочисленные слуги, в большинстве своем китайцы. Тащили кувшины, белье, корзины с фруктами и овощами или спешили куда-то, пряча руки в широких рукавах. Суетились безмолвно, словно все дали обет молчания или им запретили разговаривать друг с другом. Она остановилась и принялась разглядывать толпу. Слуги проскакивали мимо, будто ее не существует… Казалось, никто ее не замечает. Медленно, осторожно она двинулась дальше. Спешить, собственно, некуда. Беатриче пришла в восторг, увидев украшенные богатой резьбой шкафы, комоды с множеством выдвижных ящичков, тяжелые, обитые железом сундуки, расставленные вдоль галереи. Время от времени останавливалась, осторожно трогая инкрустации из золота и слоновой кости, экзотические цветы и фигурки персонажей из китайской мифологии. Неужели все эти драгоценные предметы стоят здесь круглый год? Как же эти ценнейшие произведения искусства выдерживают мороз и жару, сухость и влажность… ведь дерево может разбухнуть, а инкрустации – потерять изначальную красоту. Или мебель каждый год просто меняют на новую? Такое тоже возможно – по всем признакам деньги при дворе хана не играли никакой роли. А когда казна пустела, Хубилай отправлялся со своим войском в новый поход и грабил что душе угодно. Обойдя примерно половину внутреннего двора, Беатриче подошла к воротам. За ними – огромная площадь с массивными зданиями, они украшены куполами и башнями. Никому нет до нее дела… Она собралась с духом и вышла из двора на площадь. Неожиданно ее обдало таким холодом, что ей захотелось вернуться обратно, в защищенный внутренний двор. Здесь, на площади, ледяной ветер гуляет, не встречая преград… Рвет на ней одежду, развевает волосы, пронзает насквозь… Она съежилась, не решаясь идти дальше. По площади бойко сновали слуги и служанки, нагруженные тяжелыми корзинами и огромными кувшинами, в последний момент увертываясь от всадников. Те с гордым, воинственным видом восседали на лошадях, убранных богатой сбруей. Кое-кто даже получал пинок или удар хлыстом, если вовремя не освобождал дорогу. Везде одно и то же – в Бухаре так же обращались с челядью и рабами, бить слуг считалось обычным делом. Беатриче пересекла площадь, и никто не обратил на нее внимания. Не зная, какой выбрать путь, повернула к зданию справа от нее – там открыты ворота. Она посмотрела по сторонам: не собирается ли кто-нибудь ее задержать? Нет, все спокойно. И тогда шагнула внутрь – за ворота. По всей видимости, она попала в казарму. В огромном, открытом со всех сторон дворе примерно дюжина мужчин выстроились друг против друга. Держа в руках небольшие щиты, они размахивали деревянными мечами и кривыми саблями. Немного поодаль два воина целились из лука, натянув тетиву, в соломенное чучело. На возвышении с угрюмым видом сидел еще один воин, с длинными седыми волосами и спутанной бородой. По всей вероятности, инструктор – наблюдал сверху за происходящим. От его глаз не ускользнет ни один промах, ни одна малейшая ошибка воина. Его низкий, зычный голос грохотал, прорываясь сквозь общий гам. Судя по интонации, в этих окриках больше порицания, чем похвалы. Беатриче медленно побрела вдоль колонн по галерее, наблюдая, как воины выполняют свою тяжелую, потную работу. Вдруг она остановилась: дорогу ей пересекали двое мужчин. Судя по одежде, один – монгол, другой – араб. Плетутся так медленно, что даже ей, двигающейся со скоростью черепахи, легко их обогнать. Только она собралась прибавить шаг и поскорее обойти эту пару, как вдруг услышала арабскую речь… Не просто арабский, а совершенно определенный диалект, на нем говорили в Бухаре. Вообще-то не в ее правилах подслушивать чужие разговоры. Но неожиданные звуки знакомого языка, вид говорящего на нем человека, по одежде – респектабельного арабского купца, подействовали на нее магически. Невозможно устоять перед таким соблазном – их разговор повлиял на нее как звуки флейты на крысу из известной легенды про гамельнского крысолова. И она снова замедлила шаг – тогда можно будет хоть что-нибудь услышать… – Написал мне. В письме намекнул, что этот человек о чем-то догадывается, – говорил араб. – Отец его упомянул об этом в одном разговоре. Не могу объяснить, как это произошло, но… – Неужели? – перебил его собеседник. – А ты был осторожен? – Всегда знал, что его нельзя недооценивать, – продолжал араб. – Этот человек намного умнее, чем кажется. Под личиной добродушного старика скрывается острый ум. Он слишком много знает. Потому нам и понадобилась твоя помощь, друг мой. – Понимаю, – кивнул другой; он говорил с сильным акцентом. – Давно понял по многим признакам, что это случится. Дурак не поймет. Но ты не беспокойся, есть много средств и способов… – И тихо засмеялся. От этого смеха Беатриче стало не по себе. – У меня уже созрел план. Уверен – не обману твоих надежд. Только подготовиться хорошо надо, нельзя так, с бухты-барахты. Знаешь – везде шпионы. Немного потерпи, дам тебе знать, когда все будет готово. А покончим с этим – приступим к главному. – Я знал, что могу на тебя положиться, – отвечал араб. – А ты уже обдумал то, другое дело? Тот молчал, и араб спросил нерешительно: – Как думаешь, справимся? Собеседник его презрительно фыркнул. – Еще бы! А то зачем мне ввязываться? – Так-так… Можешь рассказать подробнее? – Терпение, мой друг, терпение! Скоро все узнаешь. Слушая этот голос. Беатриче снова ужаснулась. Все это напомнило ей одну из последних сцен «Пропавшего без вести». В этом фильме, с Кифером Сазерлендом в главной роли, герой в конце оказывается под землей – в гробу. Надо ей быть осторожнее, а то как бы самой там не оказаться. И она продолжала наблюдение, слушая диалог мужчин. – Не будем сейчас об этом, – согласился монгол. – Давай вернемся, пока никто нас не увидел вместе. – Ты прав. Джинким меня уже ждет. Оба остановились. Кажется, они ее не заметили… Беатриче стала панически искать глазами место, где могла бы спрятаться. Вон там, слева, в двух метрах от нее, дверь… Скорее, скорее! Если дверь заперта – тогда останется лишь молиться. Не тратя времени на дальнейшие размышления, она метнулась туда. Судьба оказалась милостива к ней – позволила скрыться. Джинким стоял у окна апартамента, где принимал посетителей, и задумчиво смотрел вдаль. Спускались сумерки, повсюду зажигали факелы. Прямо перед ним открывался вид на площадь – в теплое время года здесь устраивались парады и состязания всадников в честь великого хана. Летними ночами у костров собирались подданные хана, рассказывали истории своих предков, распевали старинные песни о любви и смерти, мудрости богов и доблестных подвигах героев. За день солнце нагрело плотно утоптанную, пахнущую травами землю, и ощутимое даже в безветренные дни легкое дуновение воздуха принесло благословенную прохладу. Ночью над площадью простиралось ясное звездное небо, посылая на землю вести богов об ушедших предках. Весной и осенью ветры сгоняли на небе облака, а дожди смягчали землю. Лошади вязли по колено в грязи. Тех, кто мог себе это позволить, через площадь на специальных носилках несли слуги. Сейчас зима на носу – площадь заметно опустела. На ней очень ветрено, люди торопятся поскорее оказаться в теплом доме. И все же степь всегда прекрасна. «Вот уже совсем скоро, – думал Джинким, – площадь заметет снегом, лошади увязнут в сугробах, и это в последний раз». Шангду – с его площадями, садами и парком, где весело резвились великолепные кобылицы хана, каменными округлыми домами, напоминающими юрты кочевников, – скоро опустеет. Отправятся в путь караваны, навьюченные мебелью, домашней утварью и всеми документами из ханского дворца, которые нельзя оставлять здесь. Это произойдет совсем скоро. Хан и его советники окончательно переедут в Тайту. Строительные работы, продолжавшиеся много лет, подошли к концу. «Великий город» наконец построен. Сегодня утром гонец принес ему весть. Давно он знал о планах Хубилая, о том, что переезд может начаться в любой момент, – и все же это известие подействовало на него как удар молотом. Тайту… Сам Джинким там еще не был, но знал город по макетам зодчих. Эти игрушечные модели города долгое время находились в покоях Хубилая: квадратные дома; вымощенные камнем площади и дворы, где нет места цветущим растениям и влажной земле; сады, в которых каждая травинка, дерево и цветок росли там, где их посадил человек. Тайту – чисто китайский город: спроектирован китайскими архитекторами, выстроен китайскими рабочими; населен китайскими торговцами, чиновниками и аристократами. Согласно воле Хубилая, Тайту станет столицей Монгольского царства и символом его единства и могущества, а переезд двора со всей его свитой призван способствовать его укреплению. Джинким опасался, что китайская оппозиция расправит здесь крылья, а он и его брат – чистокровные монголы. Может быть, Хубилай за время своего правления в стремлении объединить все народы под своей властью забыл об этом? Но если дереву обрубить корни, оно погибнет. Где Хубилай станет черпать силы, чтобы держать в руках государство, если захочет управлять китайским народом? В глазах Джинкима строительство Тайту – страшное оскорбление, бросающее вызов богам предков. Оскорбление это увековечено в камне и дереве. И так считает не он один. Многие старики и воины, отважившиеся высказать свое мнение, согласны с ним. Джинким предлагал Хубилаю перевести в Тайту только административные службы, а все главные государственные дела вести по-прежнему из Шангду. А еще лучше снова переехать в Каракорум, город их деда Чингисхана, где концентрировалась вся мощь монгольской нации. Но, как ни старается, не в силах он переубедить брата. Тот неумолимо, с упрямством ишака идет к своей цели. Хубилай – хан, и его слово, доброе или злое, – закон. Джинкиму не остается ничего другого, как на коленях молить богов не бросать Хубилая на произвол судьбы, а хранить его и весь монгольский народ. Дверь за его спиной открылась и снова закрылась – тихо, почти бесшумно. Но от чуткого слуха Джинкима ничто не ускользало – даже в сильнейшую бурю он улавливал шорох мыши в траве. Но монгол не обернулся и продолжал стоять спиной к двери. Кто посмел вторгнуться в его покои? Кто-нибудь из слуг? Вряд ли. Ни один не отважится без разрешения войти к нему в дом. Может быть, сам Хубилай? Возможно. Друг не войдет без приветствия. А брат уже много лет не ходит на охоту, разучился двигаться бесшумно. Остается предположить худшее, к чему Джинким всегда готов: это враг! Шаги, однако, не приближаются. Значит, таинственный и незваный гость неподвижно стоит где-то рядом, притаившись… Чего он ждет? Джинким почувствовал, как сильно бьется сердце. Немногих он боится в этой жизни, прежде всего – драконов и демонов. Но даже с этими тварями не задумываясь вступит в ожесточенную схватку. А больше всего на свете опасается злобы и коварства… Вот как сейчас: стоит спиной к невидимому и неизвестному врагу. В эту самую минуту он, возможно, заряжает стеклянную трубку отравленной стрелой… Притаился и терпеливо, как паук, плетет сеть, ждет момента, когда он, Джинким, не выдержит и невольно подставит ему затылок… Прежде чем он сумеет постоять за себя, в него вонзится крошечное жало… При мысли, что погибнет от руки коварного злодея, даже не посмотрев ему в глаза, он пришел в ярость. Ну нет, если мерзавец думает, что убьет его так просто, – то сильно ошибается! Подобно тигру перед прыжком, Джинким беззвучно и незаметно, сжавшись в пружину, отпрыгнул назад и сделал кувырок. Мгновенно встал на ноги – и приставил кинжал к горлу противника… Велико его удивление: перед ним не лицо предателя китайца, а широко распахнутые голубые глаза… Женщина тяжело дышит, упершись большим животом в его ноги, – он даже чувствует движения еще не родившегося ребенка. Та самая незнакомка из Страны заходящего солнца, которую они с Маффео и Никколо нашли посреди степи! Это зрелище привело его в такое замешательство, что он невольно опустил кинжал. – Что тебе здесь надо?! Она уставилась на него так, будто встретилась с призраком. Дрожит всем телом и, кажется, потеряла дар речи. И все же его раздирали сомнения. Умный мужчина никогда не должен верить женщине, к тому же явившейся из Небытия, прекрасной чужестранке с глазами цвета неба и волосами, сплетенными из золота. Может быть, она послана сюда, чтобы совратить его?! – Что тебе надо?! – повторил он, на этот раз более суровым тоном. – Как ты осмелилась коварно заползти сюда?! Чтобы подчеркнуть значение своих слов, он снова приставил клинок к ее белоснежной шее. – Я… мне очень… я и не думала… заползать сюда… Просто прогуливалась и заблудилась. – Ах, ты заблудилась?! – вскричал Джинким. – И почему-то оказалась именно в моих покоях! – Я же сказала, что очень сожалею! – с чувством воскликнула она. – И не подозревала, что попаду… Не оправдывается, не умоляет о пощаде. И тут он увидел в ее глазах то, что тронуло его до глубины души, и понял: не убьет ее, что бы она ни совершила. – Ты должна оставаться в покоях Маффео! – И Джинким вложил кинжал в ножны. От этой женщины не исходит никакой угрозы. Можно притвориться, пустить фальшивую слезу, налгать с три короба, но нельзя подделать страх – истинный, идущий из глубины души. Этот страх он чует носом. – Всех этих недоразумений можно избежать. Сейчас тебя проводят обратно. – Он покачал головой. – Женщине никогда не следует ходить по дворцу без сопровождения. Попади ты в руки китайцев или, чего доброго, арабов – кто знает, что бы с тобой случилось. – Он слегка дотронулся до ее щеки. – Послушайся моего совета: никогда не покидай свои покои! Джинким открыл дверь и позвал двух стражников, чтобы приказать: «Проведите чужестранку туда, где ее место!» Не успел открыть рот, как в двух метрах от него как из-под земли вырос Ахмад, министр финансов Хубилая. Для Джинкима это один – не считая китайцев – из злейших врагов Хубилая. Как и Зенге – тот, по рассказам старух, занимается колдовством и черной магией. – Мир тебе, благородный Джинким, брат и престолонаследник великого хана! – Ахмад поклонился, правой рукой коснувшись груди, рта и лба. – Ты пожелал говорить со мной? Учтивости арабу не занимать. По наивности, граничащей с глупостью, Хубилай высоко ценит «деловые качества» Ахмада. Но Джинкима трудно купить внешней приветливостью и красивыми, цветистыми фразами. Он убежден: министр финансов ведет скрытую игру – бессовестно обманывает хана. Доказать это пока не удается – араб хитер и скользок, как змея. Из всех передряг выползает, всегда: не раз пытались его обвинить в мошенничестве – он выходит сухим из воды. Мастерски – арабы славятся этим искусством – передергивает слова и преподносит все в выгодном для себя свете. Однако Джинким надеялся в скором будущем с помощью Маффео представить Хубилаю неопровержимые свидетельства неблаговидных дел Ахмада, которые тот проворачивал за спиной брата. – Да, Ахмад. Великий хан вот-вот вернется. Я хотел поговорить с тобой о торжествах по случаю его возвращения. Ахмад сделал легкий поклон. – А кто эта… женщина? – И поднял брови, указывая на Беатриче. – Она будет присутствовать при нашей беседе? Может быть, мне зайти позже, когда ты утолишь свою жажду? – Нет. – Джинким с трудом подавил гнев – он никогда не понимал пренебрежения, с каким многие арабы обращались со своими женщинами. Даже к слугам относились лучше. Но на этот раз он особенно взъярился, даже чувствовал непреодолимое желание запустить кулак в острый, крючковатый нос араба – попортить ему физиономию. И когда-нибудь он это сделает – обязательно, но не сегодня. – Она гостья Маффео. Заблудилась, прогуливаясь по дворцу. – И кивком велел двум воинам подойти ближе. – Отведите эту женщину в покои Маффео! Джинким видел, как Беатриче с благодарностью, молча поклонилась ему и последовала за воинами. Но выражение ее глаз, когда она прощалась с ним, снова его смутило. Ему показалось, что Ахмад ей тоже ненавистен, она словно хочет что-то сказать ему, предостеречь… Но, может быть, он ошибается? Поневоле смотрел ей вслед: осанка у нее прямая и гордая – осанка воительницы. С большим трудом оторвал от нее взгляд. В следующие дни Беатриче не решалась выйти из дома. В первый раз отделалась испугом, не стоит испытывать судьбу. Кто знает, в какую историю она может еще попасть? Здешние мужчины, как видно, вспыльчивы и непредсказуемы. А если кому-нибудь из них взбредет в голову проверить на ней остроту своего кинжала? Но хуже всего попасться на глаза этому Ахмаду. Заметил ли он ее, когда она подслушивала тот разговор, – не знает, полной уверенности у нее нет. Поведение его, когда он пришел к Джинкиму, сочла странным – в его голосе и глазах проскальзывало что-то подозрительное, настораживающее. Долгими часами сидела она в своей комнате. Минг регулярно приносила ей еду и лечебный чай, одевала и мыла ее, но относилась к ней по-прежнему как к неразумному существу. Не произносила ни слова, однако своей манерой презрительно кривить рот ясно демонстрировала Беатриче свое пренебрежение. Иногда выражение лица Минг приводило Беатриче в ярость. С удовольствием сбила бы с нее спесь… Однако в голову не приходило ни изречения из Будды или Конфуция, ни меткой поговорки – козырнуть бы ими и поставить Минг на место. Вот и молчала, наслаждаясь единственными своим преимуществом перед китаянкой: она ей приказывает, а не наоборот. Замечала ли та, что Беатриче втайне стыдится своего унизительного положения? Часы и дни тянулись невыносимо долго. Она-то как человек двадцатого, даже двадцать первого века привыкла к телевидению, газетам, разным развлечениям. Часто жалела, что работа отнимает слишком много времени – не остается его на чтение, фильмы, спектакли и прочее. Здесь времени у нее предостаточно, но нет ничего – ни телевидения и кино, ни радио, книг, театров, концертов… Поговорить и то не с кем! Она так изнывала от безделья, что соскучилась даже по немилой гладильной доске. Беатриче подолгу стояла у окна, мечтая увидеть перед собой не ханский двор Шангду, а знакомые купола и крыши мечетей и домов Бухары. Закрывала глаза, переносясь мыслями туда… Вот входит к ней Али, благоухая травами… кладет ей руку на плечо и целует в затылок, нашептывая в ухо слова, полные любви… Не раз наворачивались слезы. Никак не укладывается в голове, что Али аль-Хусейна давно нет в живых, очень давно… Не суждено ему узнать, что она ждет от него ребенка. Внезапно женщина ощутила новый приступ схваток – как там, в больнице. Но болей нет, просто живот время от времени, со строгой периодичностью, становится твердым, как доска, – плохой признак. А ведь она очутилась в Средневековье – вокруг мириады опаснейших микробов и бактерий, кишат повсюду – в воздухе и воде, на каждом предмете и куске ткани… В Шангду в тринадцатом веке свирепствовали чума и проказа – об этом она читала в учебнике, готовясь к государственному экзамену. Каких только страшных болезней тогда не существовало! Сейчас-то их нет, о них забыли благодаря успехам современной медицины. Боже мой, как можно жить без обеззараживающих средств, без антибиотиков?! Выжить в таких условиях ее ребенку почти невозможно. Беатриче ходила по комнате взад и вперед, погрузившись в невеселые мысли. Из глубин подсознания выплывали все более страшные картины. Вот на нее, размахивая саблями, набрасываются монголы и, выпучив глаза, вспарывают ей живот… Или ее топчут лошади, мчащиеся на полном скаку… И все только потому, что она недоела рис в миске или совершила другой ничего не значащий проступок. Эти картины наводили на нее ужас – перехватывало дыхание, бешено колотилось сердце… Все это фантазии, успокаивала она себя. Старик Фрейд счел бы, что это всего лишь отголоски полученной в детстве травмы, преломленной подсознанием, или сублимации отношений с отцом и матерью. Кто определил бы, что с ней происходит… Когда она уже почти отчаялась, боясь впасть в глубокую депрессию, как случилось в Бухаре, явился наконец Маффео, на этот раз в сопровождении Ли Мубая. Китайский врач снова пощупал пульс и провел сеанс акупунктуры – поставил иглы на запястье. Иголок всего две, но какие! Не сравнить с тонюсенькими серебряными, которыми пользовался современный целитель – вел курс практической медицины у них в больнице. Те гнулись от одного взгляда. А эти, толстые и тупые, – из чистого золота. Ли Мубай заострил их с помощью бруска в ее присутствии, но Беатриче казалось, что в сустав ей вогнали гвоздь. К тому же иглы явно не стерильные. Хранились они в маленькой, обитой шелком шкатулке. О дезинфекции или об элементарном обеззараживании кожи тут нет и речи. Она плотно сжала губы, чтобы не закричать. Вслед за болезненным уколом – жгучая, как после электрошока, боль, будто по руке сильно ударили хлыстом. В первое мгновение Беатриче решила, что Ли Мубай по незнанию анатомии попал в нерв. Но потом заметила: нет, совсем другое ощущение она сначала приняла за удар. Через короткое время боль стихла и сменилась жжением. По телу разлилась приятная теплота. Иголки в суставе тряслись, как две антенны. Когда все успокоилось, произошло нечто странное. Она почувствовала, как расслабились все мышцы в нижней части живота: в области таза, брюшины и даже мускулатуры матки. С опаской положила Беатриче свободную руку на живот: он снова стал мягким… Не успела она спросить Ли Мубая, такой ли реакции он ожидал, как тот с улыбкой поклонился и вышел. Эта мягкая и в то же время загадочная улыбка, как будто означающая: «Я знаю все на белом свете и читаю мысли в твоей душе», совершенно вывела Беатриче из себя. Если он так много знает или предвидит, почему так быстро исчез, не произнес ни слова? – Как твое самочувствие? – Маффео помог ей встать. – Хорошо, благодарю за заботу, – ответила она, не утруждая себя вежливостью и приветливостью, ведя себя сейчас почти агрессивно. – Я прекрасно развлеклась последнее время. На потолок этой комнаты так же увлекательно смотреть, как вести долгие, содержательные разговоры с Минг. Думаю, за это время мы не сказали друг другу больше тридцати слов. Ага, он покраснел – кажется, смутился. Что ж, поделом ему! – Извини, у меня не было возможности… – Не было возможности? – вскрикнула она. – Я здесь совсем одна, сижу взаперти… Попросила Минг назвать свое полное имя – она чуть не набросилась на меня. Ведь Ли Мубай советовал мне дышать свежим воздухом. Но скажи на милость, как я могу дышать воздухом?! Боюсь даже выйти за двери комнаты! Боюсь заблудиться или нанести кому-то ненароком смертельное оскорбление из-за того, что не знаю здешних обычаев. – Мне очень жаль, Беатриче. Правда, сожалею, но… – Маффео вздохнул и беспомощно пожал плечами. – Я был очень занят. Джинким попросил сделать для него работу, не терпящую отлагательств. Переведя дух, она облокотилась на комод с выдвижными ящичками. Постепенно гнев ее смягчился. – Я тоже сожалею. – Она откинула со лба прядь. – У меня нет никакого права так разговаривать с тобой. Я здесь гостья и должна быть благодарна тебе за это. И я благодарна. Если бы вы не подобрали меня там, меня давно бы не было в живых. Замерзла бы в степи, или меня убили бы монголы, приняв за оборотня. – Ты имеешь в виду Джинкима? – улыбнулся Маффео. – Тебе не стоит его бояться. Он очень умный и боголюбивый человек и никогда не убил бы безвинного. Беатриче засмеялась. – Неужели? А у меня сложилось совсем другое мнение, когда я оказалась с ним недавно лицом к лицу. Маффео опустил смущенный взгляд. – Да, я слышал эту досадную историю, Джинким мне все рассказал. И все-таки прошу тебя – будь осмотрительна. Завтра в Шангду ожидают возвращения великого хана. Это событие делает Джинкима особенно недоверчивым ко всем чужестранцам. Он подозревает заговор против своего брата. Маффео тяжело вздохнул, внезапно как-то постарев. Потом добавил: – Очень хотел бы считать, что Джинким чересчур подозрителен, но, к сожалению, он прав. Всемогущий владыка собрал вокруг себя не только послушных и верных людей, но и строптивых недругов. Хубилай не просто могущественный правитель – он владыка мира. У него хватает врагов. И многие из них скрывают свое истинное лицо под маской послушных верноподданных. И он сел на стул, показав жестом, чтобы Беатриче села на другой. – Мне надо с тобой кое-что обсудить. Великий хан прибудет завтра в Шангду. Он собирает у себя весь свой двор. Пригласит и тебя в том числе. Церемониал встречи хана очень сложен, но во избежание неприятностей должен строго соблюдаться. Расскажу, что ты должна знать, чтобы не вызвать недовольства хана и подозрений со стороны его стражи. Она только вздохнула; предстоящее событие ее даже развеселит, внесет разнообразие в ее скучную, тусклую жизнь. Послушно села рядом с Маффео с намерением внимательно выслушать его наставления. VII На следующий день произошел случай, сильно поразивший воображение Беатриче. Когда она заканчивала завтрак, допивая чай, в комнате появились четверо слуг, волоча огромную кадку с горячей водой – от нее шел пар. За ними следовали две молодые девушки. Одна несла два тяжелых с виду кувшина, у второй в руках был огромный ворох разного платья. Позади семенила Минг, отдавая команды. Наконец она указала на свободное место, куда слуги установили кадку. Четверо мужчин, кланяясь, удалились. В комнате остались только две девушки и Минг. – Доброе утро! – приветствовала их всех Беатриче, ошарашенная этим спектаклем. Даже дерзкое поведение Минг не разозлило ее, как обычно. – Что все это означает? – Тебе надо помыться. – Сама вижу, – спокойно, сдержанно ответила она. – А тебе не кажется, что ты могла бы хоть из вежливости меня предупредить? Объясни, почему именно сегодня я должна мыться? – Приезжает хан. – Минг выразительно посмотрела на нее, словно об этом давно было объявлено в газетах. – Сегодня вечером аудиенция, даже ты приглашена туда. Только… – и с легким презрением оглядела ее, – в таком виде ты не можешь показаться на глаза хану. Беатриче прикусила язык. «Только молчи, не произноси ни слова!» – уговаривала она себя. Нехорошо начинать день со ссоры – чувствовала, что вот-вот сорвется. Пусть Минг думает, что ее высокомерия не замечают. Старая китаянка что-то коротко приказала одной из девушек. Та налила из кувшина воду в кадку, служившую ванной. Беатриче втайне надеялась, что вода не слишком горячая… Однако из кадки валили густые клубы пара – какого-то садиста угораздило наполнить ее кипятком. Минг подала девушке знак, проверила рукой температуру воды и одобрительно кивнула. – Хорошо. А теперь раздевайся. – И стала помогать. Но не успела она отложить в сторону ночную рубашку, как раздались дикие вопли. – Боже милостивый! – в ужасе вскрикнула Беатриче. – Что это?! И больше не произнесла ни звука – слова застряли в горле, когда она увидела, что произошло. Другая девушка в это время стояла у камина и разгребала угли. Один уголек, по-видимому, вылетел из очага и попал на ее тонкое платье – оно мгновенно вспыхнуло. Девушка, визжа во все горло от страха и боли, бросилась наземь и стала в отчаянии кататься по полу. – Одеяла! – закричала Беатриче, через секунду взяв себя в руки. – Несите одеяла – затушить огонь! Она оттолкнула Минг – та стояла как истукан и бесстрастно наблюдала за происходящим. Беатриче сорвала одеяла с кровати и принялась стегать ими девушку. Через некоторое время ей удалось погасить пламя. Несчастная продолжала кататься по полу, свернувшись в комок, как эмбрион, и уже только тихо причитала. Наконец-то Беатриче поняла – все это время борется с огнем одна… Ни Минг, ни другая девушка не шевельнули и пальцем. Но как только опасность миновала, старуха набросилась на бедняжку и стала трясти ее. – Ах ты, дурища! – бранила она ее. А та пыталась спрятать голову под мышку, боясь, что ее сейчас начнут бить… – Следи в оба, когда возишься с огнем! Мы все могли сгореть! Беатриче стиснула зубы – потом поговорит с Минг, наедине. Сейчас надо позаботиться о пострадавшей. Довольно грубо оттеснила она старуху в сторону, опустилась на колени перед девушкой и, едва прикоснувшись к ее плечу, осторожно перевернула на спину. Ей от силы пятнадцать… Слезы катятся по щекам, дрожит всем телом, тихо и жалобно подвывая, как раненый зверек, и то и дело всхлипывая… Беатриче нежно погладила ее по черным шелковистым волосам, попробовала успокоить. – Все обошлось, лапочка… потерпи, все будет хорошо… Бережно осмотрела бедняжку: лицо, руки и грудь, слава богу, не пострадали. А вот ногам не повезло: широкие шаровары полностью сгорели до половины бедра. Двумя пальцами приподняла обуглившуюся ткань – кожа красная, вся в волдырях. В некоторых местах, к счастью, немногих, поражения более серьезные. Беатриче облегченно вздохнула: девочке еще повезло – отделалась ожогами второй степени. При правильно лечении даже во времена Средневековья от этого не умирали. – Принеси чистой воды и чистые полотенца! – скомандовала она другой служанке. – Зачем? – подала голос Минг, стоя со скрещенными на груди руками несколько поодаль. – Затем, чтобы оказать ей помощь. Давайте, чего же вы ждете? Пошевеливайтесь! Минг покачала головой. – Масло – надо натереть раны маслом. – Правильно! А еще лучше – посыпать потом мукой и проколоть пузыри. Тогда малышка наверняка умрет от заражения крови! – Она кипела от ярости. – Это все методы необразованных, темных людей. Сейчас нам нужна вода – чистая, свежая – и чистые полотенца, желательно из небеленого хлопка или льна! И несколько чистых палочек. Минг недовольно скривила рот. – Здесь, в этой стране, мы всегда лечим ожоги маслом. Я не буду… – Нет, будешь! – строго оборвала ее Беатриче. – Я врач и отвечаю за свои слова! К тому же не забывай, кто тут госпожа, а кто служанка. Минг поджала губы и прищурила глаза. Будь эти глаза мечами двух самураев – уже искрошили бы дерзкую на мелкие кусочки. – Так что, мне принесут воду? Минг едва заметно кивнула другой девушке. По лицу ее сразу видно, с какой неохотой она выполняет приказ. Через несколько минут принесли все, что требовалось. Действуя палочками как пинцетом, Беатриче осторожно удалила остатки обгоревшей ткани; потом намочила полотенце в чистой воде и очень легко, едва касаясь, наложила на раны. Малышка застонала, от боли слезы так и хлынули из ее глаз. – Вот дурища! – снова обругала ее Минг, приблизившись. Девушка опять затряслась от страха. – Вставай же! Посмотри, что ты тут натворила! Одеяла все в саже, платье на себе сожгла! А это денег стоит! Ты у меня за все заплатишь. Девушка разрыдалась. Терпению Беатриче пришел конец. – Ты когда-нибудь закроешь рот, старая ведьма?! – прикрикнула она на Минг. – Пальцем тронешь эту девушку, один волос упадет с ее головы – будешь иметь дело со мной! Уж я позабочусь, чтобы ты закончила свою жизнь как нищая, что просит подаяния. И советую тебе не рассчитывать на мое милосердие – пока что не заслужила! Все поняла? Минг побагровела от злости, но не проронила ни звука. – Кажется, ты все поняла. – Беатриче тяжело перевела дух. Хорошо дать наконец волю эмоциям, даже наживая себе врага. – Сейчас тебе станет легче, – нежно обратилась Беатриче к девушке и погладила ее по голове. Что-то надо придумать, чтобы заглушить боли… Вспомнила Бухару. Может быть, применить опий? Здесь, в Китае, опиума-сырца предостаточно. Но не запрещен ли он в этих краях – вот вопрос. Там, в Бухаре, Али мог получить опиум, только поклявшись своей жизнью и пользуясь непререкаемым авторитетом. Здесь у нее нет таких союзников. Что может служить альтернативой опиуму?.. Кора ивы… в ней содержится салициловая кислота, и по своему действию она аналог аспирина. Но растут ли в Китае ивы? Интересно, какие средства китайские врачи применяют для обезболивания ожоговых ран… И вдруг ее осенило: конечно же, акупунктура! Иглы – вот решение! Как это ей сразу не пришло в голову?! – Минг, позови Ли Мубая! Пусть поставит иголки девочке, чтобы снять боль! – Почтеннейшего Ли Мубая? – Минг в нерешительности сморщила лоб. – Вряд ли он станет помогать такой… – Делай, что я говорю! – резко оборвала ее Беатриче. – И не забудь, что я тебе тут сказала. Минг проворчала что-то по-китайски и послала другую девушку за Ли Мубаем. Как и следовало ожидать, тот явился тотчас же. Беатриче коротко рассказала ему, что произошло, что уже сделано и о чем она просит его. Он внимательно выслушал ее рассказ и удивился, узнав, что она попросила чистые полотенца и свежую воду. – О таком лечении я еще не слыхивал, – вежливо признался Ли Мубай. – Мы натираем пораженные места маслом. – Я знаю! – возразила Беатриче, стараясь не замечать торжествующей улыбки Минг. Главное – обдумать, как лучше убедить Ли Мубая. – У меня на родине мы тоже долго лечили ожоги таким способом. Но многолетний опыт показал, что чистая вода помогает больному быстрее выздороветь и ускоряет заживление ран. Ли Мубай на минуту задумался, а потом кивнул головой в знак согласия: – Хорошо, давай сделаем так! Если он поначалу и скептически отнесся к ее предложению, то вида не подал. Может быть, для него это лишь эксперимент, к тому же ответственность невелика – ведь речь идет всего-то о маленькой служанке. Он поставил малышке золотые иголки, и очень скоро она крепко заснула. – Завтра приду опять. – И поклонился Беатриче. – Посмотрим, как пойдут дела. – А сейчас – мыться! – пробрюзжала Минг, когда врач вышел. Беатриче сняла остатки одежды и направилась к кадке. Вместо лесенки – табурет. Несколько неловко взобралась на край «ванны», опустила в нее кончики пальцев и вскрикнула: там был кипяток! Уж не вознамерилась ли Минг отомстить ей таким способом – сварить заживо? – Горячая? – задала та совершенно излишний вопрос. – Слишком горячая. Добавь холодной. Старуха скривила физиономию. В выражении ее лица сквозило недоброжелательство в смеси с презрением к чужестранке из неведомой и далекой страны: боится даже горячей воды. Однако не посмела ослушаться, принесла кувшин с холодной водой и плеснула из него в кадку. Беатриче осторожно, как можно глубже опустилась в кадку – плечи ее утонули в воде, благоухающей кедром. Пока Минг мыла ей голову, она провела пальцами по деревянным краям. Дерево так хорошо обработано, что руки скользят по поверхности как по шелку. Так и нежилась бы, вдыхая ароматы дерева, но строгий взгляд Минг напомнил ей – она здесь не дома. По-видимому, долго блаженствовать у китайцев не принято. Она вздохнула – что бы она ни делала, как бы ни старалась, угодить старухе невозможно. Когда Минг ее одевала и аккуратно, прядь за прядью расчесывала волосы, Беатриче услышала музыку, доносившуюся из-за окна: громкие, пронзительные звуки флейты, барабанов и литавр… – Что означает эта музыка? – спросила она и тут же поняла, что совершает ошибку. – Владыка въезжает в Шангду, – пояснила Минг с презрительной усмешкой. Китайская женщина никогда не опустится до такого любопытства – не задаст подобный вопрос. Только варвары способны на это. Музыканты и свита сопровождают всемогущего хана во дворец. Беатриче с удовольствием посмотрела бы на торжественное шествие… Однако Маффео предостерег ее: женщинам и простолюдинам запрещено участвовать в этой процессии. Он не объяснил причин – просто императорский протокол запрещает. Она увидит владыку вечером – во время аудиенции. А сейчас надо ограничиться тем, что она слушает эти непривычные звуки, и терпеть, пока Минг облачает ее в пышное, торжественное одеяние. Оно состоит из множества отдельных платьев, надеваемых одно на другое. Последний предмет – накидка из богато расшитой ткани, напоминающей парчу. Когда Беатриче наконец смогла лицезреть в зеркале окончательный результат, стало уже смеркаться. Она с трудом узнала себя: каким-то непонятным образом Минг удалось соорудить из ее не таких уж длинных волос, едва доходящих до плеч, величественную башню. В строгом официальном наряде, с украшениями, которые Минг вплела ей в волосы, она выглядит как императрица. Императрицы, должно быть, никогда не двигались. В этом негнущемся, тесном праздничном наряде она чувствовала себя как в рыцарских доспехах. Попыталась тайком немного ослабить давящий шею воротник, но недооценила цепкий глаз старой китаянки. Не успела она снова вздохнуть полной грудью, как Минг все поняла, проворчала что-то по-китайски и принялась снова застегивать ее на все пуговицы и завязывать на все ленточки. Беатриче старалась дышать ровно и спокойно. Ей казалось, что еще минут пять-десять и она упадет в обморок… Тогда ее с позором на глазах всех присутствующих вынесут из тронного зала. Но в обморок она не упала. Не потому, что в течение вечера приспособилась к своим тяжелым «доспехам» – просто оказалась более выносливой и стойкой, чем думала о себе. – Потерпи еще немного! – шепнул ей Маффео, – видимо, почувствовал, как она мучается в этом панцире. – Хубилай-хан появится с минуты на минуту. Беатриче вздохнула, стараясь принять более удобную позу, хоть это было нелегко. Было ощущение, что она сидит так несколько часов – почти на корточках – в ожидании светлейшего владыки. Маффео – все это время стоит к ней спиной – строго-настрого запретил ей шевелиться, разве что в самом крайнем случае, и велел не произносить ни слова: – Неподвижно и безмолвно, как статуя, – так должна держать себя женщина при дворе хана. Легко сказать… Самому-то Маффео терпения не занимать. Но от него ведь не требуется как вкопанному молча стоять на одном месте, да и воротник, очевидно, не давит ему шею. Он тихо переговаривается со стоящим по соседству темноволосым европейцем с седыми висками. До нее донеслись обрывки слов, сказанных по-итальянски. Это, должно быть, Никколо, брат Маффео, – они в самом деле похожи. Не надо думать о сковывающем шею воротнике: будто какой-то садист киллер душит ее руками или накладывает гаротту на шею, предавая медленной и мучительной смерти… Чтобы отвлечься от этого неприятного чувства, Беатриче принялась незаметно, поводя лишь глазами, оглядывать тронный зал. Интересно, здесь ли Марко Поло? Этот вопрос волнует ее, пожалуй, больше всего. Как выглядит этот величайший путешественник, знаменитый венецианец? В зале собрались представители многих народов. Беатриче по одежде определила нескольких торговцев из Бухары, арабских бедуинов, множество монголов, тибетцев и китайцев, а также иудеев со свисающими с висков хасидскими косичками, индийцев в чалмах и даже нескольких светловолосых европейцев. Настоящий калейдоскоп «одежд и лиц, племен, наречий, состояний»… Мог бы Хубилай-хан дойти до берегов Африки – покорил бы и ее. Жажда завоеваний тут поистине не знает границ. Тронный зал огромный, круглый, как арена цирка или стадион, и такой большой… По площади как футбольное поле. Благодаря его форме всем присутствующим, даже ниже рангом, чем Маффео – стоит в непосредственной близости от трона, – дано лицезреть великого правителя. Беатриче прикинула: здесь никак не меньше двух тысяч человек. Неужели у них всех свои должности при дворе? Или они занимают, по сути, никчемные посты, как было, например, при дворе французского Короля Солнце… Ведь там существовала даже должность «держатель королевского носового платка». Интересно, знаком хан с каждым из своих бесчисленных прихлебателей? Да нет, вряд ли, – если, конечно, он не гений. Она скользила глазами все дальше, пытаясь побороть зевоту: ожидание утомительное и скучное… Надо лелеять надежду, что император скоро появится, иначе как сохранить торжественный вид… В этот момент взгляд ее упал на молодого человека европейского вида – сидит слева от них, ближе к трону. Сердце вдруг на секунду остановилось – неужели?.. Он слегка повернул голову и бросил на нее взор, словно почувствовал, что она за ним наблюдает. Затем наклонил голову немного вбок, как бы для приветствия, и улыбнулся. Эта почти наглая, вызывающая улыбка на нее подействовала – Беатриче ощутила, как кровь бросилась ей в лицо, и поспешно отвела глаза. Этот мужчина смотрел на нее так, словно на ней нет тысячи одежек… Раздевал ее взглядом, продолжая улыбаться, точно посмеивался над ее смущением. Удар гонга ее спас. Жужжание толпы мгновенно смолкло. Все взоры устремились вперед. В тронном зале воцарилась полная тишина – стало так тихо, что она слышала собственное дыхание… Раздался второй удар гонга, и все, кому разрешалось шевельнуться, повернули головы к входу – через него появится император. Такой звук способен издавать только очень мощный гонг – низкий звон его еще долго стоял в ушах, пока не утонул в дальних сводах тронного зала… Но вот стихли последние отголоски и гонг ударил в третий раз. Все присутствующие склонились, почти упираясь лбами в пол. Беатриче тоже наклонилась, как могла в своем положении. Огромные распашные двери на противоположной трону стороне открылись… Через эти двери, объяснил Маффео, никто не может входить, кроме императора и ближайших членов его семьи, то есть его младшего брата, первой жены, сыновей и старшей дочери. Все другие вошли через узкие боковые двери. Когда владыка переступил порог тронного зала, раздался новый удар гонга, потом еще один… В то время, когда император шествовал к трону, гонг продолжал греметь. Торжественные металлические звуки, скапливаясь, сливались в оглушительный звон – от него дрожали и воздух, и земля под ногами. Подушка, на которую Беатриче опиралась, вибрировала. Звуки отдавались во всем теле так, что по коже бежали мурашки… Немудрено, что дрожь и трепет, даже страх, вызываемые ударами гонга, в состоянии заставить любого, и самого оголтелого врага упасть к ногам владыки. Не то же ли чувство пробуждают такие личности, как далай-лама или Будда? Возможно, но только не у нее – она ведь совсем не знает этого человека. Со своего места, отгороженная от него спинами мужчин, да еще с низко опущенной головой, она не может даже как следует рассмотреть его. А эти люди вокруг – ведь им неведомы акустические явления и воздействие вибрации на организм человека – считают, вероятно, что именно присутствие императора само по себе вызывает у них священный трепет, заставляет дрожать. Император – посланник или даже сын богов. Сейчас вполне можно поверить в это! И никому из присутствующих, скорее всего, не приходит в голову, что же совершается вокруг них. А ведь происходящее не что иное, как поставленный гениальным режиссером спектакль. Наконец император взошел на стоящий на возвышении трон и звуки гонга смолкли. Рядом с правителем, по левую руку, – место императрицы. Пока стихали последние звуки, свои места заняли все сыновья и дочери великого хана и вся свита – не менее ста человек. С высоты своего трона великий Хубилай-хан не только хорошо виден всем в зале, но и сам может обозревать всю массу собравшихся. И снова ударили в гонг. Как пояснил Маффео, это знак, что хан находится в хорошем расположении духа и все подданные могут подняться с пола. Все присутствующие, следуя сложному придворному этикету, совершили предписанное им движение – в результате император в состоянии хорошо рассмотреть лицо каждого. Это движение Беатриче тайком репетировала весь вечер накануне. Но, облаченная в столь неудобное одеяние, испытывала подлинную муку. Опасалась, что ее неловкость привлечет к ней всеобщее внимание, и уже чувствовала на себе строгие, неодобрительные взгляды. Наконец она справилась с собой, бросила беспокойный взгляд на Маффео: тот улыбнулся и кивнул. Ничего не заметил или просто желает ободрить и утешить ее? Чуть подняв голову, Беатриче украдкой посмотрела вокруг себя – нет, незаметно, чтобы кто-нибудь обратил на нее внимание. Значит, все сделала правильно и вовсе не так уж неловко. А может, просто она слишком ничтожная фигура, чтобы обращать на себя внимание… Беатриче облегченно вздохнула и немного расслабилась. Потом глаза ее вновь невольно обратились к молодому европейцу. Он тоже взглянул на нее, одобряюще повел бровью и улыбнулся. Она мгновенно перевела взгляд на трон. Довольно, хватит с нее! Смущение ее уже перерастает в гнев, надо взять себя в руки. К трону приблизился обритый наголо человек, на ходу разворачивая пергамент или нечто подобное, и начал читать вслух… Это не пергамент, а бумага – самая настоящая бумага! Конечно же, ведь китайцы изобрели бумагу уже до времен Марко Поло, у них даже были в ходу бумажные деньги… Несколько человек подошли близко к нижней ступени трона и бросились на колени. Видимо, поняла Беатриче, подают свои прошения императору. Иногда владыка только кивал головой, иногда произносил несколько слов. Но, какая участь ни уготована каждой просьбе, ее фиксирует писарь – огромный, напоминающий борца сумо человек. Он сидит сбоку от трона, за низким столиком, у него кисточка и тушь. Беатриче, естественно, не поняла ни слова. Молодой европеец продолжает сверлить ее глазами… И она сосредоточила все внимание на императорском семействе. Императрица производит впечатление удивительно молодой женщины и похожа на изящную фарфоровую статуэтку. Ее почти не видно под тяжелым, негнущимся платьем. Держится в нем внешне спокойно, как будто ей совсем легко. Беатриче невольно позавидовала такому самообладанию. Сама она чуть не стонала под тяжестью своего облачения, а эта маленькая, изящная женщина не подает никаких признаков недовольства. Неподвижный, с легкой улыбкой взгляд устремлен куда-то в бесконечность, словно люди, лежащие у ее ног, так же мало занимают и беспокоят ее, как тяжесть пышного одеяния. Неподвижна и молчалива, как статуя. Императрица в совершенстве исполняет свою роль, представляя собой чудо дисциплины и самообладания, образец для каждой женщины. Беатриче почувствовала нечто вроде комплекса неполноценности. Все время она пыталась убедить себя: эта женщина, в отличие от нее самой, вряд ли сумеет диагностировать аппендицит, поставить искусственный сустав бедра или спасти жизнь человеку с разрывом селезенки или печени. Уж конечно, никогда не стирала белье, не готовила еду на кухне, не убирала квартиру и не зарабатывала на хлеб насущный. По-видимому, с момента рождения ее готовили только к роли императрицы. Но пусть она и прекрасно выполняет свои функции – у нее-то, у Беатриче, какие причины испытывать комплекс неполноценности? Хирурги нужны человечеству не меньше императриц! Однако все разумные аргументы почему-то не помогали. Чем больше она смотрит на императрицу – тем ничтожнее, никчемнее, уродливее кажется себе… Это уже второй удар по самолюбию за сегодняшний вечер. Если так пойдет и дальше – впору прямо-таки взвыть… С трудом она переключила внимание с императрицы на Джинкима, который разместился прямо у ног императорской четы. Тоже сидит с неподвижным лицом, но оно выражает не спокойствие и безразличие, как у императрицы, а тревогу. Голова почти не шевелится, но взглядом Джинким стреляет по всем сторонам. Он словно выискивает среди подданных потенциального предателя, который нацелен совершить покушение. У него острый взгляд охотника – ждет, когда добыча выйдет из укрытия, каждую минуту готов с победным воплем броситься на нее… Горе тому, кто совершит неосторожное движение или издаст излишний шорох! Беатриче с ужасом вспоминала свои ощущения, когда он приставил ей к горлу кинжал… Такому человеку лучше не попадаться на глаза! Теперь взгляд ее обратился к самому императору. Хубилай-хан восседает на троне, прямой как свеча. Из-под императорской короны виднеются седые вьющиеся волосы, лицо украшают тоже седые, тщательно расчесанные усы. Внимательно он выслушивает тех, кто обращается к нему с прошениями, недолго обдумывает свой ответ. Это вовсе не дикий монгол, каким она представляла себе Хубилай-хана, а мудрый, с большим достоинством человек – таким и должен быть император. Каждый из верноподданных, казалось, боготворит своего владыку. И все-таки у Беатриче создалось ощущение, что Хубилай втайне скучает. Иногда ей даже казалось, что он борется с собой, подавляя зевоту. Наконец аудиенция подошла к концу. Император поднялся с трона и сошел вниз вместе с императрицей. Снова ударил гонг, собравшиеся упали ниц, все содрогнулось, задрожало и замерло… И так продолжалось до тех пор, пока Хубилай-хан не покинул тронный зал и за ним не закрылись массивные двери. Только после этого всем присутствующим позволялось встать. К счастью, молодой европеец покинул зал сразу вслед за императорским семейством и Беатриче избавилась от его бесстыдных глаз. – Боже мой, я оробела, как девятнадцатилетняя девица! – призналась она Маффео, когда тот помог ей подняться. – Ноги совсем онемели. – Поначалу мне тоже было трудно, – заметил Маффео и взял ее под руку. – Не беспокойся, со временем привыкнешь. – Не уверена, что хочу этого. Она стиснула зубы. По телу пробежал озноб. Тысячи крошечных острых иголочек впились в кожу, словно сотни маленьких гномиков на крошечных швейных машинках строчили у нее на ногах. Честно признаться, больше всего она хотела снова оказаться дома. Маффео посерьезнел, быстро оглянулся: вокруг такая сутолока и шум от разноязычной речи, что никто не обращает на них никакого внимания. Никколо, брат его, тоже исчез. И все-таки Маффео понизил голос: – Твое желание свидетельствует о том, что ты мало знаешь о камне и чудодейственной его силе, Беатриче. Ты вернешься домой, обязательно вернешься! Камень не оставит в беде того, кто его хранит. И то, что он забросил тебя сюда, не случайность. Камень возложил на тебя задачу. Ты выполнишь ее – и он отпустит тебя на свободу. Беатриче вздохнула. Почему, когда заходит речь о камне Фатимы, все говорят загадками? Фрау Ализаде, та пожилая женщина, которая вручила ей камень, тоже говорила загадками… Вот и Маффео. Это так тягостно! – Скажи хотя бы, в чем состоит это задание. Выполнить бы его сегодня же, а завтра проснуться у себя дома… – Нет, Беатриче, на этот вопрос никто не даст ответа. Тебе придется самой найти на него ответ, как всем другим, хранящим камень. – Хорошо, что ты стараешься меня успокоить. – Не будь такой нетерпеливой, – Маффео ободряюще положил ей руку на плечо, – не торопи события. Пусть все идет своим чередом. И не ломай себе больше голову. Даже самое длинное путешествие начинается с первого шага. Об этом шаге и думай, на него и направляй все силы. Тогда все остальное произойдет само собой. Беатриче тяжело вздохнула. Ох уж это азиатское спокойствие! Вряд ли она когда-нибудь привыкнет к нему. Но ничего другого не остается, как подчиниться обстоятельствам. Если уж Маффео не желает рассказывать ей о камне Фатимы, то, может быть, ответит на другие вопросы? – Скажи мне, кто тот человек, который сидел в двух рядах перед тобой и твоим братом? – Она старалась не выдать своего волнения – интерес ее мучителен для нее самой. – Молодой человек европейской наружности… На вид ему лет двадцать, среднего роста, стройный, с темными, слегка вьющимися волосами… Маффео бросил на нее короткий, пытливый, по-отечески строгий взгляд. – Ты имеешь в виду темноволосого мужчину в форме императорской гвардии? Беатриче кивнула, и у Маффео из груди вырвался вздох отчаяния. – Это Марко, мой племянник, сын моего брата Никколо. – И потер лоб, словно почувствовав острую головную боль. – Я знал, что это произойдет – рано или поздно он привлечет твой взгляд. Всегда приковывает к себе внимание. Сразу бросается в глаза, даже в многотысячной толпе. Только самому Господу Богу известно, как это у него получается. Иногда я спрашивают себя… – Он умолк и передернул плечами. Поведение Маффео показалось Беатриче очень странным. Конечно, Марко – привлекательный молодой человек, пожалуй, самый привлекательный из всех, кого она видела при дворе. Он умело пользовался своим шармом, перед которым наверняка не устояли множество женщин. И, если верить посвященным ему книгам, пользовался большой милостью императора и наверняка был личностью исключительной. Но разве этого достаточное основание, чтобы краснеть при упоминании его имени? Марко Поло… Нет, это не укладывается в голове. – Поговорим об этом в другой раз. У меня есть более радостная для тебя весть! – сообщил Маффео. «Просто хочет сменить тему», – подумала она. – Так вот… Хубилай-хан пригласил нас к себе. – Как, меня тоже?! – Да, и тебя. Беатриче проглотила слюну, сердце бешено забилось. О Марко Поло она сразу забыла. – Но зачем? Маффео пожал плечами. – Ему стало известно о твоем существовании. Каждый живущий при дворе человек должен быть представлен императору. Великий хан желает знать своих подданных. – И когда мы должны?.. – Сейчас же. Он ждет нас через несколько минут. Нам надо поспешить. – Маффео ободряюще улыбнулся. – Ничего не бойся, хан не сделает тебе ничего плохого. Напротив, Хубилай тебе очень понравится. VIII В молчании они направились в личные покои хана во дворце. Дворец этот представлял собой архитектурный шедевр, настолько сложный и запутанный, что больше напоминал город, чем отдельное здание. Узкие улочки, широкие величественные проспекты, сады и парки, – пруды, ручейки и беседки, храмы… Как это чудо сотворили необразованные люди, пастухи и воины – вот о чем размышляла Беатриче. Никогда прежде, даже в Бухаре, не видела она такой красоты и совершенства. Скорее всего, летнюю резиденцию хана проектировали не монголы, а китайские мастера. При дворе Хубилая деньги не считали: регулярные грабежи покоренных народов непрерывно пополняли казну императора. Поистине несметные богатства и амбиции «покорителя мира» были помножены здесь на знания и мастерство образованных китайцев. История их культуры насчитывала во времена Марко Поло не одно тысячелетие. Такая комбинация оказалась идеальной для создания этого шедевра, получившего название Хрустальный дворец. В самом названии уже таилась неотразимая магия – для летней резиденции лучшего не найти. Если и есть на земле место, где легко верится в существование волшебников, чародеев, эльфов, фей и сказочных принцев и принцесс, то вот оно – здесь. Проходя вместе с Маффео по дворцу, Беатриче любовалась не только архитектурой. Восхищение вызывали драгоценнейшие образцы мебели, изысканные ковры тончайшей работы, изумительные фарфоровые вазы, затянутые шелком ширмы, дивные картины. Каждая вещь – художественная ценность. Все тщательно отобрано, помещено именно там, где лучше всего смотрится. Неужели Хубилай сам расположил все трофеи в этом порядке? Или у него кроме талантливых зодчих работали лучшие архитекторы по интерьеру, создавшие такую совершенную гармонию? Беатриче вспомнились слова Маффео: «Хубилай тебе очень понравится…» Ей понравится человек, который ведет беспощадные, ожесточенные войны, подчиняя завоеванные народы своей воле – воле правителя, обуянного жаждой завоеваний?! Он зверски расправляется со всеми неугодными, сделал сотни женщин своими наложницами – да по сравнению с ним бухарский эмир Нух II – невинный ягненок. И он же заставил лучших мастеров великой нации воздвигнуть в свою честь этот шедевр… Такой человек не заслуживает ничего, кроме ненависти и презрения! В лучшем случае страха, но не любви и уважения. Они с Маффео подошли к массивным распашным дверям, по обе стороны которых стояли два стражника. По виду монголы: смуглые, широколицые, с висячими черными усами. Из-под остроконечных шлемов виднеются темные вьющиеся волосы. Их боевое облачение состоит из кожаных с металлическими накладками доспехов и небольших черных щитов, по-видимому, из железа или какого-то другого металла. Каждый держит руку на рукоятке блестящей кривой сабли, болтающейся на поясе. Вид у них такой свирепый, словно они готовы каждую минуту наброситься на любого, кто осмелится даже приблизиться к дверям. Когда Маффео со своей спутницей подошли ближе, стражники широко расставили ноги, как бы возвещая, что, прежде чем проникнуть в покои хана, каждому придется сначала миновать их. Один из стражей что-то прорычал в адрес Маффео – и лицо его побагровело, на лбу и шее проступили вены, глаза метали молнии. Ну прямо разъяренный, оскаливший пасть питбуль, которого только поводок хозяина удерживает от прыжка на беззащитную жертву. Отвернуться бы и не видеть этого громилу… Однако на Маффео грозный вид стражей не произвел никакого впечатления. Улыбаясь, он достал из рукава своего парадного платья бумажный свиток и протянул монголам. Беатриче сомневалась, что кто-нибудь из них вообще умеет читать. Однако свиток содержал нечто такое – печать, картинку или какой-то другой знак, – что оказало мгновенное действие: стражники расступились, правда, по-прежнему со свирепым выражением лиц. Двери открылись, и Маффео с Беатриче прошли внутрь. Всем своим видом сторожевые псы давали понять: в следующий раз так легко сюда никто не войдет. Дверь с тяжелым грохотом закрылась. – Всегда одна и та же история! – Маффео вздохнул, усмехнувшись. – А ведь я прихожу сюда почти каждый день, и стражники прекрасно меня знают. – И ты позволяешь так обращаться с собой?! – спросила Беатриче. – Почему ты не пожалуешься хану? – Я уже привык. Кроме того, это их работа. Они так обучены и отобраны на этот пост. – Он пожал плечами. – Согласен, это унизительно, но ради безопасности можно потерпеть. В конце концов, так лучше для всех, кто живет при дворе. Беатриче покачала головой: – Кто только выдумал весь этот ритуал?! – Джинким. Вся личная стража хана в его подчинении, – пояснил Маффео, проходя по залу. У каждой колонны здесь стоял стражник – мрачные, неподвижные фигуры из кошмарного сна, готовые ожить по мановению волшебной палочки. – Джинким выбирает охрану по своему усмотрению. – На лице у Маффео мелькнула теплая отеческая улыбка, он будто говорил о родном сыне. – Такое количество стражи тоже его идея. Говорят, Хубилай лишь скрепя сердце, после долгих уговоров согласился на это. Маффео некоторое время шел молча. Потом продолжал: – Ахмад, араб, тоже не очень-то доволен всеми этими правилами. Он управляет финансами в ханстве Хубилая, вот и считает, что содержание дворцовой стражи слишком дорого обходится казне. Джинким, конечно, и слышать не хочет о ее сокращении. Мощная охрана, мол, мешает только Ахмаду – проворачивать свои темные делишки. Я уже говорил тебе, что Джинким во всех видит изменников, мечтающих только о том, чтобы свергнуть Хубилая с трона. – И улыбнулся. Беатриче удивилась – что тут смешного. Лично для нее ничего. В этой черте Джинкима нечто большее, чем причуда, – это граничит с манией преследования. – Он одержим этой идеей, понимаешь, Беатриче… Но повторяю: это не лишено смысла, что признает даже Хубилай. Вот мы и пришли. На каждом углу, в каждой нише, за каждой колонной – до зубов вооруженный стражник, словно дворец хана на военном положении. Неужели жизнь Хубилая и впрямь подвергается такой опасности? Джинкиму надо было жить в двадцатом или двадцать первом веке. Знай он, какие изобретены камеры наружного наблюдения, сигнализационные устройства с лазерным управлением, – умер бы от восторга. Во всяком случае, все это очень облегчило бы его работу и успокоило мятущуюся душу. Маффео остановился и постучал в дверь. – Перед дверью в его личные апартаменты охраны нет. Это единственное, в чем Джинким уступил брату. Открывать дверь тут некому – Маффео сам открыл. Слуги, по-видимому, тоже не слышали стука. До пришедших донесся громкий смех. Что это – Хубилай празднует с приближенными свое возвращение? Воображение Беатриче мгновенно нарисовало картину: одетые в кожу и меха люди, напившись, катаются по полу… Того, что она услышала, а потом увидела, Беатриче никак не ожидала. Сначала до нее донесся тихий, легонький смех, оказалось, смеялся маленький ребенок. Представшее взору буквально пригвоздило ее к полу – и она застыла прямо в дверях. На низеньком, покрытом мехом табурете сидел пожилой человек. Лишь очень отдаленно он напоминал императора, которого она видела в тронном зале, – строгого, неподвижно глядящего вдаль, в чопорном одеянии. И это сам император, перед которым падали ниц все окружающие?.. На нем простая монгольская одежда, улыбающееся лицо покрыто сетью мелких, симпатичных морщинок. Качает на коленях мальчугана от силы четырех лет от роду. Рядом, на полу, небольшая полноватая женщина – стоит на коленях, сложив руки на животе, и тоже улыбается морщинистым лицом. Ребенок повизгивает от удовольствия, а мужчина смеется громко и заливисто. Невозможно не заразиться этим общим весельем… Вся троица от души радовалась своему счастью, и трудно сказать, кто больше других. Эта идиллическая сцена напомнила Беатриче детские книжки с картинками. – Когда я буду приветствовать хана, ты должна сделать поклон, – прошептал Маффео. – Так значит, это… – Да-да, конечно же! О боже, неужели это и правда сам император?! Немолодой, нисколько не величественный и, как всякий дедушка на свете – простой пастух, крестьянин или торговец, – запросто играет с внуком… Он ли, добродушный и веселый, ведет кровопролитные войны, его ли имя у порабощенных им народов отождествляется с ужасом, страхом, смертью?! – Приветствую тебя, Хубилай-хан! – Маффео поклонился. Беатриче сделала то же самое. – Приветствую великого и всемогущего вождя всех монголов, сына богов и… – Полно, полно, Маффео! – перебил его хан, подбрасывая вверх внука. – За сегодняшний день я слишком устал от церемоний, с меня хватит. Поймал мальчика, поцеловал и шепнул ему что-то на ухо. Потом обратился к женщине и тоже поцеловал ее. – Кто она? – едва слышно прошептала Беатриче. – Это жена Хубилая. – Маффео заметил изумление на ее лице. – Не императрица, которую ты видела в тронном зале. Ту зовут Мей Ли, она дочь одного из китайских владык. Хубилай назначил ее императрицей, чтобы усилить влияние на китайскую знать. А это его настоящая жена. Пожилая женщина взяла малыша на руки, и со смехом оба исчезли, растаяли в бескрайней глубине дворца. – Мы здесь, к счастью, не в Китае, Маффео, – заметил хан, когда жена с внуком удалились. – Мы в моем доме. И хотя бы здесь я могу приветствовать друзей, как хочется мне. – Хубилай встал и подошел к ним. Как легко и гибко он передвигается, а ведь ему уже около шестидесяти, не меньше. – Приветствую тебя, друг мой! – Он взял Маффео за руку. – Много времени прошло с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз. Как у тебя дела? – Как бы тебе сказать… – Маффео смутился. – Ничего не надо говорить, друг мой. Дела у тебя, как я вижу, не лучше, чем у меня. В коленях ломит, руки не гнутся, глаза плохо видят… – И улыбнулся. – Один мудрец сказал: «Только тот избавлен от старческих страданий, кому суждено умереть молодым». – Хан положил руку Маффео на плечо. – Нам надо как-нибудь снова поохотиться вместе – без гонки и травли, как в молодости. Долго, медленно скакать на лошади по замерзшей степи, с колчаном и стрелами за спиной… А промахнемся, ослабеет глаз или дрогнет рука – никто не осудит и не посмеется над немощной старостью. – Звучит заманчиво, – улыбнулся Маффео. – Не правда ли? Но боюсь, в этот раз не получится – нет времени. – Ты не собираешься задерживаться в Шангду? – Маффео явно расстроился. Хан вздохнул, улыбка исчезла с его лица. Сейчас у него вид правителя, которому не дают покоя заботы о своем народе и государстве. – Желание у меня есть, мой друг. Но дело не в этом. Неотложные дела вынуждают меня очень скоро вернуться снова в Тайту. Все переезжают в Тайту. – Все? Но что… Хубилай отмерил несколько шагов по комнате. Скрестив руки за спиной, принялся рассматривать драгоценные шпалеры на стене, словно впервые видел их. – Столица наконец отстроена, и нет причин, чтобы двор и дальше оставался в Шангду. – Он сделал паузу, и Беатриче показалось, что ему вдруг стало трудно говорить. – Совсем скоро, через несколько дней, собираем имущество и всем двором трогаемся в путь, чтобы успеть до зимних холодов. Мне отпущено немного дней, чтобы в последний раз насладиться красотами Шангду. – Я слышал, новый дворец в Тайту по красоте даже превосходит этот. Хубилай согласился: – Да, это так. Он в самом деле прекрасен. Китайские мастера превзошли самих себя. Тебе он понравится, друг мой. Кроме того, Тайту больше по размерам и имеет более благоприятное стратегическое положение в стране, чем Шангду. Это хорошо продуманное решение – перенести столицу в Тайту. Но скажи мне честно, друг мой, тоскует ли твое сердце по Шангду или по городу, где ты родился? Маффео смущенно опустил взгляд. Хубилай улыбнулся, но в улыбке сквозила тоска. Он медленно продолжал: – Видишь ли, Маффео Поло, я разделяю твои мысли и чувства. При всей роскоши и красоте, которые ожидают меня в Тайту, мой дом здесь. Всем сердцем я прирос к нему. Этот город напоминает мне о юртах моих дедов, о Каракоруме, городе Чингисхана. Спросили бы меня, где хочу умереть, – назвал бы Шангду. – И слабо махнул рукой, словно отгоняя невеселые мысли, как назойливых мух. – Но не будем сейчас об этом! От разговоров легче не станет. Подождем до завтра. Он повернулся к Беатриче, рассмотрел ее с головы до ног. – Это та женщина, о которой говорил мне Джинким? Та, которую вы нашли в степи? – Да, это она. Хубилай обошел Беатриче вокруг, покачивая головой: – Нет. Мой брат прав – она не из моей свиты. Откуда ты явилась, женщина? Беатриче, потрясенная тем, что хан обратился к ней, потеряла на миг дар речи. – Моя родина зовется Германией, – ответила она не сразу. И поймала себя на мысли, что мужчины все это время разговаривали на арабском. Но почему? Не из вежливости ли по отношению к ней? Ведь среди принятых при дворе языков она понимала только этот. – Германия находится на севере Страны заходящего солнца. Я… – Я не знаю такой страны, которую ты называешь своей родиной, – перебил ее Хубилай, но в голосе его не было враждебности. – Как случилось, что ты оказалась в степи совсем одна – без повозки, без сопровождения? Кто бросил тебя там? Беатриче метнула взгляд на Маффео: что ответить? – Не знаю, великий хан, как это случилось. – Она утешалась тем, что хотя бы не лжет. – Я, к сожалению, ничего не помню. Глаза Хубилая сузились в щелки – он видит ее насквозь, как через увеличительное стекло. Уверена – читает все ее мысли… Одно ясно: хан не тот человек, которого можно обмануть. А если бы кто и захотел… – На твоей родине разговаривают по-арабски? – спросил он так же по-дружески и непринужденно, как если бы хотел узнать, который теперь час. Беатриче бросило в жар – это экзамен. И от того, как она его выдержит, зависит ее свобода или неволя, а может быть, даже жизнь или смерть. Надо выдержать во что бы то ни стало! Даже не из страха за свою жизнь, во всяком случае, не только поэтому… И вдруг ее осенила неожиданная мысль – надо произвести впечатление на Хубилай-хана. Что-то в нем напомнило ей вдруг одного хирурга, с которым она познакомилась во время учебы в ординатуре, – ходячая медицинская энциклопедия. Он ей очень нравился. Ее не раздражал даже его злобный цинизм и множество разнообразных мелких недостатков. Этот врач стал для нее образцом для подражания, не в последнюю очередь благодаря ему решила она посвятить себя хирургии, несмотря на уговоры друзей и родных. – Нет, – ответила она и посмотрела хану прямо в глаза. Мелькнула мысль, что смотреть на хана вот так, в упор, скорее всего, запрещено. Не исключается, что в этой стране такой взгляд непростителен и за него можно поплатиться жизнью. Но Хубилая этот взгляд, по-видимому, совершенно не смутил. Да и Маффео, наверное, предупредил бы ее заранее. – А откуда тогда ты знаешь арабский язык? – Я была одной из жен в гареме эмира Бухары. Там и выучила арабский. – В гареме? Так-так… – Хан стал расхаживать по своим покоям. – Тогда почему ты не в Бухаре? Ты сбежала оттуда? Она взглянула на Маффео: рассказал ли он что-нибудь о ней хану? Если да, то что? – Нет. – Решила, насколько возможно, говорить правду. – Эмир отдал меня своему личному врачу в качестве подарка, и этот врач позже отпустил меня на свободу. Хубилай удивленно поднял брови: – Он подарил тебе свободу? – И еще раз внимательно ее оглядел, как бы выискивая недостатки. – И сделал это по доброй воле? – Он покачал головой. – Или ты околдовала этого врача, или он один из тех, кто предпочитает мужчин. Видимо, ей не верят. Что делать, чтобы убедить его? Нельзя же выдать тайну о камне Фатимы… Но не успела она взглянуть на Маффео, чтобы найти у него поддержку, как император откинул голову назад и разразился хохотом. Смеялся он так, что по щекам потекли слезы. Наконец успокоился и положил руки ей на плечи. – Добро пожаловать в мой дом, Беатриче из Страны заходящего солнца! Пусть мой дворец будет твоим домом и пусть у тебя будут здесь друзья! Она не находила слов. Всего ожидала от Хубилай-хана, тирана и завоевателя, но только не этой человеческой простоты и сердечности, приветливой улыбки, озарившей его лицо. – Я… благодарю вас… – заикаясь, проговорила она. Маффео оказался прав: ей нравится Хубилай независимо от того, какие зверства он совершил или еще совершит до конца своих дней. Этот человек, с его лучезарной улыбкой и заразительным смехом, по-настоящему ей симпатичен. – Хубилай, у меня есть к тебе одна просьба, – склонился перед ним Маффео. – Беатриче была врачом у себя на родине и… – Женщина – врачом?.. – переспросил Хубилай и опять оглядел Беатриче, теперь недоверчиво. – Ты, должно быть, ошибся, Маффео. Может быть, ты имеешь в виду – одной из тех знахарок, что делают отвары из трав? Старухи рассказывают, мой дед Чингисхан во время дальних подходов в Страны заходящего солнца встречал таких знахарок. Они лечили болезни травами. Но, по рассказам, это все старые, некрасивые тетки, которые жили уединенно, скрываясь в темных, непроходимых лесах. Эта же… – Я не знахарка. Я хирург! – перебила его Беатриче. Постепенно она освоилась; Хубилай перестал казаться ей неприступным правителем. Ведь и в двадцать первом веке находились мужчины, которые не признавали женщин-хирургов. Даже среди коллег у нее возникали проблемы на этой почве. Хубилай искренне удивлен, не более того. – У себя на родине я лечила всевозможные травмы и раны. Император наморщил лоб. – Всевозможные раны?.. К примеру, раны от удара ножом, мечом или стрелой? Естественно, его интересовали раны, полученные в боях, – ведь он полководец. Ничего удивительного в том, что он думает о своих воинах. – Да, раны любого происхождения. Кроме того, переломы костей, контузии… Хубилай снова убрал руки за спину и длинными шагами заходил по комнате. – Это очень кстати. Китайцы умеют лечить многие болезни, но в лечении ран часто бессильны. Арабские врачи тоже не всегда справляются, полагаясь на волю Аллаха. Врач, способный лечить раны, – это подарок богов. Как много добрых и отважных воинов умерли на моих глазах! – Хубилай вдруг остановился как вкопанный. – А ты хорошо обучена? Ты пользуешься славой у себя на родине? Беатриче пожала плечами – конечно, она неплохой хирург. Но что касается славы… Наверняка есть врачи более авторитетные, чем она. Не только в Германии или Гамбурге, даже в ее отделении… – Обучена хорошо. Правда, не знаю… – Ты можешь действовать самостоятельно или тебе нужен учитель? – Нет, не нужен. Конечно, могу. Хубилай жестом прервал ее – и вдруг она увидела в приветливом, симпатичном человеке и ласковом дедушке великого хана, правителя могучей империи. Он знает, чего хочет, и сразу же демонстрирует свою волю, не считаясь с тем, как она отреагирует. – Маффео, кто у нас самый лучший врач в Шангду? Маффео задумался на минуту. – Ли Мубай. Он лучший врач в Шангду и, по моему мнению, во всем государстве. Хубилай улыбнулся: – Я слышал, что ты любишь Ли Мубая, но твое мнение может быть предвзятым. В Тайту тоже есть хорошие врачи, к примеру Ло Ханчен. Говорят, самые тяжелые болезни излечивает с помощью одной только иглы. Или Тан Джинпо – учился у одного арабского целителя. Правда… – Он тихо покачивал головой вправо и влево, – очень молод, ему не хватает опыта и мудрости. – Подумал, помолчал засмеялся. – Но я согласен с тобой, друг мой. Ли Мубай сделал много хорошего, я никогда не слышал о нем дурного слова. Может быть, он действительно лучший врач в моем государстве. – Император повернулся к ней. – Беатриче, женщина из Страны заходящего солнца, у меня к тебе поручение, – нет, скорее просьба. Готова ли ты взять в ученики Ли Мубая, Ло Ханчена, Тан Джинпо и всех других врачей в Тайту и передать им свой опыт? Взамен ты могла бы научиться у них древнекитайскому искусству врачевания. Это пойдет на благо всему народу. Под «народом» Хубилай подразумевал прежде всего свою армию. Но что это меняет для нее? Серьезность и торжественность, с какими он изложил свою просьбу, больше подходили бы к свадебной церемонии. Беатриче вовремя взяла себя в руки, чтобы не выпалить сразу: «Да, я согласна!» – Ваша просьба делает мне большую честь, великий хан. – Она низко поклонилась. – Я с радостью принимаю ее и постараюсь достойно выполнить. – Это не станет для тебя потерянным временем, – с улыбкой произнес Хубилай. – Потерпи немного, и, когда мы окажемся в Тайту, ты сразу приступишь к делу. Маффео, передай Ли Мубаю мое решение. Если у него возникнут веские возражения, пусть доложит мне. Если нет – он поступает в ученики к Беатриче, женщине из Страны заходящего солнца. Такова моя воля и быть по сему! – Хан положил руку ей на плечо. – Твоя родина, наверное, интересная страна. Никогда еще я не слышал, чтобы мужчины доверяли женщине лечение своих ран. Когда-нибудь ты мне расскажешь об этом подробнее, но не сегодня. По дороге у нас найдется для этого достаточно времени. А сейчас… я обещал внуку рассказать ему перед сном одну историю. Мужчина должен держать свое слово – особенно перед ребенком. Маффео и Беатриче поклонились владыке и покинули его покои. Возвращаясь к себе, Беатриче не шла – парила. Неужели все это происходило наяву? Хубилай предложил ей поучиться у местных целителей и одновременно передать им свой врачебный опыт? Не грезит ли она? Ведь речь, по сути, шла о культурном и научном обмене – таком, который начиная с восьмидесятых годов шел между Гамбургским и Пекинским университетами. Гамбургские коллеги радостно похлопывали друг друга по плечу, гордясь этим прогрессом. Каждый раз, когда происходил обмен студентами или доцентами, это событие торжественно отмечалось. Но что это по сравнению с обменом, который предлагается ей? Хубилай предвосхитил многое на века вперед. И такого человека она считала отсталым и необразованным… Неужели Хубилай-хан, с которым она только что познакомилась, и есть тот кровожадный и необразованный правитель, тиран, каким рисуют его историки? Невероятно! Тут ей вспомнилась одна фраза, вычитанная когда-то в газете: «История – это точка зрения историка». Разумеется, цивилизованный Запад ориентировался не на устные рассказы и поверья монгольских племен. Более серьезное значение придавалось письменным источникам, составленным китайскими летописцами. Причем, будучи побежденным народом, они, естественно, не слишком лестно рисовали монголов, иной раз искажали исторические факты. А может быть, историки просто что-то упустили? Когда Маффео и Беатриче вернулись к себе, их уже ждали. Из тени колонны выдвинулась фигура и направилась в их сторону: Тот самый молодой человек европейского вида, которого Беатриче заметила в тронном зале! Раскрыв объятия, он произнес что-то по-итальянски. – Привет и тебе, Марко! Только прошу тебя говорить по-арабски! – Маффео устало провел рукой по лицу. – Иначе Беатриче не поймет нас. – Прошу извинить меня, благородная дама! – Молодой человек галантно поклонился. – Если я чем-то оскорбил вас, то причиной тому не моя злонамеренность, а чистое недоразумение. Прошу нижайше – извините меня! – Он взял ее за руку. – Не изволите ли представить меня прекрасной даме, дорогой дядя? – Разумеется. Прости меня. Беатриче, позволь представить тебе моего племянника Марко. Марко, это Беатриче. Марко поднес ее руку к губам, и Беатриче ощутила его еле заметное дыхание. По спине пробежала легкая дрожь. Марко снова выпрямился и взглянул на нее. У него красивые темные глаза, приятный голос и та самая вызывающая, чарующая улыбка, что заставила ее краснеть. Где-то в подсознании уже начали звенеть тревожные колокольчики. Этот человек опасен, чего не скрывает его безукоризненно правильный арабский. Сердце ее бешено забилось. Она попыталась высвободить руку, но оказалась не в состоянии освободиться от его власти, а ведь рукопожатие его не слишком сильное. Держит ее руку в своей легко, как перышко. Может быть, у него в руке спрятан невидимый магнит?.. «Веду себя как девчонка!» Она злилась на себя и на Марко. Этот парень отлично знает, какое впечатление производит на женщин. И все-таки… – Зачем ты явился сюда, Марко? – спросил Маффео. Беатриче воспользовалась моментом и высвободила наконец свою руку. Маффео невольно помог ей выйти из неловкого положения – она бросила в его сторону благодарный взгляд. – Уважаемый дядюшка, я пришел только затем, чтобы приветствовать вас, – улыбаясь, ответил Марко. – Мы давно не виделись, и я счел своим долгом найти вас и пожелать вам всяческих благ. – Будем считать, что ты это сделал. А теперь попрошу тебя уйти. Уверен – состояние Беатриче для тебя не секрет. После такого длинного и напряженного дня она нуждается в отдыхе. Беатриче завидовала Маффео – он так спокойно воспринимает, казалось бы, неотразимый шарм племянника. Поделился бы с ней противоядием от его чар… – Хорошо, дядюшка. – И Марко с улыбкой обратился к Беатриче: – Но вы позволите навестить вас завтра? У нее даже в горле пересохло – будучи не в силах выдавить ни слова, она только кивнула. – Благодарю вас, – отвешивая поклон, произнес Марко и с той же чувственностью поцеловал ей руку. – Желаю вам приятно отдохнуть, Беатриче. И вам тоже, дорогой дядюшка. – Снова галантно поклонился и быстрой, пружинистой походкой танцовщика удалился. Беатриче смотрела ему вслед. Марко Поло, великий, знаменитый Марко Поло… Наверное, поэтому у нее так дрожат колени и она чувствует себя как после наркоза. В конце концов не каждый день встречаешься с великими персонажами мировой истории. А может быть, есть и другие причины дрожи в коленях? Ничего подобного, их нет! Или все-таки есть?.. – А сейчас пора спать. – Маффео отвлек ее от нахлынувших хаотичных чувств. – Нам и правда пора отдохнуть. За окном уже давно ночь. Кто знает, что нас ждет завтра… Беатриче обратила внимание, какой у него усталый, даже изможденный вид… Лицо совсем серое. Она, напротив, чувствует себя необыкновенно бодрой, почти окрыленной – как после бокала шампанского. Предложи ей сейчас Маффео показать ночную жизнь Шангду – с восторгом согласилась бы. «Для него сегодня трудный день», – подумала Беатриче. Вдруг ей стало жаль Маффео – он очень ведь немолод. Тяжело вздохнув и сочувственно улыбнувшись, она отправилась в свои покои. Стояла глубокая ночь. Во дворце тихо, все спят глубоким сном – и люди, и звери. Быстро и бесшумно, как тень, Ахмад миновал темный, слабо освещенный немногочисленными факелами проход в канцелярию. Никто его не видел, никто не заметил… И все же он остановился и спрятался в нише. Закутавшись в длинный черный плащ и растворившись в собственной тени, он озирался, прислушивался, стараясь убедиться, что за ним нет слежки, – ведь шпионы подстерегают всюду. То, что он задумал, – дело очень опасное. Быть пойманным на месте означает смертный приговор. Хубилай казнил и не за такие проступки. Закрыв глаза и затаив дыхание, Ахмад прижался к стене ниши и прислушался: ни в одном, даже самом отдаленном уголке не слышно ни малейшего шороха. Только стучит в ушах – это биение собственного сердца… Кажется, никто его не преследовал. Оглянувшись еще раз, он вышел из своего укрытия и заторопился. Чтобы еще до рассвета осуществить свой замысел, надо спешить. Достигнув наконец канцелярии, служившей и библиотекой, он, к величайшему удивлению, обнаружил, что дверь не заперта. Тяжелый железный засов отодвинут, между дверью и косяком просвечивает узкая щель. Сердце бешено стучит… Неужели кто-то проник в его кабинет? Он не припоминает, чтобы с кем-то делился своими планами. И все-таки этого нельзя исключать. При дворе хана есть умные головы… Такие, как венецианец, прошли огонь и воду, им достаточно одного слова, намека – сразу поймут, что к чему, и выведут его на чистую воду. Он всегда предельно осторожен и привык, прежде чем сказать что-то, взвешивать каждое слово. Но иногда и самый бдительный человек допускает промах. Коротким привычным движением он откинул назад полы длинного плаща. Теперь можно не только свободнее двигаться, но и легко выхватить оружие, висящее на поясе. В ярости сжал зубы. Кто бы здесь ни был, ему придется выдержать жестокий бой! Тихо приоткрыв дверь, он ловко прошмыгнул в щель. Внутри полная темнота, только в дальнем углу огромного зала мерцает слабый свет. Ахмад так ничего и не заметил бы, если бы дверь не была открыта – это выдает чье-то присутствие. Бесшумно, по-кошачьи он проскользнул сквозь ряды высоких шкафов. В них за семью печатями хранится, пожалуй, самое крупное в мире собрание ценнейших книг и рукописей. Обширная корреспонденция хана, записи пророчеств и гороскопов, научные труды и собрания, захваченные в покоренных провинциях, ну и, конечно, легенды и песни, прославляющие правление Хубилая. Богатейшая библиотека – одной только регистрацией и систематизацией отдельных рукописей и книг заняты в день по пять человек. Даже Ахмад – совсем еще молодым человеком он видел собственными глазами Багдадскую библиотеку – испытывал благоговейный трепет перед этой коллекцией. Сейчас, однако, все эти сокровища мало его занимали. Все ближе он подкрадывался к источнику света, бесшумно скользил от шкафа к шкафу, перебираясь от одного угла к другому; крался, как тигр – к своей добыче, в каждый момент готовый к прыжку. И вот он увидел того, кто проник в канцелярию: Янг Вусун, старший писарь и придворный летописец. Сидит на корточках за низким письменным столом с чернильницей, в руках кисточка – тонкая, с заостренным верхом, каким пользуются китайские писцы, нанося на бумагу замысловатые иероглифы. Быстро и легко скользит она сверху вниз по огромному листу бумаги… Слабый свет сальной свечи отражается на круглом, рыхловатом лице китайца. Янг Вусун так поглощен работой, что не замечает Ахмада… На месте китайца он не поступил бы так легкомысленно – уж повсюду расставил бы ловушки. Пусть и не сработают – все равно Ахмад почуял бы опасность, услышал неровное дыхание, похожее на хриплое пыхтение жирной свиньи, которую ведут на бойню… Растерянно покачал головой – не поставить к дверям даже слугу… Янг Вусун глуп как пробка и наивен как малое дитя. Что ж, проучит его и немного попугает. Ахмад бесшумно обошел писаря, подкрался к нему сзади, чуть не задев полой накидки. Молодость Ахмада осталась далеко позади, но он сохранил ее повадки. Каждой частицей тела помнит движения, которым научился за годы юности, полной лишений и упорного труда. Тело его послушно, несмотря на бремя прожитых лет. Сейчас у него перед глазами мясистый затылок склонившегося за работой китайца – гладкий и незащищенный. Один удар тонкого, острого клинка в точку, где начинается линия волос, – и китаец не успеет даже пискнуть. Ахмад закрыл глаза и, сжав кулаки, сделал глубокий вдох. В этот момент жизнь китайца полностью в его руках. Она не стоит и щепотки песка, можно раздавить его одним пальцем, как комара… О Аллах, какое волнующее чувство!.. Как наслаждается он властью над этим человеком… Но вот он разжал кулаки и медленно выдохнул – наваждение исчезло. Дни, когда он был способен на чувства братства и товарищества, давно миновали. Даже тогда, в те счастливые дни, когда все имело свой порядок, ему, прежде чем убить человека, следовало получить разрешение Великого Мастера. А сейчас надо быть особенно осторожным: монголы очень постарались, чтобы он прятался как вор. Да покарает их Аллах! Те счастливые дни безвозвратно ушли, но вспоминать их приятно. Он наклонился и дунул в затылок писаря. Янг Вусун пронзительно вскрикнул, подпрыгнул, запутался в своем длинном, грубом платье и свалился на пол… Так и лежал, скорчившись, на спине, пытаясь встать на ноги… Вид как у жирного жука, визжит как баба. Ахмад с презрением глядел на бедного писаря. – Не убивай меня! – запричитал китаец, закрывая лицо жирными руками. – Умоляю, не убивай меня! Отдам тебе все, что захочешь, – деньги, драгоценности… Могу устроить тебе важный пост при дворе хана! Только прошу тебя… Ахмад тяжело перевел дух. До этого он не собирался убивать писаря, но сейчас… не уверен в себе… Эти вопли так действуют на нервы… – Да ничего я тебе не сделаю! – перебил он китайца, снова закутываясь в плащ, чтобы скрыть от посторонних глаз весь свой арсенал. – Успокойся, Янг Вусун, и поднимись с пола! Пораженный, тот смотрел на Ахмада сквозь растопыренные пальцы… – Ахмад? Это ты или мне померещилось?.. – Да, я. – И протянул руку, помогая ему встать. Однако это нелегко – писарь весит не меньше откормленного быка. – Почему ты здесь? Что делаешь здесь, в канцелярии, в такой поздний час? – решился задать вопрос китаец. – О том же могу спросить тебя, – холодно ответствовал Ахмад, разозлившись на себя. Почему не оставил жирного китайца в покое? Пусть бы себе писал и дальше! Выскользнуть бы отсюда, как прокрался сюда, – и Янг Вусун в жизни не догадался бы, что кто-то здесь был, кроме него. – Что ты делаешь здесь ночью, когда все люди спят? Китаец густо покраснел: – Это тебя не касается! – зашипел он, разинув рот. Точно как свирепые, отвратительные собаки породы «фу», так почитаемые китайцами, – фигурами их украшены все ворота. Ахмад насмешливо сдвинул брови. – А тебя – еще меньше. Янг Вусун закрыл рот. – Чтобы избежать еще больших неприятностей, – продолжал Ахмад, – я предлагаю следующее: ты продолжаешь свою работу дальше, а я делаю свое дело. И никто никого не видел. Что ты на это скажешь? Китаец недолго размышлял – утвердительно кивнул. Хоть и жирный, но совсем не глупый. – Хорошо, будь по-твоему. Но если ты когда-нибудь посмеешь… – И грозно поднял указательный палец. Ахмад чуть не рассмеялся, прикусив губу. Чем это угрожает ему китаец – ему, истинному фидави, [2] отмеченному самим Старцем Горы? Даже не оскорбительно – просто смешно! – Да-да, можешь на меня положиться. – Ахмад рассеянно зевнул. – Спокойно работай дальше. – И повернулся к нему спиной. Китаец продолжал неподвижно стоять на месте… Проходя со свечой в руках через ряды шкафов и ища глазами бухгалтерские книги, Ахмад думал о Янг Вусуне. Что он тут делает поздней ночью? Маловероятно, что в этот час по собственной воле завершает то, чего не успел за день. Китайцы не расшибались в лепешку ради своего монгольского повелителя. Тогда какая тайна скрывается за ночным бдением китайца? Недавно Ахмаду рассказали: китайцы тайно фальсифицируют некоторые документы – записи о многочисленных битвах Хубилай-хана, об успехах его политики. Эти записи составлялись по приказу Хубилая и задумывались как хроники, восславляющие его правление и предназначенные в назидание потомкам. Собственно говоря, это слухи… Ахмад с трудом представлял, какую цель преследовали китайцы, занимаясь этим. Зачем тратить столько усилий и подвергать себя опасности разоблачения, чтобы представить Хубилая в плохом свете, а самих себя – в хорошем? Это глупо. Но китайцы во всем, что ни делают, очень своеобразный народ – с этим нельзя не согласиться. Наконец Ахмад нашел то, что искал. Шкаф, перед которым он сейчас стоит, заполнен бамбуковыми трубочками-футлярами – в них хранятся свитки с торговыми знаками. Здесь около сотни таких свитков. Он облегченно вздохнул… Однако медлить нельзя, работу надо выполнять. Вот-вот бумаги погрузят на лошадей и быков – и доступ к важным документам будет перекрыт. Кроме того, велика опасность, что среди бумаг найдут компрометирующие Ахмада свидетельства. А уж это будет стоить ему больше, чем пост министра финансов. Опасность существует реально – ханские ищейки уже наступают ему на пятки. Венецианец все рассказал… Ахмад достал первый рулон и открыл пробку, которой закупорена трубка. Позже надо очень постараться, чтобы Янг Вусун держал рот на замке, да покрепче. Но это потом. У него впереди длинная бессонная ночь – надо многое успеть… Беатриче грезила… Она в огромном помещении, похожем на собор – такой высокий, что потолка не видно. Легкими шагами скользит по полу… Потом парит в воздухе. Складки легкого, длинного одеяния развеваются вокруг ног. «Я танцую, – с изумлением думала она, – танцую… Так почему не слышно музыки?..» И вдруг услышала словно издалека долетающие звуки испанской гитары… Кто-то исполняет мелодию фламенко… Да ведь это она сама танцует фламенко, и, кажется, неплохо! Именно фламенко, хотя вовсе не поклонница его, а уж тем более не танцовщица. Но сны, к счастью, имеют свои законы. Она наслаждается легкостью, изяществом и страстью, с какими двигается в такт музыке. Кружится, притоптывает ногами, закидывает голову назад и отводит в стороны… Скользит вокруг массивных колонн из темного гранита… Как будто только тем и занималась в жизни, что танцевала фламенко. Вот одной рукой подбирает юбку на бедрах, а вторая, поднятая вверх, плавно извивается змеей… Восхищенный шепот, аплодисменты звучат в такт с музыкой, ритмично стучат ее каблучки… И трепещет множество рук… По-видимому, это зрители, но в полумраке и тени колонн их не видно. Лишь приближаясь к колоннам, она чувствует тепло человеческих тел – руки протягиваются, пытаясь дотронуться до ее платья… А она впивает внимание, восхищение – и в то же время чувствует: все это ей безразлично. В мире существует только она одна, гитары передают историю ее жизни, а ритм – биение ее сердца… Все остальное неважно, лишено всякого значения. Так она танцует, кружась среди колонн, – и вдруг ее подхватывают две сильные руки. Перед ней высокий, стройный кавалер, одетый как испанский матадор. Правда, одежда его черного цвета, даже широкая лента на поясе черная. На лице черная маска, шляпа с широкими полями глубоко надвинута на лоб. Не понимая, кто он, она это инстинктивно чувствует… Ощущает по сладостной дрожи, пробежавшей по ее спине. Это Марко, и никто другой! Здесь нет никого другого, кто вызывает у нее такие чувства… Он привлекает ее к себе, и на короткий миг она видит его глаза, темные, полные страсти. В них отражается та же волнующая история, которую рассказывают гитары, – ее история… Потом они вместе танцуют – отдают и берут, ищут и находят, любят и ненавидят, живут и умирают… Два тела – один танец, две души – одно чувство! В ее жилах течет та же кровь, ритм связывает их воедино… Это невыразимо прекрасно… Но что-то мешает ей, что-то смущает… За колонной нечто, напоминающее тень мужской фигуры, но гораздо массивнее. Это очень страшно!.. Она вдруг сбилась с такта, споткнулась и чуть не упала… В самый последний момент Марко подхватывает ее… Она лежит в его объятиях, а он, склонившись над ней, улыбается… Но от улыбки-гримасы ее бросает в дрожь – это улыбка волка, вампира… Сейчас он обнажит острые клыки… – Нет, не делай этого! – произносит вдруг голос, показавшийся ей знакомым. Где она слышала его?.. Проходит некоторое время, прежде чем вспоминает. Это тот араб – Ахмад, министр финансов Хубилая. Разговор его она недавно подслушала – что-то вроде: «Она понадобится нам для более важных дел». Благодарность быстро сменяется страхом. Слова араба звучали жутко. Что бы они там ни замышляли – не желает она ничего этого знать! «Беатриче, проснись же наконец! – взывает она к себе. – Ведь это сон, всего лишь сон! Просто открой глаза – и все исчезнет! Ты будешь спасена!» Увы, все не так просто. Как ни старается прогнать сон – это ей не удается. Началось так хорошо, потом стало прекрасно – и вот превращается в кошмар… – Отпусти ее! – продолжает араб. – Ты же знаешь – мы обещали! С явной неохотой Марко осторожно, нежно опускает ее на пол. – Вот так! – раздался вдруг низкий, страшный голос. И в этот момент от колонны отделилась огромная черная фигура. По своим очертаниям она напоминала гигантскую летучую мышь. Только вампира и не хватало! Марко и араб отпрянули, не желая иметь ничего общего с этим омерзительным существом. Беатриче, застыв от ужаса и не в состоянии пошевелить пальцем, лежала на полу. Чудовище неумолимо приближалось к ней, вот оно уже у нее над головой… От него веет смертью, тленом… У нее перехватило дыхание, она почти лишилась чувств… – Нет! – заговорило исчадие ада, положив ледяную когтистую лапу ей на щеку – и она ощутила прикосновение смерти. – Не вздумай падать в обморок, пока не скажешь: где он, где ты его прячешь?! Когти впились в подбородок, все тело сковал ледяной холод, парализовав мысли. Чего эта тварь хочет от нее? О чем речь? – Ты понимаешь, что я имею в виду? – угрожающе выговорило чудовище, выдохнув ей в лицо смрадную струю. – Ну что ж, если не хочешь… Я знаю средства и методы заставить тебя… – Это сон, все это только сон! – бормотала Беатриче. – Нет на свете никаких гигантских летучих мышей, ни вампиров, ни чудовищ! Все это лишь сон… Чудовище разразилось диким смехом. Потом склонилось к ней совсем близко, и Беатриче почувствовала, как оно лижет огромным шершавым языком ее лицо… Густая, тягучая слюна, воняющая тухлой рыбой и падалью, липла к коже. Ей стало дурно, началось удушье, воздуха не хватало… Сейчас она задохнется, а потом… – Говори, где он, и я оставлю тебя в покое! – прошипело чудовище. – Скажи, где он, – и ты свободна. «Да-да, я все скажу! – думала Беатриче. – Скажу, что ты хочешь, только…» Вдруг раздался дикий крик. Чудовище отскочило назад, рыча от ярости и боли. Марко и араб тоже кричали. Беатриче слышала звон клинков, скрестившихся в схватке, но не решалась открыть глаза. Бой становился все ожесточеннее. Наконец послышался раздирающий душу крик, потом он стал угасать в яростном хрипе… Становился все слабее, словно удаляясь, пока совсем не замолк. Что бы там ни было, теперь все позади. Беатриче услышала звук приближающихся шагов, быстрых и легких. Кто-то склонился над ней, бережно взял за локоть и провел рукой по ее телу. Еще не видя этого человека, она уже знала, кто он. Даже если ее тело не помнило его объятий, запах тотчас выдал его. Аромат амбры и сандалового дерева всегда окружал его, как легкая, развевающаяся на ветру накидка… – Слава Аллаху, ты жива! От этого голоса по спине у нее, как всегда, пробежала приятная дрожь. – Саддин! – воскликнула она в изумлении и открыла глаза. – Это все-таки сон?.. – Что ты здесь делаешь? – У снов свои законы. Я здесь, чтобы защитить тебя, – произнес он, легко-легко погладив ее по голове. На губах его играла улыбка – там, в Бухаре, она чуть не свела ее с ума… Саддин явился ей как принц из старой сказки, он принадлежал вечности. Но у него были свои права. А у снов свои законы. И иногда это во благо. – Кажется, я пришел вовремя. Мне стоило больших усилий прогнать этих троих. Беатриче села и смахнула прядь со лба. Он влажный… это слюна чудовища или ее собственный пот?.. – Что это было? – спросила она. – Это существо походило на демона. – Ты недалека от истины. Саддин оперся на свою поблескивающую саблю. В этой позе он напомнил Беатриче изображения архангелов на иконостасах церквей или в книгах по религии девятнадцатого века. Правда, этот ангел с черными волосами, в белой одежде кочевника и с не особенно благочестивым прошлым. – Но чего хотело от меня это существо? Саддин глубоко вздохнул. – Камень. – Камень? Но… – А теперь выслушай меня внимательно, Беатриче. Неважно, сон это или явь, думай о том, что я тебе скажу. Будь всегда осторожна. Эти трое хотят погубить тебя. Они стремятся завладеть камнем Фатимы и ради этого готовы на все. Будь бдительна и осторожна! Если кому-то из них удастся заполучить камень в свои руки… – Он не закончил фразу, но по лицу его видно – тогда не будет ничего хорошего. – А если бы ты не пришел? Что было бы тогда? – Ты действительно хочешь знать это? Помолчав, Беатриче отрицательно помотала головой. – Нет. Лучше, если ты оставишь это при себе. – Она бросила на него задумчивый взгляд. – Зачем ты здесь? Я хочу сказать – не случайно ты оказался здесь именно в этот момент? – Ты права. Мне поручено защищать тебя. – Защищать меня? Кто поручил тебе это? Разве ты ангел? – Ну да, – смущенно потупив взор и покраснев, подтвердил Саддин. – Это не совсем то, что ты думаешь. А кроме того, не забывай, что ты все еще во сне. – Он поднялся. – Я всегда буду рядом с тобой и защищу тебя – тебя и твоего ребенка. Я обещаю! Но, несмотря на это, ты должна быть осторожна. Эти трое очень опасны. И они будут действовать, пока не достигнут цели – пока не завладеют камнем. – А что делать мне? Как с ними бороться? – Не верь им, как бы они ни льстили тебе, какие бы красивые слова ни говорили! А теперь просыпайся – я не могу больше оставаться! Как только я исчезну, они явятся снова. – Саддин прикоснулся лбом к ее лбу. – Не забывай – я рядом! Я люблю тебя! Поцеловал ее в губы и легко и быстро, как тень, исчез между колоннами. Тяжело переводя дыхание, она очнулась и инстинктивно схватилась за шею. В горле пересохло, пот льет ручьями, сердце бешено колотится. «Только не паниковать, это всего лишь сон!» – уговаривала она себя, все еще ощущая на лице мерзкую, липкую слюну чудовища. В носу стоял тот запах – смерти и тлена. Беатриче провела рукой по волосам, мокрыми прядями прилипшим к голове. Конечно, ничего особенного не произошло. Никогда она не танцевала с Марко Поло, не было никакого чудовища, и Саддин к ней не являлся. Все это лишь послано из глубин подсознания – предостережение и одновременно призыв к осторожности. Во сне все безмерно преувеличено. Марко совсем не тот хладнокровный предатель, каким предстал во сне, а только закоренелый бабник. И все-таки ей надо остерегаться его. Она встала и подошла к окну. «Все это, к счастью, только сон», – решила она, раздвигая тяжелые занавеси. Из окон повеяло ночной прохладой. Она облегченно вздохнула, увидев, что ясное небо усеяно звездами: Большая Медведица, Полярная звезда, Малая Медведица – такая крохотная, что ее почти не видно. Множество других созвездий – их названия ей неизвестны. И вдруг увидела совершенно новое для нее созвездие. Протерла глаза и присмотрелась внимательнее: может быть, почудилось?.. Нет, созвездие по-прежнему на небе. Сердце забилось сильнее. Ни в одном астрономическом атласе или на карте звездного неба это созвездие не изображено. Если оно и существует, то разве что в сказках и легендах. Беатриче, наверное, единственная, кто видит его собственными глазами. Созвездие имеет форму огромного глаза, испускающего лучи. Присмотревшись, можно даже различить радужную оболочку. Беатриче готова поклясться: у него синий цвет – синего сапфира или… «Глаз Фатимы», – поняла она. Из окна потянуло свежим ночным ветром, который принес в комнату легкий, едва ощутимый аромат. Пораженная, Беатриче жадно вдыхала его, не веря самой себе. Он напоминает ей о чем-то… вернее, о ком-то… Эта мысль ударом молнии пронзила все ее существо, буквально парализовала ее. Она застыла как завороженная, не в состоянии дышать и шевелиться. Голос рассудка говорил – это невозможно, не мог он быть здесь. Он умер два века назад – она не сомневается. Но разве не он, пусть и во сне, сказал ей, что всегда будет рядом и защитит ее? А этот запах так же неповторим, как отпечатки пальцев или ДНК человека, – амбра и сандаловое дерево. Но если Саддин действительно был здесь – значит, это не просто кошмарный сон. И тогда правда то, что он говорил о Марко и Ахмаде. Как и самое ужасное – что чудовище тоже было здесь, реально и наяву! IX Дрожа от страха и холода, Беатриче снова забралась в постель, но ей было не до сна. Боязливо всматривалась она в очертания окружающих предметов: в темноте они выглядят странно и жутковато… В тени их легко спрячется кто угодно. Вслушиваясь в какие-то едва различимые звуки, опять вглядывалась в темноту: не шевельнется ли кто поблизости? Наконец веки отяжелели, начало клонить ко сну… Но каждый раз, как она засыпала, ей казалось – где-то рядом прячется гадкое чудовище. Все еще ощущала тот мерзкий, зловонный запах. Тогда Беатриче вскакивала, садилась в постели и ждала, когда пульс успокоится. По какой-то необъяснимой причине считала, что если заснет, – в сон ее, как в ворота, вломится страшилище. Становилось еще более жутко, и она отчаянно боролась со сном. Но ведь никаких чудовищ или вампиров в природе не существует! Все это выдумки, плод разыгравшейся фантазии, ничего больше. Но голос разума слаб и тих – в глубине души она верила, что мерзкие твари все-таки существуют. Нет, такие размышления ни к чему хорошему не приведут! Она решила ждать рассвета: наступит новый день, начнется привычная жизнь, и она забудет ночной кошмар, сможет наконец уснуть… А пока встала, умылась и оделась. Пододвинула стул к окну и, устроившись на нем, стала наблюдать за утренним небом. Солнце только что взошло, в его лучах светились купола и башни дворца. Вошла Минг с охапкой свежего белья. Каково же было ее удивление, когда она увидела Беатриче не в постели, а уже одетой и сидящей у окна. – Ты сегодня опаздываешь, я тебя заждалась! – объявила Беатриче, с любопытством ожидая ее реакции. Накануне ее до глубины души оскорбило то, как Минг обошлась с двумя ее служанками. Но к этой холодной, бессердечной старухе она не испытывала никакого сочувствия. – Ты ничего не знаешь, Минг? Та наморщила лоб. – О чем? – Хан со своей свитой через несколько дней планирует переезд в Тайту. Нам пора собираться в дорогу, упаковывать вещи. Непростительно, если из-за нас отъезд отложат. Конечно, это преувеличение, никто их не торопит. Но Беатриче не могла отказать себе в удовольствии отплатить старухе за ее высокомерие и упрямство. Морщинистые щеки старой китаянки покраснели, черные глаза зажглись ненавистью. Она сжала узкие губы и коротко поклонилась. – Мне никто ничего не говорил. – Укладывая белье на комод, она презрительно глядела на Беатриче. – Ты неправильно одета. Если торопишься – всегда зови меня. С чрезмерной строгостью она исправляла все ошибки, которые Беатриче допускала, одеваясь самостоятельно. Сейчас старуха так туго стянула ей завязки, что у нее потемнело в глазах. Но она улыбалась: вывести китаянку из равновесия – несравненное удовольствие. – Ну что ж, хорошо! – проговорила Минг со злорадной улыбкой. – Обещаю – завтра буду вовремя и помогу одеться. Беатриче оторопела – ах старая ведьма! Всегда за ней должно оставаться последнее слово. Но злилась и на себя: почему не промолчала? Ведь уже хорошо знает противную старуху. Теперь пеняй на себя, если та станет каждый день до рассвета вытаскивать ее из постели. В этот момент в дверь постучали. – Доброе утро, Беатриче! – поздоровался Маффео. Показалось ей или так на самом деле – Маффео выглядит сегодня особенно уставшим и постаревшим. Под глазами темные круги, щеки впали. Не заболел ли? – Хорошо, что ты уже одета. Хубилай как раз только что объявил всем, что переезд в Тайту намечен через три дня. – И тяжело вздохнул. Судя по всему, дело не только в переезде, его беспокоит что-то другое. Связано ли это с Марко? – Нам надо поторопиться. Три дня пролетят быстро, а вещей много: посуда, мебель, картины. Минг, не могла бы ты… Минг поклонилась: – Я велю принести ящики и одеяла. Господин может быть уверен – я обо всем позабочусь. – Она выпрямилась и семенящей походкой с высоко поднятой головой удалилась. Беатриче удивленно посмотрела ей вслед: кажется, предстоящий переезд для Минг большая радость. В глазах ее заметен какой-то особый блеск. Но, возможно, она ошиблась. Маффео снова вздохнул и тяжело опустился на кровать Беатриче. – Что с тобой? – спросила она, присаживаясь к нему. – Тебе плохо? – Нет-нет, все хорошо. Вот только… – Схватил ее руку, по-отечески погладил, как бы подготавливая к плохому известию. – Этот переезд преждевременный. Я надеялся, что он состоится хотя бы через десять дней. – Он потер глаза, словно провел бессонную ночь. – Джинким просил меня провести кое-какое расследование. Он предполагает, что один или даже несколько его чиновников высокого ранга обманывают Хубилая и опустошают казну. Я должен был проверить все бухгалтерские книги, найти улики, но… – И беспомощно пожал плечами. – Конечно, бумаги, как и все остальное, будут упаковывать здесь, в Шангду. Пока мы не переедем в Тайту и там не откроется новая библиотека, где станут храниться все документы, я не сумею продолжить свое расследование. А это может затянуться на месяцы. – И что с того? Просто сделаешь это позже. Если у тебя нет доступа к бумагам, его нет и у этих казнокрадов. Им тоже вряд ли удастся замести следы… – Может быть, ты и права. Но ты не понимаешь… – Маффео снова вздохнул и устало провел рукой по волосам. – Ты не все знаешь. Джинким назвал несколько имен, и среди них… Беатриче уже поняла, кого Маффео имеет в виду. – Марко… – продолжал он. – Не знаю, как мне быть. – Он покачал головой и сжал губы… Ей показалось, что он с трудом сдерживает слезы. – Я знаю своего племянника, его характер. И что он… Но все-таки это мой родственник. Поскорее бы покончить с этим делом. Надеюсь, это всего лишь подозрение и нет оснований… Хочу это сделать даже ради Никколо, своего брата. Он пока ничего не знает. Боюсь, не перенесет такого удара. Бедный Маффео – тяжелое бремя свалилось на его плечи. – Если бы я чем-нибудь могла тебе помочь… – Спасибо, Беатриче. – Он пожал ей руку, пытаясь улыбнуться. – Не хочу обременять тебя нашими семейными проблемами. Знаешь что, давай я покажу тебе Тайту. Это отвлечет нас обоих. – Тайту? Но как… – У Хубилая в «картонной комнате» стоит макет города. Наверняка он не будет возражать, если мы посмотрим на него. Беатриче в сопровождении Маффео вошла туда, где помещался макет города. Картина нового города, представшая перед ней, оказалась такой величественной, что буквально потрясла ее. То, что Маффео коротко назвал «картонной комнатой», оказалось огромным круглым залом с куполом, который ни в чем не уступал флорентийским соборам: ни красотой, ни размерами. С высокой площадки, протянувшейся вдоль всего зала, они смотрели вниз на открывающуюся панораму. – Знаешь, это похоже на… – Беатриче смолкла. Ей пришло в голову сравнение с фантастическим фильмом, но Маффео не понял бы, что она имеет в виду, и она не стала продолжать. – Ты хочешь сказать – на чудо? Так оно и есть, но не все здесь того же мнения. Некоторые считают, что Тайту лучше было бы вообще не строить. – Но почему? – Не знаю. Наверное, из суеверия. Беатриче еще раз посмотрела на город в миниатюре: все детали выполнены с поразительной точностью. Маленькие домики и храмы покрашены разными красками, а цветная черепица на крышах сияет, как драгоценные камни. Из всего ансамбля особо выделяется императорский дворец – величественное здание, выше всех остальных построек, с блестящими голубыми крышами. Когда она представила себе, что ей тоже предстоит жить в этом городе, стало почему-то не по себе – возникло какое-то предчувствие неладного… – А что это за суеверие? – Она поежилась, как от озноба. – Люди считают, что в Тайту бродят злые духи, – произнес кто-то за спиной. Беатриче и Маффео обернулись: перед ними стоял Марко. – Говорят, это духи китайских строителей, чьей кровью пропитаны все фундаменты в городе. Многие думают, и прежде всего Джинким, наследник престола, что они не благоволят монголам и наведут на них порчу. – И он улыбнулся. Она почувствовала, что одно его присутствие заставляет ее краснеть. Он взял ее за руку – нежно и легко. Его прикосновение электризовало… «Помни о сне, помни предостережение Саддина!» – повторяла она себе, пытаясь отнять руку. Случайно ли Марко оказался в «картонной комнате» или знал, что встретит ее здесь? – Приветствую тебя, дорогой дядюшка! – радостно воскликнул Марко. – Рад видеть вас. Но еще большая радость для меня видеть здесь вас, Беатриче! Вы как юная весна – день ото дня становитесь все прекраснее! – Улыбаясь, он склонился перед ней и поцеловал ей руку. – Что привело вас вдвоем сюда, в «картонную комнату»? Маффео откашлялся. – Я хотел показать Беатриче макет Тайту. – Да, это истинный шедевр! – Марко смотрел вниз, на миниатюрный город, и не выпускал руки Беатриче. – Пятьдесят рабочих корпели целый год, чтобы из маленьких, специально обожженных кирпичиков, из мелких кусочков мрамора и дерева в строгом соответствии с архитектурными чертежами создать этот макет. Они очень старались. И все-таки ему далеко до оригинала. – Вы уже бывали в Тайту? – Да, и неоднократно, – равнодушно, словно речь шла о чем-то обыденном, произнес Марко. – Хубилай уже вывез из «старого города» некоторые правительственные службы. А я как член императорской гвардии должен быть всегда при нем, где бы он ни находился – в пустыне или в Тайту. Беатриче испытующе посмотрела на него: в его голосе прозвучали нотки иронии, словно он слегка потешался над ханом и его придворным этикетом. – Идем, Беатриче! – Маффео нахмурился и потер лоб, словно от внезапной головной боли. – Скоро обед, нам надо… – Дорогой дядюшка, не позволите ли мне сегодня ненадолго похитить вашу гостью? – спросил Марко. – Не окажете ли вы мне честь, Беатриче, разделить со мной трапезу? У моего дяди много дел в связи с предстоящим отъездом, и он просто не в состоянии уделить вам даже малую толику того внимания, которого вы заслуживаете. Она снова покраснела, злясь на себя. Этот парень потерял всякий стыд – что он себе воображает? Но, без сомнения, он красив – шарм, прекрасные манеры. К тому же его зовут Марко Поло. Не каждый день выпадает случай посидеть за столом с такой знаменитой исторической личностью. – А разве вы не заняты, как все? – сделала она слабую, не слишком искреннюю попытку оказать сопротивление. Марко засмеялся – приятный у него смех, проникает в душу, начисто вытесняя из сознания предостережения Саддина. – Нет. Большая часть моего имущества уже два года как в Тайту. А жалкие остатки упакуют слуги и без моей помощи. Итак, вы доставите мне радость? Пожалуйста, Беатриче! Умоляюще, словно стоя на коленях, Марко смотрел на нее. И все ее сопротивление растаяло от этого взгляда. – С удовольствием, – ответила она, стараясь не замечать неодобрительный взгляд Маффео. – Хорошо, тогда идемте! – И Марко предложил ей руку. – Дорогой дядюшка, надеюсь, вы извините нас? Беатриче взяла Марко под руку и степенно зашагала рядом с ним. Некоторое время спустя она сидела напротив Марко на низком табурете, опустив руки в миску с водой. Потом, чувствуя себя сытой и довольной, осторожно приложила ко рту белую салфетку, которую протянула ей служанка. Повар Маффео каждый день готовил ей вкусные блюда, но давно она не ела с таким аппетитом. Марко устроил настоящее пиршество. Прозрачный мясной бульон с грибами и тончайшей лапшой, жареная утка с разными овощами под кисло-сладким соусом, жареные куриные крылышки, рыбные клецки на пару, речные раки в остром соусе и жареные макароны, приправленные умопомрачительными специями. Ко всему этому подавались, разумеется, рис и вкусный зеленый чай с ароматом жасмина. Наверное, обед ей так понравился потому, что прошел в приятном обществе. Слуга принес блюдо со свежими сливами, персиками и другими фруктами. До этого она всегда обедала в одиночестве. Маффео постоянно занят, единственная «собеседница» – Минг, которая прислуживала ей во время завтрака, обеда и ужина. Старуха китаянка – неподходящий партнер для застольных бесед. Марко – совсем другое дело: он оказался необычно живым рассказчиком. Ему нет и тридцати, но он многое повидал в жизни. Рассказал ей историю своего появления при дворе хана; о Тайту, о характере Хубилая и других членов императорской семьи; о чудесах, с которыми столкнулся во время своих продолжительных путешествий по огромной стране. Беатриче жадно ловила каждое его слово, впитывая как губка увлекательнейшие рассказы. Неудивительно, что даже столетия спустя описания его путешествий покорили весь мир. В лице Марко человечество потеряло великого писателя. – Маффео рассказывал мне, Марко, что многие в Шангду без радости воспринимают переселение в Тайту. – Слуга уже убрал со стола прекрасную посуду, расписанную цветами и драконами. – Что вы думаете об этом? – Я считаю это решение Хубилая очень мудрым. – Марко, задумавшись, держал в руках пиалу с чаем. – Тайту находится в сердце империи. Оттуда за короткое время легко попасть в самые удаленные части страны. Это имеет большое символическое значение. Тайту много значит для китайцев. В их глазах Хубилай не только монгольский хан, но и сын неба, повелитель народов, в том числе и китайцев. – Он помолчал, что-то обдумывая и улыбаясь. – Кроме того, торговые пути, связывающие Тайту с другими городами, намного благоприятнее. Посмотрите на эти свежие сливы и персики, которыми мы только что лакомились. Здесь, в Шангду, они редкий деликатес, на вес золота. А в Тайту каждый день приходят караваны из южных провинций, навьюченные фруктами и овощами. – Если рассуждать так, каждый должен быть благодарен хану за переезд в Тайту, и все-таки многие недовольны. Марко пожал плечами. – Везде есть глупцы, закоснелые, упрямые. – Он смахнул с колена зернышко риса. – Люди боятся перемен. Все новое категорически отвергается. Они забывают, что пятьдесят тысяч рабочих двадцать лет гнули спину, чтобы построить этот город, а сотням он стоил жизни. И вместо того чтобы радоваться, они выдумывают всякие мрачные пророчества. – Мрачные пророчества? – Да, есть тут такие старцы, шаманы и ясновидцы, которые якобы видели дурное предзнаменование. Утверждают, что этим переселением Хубилай прерывает связь с предками, обрекая себя и весь монгольский народ на гибель. Говорят, что правление Хубилая в Тайту не продлится и десяти лет, а потом его свергнут сами китайцы. – Марко снова пожал плечами. – Но все это бред выживших из ума стариков. Его нельзя принимать всерьез. Если бы и мы тогда послушались карканья одной старой ведьмы – по сей день сидели бы в своей лавке, рядом с площадью Святого Марка, и продавали украшения венецианским знатным дамам. – Да, вы наверняка правы. Но вам не кажется, что надо считаться с традициями, а особенно с верованиями людей? – спросила Беатриче. – Возможно. Но разве одна вера чем-то лучше другой? Если вера монголов больше не соответствует новой жизни, надо менять ее. – Марко улыбнулся. – Хан так и поступает. Не лучше ли и остальным монголам последовать примеру своего вождя, и тогда не будет никаких проблем? Беатриче не знала, что и ответить. Конечно, ей глубоко претили фанатизм и нетерпимость, но так легко обращаться с религией, как, очевидно, это свойственно Марко, она тоже не могла. Менять вероисповедание в зависимости от складывающихся жизненных обстоятельств в корне неправильно. Ведь такие люди способны, не задумываясь, войти в сговор и с дьяволом. – Уже поздно. – Она поймала себя на том, что смотрит на руку, где обычно носила часы. – Мне пора. – Но почему?! – воскликнул Марко. – Мне так хочется, чтобы вы остались! Маффео справится и один, а кроме того, у него сноровистая служанка. – Все это так, – она смущенно улыбалась, – но мне бы не хотелось взваливать на него всю работу. Возможно, я буду нужна. А если нет, меня по крайней мере не замучат угрызения совести. – Ну хорошо, не стану вас принуждать. – Марко помог ей встать и хлопнул в ладоши. – Один из моих слуг проводит вас к себе. – Благодарю за прекрасный обед. Марко с улыбкой поклонился и взял ее руку. – Это я должен благодарить вас – ваше присутствие придало особый блеск сегодняшнему дню. – Он поклонился и поцеловал ей руку. – Хочу лишь пожелать, чтобы наша встреча повторилась – в любое угодное вам время. Я в вашем распоряжении. Возвращаясь назад, Беатриче злилась на себя за то, что нарушила данное прошлой ночью слово: ей следовало быть более осторожной с Марко. Не прошло и пяти минут после того, как увидела его, – и все благие помыслы разлетелись в прах. «Какая же ты глупая курица! – ругала она себя. – Посмотри в свой паспорт – ведь тебе уже за тридцать! А ведешь себя так, будто тебе шестнадцать!» Возвратившись в свои апартаменты, Беатриче крайне изумилась тому, как далеко продвинулись слуги со сборами в дорогу. Повсюду стояли набитые соломой и опилками ящики, стены голые, оба стула и низкие столики исчезли. Один из слуг опустошал последние выдвижные ящички комода. В центре событий – Минг, раздающая команды направо и налево. Даже пострадавшая в пожаре девушка с плотно перевязанными ногами ковыляла по комнате, укладывая белье в дорожный сундук. Маффео сидел на постели и следил за всем происходящим. У него был слегка потерянный вид, словно он не понимал, как здесь оказался и что вообще происходит. Очнулся, только когда Беатриче обратилась к нему. – Все в порядке? – спросил он. Она не поняла, что он имеет в виду, но на всякий случай кивнула. – Кстати, я так сыта, что, наверное, откажусь от ужина. – И присела к нему. – А вообще? – Маффео бросил на нее взгляд отца, озабоченного тем, не потеряла ли только что девственность его единственная дочь. – Больше ничего, – раздраженно ответила она. Как ни трогательна его забота о ее здоровье, какое ему дело до нее? Она не его дочь. Кроме того, она достаточно взрослый человек, чтобы самой решать, что ей делать и с кем быть. – Прости меня. – Маффео дотронулся до нее. – Просто я волновался – тебя долго не было. Беатриче решила оставить все как есть – зачем портить ссорой такой приятный день. – Я могу быть чем-нибудь полезна? Маффео покачал головой. – Нет. Как видишь, Минг прекрасно справляется и без нас. Он вздохнул и снова молча уставился в пол. Беатриче мучилась – почему не задержалась подольше у Марко. Такой приятный собеседник и красивый мужчина, с ним так интересно – время пролетело незаметно. А здесь ей остается только сидеть на кровати и умирать от скуки. Ну что ж, и это надо пережить. В конце концов это не первая ее неудача. X Через два дня все вещи были собраны и упакованы. Драгоценные сундуки и шкафы, статуи и мелкие фигурки, стоявшие здесь раньше, завернули в одеяла и погрузили на повозки. Остались только голые стены. Каждая картина свернута в рулон, вставлена в бамбуковую трубку-футляр и упакована в ящик. Исчезли даже железные жаровни. Все помещения дворца опустели. Лишь изредка попадались слуги, волочившие по коридорам последний багаж – сундуки и корзины, набитые посудой, бельем, одеждой и всякими мелочами, которыми пользовались до последних дней. Беатриче вместе с Маффео медленно брела к воротам, укутанная в теплую, подбитую лисьим мехом зимнюю доху. Со своим большим животом она выглядела в ней как бесформенная, неуклюжая снежная баба. – Как странно, – обратилась она к Маффео, – я здесь не так давно и большую часть времени провела в четырех стенах, почти совсем не знаю города, а уезжать тяжело. Маффео положил ей руку на плечо, как бы утешая: – Не грусти, не отягощай прошлым свое сердце. На смену старому всегда приходит новое, зима сменяется весной. Шангду – прекрасный город, но и Тайту не хуже. В конце концов там тоже жизнь, как и здесь. Мы так же будем есть-пить, спать, спорить и снова мириться. И там начнутся свои интриги, борьба за власть. В сущности, ничего не изменится, только внешняя оболочка. Подобно змее, сбрасывающей старую кожу, Хубилай обновляет свою империю. Она становится больше и, дай бог, могущественнее. Но змея все та же. Беатриче задумалась. Маффео прав: в сущности, мало что меняется, и все же… – Мне кажется, я никогда больше не увижу Шангду, – тихо проговорила она. Посерьезневший Маффео кивнул: – Скорее всего, да. Но всегда помни, зачем ты здесь. Камень Фатимы привел тебя сюда. Он же возвратит тебя домой. – Только когда? Беатриче сама не понимала, хочет возвращаться или боится. Бывали дни, когда она очень тосковала по дому, друзьям и коллегам, по работе. Не хватало цивилизации: радио, телевидения, музыки, любимых рок-исполнителей – «Дорс», Бон Джови, картофеля-фри и колы, популярных журналов. Но, положа руку на сердце, она боялась возвращения к прежней жизни. Вернется в один прекрасный день в Гамбург, и вскоре ей предстоит стать матерью. Это так кардинально изменит ее жизнь, как не может изменить ее даже путешествие во времени. Думая об этом, она испытывала страх и сомнения – выдержит ли такую ответственность. – Когда – точно никто не знает, – ответил ей Маффео. – Все зависит от того, когда ты выполнишь свое задание. Обычно это происходит через год или немного раньше. – Откуда тебе известно? – спросила Беатриче. – А сколько раз уже тебя камень… – Не много. До сих пор у меня было два путешествия, но таких дальних, как твое, не было. Мой учитель, лама Фасга, многому научил меня. Это было около семи лет назад. Совершая путь к Хубилаю, мы незадолго до зимних холодов оказались в горах. Лама Фасга пригласил нас переждать зиму, укрывшись в его монастыре. И в это время он передал мне камень Фатимы. – Маффео улыбнулся. – Его самого камень много раз переносил в разные путешествия, как и прежних своих хранителей. – Прежних… хранителей? – переспросила Беатриче. – Кого ты имеешь в виду? – Предшественников Фасги. Более шести столетий камень передается от одного хранителя к другому, от одного ламы к следующему – всегда ламе. Во все века камень хранился в монастырях, скрытых в горах от посторонних глаз, от разных авантюристов, мерзавцев и воров, гонимых алчностью. Всегда они пытались завладеть камнем. – Пожалуйста, извини меня, что я так настойчиво расспрашиваю тебя, но почему именно тебе лама передал этот камень? Ведь ты не лама и даже не буддист. Ты европейский человек, случайно оказался в тех местах. – Поверь, я сам неоднократно, неделями, годами, задавал себе этот вопрос: почему мне? Почему именно я должен нести эту ношу? – Он замолчал ненадолго, потом продолжал: – Фасга дал мне камень, чтобы я передал его Хубилаю. Хан был когда-то учеником Фасги. Лама, как говорят, владел секретом, как создать большое государство, в котором царил бы мир и все народы жили бы одной семьей. Так вот… А Хубилай с незапамятных времен увлекался поисками религиозных и магических реликвий из различных уголков мира. Прибыв сюда, мы привезли, к примеру, масло от гроба Господня. – Опять умолк, стал думать, видимо, вспоминая. – Сначала я считал, что камень пополнит сокровищницу Хубилая. Но вот мы оказались в Шангду, и мне приснился сон. Кто-то сказал мне там, во сне, что я должен хранить камень в надежном месте, скрытом от глаз посторонних. И я поверил сну. – Он улыбнулся своим мыслям. – Но иногда мне казалось, что, быть может, и Фасге привиделся похожий сон: кто-то сообщил ему, что он должен передать камень мне. Пришла даже в голову мысль: уж не сам ли камень выбирает себе хранителя? Между тем они добрались до городских ворот. Огромная площадь была заполнена повозками, запряженными быками и лошадьми. Повсюду суетились и шумели люди, разъезжали всадники, проверяя, все ли готово, чтобы тронуться в путь. Беатриче плотнее запахнулась в доху, не зная, чего больше бояться – ледяной стужи, которая пронизывала ее до костей, или другого… Чудодейственная сила сосредоточена в этом осколке камня величиной с грецкий орех. Она держала его в кожаном мешочке, висевшем у нее на шее. Неужели правдива легенда, что существует множество осколков глаза Фатимы и когда-нибудь в далеком будущем удастся снова собрать их воедино? И что тогда? Какой невероятной силой должен обладать этот сложенный воедино глаз! Кто будет владеть камнем и как станет использоваться его магическая сила? Мечта о мире между мусульманами и представителями других вероисповеданий, живущими на Востоке, оказалась несбыточной. Нет, камень Фатимы не в силах что-либо изменить на этой земле! – Вон там наши лошади, – оторвал ее Маффео от этих мыслей. – Как ты хочешь ехать – верхом или в повозке вместе с Минг либо с другими женщинами? Или предпочитаешь паланкин? Сидеть в тесной повозке, набитой незнакомыми людьми, а возможно, и рядом с Минг – безрадостная перспектива. Побыть бы наедине со своими мыслями – ей есть о чем подумать. В паланкине она окажется одна, но при мысли о бесконечной тряске ее уже начало мутить. – Пожалуй, верхом. А если устану, всегда могу пересесть в повозку. Маффео кивнул и, подведя Беатриче к приземистой норовистой, шустрой рыжей кобыле, помог ей сесть в седло. Седло имело на удивление высокую заднюю луку и производило впечатление не только необычного, но и неудобного сиденья. В таком седле боли в пояснице обеспечены… Она попыталась найти удобное положение так, чтобы лука не впивалась ей в спину. Не успела это сделать, как раздался пронзительный свист: Он передавался по эстафете от одного всадника к другому и означал: настало время трогаться в путь. Лошади и повозки пришли в движение, образовав нескончаемую цепь длиной не менее километра. Кто в состоянии проследить, весь ли кортеж собрался в полном составе, не затерялся ли кто-нибудь в бескрайних коридорах Хрустального дворца? Когда выехали за ворота Шангду, солнце только всходило, кроваво-красным шаром поднимаясь из-за горизонта и заливая пурпурным светом небо, где еще мерцали звезды. Беатриче смотрела вверх в надежде отыскать редчайшее созвездие в форме глаза – она увидела в нем доброе предзнаменование. Дул ледяной ветер, пронизывающий до костей, несмотря на теплую доху и шапку. Как ей всего этого до сих пор недоставало! Беатриче похлопала кобылу по гладкой шее и, закрыв глаза, жадно вдыхала ее запах. После долгого перерыва так хорошо снова сидеть верхом на лошади… Странное и одновременно привычное ощущение: в школьные годы она была страстной наездницей – каждую свободную минуту, все выходные дни и каникулы проводила в конюшне. Последний раз садилась на лошадь ровно шесть лет назад, когда начала работать хирургом. Но верховую езду оставила не потому, что та перестала доставлять ей удовольствие. Причиной оказались жизненные обстоятельства. В свободное время она занималась хозяйством, встречалась с друзьями или просто отсыпалась за неделю. «Хирургия – ревнивая любовница, – сказал в своей речи перед выходом на пенсию ее бывший шеф. – Она не терпит соперниц». До сих пор Беатриче не задумывалась над смыслом этих слов. Но как метко сказано! На новичков в медицине хирургия действовала отталкивающе. Но тот, кто серьезно увлекся ею и посвятил ей жизнь, четко понимал ее особую роль. Хирургия полностью завлекает врача в свои сети, заставляя его в конце концов благодарить судьбу за сделанный выбор. Она вздохнула, поняв, что очень скучает по своей операционной: запаху дезинфекции, легкому шуму аппарата искусственного дыхания, прибору ЭКГ, резкому слепящему свету бестеневых ламп… Встать бы снова за операционный стол… Но когда это будет? Ребенок еще не родился, а потом она долго не сможет работать как раньше. Неужели и впрямь придется сделать паузу на целых три года и посвятить себя только уходу за малышом: менять пеленки, варить каши и все прочее. А какая альтернатива? Таскать его в ясли, вставая ни свет ни заря, а в остальное время отдавать на попечение своим родителям? Больничные хирурги не работают по укороченному графику. Можно, конечно, устроиться куда-нибудь еще – на полставки. Но не для того она так долго и упорно училась, чтобы вырезать вросшие ногти или удалять липомы, – нет, не к этому она стремилась. Но что остается делать? И тут внутренний голос приказал ей: «Перестань ломать голову, ты сейчас в Средневековье!» Да, здесь нет проблемы занятости одиноких женщин-хирургов. Маффео же сказал что-то вроде: «У камня всегда свой умысел. Может быть, он забросил тебя сюда, чтобы ты не думала о своих проблемах». Но он же отметил, что эти «путешествия» длятся не более года. А год слишком короткий срок. Снова вмешался внутренний голос: «Пока ты здесь, пользуйся моментом и наслаждайся жизнью. За это время жизнь может измениться в лучшую сторону. Никогда не теряй надежды!» На этой оптимистической ноте Беатриче решила отпустить поводья – пусть лошадь перейдет на шаг, – и вдруг ее пронзила одна мысль. Так вот почему перестало ее тревожить странное «путешествие» – она даже забыла о доме! Поэтому же все время откладывала дальнейшие разговоры с Маффео и больше не расспрашивала его о камне. Все, что произошло с ней, – удобный предлог не думать о проблемах, которые ждут ее дома. Вместо того чтобы позаботиться о себе, взять судьбу в свои руки, она спрятала голову в песок, предпочитая ничего не видеть, не слышать… Радуется возможности отвлечься от своих мыслей и не задумывается, сколько времени прошло, как она оказалась здесь. Должно быть, несколько недель, не меньше. И за все это время не приложить никаких усилий, чтобы постигнуть загадку камня! Собственное открытие так ее поразило, что она чуть не столкнулась с Джинкимом – тот как изваяние сидел верхом на своем жеребце и вглядывался вдаль. – Извините! – вскрикнула Беатриче. – Я задумалась… Он взглянул на нее так, словно только что заметил. Тоже весь ушел в собственные мысли и явно забыл принять свой грозный вид. Удивительно, но без свирепой складки меж бровей он выглядит даже симпатичным… – Смотри! – Он указал на запад, где в лучах утреннего солнца, как драгоценные камни в золотой оправе, поблескивали купола городских стен и башен. – Там, на горизонте, – башни Шангду. В дороге они провели около часа и преодолели довольно длинный путь. Шангду виден только потому, что лежит в широкой долине. Еще полчаса – и он исчезнет из вида. Очарованная этой картиной, Беатриче с восхищением любовалась городом. Благодаря причудливой игре света стены, башни и купола казались почти прозрачными. Такой эффект, по-видимому, был частью замысла зодчих. Город сверкает на солнце, словно выстроен не из мрамора и светлого песчаника, а из дорогого граненого хрусталя, и создали его не люди, а феиг эльфы и духи. Наконец-то до нее дошел подлинный смысл названия Хрустальный дворец: здесь сны и сказки кажутся явью… – И с этой красотой Хубилай расстается… – тихо проговорил Джинким. – Расстается? – переспросила она, не понимая, к кому обращены его слова – к ней или к самому себе. – Что вы хотите сказать? И что дальше будет с Шангду? – Только богам известно! – Монгол тяжело вздохнул. – Хубилай говорит, что вернется сюда летом, когда станет тепло, но я не верю. Конечно, Джинким не верит – ведь он законченный пессимист. – А почему? – Я так чувствую! – И он снова вздохнул. – Шангду ждет погибель. И вдруг на короткий миг она увидела все глазами Джинкима. Обреченные на запустение, брошенные на произвол судьбы дома и площади… Проходит немного времени, и вот уже окна домов зияют пустыми глазницами, стены осыпаются и ветер гуляет по опустевшим залам… Только мыши, кролики и лисы ищут теперь убежища под его стенами. Все больше приходит в упадок Хрустальный дворец, меркнут былые его красота и великолепие. В конце концов на его месте не останется ничего, кроме пыли и обломков мрамора. И те время неумолимо разбросает по степи. Ежась от холода, Беатриче плотнее запахнула ворот дохи. – Внимательно смотри! И пусть эта картина навсегда врежется в твою память! – произнес Джинким надрывно, и в его зеленых глазах блеснули слезы. – Сохрани ее в сердце, чтобы потом рассказать своим детям и внукам! Ведь мы последние видим Шангду в расцвете красоты и великолепия. Беатриче еле сдерживала слезы. Сидя неподвижно на лошади, смотрела, как завороженная, на расстилавшийся под ними город, обреченный на умирание. Не заметила даже, как Джинким поскакал дальше. Лишь голос Марко перебил ее мысли: – Ах, вот вы где, Беатриче! – И с этим криком он поскакал ей навстречу. – Дядя велел мне разыскать вас – он очень беспокоится. Здесь творится что-то несусветное, весь караван прямо гудит от возбуждения. Что вы здесь делаете? Беатриче взглянула на его красивое лицо с лучезарной и немного дерзкой улыбкой. А глаза… они прекрасны, но холодны… Нет, ничем она с ним не поделится! Не расскажет, как грустно ей прощаться с этим прекрасным обреченным городом, – все равно не поймет. – Ничего, – ответила она. – Немного замечталась и забыла обо всем на свете. Простите, я не хотела причинять вам беспокойства. – Вы не можете причинить мне никакого беспокойства. Для меня большая радость найти вас. – Марко поклонился. – А теперь позвольте проводить вас к дяде, прежде чем он от волнения повернет караван обратно. Беатриче прищелкнула языком и слегка сжала бока лошади. Там, за ее спиной, в долине, лежит покинутый Шангду… Между мраморных колонн остается и частица ее жизни. Вечером, незадолго до захода солнца, караван остановился на привал. Они добрались уже до большой, окруженной невысокими холмами долины, где всем хватило места. Лошадям вдоволь травы, а в быстром ручье журчит чистая, прохладная вода. За короткое время на берегу ручья разбили сотни шатров. Повсюду горели костры, на них грелись громадные котлы с супом. Беатриче поразилась дисциплине и организованности монгольских всадников, которые мгновенно развернули походный бивуак. А ведь они почему-то считаются дикарями. Беатриче вместе с Маффео сидели в шатре и ели горячий, вкусный суп – им налили из общего котла. Она старалась не смотреть на Минг: та с презрительной миной восседала напротив и ничего не ела. Считала ниже своего достоинства китаянки принимать участие в этой общей трапезе. Поведение ее бесило Беатриче. В круглом куполообразном шатре при всей его простоте – нет ни ковров на стенах, ни прочей роскоши – так уютно и тепло. Шатры обтянуты снаружи кожей, а потому непродуваемы – в такой холод это совсем не лишнее. На полу лежат подстилки, обернутые мягкими шкурами и теплыми одеялами. Не пятизвездочный отель, но как временное пристанище на средневековом маршруте совсем неплохо. Минг что-то бормотала себе под нос по-китайски, но перевода не надо, ясно и так: проклинает темных монголов. Беатриче искоса взглянула на Маффео, склонившегося над миской с супом: будто не слышит, что там бормочет китаянка. А может, и правда не слышит или привык к злобным выпадам старухи, и слова ее отскакивают от ушей. Сама же она, не в силах и не желая сдержаться, крикнула Минг: – Закрой наконец свой рот! Настоящая культура – это терпимость к другим народам! Прежде чем ругать монголов, хорошенько подумай. Будь все китайцы такими же, как ты, – их признавали бы безнадежно отсталой нацией! Минг сощурилась, и Беатриче испугалась, что та вцепится ей в лицо и выцарапает глаза… Но старая китаянка не шевельнулась. – Скоро увидите, – зашипела она, – когда приедем в Тайту! Увидите сами, какой народ сильнее. А монголы окажутся там, где им и место, этим нищим погонщикам скота! – И поднялась. – Извините, господин, я пойду спать, если больше не нужна вам. Она поклонилась Маффео и, семеня, отправилась на свое место. – Будь с ней осторожнее, Беатриче! – тихо предупредил Маффео, вытирая рот платком. – Минг из тех, кого лучше не делать своими врагами. Совет явно запоздал – она давно уже сделала ее своим врагом. – Пожалуй, я тоже пойду спать, – только и ответила она Маффео, – очень устала. Сколько еще осталось до Тайту, не знаешь? – Думаю, около восьми дней. – И он помог ей встать. Беатриче с трудом поднялась с пола. Болей в спине нет – седло оказалось удобнее, чем ей сначала показалось, – но страшно болят икры и внутренние мышцы бедра. Шатаясь от усталости, она дошла до своей лежанки, устроилась на ней. Как с такими болями завтра снова садиться на лошадь и целый день скакать верхом? Впрочем, к завтрашнему вечеру должно стать лучше… И она медленно перевернулась на спину. С ее места видно: Минг дремлет в центре шатра, рядом с костром, и свет его освещает ее морщинистое лицо. Что она имела в виду, говоря о Тайту и о монголах? Что ждет их после переселения туда: какое-то предательство? Или там и впрямь водятся «злые духи», как сказал Марко?.. Неужели китайцы выстроили дворец хана так, что он скоро обрушится на его голову? Что бы там ни было, а лицо Минг даже во сне сохраняет озлобленное выражение. Это не предвещает ничего доброго. Маффео сказал – нельзя делать из нее врага. Но чем старуха способна навредить ей? «Отравить может», – мелькнуло в голове. Такая возможность существует каждый день: вся пища идет через ее руки… Вырисовывается весьма безрадостная картина: с этого дня нельзя быть уверенной ни в чем. Надо, пожалуй, подумать, как избавиться от нее. Завтра же придется попросить Маффео дать ей другую служанку. И с этой мыслью она погрузилась в сон. Догорают последние костры, отбрасывая слабый мерцающий свет на шатры, где дремлют путники в ожидании завтрашнего дня. Скоро огни угаснут, шатры погрузятся в темноту. Только звезды по-прежнему сияют в небе, возвещая о доброте и всемогуществе Аллаха. Ахмад на мгновение остановился, глядя в бескрайнее небо – венец творения Аллаха. Завороженный красотой и мирным покоем пейзажа, спрашивал себя, зачем он здесь. Почему не в своем шатре, не спит, как все? Он устал и слишком стар, чтобы справиться с той миссией, которую сам на себя возложил. Правильно ли он поступает? Была ли на то воля Аллаха, чтобы он совершил эту месть? Как можно преклоняться перед добротой Аллаха и в то же время твердо верить, что он избран им, чтобы выполнить его волю и лишить жизни человека? Жизни, дарованной ему самим же Аллахом… – Наконец-то! – услышал он чей-то голос из темноты. – А мы уж думали, что ты не придешь! Насмешливый голос венецианца прервал его размышления и вернул к реальной жизни. Ахмад вытер пот со лба – словно только что пробудился от кошмарного сна… Но сон ли это? Неужто его одолевают сомнения? Ахмад тряхнул головой. Не испытание ли это? Испытание на стойкость и готовность совершить во имя Аллаха все – ради чистоты веры? К счастью, миг сомнений миновал. Теперь он снова знает, зачем он здесь, и полон решимости выполнить свою задачу. Он последний и единственный член Братства, оставшийся в живых после той бойни, развязанной монголами. Хюлегю – вот имя того гнусного мерзавца, который погубил Братство служения Аллаху. За это злодеяние он должен понести кару – тысячу раз заслуженную кару! Ахмад вдохнул холодный, чистый воздух – минута слабости осталась позади. Он подошел к венецианцу, обнял его и расцеловал в обе щеки – словно единоверца. – Прости за опоздание, раньше не мог. Он взглянул на стражника: опустившись на корточки, тот сидит на земле, свесил голову. Кривая сабля и щит беспомощно болтаются у него в руках. – Что это с ним? – Спроси у Зенге, – ответил молодой венецианец. – Не знаю, как ему удалось усыпить стражника. – У каждого свои секреты. Из темноты возникла фигура Зенге. Этот монгол огромного роста и очень худой; длинный черный плащ висит на нем, как перья на ободранной полуживой вороне. Вид жутковатый… При дворе хана поговаривали, что Зенге связан с черной магией и водится с духами и демонами. И Ахмад готов поверить в это. – Ну, в чем дело? Что вы на меня уставились? – подал голос монгол. – Может, ты сам объяснишь нам, в чем состоит твой план, – отвечал венецианец. – За этим мы и собрались. – Мой план? – смеясь, повторил Зенге. От этого смеха у Ахмада мороз прошел по коже. – Хотите сказать – как я могу помочь вашим интригам? – Называй как хочешь! – с раздражением откликнулся венецианец. – Главное – поскорее приступить к делу и… – Спокойнее, юный Поло! – перебил его Зенге. Было темно, но Ахмад отчетливо видел, как тот усмехается. Оскал волка, готового одним прыжком наброситься на жертву. – Сейчас все узнаешь. Он осторожно вытащил из-под плаща небольшой мешочек и протянул Марко. Венецианец взял его в руки, как бы взвешивая на весах. Затем высыпал содержимое на ладонь и задумчиво наморщил лоб. – Что это? Ахмад тоже с любопытством рассматривал кучку мелких засушенных ягод. В свете звезд ягоды поблескивают, будто покрашенные черным блестящим лаком, который так любят китайцы. – Это, мой друг, решение твоей проблемы, – произнес Зенге. – Подмешай это в пищу, которую он любит, и через несколько дней от него ничего не останется – только пыль под ногами. – Яд?.. – Венецианец снова уставился на свою ладонь, словно не веря, что в этих безобидных на вид, похожих на вишенки ягодках таится смерть. – Да, – отвечал Зенге, зловеще ухмыльнувшись во все лицо. – Хочешь попробовать? Опять Ахмад, несмотря на темноту, увидел: венецианец побледнел и быстро засунул ягоды обратно в мешочек. – Я тебе верю. Но как мы?.. – Нет ничего проще, юный Поло! – снова прервал его Зенге. – Тебе повезло, с тобой рядом опытный человек. Предоставь это Ахмаду, он в этих делах мастер. Ахмад пожал плечами, тысяча мыслей пронеслась у него в голове. Что скрывается за словами Зенге, что монголу известно о нем?.. И почему яд?.. Он шумно перевел дух. Да, он может убить человека кинжалом, мечом… даже, если надо, задушить голыми руками. Сделать это тайно или в открытом бою. Сам умереть, если будет на то воля Аллаха! Но отравить?.. Яд – оружие коварных злодеев, трусов и неверных. Оружие неспособных на борьбу за доброе и правое дело. Оружие тех, кем движут низкие, корыстные помыслы. – Не знаю… – Он беспомощно развел руками. – Я… – О, Ахмад, тебя мучают угрызения совести?! Считаешь меня нечестивым, трусом? – Насмешка и вызов в голосе Зенге резали слух. – Прости, сейчас нам не до этого! Знаю, тебе не нравятся мои слова. Что ж, придется смирить гордыню, коли всерьез собираешься достичь цели! – И он так близко подошел к Ахмаду, что тот почувствовал его дыхание. От него исходил запах смерти… – Яд – самая малая цена за то, что совершил тот человек! Уверен – твой Аллах простит тебя! Тон, каким монгол произнес святое имя Аллаха, омерзителен. Ахмад с отвращением взглянул в эти темные, почти черные глаза – и его охватило бешенство. Каких усилий стоит сдержать себя и не вцепиться ему в горло… Этот мерзавец больше чем неверный – безбожник и богохульник! Когда-нибудь он поплатится за свои козни! И тогда Ахмад покарает его собственноручно. Но сначала выполнит свою задачу. А когда все будет кончено – убьет его. – Хорошо, все будет сделано. – И взял мешочек из рук Марко. Венецианец явно почувствовал облегчение. – Можете на меня положиться. – Ахмад сунул сверток в карман, под плащ. Тяжко на душе, мешочек с отравой, кажется, прожигает дыру в кармане, опаляя кожу… – Пора уходить! – промолвил Марко. Ахмад ненавидел его за веселую беспечность. Конечно, венецианцу легко посмеиваться – не его душе гореть в аду… Но, как ни крути ни верти, – другого решения нет! Зенге, кажется, прав: есть только один способ послужить Аллаху. XI Путешествие продолжалось. Все шло гладко, без происшествий. С утра до вечера, не делая остановок, караван двигался на юго-восток. К вечеру, до наступления сумерек, разбивали лагерь, а утром следующего дня, еще до восхода солнца, шатры исчезали как по мановению волшебной палочки. Днем всадники перекусывали, не сходя с лошадей, даже дремали в седле. Путешествие, казавшееся поначалу невозможным, через два дня стало для Беатриче рутиной. Еще через два дня исчезла боль в мышцах и она почувствовала себя прекрасно, словно всю жизнь только тем и занималась, что колесила по миру верхом на лошади. Вечером, когда, вытянув ноги, ложилась отдыхать, она ощущала не большую усталость, чем после обычного рабочего дня в больнице. Будущему ребенку, кажется, тоже все нипочем. Ли Мубай каждый день осматривал ее, ставил иголки, давал какие-то снадобья. Он доволен результатами – и она тоже. Благодаря, быть может, его усилиям схватки прекратились, ноги перестали отекать. Так благополучно длилось для нее путешествие, что Маффео часто приходилось напоминать, что она беременна и не должна позволять себе ничего лишнего. Кроме того, с его помощью она пыталась совершенствовать свои познания в монгольском, а то было бы совсем скучно. И все-таки она страшно обрадовалась, когда на восьмой день добрались наконец до Тайту. Первым об окончании пути возвестил маленький мальчик – как предположила Беатриче, один из бесчисленных внуков хана. Как только пересекли гряду холмов, мальчуган, придержав своего коня и размахивая руками, закричал что есть мочи: – Смотри-ите! Та-ам, впереди!.. Та-айту! Скоро прие-едем!.. Новость быстро распространилась среди путников. Все всадники сгрудились на вершине холма. Тут же была и Беатриче. Смотрела на расстилавшуюся перед ними долину, замерев в восхищении… Город сиял под лучами полуденного солнца, словно какой-то гигант рассыпал здесь горсть крупных драгоценных камней. Крыши блестели и сверкали всеми цветами радуги – зеленым, желтым, голубым, красным. Беатриче казалось, что она стоит на галерее карточного домика в Шангду. Но все-таки все выглядело иначе – еще величественнее и прекраснее. У нее захватило дух. Марко оказался прав: как ни старались мастера, изготовившие макет города, действительность не идет ни в какое сравнение с моделью. Размах, с каким построен город, не поддавался описанию. Тайту как бы заполнил собой всю обширную долину. С вершины холма открывался прекрасный вид на огромные парки и площади с великолепными храмами. Во всем ансамбле выделялись крыши пагод. Беатриче заметила и несколько чужеродных строений: купола и минареты мечетей, а еще здания, напоминавшие индийские храмы и еврейские синагоги. В ярких лучах видна даже башня христианской церкви. Над всеми постройками доминировал сияющий голубым светом, словно драгоценный сапфир в диадеме, дворец императора. Хубилай позаботился обо всем. Тайту должен стать центром паломничества для людей всех национальностей и вероисповеданий. Смутные предчувствия – неизвестно почему – одолевали Беатриче. Тайту, несомненно, потрясающий город, чудо архитектуры. Но ему не хватает чего-то… Трудно это передать… Особого очарования, почти неземного волшебства – эти черты сквозили в Шангду. «Фэн-шуй!» – внезапно промелькнуло в голове. С этим понятием Беатриче столкнулась некоторое время назад: лечила одну пациентку, которая занималась тем, что давала консультации по фэн-шуй. Рассказала и ей об основных принципах этого древнекитайского учения, наглядно объяснив, в чем его суть, – по всей вероятности, увидела в ней свою потенциальную клиентку. Почему вспомнилось об этом именно сейчас, когда она созерцает Тайту?.. Быть может, синева крыш навела на такую мысль?.. Не исключено, что она испытывает некую неприязнь к Тайту потому, что он со временем станет Пекином, а Шангду – Кайпинфу… Последний останется в ее памяти как город, связанный с поэзией, сказкой и ностальгией… Ну а Пекин превратится в многомиллионный молох, да еще с правительственной резиденцией коммунистического Китая. Это не располагает к романтическим грезам. – Добрый день, Беатриче, что вы скажете? – Марко появился рядом с ней как из-под земли. – Как вы находите этот город? – Он прекрасен. – И сама ощутила: произнесла ничего не значащие слова. Чисто внешне Тайту бесподобно красив. Бессмысленно говорить Марко о тех чувствах, что она испытывала, глядя на город. Он только посмеется над ней. Лишь Маффео в состоянии ее понять. И, конечно, Джинким. – Еще час езды – и мы у ворот Тайту! – Марко улыбался. – Тогда увидите, какое это чудо. Он пришпорил лошадь, и Беатриче поскакала за ним вслед. – Гонцы уже у ворот города, чтобы возвестить о твоем прибытии, великий хан и повелитель! – Джинким поклонился брату, сидя в седле. – Прекрати эту напыщенную болтовню! – прервал его Хубилай, но без злости в голосе. Напротив, глаза его сверкали удовольствием – видно, радовался как дитя, что наконец добрался до цели. – Разве мы оба не монголы? Разве мы оба не сыновья одного отца?! Брат мой, не называй меня великим ханом. Зови по имени! Джинким внимательно посмотрел на Хубилая. В непритязательной монгольской одежде, верхом на лошади, лук и колчан со стрелами у седла, да, он действительно выглядит не как император, повелитель всех монголов и китайцев. Простой охотник, погонщик скота или воин – словом, настоящий монгол! – Твое желание для меня закон, Хубилай! – Ты все еще не примирился с мыслью, что отныне придется жить в Тайту, а? Прав я или нет, брат? Джинким молчал: Хубилай – брат, но прежде всего хан, не терпящий возражений. Жизнь каждого подданного у него в руках. – Как это тебе пришло в голову? – Ты неисправим, – Хубилай засмеялся, – даже родному брату не доверяешь! Зачем говорить – у тебя все написано на лбу. – Он тяжело вздохнул. – Ты сильное предубежден против Тайту. – Никогда я не вмешивался в твои планы, не ставил тебе палки в колеса! – возразил Джинким, чувствуя, что идет по тонкому льду и не знает, выдержит ли лед и его, и коня… – Но никогда и не скрывал своих мыслей, – Хубилай, задумавшись, смотрел вдаль, где поблескивали крыши города. – Думаешь, я глупец? Думаешь, дурак, что провозгласил Тайту столицей своего царства? – Нет, ты не глупец, но ты далек от жизни. – Джинким глубоко вздохнул – неловко говорить все это, но не лгать же брату. – Ты хочешь для людей больше того, что они в состоянии взять. Ни монголы, ни китайцы в глубине души совсем не желают своего объединения. А переезд в Тайту… – Он тряхнул головой. – Здесь мы будем чувствовать себя иноземцами, захватчиками, покусившимися на чужую землю. И еще боюсь, что накличем гнев богов и они оставят нас. – Мой дорогой брат, – Хубилай положил ему руку на плечо, – благодарю тебя за честность. Знаю – забота о нашем царстве, о нашем роде и обо мне, конечно, делают тебя подозрительным и излишне осторожным. Я не упрекаю тебя. Напротив, нуждаюсь в твоей бдительности и твоих сомнениях, когда дело касается моих планов и моих подданных. Он помолчал, глядя все туда же – вдаль. – Мне по душе твоя искренность. Ты единственный человек в моем окружении, в ком я не сомневаюсь, у кого мысли не расходятся со словами. Твое беспокойство, твои возражения заставляют меня еще и еще раз продумать и пересмотреть свои планы. Это так – поверь! Но… – он умолк на миг, – в отношении Тайту ты заблуждаешься. Это наш город! Мы его построили, и здесь мы будем жить и править! А что дома здесь не похожи на юрты наших дедов… – и пожал плечами, – … колесо жизни не остановишь – оно все крутится… крутится. Он тронул брата за руку. – Изменяется все. Даже горы меняют свой облик, а реки – свое русло. Так же меняется и наш народ, и его жизнь, но неизменной остается наша душа. В глубине души мы навсегда останемся охотниками и наездниками. И я верю – боги не забудут нас! Вспомни нашего деда – ведь боги не отвернулись от него, даже когда он покинул наши земли и двинулся в далекий поход в Страну заходящего солнца. – Наверное, ты прав, – тихо отозвался Джинким. – Будем надеяться на лучшее… Всем сердцем… И все же… – Джинким, – перебил его Хубилай, – иногда ты вызываешь у меня беспокойство. Ведь ты мужчина в расцвете лет, ты слишком молод, чтобы изнурять себя заботами. Послушай моего совета – возложи свои заботы на умудренных опытом стариков, отживших свой век! Найди наконец женщину! Мужчине нужна жена, которая делит с ним юрту, дарит ему сыновей и дочерей. Только тогда в жизни есть смысл! Джинким плотно сжал зубы. Конечно, женщина нужна. Но если бы Хубилай знал… Когда-то она у него была – много лет назад. Прекрасная, красивая, умная и сильная… Боги одарили ее улыбкой, способной разгонять в небе грозовые тучи. Он готов был все отдать ей, умереть ради нее!.. Разделить с ней все… кроме юрты. Любили они друг друга, как только могут любить друг друга женщина и мужчина. Но это была запретная любовь, потому что она принадлежала Хубилаю! Побыть бы сейчас подольше с братом – может быть, и отважился бы признаться ему во всем. Когда-то он мог бы выкупить ее, отдав взамен лошадей, или стал бы биться за нее, как это было во времена предков. Но теперь они живут не по законам своих пращуров. Хубилай – хан, а у хана не выкупают женщин. Вот и встречались они тайно, и так продолжалось день за днем… Джинким чувствовал себя вором, который обкрадывает брата, принимая любовь этой женщины! Почти год как одержимый разрывался он между счастьем и угрызениями совести, пока она не умерла при родах своего первенца. Он чуть не обезумел от горя. Нельзя было позволить себе в открытую скорбеть по ней… Хубилай нашел уже утешение с другими женщинами. Ну а Джинким… не на шутку задумал даже отправиться на тот свет вслед за любимой. Все годы, прошедшие с той поры, его даже во сне преследовали муки за совершенный грех – грех измены брату. Часто спрашивал он себя: догадывался ли Хубилай? И что было бы, признайся он честно во всем? Быть может, брат простил бы его?.. С тех пор он не прикасался ни к одной женщине. Никаких клятв не давал, и все же это было похоже на обет, на обещание, данное богам, – искупить свою вину в прелюбодеянии и трусости. Тем беспокойнее на душе теперь – в последнее время все чаще перед глазами всплывает прекрасное лицо, обрамленное золотыми волосами, с глазами цвета неба… Лицо сильной, независимой женщины… Иногда, очнувшись от сна, он ловил себя на мысли: с какой радостью провел бы руками по ее волосам… А что если Хубилай прав?.. Почему бы ему и в самом деле не найти женщину? Но она, эта женщина, снова принадлежит другому… Нет, он не желает повторять своих ошибок! – Тайту уже совсем рядом! – Джинким потянул поводья. – Если прибавим шагу, через час будем на месте. Пришпорив коня, он понесся вниз по склону холма. Не доехав несколько сот метров до городских ворот, кортеж сделал привал. Беатриче не поняла, почему остановились, – ведь они были почти у цели. Маффео все разъяснил ей: – Хубилай не может появиться в своей столице, как оборванный пастух, – народ этого не поймет. Ему надо сменить одежду и пересесть в паланкин, как подобает великому хану. Когда привал кончился, караван снова двинулся в путь. Прошло немного времени – и вот они въезжают в Тайту… Огромные, выкрашенные в красный цвет ворота гостеприимно распахнулись. На оборонительных стенах развешаны алые вымпелы – радостно развеваются на ветру… Около дюжины человек – на них топорщатся одежды придворных мужей – выбежали к воротам и бросились навстречу императорскому кортежу. Остановились рядом с паланкином Хубилая и упали ниц на пыльную дорогу, отбивая поклоны и касаясь лбами земли… Когда наконец они поднялись, появились музыканты и танцоры, ряженные в золотых и красных драконов. Под пронзительные звуки флейты и грохот медных тарелок они стали кружиться перед императором в танце. Торжественная процессия двигалась со скоростью черепахи, сантиметр за сантиметром протискиваясь сквозь улицы Тайту… Весь путь был запружен толпой. Люди ликовали – кричали, визжали, в восторге осыпая проезжающих цветами и зернами риса. Сзади напирали и толкали другие – все желали увидеть правителя! Кортеж с огромным трудом продвигался вперед. Стоял оглушительный шум, было невыносимо душно, люди и лошади становились все беспокойнее… Кобылица Беатриче, прядая ушами, возбужденно била копытами. Несмотря на холод, всадницу прошиб пот. Смахивать с себя цветы и зерна риса, набившиеся в шапку, рукавицы, рукава, она уже перестала, как и все остальные. Маффео, скакавший впереди нее, стал похож на цветочные фигуры с острова Майнау. И вот взорам открылся императорский дворец. Расстояние от ворот до дворца не превышало километра, но, чтобы преодолеть его, пришлось потратить целый час. Беатриче мечтала об одном – поскорее очутиться в своей комнате, в чистой постели, надеть свежее платье, выпить горячего чаю… Но больше всего – о тишине! Не успели они оказаться за воротами императорского дворца, как исполнилась главная ее мечта: шум сразу стих, дождь из цветов и риса прекратился. Как тихо – лишь редкие голоса, стук копыт о мостовую да ржание лошадей… Удивительно – зодчим удалось так спроектировать дворец, что сюда совершенно не проникает шум города. Как она им благодарна за эту тишину! Навстречу ей уже бежит слуга, чтобы помочь спешиться. С трудом она все еще вытряхивала из одежды лепестки цветов и зерна риса, которые проникли даже под белье… Все кругом занимались тем же. Некоторые отряхивались прямо как собаки, попавшие под дождь. В считанные минуты земля покрылась толстым слоем цветочных лепестков и рисовых зерен – лошади стояли по колено в этом покрывале, заглушавшем стук копыт. Зерна, валявшегося на земле, хватило бы, пожалуй, на целый месяц нескольким сотням едоков. Откуда только взялось это изобилие свежих цветов в начале зимы… Видно, не представляла она подлинных масштабов богатства и власти, которыми обладал Хубилай-хан. Она вообще чувствовала себя здесь сторонней зрительницей происходящего. В отличие от нее все остальные точно знали, что им делать и где. Беатриче стало не по себе, и она страшно обрадовалась, когда среди снующих вокруг людей увидела Маффео. Вид у него усталый и потерянный – скорее всего, он испытывал те же чувства, что и она. – Маффео, как хорошо, что ты здесь! Приятно наконец увидеть знакомое лицо! – воскликнула она, подойдя к нему. – Что тут происходит? Чего мы ждем? – Мы ждем, когда нам покажут наши апартаменты. – Маффео вытер лоб полой плаща; на верхней губе тоже блестели капельки пота. Что-то в его лице не понравилось Беатриче – уж очень он бледен… Не болен ли?.. – Скоро за нами придут, Беатриче. Хан кого-нибудь пошлет. Но она настроена не столь оптимистично: хан занят другими, более важными делами, не хватает ему еще беспокоиться об их размещении. Забыл наверняка об их существовании, и в этом его нельзя упрекнуть. Она собралась сама отправиться на поиски жилья: нет ничего подходящего, так переночует где-нибудь в хлеву. Неплохая перспектива – провести ночь на соломе, вместе с жуками и пауками, которых здесь хватает… – Ненавижу пауков! – незаметно для себя произнесла она вслух. – Что-что? – Маффео с беспокойством посмотрел на нее. – Что ты сказала? – Дядя, Беатриче! – раздался вдруг голос Марко. – Наконец-то! Я повсюду вас искал. Успел уже сменить дорожную одежду на платье придворного и выглядел бодрым и свежим, словно провел в Тайту не меньше двух дней. Широко раскрыв объятия, кинулся им навстречу. – Уважаемый дядюшка! Уважаемая Беатриче! Добро пожаловать в Тайту, столицу императора! – И обнял, и расцеловал обоих, словно после долгой разлуки. – Простите, что обрушился на вас, но я так рад снова вас видеть! Надеюсь, вы хорошо перенесли тяготы длинного путешествия. – Да-да, – подтвердила Беатриче. Щеки пылают от его поцелуев, всего-навсего дружеских. Так принято приветствовать друг друга у жителей южно-европейских стран – до сих пор ей это не нравилось. – Только вот… шум в ушах от этой сутолоки, – призналась она. – У китайцев своеобразные обычаи отмечать торжества, – Марко улыбнулся. – По их понятиям, громкие звуки отгоняют злых духов и приносят счастье и долголетие. Похожий спектакль разыгрывается и по случаю наступления Нового года – они этот праздник отмечают в конце зимы. Поживете здесь подольше – привыкнете к их обычаям, поверьте мне. – Он взял ее руку. – Для меня большая радость и честь провести вас в отведенные вам покои. Прошу вас – следуйте за мной! Они прошли вдоль роскошной галереи, мимо чудесного парка и пересекли огромную площадь. С первого взгляда было ясно: этот дворец превосходит резиденцию хана в Шангду не только размерами, но и торжественностью, и пышностью, и богатством. А ведь ни один ящик, привезенный из Шангду, еще не распакован. Все драгоценные вазы и статуи пока в повозках, мебель не расставлена, картины не развешаны на стенах. Возникло впечатление, что китайские мастера использовали вместо кирпичей драгоценные камни, а вместо дерева – чистое золото. Потрясающая, умопомрачительная роскошь! – Вот сюда – прошу вас! – воскликнул Марко в избытке чувств, указывая на дверь, украшенную резными драконами с позолотой. – Здесь, за этими дверями, ваши покои, уважаемый дядюшка. А за следующей дверью ваши, уважаемая Беатриче. Оба апартамента соединены друг с другом. А сразу напротив… ах, – и вдруг почтительно поклонился кому-то, – прошу меня извинить! Быстрыми, пружинящими шагами Марко устремился в ту сторону, где у дверей, по-видимому, его покоев стояла молодая девушка. Даже издали видно, как она хороша собой – настоящая красавица. На вид ей лет восемнадцать. Марко поклонился и поцеловал ей руку. – Кто это, Маффео? Беатриче отметила, к собственному стыду, что эта сцена больно ее задела. Что это – ревность? Какое безумие! Она взрослая женщина, довольно всего повидала на свете. – Это Ю Шулинь, – с готовностью пояснил Маффео, – дочь хана. Беатриче нахмурилась. Конечно, она не особенно отличала китайцев от монголов, но такую красавицу трудно не заметить, хоть раз увидев в Шангду. – Я никогда ее не видела. Маффео бросил на нее испытующий взгляд. – Ты и не могла ее видеть. Живет она в Тайту с момента своего рождения. Ее мать – китаянка, одна из побочных жен хана и дочь архитектора, который спроектировал Тайту. Рассеянно слушая его, Беатриче одновременно наблюдала: юная китаянка протянула Марко тонкий, почти прозрачный цветной платок. Нетрудно догадаться, что девушка собственноручно вышила этот подарок любимому в знак чувства, соединяющего их. Испытывая смешанные эмоции, Беатриче наблюдала, как Марко целует платок. Легкий румянец залил щеки девушки. Конечно, такое неопытное создание бессильно против чар этого ловеласа. Но что он тут может сделать – ведь она дочь всемогущего владыки. «Раскрой глаза! – говорил ей внутренний голос. – Девушка сказочно хороша. По сравнению с ней ты старое, изъеденное молью чучело. Кроме того, она принцесса. Смотри на вещи трезво! Да, ты не так уже молода, чтобы пускаться в любовные приключения с Марко Поло!» – Идем, Беатриче! – Маффео нежно тронул ее за плечо. – Пора спать. У нас была тяжелая дорога. Да и о ребенке надо подумать. Взгляд его говорит о многом… Беатриче чувствовала себя так, будто ее застигли на месте преступления. Маффео, конечно, прав – она густо покраснела. Зачем такому молодому человеку, как Марко, старуха, к тому же беременная. И, входя в свои покои, она вздохнула – Марко даже не посмотрел в ее сторону. Прошло совсем немного времени, и Беатриче уже стояла перед зеркалом в своей опочивальне, обставленной с еще большей роскошью, чем в Шангду. Но она не видела ни прекрасной, покрытой черным лаком мебели, ни причудливых резных шкатулок с выдвижными ящичками, ни ламп с изящными, вручную расписанными шелковыми абажурами. Она погрузилась в свои безрадостные мысли – о женской гордыне, ущемленном самолюбии, возрасте и прочем. Раздался стук в дверь. – Войдите! Приготовившись увидеть угрюмое, злобное лицо Минг, она вспомнила предостережение Маффео о том, старуха настроена враждебно. И когда-нибудь она отомстит… Но, к своему величайшему удивлению и радости, увидела не Минг, а ту молодую девушку, которая недавно во время пожара обожгла себе ноги. – Тебе что-нибудь надо? – ласково спросила она, надеясь, что Маффео не забыл просьбу и избавил ее от Минг. – Я пришла служить вам, госпожа. – Девушка бросила робкий взгляд на Беатриче. – Господин сказал, что вы недовольны Минг. Вот он и послал меня. Но если хотите, я уйду и… – Нет-нет, останься! – перебила ее Беатриче; от радости она чуть не захлопала в ладоши, но вовремя опомнилась. – Это приятная новость. Как твое имя? Девушка подняла голову и робко улыбнулась. – Йен, госпожа. Я принесла вам ночную рубашку. – И показала на стопку белья, которую держала в руках. – Можно я помогу вам раздеться? Йен ловко справлялась и делала все так нежно и бережно, что Беатриче ни разу не почувствовала ее прикосновения. Когда, вымытая и переодетая в ночную рубашку, она уже сидела в постели, девушка сделала несколько шагов назад, спрятав руки в длинных рукавах платья. – У вас есть еще пожелания, госпожа? – Нет, благодарю тебя. Ты хорошо выполнила свое дело, я довольна. А сейчас можешь идти. – Господин сказал, что завтра вам надо начинать работу в лечебнице. Он зайдет за вами завтра утром, как взойдет солнце, и проводит туда. – Хорошо. Спасибо, что сказала. – Беатриче вздохнула. Она знала, конечно, что здесь, в Тайту, ее ждет новое – придется лечить раненых и консультировать врачей Хубилая. Она была даже рада этому, но втайне все-таки надеялась, что ей дадут хотя бы несколько дней, чтобы отдохнуть и привыкнуть к новому окружению. Ведь есть же на свете такие вот люди, как она, – работа их везде находит, как ни скрывайся. Не помог даже прыжок во времени. Беатриче подняла голову: Йен еще здесь, стоит у двери, нервно теребя пальцы. – Ты еще что-то хочешь сказать? – Я хотела поблагодарить вас, госпожа. Вы тогда так помогли мне, и мои ноги… – Можешь меня не благодарить. Самое главное, что ты окончательно поправилась. – Я с радостью буду служить вам. – Девушка слегка покраснела. – Можно мне… можно я приду завтра? Беатриче улыбнулась – какая противоположность злобной старухе Минг! Повезло ей с Йен. – Конечно, буду очень рада! Сияющая Йен отвесила поклон и бесшумно удалилась. XII На следующее утро Беатриче рано разбудили. Ей, как всегда, казалось, что она только что легла, когда новая служанка легонько тронула ее за плечо и принялась стягивать с нее одеяло. «Никогда я не привыкну к такому раннему пробуждению…» – потягиваясь, думала Беатриче. – Доброе утро, госпожа, пожалуйста, вставайте. – Девушка приготовила ее одежду. – В любую минуту может прийти господин. Беатриче вздохнула и медленно поднялась с постели. В Бухаре она научилась не прекословить служанкам – те знали расписание хозяев лучше, чем они сами. Через полчаса, уже одетая и причесанная, она сама удивилась, как споро управлялась с помощью новой служанки, – куда быстрее, чем со старой Минг. Эта девушка такая милая, приятная – никакой раздражительности, вечного недовольства, как у ее предшественницы. Даже расчесывание волос прошло безболезненно – не как прежде. Только она собралась сказать все это Йен, как в дверь, соединяющую ее с покоями Маффео, раздался стук и вошел он сам. – Доброе утро, Беатриче. Хорошо выспалась? Довольна ли служанкой? – Да, от души благодарна тебе за все. А что с Минг? Легкая улыбка пробежала по усталому, осунувшемуся лицу Маффео. – Я сделал ее старшей среди моих слуг. Поняла, конечно, что ее хотят изолировать от всех. Но должность у нее теперь более высокая – нет причин жаловаться. – Надеюсь, она не будет срывать свою злость на молодых девушках? – Я предупредил: будет слишком зарываться, обломаю ей крылышки. Только вряд ли она послушается. – Посмотрел на Беатриче. – Хорошо, что ты уже готова. Ло Ханчен и Ли Мубай очень рано начинают прием в лечебнице. Сейчас придет и Джинким. – Джинким… Зачем? – Хочет проводить тебя лично. – Но почему? – Не знаю. Вероятно, чтобы быть уверенным, что все идет соответственно воле императора. Китайцы строго выполняют его указания, в лечебнице… – Чтобы следить за нами – вот что! – Ну… вряд ли. Беатриче повела бровями. – Ты всегда защищаешь его. Зачем контролировать все, что происходит в больнице? Может быть, он подозревает меня, что я вместе с другими врачами участвую в заговоре против его брата? – Никого лично он не подозревает. Джинким все-таки брат императора… Кроме того, он недоверчив. Безопасность Хубилая для него на первом месте. – Да, конечно. Слышала много раз, и это начинает действовать мне на нервы. Мне кажется, он не столько заботливый брат, сколько предмет внимания психиатра. Может быть, с него и начнем? Не успела она произнести последние слова, как увидела Джинкима – стоит в дверях. Хотела уже заметить ему, что вошел без стука. Но он так мрачно посмотрел на нее, что она из предосторожности решила промолчать. Что означает его взгляд? Может быть, он не одобряет идею сотрудничества с местными эскулапами, предложенную Хубилаем? Или его оскорбили ее последние слова? Вряд ли ему что-то говорит слово «психиатр», но Джинким отнюдь не дурак. – Готова? – сурово спросил он. И Беатриче твердо решила: Джинким все слышал и все понял. Она почувствовала, что воротник стал ей тесен… – Тогда идем! Больница располагалась прямо при дворце хана, в противоположной северной стороне, так что у Беатриче была возможность осмотреть весь дом. Они прошли по пустым, великолепно спланированным площадям, которым позавидовал бы любой немецкий городок. Все бесчисленные постройки, объяснил Маффео, имеют свое предназначение. В одних домах будут устраиваться обеды – в зависимости от времени года, другие предназначаются для послеобеденного сна детей императорской семьи. Вот эти – для наложниц хана, а эти – для его сыновей и дочерей. Дворец представлял собой не отдельное здание, а целый ансамбль, обнесенный стеной со сторожевыми башнями. В центре его возвышались личные покои императора. Повсюду сновали слуги – распаковывали ящики, тащили мебель… Однако в целом все уже завершено, значит, ночью здесь кипела работа. Джинким шел быстрой, размашистой походкой, словно от того, когда он попадет в лечебницу, зависела чья-то жизнь. Беатриче старалась не отставать – и очень скоро выдохлась. Искоса взглянув на Маффео, поняла, что ему еще хуже, хотя он и старается не подавать виду. Кряхтит, задыхается, лоб покрылся испариной… Время от времени украдкой хватается за сердце и на лице появляется страдальческое выражение. «Надеюсь, когда-нибудь мы достигнем цели», – думала она. Чем бы помочь Маффео?.. И вдруг в голову пришла спасительная мысль. – Эй, Джинким! – крикнула она стремительно мчащемуся впереди монголу. Он остановился и обернулся в ее сторону. Даже издали заметно, какое угрюмое у него лицо. Боже, неужели у этого человека всегда такое дурное настроение?.. – В чем дело? – осведомился он. – Нельзя ли помедленнее? На сей раз она не думала о вежливости – он всегда недоволен. Другого он не заслуживает. Разве не понимает, что она как-никак женщина, а не солдат, к тому же ждет ребенка. Не мешало бы считаться с ней – что если по дороге начнутся схватки?.. Слова эти подействовали на него – он покраснел. – Хорошо, если надо, я пойду медленнее. – И снова повернулся к ней спиной. Беатриче вздохнула. Конечно, она не ждала его извинений, хотя в таких случаях воспитанные люди обычно просят их простить. Что же, с воспитанием здесь, видимо, не все благополучно. – Спасибо! – шепнул Маффео ей на ухо. – Как ты догадалась? Они продолжили свой путь, но уже в умеренном темпе. – Ты, кажется, забыл, что я врач? Кстати, Маффео, тебе надо вплотную заняться своим здоровьем. Ты болен и… – Ничего, – возразил он, – я просто устал после долгой дороги. А еще мне пришлось уладить кое-какие дела, поэтому прошлой ночью почти не спал. Он помолчал немного. – Как ни грустно признаваться, но я уже немолод. Большие нагрузки теперь не для меня, мне нужен отдых. Когда будешь заниматься здесь с врачами, я, пожалуй, выйду в сад, вздремну немного. А когда закончишь и будем возвращаться назад, посмотришь – я обгоню Джинкима. – И улыбнулся. Улыбка, однако, получилась вымученной, а лицо приобрело серый, нездоровый цвет. «Меня не обманешь, друг ты мой, могу поклясться – это сердце!» – озабоченно думала Беатриче. По всем признакам у Маффео приступ angina pectoris, а может быть, и предынфарктное состояние. Но как убедить его, что необходимо лечение? И как она может ему помочь? В Бухаре все обстояло проще. Там она знала, что у Али в шкафу с целебными травами всегда есть боярышник, а из него можно приготовить отвар или мазь, чтобы хоть немного снять боль. Но какими средствами пользуются китайцы? Надо поговорить с Ли Мубаем, Маффео ему доверяет, и тот уговорит его полечиться. Пусть иглы помогут снять боль, даже не излечивая болезнь полностью, – все-таки лучше, чем совсем ничего. Вскоре они дошли до больницы – низкого прямоугольного здания, покрытого красной блестящей черепицей, какой кроют пагоды. Это единственная красная крыша – все остальные крыши дворцового ансамбля голубого цвета. Стены и колонны здания тоже выкрашены пурпурной краской, под коньком крыши и у колонн входной двери цветные фризы. Разноцветные фигуры – в голубых, зеленых и ярко-оранжевых тонах – изображали типичных для Поднебесной драконов, а еще фрукты и замысловатых насекомых с узкими крылышками и длинными щупальцами. – Это плоды персика, – пояснил Маффео. – Персики и цикады для китайцев испокон века символизируют долголетие и здоровье. В больнице их явно ждали: едва переступили порог, как навстречу им поспешил худенький мальчик, лет двенадцати; одежда болтается на нем как на чучеле. Он сложил руки на груди и поклонился. – Добро пожаловать, благородный Джинким, брат и престолонаследник великого Хубилай-хана! – молвил он на ломаном монгольском, так что даже Беатриче это заметила. – Да благословят вас боги и ниспошлют вам долгую жизнь! – Хорошо-хорошо, – Джинким угрюмо взглянул на него, словно у мальчика под широкой рубахой спрятан кинжал. – Беатриче, женщина из Страны заходящего солнца, прибыла к нам, чтобы по настоянию повелителя, всемогущего Хубилай-хана, научить своему искусству врачевания китайских целителей. Веди нас к ним! – Повинуюсь. – Мальчик отвесил поклон. – Высокочтимый Ло Ханчен и мудрый Ли Мубай ожидают вас в зале Утренней зари. – Если позволите, благородный Джинким, – поклонился Маффео, словно обычный слуга, а не близкий друг мрачного монгола, – я выйду в сад и подожду вас там. Джинким снисходительно кивнул: – Разрешаю тебе удалиться, – произнес он. Беатриче почудилось, что он с трудом сохраняет серьезный вид, – уголки его губ предательски задергались. – Только не засни там – может случиться, что ты понадобишься. – Повинуюсь, господин. Маффео снова поклонился, потом не распрямляясь, пятясь назад, сделал несколько шагов и лишь после этого повернулся и исчез между колоннами. Беатриче не поняла, зачем разыгран этот спектакль. Обычно Маффео и Джинким разговаривали на равных, как друзья. Мальчик спрятал руки под длинными рукавами рубахи и быстро засеменил перед ними. Так они дошли до двери, украшенной искусной резьбой. – Прошу извинить меня, но в зал Утренней зари может войти только женщина, а вас попрошу подождать здесь… – Что такое? – зарычал Джинким так, что мальчик испуганно отскочил назад. – Ты что, забыл, болван безмозглый, кто стоит перед тобой?! Я – Джинким, брат хана! Ни один червяк не может запретить мне войти в зал Утренней зари! Выбирай: или ты впустишь меня – или утром завтрашнего дня твоя голова будет торчать на зубцах вон той башни! – Но, господин, я… Джинким выхватил из ножен саблю и вплотную подступил к мальчику. – Сперва думай, а потом открывай рот! – И приставил к его шее острие клинка. – Не испытывай моего терпения! – Но Ло Ханчен и… – Их головы будут торчать рядом с твоей, если станешь меня задерживать! Тот побелел как полотно. – Слушаюсь, господин… если вы так желаете… Но прежде я должен сказать высокочтимому Ло Ханчену… – О моем прибытии? – снова перебил его Джинким. – Зачем?! Ему есть что скрывать?! Он что-то замышляет, чего я не должен знать?! Ребенка била дрожь, от страха он совсем растерялся, не зная, что ему дальше делать. – Нет, господин, конечно нет, я… – Тогда поторопись! Живо открывай дверь и дай нам войти в зал Утренней зари! – Да-да, конечно, господин! И дрожащими руками мальчик стал снимать тяжелый кованый засов двери. Джинким вложил кривую саблю в кожаные ножны. Беатриче с изумлением смотрела на него: он улыбается… Поразительно, как изменилось его лицо – это сразу превратило его в привлекательного мужчину. Когда взгляды их встретились, его зеленые глаза засияли от удовольствия, как у кошки, играющей с шерстяным клубком. Мальчик наконец открыл дверь, и они вошли. Беатриче не имела ни малейшего представления о зале Утренней зари, но никак не ожидала, что окажется в настоящей больнице. Помещение оказалось величиной с гимнастический зал. Больные лежат на низких топчанах с соломенными матрацами, покрытых тонкими простынями. Стоят они вплотную друг к другу, в пять длинных рядов. Недалеко от двери – примерно дюжина мужчин, их взгляды устремлены на пришедших. Все в серых китайских блузах и такого же цвета штанах, поверх накинуты длинные балахоны без рукавов. На головах ни шляп, ни чепцов. «Наверное, это и есть врачи», – подумала Беатриче. Но почему их так много? Может быть, пришли из любопытства – посмотреть на женщину из Страны заходящего солнца? Врачи взирали на них с неподвижными лицами, но у Беатриче возникло ощущение, что они смотрят на нее с неодобрением и неприязнью. До этих людей, пожалуй, нелегко донести основы современной западной медицины, как того хочет Хубилай. Она выпрямилась, решительно выдвинула вперед подбородок. Эта привычка, выработанная за годы работы хирургом, помогала, когда иной раз назревали женоненавистнические выпады со стороны коллег мужского пола. Между тем мальчик сделал несколько шагов и низко поклонился врачам – видимо, хотел продемонстрировать Джинкиму, кто здесь, с его точки зрения, заслуживает наибольшего почтения. Беатриче бросила на Джинкима взгляд, который не ускользнул от него. Глаза его налились злобой, и Беатриче поняла, в каком он состоянии. Со стороны мальчика это дерзость. Почему же Джинким на этот раз воздержался от резкого замечания? – Добро пожаловать в зал Утренней зари, Беатриче, женщина из Страны заходящего солнца! – Ли Мубай приблизился к ней. – Приветствуем и вас, Джинким, брат и престолонаследник нашего высокочтимого императора Хубилай-хана. Ваше присутствие в зале Утренней зари – приятная неожиданность и большое событие для нас. Наголо остриженный, небольшого роста монах низко поклонился. Одетый в оранжевое платье, радостным пятном он выделялся среди остальных – серых бородачей. Он единственный приветствовал ее, все другие молчали, застыв в неподвижных позах и не отрывая от нее глаз. – В честь вашего прихода сегодня собрались все врачи, чтобы совершить совместный обход больных и начать столь желанный для нашего высокочтимого императора обмен знаниями, – продолжал Ли Мубай. Беатриче почувствовала, что за словами вежливости скрывается любопытство. – Но прежде позвольте представить вам наших уважаемых и благородных целителей. Ли Мубай провел Беатриче и Джинкима мимо выстроившихся в ряд врачей, поочередно называя их имена. Для нее все они на одно лицо, а имена… не запомнила бы, даже если бы заучивала несколько лет. В голове вертелись обрывки китайских слов. Только одно имя врезалось в память, вероятно, самое важное, – Ло Ханчен. Он кто-то вроде главного врача больницы. Пожилой человек, лет около семидесяти, с седой свисающей на грудь бородой так худ, что реденькие торчащие из подбородка волоски напоминали паутинку. Кто остальные – сыновья, племянники или просто целители-коллеги, – она не поняла. – Что ж, давайте осмотрим первого больного, – предложил Ли Мубай. В его приветливости больше сдержанности, чем доброжелательства. Он подвел Беатриче к топчану в начале ряда. Пожилой, исхудавший до костей человек, кроме учащенного дыхания и легкого подрагивания век, не подавал никаких признаков жизни. – Что скажешь? Беатриче почувствовала, как на нее уставилась дюжина пар глаз – любопытствующих, скептических, недружелюбных. Явно ждут, что сейчас она – варвар в женском обличье, посмевший переступить порог зала Утренней зари, – с треском опозорится. «Только не допусти ошибки! – говорила она себе. – Это экзамен не только для тебя, но и для всей современной медицины и западно-европейской цивилизации». – С каких признаков началась болезнь? – задала она вопрос, стараясь унять дрожь в голосе. Вообще-то она ненавидела экзамены, пожалуй, даже больше, чем пауков. Ли Мубай слегка наклонил голову. – Если ты хочешь знать, я расскажу. Беатриче пыталась понять, почему китайские врачи не опрашивают больного перед осмотром. Может быть, считают это лишним? – Все началось летом, – продолжал Ли Мутбай. – Он перестал принимать пищу, каждый кусок выходил обратно. – Была ли слизь или кровь? – спросила она и сразу прикусила губу: почему не дослушала до конца? Такие вот ошибки непростительны! – Хороший вопрос, – ответил Ли Мубай; если ему и не понравилось, что его перебивают, то вида он не подал, на лице нарисовалась улыбка, как у статуи Будды. – Они наблюдались позже. А вначале… В этот момент снова появился китайский мальчик – слуга. – Простите, что потревожил вас, – низко поклонился он Ли-Мубаю и другим лекарям. – В саду ждет человек. Он просит нижайшего разрешения поговорить с мудрым Ли Мубаем. Маленький монах, снова опустив голову, сдержанно ответил: – Передай ему, что я подойду, как только освобожусь. Пусть он немного потерпит. – Простите, господин, но он говорит, что это дело величайшей важности и он не может ждать. – Мальчик переминался с ноги на ногу. – Он просит тысячу раз извинить его и просит также о возможности немедленно поговорить с вами. Ли Мубай наморщил лоб: – Что же, придется выйти к нему. Бросив на Беатриче взгляд как бы в знак того, что тоже просит его извинить, он поспешил к выходу. Беатриче с тоской смотрела ему вслед – у нее возникло чувство, что с его уходом исчезнут последние следы доброжелательства. Однако она и не представляла, какой пыткой окажутся для нее ближайшие три часа. Беатриче надеялась, что кто-нибудь из врачей продолжит рассказ, начатый Ли Мубаем. Проходили минуты, но в зале стояла долгая мучительная тишина: никто не проронил ни слова. На Беатриче по-прежнему устремлены неподвижные взгляды, и от них, ей казалось, исходит какая-то леденящая сила, сковывающая рассудок. Может быть, у китайских врачей не принято опрашивать больных? Чтобы разрядить тягостную атмосферу, она опустилась на колени перед стариком и взяла его руку: холодную, влажную и безжизненную. – Добрый день, меня зовут Беатриче. Где у вас болит? – с трудом выдавила она несколько известных ей монгольских слов. Может быть, старик китаец и не понимает по-монгольски? Или болезнь зашла так далеко, что он ничего не соображает, находясь уже в коме? Пульс на тонком запястье почти не прослушивается… Беатриче откинула простыню: кожа и кости, только живот взбух, как воздушный шар. Она еле-еле дотронулась до него, но старик взвыл от боли. Живот твердый, как доска. Возможно, это напряжение – защитная реакция организма. Она перебирала варианты диагнозов при таких симптомах. В хирургии брюшной полости почти все болезни, начиная с аппендицита и кончая раком, в конечной стадии имеют сходные признаки. В своей гамбургской клинике она прежде всего сделала бы развернутый анализ крови, УЗИ брюшной полости и рентгеноскопию – тогда спустя короткое время поставила бы точный диагноз и провела операцию. Правда, она сомневалась, что даже в условиях современной хирургической клиники с интенсивной терапией спасла бы больного в таком состоянии. Самое лучшее – дать старику спокойно умереть, в крайнем случае снять боли, например, с помощью опия. Китайцы ждали, что она скажет. Не ударить бы лицом в грязь, поставить хотя бы предварительный диагноз… Она ощупывала пальцами живот, пытаясь определить, воздух там или жидкость. Больной вскрикнул и скорчился от боли. Оттолкнул вдруг ее руку, изо всех сил пытаясь подняться, и что-то выкрикнул ей в лицо. Беатриче в ужасе отшатнулась. Китайские коллеги как один наморщили лбы. – Ну? – В глазах Ло Ханчена Беатриче прочла скрытое злорадство. – Что скажешь? На языке вертелся ответ, но она взяла себя в руки, чтобы не осложнять ситуацию. – Здесь может быть несколько причин. Чтобы правильнее понять, – надо больше узнать о больном. – И снова взглянула на старика: лежит теперь на боку и тихо стонет. – Он скоро умрет. – Неужели? – воскликнул Ло Ханчен, насмешливо поведя бровью. – Это мы и без тебя знаем. Но мы учим своих врачей не причинять больному дополнительных страданий. Он шепнул что-то на ухо одному из врачей, покачал головой и сделал знак молодому сотоварищу. Тот сразу подскочил к постели старика, поставил ему иголки, и уже через несколько минут больной затих. Беатриче хотелось избить себя, ну почему она не положилась на интуицию, как обычно? Вместо того чтобы думать о пациенте, вознамерилась блеснуть перед китайцами своей продвинутостью, своими знаниями современной медицины. И в результате попала в заранее приготовленную для нее ловушку. Лицо ее залилось краской – первый экзамен она провалила. – Идем дальше. Пока шли от койки к койке, Беатриче все больше нервничала. Под пристальными взглядами китайских врачей ей надо не только правильно ставить диагноз, но и соответственно вести себя с больными. Но как ей с ними общаться, если они ее не понимают, глядят на нее глазами животных, которых ведут на бойню? У постели каждого больного приходится действовать как в потемках. Она ощупывает животы, проверяет рефлексы, трогает пульс… Но какой толк от этих ощупываний, если отсутствует главный инструмент врача – язык! И ни один из этих целителей не пришел ей на помощь, не рассказал историю болезни и не назвал симптомов. Как же могла она определить, чем больны эти несчастные, заслуживающие сострадания? Взгляды, которыми обменивались между собой китайцы, становились все враждебнее. О чем они говорят, Беатриче не понимает, но чувствует, что насмехаются над ее «медициной». И поделом ей – это мучительное испытание, и ей надо выдержать его до конца. Пройдя наконец сквозь строй шпицрутенов, она, обливаясь потом и стуча зубами как от холода, ощущала себя студенткой первого семестра. – Теперь можешь идти, – смилостивился Ло Ханчен, на этот раз даже не сочтя нужным ей поклониться. – Мы посоветуемся и подумаем, чему ты можешь нас научить. Выйдя из помещения, Беатриче оперлась о стену. Ло Ханчен выставил ее за дверь, как девчонку-служанку. Но у нее нет сил даже возмутиться таким обращением – так устала, что еле держится на ногах, и сейчас чувствовала резкую боль в ногах и пояснице. На глаза навернулись слезы – от стыда, злости и отчаяния. С институтских времен она не испытывала такого позора. Сейчас же ее мутит и страшно разболелась голова. – Боже мой, какой ужас! – произнесла она, потирая виски, – прикосновение собственных холодных, онемевших пальцев заставило ее вздрогнуть. – Кажется, все, что было можно, я сделала не так. – Ерунда! – решительно возразил Джинким. – Дело тут не в тебе. Они не дали тебе ни единого шанса. Целители эти хотели только одного – чтобы ты растерялась, наделала ошибок. Будь они моими соплеменниками – сгорел бы от стыда. Возможно, даже приказал бы сбросить их с городской стены вниз головой. Беатриче вымученно улыбнулась. Джинким люто ненавидит китайцев – снизошел даже до того, что встал на защиту подозрительной чужестранки. Но она полностью осознавала происшедшее. Сбылись все ожидания китайских врачей: она показала себя тем, кем хотели видеть ее Ло Ханчен и его воспитанники, – неловкой, незнающей, непрофессиональной. – Я очень ценю твое желание утешить меня. – Она в отчаянии тряхнула головой. – Но я проявила себя так, будто не имею ни малейшего представления о медицине и о том, как вести себя с больными. – А я знаю китайцев лучше, чем ты. Высокомерие и спесь – их главные особенности. В глубине души каждый китаец убежден, что их культура выше всех других. Ты даже не представляешь, на что они способны, кичась своей культурой! – В глазах Джинкима сверкнули искорки злобы, будто сию минуту он готов задушить первого встречного китайца. – С самого начала они решили сбить тебя с толку. Все хорошо продумали. Ли Мубай чуть было не скомкал их план. Не знаю, заметила ли ты, но вызвали его не случайно. Это все устроил Ло Ханчен. Я видел, как он шептался с этим мальчишкой. – И он смачно сплюнул. – Привязать бы этого старикашку за бороду к седлу моего коня и протащить через весь Тайту – попугать людей. Беатриче устало кивнула: – А что толку? Ты вырвал бы ему все волосенки, не успев сесть на лошадь. Они обменялись взглядами – и вдруг дружно рассмеялись. – Ты права. У Ло Ханчена волос не больше, чем у старой бабы. Надо придумать что-нибудь получше. Ну а ты? Что будешь делать? – А что мне остается? Пойду лягу и постараюсь все забыть. А уж потом решу, как вести себя завтра. Джинким решительно замотал головой. – Нет, не делай этого! Нельзя, чтобы ты еще раз испытала это позорище! Это вредно для тебя и твоего… – Он замолчал, смущенно опустив глаза. – Сегодня же поговорю с братом и попрошу освободить тебя от этой работы. Беатриче чуть было не поддалась искушению послушаться Джинкима. С одной стороны, хорошо бы не встречаться больше с этими надменными, несимпатичными людьми, но с другой… Как даже смотреть на себя в зеркале, если струсишь от такой ерунды? «Не прячь голову в песок!» – велела она себе. И твердо отказалась: – Нет, только не это! Джинким с удивлением взглянул на нее: – Но почему? Я уверен – тебе нечего бояться Хубилая, он все поймет. В некоторых вопросах он, может быть, и не всегда умен. Наши мнения часто расходятся. Но у него, поверь мне, большое сердце. Беатриче покачала головой: – Дело не в этом, а… как бы правильнее выразиться… в гордыне. Моему самолюбию нанесли удар, и я не могу с этим смириться. Не выношу, когда меня пытаются запугать высокомерием и хамством! – Остановилась, почувствовав, что излишне горячится, помолчала немного. – Кроме того, я знаю, что допустила ошибки, и хочу их исправить. В конце концов… – она подняла голову, – мне жаль больных. Я врач, давала клятву Гиппократа – сделать все, что в моих силах, чтобы помочь больному. И от этой клятвы меня никто не освобождал. Я знаю, на что способна. Я хороший хирург и умею делать то, о чем эти трясущиеся старцы представления не имеют. Вместе мы могли бы помочь этим беднягам. – Она снова сделала паузу и невесело улыбнулась. – Кроме того, хочу доказать этим заносчивым дубоголовым старикам, что истина доступна не им одним, – и за пределами их Поднебесной есть люди не глупее их. Он очень внимательно и с уважением смотрел на нее, и на губах его играла добрая улыбка: – Это слова борца. Ты говоришь моими устами. Клянусь – буду помогать тебе во всем, поддерживать тебя, насколько это мне доступно! – Он взял ее руку и пожал. Ладонь у него жесткая, сильная, мозолистая и шершавая, по-видимому, от рукоятки сабли и от поводьев лошади. «Удивительно, но этот монгол может быть мягким и добрым», – думала Беатриче, глядя в его горящие, зеленые кошачьи глаза так, словно видела его первый раз. Интересно, он женат? Внезапно ей стало стыдно за себя. Не исключено, что дело в гормонах, – это они так изменяют психологию женщины во время беременности. Вероятно, атавизм, пережиток каменного века: беременная женщина нуждалась в мужчине, чтобы тот защитил ее и новорожденного от хищников или самцов другого племени. Уж не угадал ли Джинким ее потаенные мысли? Он быстро выпустил ее руку из своей, резко отвернулся и сухо сказал: – Зайдем за Маффео и вернемся домой. – Да, здоровая мысль, – ответила Беатриче. Конечно, она сморозила глупость, но ничего другого не пришло в голову. Послали в сад одного из слуг, и вскоре тот вернулся с Маффео. Чтобы не зацикливаться на Джинкиме, Беатриче обратила все свое внимание на Маффео. Отдых явно пошел ему на пользу: лицо хотя и бледное, но не такое серое и осунувшееся, как несколько часов назад. Все равно, завтра же надо поговорить с Ли Мубаем – пусть им займется. Обратный путь проделали неторопливо. Джинким проводил их прямо до дверей покоев. К удивлению обоих, здесь ожидал Марко. Стоял, подчеркнуто небрежно опершись о стену: ему бы современную европейскую одежду, солнцезащитные очки и сигарету в зубах – вот и герой фильма об итальянской мафии. Беатриче, как ни странно, совсем не обрадовалась этой встрече. «Сегодня плохой день», – решила она, чувствуя, что разболелась голова. Джинким тоже напрягся, а Маффео глубоко вздохнул. Ни тот ни другой, кажется, не обрадовались появлению Марко. – Добрый день, Марко! – приветствовал его Маффео без особого восторга. – Что ты здесь делаешь? Тот вытер лицо платком, обронил его на землю и, отделившись от стены, мягкими, элегантными движениями хищника двинулся им навстречу. – Дядюшка, рад видеть вас в добром здравии! – И ухватил Маффео за руки, словно не замечая его холодности. А может быть, и правда не заметил. Или самомнение его так велико, что он выше всяких предрассудков. – Я беспокоился за вас, дорогой дядя. Заходил к вам, и слуги мне сказали, что вы отправились в лечебницу. – Да, мы были там по поручению благородного Хубилай-хана, – ответил Маффео, – но не затем же ты пришел, чтобы справиться о моем здоровье? Марко засмеялся, и смех его звучал так обольстительно, что у Беатриче пробежала по коже волнующая дрожь – так дрожат пузырьки пенящегося шампанского в драгоценном хрустальном бокале. – Вы правы, дядюшка, – ловите меня на слове! – весело отозвался он, поклонившись. – Интуиция вас не подводит. К своему стыду, должен признаться, что не только забота о вашем здоровье привела меня сюда. На самом деле я пришел засвидетельствовать свое глубочайшее почтение очаровательной даме. Приветствую вас, досточтимая Беатриче! – Повернулся к ней, решительно взял ее руку и поднес к губам. Вновь она почувствовала его легкое дыхание. Но одновременно с этим услышала странное шипение, что привело ее в замешательство. Прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что этот звук исходил не от Марко, а от Джинкима. Злится, наверное, что не с ним первым поздоровались. За сегодняшний и без того тяжелый день еще один удар для Джинкима. – Надеюсь, я не помешал, – продолжал Марко, обволакивая ее улыбкой. Да, улыбка у него без преувеличения неотразимая. «Почти неотразимая», – отметила про себя Беатриче: на сей раз пульс ее не частит, а по коже не бегают мурашки. – Не окажете ли вы мне честь снова отобедать со мной? Предложение заманчивое, что и говорить. Она часто вспоминала те волнующие часы в Шангду, которые провела вместе с Марко. Вдруг взгляд ее упал на платок, оброненный венецианцем, – и она сразу узнала его. Это платок, подаренный дочерью хана, – только вчера Марко целовал его с такой страстью и восторгом. Она снова взглянула на него – теперь улыбка его показалась ей фальшивой и искусственной, а в глазах поблескивали искорки коварства. – Вы помните удовольствие, которое мы испытали с вами в тот день? От стыда Беатриче готова была провалиться сквозь землю. Что имеет в виду Марко, делая такие двусмысленные замечания, нетрудно догадаться. А вот Джинким… – Разумеется, я помню наш приятный разговор. – Она убрала свою руку – удивительно, но теперь сделала это с легкостью. – К сожалению, не смогу принять ваше предложение. У меня сегодня был трудный день в лечебнице, и мудрейший Ли Мубай предписал мне покой. Ведь речь идет о благе моего будущего ребенка. Надеюсь, вы проявите понимание. К тому же уверена, что вам не составит труда найти другое, не менее приятное общество. На какие-то доли секунды глаза Марко сузились, превратившись в узкие щелки, а улыбка застыла на лице. Получать отказы от женщин он не привык. – Разумеется, ваше самочувствие для меня превыше всего, – ответил он после некоторой паузы и вновь решил проверить действие своей улыбки: – Тогда я отступаю в надежде, что в следующий раз… к примеру, завтра? – И опять улыбнулся. Столь вызывающе улыбнулся, что Беатриче стало просто дурно. И она совсем еще недавно тратила свои чувства на такого ловеласа? – И этого не обещаю, – ответила холодно. Странно, но его шарм, который еще вчера вызывал дрожь в коленях, сегодня почему-то совсем на нее не действует. – Хубилай-хан распорядился, чтобы в ближайшее время я постоянно находилась в больнице и помогала другим врачам. Мне очень жаль. Беатриче сильно заблуждалась, думая, что молодой венецианец наконец оставит ее в покое. Нет, он даже не разозлился, совсем наоборот. Казалось, оправившись от первого отказа, он находит особое удовольствие в новой игре, которую затевал ради своей прихоти. Улыбка его вновь обрела былую самоуверенность. – Да, очень жаль. Тогда я пожелаю вам, дорогая Беатриче, хорошо отдохнуть после ваших трудов. Не откажите в лтобезности, примите в подарок это кольцо в знак моего преклонения и глубокого уважения. – Он снял кольцо с пальца и вложил его в руку Беатриче, как бы случайно погладив ее пальцы. – Когда вы достаточно окрепнете, чтобы нанести мне визит, и закончите свои дела, отправьте слугу с этим кольцом – и я сразу примчусь к вам. Живу я рядом. Желаю вам спокойной ночи. – Галантно раскланявшись, он быстрыми шагами удалился. Все трое смотрели ему вслед. Беатриче показалось, что Маффео и Джинким с облегчением вздохнули. – Стрела попала в цель, – произнес Джинким, и в голосе его прозвучали нотки триумфа и облегчения. – Нет, охотник еще не удовлетворен, – мрачно констатировал Маффео. – Он будет пытаться еще и еще раз и не успокоится, пока не уложит дичь. Я знаю Марко. Берегись, Беатриче! – Не беспокойся, Маффео. Я знаю, как себя вести. В задумчивости она вертела в пальцах кольцо Марко – простое золотое кольцо с прекрасным большим опалом овальной формы, переливающимся всеми цветами радуги. Как радовалась бы драгоценному подарку, если бы он исходил от другого человека. Положила кольцо в карман, твердо сказав себе, что никогда не пошлет его Марко. – Джинким, – она задумчиво покусывала губу, – тебе не трудно и завтра проводить меня в лечебницу? На лице его мелькнула улыбка удивления и радости. – Охотно, но с одним условием: все трудности ты берешь на себя. – Конечно, я же сказала. Но так, как сегодня, не пройдет. Я в этой стране совсем недавно. Не понимаю, что говорят больные. Мне нужен переводчик – посредник между мной и больными. Поэтому прошу тебя предоставить в мое распоряжение надежного толмача, который помогал бы мне в работе. – С радостью выполню твою просьбу. Он улыбался, и у Беатриче стало тепло на душе. – Я дам тебе своего племянника Толуя. Он сын Хубилая, говорит на нескольких диалектах китайского и очень подойдет для этой работы. XIII На следующее утро, сразу после восхода солнца, Беатриче уже была у дверей лечебницы. Лучи солнца освещали большой портал, переливаясь яркими красками на резных фигурах в виде драконов, персиков и цикадообразных насекомых, превращая их в живых существ. Цикады… Еще вчера Маффео объяснил ей, что эти насекомые в китайской мифологии не только олицетворяют здоровье и долголетие, но и возвещают перемены к лучшему. Надо надеяться, так оно и будет, сегодня ей это очень пригодилось бы. Она сделала глубокий вдох и вместе с Джинкимом и его племянником Толуем переступила порог. Хорошо, что ее сопровождают эти двое. Джинким не друг, по крайней мере пока, но в атмосфере вражды и недоверия она чувствует в нем сильного и надежного союзника. В зале Утренней зари стояла тишина. Здесь были только Ло Ханчен и еще один врач. Они занимались больными, а те тихо и терпеливо ждали своей очереди, лежа на соломенных матрацах. Очевидно, остальные врачи еще не приступили к работе. По всей вероятности, их собрали вчера со всего Тайту исключительно ради нее. – Доброе утро! – громко по-монгольски произнесла Беатриче. Оба врача вздрогнули, уставившись на нее, как на привидение. – Если вы пришли за советом или консультацией, запишитесь у писаря, – произнес Ло Ханчен, опомнившийся раньше своего молодого коллеги. – Он сидит слева у ворот и подскажет, когда мы сможем вас принять. Голос старого лекаря такой неприязненный, что у Беатриче пробежал холодок по спине. Любой другой на ее месте растерялся бы. Но женщину двадцать первого века, да еще хирурга по профессии, голыми руками не возьмешь. В поведении Ло Ханчена, собственно говоря, нет ничего для нее непривычного. Сегодня ночью она поняла, что от своих коллег в Гамбурге натерпелась и не такого. А кроме того… – Ты можешь повернуться и уйти! – прошептал ей на ухо Джинким. В какой-то степени он даже рад, что эта враждебность на сей раз относится не к нему. – Уверен, что Хубилай тебя… – Ни в коем случае! Я все выдержу! – отрезала Беатриче. – Ты ошибаешься, Ло Ханчен! – громко выпалила она. – Я пришла сюда не как пациентка, а чтобы приступить к работе, как того пожелал могущественный Хубилай-хан. Ло Ханчен помрачнел – по всей видимости, никто не ожидал ее появления. – Как хочешь. – Он недовольно скривил губы, напомнив старого моржа с торчащими на подбородке белыми волосами. – Можешь начинать с того угла. Как всегда, «образец дружелюбия»… Но она не позволит старику омрачить свое настроение. Сегодня она во всеоружии. – Толуй, подойди ближе! – Кто это? – спросил Ло Ханчен. – Пускай уходит. Вход в лечебницу открыт не для всех. – Это Толуй, сын великого хана и мой переводчик. Молодой человек, которому едва исполнилось семнадцать, вежливо поклонился врачу-китайцу. – Поскольку у вас нет времени помочь мне преодолеть языковые трудности, эту задачу взял на себя Толуй. По приказу императора! Ло Ханчен побагровел от бешенства, но промолчал и снова занялся пациентами. Беатриче облегченно вздохнула: – Прекрасно, и на нашей улице бывает праздник, – произнесла она по-немецки. Толуй растерянно взглянул на нее. – Что ты сказала? – Неважно, – с улыбкой ответила Беатриче. – У нас на родине есть такая поговорка. Давай лучше начнем работу. Как скоро выяснилось, Джинким недооценивал способности племянника. Толуй, этот симпатичный юноша, кроме многочисленных диалектов китайского и монгольского в совершенстве владел арабским, итальянским и даже латынью, а также древнееврейским и древнегреческим. Беатриче постепенно осваивалась. Пациенты с помощью Толуя послушно отвечали на ее расспросы. Она подробно осматривала их, полностью концентрируясь на каждом, и ставила диагнозы. Большинство больных, находившихся в зале Утренней зари, страдали инфекционными болезнями, но встречались и другие случаи: переломы костей, камни в почках и желчном пузыре и даже два раковых больных. Эти были в таком запущенном состоянии, что даже в двадцать первом веке им вряд ли смогли бы помочь. В этот вечер Беатриче возвратилась домой вконец измотанной – прямо выжатый лимон, но, несмотря на это, испытывала удовлетворение. Она чувствовала, что действует правильно. В дверь постучали – Ахмад, склонившийся над своими книгами, поднял голову. Кто мог прийти в такой ранний час? Даже слуги еще спят глубоким сном. – Войдите! Он был немало удивлен, увидев венецианца. – Марко? Что тебе надо? – Я должен поговорить с тобой, Ахмад. Срочно. Ахмад скорчил недовольную мину. Развязный тон венецианца раздражал его, но он сдержался и указал ему на сиденье на другой стороне стола. – Садись, дорогой друг. Или ты так спешишь, что даже важные дела собираешься обсуждать стоя? Марко заскрежетал зубами, но сел на низкое сиденье, упершись подбородком в колени. Взгляд его пылал бешенством: – Итак, что ты сделал с ядом? – Только то, о чем мы договорились. Венецианец подпрыгнул и перегнулся через стол, оказавшись лицом к лицу с Ахмадом. – Ты лжец! – прошипел он сквозь стиснутые зубы. – Ты не… Ахмад почувствовал неудержимый прилив бешенства. Прежде чем Марко среагировал, он схватил его левой рукой за воротник, а правой нащупал спрятанный на поясе кинжал. – Еще никто и никогда не называл меня лжецом! – прошипел араб. – И ты это делаешь в последний раз. Он видел – венецианец не на шутку испугался: побледнел, в глазах застыл страх, кадык задвигался. Он нервно облизывал губы кончиком языка. – Хорошо, хорошо. Я все понял. – И попытался изобразить улыбку. Марко поднял руки, и Ахмад выпустил его. – Извини, я не хотел тебя оскорбить. Но… если ты действительно подмешал ему яд в пищу, почему тогда этот старик до сих пор жив-здоров и свободно разгуливает по Тайту? Как ты это объяснишь? Ахмад пожал плечами и глубоко вздохнул. Гнев постепенно остыл, но он не снимал руки с кинжала. Холодная сталь клинка, лишенного всяких украшений, но представляющего шедевр оружейного мастерства, приятно ласкала его руку. – Не знаю, – ответил он. – Может быть, это яд долгого действия? Или тот человек невосприимчив к яду? Я не могу ответить на твои вопросы. Ты не того спрашиваешь! Марко вздохнул, уставившись на свои руки. – Я знаю. Прости меня. Я не могу найти Зенге. Никто не знает, где он пропадает. Может быть, он вовсе не покидал Шангду? – И, откинув прядь черных волос со лба, добавил: – Иногда я спрашиваю себя, не допустили ли мы ошибку. Ахмад молчал; этот вопрос он тоже задавал себе не раз. – Мне пора уходить. – Марко поднялся. – Прости, что я усомнился в твоей преданности. Он вышел, оставив Ахмада одного. «Мальчишка и глупец, – размышлял Ахмад. – Если у кого и есть причины убрать с дороги этого негодяя, так это у меня. Будет и дальше копать, и, не приведи Аллах, найдет виновных, – я стану первым, кто лишится головы». Борьба за свой авторитет стоила Беатриче невероятных усилий. Она работала на износ, не давая себе передышки. Солнце еще не взошло, а она уже появлялась в лечебнице, а уходила после заката. Всеми доступными ей средствами – а их не так уж много – пыталась лечить больных. Возвратившись к себе усталая и измученная, она была в состоянии только вытянуть ноги и поесть. Но и тогда не позволяла себе отдохнуть, часами просиживая с Толуем за медицинскими книгами, посвященными целебным травам Поднебесной. Не зная основ китайской медицины, Беатриче не всегда понимала смысл образных метафор, которыми изобиловали эти рукописи. С помощью Толуя она строчку за строчкой с трудом расшифровывала их значения. Постепенно ее усилия приносили плоды. Накапливая знания о китайских целебных травах, она все больше преуспевала в лечении больных. Китайские коллеги теперь не смотрели на нее равнодушно и пренебрежительно, как прежде. Пока они еще не делились с ней своими секретами, но уже начали прислушиваться к ее словам. И одно это наполняло ее гордостью. Со дня ее первого появления в лечебнице прошло около двух недель. Беатриче осматривала больного, поступившего накануне: сильные боли в левом боку отдавались в пах. Она поставила диагноз: почечная колика, вызванная камнем в мочеточнике. Впервые Ло Ханчен кивнул ей в знак согласия. Очевидно, китайские врачи, пользуясь своими методами обследования больного – по цвету языка и по пульсу, – пришли к тому же выводу. Китайцы дали больному какой-то вонючий отвар, и ему стало лучше – то ли от действия снадобья, то ли по чистой случайности. А ведь еще вчера он обливался холодным потом, корчился от резких болей. С сияющим лицом он протянул Беатриче мисочку, в которой лежал источник его недавних страданий – гладкий серый камешек овальной формы величиной с яблочную косточку. – У нас на родине это называется почечным камнем, – объяснила она Толую. С первого же дня Толуй проявил живой интерес к медицине, замучив ее вопросами. От этого еще интереснее работать. Передавая камешек больному, она видела его сияющее лицо, когда он услышал, как камень звякнул, ударившись о стенки миски. Толуй осторожно взял камешек и внимательно осмотрел его со всех сторон. – Твердый, – с удивлением констатировал он. – Твердый, почти как кость. А как лечат эту болезнь врачи у тебя на родине? – Ненамного иначе, чем китайские врачи, – ответила Беатриче, с трудом выпрямляясь. Постоянно сидеть на корточках становилось все труднее. Шла уже тридцать восьмая или тридцать девятая неделя беременности. Болела спина; кроме того, она затягивала живот корсетом, а это совсем не нравилось находящемуся в ее утробе ребенку, который в знак протеста все сильнее колотил ножками. – Мы тоже даем больному лекарство, чтобы камень скорее вышел. Рецептура, конечно, другая – мы используем другие травы и компоненты. Но если камень слишком большой… Она не успела рассказать Толую о раздроблении камней, об извлечении камня петельным способом, о хирургических операциях… Раздался громкий крик, и в зал Утренней зари вломились шестеро человек, неся на руках завернутого в белую простыню мужчину. Перебивая друг друга, они возбужденно выкрикивали слова, смысл которых невозможно было разобрать. – Что случилось? – спросила Беатриче. – Они принесли своего хозяина, – перевел Толуй, – с ним, кажется, случился приступ. Ло Ханчен и его коллеги равнодушно смотрели в сторону пришельцев. Те возбужденно бросились к врачам. Больного качали из стороны в сторону, и Беатриче испугалась, что у него оторвется голова или сломается позвоночник. Ло Ханчен и его ассистент, бегло взглянув на больного, покачали головами. Никто из них не шевельнулся, чтобы оказать помощь. – Почему они отказываются ему помочь? – спросила Беатриче. – Они говорят, что это бесполезно. Он умирает. – И такой вывод они сделали, толком не осмотрев его? – удивилась Беатриче, глубоко вздохнув, еще раз убедившись, как трудно понять китайцев. – Тогда я займусь им. – Врачи считают, что это бессмысленно. Они говорят… – У меня на родине так легко не бросаются человеческими жизнями. Пойдем со мной, ты мне поможешь. Лицо юноши расплылось в широкой улыбке, и они вместе поспешили к новоприбывшим. Беатриче указала на пустую койку – им надо уложить больного, которому между тем становилось все хуже: он кряхтел, задыхался, не мог говорить. Но вот так сразу заявить, что случай безнадежный, Беатриче не решилась бы. – Они спрашивают: ты что, действительно хочешь им заняться? – перевел Толуй. – Постараюсь сделать все возможное. Приподнимите его, чтобы ему было легче дышать! – скомандовала она. Ло Ханчен, стоящий за ее спиной, метал громы и молнии, но она не обращала на него ни малейшего внимания. Сейчас есть дела поважнее, чем ущемленное самолюбие старого китайца. – Вы его родственники? Толуй покачал головой, быстро сворачивая одеяло, чтобы подложить больному под спину. – Нет, мы его слуги. Его зовуг Янг Вусун. – Янг Вусун, вы слышите меня? Беатриче почти выкрикнула свой вопрос, но больной так силился набрать в легкие воздух, что не слышал ее. – Спроси слугу, как это случилось! – сказала она. Толую и начала расстегивать на больном рубаху. Слуги хотели ее остановить, но нескольких слов Толуя хватило, чтобы они успокоились и отошли на несколько шагов. Беатриче чувствовала на себе их недоверчивые взгляды. Когда осматривала больного, они зорко следили за каждым ее движением. Больному не больше тридцати. По телосложению он напоминает борца сумо. Конечно, болезнь нельзя исключать, но Беатриче все-таки считала, что дело в другом. Судя по одежде, он, возможно, чиновник при императорском дворе, а стало быть, ведет довольно разгульную жизнь. Не инфаркт ли?.. А может быть, гипертонический криз или инсульт?.. Конечно, он слишком молод для таких болезней, но при его полноте это не исключено. – Они говорят, он вдруг потерял сознание и упал, – сообщил Толуй. Беатриче приложила ухо к пухлой груди: пульс в норме, но в левом легком прослушиваются подозрительные шумы. – Что с ним? – спросил Толуй. – Что-то с легкими. Она стала простукивать грудную клетку. В левом легком звук, кажется, немного глуше, чем в правом, но точно не скажешь. Похоже на пневмоторакс, но не исключено воспаление легких или даже разрыв. В таких условиях обследования… Больной хрипит, словно его душат… Беатриче готова была все отдать за стетоскоп! – Что все-таки случилось? Кто-нибудь из вас видел, как все произошло? Толуй переговорил со слугами и отрицательно помотал головой. – Нет, к сожалению, никто не видел. Но они говорят: он вдруг закричал, закашлял и стал задыхаться. Не густо информации… Дыхательные пути заложены, но чем? Тысяча причин могла вызвать такие симптомы. – Ваш господин был возбужден или перенапрягся до этого? Может быть, находился в саду и его укусило ядовитое насекомое или змея? Толуй перевел вопрос и снова отрицательно покачал головой. – Нет, ничего подобного. А что ты собираешься делать сейчас? Да, это вопрос… Господи, как она ненавидит такие ситуации! Больному становится все хуже, время уходит… Если срочно не принять меры, прогноз Ло Ханчена сбудется. У нее самой участился пульс… – Чем он все-таки был занят, когда это случилось, – можете мне сказать? Выслушав китайцев, Толуй предположил: – Мне кажется, они знают больше, но стесняются сказать. – Может быть, он был с женщиной? Любовное свидание? Беатриче стала терять терпение: неужели только она одна здесь понимает, в каком угрожающем состоянии больной… – Толуй, объясни им; господин умрет, если они сейчас же мне не скажут, как это произошло! Заверь их, что никто ничего не узнает! На моей родине мы даем клятву о неразглашении медицинской тайны – что-то вроде обета молчания, понимаешь? Толуй кивнул и стал настойчиво расспрашивать слуг. Наконец, помявшись и смущенно опустив головы, они начали рассказывать. – Он в этот момент справлял нужду, – пояснил Толуй, с трудом подавляя ухмылку, но у него хватило такта не рассмеяться, – и, судя по тому, что услышали, ему это далось нелегко. Конечно, пневмоторакс – следствие разрыва легкого, вызванного сильным перенапряжением. Это она и предположила с самого начала. Не успела решить, что делать дальше, как состояние больного катастрофически ухудшилось. Лицо за считанные секунды из красного стало мертвенно-бледным, губы посинели, лоб покрылся испариной. Когда китаец попытался встать на ноги, вены на его толстой шее вздулись и налились кровью – прямо расползающиеся по коже змеи. – Держите его, чтобы не вставал! – крикнула она Толую. Снова приложила ухо к груди пациента: сердцебиение, только что ровное и сильное, участилось и стало слабым. Она опять простукала грудную клетку – вновь в левом легком зазвенело, будто ударили по тарелке. – Проклятие, у него развился клапанный пневмоторакс! – вырвалось у нее. В определенных случаях это может привести к смертельному исходу. «При таком пневмотораксе счет идет на минугы…» Эта фраза из учебника хирургии крупными буквами всплыла у нее перед глазами. В больничных условиях это рутинная операция, которую она может провести с закрытыми глазами: наложить дренаж, подключить отсос и передать больного в руки анестезиологов в интенсивную терапию. Но что делать здесь, в средневековом Китае? Человек умрет у нее на руках… Что может быть страшнее для хирурга в любом уголке земли, чем morte in tabulam – смерть на операционном столе?! От одной этой мысли ей стало дурно. – Что? Что ты сказала?.. – Толуй глядел на нее непонимающе. – Ничего. Мне надо действовать быстро, иначе он умрет… – Она беспомощно провела рукой по волосам. Как снять давление, которое нарастает в груди больного и с каждым новым вздохом все сильнее сдавливает сердце и легкое?.. «Господи, помоги – подскажи, что мне делать!» – молилась она. Вдруг взгляд ее упал на тонкую бамбуковую трубку, которую больной использует как соломинку. Трубка твердая – почти такая же твердая, как стальная игла. Вчера она как раз укололась такой… Беатриче взяла в руки трубку: вообще-то она толстовата, с карандаш, но ничего другого под руками нет. Да и времени почти не остается… – Толуй, у тебя есть нож? – Да… а зачем? – Не спрашивай. Обрежь конец трубки и заточи его как можно острее! Поживей! Толуй больше не задавал вопросов – изо всех сил старался заострить трубку охотничьим ножом так, как она сказала. Когда он закончил, Беатриче буквально вырвала трубку у него из рук. Больному так плохо, что в любую минуту он может впасть в кому. Этого нельзя допустить! – Раздобудь кусок кожи, или свиной пузырь, или еще что-нибудь в этом роде! И иголку с ниткой! – скомандовала она Толую, ощупывая грудь больного в поисках подходящего места для прокола. – Второй сегмент межреберного пространства, медиоклавикулярная линия… – бормотала Беатриче медицинские термины как заклинание, словно это помогло бы ей найти под толстым слоем жира нужную точку между ребер. Толуй перевел ее команду одному из слуг, а сам остался рядом с ней. Слуги обступили ее со всех сторон, а пациенты вытянули шеи. Краем глаза Беатриче заметила, что Ло Ханчен и его сотоварищ тоже подошли ближе, заглядывая ей через плечо. Никто из присутствующих не хотел пропустить мифического зрелища… Наконец Беатриче нашла, что искала, – пространство между вторым и третьим ребрами. Взяла в руки бамбуковую трубку. Толуй постарался: трубка достаточно острая. Она надеялась, что самодельный хирургический инструмент выдержит. Набрала воздуха и проткнула грудь китайца… Слуги вскрикнули от ужаса и отпрянули… Ло Ханчен позвал стражника. Пациенты, не понимая, что происходит, кричали наперебой. Топчаны сдвинулись в одну кучу, все, кто чувствовал себя мало-мальски сносно, повскакивали с коек, пытаясь убежать. Поднялась сутолока, как при землетрясении. Но Беатриче лишь смутно осознавала, что происходит вокруг. Ее интересовало только одно – слабое шипение, с которым скопившийся в груди воздух выходил по бамбуковой трубке наружу… Подбежал слуга, которого Толуй послал за нужными материалами. Среди принесенного Беатриче отобрала свиной пузырь, наверное, молодого поросенка и попросила у Толуя нож. Срезала две трети пузыря и проколола в нем отверстие. Потом как можно крепче привязала пузырь к бамбуковой трубке, чтобы получился клапан – он снимет давление в грудной клетке, когда больной сделает вдох. С облегчением увидела: вены на шее постепенно опали, а губы слегка порозовели… кризис миновал! Больной успокоился, даже открыл глаза и, кажется, с благодарностью смотрит на нее… – Это чудо… Ты спасла ему жизнь! – восхищенно проговорил Толуй, с интересом наблюдая, как свиной пузырь наполняется воздухом при вдохе и съеживается при выдохе. Беатриче покачала головой, с неохотой сдерживая восторг молодого человека. – Нет, ты ошибаешься, Толуй, сейчас я только отвела смертельную угрозу. Мы еще не дошли до вершины горы, как говорят у нас на родине. Но мы выиграли время. Теперь обдумаем, что делать дальше. – Она поднялась. Сейчас, когда опасность миновала и гормоны стресса пошли на убыль, она вдруг почувствовала страшную усталость, как часто бывает у врачей, имеющих дело с травмами. – Толуй, останься, пожалуйста, при больном! Смотри, чтобы верхняя часть туловища была приподнята. Я скоро вернусь – выйду на минутку в сад. Если ему станет хуже – сразу позови меня! Слуги и пациенты почтительно расступились перед ней, глядя на нее, как на сказочную фею, только что на их глазах совершившую волшебство. Во взоре молодого врача, который работал сегодня с Ло Ханченом, нескрываемое восхищение, он даже поклонился ей. Только сам Ло Ханчен, по-видимому, придерживался другого мнения – глаза его горели ненавистью. Совершенно вымотанная, Беатриче брела по саду во внутреннем дворе лечебницы. Только сейчас она осознала истинные масштабы этого грандиозного сооружения: площадь двора никак не меньше нескольких сот квадратных метров. Пораженная невиданной красотой, она застыла в изумлении. Сад этот – настоящий рай, не каждому смертному дано сюда входить. Он производит магическое впечатление. Вокруг не видно ни одного стражника… Она решительно шагнула в причудливые ворота, словно получила высочайшее позволение императора. Медленно шла Беатриче по дорожкам, посыпанным измельченной древесной корой, рассматривая все вокруг. Повсюду возвышаются глыбы темно-серого гранита, поросшие мхом и карликовыми соснами; по светлой гальке струятся ручейки, впадая в два озера с прозрачной, чистой водой, где плещутся золотые рыбки и неспешно плавают черепахи. По всему двору расставлены коричневые, красные, синие и зеленые вазоны изумительной красоты с высаженными в них деревьями – и хвойными, и лиственными, – похожими на японские карликовые деревья бонсай. Но эти деревья выше и гуще. Ей вспомнились три бонсая у Маркуса: редкие породы, подаренные ему японскими партнерами по бизнесу. Он тщательно ухаживал за ними: менял землю, сдувал с них каждую пылинку, как со своих дорогих ботинок. И каждый раз пытался объяснить ей философию, таившуюся в таком деревце. Но ее всегда коробило, когда он, вооружившись ножницами и проволокой, приступал к обрезке растений, придавая им формы в соответствии с идеями дзен-буд-дизма. Эта обрезка была в ее глазах чистым насилием над природой. Здесь же, в саду, если и чувствовалось вмешательство человека, то бережное, деликатное. В форме этих деревьев ни малейшей искусственности – возникает полное ощущение, что такими их создала сама природа. К одному из водостоков подвешена конструкция из металлических палочек: при порыве ветра они слегка колышугся, издавая тихие, ласкающие слух звуки. Как хочется присесть на одну из скамеек для медитации, которые встречаются здесь повсюду. Ноги утопают в мягкой земле, и при каждом шаге ощущается аромат здоровой, пропитанной влагой почвы. Маффео в первый день оказался, быть может, именно здесь… Не удивительно, что он вернулся из сада отдохнувшим. Даже она при всем своем скептическом отношении ко всяким эзотерическим штучкам ощущала на себе целебное воздействие парка. С каждым шагом становилась спокойнее, растения, встречающиеся на пути, будто прибавляли здоровья, а камни – силы. Невероятно, но она действительно это чувствует! Обойдя весь сад, Беатриче забыла обо всем на свете. Знаменитая истина «Я мыслю, значит, я существую» в тот момент потеряла для нее всякий смысл. Отрешенная от земных забот, она не заметила Толуя, вдруг оказавшегося рядом. – Беатриче? Голос тихий и нежный, совершенно неожиданный для монгола. Наверное, и на него сад оказывает такое же чарующее и умиротворяющее воздействие. – Что-нибудь случилось? Больному стало хуже? В голове пронеслись десятки вариантов – возможные осложнения… И все же удивительное спокойствие не покидало ее. Что бы там ни было, выход всегда найдется. Наверняка это воздействие сада! Необходимо как можно скорее поговорить об этом с Маффео. Старый венецианец неплохо разбирается в древнекитайской философии и в буддизме. Сумеет, быть может, объяснить, случайно ее состояние или такова глубина замысла тех, кто создал сад. – Нет, ничего не случилось, – ответил Толуй, – Янг Вусун чувствует себя хорошо и уже покрикивает на слуг. Спрашивает тебя, нельзя ли выпить немного воды – у него так пересохло во рту, что язык прилипает к гортани. Беатриче облегченно улыбнулась – стокилограммовый груз с души свалился. – Да, конечно, никаких возражений нет. Но почему ты пришел сам? По такому пустяку прислал бы слугу. Толуй смущенно потупил взгляд, и его щеки покрылись нежным юношеским румянцем. – Извини меня… Я помню, что ты просила остаться с Янг Вусуном. Но он в самом деле чувствует себя хорошо. Один из слуг присматривает за ним, а я… Уставился на нее в упор – глаза светятся восхищением, милое лицо сияет от восторга. Поразительно похож в этот момент на своего дядю Джинкима. – У меня к тебе столько вопросов… Не понимаю, что ты сделала, а еще меньше – почему ты так сделала. Я знаю только одно: несколько минуг назад этот человек был при смерти, а сейчас сидит на топчане и как ни в чем не бывало гоняет слуг. А ведь мудрейший лекарь моего отца не оставил ему никакой надежды… Пожалуйста, Беатриче, объясни мне – как это возможно? Почему, например… Горячность и заинтересованность, с какими юный монгол засыпал ее вопросами, тронули ее до глубины души. – Не сейчас, Толуй. Прежде всего, надо позаботиться о больном. А потом поговорим. «К тому же я слишком устала, – подумала она, – чтобы ответить на все твои вопросы, мальчик». Толуй оказался очень умным и любознательным молодым человеком. Будь он сегодняшним студентом – опередил бы большинство своих сверстников. Но именно поэтому на его вопросы так сложно отвечать: он слишком умен, чтобы ограничиться коротким ответом, а на длинные дискуссии и пространные разъяснения она сейчас физически не способна. – Хорошо, понимаю… – откликнулся Толуй. – Но ты уже знаешь, как будешь дальше лечить Янг Вусуна? – Есть много вариантов, я еще не решила, какой выберу. Надо хорошенько подумать. Уже в следующую минуту Беатриче стало стыдно за себя. Такие отговорки в ходу у врачей, которые хотят побыстрее отделаться от пациентов, а главное, от их родственников. В повседневной практике стандартные ответы помогают выиграть время и избавиться от тягостных расспросов, но, в сущности, остаются ложью, в которой нет необходимости. Когда она начинала изучать медицину более десяти лет назад, то поклялась говорить пациентам только правду. И вот от ее высоких принципов осталась лишь пыль… Не она одна ведет себя так. Многим врачам независимо от их специальности это свойственно, чего они даже не осознают. Она-то хотя бы понимает… Впрочем, это слабое утешение. – Вернемся в зал Утренней зари, Толуй! – С завтрашнего дня она исправится. – Хочу убедиться лично, что Янг Вусуну действительно лучше. XIV Маффео с тоской наблюдал из окна, как Беатриче и Толуй медленно выходят из сада. Ли Мубай широко открыл раздвижные двери зала для медитаций – помещение будто слилось в единое целое с пространством сада… Они-то не видят Маффео, стоящего за стройными колоннами, а он их видит. Холодный воздух пронизывает его насквозь, напоминая о приближающейся зиме. Скоро, очень скоро, уже через несколько недель, Беатриче произведет на свет ребенка… Справедливо, что он придет на смену другому, старому человеку, который отойдет в иной мир. Естественный ход событий, закон природы, круговорот жизни… Маффео обхватил тонкую колонну, прислонился к ней лбом, ощущая прохладную, гладкую поверхность дерева, словно искал в ней утешения. Круговорот жизни… все верно. Но почему именно его затягивает сейчас в этот круговорот? Сколько ему еще осталось? – Взгляни на них, – тихо обратился он к Ли Мубаю, не глядя на него. Монах неподвижно стоит рядом – верный страж. Он посвятил Маффео немало времени, вернул былую подвижность его суставам с помощью золотых иголок и трав. Но сейчас бессилен спасти его от неизбежного. – Смотри, как они оба молоды… и все у них впереди. Ли Мубай вздохнул: – Ты сожалеешь, что явился на этот свет? Маффео на минуту задумался. – Нет. Ты просто угадал мои мысли. Но знаешь, мысль о скорой… – Он закрыл глаза и смолк. Почему он боится назвать вещи своими именами? Ведь это не меняет сути. – Сейчас самое время уладить все важные дела, которые я откладывал. Но жизнь прекрасна, несмотря на испытания, выпадающие на долю каждого. Никогда так остро не чувствовал этого. Ли Мубай по-прежнему смотрел в сад. – Друг мой, смерть – это всего лишь другая форма жизни, с которой начинается новая жизнь. Пораженный словами монаха, Маффео молча смотрел на него. Тот произнес эти слова почти механически, словно заученные, но в них нет невозмутимого спокойствия, обычно свойственного Ли Мубаю. Видимо, мысль о близкой смерти друга пронзила его не меньше, чем самого Маффео. Как ни странно, это придало Маффео силы и утешило. – Ли Мубай, друг мой… Монах крепко стиснул зубы. Вены на гладком черепе задергались, словно так проявлялась интенсивная внутренняя работа. – Не-ет! – вдруг закричал он. Охваченный волнением, пошатнувшись, Ли Мубай шагнул к Маффео и схватил его в объятия. Черные глаза сверкают, крылья широкого носа дрожат от волнения… Таким Маффео еще не видел Ли Мубая, обычно сдержанного, будто светящегося тихим внутренним светом. – Это несправедливо! Мы должны что-то предпринять – срочно! Маффео попытался его успокоить. – Но ведь ты сам сказал, что… – Да, твое чи, твоя жизненная энергия угасает, и никакие иглы и травы не остановят этого процесса. Но ты должен понять… – И Ли Мубай крепко, до боли стиснул его в своих объятиях. И вдруг Маффео сам поверил в то, что известно: буддийские монахи – отважные воины, обладающие недюжинной силой. – Твой пульс и язык сказали мне, – продолжал Ли Мубай, – что твое чи гаснет уже несколько дней, и чем дальше, тем скорее. Но твои глаза говорят – еще слишком рано. Запаса жизненных сил тебе отпущено на много лет. Не могу понять, почему ты угасаешь! – Он покачал головой. – Как тебе объяснить?.. Представь себе свечу… вот она горит… Воска осталось еще много. Внезапно открывается дверь, кто-то входит – и ветром задувает пламя… Да, именно так! Кто-то поставил твою свечу на сквозняк, Маффео. Не всегда улавливал Маффео смысл метафор, которыми пользовался Ли Мубай. Что он имеет в виду? Ветер задул свечу… Свеча – это его жизненная энергия. Кто устроил сквозняк?.. Кто гасит свечу?.. Неожиданно словно ударила молния – его осенило… В глазах помутилось, он зашатался. Ли Мубай подхватил его под руку, чтобы он не упал. – Не хочешь ли ты сказать… – выдавил он. Чья-то ледяная рука схватила его за горло и начала душить… Ли Мубай кивнул: – Да, именно это я и хочу сказать. – Но что это может быть?! – почти прошептал Маффео – ему не хватало воздуха. – Может быть… яд? – Не знаю. – Ли Мубай тряхнул головой и сжал губы. Никогда Маффео не видел монаха таким серьезным. – Иди к Беатриче, женщине из Страны заходящего солнца. Она знает то, чего не знаем мы. В последнее время я наблюдал за ней в лечебнице и убедился в этом. Спроси ее совета. Может быть, ее наука поможет тебе… Моя же бессильна. – Хорошо. Завтра же утром… Монах отрицательно помотал головой. Взгляд его совсем не понравился Маффео: он был угрожающе серьезен. – Нет, ты должен пойти сегодня же! Посоветуйся с ней, Маффео… Мне тяжело об этом говорить, но у тебя не так много времени, чтобы ждать до завтра. В этот вечер Беатриче вернулась поздно – уставшая, измученная еще больше, чем в другие дни. И в то же время она испытывала удовлетворение: Янг Вусун чувствует себя намного лучше. Уже через два часа она вынула бамбуковую трубку у него из груди и залатала небольшую ранку кусочком кожи, как дырку в ведре. К счастью, не оправдались ее опасения, что пневмоторакс повторится. Наоборот, легкое Янг Вусуна закрылось, а еще через три часа она отважилась снять наклейку и зашить рану. А когда поздним вечером в последний раз осмотрела больного, в левом легком почти не прослушивались посторонние шумы, словно оно расправилось само по себе. Как это получилось без дренажа и отсоса, она не могла объяснить. Ну что ж, много лет она работает врачом и знает – бывают разные сюрпризы, чаще всего неприятные. На этот раз ей повезло, и слава богу! В свою комнату она вошла в темноте. Служанка, должно быть, забыла зажечь лампы. Минг сделала бы это в целях экономии масла. А заодно намекнула бы, что порядочная женщина в такой час уже давно должна быть дома. Да уж, не страдает она из-за отсутствия старой служанки – приятных ей снов. Раздеваясь и тихо улыбаясь про себя, Беатриче вдруг услышала чье-то пыхтение. Замерев от страха, она уставилась в темноту… Кто прячется в ее комнате?.. Сосчитала до трех – никаких признаков: ни тени, ни шороха… – Кто здесь? – И попыталась нащупать дрожащими руками вазу на маленьком столике у кровати. Не слишком массивная, но, если со всей силы запустить ею в голову, – даже крепкому мужчине не поздоровится. – Кто здесь? – настойчиво повторила она. Ваза в руках придавала ей уверенности. – А ну-ка, выходи – поговорим! – Это я, Беатриче, – донесся голос со стороны окна. – Маффео? Она напряженно всматривалась в темноту и наконец увидела его: сидит, согнувшись, на стуле… – Маффео… что ты здесь делаешь? И почему, ради всего святого, ты сидишь в темноте?! Беатриче протянула руку за коробком спичек, чтобы зажечь лампу, но Маффео жестом остановил ее. – Не надо, не зажигай свет… – попросил он. – Он слепит глаза. От звука его голоса она застыла на месте – он был такой жалобный и слабый, как стон умирающего… Беатриче испугалась. Набравшись решимости, подошла к окну и открыла занавеси: на беззвездном небе сияла бледная луна, освещая лицо Маффео блеклым светом. Маффео закрыл глаза рукой, но Беатриче заметила, что оно очень красное… У него жар!.. Сделав два шага, положила руку ему на лоб: горячий, как раскаленная плита… – Что случилось? Нащупала его пульс: такой частый, что сбилась со счета. – Я умираю, Беатриче, – еле слышно проговорил Маффео. – Совсем скоро я… – Ерунда! – решительно возразила Беатриче и сама испугалась своей резкости. – У тебя жар. Но от этого не умирают! «Если, конечно, нет серьезных причин», – добавила она про себя. – Знаю твой оптимизм, Беатриче. Но уже слишком оздно… – Он отдышался, как после бега на длинную истанцию. – По словам Ли Мубая, у меня осталось мало времени и надо что-то делать. Я должен все тебе рассказать. Поэтому… – А если ты неправильно истолковал слова Ли Мубая, – перебила она его. – Так что же он тебе сказал? – Что свеча моей жизни угасает… что-то в этом роде. Я не совсем понял его. Но он недвусмысленно дал понять… – Маффео жадно облизал губы. – Воды… пожалуйста, дай мне воды! Я страшно хочу пить!.. – Если Ли Мубай считает, что твоя свеча гаснет, почему он ничего не сделал, чтобы помочь тебе? Она бросилась к кувшину, налила воды в бокал, подала Маффео. Страх за жизнь друга сменился негодованием в адрес Ли Мубая и всех китайских врачей в этом монгольском царстве. – Ведь он владеет иглоукалыванием, знает травы… Господи, почему же он не займется твоим лечением?! Если не может сам – надо привлечь коллег, как принято в моей стране! – Поверь, Ли Мубай не в силах мне помочь. А если он бессилен, никто в Тайту и подавно не поможет. – Маффео схватил бокал и выпил с такой жадностью, что половина воды расплескалась и растеклась по груди. – Он много дней пытался меня лечить… но все безуспешно. Процесс зашел слишком далеко, и его невозможно остановить. Несколько часов назад он сказал, что я умру. Возможно, это яд. – Яд? – выкрикнула Беатриче. Невероятно, дико, отвратительно… Она не поверила своим ушам, не захотела поверить. – Он что, серьезно думает, что тебя отравили? – Да, – ответил Маффео, протягивая ей бокал. – Пожалуйста, еще воды. Страшно хочу пить!.. Яд… Неужели такое возможно?! И почему Маффео?! Кто возжелал устранить этого мягкого, доброго человека, всегда готового всем помочь? – Но кто это может быть? Кому понадобилась твоя смерть?! – Такие люди есть, и их немало. Моя смерть открыла бы им дорогу к высокой должности при дворе Хубилая. – Он умолк, задыхаясь. – Но давай сейчас не будем об этом… Дай мне воды… у меня пересохло в горле. О боже, что же предпринять?! Все, что она услышала от Маффео, кажется ей диким. Кому придет в голову убить человека лишь для того, чтобы подняться по службе на ступеньку выше?! Есть много других способов навредить сопернику, например, оклеветать его перед ханом, принизить его заслуги… Но убийство?.. Абсурд! И тут она опомнилась: она ведь не в двадцать первом веке, а в Китае, при дворе монгольского императора, в 1280 году после Рождества Христова. Для людей того времени смерть, как и рождение, – вещи сами собой разумеющиеся. А потому вариант отравления вполне вероятен. Беатриче наполнила бокал водой и поставила его перед Маффео, чтобы на этот раз он взял его сам. – Но как Ли Мубаю пришла в голову эта мысль? С чего он взял, что это яд? Маффео слабо покачал головой: – Не знаю. Он определил это по пульсу и по глазам. Сказал, что жизненной энергии у меня должно было хватить на более длинный срок… Но кто-то открыл дверь, и ветер задул мою свечу. Что-то в этом роде… Другой причины, почему гаснет свеча, он не видит. Наморщив лоб, Беатриче задумалась. Наверняка Ли Мубай сказал это не случайно. Если он заподозрил яд, значит, есть на то веские причины. Но какие?.. Опустившись на корточки, она еще раз потрогала лоб Маффео: по-прежнему сухой и горячий. – Посмотри на меня, Маффео! Повернула его голову так, чтобы видеть глаза: зрачки расширились, заполнив собой всю радужную оболочку. Беатриче подняла руку. – Сколько пальцев? – Не знаю… все плывет перед глазами… – прозвучал жалобный голос. – Во рту пересохло… Действительно, язык у него прямо присох к горлу… Расширение зрачков, сухость кожи – что это за симптомы? – Смотри, Беатриче! – выкрикнул Маффео, слегка приподнявшись и показывая на окно. – Смотри, как пляшут звезды!.. Какая красота! Они пляшут, а в середине – дракон… Они несут нам весну!.. Смотри, какие цветы в небе… Чувствуешь, как они благоухают?! Галлюцинации! По всей вероятности, Ли Мубай прав: Маффео отравили! – Маффео, может быть, ты что-то съел?.. Ты не заметил странного привкуса в том, что съел или выпил? Какая-нибудь тварь не укусила тебя?.. Но он ее не слышал. Прямой, как свеча, сидел он на стуле и, жестикулируя, разговаривал с кем-то невидимым по-итальянски. Беатриче расхаживала по комнате взад и вперед, напряженно думая. Горячая, сухая кожа, высокая температура, тахикардия, расширение зрачков, нарушение координации движений, галлюцинации… Она анализировала все эти симптомы. Какое вещество может быть причиной отравления? Впервые в жизни пожалела, что не уделяла достаточного внимания фармакологии – ни студенткой, ни уже работая врачом. Все медикаменты, используемые в хирургии, ей известны наизусть: болеутоляющие, снотворные, антибиотики. А остальные – это уже дело терапевтов. В токсикологии знала действие опиатов, бензодицепинов, всех самых распространенных синтетических препаратов и их побочные действия: это было необходимо в ее работе травматолога. Да к тому же она жила в Гамбурге – оазисе наркомании. Но ни одно из известных ей средств не увязывалось с симптомами Маффео. «Думай, Беа, хорошенько раскинь мозгами», – уговаривала она себя, потирая виски, словно от этого лучше заработает голова. Сейчас она в Средневековье – все синтетические препараты можно забыть. Ясно одно: яд, которым отравлен Маффео, получен из растения или животного. А дальше что? Да ничего. К тому же это не Европа. Что она знает о китайской флоре и фауне и содержащихся в них ядах? В отчаянии решила не думать больше – и вдруг пришла неожиданная догадка. Если бы речь шла об известном в Китае яде, Ли Мубай все понял бы. Значит, отравитель все просчитал – и поставил здешних врачей в тупик. Ведь с караванами из арабских стран купцы завозили сюда что угодно, в том числе и ядовитые травы. Но каким именно ядом отравили Маффео? Сейчас нужно, чтобы ее озарила спасительная мысль. Беатриче ждала чуда, по привычке сунув руку в карман блузы – как всегда делала, решая сложную задачу. Нужно чем-то занять руки, но вместо шариковой ручки, пластыря и скрепки – обычного содержимого своего халата – она нащупала что-то твердое и гладкое, величиной с грецкий орех. Камень Фатимы! Сегодня оборвался ремешок кожаного мешочка, который обычно висел у нее на шее, – и она положила камень в карман. Как это она забыла о нем? Беатриче сжала камень в руке, ощутила его приятное, успокаивающее действие. Вдруг в голову пришла безумная идея – попросить камень прийти ей на помощь. Пусть это детский предрассудок, но что ей терять… И вот, отвернувшись от Маффео, поднесла руку с зажатым в ней камнем ко рту. – Пожалуйста, камень Фатимы! – зашептала она. – Пожалуйста, помоги мне спасти Маффео! Сделай так, чтобы он не умер! – … Giorno, bella donna! – бормотал Маффео, разговаривая сам с собой и галантно кланяясь кому-то невидимому. Пораженная, Беатриче замерла, глядя на него как на ожившего библейского царя. Ну конечно же, белладонна, красавка – так и есть! Невероятно, но Маффео сам дал ключ к отгадке, и именно в тот момент, когда она просила камень Фатимы помочь ей! Случайное совпадение? Или еще одна загадка, таившаяся в камне? Взволнованная, она мучительно выискивала в извилинах мозга все, что знала о красавке, содержащемся в ней яде и о всех возможных противоядиях. В Средние века в Европе красавку часто использовали алхимики и те, кого считали ведьмами. Содержащийся в ней яд – атропин – вызывает наряду с признаками безумия расширение зрачков, сухость кожи и слизистых оболочек, а иногда и грозящую смертью тахикардию и высокую температуру. Для Маффео, при его слабом сердце, это самое страшное осложнение. Но что же делать при таком отравлении?.. В памяти всплыли гемодиализ, промывание желудка, внутривенное вливание противоядий… Но все эти способы не годятся. Надо найти что-то простое, что можно использовать на уровне современной медицины. То, чем пользовались даже шаманы каменного века… Беатриче закрыла глаза, пытаясь извлечь из самых дальних уголков памяти обрывки знаний, почерпнутых в учебниках много лет назад, когда готовилась сдавать государственный экзамен по фармакологии. И чудо произошло: пелена забвения спала, и в памяти крупными буквами отпечатались два слова: активированный уголь. Никогда не задумывалась она о том, что представляет собой активированный, или «медицинский», уголь. Когда ей в детстве при расстройстве желудка давали черные таблетки, она не знала, что, в сущности, это обыкновенный древесный уголь, очищенный и спрессованный в форме таблеток. Но главное – древесный уголь. Надо срочно его раздобыть, мелко растолочь, разбавить водой и дать Маффео эту кашицу. Потом попробовать сбить температуру… да, и не зажигать лампы, чтобы свет, пока не прекратится действие яда, не слепил глаза. – Маффео, я знаю, что с тобой делать. Провела ладонью по его негустым волосам – он не реагировал. Так поглощен разговором с невидимым собеседником, что все остальное на свете перестало для него существовать. Голова горячая и сухая – типичные признаки действия атропина, подавляющего секрецию потовых и слюнных желез. – Я сейчас вернусь… Достану кое-что и вернусь. А пока выпей воды. Налила ему большой бокал и быстро вышла из комнаты. В такой поздний час при масштабах дворца совсем нелегко отыскать кого-нибудь из слуг. Лишь после долгих поисков она наконец наткнулась на худого, замызганного парня лет семнадцати. Он с трудом волочил за собой тяжелый мешок, такой же грязный, как он сам. Да у него явное искривление позвоночника, к тому же он прихрамывает: одна нога короче другой. Хотела уже пройти мимо, но, увидев, что он направляется к жаровне, остановилась. А парнишка развязал мешок и бросил в огонь что-то черное… Пламя в жаровне вспыхнуло: это был уголь… – Эй, парень, – крикнула она ему. Он удивленно оглянулся, сильно кося, и Беатриче не поняла, каким глазом, правым или левым, он на нее смотрит. Не исключено, что юноша вообще слеп на один глаз, – природа его пощадила, избавив хотя бы от постоянного двоения в глазах. – Что ты здесь делаешь? – Слежу, чтобы не гас огонь в жаровне, госпожа. Голос спокойный, даже благозвучный, но неуклюжий поклон, который он пытался сделать, свидетельствовал, что кланяться ему приходится нечасто. Беатриче почувствовала себя неловко, даже покраснела. – Так, значит, ты следишь за огнем? Она пыталась скрыть смущение – почему-то была уверена, что при своих физических недостатках юноша еще и умственно отсталый. От некоторых предрассудков не так легко избавиться даже врачам, а ведь они-то знают, что умственное и физическое развитие – категории совершенно разные. – Я тебя здесь никогда не видела. – Дело в том, госпожа, что я появляюсь здесь только по ночам, когда все спят. А днем другие слуги следят за огнем. – Но это, должно быть, очень тяжело – не спать по ночам? Юноша равнодушно пожал плечами: – Другой работы для меня нет. Но так мне даже лучше, чем другим слугам: никто за мной не следит, не гоняет, не шпыняет. – Он сделал паузу и продолжил также спокойно: – Со мной никто не хочет знаться. А когда заканчиваю дела, у меня еще остается время полюбоваться на небо. Я люблю ночную тишину, покой, звезды, луну – она каждый день разная. Люблю слушать, как теплой ночью трещат цикады. А еще хорошо, что никто из высоких господ не видит такого урода, как я. Беатриче ужаснулась, услышав это слова: говорит без малейшего озлобления, словно благодарит судьбу за то, что ему выпала такая доля. – Ох, простите, я тут говорю с вами… а мне не положено. Вам что-то нужно, госпожа? Верно, у вас в печи погас огонь и вы замерзли? Если так, подождите – вызову другого слугу. Мне запрещено входить в господские покои. – Нет-нет, я не замерзла, и огонь в моей комнате не погас. Но у меня есть просьба: мне нужен кусочек угля – совсем небольшой. – С радостью сделаю для вас все, что пожелаете, госпожа! – Он вынул из мешка маленький кусочек угля и протянул ей. Беатриче хотела взять уголь, но он отрицательно покачал головой. – Нет-нет, госпожа, вы запачкаете свое красивое платье. Для меня большая радость самому донести уголь. У меня все равно грязные руки, и весь я грязный. – Ладно, если ты так хочешь… – ответила она и улыбнулась ему – никогда еще не встречала такого вежливого и предупредительного юношу. – Как твое имя? – Чен, – ответил он и покраснел. Она это заметила даже под слоем грязи. – Спасибо за помощь, Чен, – поблагодарила Беатриче, когда они дошли до дверей ее комнаты. – Это я благодарю вас, госпожа! – Он снова поклонился, хотя из-за искривления позвоночника это движение причиняло ему боль. – Спасибо за честь, которую вы мне оказали, и еще… за то, что вы лечили раны Йен, когда она обожглась во время пожара. – Да, но… – Она моя невеста, госпожа. Робко улыбаясь, юноша протянул ей уголек, не дождавшись ответа, повернулся и заковылял прочь. – Рада познакомиться с тобой, Чен, – тихо проговорила Беатриче. – Желаю вам большого счастья – тебе и Йен. Вернувшись в комнату, она увидела: Маффео сидит откинувшись на стуле и спит. Лицо пылает, дыхание частое и прерывистое, как у собаки. Беатриче на цыпочках подошла к нему и приложила руку к пульсирующей вене на шее. От высокой температуры пульс частый, неровный и еле прослушивается. «Надеюсь, я не опоздала», – подумала она и принялась толочь уголь. За неимением ступки или другого подходящего предмета взяла миску для еды, а донцем второй измельчила уголь. Не так быстро, но все получилось. Приготовив две столовые ложки черного порошка, она высыпала его в пиалу и налила воды – получилась густая черная каша. – Проснись, Маффео! – Она стала потихоньку тормошить его за плечо. Он с трудом открыл глаза и прошептал: – Фатима… – По лицу его скользнула слабая улыбка. – Слава богу, ты пришла! Теперь я не умру… сейчас нельзя, пока не выполнил свою задачу. Я еще не нашел достойного человека, кому бы мог передать камень. – Он возбуждался все больше и даже попытался встать. – Пожалуйста, помоги мне! Продли хотя бы ненамного мою жизнь! Мне нужно время довести до конца свою миссию. Пожалуйста, умоляю тебя, Фатима! Еще не время! Я должен… Беатриче положила руку ему на плечо, стараясь успокоить и осторожно прижимая его к спинке стула. – Спокойно, Маффео! Все будет хорошо… Я с тобой. Совершенно обессилев, он словно провалился в небытие. – Да, ты со мной… Все будет хорошо… – прошептал он. – Пить!.. Дай мне воды… – Выпей это! – Она поднесла сосуд к его губам. Маффео жадными глотками выпил все и закашлялся, скривив лицо. – Что это? – спросил он, глядя на Беатриче так, словно видел ее в первый раз; потом широко открыл глаза. – Что ты мне дала?! Ты не Фатима! Кто ты?.. – Я Беатриче. Ты меня не узнаешь? – Ты не Беатриче… И ты не Фатима… – Он сощурил глаза. – Я знаю, кто ты! Я узнаю тебя, во что бы ты ни рядилась! Меня не обманешь… Ты – черт… или кто-то из его подручных… Ты хочешь отравить меня, взять камень и употребить для своих злых козней. Но ты его не получишь! Не допущу, чтобы он попал в твои лапы!.. – И он закричал, забился, изо всех сил колотя себя в грудь. Беатриче отняла у него миску с углем, поставила ее на стол на безопасном расстоянии, чтобы он не выбил ее из рук… – Маффео, посмотри на меня! – громко скомандовала она, с силой схватив его руки. – Посмотри на меня! – Не-ет! – завопил он, корчась и извиваясь, стараясь вырваться из ее рук. – Никогда-а. Я буду-у… – Маффео, – крикнула она и, не найдя ничего более подходящего, сильно ударила его по щеке. Он мгновенно стих, уставившись на нее, как испуганный кролик. – Посмотри на меня! Я Беатриче! Узнаешь меня, наконец? Он наморщил лоб: – Да-да… я знаю тебя. Ты Беатриче… женщина, которую мы с Джинкимом нашли в степи… в тот день, когда лисица разорвала беркута Джинкима. – И умолк ненадолго. – Что ты здесь делаешь, Беатриче? Тебя Хубилай принял в свою свиту? Я думал… Беатриче вздохнула – он снова бредит. Ситуация осложняется. Как только психиатры выдерживают – ведь изо дня в день, неделями, годами имеют дело с сумасшедшими… – Я здесь живу. Но это неважно. – Взяла миску и снова протянула ему. – Выпей до конца. Он с подозрением разглядывал черную жидкость. – Что это?.. – Это твое лекарство, – успокоила она его, вытирая платком остатки угля у него с подбородка. – Знаю – неприятно. Но это нейтрализует яд у тебя в желудке. «Надеюсь, что нейтрализует», – добавила про себя. Снова поднесла миску к его губам, и на этот раз он послушно маленькими глотками выпил все содержимое. Потом она налила в миску чистой воды и снова дала ему выпить. – Сейчас тебе нужно лечь, Маффео. – Она подвела его к своей постели. От жара ноги его подкашивались, приходилось все время его поддерживать, чтобы не упал. Помогла ему лечь и вытянуть ноги, положила влажный платок на лоб и мокрыми тряпками обмотала икры, потом укутала одеялом. – Постарайся уснуть… я буду здесь, рядом… Он покорно закрыл глаза. Через короткое время, судя по глубокому дыханию, она поняла – заснул. Придвинула стул к кровати и села рядом. Устало потерев спину – вдруг начала сильно ныть, – сбросила с себя китайские сандалии и положила ноги на низенький столик. Они как свинцом налились, суставы отекли, несмотря на снадобье Ли Мубая. Совершенно обессилена, разбита, к тому же ребенок буянит в животе, словно желая наказать ее за все стрессы и перипетии сегодняшнего дня. – Спокойно, маленький, спокойно!.. – шептала она, поглаживая живот. – Только никаких схваток… нет-нет! Обещаю тебе: завтра будет спокойнее – нам обоим, и мне, и тебе! Завтра я буду хорошо себя вести: прогуляюсь на воздухе, рано лягу спать… сделаю все, что нужно беременной женщине, чтобы уберечь себя и тебя, не допустить преждевременных родов… А сейчас давай стиснем зубы и поможем Маффео! Он не должен умереть! Только не это! XV Маффео не умер. Уже ночью, после того как Беатриче уложила его в постель, он начал приходить в себя. Температура упала, сон стал спокойным, дыхание нормализовалось. Кризис миновал – уголь и повязки на икры, кажется, подействовали. Неожиданное появление Минг в ее комнате еще до восхода солнца стало большим сюрпризом – наверное, та искала Маффео. Увидев Беатриче в платье, которое та не снимала со вчерашнего дня, и лежащего в ее постели Маффео, старая китаянка скривилась в презрительной ухмылке. Беатриче приложила палец к губам, прежде чем служанка открыла рот. – Не буди его, пусть спит! Он очень устал и должен поспать еще несколько часов. – Устал? Охотно верю. – Минг продолжала презрительно ухмыляться. – Мужчины слабы. В таком возрасте не надо связываться с молодыми женщинами. Прошло несколько секунд, прежде чем до Беатриче дошел истинный смысл слов старухи. Когда поняла, стало так противно, что не сразу обрела дар речи. До какой низости может дойти человек в своих грязных фантазиях! – Думай что тебе взбредет в голову! – прошептала она. – Маффео тяжело болен, вчера был на волоске от смерти. Тебе бы не мешало проявить немного сочувствия. Все-таки Маффео – твой господин. Минг хотела что-то возразить, но открылась дверь и в комнату вошел Джинким. Минг быстро поклонилась брату великого хана и тут же закрыла рот. Но Беатриче знала, что китаянка не чувствует за собой вины. Минг никогда не ошибается – так по крайней мере она думает о себе. Взгляд Джинкима равнодушно скользнул по служанке. Увидев на постели Беатриче лежащего Маффео, с удивлением посмотрел на нее. Что подумал он в этот момент, не разделяет ли грязных подозрений Минг, для Беатриче осталось загадкой. Однако от приветливой, почти радостной улыбки, с какой он появился несколько мгновений тому назад, не осталось и следа, лицо монгола снова помрачнело. – Беатриче, женщина из Страны заходящего солнца! Великий Хубилай желает тебя видеть. – Хорошо, только я еще… – Беатриче не закончила фразы. – Ты, кажется, не поняла меня, женщина! – с насмешкой произнес Джинким. – Великий хан желает видеть тебя сейчас же! – Сейчас?.. – Да, именно сейчас. У Беатриче упало сердце. Она бросила отчаянный взгляд на Маффео: как оставить его одного… это слишком рискованно. А если рецидив?.. – Минг, пошли кого-нибудь за Ли Мубаем – пусть мчится сюда немедленно! А ты пока останешься с Маффео! И попробуй только разбудить его – будешь до конца дней разгребать угли! Минг сделала короткий поклон, едва скрывая ярость, но, кажется, угрозу приняла всерьез. – Идем же! Хан не любит ждать. Беатриче и Джинким вышли. Шли они не проронив ни слова, в тягостном молчании. Ни он, ни она не смотрели друг на друга. Невысказанный вопрос, как липкий ком, мутил голову Беатриче. Она должна все сказать Джинкиму, и чем раньше, тем лучше! Если кто здесь, во дворце, и поверит, что Маффео отравлен, так это Джинким. Не исключено, что он знает и возможного отравителя, и что надо сейчас предпринять. Беатриче нестерпимо хотелось объяснить, почему Маффео провел ночь в ее постели… – Джинким, я должна сказать тебе кое-что. Маффео… Нетерпеливым жестом он заставил ее замолчать: – Нет. Ты не обязана передо мной отчитываться. Ни ты, ни Маффео. В тоне, каким он произнес эти слова, слышались жесткость, резкость, даже разочарование. Но, как ни странно, она чувствовала угрызения совести, почему-то хотелось просить прощения у Джинкима, – правда, непонятно, за что. – Догадываюсь, о чем ты думаешь. И все-таки не делай поспешных выводов, а выслушай меня. – Тайком смахнула слезы – не надо ему видеть, что она плачет. – Маффео отравлен. И, кажется, в последний момент мне удалось его спасти. Джинким, пораженный, широко раскрыл глаза. – Отравлен?! – Да. Ли Мубай сделал такое предположение. Поскольку он не мог выяснить, что это за яд, то послал Маффео ко мне. – Она глубоко вздохнула. – К счастью, он незамедлительно последовал совету Ли Мубая и вчера вечером сразу пришел ко мне. У него уже был жар, галлюцинации. Кто знает, что могло произойти, если бы он ждал до сегодняшнего утра? Скорее всего, было бы слишком поздно. Джинким молчал, словно речь шла о погоде. Видимо, ему требовалось время, чтобы переварить такую новость. – Я хочу знать все, что известно тебе, – молвил он спустя несколько минут. – Но не сейчас. Давай поговорим об этом позже. Мой брат ничего не должен знать. По крайней мере, сейчас. Хорошо, что ты мне сказала. Он взглянул на Беатриче: в лице его появилось что-то теплое, может быть, согревающий огонь, которым светились зеленые глаза. Ей показалось, что, несмотря на плохую весть, которую она принесла Джинкиму, с ее души и с его, быть может, снята тяжелая ноша. Подходя к покоям Хубилая, Беатриче с любопытством ждала, как поведут себя на этот раз стражники. Вспомнилась сложная процедура во время первого визита к хану. Но сейчас все прошло гладко. Едва заметив ее и Джинкима, стражники выхватили из ножен сабли и в знак приветствия Джинкима острием клинка коснулись лба. Ни слова не говоря пропустили престолонаследника и ее в покои императора. – И помни, – произнес Джинким, не доходя до дверей Хубилая, – ни слова о Маффео и о яде. Пока это останется между нами. Беатриче кивнула: – Можешь на меня положиться. Она последовала за Джинкимом в покои хана, ощущая себя Матой Хари, ринувшейся в губительный водоворот политики и интриг власти. Хан ожидал их с явным нетерпением: не успели гости переступить порог, как он устремился им навстречу, а следом за ним Толуй. Щеки юноши горели, глаза светились радостной надеждой. – Добро пожаловать, любимый брат! Моя юрта – твоя юрта! – приветствовал Хубилай Джинкима, обнимая его и целуя в обе щеки. – Благодарю за гостеприимство, Хубилай, мой брат и повелитель. Да ниспошлют тебе боги долгую и счастливую жизнь и многочисленное здоровое потомство! – отвечал Джинким. Эти обычные формулы вежливости, принятые у монголов, Хубилай и его брат произнесли с убежденной искренностью. Затем Хубилай обратился к Беатриче: – Приветствую и тебя в моей юрте, Беатриче, женщина из Страны заходящего солнца. – И по-отечески положил ей руку на плечо. Наступила очередь Толуя приветствовать гостей. Он назвал Джинкима дорогим и уважаемым дядей, поклонился, взял его левую руку и приложил к своему лбу. Джинким положил правую руку на голову племянника. Лицо его просияло, в нем светилась нежность. Было ясно, что он по-настоящему любит юного родственника. Когда Толуй поднялся, они на короткое мгновение оказались совсем рядом друг с другом. Беатриче увидела их поразительное сходство: те же зеленые сверкающие глаза, гордая осанка, красивый профиль… Толуя можно скорее принять за сына Джинкима, а не Хубилая. – Благодарю вас за то, что так быстро откликнулись на мою просьбу и посетили меня в столь ранний час. – Хубилай завершил на этом церемонию приветствия. – Садитесь, устраивайтесь поудобнее. Сам сел на низкое, напоминающее кресло деревянное сиденье, покрытое овечьими шкурами, и указал на два стула напротив. Толуй устроился рядом с ним, время от времени подбрасывая в открытый очаг нечто напоминающее кусочки угля, только светлые. Беатриче осторожно опустилась на низкое сиденье и медленно выпрямила спину, опасаясь, что опрокинется назад. К ее удивлению, стул оказался не только устойчивым, но даже удобным, хотя едва возвышался над полом. Не успев на него опуститься, она со страхом подумала, как станет с него подниматься без посторонней помощи… Пока мужчины обменивались любезностями и беседовали о возможностях охоты в окрестностях Тайту, Беатриче оглядывала комнату. Совершенно необычное во всем помещение, к тому же круглой формы. Прямо посередине, над очагом, зияет отверстие, из него виднеется небо. Разумеется, эта комната, как и все остальные помещения дворца, выстроена из камня и дерева. Но возникает ощущение, что находишься в походном монгольском шатре… Только разумеется, здесь уютнее, много роскоши: шкуры, меха, пестрые тканые ковры на полу, стенах и даже на потолке. На деревянных лавках, расставленных радиусами, лежат колчаны со стрелами, луки, связки трав; стоят горшки и другая утварь. От очага исходит приятное тепло, пахнет травами и кожей… «Вот настоящее жилье монгола, – думала Беатриче. – Сидя в этой уютной юрте, забываешь, что ты во дворце императора. Ни одного лишнего украшения, каждый предмет имеет свое назначение. И все отличаются редкой красотой и изяществом – истинные произведения искусства. Глядя на них, нетрудно представить, что все эти вещи можно быстро упаковать и, погрузив на лошадей, перевезти в другое место». Нелегко, видно, Хубилаю привыкать к оседлому образу существования, проводить дни в утомительных протокольных делах и дворцовых ритуалах. Иначе зачем сооружать такую «юрту» – ведь она напоминает ему о кочевой жизни в бескрайней степи? Монголы испокон веков были кочевниками. И, вероятно, в глубине души Хубилай таким и остался, тоскует по прежней жизни – в седле. А если так, что заставило его создавать свою необозримую империю, обременять себя государственными заботами, строить такой город, как Тайту? Ускакал бы на лошади в бескрайнюю степь и жил бы там, как жили до него многие поколения монголов… Мужчины, закончив разговор, мирно сидели напротив друг друга и молча смотрели на огонь. Чувствовалось, однако, какое-то напряжение… Т'олуй потирает руки, переминается с ноги на ногу, то и дело бросая на отца вопросительные, нетерпеливые взгляды. Хубилай наконец внял немым просьбам сына. – Еще раз благодарю вас, что исполнили мою просьбу и поспешили ко мне в столь ранний час, – начал он. – Ну что ж, после взаимных уверений в дружбе и благих намерениях мы можем обсудить то, ради чего я вас сюда позвал. Его слова звучали так торжественно и серьезно, что Беатриче невольно выпрямила спину. – В чем бы ни состояла твоя просьба, мой господин и повелитель, мой брат, я всей душой отнесусь к ней и – да помогут мне боги! – исполню ее! – Джинким приложил правую руку к груди и поклонился. – Спасибо тебе, Джинким, брат мой, за твои слова и твою верность! – произнес Хубилай. – Но на этот раз не в твоих силах помочь мне. Сегодня я хочу обратиться с просьбой к Беатриче, женщине Страны заходящего солнца. Беатриче испугалась – чего, о боже, хочет от нее хан?.. – До моих ушей дошли слухи о твоих успехах. Рассказывают, ты владеешь удивительным искусством врачевания. Ты спасла жизнь человеку, которого китайцы уже обрекли на смерть. Беатриче бросила взгляд на Толуя: неотрывно смотря на свои руки, он залился румянцем. Несомненно, это он рассказал Хубилаю о случае с Янг Вусуном. Но что нужно хану от нее?.. Не намерен ли он взять ее в очередной поход, чтобы она спасала его раненых воинов? – Ты должна благодарить богов за тот дар, которым они наградили тебя. Беатриче смутилась и почувствовала, что краснеет. – Это всего лишь… Ну да… я имею в виду… – Хоть бы что-нибудь умное пришло в голову. – Ничего особенного, любой на моем месте сделал бы то же самое. «Просто мне повезло, – добавила она мысленно. – Если бы легкое не закрылось само по себе, я бы не справилась с пневмотораксом и сейчас мне не говорили бы о моих успехах». Хубилай повел бровью: – Ты и правда считаешь, что любой другой на твоем месте сделал бы то же самое? Тогда тебе посчастливилось родиться в благословенной богами стране. Ибо в моей стране еще никто не совершил то, что легко удалось тебе. – Он приветливо улыбнулся. – Твоя скромность делает тебе честь. Все, что во благо моих подданных, служит и на мое благо. Кто спас моего человека – спасает мое царство. «У нас это звучит иначе, – подумала Беатриче, – спасая жизнь одного человека, ты спасешь мир». Наверное, эту древнюю цитату из Талмуда Хубилай позаимствовал у еврейских купцов, живших при его дворе, – употребляет ее в весьма вольной и не слишком скромной интерпретации. Но справедливости ради следует признать: человек, который не видит себя центром Вселенной, вряд ли сумел бы управлять такой необъятной империей. – Итак, – продолжал Хубилай, – я, хан и правитель царства китайцев и монголов, обязан тебе жизнью Янг Вусуна, старшего писаря и придворного летописца. – Беатриче, прошу тебя, ты знаешь, что я… – начал было Толуй. Хан тут же оборвал его: – Молчи, сын мой. – Но, отец, я только хотел… – Знаю. Жди, когда тебе позволят говорить. Так повелось испокон веков. Помолчи, когда старшие разговаривают! – И строго посмотрел на сына. Толуй умолк, но видно, как тяжело дается ему молчание. – Прости его юношескую горячность, Беатриче, но то, что он увидел вчера, привело его в такой восторг, что ему не терпится выразить свое пожелание. Понимаю его пыл, и все-таки ему придется проявить еще немного терпения. – Хан снова улыбнулся Беатриче. – Но прежде, чем поговорить о Толуе и его мечте, позволь задать тебе один вопрос. Тому, что ты вчера сделала для писаря Янг Вусуна, учат всех врачей на твоей родине или это твой личный секрет? – Нет, этому всех нас учат, – ответила Беатриче. Куда, собственно, клонит Хубилай? Она взглянула на Толуя и, кажется, сообразила, о чем речь. Хубилай расплылся в улыбке, и Беатриче поняла: серьезно рассчитывает, что она не откажет в его просьбе. – Коли так, я спрашиваю тебя, как того хочет мой сын: готова ли ты взять моего сына в ученики, сделать его мастером своего дела, научить его целительству и передать ему свои знания? Хотя Беатриче и ожидала услышать что-то в этом роде, но слова хана прозвучали как некий сюрприз. Учить ханского сына – большая честь. Слишком большая для чужеземки, как она. К тому же это не такое уж безопасное дело. Толуй допустит ошибку – а отвечать придется ей, его наставнице. Но отказать в просьбе хану – все равно что осквернить святыню. А самое главное – сам Толуй: юноша смотрит на нее с такой надеждой, благоговением, восторгом, что остается лишь одно – согласиться. – Я с радостью возьму Толуя в ученики. Это для меня большая честь. Толуй сиял – казалось, он готов обнять всех: отца, дядю, Беатриче, а заодно и весь остальной мир… – Твое согласие наполнило радостью мое сердце правителя, а еще более отца, – ответил Хубилай. – Что ты на это скажешь, сын мой? – Спасибо! Большое спасибо, я… – Толуй заикался от волнения. – Я так мечтал об этом и… не знаю, что сказать… Эта сцена растрогала Беатриче. Своей брызжущей через край энергией и неуемным энтузиазмом юноша напомнил Беатриче саму себя в молодости. Когда она поступила в медицинский институт – работала в то время практиканткой в больнице, – прямо прыгала от счастья. Все отделение – сестры, больные, даже врачи – поздравляли ее и отметили с ней это событие. С тех пор прошло десять лет… Что осталось от того энтузиазма, от ощущения избранности? Немного: она выполняет свою работу и делает это с удовольствием. Однако с таким же успехом она могла бы работать и в универмаге. Теперь постарается помочь Толую не растерять юношеской увлеченности. – Надеюсь, что буду хорошей наставницей для тебя. Но ты должен знать, что не скоро сможешь лечить больных. До этого тебе придется много потрудиться, Толуй. Сама она два года потратила на занятия довольно скучными, как ей тогда казалось, дисциплинами – физикой, биологией, химией – и лишь потом увидела своего первого пациента. Иногда заглядывала в студенческий билет, чтобы убедиться, на медицинском ли факультете учится. Но здесь, в Тайту, ей не надо придерживаться учебных планов. Здесь она сама себе декан, может составить учебную программу для Толуя по своему усмотрению. – Ты будешь по-прежнему ходить со мной в больницу, – продолжала она. – Сначала станешь только наблюдать, а я буду тебе объяснять каждое свое действие. Постепенно, шаг за шагом, начнешь работать самостоятельно. Поскольку у нас здесь нет учебников, буду рассказывать все, что знаю о строении человеческого тела, функциях организма и о разных болезнях. Ты будешь все запоминать, а я – время от времени проверять твои знания и твои способности. Это трудно. Часто ты будешь недосыпать ночами, а может быть, и вообще не спать, редко видеться с братьями и друзьями. Когда они будут веселиться, ходить на охоту, ты будешь сидеть со мной и учиться. «Что ты плетешь? – спросила себя Беатриче. – Ведь мальчик собирается не в монастырь – он хочет изучать медицину». И все-таки ее поучения не лишены смысла. Когда-то именно так воспринимала она свою тогдашнюю жизнь: другие развлекались, а она корпела над учебниками. Медицина – это профессия, требующая незаурядного прилежания и терпения. Она взглянула на Толуя. – Ну как, не раздумал? Толуй не сводил с нее восторженного взора. – Да, наставница! – произнес он не колеблясь. – Работа меня не страшит. Я хочу стать врачом! Беатриче улыбнулась и протянула ему руку. – Другого ответа я и не ожидала. Это правда: Толуй – умный и работоспособный юноша, он-то справится. А вот справится ли она, выдержит ли дополнительные нагрузки? Вспомнив, что до своего путешествия во времени ей нередко приходилось работать сверхурочно, засомневалась. «О, Беа, зачем ты взваливаешь себе на плечи эту работу?!» – спрашивала она себя. – Если можно, наставница, мы начнем уже сегодня. Я сейчас… – Погоди, Толуй! – Хубилай положил ему руку ему на плечо. – Потерпи до завтра, и тогда начнете занятия. Один день ничего не решает. – Да, отец, один день не решает, поэтому мы можем начать сегодня… – Ты слышал, что я сказал! – строго перебил его Хубилай. – Так и будет! А сейчас можешь удалиться. На лице юноши появилось такое разочарование, что Беатриче стало его жаль. Но перечить Хубилаю, да еще в присутствии сына и брата, – на такое она не отважилась бы и во сне. Да и устала так, что вряд ли у нее нашлись бы силы дать сегодня полноценный урок. Явно недовольный, Толуй их покинул. – Этот мальчишка упрям, как ишак, – заметил Хубилай, когда Толуй вышел. – Все хочет делать по-своему, меня не слушается. Иногда мне кажется, что я говорю в пустоту. «Как он похож на отца», – подумала Беатриче и тут же спохватилась, поняв, что имела в виду не Хубилая, а Джинкима. – Думаешь, сможешь держать его в узде? Сейчас Хубилай не хан, не правитель огромной империи, а просто заботливый отец, желающий своему талантливому и своенравному сыну того, чего желают все отцы на свете, – чтобы он был счастлив. – Великий хан, – Беатриче слегка поклонилась, – я несколько дней наблюдала Толуя, работая с ним в больнице. Он умный и быстро выучится. Быстрее, чем другие. Самый большой его недостаток – нетерпеливость. Но он скоро сам поймет, что в медицине нет места спешке, – ему придется пройти тот же путь, который проходили поколения врачей до него. Хубилай кивнул: – Думаю, ты права. Мне кажется, тебя не просто обвести вокруг пальца. Неплохо бы обломать рога молодому бычку. Разрешаю тебе наказывать его, если сочтешь необходимым. – Он передернул плечами и хлопнул руками по бедрам. – А теперь, когда мы заключили наш союз, давайте скрепим его кумысом. Хан поднял крышку пузатого сосуда, стоящего рядом с ним, и деревянным черпаком налил беловатую жидкость в кубки. Джинким и Беатриче подняли сосуды в ожидании тоста Хубилая. – За наш союз! Да помогут боги моему сыну и его наставнице! – За наш союз. Беатриче выпила глоток и подавилась, чуть не выплюнув это пойло. Жидкость по консистенции напоминала сироп, отдающий прогорклым маслом, – какой-то процент алкоголя с привкусом чего-то такого… ни с чем не сравнить. «Должно быть, это любимый монголами напиток из кобыльего молока», – решила Беатриче. Когда-то в журнале она прочла статью, посвященную кумысу. Конечно, тогда и не думала, что придется его отведать, но лучше бы не предлагали… В этот момент больше всего на свете хотелось выпить просто воды, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту. «Надеюсь, мне не придется пить все до дна, – с отчаянием думала она. – Еще один глоток – и меня вырвет…» Но как отказаться, не обидев хана? Он уже, нахмурившись, испытующе смотрел на нее. – Почему ты не пьешь? Ты не хочешь выпить за наш союз? Хочешь прогневить богов? – Нет, не то чтобы, но… Как выйти из этой неприятной ситуации? «Говори правду, – подсказал ей внутренний голос. – Ты беременна, а при беременности алкоголь вреден. А что тебя тошнит от этого кумыса, Хубилаю знать не обязательно». – Прошу извинить меня, великий хан. Не хочу показаться невежливой, тем более прогневить богов, но Ли Мубай категорически не советовал мне пить горячительные напитки. Сказал, что это очень опасно для жизни будущего ребенка. Лицо хана смягчилось, он даже улыбнулся. – Ну что ж, это простительно. Я уважаю тебя – мне понятен страх за ребенка, которого ты носишь под сердцем. А чтобы не прогневить богов, Джинким осушит твой бокал за тебя. Джинким взял ее кубок и залпом выпил не моргнув глазом. Не исключено, что он даже любит этот напиток. С другой стороны, неизвестно, понравилось бы монголам шампанское или виски. Еще некоторое время они посидели у очага, слушая Хубилая, который рассказывал одну историю из своего детства. Говорил о деде, по имени Темючин, которого очень любил. Беатриче не сразу поняла, что этот Темючин не кто иной, как Чингисхан. Тот самый Чингисхан, который держал в страхе всю Азию и Европу, – ему даже в двадцатом веке посвящались эстрадные шлягеры. С интересом слушала она рассказ Хубилая: Чингисхана он представил нежным, заботливым дедушкой, уделявшим много времени многочисленным внукам. Образ, нарисованный Хубилаем, сильно расходился с описаниями в исторических книгах. Ничего удивительного в этом не было, ведь Хубилай жил вместе с Чингисханом, сидел у него на коленях. Тот рассказывал ему сказки, подбрасывал в воздух, как Хубилай своих внуков. Историки судят о великом монгольском полководце лишь по историческим преданиям, которые большей частью сочинялись его недругами. – Я все время рассказываю о своем детстве, как старый дед у костра. – Улыбаясь, Хубилай тряхнул головой. – Да, ничего не поделаешь – старею. Признайтесь, что утомил вас. – Ну что вы, великий хан, – возразила Беатриче, – вы меня совсем не утомили. Я с таким интересом слушала ваш рассказ! И спохватилась: будь Хубилай ее пациентом – уже полчаса назад прервала бы его и повернула беседу в нужное ей русло. Но старики, которые поступали к ней в отделение, рассказывали только о переломах, к примеру, шейки бедра, ребер или о непроходимости кишечника. Им не до исторических фигур, таких, как Чингисхан. – Ты очень добра, Беатриче. Но по вашим лицам вижу, что вам хочется заняться совсем другим, а не слушать россказни старика. Да и мне надо еще кое-что сделать. Джинким сразу поднялся, явно почувствовав облегчение, словно только и ждал, что Хубилай наконец их отпустит. По всей вероятности, Джинким знает рассказы брата наизусть. Беатриче с восхищением глядела на монгола – движения его быстры и пластичны, можно сказать, артистичны. Трудно поверить, что все это время он просидел на корточках. А она не чувствовала своих ног – они словно омертвели. Попыталась подняться с низкого сиденья – безуспешно. Джинким подал ей левую руку, обхватив правой за талию, и легко помог встать на ноги. Она поблагодарила, спрашивая себя, дружеский ли это жест с его стороны или просто он не может вынести ее страдальческого вида. Джинким ничего не ответил, даже не улыбнулся, – вид у него мрачный и неприступный. Рука все еще у нее на талии, словно он забыл ее убрать. Кошачьи зеленые глаза сверкают… На какой-то момент ей почудилось – сейчас наклонится к ней и поцелует… Увы, этого не произошло – Джинким выпустил ее и отвернулся. Будто почудилась та искра, что сейчас сверкнула между ними… К собственному своему удивлению, Беатриче почувствовала разочарование и досаду. – Ступайте и возьмите с собой тепло моей юрты! – весело попрощался Хубилай. – Да помогут вам во всем боги! Он произнес еще несколько дружественных напутствий, но Беатриче почти не слышала его. В том месте, где к ней прикоснулся Джинким, она ощущала легкое жжение, как при электрофорезе… «Вот глупая! – ругала она себя, автоматически поклонившись Хубилаю. – Держи себя в руках, не дай гормонам разыграться – опозоришься». Джинким раздвинул занавеси и открыл скрывавшуюся за ними дверь. Беатриче стоит как вкопанная, на лице ее застыло странное выражение… Так выглядит человек, который заснул в одном месте, а проснулся в другом, совершенно незнакомом. – С тобой все в порядке? – спросил он, беспокоясь за ее самочувствие. Не навредил ли ей все-таки кумыс – ведь Ли Мубай предостерегал… Правда, выпила она всего глоток, но, может, и этого достаточно… Джинким почувствовал, что сердце его бьется все сильнее. «Возьми себя в руки! – твердил он безмолвно. – Ты ведешь себя как последний болван!» Зачем ему волноваться за нее – она ведь не его жена. Чужестранка, где-то там, далеко, живет отец ее ребенка… Ни за что на свете не хочет он снова испытать муки ада, когда-то пережитые. Джинким сделал усилие, стараясь вести себя так, будто ничего не произошло. – Тебе плохо, Беатриче? – Нет-нет, все хорошо, вот только… – Она остановилась, растерянно и грустно посмотрела на него. «Она чувствует то же самое, что и я, – думал Джинким. – Жилище Хубилая на нее подействовало. На какой-то миг она покинула Тайту и оказалась в степи – увидела нас, монголов, такими, какие мы есть». – Я словно побывала в другом мире, – тихо проговорила она. – Знаю, – ответил он. Больше и не надо ничего говорить, слова тут лишние. Глаза ее увлажнились… своим цветом они напоминают ему летнее небо в степи, перед наступлением сумерек. Трудно осознать, как это чужестранка, появившаяся здесь из далекой, неведомой Страны заходящего солнца, чувствует то же, что и он, – ту же тоску и боль. Члены рода Хубилая, прямые потомки Чингисхана – навеки он остался в памяти человечества, – утратили нечто важное, невосполнимое… не выразимое словами. В обмен на власть над могущественной империей собственной рукой обрубили свои корни. Так поступают только глупые люди – срубают единственное дерево в степи, чтобы всего лишь одну ночь погреться у костра. А эта женщина из далекой страны – такой далекой, что даже рука всемогущего Хубилай-хана ее не достанет, – ощущает ту же грусть утраты, что и он. Как это возможно?.. Между ними – это как бы в воздухе – протянулась невидимая нить, связывает их… Его неудержимо влечет к ней… Провести бы рукой по ее золотистым волосам… Это желание сейчас еще сильнее, чем прежде… Но он не шелохнулся, боялся даже дышать, – любое неосторожное движение, слово могут оборвать эту тонкую, драгоценную нить. – Нам надо поговорить о Маффео. Голос Беатриче полон тревоги… Джинким испугался, спохватившись, что забыл о Маффео… Невероятно – как могло с ним случиться, что он забыл об опасности, угрожающей не только Маффео, но и Хубилаю, а может быть, и всему их государству. Беатриче околдовала его, затуманила мозг, расставила свои сети… А он попался в них, потерял бдительность и совершил ошибку! – Ты права. – И внимательно посмотрел ей в глаза. Нет, она не ведьма! Те совсем другие… Уж не фея ли она – злая фея: явилась, чтобы извести монгольский народ? Но зачем ей тогда беспокоиться о Маффео? «Чтобы посеять рознь и сомнения, – говорил ему внутренний голос. – Верь мне, как всегда верил, – ведь я давал тебе хорошие советы! Эта женщина хочет настроить против тебя всех близких, а потом…» Стоп! Довольно! Джинким, разъярившись, заставил внутренний голос замолчать. Нельзя позволить, чтобы он отравлял ему жизнь, – вот хоть сейчас. – Как ты чувствуешь себя? Хватит сил сесть на лошадь? Беатриче обхватила живот. Тридцать девять недель… слов нет, рискованно. Как врач она, конечно, строго-настрого запретила бы своей пациентке такие прогулки – они могут спровоцировать преждевременные схватки. Но что-то подсказывало ей – этого не произойдет, роды еще не скоро. – Ну что ж, надо так надо. – Хорошо, тогда оденься потеплее и во что-нибудь неброское. Я буду ждать тебя у конюшен. Мы выедем из города. XVI Менее чем через час Беатриче встретилась с Джинкимом на площади у конюшен. На нем теплая пушистая доха и сапоги, какие носят торговцы скотом; на голове подбитая мехом шапка, низко надвинутая на лоб… Его с трудом можно узнать. С интересом посмотрел на нее, окинул беглым взглядом одежду… Поправил на ней шапку, чтобы лицо скрывала тень, одобрительно кивнул. – Хорошо. Теперь в путь! – И подал ей поводья. Незаметно, как им казалось, вышли из дворца через боковые ворота. Сев на лошадей, смешались с толпой всадников, медленно продвигаясь вперед. На улицах Тайту царило оживление. Дорогу на каждом шагу преграждали тяжелые повозки, запряженные быками и нагруженные соломой и мешками. Сновали носильщики с тяжелыми грузами на длинных жердях, впивающихся в плечи. Женщины с корзинами и кувшинами переругивались между собой, шарахались в стороны. Все эти люди, по-видимому, двигались в определенное место. И действительно, метров через двести улица заканчивалась и упиралась в огромную площадь – рынок. На площади стоял невообразимый шум: кудахтали куры, визжали свиньи, лаяли собаки. Время от времени раздавались предсмертные звуки, издаваемые домашней скотиной, – вой, мычание, блеяние… Беатриче окатило пестрой волной разнообразных, незнакомых запахов. Пахло травами и пряностями, зерном и пылью, углем, вареными овощами и мясом, кровью и рыбой и многим другим, чего не определить. В деревянных бочках и наполненных водой жбанах плавали угри и змеи, шевелились раки и таинственные моллюски. Дико крича и бурно жестикулируя, торговцы сбывали свой товар покупателям. Торговали всем: продуктами, тканями, украшениями, домашней утварью. Протискиваясь сквозь толпу, Беатриче и Джинким слышали, как их окрикивают, протягивают корзины с ароматическими травами, едой и напитками. Очень уж легко одетые женщины, с толстым слоем пудры на лице, ярко накрашенные, стояли по углам площади или разгуливали между рядами – они делали недвусмысленные предложения Джинкиму. Приходилось все время отбиваться от них. Беатриче начала нервничать. Это не пестрый, оживленный базар, какие она видела в Бухаре, а какой-то невообразимый хаос. Созерцая его, трудно представить, что китайцы – народ древней культуры и тысячелетних традиций. Они уже почти пересекли рыночную площадь, как вдруг к лошади Беатриче приклеилась какая-то старая женщина, слепая на один глаз. Жидкие седые волосы прикрыты грязным мотком пряжи, рот беззубый, все лицо изборождено морщинами. Похожа на сумасшедшую или ведьму. Старуха вцепилась ей в ногу и бормочет что-то по-китайски. Беатриче испугалась, не понимала, что та говорит, к тому же ей никак не удавалось высвободить ногу. Хотела уже звать на помощь Джинкима, но тут старуха наконец отцепилась от нее – сообразила, наверное, что ее не понимают. Тогда она вынула что-то из привязанного к поясу мешочка и сунула Беатриче в руку. Это был небольшой бумажный свиток, перевязанный красной ленточкой. Беатриче пыталась объяснить старухе, что не собирается ничего покупать, что у нее нет денег. Но женщина вдруг, махнув рукой, скрылась в толпе. – Что-нибудь случилось? – обеспокоился подоспевший Джинким. – Да нет, ничего особенного. – Беатриче только головой покачала – так и не поняла, чего от нее хотели. – Со мной заговорила одна старая женщина, но я ее не поняла. А потом она дала мне вот это. – И показала Джинкиму свернутый в трубочку кусок бумаги. – Это наверняка гадалка, – объяснил Джинким. – Здесь, на рынке, их много. Предсказывают будущее, гадая по руке, по глазам, по облакам. Кости бросают – по ним тоже гадают – или погружаются в транс. На этом свитке, скорее всего, написано какое-нибудь изречение – предсказывает будущее или оберегает от порчи. Беатриче показалось, что Джинким вдруг побледнел, словно испугался увиденного. Может быть, там проклятие? Она пристально посмотрела на безобидный с виду листок бумаги. – Может, выбросить? – спросила Беатриче. – Не надо. От судьбы не уйдешь. – Джинким подтвердил ее подозрения. – Лучше наперед знать свою судьбу, чем ждать от нее сюрпризов. Дальнейший путь обошелся без происшествий. Миновали восточные ворота города – стражники обратили на них не больше внимания, чем на бесчисленных торговцев и крестьян, стремящихся покинуть Тайту или, наоборот, пробраться на рынок со своим товаром. Неторопливым шагом проехали восточную улицу и наконец очутились за пределами города, где начиналась бескрайняя холмистая степь. Лицо овевал ледяной ветер, пронизывал до костей, несмотря на теплую меховую одежду. Под копытами лошадей хрустела замерзшая трава. А как зимой выглядит этот пейзаж?.. Беатриче нарисовала себе картину белоснежных, чистых холмов. Увидеть бы все это зимой… И тут же поняла – не суждено этому желанию исполниться. У нее предчувствие, что ей недолго оставаться здесь. – Приехали! – прервал Джинким ее размышления, натянул поводья и остановил своего жеребца. Удивленным взглядом Беатриче обвела окрестности, не понимая, куда они попали. Вокруг, насколько хватал глаз, ничего, кроме холмов и темнеющих на горизонте деревьев. А здесь, в низине, ни хижины, ни ручейка, ни даже камня или скалы. Только подернутая инеем трава и бледно-голубое небо над головой… – Врагу здесь негде притаиться. – Джинким, видимо, угадал ее мысли, словно телепат. – В Тайту нельзя сказать ни слова, чтобы завтра об этом не узнал весь город. Везде полно шпионов – подслушивают на каждом шагу. А здесь по крайней мере можно говорить без опаски. Теперь рассказывай о Маффео все, что ты знаешь. Беатриче изложила ему, что случилось накануне: как обнаружила у себя в комнате Маффео, что он сообщил ей о разговоре с Ли Мубаем и что выяснила, осмотрев его. По сути, фактов совсем немного. Джинким молча выслушал ее. – Как называется яд? – спросил, когда она умолкла. – Атропин. Его получают из плодов кустарника, который у меня на родине называют красавкой. По виду напоминают темную вишню. Съешь такую ягоду – и наступают бред и безумные видения. Есть у нее еще одно название – белладонна. Женщины закапывают в глаза ее сок – от этого расширяются зрачки и блестят глаза. Звучит красиво, но в больших дозах это смертельный яд. Особенно опасен для людей со слабым сердцем. – И для Маффео? – Да, для него очень. – Странно… никогда не слыхал о таком яде. – Может быть, он здесь называется иначе? Джинким стал припоминать. – Не думаю… Я хорошо знаю все здешние растения, но такого кустарника, который ты мне описала, еще не встречал. И Ли Мубай, кажется, тоже ничего о нем не знает, а то разобрался бы, что к чему. – Надо выяснить, кто во дворце может знать об этом яде и кому понадобилось убивать Маффео. Не думаю, что таких много. – Ты ошибаешься, – возразил Джинким, – их больше, чем ты думаешь. Это арабы, и прежде всего Ахмад, министр финансов Хубилая. Ты должна его знать – он был у меня, когда ты случайно забрела в мои покои. Он замолчал, лицо покрылось легким румянцем. Потом заговорил снова: – Ахмад – опасный человек. Давно подозреваю, что он обманывает Хубилая, обкрадывает казну – тратит деньги на свои подлые делишки. Но пока я это не докажу, Хубилай мне не поверит. Вот я и попросил Маффео перед отъездом из Шангду проверить тайно его бухгалтерские книги. Маффео знает арабский и может разобрать каракули этого негодяя. Кроме того, он общается с купцами. Не исключаю, что уже нашел улики против Ахмада. – Да, Маффео мне кое-что рассказал. – Беатриче задумалась, наморщив лоб. – Значит, мотив есть. Но как он раздобыл яд? – Это для него пустяк. Ты знаешь, арабы – все торгаши. У них везде контакты, вплоть до дальних стран заходящего солнца. Один из его дружков вполне мог добыть для него этот яд. – Значит, один из подозреваемых – Ахмад? – проговорила Беатриче, вспоминая подслушанный невольно разговор. В памяти всплыл злобный, резкий смех того, другого, который говорил с сильным акцентом и профиль которого она увидела на миг… Налетел новый порыв ветра, и она, поежившись, плотнее завернулась в теплую доху. Какой сегодня сильный ветер… странно, что еще не выпал снег. – Но кто заинтересован в смерти Маффео? – Марко. Она вздрогнула, недоверчиво уставилась на Джинкима. Зачем Марко убивать дядю? И вдруг вспомнила про платок – с такой откровенной небрежностью он бросил его на пол… Неужели и вправду Марко такой бессовестный и бездушный? Вот чудеса! Герой, который вплоть до двадцать первого столетия завораживал Европу описаниями своих путешествий, на самом деле мошенник и аферист?.. – Ты действительно говоришь о Марко Поло? Ты уверен в этом? Сознание не допускает, отказывается принять такую версию! Она готова вступиться за репутацию молодого венецианца… Но что-то подсказывает ей – Джинким прав. – Но он же его племянник… Да и зачем Марко понадобилось убивать Маффео? – Потому что он человек без стыда и совести. Маффео владеет состоянием, и это не дает Марко покоя, – отвечал Джинким. – У Маффео есть одна ценнейшая вещь, которой нет ни у кого на свете. Ради нее и не такие люди, как Марко, а даже достойные и честные готовы пойти на убийство. Я… ты ведь догадываешься, о чем идет речь. – И буквально пронзил ее взглядом. Она почувствовала, что краснеет. Неужели Джинким говорит о камне Фатимы? Но откуда он знает… или правда обладает телепатическим даром?.. – Не понимаю, о чем ты. Она старалась не выдавать своего волнения, только, видимо, это ей плохо удается: Джинким вдруг засмеялся, словно услышал забавную шутку. – Ты можешь не выдавать своей тайны. – Он сделав паузу. – Ни ты, ни Маффео. Но хочу предупредить: Марко известно все. Он не умеет довольствоваться малым, когда речь идет о власти и богатстве. Для него все средства хороши. Если то, что я слышал о камне, хотя бы наполовину правда, – ему нет цены. Марко не задумываясь уберет Маффео со своей дороги, чтобы завладеть камнем. Марко тоже из Страны заходящего солнца и наверняка знает об этом яде. Беатриче затруднялась ответить. Аргументы Джинкима просты и понятны. Но как он узнал о камне – неужели Маффео рассказал ему? Трудно в это поверить. – Откуда ты… Джинким перебил ее: – Поговорим об этом в другой раз. – Он вздохнул, и лицо его помрачнело. – Я мог бы назвать еще нескольких, кто заинтересован в смерти Маффео. Тебе трудно понять, но даже у него есть враги. Это люди, которые жаждут занять его место при дворе. Есть и такие, кто убил бы его, чтобы навредить Хубилаю или мне. Например, Зенге. – Зенге? – переспросила Беатриче. – Кто это? – Один из монголов, он даже принадлежит к нашему роду. Многие называют его чудовищем. Старики говорят, что Зенге колдун, имеет дело с нечистой силой, знаком с черной магией и связан с демонами. Для него достать яд – чистый пустяк. – Джинким вдруг умолк и задумался. Но вот что-то новое, видимо, пришло ему в голову. – Не знаю, где правда, а где ложь, но ясно одно: Зенге злой и опасный человек. Для него нет большей радости, чем навредить кому-то. Он способен убить человека, только чтобы посмотреть, как действует яд. Ну а потом со злорадством ждать – уличат его в убийстве или нет. Беатриче растерянно покачала головой. Колдуны, черная магия… какая чушь! Да и сам Джинким вряд ли во все это верит. И снова в ушах у нее прозвучал смех того, кто разговаривал с Ахмадом, – жуткий, злобный смех… И вдруг ее осенило: тот человек – Зенге! Какое точное слово – «чудовище». Пусть россказни стариков – всего лишь страшилки на ночь, все равно не дай бог встретиться с этим человеком. Какое счастье, что он ее не видел… И вдруг она ощутила под теплой дохой озноб. Но не ветер тому причиной – страх пронизывает ее насквозь… – Что же нам делать? – растерянно спросила она. Что-то зуб на зуб не попадает… Она пыталась справиться с дрожью, а думала о том, как им раскрыть преступление. В голове вертелись сложные ходы из детективов. Что характерно для работы сыщика? Зафиксировать следы преступника; снять отпечатки пальцев; провести тест слюны; проследить цепочку, по которой идет товар, – в данном случае яд… В Германии двадцать первого столетия многое делается простым щелчком мышки компьютера. А что за возможности у нее здесь? Как можно шире раскрыть глаза и навострить уши – вот, пожалуй, и все. – Я буду следить за всеми, кого подозреваю, – пообещал Джинким, – особенно за Марко, Ахмадом и Зенге. Возможно, мне удастся проникнуть в их покои. – А как со слугами? Их тоже надо бы опросить. Может быть, кто-то что-то слышал или видел. Это помогло бы нам напасть на след. – Хорошая мысль, – кивнул Джинким, – но это отнимет уйму времени. Не знаю, получится ли у меня… Ведь у меня есть свои обязанности. Я не смогу заниматься еще и этим. – Поручи своим воинам опросить слуг. – Нет, не пойдет. Я никому не доверяю. Моих воинов могли подкупить. А может быть, они уже давно связаны с моими врагами. Беатриче вздохнула – неужели он намерен взвалить на свои плечи работу, которая по силам лишь полицейской бригаде, да и то если она работает денно и нощно в течение нескольких недель? Бедняга Джинким, он волк-одиночка, его затея безумна. Одному тут не справиться. Пока будешь идти по следу одного, упустишь драгоценное время и убийца заметет следы. Так им никогда не найти того, кто покушался на Маффео. Только она собралась выложить все это Джинкиму, как он сам высказался примерно в том же духе. – Я все понимаю и, честно говоря, не очень верю, что мы найдем преступника. Единственное, на что надеюсь, – мы проявим бдительность и предотвратим новое покушение. Джинким в таком подавленном состоянии… Беатриче стало тяжело на душе. Она испытывала непреодолимое желание помочь ему. Но как, она ведь врач, а не криминалист. Работу полиции знает лишь по книгам и кино, а этого далеко не достаточно. Но исходя из того, что авторы романов и сценаристы не все высасывают из пальца, а опираются иногда и на реальные факты, может быть, ей стоит воспользоваться той или иной полезной идеей… – Я помогу тебе, – выговорила она наконец. Джинким покачал головой, улыбнулся… но все-таки выглядит он растерянным. У нее даже стало щемить сердце. Больше всего хочется обнять и успокоить его… Но она держала себя в руках – Джинким не тот человек, до которого можно так просто дотронуться. – Спасибо, что хочешь мне помочь, но… – Ты мне не доверяешь? Джинким удивленно взглянул на нее. – Доверяю, конечно, но… – Хорошо, – перебила она его, – тогда будем считать, что мы договорились. – Но ты женщина! – воскликнул Джинким. – К тому же скоро у тебя родится ребенок. Как ты собираешься мне помочь? – Очень просто. Во-первых, у меня есть доступ в покои Маффео и к его слугам. Если яд спрятан там или его подмешали ему в пищу – я смогу выяснить. В отличие от тебя мне легче там ориентироваться и опросить слуг. Никто не обратит особого внимания. Большинство слуг-китайцев считают меня просто любопытной сорокой. Мне нечего бояться за свою репутацию. Во-вторых… – Вот это-то и плохо, Беатриче! Если кто-то из слуг подмешал яд, значит, ты живешь под одной крышей с убийцей и этому мерзавцу ничего не стоит отравить и тебя заодно. – Во-вторых, я врач, – продолжала она, не обращая внимания на его доводы. Пусть они вполне обоснованны, она не желает их слушать, по крайней мере сейчас. Пока паниковать рано. – Я часто бываю в лечебнице. Могу спросить Ли Мубая, знает ли он что-нибудь о красавке. В больничной аптеке хранятся сотни разных трав. Может быть, среди них есть и красавка? Если да, то круг подозреваемых значительно сократится – ведь доступ к лекарствам есть только у врачей и их доверенных лиц. Ну а в-третьих, я бегло говорю по-арабски. У этого Ахмада наверняка есть гарем, а в нем – куча женщин, изнывающих от скуки. Если бы арабские мужчины догадывались, что слышат и видят их жены, изнемогающие от безделья, – ликвидировали бы все гаремы. Никто не удивится, если я познакомлюсь с женами Ахмада. Представляю, как они обрадуются! – Все выложат новой подруге, которая еще не слышала их болтовни и… – У Ахмада нет никакого гарема, – перебил ее Джинким. – Он вообще не женат. – Что?! Нет женщины? Ни одной? Ну так поговорю с его сестрой или матерью. – У него никого нет. Он живет один. Думаю, нет даже слуги, как ни странно. – Тогда с этим типом не все в порядке. – Беатриче расстроилась: рушился весь ее план. – Ну что ж, надо придумать что-нибудь еще. – Есть еще Марко, – добавила она, горько усмехнувшись. – Как тебе известно, когда мы виделись в последний раз, он подарил мне кольцо и сказал, что, если я пожелаю его видеть, мне стоит только послать ему кольцо со слугой. До сегодняшнего дня я думала, что никогда не сделаю этого. Но сейчас, кажется, настал час принять его любезное предложение. Может, мне удастся назначить встречу в его покоях. – Ты действительно хочешь послать ему кольцо? А ты понимаешь, как это опасно? Ведь с Марко шутки плохи. Если он тебя раскусит, он… – Знаю! – Беатриче сжала кулаки. Конечно, она ясно понимает всю опасность, по крайней мере чисто умозрительно. Но она решилась и не отступит от своего решения. – Была не была! Маффео мне как отец. Не могу допустить, чтобы его племянничек, который чуть не погубил его, вышел сухим из воды или снова подсыпал ему яд. Она поймала себя на тайной мысли: помогая Джинкиму, будет чаще с ним видеться. Но лучше ему этого не знать. – Сомневаюсь, правильно ли ты поступаешь, но, вижу, спорить с тобой бессмысленно. Предупреждаю все же, что действовать тебе придется на свой страх и риск. Разреши только присматривать за тобой. – И он тяжело вздохнул, а на лице мелькнула счастливая улыбка. – Хорошо, помогай мне разыскать этого негодяя, но при одном условии: регулярно отчитываться передо мной и не делать ничего, что повредило бы тебе и твоему ребенку. Беатриче улыбалась: он беспокоится за нее – это заставляет сердце биться сильнее. Может быть, между ними действительно что-то возникло… – Обещаю тебе! – заверила она. – Хорошо. Тогда вернемся в Тайту. Нас там, наверное, уже хватились. Зачем нам лишние подозрения? К тому же стало холодать. Ты, наверное, замерзла? Слегка пришпорив коня, он повернул его и поскакал в город. Беатриче следовала за ним, любуясь его прямой, гордой осанкой охотника и воина: подвижен, гибок – прямо сошел со страниц исторической книги с иллюстрациями. Вообще-то она предпочла бы еще немного задержаться в степи, хотя, кроме неба, травы, нескольких холмов и лесов на горизонте, смотреть не на что. Но Джинким… его лучистые зеленые глаза, низкий, хрипловатый голос – словно голосовые связки обработали наждаком. От каждого звука этого голоса по телу пробегает дрожь… Интересно – что он о ней думает? Временами кажется, что его тоже влечет к ней. Потом он вдруг замыкается в себе, и ей снова остается теряться в догадках. В самом деле он от нее ничего не хочет или просто робеет? А что если отважиться сделать шаг первой?.. Но как он отнесется к этому? Ведь даже в двадцать первом веке многих мужчин коробит, когда женщина первая объясняется в любви. А Джинким – гордый человек, его легко задеть, и тогда он совсем отвернется от нее. И конец всему, что еще и не началось… Беатриче подумала о Маркусе, Али, Саддине, В отношениях с каждым были свои проблемы. Маркус в течение трех лет с успехом подавлял ее личность, а она этого даже не замечала. Отношения с Саддином оказались короткими: он собирался ее убить, или его заставляли это сделать – смотря с какой стороны посмотреть. Свою любовь к Али она осознала, когда было уже слишком поздно. Сейчас ей очень не хватает его. Жаль, что они так мало были вместе… Почему в жизни все так сложно? Вдруг она вспомнила о бумажном свитке, который ей сунула гадалка. Что же там такое?.. – Смотри – там впереди, на горизонте, уже видны крыши Тайту. – Джинким потянул поводья, чтобы их кони шли рядом. – Скоро приедем. Но пока мы не во дворце, с его интригами, хочу попросить тебя об одном. Все, о чем мы с тобой говорили, должно остаться между нами. Даже Маффео и Хубилай не должны ничего знать. – Конечно. Обещаю тебе. Ты действительно хочешь скрыть это от Хубилая? – Да. – Он устремил взор к горизонту, где в лучах зимнего солнца, как разноцветные драгоценные камни в золотой оправе поблескивали изогнутые крыши города. – Когда-нибудь наступит подходящий момент, и я расскажу все Хубилаю. Но решу сам, когда этот момент настанет. Беатриче не возразила ни единым словом. Но почему все-таки Джинким не хочет рассказать все брату? Конечно, она плохо знает хана, видела его всего дважды. И все-таки у нее сложилось впечатление, что у Хубилая острый ум и от него не ускользнет ничего, что творится в его царстве. Возможно, он догадался и об отравлении Маффео. Но это дело Джинкима; в конце концов Хубилай – его брат, а не ее. Пусть сам все и расхлебывает. До Тайту добрались на удивление быстро. По какому-то тайному знаку с неба оба одновременно натянули поводья и остановились, пораженные открывшейся перед ними картиной. В ярких лучах солнца сверкал великолепный город. И все же чего-то не хватает этой красоте. – Великий город. – В голосе Джинкима слышалось разочарование. – Не надо было Хубилаю его строить. – Маффео и Марко говорили, что ты возражал против переезда. А почему? – Тайту планировали и строили китайцы. Строили для иноземного правителя, к тому же монгола. Они люто ненавидят нас, монголов, и презирают. Когда строили город, просили богов не о благословении. – Он помолчал немного, собираясь с мыслями. – Мой брат думает, что, построив город внутри империи руками китайцев, сплотит державу. Надеется, что китайцы теперь примирятся со своей судьбой – покоренного народа. Признают наконец его своим правителем, потому что именно их город стал столицей их государства. Спит и видит себя во главе мировой державы, какой еще никогда не было на земле: все народы живут в ней в мире и согласии. – Какие фантазии! – воскликнула она. – Если бы Хубилаю это удалось, на земле настал бы рай! Джинким насмешливо фыркнул. – В рай попадают лишь избранные – он сотворен не для простых смертных. Хубилай – мечтатель, и мечты его – глупость. Государства, о котором он грезит, никогда на земле не будет. Никогда, до скончания времен! – Почему же, Джинким? Мечта Хубилая о мирном многонациональном государстве с различными культурами настолько импонировала ей, что инстинктивно она отвергала пессимизм Джинкима, хотя понимала, что он прав. Это иллюзия – Хубилаю никогда не удастся претворить свою мечту в жизнь, история это подтвердит. Межнациональные конфликты и войны в двадцатом веке покажут, что человечество в этом вопросе не продвинулось ни на шаг. – Конечно, ничего не происходит, если все рассуждают, как ты. Каждый считает, что изменения невозможны, все должно оставаться по-старому, – ничего и не меняется. Мечта Хубилая говорит о его мужестве. Я восхищаюсь им. Все прячут в голову в песок, а он по крайней мере что-то делает. Он с тоской во взоре смотрел на нее. – Ты здесь совсем недавно и многого не понимаешь. Китайцы и монголы слишком разные: по образу жизни, по своим мыслям. Нет двух других народов, между которыми лежит такая пропасть. И Тайту не станет мостом через эту пропасть. Наоборот, я опасаюсь, что это переселение окончательно подорвет владычество Хубилая. – Почему ты так думаешь? – Взгляни на Тайту и сравни его с Шангду. Тайту – город с прямыми улицами, прямоугольными домами и квадратными площадями. Может быть, китайцам здесь и хорошо: они живут по своим, чуждым нам, жестким правилам. Мебель ставят только в определенном порядке. Или их танцы – каждый жест, каждое движение придуманы много веков назад. Но мы – монголы. Джинким смотрел на раскинувшийся перед ними город, но казалось, в его глазах отражаются не яркие китайские крыши Тайту, а изящные, почти прозрачные башенки Шангду. Еле слышно он продолжал: – Ведь жизнь человеческая и жизнь зверей идет по кругу, как смена времен года и даже движение планет на небе. Так было всегда, и так будет до конца дней. Потому монгольские юрты круглые, потому у нас круглые боевые щиты. И так же построен Шангду – с круглыми башнями и площадями. – Умолк, задумался; снова заговорил: – Нельзя выходить из круга. Нарушит человек это правило – оскорбит богов. Китайцы, быть может, не чувствуют этого – молятся другим богам. Видно, углы им не мешают. А богам их хорошо на этих узких улицах. – Он посмотрел на нее в поисках сочувствия. – У нас все иначе. Есть монгольская поговорка: «Степь дает свободу, степь дает счастье». Покинув степь, мы теряем все. – И тяжело вздохнул. – Нам надо было оставаться в Шангду. Иногда думаю – не стоило нам даже покидать свои юрты. Беатриче поразил этот его взволнованный монолог. Она взглянула на его озабоченное лицо – оно будто постарело вдруг на десять лет. Конфликт круга и прямоугольника… что-то она уже слышала об этом, кажется. Ах да, вспомнила. Один старый индус в разговоре с австрийским журналистом сказал почти то же самое. Согласно его теории, индусы твердо придерживаются формы круга, потому что он символизирует ход жизни и отражает жизнь природы. Белые люди предпочитают прямоугольные формы, а их в природе не существует. Поразительно, как точно и метко простые геометрические фигуры объясняют конфликт между культурами, о котором размышляли целые поколения историков и этнологов. – Тайту придаст силы китайцам, а нас ослабит, – продолжал между тем Джинким. – В нем нет ничего такого, откуда мы черпаем силы: нет травы, деревьев, диких животных… нет даже мягкой, душистой почвы под ногами. Часто я спрашиваю себя: как держать наших лошадей в этом тесном, вонючем каменном мешке с узкими улочками? А если монгола разлучить с лошадью, ему остается только одно – умереть. Жизнь в Тайту нас обескровит. Мы будем становиться все слабее и беспомощнее, пока китайцы нас окончательно не изгонят. – Он снова устремил взгляд вдаль – кажется, сделал свое печальное заключение. – Мы превратимся в пыль, и ее развеет ветер – вместе с последними остатками Шангду. – Мне кажется, ты слишком мрачно смотришь на будущее. Беатриче так стремилась успокоить его, развеять эту грусть-печаль. Тяжело видеть его, сильного мужчину, таким расстроенным. – А может быть, Джинким, все сложится иначе. Но он не согласился: – Нет, я знаю, все будет так, как я сказал. Я видел знак. – И сделал паузу. – В тот день, когда мы с Маффео нашли тебя в степи, мы были на охоте. Огромная лисица разорвала в клочья моего беркута. Я сразу понял, что это дурной знак – предвестник смерти. Сначала решил: предвещает близкий конец Хубилая. Но потом мне приснился сон, в котором боги сказали мне: лиса – это символ китайцев, а мы, монголы, – беркуты. – В его печальных блеснули слезы. – Мы погибнем, Беатриче. Монгольского народа скоро на этом свете не будет. И ничто нам не поможет. Еще одно слово – и она разрыдается… А если Джинким прав и Хубилай желает недостижимого? Прогневил тем самым богов; стало быть, Тайту – китайско-монгольский вариант вавилонской башни… – Нет, ты ошибаешься. Монгольский народ не умрет, – мягко, но с уверенностью успокоила она его. – Хотя в одном ты, безусловно, прав: ваша империя долго не продержится. Китайцы и правда способны вас изгнать и основать свое государство. Но к этому времени и у вас образуется свое, собственное государство – огромная страна к северу от китайских земель, со своей столицей, название ее – Улан-Батор. Вы станете жить там по своим законам и традициям. А Чингисхан и Хубилай-хан станут знаменитыми, уважаемыми людьми, их часто будут вспоминать во всем мире. А Шангду… Хрустальный город превратится в легенду, где исполняются волшебные мечты, – посмотришь. – Она улыбнулась и положила ему руку на плечо. – Монгольский народ не погибнет, он будет жить. Джинким взглянул на нее: – Откуда ты все это знаешь? – спросил он с нескрываемым сомнением. – Ты можешь видеть будущее? Не ведьма ли ты и в самом деле? Или говоришь просто, чтобы меня утешить? – Он гордо поднял голову. – Мне не нужна твоя жалость. – Да, знаю. Беатриче пришла в ужас от того, что наговорила ему. Зачем только проявила такое легкомыслие? Так и о камне Фатимы легко все выболтать. Слишком далеко зашла. Но если она не хочет потерять доверие Джинкима, с таким трудом завоеванное, нельзя отделываться пустыми отговорками. Хочешь не хочешь, надо говорить всю правду. – Я не собираюсь утешать тебя, и я не ведьма. Все, что я тебе сказала, – чистая правда. – Как я могу тебе верить? Надо ему все объяснить, не выдавая себя полностью. Ясно, что раньше следовало думать. А сейчас нужно довести дело до конца и впредь соблюдать осторожность в высказываниях. – Ты только что сказал о тайне Маффео, – спокойно отвечала она. – Ты также высказал предположение, что я об этом знаю. Да, ты прав. Я знаю секрет Маффео, и он дает мне возможность видеть то, что скрыто от других. Сердце ее бешено колотилось. Она с трепетом ждала, что скажет ей Джинким. Остается лишь надеяться, что он поверит, не углубляясь в детали и не задавая лишних вопросов. – Ты сказала – мой народ не умрет? – Он смотрит на нее так, словно от ее ответа зависит его жизнь. – Нет, не умрет. Монголы и через сотни лет будут пасти своих лошадей, и ходить на соколиную охоту, и устраивать в степи бои всадников. – А праздник надам тоже останется? И победители кулачных боев будут по-прежнему совершать свой танец с соколами, а проигравшие – ползти у них под ногами? А останутся на земле соколы, слоны и львы? – Да, все это останется, верь мне. Она не совсем понимала, при чем тут слоны и львы. Потом, когда доедут до Тайту, надо спросить Толуя – он ей все объяснит. Джинким закрыл глаза и глубоко вздохнул – словно впервые за долгое время снова дышал свежим, чистым воздухом. – Спасибо тебе, Беатриче! Благодарю тебя и ниспославших тебя богов. Она с чувством пожала ему руку. Все остальное – лишнее. Он верит ей, не вдаваясь в детали, – вот и все. За это стоит возблагодарить небо. Несмотря на ее неосторожность, все кончилось благополучно. Сегодня вечером она попросит прощения за свои грехи – Фатима простит ее. Поздно вечером Беатриче подошла к окну своей спальни. Сегодня она одна – состояние Маффео в течение дня значительно улучшилось. Как доложили его слуги, он с аппетитом пообедал, а потом самостоятельно, без посторонней помощи, добрался до своей комнаты. В ее отсутствие за Маффео ухаживал Ли Мубай, – видимо, дал ему какой-то сильнодействующий отвар: столь быстрое выздоровление вряд ли возможно только благодаря одноразовому приему древесного угля. Особенно Беатриче беспокоилась за его сердце, опасаясь, что процесс поправки затянется. К вечеру, возвратившись к себе, заглянула в комнату Маффео, чтобы осмотреть его. Улыбающийся, розовощекий, он сидел на постели, диктуя письмо своему писарю. Прослушав и осмотрев его, Беатриче не нашла почти никаких следов тахикардии. Зрачки не расширены, температура нормальная, галлюцинации прекратились. Он крепко спал и хорошо выспался. Разбудил его слуга. Итак, все обошлось, но надолго ли?.. И вот сейчас она размышляет у окна, всматриваясь в темноту. Нет, не все в порядке: Маффео был на волосок от гибели. Преступника надо найти, прежде чем он снова попытается его отравить. В следующий раз этот негодяй будет предусмотрительнее и постарается действовать наверняка. А она тут болтает о камне Фатимы, рассказывает Джинкиму, что станет через семьсот – восемьсот лет. Как глупо она себя ведет… Щеки горят, стыдно самой себя. Свернуться бы калачиком и спрятаться, чтобы никто не видел. Но что толку стыдиться, ругать себя, рефлексировать… Что случилось, то случилось. Как же исправить, пока не поздно, свою ошибку? Она вертела в руках ритуальные палочки – вынула их из маленького сундучка, стоявшего перед домашним алтарем в прихожей. Каждый желающий в любой момент может взять и зажечь такую палочку – это символическая огненная жертва богам. Правильно ли она поступает, желая таким образом получить прощение Фатимы?.. Можно только догадываться, но ничего другого в голову не приходит. Ведь так делают миллионы буддистов и других верующих – зажигают огонь, желая принести жертву богам. От пламени лампы она зажгла палочку, ожидая, когда загорится ее верхушка, и попыталась раздуть пламя. Палочка зажглась слабым зеленым огоньком, и в темное ночное небо стал медленно подниматься тонкий столбик дыма, распространяющего приятный успокаивающий аромат. Затекшие от напряжения мышцы расслабились, сердце успокоилось, внутренний голос, только что мучивший ее упреками, становится все тише… вот наконец совсем умолк. Вдруг ее охватило новое чувство – уверенности, что она поступила правильно, успокоив Джинкима. От ее поступка мир не рухнет, а человеку, который любит свой народ и испытывает смертельные муки от мрачных предчувствий, это, возможно, облегчит жизнь. Не для того ли волшебный камень оказался в ее руках и перенес ее сюда, чтобы помочь тому, кто попал в беду, облегчить его страдания… Может быть, в том и состоит ее задача, которую она должна выполнить здесь? Беатриче снова взглянула в небо: прямо над ней сияет то самое созвездие – в форме глаза. Она поняла сразу, что, подходя к окну, надеялась его увидеть. А ведь готова поклясться – еще несколько минут назад его там не было. Может быть, до этого она невнимательно разглядывала небо? А если созвездие все время там сияло? Не могут же звезды просто так появляться и исчезать… Или все-таки могут?.. Неотрывно глядя на созвездие, сверкающее огромным ярким глазом, Беатриче пыталась представить себе лицо… на нем – этот глаз… И она увидела это лицо – прекрасное, доброе, с приветливой и понимающей улыбкой. Смотришь на него – и кажется, что звезды в этот миг сияют каким-то особенным ярким светом. XVII Ахмад, закутавшись в теплый плащ и надвинув поглубже лисью шапку, ходил взад-вперед. Обледеневшая трава хрустела под мягкими, подбитыми мехом сапогами. Захотел бы, так и тут передвигался бы бесшумно. Но вокруг никого, можно не прятаться. Где-то далеко, на городской стене, он различал сторожевые огни. Но здесь, по другую сторону городских ворот, не видно даже крохотного светильника. Будь небо затянуто облаками, не разглядел бы и собственную руку. С тоской вспомнил он сады и оазисы своей родины. Теплыми ночами там трещат цикады, легкий, приятно освежающий ветерок шелестит верхушками пальм, в фонтанах бьет прохладная, чистая вода, сладкий аромат жасмина дурманит голову, а в прудах плавают сотни маленьких светильников… Да, там, дома, остались настоящие сады; там, в этих садах, слуги в любой момент по одному его знаку готовы подать своему господину прохладительные напитки. А покидая сады, города и оазисы, ты оказываешься в бескрайней величественной пустыне. Ноги по щиколотку утопают в мелком желтом песке, а звезды так близко, что кажется – до них дотянешься рукой. Здесь тоже кое-где попадаются ручьи, но вода с шумом расплескивается о камни. Нет здесь изящества, благородства… одна дикость, варварская, безотрадная пустота. В чаще позади внезапно послышался какой-то шорох. Ахмад огляделся и нащупал кинжал. Кто там, в кустах, – лиса, мышь, дикая лошадь? А может, нечто совсем другое?.. Рассказывают, что в Китае обитают злые духи, жестокие феи и страшные демоны. Поговаривают даже об ужасных драконах: величиной с дом, силой превосходят тысячу воинов, тела их покрыты отливающей серебром чешуей, которая жестче самых лучших клинков. Изрыгают из пасти смрадный огонь, и от него нет спасения никому… Незримая рука сковала ноги Ахмада, а какая-то высшая сила заставляет его бежать прочь… Бежать – нет, об этом не может быть и речи! Никогда он не был трусом! Но он должен спасти свою жизнь, пока не поздно, пока орда оголодавших демонов не набросилась на него и не вырвала у него из груди сердце… В это мгновение из кустов показалась лошадь. В лунном свете ее белая, без единого пятна шкура сияла, словно звездная пыль. Лошадь тряхнула головой, и густая, длинная грива блеснула, подобно хвосту кометы. Животное тихонько пофыркивало, и в бледном свете Ахмад ясно видел, как из ноздрей лошади идет пар… Он облегченно вздохнул. Это не дух, хотя в эту минуту лошадь и можно принять за него. Протянув руку, погладил коня. Но тот, словно ничего не заметив, медленно переступил с ноги на ногу и зашагал дальше, не обращая никакого внимания на человека. Ахмад смотрел вслед коню, пораженный его королевским достоинством. Может, россказни о том, что у монголов совсем особые лошади, умеющие говорить и наделенные колдовской силой, вовсе не вымысел? Некоторые утверждают, что монгольские лошади способны летать по воздуху, словно птицы. Даже китайцы, похоже, верят в эти истории, а ведь во всем остальном не питают к монголам никаких чувств – одно презрение. Возможно, легенды о волшебных лошадях скрывают отчаянную попытку объяснить, как этому варварскому, невежественному народу удалось победить превосходящих их китайцев и подчинить их себе. А может, это и правда… Удивительная страна… Иногда ему начинает казаться – здесь, пожалуй, возможно все. Снова в кустах послышался шорох, но на этот раз Ахмад не испугался: он четко различил шаги человека. – Приветствую тебя, Ахмад, друг мой! – Пришедший обнял его, как долгожданного друга, поцеловал в щеку. – Рад тебя видеть. – Ты припозднился, Марко. – Ахмад освободился из его объятий. Они с Марко друзья – на данный момент. Но эта дружба может обернуться враждой быстрее, чем меняется погода в горах, – если только одному из них это пойдет на пользу. Вот в этом они похожи. – Я жду тебя больше часа, Марко. – Прости меня, друг мой! – Венецианец галантно поклонился, голос его звучал весело. – Надо было разделаться с неотложными делами, они не могли дольше ждать. Ахмад воздержался от реплик – двусмысленная улыбка молодого человека выразительнее всяких слов. Это характерно для венецианца. Единственное, что могло бы помешать его карьере и даже свалить его, – это красивая женщина с прекрасным лицом и телом. – Тебе удалось что-нибудь разузнать? – спросил Ахмад. Нет у него времени на эмоции по поводу любовных приключений Марко. Его-то уж точно ждут дела поважнее. Улыбка на устах венецианца погасла: – Да, кое-что. У дядюшки все хорошо, даже чересчур, – сообщил он мрачно. – Вместо того чтобы лежать глубоко под землей, как это принято на моей родине, Маффео наслаждается отменным здоровьем. Был болен, но не перестал вынюхивать все и всюду. Ахмад заломил руки – этого-то он и боялся. – И много он уже разузнал? И что успел рассказать Хубилаю? – Понятия не имею, – пожал плечами Марко. – Дядюшка давно перестал доверять мне. – Он недовольно наморщил лоб. – Знаю одно: этот якобы безотказный яд не подействовал, план рухнул. Зенге нас обманул. И скажу тебе, Ахмад, попадись мне этот парень – я его… – И что ты с ним сделаешь? – сиплый, низкий голос раздался из темноты прямо рядом с ними. От черноты, только что пустой и непроницаемой, внезапно отделилась тень. Это Зенге… Ахмад почувствовал, как ледяная рука коснулась его затылка и мурашки поползли у него по спине. Монгола только что не было здесь – он может поклясться Аллахом. Как же он тут оказался? Как ему удалось незаметно подкрасться к ним, если не колдовством?! Зенге подошел ближе. Движения его неслышны, только длинный черный плащ слегка шелестит, колыхаясь при каждом шаге вокруг его сухощавой фигуры, словно крылья ворона или летучей мыши. Может, в этом и заключается его секрет? Зенге, обернувшись вороном, прилетел сюда незамеченным, чтобы подслушивать разговоры Ахмада с венецианцем. Да, поистине все возможно в этой стране. – И что ты сделаешь? – повторил Зенге свой вопрос. – Говори, Марко Поло, друг мой! Мне очень интересны твои планы. Голос монгола звучал мягко и дружелюбно. Но Ахмада не обманет эта маска приветливости – он чувствовал скрывавшуюся за ней опасность. Зенге опаснее гадюки и скорпиона вместе взятых. – Я хотел бы послушать сперва тебя, – ответил Марко, расправляя плечи. Вид у него как у упрямого мальчишки, выгораживающего себя перед отцом. Только лицо стало мертвенно бледным, а на лбу и над верхней губой выступил пот. Марко испытывает страх перед Зенге. Даже он понимает, что этот монгол опасен, отметил Ахмад, почувствовав некоторое облегчение – не он один боится этого демона, наводящего ужас. – Послушать меня? – Зенге поднял густую черную бровь, глаза его насмешливо блестели. – О чем же ты хочешь меня спросить? – Яд, который ты дал нам для Маффео, не подействовал, – быстро проговорил Марко. – Нужно реагировать быстро, если имеешь дело с Зенге, иначе потеряешь мужество и начнешь лепетать нечто невразумительное. – Он до сих пор жив-здоров и… Что еще произнес Марко, никто так и не узнал: в этот момент Зенге, откинув голову, засмеялся. Этот жесткий беспощадный смех заглушил последние слова Марко. «Аллах, будь к нам милостив! Это не человеческий смех, так смеется демон!» – подумал Ахмад. Волосы встали у него дыбом. А смех Зенге перешел в свирепое урчание, достойное рыка ощерившегося Цербера. – Ты осмелился усомниться во мне?! Усомниться в моих методах и моих талантах? Несчастный! – Голос Зенге громыхал над головой Марко. – Достаточно одного моего слова, чтобы ты извивался здесь передо мной, словно ничтожный червяк. Которым ты, впрочем, и являешься. Теперь Зенге показал свое истинное лицо: темные глаза сверкали, как горящие угли, он метал громы и молнии. Лицо исказила злобная, демоническая гримаса. Ахмад невольно отступил на несколько шагов. Если Зенге и впрямь вздумает претворить свои слова в дело и с помощью безбожной черной магии обратит Марко в червя, ему совсем не хочется попасть под горячую руку. Он вовсе не желает разделить участь венецианца. Зенге угрожающе поднял руку… Тонкие, длинные пальцы скрючились и в бледном свете луны походили на когти ворона или летучей мыши. Может, так оно и есть… Что если Зенге с помощью той же черной магии способен менять свой облик как ему вздумается? Марко сгорбился, словно пытался сделаться как можно меньше и тем самым избежать чар разъяренного колдуна. Но ничего не произошло. – Никогда больше так не делай! – молвил Зенге; голос звучал уже поспокойнее. – Никогда! Марко кивнул. Он белее мела, пот катится у него по вискам, однако улыбается, словно не верит в свое счастье, – ему снова удалось уйти целым и невредимым. Ахмад глубоко вздохнул и только теперь осознал, что все это время от волнения и страха задерживал дыхание. Ощущение такое, что вот сейчас над ними пронесся страшный ураган… Зенге сделал кувырок, а когда опять обернул к ним лицо – в мгновение ока снова стал простым монголом, с длинными, неухоженными усами и черными лохматыми волосами, торчавшими из-под меховой шапки. И нет никакого ужасного колдуна, никого, кто вызывает страх. – Привет тебе, Ахмад! Привет тебе, Марко Поло! – проговорил Зенге. И слова его звучали так, словно ничего не произошло, – он только что здесь появился и не слышал их разговора. Будто он никогда и не угрожал Марко превратить его в червя. – Рад вас видеть. Ну, друзья мои, зачем вы назначили эту встречу? Ахмад и Марко переглянулись: это что – игра, в которую Зенге вздумалось поиграть с ними? Или он и впрямь не знает, зачем они здесь? Он не слыхал их разговора или… Может, Зенге одержим демоном, который время от времени вылезает наружу из его тела? Ахмада бросало то в жар, то в холод. Если это так, то Зенге еще опаснее, чем казался только что, гораздо опаснее. Марко откашлялся. – Мы встретились, чтобы обсудить, как нам быть дальше. – Он бросил неуверенный взгляд на Ахмада – казалось, тоже не знал как расценить поведение Зенге. – Как ты знаешь, мой дядя Маффео все еще жив. Яд, который ты нам дал, либо слишком слаб, либо не оказал желаемого действия. Вместо того чтобы лежать в гробу, он копается в моих и Ахмадовых записях и сует свой нос в дела, которые его не касаются. А именно этому мы и хотели помешать. Изменившееся поведение Зенге, казалось, вернуло Марко храбрость и острый язык. Да и Ахмад больше не чувствовал угрозы, исходящей от монгола. Напротив, даже удивлялся – с чего это он вдруг испугался Зенге. Ну да, монгол знает толк в ядах, но в остальном безобиден и столь же необразован, как все его соплеменники. – Надеюсь, ты еще не забыл, что собирался быстро устранить нашу проблему? – В вопросе Ахмада звучала злоба, которой так боялись писари, слуги и даже партнеры по торговле. – Но этого не случилось. Наоборот, проблем стало еще больше. Зенге с удивлением воззрился на Ахмада, словно ему не известно, как все обстоит на самом деле. – Еще больше? Но почему? Он что, в самом деле такой дурак – не понимает, что за яд им подсунул?! Ахмад от ярости заскрежетал зубами. – Я объясню тебе, – ответил он. Схватить бы его за шиворот и вырезать ему кинжалом на лбу знак своего Братства и знак Фидави… Но он постарался сохранять вежливость. Кто знает, когда демон исчезнет… А может, Зенге просто их разыгрывает и выставляет себя дурачком. С такого все станется. – Маффео все вынюхивает. Да еще Джинким у нас на шее: следит за нами, ни на минуту не выпускает нас из вида! Щенок хочет расследовать «преступление». Да еще баба из Страны заходящего солнца. Этой ведьме, с ее ловкостью, удалось спасти Маффео. Неизвестно, на что она еще способна. А если своим колдовством она выведет их на наш след, что тогда?! – А вы, я вижу, сильно разволновались, друзья! – с улыбкой отвечал Зенге, явно получая удовольствие от всей этой затеи. – Я что-нибудь придумаю. – Но тебе надо поторопиться – времени в обрез! – коротко заявил Ахмад. – Когда-нибудь Маффео с Джинкимом набредут-таки на след и, если дойдет до Хубилая, нам не поздоровится. – Я все предусмотрел, – перебил Зенге, прищурившись. Снова на какой-то миг превратился в демона, к счастью, ненадолго. Но мурашки все еще бежали по спине у Ахмада. – Но не забывайте, что Маффео на вашей совести – не на моей. Стоит мне захотеть и выйти из игры – придется вам самим расхлебывать кашу! Ахмад и Марко с ужасом переглянулись: Зенге прав. Захочет – повернется и уйдет, никто не уличит его в пособничестве. – Да вы не беспокойтесь, – продолжал Зенге, – я человек верный и всегда держу свое слово – почти всегда. – Снова на лице его блеснула та жуткая ухмылка, от которой человека даже с самыми крепкими нервами прошибал холодный пот. – У меня есть готовый план – настолько замечательный, что разом решит все проблемы. Послушайте, – что я вам скажу, друзья мои дорогие. Вы будете в восторге. Зенге положил свои худые руки на плечи Марко и Ахмада и притянул обоих к себе поближе, словно паук, плетущий кокон вокруг своих жертв, чтобы потом их уничтожить. Он понизил голос до шепота, но каждое его слово звенело в ушах Ахмада, и кровь стыла в жилах. Когда Зенге закончил, внутри у Ахмада все тряслось. Предложение монгола жестокое, коварное, чуть ли не дьявольское, и в то же время гениальное. – Потрясающе, Зенге! Так и сделаем! – кивнул Марко. Венецианец старался произвести впечатление человека холодного и безжалостного. Но по его высоко поднятым плечам и бледному лицу Ахмад понял: только притворяется, а сам тоже объят ужасом. – Ну и когда начнем? Зенге встряхнулся, – прямо тигр перед прыжком. И Ахмад задался вопросом, кто же тут окажется жертвой – Маффео и Джинким или они с Марко. – Полагаю, дело это спешное и не терпит отлагательства? Как насчет завтра? – Завтра? – вместе воскликнули Ахмад и Марко. – Но сперва надо обдумать план, а… – Об этом не беспокойтесь, – возразил Зенге, похлопав обоих по плечам, словно добрый дедушка, успокаивающий переволновавшихся внучат. Я уже обо всем позаботился, все готово. А теперь извините, я дам о себе знать, когда придет час. Потрепав их еще раз по плечам, Зенге отступил. Марко с Ахмадом безмолвно смотрели монголу вслед, наблюдая, как он растворяется в темноте. Еще какое-то время можно было слышать звук его шагов. План должен удаться – в этом нет никаких сомнений. И все же Ахмад предпочел бы иметь еще немного времени в запасе, чтобы подготовиться. А теперь приходится целиком полагаться на Зенге. Ахмад всегда инстинктивно чувствовал, когда люди замышляли что-то недоброе. И это чутье – а оно его никогда не обманывало и не подводило – снова заставило насторожиться. Зенге с самого начала точно все рассчитал. Знал, что Маффео не умрет с первой попытки, – они угодили в расставленные ловушки. И неважно, какие темные, злобные цели преследует монгол, – Ахмад и Марко навеки увязли в этом вместе с ним. И это не нравилось Ахмаду, совсем не нравилось. Лучше бы он никогда не встречался с Зенге и не обращался к нему за помощью! Теперь-то поздно сожалеть – это ясно. Прошло несколько месяцев, как Ахмад впервые узнал: венецианец обладает маленьким священным сокровищем. А пристало его иметь лишь правоверным мусульманам. Потихоньку сам он старится, становится медлительным и неловким. И опереться не на кого. Союзников поубивали много лет назад, когда Хюлегю [3] – будь прокляты его останки! – разбил их союз. Он остался один. Но он справится – с помощью Аллаха завладеет камнем и отомстит наконец за такое кощунство. Правда, для этого требуется больше времени, но в конце концов достигнет своей цели. Но ни за что на свете не следовало связываться с монголом! А теперь раскаяние запоздало. В это мгновение что-то прошумело над головами – словно пролетела крупная темная птица. Ахмад поднял голову к небу, и на мгновение ему показалось: видит там огромного черного зверя, не птицу, а какое жуткое чудище – мощные крылья, длинный хвост с шипами… Дракон или демон в своем истинном обличье?.. Или обман зрения и это все-таки Зенге?.. Дрожь охватила его. Внезапно осознал: готов поверить, что видел Зенге в его подлинном обличье – могучего колдуна, демона. Здесь, в этой непонятной стране, все возможно – он еще раз убедился в этом. Лучи заходящего солнца окрасили небо во все оттенки – от ярко-оранжевого до карминно-красного и пламенного пурпурного. Словно художник в творческом порыве щедрой рукой выплеснул на небосклон несколько горшков краски – они расплылись и вылились в причудливые узоры. Беатриче не могла налюбоваться игрой сочных цветов. Забыла о холоде, что пощипывал щеки и пронизывал все тело до костей. Эта завораживающая красота заставляла задуматься – как только матушка-природа создала такое совершенство. В подобные мгновения даже неверующий не сомневается в существовании всемогущего Творца. – Это так… – начала Беатриче и смолкла, не находя слов, чтобы выразить свои чувства. – Божественно, – подсказал Джинким. – Да, именно божественно. Они снова замолчали. Сидя на лошадях близко друг к другу, почти касаясь коленями, безмолвно наблюдали, как солнце медленно уходит за горизонт. Молчание им не тягостно – оно сближает их, словно заменяя физическое соприкосновение. – Надо возвращаться, – опомнился Джинким, когда солнце скрылось за горизонтом, оставив в небе лишь красочные следы. – Если поспешим, успеем засветло добраться до Тайту. – Жаль. А я могла бы провести здесь всю ночь. Джинким улыбнулся: – А завтра тебя нашли бы окоченевшей. Идем! Ночь обещает быть холодной. Беатриче бросила на него быстрый взгляд. Свет сумерек освещал его смуглое лицо, словно отлитое из чугуна; глаза сверкали, как изумруды. Трудно поверить, что этот нежный голос принадлежит человеку, своей суровостью наводящему страх на окружающих. Неужели это красивое, открытое лицо с приветливой улыбкой бывает свирепым и мрачным? Вспомнила, каким было это лицо, когда она увидела Джинкима впервые. В самом кошмарном сне не приснилось бы, что однажды почувствует влечение к этому человеку. Тогда, в тот день… Собственно, она рассуждает так, будто провела здесь, во дворце Хубилая, много лет. А ведь с того дня прошло не больше восьми, максимум десяти недель. Слишком короткий срок, чтобы внести в жизнь радикальные перемены. Однако перемены все-таки произошли, и большие. – Ты прав! – Она вздохнула. Нет желания думать ни о чем: ни о камне Фатимы, ни о времени, ни о своем доме… по крайней мере сейчас. Расставаться с иллюзией, что Тайту – ее родной город и на этот раз ей не придется его покидать. – Нас уже наверняка ждут, Джинким. Они развернули лошадей и плечом к плечу в молчании поскакали назад. Поразительно, как мало надо слов, чтобы понять друг друга. Оставив лошадей в конюшне, он проводил ее прямо до дверей покоев. – До завтра? – спросила она. – До завтра, – улыбнулся он. Закрыв за собой дверь, она прижалась к ней, счастливая. Разве важно, что они не признались в своих чувствах, что Джинким ни разу не поцеловал ее? Все равно оба знают, что принадлежат друг другу. Беатриче неожиданно проснулась и уселась в постели. Темно, стоит глубокая ночь… Ей послышался какой-то шорох, он-то и разбудил ее… Раздался сильный стук, будто кто-то ломился в дверь. – Беатриче! Беатриче! Просыпайся! Быстрее! Голос Толуя… Она мгновенно сбросила с себя одеяло, выскочила из постели и босиком стремглав кинулась к двери. Еще до того, как Толуй открыл рот, она поняла: случилось что-то ужасное. – Быстрее, Беатриче! Идем сейчас же! Толуй вне себя: густые черные волосы стоят дыбом, одежда помята, рубашка расстегнута, а поверх нее вместо жилетки накинут длинный плащ. Случившееся так его взбудоражило, что он даже не успел как следует одеться. – Что такое, Толуй?! Что-нибудь с ханом? Он заболел? Толуй покачал головой, слезы ручьем катились по его побледневщему лицу. – Нет, это Джинким… Беатриче стала белее полотна, ноги подкосились – вот-вот на нее обрушатся стены и потолок… – Что… что ты сказал? – переспросила она. Все монгольские имена чем-то похожи друг на друга. Хотя Беатриче на удивление быстро выучила этот язык, многие тонкости и диалекты оставались ей непонятны. Быть может, Толуй говорит не о Джинкиме – ее Джинкиме, – а называет другое имя? Да-да, конечно же, она ослышалась! – Мой дядя! Джинким, брат моего отца! Погасла последняя надежда… – Юноша причитает, всхлипывает, плечи трясутся. – Мне кажется… боюсь… Беатриче, наставница, помоги же! Боюсь, он умирает!.. Она открыла глаза, в голове все закружилось… Этого не может быть! Боже милостивый, не допусти, чтобы это случилось! Нет, ей только померещилось, это злая шутка… А если нет и он так серьезно болен, что действительно умирает? «Ты врач – должна действовать, а не тратить время на истерики и причитания!» Сделав глубокий вдох, она пыталась немного успокоиться. Сейчас, как никогда, нужна ясная голова. – Вот что, Толуй… я быстро накину плащ – и веди меня к Джинкиму. Мы попробуем ему помочь! Она метнулась обратно в комнату, схватила со стула плащ… В нем она вместе с Джинкимом была там, в степи, сидела на лошади, они смотрели на заход солнца. Прошло всего несколько часов… он чувствовал себя нормально… У нее так тряслись руки, что не получалось даже завязать пояс. После двух попыток решила не тратить время зря, а просто запахнула плащ. Толуй, похоже, не в лучшем состоянии. К дому Джинкима они мчались. Ребенок у нее в животе неистово толкался, протестуя против такого поведения матери. У Беатриче кололо в боку, во рту пересохло, но она не обращала на это никакого внимания. Лишь молилась, чтобы Толуй оказался не прав – Джинким жив! Она еще сумеет ему помочь, существует какое-то средство, дающее шанс спасти его… «Господи, не дай мне опоздать», – молила Беатриче, еще прибавляя шаг, хотя ужасно запыхалась. Толуй не поспевал за ней. – Джинким ранен? – О нет… нет… – Так что же все-таки случилось? Они перебегали площадь. Стояла глубокая ночь, вокруг ни души. Только звезды сверкают на ясном черном небе, невинно и безучастно. Словно ничего не случилось, словно в этот момент Джинким не мучается в предсмертных судорогах, борясь за жизнь. – Не знаю, – отвечал Толуй, тоже тяжело дыша: он второй раз проделывал этот путь. – Вечером, когда он вернулся домой, я видел его, говорил с ним. Мне казалось, чувствовал он себя хорошо, был в полном здравии. А сразу после полуночи меня позвал слуга. Джинкима скрутило, начались резкие боли в животе. Его рвало и продолжает рвать до сих пор. «Инфекция, – думала она, – или снова яд? Но почему Джинким? Наверное, из-за того, что хотел выяснить, кто и по какой причине отравил Маффео. Видимо, он слишком близко подошел к истине. Но сейчас не время ломать голову. Не исключено, что это просто инфекция. Зачем сразу предполагать худшее? Хотя чаще всего именно так и бывает… Когда давно работаешь врачом, знаешь, как происходят такие вещи». – Ты предупредил Ли Мубая или другого врача? – спросила Беатриче, когда они наконец добрались до дома Джинкима. – Нет, никому ничего не говорил. – Но почему? – Думал, что важнее сообщить тебе… – А ты не думал, что я здесь не у себя дома и поэтому есть болезни, которые мне неизвестны, и что я не знаю, как их лечить?! Какая глупость! Ох, она несправедлива к Толую! Ведь он в таком же отчаянии, как она. Юноша хотел сделать как лучше. Однако в ней кипел страх – жуткий, непреодолимый… Толуй открыл дверь, и они вошли в покои Джинкима. Кругом толпились слуги – лица у них испуганные, застывшие, как у загнанных в угол кроликов. Беатриче заметила: Толуй сразу исправил свою ошибку: послал одного из слуг за Ли Мубаем. Тот мгновенно сорвался с места, будто его выпустили из клетки на свободу. Беатриче в первый раз оказалась в доме Джинкима. Совсем иначе ей представлялось, как она впервые появляется здесь: в красивом наряде, благоухающая, чинно ступая, идет ему навстречу… Сейчас ее глазам предстала совсем иная картина. Комната выглядела как поле битвы после сражения. Устланная шкурами низкая кровать с накиданными на нее подушками пуста. На ней валяются скомканные одеяла и простыни, испачканные, как в полевом лазарете времен Первой мировой войны. Мебель перевернута, ковры сбиты в кучу. Весь этот беспорядок усугубляется резким, отвратительным запахом рвоты и испражнений. По полу ползает слуга – пытается как-то все убрать. Джинким, скорчившись в позе эмбриона, лежит в дальнем углу совершенно раздетый. По-видимому, с него сняли всю одежду потому, что он испачкал не только пол, но и всего себя… Беатриче бросилась к нему, присела на корточки, с трудом нащупала пульс: еле бьется. Если это инфекция, то отнюдь не банальная, а очень опасная для жизни. Джинким открыл глаза… Узнав ее, попробовал улыбнуться, но усилие это сразу угасло. – Не смотри на меня, Беатриче… Мне стыдно, что я перед тобой… в таком виде… – Прикрыл лицо рукой. – Какой… болван привел тебя сюда?! – Толуй. – Выкарабкаюсь, обязательно накажу его… Так ему и передай… – Джинким, я врач. И Толуй вызвал меня только поэтому. Он очень испугался за тебя. Рука Джинкима снова бессильно опустилась. – И все-таки ты не должна… смотреть на меня… Я в таком омерзительном виде… – Все это совершенно неважно. Она пыталась скрыть ужас. Его лицо, такое живое и молодое всего несколько часов назад, посерело и осунулось, глаза глубоко провалились. За короткий срок из здорового, сильного мужчины он превратился в дряхлого, немощного старика. Джинким вдруг схватил ее ледяными руками. Она невольно вздрогнула от их прикосновения. – У меня осталось мало времени… – прошептал он еле слышно, – поэтому… – Ерунда! – перебила его Беатриче, желая ободрить его, но ей не удалось скрыть дрожь в голосе. – Ты обязательно поправишься! Джинким помотал головой. – Нет… о нет… Сейчас-то… лиса пришла за мной… Я чувствую… знаю. И вот… Умолк, закрыл глаза, видимо, чтобы собраться с силами. А когда снова открыл, они светились теплом и добротой. – Хочу сказать тебе, Беатриче… пока не поздно и есть какие-то силы… Прости меня… Сначала… принял тебя за ведьму, за врага. Твоя красота и ум… казались мне подозрительными. Только потом понял… ты послана богами мне в подарок. Слишком поздно понял… Но благодарен… за каждый проведенный с тобою миг… – Не говори так, Джинким! – Она убрала мокрую прядь волос с его лба. – Еще не поздно… у нас еще много времени друг для друга… В глубине души Беатриче чувствовала, однако, Джинким прав. Он обречен – она видит на его лице печать смерти. Крепко сжав губы, повторяла себе: «Не плачь, не смей! Держи себя в руках! А вдруг удастся его спасти?» – Сейчас ничего не говори… дай знак – чего ты хочешь. Тебе нельзя утомляться. У тебя что-нибудь болит? Джинким кивнул, и ему все-таки удалось улыбнуться – очень слабо. – Ты настоящий воин, Беатриче… Такие, как ты, не покидают поле битвы, когда все трусы разбежались… Ах, если б мы вместе… плечом к плечу… вот это сила… Я возвращаюсь… в Шангду… – Прошу тебя, Джинким, не говори так. Она еле сдерживала слезы, наворачивающиеся на глаза. Нельзя плакать у постели больного, особенно если его любишь. – Где у тебя болит? Джинким не успел ответить – лицо его исказилось от боли, он скорчился, и его вырвало прямо ей на колени. Одновременно брызнула водянистая жидкость из кишечника. – Прости меня!.. – прошептал он, когда приступ кончился. По щекам его лились слезы. От стыда он снова закрыл лицо руками, но его так трясло, что руки не слушались. – Какой позор для воина! – Никакого позора. – Беатриче вытерла пот у него со лба. – Я здесь, чтобы помочь тебе. – Обещай не вспоминать… что видела меня таким… – Джинким, я… Он с трудом поднял голову и произнес что-то невнятное; наконец еле выговорил: – Пожалуйста. У Беатриче защемило сердце; глаза щипало – вот-вот потекут слезы… – Да… обещаю. Джинким закрыл глаза и, обессилев, рухнул на пол. Губы шевелились, он что-то бормотал, но слов уже нельзя разобрать… Наверное, они обращены к богам… Сильная рвота, водянистый понос… Какой может быть диагноз? В голове у нее пронеслись десятки вариантов. Холера? Да, возможно. Потом вспомнила, что эта смертельно опасная болезнь известна лишь с девятнадцатого века. К распространению ее привела мутация безобидной до того бактерии. Стало быть, холера исключается. Другая форма гастроэнтерита, вызываемого бактерией? Но какой – паразитарной бактерией, которая ей неизвестна? Или все-таки отравление?.. Ах, куда же запропастился Ли Мубай?! Сейчас надо во что бы то ни стало остановить катастрофическое обезвоживание организма и предотвратить кому! Судя по пульсу, Джинким очень близок к ней. – Эй, кто-нибудь, – крикнула она слугам. – Быстро принесите воды! Соленой воды, в которой варился рис! Да побольше, желательно целый котел. Слуга смотрел на нее, выпучив глаза. – Но, госпожа… сейчас ночь. Откуда мне достать… – Ах, боже мой! Нет отвара – сварите рис заново! Неужто в Китае не найдется риса, соли и воды?! Еще нужен большой котел… – Конечно, госпожа… я сейчас… – Так чего же ты ждешь?! Живее! Торопись! Слуга подпрыгнул, как испуганная мышь, и выскочил из комнаты, будто за ним гнался черт. – Что… что с дядей? – робко проговорил Толуй. Беатриче вздохнула – пыталась сконцентрироваться. – Пока не знаю, – честно призналась она и стала вытирать одной из разбросанных повсюду тряпок свое платье. Вот почему врачи скорой помощи пользуются пластиковыми фартуками, которые потом выбрасывают в мусор. – Сначала надо дать ему как можно больше жидкости. Жидкости и соли. – Поэтому ты послала за соленой водой и рисом? Кивнув, она подумала: «Конечно, лучше влить электролит и глюкозу – это намного эффективнее». Но она не представляла, как при такой сильной рвоте он сможет проглотить рисовый отвар. – Толуй, пошли слугу – надо достать кусок древесного угля! Осторожно повернула Джинкима на спину – необходимо прощупать его живот. Конечно, могла бы приказать слуге это сделать, но ее терпение на пределе. – Угля? – удивленно переспросил Толуй. – Зачем угля? Любопытство и любознательность – хорошие качества, но всему свое время. Она еле сдержалась. – Толуй, если можешь, не задавай никаких вопросов. Делай что говорю. Потом все обсудим. Сейчас нет ни времени, ни сил. Трудно сказать, понял ли Толуй, но он послушно наклонил голову и встал. В дверях столкнулся с Ли Мубаем. Старый монах поразил Беатриче своим видом: свежий, выспавшийся, не то что она. А Ли Мубай ведь вдвое старше. Может быть, его и поднимать с постели не пришлось. Ведь буддийские монахи начинают свой день очень рано. Когда за ним пришли, он, вполне возможно, занимался медитацией. – Как хорошо, что ты пришел, Ли Мубай. Ей нравился старый монах – добрый, приветливый, симпатичный. Никогда еще она так не радовалась, увидев его худощавую фигуру в оранжевом одеянии, гладко выбритую голову, мудрую улыбку. – Что случилось? – Он бросил на Джинкима привычный профессиональный взгляд. – Около двух часов назад у него начались сильные спазмы и боли, рвота и понос. До этого чувствовал себя хорошо – никаких признаков болезни, так мне сказали. Я осмотрела его: нет следов ран или укусов. Как думаешь, что могло вызвать такие симптомы? Ли Мубай задумался на несколько минут. – Не знаю, – наконец проговорил он. – Я должен сначала осмотреть его, а потом сделать вывод. – Да, конечно, – пробормотала Беатриче. Медленно, с трудом поднялась с пола и отошла на несколько шагов, освобождая место для монаха. Видела, как он коснулся сначала левой кисти Джинкима, потом правой, приложив к пульсу три пальца. Это продолжалось довольно долго. Наконец до нее дошло, что китайских врачей в отличие от западных интересовали не только частота и ритм пульса, но и другие его характеристики. А они требовали большого опыта и многословных описаний – в них Беатриче не сильна. Несмотря на терпеливые объяснения Ли Мубая, она не чувствовала тонкостей в таких определениях пульса, как «ускользающий», «нитевидный», «тугой», «стучащий», считала их сугубо произвольными. Однако выводы, которые китайские врачи делали на основании характеристик пульса, представлялись ей чрезвычайно интересными, подчас даже шокирующими. Она научилась считаться с ними, не понимая их истинного смысла. Между тем Ли Мубай закончил исследование пульса и попросил угасающего Джинкима открыть рот и показать язык. И тут произошло нечто удивительное. В какой-то момент ей показалось, что Ли Мубай… принюхивается к Джинкиму – вроде желает выяснить, каким одеколоном тот пользуется. Этот метод диагностики она наблюдала впервые. Ли Мубай еще раз прощупал пульс несчастного и по-юношески легко и бодро поднялся на ноги. Отойдя на несколько метров в сторону, кивком головы подозвал Беатриче. – Что ты можешь сказать? – спросила она с бьющимся сердцем. Вопреки всему она надеялась услышать от Ли Мубая что-то обнадеживающее. Однако доброе лицо монаха выглядело угрожающе серьезным. – Боюсь, ничем не могу тебя порадовать, – тихо ответил он, сочувственно покачав головой. – Пульс нитевидный и очень слабый, с трудом прослушивается: сильное поражение центра, вызванное ослаблением чи селезенки и нарушением чи желудка. Я… – Ты можешь говорить яснее, чтобы я тебя поняла? – нетерпеливо перебила она его. Во время работы в лечебнице Ли Мубай пробовал рассказать ей об азах китайской медицины – обо всех этих меридианах и кругах, о чи, ян и инь, но она так и не смогла разобраться в этих мудреных понятиях. А кроме того, сейчас ее мозг вообще не способен к восприятию чего-либо серьезного. – Что ты имеешь в виду под чи селезенки? И что такое чи желудка? – Чи селезенки поднимает энергию вверх, – спокойно, терпеливо отвечал Ли Мубай, словно в нескольких метрах от него не умирает наследник ханского престола. – Когда ослабевает чи селезенки, положительная энергия угасает и человек теряет… – Это то, что мы у себя на родине называем простым поносом, – вставила Беатриче. – А чи желудка связано с рвотой? Ли Мубай кивнул. – Да, оно отвечает за выработку желудочного сока. Она вздохнула – старый монах хотел сказать, только другими словами, что у больного рвота и понос. Это она и без него знает. – И что дальше? – Все вместе взятое ведет к нарушению центра и обезвоживанию организма, а поднимающийся по этой причине жар действует на рассудок и учащает пульс… – И что это нам дает? Откуда взялся понос? Может быть, это инфекция? А самое главное, что нам делать? Ли Мубай озадаченно покачал головой. – Не могу сказать. Я не увидел признаков того, что в тело проник ветер, жар или холод. Чем бы он ни страдал, причина болезни внутри, а не снаружи. Беатриче потерла лоб, пытаясь вспомнить, что бы это могло означать. Если не ошибается, Ли Мубай имеет в виду, что причина болезни не внешний фактор, то есть не инфекция, как она предполагала. Скользнув взглядом по комнате – как бы желая удостовериться, что их никто не подслушивает, монах тихо продолжал: – Я нашел признаки ядовитых соков. Беатриче строго уставилась на него: – Ты говоришь о яде? Ли Мубай утвердительно кивнул: – Да, о ядовитой или о старой, испорченной пище. – Ты уверен? – Других вариантов нет. Беатриче нервно ходила по комнате. – Надо сейчас же выяснить, что Джинким пил и ел в последние часы. Попробуем тогда подобрать нужное противоядие. Ли Мубай покачал головой. – Боюсь, мы опоздали. Он умрет. Беатриче взбеленилась: – Как ты можешь утверждать это с такой уверенностью?! – крикнула она. Чувствовала – монах прав, как прав был и Джинким… Но эта мысль ей невыносима, она не желает смириться с ней! «Пока живу – надеюсь». Сейчас нужен именно такой девиз. – Разве ты не говорил то же самое о Маффео? – У Маффео все было по-другому. У Джинкима в пульсе я слышал то, чего не было у Маффео. Ли Мубай сложил руки на груди и тихо-тихо, чтобы, кроме Беатриче, никто не слышал, договорил: – У Джинкима ян уже начало отделяться от инь. К тому же запах… – Какой запах? – Ты разве не уловила? Вокруг брата хана – облако едких и сладковатых запахов, напоминающих запах сырой свиной печени. – Свиной печени? – Она чувствовала, как внутри у нее все сжалось; если это действительно так… – Я ничего не заметила. Может быть, ты ошибся? «Боже, дай мне надежду! Сделай так, чтобы он ошибся!» – молила Беатриче. Она снова опустилась на колени рядом с Джинкимом и принюхалась. Нет, Ли Мубай не ошибся, как бы ей этого ни хотелось. Это в самом деле землистый запах свежей сырой печени. Сразу не ощутила, вернее, не захотела ощутить. Беатриче закрыла глаза, судорожно пытаясь не упасть в обморок. Вспомнился пациент, поступивший к ней в отделение некоторое время назад. У этого исхудавшего мужчины, с сильно вздутым животом, маленькими красными пятнами на лице, напоминающими пауков, красными распухшими губами и пожелтевшими глазными яблоками, оказался цирроз печени в последней стадии. Перевели его в отделение интенсивной терапии, и он спустя несколько дней скончался от бурно развившейся печеночной недостаточности. От него шел такой же запах… Нет, нельзя этого допустить! Тому пациенту было семьдесят два года, законченный алкоголик, он неоднократно лечился, но не долечился у наркологов. Долго перед тем болел. А Джинким – мужчина в расцвете лет… А кроме того, ее любимый человек… Но, как она ни старалась обмануть себя, этот запах, несомненно, свидетельствует о разрушении печени. Его невозможно спутать ни с каким другим. Он диагноз и одновременно смертный приговор. Если у Джинкима острый цирроз печени, спасти его могла бы только интенсивная терапия: вливания, капельницы, гемодиализ, аппарат искусственного дыхания. Но даже при таком лечении шансы выздороветь невелики. – Все равно нельзя допустить, чтобы это случилось! Плакать ей или вопить во все горло? Как врач, она всегда больше всего на свете боялась оказаться беспомощной у постели больного. Однако в такое безвыходное положение никогда еще не попадала. Даже в Бухаре, если не оставалось никаких шансов на выздоровление больного, что-то придумывала, чтобы по крайней мере облегчить его страдания. И вот судьба сыграла с ней злую шутку, и первый пациент, которому она бессильна помочь, – именно Джинким. Жестокий, подлый случай… – Не занимайся самобичеванием, – тихо произнес Ли Мубай, положив ей руку на плечо. – Самый опытный врач бессилен, если жизненная энергия человека угасает. В этом и заключается круговорот вещей в природе, и вырваться из него можно только путем медитации. Твоей вины здесь нет. Беатриче его не слушала. Она не буддистка и не желает так просто покоряться воле судьбы. Ее не устраивает такая перспектива – реинкарнация, которой Джинким достигнет с помощью спасительной нирваны. Нет, она привыкла бороться. Надо выяснить, чем он отравился. Может быть, все-таки существует средство, которого нет у китайцев, но оно завезено из Европы… Оно блокирует быстротекущий процесс распада печени или даже останавливает его. Ведь Маффео удалось спасти с помощью европейского снадобья. Почему с Джинкимом должно быть иначе? Даже если она хватается за соломинку – пусть! Надо действовать, а не распускать нюни, чтобы потом могла себе сказать: «Я сделала все возможное!» Беатриче вытерла слезы и потянула Толуя за рукав. – Кто из слуг готовит еду для Джинкима? – Из слуг? – зашептал он. – Из каких слуг? Толуй словно оглох. Да понял ли он что-нибудь из ее разговора с Ли Мубаем? Видимо, догадывался, о чем речь: его растерянное бледное лицо красноречиво говорит об этом. – Не хочу скрывать от тебя, Толуй, – она собрала всю волю в кулак – слезами не поможешь, и прежде всего Джинкиму, – твоему дяде очень-очень плохо. Ли Мубай уверен, что он умрет. Но… Толуй залился слезами, сама она тоже, не удержавшись, всхлипнула. Однако нужно сейчас взять себя в руки. – Я не сдамся – буду бороться до конца! – И схватила Толуя за плечи. – Ты слышишь?! Посмотри на меня! Подняв голову, он повернул к ней заплаканное лицо. – Пока Джинким еще дышит – надежда, хоть и слабая, есть. Пока живу – надеюсь! Нам надо срочно выяснить, что он пил и ел вчера вечером. Возможно, есть способ ему помочь. – Обняла Толуя и крепко прижала к груди. – Так просто я не отдам Джинкима! Думаю, ты тоже. Готов помочь мне? – Конечно, готов. Голос Толуя дрожит, но взгляд тверд. Рукавом плаща Толуй вытер лицо. – Это Тайджин. – И указал, на приземистого толстяка, чей рост равнялся его ширине. – Он единственный отвечает за еду Джинкима: сам закупает продукты и сам готовит. Если он не знает – никто не знает, что ел его хозяин в последние часы. – Спроси его сам – с тобой он будет откровеннее. Откуда брал продукты, специи; как готовил пищу; есть ли у кого-нибудь еще доступ к кухне Джинкима. Важно все до мелочей. Ах да, непременно спроси, кто мыл посуду. Толуй кивнул и поклонился. – Все сделаю, наставница. А ты что будешь делать сейчас? – Пока останусь с Джинкимом. Накрыла его одеялом и села на пол рядом, взяв его безжизненную мозолистую руку в свою. Ничего другого не приходило в голову. Нельзя оставлять его одного. Он без сознания; если вырвет его сейчас, может задохнуться. Каждую минуту она ждет слугу с рисовым отваром. Глубоко вздохнув, устроилась поудобнее. Времени в обрез, вот-вот Джинким впадет в кому – тогда счет пойдет на часы. Наконец появился слуга, волоча огромный котел с дымящейся жидкостью молочного цвета и выкрикивая на ходу какие-то ругательства, – по-видимому, обварился кипятком. – Поставь котел рядом со мной! – приказала она. Почувствовала облегчение от того, что хоть как-то действует, а не сидит сложа руки. Однако надежды остается мало. Налила отвар в миску, приподняла голову Джинкима и поднесла миску к его губам. Он не шевелится… Беатриче попыталась его растормошить, похлопав по щекам, – никакого результата. У нее сразу пересохло в горле. «Нет, боже, заклинаю тебя: пожалуйста, не допусти!..» Пошевелив пальцами, ущипнула кожу Джинкима в том месте, где находится грудина, потянула ее и сделала несколько круговых движений по часовой стрелке – реакции нет. Тогда она сжала носовую перегородку – опять ничего. Как в трансе, приподняла его ногу, стукнув ребром руки по сухожилию ниже коленной чашечки, – безрезультатно. Закрыв глаза, зажала рот рукой – ей стало дурно. Пол закачался под ногами и поплыл… все вокруг почернело… Все же как-то держалась, чтобы не рухнуть в черную пропасть, над которой занесена страшной рукой чудовища, которое словно испытывало ее силы, насмехалось, хохотало… «Не засыпай! Смотри, как твой любимый человек впадает в кому и вот-вот отойдет в иной мир!..» Подошел Толуй, прошептал: – Что с ним? Отказывается пить?.. Беатриче попыталась ответить, но, не в силах произнести ни слова, лишь кивнула. Наконец выдавила: – Нет… нет… Рот словно набили ватой – сухой, пыльной – и она вот-вот подавится… – Слишком поздно… Взглянула на Толуя: лицо у него бледное, безжизненное. – Джинким больше не реагирует даже на боль. А рефлексы… – ее душили слезы, – ты понимаешь, нет рефлексов… Джинким нас покидает… И я ничего не могу сделать… ничего… XVIII Словно во сне перед глазами у Беатриче возник храм со стройными золотыми колоннами и красной блестящей крышей. Она стоит на его ступенях, устремив взгляд вдаль. Маффео, Ли Мубай и даже Марко предлагали сопровождать ее, но она отказалась. Есть дороги, которые надо пройти одному. Еле волоча ноги – на них словно свинцовые гири, – поднялась по лестнице из ста ступеней. С трудом преодолевая невидимый барьер, вошла внутрь храма – и мгновенно осознала: правильно поступила, что пришла сюда. Сотни, нет, тысячи свечей горят в огромном зале без единого окна. Над многочисленными медными чашами клубятся облака дыма, источающие запах полыни. В дальнем конце храма стоят монахи – их дюжина. Лиц она не различает – расплылись в оранжевые пятна, маячащие у ног гигантской покрытой позолотой статуи Будды, с загадочной улыбкой взирающего на мир. Она слышит лишь глухой отзвук хора из мужских голосов: «Ом-м-м-м…» Если снять осциллограмму, этот гул имел бы форму идеальной синусоиды. Он звенит в мозгу и заглушает ее боль мягкой защитной пеленой. Пересекая храм, Беатриче слышала удары гонга, повторяющиеся с равными интервалами. Но это не тот торжественный, величественный звон, который сопровождает аудиенции императора, а низкий, глухой и тоскливо-жалобный плач, он почти не отзывается эхом. Гонг смерти… В центре зала на траурном возвышении лежит Джинким. У изголовья и в ногах у него – клубящиеся медные чаши. Из-под роскошного шлема выбиваются черные вьющиеся волосы. Кто-то расчесал его кудри, натер благовониями – в пламени свечей они блестят, как отполированное эбеновое дерево… Серебряные пластины его доспехов скреплены золотыми звеньями. Джинким лежит со скрещенными на груди руками, они держат меч. Он неописуемо прекрасен – сказочный герой, легендарный воин. Заснул глубоким сном, но кажется: в любой момент готов по повелению вождя встать и идти в бой навстречу новым, славным подвигам. Но Беатриче знает – он не спит… От этого сна не пробуждаются… Она прикоснулась к его холодным, огрубевшим рукам… как в ту последнюю, длинную, мучительную ночь, когда с ужасом наблюдала, как на теле его одно за другим появляются синие пятна кровоподтеков – свидетельство, что печень отказала и кровь не свертывается. Эти пятна как раны воина, проигравшего битву с невидимым коварным врагом. Джинким прекрасен, его умиротворенное лицо не портит даже нездоровая желтизна. Она видела, как угасал этот могучий, несгибаемый человек: медленно, неровно билось сердце… прерывистым и редким становилось дыхание. Оставалась с ним, пока он не издал свой последний вздох. С этим вздохом умерла и часть ее самой. Возврата нет… Она бережно дотронулась до холодного лба, нежно погладила по щеке, провела пальцами по бровям, носу с горбинкой, сильному подбородку, по складкам вокруг рта и глаз… Настал миг прощания – последнего прощания с Джинкимом. Губы его холодны и бесчувственны, но она вообразила, что он ощущает ее поцелуй, его бессмертная душа ей отвечает… Поцеловала его во второй раз и провела пальцем по его губам – тепло их ей так и не довелось принять. Слишком поздно… Беатриче подняла голову: сверху на нее с ласковой улыбкой смотрит статуя Будды, застывшего в позе лотоса. Она не знает, был ли Джинким буддистом. Но пусть он поклонялся только богам своих предков, богам степей и ветров, – хорошо, что его тело находится здесь. Она верит – Джинким остался бы этим доволен. В этом храме он наконец обрел мир и покой, которых был лишен при жизни. Еще раз она окинула взглядом его прекрасное, мужественное лицо, в последний раз дотронулась до рук и лица… В самый последний раз… И вышла из храма. Стоя у дверей святилища, Беатриче наблюдала за людским потоком, текущим по улице у подножия холма. Кто-то ехал верхом, пришпоривая лошадь, кто-то шел пешком или терпеливо трясся в повозке. Люди суетились, расталкивали друг друга, стремясь попасть в конец улицы, словно там их ждала награда в вечной погоне за счастьем или конечная цель бытия. Жизнь продолжается, все идет своим чередом. А ей кажется – время остановилось… Близится закат солнца. И вдруг, спускаясь вниз по лестнице, она увидела, как мираж, степь у въезда в Шангду. Солнце кровавым шаром опускается за горизонт, окрасив пурпурно-золотистым светом бескрайнюю поросшую травами землю. Башни Шангду сверкают, словно прозрачный хрусталь в золотой оправе. Одинокий всадник, пересекая гряду холмов, скачет по направлению к городу. У него вид монгольского воина. Доспехи сверкают на солнце, переливаясь в его лучах. Всадник приближается к цели… Вот он наконец у самого города. Ворота Шангду медленно раскрываются и снова затворяются за ним… С трудом преодолевая метр за метром, Беатриче ковыляла к дворцу, пока не добралась все-таки до своего дома. Боль, совсем недавно пронизывавшая ее насквозь, вдруг растворилась и исчезла в умиротворяющей атмосфере дворца. Осталась лишь пустота – черная дыра у нее в душе. Не раздеваясь она упала на кровать. Йен сняла с нее обувь, но она ничего не ощущала, как будто все происходило не с ней. Не чувствовала своего тела, ни боли, ни страха, ни гнева – только усталость и пустоту, как после наркоза. Закрыла глаза… Какой-то шум, похожий на стук или пыхтение, донесся до ее ушей. Наверное, это бьется ее сердце, но ведь его не отключишь. Зачем жить, когда Джинкима больше нет?.. Вскоре стук прекратился, и она поняла – это не биение ее сердца, а просто кто-то постучал в дверь. Но кто это может быть? Попыталась объяснить Йен, чтобы никого не пускала, но не могла пошевелить языком… Кто-то потянул ее за рукав, назвал по имени… Нехотя повернула голову, открыла глаза: Толуй… Юное, красивое лицо искажено болью. Но не только болью – он кипит от бешенства. Что-то говорит, все время повторяя одно и то же… Наконец Беатриче поняла: он разговаривает с ней… И вот до нее дошел смысл его слов: – Маффео Поло… моего дядю убил венецианец! Беатриче мгновенно пробудилась. Усталость как рукой сняло. Схватила Толуя за локоть. – Что ты сказал? Повтори! – Маффео Поло убил Джинкима, брата великого хана, моего дядю! Беатриче в недоумении уставилась на юношу: бледен, ноздри раздуваются, на лбу пролегли складки гнева. То, что он сказал, – безумие, бред сумасшедшего! Возможно, от скорби по умершему Джинкиму у него помутился рассудок… Но глаза ясные – зеленые глаза, глаза Джинкима. Они говорят: нет, он не сошел с ума, хоть и принес ей чудовищную весть. – Ты ошибаешься! Маффео не мог этого сделать! Джинким… – Беатриче перевела дух, – был другом Маффео. Они вместе ходили на охоту, они… – Сначала я тоже не поверил, – перебил ее Толуй дрожащим от гнева голосом, – но это правда! Маффео Поло убил Джинкима, и у меня есть улики. Беатриче закрыла глаза. – Улики? – с ужасом переспросила она; в горле пересохло. – Что за улики?.. – Яд, погубивший моего дядю, нашли в его еде, а точнее, в грибах, которые у нас не растут. Их завезли из стран заходящего солнца. И эти грибы ему подарил Маффео. Грибы… Конечно же! Наверняка бледная поганка – знаменитый и страшный, смертельно ядовитый гриб. Отравление им моментально вызывает тяжелую форму гастроэнтерита – отказывает печень. У Беатриче помутилось сознание. Не успела прийти в себя от одного страшного удара – ее ждет новый… – Рассказывай все! Все, что знаешь. – Хорошо, расскажу. Но это ничего не меняет. Ты сама поручила мне спросить Тайджина, что в последнее время ел Джинким. Я так и сделал. В его еде не было ничего особенного. Тайджин сварил рис и поджарил мясо на огне, как любил дядя… Толуй стиснул зубы, стараясь перебороть боль. Беатриче видела, каких усилий стоит ему не разрыдаться. – А за ужином он съел еще грибы, которые у нас не растут, целую миску. Слуга Маффео принес их Джинкиму, сказал: это подарок из Страны заходящего солнца. Еще предупредил Тайджина, чтобы тот не прикасался к ним: это изысканный и ценный деликатес, слуге не по чину им лакомиться. Грибы проделали длинный путь. Они сушеные, их надо сначала замочить, а потом готовить. Из всех блюд слуга не притронулся только к этим грибам, как и предупреждал слуга Маффео. Беатриче потерла лоб. – Это ничего не доказывает. Подумай сам… Если бы Маффео в самом деле хотел отравить Джинкима, неужели послал бы слугу со словами, что грибы от него? А если грибы прислал Маффео – значит, произошел несчастный случай: среди съедобных грибов по трагической случайности попались один-два ядовитых. Возможно и другое. Слугу подкупили, и грибы не от Маффео. Или Тайджин лжет. – Беатриче перевела дух. – А как Маффео отнесся к этому обвинению? – Не знаю. Но отвечать ему придется. – По лицу Толуя пробежала зловещая улыбка. – Сейчас его как раз допрашивает отец. И вряд ли он посмеет обмануть хана. – А тот слуга, что принес грибы, – его уже допросили? Толуй покачал головой. – Мерзавец покончил с собой – в порыве раскаяния всадил себе нож в грудь. Наверное, не выдержал мысли, что стал соучастником страшного преступления. И скоро такая же участь ждет Маффео, этого трусливого негодяя. Надеюсь, отец прикажет подвесить его к седлу лошади, чтобы его разорвало на куски… – Толуй! – в ужасе вскрикнула Беатриче. – Не забывай, что Маффео и твой друг! Он не сделал тебе ничего плохого! – Возможно. Но сейчас он показал свое истинное лицо. Она ничего не отвечала – бессмысленно продолжать разговор. Толуй кипит ненавистью, бесполезно его разубеждать. И вдруг ей в голову пришла одна мысль. – Идем разыщем того слугу! – Какого слугу? – Слугу Маффео, который покончил с собой. – Мертвеца?! – Толуй пришел в ужас. – Да. Я хочу убедиться, что он действительно покончил с собой, а не с ним покончили. Тайно они проникли в помещение, где на грубом топчане, сбитом из бамбуковых палок, лежал мертвый слуга. В ногах у него стоял простой светильник. Никаких поминальных свечей. Контраст со смертным одром Джинкима разительный, но закономерный: один – престолонаследник, другой – слуга. Один – жертва, другой – убийца, пусть даже невольный. Слуга обернут в белую простыню из хлопка. Толуй с любопытством и восхищением наблюдал, как наставница медленно, осторожно разворачивает простыню… Беатриче тщательно осмотрела покойника. Китаец лет двадцати пяти – тридцати, худощавого телосложения. На нем одежда, какую носят все слуги при дворце хана: широкие белые штаны, поверх белая блуза со стоячим воротником. В глаза бросаются лишь новые туфли из пурпурного шелка, расшитые золотом, и отвратительная дырка с кровавым ободком на левой груди – след от раны. Оружие лежит рядом. Кто-то вынул кинжал из груди – не брать же его с собой в преисподнюю. Взгляд Беатриче снова привлекли роскошные туфли. – Пурпурные туфли – у слуги?! – Что-что? Не понял тебя, наставница. – Ничего. Просто думаю. Как его нашли? – Беатриче бережно ощупывала рану. – Его нашли лежащим на спине на своей кровати, в комнате для слуг. В руках кинжал, которым он заколол себя. – На твоем месте не делала бы таких поспешных выводов. Она продолжала осматривать покойного в поисках других следов. – Могу ошибаться, но для такого удара ножом на теле слишком мало крови. Толуй растерянно посмотрел на нее: – И что это значит? – Если он не профессиональный убийца, попавший в нужную точку, после чего смерть наступает мгновенно и без особого кровотечения, значит, к этому моменту был уже мертв. А это в свою очередь означает: он не мог сделать это сам. Думаю, на убийцу-профессионала он не тянул. Толуй наморщил лоб. – Разве тогда не видно было бы следов борьбы? – Нет, если он в этот момент был мертв. Может быть, его убили совсем в другом месте, а потом перенесли в эту комнату. Но прежде всего… И вдруг ее осенило – вспомнилась одна история, услышанная на лекции по судебной медицине. Профессор рассказывал о враче, который в своем заключении написал: «Смерть наступила естественным путем» – и проглядел колотую рану на спине. – Толуй, помоги мне перевернуть его. Вместе они перевернули слугу на бок. Но надежды не оправдались: на спине никаких ран. Жаль, ее предположение о насильственной смерти чуть не рухнуло. Тут пришла на ум еще одна идея. Беатриче приподняла толстую черную косу умершего – и действительно… – Вот видишь! Толуй непонимающе уставился на нее. А она не сумела удержать торжествующей улыбки, хотя улыбаться в присутствии покойника неуместно. Вот доказательство, которое она искала, – свидетельство непричастности Маффео к смерти Джинкима! Здесь орудовал опытный, ловкий профессионал. – Видишь эту рану – прямо под линией волос? – И показала на небольшую точку. – На первый взгляд ее можно принять за родимое пятно, но это кровь – темная, запекшаяся кровь. Если желаешь кому-либо мгновенной смерти – надо всадить нож именно сюда: в ствол головного мозга между основанием черепа и первым позвонком. Человек мгновенно умирает. Не успевает даже позвать на помощь. – Ранка такая маленькая… – удивился Толуй. – Как только от такого удара… – Человеческое тело более ранимо, чем кажется. Для такого убийства, как это, не надо меча. Вполне хватит и ножа толщиной с мизинец. Но надо знать определенную точку. А это означает только одно, – она торжествующе посмотрела на юношу, – кто бы ни был убийца, он, безусловно, профессионал. Он точно знал, что и как делать, чтобы рана не бросалась в глаза. Маффео не виновен. Толуй тяжело дышал. Казалось, в нем борются два чувства – естественная ярость и убедительные аргументы Беатриче. Наконец он предложил: – Идем скорее, поговорим с отцом! К Хубилаю их пропустили без задержки. Хан тут же принял их. Увидев его, Беатриче пришла в ужас: враз одряхлевший и совершенно поседевший, он сгорбившись сидел на своем троне; веки нервно подергивались. Неудивительно – судьба нанесла ему тяжелый удар: убили его брата. И убил один из ближайших доверенных ему людей – по крайней мере, так он считал. А ведь Джинким предостерегал его от излишней доверчивости. И вот теперь Хубилая терзает не только горечь утраты, но и угрызения совести: почему не послушался брата… – Что вам надо? – спросил Хубилай слабым, каким-то отчужденным голосом. Перед ними сидит сломленный горем дряхлый старик. – Оставьте меня одного. Я ни с кем не желаю разговаривать. – Послушай, отец… – Молчи! – гневно выкрикнул Хубилай; лицо его полно ненависти. – Оглянись вокруг! Спрыгнул с трона и заметался по залу между столами, сундуками и комодами, что ломились от ценностей, изящных вещей и произведений искусства. – Посмотри на эти богатства – они собраны со всех концов света моими верными воинами! Схватил необычного вида клинок – и вдруг отбросил его в сторону. – Это жертвенный кинжал Авраама! А вот зуб Гаутамы Будды! – И швырнул деревянный ящик о стену. – Зачем мне все эти сокровища?! Что они мне принесли?! Мудрость? Мир? Нет! Они ничего мне не дали! Он опять стал ходить по залу. – В безумном стремлении создать государство, где мирно жили бы люди всех наций и религий, я забыл, что человек – существо алчное, злобное и коварное! Вот здесь… – бросился к одному из столов, – вот видишь – это масло от гроба Иисуса Христа. – Взял в руки небольшую колбу и с отвращением посмотрел на нее. – Мне подарил ее убийца моего брата. – Он швырнул флакон оземь – по полу с брызнувшим маслом разлетелись сотни осколков. – Отец! – закричал Толуй; кинулся к хану и упал перед ним на колени, по лицу текли слезы. – Отец! Прошу тебя, остановись! Послушай, я… Хубилай положил руку на голову Толуя. – Не называй меня отцом. Я дурак, болван, глупец, который верил в доброту людей. Но сейчас я прозрел! Сейчас я… – Выслушай меня, отец! – перебил его Толуй; всхлипывая, протянул к нему руки. – Пожалуйста, выслушай, что мы тебе скажем! Беатриче кое-что раскопала. Кажется, Маффео Поло не виноват. – Как я хотел бы верить в это, но… – Хубилай перевел взгляд на Беатриче. Надежда и сомнение сменялись в его глазах. Смерть Джинкима, как отравленная стрела, глубоко сидела в его сердце. – Хорошо, женщина, говори! – И он наконец опять уселся на трон. – Мне все равно терять больше нечего. И Беатриче все рассказала: о ране на груди убитого слуги, о крошечном кровавом пятне на затылке… – И что все это значит? – Совершенно ясно: кто-то нанес смертельный удар в затылок и положил слугу на постель, чтобы люди думали, что он покончил с собой, раскаиваясь в своем злодеянии. – А почему ты думаешь, что это не Маффео прикончил слугу? – Потому что он купец. Маффео Поло мог бы подделать бумаги, счета. Даже достать ядовитые грибы. Но у него нет опыта профессионального убийцы. А этот злодей точно знал: вот так можно быстро и бесшумно убить человека. То, как он действовал, говорит: это матерый преступник, отъявленный убийца и негодяй! Не сомневаюсь, что на его совести не одно убийство. – А зачем и кому понадобилось убивать безобидного слугу? – Затем, чтобы он под пытками не рассказал всю правду: не Маффео передал ему корзину с грибами, а кто-то другой. Вот почему его убили. Она умолкла, внутренне собираясь с силами: сейчас выложит последний козырь. – Слуга перед смертью был обут в дорогие туфли – из драгоценного пурпурного шелка, достойные высшего по положению. Спросите Тайджина – наверняка он вспомнит, что видел эти туфли на человеке, который принес корзину для Джинкима. Думаю, не составит особого труда выяснить, откуда они взялись. Даю правую руку на отсечение, что не Маффео купил ему эти туфли! Хубилай в волнении спрыгнул с трона и опять заметался по залу. – Твоя история звучит убедительно. Но есть одна закавыка. Предположим, все, что ты сказала, – правда. Слугу подкупили, он взял деньги за то, что отнес грибы и сказал Тайджину, что они от Маффео. Но зачем носить туфли, купленные на эти кровавые деньги, к тому же такие броские для слуги? Что ж, это она тоже объяснит. – Тот, кто подкупил слугу, конечно, не сообщил ему, что грибы ядовитые. Скорее всего, сказал, что хочет оказать небольшую услугу Джинкиму и Маффео. А если просит важная персона, какие основания не доверять? Он ничего не заподозрил и спокойно разгуливал в дорогих туфлях. Хубилай некоторое время молчал, размышляя, потом кивнул: – Почему я сам не додумался до этого? Да, все так и было… иначе и не могло быть! – Скорее всего, именно так! – убежденно подтвердила Беатриче. – Еще одного вы не учли, великий хан: Маффео – честный и законопослушный человек. Не для того он провел при дворе несколько лет, чтобы убить своего лучшего друга. Он просто не способен на убийство, это не в его характере. Впрочем, думаю, вы и сами знаете. Хубилай сделал глубокий вдох. – Ты дала мне хороший урок, Беатриче, – женщина из Страны заходящего солнца! Я запомню его на всю жизнь! – И убежденно кивнул головой. – Ты права! Мне бы самому понять, что к чему, что Маффео не повинен! Ведь он готов был умереть за моего брата – своего друга. С ним вместе ходил на охоту, с ним делил все… Нет, он не способен причинить зло! Идем к Маффео – снимем с него страшные подозрения! Скорее, пока не произошло несчастья! Нельзя терять ни минуты! Беатриче и Толуй переглянулись. – А почему ни минуты?.. Хубилай тяжело дышал: – Я любил Маффео как брата и не хотел, чтобы он попал в руки палачей или на растерзание толпы. Поэтому в знак нашей старой дружбы пожелал: пусть сам возьмет в руки меч. По моему приказу два часа назад ему должны были принести оружие. Втроем они помчались через дворец, минуя узкие проулки между бесчисленными постройками. Слуги со страхом отскакивали в сторону, изумленно оборачивались им вслед, не веря своим глазам: неужто среди этой безумной троицы – сам хан, повелитель всех китайцев и монголов?! Наконец добрались до темницы. Это огромное здание в форме куба, без окон, – единственное в Тайту, построенное целиком из камня. Никому еще не удавалось совершить отсюда побег. А что камень прочнее дерева, понятно всем без исключения – и китайцам, и монголам. Каково же было удивление стражников, когда у ворот темницы появился сам хан, да еще такой взлохмаченный… Однако вопросов никто не задавал. Стражи взмахнули в воздухе кривыми саблями, вытянулись в струнку и, вперившись взглядами в необычных посетителей, беспрепятственно пропустили их внутрь. Они вошли в квадратный зал. На стенах его коптящим пламенем горели факелы. За полудюжиной столов над огромными листами бумаги корпели писцы. Что они там писали – неизвестно. Может быть, списки заключенных, поступивших в тюрьму или выпущенных на свободу, или даты казней, или учет продовольствия для тюремщиков… Один из писцов, по виду монгол, с густой черной бородой, поднял голову. Беатриче испугалась – похоже, сейчас его хватит удар: сидит на стуле как приклеенный, с открытым ртом и выпученными глазами… – Что ты уставился на хана?! – раздраженно крикнул Хубилай. – Веди нас срочно в камеру венецианца Маффео Поло! Живо! В следующую минуту началось настоящее столпотворение. Все повскакивали с мест, как переполошившиеся куры. Никто не знал, что надо делать, пока монгол, по-видимому, главный надзиратель, не грохнул кулаком по столу. Стол закачался, затрещал, словно под ударом кувалды, – тюремные надсмотрщики замерли как вкопанные. – Что вы тут мечетесь, как стая китайских потаскушек?! – Голос главного надзирателя грохотал, отзываясь эхом в каменных сводах. – Вы что, не слышите, что говорит хан?! Одному из тюремщиков он приказал зажечь три факела, другому велел: – Ты узнай, где сидит венецианец! Я провожу хана в его темницу. А все остальные – возвращайтесь на свои места! Да поживее! – Он отвесил глубокий поклон Хубилаю. – Прошу прощения, вождь и повелитель! Не гневайся на своих никчемных подданных. Твое высочайшее присутствие лишило их остатков разума, они никак не могут прийти в себя. – Дарую им свое прощение, – произнес Хубилай, – но только если они живо проводят меня к Маффео Поло! Скорее! У нас нет времени! – Слушаюсь, мой господин и повелитель. Главный надзиратель снова низко поклонился Хубилаю и что-то сквозь зубы скомандовал своим людям. Те покорно повиновались: куда-то исчезли и очень скоро снова появились – с тремя факелами. Пошли вдоль стен, освещая дорогу. И все – хан Хубилай, Толуй, Беатриче, а с ними главный надзиратель – последовали за проводниками к камере Маффео. Стояла духота – стены толщиной в метр, по-видимому, совсем не пропускали воздуха. В свете факелов Беатриче замечала то тут, то там отгороженные решетками боковые ходы и зияющие дыры в полу. Приходилось то подниматься, то спускаться по лестнице, карабкаться по узким, шириной с ладонь, доскам, перекинутым через бездонные ямы. Монгол часто останавливался, чтобы нажать на потайной рычаг и открыть дверь для беспрепятственного прохода высоких гостей. Страшную картину довершали дикие крики узников, доносящиеся из глубины подземелья, – как раз происходили пытки. Шли мимо бесчисленных массивных деревянных дверей, обитых железом. Пусть даже узник, задумавший побег, и отпер бы каким-нибудь образом такую дверь – все равно сгинул бы в этой кромешной темноте, заблудившись в лабиринтах, попав в расставленные на каждом шагу ловушки, тупики и ямы. Из этих застенков нет пути обратно – это настоящая преисподняя. Узники колотили в деревянные двери – очевидно, слышали шаги тюремщика и его сопровождающих, а может быть, и видели сквозь щели свет факелов. Вопили о пощаде, о своей невиновности или проклинали все и вся – весь свет, что оставался за стенами темницы. Эти истошные крики перекрывали друг друга, звенели в ушах, постепенно ослабевая, пока не исчезали где-то позади… Но еще страшнее те двери, за которыми стояла мертвая тишина. Кто в них – люди, потерявшие надежду на спасение?.. Или просто нет никого в живых?.. Умерли от голода и отчаяния или, хуже того, от элементарной инфекции? Беатриче с ужасом вспомнила свое пребывание в бухарской тюрьме. Всего девять или десять дней провела она в полной темноте, изолированная от окружающего мира. Но и этого срока достаточно, чтобы потерять рассудок. Кромешная тьма и звенящая тишина до сих пор снились ей в кошмарных снах. – Пришли! – Тюремный надзиратель остановился около нужной двери. Беатриче давно перестала ориентироваться в тюремных лабиринтах, но, пожалуй, самое страшное место – вот оно: мокрые стены, запах плесени, мочи, испражнений и еще чего-то пострашнее… Нетрудно догадаться, что за этими дверями лежат разлагающиеся трупы. По истошным воплям, доносившимся из-за одной из дверей, она поняла, что это камера пыток. Ее замутило, лишь невероятным усилием воли ей удалось сдержать рвоту. Надзиратель вынул связку ключей и открыл массивный замок с шипами. – Входите! – И пропустил их вперед. – Только осторожнее, не прикасайтесь к шипам: они обмазаны ядовитой мазью. Вот вам два факела, а я буду ждать вас у входа. Одним вам отсюда не выбраться. – Если ты верующая – молись, чтобы мы не опоздали! – прошептал Хубилай на ухо Беатриче. Дверь открылась со страшным скрежетом – он отозвался эхом, – и они вошли в камеру. Маффео сидел на полу с поджатыми ногами и молился. Руки закрывали лицо, он дрожал всем телом. Меч, предназначавшийся для того, чтобы положить конец его страданиям, лежал рядом, к счастью, нетронутый… Их он встретил, стараясь держать себя в руках, – крепился. Но после всего, что рассказали ему Хубилай, Толуй и Беатриче, не сдержался. Из глаз ручьями потекли слезы, он рыдал, всхлипывая, как ребенок, – в сердце боролись облегчение и печаль. Хубилай, в своем роскошном императорском одеянии, сидел на полу рядом с Маффео на куче заплесневевшей соломы, кишевшей всякой заразой. Но он словно не замечал ничего этого. – То, что я совершил, не заслуживает прощения! – произнес Хубилай и положил руку на плечо Маффео. – И все же я надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня. – Прощу тебя? – Маффео поднял голову. – Я уже простил. Мне ли тебя не понять? Будь Джинким мне братом – поступил бы точно так же. Скажу больше – я счастлив, что ты снял с меня чудовищное подозрение и больше не считаешь меня подлецом и предателем. Не изменил я дружбе, и не я погубил твоего брата. Хубилай молчал, сжимая руку Маффео, и в глазах его блестели слезы. – Спасибо тебе, мой друг! – проговорил он наконец хриплым голосом. – И меня прости, Маффео Поло! – попросил Толуй и опустился перед венецианцем на одно колено. – Ведь я первым стал подозревать тебя. Растроганный Маффео погладил Толуя по голове. Он чувствовал себя счастливым, как никогда, и в то же время испытывал стыд, что на какое-то время чуть не забыл о Джинкиме, о его преждевременной дикой смерти. – Я понимаю тебя, Толуй. Ты жаждал найти убийцу Джинкима, которого ты так любил. Мы все его любили. – Маффео бросил на Беатриче долгий выразительный взгляд. – Благодарю тебя, Беатриче. Если бы не ты, меня и сейчас считали бы убийцей Джинкима. Кто, кроме тебя, развеял бы это страшное подозрение… – Он помолчал, опустил голову. – Мой бедный, бедный Ванг… Да избежит его кара Божья! Надеюсь, ему не пришлось долго мучиться. – К сожалению, это неизвестно, – ответила Беатриче. – Надеюсь только, что в последний момент своей жизни он не чувствовал боли. Даже не узнал имени своего убийцы. – Не думай ни о чем, Маффео. – Хубилай слабо улыбнулся. – Сначала давай вынесем тебя на свет божий. А потом объявим всему народу в Тайту… – Нет! – перебил его Маффео, вытирая слезы рукавом плаща. Он все еще дрожал – в камере очень душно и сыро, но его трясло от мысли, которую сам себе внушил: у него нет другого выбора. – Нет, я остаюсь здесь!.. – Что?! Маффео… – Я остаюсь! – Да ты сошел с ума! Мы тебе вернем рассудок! Все трое кричали, перебивая друг друга, – искренне, глубоко переживали, беспокоились за него. Но у Маффео созрел свой план, как найти убийцу Джинкима и решить судьбу камня. Он поднял руки, улыбаясь. – Успокойтесь, друзья мои! Я должен сказать вам важные вещи… Постепенно они успокоились и умолкли, с нетерпением ожидая, что он скажет. – Если мы хотим найти и покарать убийцу Джинкима, мы, а вернее, вы должны сделать вид, что убийца достиг своей цели. Пусть думают, что я умер. Невольно Маффео вздрогнул от мысли, что ему придется провести здесь еще много дней, а может быть, и недель… Но иного не дано. Может быть, есть способы получше, чтобы выйти на след убийцы, но он знает только этот. – Я остаюсь здесь – и все думают, что я убийца Джинкима… – Я не допущу этого! – решительно возразил Хубилай. – Не потерплю, чтобы твое имя продолжали порочить, считая тебя предателем, виновным в преступлении, которого ты не совершал. – Друг мой, поверь, мне все равно, что будут думать обо мне остальные. Для меня важнее всего, что вы знаете правду. Я остаюсь в темнице! – Он помолчал мгновение. – А тебе, Беатриче, придется взять камень. – Мне? – У нее упало сердце. Маффео подумал: чему сильнее удивилась Беатриче – его предложению взять камень или тому, что он так открыто сказал о камне в присутствии Хубилая и Толуя. – Камень? Какой камень? – переспросил Хубилай. – О каком камне ты говоришь, Маффео? – Потом, Хубилай. Я все расскажу тебе о камне, но в другой раз. Сейчас прошу тебя об одном: потерпи немного и верь мне: Хубилай поклонился: – Хорошо, будь по-твоему – я твой должник. – Ты должна взять камень себе, Беатриче. Он поможет изобличить убийцу. – Но как, Маффео? – Не спрашивай, как! Просто я знаю. – А где я найду камень? – Много лет назад я спрятал его в могиле Чингисхана. – Маффео, улыбнувшись, посмотрел на Хубилая. – Прости, мой друг. Я не собираюсь осквернять могилу твоего высокочтимого деда. Знал бы ты больше о камне – понял бы, что я не совершаю святотатства. Более того, ты почел бы это за честь. Хубилай склонил голову: – Я верю твоим словам, хотя мне это нелегко. – А где могила Чингисхана? – спросила Беатриче. – Она находится в потайном месте, спрятанном в бескрайней монгольской степи, – ответил Толуй, прежде чем Маффео открыл рот. – Только немногие знают ее местонахождение. Тебе понадобится провожатый, и я могу… – Нет! – вскричал Хубилай. – Отец, ведь я… – Нет, Толуй! Ты знаешь, как это опасно. Я потерял твою мать, я потерял Джинкима. Не хочу терять и тебя! – Но никто другой не сможет проводить Беатриче. – Прости меня, Хубилай, что я говорю о твоем сыне, но Толуй прав, – решился поддержать его Маффео. – Он знает правду о смерти Джинкима, он знает, где могила твоего деда. Мы никому другому не можем доверить Беатриче – это слишком рискованно. Сейчас никому нельзя доверять. Хубилай тяжело вздохнул: – Хорошо, пусть будет так. Но я с большим трудом иду вам навстречу. Это большая жертва с моей стороны. Толуй торжествующе поднял голову, глаза его засверкали от восторга – предстоит такое приключение… – Когда отправимся в дорогу? – тут же задал он вопрос. – Как можно скорее, – ответил Маффео, – время не терпит. И дело не в том, что надвигаются холода, и даже не в том, что у Беатриче скоро роды. Убийца разгуливает на свободе. И, если я не ошибаюсь, тоже хочет как можно скорее завладеть камнем. – Тогда вперед! – Хубилай выпрямился. – Поспешим – и вы сегодня же отправитесь в путь. – Он добавил, обращаясь к Маффео: – А ты вполне уверен, что выдержишь здесь, пока мы найдем убийцу? Маффео слегка вздрогнул. Снова оказаться на свободе, вдохнуть свежего воздуха… великая мечта! – Да, я уверен, – твердо произнес он. – Что я еще могу сделать для тебя? – Оставь мне, пожалуйста, один факел… Не знаю, поймете ли вы меня. Темнота – самое страшное, что я испытал за это время. Боюсь, что больше не выдержу. Беатриче и Толуй почти с благоговением смотрели на Маффео. – Спасибо тебе, мой друг! – Хубилай вручил ему факел. – Я прикажу надзирателю приносить тебе каждый день новый факел. Прощай, Маффео! – И еще раз пожал ему руку. И вот дверь за ними закрылась… Он снова оказался один. Но теперь у него есть факел – стало быть, куда легче будет переносить ужасный, небывалый плен. – Это надо сделать! – молвил он вслух самому себе. – Пусть Беатриче возьмет камень и примет от меня эстафету! Так сказано во сне. XIX Беатриче ехала верхом на лошади, погрузившись в мысли. Впереди, насколько хватал глаз, простирался однообразный пейзаж – холмы, поросшие травой. Кое-где виднелись деревья, кустарники или груды камней. Ехали молча, и, если бы Толуй не торопился, дорога показалась бы невыносимо скучной. Он намечал цель – вот, надо доскакать до захода солнца: вот здесь скопление скал или холм (за ними можно спрятаться), небольшая впадина или ручей. В каждом таком укрытии зарыты под землей тайники с запасами продуктов – кувшины или кожаные бурдюки с водой, сушеные фрукты и вяленое мясо. Гениальная придумка монголов – благодаря ей можно совершать дальние путешествия, имея при себе минимальный запас продуктов. Правда, расстояния между укрытиями определялись в расчете на крепких мужчин, а не на беременных женщин. Чтобы преодолеть их в течение светового дня, перескакивая с одного холма на другой, надо идти на рысях без остановок. Лишь в середине дня делали небольшой привал, чтобы дать отдых лошадям и немного подкрепиться самим. Беатриче казалось, что она совершает бег на очень длинную дистанцию – с препятствиями и по пересеченной местности. С каждым днем холодало. В лицо хлестал ледяной ветер; чем дальше продвигались к северу, тем сильнее мороз обжигал кожу. Беатриче мерзла. Руки, несмотря на толстые меховые рукавицы, окоченели. По вечерам становилось и вовсе невыносимо. Толуй разводил маленький костерок, его хватало, лишь чтобы справиться с темнотой – не с холодом. Тесно прижавшись друг к другу, садились у костра, жевали сушеные фрукты и вяленое, пропахшее кожей, жесткое, как подошва, мясо; запивали несвежей, застоявшейся водой. Каждый раз после привала Беатриче молила Бога: пусть кувшины и мешки с запасами не раскупорятся; пусть их не откопают крысы и прочее зверье. Каждый раз, ложась или просыпаясь, со страхом ожидала – вот-вот поднимется температура или скрутит желудок… Заканчивали скудный ужин и ложились спать, разбив дорожную палатку, чье единственное достоинство – компактность. Далеко ей до «пляжных раковин», полукруглых навесов, которыми изобилует в двадцать первом веке балтийское побережье Германии. К тому же их палатка, оснащенная меховым занавесом, так мала, что в ней едва можно вытянуть ноги. Лежали не шевелясь, все так же тесно прижавшись друг к другу. Толуя, впрочем, это не смущало – едва забравшись в палатку, он мгновенно засыпал. Беатриче же, несмотря на усталость после долгой езды верхом, еще долго не могла уснуть. Немного подремав, то и дело просыпалась и подолгу лежала на спине – глаза открыты, колени согнуты, – не смея шевельнуться. Затаив дыхание, слушала, как ровно, глубоко дышит юноша; чувствовала – в животе шевелится ее ребенок… Старалась не замечать болей в пояснице, икрах. Мучила одышка: ребенок давил на диафрагму. Лежа вот так, с открытыми глазами, под завывание ветра и свист снежной бури, хлеставшей по палатке, она терялась в догадках: почему Маффео послал именно ее в такую трудную дорогу. Разве не лучше бы Толую самому взять камень и привезти его в Тайту?.. Ведь ей, в ее положении, это небезопасно: вполне возможны роды прямо здесь, в заснеженной степи, в этой палатке, где ничего нет: ни воды, ни теплой одежды, да и акушер с неба не свалится. Ей пришла в голову мысль дать Толую небольшой урок по основам акушерства. Это правильно, но она не решилась. Вероятно, сработал детский предрассудок: в детстве часто слышала, что, если вслух не произносить, чего боишься, – этого и не случится. А не в свитке ли дело, который ей дала старуха? Положила его тогда в мешок и совсем о нем забыла. Осторожно развязав шнурок на свитке, она долго размышляла – не выбросить ли. Однако любопытство взяло верх. На маленьком клочке бумаге, размером примерно пять на пять сантиметров, – два иероглифа. С китайской письменностью она не знакома. Однако ясно, что эти каракули начертаны наспех. Вечером показала листок Толую, но опять ничего не добилась – он только растерянно пожал плечами. – Не могу разобрать… Первый знак напоминает «джи», это означает что-то вроде «гроза с раскатами грома и проливным дождем». Он замолчал, подумал. – Если старуха общалась с оракулом «И Джинг», знак указывает на какое-то насилие. А второй знак… кажется, «джи джи». Означает «бурный поток воды черпает жизненную силу огня» или «предстоит пересечь реку». Еще одно значение: «последняя ступенька лестницы находится в неизвестности». За стенами палатки завывал ветер, и Беатриче вдруг зазнобило сильнее, чем прежде. – Как ты думаешь, Толуй, оракул прав? – Видишь ли, Беатриче, китайцы вообще странный народ. Слишком много болтают, их трудно понять. А гадалки, шаманы, маги… среди них шарлатанов много, ничего не понимающих в своем ремесле. Только деньги выманивают у простаков, неизвестно, на кого попадешь. И вообще… мне кажется, не стоит ломать голову над этим предсказанием. Очень может быть, старуха подшутила над тобой. – И улыбнулся, дружески прикоснувшись к ее плечу. Однако ей почудилось, что он просто хочет утешить. Так часто делают врачи, уговаривая безнадежного больного: «Выше голову, дружок, все обойдется». В эту ночь Беатриче совсем не спала, думая о смысле загадочных знаков на листке. Выходит, старуха напророчила ей скорую насильственную смерть… Нет, умирать совсем не хочется! Вот уже десять дней, как продолжается их путешествие. Когда же завершится эта бесконечная дорога… По ее подсчетам, пошла сорок первая неделя беременности. Чем дальше удалялись они от Тайту, тем страшнее становилось: неужели придется рожать прямо здесь, в степи… Странно вообще, что схватки до сих пор не начались. Остается уповать на Бога в надежде, что ребенок при таких нагрузках примет нужное положение – тогда роды пройдут без осложнений. А вдруг ее малыш пойдет не головкой, а наоборот? В листке сказано что-то о насилии, о неизвестности… Может быть, подразумевается кесарево сечение без наркоза, в антисанитарных условиях, к тому же проводимое неопытным акушером?.. – Вот и добрались! – объявил Толуй, указывая на холм, высившийся метрах в пятистах. – Вон там могила моего прадеда, родоначальника нашей семьи, великого вождя Чингисхана. Беатриче прищурилась, всматриваясь вдаль. Спускались сумерки, легкая снежная пелена застилала горизонт. Очень странно: там, куда указывал Толуй, не было ничего похожего на гробницу – лишь невысокий, поросший травой холм, такой же, как все, что попадались им на пути. Но, может быть, гробница за холмом? – Быстрее, Беатриче! – Толуй пришпорил лошадь. – Мне так не терпится увидеть могилу предка! Лошадь Беатриче тоже понеслась вскачь. Наконец-то они почти у цели! Совсем скоро камень Фатимы окажется у нее в руках. Вернутся в Тайту, найдут убийцу Джин-кима и освободят Маффео. Все встанет на свои места… Она родит, Ли Мубай с акушеркой – если таковая найдется при дворе – помогут принять роды, и тогда… «Джи» и «джи джи»… что же это такое?.. Насильственная смерть – вот о чем надо думать. Не зарекаться – и, может быть, повезет… Поглощенная мрачными предчувствиями, она чуть не проскочила мимо Толуя, который остановился у подножия холма, среди обломков скал. – Это здесь! – объявил он торжественно, словно поймал жар-птицу. – Здесь? – переспросила она, озадаченная. Это и есть могила Чингисхана? Ни памятника, ни величественной гробницы, ни саркофага – ничего, лишь груды разбросанных камней… Беатриче иначе представляла место захоронения великого покорителя народов. Разочарование ее не осталось незамеченным – она это поняла. Конечно, для Толуя здесь святыня, пусть это и просто груда камней. – Прекрасно… – Пришлось ей несколько сфальшивить. – Где сегодня разобьем палатку? – Сегодня нам не нужна палатка – ночуем под защитой гробницы. Ах вот как?! Вот уж о чем она не думала. Это что, монгольский обычай – оказывать почтение покойному вождю таким образом? Если так, нужно смириться. Но ночевать под открытым небом в такую пургу… У нее заныло под ложечкой – не так уж не права, как видно, старая гадалка, напророчившая незнакомке насильственную смерть. Значит, ей суждено замерзнуть на морозе?.. – Ты считаешь, нам не нужна палатка? Мы что же, ночуем среди камней? Втайне она надеялась, что Толуй все-таки поставит палатку, хотя бы ради нее. – Сегодня холодно… Боюсь, ночью наметет много снега. Толуй взглянул на нее как-то странно – вроде как на сумасшедшую или как если бы она вдруг заговорила по-древнеегипетски. – Не понимаю, что ты… – начал он и тут же умолк. В глазах сверкнула улыбка, и он расхохотался – буквально корчился от смеха. – Прости меня, Беатриче… – проговорил он, справившись с собой и утирая слезы. – Конечно, откуда тебе знать… Ты приняла эту груду камней за гробницу моего прадеда? Нет-нет, она только маскирует вход в усыпальницу. И снова засмеялся. – Пожалуйста, не сердись на меня! Мне бы надо было рассказать все заранее, но так хотелось сделать сюрприз… – И протянул ей руку. – Бери под уздцы лошадь – пойдем внутрь! Да, основательно она опростоволосилась… Толуй поднял потайной рычаг, и несколько крупных каменных глыб отвалились в сторону. Под ними начинался широкий пологий спуск – здесь пройдут даже лошади. Спуск вел к скрытой под землей гробнице. По обеим сторонам его к стенам крепились железными кольцами факелы. Взяв один, Толуй зажег его и двинулся вперед. Все ниже спускались они под землю, пока не дошли до высокого зала с двенадцатью опорными колоннами. У каждой колонны – устрашающего вида каменный страж: облачен в воинские доспехи, держит в каменных руках меч и лук, на поясе кривая сабля. Эти фигуры подобны стражникам, которых она видела в покоях Ху-билая. – Это зал Стражей. – Толуй выпустил из рук поводья лошади. – Он служит ночлегом для паломников-монголов, которые приходят сюда поклониться могиле великого Чингисхана. Здесь есть жаровни и дрова. В подземном источнике – свежая вода. В сундуках у стен – шкуры и одеяла. Но, говорят старики, горе тому, кто приблизится к могиле с оружием. Тогда каменные стражи оживают, чтобы на месте покарать злодея. Толуй разжег огонь и достал запасы съестного. Перекусили все теми же жесткими сушеными фруктами, но благодаря свежей прохладной воде скудная еда показалась вполне сносной. – Так где же усыпальница великого Чингисхана? – робко осведомилась Беатриче. – Видишь те двери? – Толуй указал на другой конец зала. – Это и есть вход в гробницу. Завтра, когда отдохнем и выспимся, спустимся в усыпальницу и будем искать камень. Маффео сказал, куда его спрятал? – Нет. Только сказал, что камень спрятан в могиле. – Тогда вся надежда на богов! – Толуй вздохнул. – Будем искать, пока не найдем. Он поднялся и вытащил из сундуков одеяла, подстилки и звериные шкуры. После нескольких дней, проведенных на жестком полу палатки, образовавшееся ложе показалось ей удобнее собственной постели в Гамбурге. Едва опустилась на него и натянула на себя одеяло, как веки мгновенно отяжелели, и она погрузилась в глубокий сон. В ту ночь ей ничего не снилось. Когда Беатриче проснулась, сразу увидела Толуя – спускается сверху. – Доброе утро! – с улыбкой приветствовала она его. Впервые за много дней выспалась и почувствовала себя отдохнувшей. – Уже полдень! – отвечал Толуй. Она так и подскочила – и тут же ощутила тянущие боли в спине. – Ты мог бы разбудить меня, Толуй… Он отмахнулся: – Зачем? Тебе надо было отдохнуть – ты так устала после длинной дороги. Только сейчас Беатриче заметила – он чем-то встревожен. – Что случилось, Толуй? – Сердце ее забилось учащенно. – Не знаю, Беатриче… Только что был наверху… так вот… видел следы среди камней. Свежие следы от лошадиных подков. Возможно, это наши – со вчерашнего вечера снега не намело. Но… – Но что? Он взглянул на нее осторожно. – Все-таки будет лучше, если мы поскорее закончим поиски и вернемся домой. Все ясно… Она кивнула и торопливо проглотила несколько сушеных фруктов. Наполняя водой пустые фляги и раскладывая одеяла, подстилки и шкуры по сундукам, Беатриче терялась в догадках: чьи же все-таки это следы?.. Неужели кто-то преследовал их от самого Тайту? Если да, то кто?.. У нее вдруг пересохло в горле – ответ напрашивается сам собой: это может быть только убийца Джинкима. Вскоре они оказались у массивной деревянной двери, ее украшал таинственный золотой знак. Беатриче с интересом разглядывала его, а Толуй, отстегнув все свое оружие – кривую саблю, меч, кинжал, лук и колчан со стрелами, – сложил его на каменной скамье слева от входа в усыпальницу. Беатриче пришла в ужас. – Зачем ты это делаешь, Толуй?! – Я ведь уже говорил тебе – к могиле моего прадеда нельзя приближаться с оружием. Таково священное правило. – Да, конечно, Толуй. Но в данном случае это опасно. – В голосе ее слышалась тревога. – Ты сам сказал, что за нами кто-то следит. Вряд ли он соблюдает это правило. – Может быть, и так, – Толуй сверкнул зелеными глазами. – Но я, несмотря ни на что, его не нарушу – не потревожу покой могилы. Кто посмеет прийти сюда со злым умыслом – горько пожалеет о том. Стражи его покарают. А я не навлеку на нас гнева и проклятия моего предка. Беатриче взглянула на него – и ничего не возразила. Боже мой, оружие нельзя оставлять! Каменные статуи оживают только в литературе – не в жизни… Ничем они им не помогут. А враг вооружен и коварен. У них отнимут камень, а их самих убьют – вот что их ждет. Но против традиций и суеверий восставать бессмысленно. Что ж, можно считать – они уже в могиле. По крайней мере их останки не придется искать в бескрайней степи… Машинально потерла спину: поясница все еще ноет… Наверное, подстилка была слишком мягкой. Массируя поясницу, она наблюдала, как Толуй, кряхтя и охая, отодвигает, отпирает сложный засов. Наконец он приоткрыл тяжелую дверь и они протиснулись в образовавшуюся щель. Оставив лошадей в зале для стражей, они допустили еще одну ошибку: лучшее доказательство их присутствия трудно представить. Но спорить с Толуем бесполезно. Юноша зажег второй факел – свет его вспыхнул, отражаясь в тысяче зеркал. Открылась такая картина, что Беатриче забыла обо всем на свете… Огромный зал – вернее, необъятное пространство – представлял собой систему пещер и углублений, заполнявших изнутри весь холм и прилегающую к нему территорию. Террасы, созданные самой природой; рукотворные творения из камня и мрамора; высокие площадки и изящные мосты; опорные пилястры, в течение тысячелетий отшлифованные подземной рекой, которая, по-видимому, питает источник, откуда они черпали воду. На всех террасах и площадках – трофеи, привезенные великим правителем монголов из многочисленных военных походов: сундуки; золотые статуи; драгоценная мебель; конные статуи в натуральную величину; ковры и кувшины, в которых хранились напитки и еда. Вчера она и не подозревала, что скрывается за этой грудой камней. А здесь таятся несметные сокровища!.. «Запомни это место! – мелькнуло в голове. – По возвращении домой можешь снарядить экспедицию и провести здесь раскопки. Ты станешь сказочно богатой, и больше не придется дежурить по ночам и работать сверхурочно». Словно во сне, она брела вслед за Толуем, все ниже спускаясь по ступеням под зорким оком каменных стражей. – Бог мой! – наконец вымолвила Беатриче, постепенно приходя в себя. Она дотронулась рукой до сундука с причудливой резьбой, выполненной в пасторальном стиле средневековой Европы. Возможно, этот сундук и правда привезен из Венгрии или Польши. – Невероятно! Откуда эти ценности? – Мой прадед покорил полмира. Его владения простирались до стран заходящего солнца. И отовсюду он привозил несметные богатства. Ну конечно, это все трофеи, захваченные в военных походах… – Ты прав, Толуй. Если не найдем камень сразу – здесь можно искать годами и ничего не найти. – А как он выглядит, этот камень? – Это сапфир, величиной с грецкий орех, с несколькими сколами по краям. Вообще-то его нетрудно найти – он так прекрасен… Но здесь… – С выражением безнадежности посмотрела на него. – Это все равно, что искать иголку в стоге сена. Ума не приложу, где он может быть… Надо признать, лучшего места не придумаешь. Но Маффео не дал даже намека, где именно спрятан камень. Толуй почесал в затылке и оглянулся по сторонам. – Начнем прямо с саркофага! – предложил он. – Там, в дальнем конце гробницы. Если не найдем – будем прочесывать все шаг за шагом. – Хорошо, Толуй. Ох, какая жуткая боль в пояснице… отдает в живот и пах… Только бы не случилось выпадения межпозвоночного диска – тогда обратная дорога превратится в пытку. Карабкаясь то вниз, то вверх по ступеням, переходя мостики и пробираясь узкими проходами между сундуками, резными драгоценными стульями, зеркалами, изумительными шкафами, она спрашивала себя: неужели гробницу ни разу не вскрывали и не грабили в последующие столетия? Наверняка молва о спрятанных в степи сокровищах распространилась далеко по свету. Как же ей обойти историков, археологов и «черных копателей»? Или могила Чингисхана, подобно городу Шангду, – всего лишь миф, легенда, выдуманная монголами? Ведь они вознесли своего правителя на Олимп… Может, имеет смысл проконсультироваться – в другой, конечно, жизни – с археологами?.. С другой стороны, какая была бы трагедия, если бы могилу Чингисхана разграбили! Стоит только предположить, что археологи уже ее нашли, – и что же?.. Каждый шкаф или сундук, статуя – в витринах, с бирками и инвентарными номерами… Останки великого полководца подвергнуты эксгумации, проведен спектральный анализ и прочие тесты… Значит, археологи здесь не побывали… Нет, пусть лучше все останется как есть! Очень не хочется, чтобы эту усыпальницу постигла участь гробниц фараонов, инков и майя. Пускай сокровища Чингисхана останутся при нем, а останки его покоятся нетронутыми вдали от любопытных глаз последующих поколений. Наконец они добрались до саркофага. Простой, выбитый из мраморной глыбы ящик, с такой же мраморной крышкой. Никаких надписей, украшений, изображений – ничто не указывает: вот место последнего успокоения великого Чингисхана… Но именно эта простота и безыскусственность придают гробнице величие и благородство. Толуй преклонил колени, прижался лбом к холодной стенке саркофага, словно совершая молитву. Когда он поднялся, в глазах его блестели слезы…. – Долго я ждал момента, когда вновь окажусь у могилы великого вождя монголов, – тихо проговорил он. – Был совсем маленьким, когда отец впервые взял меня с собой и привел к могиле. Тогда я не понимал, какая магическая сила исходит от саркофага. Но… но я испытал благоговение… такое, что десять дней не мог прийти в себя. А сейчас, когда великого вождя монголов давно уже нет на свете, я чувствую: здесь бьется сердце моего народа. Беатриче ничего не отвечала. Толуй говорил ее устами. Но в отличие от него она слышала еще что-то – какой-то голос, словно магнит, притягивал ее к себе, требуя, призывая… – Что ж, давай искать камень! – Толуй смахнул слезы. – С чего начнем? – С саркофага, – не задумываясь, произнесла Беатриче. Толуй побледнел. – Негоже осквернять прах моего предка. Я не допущу этого. – Мы не оскверним его праха, нет! – успокоила она его, делая глубокий вдох. Что это с ней?! Сильная боль пронзила все тело. Спазм или колика?.. Тошнит… она скрючилась, ухватившись за саркофаг. Что с ней сегодня происходит?! – Что с тобой, Беатриче? Тебе плохо? – спросил Толуй с искренней тревогой в голосе. – Не знаю… пока… нет, не знаю… И вдруг ее отпустило, все прошло. Она встала, улыбнулась. – Ничего, Толуй… небольшая колика. Наверное, что-то с желудком из-за непривычной пищи. Ничего страшного. – Ты уверена? – Да-да. Обещаю тебе, Толуй: мы не причиним твоему прадеду ничего дурного. Просто приоткроем крышку саркофага и посмотрим – нет ли там камня. А потом снова закроем. Толуй набрал воздух в легкие. – Хорошо, пусть так. Только позволь, я сделаю все сам. Ни один чужестранец не должен видеть великого Чингисхана. – О, конечно, Толуй. Она присела на мраморную плиту. Хорошо бы сейчас немного отдохнуть… снова подступает боль… Может быть, это не колика, а какая-нибудь инфекция?.. Беатриче сидела и молча смотрела: Толуй изо всех сил старается отодвинуть крышку саркофага… О, вот наконец она поддалась! Образовалась щель – в нее можно заглянуть. По выражению лица Толуя ясно: камень там. Лицо юноши словно сияет – на нем голубоватый отблеск волшебного камня… – Ты оказалась права… Очень осторожно, словно нехотя, он просунул руку в саркофаг… Оберегает сон предка… Вынул руку: между большим и указательным пальцами зажат камень! В мерцающем свете факела он сверкает голубыми искрами… – Это он, Беатриче? Она кивнула, будто оцепенев. – Маффео не солгал, – тихо-тихо, ровным голосом вымолвил Толуй. – Оберегать такой камень – не святотатство, а большая честь. С трудом он оторвал взгляд от камня, посмотрел на Беатриче: – Расскажи мне о камне то, что знаешь. В чем его сила? – Во власти! – прогремел сзади незнакомый жуткий голос. – Но только в руках правоверного! О боже!.. Застыв на миг, они оглянулись: на площадке стоит человек, одетый во все черное… Как он там очутился?! Ведь они не слышали ничьих шагов… – Неверным этот камень принесет смерть и разрушение! Легко, как кошка, незнакомец вспрыгнул на ступеньку и, широко расставив ноги, встал прямо перед ними. – Ахмад! – воскликнул Толуй. – Совершенно верно, мой юный друг. Я – Ахмад! Араб сдернул с лица повязку и протянул руку. Беатриче поразили черные тонкие перчатки у него на руках… Они совершенно не годятся для степного холода, но без них не обходится ни один преступник. Ахмад напоминает сейчас ниндзя из скверного комикса. – А теперь давай сюда камень! Давай по доброй воле, а не то Аллах покарает тебя и твоих близких. Толуй отпрыгнул на два шага, крепко сжимая камень в кулаке. – Ни за что на свете! – крикнул он, сверкая глазами. – Это камень Маффео, и я верну его только ему. Ахмад с сочувствием и сожалением покачал головой. – Подумай хорошенько, Толуй! Ты еще так молод… почти ребенок. У тебя все впереди. Неужели из-за камня ты готов расстаться с жизнью?! Ты все равно не сможешь удержать его у себя – ни один монгол не завладеет им! – Ты не посмеешь здесь, у могилы моего прадеда… – Чего это я не посмею?! Убить тебя и эту шлюху?! А кто мне помешает?! Не ты ли? Толуй тяжело дышал, по лицу его было видно, с каким трудом он сдерживает гнев. Еще немного – и он набросится на Ахмада. – Если ты и впрямь поднимешь руку на меня или на Беатриче – тебя тут же, на месте, разорвет на куски стража. Ахмад откинул голову назад и расхохотался. – Думаешь запугать меня своими сказками? Единственное, чего я боюсь, – это прогневить всемогущего Аллаха. И ты бойся его! Он жестоко карает каждого, кто посмеет нарушить его волю. – Сложив два пальца, он поманил Толуя. – Даю тебе последний шанс. Будь умным мальчиком и передай камень его законному владельцу. – Нет! Нет, никогда… – Так я заставлю тебя это сделать. Быстрым движением – никто от него такого не ожидал – араб схватил Беатриче за плечи, силой опустил на колени и приставил ей к горлу кинжал. – Ах ты мерзавец! – вне себя от бешенства Толуй кинулся на араба. – Я тебе… – Еще один шаг – и судьба этой шлюхи решена! – Ахмад сильнее надавил на клинок, и он больно впился Беатриче в горло. – А теперь не глупи и отдай мне камень! Иначе я убью ее твоим же кинжалом! Ты этого хочешь?! – Нет, Толуй! Не отдавай камень! – вырвалось у Беатриче. Клинок царапает шею… но она должна удержать Толуя, чтобы он не выпустил камень из рук! Араб все равно убьет их обоих… – Если камень попадет в руки этому мерзавцу, он… – Молчи! – Ахмад закрыл ей рот рукой. – В последний раз требую, Толуй: отдай мне камень или эта тварь сдохнет у тебя на глазах. Толуй боролся с собой. – Эй ты, грязный пес, сын поганой суки! – скрежеща зубами, крикнул он и раскрыл ладонь. – Бери свой камень! – Нет уж! Не принимай меня за дурака! – злобно фыркнул Ахмад. – Положи камень на пол и подтолкни ногой ко мне. Толуй так и сделал. Беатриче пыталась помешать ему – изо всех сил вырывалась из рук араба, даже впилась зубами в его ладонь… Этот негодяй не должен завладеть камнем!.. Почему – она не знает, просто чувствует и этому надо помешать! Во что бы то ни стало не допустить!.. Но ее попытки высвободиться оказались тщетными. Смертельной хваткой Ахмад все сильнее сжимал ей горло, она уже задыхалась… И тут ее снова пронзила судорожная боль… Беатриче поняла, что с ней происходит, – начались схватки… Неужели действительно схватки? Более неподходящего момента для рождения ребенка не представить! В глазах потемнело… Ахмад нагнулся и медленно, очень осторожно поднял с пола камень. Сапфир сверкнул у него на ладони – и вдруг Беатриче показалось, что камень утратил былой блеск, огонь и теплоту… В руке этого злодея он померк, погас! Более того, от камня сейчас исходит угроза… – Ты получил что хотел! – вскричал Толуй. – А теперь отпусти ее! – Ну нет, дружочек! – Ахмад ликовал. – Придется взять ее с собой – хотя бы ненадолго. Я должен быть уверен: ты сдержишь уговор, не выкинешь какого-нибудь номера, чтобы отнять у меня камень! – Ах ты, мерзкая свинья! – закричал Толуй. – Ты не посмеешь! Она ждет ребенка!.. Сейчас же отпусти ее, или я… – Что ты можешь со мной сделать – ну?! Плюнешь в лицо?! Укусишь, оцарапаешь?! – Ахмад расхохотался. – Не забудь, где ты, а где твое оружие! – Он торжествовал. – У вас, монголов, дурацкие обычаи! Надо же додуматься – бросить все оружие! Эта баба права – не надо его оставлять. От бессилия Толуй скрежетал зубами, сжимая кулаки. – Я ухожу и забираю ее с собой! А что делать с тобой? – И задумался, наморщив лоб. – А ты… остаешься здесь! Так уж и быть, дарую тебе милость отправиться на тот свет вместе с твоим прадедом, не отходя от его могилы… Да, отличная идея! Мой друг Зенге будет в восторге! – Подлец!.. – Подлец? – Ахмад насмешливо повел бровью. – До тебя такой чести не удостаивался ни один монгол – лежать в одной могиле с великим Чингисханом! Ты должен благодарить меня за это! – Негодяй! Да будь ты проклят! – Толуя трясло, но не от страха, а от бешенства. – Ты можешь убить меня и Беатриче… Но тебя ждет кара – жестокая кара! Твое имя навеки будет стерто из памяти людей. А мой отец тебя уничтожит! Ахмад хохотал. – Да как же он сумеет меня уничтожить?! Он никогда ничего не узнает! – И поволок Беатриче за собой. – Прощай, Толуй. Через пару дней ты ослабеешь и тебе будет наплевать на все – на себя тоже! Ахмад выволок Беатриче из усыпальницы и грубо швырнул на пол в зале стражников. Она стонала от боли и бешенства и молилась. – Пусть сказка станет явью! Боже, сотвори чудо! Пусть статуи оживут!.. Но статуи не ожили. Араб закрыл тяжелую дверь, ведущую в гробницу, на засов и подпер ее каменной скамьей. Толуй заперт – наглухо и навсегда… Ахмад приблизился к Беатриче. – Что ты собираешься сделать со мной? – выговорила она. – Меня ты тоже оставишь умирать в этой могиле? Ахмад покачал головой. – Нет… хотя идея неплоха. Сначала я передам тебя Зенге. Сердце у нее бешено забилось. Она видела Зенге лишь раз, когда подслушала его разговор с Ахмадом. Но и одного раза достаточно… не зря его прозвали чудовищем. – Зенге? – Она из всех сил старалась не выдать своего ужаса. – Зачем? Что ему от меня надо? Ахмад пожал плечами. – Этого я не знаю. Он хочет тебя видеть. Больше ничего не сказал. – А ты?! – На смену страху пришла злость. – Сколько тебе заплатили за убийство Джинкима, и сколько еще получишь за мою голову и Толуя? Ахмад торжествовал – издевательски демонстрировал перед ней камень Фатимы. – Вот моя награда! Долго я ждал этого часа! Годы ожиданий кончились, поиски увенчались успехом! Довольно мне прозябать в позорной роли торгаша, общаться с неверными! Теперь все позади… Наконец-то я исполню волю Аллаха и отомщу монголам! Всем – одному за другим! Камня на камне не останется от всех монгольских городов! – Ты сумасшедший! – воскликнула Беатриче. – Ты что же, веришь, что и впрямь исполняешь волю Аллаха? Аллах даровал людям жизнь! Кто ты такой, чтобы отнимать ее?! Разве ты можешь вернуть им эту жизнь?! Ты… – Молчи! – заорал Ахмад и ударил ее по лицу. – Молчи, неверная! Поганая тварь! Что ты знаешь об Аллахе?! Беатриче задела его за живое – и сама почувствовала это. Араб уже не так самоуверен… – Пора возвращаться! Схватил ее за плечо и рывком поднял. – Тебе придется идти без меня… – Она прикусила губу – начались новые схватки, сильнее, чем прежде. – Я… я сейчас… рожу. – Ка-ак?! – закричал он как громом пораженный. – Ты лжешь! – К сожалению моему… нет! Беатриче застонала, стараясь ровно дышать. Никогда она не посещала подготовительных курсов для будущих матерей, всегда посмеивалась над посиделками беременных… Основы знаний по этому вопросу черпала из рассказов беременных подруг, коллег, незнакомых женщин в автобусе или метро. Но сейчас эти знания ей пригодились. Во-первых… нельзя громко кричать… особенно в присутствии этого негодяя… Но что делать с адскими болями?! Ахмад в нервном бессилии и злобе расхаживал по залу, видно, не знает, что делать. Наконец он достал камень. – Вот! Во власти этого камня уличить тебя во лжи! – И положил камень ей на живот. – Волшебный камень Фатимы заставит тебя говорить правду – или у тебя отсохнет язык. Беатриче вскрикнула – боль стала невыносимой… Внутри нее что-то лопнуло, из ее тела забил фонтан, хлынувший потоком… Почему так много жидкости? Она прижала камень к животу. Из нее вылилось не меньше десяти литров… Смутно, словно ей кто-то набил в уши ваты, услышала торопливые тяжелые шаги… грохот сапог по каменному полу… приглушенные крики… Где-то вдалеке… о да, да, – это голос Хубилая… он называет имя Ахмада… Бряцание оружия… Вокруг нее все засверкало, заискрилось, будто здесь, в гробнице Чингисхана, разразилась буря с громом и молнией… Беатриче пыталась задержать взгляд на каменном истукане, но ей не удавалось: все статуи пришли в движение… Так они и вправду ожили?! Да, это и говорил Толуй… Так они и вправду мстят за осквернение могилы их повелителя?! Фигуры обступили ее, закружились – все быстрее, быстрее… «Вот оно!» – мелькнуло в голове. До нее дошел в этот миг смысл предсказания. «Джи» и «джи-джи» – насилие и прыжок через большую реку времени… Снова схватка… На этот раз Беатриче не выдержала боли и потеряла сознание… XX Очнулась она, разбуженная ослепительным светом. Жива или мертва?.. Где она?.. Не рай ли это?.. И вдруг отчетливо услышала знакомый пыхтящий звук аппарата искусственного дыхания… До нее долетали привычные слова: «инфузия», «давление»… По-прежнему из нее льется поток жидкости – Ниагарский водопад… И снова схватка… Теперь уже процесс необратим… – Сто десять на восемьдесят, – услышала Беатриче знакомый голос. – Пришла в сознание. – Отлично. Где она слышала этот голос? Ведь это… Она повернула голову, слабо проговорила: – Доктор Вагнер? – Да, это я. – Что это… как я… Доктор Вагнер подошел ближе и улыбнулся. – Вы в родильном отделении, фрау доктор. Ну и заставили вы нас поволноваться. Вы потеряли сознание, давление упало до предела, – по-видимому, следствие приема ингибиторов. Но сейчас все под контролем. Не волнуйтесь! Сейчас вам надо сконцентрироваться и подготовиться к родам… – А разве ингибитор не… – Новая схватка не дала ей договорить. Доктор Вагнер взял ее руку и помог согнуться. – Хорошо! Теперь тужьтесь! – Он улыбался. – Сначала нам показалось, что схватки блокированы, но вдруг по непонятным причинам они возобновились. – Показалась головка! – вскрикнула акушерка. – Так, хорошо! Еще раз, фрау доктор! Тужьтесь сильнее! Беатриче обхватила бедра, подтянула ноги и уперлась подбородком в грудь. – Хорошо! Тужьтесь! Тужьтесь! – В один голос кричали доктор Вагнер и акушерка. «А что я все время делаю?!» – хотела крикнуть в ответ Беатриче, но ей не хватало воздуха. – Прекрасно!.. Вы замечательно тужитесь! Это сказал доктор Вагнер. Она знает: стандартные фразы, их говорят каждой роженице. Но слова одобрения так приятно слышать, так важно. Тем более что она еще никогда не была в этой роли, слышит их в первый раз… «И не дай бог услышать во второй!» – подумала она. После таких мук только сумасшедшая опять решится рожать. Снова схватка… Беатриче тужилась изо всех сил… Голова трещит… «Нет, не выдержу!..» – Она корчилась от боли, силы на исходе… – Сейчас тужиться не надо! – скомандовала акушерка. И тут все пошло как по маслу: последняя схватка – и в следующий миг Беатриче услышала слабый, квакающий крик ребенка… – Девочка! – объявила акушерка и положила ей на живот крохотное, мокрое сморщенное существо. – Только на минуту! Сейчас девочку осмотрит детский врач. Беатриче трогательно взглянула на произведенное ею малюсенькое создание и погладила его по мокрым черным волоскам, прилипшим к головке размером не больше среднего апельсина… О господи! Родился новый человек – ее дочка!.. По щекам у нее катились слезы, она счастлива… Почти счастлива… Для полного счастья ей не хватает Али… Или Джинкима… Через два часа Беатриче уже в чистой, для одной пациентки палате родильного отделения выглядывала из окна: в небе висит луна… Часы на тумбочке показывают половину второго… Все в порядке, все хорошо. Дочка ее – под наблюдением, в кювезе для недоношенных: так надо, это страховка. Появилась на свет недоношенной – семи с половиной месяцев, весит около двух килограммов, но, к удивлению врачей, вполне сформировавшийся ребенок. Беатриче неоднократно спрашивали о сроках беременности. Она все путалась в ответах, пока наконец врачи не сошлись в мнении, что гинеколог ошибся. Детский врач считала, что ребенок доношенный, а недостаточный вес – это результат стресса матери. Никто из медицинского персонала в открытую не задавал вопроса – как при современных возможностях медицины можно просчитаться почти на полтора месяца. Но, кроме стресса, другого объяснения не находили. Лишь сама Беатриче знала правду: произошло чудо. Или все-таки ее девочка родилась семи с половиной месяцев?.. В голове у нее все спуталось… Кажется, только что вместе с Толуем стояла у могилы Чингисхана, чувствуя у своего горла острие кинжала Ахмада… А уже в следующий момент проснулась в родильном отделении своей больницы, произвела на свет ребенка… Что же, все пережитое – это сон? А может бред, бред на почве беременности?.. Беатриче вздохнула, рассматривая камень, который держала в руке. Во время родов она так крепко сжимала его в кулаке, что на ладони отпечатались острые края. Как он прекрасен… Внимательно всмотрелась в камень: странно – тот и не тот… Выглядит как-то иначе и на ощупь немного другой… Чужой, непривычный… В дверь осторожно постучали. – Войдите! – Пожалуйста, извините! – Вошла молоденькая сестра. – Я принесла ваши вещи. Она повесила одежду в шкафчик, поставила сумку. Беатриче задумалась: она сама собрала эту сумку всего четыре часа назад. Но ведь все это происходило в другой жизни… – Вы уже видели свою дочку? – спросила сестра. – Да-да, – улыбнулась Беатриче. Видела это маленькое создание – такое мужественное, сильное… – Знаете уже, как ее назовете? – Нет… честно говоря, пока не думала об этом. Мне казалось, до родов еще далеко. Завтра подумаю. Сестра кивнула, улыбнулась. – Чтобы нормализовать давление, я на ночь поставлю капельницу, – пояснила она. – Если понадобится в туалет, пожалуйста, позвоните. Ни в коем случае не вставайте сами. Завтрак с семи до половины десятого. Буфет в конце коридора. Но завтра еду вам принесут в постель – вы должны выспаться и отдохнуть. – Спасибо, сестра. – Да, чуть не забыла. – Девушка опустила руку в карман халата. – Это выпало из ваших вещей в родильном отделении. Куда его положить? Она подняла голову: в ладонях сестры было голубое сияние… Вдруг все кругом снова завертелось… – Дайте его мне! – попросила она. Сестра положила ей камень на ладонь. Беатриче всхлипнула. – Вам что-нибудь еще нужно? – Нет, спасибо, сестра. – Доброй ночи. Беатриче осталась одна. Она смотрела на камень: вот он сверкает на левой ладони… Все его очертания, сколы ей так хорошо знакомы… Никаких сомнений: тот самый камень, который дала ей старая арабка. Но это значит…. Она разжала правую ладонь: нет, это не сон. В руке лежит другой сапфир – тот, что принадлежал Маффео. Теперь у нее два камня! «Я должна все выяснить! Мне необходимо это знать!» – повторяла себе Беатриче. Дрожащими руками сложила оба камня, пытаясь подогнать их друг к другу. Они совпали, как осколки только что расколовшегося единого куска. Сердце забилось, зазвенело в ушах. Невероятно! Так, значит, это не сон?.. Все случилось наяву?! И теперь у нее два камня… Но зачем?.. Она уткнулась головой в мягкую подушку… вспоминала: Хубилай, Маффео, Толуй… Предполагал ли Маффео, что она вернется с его камнем назад в свое время? И не затем ли попросил ее взять камень из гробницы? А что с Толуем – нашли его в усыпальнице, освободили из каменного плена? Или он сгинул, погиб мученической смертью в гробнице своего прадеда?.. – Не думай ни о чем таком! – раздался бархатистый голос. – Все хорошо кончилось. Как громом пораженная, Беатриче подняла голову. – Саддин?! О боже… но… как ты здесь очутился?! – Не беспокойся, это сон. – С улыбкой Саддин сел на край кровати. – На самом деле меня здесь нет. Беатриче вновь погрузилась в забытье… Вдруг ее обволокло знакомым теплым ароматом амбры и сандала… – Скажи мне, что с Толуем? – Отец его вовремя подоспел и освободил мальчика. С ним все в порядке. – Так я не ошиблась, и стражники пустили в ход оружие?! Саддин улыбнулся. – Нет, стражи оживают только в сказках. Хубилай шел за вами по пятам – не желал оставлять тебя и Толуя одних в степи. Он и привел с собою воинов. Вовремя успели – видели, как ты исчезаешь. Беатриче тяжело вздохнула. – А что с Ахмадом? – Этого фидави, безумного приверженца ассасинов, [4] – отвечал Саддин с презрительной миной, – Хубилай велел схватить прямо в гробнице. Его казнили сразу по возвращении в Тайту. Толуй дал последний знак палачам. – Почему Ахмад так поступил? Зачем так жаждал завладеть камнем? – О, разве нам дано понять фидави – этих безумных фанатиков? Знаю только, что он хотел отомстить за разгром своего Братства, учиненный одним монголом. А мстил всему монгольскому народу. Эти одержимые бесом безумцы вбили себе в голову, что могут действовать от имени Аллаха и вершить судьбы людей. Какие еще злодейства замышлял Ахмад, не знает никто. Известно только, что убийство Джинкима, отравление Маффео, обман и казнокрадство – все это его мерзкие дела. – Это он убил Джинкима? – Да. Но он был не один. Зенге тоже казнили. Но не за убийство Джинкима, а за другое. Сейчас это неважно. Главное, что негодяй казнен. Третьему соучастнику не могли предъявить улик. Он утверждал, что действовал по поручению Джинкима и шпионил за Зенге. – Саддин сделал паузу. – Доказать обратное не смогли. И вот Зенге в последнюю минуту в присутствии палача проклял его. До конца дней своих тот слыл подлым лжецом, терпел вечные насмешки сограждан. Беатриче вздохнула. Страшнее наказания для Марко не придумать – людское презрение ужаснее смерти. – А что со мной? – тихо спросила Беатриче. – Я выполнила свою задачу? Саддин улыбнулся. – Да, выполнила. – Но я не довела до конца расследование убийства Джинкима. – Это и не входило в твою задачу. – Может быть… но я… – Сейчас у тебя два камня. – Что ты хочешь этим сказать? Саддин снова улыбнулся. – Мне пора уходить. Насколько я тебя знаю, ты попыталась бы все разузнать у меня. А мне поручено лишь одно… – Он взял ее руки и, поцеловав их, прижал к своему лбу. – Ты хорошо справилась со своей задачей. Храни оба камня и никому не говори о них. – Он поднялся и исчез. Беатриче даже-не удивилась, видя, как он проходит сквозь стену. Ведь это во сне… Когда она проснулась, сестра измеряла ей давление; потом вышла из комнаты. Беатриче взглянула на часы: половина третьего. Она спала ровно час. Подняв обе руки, внимательно посмотрела на камни, словно опасаясь, что их у нее отнимут. Теперь у нее два камня… Она твердо верит – это они нашли ее, а не она их. Согласно легенде гнев Аллаха, обрушившийся на Фатиму, разбил ее глаз на мелкие осколки. И сколько таких кусочков еще разбросано по свету?.. Беатриче смотрела в темное окно. Ну что ж, все завершилось благополучно. Толуй, Маффео… Когда-нибудь она разгадает тайну – почему ей достались оба камня. Что это – чей-то умысел, чья-то воля или чистая случайность?.. Но сейчас не до того – ей предстоит выполнять другую задачу. В нескольких метрах от нее лежит крохотное, нежное создание – ее маленькая дочка. Часть ее самой – и в то же время самостоятельный человечек. Эта кроха в ней нуждается, как никто другой… Всегда, вечно она будет любить ее, свою доченьку!.. Только что висевший в небе лунный серп исчез, и на его месте появилось загадочное созвездие. «Глаз Фатимы!..» – шептала Беатриче и улыбалась созвездию, как живому существу.