---------------------------------------------


 Брэдбери Рэй
 Самое прекрасное время

 РЭЙ БРЭДБЕРИ 
 Самое прекрасное время 
 Перевел с английского Л. ЖДАНОВ 
 Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время - век мудрости, век безумия... пора света, пора тьмы... У нас было все впереди, у нас впереди ничего не было..." Вам знакомы эти слова? Подождите, я объясню. 
 Это было летом 1929 года в Гринтауне, штат Иллинойс, и мне, Дугласу Сполдингу, только что исполнилось двенадцать. Повсюду на зеленых лужайках, в изнывающем от зноя летнем городке - ни хорошо, ни плохо, только жарко, жарко; мальчишки, словно прилипшие к псам, и псы на мальчишках, как на подушках, лежали под деревьями, и деревья убаюкивали их, а листва шелестела безнадежное: "Больше Ничто Никогда Не Случится". Ничто в городе не шевелилось, лишь падали прозрачные капли с огромной, величиной с гроб, глыбы льда на витрине скобяной лавки. И не было в городе ни одного человека, кто бы не задыхался от жары, кроме мисс Фростбайт, ассистентки разъезжего иллюзиониста. Вот уже три дня как она выставлена в глыбе льда для всеобщего обозрения, вот уже три дня, если верить молве, не дышит, не ест, не говорит. Мне казалось, что женщине последнее должно быть особенно тяжело. 
 И все-таки в разгар этого томительно долгого полудня что-то случилось. Пес вдруг весь подобрался и сел, прислушиваясь, и язык его висел, будто конец небрежно повязанного красного галстука, а карие глаза остекленели, впитывая даль. Где-то там у депо, среди жарких куч паровозного шлака, важно отдуваясь, крича луженой глоткой, в волне дробного лязга на станцию въехал поезд. А я лежал на земле у входа в подвал дедова дома и слышал далекие шаги, они приблизились и застыли около объявления "Стол и Кров". 
 Я открыл глаза и увидел, как он поднимается вверх по ступенькам качающаяся трость и чемодан, длинные волосы, каштановые с проседью, и шелковистые усы, и бородка клинышком - и ореол учтивости окружал его, словно стайка птиц. На крыльце он остановился, чтобы обозреть Гринтаун. 
 Может быть, он слышал вдали пчелиное гудение парикмахерской, где мистер Винески, который вскоре станет его врагом, с видом пророка щупал бугристые головы клиентов и жужжал своей электромашинкой. Может быть, он слышал, как вдали, в пустующей библиотеке, по хрупким солнечным лучам скользила вниз золотистая пыль, а в закутке кто-то скрипел и постукивал и опять и опять скрипел чернильным пером: тихая женщина словно одинокая большая мышь в норе. Она тоже войдет в его жизнь. Да, возможно, он слышал то, чему суждено было стать частью его жизни. А пока незнакомец отвернулся от Будущего и увидел Настоящее, увидел, как мы с Псом привстали, глядя на него, гостя из Прошлого. 
 - Диккенс! Меня зовут Чарльз Диккенс! - сказал он и помахал нам рукой. 
 Дверь захлопнулась. Он был внутри, рядом с бабушкой, и расписывался в книге постояльцев, и я тоже хлопнул дверью и, затаив дыхание смотрел на имя, которое он так четко выводил на бумаге. 
 - Чарльз Диккенс, - по слогам разобрала бабушка. За всю свою жизнь она не прочла ни одной книги. - Красивое имя. 
 - Красивое?! - воскликнул я. - Разрази меня гром! Это великое имя! Но я был уверен... 
 Приезжий, ему было лет под шестьдесят, повернулся и посмотрел на меня, и глаза у него были такие же ласковые, как у Пса. 
 - Я думал, что вы... 
 - Что я... умер? - Чарльз Диккенс рассмеялся. - Ничего подобного! Жив-здоров! И очень рад встретить здесь читателя, и почитателя, и знатока! 
 И вот мы идем наверх, бабушка несет чистое постельное белье, я несу чемодан, а навстречу нам не идет - плывет не человек - корабль: мой дедушка. 
 - Дедушка, - сказал я, готовясь увидеть его замешательство, - познакомься с мистером Чарльзом Диккенсом! 
 Дедушка стиснул и тряхнул руку приезжего. 
 - Друзья Николаса Никклби- мои друзья! 
 Мистер Диккенс качнулся от этого литературного залпа, но тотчас опомнился, поклонился, сказал: "Благодарю, сэр", - и пошел дальше вверх по лестнице, а дедушка подмигнул, ущипнул меня за щеку, я только рот разинул. 
 В своей комнате, пока бабушка хлопотала, мистер Диккенс стащил с себя тяжелое, почти зимнее пальто и кивнул на чемодан. 
 - Куда-нибудь, все равно, Малыш. Ты не возражаешь, если я буду звать тебя Малыш? Ой-ой, Малыш, куда-то запропастился мой блокнот и карандаш. Ты не мог бы?.. 
 - Сейчас! - И я мигом вернулся с дешевым блокнотом и "Тикондерогой No 2". 
 Мистер Диккенс медленно повернулся кругом, обозревая потолок, на котором бегали яркие блики. 
 - Я был в пути две ночи и два дня, и в пути у меня созревал замысел. День Бастилии - слышал о нем, Малыш? Ко Дню Бастилии книга должна выйти в плавание. Ты поможешь мне взломать затворы дока, Малыш? Поможешь? 
 Я лизнул карандаш. 
 - Вверху страницы - название. Название. Название. - Он задумался, закрыв глаза и потирая щеку. - Малыш, какое-нибудь хорошее, неизбитое название для романа, действие которого происходит наполовину в Лондоне, наполовину в Париже... 
 - По... - рискнул я. 
 -Ну? 
 - Повесть, - продолжал я. 
 Нетерпеливое: 
 - Ну, ну? 
 - Повесть о двух городах? 
 - В самую точку! Мэм, это умнейший мальчик. 
 Бабушка посмотрела на меня как на незнакомца какого-нибудь, потом взбила, вспушила подушку. 
 - Пиши, Малыш, - сказал мистер Диккенс, - пиши, пока не забыл: "Повесть о двух городах". Теперь посредине листа: "Книга первая. Возвращен к жизни. Глава первая. То время". 
 Я написал. Бабушка положила чистые розовые полотенца. Мистер Диккенс прищурился, что-то погудел, повернулся и нараспев заговорил: 
 - "Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время - век мудрости, век безумия, эпоха веры, эпоха неверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа..." 
 - О, - сказала бабушка, - как красиво вы говорите! 
 - Мэм... - Автор кивнул. - Малыш, на чем я остановился? 
 - Стужа бедствий, - ответил я. 
 Все уже сидели за столом, когда я появился, руки еще мокрые, волосы влажные и причесанные. 
 - Да уж... - Бабушка поставила на стол блюдо с жареным цыпленком. - За много лет ты первый раз так опоздал. 
 - Если бы вы знали! - сказал я. - Где только я не побывал сегодня! Дуврский дилижанс на Дуврской дороге! Париж! Столько путешествовали, даже рука закоченела. 
 - Париж? Дувр? Рука закоченела? - Жильцы уставились на меня. 
 - Он хочет сказать - с мистером Диккенсом, - объяснил дедушка. 
 - Диккенсом? - переспросил мистер Винески, парикмахер и первый жилец. 
 - Мы считаем великой честью, - дедушка гордо разрезал свою часть цыпленка, - что в нашем доме писатель начинает новую книгу, и Дуглас - его секретарь. Верно, Дуг? 
 - Весь день работали, четверть отмахали! - сказал я. 
 - Диккенс! - вскричал мистер Винески. - Полно, неужели вы поверили... 
 - Я верю, - сказал дедушка, - тому, что говорит мне человек, пока он не скажет другое. Тогда я верю в другое. 
 - Самозванец, - фыркнул парикмахер. 
 - Человек, - сказал дедушка. - К нам в дом пришел достойный человек. Он говорит, что он Диккенс. Это его имя, другого я не знаю. Он дает понять, что пишет книгу. Я прохожу мимо его двери, заглядываю в комнату - да, он в самом деле пишет книгу. Что ж, я должен ему запретить? Когда очевидно, что ему необходимо написать эту книгу... 
 - "Повесть о двух городах", - подсказал я. 
 - "Повесть о двух городах", - продолжал дедушка. - Никогда не спрашивайте писателя, какого угодно писателя, почему он пишет, зачем он пишет, откуда он, куда направляется. Придет время, он скажет сам. 
 - Да вы тут в здравом уме или нет? - простонал мистер Винески. 
 - Тссс! - сказала бабушка. Потому что вниз по лестнице спустился, в двери столовой появился и подошел к обеденному столу он, человек с длинными волосами, с бородкой клинышком, с шелковистыми усами, и он кивнул и улыбнулся, словно перед ним аудитория, а он лектор. 
 Дедушка встал и мягко, тепло произнес: 
 - Леди и джентльмены, это наш новый жилец и, мы надеемся, друг - мистер Ч. Диккенс. Мистер Диккенс, сударь, добро пожаловать. 
 Ух ты, какая замечательная жизнь началась! 
 Не было дня, чтобы я не являлся к мистеру Диккенсу и не просиживал у него половину утра, а он диктовал, и мы путешествовали из Парижа в Лондон, обратно в Париж, делая остановки для завтрака и лимонада, а после бутербродов с яичницей - опять в Лондон, и я - секретарь мистера Ч. Диккенса, Гринтаун, Иллинойс, был счастлив, ведь я сам мечтал, когда вырасту, стать писателем, и вот я познаю великое таинство с лучшим из них. 
 Только мистер Винески, парикмахер, заботил меня, мистер Винески, мой хороший друг, мой герой, трудом которого я от души восхищался, ваятель - ни больше, ни меньше. Обычно я половину лета проводил в его парикмахерской, глядя, как он превращает безобразных людей в прекрасных принцев, - вот какой он был мастер. А теперь, я так увлекся Лондоном и Парижем, что забыл любоваться мистером Винески и его чудесами. 
 И мистер Винески каждый вечер, приходя домой, заставал за столом этого писателя с его длинными волосами, которые давно бы пора постричь, и тут же сидел я, глядя на мистера Диккенса так, словно я Пес, а он Бог. 
 И вот однажды вечером, спустя месяц после того, как мы начали "Повесть о двух городах", мистер Винески во время обеда вдруг вскочил на ноги, указал пальцем на мистера Диккенса и сказал: 
 - Вы, сударь, мошенник и негодяй. Вы никакой не Чарльз Диккенс. Вы, сдается мне, Красный Джо Пайк из Уилкисборо, которого разыскивают за подлог, или вы Билл Хаммер из Хорнбилла, штат Арканзас, которого разыскивают за подлые гадости и мелкие кражи в Ускалузе. Но кем бы и чем бы вы ни были, вы, сбивающий с толку этого мальчика и издевающийся над нашей доверчивостью, я даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы вы убрались вон из этого города, не то я вызову начальника полиции и попрошу его заняться вами. Либо я, либо вы, сударь, один из нас должен оставить этот дом. Простите меня, бабушка и дедушка Сполдинг, но я не могу молчать! Мне надоело слушать про сочинение романов, которые сочинены пятьдесят лет назад! Выйдите из-за стола, сударь, не то я ударю вас по лицу! 
 - Мистер Винески! - тревожно воскликнул дедушка, поднимаясь. 
 - Сударь, - спокойно сказал Чарльз Диккенс, тоже поднимаясь, - мистер Винески прав. Похоже, пришла пора мне уходить, ибо я истощил всеобщее терпение, понимание и снисходительность. 
 - Мистер Диккенс! - крикнул я. 
 Но прежде чем я мог его остановить, он уже был наверху и хлопнул дверью, и все сидели словно оглушенные, а мистер Винески растерянно ковырялся в еде. 
 Я пошел наверх и постучался в дверь, но она была заперта. Мистер Диккенс был у себя в комнате, однако он не хотел отзываться, хотя я упорно продолжал стучать. 
 Поздно вечером мистер Винески надолго ушел на прогулку, никому не сказав, куда ушел. 
 - Чтоб мне лопнуть, - сказал я, выйдя на крыльцо и застав там дедушку, который сидел один и курил трубку. - Вызывайте плотника. Все рухнуло. 
 Дедушка долго курил молча, наконец сказал: 
 - Придется тебе самому быть своим плотником. Дуг. 
 - Это как понимать? 
 - Ты в разгар боя переметнулся от одного генерала к другому, и теперь один из генералов недоволен. Вряд ли он знает, чем недоволен, но недоволен, это точно, и обижен. 
 - Вот так штука! - Я покачал головой в отчаянии. - Но сейчас я просто ненавижу Винески. 
 - Не нужно. Ты подметал волосы с половиц его цирюльни. Теперь ты затачиваешь карандаши для нестриженого романиста. Мистер Винески? У него ни жены, ни семьи, только его работа. Бездетному человеку, знает он об этом или нет, нужен еще кто-то. А тебя. Дуг, отнесло от него прочь. 
 - Я... - И я запнулся, и глаза мои вдруг стали плохо видеть. - Завтра я вымою окна парикмахерской и протру красно-белый шест. 
 Дедушка медленно кивнул. 
 - Я знаю, ты это сделаешь, сынок. Ты сделаешь. 
 Ночью я не мог уснуть. Городские часы пробили двенадцать, потом час, потом два и, наконец, три. Тут я услышал тихий плач. И вышел в коридор. 
 - Мистер Диккенс? 
 Я тронул дверь. Она была не заперта. 
 - Мистер Диккенс? - Я отважился отворить дверь. 
 Он лежал, освещенный луной, слезы струятся из глаз, глаза устремлены на потолок, лежал неподвижно. 
 - Мистер Диккенс? 
 - Здесь таких нет, - сказал он. Его голова покачалась из стороны в сторону. - Нет таких в этой комнате, в этой кровати, в этом мире. 
 - Вы, - сказал я. - Вы - Чарли Диккенс. 
 - Пора бы тебе сообразить, - отвечал он почти спокойным, только чуть прерывающимся голосом, - уже три часа утра. 
 - Я знаю одно, - сказал я. - Каждый день я видел, как вы писали. Каждую ночь я слышал, как вы говорили. 
 - Верно, верно. 
 - И вы заканчиваете одну книгу, потом начинаете другую, и у вас каллиграфический почерк. 
 - Так и есть. - Он кивнул. - Да-да, так и есть. 
 - Ну! - Я ходил около его кровати. - Так зачем вам каяться и сокрушаться, вам, всемирно известному писателю? 
 - Ты знаешь, и я знаю, что я мистер Никто из Ниоткуда, на пути к Вечности, с потухшим фонарем и без единой свечи. 
 - К черту! - сказал я и пошел к двери. Меня разозлило, что он выходит из игры. Он испортил чудесное лето. - Спокойной ночи! - Я стукнул дверной ручкой. 
 - Постой! 
 В этом ужасном тихом крике было столько тоски, почти боли, что я опустил руку, но оборачиваться не стал. 
 - Малыш, - сказал старик, лежащий на кровати. 
 - Ну? - ворчливо отозвался я. 
 - Не будем горячиться. Сядь. 
 Я медленно сел на хлипкий стул возле тумбочки. 
 - Поговори со мной, Малыш. 
 - Господи, в три часа... 
 - Утра, вот именно. Отвратительнейшее время суток. Закат далеко позади, до восхода десять тысяч миль. В такую пору человек нуждается в друзьях. Дружище Малыш, поговори со мной, спроси меня о чем-нибудь. 
 - О чем вас спросить? 
 - По-моему, ты знаешь. 
 Я подумал, вздохнул. 
 - Ну ладно. Кто вы? 
 Минуту он очень тихо лежал на своей кровати, потом незримым длинным кончиком носа нащупал на потолке нужные слова и сказал: 
 - Я человек, который не дорос до своей мечты. 
 - Что это значит? 
 - Это значит. Дуг, что я, когда был молод, кроил себе платье не по плечу. Я так и не дорос до лучшего костюма, который висел в моем чулане. Я не стал тем, кем хотел стать. 
 Теперь я тоже был спокоен и сказал: 
 - А кем вы мечтали стать? 
 - Писателем. 
 - Вы пробовали? - спросил я. 
 - Пробовал?! - воскликнул он и едва не разразился неуместным диким смехом. - Пробовал... - Он взял себя в руки. - Пресвятая богородица, сын мой, да ты бы видел, сколько было потрачено чернил и пота! Я израсходовал тонны чернил, исписал гору бумаги, разбил вдребезги шесть дюжин пишущих машин, изгрыз и сточил десять тысяч мягких карандашей "Тикондерога". 
 - Ух ты! 
 - Вот именно: "Ух ты!" 
 - А что вы писали? 
 - Чего я не писал! Поэмы. Эссе. Трагедии. Фарсы. Рассказы. Романы. Тысяча слов в день, ежедневно, тридцать лет подряд - не было дня, чтобы я не писал и не насиловал бумагу. Миллионы слов переходили с кончика моего пера на бумагу, а с бумаги в пузатую печку. 
 - Вы все сжигали! 
 - А что оставалось делать, Дуг? Оклеивать стены? Латать кальсоны? 
 - Этого не могло быть! 
 - Не могло, да было. Не "так себе", не "ничего, сойдет". А попросту кошке под хвост. Друзья знали это, редакторы знали это, учителя знали это, издатели знали это; и в один необычный прекрасный день, около четырех часов дня, когда мне исполнилось пятьдесят, даже я увидел это. 
 - Но нельзя писать тридцать лет и не... 
 - Достичь совершенства? Нащупать струну? Смотри пристально, Дуг, смотри долго - ты видишь человека с необычным талантом, поразительным даром, единственного в веках человека, который вывел на бумаге пять миллионов слов, не создав ни одного способного встать на свои хрупкие ноги и воскликнуть: "Эврика! Сделано!" 
 - Вы не напечатали ни одного рассказа? 
 - Даже шутки в две строки. Даже паршивого газетного стишка. Даже объявления: "Ищу..." Удивительно, правда? Быть до того необычайно скучным, до того бесповоротно бездарным, что от твоих слов ни смешка, ни слезинки, ни возмущения, ни гнева. Поистине искренне ваш - редкий экземпляр. Я воздвиг памятник ничтожеству на зыбучих песках. И знаешь, что я сделал в тот день, когда открыл, что из меня никогда не выйдет писатель? Я убил себя самого. 
 - Убили? 
 - Во всяком случае, писаку, который жил во мне. Взял все с собой в долгое железнодорожное путешествие, сел на открытой площадке последнего вагона для курящих, и полетели мои рукописи, как испуганные птицы. Я рассыпал роман по Небраске, мои поэмы в духе Гомера раскидал по Северной Дакоте, любовными сонетами усеял Южную Дакоту. Я оставил свои эссе в комнате для мужчин гостиницы "Гарвей" в Клир-Спрингс, штат Айдахо. Поля и нивы знают мою прозу. Великолепное удобрение; наверно, после меня там пошли небывалые урожаи кукурузы. В этом долгом летнем путешествии я вез с собой два чемодана моей собственной души и воздавал должное своему никудышному "я". Когда я достиг далекой конечной станции, чемоданы были пусты; было много выпито, мало съедено, пролита толика слез в уединенных номерах, зато я отдал все якоря, весь мертвый груз, все мечты. Ход замедлился, вышел пар, и я, благодарение всевышнему, закончил свое путешествие с миром и уверенностью в душе. Будто я снова родился на свет. Я прошел по земле и засорил ее бумагой, задал мусорщикам с острыми палками работы до второго пришествия, но я сказал себе: "Постой, в чем дело, что произошло? Я... я новый человек".
 Он видел все это на потолке, и я тоже видел, словно кинофильм на стене в лунную ночь. Мистер Диккенс продолжал: 
 - "Я новый человек", - сказал я себе, и когда я в конце долгого лета, которое было летом уничтожения и нежданного возрождения, сошел с поезда, то взглянул в засиженное мухами зеркало на вокзале в Свит-Уотере, штат Миссури, моя борода отросла за два месяца без бритья, и волосы стали длинными, и я вытащил маникюрные ножницы, и моя рука принялась делать то, что ей велел некий тайный голос. Она стригла и резала бороду, оставила клинышек, оставила усы, потом я еще все подправил бритвой, всмотрелся в свое отражение, отступил и тихо сказал: "Чарли Диккенс - это ты?" 
 Человек на кровати негромко рассмеялся, вспоминая. 
 - Да-да, парень, так и сказал. "Чарли, - говорю, - мистер Диккенс, неужто это ты?" И я кивнул сам себе и воскликнул: "А кто еще, кто еще, разрази меня гром? Сударь, пропустите, я тороплюсь на важную лекцию!" И я отошел в сторонку, и я вышел в город; и я знал теперь, кто я; мне стало даже жарко при мысли о том, что я еще могу свершить в моей новой жизни, сколько работы, и какой работы, у меня впереди! Да-да, Малыш, где-то эта мысль зрела. Видно, все эти годы, что я писал и глотал горькие пилюли, мое доброе старое подсознание твердило: "Ты держись. Дела обернутся совсем скверно, но в последнюю минуту я тебя выручу". И возможно, спасло меня как раз то, что прежде губило. Почтение к старшим на писательском поприще. Бог мой, Малыш, как я пожирал Толстого, упивался Достоевским, Генри Джемс - пир, Мопассан - плотный завтрак, Флобер вино и цыпленок на вольном воздухе! Возможно, я слишком много читал и чересчур поклонялся богам. Но когда исчезли мои труды, их труд остался. Вдруг оказалось, что я не могу забыть их книг, Малыш. 
 - Не могли?.. 
 - Представь себе, я не мог забыть ни строчки, ни слова из абзацев и целых книг, какие когда-либо прошли перед моими алчными, всепожирающими глазами. 
 - Фотографическая память? 
 - Вот именно! В самое яблочко! 
 - Чтоб мне лопнуть, вы хотите сказать... 
 - Диккенс, Харди, Толстой... Малыш, их книги все эти годы сидят в этой старой башке. Попроси меня заговорить языком Киплинга. Я могу. Книги про Оз? Все перескажу! Крути меня, как обруч, я - Отелло. Скажи, чтобы сел, я Макбет. Или лечь? Я Гамлет, умирающий долго и замысловато. 
 - А потом? - спросил я. 
 - А потом я принялся писать все книги Диккенса, одну за другой. С тех пор вот езжу по городам, парень, пишу и играю роль, играю и пишу, читаю лекции, всегда наполовину одержимый, известный и неведомый, признанный и отвергнутый, и так уже несколько лет. Останавливаюсь там, чтобы закончить "Копперфилда", тут, чтобы завершить "Домби и сын". Иногда на всю зиму забиваюсь в берлогу, и никто не подозревает, что во мне дремлет Диккенс, а потом выйду из куколки, словно весенний мотылек, и - дальше. Иногда на целое лето оседаю в каком-нибудь городе, пока не выгоняют. Да-да, выгоняют. Потому что такие, как твой мистер Винески, не прощают полета воображения, Малыш, хоть бы этот полет был таким заземленным, что дальше некуда. У него нет чувства юмора. Ему невдомек: чтобы выжить, мы все обязаны делать то, что обязаны. Кто смеется, кто плачет, кто отбивается кулаками, кто бежит, и все это одно и то же способ существовать. Его кормят ножницы, и он не понимает моего пера в чернилах и бумаги в буквах. Вот и должен я собираться и уходить. 
 - Нет! - вскричал я. - Вы не можете уехать, пока не закончите книгу! 
 - Малыш, глупыш, ты что, в самом деле?.. 
 - Мистер Диккенс, - сказал я, - мир ждет вашего следующего хода, он важнее всего остального на свете. Вы не можете прервать на середине "Повесть о двух городах". 
 - Малыш, Малыш... - бормотал он. 
 Он лежал на подушке, закрыв глаза. 
 Я схватил карандаш и блокнот. 
 - Вы не можете, мистер Диккенс, не можете. Я жду, жду. 
 И наконец, не открывая глаз, мистер Диккенс сказал: 
 - Где мы остановились вчера, Дуг? 
 - Мадам Дефарж вязала на гильотине. 
 - Да, - сказал мистер Диккенс. - Мадам Дефарж - гильотина. Ладно, Дуг давай. Слушай. Пиши... 
 Он говорил. Я писал. Часы пробили четыре утра. Мистер Диккенс уснул. Я вышел на цыпочках из комнаты и затворил дверь. 
 - Доброе утро, мистер Диккенс! 
 Я с маху сел на стул в столовой. Мистер Диккенс уже наполовину управился с горкой блинов. Я откусил от своего блина и увидел еще более высокую гору бумаги на столе между нами. 
 - Мистер Диккенс? "Повесть о двух городах"... Вы ее... закончили? 
 - Готово. - Мистер Диккенс ел, не поднимая глаз. - Встал в шесть. Работал вовсю. Готово. Конец. Все. 
 - Ух ты! - сказал я. Тут он вдруг поднялся, оставив недоеденный завтрак, и поспешно вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула наружная дверь, выскочил на крыльцо и увидел мистера Диккенса уже на дорожке, с чемоданом в руках. 
 Он шел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. Он торопился на вокзал, а я то отставал, то снова забегал вперед. 
 - Мистер Диккенс, книга закончена, но еще не издана! 
 - Поручаю тебе заняться этим, Малыш. 
 - Но я не умею пристраивать книги! И вообще вы не можете сейчас уехать. Лето только началось. Вас ждет еще работа, нас обоих ждет! 
 - Например? - Он убегал от меня. 
 Я преследовал его, тяжело дыша. 
 - Например, "Мартин Чезлвит" и "Крошка Доррит". 
 - Твои друзья. Малыш? 
 - Ваши, мистер Диккенс. И если вы не напишете, они не будут жить. 
 - Как-нибудь перебьются. - Он завернул за угол, и я заметался вокруг него, словно птица. 
 - Чарли, останьтесь, я вам что-то дам. Новое название. "Записки Пикквикского клуба" - правда, здорово? "Записки Пикквикского клуба"! 
 Мы проходили мимо библиотеки, на каждый его шаг я делал три; и вдруг я схватил его за руку и дернул так, что он остановился. 
 - Мистер Диккенс, поезд отходит в полдень, до тех пор еще два часа, верно? Подарите мне десять минут из этих двух часов, или, честное слово, я пойду домой и не буду дочитывать "Повесть о двух городах"! 
 Удивительно. Это его остановило. Он посмотрел на меня сперва недоверчиво, потом с непритворной печалью. 
 - Малыш, - мягко произнес он. - Ты это искренне? 
 - Мне наплевать, что будет дальше с Сиднеем Картоном! 
 - Но ведь это лучшее из всего, что я когда-либо придумал и написал, Малыш, - сказал он. - Ты должен ее прочитать. 
 - Почему? - закричал я. - С какой стати? 
 - Почему? - Он спокойно и пытливо посмотрел на меня, потом назвал причину. - Потому, Малыш, что я писал ее для тебя. 
 - Я прочту ее при одном условии, - ответил я. - Если вы пойдете со мной и познакомитесь с одним человеком. 
 - Десять минут? - спросил он. 
 - Десять минут. 
 Мы поднялись по ступенькам библиотеки и вошли внутрь. 
 Библиотека была будто каменный карьер, над которым десять тысяч лет не выпадали дожди. Погляди в одну сторону - тишина. Погляди в другую сторону безмолвие. 
 Мы, мистер Диккенс и я, остановились на пороге безмолвия. Мистер Диккенс дрожал. И вдруг я вспомнил, что за все лето ни разу не видел его здесь. Он боялся, что я сейчас подведу его к полкам и там будут все его книги - уже написанные, напечатанные, обрезанные, переплетенные, выданные, прочтенные и возвращенные на полку. 
 Он взял меня за локоть и лихорадочно прошептал: 
 - Малыш, зачем мы здесь? Пошли. Здесь никого нет. 
 - Слушайте! - прошипел я. Далеко-далеко, где-то за стеллажами послышался такой звук, словно бабочка повернулась с боку на бок во сне. И еще - будто крохотный ноготок скреб крышку. 
 - Слышите? - прошептал я. Глаза мистера Диккенса расширились. 
 - Я знаю этот звук, - сказал он, помолчал затаив дыхание и кивнул. - Там кто-то пишет. 
 - Да, сэр. 
 - Пишет пером. И пишет... да... пишет стихи, - вымолвил мистер Диккенс. Конечно. Где-то там кто-то пишет стихотворение, верно? Завитушка, завитушка, черточка, завитушка. Это не цифры, Дуг, не цифры, и не сухие факты. Слышишь взмах, слышишь - взлет? Стихи, клянусь богом, да, сэр, никакого сомнения стихи! 
 - Мэм! - позвал я. 
 Бабочка перестала шевелиться. 
 - Не прерывай ее, - зашикал на меня мистер Диккенс, - в разгар вдохновения! Пусть пишет! 
 Бабочка снова принялась чиркать. Завитушка, завитушка, черточка... 
 - Мэм! - позвал я так мягко, так настойчиво. 
 Что-то зашуршало в коридорах, и показалась заведующая библиотекой, женщина без возраста, ни молодая, ни старая, женщина бесцветная, ни смуглая, ни бледная, женщина без роста, ни маленькая, ни высокая, женщина, которая часто говорила сама с собой там, среди сумрачных пыльных стеллажей, говорила шепотом, словно то шелестели страницы. 
 Она шла и несла неяркую лампу своего лица, освещая себе путь своим взором. Губы шевелились, она перебирала слова в безбрежном пространстве за ее туманными зрачками.
 Чарли жадно читал ее губы. Он кивнул. Он подождал, когда она остановится и увидит нас. Вдруг взгляд ее прояснился. 
 Она тихо ахнула, потом рассмеялась над собой. 
 - А, Дуглас, это ты и... - Ее лицо подобрело. - Вы друг Дуга, мистер Диккенс, верно? 
 Чарли смотрел на нее с тихим, почти пугающим обожанием. 
 - Мистер Диккенс... - Я тронул его за локоть. - Разрешите представить вам. 
 - "И Смерть меня не остановит..." - прочел Чарли по памяти, закрыв глаза. 
 Библиотекарша замерла, и лоб ее побелел, словно в лампе прибавили свет. 
 - Мисс Эмили, - сказал он. 
 - Ее зовут... - начал я. 
 - Мисс Эмили, очень приятно. - Он протянул ей руку. 
 Она коснулась кончиков его пальцев. 
 - Очень приятно, - отозвалась она. - Но как... 
 - Мисс Эмили, - сказал он, - вы - поэт. Я слышал, как вы там скрипели пером. 
 - Что вы, пустяки. 
 - Выше голову, больше смелости, - ласково молвил он. - Это вовсе не пустяки. Я видел, как вы говорили про себя, когда шли, несколько строк. Я умею читать по губам, мэм. 
 - О... - Она глотнула. - Тогда вы знаете... 
 - "И Смерть меня не остановит" - чудесное стихотворение. 
 - Мои собственные стихи такие скверные, - волнуясь, произнесла она. - Вот я и переписываю ее сочинения, чтобы научиться. 
 - Переписываете кого? - сорвалось у меня. 
 - Превосходный способ учиться. 
 - Правда, в самом деле? - Она пристально поглядела на Чарли, проверяя, не шутит ли он. - Ваши слова для меня очень много значат, мистер Диккенс. - Она зарделась. - Я прочла все ваши книги. 
 - Все? - Он попятился. 
 - Все те, - поспешно продолжала она, - которые вы до сих пор издали, сэр. 
 - Он только что закончил еще одну, - вставил я. - "Повесть о двух городах". 
 - А вы, мэм? - любезно спросил Чарли. 
 Она раскрыла свои ладошки, словно выпуская птицу. 
 - Я? Что вы, я не послала ни одного стихотворения даже в городскую газету. 
 - Вы должны это сделать! - воскликнул он с искренним чувством и убеждением. - Завтра же. Нет, сегодня! 
 - Но, - ее голос потускнел, - мне некому сперва прочесть их. 
 - Полно, - спокойно возразил Чарли, - вот Малыш, вот перед вами, - прошу, возьмите мою карточку, - Ч. Диккенс, эсквайр. Который, с вашего позволения, при случае охотно заглянет сюда, чтобы проверить, все ли благополучно в этом аркадском хранилище книг. - Он положил свою карточку на ее библиотечную конторку, прямо перед глазами у нее. - Но мы отнимаем у вас драгоценное время. Муза ждет. Дражайшая леди, до свиданья. 
 Мистер Диккенс решительно вывел меня на солнце и чуть не споткнулся на ступеньках о свой чемодан. 
 Посреди газона мистер Диккенс замер на месте и сказал: 
 - Небо синее, Дуг. 
 - Да, сэр. 
 - Трава зеленая. А ветер - ты вдохни, какой благоухающий ветер. - Он повернулся, взял меня за оба плеча и поглядел мне в лицо. - Мир полон нуждающихся, Малыш, и ты их чуешь. Мир кишит покинутыми, и ты их находишь. Мир - живая мозаика, и сегодня ты, во всяком случае, сложил вместе две плитки. 
 Я кивнул, улыбаясь, глядя вниз. 
 - Верно. Мне давно хотелось привести вас в библиотеку, но... в общем... 
 - В общем, - сказал он, - пошли домой. 
 - Ух ты! - Я схватил чемодан. 
 Он ласково отстранил меня. 
 - Нет, мне нужно, чтобы у тебя были свободные руки. Карандаш есть? 
 - И бумага! - Я вывернул карманы, чтобы поскорее найти скомканный лист бумаги и карандаш с мышиный зуб. 
 - Пиши название, Малыш. 
 Мы шли под зелеными летними деревьями. Мистер Диккенс поднял вверх свою трость и стал выводить загадку на небесах. 
 - Лав... - угадал я, прищурившись. 
 Он написал в воздухе второй слог. 
 - ...ка, - перевел я. Еще один слог. 
 - Древ... - прочитал я. Последнее движение тростью. 
 - ...ностей! 
 - Годится такое название. Малыш? 
 - Великолепно, мистер Диккенс... Чарли! 
 - Начинаю диктовать роман, Малыш! Глава первая. 
 Я лизнул карандаш и взмахнул им. Написал: "Глава первая". 
 - Однажды, - сказал Чарли, идя вслепую, с закрытыми глазами. 
 "Однажды", вывел я. 
 ...Ну вот почти и вся история. Мне кажется, вы сами догадаетесь, что было дальше. 
 Всего через месяц мы пробежали через весь город. Кто? Ну как же: Пес, Чарли Диккенс, заведующая библиотекой - да-да, заведующая библиотекой - и я, с полными горстями риса и конфетти. Рис и конфетти разлетелись по воздуху, и поезд медленно ушел вдаль, и они стояли на площадке последнего вагона и махали, пока не скрылись, и я кричал "до свиданья!" и ревел, и ревнивый Пес жевал мои лодыжки от счастья, что я снова один, и мистер Винески ждал в парикмахерской, чтобы вручить мне метлу и снова видеть меня своим сыном. 
 В первый день осени я получил мое первое письмо. 
 Весь день я не вскрывал письма, а вечером вышел на переднее крыльцо, сел рядом с дедушкой, разорвал, наконец, конверт и принялся читать вслух: 
 - "Дорогой Малыш, - было написано ее рукой, - сегодня вечером мы в Авроре, завтра будем в Фелисити, послезавтра вечером - в Элгине. У Чарли вся неделя занята лекциями и впереди светлые надежды. Мы с Чарли усердно работаем и очень счастливы, чрезвычайно счастливы, сам понимаешь. Он называет меня Эмили. Малыш, ты вряд ли знаешь, чье это имя, но так звали одну поэтессу, и я надеюсь, что ты когда-нибудь возьмешь в библиотеке ее книги. Ну вот, Чарли смотрит на меня и говорит: "Это моя Эмили", - и я почти что верю ему. Нет, не почти, я верю. 
 Мы сумасшедшие. Малыш. Люди так говорят, мы сами это знаем, и все равно идем дальше. Быть сумасшедшими вместе даже очень хорошо. Остаться в одиночестве - этого я бы больше не выдержала. Чарли шлет тебе привет и хочет, чтобы ты знал, что он начал писать новую замечательную книгу, пожалуй, лучшую из всего, что он пока сочинил; она будет называться "Холодный дом". Еще он просит передать тебе, что он твой покорный слуга, как и я, твой бывший библиотечный друг. 
 Р. S. Чарли говорит, что твой дедушка - вылитый Платон, только не говори ему. 
 Р. Р. S. Чарли - мой любимый". 
 Письмо было подписано "Э.Д." 
 Я сложил его и передал дедушке, чтобы он мог прочитать еще раз. 
 - Так-так, - пробормотал дедушка, держа в руке письмо и глядя в осенний сумрак. - Так-так... 
 Я долго сидел, рассматривая багряное сентябрьское небо и холодные звезды. 
 - Знаешь, - заговорил я наконец, - по-моему, они вовсе не сумасшедшие. 
 - По-моему, тоже, - сказал дедушка, раскуривая трубку и задувая спичку. По-моему, тоже.