Аннотация: Впервые на русском – знаменитый шедевр прославленного Люциуса Шепарда, поднявший вампирскую тему на недосягаемую прежде высоту! Время действия – вторая половина XIX века. Место действия – замок Банат высоко в Карпатских горах, исполинский плод фантазии безумного архитектора. Раз в пятьсот лет в Банат съезжается Семья. Вампиры со всей Европы готовятся обсудить стратегические планы на будущее и поучаствовать в церемонии Сцеживания: отведать самой сладкой, самой хмельной – золотой крови. Но накануне церемонии замок облетает немыслимая весть: Золотистая девушка, результат многовекового труда лучших вампиров-селекционеров, – злодейски убита! Единолично выпита до дна неведомым преступником! Найти его Патриарх Семьи поручает вампиру-новичку Мишелю Бехайму, префекту парижской полиции. Лихо взявшись за дело, Мишель вскоре понимает, что убийство – это лишь верхушка айсберга, что истинная подоплека случившегося сложнее, чем он способен помыслить, и что соперничающие кланы вампиров используют его как разменную пешку. --------------------------------------------- Люциус ШЕПАРД ЗОЛОТАЯ КРОВЬ Посвящается Майклу и Мэри Рита. Марк Зисинг и Ральф Вичинанца, Лу Ароника и Дженнифер Херши, Стюарт Шифф и Крис Лотте, Элис Тернер и Гарднер Дозуа, а также Эллен Дэтлоу, Боб Фрейзер и Арчи Феннер – перед вами я в неоплатном долгу ГЛАВА 1 Вечером в пятницу 16 октября 186... года в замке Банат [1] состоялся бал, на подготовку к которому ушло более трех столетий. Правда, сугубо церемониальной стороне, внешнему блеску и великолепию этого события отводилось второстепенное значение. Основные же усилия и время были потрачены на то, чтобы, взрастив и смешав несколько линий крови смертных, получить редчайшую из эссенций, выдержанный напиток непревзойденного аромата и букета – Золотистую. Трясясь ночами в поездах и каретах, днем останавливаясь на постоялых дворах, изо всех уголков Европы съезжались члены Семьи, чтобы принять участие в церемонии Сцеживания. И вот, облачившись в блестящие вечерние платья и фраки, – кое-кто в сопровождении смертных слуг, которые, хоть и были по-своему красивы и хорошо одеты, на фоне хозяев казались серенькими пони, чей удел – вести на беговую дорожку чистокровных, – они собрались в бальной зале, напоминавшей пещеру. Ее мшистые каменные своды покоились на контрфорсных арках, освещалась она десятками серебряных светильников, а доминантой ее интерьера был камин таких размеров, что в нем вполне можно было зажарить целого медведя. Среди собравшихся гостей были представители де Чегов и Валеа – ветвей, в ту пору враждовавших между собой из-за земель. Но в эту ночь все разногласия были оставлены и воцарилось шаткое перемирие. Звенел смех, велись изысканные беседы, кружились в танце пары, и со стороны могло показаться, что это царственные особы из сотни разных стран собрались на какое-то пышное торжество, а не вампиры слетелись на свое сборище. Но разговоры отдельных гостей выбивались из общего праздничного настроя. У камина стояли двое мужчин и женщина, пламя отбрасывало на их лица красноватый свет. Они обсуждали спорную тему: не следует ли Семье, гонимой врагами, перебраться на Дальний Восток, в непроходимые первозданные места, куда еще не ступала нога человека и где их племя труднее было бы обнаружить. Эту идею отстаивал старший из двух мужчин, Роланд Агенор, основатель рода Агеноров, чье положение летописца и историка Семьи усиливало убедительность его доводов. Высокий, аристократической внешности, с густой седой шевелюрой, он был похож на отставного офицера или достигшего пика своих возможностей элегантного атлета зрелых лет. Его противницей в споре была госпожа Долорес Каскарин-и-Рибера, смуглокожая красавица с черными волосами до пояса и хищными чувственными чертами лица. Фактически она выступала от имени реакционно настроенной части Семьи, считавшей, что в борьбе нельзя ни просить, ни давать пощады, – эта позиция воплощала в себе традиционное презрение Семьи ко всем смертным. Третьим в этой группе был Мишель Бехайм [2] , худощавый молодой человек, ростом еще выше, чем Агенор, с волнистыми каштановыми волосами и необыкновенными большими черными глазами, придававшими его лицу почти женскую утонченность и страстность и укреплявшими впечатление, что он всегда готов разразиться какой-нибудь пылкой речью, – правда, сейчас он находился в полной растерянности. Пользуясь покровительством Агенора, он не мог не держать сторону историка. В то же время его совсем недавно приняли в Семью, он был среди слабейших ее членов – не прошло и двух лет с ночи его посвящения кровью, и ему невозможно было устоять перед красотой и пылом госпожи Долорес, перед яркой, обольстительной мощью традиции, дух которой стоял за ней. Он поймал себя на том, что невольно кивает ее словам, не в состоянии отвести взгляда от смуглых выпуклостей ее грудей и изгиба жестоких сочных губ, вдруг представив себя с ней в постели, в самых разных позах. Стоя рядом с ней, он совсем потерял чувство реальности, и, когда Агенор призвал его дать отповедь какому-то утверждению госпожи, Бехайм вынужден был признать, что потерял нить ее рассуждений. Агенор неодобрительно взглянул на него, а госпожа Долорес презрительно рассмеялась. – Роланд, я сомневаюсь, что он произнес бы что-нибудь стоящее, – сказала она. – Прошу прощения, – начал было Бехайм, но Агенор не дал ему договорить: – Пусть мой юный друг не так давно с нами, однако, позвольте заверить вас, он обладает весьма проницательным умом. Известно ли вам, что до своего посвящения он успел добиться должности начальника сыскного отдела парижской полиции? Полагаю, в его возрасте еще никто не достигал таких высот. Госпожа Долорес изобразила всем своим видом почтение. – В нашем споре опыт полицейского совершенно бесполезен. На этот раз начавшего говорить Агенора перебил Бехайм: – Сударыня, при всем к вам уважении, хотел бы заметить – не требуется ни богатого опыта, ни искусного ума, чтобы прийти к заключению о неминуемости перемен – как во всем мире, так и в Семье. Едва ли благоразумно придерживаться принципа «Смерть или бесчестие», особенно если принять во внимание, что он полностью лишает нас возможности отстаивать свою честь в будущем. – Вы еще не услышали песнь вашей крови, – сказала госпожа Долорес. – Это очевидно. – Неправда! – возразил Бехайм, не уверенный, впрочем, говорит она о чем-то реальном или просто прибегает к метафоре. – Ваши доводы целят в мою гордость, мое чувство чести. Но даже честь и гордость не должны существовать в отрыве от действительности, иначе они – лишь измышления тщеславного ума. Как вам доподлинно известно, изобретены лекарственные средства, позволяющие нам обойтись без темного сна и иных живописных неприятностей, что столь долго сопутствовали нашему состоянию, и таким образом мы можем заниматься чем нам заблагорассудится и в дневное время – пока на нас не падает свет. И недалек тот час, когда наши ученые мужи, возможно, из тех, что уже сейчас трудятся на службе у моего господина, – он кивнул на Агенора, – откроют способ, который позволит нам свободно разгуливать днем. Это неизбежно. А с такими переменами не должны ли и мы сами полностью измениться? Полагаю, должны. Мы вынуждены будем пересмотреть нашу роль в делах мира. Думаю, когда-нибудь мы откажемся и от нашего нынешнего отношения к смертным, объединившись с ними в грандиозных начинаниях. Возможно, нам никогда не удастся сделать это с полной искренностью, открыв им, что мы собой представляем. Но пусть хоть как-то. – Перспектива шляться под солнечными лучами меня не слишком соблазняет, – ответила госпожа Долорес. – Что же касается объединения с людьми в чем-либо, кроме как утолять ими свой голод, – у меня нет слов, чтобы выразить свое омерзение. А потом вы еще предложите нам советоваться с коровами на пастбище. Примерно то же по гнусности своей. – Мы все когда-то были смертными, сударыня. – Чувствуется влияние Агенора. – На меня никто не влияет, – вспылил Бехайм. – Изволите доказательств – буду рад их представить. Лицо госпожи Долорес на миг исказил гнев, который сменило изумление. – Дерзость порой забавна, – процедила она. – Но берегитесь – она не всегда будет встречена столь благосклонно. Ее глаза, устремленные на Бехайма и раскрывшиеся чуть шире, слегка потемнели, в них прибавилось блеска; казалось, они одновременно затаили угрозу и обещали страстные ласки. По его плечам пробежала дрожь, и он вдруг как будто стал маленьким, ослабел, словно съежился под неодобрительными взглядами огромной толпы, но ему было понятно – это не что иное, как действие пристального взгляда госпожи Долорес. В нем читался весь груз прожитых ею лет – согласно молве, двухсот девяноста – и грозный запас накопленной силы. Он был беспомощен перед ней, как загипнотизированная змеей птица, которую ужасает и в то же время притягивает уготованная ей судьба. Казалось, лицо ее и все тело изломались, будто отраженные в воде, да и сама бальная зала словно искривилась, темные пространства разрослись, пламя свечей заколыхалось мигающими огненными кинжалами, все вокруг приняло очертания бредовой грезы – меж групп рослых изящных привидений, словно вышедших из какого-то видения Эль Греко, уходили вдаль призрачные коридоры. И вдруг кошмар рассеялся так же быстро, как перед тем пришел, он растворился бесследно, предоставив его самому себе, как ребенка, проснувшегося среди ночи и обнаружившего, что сбросил на пол одеяла, под которыми было так жарко, отчего и приснился дурной сон. – В своем сценарии вы упускаете из виду ту печать страсти, которой отмечена наша природа, потребность владеть и властвовать, – продолжила госпожа Долорес как ни в чем не бывало. Бехайму, не успевшему еще окончательно прийти в себя, не сразу удалось привести в порядок мысли, но надменное выражение лица госпожи Долорес подстегнуло его и помогло обрести твердую почву под ногами. – Я ничего не упускаю из виду, – ответил он. – И не отрекаюсь от своей природы. Теперь я принадлежу Семье, и так тому и быть. Однако я склонен иначе, нежели вы, трактовать сущность состояния, в котором мы пребываем. В то время как вы упорно утверждаете, что неведомыми злыми божествами нам дозволено творить все, что угодно, я смею полагать, что мы поражены недугом, самые яркие симптомы которого – жажда человеческой крови и долголетие. У нас уже есть некоторые доказательства этого. Я, конечно же, имею в виду открытые представителями рода Валеа вещества, что время от времени образуются в крови смертных и, очевидно, являются одним из факторов, позволяющих немногим избранным остаться в живых после смертельного укуса и таким образом породниться с Семьей. – Долголетие! – повторила за ним она. – Тускловатое словцо для обозначения бессмертия. – Сударыня, вам куда больше, чем мне, известно о наших Тайнах. Но даже вы, надеюсь, не будете отрицать, что имеются некоторые сомнения относительно характера этого так называемого бессмертия. Потому-то и важно изменить те взгляды на наше состояние, которых вы придерживаетесь. Если мы хотим достичь настоящего бессмертия и избежать тех гротескных превращений, что несет с собой жизнь, длящаяся много веков, нам нужно лечиться от этой болезни в надежде смягчить ее долгосрочные последствия. Если мы и дальше будем считать себя непредсказуемыми повелителями ночи, изменчивыми господами и госпожами, которые, при всей своей силе, пылая этим болезненным жаром, обречены на ужас такого существования, то мы в точности такими и останемся. Это, конечно, может утолить показную жажду саморазрушения, но и только. По моему мнению, в крайностях насилия и жестокости мы не столько следуем велению нашей природы, сколько потворствуем эмоциям, сопутствующим больному сознанию. Действительно, мы уже не принадлежим к смертным. И у меня нет желания вернуться в их число. Как и вы, как все мы, я полюбил эту лихорадку. И все же я не думаю, что некоторое видоизменение нашего поведения погубит нашу природу. – Вы еще дитя, чтобы судить об этом, – сказала госпожа Долорес. – Да, вы говорите с большим воодушевлением, но ведь ясно, что вы марионетка, которой управляет образ мыслей вашего хозяина. Возможно, вы и способны ощутить кое-что из того, что чувствую я, но вам незнакома острота этих переживаний. Вы не познали еще имена теней, неотступно преследующих нас. – Быть может, вы и правы. Но можно сказать и иначе: причина в том, что симптомы болезни, странности восприятия и тому подобное у меня не зашли столь далеко, как у вас, – Бехайм поднял руку, предупреждая ее возражения. – Сударыня, мы можем спорить до бесконечности. Логика – инструмент гибкий, и мы оба сумеем выстроить с его помощью нужный нам обман. Но я к этому не стремлюсь. Все дело в трактовке, и я лишь предлагаю вам попытаться понять мою точку зрения ради того, чтобы облегчить наш удел. Согласитесь: приверженность традиционным взглядам в последнее время скорее мешала, чем помогала нам. И что плохого в том, чтобы допустить возможность иного, более перспективного пути развития? Госпожа Долорес рассмеялась, как показалось Бехайму, вполне добродушно. – С какой логической гибкостью вы доказываете мне тщетность использования гибкой логики! Бехайм склонил голову, признавая ее остроумие, и собирался с новым пылом продолжить спор, но тут Агенор, взглянув на лестницу в западном конце залы, на массивные двери черненого дуба, к которым она вела, сказал с дрожью в голосе: – Это она! И почти сразу двери растворились, явив толпе белокурую девушку в прозрачной ночной сорочке. Она двинулась вниз по ступенькам, подобрав подол рубашки с каменного пола, неся с собой знакомый запах крови смертных. Да, знакомый, но такого насыщенного, нежного букета еще не было в жизни Бехайма. Он, как и все, повернулся к ней. Тонкий аромат разбудил в нем жажду. Он был столь осязаемым, что его воображению предстала картина сада – там по берегам алой реки растут розы, среди которых можно бродить, а в воздухе висит таинственная золотая дымка, кружащаяся в такт томному биению сердца. Девушка шла сквозь толпу, застывшую вокруг нее словно по мановению волшебной палочки. Редко встретишь такую красоту среди смертных! Она была стройна, бледна, волосы кукурузного оттенка искусно вспенены цветком орхидеи. Кремовые бугорки ее грудей покрывал едва прорисовывающийся узор голубоватых жилок. Она приблизилась к ним, замедлив шаг рядом с долговязым, хищного вида гостем и его слугой, и Бехайм увидел ее глаза – настоящие россыпи драгоценных камней: радужные оболочки – точь-в-точь как бирюза, а на них – крапинки топаза и золота; верхняя губа чувственно и капризно выпячена. Лицо своенравной девочки, еще не совсем уверенной в своей привлекательности, ощущающей, но не вполне понимающей силу своих телесных чар. Выпуклость ее живота, груди, столь уязвимые в своих шифоновых гнездышках, и, конечно же, манящий зов ее крови привели Бехайма в исступленный восторг. У него потекли слюнки, пальцы скрючились. Он вдруг обнаружил, что дрожит, едва сдерживаясь, и, не в силах более выносить ее присутствие рядом с собой, опустил глаза. Если один только аромат крови Золотистой способен вызвать такую безумную жажду, каково же было бы отведать ее? Он провожал ее взглядом – она неторопливо удалялась с ленивой грацией, как будто летним днем вышла прогуляться по парку. Члены Семьи расступились, образуя коридор, по которому она вернется к лестнице, а затем войдет в палату, где проведет ночь и следующий день под защитой Патриарха. Но уже почти скрывшись из виду, она вдруг застыла, обернулась и посмотрела на Бехайма. Потом сделала несколько нетвердых шагов обратно, к нему. Ее сжатые руки были сплетены на животе; казалось, она была взволнована: рот приоткрылся, щеки пылали. Ее пристальный взгляд с новой силой подстегнул его жажду. Рассудок отступил, Бехайм более не владел собой и уже подался вперед, но не успел прикоснуться к девушке – кто-то вцепился ему в плечо и рванул назад. Взбешенный тем, что ему хотят помешать, он развернулся, занес руку для удара, но, увидев каменное лицо Агенора и почувствовав на себе силу этих светящихся черных глаз, сразу остыл и понял, сколь грубо нарушил правила приличия. Как бы в подтверждение, по толпе прокатился шепоток, послышался приглушенный смех. Значит, они всё видели. Никто не пропустил. Вот и госпожа Долорес за ним следила: выражение лица у нее торжествующее. Так, может быть, это она каким-то образом руководила чувствами и поведением девушки, а заодно и его безумным порывом – чтобы унизить его? Горя от стыда, он рванулся к ней, но Агенор снова удержал его, с неумолимой силой обхватив рукой за шею и потянув к себе. Смешки, начав было переходить в хохот, стихли, и в зале повисла напряженная тишина. – Отпустите меня, – потребовал Бехайм. – Я ничего не сделаю. Пустите. Агенор с видимой неохотой освободил его. Бехайм поправил помятый фрак и бросил на госпожу Долорес взгляд, полный ненависти. На миг она, похоже, смутилась, в ее лице мелькнула неуверенность, но она быстро овладела собой. – Уж не хотите ли вы бросить мне вызов? – насмешливо сказала она. – Одно дело, чего я хочу, и другое – что обязан делать, подчиняясь традиции, – ответил Бехайм. – Но клянусь вам, сударыня, вы еще пожалеете о том, что произошло сегодня. Несколько представителей рода Каскарин подошли поближе к госпоже Долорес, изготовившись встать на ее защиту, а за спиной Бехайма точно так же подтянулись родственники Агенора. – Подумайте хорошенько, кузина, – сказал ей Агенор, – стоит ли вам затевать войну с Агенорами. Чуть помедлив, госпожа Долорес подала своим защитникам едва заметный знак отступить, удостоила Агенора отрывистым кивком, резко развернулась, шурша юбкой, и прошествовала в другой конец залы. Бехайм хотел было поблагодарить своего наставника, но не успел раскрыть рта, как Агенор, устремив взгляд поверх его головы, тихо сказал: – Возвращайся к себе. – Господин, я лишь... – Вдобавок к своей глупости ты еще и глухой? – Агенор набрал в легкие воздуха. – Я взял тебя в ученики, увидев в тебе сдержанность и умение взвешивать свои действия – качества, которые, как я надеялся, сохранятся у тебя и после вступления в Семью. Сегодня ты выставил меня таким же безмозглым болваном, каков ты сам. Ступай же! Бехайм стоял как вкопанный, сам не свой от стыда. – Если ты сию минуту не уйдешь, – холодно проговорил Агенор, – я тоже могу не сдержаться. Слышишь? Бехайм, сбивчиво бормоча извинения, подался на шаг назад и, кидаясь из стороны в сторону, прячась от нацеленных на него взглядов, устремился вон из бальной залы. ГЛАВА 2 Не будь рядом с ним его служанки Жизели, присутствие которой действовало на него успокаивающе, одному Богу известно, что мог бы натворить Бехайм той ночью. Покинув залу, он бежал по тускло освещенному коридору, мимо ниш со старинными портретами, которые были окутаны саванами из пыли и теней, а гнев его все нарастал, в распаленном мозгу роились картины кровавой мести. Добравшись до своих апартаментов – трех просторных комнат с высокими потолками в западной части замка, он больше был готов к тому, чтобы столкнуться в схватке с госпожой Долорес, чем всю ночь мысленно возвращаться к постигшему его унижению. Но при виде Жизели в ночной сорочке, ее светло-каштановых волос, точеной фигурки, редкой красоты широкоскулого личика с надутыми губками – все в ней напоминало Золотистую, – его голод вновь проснулся, хотя он был утолен всего несколько дней назад, и Бехайм, без единого слова приветствия, опрокинул ее на кровать под балдахином, застеленную черным шелковым покрывалом, откинул с ее шеи волосы, закрывавшие вену, и яростно впился – неистово, отчаянно, давая выход жажде мести, представляя себе, что высасывает кровь из госпожи Долорес. Еще немного, и он совсем забылся бы в своем бешенстве, упился бы этой кровью, перейдя черту, но вот голод ослабел, и, еще не совсем изживший возбуждение, он отвалился от Жизели и медленно обвел взглядом комнату, пропитываясь похоронным настроением, создаваемым свечами, обитыми черным бархатом стульями, ветхими от древности гобеленами и высокими окнами с закрытыми чугунными ставнями. Под боком у него жалобно вздохнула Жизель, и, вдруг вспомнив, что это живое существо, а не просто источник пищи, он почувствовал раскаяние: вот, набросился на нее, как зверь. Он не только гордился своей терпимостью к смертным, тем, что позволял себе смотреть на них не просто как на быдло, но даже испытывал особую нежность к Жизели – странную смесь отцовских чувств, мужского влечения и романтической влюбленности, и сейчас понимал: только что он проявил к ней то самое презрение и равнодушие, которые так порицал в споре с госпожой Долорес. Он перевернулся на бок и встретил взгляд ее светло-серых глаз, серьезно изучающих его. Она так и не проронила ни звука. По холмику ее правой груди растеклась кровь. Когда он прикоснулся, чтобы вытереть ее, Жизель задрожала. – Я думала, это будет посвящением, – сказала она. – Ты все пил и пил, не давал мне пощады. – Прости, я тебя напугал. – Мне не было страшно. Она провела пальцами по тому месту на груди, с которого он стер кровь, посмотрела, что осталось на кончиках пальцев. – Почему ты медлишь с моим посвящением? Ведь ты знаешь, как я его жду. – Боюсь тебя потерять. – Может быть, наоборот, я останусь твоей навеки. – А вдруг нет? Она приподнялась, опершись на локоть. – Ты уже знаешь? Я не пройду посвящение? – Этого знать никому не дано. Просто вероятность всегда не очень высокая. Я сто раз говорил тебе об этом. Она снова легла, устремив взгляд в балдахин. – И пусть. Хочу попытать счастья. Будь я с кем-нибудь другим – с кем-то из де Чегов, к примеру, мне б не отказали. – У де Чегов даже после успешного посвящения тебя, скорее всего, забили бы насмерть. Она хотела возразить, но Бехайм, которого этот спор начинал раздражать, оборвал ее: – Ты не представляешь себе, как опасен мир, в который тебе хочется попасть. Но если ты настаиваешь, если по-настоящему хочешь этого, – он сел и склонился над ней, уперев руку в подушку рядом с ее головой и накрыв ее своим телом, – я посвящу тебя сию же минуту. Она удивленно вскинула брови, потом в ее глазах под мечтательной дымкой просквозило желание, и он уже подумал, что она сейчас примет его предложение, но она отвела взгляд и едва слышно прошептала: – Я, оказывается, все-таки боюсь. – Послушай, – с облегчением вздохнул он. – Посвящение ждет своего часа – тогда у нас, собственно, и не будет другого выбора. Так всегда бывает. Наступит миг, когда мы отдадимся ходу вещей, услышим зов, когда нам полностью станет ясно – это оно, и тогда мы оба многое поставим на карту: ты – свою жизнь, я – жизнь с тобой. Не исключено, что тем, кто не умеет дождаться этой всепоглощающей жажды посвятить и быть посвященным, суждена смерть, что эта жажда меняет химический состав нашего организма, так что нам открываются новые возможности. Мы так мало обо всем этом знаем. Но верь, этот миг обязательно настанет, и тогда я посвящу тебя – не потому, что ты меня уговорила, а из любви. Она снова повернулась к нему: – Ты ведь понимаешь, почему я так тороплюсь? Я хочу быть с тобой каждую ночь. Вечно. А жить так, не знать, что впереди... – Доверься мне. И верь себе. – Попробую. Она обняла его за талию и приблизила губы к его губам, овеяв его лицо теплым дыханием. – Скажи мне... – Она не договорила. – Что? Она покачала головой: – Нет, ничего. – Ну конечно, ничего. – Я хотела спросить тебя о смерти. – Не понимаю. – Когда посвящали тебя, ты прошел через смерть, правда? – Через смерть... – с отсутствующим видом повторил он, вспоминая. – Да, полагаю, это была она. – Расскажи мне! Он поднял взгляд на балдахин, нависавший над ними, подобно раздувшемуся черному брюху. – То, что я знаю о смерти, тебя не утешит. – Почему ты так говоришь? Ты ведь не... – Ты надеешься услышать от меня, что смерть – еще не конец, что есть жизнь после нее, что ее побеждает какая-то абсолютная сила, что души взмывают из тьмы, чтобы с песнопениями парить в лучах света. Что ж, знай: за пределами этой жизни действительно существует нечто – только ты там не найдешь успокоения. Там тебя ждут кошмары почище, чем ужас простого умирания. – Но что они собой представляют? – Я дал клятву никому об этом не говорить. – Ну пожалуйста! Я... – Не могу! Может быть, однажды ты сама познаешь Тайны, но до тех пор ты должна принимать все, что я скажу, на веру. Она опустила голову, прижавшись лбом к его груди, ее густые волосы покрыли его лицо, она шептала ласковые слова. Его опять кольнула совесть: он пользуется ею, как вещью, он лишил ее нормальной жизни, посеял в ней стремление к тому, чего она, возможно, никогда не достигнет. – Ах, если бы ты поступила ко мне на службу по своей воле! Если бы ты без принуждения пошла на все тяготы и опасности, связанные с этой ролью! – Я иду на них сейчас. – Да, но в самом начале ты не знала о том, что тебе предстоит. Если б знала, мне, наверное, было бы легче примирить свою любовь с теми испытаниями, на которые я тебя обрек. – Господин... – начала было она. – Я не господин! Совсем не господин. – Мне ты господин, – возразила она. – Теперь мне и не вспомнить женщину, что убегала от тебя в ту ночь по улицам Монпарнаса, но то была не я. Она ненавидела тебя, боялась. Но ее больше нет, а я, живая, обожаю тебя. Эти слова обожгли Бехайма сильнее, чем ее мольбы, и он крепче прижал ее к себе, гладя ее волосы, спину, бедра. Помимо его воли она почти сразу откликнулась ласками, поднесла губы к его уху и прошептала: – Мишель, я хочу сегодня быть с тобой! Его желание разжег не столько ее пыл или готовность ее тела, сколько его собственное стремление побыть человеком, сохранить то человеческое, что еще оставалось в нем. И когда она разделась донага, когда его одежда была сброшена на пол, забытая страсть ожила в нем. Опершись на локти, глядя сверху на ее прелестное личико, безмятежное, ждущее, на совершенные груди с кружками цвета засохшей крови, он почувствовал необоримое мужское влечение, а погрузившись в нее, ощутив, как ее бедра со сладкой податливостью кренятся и вздымаются, он испытал еще и ту власть и полноту, что познает любовник в миг близости. Он вошел глубже, ее губы сложились в беззвучный слог, руки трепетали на его плечах. Все так знакомо, в этом – тысячи ночей человеческой любви, века сладострастия. Они раскачивались, сплетались на черном шелковом дне вожделения, и вдруг в нем заявило о себе иное чувство. Глаза его, до той минуты крепко закрытые от наслаждения, резко открылись, как у восставшего из мертвых. Потные груди, лихорадочные телодвижения вниз-вверх – в этот миг он увидел в ней существо грубого, низшего порядка, корчащееся в конвульсиях, взмокшую мышцу с девическими формами, в которую он воткнул горячий стержень, искусную в своих сокращениях, но тупую и более ни на что не годную. Он вперил в нее взгляд, стараясь пронзить ее так же осязаемо, как проник в нее физически. Ее веки, задрожав, поднялись, глаза расширились, обнажились зубы, – казалось, она сейчас закричит, ужаснувшись тому, что прочла в его лице. В беспокойном возбуждении она вздымалась волной, падала вниз молотильным цепом, как будто пытаясь сбросить его с себя, но лишь доведя его этим до полного экстаза. Левой рукой он стиснул ей горло, унимая ее, правой вцепился в ягодицы, ворочая ее о себя, как жернов. Страх не стерся с ее лица, он смешался с выражением какой-то изумленной кротости, словно любовь и боязнь, как старые друзья, нередко соединялись в ее душе. Она часто и тяжело дышала, продолжала двигаться исступленно, но уже не так бешено, возвращаясь к действительности. Ее глаза затуманились изнеможением и ужасом, ноги сомкнулись вокруг его талии, ногтями она царапала ему спину, и наконец Бехайм, которого тоже захлестнул вал сложных чувств, правда далеких от кротости, испустил неистовый вопль – какой-то миг он ликовал от того, что еще раз отдался этому самому острому из наслаждений смертных. Вслед за тем он оцепенел, растекшись плавким сгустком восторга, и навис над ней, застыв клыками совсем рядом с голубоватой жилкой у нее на шее. Ему хотелось высосать ее содержимое в тот самый миг, когда Жизель глотала его соки, – два мощных желания с одинаковой силой тянули его в разные стороны. Теперь оба дышали спокойнее, румянец сошел с ее лица. Бехайм вырвался из замка ее ног и откинулся навзничь, испытывая одновременно торжество и неловкость. – Мишель... Он пробормотал что-то невнятное. – Ведь так это и будет, правда? Мое посвящение. Оно случится, когда мы будем любить друг друга? – Возможно. – Оно ведь сейчас было совсем близко, правда? – помолчав, спросила она. – Не думаю. Ему не хотелось поворачиваться к ней, он боялся не того, что увидит, но того, как увидит ее, не уверенный, какая из половин его души будет смотреть сквозь его глаза. Жизель прижалась к нему, сплющив груди о его руку, липко склеив с его бедрами свои и на миг вызвав в нем отвращение. – Как хорошо! – воскликнула она, и его поразила какая-то похотливая экзальтация в ее голосе. – Ты во мне, и я так близко к Тайнам, и все это в одно и то же время! Он не знал, как к этому отнестись: с одной стороны, его напугало в ней такое отсутствие невинности, с другой, восхищало, что она так смогла постичь болезненную сладость жизни, оттенки гибельной игры ума и крови, что в ней пробудился восторг ценительницы чувственных утех. На миг он представил себя могущественным мужем, воплощением всяческой скверны, заключенным в черный сундук в чугунных оковах, а вслед за тем – доброй душой, отравленной нечистым поцелуем. Полный противоположных влечений и мыслей, уставший от метаний, сомнений и одолевших его злых духов, с одним лишь желанием – уснуть, он остановил взгляд на гобелене, которым была задрапирована дальняя стена. Оттуда смотрел дремучий лес с колоннами сучковатых кривых стволов, опутанных ползучей растительностью, – там притаились смутно проглядывавшие мертвенно-бледные чудовища и бежал олень, он оглядывался – не преследует ли его кто-то, спрятанный тенью. По грубой ткани как будто пробежала рябь, гобелен заструился по стене, словно он не был соткан из нитей, но был составлен из тысяч насекомых, хитроумно сцепленных друг с другом, корчащихся так, что, казалось, движется сама комната – судно, медленно плывущее в безжалостную даль, а гобелен – это иллюминатор, открывающий вид на бурление темного, ничего не прощающего мира. ГЛАВА 3 На следующий вечер Бехайму нанес визит Роланд Агенор. Когда старик уселся в кресло под окном, закрытым чугунными ставнями, Бехайм, с ужасом ждавший его прихода, пустился в путаные извинения и объяснения поступка, совершенного им прошлой ночью, на обдумывание которых у него ушло больше часа. Но он не успел полностью развернуть нить доводов, над которыми так усердно трудился, – Агенор взмахом руки заставил его умолкнуть и сказал: – У нас неприятности. Глаза его были налиты кровью, всегда невозмутимое лицо осунулось, глубже обозначились изрезавшие лоб морщины. Он пригладил копну белых волос, откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу и бросил на Бехайма озабоченный взгляд. – Мой юный друг, я совершил нечто, – произнес он, опустил глаза и некоторое время молчал, словно сломленный чьими-то обвинениями. Наконец он продолжил: – Нечто такое, что может дать тебе возможность завоевать огромное влияние, но подвергнет тебя не меньшей опасности. Необычное возбуждение учителя смутило Бехайма. Вспомнив ночь их знакомства, свой ужас, когда выяснилось, кто Агенор на самом деле, вспомнив, как он наконец бросил попытки сопротивляться роковому укусу, а потом долгие годы служил до посвящения и как ужас превратился затем в почтение и любовь, он иначе, свежим взглядом увидел нынешнее тяжелое положение Жизели и на миг смягчился к ней... и к самому себе. – Я всегда доверялся вашему водительству, – попытался он подбодрить Агенора. Тот уныло усмехнулся: – Очень надеюсь, что ты и дальше сохранишь такое отношение ко мне. Он подобрался, глубоко вдохнул и с силой выдохнул. – Я только что разговаривал с Патриархом. Как я уже сказал, у нас неприятности, причем из тех, решать которые мы плохо приспособлены. Вернее, они не по плечу большинству из нас. А вот у тебя есть все качества, чтобы распутать дело, о чем я и доложил Патриарху. Он поручил расследование тебе. – Что за расследование? – Бехайму стало интересно. – Совершено убийство. – Дьявол! Убили кого-то из Семьи? – Золотистую. Бехайм не верил своим ушам. – Как такое могло случиться? – На этот вопрос за всех нас должен ответить ты, мой милый юный друг. – Агенор встал, сделал шаг к окну и принялся рассматривать чугунную ставню как редкое произведение искусства. – У ее комнаты не было охраны. Кто бы мог представить себе, что такое злодеяние возможно? Правда, с ней была компаньонка – старая служанка. Где она сейчас – неизвестно. Золотистую нашли два часа назад слуги Патриарха. Кровь высосана до последней капли, тело изувечено. – Он фыркнул (видимо, от омерзения, решил Бехайм). – Должно быть, преступники, кто бы это ни был, неплохо полакомились. – Почему вы считаете, что их было несколько? – Просто предполагаю. Крови с лихвой хватило бы на целую компанию. Особенно учитывая, сколь опьяняюще действует напиток такой выдержки. – Не понимаю. – Сцеживание, при всей помпе, которой оно окружено, совсем не то священнодействие, каким его изображают. В действительности эта церемония не слишком отличается от старомодной попойки – для немногих избранных. По крайней мере, так мне об этом рассказывали. С таким же успехом можно было бы набраться неразбавленным виски. Вырабатывающееся в крови вещество действует, как алкоголь. Послушать тех, кто участвовал в этом ритуале, – вас будут уверять, что достаточно пригубить напиток, и на тебя посыплются ярчайшие откровения, прямо как во время Озаряющего Жертвоприношения. – Золотая кровь... она тоже дает ясновидение? – Нет, нет! Единственное окно в будущее для нас – смерть в Озаряющем Жертвоприношении. А все эти небылицы про Золотистую – лишь для того, чтобы оправдать эту оргию. Признаюсь, я в обряде никогда не участвовал, но, что там почем, знаю. – Вы никогда не были на Сцеживании? – удивился Бехайм. – Враги лишили меня этой чести своими интригами. – Агенор оторвался от созерцания окна. – Теперь же, – его голос дрогнул, и Бехайма поразило такое неприкрытое проявление чувств, – я больше не желаю принимать в нем участие. Дикий обычай, хоть вреда от него почти никакого. Достоинство этого сорта крови в том, что Золотистая всегда выдерживает посвящение и становится членом Семьи. Но то, что случилось на этот раз – высосать всю кровь, не знаю... – Он не закончил фразу, потом удрученно добавил: – Впрочем, уже ничего не поделаешь. – Может быть, в Сцеживании больше смысла, чем вам представляется, – предположил Бехайм. – Не хотелось бы вас обидеть, но поскольку вы не испытали его эффекта на себе, возможно... – Видел я их, вкусивших от Золотистой, – перебил его Агенор. – Поверь, никаких чудес не было. Зато мне довелось быть свидетелем не одного Озаряющего Жертвоприношения, и, несмотря на то, что ритуалу подвергаются осужденные за преступления против Семьи, есть что-то величественное в этом действе. Там жизнь отдается за то, чтобы узнать наше будущее. Я верю, что приговоренные понимают это, что они получают некую высшую радость, когда их приносят в жертву. Когда Агенор произносил эти слова, его лицо приняло выражение нездешнего блаженства, как будто он самого себя видел святой жертвой. Бехайму снова стало не по себе – старик вел себя очень странно. Он решил не обращать на это внимания и сосредоточиться на неотложном. Он присел на край кровати, положил ладони плашмя на колени и стал рассматривать узор на кусочке ковра у себя между ботинками. – Что скажешь? – обратился к нему Агенор. – Пытаюсь понять, зачем кому-то понадобилось пойти на такое опасное преступление. – Тебе ли спрашивать, чем манит Золотистая? Бехайм пропустил мимо ушей намек на его давешнюю несдержанность. – Не поверю, чтоб кто-нибудь решился на такое, только чтобы попробовать ее крови. – Думаю, ты переоцениваешь некоторых представителей нашего племени. Например, де Чегов. – Сомнительно, чтобы даже де Чеги были способны совершить преступление со столь незамысловатым мотивом. Заявить о себе, в знак протеста – пожалуй. Но не просто чтобы откушать крови. – Ну, не буду спорить. В конце концов, тебе разгадывать эту загадку. Старик прошел через комнату к кровати, положил руку на плечо Бехайму. – И принимайся за дело не мешкая. Патриарх не сможет долго удерживать тут всех. Бехайм кивнул, но восторга но поводу поручения он не испытывал: преступление, конечно, весьма интересное, но привлекательность задачи меркла перед ее сложностью. – Возможно, мне не стоило предлагать тебя, – сказал Агенор. – Нет, нет, – поспешил возразить Бехайм. – Я... Агенор остановил его, подняв руку. – Я не должен был предлагать тебя, ради нашей дружбы. Может оказаться, что я принес тебя в жертву, ибо ты подвергнешься страшной опасности, и хотя за тобой Патриарх, многие с огромным негодованием отнесутся к твоему расследованию. А если тебе удастся разоблачить преступников, они, разумеется, будут стоять насмерть, лишь бы их не обрекли на Озаряющее Жертвоприношение. Но речь идет не только о дружбе, ставки в этой игре очень высоки. Он сделал несколько шагов к середине комнаты и остановился, сцепив руки за спиной и глядя в сторону. – В случае успеха ты заручишься огромным влиянием на Патриарха и тех, к кому он прислушивается. Я о таком мог бы только мечтать. Может быть, это станет событием, которое склонит общественное мнение на нашу сторону, добавит недостающий голос к хору здравого смысла, и мы сможем направлять действия Семьи, к вящему ее благоденствию и укреплению могущества. Итак, – он развернулся на каблуках, – что сделано, то сделано. Но позволь мне заверить тебя, друг мой, – ты не один. Твое падение будет и моим падением. Я не стал бы рисковать твоим бессмертием, не разделив опасность с тобой. Отдавая теперь себе отчет во всех страшных ловушках, подстерегающих его в этом деле, Бехайм почувствовал себя опутанным по рукам и ногам, его охватила слабость. – Постараюсь оправдать ваше доверие, – сказал он, но сам услышал всю фальшь своих слов и добавил дрожащим голосом: – С трудом представляю себе, с чего начинать. Он встал и потер пальцем щеку. – Подозреваемых – тьма, всех за пару дней не допросишь. – Ну, их круг можно сузить, – сказал Агенор. – Во-первых, сегодня вечером я заключил некий союз, – думаю, совсем скоро это окажется нам полезным. Кроме того, я позволил себе отправить слуг к каждому члену Семьи и поручил им поставлять тебе сведения об их передвижениях. Некоторые, вероятно, откажутся отвечать из высокомерия, другие скорее солгут, чем согласятся скомпрометировать близких. Но при всем нашем могуществе мы существа весьма предсказуемые, и я верю, что кое-кто из моих родственников удивит меня своей откровенностью. Большинство подозреваемых мы сможем исключить одним махом. – Даже если нам это удастся, даже если под подозрением у нас останется, скажем, всего десять человек, найти среди них виновного – непосильный труд. В лучшем случае мы можем надеяться обнаружить улики на теле или рядом с ним. – Тогда идем немедля на место преступления. – Мой господин, при всем моем уважении и притом, что я весьма высоко ценю ваше содействие и, несомненно, буду обращаться к вам за помощью в ходе расследования, я предпочел бы, чтобы во время работы никто не заглядывал мне через плечо. Тогда я сумею лучше сосредоточиться. Агенор наклонил голову. – Ну что ж. Но я настаиваю – держи меня в курсе... ради твоей и моей безопасности. – Постараюсь... – Нет, Мишель, ты будешь мне обо всем сообщать! Это приказ. Хотя в голосе старика прозвучала лишь строгость, Бехайм мог бы поклясться, что в его глазах мелькнуло отчаяние и чуть ли не мольба, и это вконец смутило его – никогда еще Агенор так не давал волю чувствам, даже когда нападали на него лично. – Если вы недоговорили, – сказал Бехайм, – теперь я вправе попросить вас выложить все. Аристократическое лицо Агенора напряглось от гнева – но лишь на миг, вслед за тем кожа на его черепе обвисла, свидетельствуя о долгих годах его неестественной жизни. Ввалившимися глазами он уставился на Бехайма, словно не понимая, чего от него хотят. Наконец он повторил: – Я совершил нечто. Бехайм ждал продолжения, но его не последовало. – Ну же! Вы совершили нечто, и... Голова Агенора дернулась, он моргнул, глядя на Бехайма, как будто только сейчас осознал, что тот рядом. – Союз, о котором я упомянул... Я посчитал его необходимым, чтобы дать тебе некоторое преимущество, но у меня нет уверенности – поможет он тебе в конечном счете или помешает. – Он устало вздохнул. – Время покажет. – И что же это за союз? – Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас. Бехайм знал – настаивать бесполезно. – Прошу предоставить в мое распоряжение нескольких слуг, – сказал он немного погодя. – Разумеется, мне будет помогать Жизель, но, принимая во внимание масштабы расследования, понадобится дополнительное содействие. – Как тебе будет угодно. Бехайм встал, все еще ощущая некоторую слабость в коленях, но уже чувствуя, как возвращается знакомое по парижской жизни предвкушение охоты. – Помни о том, что поставлено на карту, – сказал Агенор. – Что бы ты ни узнал, какими бы высокими связями ни обладали виновные, ты должен неколебимо сохранять свою решимость довести истину до сведения Патриарха. – Я сделаю все, чтобы не обмануть ваших ожиданий. – Моих ожиданий ты обмануть не можешь, – сказал Агенор, обеими руками стиснув правую руку Бехайма и испытующе вглядываясь ему в лицо. – Они уже обмануты. Я больше не наперсник Патриарха. Я для него – старый дурак, писака, Кассандра, несущая бред о будущем. Но ты, Мишель, сможешь с лихвой компенсировать мои неудачи. В твоих силах возжечь победу из пепла моего поражения. Не обманись сам. Вот мое тебе наставление. ГЛАВА 4 Нагое тело несчастной Золотистой лежало на вершине восточной башни замка Банат. Опущенные веки примерзли к глазам девушки, почерневшие камни рядом с ней были покрыты потрескавшейся красной глазурью. Агенор сказал «изувечена», но Бехайм не ожидал увидеть ран, нанесенных с таким зверством. На шее сбоку была рваная дыра такой величины, что в нее вошел бы кулак, такая же рана зияла на животе. Раны меньших размеров, но не менее страшные покрывали ее лицо, груди и бедра. Тело сковало морозом, но Бехайм заметил уже появившийся мертвенно-бледный оттенок и признаки окоченения – это означало, что убийство, видимо, было совершено в предутренние часы прошлой ночи – тогда было довольно тепло, и началось разложение. И все же его удивило, что процесс не зашел дальше. Очевидно, днем было кратковременное похолодание, замедлившее его, решил он. Но даже если и так, это не объясняет столь малую степень распада. Может быть, перед самым рассветом ненадолго потеплело, а потом, при первых лучах солнца, подморозило. Версия вполне вероятная, хотя вряд ли ее докажешь, ведь, скорее всего, никто из слуг не отважился выбраться наружу днем, так как все они в это время ни на шаг не отходили от своих хозяев, охраняя их от предательства. Восковые кисти рук девушки скрючились клешнями, открытый рот застыл в немом крике. Ни следа не осталось от ее свежести и красоты, лишь блеск белокурых волос и едва уловимый, мучительный запах крови, поднимавшийся от пятен, покрывавших камни башни. Тот, кто это сделал, должен был просто выкупаться в крови, подумал Бехайм. Несмотря на предположение Агенора об участии в преступлении нескольких лиц, Бехайм считал, что убийца действовал в одиночку. Для столь необузданного насилия требовалось уединение, как при половом акте, тут просматривалось злодеяние, совершенное с крайней скрытностью. Ему ни разу не встречались убийцы, действовавшие в сговоре, которые до такой степени потеряли бы контроль над собой, – они устыдились бы сообщников. Закрыв глаза, он напряг все способности ума, позволившего ему, среди прочего, стремительно взлететь по служебной лестнице в парижской полиции, и слился с минувшим, впитывая все намеки, мельчайшие улики и свойства атмосферы, дабы войти в шкуру убийцы, в состояние его сознания и увидеть, как он убивал, вернуться к моменту преступления на этой башне, такой, какой она была прошлым утром. На востоке, над насыпными холмами, окружавшими замок, нависла распухшая желтая луна. Она освещает непроходимую чащобу, приземистые дубы с карликовыми ветвями, наполняя овраги глубокими озерами тени. Тишина, ветер. Со скрипом открывается дверь, ведущая на площадку башни, появляется темный мужской силуэт – а может быть, не мужской? На миг Бехайму как будто открылось, что такая жажда, как у этого убийцы, могла пробудиться только в мужчине, эдакое мускулистое безумие. Но нет, мелькнуло что-то еще, какая-то утонченность движений, колебания, и его подозрения метнулись в другую сторону. Все же условно, для построения гипотезы, он решил считать убийцу мужчиной. Высоким. Высокий мужчина выводит девушку на башню. Зябко. Ее светлые волосы чуть треплет ветерок. Тонкая ночная сорочка облепила груди, живот, длинные бедра. Лицо ее неподвижно, она ступает, как лунатик. Послушная силе взгляда, который вперил в нее вампир, она не чувствует холода. Убийца поворачивает девушку лицом к себе, наклоняется к ее шее и впивается. Она роняет голову набок, из-под ее полуопущенных век видны полумесяцы белков. Проходит немало времени, прежде чем вампир отрывается от нее, с его губ падают темно-красные капли, одной рукой он поддерживает девушку. Вкус крови вскружил ему голову. Никогда еще не было в его жизни такого сводящего с ума аромата, никогда не возгорался он таким исступленным восторгом. Ему не остановиться, он припадает к ней снова, и скоро упоение перерастает в свирепую звериную жажду, пир первобытного существа. Как будто в его сознании отверзлась дыра – скважина, из которой хлынул поток диких, низких желаний. И вот он уже не пьет – он рвет нежную плоть клыками, продираясь к источнику жгучего наслаждения, истребляющего остатки его здравого смысла, пожирающего его душу, и теперь ему хочется лишь одного – вгрызаться, терзать, раздирать ее, пока не доберется до самой артерии, чтобы прижаться к ней губами и высосать ее содержимое, такое прелестное. Девушка падает, он покрывает ее собой – черный, сгорбившийся, пиявкой прилипший к ее бьющемуся в судорогах телу. Потом он вспарывает ей живот, щеку, кромсает уже без всякой цели, не разбирая частей тела, сдирая оболочки тканей, прячущие под собой красный жидкий наркотик. Потом... Что-то не так. Его мысли разлетаются от вспышки ужаса. Он поднимает глаза к небу. Луна горит, пылает, на миг это пламенеющее уродливое пятно как будто кажется ограненным, потом колышется волнами, как сквозь знойное марево. Небо приобрело ядовитый оттенок, все вокруг словно раскалила докрасна какая-то неземная сила. Так действует на зрение ее кровь, решает он. Это все кровь, опьянение. Или что-то еще? Может быть, не кровь, а что-то другое? Никак не вспомнить. И тут он видит, что сделал с девушкой. Отвращение борется с гордостью: какой он сильный, беспощадный, властный! У него кружится голова. Но это не то веселое головокружение, что он испытал минуту назад, нет, теперь это мутный гадкий дурман. Все вокруг стало необыкновенно ярким. Кровь искрится, как лава, быстро струящаяся по камню, от ее капель, луж, из щелей между каменными плитами паром поднимается свет. На него накатывает волна тошноты, он, шатаясь, поднимается. Что-то не то он сделал, и все, что чувствует и видит, – все не то. Так много света, свет взрывается у него в черепе, вытекает из его глаз, из ран девушки, из разодранного мяса ее грудей, кровавый свет стрелами взмывает вверх, чтобы покрыть его виной, заразить на всю жизнь. К горлу поднимается горячая жидкость, его рвет красным, выворачивает наизнанку. В голове причудливый звон, душераздирающий скрежет ногтей по стеклу. Он пытается заткнуть уши, но какофонию эту никак не заглушить. С его подбородка капает покрасневшая желчь, сердце бешено колотится. Двигаясь наугад, в объятиях непостижимого страха, он скрывается в темноте замка... Придя в себя, Бехайм обнаружил, что крепко вжался в стену башни и смотрит вдаль, на Карпатские горы, над которыми, к его немалому удивлению, висела небольшая серебристая луна, так не похожая на чудовищный раздутый желтый шар, который ему привиделся. Ему почудилось, что кто-то стоит за спиной, но, круто развернувшись, он увидел лишь тело Золотистой, – правда, ощущение чьего-то присутствия не исчезло. Он прислушался к этому чувству в надежде вычленить его составляющие, уверенный, что напал на ментальный след, оставленный убийцей, столь же осязаемый, как пятно крови или отпечаток ботинка. Но след быстро улетучился, и больше Бехайму ничего не удалось узнать. Он попробовал собрать воедино все впечатления об убийце и составить его портрет, но его умственному взору явилась лишь фигура, лишенная индивидуальности, как силуэт, вырезанный из черной бумаги. Вероятно, это мужчина. Самонадеянный, но не начисто бессовестный. Упился кровью Золотистой до галлюцинаций. В безумном порыве совершил убийство, потом устыдился до тошноты и убежал. И это все. Бехайм опустился на колени – осмотреть тело. Нашлась единственная улика – обрывок черной нитки, застрявший под сломанным ногтем. Но это ни о чем не говорит. Кто из съехавшихся мужчин не одет в черное? Собравшись с силами, Бехайм чуть подвинул тело. Плоть примерзла к камню, и, когда он стал отрывать ее, раздался жуткий хлюпающий звук. Под телом не нашлось ничего, заслуживающего внимания. Снова кровь, клочки изодранной сорочки. Он изучил их, но без микроскопа трудно было что-либо определить. Чувствуя себя беспомощным, загнанным в тупик, он встал и принялся осторожно обследовать каменные плиты, залитые лунным светом. Тщательно осмотрев освещенную часть башенной площадки, он опустился на четвереньки и обыскал темные участки вдоль стены, проверяя щели ногтями. Он уже исследовал почти половину всей площади, когда наткнулся на осколок стекла. Рядом валялось еще несколько стекляшек, в том числе горлышко небольшого флакона с закрученной серебряной пробкой. Рассмотрев его вблизи, он установил, что флакон очень старый, возможно, антикварная вещь, а судя по размеру, его содержимым, видимо, были духи. На пробке была затейливо выгравирована заглавная буква, правда почти полностью стертая временем – уцелели одни завитушки, что это за буква, понять было нельзя. Вероятно, «U» или «N». Может быть, «V». Повертев пробку, он сунул ее в карман и продолжил поиски. Но больше ничего найти не удалось. Три улики. Пробка от флакона, кровь – где-то в замке должен быть спрятан забрызганный ею вечерний костюм – да тот факт, что убивал мужчина. Оттолкнуться в расследовании почти не от чего. Бехайм понимал, что ему остается полагаться на везение и еще на упорный, неустанный труд, львиную долю которого нужно будет поручить слугам Семьи. Он немедленно отправит их на поиски окровавленной одежды и владельца пробки, выяснит, чем закончились попытки Агенора установить, где находился каждый из членов Семьи ранним утром. Но что делать ему самому? Что-то не давало ему покоя в воссозданной им картине преступления, особенно в галлюцинации. Вид луны. Начав размышлять об этом, он вспомнил, что прошлым утром луна была почти такой же, как сегодня вечером: маленькой, серебристой, она едва пошла на убыль. Но убийца увидел ее раздувшейся, гигантской. Может быть, у него неважно со зрением? А может быть, он был пьян уже до того, как вкусил крови Золотистой, что и вызвало у него обман зрения. Наверное, стоит рассмотреть обе версии, решил он. Он извлек из кармана серебряный колпачок от флакона. Вряд ли он был у девушки – на ее сорочке нет карманов. Но зачем убийце понадобился флакон духов? Бехайм понюхал пробку. Она хранила какой-то запах, но не духов. Что-то резкое, кислое. Лекарство? Яд, с помощью которого преступник избавился от компаньонки Золотистой? Но к чему ему яд, когда он, вампир, и без того обладает способностью подчинять смертных своей воле? И где же компаньонка? Скорее всего, ее скрюченное тело, выброшенное из высокого окна, застряло в какой-нибудь расщелине под стенами замка. Нужно будет послать еще слуг обыскать склоны холмов. Вокруг полно обрывистых оврагов и лощин, и тело могло упасть на некотором расстоянии от стен. Да, флакон. Что все-таки в нем было? Бехайм потер краем ладони следы выгравированной буквы, все более склоняясь к мысли, что ответ на этот вопрос прояснит остальное. Конечно, флакон может не иметь никакого отношения к убийству, не исключено, что он валялся тут и раньше, до появления убийцы с Золотистой, – правда, очевидно, недолго, так как в противном случае успел бы выветриться запах. Но в это Бехайм не верил. Серебряный колпачок, казалось, до сих пор слегка вибрировал, подрагивал от злодейства, совершенного на башне. Бехайм бросил взгляд вниз, на тело. До этого мгновения он не задумывался о личной трагедии Золотистой, это преступление было для него лишь попранием чести и традиции. Но сейчас он вспомнил, как красива она была, как грациозна. Что думала она об окружающих ее страстях, что за женщина это была? Знала ли, как проходит ритуал? Жаждала ли бессмертия? Она была так близка к нему. Почти стала королевой, едва не обрела вечную жизнь. Его мысли обратились к Жизели – она так же прекрасна, ею движут те же стремления. Детство, проведенное в Керси, утонченное воспитание, дебют в Париже. Все это плохо подготовило ее к той жизни, которую она ведет теперь. Как ей, должно быть, страшно жить среди этих щеголеватых мрачных господ и дам, этих убийц с горящими глазами, чья кровь полна видений и странных прихотей и чьи мысли ссохлись в их головах черными паукообразными звездами. Как, должно быть, глубоко пустил в ней корни страх! Страх, готовый мгновенно превратиться в любовь, как подземная река, вдруг вырывающаяся на поверхность. Он подумал о том, какая судьба ее ждет: умереть от его руки или обрести бессмертие. Что он почувствует, если случится первое – более вероятное? Конечно, он будет безутешен, без ума от горя, будет плакать. И в то же время он знал, что найдет способ не только посмотреть на ее смерть сквозь успокаивающую призму, но и возрадоваться ей, и ему стало тошно от этого – от этой способности оправдать любой кошмар во имя темных тайн и мистических страстей. Агенор прав: Семье пора меняться, и не только из благоразумия, соображений безопасности и выживания. И если, уличив убийцу, он, Бехайм, приблизит такие изменения, это во многом искупит зло, которое он причинил Жизели. Он на шаг отступил от тела и посмотрел вдаль, на выветренные за века холмы, но перед глазами у него все стоял образ распростертой на каменном полу Золотистой, кисти ее рук, скрюченные, как клешни, образ безличный, словно золотой корень, который врос в его сознание, растаял, как кусочек желтого масла, растекся по темному веществу его мозга и придал ему решимости. Хотя задание казалось невыполнимым, он твердо вознамерился выудить преступника из его норы. В конце концов, это только убийство, и не важно, что совершил его не обычный человек. В Париже ему доводилось раскрывать и не такие головоломные злодеяния. Исполненный желания довести дело до конца, он повернулся к двери, но стоило ему покинуть площадку башни и снова оказаться в темноте замка, как от его уверенности и следа не осталось, а на смену ей пришел необъяснимый страх – что за его спиной привычная серебристая луна исчезла, а на ее месте, как раковая опухоль, висит в небе безобразная раздувшаяся сфера блекло-желтого цвета – символ безумия, нечистой лихорадки, пожара, вспыхнувшего в крови, еще не познанных тайн и ужасов, леденящие кровь подробности которых он не мог себе даже отдаленно представить. ГЛАВА 5 Внутреннее устройство замка Банат проектировалось не из практических соображений защиты от врагов или удобства для проживания, оно было порождением эксцентричных архитектурных фантазий итальянского художника, жившего шестьсот лет тому назад, – одного из сонма любовников и любовниц Патриарха, и безумная чудовищность пространств крепости отражала размах и трудность задачи, поставленной перед Бехаймом. Громадные палаты, сами размером с целый замок, были соединены между собой мостами – иногда подъемными, – упирающимися в стены без дверей. Лестницы шириной в три десятка метров внезапно обрывались, зависая в воздухе. Некоторые комнаты вели в пропасть, в мрачных глубинах которой смутно виднелись еще более причудливые сооружения. В самых неожиданных местах вдруг вырастали башни с окнами, они тянулись к едва различимым сводчатым крышам. Тут и там располагались гигантские колеса, какими поднимают и опускают решетки крепостных ворот, правда, большинство из них никак не использовалось. В любом месте, подняв голову, в свете фонарей из кованого железа, висевших повсюду, можно было увидеть, казалось, бесконечные перспективы арок и лестничных маршей (с которых, подобно вьющимся стеблям, спускались массивные петли цепей, блоки и канаты, по видимому не имевшие никакого применения), высокие каменные галереи, украшенные барельефами из нимф и бородатых лиц – из их ртов свисали огромные чугунные кольца. На одном из уровней замка от берега – толстого стального листа, прикрепленного болтами, – простиралось вдаль черное озеро, со дна которого выходили на водную поверхность своими головами в обрамлении жабо и когтистыми лапами жуткие статуи. В щелях и на уступах гнездились никогда не видевшие солнечного света голуби, они взмывали ввысь, а внизу все было покрыто их пометом. Кроме скульптурных горгулий и драконов, стороживших ничем не нарушаемую пустоту мостов, была тут и другая живность: крысы, сороконожки, змеи, а главное, люди-выродки, которые когда-то служили Патриарху, но не пожелали подвергнуться опасностям кровавого посвящения и теперь, все еще не в силах уйти и тем самым расстаться с возможностью когда-либо обрести вечную жизнь, ютились, подобно грызунам, на задворках замка, удирая при виде любой тени, живя кражами мусора, передвигаясь, по слухам, тайными ходами, позволявшими им проникать в святая святых замка, и совершая зверские обряды, грубо пародировавшие ритуалы Семьи. Из-за огромных размеров замка в нем сформировался собственный климат. В вышине собирались облака, время от времени проливался дождь. Человек, стоявший на каком-нибудь мосту, снизу казался точкой. Эта громада с ее причудливой планировкой и орнаментом наводила на мысль о грандиозной мистификации, выдумке безумного архитектора. И в самом деле, некоторые внутренние постройки были выполнены в виде руин: осыпающиеся каменные колонны, из трещин в которых росли папоротники; разбитые фонтаны в форме грифоньих голов, исполинских младенцев и сотен других существ, вода из которых падала в пруды, сточные канавы или просто расщелины в полу; винтовая лестница с дырчатыми перилами; безликие статуи и железные балки, выступающие из стены с проемами. Везде чувствовалось холодное, давящее присутствие Патриарха. Казалось, это огромный череп, сооруженный им из серо-черного камня, в который он поместил безрадостные составляющие своего существа. Бехайма угнетало обилие барочных изысков, но он не мог не восхищаться величием замысла, лежавшего в их основе. Но когда стало очевидно, что расследование пока продвигается туго, на смену его восхищению пришла глубокая подавленность, ему хотелось сровнять с землей это чудовищное сооружение, разнести его на отдельные камни, потому что только так, думал он, лишь уничтожив всю эту массу внешних, несущественных подробностей и тупиков, символом которых оно служило, можно надеяться когда-либо раскопать ту единственно важную улику, которая ведет к разгадке. Все до одного члены Семьи смогли дать отчет, где они находились в момент убийства, и, хотя некоторые из них явно лгали, уличить их за время, отведенное на расследование, не представлялось возможным. Не было найдено никакой окровавленной одежды, никаких признаков глазной болезни у кого-либо из гостей. Почти вся ночь прошла даром, и он уже пришел было к выводу, что выхода из этого положения нет, когда в его спальню ворвалась госпожа Александра Конфорти, пожалуй самая влиятельная дама из рода Валеа, сопровождаемая запыхавшейся и взволнованной Жизелью. – Эта ваша тварь, – холодно произнесла госпожа Александра, тряхнув длинными золотисто-каштановыми волосами в сторону Жизели, – имела наглость проникнуть в мои покои. Жизель вспыхнула, скулы ее заострились, но она промолчала. – Приношу извинения за возможные неудобства, но вам, очевидно, известно о сложившихся чрезвычайных обстоятельствах, – ответил Бехайм, направляясь навстречу госпоже Александре. – И я был бы благодарен, если бы вы называли мою служанку по ее положению или по имени – ее зовут Жизель. Госпожа Александра пропустила его слова мимо ушей. Она глядела в сторону, и он хорошо рассмотрел ее изящную шею и великолепный профиль. Это была женщина столь необычного телосложения, что ее нельзя было назвать красивой в общепринятом смысле этого слова. Правда, из уст поклонников часто можно было услышать, что она «стройная», но, когда Бехайм увидел ее впервые, этот эпитет приобрел для него новое, необычное значение – она была до странности высокого, почти двухметрового роста. У нее были непомерно длинные руки и особенно ноги. Привлекательность ее сердцевидного лица, с фарфоровой кожей и блестящими, широко поставленными зелеными глазами, бровями дугой и полными темно-красными губами, была почти карикатурной. И тем не менее благодаря осмотрительной грации, присущей каждому ее движению и превращавшей даже самый прозаический жест в балетное па – вероятно, так она пыталась компенсировать страх выглядеть неуклюжей из-за своего диковинного роста – и вследствие женской уверенности в себе, исходившей от нее, подобно поднимающемуся пару, она все же выглядела первой красавицей. Жизель, очевидно, застала ее за туалетом, и Александра лишь накинула на себя шитую золотом ночную рубашку голубого шелка, сидевшую на ней так свободно, что Бехайм успел увидеть под ней веснушчатые покатости ее грудей, снизу закрываемых чашами белого кружева. Но он кое-что знал о Валеа, и в частности, о самой Александре, не раз кокетничавшей с ним, и понимал, что, как бы ни была она разгневана, она никогда не явилась бы к нему в таком наряде. Значит, хочет произвести впечатление и, может быть, не так уж и злится. Что же ей от него нужно? – Я оскорблена тем, что вы посылаете какую-то тварь допрашивать меня, – сказала госпожа Александра, повернувшись к нему спиной. – Пусть выйдет вон. Бехайм взглянул на Жизель, безмолвно извиняясь и вместе с тем прося ее выполнить прихоть гостьи. Когда служанка вышла, он вплотную, к самому плечу, приблизился к Александре, и она не отодвинулась. Он спросил, чем может быть ей полезен. Не оборачиваясь, она вяло подняла правую руку и показала на старинную серебряную пробку от флакона, найденную им на башне. – Думаю, это я могу вам помочь. – А! – Бехайм тронул пробку указательным пальцем. – Тогда, может быть, скажете, чье это? Ее длинные пальцы сомкнулись вокруг колпачка, и он представил себе лепестки плотоядного цветка, окутывающие жертву. Она отошла и бросила на него взгляд через плечо. – Возможно. – Госпожа, Патриарх поручил мне поймать убийцу, и, боюсь, в поисках сведений мне придется пожертвовать правилами приличия. У меня нет времени жеманничать. Если у вас есть что сказать мне, говорите. В противном случае я... – В противном случае вы ничего не сделаете. – Она отступила еще на несколько шагов, вперив взгляд в ковер и тщательно ставя ноги, как будто шла по следам. – Вы не знаете, где искать дальше. Все, что у вас сейчас есть, – это надежда, что вам помогу я. Без моей помощи вы так и будете сидеть здесь и размышлять над своей несостоятельностью. Знаете почему? – Уверен, вам не терпится меня просветить. – Не нужно говорить таким тоном. – Она наконец повернулась к нему лицом. – У вас нет надо мной власти, вы можете лишь задавать вопросы, на которые я могу отвечать или не отвечать. Вы, несомненно, красавец, а это, конечно, дает некоторые преимущества. Но моя власть над вами безгранична. И спорить тут бесполезно. – Так считаете вы. – Да, я так считаю. Она снова медленно двинулась к нему, задела его рукав, и по коже его руки как будто пробежало электричество. Бехайму вдруг захотелось схватить ее за руку, но он сдержался, – положим, что он будет с ней делать? Драться? Или попытается поцеловать? Как и все женщины Семьи, своими чарами она могла довести мужчину до безумия. Хотя она не отвечала его идеальному образу женской красоты, он не стал бы отрицать ее привлекательности. Правда, было в ее очаровании что-то извращенное, обещающее наслаждения, от которых бросает в дрожь. Так притягивать могла бы змея с грудями. Если бы он когда-нибудь лег с ней в постель, их руки и ноги сплелись бы так, как не снилось никому из совокупляющихся смертных, – в гордиев узел живых белых веревок, вздымающийся спутанным клубком корчащихся червей. – Патриарх доверил вам расследовать это убийство не потому, что вы такой мастер раскрывать преступления, – продолжала она. – Он не столь прост. Даже вам, наверное, ясно, что, учитывая срок, отведенный на решение этой задачи, и характер подозреваемых, особо надеяться на успех вам не приходится. Патриарх это тоже понимает. Но он также знает, что из вас выйдет чудесная пешка – слабенькая такая, ведь вы – новичок. Сознает он, и какая превосходная игра может получиться из вашего расследования. Ему ли не знать, как мы обожаем строить всякие козни, как воспламеняемся страстями. И то, что многие из нас не смогут устоять перед соблазном использовать игру в своих целях, ему тоже понятно. Корысти ради, для мести кому-либо или по какому-то менее отчетливому поводу – это для плана Патриарха не имеет значения. Он верит, что, приняв участие в этой игре, мы – мы! – найдем преступника. Или случайно натолкнем вас на путь, ведущий к раскрытию злодеяния. Нарисованная ею картина расходилась с тем, как видел положение дел Агенор, но Бехайму она показалась правдоподобной, и он выслушал ее почти без раздражения. Может быть, госпожа Александра вмешалась именно благодаря таинственному союзу, о котором говорил Агенор? – Итак, – сказал Бехайм, – вы пришли сделать первый ход. В ответ она пожала плечами, отдавая должное его реплике, прошлась по комнате и остановилась у гобелена, будто бы увлекшись изображениями на нем. Потом прислонилась к нему и уставилась на Бехайма. Смотреть на него ей явно доставляло удовольствие. Ее белое лицо и рыжеватые волосы резко выделялись на фоне темного, зловещего дремучего леса, словно это недавно подкрасили одного из его таинственных обитателей, прячущихся среди ветвей. Большим и указательным пальцами она держала пробку от флакона. – Это принадлежит одному из моих кузенов. – Она помолчала, чтобы усилить впечатление – во всяком случае, так показалось Бехайму. – Фелипе Аруцци де Валеа. Названное ею имя не оставило его равнодушным. Фелипе Аруцци де Валеа, патриарх рода Валеа, соратник и союзник Роланда Агенора, светило в науке о крови, считался в разгоревшейся дискуссии умеренным. Но недавно он стал любовником госпожи Долорес Каскарин-и-Рибера. Ходили слухи, что госпожа Александра более не была на стороне Фелипе, что она объединилась с госпожой Долорес и прочими реакционерами против Агенора и его друзей и добивается свержения Фелипе, возглавляющего ветвь Валеа. Вряд ли Александра перешла в стан реакционеров, размышлял Бехайм, скорее всего, она лишь делает вид, стараясь укрепить собственную власть и добиться каких-то своих целей – будь то смещение Фелипе или что-то другое. Он не сомневался в истинности ее слов о владельце пробки от флакона: если бы она солгала, это было нетрудно проверить. Но, подумав обо всех хитросплетениях этого дела, о различных плетущихся интригах, которые могут иметь большое значение как для клана Валеа, так и для Семьи в целом, он по-новому, глубже представил себе обстановку, создавшуюся вокруг убийства, и, словно воспарив ввысь, ясно, в мельчайших деталях увидел лабиринт зреющих тайных происков. Что, если Александра пытается погубить Фелипе лжесвидетельством? А убийство совершено ею или кем-то из ее любовников? А может быть, Золотистую действительно убил Фелипе? Или это очередной ложный след, пустая трата драгоценного времени? В своих показаниях, рассказывая о том, где они находились в момент убийства, Фелипе и Долорес сослались друг на друга. Не может ли это означать, что они были на башне вместе? Или их связь вписывается в более широкий тайный замысел, и с ее помощью госпожа Долорес хочет обезвредить могущественного противника? А может быть, сам Агенор ведет какую-то игру? Бехайм все больше начинал различать во всем этом темном деле искусную руку Агенора и приходил к мысли, что допросы подозреваемых бесполезны. То, что он узнал, кому принадлежала пробка от флакона, проливает не больше света на черную тайну убийства, чем рыжие волосы госпожи Александры – на мрачные картины гобелена, у которого она сейчас стоит. Да, это только начало. Но, дав ему единственный ответ, она лишь умножила вопросы. Таким образом, он, в сущности, только оказался в еще более затруднительном положении. Он взглянул на госпожу Александру. Она широко улыбалась. – Теперь понимаете? – После этих слов она певуче рассмеялась – точно кто-то пробежал пальцами по клавишам пианино, безупречно сыграв гамму. – Вам остается лишь отдаться тем силам, что будут двигать вас с клетки на клетку, и надеяться, что лабиринт наших страстей выведет вас к победному концу. Она неторопливо, грациозно подошла к нему, словно плывя по реке, струящей прозрачную воду. Жутковато-строгое выражение ее белого лица казалось искусственным и вместе с тем излучало жизненную силу, как будто это лицо было нарисовано на цветке, который вдруг ожил. – И еще. Фелипе и Долорес – рабы привычки. За несколько часов до рассвета они запираются в спальне Фелипе и не покидают ее целый день. Его слуги среди прочих сейчас помогают вам в расследовании. Найти занятие для них будет нетрудно. Если вы планируете обыскать его апартаменты, это можно сделать как раз в такое время. Бояться особенно нечего. Спальня отделена от остальных комнат, и, пока Фелипе будет занят Долорес, он вас не услышит. Она снова мягко рассмеялась, словно радостные капли весенней росы задрожали на кружеве паутины от избытка счастливой юной силы. Да госпожа Александра вовсю веселится! – Вот где первый ход, а не в том, что я вам открыла, – продолжала она. – Сделав его, вы окажетесь втянутым в игру, из которой нет пути назад, утратите всякую власть над обстоятельствами, не будете знать, куда двигаться. Но вам нужно сделать этот ход – или же отказаться от попыток решить загадку. Она стала рядом с ним и взяла его за руку. – Знаю, вам трудно поверить мне, и я не буду отрицать, что руководствуюсь прежде всего собственными интересами. Но в этом деле я ваша союзница. Впрочем, для начала вам следует научиться доверять себе, а для этого вы должны вступить в игру. Только после этого вы сможете понять, на кого можно положиться. – Вы хотите сказать, что я сам себя не знаю? – А разве вам самому не приходила в голову такая мысль? Меня это очень беспокоило, когда я была новичком в Семье. Она отпустила его руку, но Бехайму показалось, что между ними осталась какая-то связь, его запястье перехватило теплым зарядом ее крови. – Передо мной притворяться бессмысленно. Я прошла сквозь эту бурю, время метаморфоз, что сейчас начинается для вас. Я знаю, что за борьба идет у вас внутри, что за ураганы налетят на вас, знаю, на что вам придется решиться. – Что ж, – Бехайма злило превосходство, с которым она говорила, – не соизволите ли просветить меня, как преодолеваются эти противоречия? – Скоро сами поймете. Тут я не могу влиять на вас. – Она скривила губы в улыбке. – Во всяком случае, не в таких глубоко личных вопросах. Она вдруг резко направилась к двери. – А теперь мне нужно идти. Но вы можете полностью на меня рассчитывать. И... Да! Чуть не забыла. – Она вернулась и что-то вложила ему в руку. – Ключ от покоев Фелипе. – Зачем мне обыскивать комнаты Фелипе? Их уже обыскали. – Ну да, слуги, – возразила она. – У вас ведь это получится куда лучше, чем у них, не правда ли? Подумайте, какой у вас выбор? Конечно, вы можете бросить это дело. Но тогда вы, несомненно, навлечете на себя гнев не только Агенора, но и Патриарха. Положение не из завидных. Бехайм вертел в пальцах ключ. – Как вы просчитали мои действия! – Я уже сказала – у вас почти нет выбора. И не потому, что это единственная для вас возможность раскрыть убийство. Опасности игры захватят вас. Вы осмотрительны до некоторой степени, как и все мы, но в вашем характере и поставить все на один бросок костей. Бехайм уже не просто злился, его охватил гнев. – Меня начинает немного утомлять, что кто-то якобы понимает меня лучше, чем я сам. – Значит, нужно научиться понимать себя, не так ли? – Уж не ожидаете ли вы, что я откажусь от предложения господина Агенора? Она махнула рукой в знак отрицания. – Вы поступите, как вам будет угодно, кузен. Ничего я от вас не жду... Во всяком случае, ничего такого, что вы бы смогли понять сейчас. И впрямь, не глупо ли лезть к вам с какими-то ожиданиями, ведь пока еще даже неясно, удастся ли вам остаться в живых до окончания расследования. Задача вам досталась непосильная. И все же... Она понизила голос и заговорила горячо, как будто была с ним давно и близко знакома: – Послушайте, Мишель. Возможно, это покажется вам дерзостью с моей стороны, но я вижу, что в вашей душе спрятано настоящее благородство. Очень надеюсь, вам удастся избежать трудностей, с которыми в начале своего пути столкнулась я. Вам мешают заблуждения, и из-за них вы, вероятно, не раз совершите глупость. И особенно опасно одно, оно как камень у вас на шее – это ваша привязанность к той твари, что вы послали ко мне. Держу пари: еще до того, как вы доведете ваше расследование до конца, если все пойдет хорошо, вы обнаружите, насколько ваша связь далека от того, чем вы ее считаете сейчас. И быть может, вам также откроются глаза на редкие достоинства там, откуда сегодня, по-вашему, исходит лишь угроза. Она быстро шагнула к нему, привлекла к себе, обняла, обхватив руками, и крепко поцеловала в губы. Он почти ничего не почувствовал, как будто это был не поцелуй, пробуждающий страсть, а печать, скрепляющая сделку. Он уже собирался сказать ей об этом, как вдруг у него закружилась голова и резко потемнело в глазах. На фоне колеблющейся зелени, как будто водной глубины – того же цвета, что и ее глаза, – с мягкой грацией водоросли в волне отлива качалась обнаженная госпожа Александра, руки ее чертили какие-то гипнотизирующие знаки, она медленно приближалась, словно ожившее видение тонущего. Он попытался прекратить головокружение усилием воли, но сознание его запуталось в мягкой, теплой сети, мысли смешались и обмякли, как серебристая рыбка в неводе с мелкой ячейкой, и вот, вместо того чтобы испугаться, он в упоении любуется ее причудливой красотой и недоумевает, как это она могла когда-то казаться ему некрасивой. Грушевидные груди, восхитительные ноги, длинные бедра с изысканным изгибом – стебли, венчаемые цветком ее живота, – он видит чудо, разгорается костром от брошенной ею искры. С каждым мгновением ее чувственность все глубже проникает в него. Он различает ее женский запах, запах ее крови. Ее лицо так близко, уже не различить очертаний. Темно-красные губы приоткрылись, язык цвета гвоздики движется, как морское животное. И вдруг все кончилось. Все его чувства, ощущение близости, кипение крови – все схлынуло. Ошеломленный, пошатываясь, он увидел, что она успела отойти от него на несколько шагов. Она смотрела на него, как будто что-то обдумывая про себя, но и не без нежности и смущения. – Что же теперь? – вполголоса проговорила она, скорее себе, чем ему. Затем лицо ее напряглось, она решительно взглянула на него и сказала, уже тверже: – Думаю, мне нужно побыть с вами. Помочь. Только отошлите эту... – Она замялась. – Прогоните вашу служанку. Эту вашу Жизель. Пусть займется чем-нибудь другим. Я ее общества не потерплю. Бехайм, все еще нетвердо стоявший на ногах, пробормотал что-то вроде того, что он не нуждается ни в чьей помощи. – Может, оно и так, – ответила Александра. – Но вам нужно убедиться в том, что кроме ключа, который вы от меня получили, вам в этом деле надеяться особенно не на что. Я останусь с вами до тех пор, пока вы не уверитесь в этом окончательно. По крайней мере, в моем лице вы заручитесь дополнительной защитой, пока продолжаете опрашивать подозреваемых. Наверное, она была права, но его обеспокоило это внезапное изменение в ее намерениях. – С чего это вы решили помогать мне? – Я уже сказала, это в моих интересах. – И только? – Ах, кузен, кузен! – мелодично вывела она, и в ее словах послышался отзвук тихой усмешки, скрывавшей затаенное желание. – Так никогда не бывает – «и только». ГЛАВА 6 Тяжкое безмолвие, царившее в замке Банат, теперь время от времени нарушалось – под его сводами стало неспокойно. Съехавшиеся представители Семьи по большей части не покидали отведенных им комнат, но некоторые все же делали вылазки в верхние коридоры – там они вступали в перепалки, иногда вспыхивали короткие стычки. Шум и крики далеко разносились эхом – едва различимые, как будто где-то вдали ссорились птицы и поспешно спасались бегством белки, но все же пугающие в этой похоронной тишине. Нескольких из гостей Бехайм собирался опросить лично. Ему пришла в голову мысль: не скрывается ли за их лихорадочными передвижениями желание избежать разговора? Ведь если бы с ним не было госпожи Александры, заставить их уделить ему внимание было бы адским трудом, а когда ему наконец удавалось взять их за грудки, никто не проявлял желания говорить, и всякий раз его встречали со злобными или просто каменными лицами. Элейн Ванделор, которую они застали за чтением при свечах в лакейской, швырнула в него книгой, а на вопросы отвечала односложно, ледяным тоном. Германа Кюля они отыскали в заброшенной части замка – он развалился в кресле и отвечал Бехайму с надменным безразличием, прерывая свои ответы, чтобы дать указания эротического свойства служанке, все это время стоявшей на коленях меж его ног. Георг Маутнер, занятый в комнате для игр Люпитой Каскарин-и-Мирон, приходившейся единокровной сестрой госпоже Долорес, развлекался, нанизывая на дротик мышь, Бехайма он удостоил многозначительным враждебным взглядом. Единственным, кто хоть как-то откликнулся, оказался Эрнст Костолец, политический союзник Агенора, которого, правда, вряд ли можно было назвать его другом. Его называли «скользким типом», кроме того, он слыл колдуном, так что даже самые могущественные в Семье относились к нему с опаской. Бехайм и Александра нашли его в Патриаршей библиотеке, которая представляла собой не помещение, а нечто вроде огромной винтовой лестницы, устроенной в центре замка и уходящей более чем на полтора километра вглубь. Стены ее были заставлены книгами, зачастую такими древними, что стоило открыть какую-нибудь из них, как она рассыпалась на сотни клочков пожелтевшей бумаги, и они разлетались, опускаясь в этот темный колодец, словно рой хрупких бабочек-призраков. Это было одно из немногих мест в замке, во всяком случае находящихся в общем пользовании, которые освещались не факелами, а фонарями: видимо, Патриарха больше заботили его книги, чем безопасность его чад. Костолец был примерно того же возраста, что и Агенор, но выглядел гораздо более дряхлым – согбенный, с морщинистой лисьей мордочкой, торчащими бровями и несколькими прядями тонких белых волос, лежавшими на покрытом пятнами черепе, как обрывки облаков над поверхностью мертвой планеты. Он стоял на одной из площадок – восьмиугольном пространстве шириной около восьми метров, – сгорбившись над пюпитром и рассматривая сквозь увеличительное стекло книгу в кожаном переплете, раскрытую на странице, испещренной причудливыми рукописными буквами. В середину колодца от пятигранного стеклянного фонаря, висевшего над пюпитром, лились лучи оранжевого света, но противоположная стена оставалась во мраке. Старик увидел их, когда они шли по лестничной площадке прямо над его головой, и на его лице мелькнула досада. Он захлопнул книгу, и от нее поднялся клуб пыли. На обложке было что-то написано золотым шрифтом по-португальски, под надписью красовалось изображение золотой пальмы, увенчанной полумесяцем, а на корешке был оттиснут символ – корона и лист. Бехайм заметил, что серая шелковая рубашка Костолеца покрыта на груди толстым слоем пыли, – наверное, он успел захлопнуть уже немало книг. Должно быть, чем-то недоволен. Но когда они подошли поближе, он приветливо улыбнулся, – по крайней мере, по сравнению со всеми предыдущими собеседниками это выглядело дружелюбно. Бехайму, конечно, было страшно задавать вопросы этому грозному старику, но все же он почувствовал некоторое облегчение. – А, превосходно! Наш юный полицейский, – приветствовал его Костолец, вытирая руки о штанину, тоже серого цвета. В окружавшей их пустоте его голос отдался негромким рокотом, и от его слов в темноте колодца, в самой его середине, словно что-то шевельнулось. – Вот так комедия! У меня такое чувство, будто меня окружила труппа бродячих актеров. – Он бросил лукавый взгляд на Александру. – И какую же роль, дорогая, вы играете нынче? Полагаю, не трепетной инженю. – В этой сцене, – сухо ответила она, – считайте меня копьеносцем. – Какая изящная угроза. Неплохо. – И он обратился к Бехайму, перебиравшему листки бумаги, на которых вел свои записи: – Держите с ней ухо востро, господин полицейский! У нее талант обманывать саму себя, и это помогает ей скрывать свои истинные мотивы. Бехайм, не обращая внимания, сказал: – Ваш слуга Жюль утверждает, что в ночь убийства был с вами в библиотеке. Вы оба провели здесь всю ночь? – Разве не это утверждает Жюль? – Да, но... – А раз так, я не стал бы подвергать его слова сомнению. Он – джентльмен исключительных душевных качеств. Костолец оперся о пюпитр – без старческого напряжения, но как будто даже с какой-то гибкой силой. – Он разыскивает для меня книги. Это экономит время. – Почему он не помогает вам сейчас? Костолец рассмеялся: – У него появились более важные дела. В эту минуту он рыщет по замку, опрашивает народ – выполняет чьи-то дурацкие поручения. Кажется, какого-то полицейского. – Ах да, извините, – пробормотал Бехайм и снова занялся своими бумажками. – Жюль также упомянул, что вы приступили к какому-то обширному исследованию. Можно поинтересоваться, каков предмет ваших изысканий? – Он не имеет отношения к вашему расследованию. – Возможно, это и так. Но, боюсь, судить об этом – мое дело. – Я смотрю на вещи иначе. – В голосе Костолеца послышался гнев. – Вы правы, я не могу принудить вас к ответу. Могу лишь занести в протокол, что вы отвечать отказываетесь. Однако не исключено, что ваши изыскания имеют некоторое отношение к делу, а вы и не подозреваете об этом. Но даже если они тут ни при чем, почему бы нам не поладить и не разойтись по-хорошему? Костолец долго молчал. По его позе и выражению лица невозможно было догадаться, что у него на уме. Бехайм устремил взгляд через перила вниз, на уходящую штопором вглубь лестницу. В середину колодца били лучи света с площадок, расположенных ниже, висевшая в воздухе пыль придавала лучам отчетливую форму. В тени, как рудные жилы, поблескивали переплеты книг. Совсем далеко внизу, в зернистой темноте, словно светлячок, трепыхалась светящаяся оранжевая точка. Наверное, еще один книжник поднимается с фонарем. С верхней площадки донесся тихий скрип, но Бехайм никого там не увидел. Может быть, здание оседает, предположил он. Наконец Костолец сказал: – Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что ваш допрос оскорбителен. – Разумеется, я сожалею, что приходится... – начал Бехайм, но Костолец оборвал его: – С другой стороны, это я должен отдавать себе отчет в том, сколь вы зелены и в какое безвыходное положение вас загнали. Поэтому я отвечу на ваш вопрос. От льстивой улыбки морщины на его иссохшем лице стали еще четче и глубже. Бехайм, пораженный таким проявлением здравого рассудка, пробормотал слова благодарности. – Я изучаю будущее, – сообщил Костолец. Бехайм ждал дальнейших объяснений, но их не последовало. Он взглянул на Александру, которая едва заметно пожала плечом. С лица Костолеца не сходила улыбка. – Не могли бы вы рассказать поконкретнее? – Не мог бы. – Ну что ж... – Бехайм прошелся к краю площадки и снова заглянул в колодец. И опять услышал, как что-то тихо скрипнуло. – Похоже, будущее – по крайней мере, в вашем представлении – как-то связано с трудами Королевского ботанического общества Португалии. Книга, которую вы только что просматривали, кажется, содержит некоторые из его колониальных журналов. Изображение пальмы на обложке наводит меня на мысль, что в работе речь идет о какой-то тропической стране. Полумесяц, – тут он развел руки, – возможно, имеет отношение к исламу. Тропическая колония Португалии с населением, исповедующим ислам? Я не знаком с историей португальской экспансии. Но на ум приходят кое-какие африканские территории. А может быть, это колония, расположенная еще дальше к востоку. Что вы на это скажете? В последнее время у нас много говорят о Востоке, и я рискнул бы предположить, что вы, возможно, ищете такое место на Дальнем Востоке, куда могла бы перебраться Семья. – Был у меня когда-то кобель – на задних лапках стоять умел и при этом лаял. Ловкий был песик! Потешный такой. – Рад, что пробудил дорогие вашему сердцу воспоминания, – сказал Бехайм. – Да только одной ловкостью ничего не добьешься – вот и вы чего добились, раскусив, что я тут исследую? Какая может быть связь между моим копанием в книжках и убийством Золотистой? – Видимо, никакой, – ответил Бехайм. – И все же тема нашего возможного переселения тесно связана с моим расследованием. По крайней мере, у меня такое чувство. Мало у кого из нас отношения с другими ничем не осложнены. Как бы ни протекали события, какими бы первыми попавшимися причинами мы их ни объясняли, наши поступки отдаются эхом во многих направлениях, и какая-нибудь одна-единственная страсть вовлекает в себя уйму самых разных интересов. Думаю, глупо было бы упрощать взгляд на преступление, пытаться отделить его от общей картины. Поэтому меня и интересуют ваши политические симпатии. Насколько я вижу, до последнего времени вы держались в стороне от такого рода дел. Разумеется, ни вы, ни Агенор никогда не испытывали ни толики расположения друг к другу, и тем не менее сейчас вы его поддерживаете. Взаимовыгодный политический союз? Возможно. Но с моей стороны было бы неумно сразу отбросить всякое предположение о том, что тут замешано что-то еще. – Не понимаю, почему это заставляет вас подозревать меня в убийстве. – «Подозревать» – слишком сильно сказано. У меня нет подозреваемых как таковых. Я ограничен временем и обстоятельствами и посему вынужден сосредоточиться на тех, чье поведение, на мой взгляд, резко выбивается из ряда вон. Вы привлекли мое внимание. Может показаться, что я хватаюсь за соломинку – в общем, так оно и есть. Но в расследованиях такого рода одна логика редко приводит к результатам. Кто-то делает промах, кому-то что-то шепнут на ушко, случается непредвиденное – и вдруг вырисовывается все положение дел. Что касается моей роли, я забрасываю сеть наудачу в надежде, что какая-нибудь акула увидит меня и постарается полакомиться кусочком моей ноги, считая меня всего лишь ловкачом. Александра негромко рассмеялась, она была довольна. Костолец косо посмотрел на нее, на миг лицо его обратилось в злобную маску. Но затем и он засмеялся. И кивнул Бехайму. Вежливо так. – Прошу прощения, – сказал он и, гигантским прыжком перенесясь к ступеням лестницы, взбежал на площадку прямо над ними. Раздался крик, шум короткой схватки. Прошло всего несколько мгновений, и Костолец снова предстал перед ними, таща за собой перепуганного юношу, одетого в черное, со всклокоченными каштановыми волосами и худым большеротым лицом. Лоб парня был усеян свежим урожаем прыщей. – Это еще кто? – поинтересовалась Александра. – Ванделоры подослали, – сказал Костолец. – Не так ли? Он схватил парня за шиворот, вскинул к самому фонарю и подвесил, раскачивая на руке, так что тот с треском ударился коленями о перила. – Эта сволочь – уже третий шпион, которого они ко мне засылают со времени моего приезда. – Мой господин, сжальтесь надо мной! – выдавил парень, вцепившись Костолецу в запястье в надежде перестать раскачиваться. – Я не хотел причинить вам зла. – Вот слава богу! – насмешливо воскликнул Костолец. – А то я уж так испугался за свою жизнь. Он устремил на парня черный немигающий взгляд древнего пресмыкающегося. – Кто тебя прислал? Шпион облизнул губы, метнул быстрый взгляд на Александру, потом на Бехайма. – Марко, – признался он. – Марко прислал. Господин, меня заставили... – Молчать! – приказал Костолец и взглянул на Бехайма. – Теперь понимаете, почему меня так бесят ваши расспросы? Эти Ванделоры не дают мне покоя ни днем, ни ночью. Как можно, чтобы в твои дела вот так все время лезли? – Чего бы это Ванделорам нужно было от вас? – спросил Бехайм, не сводя взгляда с парня, которому никак не удавалось глотнуть – так плотно ему перехватило горло воротником. – Им нужно, – Костолец подчеркнуто отчетливо выговаривал каждое слово, как будто целясь ими и выпаливая в Бехайма, – выпытать мои секреты. Он с силой притянул к себе парня и прильнул к его губам в поцелуе. Зрелище двух впечатавшихся друг в друга лиц, гладкой кожи одного из них, к которому в расходящемся веером красноватом свете посреди бесконечной тьмы прилип, присосался мертвенно-бледный морщинистый зверь, заставило Бехайма почувствовать странное отчуждение, как будто он заглянул в измерение, где все перепутано: в человечьем обличье бродят скоты, а с настоящими людьми обращаются, как с баранами, физический мир превратился в погреб, наполненный позолоченными значками и прахом, жизнь почернела и потеряла свою ценность, зато предметом мечтаний стала смерть. Костолец оторвался от парня и смотрел, как тот безвольно болтается, подвешенный им за шиворот. – Передай Марко: еще раз такое повторится – пусть ждет меня в гости. Казалось, он что-то обдумывает, глядя из-под нависших посередине лба совиных бровей, поджав губы. – Впрочем, – произнес он, – я сам ему это скажу. И, вперив взгляд в Бехайма, небрежным и быстрым движением руки он перебросил молодого человека через перила. Тот успел перевернуться в центре колодца, рот его был разинут, в глазах белел ужас, парня словно держали в воздухе слегка окрасившие его в красный цвет лучи фонаря. Бехайм метнулся к перилам, но было уже поздно – несчастный кувыркнулся и устремился головой вниз, в темноту, над ним повис истошный, душераздирающий крик. Вот он летит, вот он исчез, и у Бехайма тошнотворно похолодело в животе. Он резко развернулся, готовый гневно призвать старика к ответу, но застыл на месте, увидев, что Александра и Костолец стоят лицом к лицу, дрожа от ярости, – высокая красивая женщина в ночной рубашке и хищный старик, – как злобные потусторонние звери. Он ждал, что они набросятся друг на друга, будут дубасить, кусать и рвать на куски вражескую плоть. Но их запал вдруг схлынул, позы смягчились, и Александра спокойно сказала: – Неважно вышло. – Неважно! – Бехайм с треском ударил кулаком по перилам. – Вы бы еще сказали, что он поступил бестактно. А что будет дальше? Массовое уничтожение людей назовем неучтивостью, а детоубийство – озорством? Не обращая на него внимания, она продолжала говорить с Костолецом. – Если вы хотели преподать урок, – сказала она, – можно было придумать что-нибудь более действенное. – Так вот оно что! – воскликнул Бехайм. – Это, оказывается, был урок! И чему же он должен меня научить? Уважению к старшим? – Осторожности, хотелось бы надеяться, – ответил Костолец. – Без нее вы среди нас недолго продержитесь. Бехайм открыл было рот, но Костолец вскричал: – Хватит! Довольно меня донимать! Он отвернулся, встав лицом к колодцу. Свет фонаря зажег красным пряди его белых волос, глянцем лег сзади на его шелковую рубашку. – Я не убивал, – стальным голосом произнес он. – Надраться кровью до одури – удовольствие не для меня. Я человек Патриарха во всех отношениях и ни за что не нарушу его традиции. Впрочем, думайте, что хотите. Бехайм услышал неприятный вибрирующий звук, как будто от мощного механизма, работавшего где-то вдали, и не мог избавиться от необъяснимого ощущения, что он исходит от Костолеца. А вдруг старик сейчас обернется, и облик его будет совсем другим: глаза вспыхнут, морщинистое лицо превратится в дикарскую бронзовую маску, а вместо языка изо рта выползет черная гадюка. Но тот заговорил, и совсем не угрожающе, а задумчиво. – Наступили трудные времена, – сказал он. – Все мы должны как можно лучше сыграть отведенную нам роль. Но советую вам запомнить: моя роль не имеет ничего общего с вашим представлением об этом мире. Я не желаю вам зла, но более не позволю отвлекать меня. – Он тяжело вздохнул. – Оставьте меня в покое. Александра положила Бехайму руку на плечо и кивнула на дверь, расположенную несколькими пролетами выше. Внезапно почувствовав тревогу и от этого остыв, он дал себя увести. Но когда они поднимались по лестнице на следующий этаж, у него вдруг екнуло сердце, он остановился, нагнулся над перилами и заглянул вниз, туда, откуда они ушли. Лучи света, лившегося от фонаря, обрели четкие очертания сияющих клинков, которые касались фолиантов, выстроенных в ряды вдоль противоположной стены. Свет становился все ярче, в то время как сам Костолец начал темнеть, его плоть и одежда лишались формы и цвета, словно на него пала глубокая тень. Наконец свет померк, стал таким, как прежде, а тот, кто стоял у перил в его лучах, сам теперь едва отличался от тени, превратившись в пятно абсолютной, равномерной черноты. Этот нечеловек застыл в неподвижности, но вот в считанные мгновения он разлетелся на фрагменты черной энергии, похожие на обрывки бумаги, и эти кусочки летучими мышами, прахом и тленом, порхая, устремились в темноту. Затем, как пласт мерцающего антрацита, обнажившийся в воздухе, в середине колодца показалось что-то блестящее, как бы изливающееся одновременно и вниз и вверх, отражающее падающий свет. Бехайма пробрала дрожь, как будто его пронизало нечто из нематериального мира. И тут мерцание погасло, и все стало на свои места – только Костолеца больше здесь не было, лишь несколько пылинок медленно кружилось в оранжевых лучах фонаря, сверкая, словно призраки звезд и галактик. ГЛАВА 7 Они шли по коридору, который вел от Патриаршей библиотеки. Бехайм вдруг по-новому взглянул на Александру. Вряд ли она принялась бы защищать его от существа столь могущественного, как Костолец, лишь ради достижения политической цели, и все же она, кажется, пошла на это. Он вспомнил, как она смутилась, когда они обнялись. Возможно ли, спрашивал он себя, что она почувствовала к нему едва забрезжившую симпатию? Маловероятно, но, с другой стороны, мог ли он допустить раньше хоть мысль о том, что его самого вдруг с такой всепоглощающей силой потянет к ней? Он поймал себя на том, что тайком следит за ней, отмечая все ее привычки: как она грызет ноготь указательного пальца в минуты замешательства; как в ее зеленых глазах бегают тени, если она чем-то недовольна; обратил внимание на ее походку, осторожную, словно она ступает во сне, как лунатик – осмотрительно, крайне сдержанно. Правда, когда ей вдруг делалось интересно, она, не останавливаясь, поворачивалась, чтобы посмотреть на него, походка ее становилась пружинистее, и она почти бежала вприпрыжку, как застенчивая школьница. Он заметил, как серьезно она его слушает, опустив голову, прикрыв глаза, с умиротворенным лицом, словно монахиня во время молитвы. Она легко могла рассмеяться, но не отдавалась смеху целиком, как будто та ее внутренняя часть, что должна была рождать живой отклик, оставалась пустой, сумрачной, безрадостной, и от этого казалось, что в ней заключена какая-то пугающая, противоречивая сила, как у человека, находящегося под действием чар. Как мог он считать ее огромный рост нелепым? Теперь ее тело изумляло его своей изящной стройностью, ладностью, чудесным, художественно выверенным сложением, и, представляя себе, что они вместе, он уже видел не причудливое гордиево переплетение, а мирный, гармоничный союз. Ну не смешно ли так думать, говорил он себе, они ведь всего лишь оказались вместе втянутыми в какую-то пока даже непонятную интригу. И все же ему было не удержаться от таких мыслей и хотелось думать, что взгляды, которые она время от времени бросает на него, – это знаки зародившегося чувства. Должно быть, она позволяет ему мельком увидеть, какова она на самом деле, то и дело сбрасывает на миг покров напористой враждебности, в котором она явилась в его покои, подпускает его к своей глубоко запрятанной душе – способной гневаться и радоваться, выходить из себя и печалиться, жить обычными чувствами, которые, однако, умеряются внутренней серьезностью и проникнуты каким-то страстным самообладанием. Он все еще подозревал ее, все еще сомневался в ее намерениях, но чувствовал: есть какая-то правда в его предположении, что она переменилась в отношении к нему, что если ей с самого начала было что-то от него нужно, то теперь нужно что-то большее. Они свернули в освещенный фонарями длинный боковой коридор, кровля которого была сложена из выбеленных камней. В его стенах то и дело попадались арки, ведущие в тоннели, обширные пещеры, другие коридоры. В какой-то момент оба вдруг поймали себя на том, что смотрят друг на друга. Александра быстро отвела взгляд и спросила, о чем он думает. – Трудный вопрос, – сказал Бехайм. – Неправда, – возразила она. – Нет вопроса легче, если, конечно, не хочешь что-нибудь скрыть. – Не хочется выглядеть дураком, – ответил он, сделав несколько шагов молча. – Думаю, мы уже достаточно долго идем вместе, чтобы смягчиться в своих оценках друг друга. – Ну, что ж, ладно. Я думал о вас. В это мгновение они проходили мимо вставленного в нишу фонаря, и ее тень, следовавшая за ней по полу, вспрыгнула на стену и зашагала плечом к плечу с ней – вытянутый, резко очерченный контур ее существа, как будто охотница внутри нее насторожилась. – Вот как? – Она беспокойно рассмеялась. – Ну и как я вам? – Обворожительны. И что-то в вас тревожит меня. – Он пытался поймать ее взгляд. – Вы очень красивы. – И что же именно во мне тревожит вас? – Снова смех. – Я не возражаю, когда перечисляют мои добродетели. – Быть может, это не вы тревожите меня. Наверное, я не вполне доверяю собственной интуиции. – Это все равно что сказать: вы во мне не уверены. – Очевидно, вы правы. Они подошли к арке, выходившей в большое пустое помещение. Там, метрах в тридцати от них, в продолговатом островке света, отбрасываемого двумя фонарями, стояли трое мужчин и женщина, судя по роскошным одеяниям, члены Семьи. Женщина была полуобнажена, лиф платья спущен на талию, все мужчины тоже были одеты не полностью. Уж больно зловеще застыли в своих позах, подумал Бехайм, как будто они нарочно поставили эту сценку для него с Александрой, а не были застигнуты врасплох за бесстыдными утехами. Ему стало неловко и как-то тяжело на душе. Женщина поманила их рукой, но его не прельстило ее приглашение. – Узнаете кого-нибудь? – спросил он Александру. Она задержала на них взгляд. – С такого расстояния – нет. Хотя вон тот, в красном... Это, кажется... – Она осеклась, вглядываясь в них. – Нет, не знаю. Женщина еще раз помахала им рукой. – Идем. Оставим их в покое, – сказал Бехайм. – Вы не хотите их опросить? – В таком составе они только будут врать и подпевать друг другу. Ему стало совсем не по себе. Он взял Александру за руку и пустился прочь по коридору, почти волоча ее за собой то и дело оглядываясь. Александра казалась огорошенной, но послушно пошла за ним и даже побежала, когда он ускорил шаг. Они обогнули несколько углов в лабиринте коридоров, и, когда наконец остановились, чтобы отдышаться, она спросила его, в чем дело. – У меня появилось дурное предчувствие, – объяснил он. – Как будто они... Не знаю. Как будто они подстроили какую-то ловушку. Они вышли из коридора в открытое пространство, вырубленное в мраморе наподобие пещеры. Нижний его край скрывался под небольшим озером, по берегу которого были разбросаны грубо высеченные глыбы мрамора. От стен пещеры, точнее, от светящегося мха, украшавшего почти каждый квадратный сантиметр камня и корками, похожими на тлеющие островки, плававшего на черной поверхности воды, исходил неяркий белый с просинью свет. В одной из стен зиял довольно большой круглый проем, сквозь который вполне мог, не нагибаясь, пройти человек. Через него открывался вид на какой-то сложный металлический механизм с огромными шестернями, приводными валами и другими диковинными деталями. Сквозь просветы в механизме виднелись участки мраморной глади, круто поднимавшейся вверх. Это походило на замысловатую головоломку, выложенную на белом фоне, в которой недоставало нескольких частей. Во всей этой картине была какая-то гибельная прелесть, а когда Александра устроилась на одной из мраморных глыб, подтянув к себе колени и опершись на них подбородком, ее как будто окружила аура нереальности, словно этот пейзаж и породил ее – нимфу, Лорелею. – Предчувствие, – задумчиво произнесла она. – Иными словами, чувство, которому вы поверили. – Было бы глупо не поверить ему. – Но другим своим чувствам вы, похоже, не верите. Или насчет меня у вас тоже было предчувствие? – Вряд ли. Просто с вами все как-то зыбко. Он подсел к ней. В глубине пещеры, там, где низко опускался потолок и сужались стены, под самой поверхностью блестящей черной воды, распространяя круги и рябь, но не показываясь, быстро плыло что-то большое. – Но, так или иначе, это не важно. – Что не важно? – Она опустила голову, пряча застенчивую улыбку. – Вы со мной играете, – сказал он. Она пожала плечами: – Я пытаюсь уговорить вас рассказать мне, о чем вы думаете, но это не очень-то мне удается. – Уверен, вы и сами знаете, о чем я думаю, – раздраженно сказал он. – О вас и обо мне. Пытался представить нас вместе. – Вот это довольно откровенно, – сказала она. – Разумеется, как я уже сказал, – продолжал Бехайм, обескураженный ее безразличным тоном, – все это не имеет никакого значения. Какая разница? – Но почему? – Хотя бы потому, что через несколько дней мы покинем Банат. Я вернусь в Париж, вы – к себе домой. – Не понимаю. – Стоит ли начинать отношения, если в них не успеешь разобраться? Она пронзила его испытующим взглядом, отвела глаза и устремила взор в стенной проем, накручивая на палец прядь золотисто-каштановых волос. – Отношения, – повторила она. – Как странно их хотеть. Если я чего-то хочу – то без всяких условий. Меня не волнует, что будет потом. – Она снова взглянула на него. – Во всяком случае, как правило. Он был задет. – Вероятно, это у меня лишь симптом... гм... Как вы это называете? «Времени метаморфоз». – Не думаю, – ответила она, снова переводя взгляд на проем в стене и механическую головоломку за ним. – Агенор говорил, что вы способны удивить. Возможно, он прав. Очевидно, она видела в нем – или в каких-то своих чувствах, связанных с ним, – что-то совершенно неожиданное для себя. Ему казалось, что он теперь имеет на нее влияние – если только не будет слишком нажимать. – Не вижу ничего удивительного в желании продлить хорошее, – сказал он. – Вряд ли оно продлится. Но я уже давно не думала таким образом. В повисшей тишине он услышал плеск воды и увидел, как по мраморной глади, простирающейся за проемом в стене, быстро передвигается что-то маленькое и черное: бежит вперед, бросается вспять, то попадая в поле зрения сквозь просветы в механизме, то снова исчезая. Он закрыл глаза, ощущая ее присутствие рядом, ее тепло, ритм ее дыхания и сердца. Аромат душистой воды из цветов апельсинового дерева, ее собственный мускусный запах, пьянящее прелестное благоухание потока горячей крови. – Хотел кое о чем спросить вас, – сказал он. – Правда, вы можете рассердиться. – Постараюсь сдержаться. – О человеке, которого убил Костолец. Как в вас это уживается: спокойно смотреть на такое бессердечие и жестокость и быть чувствительной – может быть, даже человечной, – как сейчас? Он не видел ее лица – она чуть отвернулась, на щеку ей, скрывая профиль, упали волосы, но было ясно, что вопрос задел ее за живое: на шее выступила жила, все тело напряглось. Но ответила она ему без всякого раздражения, лишь некоторая неуверенность прозвучала в голосе: – Конечно, с трудом. Вы же убиваете ради пищи. Вам понятно, что говорить о своих чувствах к тем, кем мы кормимся, – лицемерие. И все же многие из нас попадаются на это. Да и со мной такое бывало. Я считаю, что чувство вины, которое в конечном счете порождается такими бесполезными связями, заставляет нас обращаться со всеми смертными, как со скотиной, отвергать их, чтобы избежать близости с ними. – Она отбросила с лица волосы и спокойно посмотрела на Бехайма. – Вот нынче вечером я пришла к вам и накричала на вашу служанку – это, пожалуй, в чем-то было просто защитной реакцией. Кроме того, – она метнула на него быстрый взгляд, – думаю, я немножечко приревновала вас к ней. Вы мне нравитесь. В то же время она внушает мне отвращение, – возможно, я так пытаюсь себя утешить. Может быть, мы лишь по необходимости начинаем презирать их. А возможно, мы меняемся настолько радикально, что уже не способны питать к ним хоть сколько-нибудь расположения. Но иногда мне кажется, что мы не так уж и далеки от смертных и разница между нами только в том, что мы сильнее и наша жестокость – лишь более яркий образ их жестокости. Даже у худшего из нас найдется соперник среди людей по способности причинять зло. Так что, когда вы спрашиваете меня о Костолеце, – она сцепила руки и поднесла их к груди, – вынуждена ответить вам: мы делаем то, что позволяет нам жить. Его поступок может казаться ненужным злодейством – называйте, как хотите. Но он стар, это другое поколение. Он давно забыл, кем был когда-то, и лишь частично живет в нашем с вами мире. – Она печально вздохнула. – Вот и все, что я могу сказать. Это... – она грустно покачала головой, – это все. Он ожидал, что будет с ней спорить, пытаться что-то доказывать, но ее ответ оказался столь кратким и ясным, так честно отражал весь ужас их положения, был столь прост по сравнению с напыщенностью, которой перед тем была встречена большая часть его вопросов, что полностью убедил его, и не было смысла спрашивать ее о чем-либо еще. От ее слов ему стало грустно, а где грусть, там правда – так он считал. Как истинный француз, он не верил в счастье или, вернее, не верил, что в нем есть настоящая глубина. – Что это? – Она показала в сторону дыры в стене, на прыткое черное нечто, время от времени вырисовывавшееся на мраморной равнине. – Понятия не имею. – Пойдем посмотрим. Она соскочила с мраморной глыбы и, обходя озеро, направилась к проему. Он нехотя последовал за ней. Он понял, что хотел поцеловать ее, теперь эта возможность отдалилась. Оказалось, что механизмы лежат снаружи без всякого дела: отдельные зубчатые колеса, каркасы, разные мелкие детали, рычаги, по большей части разбросанные, словно игрушки, оставленные ребенком-великаном, но некоторые элементы соединялись друг с другом болтами, головки которых были размером с большие плоские блюда, – получалось что-то вроде простых механических скульптур. Вверху огромное наклонное зеркало отбрасывало вниз серебристый свет, шедший от невидимого источника. Как лунный, подумал Бехайм. Может быть, там целая система зеркал, которые отражают свет, проникающий сквозь бойницы в стенах замка? За механизмами, на сотни метров к стене с дюжиной арочных дверных проемов, наклонно поднималась вверх белая мраморная гладь, а по ней, цокая копытами, опуская голову, наскакивая на воображаемого товарища по игре, затем пускаясь легким галопом, время от времени останавливаясь и тараща глаза на Александру и Бехайма, носился черный жеребец, лет двух – уже вполне взрослый, но все еще игривый. – Какой красавец! – сказала Александра вслед коню, который, вращая глазами и косясь на них, рысью ускакал прочь. Шкура его лоснилась, будто намасленная. В отблесках слабого света было видно, как играют его мускулы. Это мчалось совершенство силы и сексуальной мощи, живая машина из крови и костей под шелковистыми покровами. Когда он встал вдалеке как вкопанный, на фоне поднимавшейся вверх равнины, можно было принять его за символическое изображение на белом мраморе. – Откуда он здесь? – удивилась Александра. Бехайм ответил: – Может быть, это и не конь вовсе. – А кто же? – Ну, например, старина Костолец. Или какой-нибудь его недруг, на которого он наслал проклятье. Тут ведь можно ожидать чего угодно. Но жеребец вел себя совсем как настоящий: не давал им подойти поближе и коснуться себя, чуял, что они чужие, при всякой их попытке приблизиться шарахался в диком страхе, тихо ржал и отбегал. Может быть, как и смерть парня от рук Костолеца, это своего рода урок, устроенный им здесь, чтобы напомнить о неестественности их жизни, об их хищнической природе и тем самым разрушить любые иллюзии их человечности, которые они еще могли бы питать? По крайней мере, на Александру это, кажется, подействовало именно так. Она замкнулась, притихла, а когда Бехайм попробовал ее поцеловать, положил руки ей на талию, приблизил губы к ее губам, она было отозвалась, но тут же выскользнула из его объятий и сказала, что больше не знает, что ей нужно. ГЛАВА 8 В других помещениях верхних этажей, как и в пещере с мраморной равниной, тоже оказались свои постоянные обитатели, как будто их присутствие там было задумано архитектором или словно их там нарочно выставили. В одной зале они наткнулись на жалкого старикашку, прикованного цепями к стене; вокруг него валялись куски мяса с хрящами и кучки фекалий. Стоило им подойти к нему ближе чем на три метра, старик затягивал развеселую бессмысленную песенку, но как только они отходили дальше трехметровой черты, он резко замолкал, словно на этой границе срабатывало какое-то сигнальное устройство. В соседней комнате, пристально глядя на них и часто дыша, их встретил черный английский дог, на шее у которого висел медальон из червонного золота. Пройдя в следующую палату, они увидели льва, спящего под розовым кустом с лепестками из зеленого стекла и цветами, вырезанными из сердолика. В помещении с длинным прямоугольным бассейном, наполненным прозрачной водой, и со стенной росписью, изображающей бледно-лиловые небеса, далекие пики заснеженных гор и изящные здания с дорическими колоннами и перистилями, три красавицы так увлеклись лесбийскими утехами, что Бехайму даже криками не удалось привлечь их внимание. В маленькой часовне, потолок которой был украшен фресками в стиле Микеланджело, а может быть, и его кисти, привязанный к кресту бородач монотонно бубнил что-то на языке, в котором Александра узнала древнееврейский. Время от времени бедняга разражался хохотом. В бывшем птичнике, заваленном порванными сетками, ржавыми клетками, и запачканном птичьим клеем, несметные полчища жуков-могильщиков лакомились трупом огромного животного, назвать вид которого было невозможно. В комнате, стены и потолок которой были обтянуты черным шелком, на черной кровати под балдахином лежала голая безобразно толстая женщина и развлекалась игрой, фишками в которой служили мелкие кости с изощренной серебряной инкрустацией. Ее противником был смуглый тощий мужчина ростом не выше полуметра – он сидел на краю кровати и почти все время в ужасе таращился на свору тявкающих белых собачонок, стоявших на задних лапах, а передними цеплявшихся за покрывало, пытаясь добраться до него. По словам Александры, таких комнат были десятки, а то и сотни. Бехайму хотелось осмотреть их все, найти то, что прольет свет на пока незнакомые грани характера Патриарха и таким образом поможет ему лучше понять Семью. Но времени было в обрез, и они прошли мимо этих помещений туда, где, по мнению Александры, должен был находиться Миколас де Чег, младший брат Буки де Чега, патриарха этой ветви. Валеа и де Чеги враждовали друг с другом, и ей не очень хотелось встречаться с Миколасом – не потому, что она боялась его (говорила, что не боится), а потому, что не хотела обострять междоусобицу. – Не поддавайтесь на провокации – он попытается разозлить вас, – предупредила она. – Иначе вам не удастся ничего узнать. Слышав о репутации де Чегов, Бехайм и сам не очень-то горел желанием побеседовать с Миколасом, но если он пройдет это испытание, худшее будет позади. И он отправился на эту встречу если не с уверенностью, то, во всяком случае, с надеждой. С серой поверхности одной из стен длинного и узкого помещения, в котором они нашли Миколаса, между высоких окон-щелей свисали полосы отставших обоев. За стеклом каждого из окон были установлены мощные фонари, лившие на грубый деревянный пол потоки мертвенно-белого фальшивого солнечного света. Как бывает в домах зимой, такое освещение лишь подчеркивало общую картину упадка, усиливало ощущение заброшенности этого нежилого пространства. Под одним из окон, в дальнем от двери углу, сидели трое детей – два мальчика и девочка, одетые в лохмотья, все с грязными белокурыми волосами, безразличные и бледные. Всем троим было лет по одиннадцать-двенадцать, у всех пустые глаза. Рядом с ними одиноко стоял стул с прямой спинкой, на него кучей была брошена одежда и полотенце. Остальные стены тоже были серые, с отставшими обоями, но окон здесь не было. Вместо них на вбитых колышках висела уйма разного оружия: мечи, хлысты, булавы, копья, кинжалы. В центре комнаты стоял черный столб с двумя кнопками, упиравшийся в белую металлическую коробку на потолке, рядом со столбом – манекен размером с человека, из бледного крупноволокнистого дерева, к руке его прикреплена болтами сабля. Овальная вытянутая голова без лица, заостренная сверху и снизу, какая-то насекомообразная, сидит на тоненькой шее. Туловище покрыто царапинами и зазубринами, на груди нарисовано красное сердце. От конечностей идут провода к сложному переплетению кабелей и шнуров, сходящихся в коробке под потолком, что, очевидно, позволяет манекену передвигаться по комнате в любую, даже самую дальнюю ее точку. Миколас нападал, манекен отражал его удары и переходил в контрнаступление, на вид неуклюже, подергиваясь, но достигая цели. Глядя на эту сцену из дверей, рассматривая провода и коробку, Бехайм так и не смог понять принцип работы механизма. Он пришел к заключению, что в металлической коробке, должно быть, находится устройство, преобразующее выпады и защитные движения Миколаса в ответные действия манекена. Но такая машина должна быть неимоверно сложной, и он даже представить себе не мог, на чем основана ее конструкция. Миколас был низкоросл, плотен, на вид лет двадцати пяти. Руки кузнеца и звероподобное лицо с квадратной челюстью, щеки покрыты густой темной щетиной. Его черные, по-монашески подстриженные волосы спрятаны под металлическим шлемом с шипами. На нем была жакетка с защитной подкладкой, на ногах краги. Замахиваясь мечом, он всякий раз всхрюкивал. По раскрасневшемуся лицу градом катился пот. Обегая манекен, он наверняка заметил Бехайма и Александру, стоявших в дверях, но в напряженной сосредоточенности не мог позволить себе оторваться от своего безмозглого противника. Он не обращал на них внимания до тех пор, пока Александра, потеряв терпение, не позвала его по имени. Он бросил взгляд в их сторону, метнулся вбок, чтобы увернуться от сабли манекена, рубанувшего сплеча, получил скользящий удар по шлему и пошатнулся. Он прыгнул к столбу, нажал на верхнюю кнопку, и манекен безвольно осел, скрючившись всеми своими составными частями. – Убить меня хотела, Александра? – Миколас со смехом враскачку прошелся в их сторону. Он снял шлем и пустил его по полу в сторону детей, но никто из троицы не шелохнулся и никак не отозвался на шум. – Придумай что-нибудь получше. Она не ответила. – А это кто с тобой? – спросил Миколас, всматриваясь в Бехайма и расстегивая стеганую жакетку. – Моя фамилия Бехайм. Мне поручили... – А, точно! Только некогда мне этим дерьмом заниматься! Миколас стряхнул с себя жакетку, обнажив широкую, волосатую, как у медведя, грудь, и принялся отстегивать краги. – Это не я, согласны? Я бы, конечно, с удовольствием пару глотков от блондинистой сучки отхлебнул. Но – не подфартило. Может, в другой раз повезет. Он сбросил краги и предстал перед ними в полной наготе, по-обезьяньи скалясь Александре. – Ну как, кузина? Вот это мужик, а? Давай-ка ко мне, так тебя трахну, вовек не забудешь. Александра одарила его взглядом, не сулившим ничего хорошего. – Лучше спрячь свою безделушку, – сказала она. – Кажется, она у тебя скукожилась от нагрузки. – Хо-хо-хо! – Миколас затряс головой, словно задыхаясь от смеха. – Черт возьми, вот бы Фелипе и Бука не враждовали! Я бы не отходил от двери Фелипе, просил бы твоей руки. – Он подмигнул Бехайму. – Прелестная пара сисек, правда? – Боюсь, я должен буду задать вам несколько вопросов, – сказал Бехайм. Миколас сердито посмотрел на него и передразнил: – «Боюсь, я должен буду задать вам несколько вопросов». – Он радостно фыркнул. – Готов поспорить, ты сдрейфил. Вот перестал бы прятаться за юбкой Жирафы, может, научился бы вести себя как мужчина. Бехайм сдержался, глядя в свои записи. – Вы утверждаете, что в ночь убийства охотились с братом. Где вы охотились? Миколас нахмурился пуще прежнего, недовольно хмыкнул и пробурчал: – Черт подери, я отвечу на твои вопросы. Мне нечего скрывать. Идемте. Он повел их к стулу, туда, где сидели дети, его волосатые ягодицы тряслись на ходу. – Мы охотились в глубине замка. Там я и заграбастал этих троих. – Он показал мечом на детей. – Славная компашка, правда? Он прислонил меч к стене и стал вытираться полотенцем. – Так мне понравились, я даже имена им дал. Этого, – он показал на меньшего из мальчиков, который как будто бы спал, – Завтраком назвал. А этого, – он постучал второго мальчика по макушке, и голова у того упала набок, – Обедом. А вот эта, – он взял девочку за подбородок, она смотрела на него неподвижными глазами, – моя любимица. – Он почмокал губами, изображая гурмана. – Ужин. Лица у детей были безжизненные, но красивые. На шеях у всех засохли пятна крови. Бехайма охватило непреодолимое отвращение, но он заставил себя не смотреть на детей и не сводил глаз с Миколаса. Нездоровое лицо изобличало в нем привычку к излишествам. Кожа была вся в прыщах. От тяжести плотно сидевшего металлического шлема на лбу осталась красная полоска. Безумные черные глаза, спрятанные в мясистых складках. Пухлые жестокие губы сластолюбца. Широкий, сплющенный нос боксера, покрытый паутиной лопнувших сосудов, бесцветная мочка левого уха с рваными краями – видимо, ее откусили. – Может ли кто-нибудь еще подтвердить, где вы были? – спросил Бехайм. – Конечно. – Миколас снова показал на детей. – Спроси у них, если хочешь. – Вряд ли их показания можно будет назвать объективными. – Ну, тогда можешь поинтересоваться у кого угодно, были ли эти трое со мной до той ночи. А потом спроси у детишек, что произошло и как долго мы веселились. Отлично провели время. Миколас натянул брюки и наклонился к самому лицу Бехайма, окутав его кислым потным облаком. – Не пробовал у целки крови попить? Вкуснятина. Я бы и тебя угостил, да жалко, она уже не целка. Разошлась тут, сучка. Подпрыгивала, как рыбешка на берегу. – Да такой свиньи, как ты, свет не видывал! – не выдержала Александра. – Глядите-ка! Жирафе завидно стало. – Миколас, скалясь во весь рот, быстро влез в рукава красной шерстяной рубашки. – Знаете, – сказал Бехайм Александре, выходя из себя, – у меня превосходная идея. Какой смысл продолжать это расследование? Вряд ли нам удастся разоблачить настоящего убийцу. А и не надо. Прямо перед нами идеальный подозреваемый. – Что ты этим, черт возьми, хочешь сказать? – возмутился Миколас. – Подтвердить, где вы были, не сможет никто, – продолжал Бехайм. – Убедить любого в том, что вы способны на такое непотребство, не составит ни малейшего труда. Остается только подговорить парочку ваших врагов, которые с удовольствием покажут против вас. Сфабриковать несколько улик. Думаю, Патриарх будет очень доволен, что все так аккуратненько решилось. Миколас с непроницаемым выражением лица застегнул последнюю пуговицу на рубашке. – Погодите, – сказал он, приподнял одной рукой мальчика, что был повыше ростом, откинул его голову набок и прильнул к вене на его шее. Из-под закрытых век мальчика белели серпики глаз. Его левая рука тряслась. Из горла со свистом вырывался воздух. Торопливо глотая кровь, Миколас не мигая смотрел на Бехайма и Александру сквозь челку мальчика. Александра взяла Бехайма за руку, но сдерживать его не было необходимости. Дети были уже мертвы, и если он и жалел их, то теперь на смену жалости пришло отвращение к де Чегу. А может быть, и не было никакой жалости, подумал он. Может быть, все, что он чувствовал, – это лишь сожаление о том, что ничего не чувствует. – Ну вот, – сказал Миколас, швырнув ребенка на пол. – Так-то оно лучше. Он отер губы от остатков крови и удовлетворенно вздохнул. – Сейчас расскажу вам одну историю. Про де Чегов. – Нет уж, избавь! – сказала Александра. – Нет, правда! Вам нужно это послушать. – Он поправил брюки на бедрах и покрутил головой, чтобы размять шею. – Жил-был однажды человек – очень, между прочим, похожий на меня. Грубый ублюдок – брал от жизни, что хотел, и плевал на то, что о нем подумают. Словом, совсем не подарок. При этих словах Александра рассмеялась. Миколас не обратил внимания и продолжал: – Но ему никогда и не хотелось никому понравиться, так что его это не волновало. Единственное, чего ему всегда хотелось, – так это быть таким же храбрым, как его брат. А уж такого храброго, как тот, было не сыскать – его брат слыл самым отважным во всей округе. Но однажды, – Миколас схватил меч и плашмя хлопнул клинком по ладони, – брат сказал ему, что его укусил вампир. Ему удалось убежать, но он занемог, он боялся, что вампир сможет влиять на него. Это было очень давно, в те времена вампиры были не в диковинку, так что рассказ брата не вызвал у этого человека сомнений. Миколас отошел на шесть шагов к центру залы. – И знаете, что сделал герой моей истории? Он решил убить вампира. Он бросил на них взгляд через плечо. – Правда ведь, храбро с его стороны? – тихо спросил он. – Он знал, кто такие вампиры, но у него хватило отваги бросить вызов. Он понял, что искать вампира, когда он заснет, бесполезно, а потом он снова будет опасен для брата. Нужно было застать упыря в его жилище в ту же ночь и убить его, пока он не спит. Ему было страшно. Ох, какой это был ужас! Но страх только подстегивал его, и он немедля отправился в дом вампира, спрятался в чулане, а когда вампир появился в сопровождении двух хилых и бледных дамочек, он вышел из своего укрытия. В руке у него был меч. Вот как этот. Вампир захохотал и все никак не мог остановиться. Он знал, что всерьез меч повредить ему не может. Но, вместо того чтобы напасть, человек провел лезвием меча по собственной ладони и сделал глубокий надрез. Вот такой. Миколас раскрыл ладонь. По его запястью тонкой струйкой потекла кровь. – В общем, вампир оказался полным дураком, – продолжал Миколас. – Слишком много о себе мнил. Думал, это его неотразимые чары заставили того человека так смело себя повести. И даже не потрудился взглядом обессилить врага, бросился на кровь, присосался к его руке – так только, играючи, а потом уж впился ему в горло. У того закружилась голова, он опьянел, но твердо держался своего намерения. Он вынул из-за пояса спрятанный осиновый кол и, когда вампир пил его кровь, проткнул ему сердце. На него тут же налетели тетки, но, ошарашенные смертью хозяина, они были ни на что не годны, и он спасся от них. Он вытер окровавленную руку о брюки и поднял ее, рассматривая. – Счастливый конец, скажете вы. Но судьба капризна. Когда этот человек прискакал домой рассказать обо всем брату, тот умер – и стал бессмертным. Не успел он ему и слова сказать о том, что случилось, как брат посвятил его. Так родилась ветвь де Чегов. Миколас смотрел на них, не отрывая глаз, лицо его каменело. – Вы что, всерьез считаете, что можете меня запугать? – в бешенстве проговорил он. – Что я вообще хоть чего-то боюсь? Он взмахнул мечом и описал им дугу, рассекая воздух. – Хотите поиграть в угрозы – вот вам. Сейчас изрублю вас к чертовой матери на куски, посмотрим, сколько времени они будут срастаться. Быстрыми шажками он подбежал к ним и рубанул мечом, метя Бехайму в голову. Тот отскочил, толкнув Александру вперед. Увернувшись от следующего выпада Миколаса, он рванулся вправо, пробежал мимо окон и оказался у боковой стены, где на колышках висело несколько десятков образцов разного оружия. Он обернулся и увидел, как Александра падает от удара кулаком. Она застыла на полу. Бехайм схватил меч с богато отделанной гардой и извлек его из ножен. Миколас захохотал, ликуя. – А! Сразимся! – крикнул он. – А я-то уже засомневался, мужчина ли ты. Но вроде – да. Правда, наверное, не ахти какой. Но для нашего дела сойдет, а? Он поклонился и отсалютовал мечом. – Принимаю ваш вызов. Уже осторожнее он сделал шаг вперед, но дальше продвинуться не успел – Бехайм, не думая о последствиях, вихрем налетел на него и выгнал на середину залы, к черному столбу и манекену-фехтовальщику. Больше минуты они яростно сражались, обменявшись несколькими десятками ударов. Сталь, ударяющаяся о сталь, звенела блестящим контрапунктом к их выкрикам и восклицаниям. Бехайм почувствовал себя увереннее. Он смог противопоставить силовому превосходству Миколаса тонкие приемы борьбы. Но вскоре уверенности у него поубавилось – неприятель перешел в оборону, заставляя Бехайма впустую тратить силы и стараясь изнурить его. В уголки его глаз стекал пот. Дыхание участилось. Сквозь узор, сплетаемый их оружием, он видел самодовольную ухмылку Миколаса. Глазам мешал фальшивый солнечный свет, вспышками отражавшийся от мечей, ослеплявший его. – Подожди, сейчас отрублю твою поганую башку, – заявил Миколас и парировал очередной удар. – Я ее, – еще одно оборонительное движение, пробное нападение, – в шляпную коробку упакую. Крысам скормлю. Он сделал выпад, взмахнул мечом, рубанул, отступил. – Интересно, что будет? Может, у нее новое тело вырастет? Или у тела отрастет новая голова? Как думаешь? Он задел плечом манекен, отчего тот в дергающемся танце отлетел в сторону. Бехайма вдруг осенило. Конечно, в исходе его задумки уверенности нет, зато есть полная уверенность в том, что произойдет, если в это уравнение не внести какую-нибудь новую переменную. Еще около минуты он потратил на то, чтобы уверить Миколаса в своем якобы изнеможении, и наконец стал отступать, словно вот-вот готовый сдаться, вынуждая Миколаса гнаться за ним по зале и все ближе и ближе подходить к столбу. В какой-то миг он уж чересчур убедительно изобразил усталость, и острие вражеского меча полоской жгучей боли скользнуло по его бедру, но он почувствовал, как рана почти сразу стала затягиваться, и укол не причинил ему ни малейшего неудобства. Миколас продолжал сыпать насмешками и угрозами, по которым видно было, как растет его самонадеянность. И вот, уже по-настоящему выбиваясь из сил, Бехайм рванулся к столбу, надеясь, что выбрал правильный угол движения. Миколас последовал за ним и не мог снова не задеть плечом манекен. Бехайм ткнул в верхнюю кнопку на столбе. Несколькими жутковатыми движениями манекен-фехтовальщик привел себя в состояние боевой готовности, принял позу человека и, пошатываясь, двинулся вперед. Отвечая на толчок Миколаса, он полоснул его по спине и нацелился в шею, но тот, обернувшись, сумел отбить удар. Воспользовавшись моментом, Бехайм вонзил свой меч Миколасу в бок, под самые ребра, и подцепил его клинком, вспарывая плоть. Миколас взвыл, извиваясь, и выронил меч. В это время манекен проткнул ему живот: жертву пронзили с двух сторон. Миколас покачнулся, глаза у него закатились, его рвало кровью. Затем манекен и Бехайм одновременно выдернули из него мечи, и он рухнул на пол. Кровь окрашивала его брюки и впитывалась в красную рубашку. Бехайм бросился к Александре, которая сидела на полу, держась рукой за висок. Манекен погнался за ним с саблей на изготовку, позади гудели провода, проворные ноги клацали по полу. Бехайм предполагал, что манекен будет только отвечать на наскоки. Но в этот момент он не нападал, и, глядя на деревянную башку, словно источавшую враждебность, на покрытое царапинами туловище с выцветшим сердечком – как с валентинки, – он понял, что ошибался, что какое-то неслыханное чудо науки наделило куклу убийственной самостоятельностью. Манекен бросился на него. Таинственное сочленение отдельных частей тела придавало его движениям жесткость, как у богомола, но перемещался он куда проворнее, чем любая ползучая тварь. Непрестанное щелканье и громыхание рук и ног придавало его свирепости особо зловещий оттенок. Бехайму оставалось только отражать удары. О том, чтобы самому перейти в нападение, не могло быть и речи. Перемещаясь по зале, увертываясь от противника, он думал, что в лучшем случае, когда он получит серьезную рану, устройство, управляющее чучелом, будет удовлетворено и прекратит преследование. Сабля манекена зацепила его плечо. Потом резанула по груди. В отчаянии он нырнул под занесенный клинок и обхватил врага. Лицо его уперлось в холодный и гладкий овал его головы. Но тут манекен задрожал, затрясся, задергался так, что его было не удержать, и швырнул Бехайма на пол. Тот откатился от опускавшейся на него сабли, вскочил на ноги и ринулся к столбу в центре зала, надеясь добраться до кнопок и обездвижить врага. Но вдруг, к его изумлению, громоздкое тело манекена взлетело на невероятную высоту и, приземлившись на пути у Бехайма, повернулось к нему. Его руки и ноги двигались в зловеще стройном механическом ритме, и Бехайм представил себе краба, подкрадывающегося по морскому дну к беспомощной мягкотелой жертве. Глядя ему в лицо, склонив голову набок, манекен будто в недоумении изучал его, нацелившись саблей ему в грудь. Волокна бледно-коричневого дерева сложились в некое подобие страшного безглазого лица. Бехайм мог бы поклясться, что чувствует, как от этой деревяшки исходит слабый поток энергии, словно от живого существа, и у него было такое ощущение, что его оценивают, взвешивают его мастерство с точки зрения тактических возможностей. – Сдаюсь, – сказал он, вопреки всем доводам разума уповая на то, что его услышат. Он оглянулся на Миколаса. Тот распластался на полу. Александра лежала без движения. – Стоять! – велел он манекену: может быть, нужна простая команда, волшебное слово? Тот сделал шаг вперед, держа саблю с необычно высокой гардой у щеки, указывая клинком на потолок. Застыв на секунду, он вихрем ринулся в атаку, описывая саблей большие круги над головой. Двигался он невероятно быстро. Бехайм бросился на пол, попытался отрезать провода, идущие к ногам манекена, но тот не подпускал его к себе. Он снова поднялся и стал отступать, ему удавалось лишь защищаться. Сил почти не оставалось. Каждый отраженный удар отдавался болью в локтях. Меч отяжелел, мокрый от пота эфес выскальзывал из руки. Он во второй раз схватился с манекеном в рукопашной, стараясь скрутить ему голову, вывихнуть и оторвать руки, но вновь оказался на полу, так и не сумев причинить врагу серьезного вреда. И вдруг манекен осел, повис на своих проводах, бессильный, как марионетка, голова его упала вниз, сабля тащилась сзади по полу. Бехайм, пытавшийся встать, обмяк. Он увидел: Александра стоит у столба и с силой колотит булавой по кнопкам. Дети так и сидели под окном в безразличных позах, их белокурые волосы блестели в луче холодного света, так четко очерченном, что можно было принять его за покосившуюся хрустальную колонну. На белых лицах чернильными пятнами темнели глаза. Миколас из последних сил полз к двери, оставляя за собой кровавый след. Но вот он остановился и сел, подобрав под себя ноги и держась за рану на животе. Неимоверным усилием Бехайм встал на колени. Едва успев отдышаться, он поднялся, приблизился к Миколасу и пнул его в грудь, отчего тот упал плашмя на пол и, задыхаясь, закрыл глаза. Когда он их открыл, Бехайм вонзил меч ему в горло, повернул клинок, чтобы расширить рану, а затем проткнул ему пах. Его захлестнула бесконечная радость. Миколас зашевелил окровавленными губами, пытаясь что-то сказать, но мешала рана в горле. Он сверлил Бехайма злобным взглядом, и тот быстро отвел глаза. – Довольно, – сказала Александра. – Это бессмысленно, если только вы не решили убить его. – Хорошая мысль! – Не стоит. – Она сомкнула длинные пальцы вокруг его запястья, на какой-то миг ему показалось, что в ее глазах заплясали огоньки и тени. – До сих пор это не помогало смягчить отношения между Валеа и де Чегами. Не надо усугублять. – Ну, как хотите. Но я не желаю, чтобы он бегал за мной до конца расследования. Дайте булаву. – Зачем? – Раздроблю ему ноги. Это его обезвредит дня на два-три. Миколас откатился и пытался дотянуться до своего меча. Бехайм за ремень оттащил его обратно и держал, а тот бился в бессильной злобе, из горла у него, пузырясь, поднималась розоватая жидкость – рана быстро заживала. – А его брат? – сказала Александра. – А остальные де Чеги? У них-то ноги останутся целыми. – По крайней мере один из них больше не будет представлять опасности. – Бехайм протянул к ней руку. – Дайте. – Я вам не доверяю, – не сразу сказала она. – Я сама. – Не смешите меня! Идите-ка лучше позаботьтесь о детях. – Какой смысл? Если мы их уведем, они все равно к нему вернутся. Вы ведь знаете. Он так и держал руку вытянутой. Александра с явной неохотой отдала ему булаву и отошла к окну, туда, где сидели дети. – Знаешь, – сказал Бехайм Миколасу, не глядя ему в глаза, – я тебя понимаю. Мне приходилось арестовывать таких, как ты. А иногда и убивать. Я тебя очень хорошо понимаю. Он легонько постучал булавой по колену Миколаса, глядя, как нога того опасливо напрягается. Потом высоко занес булаву, со всей силой обрушил ее на коленную чашечку и раздробил кость, смешав кусочки разорванной ткани брюк с кашей из крови и хряща. Миколас пронзительно взвыл и потерял сознание. Еще одним ударом Бехайм размозжил второе колено и сел, терпеливо ожидая, когда тот очнется. Он видел, как Александра опустилась на колени рядом с детьми, кажется пытаясь кому-то из них помочь. Наконец Миколас пошевелился. Веки его задергались и поднялись. Глаза уставились на Бехайма. – А теперь я тебе расскажу историю, – сказал Бехайм, отвернув булавой от себя физиономию Миколаса, чтобы тот не смог прибегнуть к силе своего взгляда. – Не так давно в Париже объявился маньяк, он собственноручно убил четырех женщин. Между прочим, очень на тебя похож был. Потрясающий образчик физической силы, просто нечеловеческой. Это видно было по тем зверствам, что он творил с телами своих жертв. Слал нам письма, смеялся над нами, куражился – а ну-ка, мол, выловите меня. Хвастался, что укокошит любого, кто посмеет к нему приблизиться. Писал стишки о том, какие мы тупицы, и отправлял в газеты. В конце концов, мы выяснили, кто это, но жил он на улице, прятался в сточных трубах, во всяких темных углах и там своей силой мог подчинить кого угодно, так что вытащить его на белый свет было нелегкой задачей. Но вот однажды ночью нам все-таки удалось устроить ему ловушку на Монпарнасе, и мы загнали его на крыши. К нему подошла Александра и заговорила было, но он поднял руку. – Я недолго, – сказал он. – Уже почти закончил. Миколас попытался повернуть голову и посмотреть на Александру, но Бехайм еще раз крепко ткнул его булавой. – Дома в этой части Монпарнаса жмутся друг к другу, – продолжал он. – Узкие улочки – взрослый человек едва протиснется. А на крышах – целая отдельная страна: тут и там торчат верхушки, коньки, скаты крутые, с черепицей, ногам скользко даже в сухую погоду. Опасное место для охоты на такое чудовище, как наш маньяк. Мы знали, что ему от нас не уйти. Оцепили несколько кварталов. Рано или поздно мы должны были поймать его – на улицах или на крышах. Но нас беспокоило вот что. Во-первых, нам не хотелось, чтобы пострадало много народу. Если бы мы бросили большие силы на крыши, маньяк почти наверняка убил бы нескольких человек. Выскочил бы из какой-нибудь дыры, вспорол бы жертве живот или сбросил ее вниз. Требовалась крайняя осторожность. В то же время нужно было действовать быстро – нам было ясно, что, если мы скоро не схватим его, он ворвется к кому-нибудь в дом и учинит там резню. Мы, конечно же, постарались вывести людей из домов, но была поздняя ночь, и на это потребовалось бы много времени и труда. Надеяться, что мы успеем сделать это до того, как маньяк куда-нибудь вломится, не приходилось. Тупиковое положение, правда? Казалось бы, по-хорошему из него не выкрутиться. – Бехайм слегка толкнул Миколаса булавой. – Интересно, что бы ты придумал? Наверное, спалил бы, к чертовой матери, всю округу. Видишь ли, такие, как ты, не умеют действовать, когда на них давят обстоятельства. Вы считаете, что в таких переделках у человека не остается сил, что из тех, кто, подобно мне, попадает в них, можно веревки вить, как из дураков. Но вы ошибаетесь. В таких обстоятельствах рождается военная хитрость, которой и можно прихлопнуть таких, как ты, кто полагается на упрямство и грубую силу. Он заметил, что Александра не сводит с него глаз, и раздраженно сказал: – В чем дело? Где дети? – Оба мальчика мертвы, – монотонно произнесла она. – Девочка... может быть, выживет. Я отослала ее кое-куда. Она будет в хороших руках. Он бросил взгляд на две белокурые фигуры, застывшие под окном. Их смерть, казалось, почти не имеет отношения к той ненависти, что он чувствовал к Миколасу, а если и усиливает ее, то совсем немного. Наверное, потому, что он давно похоронил свои чувства, подумал он. Но весть о том, что дети погибли, все же подействовала на него: она отбила у него охоту откровенничать с Миколасом, теперь ему не терпелось снова взяться за дело. – Остальное рассказывать не буду, – сказал он Миколасу. – Впрочем, пожалуй, скажу, чем все кончилось. Мы не потеряли ни единого человека, и через десять минут после того, как я один вышел на крышу, маньяк покончил с собой. Он склонился к Миколасу, поддерживая его голову булавой, и прошептал: – Я тебя не боюсь. Хочу, чтобы ты за мной погонялся. Конечно, если ты настоящий мужчина. Если тебе достанет смелости встретиться со мной лицом к лицу, не прибегая к помощи братика. Уверен, тебе очень захочется превратить личное дело в войну с Агенорами, но подумай, по-мужски ли это. Честно говоря, я не очень-то верю, что ты способен на борьбу, если заранее не известно, что победишь ты. Ты трус и забияка. Задира, но не такой уж и страшный. Ты не сумел убить меня здесь, на твоей территории, ну а в других местах мне будет легче. Буду тебя ждать. Он распрямился, бросил булаву – она легко и быстро покатилась по полу в дальний угол – и в сопровождении Александры оставил Миколаса наедине с его ненавистью и болью. Они шли от серой залы по коридору. Александра, все время выжидающе смотревшая на него, наконец спросила: – Мне расскажете? – О чем? – О том, что произошло на крышах Монпарнаса. С вами и маньяком. Мне не терпится узнать, какой вы нашли выход. Где-то рядом часы пробили полночь. Издалека доносились испуганные крики, безумный смех, лязг металла, и когда эти звуки, мрачно отдаваясь в пустом пространстве, слились в одно целое, Бехайм снова почувствовал чуждость и безмерность всего, что его окружало. Несмотря на прелесть и открытость лица Александры, ему вдруг почудился хитроумный обман, несший в себе такую же угрозу и столь же непонятный, как тот, что сквозил из безглазого и безротого деревянного лица манекена-фехтовальщика. В ее зеленых глазах таинственно мелькали, вспыхивая, переменчивые токи. Не нужно ничего выдавать, подумал он, ни единым движением лица. Тут можно только притворяться. Он вдруг почувствовал крайнее изнеможение, словно яды возбуждения и усталости подорвали его последние силы. Ему хотелось отдохнуть, остановить вращение мыслей по их шатким орбитам. – Нет, – ответил он ей. – Не сейчас. ГЛАВА 9 Несколькими этажами ниже залы, в которой произошел бой с Миколасом, они обнаружили большую пустую комнату с белеными стенами, из углов лепного потолка которой глядели вниз гипсовые ангелы. Их серьезные, погруженные в созерцание лица, казалось, ручались за святую неприкосновенность пространства, за которым они надзирали. Обстановка состояла из двух мягких стульев, комода и кровати черного дерева, находившейся в самом плачевном состоянии: одна ножка была сломана, балдахин-шатер наполовину завалился. Большие размеры и какая-то болезненность конструкции – на фризе передней спинки было изображено сонмище перекошенных от боли лиц – придавали этому ложу сходство с погребальным кораблем. Они зажгли два фонаря, свисавшие с потолка, и комната осветилась бледным ровным пламенем. Комод сгодился как подпорка для покосившейся кровати, и теперь можно было расстелить матрац так, чтобы он не сползал. Бехайм сорвал с себя окровавленную рубашку, вытянулся и закрыл глаза. Александра же продолжала расхаживать по комнате, и, когда так прошло почти пять минут, Бехайм приподнялся, опершись на локоть, и спросил, что ее гложет. – Ничего меня не гложет, – ответила она. – Просто мне немного не по себе. Мне всегда немного не по себе. – Боитесь, вот-вот за нами придут де Чеги? – Нет. – Она прислонилась к стене, спрятав за спину руки. – Они замыслят какие-нибудь козни, сплетут интригу, приготовят хитроумную ловушку, но в конце концов, когда дойдет до дела, а у них не будет полной уверенности в успехе, они потеряют голову и кинутся в стремительную атаку. Это в их духе. Они не способны действовать тонко. – Вот поэтому-то их вполне можно подозревать. – В убийстве Золотистой? – Она покачала головой. – Не думаю. На такое насилие они, конечно, способны. Но это конкретное преступление – не в их стиле. Тут, но крайней мере, требовалось что-то заранее спланировать. А они, как я уже сказала, обычно действуют экспромтом. Бехайм рассматривал простыню, на которой лежал. Она была украшена изящным тисненым узором из шипов и роз – белое на белом. – Я тут поразмыслил, – сказал он, – и пришел к выводу: так мне ничего не добиться. Я решил последовать вашему совету. Пробка от флакона – единственное имеющееся у меня косвенное свидетельство. Вы правы. У меня действительно нет выбора. – Я знала – вы поймете, – глухо произнесла она. – Вы сходите со мной в апартаменты Фелипе? – Не могу, – сказала она. – Мне нельзя так рисковать. Если Фелипе застанет меня там, если обнаружит, что я вступила в игру против него, все погибло. Но вам, конечно, необходим спутник, который мог бы постоять у двери и предупредить об опасности. Да вы возьмите с собой служанку вашу. Жизель. Ага, подумал он, вот оно – тут-то и нужно кое-что выяснить. Она вышла на главную тему, от которой будут зависеть все решения, связанные с Александрой. – Что именно погибнет? – спросил он. По ее лицу пробежала тень недовольства. – Все, на что я рассчитываю. – Власть? Она поколебалась. – Да, власть. – Но ведь это не все. Она кивнула. – Мне не расскажете? – Ничего особенного. Просто у меня есть кое-какие ожидания. – И вы думаете, они сбудутся? Вы уверены, что я найду улики против Фелипе? – Как я могу быть уверена? – Голос ее стал резким от раздражения, плечи напряглись, она сделала несколько шагов и встала у противоположной стены, спиной к ней. На фоне беленой поверхности ярче стали рыжий оттенок ее волос, голубизна шелковой ночной рубашки, живой блеск глаз, словно откуда-то из белизны, из невыразительного белого неба явилась богиня. – Значит, вы просто надеетесь на то, что Фелипе замешан? – спросил Бехайм. Она снова кивнула. Бехайм сел прямо, спиной к фризу из замученных лиц. – А эти ваши ожидания... леди Долорес они случайно не касаются? Ее щеки покрылись лихорадочным румянцем. – Нет! – Говорят, вы с ней очень сблизились. – Сблизились! – злобно рассмеялась она. – Я бы не стала называть это так. – А какое слово предпочли бы вы? В ее горящих щеках прибавилось краски, он подумал: сейчас закричит; но она не открыла рта. – Кажется, мои вопросы расстраивают вас. – Меня расстраивает то, что вы как будто подозреваете меня. – А чего бы вы хотели? Сами вы ничего не говорите. Казалось, этот вопрос задел ее больше, чем другие. Она долго молчала, потом вернулась к кровати, села на край и провела пальцами но простыне. – Фелипе просил меня помочь ему выяснить, что Долорес нужно от него, – сказала она. – Он ее подозревал. С тех самых пор, когда они стали любовниками. – Зачем ему обращаться за помощью к вам? Между вами ведь давно все кончено. Разве нет? Она откинула со щеки локон и устремила взгляд вверх, на одного из гипсовых ангелов, словно за советом. Глазам Бехайма предстала ее изящная шея, украшавшая ее голубая жилка, едва просвечивавшая сквозь белую кожу и исчезавшая у основания шеи. – Не знаю, смогу ли объяснить наши с ним отношения, – начала она. – Сколько раз он по-скотски обходился со мной, да и я не раз его просто использовала. Между мной и Фелипе идет постоянная борьба. Она никогда не прекращалась. Он жестокий, извращенный ублюдок. Я бы нисколько не опечалилась, если бы его подвергли Озаряющему Жертвоприношению, и все же временами я чувствую к нему что-то похожее на любовь. Нас что-то связывает. Наверное, кровь. Любые наши чувства друг к другу всегда были сильными. – У меня сложилось нехорошее впечатление, что вы замыслили отнять у него власть. Стать во главе рода Валеа. – Это всем известно. Мы с Фелипе во многом согласны, но он недостаточно напорист. Чересчур любит поразвлечься, и это мешает ему должным образом отстаивать наши интересы. – В чем же, по-вашему, ему недостает напористости? – спросил Бехайм. – Да во всем. Например, он позволил нашим разногласиям с де Чегами перейти запретную черту. Зачем было затевать междоусобицу? Он просто не дает себе труда сгладить иногда какие-то шероховатости. А в последнее время – все эти разговоры о переселении Семьи из Европы. Он якобы на стороне Агенора. Но он не поддерживает дело безоговорочно. Он все выжидает, хочет подстраховаться, и не потому, что сомневается, он просто не желает проникнуть в суть этого вопроса. – А как вы смотрите на переезд? – Пока не поддерживаю, – сказала она. – Но считаю, что нужно незамедлительно снарядить экспедицию и исследовать возможность переселения. И если препятствий действительно нет и если это так безопасно, как утверждает Агенор, было бы глупо не основать новую колонию. Или что-нибудь помасштабнее. Она говорила твердо, уверенно и, кажется, вполне серьезно. Ни в ее голосе, ни в жестах Бехайм не почувствовал никакой фальши. – Вас это удивляет? – спросила она. – Учитывая вашу известную дружбу с Долорес, да. Но о ней вы мне так пока и не рассказали. Ее плечи снова напряглись. – Долорес распустила слух, что мы с ней подруги, но это не так. Она вздохнула и прислонилась к столбу у изножья кровати. – Я прикинулась, что подружилась с ней, после того как Фелипе попросил меня помочь. Возможно, она меня раскусила. А может быть, дружба для нее совсем не то, что для меня. Однажды вечером я пришла к ней в гости, и она соблазнила меня. Я и раньше спала с женщинами, но выбирала всегда сама. А тут Долорес воспользовалась своей силой, и я подчинилась. Я не могла ей противостоять. Она принудила меня, заставила делать то, чего я не хотела. От начала и до конца это было самое настоящее грубое насилие. И я ее возненавидела. До сих пор ненавижу. Словами не передать, до какой степени. Ради Фелипе я продолжаю строить из себя ее подругу – надеюсь выудить что-нибудь такое, что обернулось бы против нее, что заставило бы его убить ее. – Ну и как, удалось что-нибудь выведать? Она потеребила складку голубого шелка, скрутила ее пальцами. – Не знаю. И он, и она – скользкие, как черви. Кое-какие подозрения есть, но наверняка ничего не скажешь. Недавно я пришла к мысли, что, хотя Фелипе нужно, чтобы я шпионила за Долорес, у него еще кое-что на уме. Думаю, он задумал двойную игру, используя меня против Долорес, а ее – против меня. Ей он сказал, что подговорит меня следить за ней, как будто бы это и так не было правдой, якобы для того, чтобы она смогла сделать меня своей любовницей, о чем сама она давно мечтала. Но я ни в чем не уверена. Мне никак не отличить его истинные намерения от моих страхов по поводу его целей. А что касается побуждений Долорес... – Александра нервно рассмеялась. – Я знаю, что, куда ни кинься, везде тебя может поджидать коварство. Я уже боюсь за свою жизнь. Если Долорес хочет влиять на Фелипе, я могу быть для нее только помехой. А может быть, это все игры, шутки такие страшные? Не уверена, что и сами они в курсе того, что происходит сейчас. Она положила руку Бехайму на колено. – Поэтому я и решила втянуть вас в это дело. Мне было страшно. Я подумала, что вас можно использовать в борьбе против них. – Ее голос дрогнул. – Но теперь мне хотелось бы, чтобы... – Чтобы не я, а кто-нибудь другой взвалил на себя эту тяжкую обязанность. За те несколько часов, что мы провели вместе, стало ясно, между нами есть какое-то внутреннее родство, нас что-то связывает, и вы это цените и не хотели бы ставить под угрозу. Но все-таки это поручение дали мне, и вы должны позволить мне действовать дальше, надеясь, что оказанная вами помощь не только послужит достижению ваших целей, но и позволит мне быстро и успешно справиться с задачей, и тогда мы сможем дать полную волю нашему взаимному расположению и сбудутся все наши заветные желания. Он произнес это ровным, почтительным голосом, а в последних словах прозвучал неприкрытый сарказм, как будто он резюмировал очевидное и довольно сомнительное положение дел. Лицо его оставалось непроницаемым, он ждал, чем ответит она. Пожалуй, труднее всего было бы объяснить гнев, подумал он. Гнев или, скорее, вызов и впрямь мелькнул в ее глазах, но тут же в ее взгляде проступило замешательство и смятение, и, когда он договорил, она, потупив взор, отвернулась и сказала: – Зачем вы стараетесь посмеяться над теми самыми чувствами, признания в которых добивались от меня всего полчаса назад? В ее голосе прозвучала непритворная обида, но он не стал отвечать, решив собрать побольше доказательств, прежде чем можно будет прийти хоть к какому-то заключению. Александра взглянула на него из-за плеча, лицо ее было печально, прелестно своей взволнованностью, как у ангелов, стерегших спальню по углам. – Я не могу рассеять ваших подозрений. От них нельзя избавиться полностью. Ими тут пропитано все, и особенно сейчас, тем более принимая во внимание стоящую перед вами задачу. – Она опустила глаза и сказала: – Но я сделаю то, что в моих силах. Она встала, прошла к одному из подвесных фонарей и притушила его пламя, так что осталось лишь крошечное тлеющее белое острие, как у копья. – Что это вы делаете? – спросил Бехайм. – Я же сказала: то, что в моих силах. Она пригасила свет другого фонаря, и в комнате воцарился приятный полумрак. Затем она сбросила с плеча бретельку ночной рубашки. Обнаженная часть ее стана белела в полутьме. – Не очень изобретательный ход, – сказал он, воспламеняясь и вместе с тем тревожась. – Я не идиот. Вы рассчитываете что-то этим доказать? – Я не доказательства тебе приготовила. – Она подошла к самой кровати и остановилась, держа правую руку на второй бретельке. – Итак, Мишель. Что я сейчас должна сделать? Его язык набух, во рту пересохло. – Неужели ты скажешь, что не хочешь меня? – Нет, – ответил он, – не скажу. – Мишель, забудь на время про убийство. Забудь о том, кто мы. И где находимся. Может быть, мы не добьемся успеха. Бывает, часто думаешь: вот я чувствую то-то и то-то, а в конечном счете оказывается – не то. Но если нам суждено проиграть, давай сделаем это как мужчина и женщина, не дадим подозрению затуманить наш взор. Она легла на кровать рядом с ним. – Я хочу любви, Мишель. Любви, не просто физической близости – этого добра всегда хватает. Голый секс меня не интересует. Там всегда чего-то не хватает. Но любовь – это другое. Уж не знаю, сколько лет у меня этого не было. Даже не помню, на что это похоже. А с тобой... – Она взяла его за руку, провела большим пальцем по костяшкам его пальцев. – С тобой, я чувствую, все будет хорошо. Как ты считаешь? Возможно ли это между нами? Он хотел было что-то сказать, промычал что-то – не столько отвечая, сколько просто соглашаясь, но она приложила палец к его губам и не дала ему открыть рот. – Знаю. – Она перешла на шепот. – Я все знаю. ГЛАВА 10 В искусственном полумраке бледное тело Александры на фоне простыни приобрело лунный оттенок; казалось, оно притягивает к себе свет. Она была огромна – неправдоподобно длинные ноги, текучие, ни с чем не сравнимые линии и размеры. Бехайма околдовала непомерность того, что предстало его взгляду, сначала обозревшему экваториальную выпуклость ее живота, дальше – ровно лежащие холмы грудей с темными оазисами вокруг башенок сосков, потом опустившемуся от грудей к буйной лонной поросли меж бедер, и ему вдруг вспомнилась песчаная скульптура спящей великанши, которую он видел много лет назад на испанском пляже – с такими же плавными переходами форм. Он поцеловал ее – короткое знакомство языков и губ, – его напряженный член был стиснут между животами, она задрожала, затрепетала где-то в самой глубине своего естества, в какой-то тайной неразведанной штольне, и от этих едва доходящих до поверхности нежных сейсмических сотрясений он почувствовал себя мощным гигантом. Ему хотелось, чтобы они сплелись в восхитительном потрясении, от которого по небу ее души ослепительно пронеслись бы кометы и вся плоть ее содрогнулась бы. Он покрывал поцелуями ее тело, двигаясь вниз по грудной клетке, оставляя языком блестящий след, как улитка. – Нет, – едва слышно прошептала она, сжав руками его голову, пытаясь оторвать его от себя. Но он был полон решимости, его было не остановить. Он лег меж ее ног, его ноги высунулись за край кровати. Двумя пальцами он проник вглубь нее. Он ласкал ее языком и руками, лихорадочно ощупывая груди. Ему показалось, что в густой терпкости ее вкуса он уловил тонкий оттенок смятения, тревоги и понял: нужно проделать губами путь обратно, поцеловать ее в губы, успокоить ее – ведь она одинока и растеряна, не знает, чем ему ответить, чего от нее хотел бы он. Постепенно она стала входить в ритм – и не только в движениях, это было какое-то внутреннее биение, развертывающаяся тайная пульсация, руководившая его губами и языком. Бедра ее раскачивались, вздрагивали. Она погладила его по волосам, как бы молчаливо давая разрешение. Ее ноги раздвинулись шире. Ему подумалось, что он, погружаясь, проходит сквозь пласт сдерживаемых ею чувств к тому серому мертвому пространству, которое он ощущал в ней и теперь может оживить. Он подсунул руки под ее ягодицы, приподнял ее, приник к ней губами, будто пил из супницы. Ее потряс неистовый стон, как будто она рожала, как будто что-то рвалось из ее бока. Ее скользкие бедра сжали его голову. В его ушах звенела кровь. Александра что-то тихо бормотала. Какие-то невнятные слова, сбивчивый свист дыхания, оперенье прелестных звуков, возгласы, вдруг обрываемые тяжелыми вздохами. Он чувствовал, как в ней разгорается отклик, до сих пор состоявший из разрозненных, беспорядочных фрагментов, которые теперь начали всплывать, смешиваться, проникнутые жаром, который разжег он. Он был в упоении от неистового высвобождения чувств, разбуженных в ней, ему нравилось распалять эту страсть. Как пещерному человеку, хрюкающему от восторга, что высек кремнем искру и развел костер. Но вдруг она стала сталкивать его с себя, шепча: – Мишель! Мишель, пожалуйста! Она освободилась от него, он, согнувшись, лежал на боку рядом с ней, с липким лицом, ничего не понимая, напряженный член покачивался и слабел в неожиданном холоде. – Что случилось? Что-то не так? – спросил он. Она торопливо-неловко ответила: – Не надо так сразу. Ладно? Прости. Я просто хочу, чтоб ты был со мной. Смущенный, чувствуя, что не смог ей угодить, он сказал: – Извини, мне казалось, ты... – Нет, – оборвала она, притягивая его к себе, ласково кладя его голову себе на грудь, – ты не виноват, просто я хочу видеть твое лицо, твои глаза. А когда он снова заговорил, она поцелуем остановила сумбурный поток его слов. Вскоре комнату заполнила тишина, окутав их, – так безмолвие занимает пространство разрушенных взрывом зданий, сглаживая углы, создавая как бы уютный, свой уголок. Они поцеловались снова, и поцелуй растворил остатки неловкости. Она подняла правое колено и оперлась им о его бедро, позволив его члену плавно скользить у нее между ног. Если бы он чуть подвинулся, то вошел бы в нее, но он чуть подался назад, теперь не совсем уверенный в себе, – он хотел, чтобы она вела его. Ее дыхание участилось. Быстро высовывая язык, она покрывала легкими поцелуями его губы, щеки. Поцелуи агнца, поцелуи змия. Наконец она вытянула руку, и ее пальцы, холодные, как мрамор, обвились вокруг его члена, и он погрузился в нее – сразу, глубоко и сладко, и почувствовал, как отступают все эти пустые годы, уходят вдаль, а ее маслянистый жар смыкается вокруг него, захватывает его, сжимает, и все это под мелодичный выдох, сменившийся, когда он вошел чуть глубже, резким вдохом. Она в безумном ритме замолотила бедрами, как будто какие-то быстро машущие крылья совсем лишили ее веса. – Ты такой чудесный, Мишель! – прошептала она. Хоть это и было сказано в пылу страсти, в сияющую минуту близости, ее детское восклицание и слово из сказки прозвучали в его ушах грубой фальшью. То, что она может назвать его по какому-то поводу чудесным, отдалило его, снова заставило усомниться. Но он был сейчас тесно связан с ней, поэтому сомнениям не удалось полностью взять над ним верх, и ему захотелось не отставать от нее, двигаться с такой же мощью, словно в каком-то безумном состязании, выдыхать в ее губы обрывки ласковых слов. И вдруг она не выдержала темпа, сорвалась с ритма, сбилась, и тогда он помог ей сбавить скорость, начать медленно вращать жернова сладострастия, войти в тихую область посреди этой бури, туда, где можно говорить, быть нежным. Он сказал ей, как она красива, и она, глядя на него снизу вверх, коснувшись его подбородка, щеки, произнесла в ответ: «Мишель», – так серьезно, задумчиво, как будто смотрела на сокровище, обнаруженное среди старой рухляди, и вдруг придумала ему имя, решив теперь называть его так. Он втянул в себя ее язык и тронул то место, где они соединились, клейкую смесь пота и их соков, спаявшую их вместе, размазавшуюся по бедрам. Она схватила его за руку, прижала ее к своей щеке и лизнула его пальцы, пробуя на вкус смазку их слияния. Он уже яростно двигался внутри нее, но она остановила его и, глядя на него светящимися глазами из-под полуопущенных век, сказала: – Постой! Я хочу чувствовать тебя вот так... хоть одну минуту... всего минуту. Она прижалась лбом к его лбу. Что-то давило на него, смутно теснило. Как будто воздух вокруг уплотнился, потеплел, облегая их. В его душе толпились невыразимые слова и чувства. Он беспорядочно ощупывал руками ее груди, талию, бока, словно слепой скульптор, осваивающий новый материал. В каждой точке ее тела бился быстрый, как у птицы, пульс. Он знал – она жаждет, чтобы он отдал ей себя полностью. Но еще долгие минуты она лежала недвижно, с оцепенелым в своей сосредоточенности лицом. Наконец она занесла лодыжку ему под колено – с необычайной легкостью. И силой. Что за силища обнаружилась в ней! Неисчерпаемые залежи мощи – и все они были сосредоточены в глубине, там, где она держала его, – в сети атласных силовых связок, прикрепленных к костяной седловине, к которым шли потоки мышц и мосты сухожилий, переброшенные через реки крови, конструкции из нитей и перемычек, по которым, вибрируя, бегут нейронные потоки, симфонии ревущей тревоги и удивительной радости, пробуждающие к жизни целое море захлестывающей энергии, женский мир непостижимой выносливости и упругости. По сравнению с ней его собственные силы казались ничтожными, чем-то смехотворным, жалким животным качеством, в то время как ее мощь говорила о вечной тайне, о веках трагедии, была столь самодостаточной и уверенной в себе, что ей не требовались дурацкие тотемические действия мужской власти, чтобы себя утвердить. Чувствуя это, он вдруг ощутил себя до странности наивным, неискушенным, и одного того, что она подперла его колено лодыжкой, стало достаточно, чтобы он понял: двигаясь внутри нее, он осуществит какое-то природное назначение этой ее силы. Но когда она заставила его лечь на нее сверху, как бы оградив длинными бедрами от опасностей, от него ушло это чувство покорности, теперь он был целиком с ней, они стали равными в охоте за наслаждением. Их крики и шепот казались частью кокона, который они сплетали из тепла и близости, извлекая блаженство, как шелковые пряди. От равномерного, пробного ритма они перешли к бурным вариациям, лишь незначительно отклоняясь от согласованности темпа и положения: жаркие, молотящие движения; мягкие, почти балетные смены поз; замедления, когда они собирались с силами, оживляли осязание, прежде чем снова неистово ринуться в неизвестность. Он думал, что кончит раньше нее, чувствовал это гениталиями – меж ног у него набухал жар, но что-то вдруг изменилось в ее теле под ним, оно осело, потом затвердело, затем внутри нее побежали волны, как будто земное притяжение действовало на нее в каждый миг по-разному. Возвратно-поступательные перемещения ее бедер и ягодиц утратили размеренность. Она торопливо, невпопад, резко поднималась навстречу ему, на полпути они шлепались друг о друга. Из живота ее изошел страшный стон, как будто кто-то только что пришел в сознание, повернувшись в беспамятстве и вдруг со всей силой почувствовав боль от удара, опрокинувшего его. Она застонала снова, на этот раз как больной, бьющийся в припадке. Ее пятки вдавились ему под колени, но мгновение спустя она раздвинула ноги, и напряжение, стискивавшее мышцы ее икр и бедер, теперь хлынуло ей в живот. Дрожащими руками она водила по его лицу, потом распростерла их и вцепилась в края матраца. Подымаясь, она вскинула голову и плечи и безумным взглядом уставилась туда, где ходуном ходили их бедра – как будто ей хотелось знать, что там происходит, а увидев это, она была потрясена. Вскоре он понял, что участвует в метаморфозе или, скорее, возвращении отнятого, в освобождении ангела желания и его борьбе с демоном, так долго жившим в ее теле и подавлявшим его. Ее голова моталась взад-вперед, она комкала в горстях простыню, срывая ее с матраца. Лицо ее вытянулось, исказилось. Бедра дергались и извивались, как в пляске. Одна нога напряглась и била его в бок, как доска, оторвавшаяся во время шторма. И вдруг она обмякла, и он ощутил, буквально осязая сквозь их соединившуюся плоть, как что-то плавно движется внутри нее, как ослабевают ее ответные движения, как становится легче дышать, словно в дождь после молнии. Кризис миновал, она снова похорошела, тело ее, облитое потом, светилось, и он снова почувствовал благоговение перед ней, свою простоту и наивность, воспринимая ее как существо из совсем другого мира – пришельца или ангела, героиню фантастического романа, спустившуюся на землю из каких-то волшебных сфер, похожую на нас и непохожую, способную услышать, как бьется сердце у кузнечика, улыбающуюся, когда гневается, у которой с человечеством общего – только любовь, и которая, попав в плен в подлом, до невозможности примитивном обществе и в своем невинном благородстве пострадав от гнусного предательства, гибнет в каком-то непонятном нам исступлении чувств или же превращается в одну из совсем уж непостижимых бесплотных сущностей. Тело Александры снова затряслось, задрожало каждым нервом. Пот бисеринками катился по ее грудям, шее, сверкал на лице. Ногтями она царапала ему спину. Руками шарила по его бедрам. Она выгнулась, вздыбилась, и он застыл над ней, решив, что так сейчас нужно сделать ради нее. Она кричала, как будто в каком-то замешательстве, будто встревоженная чем-то. Клыками она прокусила себе нижнюю губу, и на ней показалась капелька крови. Можно было подумать, что ее насилует, терзает электрическими ударами сила, исходящая от каких-то божеств, неуправляемая, мутировавшая, вырвавшаяся внутри нее на свободу. Он положил ей на грудь ладонь, назвал по имени, стараясь успокоить, – буря в ней наконец утихала, она плыла по течению, легко, как перышко, покачиваясь на волнах последних содроганий и ослабевающих потоков чувства. Над ними в полумраке медленно струился теплый воздух, пронзаемый тысячей беспорядочных точечных вспышек, – так, должно быть, перемещается джинн, заточенный в бутылку: плотное печальное облако духа и магии. Бехайму хотелось продолжения, хотелось оставаться в ней, в этом состоянии мира и легкости, охватившем их. Теперь, наверное, можно сказать ей слова, которые раньше он и помыслить не мог произнести вслух, но он боялся, что какая-нибудь мелочь – всего лишь звук его голоса – вдруг все испортит. Он чуть провел рукой по ее бедру, и от одного этого прикосновения, и еще от ее отклика – она под ним чуть шевельнулась – в нем все изготовилось к финалу. Из него хлынуло блаженной струйкой, это было простое, обычное освобождение, как будто отпустили тонкую горячую золотую тетиву. Он резко вошел в нее глубже, стараясь усилить ощущение. Еще раз. Поняв, что происходит, она закачала бедрами, втягивая его еще дальше в себя и сама взбираясь на последний малый пик экстаза, с рыданиями выплескивая из себя бессвязные слова: – Никогда я... Никогда... Ах, Мишель!.. Я никогда... никогда не предам тебя... А когда он, опустошенный, распростерся на кровати, она сомкнула руки за его спиной, приникла губами к его горлу и, как будто пытаясь докричаться до его крови, принести всем ее частицам немыслимую присягу на верность, как вассал феодалу, громким шепотом произнесла: – Никогда! ГЛАВА 11 Как и апартаменты остальной верхушки Семьи, покои Фелипе Аруцци де Валеа располагались за стеной без дверей, в которую, словно кусочки хрусталя, рассыпанные в беспорядке по темной руде, были асимметрично вставлены восьмиугольные окна, выходившие на гигантский подъемный мост, простершийся между двумя башнями, увенчанными странного вида приземистыми кубическими защитными сооружениями, которые напоминали что-то вроде укрепленных домов с эркерами. Высоко вверху висел чугунный фонарь, сам размером в полдома, заставляя статуи, выстроившиеся вдоль краев моста, отбрасывать длинные тени. Каменную кладку покрывала корка накопившегося за столетия голубиного помета; по обе стороны моста взгляду открывалась наводящая жуть картина: в глубине, от которой начинала кружиться голова, лежал лабиринт лестниц, сводов, арок, причудливо украшенных каменных колонн, столь похожих друг на друга, что вся панорама казалась составленной из зеркальных отражений небольшого количества оригиналов. Для того чтобы попасть в коридоры и галереи, начинавшиеся за стеной, необходимо было пройти по мосту к разверзшейся трещине – непосвященный подумал бы, что она возникла в результате землетрясения или ошибки строителей, но в действительности она была устроена намеренно, там была спрятана винтовая лестница. Торопливо перебегая с Жизелью по мосту – как бы не заметили сверху, – Бехайм, ум которого был частью занят задачей, которую ему предстояло решить, продолжал ломать голову над тем, что произошло между ним и Александрой, размышлять о своих чувствах, ее словах, о том опасном пути, по которому она его направила. Более насущные вопросы, которые были непосредственно связаны с данным ему поручением или могли стать более важными впоследствии, отошли на второй план, и его мысли сосредоточились в основном на фразе Александры о том, что он, в сущности, представляет собой нечто незаконченное. Не то чтобы он был с ней не согласен. Он знал: ему предстоит многому научиться и через многое пройти. Но он полагал, что его развитие повлечет за собой углубление, обогащение качеств и свойств, уже составлявших неотъемлемую часть его личности, в то время как употребленные ею слова – «метаморфозы», «буря», «ураганы» – подразумевали гораздо более мучительные трансформации. Хотя он двойственно смотрел на многое, – может быть, как раз об этой внутренней борьбе и говорила Александра? – его вполне устраивало то, кем он всегда был, и ее намек на то, что он не знает самого себя, казался ему смехотворным. В целом он вряд ли слишком изменился: все такой же спокойный и скромный; внутри него бушуют страсти, но с людьми – и мужчинами, и женщинами – он осторожен, держит их на некотором расстоянии; много читает, пожалуй, его можно даже назвать книжным червем; все делает аккуратно и тщательно; умерен в еде, никогда не напивается. Правда, со времени его посвящения этот скучноватый распорядок расцветился более яркими красками. Многие его поступки в этой новой жизни были самому ему отвратительны, хоть он и наслаждался могуществом, позволявшим ему совершать их. И действительно, время от времени его душа как будто раскалывалась на две несовместимые части, и тогда в ней уживались, с одной стороны, мягкость и сочувствие, а с другой – фантастическая расчетливость и жестокость. Но разве это не тот же разлом, что присущ и человеческой природе вообще, и, может быть, – как это происходит с подобными противоречиями у обычных людей, – враждующие половины его существа в конечном счете преодолеют противостояние и объединятся в одно целое? Исследовав глубины своего нынешнего состояния, тщательно проверив, не обманывает ли сам себя, он не нашел изъянов в таком подходе. Конечно, он изменился. Да и кто бы остался прежним, вкусив человеческой крови и увидев открывшуюся перед ним перспективу вечной жизни? И все же им во многом до сих пор руководили старые привычки и желания. Он должен научиться, твердил он себе, не придавать такого значения тому, что говорят его новые братья и сестры, или, во всяком случае, стараться увидеть, что на самом деле стоит за их речами. Возможно, Александра просто пыталась обессилить его, отвлечь от важных для него дел, опьянить – сначала словами, потом ласками. И может быть, успех даже превзошел ее ожидания, ведь ему теперь никуда не деться от страсти, которую она в нем воспламенила. Он был с ней лишь раз, но это затмило собой все, что он прежде знал о женщинах, – и не столько физическая сторона, сколько богатая палитра чувств, нежность, которую Александра пробудила в нем, – и ему вдруг стало неприятно от тех выводов, к которым он пришел, наскоро оценив себя внутренним взором. На опорах моста покоились кубы из черного камня, служившие постаментами для осыпающихся гранитных статуй высотой в пять-шесть метров. Это были гротескные, но поражавшие своим жизнеподобием фигуры; все они застыли в измученных позах: поверженный толстопузый тролль с клыками и выпученными глазами, облаченный в каменные складчатые одежды, в когтистой руке болтается зазубренный меч; горгулья со страшной рубленой раной в боку – голова поникла, веки сомкнуты, клешня левой руки вцепилась в растерзанную человеческую голову; черт с остроконечными ушами, зрачками-щелками и вытянутой мордой куницы, весь сгорбившийся от бессилия и ужаса. С два десятка подобных жутких гигантов возвышались над мостом, и всякий раз, когда они с Жизелью проходили под одним из них, Бехайму становилось не по себе. Скульптуры казались окостеневшими существами, заживо скованными какой-то сверхъестественной силой, которой невозможно было противостоять, и легко было представить себе, как они – осколки разгромленной сатанинской армии – стряхивают с себя древнее заклятие, как их слепые глаза вновь зажигаются зловещим блеском, гранитные груди вздымаются, оживают мышцы бедер, сложенные из скалистых пород, с их древних сочленений слетают каменные крошки и вековые слои пыли и они сходят со своих пьедесталов, чтобы закончить прерванную бойню. Жизель тоже с тревогой посматривала на чудовищ. Одетая, как и Бехайм, в свободные холщовые брюки и мужскую крестьянскую куртку, с заколотыми волосами, она была похожа на хорошенького ребенка, и хрупкость ее пуще прежнего обозначилась в этой гнетущей атмосфере всеобщего излома. Сначала он не собирался прибегать к ее помощи в поисках убийцы, но ему было некому больше довериться, и то, что он с такой легкостью пренебрег ее благополучием, привело его к мысли, что, быть может, Александра права: его чувство к Жизели скоро вытеснят другие заботы, другой зов. Когда они скользнули внутрь трещины в стене и ступили на освещенную факелами лестницу, ведущую наверх, он подумал: не отправить ли ее обратно, пусть дожидается его, – но не отважился войти в апартаменты Фелипе, не оставив никого наблюдать снаружи, и, выйдя в коридор, повел ее вдоль запертых, обшитых медью дверей, за которыми почивало бледное племя бессмертных. В коридоре было зябко и сыро. В колеблющемся свете факелов метались дегтярно-черные тени. Узенький длинный проход, под ногами стертые каменные покатости – Бехайм ощутил себя попавшим из цивилизованного настоящего в дикое прошлое. И чего ради наша знать так рискует, пользуясь для освещения открытым огнем? Повесили бы фонари – никто бы не сгорел. Видимо, что-то вроде мрачной ностальгии или это они так демонстрируют презрение к опасности, свою уверенность в том, что им нипочем любая угроза, даже созданная собственноручно. Бехайм то и дело отскакивал от воинственно потрескивавшего пламени. Открыв дверь в покои Фелипе, он застыл на пороге, прислушиваясь. За нишей вправо шла прихожая, в конце которой из-за закрытой двери доносились страстные вздохи и стоны – там яростно предавались любовным утехам. Он велел Жизели вынуть из чугунного гнезда на стене коридора факел и встать у выхода. – Если кто-нибудь появится, – прошептал он, – беги к господину Агенору. Он тебя защитит. А тронут – отбивайся факелом. Ясно? У нее задрожал подбородок, но она кивнула. – Будут угрожать – не раздумывай, – сказал он, поняв, что она почти ничего не слышит, охваченная тревогой за него, от которой у нее подкосились ноги. – Если кто-нибудь попробует сделать тебе больно – сожги его. Потом найди Агенора. С ним ты будешь в безопасности. – Но вы, – всхлипнула она, – что будет... – Тише! – шикнул он, злясь на ее слабость и на себя за то, что воспользовался этой слабостью, за то, что теперь пользуется ею, изменив с другой женщиной. Правда, он не считал это настоящей изменой. Скорее уж, думал он, теперь близость с Жизелью можно было рассматривать как измену, неуважение к чему-то более важному, сулящему неизведанные наслаждения. Она в испуге отшатнулась от его гневного окрика, кусая нижнюю губу и снова напоминая ему не по годам созревшую девочку. Как и покои самого Бехайма, гостиная Фелипе была обставлена темной громоздкой мебелью, в комнате висели фонари и древние гобелены с почти неразличимым рисунком. В тусклом свете на выцветшем персидском ковре с индигово-розово-коричневым узором лежали расплывчатые пятна теней. Не имея представления, что, собственно, нужно искать, стараясь не выдать себя ни малейшим шумом – он знал, что у Фелипе чуткий слух, – Бехайм принялся торопливо обыскивать комнату, чувствуя не столько страх, сколько какое-то веселое возбуждение, словно мальчишка, принявший вызов. Он порылся в ящике письменного стола, шкафчике красного дерева, дубовом сундучке – свидетельств участия предводителя Валеа в убийстве там не нашлось. Поиски в спальне слуги тоже не увенчались успехом, как и беглый осмотр третьей и последней комнаты – кабинета, который, по-видимому, некоторое время пустовал, так как вся мебель, большой глобус и полки с рядами книг были покрыты толстым слоем серой пыли. С каменных блоков, размером со шляпную коробку каждый, из которых были выложены стены, свисала разросшаяся паутина. Досадуя, Бехайм стоял на пороге этой третьей комнаты и вслушивался. Загнанное дыхание и вскрики – припев экзотической песни – перемежались кряканьем и скрипом пружин. У Фелипе и госпожи Долорес все в самом разгаре, но не стоит искушать судьбу. И все же что-то не отпускало его из этого единственного места, где он мог надеяться найти искомое. Он не верил, что Александра направила бы его сюда, не будь тут убедительных улик... если, конечно, заставив его совершить глупость, подстроив ловушку, она не хотела тем самым опозорить Агенора. Но если это так, почему тогда она до сих пор не подняла тревогу? Нет, сказал он себе, вряд ли ее мотивы столь прозрачны. Тут что-то еще. Он в последний раз окинул взглядом пыльный кабинет. К книгам тут, как видно, не прикасались годами – странно, что Фелипе, известный своей склонностью к наукам, не поддался любопытству полистать хотя бы один из этих томов. Более чем странно. И тут он заметил нечто не менее загадочное. На полу не было пыли – только полоса вдоль стен, из чего было ясно, что отсюда недавно убрали ковер. Возможно, это сделали во время уборки перед приездом Фелипе, подумал Бехайм. Но если унесли грязный или вытертый ковер, почему тогда его не почистили или не заменили новым? Он встал на четвереньки и, как недавно на башне, приступил к тщательному осмотру камней пола. В центре комнаты у пяти камней, лежавших подряд, были стерты края. Он присмотрелся к ним повнимательнее и обнаружил, что они слегка сдвинуты. Где-то должен быть спрятан рычаг, какой-нибудь механизм, которым их можно перемещать. Бехайм вскочил на ноги, подошел к полкам и стал лихорадочно одну за другой выдергивать книги, но вскоре понял, что сэкономит время, если просто спокойно подумает. Впрочем, судя по звукам из опочивальни, можно было не спешить. Следующие пять минут он снимал с полок по несколько книг, подбирая их по названиям, цвету или теме. Нигде не было ни щели, ни углубления, в которых могла бы быть спрятана кнопка, и он подумал, что если где-то действительно есть люк, потайная комната, то книги или скрывают механизм, отпирающий ее, или сами являются им. Но ни одно из этих сочетаний ничего не дало, и, разозлившись на себя и на Александру, он с досады двинул рукой по глобусу, и тот завертелся. Пять камней со стертыми краями беззвучно опустились, и он увидел лестницу. ГЛАВА 12 Бехайм оцепенел в страхе и ожидании, уверенный, что Фелипе услышал хлопок по глобусу. В спальне все стихло. Но через несколько мгновений любовники снова забылись, зашуршали простыни, опять слышались ласковые слова, нежные выдохи, глубокие вдохи – значит, они переменили положение, решил он, это пианиссимо в симфонии их похоти. У него больно сдавило грудь, и он понял, что от страшного напряжения совсем перестал дышать. Крайне осторожно он спустился по ступенькам – их было не больше десяти, – и оказался в темном коридоре, где сильно отдавало сыростью и плесенью, таком низком и тесном, что ему пришлось согнуться в три погибели. Он шел довольно долго, вслепую нашаривая путь, чувствуя, как на затылок ложатся паучьи пальцы клаустрофобии. Наконец, обогнув какой-то угол, он увидел дальний конец коридора, освещаемый падающими вниз серебристыми лучами, так отчетливо вырисовывавшимися, словно они лились из волшебного фонаря. Лунный свет. Он просачивался сквозь узкое окно в крохотную комнатку, вся обстановка которой состояла из грубо сколоченных стола и стула. Продолжая прислушиваться, он осторожно двинулся вперед. За прорезью окна открывался унылый вид на полоску белевшего под луной карпатского пейзажа: бледные облака, черные холмы, извивающаяся между ними блестящая река. На столе лежала потухшая сигара, тонкая, черная – было в ней что-то гнусное. Бехайм вспомнил, что Фелипе любил иногда побаловаться сигарой. Были и другие свидетельства того, что глава рода Валеа посещал это место: рассыпанный по полу пепел, собранные в кожаную папку бумаги, испещренные аккуратным почерком, перочинный ножик с выгравированной на лезвии буквой «V». Кроме стола и стула, тут был еще встроенный в стену нелакированный шкафчик. Бехайм открыл его. На нижней полке стоял кувшин с водой. А на самой верхней, к его немалому удивлению, обнаружились три колбы и три маленьких флакона из-под духов со старинными серебряными колпачками. Все они были наполнены жидкостью – бледно-желтой, как установил Бехайм, подержав один флакон у окна. Около литра той же жидкости было налито в высокую емкость, напоминавшую стакан для вина. Под один из флаконов был подсунут клочок бумаги с неразборчиво набросанным списком дозировок, как для приготовления какого-то лекарства. Бехайм сел за стол – просмотреть бумаги. Они оказались отрывком из дневника путешественника на французском и итальянском языках – краткие, беспорядочные записи, в которых Фелипе давал характеристики – не слишком любезные – разным членам Семьи, встреченным им на Сцеживании впервые за долгие годы, и другие заметки. Его взгляд привлекло имя – Агенор, и он прочел: Агенор настаивает, чтобы я поторопился. Понимаю его нетерпение, поскольку мне не кажется безосновательным его тезис о том, что дни нашего племени сочтены. И тем не менее я должен быть полностью уверен, прежде чем предстать перед Патриархом. Да, Агенору хочется все эффектно преподнести во время Сцеживания, но я не позволю понукать себя, и намерен и впредь поступать так, как решу сам. Ему не удастся заставить меня раньше времени раскрыть карты, и я не позволю ни ему, ни кому-либо другому верховодить в этом деле. Еще несколько недель, может быть, и я буду готов. Хотелось бы знать, к чему, подумал Бехайм. Он стал читать дальше, но, пробежав оставшиеся бумаги, хоть и не владел итальянским в совершенстве, заключил, что больше о делах этих двоих там не упоминается. Он вынул из шкафа один из флаконов и отвинтил серебряный колпачок. Резкий кислый запах – тот же, что оставался на пробке от флакона, найденной им на башне. Он попробовал капельку на вкус. Куда приятнее, чем запах. Похоже на перекисленный лимонад. Большой стакан, частично заполненный этой жидкостью, и письменные указания о способе употребления наводили на мысль о том, что Фелипе принимал ее, и Бехайм не видел препятствий к тому, чтобы попробовать ее самому, – в конце концов, какой яд может повредить вампиру? Если он сможет определить, что это, подумал он, то приблизится к неопровержимому доказательству участия Фелипе в убийстве. Он опрокинул флакон и сделал изрядный глоток. Недурно, но горьковато. Очевидно, какое-то лекарственное средство. Сразу, кажется, никак не подействовало. Что бы это ни было, колпачок от флакона и запах свидетельствовали о том, что в ночь убийства на башне побывал некто, вхожий в потайную комнату. Одного этого было достаточно, чтобы включить Фелипе в список подозреваемых первым номером. Но едва ли это могло служить окончательным доказательством. И все же эту улику стоило представить Патриарху, она могла стать средством, с помощью которого Бехайму удалось бы задержать представителей разных ветвей Семьи в замке на время, достаточное для полного и тщательного расследования. Понимая, что он не может слишком долго полагаться на мужскую удаль Фелипе, Бехайм сунул флакон в карман и направился по коридору обратно к лестнице. Ему не терпелось забрать Жизель и побыстрее убраться отсюда. Но взобравшись наверх, он обнаружил, что это не так-то просто. Из опочивальни не доносилось ни звука. Проклиная себя за неосторожность, он тихо пошел к двери кабинета, затаил дыхание, вслушиваясь, но ничего не услышал. Ни шороха, ни малейшего намека на то, что Жизель все еще здесь. Непонятно, что с ней могло случиться. Их разделяла слишком большая толща камня, и даже его острый слух не уловил никаких звуков с того места, где она находилась. Может быть, она убежала, а Фелипе подстерегает его у двери. А может быть, любовники просто заснули? Наверное, так и есть, решил он. То, что он принял за затишье в их любовном поединке, эти вздохи и шепот, видимо, было заключительным аккордом страсти, обменом ласками перед забытьём. Но, выйдя в гостиную, он похолодел, руки и ноги у него отнялись: у входа в альков в одних брюках стоял Фелипе Аруцци – моложавый блондин четырехсот с лишком лет от роду, худой, подтянутый; на груди и бледных руках выделяются мускулы, но глаза налиты кровью, гладкое безволосое лицо перекошено яростью и презрением. Рядом с ним, в зеленом халате, с ниспадающими на плечи, как затвердевший дым, черными волосами, стояла госпожа Долорес, прелестная в своей растрепанности. Она обнажила клыки и двинулась было к Бехайму, но Фелипе схватил ее за руку. – Добро пожаловать, кузен, – сказал он строго и немного гнусаво. – С поклоном от господина Агенора? Эти слова смутили Бехайма, но от испуга он был не в состоянии понять, что за ними стоит. На мрачном фоне старого темного гобелена и вытертого ковра эти двое вампиров пылали жизненной силой, от них исходили осязаемые волны эмоций и, казалось, шло свечение сильнее, чем от фонарей, наполнявших комнату дымным желтым светом. – Прошу прощения, мой господин, – сказал Бехайм. – Как вам известно, Патриарх приказал мне расследовать убийство Золотистой... – И именно это привело вас сюда. Фелипе произнес это насмешливо, и Бехайм, ободренный тем, что они на него не набросились, ответил: – А что же еще? – Действительно, что же еще? Долорес стряхнула с себя руку Фелипе и взвизгнула: – Почему ты позволяешь ему оскорблять нас? Убей его сейчас же! Фелипе склонил голову набок, как будто обдумывая ее слова. – Нет, – спокойно сказал он. – У нас есть кое-что поинтереснее. – Господин, вы не так все поняли! – стал объясняться Бехайм. – В мои намерения не входило как-то задеть вас, я пришел, чтобы рассеять все подозрения на ваш счет. Бехайму пришлось прекратить свои заверения – Фелипе шагнул вперед и воздел руки к небу, как жрец, молящий божество, после чего медленно опустил их, словно преодолевая какое-то невидимое сопротивление. Дуги, описанные кончиками его пальцев, обратились в зримые черные линии, тонкие прорези в ткани реальности, образовавшие контур овала, в центре которого стоял Фелипе. Линии стали расползаться, расплываться и заполнять овал черным туманом, как будто открывая дверь в сердце ночи, в тьму столь осязаемую, что она выпирала из своих границ, как черный газ, заключенный в прозрачную оболочку. – Вы ведь слышали о наших Тайнах, кузен? – спросил Фелипе, чуть отступив в сторону, чтобы Бехайму был беспрепятственно виден весь овал, который поднялся над полом на несколько десятков сантиметров; в его существование трудно было поверить, но вот он плыл перед ними – жуткий черный разрыв яви, высотой чуть пониже человеческого роста, словно пасть гигантского бесплотного червя, прорвавшегося в комнату сквозь стену и запыленный гобелен. – Не сомневаюсь, что с некоторыми из них вы уже познакомились, но, держу пари, с этой сталкиваетесь впервые. – Послушайте, прошу вас! – взмолился напуганный Бехайм, не отводя глаз от черного овала. – Меня послала сюда госпожа Александра. Она представила косвенные свидетельства вашего участия в убийстве. У меня не было иного выбора – я должен проводить расследование. – Лжец! – Смуглое лицо госпожи Долорес потемнело еще больше, наливаясь кровью. Она повернулась к Фелипе. – Не позволяй же ему обливать тебя грязью! – Тише! – Фелипе сделал несколько шагов к Бехайму, отступившему к двери кабинета. – Даже если бы я тебе поверил, твой проступок не стал бы безобиднее. Ты врываешься ко мне без приглашения и, по твоему же признанию, фактически обвиняешь меня в убийстве. Я убиваю без колебаний, добываю пропитание так, как мне нравится. Но я никогда не надругаюсь над традицией. И мне наплевать, кто тебя ко мне направил, я не потерплю таких оскорблений. Про Александру – это все басни, но, поскольку мне известно, кто подвигнул тебя на такое вероломство и нарушение всяческих правил приличия, я склонен проявить милосердие. – Уверяю вас, господин, я говорю правду! – Нет, ты лжешь. Ты просто стал пешкой в споре между Агенором и мной. И этот ход, по-моему, оказался ошибочным. – Мне неизвестно о каких-либо ваших делах с господином Агенором. – О чем ты говоришь? – спросила у Фелипе госпожа Долорес. – Вы с Агенором участвуете?.. – Агенор так думает, – раздраженно ответил Фелипе. – Хотя я сказал ему – нет. Несмотря на испуг, Бехайм отметил про себя расхождение между тем, что говорилось в дневнике Фелипе, и его словами. – Почему же он тогда продолжает на тебя давить? – не успокаивалась госпожа Долорес. Фелипе пожал плечами: – Кто знает? Возможно, он поймал меня на слове. В противном случае вряд ли послал бы ко мне вора. Так или иначе, он всегда был помешанным, теперь же хочет оправдать свое безумие моими препаратами. Он оттолкнул госпожу Долорес, которую, кажется, озадачил его ответ, и подошел к Бехайму, остановившись в шаге от него. Того словно околдовали жестокие ярко-розовые губы Фелипе, устремленные на него покрасневшие глаза с черными зрачками, неестественная гладкость задубелой кожи, красивые черты лица, скованные надменностью и своеволием в зверскую маску. – Хочу, чтобы ты представлял себе, что тебе уготовано, кузен, ибо ожидающая тебя участь необычна и по сути своей, и по дарованному тебе милосердию. Фелипе красноречиво махнул рукой в сторону черного овала. Этот жест, по-видимому, был продолжением магического действа – черное пространство оформилось, обрело глубину. Бехайм словно заглянул в зияющую глазницу: в ней была пустота, населенная бледными призраками – неуловимыми крылатыми существами со смутными, зыбкими очертаниями. Оттуда доносился слабый прерывистый свист, будто ветер швырял песчинки об оконное стекло. Ему стало холодно, ноги у него подкосились, как на краю бездны, грозящей навеки поглотить тебя. – Гермето ди Ланца, обращенный моей дочерью Александрой – той, чье доброе имя ты пытался запачкать, – был Колумбом, впервые пустившимся в плаванье по водам, обозреваемым тобой в сей миг, – бодро произнес Фелипе. – Переходя из одной жизни в другую в ночь своего посвящения, он случайно наткнулся на вот эту самую тьму и, уразумев, что эта территория еще не нанесена на карты, почувствовав, что в будущем можно ею воспользоваться, никому не рассказал о своем открытии и втихомолку занялся исследованием ее возможностей. К несчастью для бедняги Гермето, его изыскания не остались незамеченными. – Фелипе взял с тумбочки, у которой стоял Бехайм, керамическую статуэтку танцующей разодетой парочки. – Если бы я позволял моим чадам самовольничать в научных делах, то, вне всякого сомнения, потерял бы их уважение. И вот однажды вечером, когда Гермето изучал пропасть, которую ты сейчас перед собой видишь, я поприветствовал его, дав пинка его слугам, которые и канули туда. Мне показалось, что будет вполне справедливо, если он последует за ними. Он швырнул статуэтку в овал. Разорвав его поверхность, она на мгновение повисла, вытеснив часть окружающей ее тьмы, выплеснув из образованной ею впадины несколько капель, которые вылетели наружу с неповоротливостью ртути или другой жидкости тяжелее воды, ненадолго застыли в воздухе, словно кто-то пробил отверстия в небе из черного дерева, и снова упали на место, а статуэтка, медленно вращаясь, начала движение вниз – трагикомический образ оцепеневших развеселых дамы и кавалера, раскрашенных, в шелках с вышивкой, с размалеванными щеками, и эта пара, кружась, понеслась ко дну, в полную тьму и пустоту. За секунду до того, как безделушка исчезла из виду, совсем рядом на миг промелькнула какая-то бледная крылатая тварь. Смерть, подумал Бехайм; ему еще не доводилось видеть это, эту Тайну, но он знал, что она – часть той черной страны, в которой он побывал во время своего посвящения, и мысль о возможности попасть туда, испытать хоть подобие той боли и того ужаса, через которые он прошел тогда, обессилила его, выбила опору из-под ног. – Любопытно, не правда ли, – сказал Фелипе, проводив взглядом статуэтку. – Мне так и не удалось проникнуть в природу этого явления, но я полагаю, что мы имеем здесь дело с чем-то вроде небольшого озера на равнине смерти, в которое уходит то, чему отказано в посвящении. Все, поглощаемое им, продолжает по-своему существовать. Будь ты столь же чувствителен к эфирным вибрациям, как я, ты услышал бы отзвуки жизни Гермето и его слуг, а также мучающих их созданий. Не знаю, что это за существа, но думаю, они представляют ту стадию развития духа, до которой в один прекрасный день возвысятся Гермето со товарищи. Фелипе подбадривающе ухмыльнулся: – Как видишь, я не обрекаю тебя на смерть. Тебя ждет новое таинственное превращение. А может быть, однажды я найду способ извлекать из этого хранилища то, что мной туда было отправлено. Тогда я верну тебя из глубин. Несомненно, ты поведаешь массу интересного. Итак! – Еще одним вычурным жестом он пригласил Бехайма войти в черный овал. – Ну же, кузен. Какой смысл медлить? Бехайм, ошеломленный открывшимся ему сверхъестественным зрелищем, почти околдованный звучным голосом Фелипе, вдруг осознал, что смертельная опасность совсем рядом, и отскочил к алькову, туда, где, преграждая ему путь, стояла госпожа Долорес. Он замахнулся, обрушивая на нее кулак, но она поймала его руку, заломила ее, лишив его равновесия, а затем, схватив его, как метательница молота, впечатала головой в стену. В глазах у него щепками разлетелись лучи белого света, сквозь макушку вошла жгучая боль. Он попробовал собраться, встать, но Долорес оказалась на коленях рядом с ним, сгребла его за грудки и отшвырнула. Ее смуглое хищное красивое лицо превратилось в звериную морду с затянутыми черной пеленой глазами и протянувшимися от клыков к нижним зубам нитями слюны. Фелипе стоял над ее плечом и безмятежно смотрел вниз. – Не думаю, чтобы ты был слишком ей дорог, – сказал он. – Если тебе так нравится больше, пусть просто разорвет тебя на части. – Не надо, пожалуйста, – пробормотал Бехайм, не в состоянии сосредоточиться. – Я... я не могу... – Еще как можешь, кузен. – Фелипе схватил его за жакет и рывком поставил на ноги. – Вот видишь! Это тебе только кажется, что не можешь. Он протащил Бехайма по комнате, поднял за воротник и штаны и с силой, которой невозможно было сопротивляться, взметнул его к овалу, остановившись, лишь когда лицо Бехайма оказалось всего в нескольких сантиметрах от черного пространства. Бехайм почувствовал, как что-то холодное давит на кожу, мягко ощупывает ее, как будто овал, зная о том, что он рядом, изучал его, знакомился с ним – так слепой трогает лицо собеседника, чтобы узнать его черты. Бехайм бился, отчаянно пытаясь вырваться, но Фелипе лишь подтолкнул его еще чуть вперед, и его голова вошла в черный мешок. Сначала он ничего не увидел, у него сперло дыхание, и он перестал чувствовать тело – лишь лицо как будто сковала ледяная маска. Но вскоре то ли глаза привыкли к темноте, то ли тьма, неведомо как, преобразовалась в его мозгу в зрительные образы, и он увидел ряд складок, как на огромном занавесе, сияющих, но не теряющих своей черноты, похожих на негативное изображение северного сияния, а между ними медленно плыло что-то, напомнившее ему вышедшие на поверхность пласты кварца, мертвенно-бледные очертания обелисков, хрустальных городов. Словно в пьяном бреду, как сквозь стену, он услышал гулкий бессвязный гомон. Вслед за тем где-то у пределов его поля зрения вспыхнула зарница, потом, истончившись, обратилась в лезвие ослепительной белизны, раскинувшееся вширь, как горизонт, и прорезала мрак, устремившись к нему, отчего по всем складкам пошла рябь, а хрусталь забурлил, как будто меч рассек воду с парящей над ней черной дымкой. Но то был не меч – что-то надвигалось на него, расползалось, принимая четкие очертания, – это приближался рой отвратительных светящихся существ, все они были разные, но их объединяла уродливость форм: свинокрысы, клопольвы, паукособаки, крабочерви и другие; они постепенно заполняли все поле зрения – несметные полчища, несчетные легионы кошмарных рож и тел. Они ринулись к нему, и он вдруг как будто вырос – стал огромным, как само небо: они не скопились толпами над ним, не погребли под спудом кишащей световой массы, а съежились, усохли и впились в его плоть, загоняя иглы ему в лоб и щеки, обжигая болью, – он представил себе, как все они, осыпая искры, наносят на громадное темное чело татуировку – созвездие пыток. И вдруг он снова оказался в апартаментах Фелипе, тело его, беспомощно болтавшееся в воздухе, сотрясали судороги. – И что же ты увидел, кузен? – кротко полюбопытствовал Фелипе. Бехайма жгло стужей, колотило, зубы его стучали. – Отдохни, дорогой мой, – сказал Фелипе. – Мне некуда торопиться. Бехайма не отпускала дрожь, он старался как-то собрать воедино увиденное, приукрасить его выдумкой – он прибег бы к любому обману, лишь бы оттянуть тот миг, когда его снова ввергнут в эту ледяную потустороннюю тьму. Он начал было свой совершенно неправдоподобный рассказ, как вдруг госпожа Долорес взвизгнула, Фелипе разжал пальцы, и Бехайм рухнул на пол. – А ну-ка брось! – приказал Фелипе. – И поди ко мне. По перемене в интонации Фелипе Бехайм понял, что тот обращается не к нему, а к кому-то еще. Он с трудом поднялся на колени, воодушевленный надеждой, что кто-то пришел ему на помощь. Может быть, господин Агенор? Или Александра. Но в апартаменты вошла Жизель. Ее бескровное лицо искажал страх. Она держала пылающий факел у самого носа госпожи Долорес, уже забившейся, прячась от пламени, в самый угол алькова. – Иди ко мне, – повторил Фелипе. Рука Жизели дрогнула. Госпожа Долорес пристально смотрела на нее, и Бехайм понимал: еще несколько мгновений – и она не выдержит взглядов двух вампиров. Он встал и, ускользнув от протянувшего к нему руки Фелипе, спотыкаясь пошел через комнату. Выхватив факел у Жизели, стараясь держать его подальше от себя, едва превозмогая ужас от близости пляшущего пламени, потрескивающего цветка смерти, и в то же время безрассудно желая пройти через эту опасность – сгореть, он торжествующе поднес факел к самым волосам госпожи Долорес, задыхавшейся от испуга. – Клянусь, я буду держать твое сердце у себя на ладони, – заверил его Фелипе. Бехайм взмахнул факелом перед лицом госпожи Долорес, она издала душераздирающий вопль. – Спокойно! – скомандовал он Фелипе. – Идите в кабинет. Фелипе что-то прорычал, но отошел на несколько шагов назад. – Быстро! – приказал Бехайм. Жизель прижалась к нему, вцепившись в его руку. – Иди за ним, – велел он ей. – Запри его. – Сначала Агенор сам покушается на мою собственность, потом подсылает вора, – проговорил Фелипе, продолжая отступать. – Передай ему – я больше не потерплю от него унижений. Никакое дело их не оправдывает. Я достану его хоть из самой преисподней. – Убирайтесь в кабинет! – Бехайм взял госпожу Долорес за волосы и развернул ее лицом к Фелипе, чтобы тот видел, как ей страшно. – Делай что говорят! Мигом! Фелипе все пятился. – Знаешь, на что ты сейчас себя обрекаешь, тупой недоносок? Ты... – Еще два слова – и я ее спалю, – сказал Бехайм. – Потом можешь угрожать мне сколько угодно. Фелипе, подавшись назад, вошел в кабинет. – Из преисподней, – повторил он. Жизель захлопнула за ним дверь и задвинула засов. Из-за двери доносилось: – Так и передай Агенору, не забудь. Нигде ему не укрыться – даже в адском огне. Госпожа Долорес упала на колени, опустив голову, спрятав лицо в спутанных черных волосах. Распахнувшийся халат обнажил обвисшие, болтающиеся груди, ее пальцы не переставая царапали пол. Бехайм наслаждался видом ее покорности. – Зачем вы это сделали? – спросил он. Она приподняла было голову, но он велел ей не смотреть на него, не отводить взгляд от пола. Он повторил вопрос. Она ответила, что не понимает, о чем это он. Тогда он спросил, зачем они с Фелипе убили Золотистую. – Я никого не убивала, – сказала она и зазвеневшим от злобы голосом добавила: – Во всяком случае, за последние дни. – Значит, это сделал Фелипе. – Нет, он был здесь, со мной. – Она откинула волосы. – Глупо нас подозревать. Что бы нам дало это убийство? Стараясь держаться на почтительном расстоянии от черной пасти потустороннего, висевшей посреди комнаты, к Бехайму подошла Жизель и взяла его за руку. – Возможно, оно и не должно было ничего вам дать, – сказал он. Госпожа Долорес молчала, и он угрожающе покачал факелом. – Будь ты проклят! – Она устремила на него сквозь растрепанные волосы пристальный взгляд сумасшедшей. Она была бледна, отчего казалась еще свирепей. У Бехайма по спине пошли ледяные мурашки. Она снова опустила голову. – Ты ни черта не понимаешь – тебя используют. – Кто же? И как? – Могу лишь предполагать, – ответила она. – Но Золотистая... разве тебе не ясно? Что от нее толку? Какой дурак пошел бы на такое, только чтобы глотнуть ее крови? Убийство было средством для достижения какой-то цели, а не самой целью. – Это вряд ли снимает с вас подозрения. – Да подумай же, дьявол тебя побери! Что произошло сразу после убийства? Кто сделал следующий шаг? – Расскажите, если вам это известно. – Да Агенор же, балда! – Не понимаю. – Он поручил тебе руководить расследованием, не так ли? Ты в самом деле считаешь, что он сделал это благодаря твоим сыскным способностям? Неужто ты и впрямь такой болван? Агенор плетет очередную интригу и использует тебя в ней. Бехайм задумался над ее словами. – Мне все же не уразуметь, каким образом это исключает из числа подозреваемых вас. – Кто сейчас враг Агенора? – Госпожа Долорес ударила себя в грудь. – Я! Он воспользовался этой возможностью навести тебя на меня. И на моего возлюбленного. Бехайм допускал, что это обвинение может быть небезосновательным, но сказал: – Госпожа, если бы я отбрасывал улики из-за того, что у подозреваемых есть противники, желающие им навредить, то мне вообще некого было бы подозревать. Боюсь, ваша попытка подорвать мое доверие к господину Агенору – шаг в корне неверный, это большое упрощение, как и хитрость, приписанная ему вами. – Ты все-таки непроходимо глуп, – ответила она. – Может быть, даже сам Агенор не знает степени твоего слабоумия. Он решил зайти с другого конца. – Когда я упомянул о том, что госпожа Александра предоставила мне сведения, указывающие на участие Фелипе в преступлении, вы прекрасно изобразили возмущение. Но, учитывая ваши с ней отношения, я сомневаюсь, что это стало для вас неожиданностью. Что вы замышляли, пытаясь направить меня по этому пути? Неужели вы не видите – я понимаю, ей удалось использовать мое расследование в своих целях. А возможно, и в ваших. Вполне вероятно, что очернить Фелипе вы задумали вместе с ней. Не усмешка ли слетела с уст госпожи Долорес? Он не был в этом уверен, в ту секунду он на нее не смотрел. Но последовавшую за этим тираду вряд ли мог произнести тот, кому забавно, и он так и не смог определить, притворяется она или нет. – Слышать этого не хочу! – воскликнула она, играя желваками. – Я больше не желаю выслушивать вашу клевету в адрес Александры! Она невиновна. Если вы посмеете и дальше обливать ее грязью... Какое-то время она не говорила, а, обуреваемая гневом, только шипела, брызгая слюной, как дикий зверь. Она втянула в себя воздух, сгорбилась, выгнула спину. На мгновение Бехайму представилось, что она раздается вширь, растет, превращается в великаншу. Ярость Долорес теперь предстала перед ним в свете того, что Александра рассказала ему об их отношениях. Не исключено, что она говорила правду. Если Долорес совратила ее против воли, причиной тому могла быть ее непреодолимая страсть к Александре – и тогда это объясняло, почему Долорес назвала ее невиновной. Ему хотелось в это верить, хотелось верить во все, что произошло между ними. Но устоит ли эта вера перед растущим подозрением, что она направила его в апартаменты Фелипе совсем не по тем причинам, которые преподнесла ему. – Я живу уже почти три столетия, – просипела Долорес, – казалось, она сдерживается, чтобы не закричать. – У меня было пять тысяч любовников и столько же любовниц. Я видела Сибирь в огне, бродила по тайным ханским городам. И теперь – выслушивать угрозы какой-то жалкой твари! – Она тяжко вздохнула. – Три столетия. Может быть, уже довольно. Она вскинула на него глаза. – Прекратите! – предупредил он, догадываясь о ее намерении. Жизель прошептала: – Мишель! – и крепче сжала его руку. Госпожа Долорес горько усмехнулась каким-то своим мыслям. – Не смотрите на меня, – приказал ей Бехайм. – Не смотреть? Только ли моих глаз ты боишься? А как насчет рук, волос? А вот этого? – Она подперла груди ладонями, как бы взвешивая их и водя большими пальцами вокруг шоколадных сосков. Она снова хохотнула, как умалишенная, и заговорила картаво и назойливо: – Ах, кузен, кузен! Я слеплена из ужасного теста! Сердце мое – яд, душа моя – огнь и стих. Плоть моя – сама смерть. В расселинах моего мозга жуки откладывают жемчужные личинки. Нет никого ужаснее меня, нет врага отчаяннее и бессовестнее. Ты думаешь, у меня не хватит храбрости и воли дотащить тебя на руках в клубке пламени до ада? Если ты так думаешь, то ошибаешься, и крепко, ибо смерти я боюсь столько же, сколько боялась бы ублажить любовника, о котором мечтала тысячу ночей. Он со мной всегда, и я всегда томилась по нему. Он бесконечно пленителен, безмерно терпелив. Тот, кто с ним не знаком, боится его. Но не я. Хотя он сам Тайна, он не тайна для меня – я по тем краям бродила. Плавала каждую ночь по его водам – водам Стикса, исходила лунные дороги, что ведут прочь из пустыни черепа. Резвилась со зверем, чья краса – солнце, порождающее прекрасные тени наших жизней. Пробовала на вкус его демонов, пила сок их гниющего плодородия. Внутри меня ползали гомункулы, рывшиеся в его нечистотах. Я отдавалась паразитам, питавшимся остатками его жутких снов. – Она устремила безумный взгляд в черную полость, сотворенную Фелипе, как будто только что увидела ее. – Смерть. Произнеси это слово, кузен, и вслушайся, как от него вибрирует воздух! Это слово звучит мощно, торжественно, не правда ли? Как последний выдох большой любви, как первый вздох бури. Она закрыла лицо руками, словно была более не в силах противостоять своей страсти к смерти. И вдруг с прытью, какой Бехайм не мог себе и представить, застав его врасплох, она подалась вперед, вверх и схватила его за запястье, тисками сковав ему руку, державшую факел. Свободной рукой она оттолкнула в сторону Жизель и, поднявшись на ноги, швырнула Бехайма в дверь. Факел, рассыпая искры, упал на каменный пол и покатился за ее спиной. – Но если нужно, – сияя, сказала она, – я готова потерпеть и пожить еще немножко. Она крепко ухватила его за жакет и приподняла над полом. – Во всяком случае столько, чтобы успеть проводить тебя в последний путь. – Она крикнула через плечо: – Фелипе! Я на свободе! Бехайм боднул ее в лицо, она качнулась назад и выпустила его. Из носа у нее хлынула кровь, густым соусом стекая по губам и подбородку. Она высунула язык и, улыбаясь, принялась лакать алую жидкость, сочившуюся из ее ноздрей. Фелипе пытался вышибить дверь кабинета. С каждым ударом дерево все больше прогибалось наружу. И тут раздался пронзительный крик госпожи Долорес. Она в ужасе смотрела на дым, клубами поднимавшийся вокруг нее, – отскочив от удара Бехайма, она слишком близко подступила к упавшему факелу, и на шлейф ее халата попала искра. Шелковая ткань вовсю пылала. Долорес завыла от страшной боли и ярости и бросилась на Бехайма, но ему удалось увернуться. Он схватил за руку Жизель и, обойдя справа магическую пустоту Фелипе, так и висевшую посреди комнаты, кинулся со служанкой вон, прочь от горящей вампирши, которая, крича, с протянутыми руками, заковыляла за ними, стремительно превращаясь в гигантский факел, от которого стало светло, как днем за стенами замка. Дверь кабинета затрещала, посыпались щепки. Кожа госпожи Долорес потемнела и покрылась волдырями, вопли ее перешли в какой-то скрип и скрежет, едва слышный сквозь треск пожиравшего ее огня. Страшно было смотреть на лопающуюся маску ее лица, и в эту минуту Бехайм не чувствовал никакого злорадства, ни йоты торжества. Она бросилась к ним, роняя капли пламени, но они отпрыгнули в сторону, и тогда она повернулась, потом, шатаясь, сделала шаг влево и, на мгновение застыв, как будто решая, как быть дальше, и тем самым не оставляя Бехайму сомнений в том, что она делает это осознанно, нырнула в черную пасть, парившую в воздухе, в тот самый миг, когда в дожде щепок, во взрыве разлетающихся досок сквозь дверь вылетел Фелипе – с обнаженными клыками, покрасневшими глазами – воплощение кошмара. Увидев Долорес и ужаснувшись, он схватил ее за запястье, а она, падая – может быть приняв его за Бехайма или просто непроизвольно, – стиснула его в объятиях. Несколько секунд они балансировали на грани между жизнью и смертью, наполовину погрузившись в эту стылую черную пустоту, но не уйдя в нее с головой; пламя поползло по руке Фелипе, доставая языками его лицо. Тут Бехайм, понимая, что упустить момент будет смерти подобно, подбежал и подтолкнул их. Они исчезли в пропасти, и наступила мучительная тишина. Казалось невозможным, чтобы столько жизненной энергии в одно мгновение ушло в небытие, и от внезапности и окончательности этих смертей – если то была смерть – Бехайма охватила тоска. Может быть, госпожа Долорес надеялась, что эта чернота потушит пламя? Но этого не случилось. Бехайм видел: они продолжали гореть и после того, как отдалились на огромное расстояние, – красноватая звездочка посреди роящихся бледных огней. Повисшее безмолвие заключило его в свой плен, обратив его ум внутрь, и он задумался – как он неумел, как наивен. С какой легкостью он позволил ей обвести себя вокруг пальца! Теперь его могли лишить бессмертия. За такое преступление его убьют, приговорят к Озаряющему Жертвоприношению. Связанный по рукам и ногам, он, лопаясь пузырями, испечется в рассветных лучах на башне, солнце выпарит его дух, курящимся дымком зашлет его в будущее, и он в предсмертном стоне будет выкрикивать то, что ему откроется, молясь, чтобы его видения доставили наконец достаточно сведений, полезных для Семьи, и Патриарх даст знак слуге вонзить в него осиновый кол и положить конец его агонии. Он вспомнил рассказы об Озаряющем Жертвоприношении, которому подвергли Джузеппе Чинцалу, длившемся несколько часов, когда видения несчастного отличались такой ясностью и были настолько важны, что Патриарх тянул до последнего. Говорили, что от Чинцалы остались одни головешки да угольки, продолжавшие с шипением выплевывать сквозь пепел кровавые розочки и предсказания. Что же это такое – солнце, раз оно способно извлекать такие таинственные алмазы из жара и надвигающейся смерти? И что такое душа, когда она в силах улететь столь далеко, уйти в толщу времен – и сохранить связь с плотью? Бехайм стоял в замешательстве, пытаясь осмыслить то, что произошло, собрать звенья событий в одну цепь и увидеть хоть проблеск надежды. Но единственное, что он увидел, была его глупость – и предательство Александры. Сомнений нет: она его использовала. И тем самым подвела к гибели. Загадочная бездна, в которую канули госпожа Долорес и Фелипе, казалась теперь черным зеркалом, отражающим его собственное будущее. Тревожное пламя занялось в его мозгу. К горлу подступил желтый водянистый кислый страх. ГЛАВА 13 Жизель, потерявшая от всего случившегося дар речи, потащила его за руку к двери. Хотя он был парализован страхом, в его душе все еще оставалось место для жалости к ней. Ведь она понимает: отправив на тот свет сразу двоих, они обречены. Но ему было невыносимо отказаться от всякой надежды на то, что она уцелеет, и, поскольку бежать представлялось лучшим выходом, чем ждать, он решил создать хотя бы видимость борьбы за спасение, и они устремились с подъемного моста вниз, через круто уходящий в пропасть лабиринт арок и лестниц, все ниже и ниже, в самые недра замка, по закоулкам, запрятанным так глубоко, что, вскидывая иногда голову, он видел не огромные висячие фонари, а бледные звезды, мерцающие в сумрачном небе. Вот-вот, казалось ему, за их спинами раздадутся окрики, но погони не было. Могло ли так случиться, что преступление прошло незамеченным? Других объяснений ему в голову не приходило. Но если и так, рано или поздно Фелипе и Долорес хватятся, и Александра шепнет, что виноват он. Она не могла предвидеть, что он убьет любовников, но теперь он был уверен, что в ее планы входило как-нибудь бросить тень на него или на Агенора; вероятно, она расставила на него сети. Тем не менее она вела его в нужном направлении – сведения о возможных совместных делах Агенора и Фелипе стоило обдумать, хотя пока неясно, как это могло быть связано с убийством Золотистой. Он готов был обвинить ее в предательстве, но для окончательного вывода пока не хватало доказательств. Требовалось время, чтобы профильтровать мутные воды и отделить от грязи твердые факты. Да, именно это нужно ему сейчас. Время и неправдоподобное везение. Больше двух часов они бежали, стараясь держаться самых темных уголков, и наконец увидели перед собой зияющий вход в тоннель, над аркой которого был начертан замысловатый рисунок, изображавший нимф, поверженных на колени и насилуемых сатирами, пристроившимися сзади. Рты нимф были перекошены, руки простерты вперед, как будто где-то там далеко, в темноте, их ждало избавление. Покоя хотелось и Бехайму, смертельно уставшему – не столько телом, сколько душой. Под наскальной картинкой были нацарапаны непристойные комментарии на немецком, французском и венгерском языках, там было много слов, которых он не знал. Он вдруг почувствовал необъяснимое желание остаться тут навсегда, стоять и переводить слово за словом, угадывая существительные по глаголам, и наоборот, и составляя из них похабную оду, безнравственную эпитафию. Тишина висела тяжелой глыбой, пахло сыростью бессолнечных вод и склизкого камня. В нескольких шагах уже ничего не было видно, но он напряг слух, и откуда-то неподалеку до него донеслось биение сердец – где-нибудь метрах в пятнадцати спрятались двое смертных. Судя по запаху, мужчины, решил он. Это или слуги, авангард погони, или – что более вероятно – беглые, прежде состоявшие на службе у Семьи и отказавшиеся от надежды на вечную жизнь. От мысли, что и он стал одним из них, дрожащим от страха изгоем, он запылал стыдом и яростью, и от взгляда на Жизель, терпеливо трусящую бок о бок с ним, такую ранимую, с растрепавшимися волосами, в нем вспыхнуло негодование. Как мог он пойти на поводу у этого создания? Если бы он не сбежал, то смог бы убедить Патриарха, что пал жертвой обмана; он должен был остаться и потребовать очной ставки с Александрой. И с Роландом Агенором. Особенно с Агенором. Рука старого злодея чувствовалась повсюду в этой гибельной для Бехайма истории. Не исключено, конечно, что он невиновен. По крайней мере в убийстве. Но в словах госпожи Долорес была своя правда: Агенор вполне мог использовать его, для того чтобы извлечь для себя выгоду из смерти Золотистой. То, что Бехайм принимал за отеческую заботу и благородные побуждения, могло просто-напросто прикрывать собой хитроумное коварство, и теперь он проклинал себя – как же он не понял, что изображаемый Агенором альтруизм не принадлежит к числу добродетелей, исповедуемых Семьей, что благодеяния тут редко бывают бескорыстными, что за личиной доброты всегда прячется жадность или какой-нибудь другой порок. Роль старца и книжника, веками копящего в своем уединении мудрость, несомненно, прикрывала алчность, не менее безудержную и бессовестную, чем у де Чегов. Агенор и Александра, Александра и Агенор. Держится ли эта ось на каком-то решающем факте, на чем-то, имеющем отношение к расследованию? Неизвестно. Он потерял все и не узнал ничего. Отчаяние Бехайма переросло в гнев, а гнев дошел до такой степени, что он почувствовал освобождение, как будто воспарил высоко над безрадостной равниной своих мыслей, более не связанный вызвавшими их рассудочными соображениями. И в этом яростном полете, отбросив привычную мягкость, он, казалось, наконец достиг сердцевины своей сущности, вобрал в себя спрятанные прежде за какими-то чернильными пятнами особенности своей острокрылой души и зажил ею вполне. Он будто почувствовал тысячу мощных возможностей, еще мгновение назад представлявшихся ему отвратительными, а теперь ставших привлекательными, манивших, обещавших новые способы господства, свежий взгляд на вечность. Новое знание бодрило, опьяняло. Сердце его билось упругим ритмом только что откушавшего крови, а умственному взору (возможно, то не было внутренним взором, а просто разбились оковы времени, явив ему сквозь рваную брешь, пробитую в каменных стенах замка Банат, какое-то царство преисподней) предстали собравшиеся вокруг него смутные силуэты – одетые в темное стройные и бледные дамы и господа с блеском в глазах. Процессия этих жителей сновидения, обвитых длинными лентами тумана, медленно подплывала к нему. Испугавшись, он пробовал отогнать их усилием воли, но они не исчезли, и ему стало еще страшнее. Но тут ему открылось – то были сонмы живых и мертвых из многочисленного племени Агеноров, собравшиеся, чтобы свидетельствовать; они были здесь и не здесь – невещественные осколки каждого слетелись на обряд его просвещения. В его крови словно зазвучали их имена, приглушенно загудели, исполняя тень песни, музыки, наполнившей и обогатившей его, как темнота, сгущающаяся в склепе: он почувствовал особую силу их присутствия, переплетение их энергии, сложное, как тень папоротника; и под влиянием всего этого, пропитанный всеми этими вмешательствами духа, он по-новому оценил собственную историю. Этих разлагающихся негодяев с пробитой грудью и зашитыми глазами, юных мужественных животных с изящными манерами и сверкающими зубами, женщин, обнажавших в улыбке клыки, сочетавших красоту с чудовищной энергией и тем самым, как кнутом, подхлестывавших чувства мужчин, – всех их, как он понял, объединяло нечто большее, чем особая разновидность заражения крови, ибо это заражение было тиглем, в котором выплавлялась великая гармония. Их толпа надвигалась, черты лиц становились все различимее, и он узнал среди них нескольких своих знакомых: Даниэлу Ино с убранными в высокую прическу каштановыми волосами; Монро Сифорта, американского финансиста; Клода Сент-Сирила, Поля Видоуза и Эндрю Мак-Кехни – троих в общем-то новичков в Семье, как и он. Там был и сам старик Агенор. Его шевелюра – белое пламя – внезапно заставила Бехайма иначе, чем раньше, взглянуть на характер своего учителя: она говорила о том, что дух его незапятнан. То есть его нельзя было назвать добродетельным. Добродетель – слишком узкое понятие. Тут скорее речь шла о чистоте намерений, полной ясности поставленных целей; это важное качество Агенор привил и всем им, и они проявляли его во всех своих делах. Это было сокровище его крови, их право, дарованное химией рождения. Бехайм впервые увидел себя представителем многовековой традиции, ее наследником и, главное, ее орудием. Основная его задача – помогать в осуществлении плана, конечная цель которого неизвестна самому Агенору, но запечатлена в крови, и витиеватые узоры этого ячеистого лабиринта им предопределено усложнить собственными интригами и отчаянными делами. Он почти зримо представил себе воплощение этого плана и, казалось, даже различал тех из их ветви – и еще не рожденных, и уже живущих, но пока не посвященных, – которые в один прекрасный день окончательно выполнят его. Возможно, и он будет в их числе, ведь великий замысел близок к завершению. Это было очевидно, это была мудрость его крови. Теперь он понял, что настоящая мудрость – в его крови, а не в уме или душе. Подобно тому как этот красный сок толкало по коридорам его вен биение сердца, его самого гнала по коридорам замысла работа какого-то таинственного механизма, истинная природа которого была скрыта временем и велением биологических превращений. И все же он слышал, как она кипит в музыке его крови (да, да, в этом госпожа Долорес была права – эту песнь он услышал только сейчас, а услышав, сразу ее узнал). И он представил себе, что эта мелодия, приняв видимый облик, светится перед ним, словно маяк в черном небе его одиночества, простой знак – крест или анк [3] , который тем не менее олицетворяет какую-то сильную страсть и глубокую истину. Видимо выполнив свою задачу – препроводив его к высшей точке постижения, – призраки рода Агенора начали отступать, колыхаясь, как тени пламени; гул их пения поднимался вверх, словно клубы благовоний, вселяя в него сознание великого предназначения, вселенской истины и принадлежности к чему-то безграничному. Он был как будто в наркотическом опьянении, как будто, проблуждав много лет в заколдованном лесу, внезапно вырос, превратился в великана и взгляд его обозревал далекое пространство над верхушками деревьев, ориентируясь в загадочной метафизической географии Семьи. Ему захотелось закричать, ликуя, во все горло, но тут его словно омыло каким-то спокойным могуществом, и в этом чувстве была насыщенность тишины собора. Ведь все эти ощущения могли быть лишь еще одним темным симптомом, обострением лихорадки, которой одержима Семья, и, возможно, говорили не о том, что он обрел новое сознание, а о том, что его способность к здравому суждению начала ослабевать. Он боялся, что дело обстоит именно так, но не мог отказаться от своих чувств, ведь они отлили в новую форму его уверенность в себе, позволив, невзирая на безнадежность положения, сосредоточиться на том, чего все-таки можно добиться. Жизель издала слабый звук, но Бехайм был слишком занят своим и не обратил внимания. Он сделал шаг в тоннель, представив себе, как тени накинутым плащом смыкаются над его головой, и протянул руки вперед, в темноту. Сердца двоих затаившихся там забились быстрее. Стоило одному из бывших хозяев появиться так близко – и они вспомнили все ужасные прелести своей службы, на которой некогда состояли, подумал Бехайм. – Подойдите ко мне, – сказал он. – Клянусь, я вас не трону. Послышался удаляющийся топот, но не успел Бехайм броситься в погоню, как кто-то хрипло выкрикнул дрожащим голосом: – Господин, пощадите! Я против вас безоружный! Словно всплывающий из черных глубин образ, из темноты тоннеля нерешительно вышел кто-то худой, угловатый, с зарослями стальных волос и свалявшейся бородой пророка, в выцветшем до неопределенно-серого цвета плаще с капюшоном. Под кустами бакенбард пряталось изможденное лицо со впалыми щеками, но Бехайм видел, что человек этот не стар, как можно было подумать по его сгорбленной спине и морщинам, просто в свое время ему досталось от жизни. Близко посаженные, голубые, как лед, глазки придавали его чертам хитроватое выражение, кожа на шее еще не увяла, в почти квадратных мозолистых руках чувствовалась сила. Бехайм ощутил ядовитый запах страха от его крови, но было ясно – страх этот не так уж и силен, согбенная поза по крайней мере отчасти маскирует чувство презрения. – Назови свое имя, – обратился к нему Бехайм. Незнакомец остановился на почтительном расстоянии и отвел глаза в сторону, левое плечо было опущено, как будто он ждал, что его вот-вот ударят. – Влад, господин, – ответил он и продолжил, взяв совершенно не соответствовавший его наружности болтливый тон: – Меня зовут Влад. Но я не тот Влад, который народ на колья сажал. – При этом он ни с того ни с сего тоненько и надтреснуто засмеялся. – То был не я, нет. Неудачное совпадение, ничего более. – Зато, видимо, удачное для меня? – Бехайм смеющимися глазами взглянул на Жизель, и она тускло улыбнулась в ответ. – А где же твой товарищ, Влад? – Господин, он испугался. Затрепетал от величия вашего. Не посмел предстать перед вами. – А ты – не боишься? – О, как же, господин, я в ужасе. Кровь моя, – он театрально прижал руку к груди, – стынет в жилах. Но я привык бояться. Я научился смотреть на свои чувства и желания со стороны, а не быть их рабом. Он метнул взгляд в сторону Жизели, задержал его на ней и опустил вниз, на истертые камни пола. – Что ж, и за ответом в карман не полезешь, – весело сказал Бехайм. – Пожалуй, поверю тебе. На какую-то долю секунды их взгляды встретились, и Бехайм почувствовал, как перетекают одна в другую переменчивые мысли Влада и насколько успел он утвердиться в своей ненависти к их племени, накопленной за годы тайного пребывания в темноте, когда приходилось подальше прятаться от сиятельств, правивших высшими сферами его каменной вселенной, и лишь мечтать о могуществе, которого у него никогда не будет. – Я слышал, – сказал Бехайм, – вам, обитающим здесь, известны все тайные ходы Баната. – Ну, не все, – ответил Влад. – Но кое-какие мы знаем. – А еще мне говорили, вы можете без труда проникнуть в любой уголок замка. Влад слегка наклонил голову в знак подтверждения. – И даже в палаты Патриарха? – Даже туда, господин. – Отлично! Тогда немедля веди меня к Патриарху. Влад замялся: – Вы меня простите, господин, за мою дерзость, но я должен полюбопытствовать: почему вы идете туда тайными тропами, а прямо не испросите аудиенцию? – Это тебя не касается. Бродяга что-то прогудел, запинаясь, словно пьяная пчела, и торопливо кивнул, как будто согласившись с внутренним голосом, чего-то требовавшим от него. – Дело ясное, сударь, вы впали в немилость, иначе не искали бы проводника. А коли так, дурак я был бы, не попросив за свои услуги награды. – Твоей наградой, – сказал Бехайм, едва сдерживая гнев, – будет то, что я отпущу тебя живым. – Многим этого было бы более чем достаточно, – сказал Влад еще более уверенным голосом, но по-прежнему застыв в угодливом поклоне. – Но меня лично, господин мой, терзает множество страхов. Смерть – лишь один из них, а жизнь, – он нервно усмехнулся, – жизнь, конечно, прекрасна, но что-то в последнее время она стала пресноватой. Он прямо посмотрел на Бехайма. Его усатое лицо с выпиравшими скулами, украшенное сверкающими глазами, похожими на драгоценные камни, с высунутым кончиком розового языка напоминало морду рассерженной крысы. – Отдайте мне женщину. Вашу прекрасную даму. Вот красавица! Отдайте ее мне, и я отведу вас к Патриарху. Жизель спряталась за спиной Бехайма и протянула руку к его плечу. Бехайм сухо усмехнулся. – Послушайте, господин! – Влад на шаг отступил, почти не меняя позы – так мангуст, схватившийся с коброй, отходит немного назад проверить, не устала ли его противница. – Что вам стоит пообещать мне? Я ведь понимаю – давая слово такому, как я, вы себя ничем не связываете. Пообещайте ее мне. А потом, ежели захотите, возьмете свое слово назад. А когда я отведу вас к Патриарху, можете наказать меня за дерзость. Отсутствие в этой просьбе какой-либо логики смягчило Бехайма. – Какой же тебе толк от такого уговора? – Ну как же, вот эта женщина, господин. Видите ли, я уверен, когда мы доберемся до палат Патриарха, вы поймете – от меня вам куда больше пользы, чем от нее. Хоть со мной оно и не так приятно, это я согласен. – Он одарил Жизель бесцветной, беззубой улыбкой. – Как тебя звать, сердце мое? – Ах ты, свинья! – не выдержала Жизель и вцепилась в Бехайма. – Да он тебя за это зарежет! – Да неужто? Нашему господину не составит труда отыскать себе еще одну сучку на покус. А вот помощника в трудную минуту – в замке Банат этот товар встретишь нечасто. – Влад, почти веселясь, вдруг отбежал вглубь тоннеля, намотал на указательный палец прядь волос и дернул за нее, отчего его голова закачалась, как у марионетки, и уставился на Бехайма. – Ну что, по рукам? – Только уговариваемся так, – помолчав, ответил Бехайм. – Ты отводишь меня к Патриарху, а затем я, если сочту подобающим, покараю тебя. – Мишель, как ты можешь... – начала было Жизель, но Бехайм обнял ее и сказал: – Я никогда никому тебя не отдам. Ты ведь понимаешь это? Влад хихикнул. – Да он же сумасшедший! Как можно ему верить? – Жизель попыталась поймать взгляд Бехайма, но он пристально смотрел на Влада поверх ее головы, вдруг задумавшись. А может быть, этот бродяга прав, хоть и дерзок? Кто может предвидеть, что произойдет, пока они дойдут до палат Патриарха? В подобных обстоятельствах содействие того, кто во всех этих закоулках замка чувствует себя как рыба в воде, могло стать спасительной соломинкой. И снова ему вспомнились заверения Александры, что скоро он увидит, как мало значит для него Жизель. Ему хотелось опровергнуть ее слова, но теперь его обуяли сомнения. – О да, я сумасшедший, – сказал Влад. – Так и есть. Я безумец, это ясно как день. А как им не станешь в замке Банат? Мы все тут свихнулись, даже там, наверху. Разве не так, господин? Бехайм едва заметно пожал плечами. – Но, сумасшедший я или нет, – продолжал Влад, – я знаю тут все изнутри вдоль и поперек: когда-то я служил самому Патриарху. Я вам еще не говорил? Так знайте – служил, и он не жаловался. Мне понятны нужды Семьи, я изучил умы и сердца господ. На их счет я еще ни разу не ошибся. – Послушай, – обратился Бехайм к Жизели, обхватив ее за талию. – Если он заведет нас не туда, куда надо, то умрет. Он это знает. Тогда я просто найду другого проводника. Если же он верно укажет дорогу, это ничего для тебя не изменит. Я должен изложить дело Патриарху. И чем скорее, тем лучше. Это наша надежда – возможно, единственная. Я считаю, нам нужно попробовать, но раз речь идет о твоей судьбе – решай сама. Она приоткрыла рот, как будто собираясь что-то сказать, потом лицо ее затуманилось, и, чуть помедлив, она опустила глаза и прижалась лбом к его подбородку. – Не мне это решать, – сказала она. – Я должна верить тебе. Разве я могу иначе? – Ты уверена? Она кивнула. Бехайм провел рукой по ее волосам, чувствуя грудью стук ее сердца. И снова устремил взгляд на Влада, продолжавшего улыбаться Жизели и переступавшего с ноги на ногу. Волосы и борода бродяги спутались, глаза были злые, как у кусачей собачонки, – казалось, он вот-вот окончательно превратится в зверя. – Попробуй только нас обмануть, – решительно сказал Бехайм, – и я обрушу на твою голову все муки ада. Ясно? Влад как будто и не слышал его. – Как зовут нашу добрую сударыню? – спросил он. – Хочу знать ее имя. Жизель уткнулась лицом в плечо Бехайма. Тот молчал, размышляя, не пытается ли этот изгой своим показным дурачеством усыпить его бдительность? Непохоже, чтобы Влад, этот отщепенец, пребывающий в постоянном животном страхе, вечно ждущий, что на него нападут хищники сверху, способен был на такое искусное коварство, но ведь весь замок – это мир обманчивых личин и тонкой лжи, здесь даже от крыс можно ожидать предательства. – Ну, не важно, – сказал Влад, удаляясь по тоннелю. – Я сам дам ей имя. Что-нибудь этакое классическое, латинское: Лавиния. Или Кальпурния. Порция. Вот! Порция! Есть в этом имени что-то округлое, миловидное. Плотненькое, пухленькое такое имечко, аж язык сводит. Он тихо и радостно заржал и поманил их за собой. – Идемте, мой господин! Вы-то, может быть, и не торопитесь, зато мне не терпится получить свою награду. ГЛАВА 14 Минут двадцать они шли за Владом по узким неосвещенным коридорам, составлявшим целую сеть, сквозь полосы зловония и густой сырости. Их проводник, видимо, знал тут каждый поворот – темнота ему нисколько не мешала. В то время как они ощупью следовали за ним, не видя собственных рук, он, резвясь, почти вприпрыжку бежал впереди, то и дело обращаясь к Жизели с сальностями, а к Бехайму с бесконечными извинениями: мол, он не виноват, прекрасная дама сама похитила его сердце. Уверенность, которую Бехайм почувствовал до встречи с бродягой, начинала покидать его, и он уже сомневался в правильности своего решения. Да, их ведут вверх, но как-то очень уж медленно – по его ощущениям, они вряд ли поднялись больше чем на двадцать – двадцать пять метров от того места, где начали восхождение. Он потерял всякое представление о том, где они находятся в замке. И становилось очевидным, что либо Влад совсем не тот опытный проводник, за которого себя выдает, либо он замыслил что-то нехорошее. Нужно было прислушаться к словам Жизели, клял себя Бехайм, ясно, что его собственное чутье сильно его подвело. Он уже подумывал, не пригрозить ли Владу, не потребовать ли какой-то определенности, но понимал, что в ответ можно ожидать чего угодно. Если у их проводника просто не все дома, то, испугавшись, он может увести их вообще черт знает куда, а если он что-то задумал, то как вообще можно полагаться на его слова или действия? Нет, остается лишь идти дальше и не терять бдительности. Еще полчаса. А потом он подумает. Там, наверху, в своих гнездах, хищники замка Банат, для которых зверски расправиться с человеком – все равно что муху прихлопнуть, может быть, уже сейчас решают его участь. Вряд ли они будут медлить. Наконец они подошли к какой-то стене, преградившей им путь, но Влад сказал, что из ее основания выходит каменная труба. Им придется проползти по ней, довольно далеко. – А другой дороги нет? – спросил Бехайм, которому совсем не понравился такой поворот событий. – Если только вернуться и пуститься в путь с самого начала, – сказал Влад. – Я предлагаю вам кратчайший маршрут, господин. Он не самый удобный, но прямее не сыщешь. Тут нас никто не выследит. У Бехайма не было выбора, пришлось согласиться. И они двинулись в путь: Влад впереди, Жизель шла последней. Труба оказалась такой узкой, что они едва в нее втиснулись. Несло испражнениями, стены были покрыты чем-то липким – видимо, они влезли в канализацию. Воздух был теплый, от шума их дыхания духота становилась еще тягостнее, темно – хоть глаз выколи, казалось, будто ноздри и легкие заполнил черный клей. Бехайм полз за Владом – так близко, что то и дело касался рукой его ботинок. Но чем дальше они шли, тем меньше он обращал внимания на их проводника. Мысли его умчало в безрадостные дали. Вот до чего он дошел! Ползет, как таракан, в трещине того мира, которым мечтал править. Его череп распирало от ненависти с такой осязаемой силой, что он представил себе, как его тело раздувается, заполняет собой трубу, принимает ее форму, отливается в пулю, которая вылетит и размозжит его врагам головы. Его словно осенило, и он увидел, как отомстит за это унижение. Он слишком трепетал перед своими кузенами, был так поражен их физическим превосходством, что не смел пойти им наперекор, но теперь он понял: их склонность к играм и обману можно обратить себе на пользу. Он не боится помериться с ними умом – в таком соревновании они могут и проиграть. Ох и забаву придумает он для них! Каких хитроумных ловушек наставит! Конечно, все будет зависеть от того, сможет ли он произвести впечатление на Патриарха и завоевать его доверие. Тут нужна идеальная ложь – такая, в которую вплетена правда, тот обрывок правды, что ему известен, а там уж его можно разукрасить намеками, ничего не говорить по существу, но подвести так, будто чутьем своим он нащупал нить к самой сердцевине преступления. Ложь сделает свое дело, и он затянет в ее паутину всех недругов – Агенора, Александру и всех, кто вставляет ему палки в колеса. Все они против него. Подозревать можно даже тех из его рода, что слетелись в миг его просветления, когда он услышал песнь своей крови. Такова природа Семьи, понял он: это сборище заклятых врагов, в этом ее величайшая сила, но и самая большая слабость. Он очнулся, услышав какой-то сдавленный стон, звуки возни сзади, потом, кажется, что-то поволокли по земле. Где-то лязгнуло, что-то тяжелое глухо упало и как будто покатилось вниз. Бехайм дернулся в тревоге, хотел обернуться – и ударился головой о стенку трубы. На миг боль ослепила его. – Жизель! – позвал он, схватившись за висок. – Так вот как зовут даму, – сказал Влад. – Хорошее имя. – Жизель, ты где? – Уже не в твоих лапах, упырь. Голос Влада доносился с порядочного расстояния – значит, провожатый успел вырваться вперед. – Что ты с ней сделал? – Тебя это больше не касается, – ответил Влад. От его дурашливости и следа не осталось. – Теперь тебе лучше о своей душе подумать. Если она у тебя есть. Бехайм сдержал порыв стремительно броситься вперед, он понимал: этот бродяга не осмелился бы так дерзить, если бы у него не были припасены какие-то серьезные средства защиты. Он тихонько двинулся на голос и, несмотря на растущее беспокойство, попробовал усмехнуться. – А как насчет твоей души, а, Влад? Что с ней станет, когда я с тобой разделаюсь? – У тебя нет надо мной власти. Ты мертвец. Мертвечина. Наубивался – теперь сам готовься. – Ах, «мертвечина»? – Бехайм, крадучись, сделал еще шаг, стараясь в полной темноте рассмотреть Влада. – Когда-то ты сам мечтал ею стать, разве нет? Может быть, и сейчас еще таишь это желание. Может, до сих пор хочешь посвящения. Ближе, еще один сантиметр, еще. – Верно, – сказал Влад. – Было время, я жаждал власти и бессмертия, да вот испугался и сбежал со службы. Но страх меня многому научил: если я что и потерял, зато и приобрел не меньше – снова стал человеком. – Да что ты говоришь? Чего же ты тогда остаешься в замке Банат, почему бы тебе не вернуться в мир людей? – Здешняя жизнь отравила меня. Мне уже не суждено вернуться туда, где я родился. Зато я могу убить тебя, упырь. Самый будет что ни на есть человеческий поступок, согласен? – Вместо меня придут другие. Они истребят вас всех. – Вы уже ведете на нас охоту. Так что страшнее не будет. И потом, вряд ли когда-нибудь на нас устроят большую облаву. Для ваших эти места опасны. Нас выгнать из нор не так-то просто. Да и, скорее всего, Патриарх не хочет, чтобы мы исчезали. Ему от нас вреда нет, может, ему как раз на руку держать наш народец, чтоб попугать своих подданных, когда надо. Побьюсь об заклад, он уже все хорошенько обдумал и решил оставить все как есть. Он любит подшутить, а мы ему в этом подмога. Так или иначе, если твои братья явятся за тебя отомстить, я и их постараюсь укокошить. Хоть немного грехи заглажу, а то наделал всякого, когда у вас, злодеев, служил. По голосу Влада Бехайм определил, что тот находится от него метрах в двух, не больше. Он собрался, приготовился к прыжку, но не успел пошевелиться, как Влад сказал: – Подумай над этим, когда будешь подыхать, вампир. Сегодня я отведаю с твоей прекрасной дамой всех удовольствий, что доставались тебе. А может, и побольше. Опять что-то лязгнуло, и снова раздался глухой удар. Бехайм рванулся вперед – и налетел на какое-то препятствие. Путь ему преграждала брошенная сверху каменная плита. Он навалился на нее изо всех сил – тщетно. Он бросился обратно, зная, что наткнется на преграду и с той стороны, и все же не оставляя надежды. Сердце его сковал ужас: он в ловушке; мысли скорчились в пожаре смятения. Предчувствие не обмануло: здесь он тоже уперся во что-то твердое. Он попал в западню, оказался замурованным в многотонном каменном массиве. На секунду у него сперло дыхание. Он втянул в себя застойный воздух, пропитавшийся мраком и разложением. Ему было слышно, как бешено колотится его сердце, он чувствовал, как оно разбухает в груди. И тут у него вырвался вопль, и он стал бить по стенам – кулаками, ногами. Его охватил звериный страх, и неизвестно, сколько продолжался бы его приступ отчаяния, но вдруг – прошла всего минута или чуть меньше – дно трубы прямо под ним провалилось, словно отворился люк, и он, ногами вперед, скользнул в ответвление трубы и под крутым углом полетел вниз, хватаясь за скользкий, сырой камень, пытаясь найти трещину, выступ, хоть что-нибудь, чтобы замедлить свое падение, ударяясь головой так, что искры сыпались из глаз. Внезапно стены исчезли; он с криком, молотя руками по воздуху, несся вниз. Но продолжалось это недолго. Секунды две, не больше. Он приземлился навзничь, боль от удара пронзила все тело, и он лишился сознания. Наконец, еще не совсем придя в себя, не в состоянии пошевелиться от боли, он открыл глаза. Что-то легко касалось его щеки. Ему предстала совершенно невероятная картина. В вышине распростерлась какая-то испачканная, болезненно-бледная синева, словно это был неумело покрашенный потолок, тут и там испещренный то белыми завитушками, то темно-зелеными мазками. На нем была намалевана какая-то ярко-желтая, багрянистая масса, все это расплывалось и было подернуто мутью, как будто он смотрел сквозь воду. Над ним проносились какие-то вздохи. Похоже на ветер. То, что щекотало ему щеку, как перышко, притронулось к его губам, и он схватил докучливое непонятно что, поднес к глазам: тоненькое, изогнутое, коричневато-зеленое. Гладкое, на ощупь прохладное. Что же это? Он прищурился, пытаясь вернуть себе зрение полностью. Кажется, что-то стало четче вырисовываться из зеленых пятен над головой. Сосновые иголки? Да нет, не может быть. Преодолевая боль, борясь с головокружением, он сел. Опустил голову, закрыл глаза, пробуя хоть что-нибудь понять. Думалось с трудом. Мелькали примитивные, детские мысли. Тут болит, там болит. Что это у меня на руке? Грязь? Что же делать дальше? Искать Жизель? Идти в Патриаршие палаты? И где вообще он находится – как он может надеяться кого-то или что-то найти? Он снова открыл глаза и с облегчением обнаружил, что снова все видит. Брюки были порваны, на коленях содрана кожа. Кругом трава, былинки – пожухшие, зимние. Еще одна крупица абсурда – откуда в замке Банат трава? Его начали одолевать тревожные мысли, и тут он взглянул вверх – и увидел не что иное, как солнце. Это было не то солнце, что он помнил с юных лет: милый, теплый, золотисто-белый, лучистый кружок. Сейчас же на него смотрело с неба что-то огромное. Чудовищное. Искривленный желтый шар с лиловатой короной, поверхность которого была усеяна накаленными добела завитками и кипела муторным огнем. Он не сразу понял, что это, а лишь подумал, как похожа эта нелепая сфера на луну, увиденную им глазами убийцы наверху башни. Но и когда до него дошло, что это, должно быть, солнце, что зеленые кляксы – это ветки сосен, голубой потолок – небо, и что вокруг не каменные стены, а горы, прохладный воздух, свет, даже тогда он никак не мог поверить своим ощущениям. Ведь солнечный свет должен его сжечь, превратить его кости в угли. А может быть, оно в этот самый миг убивает его, может быть, он просто не чувствует боли? Наверное, он уже не способен ничего чувствовать, он уже по ту сторону. Его бросило в дрожь. По бедру потекла горячая струя мочи. Казалось, он летит к солнцу – или это оно все разбухает? Корчащийся круг протягивал к нему языки пламени – сейчас достанет, пузыри огненной плазмы раздуваются в его сторону и лопаются, словно там, в вышине, кипит отвратительное варево из лавы. Он хныкнул, бросился рыть землю, выбрасывая комья, вытаскивая с корнями траву, дыша с надрывным свистом, стал биться головой, выдалбливая себе ход сквозь чернозем. Бесполезно. Он снова упал навзничь и, едва живой от ужаса, осмотрелся. Он лежал на поросшем пучками травы холме метрах в трех от стены замка и в пятнадцати от зияющей в ней дыры – очевидно, конца трубы, из которой он выпал. Во многих местах строительный раствор вымыло из зазоров между гранитными глыбами, вся поверхность стены была исчерчена трещинами и расщелинами; казалось, вся эта крепость вот-вот развалится. Справа склон холма, поросший карликовыми соснами, обрывался в лощину. Над его головой нависали сосновые ветви, и, когда их наклоняло ветром, казалось, это чьи-то перепутавшиеся зеленые лапы тянутся к нему, пытаясь схватить. Далеко в небесной вышине что-то крохотное, черное описывало круги, устремлялось с потоком ветра то в одну, то в другую сторону, расширяя явленную ему картину. Стена замка уходила ввысь, этим серым развалинам не было видно конца. На другом краю неба, надвигаясь, извергало свой зловещий огонь солнце. Деревья шумели на ветру, шепча о гибельных тайнах дня. Глупое крылатое существо все кружило без всякого смысла. Расползаясь причудливыми рукописными буквами, расправлялись когтистые очертания бледного облака. Сосны, словно зеленые звери, только что вышедшие из реки, встряхивали крепкими загривками, тщились вырвать из земли свои корни и шатким шагом пойти в атаку. Чересчур много света, движения, всего слишком много. От избытка звуковых и зрительных ощущений Бехайм лишился всякой опоры, в мозгу его вспыхнуло пламя, и погасить его уже не было сил. Весь привычный строй его мыслей, охваченный пожаром, разваливался, рушился ливнями искр в хаос света, все шло не так, как можно было предполагать, и, бессильный восстановить внутренний лад рассудком, не обращая внимания на пронизывающую ноги боль, он вскочил и побежал, закрывая голову руками. Куда – не важно, главное – быстрее, лишь бы попалась где-нибудь наконец спасительная тень, яма, подземный ход, пещера. Он стрелой мчался сквозь сосновый бор, шарахаясь от пятен солнечного света, словно это были лужи желтого яда. Но, перебираясь через крутую теснину, окруженную выходившими на поверхность валунами, он поскользнулся на ковре из иголок, ноги у него разъехались, и он рухнул набок. Задыхаясь, он еще раз посмотрел прямо на солнце. От усталости к нему вернулась способность думать. Он не умирает, не горит. Случилось какое-то чудо – он до сих пор жив. Бежать дальше нет смысла. И все же ему никак не побороть ужас перед этим кипящим, жарящим шаром над головой, никак не привыкнуть к этому светлому, яркому миру, представшему вдруг перед ним. Он долго лежал, словно пронзенный солнечным лучом, ждал, что вот-вот будет сожжен дотла. Наконец подтянул колени, обхватил их руками и сел, привалившись спиной к валуну и жалко сгорбившись, а теплое солнце, измываясь над ним, ощупывало его лоб и плечи. Он прислушался к себе, надеясь найти внутри силы и поддержку, начать думать, разбираться, понять явно непостижимое положение, в которое попал. Что с ним случилось? Что он сделал – или что сделали с ним, – чтобы вдруг перестали действовать законы, по которым он существовал? А еще – пусть он раньше часами предавался воспоминаниям о дневной жизни – сладким и вместе с тем мучительным, – но как мог он мечтать о том, чтобы снова увидеть лучи солнца? Видимо, люди способны терпеть это явление природы благодаря какому-то доброкачественному заболеванию зрения, решил он. Даже в мелочах дневная жизнь крайне неприятна: воздух все время куда-то движется, в нем всюду какие-то полупрозрачные завихрения и образы с неясными очертаниями, плывущие невесть куда; словно перчинки в светлой жидкости, поднимаются вверх частицы пыли; узор, составленный на земле сосновыми иголками, вечно перемещается, подобно тысячам перепутанных гексаграмм, постоянно меняющих свою структуру. От всего этого движения, и действительного, и кажущегося, у него закружилась голова, нехорошо засосало в животе. Уж слишком все ярко, непотребно-сумбурно в своих подробностях, противоестественно как-то. Пятнистая, изрезанная бороздами кора сосен выставлена напоказ мерзкими лучами солнца, вместо того чтобы принять скромный, но таинственный вид в лунном свете. Усеянные прыщами вкраплений валуны, нездоровая замысловатая форма сосновых шишек, серо-зеленые расплывы мха, как расползающаяся кожная болезнь, – и всем этим чужим, ненормальным правит адский огнь с неба – источник всяческой скверны. И снова ему вспомнилось, как он вышел тогда на башню, какие видения его там посетили, словно изнутри мозга убийцы. – Черт! – воскликнул он, внезапно осененный: он увидел связь между тем, что сейчас происходит с ним, и смертью Золотистой. Убийство могли совершить при свете дня. Нет, так оно и было! Этим объяснялось запоздалое окоченение. Если бы он пришел к этому заключению при обычных обстоятельствах, то сам же над собой посмеялся бы и продолжал бы отмахиваться от того, что представилось ему там, на башне, когда он словно влез в шкуру убийцы. Какими бы точными ни были такие прозрения в прошлом, он не поверил бы в то, что вампир способен остаться живым под лучами солнца. Но вот он сам – наглядный тому пример: солнце светит ему прямо в темя. А Золотистую убил вампир, это не мог быть слуга, пытавшийся превзойти хозяина в жажде крови. Бехайм воспринимал день как извращение тьмы, и это подтверждало его вывод, укрепляло в мысли, что он тогда верно вжился в чувства убийцы на месте преступления. Но как это могло произойти, спрашивал он себя, как? Он сделал глубокий вдох, чтобы унять тревогу, и стал перебирать в уме события последних часов. Ответ, казавшийся единственно возможным, не заставил себя ждать. Все дело в том зелье, что он выпил в тайном кабинете Фелипе. Должно быть, оно-то и позволяет оставаться целым и невредимым при свете дня. Это предположение подтверждалось указаниями по его употреблению и записью в дневнике Фелипе. И кое-чем еще. На окнах кабинета не было ставней. Даже если допустить, что Фелипе захаживал туда только по ночам, никто из членов Семьи не вынес бы долгого присутствия в помещении с окном, не закрытым ставнями, если только он не был подстрахован какой-то другой формой защиты. В противном случае могла случиться какая-нибудь неприятность, и тогда солнце неминуемо уничтожило бы его. Куда же делся его ум, как он не дошел до этой мысли раньше? Его снова охватила паника. Как долго действует это лекарство? Нужно возвращаться в замок – немедля! И тут он вспомнил о флаконе, унесенном из кабинета Фелипе. Он ведь при нем, в кармане рубашки. Еле дыша от страха, он кое-как нащупал серебряную пробку, отвинтил ее и поднес бутылку к губам. Но, вдруг осознав, что ничего страшного с ним пока не произошло, раздумал. Он не умрет, сказал он себе. Нужно только не терять голову, не торопиться. Ничего не изменилось. Все равно первым делом нужно было вернуться в замок. Конечно, даже если ему удастся попасть внутрь, он окажется все в том же положении. Но, вооруженный знанием об исследованиях Фелипе, имея при себе доказательства того, что испытал на себе, он может теперь надеяться, что Патриарх прислушается к нему и позволит продолжить расследование. У него забрезжила надежда. Но что будет с Жизелью? Оставалась ли какая-то надежда для нее? Он пустился к восточной башне, видневшейся над верхушками сосен. На бегу он решил, что безопаснее всего будет снова войти в замок тем же путем, которым он его покинул. Влад со своим сообщником, скорее всего, убрал из трубы загородки, думая, что он уже мертв. Если ему повезет вскарабкаться по расселинам в стене, цепляясь пальцами рук и ног, а потом вернуться по своим следам, то, может быть, он найдет Жизель. На долгие поиски у него времени нет, но встретиться с Владом очень хотелось бы. Выйти из тени сосен и снова почувствовать на себе вспученный глаз солнца было все так же страшно, но он взял себя в руки и, не поднимая головы, живо направился к замку. Без особого труда он взобрался по стене, а оказавшись рядом с устьем трубы, этим темным спасательным кругом, вновь почувствовал себя в безопасности – если и не полностью уверенным в себе, то, во всяком случае, более сильным. Он подтянулся и уже с выступа трубы решился бросить последний взгляд на покидаемый им мир света и тепла. Пробегая глазами оставленную внизу землю, во впадине между двумя небольшими холмами, меньше чем в пятнадцати метрах от того места, где упал сам, он заметил лежащее тело. На голове была черная вдовья шаль, из окровавленной юбки торчали бледные вывихнутые палки – переломанные ноги. Какая-то старуха. Служанка, та, чьим заботам Патриарх вверил Золотистую? А кто еще это мог быть? Снова спуститься на землю и осмотреть труп – пожалуй, это было бы слишком рискованно. Ему хотелось скрыться в безветренной темноте и тиши, и хотя он понимал, что расследующему убийство так поступать нельзя, ему невыносима была даже мысль о том, чтобы еще хоть минуту пробыть там, снаружи замка. Да и вдобавок, теперь он уже не верил в то, что эту игру можно выиграть методом дедукции. Допустим, он найдет на теле какие-то улики – но разве может он положиться на них? Скорее всего, их там и нет, а если и есть – они вполне могут оказаться подброшенными. Нет, труп нужно как-то использовать в своих целях. Ведь это возможно. Несмотря на почти непреодолимые трудности, если ему удастся еще немного продержаться, он наверняка сможет сам предпринять какие-то шаги, и пусть тогда другие бросаются врассыпную, ища, где бы укрыться. Над ним больше не довлеет обязательство все доказывать, подкреплять свидетельствами. Его теперь можно назвать Колумбом дневного света, исследователем еще не нанесенных на карту морей. Кто поставит под сомнение факты, которые он представит? Если убийца может убрать или подбросить улики, почему бы и ему не сделать то же самое? А тот, кто попытается разоблачить его, своим знанием сам выдаст свое участие в преступлении. Игра-то, оказывается, совсем простая. Пройдясь по этой шахматной доске и увидев, как тут ходят, он понял, как неуклюжи и невежественны игроки, как примитивно они на все смотрят, как тут все подчинено тактике страха. Он сделал над собой усилие и еще раз взглянул на солнце. Все-таки это тот мир, в котором он будет когда-нибудь жить, он научится не бояться его! Дневное светило снова, казалось, двинуло против него всю свою мощь, но на этот раз он мужественно встретил его лучи, правда, сердце сжалось, а все внутренности скрутило. Эта штука, пожалуй, похожа на брюхо очень больной желтой медузы с лиловатыми щупальцами. Унижая солнце такими мыслями, он чувствовал некоторое облегчение. Неужели эта жизнь, как он ее помнил, и впрямь прекрасна: с прелестным мягким теплом, летним ветерком, плывущими по воздуху летучками чертополоха, стройным жужжанием стрекоз – мир, в котором детишки беззаботно прыгают со скакалкой и безмятежно бродят влюбленные? Или реальность – это то, что он видит сейчас? Может быть, какая-то удивительная напасть страшным образом преобразила его зрение, открыв грубую правду этого мира, спрятанную от глаз смертных? Сможет ли он когда-нибудь снова воспринимать все, как прежде? Он устремил взгляд за вершину холма, за долину и горы, стараясь преодолеть страх, рассмотреть хоть крупицу красоты в этом тошнотворно-бледном небе и диком сочетании облаков и солнца – и видя лишь картины, которые могли быть порождены слабоумием или кошмаром. Но перед тем, как отвернуться, на какой-то миг, на летучую секунду, едва замеченную им сквозь паническую дрожь и лихорадку отвращения, он вдруг словно оказался – нет, не во вселенной своего детства, где спокойно и ясно светило теплое золотое солнце, но в мире, который мог существовать в начале начал, и увидел в ослепительном свете и неистовстве первобытное совершенство: там багровое солнце струило вниз смертоносные лучи, гигантские папоротники поднимались на фоне облаков с розовато-лиловым, медно-красным и золотым отливом, в травах кипела и бурлила жизнь микроскопических существ, летели ядовитые бабочки, каждая величиной с птицу, ползли жуки размером с крысу, небо распарывали пронзительные крики крылатых рептилий, кошмарные иглозубые твари спаривались с кровожадным неистовством, а где-то в глубине бескрайнего леса вскинуло голову какое-то новое исполинское чудовище и, потрясенное, сбитое с толку, испустило – как и Бехайм – жуткий вопль, и он вспомнил, что он сам – один из самых страшных мира сего, и тогда ужас его покинул. ГЛАВА 15 Почти час ушел у Бехайма на то, чтобы вернуться по своим следам к выходу из тоннеля, где они с Жизелью встретили Влада. Сначала он шел ощупью, но чем дальше, тем увереннее – теперь его больше не захватят врасплох. Он готов к разным неожиданностям, и сброд, обитающий в дальних закоулках замка, ему больше не страшен. Где-то далеко время от времени дико вскрикивали и хохотали. Уже у самого входа в тоннель, бросив взгляд налево, в боковой проход, он заметил на стене блики от пламени факела. Он пошел на свет и скоро свернул еще раз, в коридор, в дальнем конце которого подрагивало сияющее красное пятно. До него донеслись людской гомон и аромат крови. Там собралось, пожалуй, человек тридцать, решил он. Если все они заодно – довольно грозная сила. Но его этим не остановить, им движут страстное желание отомстить Владу и надежда найти Жизель. Он дошел до приоткрытой массивной двери из дубовых плит, обшитых железными полосами, из-за которой и шел свет. Это был вход в очень узкую комнату, похожую на непомерно вытянутый чулан, длиной метров двадцать, с высоким сводчатым потолком, освещенную факелами, вставленными в чугунные держатели. Помещение было вырублено в породе, служившей замку фундаментом, стены из блестящего монолитного черного камня украшали яркие цветные пародийные изображения бледных, как скелеты, людей, почти мертвецов – с жестокими пунцовыми губами, длинными до нелепости руками и ногами и преувеличенно крупными клыками. Карикатурные злодеи, каждый почти пятиметрового роста, стояли в угрожающих позах. Рисунки были выполнены столь правдоподобно, что, казалось, персонажи вот-вот оживут, сойдут со стен и, сохраняя двухмерность, предадутся кровавой оргии. В комнате оказалось не так много народу, как ожидал Бехайм: всего около дюжины, и все в плащах с капюшонами, как у Влада. Большинство сгрудилось вокруг Жизели – обнаженной, прикованной к стене. По всей видимости, она находилась в беспамятстве, огонь факела окрашивал ее кожу в оранжевый цвет. Бедра и руки были обезображены свежими кровоподтеками. Влад стоял рядом с ней, капюшон его был отброшен назад. Он разговаривал с седовласой толстухой и то и дело небрежно прикасался к Жизели – то к плечу, то к ноге. Наверное, что-то на ней показывает, решил Бехайм. Когда губы Влада растягивались в улыбке, зубы его сверкали неестественным блеском, и это усиливало сходство его бородатого лица с крысиной мордой. Еще несколько человек слонялись без дела, рассматривая настенную живопись и время от времени бросая взгляды на Жизель, как будто в ожидании какого-то события. Бехайм с опаской косился на факелы, он понимал: если придется действовать, то только очень быстро, не дав успеть начать то, что тут затевалось. Послышались чьи-то шаги. Кто-то быстро шел к комнате по коридору. Откуда-то совсем издалека, из лабиринта коридоров, донесся смех. Бехайм распластался вдоль стены и, когда с ним поравнялся дородный детина в плаще, схватил его сзади и резким движением свернул шею, закрыв ему рот ладонью, чтобы не услышали крика. Он оттащил тело в темноту, в нишу, возможно когда-то служившую постом для часового, снял с него плащ и, стараясь не обращать внимания на вонь, надел через голову на себя. Он поправлял капюшон, чтобы закрыть лицо, когда мимо него, оживленно болтая, широким шагом прошли еще двое и вошли в комнату. Бехайм стоял, вслушиваясь. Выждав еще несколько минут и убедившись, что опаздывающих больше нет, он вошел сам. Кругом потрескивали огоньки, воздух густо смердел кровью. От его мягкости к смертным не осталось и следа. Он чувствовал лишь гнев и презрение. Он шел меж ними и видел из-под капюшона рябые рожи, мутные глаза, разверстые рты. Некоторые участники сборища щеголяли самодельными клыками – кривыми, грубо сработанными металлическими колпачками, которые они приделали себе к зубам. Вот обезьяны! Семью изображают. Его отвращение усилилось. Они чем-то возбуждены. Что-то приятно щекочет им нервы. Предвкушают какую-то кровавую потеху. Может быть, на свой простецкий манер подражают Сцеживанию? И в этом возбуждении вся их хитрость, позволявшая им до сих пор оставаться в живых, теперь утонула под толщей извращенного сладострастия. А он-то боялся, что его сразу узнают, что ему придется драться, не успев подготовиться. Но они ничего не заметили. Даже овцы были бы внимательнее, цыплята скорее заподозрили бы опасность. Он встал за двумя бродягами позади толпы, метрах в шести от Жизели. Ее приковали так, что голова пришлась прямо на промежность одного из огромных бледных карикатурных изображений на стене, как будто художник остроумно изобразил лобок в виде ее лица и волос. Она стонала, пыталась поднять голову, но ей никак это не удавалось. Чем-нибудь опоили, подумал он. Увидев с близкого расстояния, как сильно она была избита, представив себе, что они могли с ней сотворить, он готов был убить их. Как воняет от этих тварей! Их кровь – поганая жижа, что пропитывает падаль; их кости – черные жерди, на которых держится жилистая ядовитая тухлятина. Это скоты, звери, способные только на самые грубые чувства, примитивнейшие суждения. Влад повернулся к Жизели. По толпе пробежал шелест и шепот, и сразу все смолкло. Он что-то тихо сказал ей, ударил ее ладонью. Веки ее затрепетали, но так и остались опущенными. Влад осклабился зрителям и пожал плечами. Своими замашками он напомнил Бехайму третьеразрядного шута-фокусника, развлекавшего иногда публику в антрактах в «Опера-Комик». К зубам Влада тоже была приделана пара железных клыков; изображая свирепость, он щелкнул ими и устрашающе зашипел. Публика захихикала, несколько женщин отпрянули в притворном ужасе. Он снова повернулся к Жизели, погладил ее по бедрам, как любовник, и тут, еще раз оскалившись и бросив косой взгляд на собравшихся зевак, впился фальшивыми клыками ей в шею. Она напряглась, ее пальцы растопырились, но в себя она не пришла. Сквозь губы просочилась струйка прелестной крови цвета красного вина, стекла по шее на грудь. Боясь за нее, но больше задетый тем, что кто-то покусился на его собственность, Бехайм приобнял, будто бы по-дружески, двух отщепенцев, стоявших перед ним. Они оглянулись в недоумении, и тогда он сильнее надавил локтями на их шеи. Раздался хруст, словно колеса телеги покатились по гравию, глубоко его вминая: это нижние позвонки размалывались о кость, как о камень. Он не сводил с них свирепого взгляда: пусть в последние мгновения жизни они поймут, что такое его ненависть. Они, как кролики, трепетали в тисках его объятий. Крутанувшись по инерции дальше влево, лишенная теперь жесткой связи с туловищем, голова одного из них совершила почти полный поворот назад, и глаза его, уткнувшись в последнее, что им суждено было увидеть, – угол потолка справа, закатились. Бехайм отшвырнул тела и стал лицом к лицу с остальными, отступившими и сгрудившимися по обе стороны от Влада и Жизели. Помещение было столь узким – еще пара шагов, и стен можно было бы коснуться распростертыми руками, – что у них не было ни малейшей надежды уйти от него. Они жались друг к другу, сбившись в две кучки и поскуливая, омерзительные, как скопище безымянных тараканов. Где-то под спудом мыслей мелькнуло: а они ведь люди, хоть и жалкие, и не слишком-то по природе своей отличаются от него. Но до этого ему сейчас было столько же дела, сколько человеку, собравшемуся поджечь дом вместе с его спящими обитателями и уже запалившему спичку, есть дела до законов возгорания. В эту минуту он знал лишь одно: перед ним враги и им не может быть пощады. Он перерос их во всем, и прежде всего в изощренности и размахе чувств: его ярость уже вряд ли можно было описать понятными человеку словами, это была какая-то новая разновидность гнева – в его мозгу, как огонь под стеклом керосиновой лампы, бушевало чудовищное пламя. И так величественно, так захватывающе звучала эта симфония чувств, что ему едва хватало сил сдерживать ее. Он представил себе, каким его видят они, вспомнил госпожу Долорес – должно быть, у него сейчас так же широко растянуты губы, между клыками повисла слюна. И он возгордился, выдохнул, зашипел – пусть страх коварной поступью войдет в глубины их душ, пусть почувствуют всю боль, что ждет их; вот сейчас они не выдержат и от отчаяния бросятся на него. Наконец один из них, крупный, пузатый, с землистым цветом лица, решился. Он выхватил из кольца на стене факел и, со свистом размахивая им, рассыпая грозди искр, двинулся на Бехайма. Тот выбил факел у него из рук, вцепился ему в горло и привлек к себе. Как ни странно, пузатый вдруг обмяк. Глаза его изучали лицо Бехайма с невинным и благоговейным любопытством: так младенец силится рассмотреть смутную фигуру, наклонившуюся над кроваткой. Бехайм остро, как никогда, почувствовал близость человека. Казалось, сущность того клубится вокруг, как подымающийся туман – сырой, неспокойный, полный стылых и вязких тайн. Наружности он был вполне обыкновенной: баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни. Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти. В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече. – Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему. Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя. – Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной? Все молчали. – Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света. – Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа. Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела. – Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то. – Откуда ты знаешь? – Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется. Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно. – Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он. – Паулина. – Кто тебе это рассказал, Паулина? Она показала на труп долговязого: – Он, мой господин. И еще один человек, его тут нет. – А больше они тебе ничего не поведали? – Только то, что тот мужчина был очень высокий. И что на нем была шляпа с широкими полями и очки с темными стеклами. Ему тело было нужно. – Тело? – Да, господин. Давеча утром с верхних этажей замка выпала старушка. Утром, отметил про себя Бехайм. Если бы это слово употребил кто-нибудь из Семьи, оно могло означать любое время после полуночи. Но в устах смертной – не относится ли оно только к светлому времени суток до полудня? – После восхода солнца, – произнес он вслух. – Она свалилась после восхода солнца? – Да, господин. – А еще этого мужчину кто-нибудь видел? Все в один голос отрицательно забубнили. – Мой господин, – заговорил Влад. – Только позвольте мне, и я направлю своих людей по всему замку и опрошу... Бехайм переместил руку Владу на горло, стиснул его, и тот замолчал, задыхаясь. Очки с темными стеклами. Широкополая шляпа. Значит, кто бы это ни был, ему не впервой разгуливать при дневном свете, он знает, как защититься. Может быть, это Фелипе искал тело служанки Золотистой, беспокоясь, как бы на нем не осталось каких-нибудь улик, которые могли его выдать. Нет, вряд ли. Если бы Фелипе убил Золотистую, он бы этим похвастался, когда издевался над Бехаймом. Молчать, хранить тайну, отказать себе в возможности позлорадствовать – это совсем не в его духе. Нет, это был не Фелипе. К тому же Фелипе никак нельзя было назвать высоким. А вот Александра, вся сплетенная из секретов, – высокая, и она способна на такой тонкий обман. Что именно двигало ею, все еще оставалось для него загадкой, но, учитывая честолюбие, которое приписывала ей молва, ее знакомство с Фелипе и Долорес и те страсти, которые разгорелись вокруг предполагаемого переезда Семьи на Восток, можно было найти множество мотивов. В свете того, что он теперь знал, вмешательство Александры в его расследование и в его жизнь выглядело весьма вероятным – не важно, сыграл тут или нет свою роль союз с Агенором. Могла ли она убить Золотистую? Было бы глупо в этом сомневаться, решил Бехайм. В конце концов, кто в Семье не способен на злодейство? Правда, он успел, пусть совсем немного, узнать Александру, и ему трудно было представить себе, что она склонна к такой жестокости, о которой свидетельствовало изуродованное тело Золотистой. Но разве логика тут что-нибудь значит? Он имеет дело с душевнобольными, чьей природой руководят потребность в ничем не сдерживаемом зверстве и безудержная духовная порочность. Даже самые здравомыслящие из них заражены безумием, и хотя ничего нельзя было сказать наверняка, он был уже почти убежден в том, что Александра – та, кого он ищет. Ведь она дала ему понять, что участвует в этом деле исключительно в корыстных целях. Он вспомнил, как она предсказывала ему, что Семья будет использовать его как пешку – и эти ее слова граничили с саморазоблачением. Да, на короткое время он с ней сблизился – но кто знает, что все это значило? Может быть, там и была доля настоящего чувства, но по большому счету это было всего лишь частью игры, в которой, возможно, и ему захотелось принять участие. То, что он позволил себе поддаться страсти к ней в то время, когда на карту поставлено все, могло свидетельствовать о его собственном безумии, выплеске бессознательного желания поиграть со смертью. Нужно немедля проверить это предположение, решил он. Если о гибели Фелипе и Долорес еще не стало известно – какова вероятность этого, остается только догадываться, – он еще может попробовать найти убедительные доказательства. Если его догадка подтвердится, у него остается надежда на спасение. Если нет – плачевные последствия не заставят себя ждать. – Послушайте, – обратился он к группке оставшихся в живых. – Некоторым из вас дорого обошелся опрометчивый поступок этого типа. – Он снова встряхнул Влада. – Думаете, справитесь со мной – тогда хватайте факелы, и вперед, на меня! Но если вы хотите уцелеть, советую поступить ко мне на службу. После того как я сделаю то, что мне нужно, вы будете свободны. Он обвел их взглядом, пытаясь понять, какое впечатление произвел. Убедившись, что ему удалось порядком запугать их, он занялся Владом. – Господин, я кое-что знаю! – выдавил тот, корчась, – Бехайм крепко его держал. – Кое-что ценное. Я вас такой кровушкой напою, что... – Муки ада, – сказал Бехайм. – Помнишь? Большим и указательным пальцем он взялся за один из железных клыков Влада и вырвал его – вместе с зубом и окровавленным корнем. Влад взвыл, дергаясь и извиваясь. По его бороде, окрашивая ее, потек темно-красный сок. Бехайм держал его над полом за капюшон плаща, и вскоре тот безвольно повис, постанывая. Бехайм ударил его о стену, оглушил и откинул ему голову, обнажив горло. Большинство его товарищей, похоже, снова живо следили за происходящим. Этой черни лишь бы поглазеть на очередное кровопускание, подумал Бехайм. – Подумай о душе, – сказал он Владу и вонзил клыки ему в шею. Крепкая плоть подалась с трудом. Пришлось повозиться, прежде чем он нащупал вену. Рот его заполнила горечь, а когда хлынула кровь, она оказалась приторной, с душком. Он оторвался и выплюнул красную жидкость Владу в лицо. – Попей, – сказал он, – тебе ведь нравится подражать тем, кто стоит выше тебя. Не успев отойти от укуса, в дурмане, Влад мутным взором уставился в стену. Чтобы привести его в чувства, Бехайм выдрал у него еще один железный клык, и Влад скрючился от боли. – Мне нужно незаметно попасть в покои Фелипе де Валеа, – обратился он к остальным. – А потом – в палаты Патриарха. Вы можете провести меня туда безопасным путем? Подумайте, прежде чем отвечать. Предательства я не потерплю. Несколько человек принялись заверять его, что им известен такой путь. Он встретился взглядом с Паулиной, она кивнула. Казалось, она уже не так его боится, на смену страху пришло беспокойное любопытство. – Ну что ж, ведите меня, и я вас отблагодарю. В противном случае, – он положил руку Владу на лицо, закрыв ему рот ладонью и стиснув челюсть между большим и остальными пальцами, – в противном случае у вас не останется никакой надежды, а награда ваша будет такой. Он сдавил голову Влада, потом сильнее, еще, все время глядя ему прямо в глаза, стараясь добраться до сердцевины его крысиной душонки, щедро подмешивая к его предсмертным мукам унижение. Влад пытался вырваться. Он брыкался, царапался, колотил каблуками по каменному полу, но вопли его были едва слышны из-под ладони Бехайма. Он выпучил глаза, и вскоре вокруг белков показались тонкие кровавые ободки. Все тело его затряслось. – Что, больно? – изображая участие, поинтересовался Бехайм. – Думаю, больно. Влад молотил руками по воздуху. Сквозь ладонь Бехайма, сжимавшую его рот, просочился пронзительный крик. Как выстрел пистолета, треснула челюстная кость. Веки его сомкнулись, казалось, он потерял сознание. Бехайм продолжал давить. Одно веко стало набухать, потом второе, они постепенно открывались, обнажая выпячивающиеся глазные яблоки. Он еще раз, сдерживая себя, ударил Влада, чтобы привести его в сознание, и снова прикрыл ему рот. Шея Влада раздулась от вопля, которому было не выйти наружу. Хрустнула скула, руки и ноги задрожали. Из-под век проступили полумесяцы белков. Лицо его было как мешок с разбитой черепицей. Наконец Бехайм опустил несчастного на пол, и тот осел в позе сидящего гигантского младенца: ноги разъехались, руки распростерты, голова упала, в горле вместо дыхания что-то ревет и хрипит. – Ну вот, – сказал Бехайм, отирая с руки слюну и кровь. – Я проявил милосердие. Живи, если сможешь. Влад повалился набок и едва двигающимися руками стал ощупывать каменные плиты в поисках опоры. Глаза его теперь были открыты. Обрамленные красной каймой, растянув веки, они выпирали из глазниц, как сваренные вкрутую яйца, из них капали кровавые слезы. Судя но тому, как он шарил по полу, Бехайм решил, что он ослеп. Он обратил взгляд на остальных, прижавшихся к стене. Одной Паулине удалось сохранить самообладание. – Возьмите одежду ваших мертвецов, – приказал он. – Порвите на полосы и скрутите в веревки. Привяжитесь друг к другу. Я буду держать конец веревки, и мы вместе пойдем в замок. Когда я попаду к Патриарху, вы будете вознаграждены. Ясно? Они согласно забубнили и принялись выполнять его указания, а он наклонился к Жизели в надежде вернуть ее к жизни. Но она не отвечала, и он со страхом подумал, что, может быть, надругательства вкупе с зельем, которым ее опоили, оказались больше того, что она могла выдержать. Он решил немного подождать. Если она не придет в себя, ему останется только выполнить свой долг. – Паулина! – Он сделал знак рукой белокурой девушке и прошел с ней к выходу, а потом в коридор, оставив дверь приоткрытой, чтобы не терять из виду остальных. Он поставил Паулину к стене и, чуть отдалившись, стал снова рассматривать ее. В ней была какая-то чистая чувственность, и он подумал, что именно это ее свойство, прежде всего другого, и пробудило в нем вожделение. Ее чувственность и кровь с пьянящим, пикантным букетом. Конечно, не столь неотразимым, как у Золотистой, – тут был менее изысканный напиток, но тем не менее весьма достойного качества. – Тебе не приходилось служить у кого-либо из Семьи? – спросил он. – Нет, мой господин. – Как же ты сюда попала? – Я родилась в замке, господин. – Здесь... на этих задворках? – Да, господин. Как и матушка моя, и батюшка. И их родители. В моем роду уж двадцать с лишком поколений живут в замке Банат. Бехайму стало любопытно, но у него не было ни времени, ни желания расспрашивать ее дальше. – Я приглашаю тебя к себе на службу, Паулина. Понимаешь, что это значит? – Да, мой господин. – Согласна ли ты служить мне? Она не ответила. Видно было, как напряглись ее плечи и шея, щеки чуть побледнели. – Боишься? – Боялась, господин. Шибко боялась. Но теперь... – Она опустила глаза. – Теперь мне уже не так страшно. Он протянул руку, взял ее за подбородок и вперил в нее взгляд. Ее губы расслабились, глаза расширились, и он увидел в них оранжевый отсвет факельного огня и отражение чего-то темного в середине – он узнал в этой черноте себя. – Отвечай же, Паулина, – велел он. – Говори. Времени на размышления нет. – Я согласна служить вам, – вымолвила она дрожащим голосом и взглянула в проем двери на Жизель, лежавшую, словно во сне. – Но у моего господина уже есть служанка. – Никто не запрещал держать двух. – Ее слова позабавили его. И все же в глубине души он понимал, что столь поспешно обольстил ее из самых корыстных соображений. Если Жизель так и не оправится или если он подвергнет ее посвящению и она его не пройдет, ему понадобится замена. Еще одно предательство. Не такое откровенное, как безрассудная вспышка страсти к Александре, но, может быть, более подлое, ведь возможная гибель Жизели, оказывается, не так сильно волновала его, он готовился обойтись без нее. Предательство тем более отвратительное, что оно свидетельствовало об истинной глубине его чувств к ней. Кончиком указательного пальца он нащупал голубую жилку во впадине шеи Паулины. Ее веки опустились, и она слегка качнулась, как будто его прикосновение ослабило ее. – Ответь мне, Паулина, – сказал он. Она прошептала, что согласна, и слова ее, казалось, исходили из самой глубины ее существа – ошеломленной, ослепленной, свободной от всякого страха и всяких оков. Он шагнул к двери. Люди в комнате оторвались от своей мрачной работы и выжидательно смотрели на него. Он молча, одним только пристальным взглядом предостерег их от необдуманных действий. Наконец он, потянув к себе дверь, закрыл их внутри и вернулся к Паулине, стоявшей без движения. Он погладил ее по щеке, по волосам, спустил платье с плеч. Соски ее грудей были обрамлены розовыми детскими кружками. Груди казались неправдоподобно большими, невозможно красивыми. Белые, мягкие, качающие головами зверьки, живущие своей собственной жизнью. Он приподнял одну, попробовал на вес и почувствовал, как желание вздымает его плоть. Но он не был полностью здесь, с Паулиной, он вспомнил Александру, ее маленькие и твердые груди, ее почти мрачный, дикий пыл. От этого ему стало досадно. Нечего думать о ней так, она всего лишь одна из подозреваемых, и, чтобы прогнать все мысли о ней, он наклонился к Паулине, вдыхая мускусный запах ее белой кожи и свежий аромат реки, текущей по тонкому голубому каналу ее шеи. Он уткнулся в нее носом, найдя нужную точку, увлажнил веществами наслаждения, крепко обхватил руками талию и вонзил клыки в ее плоть, подавшуюся столь легко, словно это стальная игла вошла в пробку. Паулина напряглась и горестно выдохнула, но потом голова ее завалилась набок, она словно подставила ему шею. Кровь хлынула, как будто предлагая – на, пей. Он изумился сложности ее букета. Чудеснее крови, насыщеннее он не пивал! Его внутреннему взору предстали странные образы – они принимали разные цвета и размеры, и, к своему немалому удивлению, он вдруг ярко представил себе прошлое Паулины. Вот он будто бы видит ее маленькой в тускло освещенной комнатке с закопченными каменными стенами, рядом с ней другие дети, все белокурые – может быть, ее братья и сестры, и кто-то смотрит, всегда внимательно смотрит из темноты и чего-то ждет. Это видение сменилось другими, они мелькали вереницей – быстро, едва уловимо: мгновения любви, и страха, и задумчивого одиночества, и в каждом незримо присутствовало все то же гнетущее чувство, будто кто-то наблюдает за тобой, и за всеми этими картинами угадывались ее нрав, ее сердце, запачканные духом насилия и вырождения, царившим среди изгоев замка, и все же каким-то образом сохранившие в глубине своей невинность и силу. Но это таинственное проникновение в ее душу вдруг затмил вкус крови – густо-сладкий, темный, терпковатый, в основе своей неистово, безудержно живой, возбуждавший ни с чем не сравнимую жажду. Ему потребовались неимоверные усилия, чтобы оторваться от нее, и, все еще хмельной этим пряным ароматом, он увидел перед собой удивительно красивую девушку: глаза ее были закрыты, соломенные волосы растрепались по лицу, своим беспорядком только оттеняя его изящество. Из надрезов, оставленных его клыками, вытекло немного крови, окрасившей сверху округлость ее правой груди, и он снова почувствовал прилив желания, но не поддался соблазну слизать красные подтеки. Он сосредоточился на беспокойстве, оставшемся у него от видения белокурых детей, которые явились ему в дурмане, вызванном ее кровью. Он вспомнил слова Влада: «Такой кровушкой напою, что...» Какой такой кровушкой? Такой, что с ума тебя сведет? Опьянит, как кровь Золотистой? Он ведь ни разу не поинтересовался у Агенора, где держат племенной материал для Золотистого букета. Он всегда предполагал, что эту породу разводят в близлежащих деревнях, но теперь выяснялось, что, возможно, логичнее всего было бы выращивать ее в самом замке. И вот Паулина. Плод жизни двадцати поколений, не покидавших этих стен. Может быть, лишь одна ступенька отделяет этот редкий напиток от совершенства, от той изысканности аромата, которая делает его украшением церемонии Сцеживания. Не сестра ли она Золотистой, двоюродная, а то и родная? Должно быть, так и есть, ибо ему никогда прежде не приходилось пробовать крови, обладающей таким потрясающим действием. Но если и так, вряд ли это имеет какое-то отношение к его расследованию. Он просто еще лучше теперь понимал, что такое замок Банат, его причудливая жизнь, и в очередной раз убедился, как плохо он подготовлен к тому, чтобы разгадать все эти головоломки. Бехайм распахнул дверь и окинул взглядом комнату: изувеченные мертвецы и растленные живые; истекающий кровью Влад с глазами навыкате – хнычет, дергается и жаждет смерти; отвратительная настенная роспись, изображающая равных Бехайму, и каменный пол, разрисованный им красными полосами между кровавых луж; и наконец, умирающая Жизель, которую он любил и, быть может, все еще любит, хотя на этот счет теперь он уже не был уверен в себе. При всей жестокости и извращенности, пронизывающей это зрелище, он увидел в нем трагическое величие и понял: что бы ни сулило будущее и сколько бы ему ни было отмерено этого будущего, он всегда будет вспоминать это место – здесь он окончательно расстался со старой жизнью. Теперь он совсем не тот, кем сюда вошел. Он вырос и поумнел, запасся грозной силой. И еще в нем появилось что-то, не поддающееся описанию, не отделимое от всего этого нагромождения его новых переживаний и открытий. Но, казалось, какая-то огромная темная сущность, пробудившаяся в нем во время пребывания в глубинах замка Банат, поднимает голову, осматривается и собирает сведения, которыми подкрепит свои предварительные выводы. Радоваться этому или бояться – он не знал. По крайней мере, это – смятение, царившее в его душе, – осталось при нем. Но скоро он от него избавится – так он думал. ГЛАВА 16 В апартаментах Фелипе ничего не изменилось с тех пор, как Бехайм покинул их. Не веря своему везению и ломая голову, куда могла подеваться Александра и чем она могла быть сейчас занята, он все же заключил, что о гибели Фелипе и Долорес донести еще не успели. Поглотивший их черный проем все так же парил посредине гостиной, успев, правда, слегка усохнуть: его черную начинку как бы разъело, она утратила свою плотность. Если Фелипе и Долорес до сих пор горят там, внутри, то различить пламя, пожирающее именно их, среди несметных огней, заполняющих эти загадочные глубины, не было никакой возможности. Он немного постоял перед проемом – не в память о погибших, но, скорее, из почтения к его Тайне. Он поднес к нему ладонь, снова ощутил, как повеяло каким-то тяжким холодом, почувствовал, как этот мрак то отталкивает, то манит его. Не так уж и страшна эта клякса смерти, когда от тебя зависит, войти в нее или нет. Труднее сделать сам выбор: бесконечно погружаться в безумие или прыгнуть туда, где в худшем случае ты канешь в Лету. Убедившись, что в комнатах никого нет, он выпустил бродяг и, позволив им помародерствовать, велел вернуться туда, где они жили, и держать язык за зубами. Паулину же он оставил при себе и приказал ей присматривать за Жизелью, лежавшей без чувств у нижней ступеньки лестницы, по которой они спустились в тайный кабинет Фелипе, а сам сел за стол Фелипе и принялся изучать его дневники, пытаясь вычитать из них, в каких же пропорциях следует разбавлять средство для защиты от дневного света. По всей видимости, Фелипе не удалось рассчитать точные дозировки и продолжительность их действия, хотя он писал, что, по его мнению, длительное употребление препарата должно создать долговременную невосприимчивость, и Бехайму пришлось прибегнуть к собственным догадкам, исходя из того, что он успел узнать. Переписав рецепт и выудив из заметок все, что можно, он открыл шкафчик, в котором Фелипе хранил снадобье, и лихорадочно, опасаясь, что его застанут, стал разбавлять жидкость водой. Согласно записям Фелипе, Агенор настаивал на испытании вещества – следовательно, вряд ли у Александры или у кого-либо еще оно имеется. Таким образом, чтобы получить его, им придется вторгнуться в святая святых Фелипе. На этот случай Бехайм приготовит им сюрприз. Его не слишком радовала мысль о том, что Александра превратится в головешку под этим нелепым огненным шаром – солнцем, но, в конце концов, она сама придумала или, по крайней мере, выбрала эту игру и втянула его. Конечно, неприятно думать о ее предстоящей гибели, но еще неприятнее – о своей собственной. Закончив, он сунул три флакона неразбавленного зелья во внутренний карман – этого, по его оценкам, должно было хватить на несколько месяцев. Если дела пойдут плохо, ему, возможно, удастся бежать, и тогда свет не будет для него опасен: ему не хотелось ограничивать себя передвижением только в ночное время. Еще он взял из ящика стола кинжал и поспешил к лестнице, подхватил на руки Жизель и, предводительствуемый Паулиной, направился по темным нехоженым коридорам к сердцу замка. Он шел и думал, пытаясь распутать клубок жестоких интриг, приведший его сюда. Но это было ему не под силу. Единственное, что он знал наверняка, – какие бы личные прихоти и дворцовые козни тут ни сплелись, все они так или иначе подчинены тем спорам, которые нынче велись в Семье. Впервые за все время он подумал: а может быть, тогда, стоя рядом с Агенором и Долорес в большой зале в ночь убийства, он всего лишь, как попугай, вторил своему наставнику? Теперь, оказавшись вне сферы влияния Агенора, он уже не был столь тверд в своих взглядах. Кто знает, что подстерегает их на загадочном Востоке? Быть может, там им грозят неведомые опасности, более губительные для Семьи, чем старые, с которыми они уже знакомы здесь, в Европе. Может быть, Семья могла бы, не покидая привычных мест, измениться, действовать изворотливее, осторожнее, и этого было бы достаточно, чтобы выжить? Хотя, возможно, освоить новую тактику они смогли бы, лишь временно удалившись на Восток. Он понимал, что в конечном счете, вероятно, все решают хитросплетения замысла или игры, которых до конца не понимает никто из них, кроме разве что удивительного существа, аудиенцию у которого он сейчас стремится получить. А может быть, это просто судьба так действует, неизбежный рок, присутствие которого он почувствовал перед встречей с Владом, услышав песнь своей крови, может быть, это неведомый ткач заканчивает свою работу над гобеленом немыслимой величины, вышивая в нижнем его углу свою подпись? Александра была права: он пешка. Но ведь и она пешка, при всей своей хитрости. Самое большое, на что можно было надеяться, – это узнать, одного ли они цвета, продвигаются ли по доске вместе к возможности пройти в ферзи или их поставили друг против друга, заставив сцепиться во второстепенной схватке, не самой важной для исхода всего сражения. В палаты Патриарха вела галерея, которая заканчивалась потайной дверью. Бехайм уложил Жизель у входа в галерею и встал на колени, вглядываясь в нее, стараясь найти какие-то признаки того, что она приходит в себя. В мерцающем свете факела, который держала Паулина, лицо Жизели лишь казалось чуть румяным, но пульс так и не вошел в ритм, а уголки губ опустились, как будто ей было нестерпимо больно. – Чем же, черт возьми, он ее опоил? – воскликнул Бехайм, звонко хлопнув ладонью по стене. – Наверно, настойкой опия, – печально покачала головой Паулина. – У Влада всяких зелий да отрав полно было. Бехайм раздумывал, не посвятить ли Жизель, как это ни опасно, не воспользоваться ли этой возможностью: может быть, она пройдет этот ритуал и останется в живых? Или же ничего не предпринимать, а уповать на то, что она сама придет в себя? Поколебавшись, он решил все-таки, что время для посвящения не самое подходящее. Вот вернется от Патриарха и посмотрит. Если, конечно, вернется. Нет смысла размышлять об этом сейчас. – Жди с ней здесь, – приказал он Паулине. – Наберись терпения, я не знаю, сколько пробуду там. Она не ответила, но он и без слов не сомневался в ее преданности. Он помнил, каким был сам после того, как его покорил Агенор. Тогда ему было не отвести глаз от старика, он изучил каждое его движение, каждую привычку: как его смех переходит в сиплое прерывистое хихиканье; как иногда он почти по-женски откидывает голову, прежде чем начать говорить; как, погрузившись в научные труды, поддерживает правой рукой локоть левой, которой словно готов в любой миг ухватить суть мысли, вызревающей в его голове и стремящейся наружу. Как когда-то он сам, Паулина была очарована, окончательно пленена им, смотрела на него, не отрывая взгляда, в беспрекословном поклонении. Он извлек из-за пояса кинжал, захваченный из кабинета, и передал его Паулине. – Если кто-нибудь из Семьи найдет тебя здесь, убей Жизель, а потом себя. Приказ жестокий, понимаю. Но, поверь мне, это избавит вас обеих от лишних страданий. Она в безмолвном собачьем обожании смотрела на него сквозь пряди белокурых волос. Его покоробило это выражение бесхитростной преданности, и он понимал, что его раздражает не сама она, а их отношения – такие же были у него с Жизелью. Он вдруг увидел, насколько они просты, незамысловаты, лишены конфликта. Раньше он упивался своим превосходством, но теперь это казалось ему детской забавой. Глядя на них обеих, он понял: да, они ему помогали, но ни та, ни другая – даже Жизель – не были для него столь дороги, как он думал. А вот связь с Александрой, женщиной, к которой он временами испытывал настоящую ненависть и которую он, вероятно, попытается отправить на тот свет, – это была дуэль, она щекотала нервы. Александра распаляла его воображение. Ее загадочная и, несомненно, болезненная одержимость заражала его. С Жизелью и Паулиной он дошел до какой-то окончательной точки в их совместном пути. Он понял, что всеми своими признаниями в любви и верности Жизели только цеплялся за привычное, знакомое, ограждал себя от новой жизни, полной неизвестности. Ему не хотелось полностью признать это, и он говорил себе, что, думая так, пытается смягчить горечь возможной утраты, если Жизель умрет. И все же, готовясь войти в палаты Патриарха, он чувствовал: они расстаются навсегда, и его пугало, что он почти равнодушен, не испытывает мук вины, а любовь его остыла. Его скорее занимало будущее, сулившее ему опасности, а не надежность и безопасность прошлого. – Будь начеку, – сказал он Паулине. – Смотри не засни. Наверное, нужно сказать ей что-то еще, чтобы она поверила, что он придет обратно, но у него не нашлось слов. Не мог он и заставить себя посмотреть на Жизель, ему было стыдно думать о ее стойкости и о том, что она принесла себя в жертву. Хотелось побыстрее уйти, забыть о них, хотя бы ненадолго. Он поспешно отступил и уже двинулся было по галерее, когда Паулина схватила его за руку, поцеловала ее и не отпускала до тех пор, пока он не ответил ей поцелуем и лживыми утешениями. ГЛАВА 17 Открыв потайную дверь, Бехайм шагнул на каменный помост, поднимавшийся с низкого пола огромной залы, чья стометровая высота раза в два превышала ширину, и ему предстало зрелище, от которого, когда прояснились детали, его насквозь проняло холодом, а волосы встали дыбом. Непонятно было, откуда идет свет. Но свет был. Зала была наполнена зловещим, каким-то зернистым синим сиянием, сродни стылой тишине, в глубине которой что-то негромко гудело, и невыносимо сильному запаху озона, как будто свет превратился в какую-то жидкость с такими вот свойствами. Хоть в этом сиянии предметы и отбрасывали смутные тени, оно было очень тусклым, и он смог рассмотреть окружающее лишь через несколько минут: в кобальтово-синем пространстве выделывали петли летучие мыши; на стенах красовались непотребные барельефы, многие из которых как будто естественным образом вытекали из скалы сталактитами, еще не обретя окончательной формы; вверху тут и там, виднелись разные помосты, открывались ведущие невесть куда коридоры – одни шли от массивных, окованных железом дверей, другие начинались просто расселинами в стенах; и снова, как и повсюду в замке, здесь были статуи – ни у одной он не увидел лица, лишь пустые овалы, покоящиеся на туловищах, звериных и человеческих. Однако причудливее всего были изваяния, покрывавшие собой пол залы, они лежали внизу, метрах в семи от его ног, и изображали тысячи тысяч бледных, измученных, истощенных существ, на лицах которых запечатлелось страдание. Скульптура создавала настоящую иллюзию движения, и Бехайму представилось, что тела медленно перемещаются, наползая друг на друга, устремившись в одну сторону, к одной общей неведомой цели. И вдруг, к своему ужасу, он понял, что они и в самом деле движутся, что это не камень, а плоть, в ней теплится жизнь, быть может дарованная капризом Патриаршей воли. Он стоял над этими телами в сумеречном свете и сыром воздухе и дрожал. Ему становилось все тревожнее. Даже по меркам замка Банат, где можно наткнуться на любую невидаль, эта зала поражала воображение. Тут обитала сама Тайна. Он чувствовал это. Сюда простиралась бесконечная страна смерти, единственной границей которой служило прекращение жизни, и, как во всех Тайнах, в этом царстве можно было пропасть бесследно, здесь представление о жизни после смерти из философской идеи превращалось в безрадостную реальность, а непостижимые силы, действующие в этих сферах, могли в одно мгновение извлечь из какой-нибудь складки тьмы исполинское чудище, сновидение, бесконечную вереницу жутких вещественных картин. Он оказался в поле действия таких же страшных и капризных сил, как во время его посвящения: то же чувство безысходности и потери всякой опоры, как будто он все падал и падал, уповая на то, что в его крови займется пламя, которое поможет ему проплыть сквозь потоки смерти и добраться до одного из огоньков, тускло светившихся вдали. Патриарх умудрился совместить два царства: жизни и смерти, и пребывает сразу в обоих; его дом – и лед, и пламя, полнота и небытие одновременно, и эти чистые противоположности пронизывают его уже долгие века, и он закаляется в них, отливаясь в божество. Никогда еще Бехайму не было так страшно. Он попятился от края помоста, не отводя взгляда от кишащей массы тел, и вдруг на другом возвышении, почти прямо напротив себя, примерно в тридцати метрах, заметил нечто, от чего у него сперло дыхание: блистающий силуэт, весь сотканный из белого огня; он резко, как инородная вставка, выделялся на темно-синем фоне. Несмотря на человеческие очертания, он был безлик и напоминал скорее, как Бехайму потом пришло в голову, печать колдуна, скрепляющую какой-нибудь загадочный свиток. Пульсируя, силуэт поднял руку и указал на проем с рваными краями метрах в пятнадцати вверху, слева от себя, похожий на вход в пещеру. Должно быть, это тропа к Патриарху, решил Бехайм, и ему велят на нее ступить. Но сама мысль о том, чтобы спуститься к этим полуживым существам, бездумно ползущим неизвестно куда, была ему невыносима. Он сделал еще несколько шагов, пятясь к двери, резко развернулся, изготовившись бежать, и почти уперся в еще один бело-огненный силуэт. Или это был тот же самый? Быстро обернувшись, он не обнаружил сзади никаких следов первого. Фигура стояла на расстоянии вытянутой руки, преградив Бехайму путь. Лицо этого создания было лишено каких бы то ни было черт, но, всматриваясь в белый овал, в эту беспримесную белизну огня, он почувствовал, что по ней как будто пробегают, ослепляя тебя, тончайшие оттенки всех цветов и будто бы в ней живет какой-то безумный рассудок, пережившая какую-то страшную катастрофу душа. Вот коснется тебя своей раскаленной рукой – и нестерпимый жар охватит твою плоть, обратит тебя в буйно помешанный ком материи, заключит твою душу в огненную броню, страшной болью лишит ума, обречет на такое вот вечное повиновение немого стража. Сперва Бехайм подумал, что это существо было когда-то человеком, как и он сам, но впало в немилость у Патриарха – и тот наказал его. Но потом он вдруг понял: у него не просто есть с ним что-то общее, оно каким-то сверхъестественным образом являет ему картину его будущего – дьявольское отродье, которым ему суждено стать, попробуй он сейчас убежать. Ему трудно было судить: простое это предчувствие или эти мысли вселил в него Патриарх. Последнее, впрочем, казалось ему более вероятным. Но, откуда бы оно ни исходило, в истинности его он не сомневался. И он нерешительно побрел к краю помоста. К его облегчению, ползущие тела успели освободить ему проход – длинный, кривой коридор, протянувшийся по полу залы. Ему стало не так страшно, правда, лишь на какую-то толику, и, ступая нетвердыми ногами, с растущим чувством безнадежности, он кое-как слез по осыпающемуся склону на пол и двинулся к входу в пещеру, указанному огненным силуэтом. Он шел и старался не смотреть на тела, наваленные по обе стороны от него и чуть возвышающиеся над ним. Но время от времени что-нибудь привлекало к себе его внимание: хриплый стон, шелест дыхания, унылый вздох, – и он невольно бросал взгляд туда, откуда доносился звук, и натыкался на вперившийся в него взор, обвисшие губы, сплетение синевато-белых ног и рук, мертвенно-бледный череп со скудными прядями темных волос, пару тощих ягодиц, и все это было смешано в кучу, как на бредовом полотне безумного живописца. Он всякий раз быстро отводил глаза, но и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: несмотря на их жуткое состояние, эти жалкие существа все еще не лишены полностью рассудка и воли. На их измученных лицах была написана мольба. А кроме мольбы, Бехайм прочитал там робкое приветствие. Они исхудали и иссохли, отчего трудно было сразу отличить мужчину от женщины, хотя то тут, то там можно было увидеть сморщенные гениталии и дряблые груди. От всех них, казалось, исходили едва уловимые волны чувств – он почти слышал их: скорее слабый жалобный стон, чем погребальный вой; похоже, они не плакали о муках и гибели, а лишь тихо о чем-то ворчали, брюзжали, словно не были сокрушены своим несчастным жребием, а только слегка сетовали на него. Через полминуты Бехайм чуть попривык к своему новому окружению. Несмотря на всю жуть, замысел, воплощенный в планировке этой залы, был не лишен величия, что несколько смягчало самые вопиющие из его кошмаров. Если преодолеть первоначальное отвращение, подумал он, и посмотреть на эту палату как на продолжение причудливой архитектуры замка, то можно было бы увидеть ее под новым углом – как ворота в потустороннее – и даже найти здесь что-то в фантастическом смысле возвышенное. Но когда он миновал изгиб живого коридора и его взору предстал проем, в который он должен был войти, проблеск каких-то новых ожиданий, с таким трудом давшийся ему, сразу померк. Десятки тел легли перед ним друг на друга, выстроив лестницу, по которой ему предлагалось подняться, чтобы следовать к своей цели дальше. Он повернулся было назад, отшатнувшись, но обнаружил, что стороны прохода сомкнулись за ним, воздвигнув, словно в преисподней, стену из раздувшихся животов, грязных локтей и мозолистых голеней. Ему ничего не оставалось, как идти вперед, к этой лестнице. И он полез, хватаясь руками за согнутые колени и расставленные ягодицы, наступая на лбы, груди, спины, по бьющемуся тонкой нитью пульсу, сквозь возмущенные вскрики, раздававшиеся, когда он упирался в чье-нибудь брюхо или грудь, вцепившись раз в чьи-то плечи и так близко наклонившись к лицу одной тупо уставившейся на него бабы, что его щеку овеяло ее могильным дыханием, чувствуя, как тела напрягаются, чтобы устоять под его весом. Даже когда он полз по сточной трубе за Владом, было не так муторно. Наконец он оказался наверху и, спотыкаясь, вошел через проем в тоннель. Весь запачканный, душевно раздавленный, он готов был занять место среди этих обреченных, полумертвых существ и ползти вместе с ними куда угодно, образуя проходы и тупики для новичков. Он прислонился к стене, собираясь с силами. Из дальнего конца тоннеля внутрь лился синий свет, мерцая на каменных стенах, – значит, впереди его ждет еще одна зала. Видимо, не менее жуткая. Он устало побрел по тоннелю, один раз остановился, задумался, есть ли у него выбор, решил, что нет, и двинулся дальше. Вскоре он, как и ожидал, оказался на верхней ступеньке широкой мраморной лестницы, спускавшейся во вторую залу, тоже громадную, но здесь длина превосходила высоту. По форме помещение можно было бы сравнить с яйцом, положенным на бок; пол был светло-серый, ровный, но слегка волнистый, как порядком выветренный известняк, – это навело его на мысль об огромной пещере природного происхождения, подземной галерее, какую мог бы изобразить в своем сочинении какой-нибудь пишущий в нелепо-вычурном стиле фантаст. Здесь тоже неведомо откуда лился синий свет и стены тоже были украшены бесстыдными барельефами. Сама же зала была заполнена сотнями человеческих фигур, но эти не ползли: некоторые стояли, иные прохаживались, а кое-кто даже танцевал. Одетые в элегантные лохмотья, в которых можно было узнать бывшие бальные платья и фраки, двигаясь изящно, хотя и несколько скованно, бледные пары кружились в тусклом свете под неслышные (по крайней мере Бехайму) ритмы медленного вальса, стараясь не наступить на бессчетные мелкие круглые черные пятна, точками размечавшие широкое пространство залы, и то исчезали в тенях приблизительно десятка огромных статуй – воинов, зверей, – возвышавшихся в разных местах, как шахматные фигуры в эндшпиле, то вновь выплывали из них. Точь-в-точь тот бал в парадной зале накануне убийства, только без музыки и смеха, без разговоров, лишь плотная тишина, словно текущая от синих теней в дальнем конце. Несмотря на болезненную странность представшего ему зрелища, это помещение показалось ему более гостеприимным по сравнению с предыдущим, но не успел он хоть сколько-нибудь успокоить себя этой мыслью, как заметил поднимавшуюся навстречу ему по лестнице женщину, и тревога с прежней силой охватила его. С более близкого расстояния он увидел, что она довольно красива, правда, это впечатление скрадывалось бледностью и застывшим выражением лица, характерными, как он слышал, для старейших и почтеннейших представителей Семьи. Ее черные волосы были заплетены в тяжелую косу, свисавшую с плеча; сквозь прорези платья из белой парчи проглядывали плавные округлости живота и грудей; в ней чувствовалась сила, пожалуй не слишком сочетавшаяся с тонкостью сложения. Черты лица можно было назвать средиземноморскими: большие черные глаза, высокие скулы, полные губы. Оливковый цвет кожи приобрел восковой оттенок, который тем не менее не убавлял ее физической привлекательности, – на самом деле чем дольше он в нее вглядывался, тем больше мертвенная бледность и неподвижность лица начинали как бы подчеркивать ее красоту, каким-то порочным образом оттенять ее телесную прелесть. То, кем она была, предполагало, что она способна на крайнюю жестокость и мстительность, но он не мог не восхищаться ею, не желать сблизиться с ней и тем самым завладеть хоть частью ее знаний и силы. Сколько, интересно, ей лет? Можно держать пари, не меньше тысячи. Она могла жить в Византии и Римской империи, сопровождать в путешествиях Дария и Цезаря. Она могла быть Еленой, Магдалиной, Клеопатрой, критской колдуньей. Перед ней, с мощью исходившего от нее холодного огня, притупившей его страх и с каждой секундой покорявшей его своими чарами, все женщины Семьи, которых он знал, даже Александра, казались девчонками. Она приоткрыла было рот, потом сомкнула губы, вздохнула, как будто ей трудно было вымолвить хоть слово. Наконец она заговорила резким, ломким голосом, разделяя некоторые слова паузами на слоги, которые скрепляло ее хриплое дыхание. – Очень рады видеть тебя, Мишель, – приветствовала она его, подавая левую руку, украшенную широким серебряным браслетом с лунным камнем. – Идем же, позволь мне представить тебя твоим старшим братьям и сестрам. Ее рукопожатие было обманчиво нежным. Она знал, что ей не составит никакого труда оторвать ему руку и швырнуть его на середину залы, но, пока она вела его вниз по ступеням и дальше, среди скользивших по зале танцующих пар, внимание его занимали не страшные последствия, к которым способно было привести ее прикосновение, а дрожь возбуждения, охватывавшая его всякий раз, как она задевала его бедром; головокружительный аромат ее крови; рябь, пробегавшая вверху по молочной плоти грудей от ее шагов; свет, вспыхивавший в ее глазах, когда она бросала на него взгляд, – так золотая рыбка поднимается на миг к поверхности черного озера, едва успевая сверкнуть, но по яркости видно, что это не просто отблеск на воде; смущенная полуулыбка, появлявшаяся на ее устах, когда она ловила на себе его пристальный взгляд; утонченность всей ее наружности; исходящая от нее сила, казалось пропитанная запахами древней магии, событий давно ушедших времен, погибших царств, пылающих в пожарах городов. Он был столь очарован ею, что едва замечал тех, кому она его представляла. Мужчины надменно и снисходительно кивали ему, женщины старались чувственным взглядом отыскать в его сердце уязвимое место, произносились прославленные имена их родов: Ванделор, Морителла, Агенор, Пескалко, де Чег, Ле-Мирон, Сепульведа – ко всему этому он был сейчас равнодушен. Только ее имя желал он знать, ее движения и взгляды хотелось ему разгадать. И лишь когда совсем рядом пронеслась в вальсе пара, толкнув его, чары рассеялись и он вспомнил, зачем он тут. Только в этот миг он окончательно понял, где находится, с удвоенной остротой почувствовал присутствие Тайны, полную неизвестность и упадок духа, ибо рядом простиралась страна смерти, она была везде, примыкая к оболочке жизни, как темный подкожный слой, и проступая наружу в местах, подобных этому, сквозь непрочные покровы живого мира. Он высвободил руку, чуть отстранив свою спутницу, и испуганно огляделся. Они пересекли залу больше чем наполовину и стояли метрах в десяти от одной из статуй – цельной скалы стального цвета, вздымавшейся над бледным камнем пола, на вершину которой был водружен массивный трон из какого-то голубого минерала, усеянного небольшими впадинами. На троне восседало изваяние – мужчина с погруженным в раздумье грубым лицом, когтистыми руками и темной рябой кожей почти того же цвета, что и трон; статуя, казалось, то ли растет из своего сиденья, то ли вдавливается в него. Основание скалы было окружено кольцом из черных пятен, между которыми, наклоняясь и покачиваясь, лавировали четыре пары. Головы танцоров были беспечно откинуты, в тишине слышалось лишь шарканье бальных туфель. Глядя на статуи, огромные фигуры дворцовой игры, чьи пешки кружились по волнистому серому полу, Бехайм почувствовал себя маленьким растерянным человечком, совсем чужим в этом мире. – Я должен видеть Патриарха! – заявил он, повернувшись к женщине, делано уверенным голосом, в котором сам же услышал дрожь. – Мне нужно встретиться с ним немедленно! Она и бровью не повела. – Он тебя слышит, Мишель. От тебя требуется лишь дать знать, чего ты хочешь. – Где он? – Бехайм резко повернулся, пытаясь понять, откуда за ним следят. – Я должен его видеть! – Мишель! – Ее властный голос словно толчком заставил его замолчать. – Он тебя видит. А это главное. Говори же, что там у тебя, и он ответит. Поняв, что настаивать на своем бесполезно, Бехайм постарался успокоиться и, обращаясь к своей собеседнице, начал рассказ о том, что ему удалось выяснить, о своем плане и о том, чего он надеется добиться. Она не сводила с него глаз, но взгляд ее утратил прежнюю силу, как будто выключили какой-то ее главный внутренний механизм. Она стояла без движения, лишь грудь вздымалась и опускалась. В полумраке светилось ее белое платье. Когда он закончил, она немного помолчала и все с тем же застывшим лицом, с каким слушала его, произнесла: – Нам, конечно же, было известно, что Фелипе и Долорес канули в Тайну. Мы, однако, не знали, кто стал виновником их участи. – Пауза. – Их очень любили. В последних словах Бехайм услышал обвинение и сразу же стал защищаться: – У меня не было выбора. Я выполнял приказ Патриарха. – Возможно. Правда, нам кажется, что ты несколько перестарался. Как бы там ни было, дело сделано, и Валеа постараются свести счеты с Агенорами. Надеюсь, ты не упустишь это из виду. Боковым зрением Бехайм уловил какое-то движение, но, обернувшись, увидел лишь статую восседавшего на троне. Бехайма будто обдало ледяной водой. Не передвинулись ли только что еле заметно эти руки с когтями по подлокотникам трона? Он мог бы поклясться в этом. А длинные узкие бледные полосы под тяжелыми веками – это порок камня или же белки шарообразных глаз? Вполне может быть, подумал он, что эта скульптура и есть Патриарх. Если так, то он поразительно уродлив в этом своем почти полном окаменении – да, высокую цену он платит за тысячелетия своей жизни. Вглядываясь в эти сощуренные глаза, пытаясь установить связь с огромным холодным разумом, все еще жившим в своей тюрьме из каменной плоти, он сказал: – Я не могу действовать без вашей помощи, господин. Если бы я распространил слух о том, что важная улика в деле об убийстве Золотистой лежит за стенами замка, убийца, несомненно, расценил бы это как возможную ловушку. Однако, если просочиться таким сведениям позволите вы, сомнений не возникнет. Кроме того, мне нужно несколько слуг, чтобы до рассвета выкопать ямы. Начинать необходимо прямо сейчас. Насколько я понимаю, у нас остается всего шесть ночных часов, да еще потребуется время на то, чтобы все устроить. Женщина снова заговорила не сразу. – То, о чем ты попросил, уже делается. Бехайм не заметил, чтобы восседавший на троне пошевелился. Может быть, он и женщина общаются телепатически? – Как вы понимаете, это нужно делать аккуратно, – сказал Бехайм. – Я имею в виду, пустить слух. И никому ничего не говорите до рассвета. Скажите, что я намерен осмотреть тело старухи вскоре после того, как спустятся сумерки, и что я не хочу, чтобы кто-нибудь трогал тело, пока не взгляну на него сам. Возможно, придется выдумать какую-нибудь небылицу, чтобы объяснить отсутствие Фелипе и Долорес. Это я предоставляю вам. – Все будет сделано, как ты требуешь, – сказала женщина. Еще одна долгая пауза. – Однако моя помощь будет предоставлена при одном условии. Тебя будет сопровождать моя посланница. Ты захватил с собой неразбавленное снадобье? – Да. – На двоих хватит? – Более чем. Она протянула руку, и он с неохотой передал ей один из трех унесенных им флаконов. – Я пришлю ее к тебе после рассвета. – Маленького глотка будет достаточно, чтобы защитить себя на весь день, – сказал Бехайм. – И еще, господин. У входа в ваши палаты меня ждут две мои служанки. – Да, мы знаем, – ответила женщина. – Одна из них очень нуждается в посвящении. Она наклонила голову, как бы стараясь лучше рассмотреть его. – Не следует ли нам посвятить ее за тебя? Сбросить с плеч тяжкую обязанность было бы неплохо, но он устоял перед искушением. – Нет, мой господин. Но я прошу вас присмотреть за ними, пока меня нет. Она опустила голову. – Мы сделаем это. – Мне хотелось бы задать один вопрос, – мой господин, – проговорил Бехайм. – Я слышал, что все это дело – убийство, расследование – часть большой игры, что игры вообще сейчас в ходу и что я – лишь пешка. Пусть так. Но мне трудно ничего не знать о цели этой игры, о ее ставках. Женщина молчала. – То, о чем все сейчас спорят, – продолжил Бехайм, – перебираться Семье на Восток или нет... Может быть, в этом все дело, среди прочего? В решении этого спора? – Может быть, – сказала женщина. Обескураженный, Бехайм все же не сдавался: – Отвечая мне «может быть», вы имеете в виду, что это лишь часть из того, что поставлено на карту, или же... – «Может быть» – это ответ на все твои вопросы. Каждое мгновение приносит новый ответ, но что касается тебя, они все звучат одинаково: «может быть»; ибо тебе не дано различать всех тонкостей. Бехайм начал было говорить, но она жестом велела ему молчать. – Вопрос возможного переезда представляет для нас некоторый интерес – не очень значительный. А поскольку это так, то он в какой-то мере влияет на все наши размышления и действия. Но лишь в какой-то мере. Если нас постигнет беда, кое у кого из вот этих, – она указала на танцоров, следивших за ними, – есть другие способы спастись, им вовсе не обязательно разбегаться по разным концам земли. Другие и не собираются спасаться. А третьи успели утратить всякое представление о том, что такое спасение. Так что, как видите, хотя эта проблема и волнует большинство нашей родни, здесь, у этого блестящего меньшинства, она заслуживает разве что самого скромного внимания. – Но ведь в конечном счете вы печетесь о благе всей Семьи, а не только о самых могущественных ее членах? – Если бы ты только мог себе представить, о чем я пекусь в конечном счете, – откликнулась женщина, – у тебя бы в глазах потемнело. Если бы ты способен был постичь хоть сотую долю соображений, ежесекундно захлестывающих меня, у тебя бы вскипели мозги. Играй свою роль. И учись. Это все, что ты можешь. В любом случае, что бы ты от меня ни услышал, потом ты сделаешь собственные выводы. Бехайм был обманут в своих надеждах. Столько перенести, пройти через весь этот кошмар в соседней зале, чтобы попасть сюда, – и получить вместо ответа какие-то пустые слова, обнаружить, что Патриарх превратился в нелепую садово-парковую скульптуру, способную общаться только посредством чужого голоса! Он был жестоко обманут. Он ожидал увидеть живое существо, чья сила и ясный ум рассеют его сомнения и придадут ему мудрости. Женщина довольно зашипела. Губы ее расплылись в широкой улыбке, обнажив кончики клыков, отчего ее красота приобрела еще более зловещий оттенок. Несколько танцующих пар остановились, разглядывая Бехайма и как будто что-то втайне предвкушая. – Хочешь встретиться с Патриархом лицом к лицу? – сухо спросила она. – А ты храбрец. Бехайм смущенно взглянул на восседавшую на троне статую, ее изъязвленную голубую кожу, суровый рот, глаза-щели. – Я думал, это... – Возможно, когда-нибудь дойдет и до этого. Но он еще не так стар. Она подошла совсем близко к Бехайму и взяла его за левую руку. – Пойдем же. Раз тебе нужен сам Патриарх, я доставлю тебя к нему. Она подвела его к краю одной из черных луж, и он, бросив взгляд вниз и увидев плывущие под ее гладью огни, веера мертвенно-бледного свечения, напоминавшего гаснущее северное сияние, громко вскрикнул и отшатнулся – он понял, что эта лужа, как, вероятно, и все остальные, – не выступившие на поверхность подземные воды, а врата, ведущие в самую сердцевину Тайны, в страну смерти. Спутница крепко держала его, сжав ему руку с такой силой, что он испугался, как бы не треснули кости. От ее взгляда его пробрало морозом, радужные оболочки ее глаз заиграли цветом, зрачки чуть заметно то сужались, то расширялись, гипнотизируя его. Былой страх его выродился в какое-то пульсирующее беспокойство. Когда она велела ступить вперед, ему лишь стало чуть тревожнее, и он повиновался. Он разорвал поверхность лужи, словно прыгнул в загустевающее масло, покрытое твердым слоем, и, скользя, вошел в него ногами, грудью, лицом, как будто его ощупывал слепец, пытаясь определить его телосложение. Затем вместе с представительницей Патриарха они полетели вниз, в ледяное ничто, в пустоту, в которой тут и там, как цветы на черном кусте, были разбросаны гроздья светящихся звезд. От этих огней ему стало больно: они казались недостижимо далекими, обнадеживали ярким светом, словно противоядие от бездонной тьмы, в которой он тонул. Его так сковало холодом, что он даже не чувствовал руки своей спутницы, – он изумился, обнаружив, что она до сих пор крепко его держит. Она неслась вполоборота к нему, классические линии ее лица были искажены демонической улыбкой, подол платья от движения залип между ног, плотная ткань скульптурно обрисовывала живот и бедра, волосы развевались за плечами, сливаясь с темнотой. У нее был такой свирепый вид, ее так распирало от неистовства порочных страстей, что, казалось, она вот-вот вспыхнет пламенем. Он мельком взглянул назад. Там ярко мерцал одинокий голубой огонек – та самая лужа, ее поверхность, на которую он теперь смотрел снизу. Он различил черные стены смерти, изгибавшиеся по всем сторонам вокруг этого светового пятнышка, как будто это было горлышко бутылки, в которую его сбросили, но дальше всюду тьма уходила вглубь, в никуда, и когда он оглянулся еще раз, голубое отверстие уменьшилось и теперь заняло положение на краю грозди огней, а стен уже не было видно. ГЛАВА 18 Сначала он почти не чувствовал, с какой скоростью они летят, – по сравнению с днем своего посвящения он сейчас почти не сопротивлялся, несся себе стремительно вперед ногами, если и не в полном спокойствии, то, во всяком случае, приняв свое положение как неизбежное. С какой стати ему брыкаться? В конце концов, он повиновался приказу Патриарха, рассуждал он. Ничего страшного с ним не случится. Но когда он заметил, как развеваются волосы за спиной его спутницы, и понял, что их скорость явно сильно возросла, от его рассуждений не осталось и следа. Ему показалось, что тьма пропитывает его, проникает в уголки его глаз, в поры его кожи, вытравливает остатки его души, размывает мозг, сдавливает сердце, леденит кости. Он попытался вырвать руку из чужих пальцев, ему хотелось разорвать этот мрак, улететь обратно, но, поскольку размахивать можно было только одной рукой, он добился лишь того, что их закрутило и понесло в неведомом направлении. В глазах его неслись, кружась, расплывшиеся огни, стало нечем дышать. Ему понадобилось собрать все свои силы до последней капли, чтобы выйти из штопора. Представительница Патриарха и пальцем не пошевелила, чтобы помочь ему. Дурацкая праведная улыбка, казалось, навеки застыла на ее лице. – Черт бы тебя побрал! – выругался он и удивился, что собственный голос слышен ему в этой вращающейся пустоте. – Отпусти меня! – Он попробовал высвободиться, но тщетно. Ее улыбка расплылась еще шире, и она насмешливо покачала головой, как будто он был ребенком, которому она отказывает в угощении. Он размахнулся и изо всех сил дал ей пощечину. Она оставалась невозмутимой, – казалось, с ним рядом летит каменная статуя. Он скрючил пальцы, царапнул ее по глазам, но она оттолкнула его руку – от удара у него занемело запястье. Он готов был упрашивать ее, умолять, и лишь гордость останавливала его. Силу течения, уносившего их в пустоту, нельзя было сравнить ни с чем, знакомым ему. Даже если бы он высвободил обе руки, ему вряд ли удалось бы сколько-нибудь ощутимо противостоять потоку. Да может быть, это и не нужно: со скоростью, увеличивавшейся с каждым мигом, их, очевидно, несло к далеким огням, к спасению, а не наоборот, как это было во время посвящения. Возможно, твердил он себе, он просто опять дал себе перепугаться, чуть ли не с радостью поддался панике. Быть может, Патриарха и у себя-то нет, ушел по делам, а быстрый поток – как дворецкий, отправляет визитеров откуда пришли или в другое тихое местечко. Но когда они подлетали к ближайшему огню, который недавно был точкой – будто булавкой ткнули, – а теперь разбух в сиявшее золотистыми лучами солнце, он увидел: середина его, куда он уже почти рад был бы попасть, предпочитая любой исход этому бесконечному падению, чем-то закрыта. С более близкого расстояния он рассмотрел: то была женщина. Жилистая, смуглокожая. Груди – словно яблоки, мускулистые ноги, в горле – безобразная глубокая рана, от которой голова, видимо, еле держится на шее. На грудях и животе пятнами засохла кровь, от которой волосы на лобке и под мышками свалялись. Она парила в самом центре золотого огня, огромная, великанша. Но Бехайм знал, что это только так кажется, это оптический обман, которому поддаются все, кто проходит сквозь Тайну, а когда он будет совсем рядом с ней, и сам огонь станет меньше, и женщина окажется вполне обычных размеров. Он подумал было, что это Имаго – пугало, оставленное Патриархом, чтобы не заносило кого попало, но когда они полетели прямо на нее, она протянула к ним руки, словно приветствуя их. Он увидел ее во всех подробностях, и у него екнуло сердце. Красные заточенные зубы, выжженные огнем зрачки. Длинные, загнутые, острые ногти, черные как смоль. Он попытался изменить траекторию движения, рвануться в сторону, но с потоком было не справиться, и их внесло в золотистый ореол, и вот они были уже всего в нескольких сантиметрах от готовых вцепиться в них пальцев – так близко, что ему даже удалось рассмотреть прогалины серой гнили, выступавшей на поверхность из-под ее кожи, вытекшие глаза, а кроме того, ему показалось, что он увидел кое-что еще, лениво ползавшее в черном провале ее рта, – может быть, божка-насекомого, чувствовавшего себя в безопасности за алой крепостной решеткой зубов. Она полоснула по воздуху когтями, метя в него, но тут поток закружил их и отнес в сторону, на безопасное расстояние. Из-за их спин донесся пронзительный вопль досады. Он снова попробовал оторваться от женщины в белом – и снова потерпел поражение. – Сука! – заорал он и метнулся всем телом. Ее ногти впились ему в запястье. Он попытался подтянуть ее к себе, сделал хватающее движение, но она остановила его руку. Он замахнулся кулаком, но на этот раз она дала ему задеть ее по лицу и сама нанесла удар точно в висок, оглушив его. Он вяло повис в ее хватке, глядя, как мимо плывет темнота, а огни превращаются сначала в звезды, а потом в пристанища каких-то дьявольских отродий. Да, мериться с ней силами бесполезно. Вместо того чтобы впустую растрачивать себя на попытки ускользнуть от нее, он прибег к воспоминаниям, надеясь успокоиться и избавиться от страха. Его не удивило, что на ум сразу же пришла Александра. Несмотря на то, что он теперь с подозрением относился почти ко всему, что их связывало, это было единственным событием со времени его посвящения, когда жизнь превзошла его ожидания, когда с него спали все оковы, пусть даже это был просто какой-то выброс энергии, яркая вспышка бытия, существовавшая как будто вне времени, в отрыве от цепей обстоятельств, связавших его с ней на пути борьбы, недоверия и предательства. Миг этот, пожалуй, вряд ли позволяет надеяться на что-то серьезное. Это был лишь каприз, игра вдруг ударивших молний, преобразивших сердцевину их темных чувств. Но ведь это случилось, а значит, само воплощает в себе надежду, словно небесное знамение какого-то чуда, которое должно прийти, и, возвращаясь к этому воспоминанию, пробуя его на вкус, кутаясь в его цвета, в ожившие ощущения, он если и не обрел снова упование, то, во всяком случае, будто бы очистился. Он чувствовал губы Александры, слышал ее шепот, к нему снова прикасались ее ловкие длинные пальцы, он снова раскачивался с ней на гигантском погребальном ложе. Он теперь точно знал, что во всех этих мерцающих бликах и трепете было мгновение, чистотой своей затмившее то лукавство, с которого все начиналось, был миг полного слияния их существ, доказывавший что-то хорошее и обещавший что-то более прочное, чем просто радость телесной близости. В ту секунду они посмотрели друг другу в глаза, отдыхая от страсти, познали какую-то глубинную истину. Вот было бы время вглядеться в эти воспоминания, перебрать их одно за другим, он обязательно нашел бы то особое мгновение совершенства. Но проплывавшие в памяти образы было не удержать, и, открыв глаза, он обнаружил, что женщина в белом внимательно смотрит на него, ядовитым темным взглядом лишая его той малой отрады, что дало ему вернувшееся на секунду прошлое. Приближаясь к очередному огню, они всякий раз начинали лететь быстрее, проносясь мимо него с головокружительной скоростью, и каждый из этих огней был похож на первый: сияющий вход в какой-то коридор, перекрытый каким-нибудь страшилищем, от лап, когтей или зубов которого Бехайм едва успевал увернуться. Ему пришло в голову, что это ему показывают: выхода нет, здесь Патриарх разместил свою зону смерти. Непонятно, что она означает, но ничего хорошего не сулит. Они промчались мимо скорпиона, рыскавшего внутри синей звезды, мимо волка, бесновавшегося в темно-красном пламени, мимо белого солнца, в сердце которого поселился гигантский червь, мимо множества изуродованных людей, мимо мухи в короне, мимо темных изгибов, похожих на живые трещины в середине горящего драгоценного камня, мимо движущейся картинки-головоломки из светящихся серебристых костей, мимо крылатых крыс и обезьян с человеческими гениталиями, раздувшимися мордами трупов и змеиными жалами, и наконец за гроздьями огней он различил тоненькую, с волосок, мертвенно-бледную полоску, разрезавшую тьму и создававшую иллюзию горизонта в этих глубинах, где его быть не может. По сравнению с ужасами, которые уже миновали, она выглядела приветливо, но он решил, что это сигнал от самого страшного обитателя этих мест – Патриарха. Бехайму стало жутко, мысли пришли в беспорядок, скучились в мозгу диким роем, зазвучав не в лад друг другу: колющими вскриками ярости, грохотом отвращения, интерлюдиями злорадства, трубными голосами непримиримого гнева, стуком ножей похоти – мозаикой ощущений, сливавшихся в единое целое. Он понял, что пройдя сквозь поверхность черной лужи, вступив в страну гибели, он также прошел и сквозь спокойную, холодную поверхность ума Патриарха и был ввергнут в хаос, лежавший под ней, в эту зону смерти, созданную за годы пиров, наваждений, уныния, в черную лихорадку, куда он все дальше, бесконечно погружался, не найдя себе лучшего времяпрепровождения, лучшего способа жить, ибо конец его близился, но по природе своей он не мог умереть, лишь сроднялся со смертью, как в том примере из математики, на котором школьник впервые знакомится с полной непостижимостью Вселенной, когда при попытке попасть из точки А в точку В, пройдя половину расстояния, потом половину того, что осталось, потом очередную половину и так далее, путник обнаруживает, что достичь точки В невозможно – от пункта назначения его так и будет отделять все уменьшающаяся бесконечно малая часть пути, и, таким образом, он обречен вечно стремиться от того, что когда-то было началом, к концу, или от города Реймса к городу Морнею, застряв между двумя любыми выбранными им полюсами, которые успели превратиться в две нелепые абстракции. Эта способность противостоять самой суровой и абсурдной среде, чувствовать себя как рыба в воде в абсолютном минусе выхолащивала волю Семьи к выживанию, заставляла их любую живую ниточку бытия, несущую хоть каплю надежды, скручивать во что-нибудь еще более темное, чем сама тьма их происхождения, побуждала их пытаться уничтожать фактически неуничтожимое, так думал Бехайм. И вот теперь он сам заражен всем этим, ибо, хотя в его мозгу громко отдавался эхом Патриарший бред и он летел рука об руку с женщиной, взращенной на порочности и предательстве, он начинал вживаться в Тайну – и не просто для того, чтобы уцелеть, как это было после посвящения Агенором. Он начинал ценить ее свойства, питаться ею. Не то чтобы ему стало не так страшно – скорее, он принял свой страх, перестал с ним бороться, а освоившись таким образом, он мог уже без предубеждения смотреть на то, что его окружало, понял, что не все здесь ему враждебно. Черное безмолвие, фальшивые звезды и холод вдруг пробудили в нем что-то знакомое, как будто он почувствовал старый домашний запах, словно это место напомнило ему что-то родное, давнее – да не такое уж и давнее, два года только прошло: ровный ряд деревьев, резко выделяющихся на фоне молочного рассвета у отцовского дома под Ируном, белый туман, застилающий картофельное поле, зеленая пыльная вспышка миртового куста – впечатления, так закрепившиеся в наших сердцах, что мы их больше не замечаем, но потрясающие душу, когда мы вдруг после долгого отсутствия наталкиваемся на них. Память о доме. Вот в чем, понял он, тайный зов этой тьмы, вот что притупило его ужас: он теперь знал, что его родина больше не Ирун. Он вновь родился в Тайне, из этой почвы взошел в день посвящения, в нее же ему суждено вечно уходить. Эта пустота, этот заброшенный колодец с его демонами, огнями и муками занял место пряного, вкусного запаха тушеной оленины в доме у его деда, мурлыканья любимого кота, бренчания расстроенного материнского пианино со слишком высокой нотой «до», придававшей угрюмый оттенок шумановскому вальсу. Ему было больно понять это, и в то же время он почувствовал себя сильнее, словно ухватился за что-то прочное, отчего стал падать вроде бы уже не так стремительно, а потом и как будто даже ощутил опору под ногами, и теперь можно было смастерить какое-нибудь орудие и попробовать воздействовать им на судьбу. Они приближались к очередному золотистому огню, в середине которого приплясывал тощий красноглазый старик со всклокоченными седыми волосами до плеч, весь в лохмотьях, с торчащими клыками и расставленными, как у ловца, костлявыми пальцами. Бехайм, похоронивший надежду, что выполняемое им поручение само по себе обеспечит его безопасность, задумал свой план. Он встретился взглядом с женщиной в белом, которая плыла на фоне тьмы, словно посланник смерти и вожделения, – сквозь разрезы платья виднелась ее гладкая блестящая плоть, напоминавшая сочные листья растений каких-нибудь засушливых мест. Он поманил ее свободной рукой, как бы зовя к объятиям. – Мне страшно, – сказал он. – Можно, я к вам прижмусь? Он знал: она его не боится, с такой-то силищей. Конечно, кое-что заподозрит, но ей приятно будет подразнить его, поиграть, вселяя в него надежду. Он изо всех сил постарался изобразить страх и мольбу. Она, не ослабляя хватки, позволила ему подтянуть себя поближе и уютно уткнулась в него бедрами. Оказавшись совсем рядом, ее лицо расплылось бледным пятном, на котором выделялись неотразимые глаза, и, чтобы не утонуть в них, он привлек ее к себе и прильнул к ней в поцелуе. У ее губ был вкус гнилой крови, а когда в его рот медленно, как улитка, ощупывая, вошел ее язык, толстый и липкий, он представил себе несмышленых тварей, которых находишь полуживыми в земле, копнув лопатой. Нечистый поцелуй захватил его куда больше, чем он намеревался, и ему пришлось сделать усилие, чтобы продолжать смотреть вперед, за ее плечо, на золотистый огонь с его престарелым стражем, к которому они приближались. Он понимал: нужно точно рассчитать свои действия. Позади огня белая полоса, протянутая сквозь пустоту, стала собираться пятнами, она постепенно обретала очертания какой-то сплющенной рожи: по бокам от растянутых губ, обнаживших все зубы, чуть возвышались воспаленные по краям глаза-щелки с зазубренными зрачками, словно это какое-то чудовище выглядывало из-за равнины, изучая ее. Бехайму пришлось напрячься, чтобы снова переключить внимание на женщину в белом и старикашку, но он никак не мог отделаться от ощущения, что белое нечто там, вдали, принимает все более отчетливые формы. Бехайма и его провожатой наконец коснулись лучи огня. То, что он принял за звезду, оказалось золотым тоннелем, на дне которого их ждет какой-то бес, а когда они подлетели ближе, Бехайм рассмотрел: красные глаза старика – это вовсе не глаза, а пустые, кровавые провалы, мертвенно-бледные щеки покрывала щетина, как у трупа, темно-красный язык раздулся, словно слизняк, наполовину выползший изо рта, руки распахивались и снова сходились с конвульсивной непроизвольностью, как у только что убитого, и он не приплясывал, а трясся в параличе, исполняя танец повешенного. Бехайм сомкнул руки за спиной у своей спутницы и крепче прильнул к ней в поцелуе. Она прижалась к нему, по-видимому ничего не подозревая, поглощенная собственным вероломством. Еще несколько мгновений – и они промчатся мимо этих судорожно шарящих серых пальцев, и тут он засомневался в разумности своего плана, осознав все подводные камни и неожиданные повороты, которые могут его ожидать. Но раздумывать было некогда, и уже почти у самого входа в тоннель он изо всех сил крутанулся вместе с ней, не пытаясь вырваться, а наоборот, как бы поддавшись ее хватке и слегка изменив направление их движения ровно настолько, чтобы старик смог достать женщину правой рукой, – и тот, зацепив пальцами ее плечо, оторвал ее от Бехайма. Ее ошеломленное лицо застыло белой маской. Она ухватилась было за Бехайма, но он оттолкнул ее, дал инерции унести себя и впрыгнул в самый центр света, успев увидеть, извиваясь и барахтаясь, как сцепились эти двое, обнажив блестящие клыки, кусаясь и царапаясь и безобразно разбрызгивая повсюду кровь. А за ними, расплывшись неясными контурами в струях света, быстро надвигалось что-то огромное, бледное. Бехайма всего пронзило страхом, всколыхнувшимся внутри, словно кот, сиганувший в окно из горящего дома, и это придало скорости его мучительному полету. Нахлынули новые сомнения. А что, если там, в сердце этого огня, никакого выхода нет? Что, если путь ему перекроет очередной, еще более ужасный страж? У него за спиной кто-то пронзительно закричал. Непонятно, мужчина или женщина. Ясно только, что от боли. Он без оглядки ринулся в тоннель света, вверх, неловкими движениями начинающего пловца стараясь преодолеть поток, чтобы он не вынес его обратно в пустоту, пытаясь нащупать то, чего здесь быть не может: какой-нибудь край, угол, выступ скалы. И ему это удалось. Он обхватил пальцами какую-то каменную выпуклость и вцепился в нее что есть сил. Другая его рука коснулась плоской поверхности, он нашарил трещину и тут же вставил в нее три пальца, пытаясь обрести опору. Затем он подтянулся и выбрался как будто из какого-то омута в мерцающий факельный свет, на грубый холодный камень. Ловя ртом воздух, он увидел, что лежит в коридоре, стены которого в обоих направлениях утыканы факелами, укрепленными в железных кронштейнах. Незнакомое место. Это мог быть любой уголок замка. Возможно, этот коридор ведет в мир кошмаров. Только страшнее того, от чего он ушел, уже быть не может. Если он, конечно, ушел. Мысль о том, что за ним, может быть, все еще гонятся, заставила его пошевелиться. Он с трудом поднялся на ноги и изумленно смотрел, как из складок его одежды падают капли черноты и шлепаются на каменный пол, раскатываясь там, словно ожившие знаки препинания, соединяясь сначала в лужу, а затем в ручеек, который потек обратно, к омуту, вливаясь в него. Бехайм пошел по коридору, выбрав направление наобум, но не успел сделать и трех шагов, как из-за спины донесся звук вспарываемой по шву плотной ткани. Обернувшись, он увидел, как из омута показались голова и плечи женщины – его спутницы. Волосы ее были приглажены назад, по коже, как жуки, разбегались врассыпную капли небытия. Взгляд ее черных, пустых, как дырки в простыне, глаз остановился на нем, рот был раскрыт. Бехайм застыл в полной растерянности. И тут из-под черной поверхности вылезли белые, невероятно длинные пальцы, затем мясистая рука, пальцы обхватили ее макушку – так обычно берут апельсин – и утащили вниз. Бехайм бросился прочь, работая руками, стараясь найти какой-нибудь боковой ход, он жаждал оставить наконец все это позади, но боковых ходов не было. Коридор, освещенный бесчисленными факелами, под углом вставленными в железные кронштейны, казалось, уходит в бесконечность темными серыми каменными стенами, украшенными парчовой глазурью мха. Он бежал и бежал, пока не закололо в боку. Только тогда он остановился и прислонился к стене. Тишину нарушало лишь его тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел вдали, в оставленном им конце коридора, белый силуэт, едва различимый на таком расстоянии. В душе его и уме все снова раскололось на части, его опять настиг тот хаос, как тогда, когда он заметил белую линию горизонта – зловещий знак приближения Патриарха. У него задрожали ноги, легкие охватило огнем. Он знал, что далеко не убежит. В нем вскипело негодование, и он закричал: – Что тебе от меня нужно? Я все делаю так, как ты просил! Патриарх, похоже, его не услышал. Бехайм, пошатываясь, сделал несколько шагов. – Чего ты хочешь от меня? – снова крикнул он и на этот раз получил ответ, хотя и совсем не такой, какого можно было ожидать. Коридор как будто опрокинулся: казалось, вниз уходит глубокий колодец – сужающийся строй красных огненных слез и плит серого камня, а где-то почти на дне обозначился силуэт Патриарха – не живое существо, а, скорее, какой-то белый символ. У Бехайма сильно закружилась голова. Он вцепился в сырые камни и закрыл глаза. Какое-то время спустя он осторожно открыл их. Он чуть было не закричал – так невыносимо было сдерживать давящий, нарастающий в груди ужас, но то, что предстало его взору, как будто навалилось на него несокрушимой силой, и у него перехватило дыхание, а язык прилип к горлу. В паре метров от того места, где он стоял, распластавшись по стене, из конца тоннеля на него, казалось, глядел великан. Это было гигантское лицо Патриарха – с необычайно тонким строением костей. Оно напоминало морду летучей мыши, ласки, хищника вообще: приплюснутая шишка носа с узенькими, как щелки, ноздрями; безгубый рот, из которого торчали клыки размером с бивни; мясистая белая кожа с кружевом голубых вен, рисунок которых был похож на сложную татуировку; непропорционально большие глаза с зазубренными зрачками – туманное вещество их радужных оболочек, казалось, постоянно кипело и двигалось, тут и там вспыхивая фосфоресцирующими огнями гнилушек, то распускавшимися, то гаснувшими невпопад. Рот этого существа раскрылся, обнажив два ряда запачканных кровью игольчатых зубов и испустив мощную струю трупного запаха. Бехайм почувствовал, как по его ногам потекли собственные экскременты. У него подкосились ноги, и он осел на пол, отвернувшись к стене в ожидании конца. Но конец не наступал. Вместо этого он услышал приятный мужской голос: – Полно же, дитя мое. Садись, поговорим с тобой. ГЛАВА 19 Заговоривший с ним оказался стройным молодым человеком, по виду на несколько лет моложе Бехайма, с широкоскулым байроническим лицом, обрамленным темными локонами. Он был одет в просторную белую шелковую рубашку и серые брюки свободного покроя, на безымянном пальце правой руки красовался массивный золотой перстень. Незнакомец расположился в кованом железном кресле посреди залитого лунным светом внутреннего двора, окруженного зубчатыми стенами высотой с трехэтажный дом, – из чего Бехайм заключил, что они, очевидно, находятся на самом верху замка, – вдоль которых стояли папоротники и цветы в горшках. Двор был замощен мозаикой из плитняка и разделен на отдельные участки системой обвитых виноградом решеток. Луна висела почти прямо над головой. В крайней западной части двора на полу лежала резкая тень. Там короткая лестница вела в комнату, окна которой были забраны ставнями. Фатоватым жестом хозяин указал на второе кресло из кованого железа, стоявшее у стола, выполненного в том же стиле, и снова настойчиво пригласил его сесть. Бехаймом все еще владел страх: он знал, что этот человек – всего лишь более приятное глазу воплощение той нечистой силы, что предстала ему в коридоре, но ему хотелось верить, что все как-то наконец устроилось, что он выдержал какое-то испытание и что теперь дела пойдут как-нибудь спокойнее и вразумительнее. В этой надежде его укрепляло то, что его замызганная одежда куда-то исчезла – теперь на нем были точно такие же рубашка и брюки, как у Патриарха. Он поднялся с пола и нетвердым шагом подошел к креслу. Патриарх любезно и простодушно улыбался, всем своим видом как будто одобряя все, что было сделано Бехаймом. – Не желаете ли подкрепиться? – спросил он, когда тот сел. – Может быть, бокал вина? Или что-нибудь покрепче? Обычно у меня все самое нужное под рукой, но я не был готов к вашему визиту. Лучше все-таки предупреждать заранее. Тогда, – он подмигнул, как какой-нибудь старый добряк, протянул руку и похлопал Бехайма по колену, – мы будем избавлены от неожиданностей. У Бехайма возникло мрачное предчувствие, что за этим славным фасадом затаилось безумие. Он невольно содрогнулся и почувствовал, как замысловатый металлический узор сиденья впечатывается в него своими холодными арабесками. – Хорошо бы виски, – сказал он. – Виски так виски! – Патриарх велел немедленно принести графин. Он вытянул ноги и сложил руки на животе. – Ты неплохо себя показал, дитя мое. На лучшее я не мог и надеяться. Ты проявил незаурядное мужество и чуточку ума. Если нам не изменит удача, мы покончим с этим утомительным делом завтра к вечеру. – Я тоже надеюсь на это, мой господин, – сказал Бехайм, стараясь держаться твердо и уверенно. – Но случиться может всякое. Ловушка слишком проста, очевидна. Возможно, слишком очевидна для такого хитроумного существа, как наш убийца. – Это он-то хитроумный? – отозвался Патриарх, подавшись вперед в кресле, голос его теперь прозвучал резко. – Учиненное им зверство – это, по-твоему, хитроумно? Да, в твоих братьях и сестрах есть некоторая проницательность, но движет ими главным образом страх, всякие беспричинные тревоги. Простота ловушки может быть ее достоинством. Простая логика, лежащая в ее основе, как раз и сделает ее приманкой. Может быть, убийца подумает, что я что-то просмотрел, упустил из виду. А что касается очевидности, то хитроумные существа часто в самом простом находят что-нибудь эдакое мудреное. Я уверен: завтра кролик попадется в капкан. – Он легонько постучал себя по лбу. – У меня чутье на эти дела. – Он бросил взгляд в сторону лестницы: – Ага! Вот и твой виски. По ступеням спускалась женщина в белом с подносом, на котором стоял графин и стакан из граненого хрусталя. Когда она вышла из тени, Бехайм увидел все то же роскошное тело с гладкой кожей, но лицо ее успело почти истлеть, жилы обмякнуть, плоть свисала клочьями, губы разъело язвами, оголились гнилые десны, серые зубы и часть черепа. Вместо глаз зияли жуткие дыры, из которых текла вязкая жидкость. Бехайм едва удержался от того, чтобы не отпрыгнуть от нее, когда она предложила ему стакан. – Можешь оставить графин, Кристина, – сказал Патриарх, и она опустила поднос на стол рядом с Бехаймом. Дышала она с мелодичным присвистом, а когда наклонилась, он услышал слабый скрип и решил, что это отстает от костей какая-то ткань. Он залпом выпил виски, налитого на два пальца, внутри обожгло, и к нему стали возвращаться силы. Он налил еще. – Хорошенькая, – сказал Патриарх, когда Кристина вернулась в комнату, закрытую ставнями. – Во всяком случае, при обычных обстоятельствах. – Он повысил голос. – А сейчас вот дурнушкой стала, правда, милая? Кристина, казалось, не услышала его. – Мнит о себе невесть что, – продолжал Патриарх. – Остается надеяться, что это послужит ей уроком. – За что она наказана? – спросил Бехайм. Патриарх лукаво посмотрел на него. – За то, конечно, что нарушила мое уединение. И, как следствие, поставила под угрозу твою жизнь. – Мою жизнь, – медленно произнес Бехайм, думая, как бы задать следующий вопрос, не вызвав в ответ гнева. – Вот именно. Я ведь мог тебя убить. – Но, – Бехайм колебался, – вы же знали, кто я, не так ли? – А! – Патриарх поднял указательный палец, как бы давая знак, что делится сокровенным. – Ну конечно! Ты озадачен тем, что я охотился на тебя, зная, что ты выполняешь поручение, данное тебе от моего имени. Ну, на этот вопрос ответить несложно. Он снова подался вперед, но на этот раз уже был совсем не похож на старого добряка. – Существуют правила, – замогильным голосом объявил он. – И их нельзя преступать. – Он кивнул, как будто изрек что-то очень мудрое. – Их необходимо выполнять. И их нарушение не может быть оправдано ничем. – Понимаю, – сказал Бехайм. – Нет, сын мой. – Патриарх откинулся в кресле и положил ногу на ногу. – Ты этого не понимаешь. Пока. А может быть, и никогда не поймешь. Не каждому дано это уразуметь. Под луной плыли рваные облака, отбрасывая на плиты пола бегущие тонкие тени, и Бехайм почувствовал, как непрочно это место, как непостоянен ум, придумавший его. Все, что было перед его глазами: кресла, лунный свет, кивающие папоротники, – может быть в мгновение ока сметено, как крошки со стола, подумал он. Это лишь завеса, мнимая реальность. И даже если все это настоящее, тут ничто не сможет противостоять могуществу его собеседника, для которого столетия – как годы. Дух захватывает от одной мысли о том, сколько он всего перевидал и переделал за свою жизнь. Но Бехайму не нужны ни опыт, ни могущество Патриарха, да и желания постичь их у него нет. Ему захотелось оказаться подальше от замка Банат, от всего, что с ним связано, и он решил придержать язык, надеясь, что, если он будет молчать, аудиенция закончится быстрее. – Знаешь, – сказал Патриарх, чуть подвинувшись в кресле, – я не вполне уверен, что это так уж важно для нас – эта история с Золотистой. Да, нарушены все приличия, причем нарушены самым свинским образом. Да, такое недопустимо. Но ведь тут замешано кое-что еще. С куда более серьезными последствиями. И что-то я никак не могу окончательно ни до чего додуматься. Он внимательно рассматривал свою левую руку, как будто наличие у него пяти пальцев вдруг показалось ему удивительным, потом устремил на Бехайма бодрый взгляд. – Так что, наверное, в данном случае я повиновался голосу разума, ибо я твердо убежден в том, что твое участие в этом деле – ключ к решению какого-то более сложного вопроса. И не только твое участие, а и что-то с ним связанное, что-то... – Он досадливо промычал. – Вот ведь почти понимаю. Совсем тепло! Ну да ладно. Совершенно очевидно, что ты мне нужен. Полагаю, мне следует удовлетвориться тем, что я знаю это. Как странно в ком-то нуждаться, да еще если это совсем зеленый юнец. Бехайм ничего не сказал, и Патриарх делано улыбнулся. – Интересно, понимает ли Агенор твою истинную роль во всем этом, – произнес он. – Сомневаюсь. Он полагает, что полностью владеет ситуацией, но это не так. Тут все настолько переплетено! Роланд. Фелипе и Долорес. Валеа. Александра. – Он криво усмехнулся. – Александра! Вот, вот тебе задачка! – Он взглянул на Бехайма, ожидая отклика, но тот упрямо продолжал молчать. По гладкому широкому челу Патриарха пролегла одна-единственная морщинка. Она идеально показывала его настроение – так мог едва заметно нахмуриться актер, чтобы выразить угрюмое недовольство. – Ну что ж, – с раздражением сказал он. – Как наградить мне тебя за твои неоценимые услуги? Каким богатством? Раскрыть тебе какой-нибудь секрет? Тут нужно что-нибудь существенное. Что же? Говори! Темный воздух над его головой замерцал, наполнился какой-то едва заметной рябью, – наверное, так проявляется его внутренняя борьба между рассудком и безумным желанием. Вряд ли стоит и дальше раздражать Патриарха, но ему не хотелось просить награды – вдруг тому покажется, что он запросил слишком много или, наоборот, поскромничал, и от этого он разволнуется пуще прежнего. Наконец он вымолвил: – Я счастлив тем, что служу вам, мой господин. Поистине, нет большей награды для меня, чем и впредь чувствовать вашу заботу. Тем не менее я осмелился бы просить вас позволить мне обсудить с вами вопрос, который меня беспокоит и может, по моему мнению, иметь отношение к моему расследованию. Кажется, он угодил Патриарху. Лоб того разгладился, он снова откинулся в кресле и велел Бехайму продолжать. – Там, в ваших палатах, – сказал Бехайм, – мы вкратце обменялись мнениями на этот счет, и хотя, насколько я понимаю, вас это не слишком занимает, полагаю все же, что в данный момент этот вопрос заслуживает вашего внимания. Вздох Патриарха означал, что его терпение подвергается жесточайшему испытанию. – Ты, видимо, намерен снова докучать мне разговорами о Востоке? – Надеюсь, мне удастся... – Я уже сказал об этом все, что хотел. Бехайм выдержал длинную паузу и лишь потом ответил: – Мой господин, вы поставили меня в неловкое положение. Мне не хотелось бы вас задеть, но я оказал бы вам плохую услугу, если бы не настаивал на обсуждении этой проблемы. Я с самого начала подозревал и продолжаю подозревать, что убийство и наш возможный переезд как-то связаны между собой. Вы сами только что сказали, что в данном расследовании речь идет о чем-то большем, нежели разгадка мною самого преступления, что вы видите тут что-то более сложное. Я смею думать, что ваши предположения могут касаться как раз нашего переезда. – Допустим так и есть, что тогда? Смущенный вопросом Патриарха, Бехайм ответил: – Я полагаю, что если положение дел таково, то вы, возможно, сочли бы необходимым изучить имеющиеся данные, еде... – Нечего тут изучать. Либо кто-то из моих чад уедет на Восток, либо нет. Я оставляю это на их усмотрение. Пусть сами поупражняются, как принимать такие решения, это полезно для развития, может быть, когда-нибудь они научатся решать более серьезные вопросы. Из тех, что приходится решать мне. В которых, – он заговорил громче, не давая Бехайму возможности перебить его, – ты не способен понять ни бельмеса! – Но, господин, – попробовал возразить Бехайм, – коли это так, зачем, говоря на эту тему, вы употребляете такие слова, как «важная», «значительная»? – Прежде всего, – холодно ответил Патриарх, – совсем не факт, что я тогда имел в виду наш переезд. Это надо еще прояснить. Но если я и говорил об этом, возможно, тогда этот вопрос имел для меня некоторое значение. Теперь же, могу тебя заверить, он мне не важен ни вот настолько. Абсурдность этого заявления порядком озадачила Бехайма. Но может быть, думал он, такое непостоянство со стороны Патриарха – сначала обеспокоенность, потом равнодушие – указывает не на безумие, а на совсем новую природу существа, прошедшего столь долгий путь развития? И может ли тот, кто не испытал ни одного из этих двух состояний, уловить сколько-нибудь значительное различие между ними? – А что же будет с вами, мой господин? – спросил он. – А как же благо Семьи? Если мир меняется, как предполагает Агенор, разве это не важно для всех нас? – Если будет нужно, существуют места и помимо этого мира, куда я со своим двором и удалюсь. Остальные, как я уже сказал, должны сами принять решение. А теперь довольно! – Патриарх откинул голову и смежил веки. Казалось, он обдумывает какое-то новое сложное философское построение. – Наш разговор не доставил мне удовольствия, но я все равно хочу наградить тебя. Думаю, правда, в данном случае будет справедливым облечь награду в форму поучения. Луна стала ярче, как будто с нее смыло грязный налет. Она низко нависла над двором, так низко, что на ее фоне стал виден стройный силуэт на зубчатой стене. Мальчик в ночной сорочке, подумал Бехайм. Рассмотреть его было трудно. – Сегодня вечером ты познал немалую часть Тайны, – изрек Патриарх. – Большую, полагаю, чем ты сейчас в состоянии вместить. Ты даже не осознаешь, насколько она велика. Могут пройти десятилетия, прежде чем ты приобретешь достаточно опыта, чтобы разобраться в своих знаниях. Поскольку я люблю тебя – а я тебя люблю, дитя мое, – я постараюсь разъяснить тебе то, что ты познал, и таким образом избавить тебя от долгих лет бесплодных усилий. Боюсь, правда, первая часть моего наставления будет немного болезненной. Он грациозно повел рукой в сторону мальчика, стоявшего на стене с бойницами, и тот сделал шаг в пустоту. Бехайм вскочил с кресла, ожидая, что тот упадет, разобьется, но этого не произошло. Мальчик воспарил в воздухе, рубашка, развеваясь на ветру, раздулась колоколом, потом осела и плотно облепила тело – оказалось, что это вовсе не мальчик, а молодая полногрудая женщина с округлыми бедрами. Ее понесло к ним. Руки ее были сложены по бокам. Опустившись ниже края крыши и оказавшись вне лунного света, она слилась с тенями, и лишь когда она достигла уровня второго этажа, ее снова стало видно полностью. Ее каштановые волосы были неопрятно убраны в пучок. У нее были большие глаза, надутые губы, а нижняя губа непомерно распухла. Это была Жизель. Оттого что он ее узнал, в груди у Бехайма стало пусто и холодно. Он обернулся к Патриарху, закипая гневом, но тот не отрываясь смотрел на Жизель, и на устах его сияла одобрительная улыбка старика, впавшего в маразм. Жизель чуть опустилась, потом еще, и наконец ее ноги оказались в нескольких сантиметрах от каменного пола. Она парила в каких-то пяти метрах от Бехайма, не больше, пальцы ее правой руки коснулись папоротника-нефролеписа, нижний край рубашки колыхался в потоке воздуха над полом. Ее невидящий взор был устремлен куда-то далеко в потустороннее. Бехайм сделал к ней шаг. – Стой! – остановил его Патриарх. – Оставь ее в покое. Бехайм замер, его словно сковало по рукам и ногам. Патриарх довольно кивнул, как человек, неожиданно доказавший всем свою правоту. – Она могла бы стать первой в вашем роду, – сказал он. – Родоначальницей новой ветви Семьи – Бехаймов. Вы оба подходили для этой роли – это было видно. Ну а теперь, – он пожал плечами, – теперь она будет просто еще одной моей шлюшкой. Этим ей, заметь, оказана большая честь. Но исторической личностью ей уже не стать. – Он испустил преувеличенно скорбный вздох. – Надеюсь, это впредь научит тебя действовать, когда это необходимо, пользоваться предоставляющимися тебе возможностями. Очевидно же было – она давно созрела для посвящения, и шансов остаться в живых у нее было предостаточно. Но, видимо, твоим вниманием почти всецело завладела Александра. Не успев прийти в себя от возвращения Жизели, Бехайм снова повернулся к ней. Напоминание об Александре разбудило в нем горькие и мстительные мысли. – Не посвяти ее я, она бы умерла, – сказал Патриарх. – Я никогда бы не посягнул на твое право при иных обстоятельствах. Внезапный прилив гнева снова толкнул Бехайма к ней. – Я же сказал: стоять! – криком остановил его Патриарх. Он поднялся с кресла и стоял, сжав по бокам кулаки. – Она больше не твоя. Она моя! Только дотронься до нее – и ты потеряешь все. – Затем он добавил уже не таким повелительным тоном: – Я оставил тебе эту блондинистую сучку со сладенькой кровью. Потаскушка с задворков замка, и ты променял на нее это прекрасное создание. Но и это – больше, чем ты заслужил. При упоминании о Паулине у Бехайма в душе ничего не шевельнулось, он едва смог вспомнить, о ком речь, – с такой силой охватили его чувства вины и раскаяния. – Что с ней сейчас? – Она, конечно, проходит сквозь Тайну. Борется со смертью. Не бойся. Скоро она вернется к нам. – Как это? Она же здесь. – Ах да. Мы подошли ко второй части наставления. – Патриарх снова уселся в кресло. – Видишь ли, мальчик мой, наши Тайны непросты для толкования. Да, верно, можно сказать, что они представляют собой смерть, ту ее область, в которую смерть допускает нас, где мы можем – при достаточной подготовленности – выбрать тот способ, которым возродимся. Для тех, кто стремится войти в Семью, выбор прост. Они либо находят путь к нам – немногие счастливцы, – либо до бесконечности падают во тьму, вынося муки, далеко превосходящие все общепринятые представления об аде. – Он насмешливо фыркнул. – Ад! Какая милая картинка! Чтобы у зла была такая примитивная география и такое простоватое население! Красные бесенята с хвостиком вилами и с козлиными рожками. Или возьми определение зла – такое ловкое, все объясняющее, как будто это черненькое снадобье в склянке, которое можно купить в ближайшей аптеке. Ох уж эти христиане со своим Богом! – Он снова иронически хмыкнул. – Живал я во времена, когда боги были по копейке в базарный день. Я и беседовал с некоторыми, и поверь мне – те еще ребята. Взять хоть этого Иисуса. Знаменитого Мессию. Один из моих сынков был вот настолько, – он свел вместе большой и указательный пальцы, – от того, чтобы чмокнуть его, по-братски. И чмокнул бы, не вмешайся случай. Очевидно, этот парень – или, если хотите, бог – сам нарывался. Бехайм, горюя об участи Жизели, все же не мог не поразиться переходам настроений Патриарха, тому, как от угроз он перескакивает к причудам, а потом к старческой болтовне. – Но продолжим, – сказал Патриарх. – Тайна весьма похожа на Бардо из «Тибетской книги мертвых». Отсюда можно заключить, что многие тибетцы познали Тайну. Но если это и так, они неверно истолковали свой опыт, ибо Тайна гораздо пластичнее и сложнее, это совсем не та четко очерченная область, какой представляется Бардо. Правильнее было бы сказать, что Тайна – это космическая субстанция, воплощающая своего рода метафизическую местность, заполненную некими провалами духа. Пропащими душами, если хочешь. Но и это не совсем верно. Чтобы понять Тайну, постичь ее полностью, нужно пребывать в ней – как я. Но сейчас тебе важно знать лишь то, что погружение в нее не исключает присутствия человека в другом месте. Он небрежно махнул в сторону Жизели: –  Voila! [4] Стена за спиной Жизели и часть прилегавших к ней плит пола тотчас растаяли, вытесненные черным звездным полем Тайны, – зрелище, к которому Бехайм, кажется, начинал привыкать. Тьма выпячивалась в их сторону, как будто сдерживаемая выпуклым стеклом. Часть тела Жизели, казалось, входила в это пространство, ее ступни покачивались на самом краю пропасти. – А теперь смотри, – сказал Патриарх. – Смотри, как она прилетит. Перед ними вдруг материализовалась вторая Жизель, ее полупрозрачный силуэт наложился на первую. Она была похожа на нее во всем, только на новой не было рубашки, и она как будто сопротивлялась, боролась с тьмой: извивалась, наклоняла голову то в одну сторону, то в другую; казалось, тьма – это какая-то тяжелая ткань, которая обволокла и душит ее. Постепенно этот второй ее образ обрел плоть и цвет, а первый стал таким же смутным и призрачным, каким вначале был второй. От вида ее нагого тела – совершенного и столь уязвимого – у него защемило сердце. Затем ее губы чуть приоткрылись, и изо рта тонкой струйкой потекла и закапала на подбородок чернота, резко, как трещина, выделяясь на фоне бледной кожи. – Ты и сам совершил однажды такой же полет, – задумчиво произнес Патриарх. – Как и все мы. Погружаясь в сок смерти, пропитываясь им. Бехайма захлестнул стыд – и судьба Жизели была не главной тому причиной. Ведь сожалеет он больше о том, что не успел ее посвятить, что навечно потерял власть над ней. Он понял, что их всегда связывали бы отношения хозяина и рабыни. Из всей Семьи лишь с Александрой возникло у него что-то, хоть сколько-нибудь похожее на равенство. Но осознание всего этого не избавило его от чувства раскаяния. – Верни ее, – сказал он. Патриарх рассмеялся: – Это невозможно. Да если бы я и был способен сделать это, мне удалось бы лишь отсрочить неизбежное. – Верни ее, черт тебя побери! – закричал Бехайм. – Да не обезумел ли ты? – Патриарх поднялся на ноги. – Держи себя в руках. Это неприлично. В высшей степени. Но Бехайм потерял власть над собой. Он рванулся вперед, надеясь – сверх всякого вероятия, – что сможет выхватить Жизель из пространства пустоты, но, не успев коснуться ее, от удара в затылок оказался на четвереньках, а в глазах у него все побелело. – Совершенно очевидно, – сказал Патриарх, – что ты извлечешь из нашего разговора гораздо больше пользы, если не будешь ни на что отвлекаться. Подняв голову, Бехайм едва успел заметить, как Жизель устремилась в пустоту, быстро превратившись в белую точку, и как если бы тьма была куском ткани за ее спиной и в движении потянулась за ней, словно в черный материал ткнули руку и он перчаткой собрался вокруг, так и это пространство, казалось, тоже стало уменьшаться и вскоре сжалось в пятно с рваными краями размером не больше окна, потом – в неправильный кружок диаметром с отверстие водосточной трубы, затем – в крапинку и наконец исчезло, оставив вместо себя плитняк пола и серые зубчатые стены двора. Патриарх схватил Бехайма за шиворот и легко, как котенка, поднял над полом. – У тебя просто отняли игрушку, любимую собачку – вот ты и дуешься. – Он приподнял его еще, так что ноги Бехайма теперь болтались в воздухе, и вздернул ему голову, чтобы смотреть прямо в глаза. – Ты ведь ее не любишь. Если б любил, то радовался бы вовсю, ликовал, что она вскоре станет одной из нас. Бессмертной, полной сил – да она о таком и мечтать не могла. Если бы все случилось иначе, может быть, после того как она прошла бы посвящение, между вами и возникли бы нежные отношения. Но то, что ты принимаешь за свои чувства к той, кем она была, – это чистой воды самообман. Ты что, обратно в смертные захотел? С их слезливостью и детской моралью? И думать об этом забудь. Ты теперь вот какой. Красивое, бледное, широкоскулое лицо Патриарха вдруг стало вытягиваться, черты его расплылись, в спокойных и умных темных глазах загорелись красные огни, а волнистые черные волосы превратились в заросли ежевики, окружившие, но еще не успевшие целиком покрыть уродливую мраморную голову. Даже когда метаморфоза прекратилась и лицо вновь обрело свой байронический вид, Бехайму все еще виделось под ним это близкое к распаду существо. Он вспомнил, как собирался обмануть Патриарха, чтобы добиться от него поддержки. Каким же глупцом он тогда был! Его так ослепила новизна его собственной силы и озарения, что он не мог представить себе силы более мощной. – Душа твоя теперь черным-черна, – сообщил Патриарх, отпустив Бехайма, который повалился на каменный пол. – Она окрасилась в цвет смерти, в которой ты был заново рожден. В цвет могильной земли и кошмара. Ты знаешь, что это так, чувствуешь это, но все сопротивляешься, а потому и не понимаешь, что это для тебя значит. Ты видишь в этом зло, но ведь ты не способен проникнуть в смысл этого слова. Твое представление о нем столь же ошибочно, как у христиан. Будто это ужасное, бессовестное разрушение порядка всех вещей. В общем-то, так оно и есть. Но ты упускаешь из виду те глубины, что лежат в основе этого понятия, логику, старое доброе деревенское чувство зла. Так слушай же меня и набирайся мудрости. Он отошел на несколько шагов и принял театральную позу: повернулся к Бехайму спиной, сцепив за ней руки и устремив взор в звездное небо. – Порядок – это иллюзия, дитя мое. Во всяком случае, в общеизвестном значении этого слова. Это признает как философия зла, так и философия добра, правда, очень по-разному. Приверженцы добра считают себя и себе подобных несовершенными по своей природе; они стремятся навязать своей жизни порядок, обуздать естественные порывы, создать видимость порядка с помощью самоограничения и бессмысленной набожности. И к чему же привели их усилия? К войнам, голоду, пыткам, грязному насилию, массовому смертоубийству и лишению свободы. На миг плиты пола растаяли, слились в серую гладь и стали похожи на море хмурым утром. Усохли и посерели папоротники. Стены двора расплылись. Потом все вернулось на свои места. Как будто, подумал Бехайм, Патриарх под тягостным влиянием своих соображений по поводу добра на секунду засомневался в прочности своего мировоззрения. – Мы же, предпочитающие зло, – сказал Патриарх, – открыто признаемся, что мы – создания природы, и стремимся лишь выразить свою суть. Мы кормимся, когда нам это нужно, даем выход гневу и похоти, всей палитре чувств, и не корим себя за это, не насилуем свои основные порывы. Мы себе ни в чем не отказываем и принимаем всю правду о себе. Что же мы имеем в итоге? Некоторые погибают от наших рук, кое-кому даруется бессмертие. Да, нам иногда приходится переживать неприятные физические и психические состояния, но чем они хуже рака, старческой немощи и слабоумия, которым подвержены смертные? Время от времени мы предаемся излишествам – но христиане и тут нас обходят по размаху и быстроте действия. Мы с ними не воюем. Да, мы пьем их кровь. Но ведь это естественно – регулировать численность поголовья. Это они хотят развязать с нами войну, они пытаются нас уничтожить. Таковы их методы. Умеренность им не знакома. Он обернулся к Бехайму. – В основе обоих этих взглядов лежит одно и то же стремление к миру, одна и та же мечта о полной безмятежности. С одной стороны, она представляется незапятнанным белым сиянием, с другой – непроглядной тьмой. Но серьезных различий между этими двумя кажущимися полюсами немного. В сущности, вся разница между ними заключается в способе достижения мира. Наш способ, называемый злом, – пользоваться полной индивидуальной свободой и силой, решительная анархия, сдерживаемая лишь самыми условными ограничениями, и это самый гуманный путь, причиняющий наименьшую боль. С нами спорят: мол, это все так лишь потому, что нас не так много, как сторонников добра. На такие доводы я всегда отвечаю: нас никогда не будет столько же, сколько сейчас их, потому что мы не раздуваем свои ряды, мы отсеиваем слабых и наказываем тех, кто злоупотребляет властью. Так где же настоящее добро? Ответь мне! А где зло? На веселом пути выбравших тьму, где пестуют свои желания и стараются обойтись без боли? Или на тропе бескорыстных войн и разрушений под благочестивое пение псалмов? Патриарх подошел к Бехайму. – Секрет нашего преимущества, дитя мое, в том, что всем нам ни до чего и ни до кого нет дела. Нам все равно. И тебе, и Александре, и Агенору – любому из нашей Семьи. Ну да, иногда мы можем кем-то увлечься, и тогда, верно, мы любим своего избранника, и всем известно – это приятно, это наслаждение. Но это совсем не любовь в христианском смысле. Это игра, обман, одежды, под которыми мы прячем похоть и себялюбие. Главное – что нам наплевать на других, мы почти полностью поглощены собой, это-то и делает нас менее опасными и в конечном счете позволяет нам сострадать по-настоящему, а не так, как наши враги. Их испортила, свела с ума ханжеская погоня за фантомами: благородством, любовью к ближнему. По сравнению с их склонностью к резне во имя спасения наше безумие – целительное развлечение. Весь двор, колыхаясь и трепеща, как будто снова потерял реальные очертания и на мгновение превратился в свой собственный смутный набросок, почти утонувший в серой мгле. Патриарх схватил Бехайма за рубашку и поднял, так что они теперь смотрели друг другу прямо в глаза. – Зло, – грозно произнес он, как бы вызывая к жизни саму суть этого слова, – это не дьявольский маскарад, у него нет адского города-столицы. Зло, Мишель, – это лишь то, что ты есть, вещество твоей жизни. Это вкус крови, ощущение опустошенного тела, безвольно обмякшего у тебя на руках после того, как ты от него отобедал, а когда поднимешь голову – зрелище рябой луны, глядящей на тебя сверху, как мертвый бог, плывущий в темноте на фоне рогатой виселицы. Какое-то время ты можешь отрицать собственную природу, но в конце концов она возьмет свое. Сегодня ночью это уже началось. А если ты и дальше будешь отказываться от нее, бороться с ней, – он приблизился к самому лицу Бехайма и перешел на свирепый шепот, – мне это будет совсем не по душе! А это, дитя мое, самое худшее, что может тебя ждать. Я бы на твоем месте постарался этого избегнуть. Он, вытянув руку, продолжал держать Бехайма на весу. – А теперь ступай! Доведи до конца дело, которое я тебе поручил. А потом поразмысли над всем, что я тебе сегодня сказал. Он оттолкнул Бехайма, и тот, не желая больше гневить Патриарха, быстро пошел к лестнице, спускавшейся в глубины замка. За его спиной раздался смех, мелодичный и звучный – совсем не похожий на человеческий, и когда лестница, которой он достиг, и каменные стены стали вдруг сливаться в сплошную серую массу, он без оглядки пошел дальше – ему не столько страшна была нереальность окружающего, сколько то, что он мог увидеть, обернувшись назад. Под ногами он по-прежнему чувствовал твердую опору, воздух стал холоднее, чем в палате Патриарха, но вместе с тем свежее. Наконец остатки очертаний действительности растворились, и его полностью окутал серый цвет. Он испытал приступ клаустрофобии, но не утратил решимости – ему придало сил то, что вместе со всем остальным затих смех. Так он шел несколько минут, но серое пространство не кончалось. Может быть, тут самое уместное – как раз запаниковать, а не сохранять самообладание? Пожалуй, трудно было бы найти более подходящее олицетворение зла, чем эта потерянность в серой мгле. А может быть, это очередная придумка Патриарха, эдакий наглядный урок? Но нет, вряд ли. Скорее всего, Патриарх уже занялся чем-то другим и забыл о том, что сделал с Бехаймом, вообще забыл о нем. Бросил его блуждать призраком в этой предельной пустоте. Это вполне возможно – главным, что Бехайм успел увидеть в Патриархе, было ослепительное, с сумасбродинкой, разрушение его личности. Но нет – фантазируя о его характере, он учел лишь его последнее, изящное обличье и забыл о том дьявольском отродье, каким он предстал вначале, о всемогущем обитателе Тайны. То существо, должно быть, помнит все. Оно может, конечно, притвориться забывшим – чтобы побольше вас напугать, но ему всегда так приятно кого-нибудь помучить, что никто не ускользнет от его умственной хватки – пусть тысячи душ будут одновременно подвешены над костром его величественного презрения. Бехайм постарался выбросить из головы эти болезненные мысли и побрел дальше, постепенно сам сливаясь душой с безграничной серой пеленой вокруг. Если в его мозгу и оставалась хоть какая-то мысль, то это было что-то вроде унылого, примитивного напева, бессловесного ритма неудачи и тщеты, звучавшего в такт его шагам. Тело и сердце отяжелели, он обессилел физически и умственно, и когда наконец серая мгла стала рассеиваться и вдали мелькнули темные очертания сосен, какого-то холма, потом других холмов и он понял, что проник сквозь непостижимый, колдовской камень, из которого были сложены стены замка Банат, на самом деле прошел сквозь них, по сути став духом, и достиг того места, в котором ему положено было оказаться по долгу службы, он не почувствовал ни малейшего облегчения – лишь усталость и понимание, что начинается новый этап тяжелого испытания. ГЛАВА 20 Следуя указаниям Бехайма, слуги Патриарха выкопали в лесу, прилегающем к замку, несколько ям глубиной по четыре метра. Они застелили их дно плотным суровым полотном, чтобы замедлить сток, и на три четверти заполнили водой, которой не хватило бы, чтобы поймать кого-то из Семьи, но было достаточно, чтобы на короткое время обезвредить его и успеть закрыть яму одним из железных листов – ставней, снятых с окон замка, – и таким образом замуровать убийцу. Уровень воды и илистый грунт вряд ли дадут преступнику зацепиться так, чтобы выбраться наверх и отодвинуть железный лист, думал Бехайм. Листы и ямы замаскировали ветками и землей, и он отослал слуг обратно в замок. Незадолго до рассвета он залег за небольшим бугром метрах в двадцати от низины, где лежало тело компаньонки Золотистой, – ночной ветер доносил оттуда трупный запах. Вскоре в небе над горизонтом тонким лезвием забрезжил сердоликовый луч. Бехайм, пришибленный событиями ночи, неспособный пока слишком пристально думать о своем опасном положении, смотрел, как свет постепенно сгоняет тьму с горбатых синих холмов, складчатых долин с реками, в которых блестками отражались звезды, с городков, где местами россыпью тлеющих угольков горели ранние огни. Он вдыхал запах мокрой травы, пьянящий пряный аромат сосновых игл, горечь дыма, долетавшего от какого-то далекого очага, и, казалось, в этих запахах и том, что он видит, всплывают лица и фигуры из его прошлого, возвращается какая-то все еще живая сущность каждого из них, становится еще живее от ласковых прикосновений того, чем остро напитан воздух этого мига, и они развертываются перед ним, как сказочные видения, проносящиеся перед внутренним взором умирающего, уже не ощущающего страшной боли, причиняемой телу раной или болезнью, но, скорее, плывущего в благословенном нигде между Тайной и концом времен. Всплыло совсем не то, чего, казалось бы, можно было ожидать, не запоминающиеся события – дни рождения, повышения по службе, всяческие успехи, – а менее значительные, но более яркие и праздничные частицы бытия. Вот он ест рыбное рагу из жестянки на марсельской пристани, перебрасываясь ругательствами с рыбаками; ночует в пещере среди потемневших под солнцем, населенных богами холмов над Коринфом; пьянствует студентом в компании однокашников и ныряет в Сену с моста рано утром, пуская пыль в глаза девчонке; проводит как-то лето с другой девушкой – танцовщицей крошечного семейного цирка, из тех, что колесили по Европе в своих разноцветных кибитках; покупает золотые часы у мальчишки из Реймса – потом выяснилось, что они были без механизма; бродит под Страсбургом и встречает даму, которая приглашает его в гости, кормит ужином, молится над ним целый час, а потом – как бы достигнув достаточной степени очищения – лишает его девственности; слушает старого солдата – теперь повара на постоялом дворе в деревушке под Авиньоном – тот готовит свежую форель с грибами и рассказывает леденящие кровь истории про наполеоновские войны. А вот он встречает женщину – ее только что выпустили из психиатрической лечебницы в Керси, и она утверждает, что идет на свидание с умершим мужем в маленькое кафе недалеко от чрева Парижа; вот наталкивается на группку детей-альбиносов, которых родители обучают искусству общения с потусторонним; беседует со священником-богоборцем, с цыганкой, отказавшейся рассказать ему то, что нагадала на картах, с пьяным дрессировщиком собак, у которого украли его подопечных артистов. Вот борется с верзилой на ярмарке в Ируне, и тот ломает ему руку. Вот он отправляется на петушиные бои в Саламанку, проводит ночь под оливковыми деревьями при свете факелов и выигрывает тысячу песет на черном петухе, у которого под конец внутренности свисают из живота, как бахрома на генеральских эполетах. А вот громада Кельнского собора, где он впервые услышал «Мессию»; забегаловка под Сан-Себастьяном, на двери которой краской выведены таинственные знаки, призванные отпугивать зло, как будто зло – тупая деревенщина, пускающаяся наутек при виде какой-то мазни и нескольких с ошибками нацарапанных латинских слов; речное судно, принадлежавшее молодой вдове, в доме которой все окна с витражами, а стены украшены топорными изображениями святых; портовый кабачок в Кале, где однажды вечером, впервые пробуя после ужина кальвадос, он видел, как десятилетняя девочка протыкала себе щеку стальными иглами за мелочь, которую ей швыряли посетители. Все эти яркие подробности жизни, его прошлого, вытекали из него, как лиловая вода по канаве, как будто он не был больше для них подходящим сосудом. А на смену им пришло... Что же? Он не смог бы назвать это одним словом, но, видимо, его душой теперь руководил новый кормчий – умелый, холодный и темный, в ком тем не менее пылала почти безумная роковая страсть, столь сильная, что она даже вытеснила его страх перед занимающимся днем. Именно это существо теперь смотрело сквозь его глаза на наполняющийся светом мир, холодно и досадливо разглядывало лужайку, на которой росли тысячелистник и вика, мята и щавель, это его раздражал воздух, напоенный запахами прелой листвы, осеннего леса, это оно равнодушно наблюдало, как солнце раскрашивает горизонт в алый, оранжевый и багровый цвета под галеонами облаков и четко вырисовывает лесистые вершины ближних холмов. И все же он не превратился еще в законченного эгоцентрика, который только и делает, что потакает своим желаниям, чей портрет нарисовал ему Патриарх, ибо в нем сохранилось много и от совести, и от нравственных убеждений, и от всех его старых сильных чувств, и он не считал, что это просто какие-то осколки. Да, он изменился, но в чем-то остался прежним – человеком по фамилии Бехайм. Сознавать это ему было уже не так приятно, как когда-то, но все же он был доволен тем, что метаморфоза не оказалась полной, и еще тем, что у мудрости Патриарха, очевидно, есть свои пределы. Мир скоро наполнился могучими вибрациями солнца. Бехайм лежал ничком, не желая поднимать голову, чувствуя затылком и плечами волны убийственного тепла, устремив взгляд на замок, закрывавший почти половину неба, – неподвижный и безмолвный, словно серый труп какого-то гигантского животного. Ему мучительно было смотреть на это бледно-голубое небо, качающиеся на ветру листья, на волны, бегущие по траве, и нескончаемую игру света и тени, но прежнего ужаса и отчаянной растерянности теперь не было. Вряд ли он когда-нибудь сможет полюбить свет, но если нужно его терпеть – он будет терпеть. По стеблю кукушкиного цвета прямо перед его глазами пополз черный жук, выставляя напоказ клешни, которые были почти вдвое длиннее его тела, он слепо двигался вверх. Бехайм ощутил странное родство с этой тварью, но когда жук добрался до верхушки и закачался на ней, поворачивая усики из стороны в сторону, ему стало тошно и от вида насекомого, и от того сходства со своим положением, что он в нем увидел, и он щелчком сбил его со стебля. Вскоре после восхода солнца кто-то вышел из замка. Очень высокая, стройная фигура, в длинной серой юбке и темно-синем платке, покрывавшем голову и плечи и прятавшем в тени лицо. Александра. У Бехайма не было сомнений, что это она, но его озадачило то, как нерешительно она идет к телу, то и дело останавливаясь, бросая быстрые взгляды вверх. Тот, у кого все заранее просчитано, так не ходит. А когда, вместо того чтобы подойти прямо к телу, она описала широкий круг, не обратив на то никакого внимания, и ныряющей походкой стала пробираться сквозь высокую траву, время от времени застывая, всматриваясь в сосновый лес и выкрикивая его имя, он не знал уже, что и думать. – Мишель! – звала она. – Где ты? Она метнула взгляд в сторону замка. – Мишель, черт возьми! – кричала она. – Покажись! У нас нет времени! Она споткнулась, упала, исчезла в яме, заросшей травой, пошатываясь, поднялась. Платок съехал ей на плечи, открыв рассыпавшиеся золотисто-каштановые волосы, и, прежде чем она натянула его обратно, Бехайм успел увидеть на ее лице выражение малодушного страха. Она стояла не двигаясь – видимо, пыталась взять себя в руки, – и это тоже никак не вязалось с убийцей, который, как он предполагал, должен был чувствовать себя вне стен замка увереннее. Она вела себя так же, как и он, когда впервые очутился на дневном свету. И все же, когда она стала всматриваться туда, где он укрылся, и он понял – она как-то его засекла, может быть, услышала биение его сердца, он встал на колени, изготовившись бежать. Как только она пошла в его сторону, он вскочил на ноги и попятился. – Ложись, дурачок! – крикнула она. – Заметят ведь! Она снова запнулась, упала и, не вставая, поползла сквозь высокую траву к нему. В ее плотно сжатых губах и округлившихся глазах застыл ужас. Бехайм все равно продолжал отступать. – Да что с тобой, дьявол тебя побери? – воскликнула она. – Лежать! Она опустилась в траве на колени, сверля его снизу вверх злобным взглядом, потом вдруг лицо ее смягчилось, и она протянула руку, будто хотела его приласкать. Он отстранился, попятился еще. Она, явно смущенная, пристально смотрела на него. – В чем дело? – спросила она. – Что это ты? – А чего ты ждала? Чтобы я хвостиком повилял, встал на задние лапки? Умолял бы: поцелуй меня? – Мне кажется, можно было бы не делать вид, что мы совсем чужие, – сухо ответила она. – В конце концов, мы... – «Мы...» – что? Хотелось бы узнать, что ты об этом думаешь? – Мы были вместе, – сказала она вполголоса, помолчав. – По крайней мере, для меня это так. Он не заметил никакого притворства в том, как она говорит, как держится, и ему хотелось ей верить – но он не мог. – А что об этом думаешь ты? – спросила она. – Мои соображения по этому поводу тут ни при чем, – ответил он. – Я сделал то, что ты хотела. Этого тебе должно быть достаточно. – Мишель... – начала она, но осеклась и в отчаянии оглянулась на замок. – Сядь. Тебя могут увидеть. Он даже не пошевелился. – Ты что, оглох? Что ты стоишь как истукан – тебя же заметят! Растерянный, все еще не веря ей, но начиная допускать, что она невиновна, Бехайм резко сел на корточки, держась от нее на почтительном расстоянии. Александра поправила платок и вздохнула. – Как ты это выносишь? – уныло произнесла она. – Ужасно! Ее голова дернулась, как будто она собиралась взглянуть на солнце, но подавила порыв. – Со временем привыкаешь, – сказал Бехайм. – Что ты здесь делаешь? – Совершаю воскресную прогулку! – Она жалобно посмотрела на него. – Ты думаешь, я по своей воле подвергла бы себя этому... этой галлюцинации? Это Патриарх отправил меня засвидетельствовать твой триумф. Слово «триумф» она произнесла подчеркнуто язвительно. Он молчал, всматриваясь в нее, все еще не убежденный: он ожидал, что Патриарх пришлет Кристину. Глядя на него, Александра рассмеялась. – Ты считаешь, что это я убила, так ведь? И поэтому так холоден со мной? – Не веря в то, что он на такое способен, она покачала головой. – Ну да! Это я! Я и есть та чокнутая, что порвала Золотистую на куски ради того, чтобы попробовать капельку ее крови. Ну и, естественно, после этого сама навела тебя на верный след. – Ты могла сделать это невольно, – огрызнулся Бехайм. – Даже если ты и невиновна, не думаю, что ты направляла меня. Ты ведь ничего не знала об исследованиях Фелипе. Что же тебе было нужно на самом деле? – Я же тебе говорила! Я рассказала тебе все до того, как мы были с тобой. Ты знал, что идешь на риск, что может случиться любая беда. – Может быть, ты рассказала мне не все. Тебе нужно было, чтобы Фелипе убил меня, чтобы навредить Агенору? Услышав имя Фелипе, она помрачнела. – Я не хотела, чтобы он тебя убивал. Даже подумать о таком не могла. Но у меня не было мыслей и о противоположном. Я ведь все это тебе уже объясняла, но ты, видимо, решил, что мои слова – лишь часть какой-то хитроумной интриги, в которую я хочу тебя вовлечь. Он не ответил на ее последнюю фразу. – Я убил его, потому что у меня не было другого выбора. Фелипе и Долорес собирались убрать меня. – Не важно, почему ты это сделал, – сказала она раздраженно. – На самом деле это неоценимая услуга для меня – мое положение резко повысилось. Но вряд ли это будет иметь большое значение для остальных Валеа. – Интересно, каково им будет узнать, что это ты направила меня в апартаменты Фелипе. – Наверное, без особой радости, – с неожиданной злобой сказала она. – Пожалуй, стоит позаботиться, чтобы это знание не распространилось дальше. А поскольку ты единственный, кто может об этом рассказать... – Тебе предстоит отчитываться перед Патриархом. Что ты ему скажешь? Что сводила личные счеты вместо того, чтобы исполнить его волю? Выбор у тебя такой же небольшой, как у меня. Гнев ее утих так же быстро, как вспыхнул. Она некоторое время хмуро разглядывала его, потом опустила взгляд в траву, сорвала стебелек и стала крутить в пальцах. – О чем ты думаешь? – спросил он. – По-моему, совсем недавно я задала тебе тот же самый вопрос. Тебе оказалось нелегко на него ответить. – А по-моему, ты сказала мне что это самый простой вопрос – если, конечно, не хочешь что-то утаить. – Мне нечего скрывать. – Она продолжала вертеть травинку. Голова ее была опущена, волосы закрывали часть лица. – Тогда, в тот миг, у меня появилась надежда, Мишель. Вот о чем я сейчас думала. О надежде, о том, как редко она появляется, как редки мгновения, которые пробуждают ее. Тебе это кажется глупым? – Нет, если эта надежда и эти мгновения действительно были. – Как можешь ты в этом сомневаться? – Последовав твоему совету, я чуть не погиб. Разве это... – Я давала не совет. А нечто гораздо большее. – Как бы там ни было, из-за этого я едва не отправился на тот свет. По-моему, после этого вполне можно засомневаться в чистоте твоих помыслов, как ты считаешь? Она смотрела на него, не отводя взгляда, и его снова поразила необычность ее лица – эти зеленые глаза, очень широкий рот, резкие, как шрамы, скулы. – Агенор говорил мне, что ты бываешь иногда упрямым как осел, – сказала она. – Правда, он также говорил, что логика тебя никогда не подводит. Выходит, он не всевидящий. – Что связывает тебя с Агенором? – Почему я должна тебе что-то рассказывать? Чтобы ты потом обвинил меня во лжи или в чем-то похуже? Слишком долго ты проработал в полиции. Из-за своей подозрительности не видишь даже того хорошего, что выпадает на твою долю. – Да, я подозрителен, не буду отрицать, – сказал он. – А вот есть для моих подозрений основания или нет – это другой вопрос. Она захватила в горсть пучок травы и, сорвав, пустила его по ветру. На ее ладони осталось лишь несколько травинок – они как будто составляли некий тайный знак. И то, как она провожала взглядом улетавшие былинки – удивленно, с трогательной внимательностью, как ребенок, впервые увидевший что-то простое и чудесное, – больше, чем все ее слова и поступки, убедили его в том, что она очень давно не была на дневном свету и не могла совершить убийство. – Можешь не рассказывать, – произнес он. – Вероятно, это не важно. Не знаю уже, зачем я это выспрашиваю. Наверно, привычка. – Я тоже не думаю, что это важно. Агенор в последнее время сам не свой. Несет всякий вздор, теряет нить разговора. Было бы глупо придавать большое значение тому, что он делает. – Она смахнула что-то с юбки. – Не знаю, как он преподнес бы то, что нас с ним связывает. У нас общие взгляды на борьбу кланов, и только. После этого убийства он подошел ко мне в смятении – таким я его никогда еще не видела. Спросил меня, не могу ли я чем-то помочь в твоем расследовании. Сожалел, что поставил тебя, видимо, в безвыходное положение. Я ответила, что могла бы. Конечно, у меня были и свои цели. Я уже говорила: я надеялась, что ты найдешь что-нибудь против Фелипе. Колпачок от флакона оказался счастливым совпадением. И все же я ни за что не поверю, что Фелипе имеет хоть какое-то отношение к убийству. Это не в его духе. Если бы ему так хотелось отведать особенной крови, то он вырастил бы свою собственную Золотистую. Он как раз об этом, между прочим, и подумывал – я знаю. Смотри. Она достала из обширного кармана юбки кожаную папку, в которой Бехайм узнал дневник Фелипе. Ему стало досадно – не оттого, что она его украла, а оттого, что он не сделал этого сам. Она стала перебирать несшитые листы бумаги, но он остановил ее: – Не затрудняйся. Я тебе и так верю. Все это вполне правдоподобно, подумал он, хоть и как-то очень уж туманно. Ему непонятно было, зачем Агенору потребовались союзники. Может быть, природное чутье? Или тому было известно об изысканиях Фелипе? Подозревал ли он, что убийство совершено при свете дня? А если да, то почему не посвятил в свои предположения Бехайма? Размышлять дальше бесполезно, решил он. Нужно подождать, выйдет ли что-нибудь из его плана. Судя по всему, вряд ли. Теперь было очевидно, что он неправильно истолковал большинство улик и весь ход событий. Он устроился рядом с Александрой, все еще начеку, но уже принимая ее – если пока и не как любовницу, то, по крайней мере, как беспристрастную наблюдательницу, а возможно, и союзницу. Он не знал, можно ли доверять ей в беде. – Чего ты хочешь добиться? – спросила она. Он горько рассмеялся: – Мне сейчас не до хотения. Я просто пытаюсь остаться в живых. Казалось, она ждет продолжения, разъяснений, но ему было невмоготу возвращаться к тому, что он пережил за последние сутки. – Ну, – наконец сказала она, – чего бы ты хотел, если бы все-таки чего-то хотел? – Почему ты об этом спрашиваешь? – Я хочу знать, есть ли у нас с тобой что-то общее. Может быть, мы снова станем друзьями. – Друзьями? А мы ими были? – Думаю, можно так сказать для начала. – Не думаю, что я слышал слово «друг» с тех пор, как вошел в Семью. – Верно, для большинства из нас оно приобрело новое значение. Но дружба и принадлежность к Семье – понятия не взаимоисключающие. В этом платке, закрывавшем ее лицо от солнца, она была очень красива – нежнее и беззащитнее, чем большинство женщин в Семье. Но Бехайм привык не доверять красоте. Он перевел взгляд на темные зубчатые стены замка, возвышавшиеся на бледном фоне неба. Над долиной тонкими серыми грядами собирались облака, словно сетью покрывая часть голубого свода, а чуть дальше к западу над рощицей взмыла стая дроздов – как будто невидимая рука разбрасывала прах великана. – Как бы это сказать... – ответил ей он. – Мне кажется, я слишком мало знаю – мне не на что опереться и не определить, чего я сейчас хочу. Но одно мне ясно. Я хочу большего, чем, как мне сказано, возможно. Хочу чего-то такого, что поразило бы большинство наших родичей как нечто совсем неуместное. Если бы я попытался назвать это словами, скорее всего, это прозвучало бы глупо. Но хотеть этого – не глупо. Это мне тоже ясно. Она помолчала, потом сказала: – Неплохой ответ. Я и сама чувствовала что-то похожее. – Правда? – резко ответил он. – Наверное, это просто очередная стадия моих метаморфоз. – Не глупи, Мишель! Я хочу помочь тебе, быть тебе другом. – Прежде всего ты стараешься помочь себе. – Само собой. Но в данном случае наши с тобой интересы совпадают. Да они с самого начала совпадали. Мы можем помочь друг другу. Глупо не сделать этого. Пусть мы были с тобой вместе лишь одно мгновение две ночи назад – это что-то должно значить. Пусть хоть каплю настоящего доверия. – Доверия, – задумчиво повторил он, глядя на замок, отделенный от них лугом, как на седого одряхлевшего языческого бога, огромного и непроницаемого. – И? – спросила она. – Да вот думаю: насколько оно важно для меня из того, что могло бы нас объединить. Она не ответила, и он взглянул на нее. Она с отвращением смотрела на жука – может быть, того же самого, что он сбил со стебля, – тот полз по краю юбки. Возможно, отвращение, написанное на ее лице, – лишь отзвук ненависти ко всему миру дневного света, подумал он, но морщилась она так по-женски, совсем как обычная смертная дама, что он расхохотался и долго не мог остановиться. Когда же она спросила, почему он смеется, он, переполненный чувствами – облегчением, надеждой, непрочными ниточками чего-то более глубокого, снова не был уверен, что знает ответ. ГЛАВА 21 Солнце – огромный, раздувшийся мешок золотого света – медленно ползло к зениту. Над долиной все собирались серые облака. Бехайм и Александра то замолкали, то снова начинали говорить – о том, о сем. Она поносила дневной свет и все, что с ним связано, время от времени испытывая приступы мучительного страха, а он успокаивал ее, рассказывал о том, что успел пережить сам. Они избегали упоминать о том, что произошло в белой комнате, на огромной резной кровати, но те мгновения были сейчас с ними, почти осязаемые, они согревали их беседу, как будто здесь присутствовал кто-то третий, содержавший в себе частички их обоих. Вскоре они услышали, как церковный колокол пробил полдень, и когда затих последний удар, под громадой замка появился человек в черном. Он шел вдоль закруглявшейся стены, потом остановился в ее тени, вглядываясь в ту сторону, где лежал труп компаньонки Золотистой. На нем были брюки, жакет, широкополая шляпа и затемненные очки. Вероятно, выжидает, думал Бехайм, не обнаружит ли свое присутствие какой-нибудь соглядатай, тогда можно будет успеть скрыться в замке не узнанным. Наконец он все же вышел на свет. Бехайму показалась знакомой его походка и то, как он забрасывает левую руку вперед дальше, чем правую, и то, как голова его слегка наклоняется вправо, как бы уравновешивая отмашку левой руки. С каждым шагом в нем проступало все больше знакомых черт. Бехайм, затаив дыхание, что было сил всматривался сквозь траву. Он чувствовал неимоверное напряжение, как будто его сдавливали в тисках. И когда он наконец узнал, кто это, увидел выбивающиеся из-под шляпы белые волосы, различил грубоватые благородные черты лица, то не смог поверить собственным глазам. – Агенор! – выдохнула Александра. – Это Агенор! – Нет, – промолвил он, пытаясь отгородиться от очевидного. – Нет, быть этого не может. Она схватила его за руку. – Это он! Смотри же! Он! Агенор остановился метрах в пяти от тела, медленно повернул голову, обводя взглядом лес, – не пошевелится ли кто? Затем извлек из кармана шарф, еще раз оглядевшись, обвязал им голову, закрыв нос и рот, и двинулся к трупу. – Что ты будешь делать? – прошептала Александра. – Ничего, – ответил Бехайм, все еще не в состоянии отойти от потрясения. – Доложу о том, что видел, Патриарху. Или это можешь сделать ты. Он ведь тебя послал. – Этого мало. Нужно, чтобы он признался в убийстве. Иначе он придумает какое-нибудь оправдание тому, что был здесь. – Что он может придумать? Но, произнося эти слова, Бехайм понял, что и сам так думает: Агенор сможет выкрутиться. Любая версия, по которой он оказывался убийцей, была уязвима. Бред какой-то, подумал Бехайм. Он не сможет признать его виновным без разбирательства. Но если Агенор на самом деле убийца – а возможность этого приходилось допустить, – то, предоставив ему слово как обвиняемому, он подвергнет себя смертельной опасности. Он был готов к этому, когда подозревал Александру, но Агенор куда более грозный враг, и все приготовления Бехайма – ямы, разбавленное снадобье – теперь казались недостаточными. Что, если у Агенора есть собственный запас зелья? Александра в ожидании смотрела на него, приковав к себе его взгляд своими блестящими зелеными глазами, но не оказывая никакого психического давления. – Ладно, – сказал он. – Но держись от него подальше. Если он возьмет надо мной верх, ты останешься единственной свидетельницей. Если нападет – считай, что он виновен, и возвращайся в замок. Понимаешь? Она кивнула, тронула его за руку – желая удачи, подумал он, поддерживая его. Он почти верил ей. Поднимаясь из скрывавшей его травы, Бехайм почувствовал себя великаном, высящимся над долиной, лесами и реками, и даже над всей этой кутерьмой вокруг убийства, и лишь перед непроницаемой громадой замка Банат он оставался карликом. Вид Агенора, который, сняв очки, нагнулся над трупом и дергал его за одежду, мало чем отличался от того, что всякий раз представало его взору перед арестом преступника, за миг до момента истины. Старик выглядел беззащитным, маленьким, не подозревающим, что судьба сейчас сомкнет на нем свои челюсти. И видя его таким, чувствуя все это, Бехайм, приближаясь к нему, сказал: – Хорошо прогуляться в такой денек, правда? Агенор испуганно вскрикнул, уронил очки и вскочил на ноги. Пару секунд он изумленно смотрел на Бехайма, но затем лицо его расслабилось, прикрывшись маской невозмутимости. Виновен, решил Бехайм, остановившись метрах в шести. Виновен, как сам черт. – Мишель! – сказал Агенор. – Странно, что ты здесь. Я полагал, ты все еще занят допросами. А об этом мне рассказала одна служанка. – Он махнул рукой в сторону трупа. – Вот я и решил посмотреть, в чем дело. Разузнать, что тут стряслось. Вероятно, – он наморщил лоб, как будто погрузившись в глубокое раздумье, – это тело компаньонки Золотистой. – Не пройдет, мой господин, – сказал Бехайм. – Право, не пройдет. По лицу Агенора пробежала вереница чувств – вызов, ярость, печаль. – Да, – наконец почти неслышно сказал он. – Наверное, не пройдет. От ветра высокая трава на лугу заструилась, пошла волнистыми полосами, зашумела, как будто тяжко вздыхая. Скорбно усмехнувшись, Агенор поднял глаза к солнцу, махнул рукой в его сторону. – Скажи-ка мне, Мишель, – беззаботно сказал он, – как ты думаешь, сможем мы выносить это ежедневно? Стоит ли это всех наших усилий? Бехайм не ответил. Агенор непроизвольно сглотнул, двинув кадыком. – Кажется, я получил то, чего хотел. Не знаю, правда, действительно ли я этого хотел. Бехайм не понял, что он имеет в виду, но ему не хотелось выяснять. На него нахлынул целый шквал чувств, ежесекундно сменявших друг друга: привычной привязанности и преданности, потом гнева и негодования, вызванных предательством Агенора. – Господин, прошу вас проследовать со мной обратно в замок. – В замок... – Агенор сорвал с себя шляпу, провел рукой по густым белым волосам. – Н-да. Боюсь, не смогу. Я хотел бы. И, в общем, даже собирался. Но вот не могу. – Он поднял взгляд на Бехайма. – Я ведь задавал себе вопрос, не ловушка ли это. И, как дурак, решил, что нет. – Мой господин, если вы сейчас не вернетесь со мной, то непременно умрете. – От твоих рук? – высокомерно спросил старик. – Не думаю. – Господин, я разбавил препарат Фелипе и не могу ручаться, что через несколько минут вы не погибнете. Вся суровость и твердость мигом сошли с лица Агенора, – казалось, черты его сейчас растворятся, растают, как нагретый воск, сползут вниз и растекутся лужицей. Но он взял себя в руки. – Ложь. – Прошу прощения, господин, но что мне проку лгать вам? Мне не было известно, кто убийца. Я хотел защитить себя. Разбавить снадобье было единственным средством защиты от врагов, которые сильнее меня. – Бехайм сделал шаг вперед, ему вдруг захотелось – несмотря ни на что – спасти старика. – Время уходит, мой господин. Я не желал бы стать свидетелем вашей смерти в бесчестии. – Ах, но именно смерти я и искал! И совсем не позорной будет она. К ужасу Бехайма, Агенор, казалось, легкомысленно радовался тому, что его могут принести в жертву. Он снова взглянул на солнце. – Если ты на самом деле говоришь мне правду и если ты при этом знал, что делаешь, когда разбавлял зелье, – в чем я сомневаюсь, – то я все-таки не думаю, что ты когда-нибудь поймешь всю иронию этого момента. – Тогда объясните мне, господин, если вам это угодно. Но только быстрее, я вас предупреждаю. – Да, наверное, следует объяснить. Пусть хотя бы для того, чтобы дать тебе возможность подтвердить мой безрассудный поступок. Агенор на шаг подвинулся в сторону Бехайма и сделал это как-то украдкой, насторожив его. – Видишь ли, друг мой, в последнее время меня беспокоило какое-то, как бы это сказать, какое-то недомогание. С головой что-то неладное. Рассеянность мыслей, бредовые видения. Я решил, что это симптомы изменений, сопровождающих переход к очередному этапу нашего чудного бессмертия, и, должен признаться, они не доставили мне особого удовольствия. Это как болезнь, последствия проклятия. И вот, когда меня охватило крайнее уныние, не желая подвергать себя этим превращениям, я вознамерился окончить свою жизнь. Агенор еще немного приблизился, и Бехайм приготовился бежать. Ему казалось, что между ним и всем миром образовалась какая-то тонкая стена, сознание его затуманилось, но это его не встревожило. Его словно заворожила надменность Агенора и то, как тот будто совсем отмахнулся от смертельной опасности, нависшей над ним. Это, правда, не очень удивило Бехайма. Склонность к саморазрушению была характерна для членов Семьи. – Принять решение было нетрудно, – продолжал Агенор, – а вот выполнить его – совсем другое дело. Я не хотел, чтобы моя смерть стала просто прекращением жизни, кроме того, признаюсь, я побаивался. И вот как-то утром – я тогда экспериментировал со снадобьем Фелипе, – возвращаясь с прогулки по внешнему миру в замок, я проходил мимо опочивальни Золотистой, и мне вдруг пришло в голову, что я мог бы умереть с помощью этой девушки. Это мне показалось гениальной находкой. Я всегда мечтал принять участие в Сцеживании и теперь мог утолить свою жажду. Я знал, что Патриарх не оставит безнаказанным такое попрание традиции и приговорит меня к Озаряющему Жертвоприношению. И я понял, что в этом будет смысл моей смерти. Мне станут задавать вопросы, от которых лучи моего умирающего ума устремятся в будущее, так волновавшее меня в последние годы: следует ли Семье покинуть Запад и ради своей безопасности устремиться на Восток? Бехайм попробовал было на шаг отступить, но ноги его словно вросли в землю. Высокая черная фигура Агенора заколыхалась, словно их разделяло пламя, а голос его раскатывался ударами огромного колокола, отдаваясь в Бехайме каким-то дурманом, отупляя, заставляя забыть об опасности. – Я собирался только попробовать, отпить маленький глоточек, не более того. Но почувствовав вкус крови Золотистой, я был не в состоянии остановиться. Ах, Мишель, какой это был аромат! Но если бы только он! У меня начались видения. Как будто я перевоплотился в Золотистую – пил и плыл по реке ее жизни, узнав... Нет, не узнав – прочувствовав! – все ее женские тайны, жаркое наслаждение первого поцелуя, боль месячных, мучительные томления девственницы. Надругавшись над ней, я погубил себя. Единожды прибегнув к такому насилию, я разом зачеркнул столетия умеренной жизни, попрал идеалы науки. Увидев, что наделал, я еще больше захотел умереть и привел в действие замысел, который одновременно наказал бы меня и возвысил тебя. Видишь ли, я полагал, что, несмотря на неопытность, ты именно тот, кому следует занять мое место, что ты должен выступить в нашей Семье поборником разума и сдержанности. Я хотел постепенно подвести тебя к выводу о моей виновности, чтобы все решили: это твой блестящий ум одержал победу. Но, похоже, мое решение умереть было не таким уж твердым. Он повел головой вверх, как будто прислушиваясь к внутреннему голосу, и издал скрипучий горловой звук, словно слегка удивляясь услышанному. Теперь он говорил, все больше запинаясь, все сбивчивее. – Да и не было у меня твердого решения. С самого начала не было. Сейчас... Сейчас я это понимаю. Желание умереть было, пожалуй, просто еще одним симптомом психической неустойчивости, от которой я так страдал, эдакой болезненной игрой. Да, я играл. С самим собой, наверное. И со всем и вся. И моя замысловатая попытка навлечь на себя смерть с помощью твоего расследования тоже была симптомом. Игрой. Видишь ли, мне и хотелось умереть, и не хотелось. Меня с одинаковой силой тянуло в разные стороны. Вот я и придумал план действий, чтобы избыть это свое раздвоение. Даже сейчас я балуюсь с мыслями о смерти и благородной жертве. Но, – раздался надтреснутый смех, – дальше заигрывания дело у меня не зайдет. Бехайм вдруг понял, что Агенор подошел совсем близко – можно было вполне дотянуться рукой. Седые волосы старика светились, как пламя. По морщинам, глубоко пролегшим на лбу, казалось, можно было прочесть сказание о заботах, глубоких познаниях. Скорбно застывшие глаза были полуприкрыты. Но губы его обвисли, как у больного, свидетельствуя: что-то в нем сломалось, он отдался какому-то внутреннему зову и что-то задумал. Это выражение лица было сигналом страшной опасности – Бехайм хорошо его знал. Но все его наблюдения и выводы были бесполезны. Он не смог бы сделать и шага. Губы у Агенора медленно расплылись в улыбке, обнажив клыки, и Бехайм весь сжался. И тут что-то, просвистев, с треском сильно ударило Агенора в голову сбоку. Он пронзительно вскрикнул и заковылял прочь. Белые волосы залило кровью, густо растекшейся по щеке и челюсти. Александра, сама ополоумевшая от страха, с растрепанными волосами, бросила сухую ветку, которую перед тем обрушила на Агенора, схватила Бехайма за руку и потащила к лесу. Не успев выйти из оцепенения, тот упирался. Она прикрикнула, дала ему пощечину. Боль привела его в себя, и он безвольно посеменил за ней, неуклюже ступая по неровной земле, едва не падая, когда нога попадала в ямку, вскидывая руки, чтобы удержать равновесие. За спиной раздался рев раненого зверя. Они продрались сквозь заросли черемухи под сень раскидистых зеленых сосен, где на всем лежали пятна солнечного света, росли папоротники, проступали из-под ковра палой хвои валуны. Земля круто уходила вниз. Александра бросилась вперед прямо по склону, таща за собой Бехайма, но, пробежав несколько шагов, он вспомнил о ямах и сказал: – Нет, сюда! – и потянул ее вверх по холму, а затем почти параллельно опушке леса. Солнечный свет сбивал его с толку. Все вокруг, казалось, сливается в одну сплошную массу – темно-зеленые ветви, стволы сосен, медью сверкающие в ярком свете. Бежали они очень быстро, наугад, отклоняясь то влево, то вправо, и вскоре он потерял представление о том, где находятся ямы. Где-то совсем рядом, это точно, но вот как на них выйти? Он слышал, как Агенор проламывается сквозь кусты вслед за ними, и снова подумал о том, как плохо он подготовился. Даже если удастся отыскать ямы, они, скорее всего, ничем не помогут. И кто знает, как долго будет Агенор под защитой снадобья Фелипе, пусть и разбавленного? Через пару минут стало ясно, что Агенор быстро их догоняет, и Бехайм решил сменить тактику – не пытаться заманить его в одну из ям-ловушек, а как можно дольше ускользать от него: пусть его убьет солнце. Но силы Бехайма были на исходе, и он подумал, что лучше будет остановиться и где-нибудь спрятаться. Он заметил недалеко впереди густую низкую поросль – карликовые джунгли, окружившие два упавших дерева. Их огромные разветвленные корни были залеплены грязью, они были темны и таинственны, словно загадочные ритуальные колеса, только что выкопанные из-под руин. Эти узловатые скопления корневых сплетений и комьев сырой земли создавали поразительное сходство с теми мириадами божеств, что украшают индийские мандалы. Мертвые стволы лежали один на другом, они были окутаны зарослями калины, спиреи и бузины, непроходимости которых способствовали плющ, колючая заманиха да еще уйма сухих сучьев. Убедившись, что Агенора в поле зрения нет, Бехайм запрыгнул на один из стволов и помог забраться на него Александре. Как канатоходцы, они дошли до пересечения двух деревьев. Оттуда они осторожно спустились в гущу зарослей и, пройдя сквозь несколько слоев мокрой хвои и тугой сети из веток и плетей, похожих на веревки, очутились в сырой полости, которая, как с благодарностью увидел Бехайм, уходила в заросшее мхом пустое пространство, – это позволит им, если понадобится, отползти дальше под кустарник. Они сели на влажную землю. Его штаны почти мгновенно промокли, но он почувствовал себя в безопасности. Листва вверху была такой густой, что в их убежище пробивалось лишь несколько тонких лучей золотого света. Бехайм увидел, как один из них скользнул по белой щеке Александры и уперся в ее восхитительный зеленый глаз. Зрачок сжался до размеров точки, идеально выщипанные брови вопрошающе выгнулись. Он сжал ее руку, глубоко вдохнул и медленно выдохнул, ощущая, как расслабляются все его мускулы. Через несколько секунд мимо них тяжело протопал Агенор, свирепо всхрюкивая, словно вепрь. В близлежащих зарослях посыпались ветки, потом все стихло. Где-то чирикала птица. Вверху ветер шевелил листья и иголки, отчего вниз ливнем падал свет. Шквал нахлынувших мыслей постепенно улегся, и Бехайм вспомнил расположение ям – упавшие деревья послужили ориентиром. Одна находилась совсем рядом, метрах в тридцати, почти прямо вверх по склону. Поздновато, подумал он, но обрадовался, что наконец-то знает свое местонахождение, и почувствовал себя увереннее. Он еще раз сжал Александре руку и одновременно жестом показал, что нужно сидеть тихо. Их взгляды снова встретились. Он подумал, что она смотрит на него как-то по-новому, мягче. В радужной оболочке ее глаз, как в руде, засверкала еще одна золотая прожилка. Его пальцы перебирали ее запястье. Он чувствовал ее сильный пульс – биение древней жизни, мощное и упорное, как ритм африканского барабана. Ее рука податливо и чутко лежала в его руке. На этот раз он не будет торопиться с выводами насчет этой чуткости, но ему хотелось верить, что за ней таится что-то светлое для них обоих. Любовь? Вряд ли их изменчивая природа способна на такое хрупкое чувство, вот страсть – это другое дело. Но для него притягательнее всего на свете было нечто более редкое, чем любовь, – доверие, преданность, честность. Возможно, она ударила Агенора из корыстных побуждений – может быть, боялась, что он ее обнаружит, и понимала, что вдвоем больше шансов остаться в живых. Но не только это ею двигало, в этом он был уверен. Они успели, пусть совсем немного, узнать друг друга, один раз были близки, и это, наверное, тоже не осталось без последствий. Какое-то чутье подсказывало ей, что в союзе с ним могут исполниться ее самые сокровенные желания, что под его влиянием те облагородятся и станут ей более понятными. И он чувствовал к ней что-то похожее – правда, пока еще не готов был с головой окунуться в это чувство, но ему показалось, что сейчас, когда они сидят в этой сырой утробе под мертвыми деревьями, сама темнота скрепляет печатью их союз, умело и бесповоротно соединяет их. ГЛАВА 22 Что-то скрипнуло неподалеку, как будто кто-то крался по паркетному полу. Бехайм, не шелохнувшись, напряг слух. Зашептались на ветру сосновые ветки, где-то далеко защебетала сойка. Пряный запах земли вдруг словно сгустился. И больше ни звука. Он уже было осмелился шепнуть Александре что-нибудь ободряющее, как вдруг над ними послышался шум листвы, сквозь слои которой кто-то продирался, охапками обрывая вьющиеся стебли и плети, ломая и круша ветви черемухи и сухие сучья. Агенор. Бехайм увидел его сквозь просветы в зеленом покрове: тот стоял на стволе сосны, с перекосившимся от ярости лицом, половина которого была залита засыхающей кровью. Агенор опустил плечо, сунул руку внутрь и стал нащупывать их. Он изо всех сил ударил кулаком по стволу, и, как будто это был топор, мертвое дерево раскололось, и повсюду разлетелись щепки. Александра завизжала, Бехайм обхватил ее вокруг талии и увлек вглубь укрытия. Он повалился спиной на холодную сырую землю, потом с трудом встал и царапнулся головой о сосновую кору ствола, на котором стоял Агенор. – Помоги мне! – попросил Бехайм, приседая и подставляя под ствол плечо. – Поднять помоги! Быстрей! Агенор, кряхтя и ругаясь, продолжал проламываться сквозь ветки и листву, сквозь само дерево, и мощными ударами правой руки уже пробил заметную брешь. Лишь коснувшись пальцами дерева, он прорезал в нем глубокую выемку. Казалось, весь мир сотрясается, когда он обрушивает свой кулак. Внутри у Бехайма кипело, его распирало. – Давай! – скомандовал он, когда Александра стала рядом с ним, упершись плечом в ствол. Вдвоем они подналегли на дерево, оно сначала лишь чуть подалось, но потом, когда они поднатужились изо всех сил, взлетело вверх под крутым углом, разорвав ползучие плети и кусты, и вниз хлынул теплый золотистый свет, почти ослепивший их, и Бехайм услышал пронзительный крик – это потерял равновесие и упал Агенор. Приложив неимоверные усилия, они оттолкнули ствол к краю впадины и выбрались наверх. Агенор был опутан вырванными с корнем кустами, из-под которых виднелись лишь рука да шапка белых волос. Ствол придавил ему ноги. Но вот они отряхнулись, встали, прикрывая глаза от света, и увидели, что он сидит, выпрямив спину, в одеянии из ползучих стеблей и короне из листьев, как старый лесной король, внезапно очнувшийся от долгого сна. Он рывком высвободил ногу и совсем легко пнул ею ствол – и тот откатился. Тогда Агенор поднялся, влача за собой плети растений, его растрепанные волосы, в которых застрял мох, местами стояли торчком, на лоб падали выбившиеся пряди. Вокруг него, порхая, опускались на землю иголки и листья. Глаза его светились, на расстоянии они казались абсолютно черными – словно в глазницах засели два жука, и он смотрел на Александру и Бехайма холодным мертвым взглядом, свирепым и безумным. Резко отведя руку назад, он схватился за тонкий ствол молодого ясеня, переломил его и сделал шаг вперед, к ним – не торопясь, уверенный, что одержит верх. Они неуклюже попятились вверх но склону. Бехайм, помня о ямах, увлек за собой Александру туда, куда было нужно. Когда Агенор прибавил шагу, Бехайм вытолкнул ее вперед, и они побежали, лавируя между сосен, и наконец очутились на круглой поляне, посередине которой лежал огромный валун, по форме напоминавший корабль, – тут находилась одна из ям. Бехайм стал возле камня, так что они оказались на пятачке солнечного света. Яма была скрыта как раз между ними и Агенором, который решительно шел к ним, улыбаясь, уверенный в том, что они бросили попытки скрыться от него. Александра изготовилась было снова бежать, но Бехайм удержал ее. – Стой на месте! – прошептал он. – Нам все равно не оторваться от него. Лучше остаться здесь. Поверь! К стоическому выражению ее лица примешалось сомнение, но, поколебавшись пару секунд, она кивнула и повернулась к Агенору. Старик уже снова полностью владел собой. Его все еще украшали оборванные стебли и листья, но вид у него был лишь слегка взъерошенный, как у джентльмена, упавшего с лошади и получившего ушиб. – Так-то оно лучше, – сказал он, приближаясь к ним. – Гораздо лучше. Вы недолго будете мучиться, обещаю. Бехайм старался не смотреть в сторону ковра из веток, листьев и хвои, маскировавшего яму. Не видна ли сквозь просветы в листве вода, не блестит ли она на солнце? Чтобы отвлечь внимание Агенора, он сказал: – Господин, то, что случилось, не требует ничьей смерти. У вас просто было помрачение ума. Я это понимаю. И не собираюсь карать вас. – Ты-то, возможно, не собираешься, мой юный друг, – ответил Агенор, твердой поступью двигаясь к ним. – А вот другие захотят. О моей вине узнает Патриарх. Если не от тебя, то от кого-нибудь другого. В замок Банат мне теперь дорога отрезана, и если я хочу спастись, мне нужно убираться отсюда как можно скорее. Я бы с радостью пощадил вас, но, – он пожал плечами, – не могу. Ну, еще шагов десять, мысленно подгонял Бехайм Агенора, так истово, как будто молился. – Бояться вам следует меня, – неожиданно сказала Александра, к немалому удивлению Бехайма. – Я ведь не из вашего рода. Если надо – убейте меня. Вам нет никакого смысла убивать Мишеля. Вы его хозяин, он будет вам повиноваться. – Будет ли? – ответил Агенор. – У меня возникли сомнения. Сдается мне, что за это короткое время он успел сильно измениться. Если бы этого не произошло, вряд ли бы ему удалось так привязать вас к себе. Взгляд Бехайма невольно скользнул в сторону, ему хотелось убедиться, что чугунная ставня покоится на месте, под слоем грязи и хвои. Оставалось всего пять или шесть шагов. Он был почти пьян от страха и возбуждения. Горящий в небе шар, казалось, полыхнул еще сильнее, залив поляну ярчайшим золотым светом, который стал как будто отвердевать вокруг них, грозя навеки замуровать сосны, валун и их троих, как насекомых в янтаре. И тут Агенор остановился, а у Бехайма душа ушла в пятки. – Подойди ко мне, друг мой, – сказал Агенор, протягивая к нему руки. – Дай я тебя обниму. В его голосе не было ни насмешки, ни злорадства – напротив, казалось, он застыл в тоскливой задумчивости, склонив голову набок, сдвинув брови, опустив кончики губ. – Не могу, господин, – сказал Бехайм. – Мне трудно сейчас. – Мне тоже, – печально ответил Агенор. – Но какой смысл тянуть? Он сделал еще несколько шагов и остановился в считанных сантиметрах от края ямы. Бехайм едва сдерживался, чтобы не прыгнуть вперед и не столкнуть его. – Странно все сложилось, – раздумчиво проговорил Агенор. – Поразмыслите-ка об этом, Агенор, – сказала Александра. – Хорошенько пораскиньте мозгами. Ведь вместе мы могли бы получить огромную власть – вы и я. Другой выход существует – вы могли бы в своих целях прибегнуть к помощи Валеа, которых я теперь представляю. – Союз? – произнес Агенор. – Вы правы, будь это надежный союз, было бы здорово. Но кто поручится, что это будет именно так? – Нет ничего проще, – ответила Александра. – Я могла бы сейчас убить вашего человека, сказать потом, что сделала это, узнав, что он убийца Золотистой, – разве тогда мое соучастие не было бы залогом нашего союза? Бехайм изумленно смотрел на Александру, но она, не обращая на него внимания, не сводила взгляда с Агенора, ее красивое лицо вытянулось от напряжения. – Забавно, – сказал Агенор. – Все видели, как он вскинулся на Золотистую в ночь бала, – продолжала Александра. – Никого не удивит, если виновным окажется он. В его комнаты можно подбросить улики. А вы заявите, что с самого начала подозревали его, а приказав расследовать это преступление, надеялись, что он по ходу дела сам себя раскроет. Агенор хохотнул и, обращаясь к Бехайму, сказал: – Ну и штучка, а? У Бехайма пропал дар речи, он теперь не просто боялся, он испытывал такое сильное смятение, что почувствовал почти физическую боль. – Но что лежит в основе ее характера? – развивал свою мысль Агенор. – С каким поразительным внутренним проворством она сначала полностью отдается одному, а потом другому... – Он благоговейно покачал головой. – Боюсь, вы будете слишком отвлекать мое внимание, так что, сударыня, придется мне отказаться от удовольствия вступить с вами в союз, я лучше сделаю, как задумал. Но прежде, – он бросил взгляд вниз, на землю, и улыбнулся им, – прежде мне нужно решить, как перескочить через эту смехотворную ловушку, которую вы мне тут устроили. Так-так. Перепрыгнуть? Или лучше обойти? Что скажете? Очевидно, по лицу Бехайма было видно, что он признал свое поражение, – Агенор, пристально глядя на него, от души рассмеялся и сказал: – Ну, ну, Мишель! Ты ведь не так уж и надеялся на эту жалкую уловку. – Да, не слишком. – Бехайм смотрел вниз, на свои руки: в эту предсмертную минуту они показались ему донельзя странными – живые хваталки, ими можно так ловко двигать, разве могут они навсегда исчезнуть? И тут в нем снова вскипел гнев. – Скажите, господин, все ваши идеалы, все эти грандиозные планы, благородные замыслы, которыми вы меня покорили, – это что, было всего лишь частью игры? Или это была причуда, вы хотели таким выглядеть для других? Агенор ответил не сразу. Он смотрел вдаль, в чащу леса, туда, где за склоном холма поблескивала змейка воды, словно серебристая ленточка на ветках старой рождественской елки. Кровь у него на лице успела засохнуть, стерлась во многих местах, и теперь, со своими белыми волосами и красивым, но обезображенным лицом, он был похож на старого перерумяненного актера. – Я не думаю... – сказал он, и в голосе его послышалась неподдельная боль, – то есть я думаю, что, совершив преступление, я, пожалуй, как раз сбился со своего духовного пути. Взгляды, развитию которых я способствовал, очень важны. Это доказывает уже само то, что мы стоим здесь, несмотря на этот кошмарный свет. Но, может быть, и это – лишь порождение больного ума? – Он не отрываясь смотрел на Бехайма, губы его шевелились. – Веришь ли ты, что я люблю тебя, Мишель? Наверное, в глубине души я очень тебя люблю, и, что бы сегодня ни произошло, мои чувства не изменятся. Но веришь ли в это ты? – Какая разница, во что я верю? – отозвался Бехайм, стараясь не смотреть на Агенора: кажется, что-то происходило с его лицом – кожа начала грубеть и краснеть. – Пройдут века – и тогда я, возможно, забуду тебя, мой юный друг, – сказал Агенор, переходя на привычный учительский тон. – А впрочем, может быть, и нет. Мне предстоит еще определиться с тем, насколько ты для меня важен. А еще нужно понять, почему важен сам этот вопрос. Хотелось бы услышать, что ты думаешь о моем психическом состоянии. Понимаю, учитывая сложившиеся обстоятельства, я слишком многого прошу. Тем не менее мне бы... – Да, вы многовато просите, – оборвал его Бехайм. – Но не беспокойтесь, я буду только рад услужить вам. Видите ли, ответить на ваш вопрос очень просто. Можно сделать это не задумываясь. Да вы посмотрите на себя. Только что вы рассыпались в слащавых сожалениях – и вот уже вовсю трещите без всякого смысла, как старый педераст, совершенно не замечая того кошмара, который в этот миг с вами творится. Вы сумасшедший! Не просто слегка помешанный, а такой же свихнувшийся, как этот кусок дерьма, который называет себя нашим Патриархом! Его охватила бурная радость – с Агенором определенно что-то происходило. Кожа местами темнела, повсюду краснела, резче обозначились морщины. Действие эликсира Фелипе заканчивалось. Наконец-то! Странно, что Агенор до сих пор не почувствовал боли. – Были ли вы когда-либо в здравом уме? Признаю, все, что вы говорили о необходимости перемен в Семье... – Он иронически хмыкнул. – Вы – живое тому доказательство! Но теперь не важно, были ли вы нормальны раньше, потому что больше уже этому не бывать. Как с разумным существом, с вами покончено. Теперь вам место там, на деревьях, в обществе других летучих мышей! Агенор хоть и смотрел свысока, но смутился от этого выпада и слушал его, как взрослый, который терпит надоедливого ребенка, а когда Бехайм замолчал, он вздохнул, словно дожидаться ему пришлось долгие-долгие годы, и открыл было рот, чтобы произнести, как ожидал Бехайм, напыщенную отповедь или высокопарно превознести себя, но тут глаза его расширились, он дрожащей рукой дотронулся до щеки, как будто желая убедиться в том, что она на месте, и уста его, вместо того чтобы излить покровительственным тоном многословную речь, испустили душераздирающий вопль, который становился все громче и визгливее, и вот он уже кричал во всю глотку, как обезумевшая от ужаса девчонка. Наверное, так кричала Золотистая на восточной башне замка в то утро, когда Агенор терзал ее, с удовлетворением подумал Бехайм. ГЛАВА 23 Старик зарыл лицо в ладонях. Сквозь его пальцы струился дым, руки стали покрываться волдырями. Послышался булькающий звук. Агенор резко отнял руки от лица, обнажив опаленную кожу и обугленный лоб. На щеках вздувались и лопались пузыри, из них вытекала прозрачная жидкость. Волосы тоже загорелись, над ними весело плясали бледные языки насланного солнцем пламени. Он сгорбился, присел и запрыгал, словно размалеванный карлик-шут, пытаясь натянуть на голову жакет и не переставая кричать дрожащим голосом. Тыльные стороны его ладоней покрывались коркой, почерневшая кожа трескалась, из-под нее выступала голая красная плоть. Вдруг Бехайм, не задумываясь, зачем делает это, перепрыгнул яму и столкнул Агенора вниз. Тот рухнул, провалился сквозь слой веток и с громким плеском упал в воду. Из ямы поднялся огромный клуб пара. Агенор всплыл на поверхность и, продолжая гореть, стал лихорадочно нащупывать ветки, упавшие вместе с ним, пытаясь соорудить из них подобие крыши над собой. Бехайм отыскал в грязи край спрятанной чугунной ставни, схватил ее и, с трудом приподняв, потащил к яме. – Что ты делаешь? – взвилась Александра, вцепившись в него. – Пусть горит! Он же нас чуть не убил! Сожги его! Но он высвободился, поволок ставню дальше и бросил, накрыв воду вместе с мечущимся в ней от боли пленником. Александра ухватилась за ставню, пытаясь открыть яму, но Бехайм оттолкнул ее. Она взвыла от ярости, бросилась на него и вонзила ногти ему в лицо. Он снова отшвырнул ее. Заметив у края ямы сломанную сосновую ветку с острым концом, он поднял ее и, когда Александра снова кинулась на него, резко отпихнул ее, отчего она пошатнулась в сторону валуна. Не дав ей собраться с силами, он прыгнул на нее, опрокинул над камнем, разорвал на груди платье и кружевное белье, приставил острие ветки к внутренней стороне левой груди и надавил. На веснушчатой белой коже проступила капля алой крови. Александра, словно окаменев, прекратила борьбу. Глаза ее были как круги отраженного света, как замерзшие водовороты в зеленой реке. Бушевавший в нем гнев помог ему не отвести глаз от ее ослепляющего взора. – Пора тебя прикончить, – сказал он. – Не знаю, почему я медлю. – Ты такой же умалишенный, как Агенор! Чем я заслужила... – Ты предала меня! – Да? А перед тем пыталась пожертвовать ради тебя жизнью. Какой мне смысл после этого предавать тебя? Никакого. Оба раза я просто хотела отвлечь Агенора, выиграть время. Он с сомнением посмотрел на нее. – Очень убедительно у тебя получилось. – Я убедительна во всем, что делаю. Особенно в том, что делаю по убеждению. – И даже в том, что было сейчас? Она щелкнула языком и зубами. – Может быть, хватит? Ты не убьешь меня. – Ты в этом уверена? – Уверена. – С какой стати мне быть милосердным? – Потому что я нужна тебе. Сначала он подумал, что она издевается, хотя в голосе ее не было и намека на насмешку. Она смотрела прямо, открыто, и ему показалось, что она распахивает перед ним себя. Он усмехнулся было, но вышло как-то притворно – он сам это услышал. – Я могу отпустить тебя, – сказал он, – только при условии, что ты оставишь Агенора мне. Его судьбу будет решать Патриарх. – То есть этот «кусок дерьма»? Бехайм не обратил внимания. – Поклянись, что не тронешь его. – У меня пропало желание его трогать. Я остыла. А что до его судьбы – так она уже решена. Он сгорит. Здесь или на башнях замка – Патриарху это все равно. – Поклянись. – Ну, раз тебе так нужно. – Она пожала плечами. – Клянусь, я не причиню ему вреда. Он перестал давить веткой, отшвырнул ее и, приподнявшись, отстранился от Александры. – Ты кое-что забыл, – сказала она, так и оставаясь полулежать на валуне. – Что же? – Вот это. – Она показала на набухавшую бисеринку крови, рубиновую капельку у себя на груди. – Ты пустил мне кровь. Теперь, чтобы не нарушать традицию, ты должен испить ее. Капля скатилась на живот, оставив блестящий след, на ее месте появилась другая. Это было волнующее зрелище. – По-моему, – смущенно сказал он, – этот случай выходит за рамки писаной традиции. – Не важно, – сказала она. – Я так хочу. Она вскинула руки, забросила их за голову и улыбнулась. Ее растрепанные волосы, ярко-рыжие на солнце, идеально обрамляли ее лицо. Он не мог оторвать взгляда от ее прелестных грудей. У него запылали щеки. – Глупо как-то, – сказал он. – Сейчас не время. – Наслаждение не бывает глупым. Это дело серьезное. А сейчас все особенно серьезно. – Я тебя не понимаю. Она долго ничего не отвечала. Рядом, в подлеске, хрустя ветками и шумя листьями, пробежал, должно быть, какой-то зверек. Солнце зашло за облако на несколько мгновений, потом выплыло снова. В этой тишине было что-то многозначительное, как будто какое-то божество устремила свой взгляд в их сторону, подумал Бехайм. И от этой наполненности безмолвия он почувствовал себя сильнее. Все тревоги этого дня как будто вдруг улеглись. Сосны стояли, словно какие-то необыкновенные пехотинцы – великаны в мохнатых темно-зеленых шинелях, свет стал вдруг мягким, как мед, лесные шорохи были шепотом духов, а валун – жертвенным камнем. – Пей, – сказала Александра так тихо, что ее голос едва не заглушил шум налетевшего ветра в листве. – Ради меня. Ради себя. Пей. У ее грудей был вкус пота и духов, а у крови острый аромат, не сложный, как он ожидал, но простой, беспримесный. Он согревал, придавал сил, но не опьянял – лишь кружил голову, как всякая кровь. Вобрав в себя новую каплю, Бехайм дочиста вылизал грудь и положил на нее голову. Александра перебирала пальцами его волосы. Тоже просто и непосредственно, и на сердце у него было легко. Ему захотелось большего. – Поцелуй, – лениво попросила она, потянув его к себе, стараясь приблизить его лицо к своему. – Поцелуй меня. Всего один раз. Ее губы разомкнулись, принимая в себя его язык, руки чертили на его груди нежный, обольщающий узор. Она расставила ноги, и его член уткнулся в податливую жаркую промежность. Он представил себе, как они снова могли бы быть вместе. Он двигался бы с ней в горячей смоле, летел бы сквозь солнце к ветру и тишине, шествовал бы по белоснежному дворцу сознания, наводненному жаром, а потом, побыв вне времени, сгустившегося, как толпа вокруг уличного происшествия, когда накопившееся напряжение ждет выхода, выплыл бы наружу, как выплыл после этого одного поцелуя, пробудившего его, в одно из тех ослепительных мгновений, когда ты выходишь из клубящегося парижского тумана в сверкающую огнями реальность, наполненную звонким смехом и музыкой, или просыпаешься наконец от кошмара наяву, в котором метался и ворочался долгие годы, или вдруг отрываешь взгляд от письменного стола, заваленного отчетами о дюжине нераскрытых жестоких убийств, или от шахматной доски, на которой проигрываешь партию, или от еще дышащего тела молодой женщины, чьей невыносимо сладкой кровью ты только что утолил жажду, и в этом мгновении заключено все, весь рожденный мир, вмещенный в одно мимолетное впечатление, сияющее и прозрачное, словно освещенное молнией, выражающее то, что есть, совершеннее и полнее, чем любая картина в Лувре, и в этот миг все становится свежим и необыкновенным в его яркости, словно ты – пришелец из Атлантиды, или Му, или из мифического небесного мира, и ты раз и навсегда понимаешь, что истина, которую ты всю жизнь искал, – это никакая не Тайна. Она, как всякая истина, в простой ясности, которой не нужны никакие толкования и разборы, которая сама в себе. Она может явиться в обличье прелестной девушки в клетчатом фартуке, накрывающей столы перед «Японским кафе» у самой опушки Булонского леса, может – в расположении груш и сыра на блюде в каннском отеле, вытечь из ран мальчика-самоубийцы, рисовавшего лазурные крылья у себя вокруг глаз, красовавшегося по утрам нагим перед зеркалом и представлявшего себя знаменитой куртизанкой. Она может проступить во вкусе черствого бутерброда, съеденного среди ночи, пробрать тебя до костей внезапно хлынувшим холодным ливнем; напугать, крысой шмыгнув у тебя под ногами из проулка; паром подняться из взволнованной исповеди слезливой пухлой домохозяйки, застрявшей вместе с тобой на железнодорожной станции и показывающей тебе серебряную брошку с ангелочком – прощальный подарок возлюбленного, школьного учителя, который провел с ней отпуск, но не мог надолго сойтись ни с одной женщиной из-за снедавшей его тайной печали, отравлявшей любую радость чувством вины. Она может быть чем угодно и посетить тебя где угодно, но сейчас она тихо рождена поцелуем, и, подняв глаза на этот раз, ты узнаешь лицо женщины, которую целовал, она все еще в восторге от прикосновения твоих губ, видишь под полузакрытыми веками краешки зеленых глаз – словно на них положили дивные изумрудные монеты, ее красные губы все еще приоткрыты, и видно, что она тоже вознеслась на небо от истинности своих переживаний; а вот выстроившиеся рядами сосны, они разом согнулись от налетевшего сильного ветра, отряхивают свои косматые шкуры, а затем медленно, тяжело выпрямляются, словно медвежий кордебалет, танцующий в приливах и отливах лужиц солнечного света, а вот триллионы рыжих увядших иголок, составляющих на земле бессчетные гексаграммы, и наконец уродливо вторгшийся во всю эту бесподобную чистоту и безмятежность главный предмет – исцарапанный чугунный лист ставни, наполовину покрытый грязью, а под ним, по шею в холодной воде, в сыром, пропитанном пылью воздухе – живое существо с почерневшей головой, словно диковинным семенем, из которого сочится мрак его темницы; оно дышит с присвистом, не чувствует ничего, кроме боли, считает минуты, ни на что больше не надеется, лишь ждет, когда твой момент истины кончится и ты вспомнишь, что произошло, и скажешь, как и сказал Бехайм: – Что же с ним делать? Александра села, выпрямившись, и принялась связывать порванную ткань блузы, чтобы прикрыть грудь. Длинные волосы вуалью упали на ее лицо. – Учитывая мнение Патриарха, – сказала она, – можно дождаться темноты и отвести его обратно в замок, если хочешь. А можешь прикончить его здесь и сейчас. Тебе решать. – Мне решать, – нетвердо произнес Бехайм. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь избавил его от этого бремени. Работать палачом он не подряжался. Вдруг, почувствовав что-то неладное, он взглянул на Александру, неудовлетворенно осматривавшую результат своей починки. – Откуда ты знаешь, чего хочет Патриарх? – Он говорил мне об этом. – Но он не мог заранее знать, что Агенор окажется убийцей. Может быть, его приговор был бы не столь суров. – Не может. – Она подняла руку, предупреждая дальнейшие вопросы. – Он в некотором смысле как бы находится со мной. Не знаю, как это происходит. Но между нами есть связь. Он слышит то, что слышу я, и сообщает о своем мнении. – Он что, разговаривает с тобой? – Бехайма начало разбирать любопытство. – Ты слышишь у себя внутри его голос? – Все иначе. Просто я знаю его волю. – Она беспомощно развела руками. – Понятнее мне не объяснить. Бехайму пришла в голову еще одна мысль. – А пару минут назад Патриарх тоже был с тобой? – Трудно сказать. Наверное. Думаю, да. – Тогда, наверное, это тоже было его желанием. То, что ты делала. – Что делали мы, – сказала она, на лбу у нее пролегла морщина. – Нет, это было мое желание. Наше желание. Над поляной затрепетали окружавшие ее сосновые ветви. Окаймляемый ими круг света заколыхался по краям, и Бехайму вспомнился странный светящийся, возбужденный организм, который он когда-то рассматривал под микроскопом в Сорбонне. – Не нужно во всем и всегда сомневаться, – сказала Александра. Из-под ставни донесся глухой, как из бочки, жалобный стон. Бехайм пропустил его мимо ушей. Он повернулся в сторону замка – наклонные зазубренные очертания его темно-серых стен виднелись сквозь деревья. – Вот как? Она подошла к нему сзади, коснулась его бедра. – Кое-что следует понимать буквально. Если бы я была тебе врагом, ты бы не остался в живых после нашего поцелуя. Снова, на этот раз громче, послышался неразборчивый ропот Агенора. – Насколько я помню, – ответил Бехайм, – превосходство было на моей стороне. – Для новичка ты силен, – сказала она. – А все, что случилось, сделало тебя еще сильнее. Сила до какой-то степени – вопрос воли, а твоя воля сильно закалилась за последние сутки. Но я сильнее тебя. Она помолчала и добавила: – Доказать? – Не надо. Раздались тяжелые удары по чугунной ставне. Солнечный свет слегка потускнел. – Но что... – начал было он и тут же осекся. – А, не важно. – Что мне в тебе нравится? Ты это хочешь знать? Она отстранилась от него, отошла на середину поляны, а когда снова заговорила, голос ее зазвенел сталью. – Думаю, Агенор в тебе не ошибся. Когда-нибудь ты будешь обладать большим могуществом. Это привлекает меня. – А, политика. В этом все дело? – Ты задаешь мне трудные вопросы. Не жди же от меня сладких ответов. Их я тебе уже давала. Если ты глух, чтобы услышать их, и слеп, не видя того, что я предлагаю, то не имеет смысла пытаться просвещать тебя дальше. Они смотрели друг на друга с вызовом. Агенор стучал все громче и упорнее. Если он не может поверить ей, не верит себе, то что толку продолжать? Рано или поздно ему придется кому-то довериться, поставить на карту все, а она – единственное существо, на кого он когда-либо полагался, пусть всего на минуту. Агенора он боялся, благоговел перед ним, подражал ему. Но никогда ему не доверял. Он сделал шаг навстречу ей, готовый начать все сначала, но она отступила. – Не так быстро, – резко сказала она. – Мне нужно время. – Послушай, я виноват, я... – Не надо извиняться, – сказала она и отбросила волосы назад, за уши. – Мне не нужны твои извинения. Я понимаю, каково тебе. Не терзайся. Все будет хорошо. Просто я не могу так сразу. Она отвернулась от него и устремила взгляд в лесную чащу. Бехайм узнал, что быть отвергнутым в вежливой форме не намного приятнее, чем когда тебе отказывают прямо. Ему стало невмоготу слушать, как Агенор молотит по ставне, и он наконец сказал: – Дьявол! Да что тебе нужно? – и приподнял металлический лист, так что стало чуть видно воду. Послышался яростный плеск: это Агенор перебрался в дальний угол ямы. Бехайм устыдился своей вспышки гнева. – В чем дело? – спросил он, не в силах скрыть раздражение. До него донесся слабый всплеск и хриплый выдох. – Вам больно? – Бехайм опустился на колени. – Да, – сказал Агенор. – Но темнота исцеляет. Последовавшее затем молчание, казалось, вытекало из черноты ямы, из мрачной глубины под блестящей полоской воды. Бехайм растерялся. – Что же мне делать? – спросил он. – Для вас все это может кончиться только смертью. Ответа не последовало. Бехайм ждал. Что-то захлюпало, как будто Агенор двигал руками в воде. – Отвести вас в замок? – обратился к нему Бехайм. – Конечно, не раньше чем стемнеет. – Не раньше чем стемнеет? Кажется, в голосе Агенора просквозила надежда. – Тогда мне, разумеется, нужно будет вызвать из замка конвой, – сказал Бехайм. – Ну конечно. – И снова молчание. – А если не в замок? – Если это вам не по душе, придется... покончить с этим делом здесь. Госпожа Александра представляет Патриарха. Она будет свидетельницей всего, что вы нам поведаете. – Понятно. Внизу опять плеснуло и захлюпало. Бехайм представил себе, как Агенор гонит в темноте волны, размышляя. – Мишель, – сказал старик, – спустись, пожалуйста, ко мне. Хочу увидеть тебя еще раз перед тем, как, – он вяло усмехнулся, – перед тем, как мы покончим с этим делом. – Нет, господин. – Понимаю, мой мальчик. Вполне тебя понимаю. – Мне жаль. – Ничего страшного. Глупо было просить тебя. Воцарилась тишина. Затем, к изумлению Бехайма, из ямы донесся тихий, сдерживаемый смех – так мог бы смеяться человек, запершийся у себя в кабинете и тайно потешающийся над чем-то ему одному известным. Бехайму стало не по себе. – А может быть, я ошибся? – произнес Агенор и снова рассмеялся. – Что, если я поступил неправильно? – Не понимаю вас, господин. – Ты ведь подвергнешь меня допросу, Мишель? – Если вам это будет угодно. – Я уверен, ты знаешь, какие вопросы следует задать. – Знаю. – Тогда, наверное, не стоит больше тянуть время, – сказал Агенор и через несколько секунд добавил: – Я замерз. Бехайм не нашел слов утешения. К его горлу подступил комок, как будто от вот-вот заплачет, но глаза его были сухи, да и вряд ли бы он пролил мною слез над Агенором. Он больше не был уверен в том, что знает старика. То представление, которое у него о нем сложилось, оказалось хрупким и неверным. А потом эта смерть Золотистой. Несмотря на вседозволенность и жестокость, ставшие частью его новой жизни, он все еще во многом оставался человеком – во всяком случае, полицейским; и это конкретное убийство вызвало в нем отвращение, он испытывал гадливость при мысли о неслыханной разнузданности, с которой оно было совершено. И все же в нем оставалось сочувствие к Агенору. Некоторые воспоминания о нем никак не вязались с его последними поступками. Бехайму не верилось, что воскрешаемые ими мгновения – всего лишь дрянная пустышка, а то истинное и доброе, что он в них раньше видел, – обман. На его плечо легла рука Александры, и он сначала вздрогнул, а потом ему стало спокойнее оттого, что она рядом, и он накрыл ее руку своей. – Знаете ли вы, – произнес Агенор, и в его голосе послышалось прежнее профессорское добродушие, – что вы двое будете первыми в нашей Семье свидетелями Озаряющего Жертвоприношения? Раньше те, кто наблюдал за этим ритуалом, вынуждены были слушать ответы на свои вопросы из темного укрытия. Но вы... вы сможете увидеть все своими глазами. Зрелище довольно эффектное. По крайней мере, я слышал это от слуг, которым довелось присутствовать на нем. Дрожь в голосе выдавала, что его легкомысленный тон – напускной. – Это хорошая возможность, – пробормотал Агенор. – Вы обязательно должны... – Он не закончил фразу, а лишь вздохнул в изнеможении, – видимо, у него больше не было сил разыгрывать роль. – Пусть это станет уроком тебе, мой друг, – сказал он и издал какой-то резкий звук – не то смех, не то рыдание, а потом заговорил решительнее, как будто вспомнил, что его слушает кто-то еще: – Уроком всем вам. Не нужны нам смертельные враги, эти паршивые людишки со своим дрекольем и факелами – мы сами все можем сделать, у нас есть сила самим растерзать собственные сердца. Какое-то время он бултыхался в воде, она покрылась рябью и билась о черную земляную стену у края ямы, где стоял Бехайм. – Вопросы надо задавать настойчиво, – сказал Агенор. – Если понадобится, кричите. Мне будет очень больно, и вам нужно будет докричаться до меня. Как только я услышу вопрос, я уцеплюсь за него, как за веревку, которая может вытащить меня из огня. Говорят, так это происходит. Фелипе считал, что допрос запускает какой-то мыслительный процесс, возможно, сродни тому, что протекает у индийских йогов, при этом смягчается боль. Может быть, что-то меняется в химии мозга. Хотелось бы надеяться, что он был прав. Бехайма снедала какая-то тревога, вызванная, как он предполагал, борющимися в нем чувствами, и ему вдруг захотелось снять чугунную ставню с ямы и разом покончить со всем этим. – В такие моменты позавидуешь христианам, – промолвил Агенор. – Испуская последний вздох, жаждать Царствия Небесного, мечтать хоть краем глаза узреть незапятнанную чистоту, сладостный лик любящего Бога. В невежестве можно найти большое утешение. Безотрадно знать, что впереди – лишь вечная гибель. Ну да ладно! Опять послышался плеск, и Агенор пробормотал что-то неразборчивое. – Мишель, не могу просить тебя не поминать меня лихом, но, надеюсь, ты не забудешь то, чему я старался научить тебя, и отнесешься серьезно к моим наставлениям. Может быть, их изрекал глупец, но из слов этих можно извлечь пользу. – Не забуду, – серьезно ответил Бехайм. – Тогда, – во вздохе старика не было отчаяния, он, казалось, просто прочищает легкие, готовясь к жестокой пытке, которая его ждала, – тогда я готов. ГЛАВА 24 Бехайм сел на корточки и ухватился за край ставни. Мускулы его напряглись, но что-то сдерживало его. Александра наклонилась и прошептала ему на ухо: – Ты жесток к нему, это уже не доброта. Не тяни время. Он кивнул, закрыл глаза, крепче сжал руками чугунный лист. Ее губы коснулись его виска. – Ну, давай же. Словно вдруг высвободился запертый в нем неистовый жар, Бехайм закричал, сдвинул ставню и, открыв яму, встал. Он увидел в углу ямы Агенора с обугленной головой, вцепившегося пальцами в верхний край ямы и вонзившего каблуки в ее стену прямо над водой, сгруппировавшегося, согнувшегося, как будто Агенор готовился к прыжку. И Агенор действительно прыгнул. С воплем он бросился на Бехайма, ударил плечом по коленям и сбил с ног. Падая, Бехайм повернулся и тяжело упал на бок. Он попытался откатиться, но Агенор успел схватить его и принялся колотить по голове горящими руками, потом сел на него верхом и стал душить. Потрескавшийся и почерневший овал его лица неуместным кошмаром возвышался на фоне голубого неба, в обрамлении сосновых ветвей: губы покрылись угольной коркой, тут и там раздававшейся кровавыми расселинами, как кожура какого-то тошнотворного ядовитого плода, переспевшего и лопающегося; вместо носа болтались жуткие ошметки обгоревшего хряща, ходившие ходуном от его дыхания; лоб был так изуродован, что сквозь обожженную, расползающуюся кожу проглядывали белые полоски черепа. Белыми оставались и зубы, обнаженные не то в гримасе, не то в улыбке, но десны вздулись пузырями и кровоточили. И лишь глаза оставались ясными – выпученные глаза безумца с диким взглядом, в красных кругах: казалось, кто-то крепкий и здоровый смотрит сквозь маску отталкивающего уродства. Бехайм не видел пламени, пожиравшего Агенора, – оно сливалось со светлым небом, но воздух вокруг него колыхался от жара, и он почувствовал, как кожа на горле лопается под руками старика. Он бился, пытаясь сбросить Агенора, но тот был во сто крат сильнее его. Вот-вот задушит. В глазах все стало краснеть; сверху, снизу, справа и слева трепетали черные крылья, плыли и исчезали бесформенные скопления мутных пятнышек, воздух темнел, как будто и он выгорал. И тут краешком глаза он увидел Александру – она с разбегу бросилась на Агенора и вонзила в него палку. Это была сосновая ветка с заостренным концом – та самая, которой он угрожал ей самой. Она сбоку всадила ее Агенору в шею, проткнув кожу, мышцы и хрящ. Что-то отвратительно хрустнуло. Палка торчала из шеи, как глубоко вошедшая, грубо оперенная стрела. Какую-то долю секунды Бехайму казалось, что это не произвело на старика никакого действия, но вскоре тот, не издав ни звука, выскользнул из его поля зрения, свалился с груди и освободил его шею. Ловя ртом воздух и кашляя, Бехайм отполз в сторону. Александра схватила его за руку, помогла встать. Он резко развернулся и увидел, что оглушенный Агенор пытается подняться, опираясь на валун и дергая вонзенную в него ветвь – медленно, как больной зверь. Сейчас Бехайм не чувствовал к нему жалости – в нем кипел гнев, хотелось сделать ему еще больнее. Он окинул взглядом поляну. Недалеко от него справа стояла сосна с раздвоенной нижней веткой больше двух метров длиной. Он подошел к дереву, яростно дернул ветку, потянул на себя и отломил. Держа ее наперевес, как копье, он вернулся через поляну к Агенору; когда тот обернулся, все еще пытаясь вынуть из себя палку, Бехайм приставил вилообразную ветку ему к горлу и отбросил его назад, к валуну, пригвоздив, как змею. Агенор громко зашипел и попробовал выскользнуть, но тут подбежала Александра и помогла Бехайму держать ветку. Агенор отчаянно сопротивлялся, но теперь он был в их руках. Сосновые иголки вблизи его лица загорались, занялась одежда, огонь охватил само его тело, и вот уже весь он был окутан коконом бледного, колышущегося пламени, но процесс жертвоприношения проходил медленнее, чем если бы это горел обычный человек, плоть и жилы разрушались не так скоро, и поэтому, подумал Бехайм, боль должна быть особенно сильной, всецелой. Вопли Агенора подтверждали это, они становились все резче, пронзительнее и вскоре утратили всякое сходство с человеческим голосом, напоминая скорее вскрики какой-то птицы или крысиный визг. От его щеки, от пронзенной шеи отваливались пласты блестящей черной обугленной массы. В нижней губе образовалась обширная выемка, десны там выжгло начисто, а кость под ними побурела. Кожа ботинок сплавилась со ступнями, как будто на нем была особая обувь – с отдельными колпачками для пальцев и шнурками, заделанными в глянцевую багровую кожу. – У меня к вам вопрос, господин Агенор! – крикнул Бехайм, плотнее прижав вильчатую ветку к горлу старика. – Слышишь меня? Извивавшийся Агенор чуть унялся. – Слушай меня! Ибо Семья нуждается в твоих свидетельствах! Мы осаждены врагами! Нас жестоко преследуют! Что нам делать? Оставаться в наших старых крепостях или же идти на Восток и обрести там новую родину? Агенор прекратил сопротивление. Он трясся в пожиравшем его огне. Лицо его превратилось в головешку из лопнувших тканей, черных лоскутьев, местами сверкавших, как только что добытый антрацит, местами слегка окрашенных какой-то из запекшихся жидкостей организма, вышедших из вен или хряща. Вместо выпарившихся глаз зияли затвердевшие черные серпы. Палка, торчавшая из горла, загорелась, раздвоенная ветка, которой они его держали, – тоже. Но, несмотря на все это, он заговорил. Сначала до Бехайма и Александры донеслось что-то совсем нечленораздельное. Пораженный, Бехайм велел ему повторить. – Саа... ааа, – прорычал Агенор, несколько раз повторил отдельные звуки, наконец ему удалось, хоть и по слогам, произнести слово целиком: – Са... ма... рин... да. Город... на реке Маха... – Конец географического названия утонул в клекоте, исходившем из его разодранного горла; но чуть помолчав, он прохрипел: – Махакам. Вам нужно... вверх по реке. Шесть дней. Изо рта у него струйкой исходил дым, на подбородке с шипением выступил сгусток темной крови. После этого он заговорил легче и внятнее. – Шесть дней... на лодке. Потом три дня идти. На юг и восток. К горе. К высокой... горе. Красное дерево. Лес красного дерева... посреди деревьев поменьше. Дальше седло... гора – седловина. Через долину. – Где это? – спросила Александра, но так тихо, что Бехайму пришлось повторить вопрос. – Борнео, – последовал ответ. – И что? – крикнул Бехайм. – Что будет? – Стройте, – проскрежетал Агенор. – Укореняйтесь там. И наступит мир на тысячу лет. Из его рта снова вышла капля крови, густая, как смола, и мгновенно испарилась, оставив липкое пятно. – Что значит «укореняйтесь»? – Дом... под ним потайные тоннели. Палаты. Арсеналы. Кла... довые. Если что... они вам... понадобятся. – А как же Европа? Что будет с Семьей в Европе? Из измученного горла Агенора сипло изошел жуткий глохнущий вопль, как будто это и был ответ на вопрос Бехайма. – Сто лет. Банат в руинах. – Последовал прерывистый каскад скрипучих слогов, но ничего было не разобрать. – Спроси, что нас... – начала было Александра, но Бехайм оборвал ее и сказал: – Дай ему умереть. – Он и так уже мертв. Нам нужно выяснить. Ты должен спросить у него, что ждет нас с тобой, чтобы мы со спокойной душой могли уйти из этих мест. Она смотрела напряженно и озабоченно. Кончики ее волос приподнялись над плечами. В глазах плясал отраженный огонь. Он кивнул: – Ладно. Повернувшись к Агенору, превратившемуся в обугленную мумию, схваченную черной двупалой рукой, он спросил: – Что будет с Александрой и мной? Что нас ждет? Что нам делать? – Са... марин... да. – Нам нужно перебираться туда? – Единственная ваша надежда, – сказал Агенор. – Кругом опасность. Быстрей из замка. На Восток. В Самаринду. – Прямо сейчас? – недоверчиво спросил Бехайм. – Немедля, – глухо провыл Агенор. – Вы всех победите. Ваш день наступит. Не ме... не мешкайте. Ступайте. Бехайм отшвырнул ветку в сторону леса и отступил, потянув за собой Александру. Агенор свалился набок на краю ямы. Одна нога, окончательно обуглившаяся, треснула, и он впился пальцами в грязь, пытаясь подтащить себя к яме, но ему удалось лишь чуть сдвинуться с места. Из трещин в его коже сочился дым. Хвоя, на которой он лежал, занялась пламенем. – Но мы еще не все узнали! – сказала Александра, вцепившись в Бехайма, как только он двинулся прочь от ямы – найти кол, чтобы прикончить им Агенора. – Что именно? – отозвался он. – Сколько нам осталось жить? Повезет ли в любви? Сомневаюсь, что он это скажет. Он говорит лишь о возможностях. Пора кончать его, а на эти вопросы сами будем искать ответы. Кажется, нам с тобой есть о чем поговорить. Они услышали всплеск и, обернувшись, увидели, что Агенор упал в яму. Над водой поднялось и закрыло собой деревья облако пара. Агенор, наполовину погрузившись в воду, плавал в ней, словно одноногая кукла-урод величиной с человека, почти совершенно черная. Кожа его, покрытая волдырями и рубцами, рассыпалась, руки бились в тщетном усилии. От него шел прозрачный дым, внутри продолжала гореть плоть. Из безгубой раны, зиявшей на месте рта, исходило бульканье. – Черт! – выругался Бехайм, поняв, что добить Агенора можно, только спустившись в воду, что его совсем не прельщало. Агенора медленно крутило, как будто каким-то вялым течением, и это озадачило Бехайма. Это противоречило всем законам природы. И тут случилось нечто совсем неожиданное. Вода, обволакивавшая Агенора, вдруг засветилась, как будто из него вытекала какая-то невиданная серебристая жидкость, очерчивая границы его тела, а из трещин в его коже засиял чистый серебристый свет, сначала бледный, потом все ярче и ярче, отдельные лучи которого становились различимыми во мраке ямы, и наконец можно было подумать, что внутри этой обгорелой оболочки обнажилась какая-то адская сердцевина. Вода все сильнее плескалась о стены, волны ее доставали все выше, выбивая комья земли. Пространство ямы постепенно заливало светом. Казалось, в этой умирающей плоти рождаются звезды, и вскоре плоть стала шелушиться, рассыпаться слоями, хлопьями, как будто из Агенора готовили филе. Вскоре проступили внутренние органы и кишки, пронизанные светом, аккуратно разложенные по своим полостям, – интимные мерзости повседневной жизни. Свет явил ни с чем не сравнимое зрелище распада этих внутренностей: они теряли форму, превращались в мягкую массу, их ткани растекались зеленоватым илом, который смешивался с водой, и наконец остался лишь скелет, заключенный в ромб тени, словно отбрасываемой гробом. То был не обычный набор костей, а конструкция как бы из серебристой проволоки с девятью ослепительно светящимися точками, напоминавшая карту созвездия, которое можно найти в путеводителе по небесам; правда, квадрант, в котором оно господствовало, был неизвестен Бехайму. Вода вскипала и хлестала волнами, и вот, когда хрящи, очевидно, окончательно разрушились, а суставы распались, от скелета стали отваливаться и отплывать отдельные кости, которые вместе со звездами кружились в водовороте, задававшем им свой ритм, втягивавшем в свое бурление и складывавшем из них серебряную картинку-загадку; а вскоре и от этих обломков осталась только серебристая жидкость, расплывавшаяся и растворявшаяся в более тусклой массе воды, отливавшей оловом, и наконец в яме бурлил лишь фрагмент миниатюрного моря в штормовую погоду. Бехайм решил было, что все кончено, как вдруг от ямы пошел вибрирующий рокот, и земля задрожала под ногами. В испуге он потащил Александру от края ямы, и они побежали вверх по склону под укрытие сосен. Зловещий гул нарастал, – казалось, от него тускнеет солнце и сгущаются тени, падающие от нависших над поляной ветвей, и тут, с мощью вулкана, выбросившего лаву сквозь земную кору, мощью, опрокинувшей Бехайма и Александру навзничь, содержимое ямы взлетело ввысь светящимся потоком – ни жидким, ни твердым, но обладающим свойствами и того и другого, – огромной струей того, что было Агенором, и устремилось в небеса, постепенно бледнея на свету, а когда рокот утих, приняло высоко в небе странную форму, начертало смутный, призрачный силуэт, словно некое знамение – по крайней мере так показалось Бехайму, – оккультный знак, след некоего тайного смысла, слишком расплывчатый, так что понять его можно было только как символ, очень напомнивший ему тот, что он увидел внутренним взором, когда услышал песнь своей крови; и он подумал, не было ли тогдашнее предзнаменование, говорившее, казалось, о каком-то грандиозном замысле, всего лишь предвестником этой страшной смерти? Узор неподвижно повисел, недолго сохраняя свои туманные очертания и не поддаваясь усилиям ветра, и вдруг тихо исчез – окончательно, навсегда. ГЛАВА 25 Они думали, что в яме ничего не осталось, но, посмотрев вниз, обнаружили, что ее илистые стены усеяны частицами тканей, кусочками костей, липкими комками, – возможно, то была спекшаяся кровь, и после этого происшедшее у них на глазах показалось им еще более невероятным, неправдоподобным, хотя сомневаться тут было не в чем. И еще из-за этого они какое-то время сторонились друг друга – став свидетелями того, что случилось, они до боли ясно увидели собственную природу, а мысль о том, что оба они несут в себе возможность такой смерти, заряд такого отвратительного фейерверка, отбивала всякую охоту к близости. На Бехайма увиденное произвело особенно гнетущее впечатление. Он все рассматривал свои руки, все ждал, что вот-вот сквозь них проступят серебристые кости и светящиеся звезды, и думал, сколько же еще ему предстоит узнать о том таинственном, что заключено внутри него, а посмотрев на Александру, не нашел утешения в ее красоте, но подумал о том, что предстало взору Агенора, когда горела сама его душа, когда он сквозь плоть своих истязателей смотрел в курящееся дымом будущее, на реки в джунглях, на смуглых низкорослых человечков, на душные тропические городки, и о том, что он должен был чувствовать, зная, что его видения, быть может дававшие им ключ к вечной жизни, были лишь мучительным путем к его собственному забвению. Довольно долго они рассеянно шли, изредка обмениваясь парой слов, а когда солнце скрылось за верхушками сосен – должно быть, пятый час, подумал Бехайм, – они присели лицом друг к другу под высокой сосной на опушке леса, в нескольких сотнях метров от стен замка. Ветер шевелил ветви, и слышно было только его – шелковистый шепот, вливавший в его взбудораженный ум прохладную струйку покоя. – Нам незачем возвращаться, – сказала Александра. – Эликсира хватит надолго. Дневник Фелипе у меня с собой. Мы без труда сможем приготовить еще. – А как же Патриарх? – спросил он. – Его нам нечего бояться. Вполне возможно, он уже позабыл про нас. Во всяком случае, на какое-то время. Бояться следует Агеноров и Валеа. Друзей Роланда. И друзей Фелипе. Сразу они действовать не станут. Может быть, они и узнают-то обо всем, только когда все разъедутся. Но рано или поздно они что-нибудь предпримут. – Тогда ты права. Возвращаться не стоит. Она едва слышно вздохнула, и в ее вздохе он ощутил неуверенность. – Что не так? – Ничего, – сказала она. – Все. Не знаю. – Она подобрала сосновую иголку, приставила ее кончиком к тыльной стороне руки, переломила. – Что-то я ни в чем больше не уверена. – И во мне? – В тебе, во мне, во всем на свете. – Ты сомневаешься в предсказаниях Агенора? – Я все бы отдала за то, чтобы иметь возможность опровергнуть их. Но что толку? Дело в том, что я слишком хорошо все это понимаю. – Что ты имеешь в виду? Александра подвинулась, положила ногу на ногу, расправила юбку. – Нам нужно идти через полмира в эту... Как ее? – Самаринду. – Вот именно. Продираться сквозь джунгли, строиться там, осесть и жить. В безопасности. На краю света. – Очевидно, так. – Можешь ли ты себе представить, чтобы кто-нибудь из знакомых тебе членов нашей Семьи вот так взял и отправился на Борнео? Даже если бы они знали эти предсказания, полученные во время Жертвоприношения, предсказания, которые должны спасти им жизнь? – Может быть, горстка и набралась бы, – сказал он, подумав. – Но нам нужно уходить, – с напором продолжала она. – Одним. Когда-нибудь потом, может быть, подтянутся и другие. Кто-то наверняка будет преследовать нас. Но долгое время мы с тобой будем одни. Мало кто из Семьи поднимется с насиженных мест. Они скорее умрут – что и произойдет. – Тебя пугает, что мы будем отрезаны от всего мира? – А тебя? – У меня все иначе. В Семье я постоянно был настороже. Всегда был одиночкой. Она внимательно чертила указательным пальцем какой-то узор на земле, потом стерла его. – Знаешь, – наконец сказала она, – даже если допустить, что Агенор задумал все это с самого начала, на лучший результат он не мог бы и надеяться. Это предел его чаяний – заложить новое поселение. – Может быть, он на самом деле все рассчитал заранее? – Ты в это веришь? После всего, через что мы прошли? – Думаю, старому ублюдку везло. Но кто может сказать наверняка? Может быть, под конец он просто ослаб. Вполне вероятно, что воплощение этого замысла успело набрать такую мощь, что тут никакие личные неудачи уже не могли помешать. Но, так или иначе, ты права. Он добился всего, чего хотел, – и мучеником стал, и мечта его исполнилась. – Может исполниться, – поправила его Александра. – А может и нет. Она наклонила голову, и косой луч солнца упал на ее волосы, высветив рыжеватые пряди. Бехайм разглядывал длинный белый изгиб ее шеи, плавно переходивший вверху в подбородок, а внизу – в выпуклость груди. Эта линия бесконечна, подумал он. Она пронизывала ее целиком единым плавным изящным росчерком, в котором было заключено будущее. Легко будет забыть все – но не эту линию. И он понял, что к нему пришло решение. Он рывком встал и отряхнул брюки от пыли. – Ну что, прогуляемся? Она подняла на него взгляд, в уголках ее глаз собрались усталые морщинки. – Куда? – Вверх по реке Махакам, вот куда. – Он протянул руку. – Для начала туда, в долину, в деревню. Возвращаться нам незачем, правда? Она снова опустила голову. – Слишком опасно. – Тогда что толку ждать? Дилижанс, припоминаю, идет через деревню незадолго до полуночи. Мы можем остановиться на постоялом дворе, помыться. Поспим в дороге. Ты ведь сыта? Она кивнула. – Вот и славно, – сказал он. – Не хотелось бы рисковать в деревне. Пойдем же. Он помог ей встать. Александра снова вынула и набросила на себя платок, закрывая порванную блузу, и они отправились вниз по склону вдоль ручья, прорезавшего нижнюю часть холма. Дойдя до распадка между холмами, они свернули от ручья и вышли на пыльный тракт, что вился сквозь березовую рощу. Смеркалось, белые стволы мерцали в сгущающейся тьме бледными призраками. Время от времени им попадался на пути домишко с белеными стенами, опрятной соломенной крышей и оранжевым огоньком лампы в окне. Бехайм чувствовал себя здесь чужим, словно чудовище, крадущееся по улицам спящего города. Теперь, когда он знал, кто он, странно было брести мимо человеческих жилищ. Казалось, его отделяет от них целая вечность. И в то же время он понимал, что его отчужденность не важна, несущественна, что ее скоро сметут другие впечатления, которые с новой силой пробудят в нем старые чувства. – У тебя есть деньги? – спросила Александра, когда они подошли к околице. Над деревьями возвышалась церковная колокольня, шпиль которой почти касался вечерней звезды, словно благословляя покой и приветливость этого места. – На первое время хватит, – ответил он. – С этим мы справимся. Деньги всегда можно достать. – Знаю, – сказала она. – Просто думала, не надо ли нам заняться этим сейчас. Она остановилась, вглядываясь в сторону деревни. Ветер доносил до них отголоски музыки. Вскоре позади них зацокали копыта и заскрипела телега. – Что это? – спросил он. – Тайна, – сказала она. Он смотрел на уютные дома, угнездившиеся среди деревьев, на прелестные огни и нестрашные тени – тут быстро пролетали хрупкие жизни, и в нем всколыхнулось что-то звериное, хищное – но лишь на мгновение, вспыхнуло и ушло, и тогда вид села показался ему на миг таким же сказочным и непостижимым, как последняя секунда существования Агенора, когда он растворился в чистом небе. Телега, качаясь и дребезжа, катилась к ним. Бехайм увидел сгорбленный черный силуэт возницы, который возвышался над едва тащившейся тушей темной кобылы. – Я теперь совсем не представляю, чего ждать, – сказала Александра. – Не знаю, почему все должно вдруг пойти по-новому, но я... – Она повернулась к Бехайму, и отблеск отраженного света пронизал ее левый глаз, как падающая по крохотному небу звезда. – Я уверена – все будет теперь по-другому. Возница буркнул на лошадь, натянул поводья и остановился рядом с ними. Это был старик, на вид старше Агенора и по сравнению с ним хилый; голова его была повязана тряпкой, закрывавшей уши, на нем было потрепанное шерстяное пальто и варежки. – Могу до села подвезти, – предложил он. – Дорога впереди ухабистая. А то барыня ножки натрудит. Бехайм услышал дряблый ритм сердца мужика, и его охватило отвращение, ему захотелось вспрыгнуть на телегу и положить конец прокисшему существованию этого человечка. Но вместо этого он лишь сказал: – Благодарствую, не надо. – И с деланной улыбкой, не желая, чтобы на постоялом дворе болтали о неприветливом незнакомце и его высокой безмолвной даме, добавил: – Нам предстоит далекий путь, так что неплохо и размяться. Старик цыкнул зубом и сплюнул. – Всем нам он предстоит, – нелюбезно сказал он. – Да только могли бы, как благородному человеку положено, даме потрафить. Он дернул за поводья, и кобыла снова побрела по дороге. Александра засмеялась: – А тебе идет разговаривать по-деревенски. – Надеюсь, у тебя это получится лучше, чем у меня, – сказал он. – Между прочим, через несколько минут нам придется ужинать с ними за одним столом. – О, я окажусь в своей стихии. – Она, танцуя, отбежала вперед по дороге. – Ух, покажу им, как надо плясать, шепну кое-что на ушко, вот увидишь, в ногах у меня будут валяться. Он тоже рассмеялся, следуя за ней. – Готов поспорить, им интереснее будет то, что повыше ног. Она сделала вид, что хочет дать ему пощечину. – Благовоспитанный господин, а такие гадости говорит! Он ухватил ее за руку, притянул к себе, и они закружились в вальсе, радостно поддразнивая друг друга, но стоило им остановиться, как они посерьезнели. – Все уже по-другому, – сказала она. Они стояли, обнявшись. – Я как будто... – Казалось, она не может подобрать нужных слов. – Как будто сбросила кожу. Да, да, именно так. Все так свежо. Запахи, цвета. Все-все. Как будто с меня спала старая кожа, а новая куда тоньше и не такая прочная. А с тобой что происходит? Наверное, то же самое? Он кивнул, сказал, что у него почти те же ощущения. Но это была неправда, просто ему хотелось поддержать ее. На самом деле он чувствовал, что просто освободился от тяжкого бремени, вышел на свободу, снова стал сам себе хозяином после двух лет бредового рабства. Несмотря на все изменения в нем, несмотря на то, что он был уже другим человеком, мир, который он сейчас видел перед собой, был знакомым, своим миром, которого он не боялся, который не презирал, – наоборот, сейчас он вызывал в нем почти детский восторг и любопытство. Поднялся ветер, он теребил березовые листья, извлекал из них текучий шелест, превращавшийся в мощный дышащий поток, протяжно пел, лился по изогнутой горловине старого тракта. Окна деревенских домов, в которых был зажжен свет, сквозь трепещущие листья дробились на яркие оранжевые огоньки, словно это были грани украшенного драгоценными камнями солнца, показавшегося сквозь лохмотья ночи. В глубине леса белые стволы молодых деревьев раскачивались, словно одурманенные танцоры. Откуда-то неподалеку, сквозь уносивший его в сторону ветер, донесся звон колокола – он, словно хрустальный голос, произнес несколько слогов из чистого льда и поведал Бехайму о чем-то таинственном и утраченном, что он мог бы узнать и в чем мог бы найти себе помощь, продвинься он еще хоть чуть-чуть вперед. И тут, с внезапностью откровения, вся потрясающая суть этого мига открылась ему как она есть, и ему захотелось откинуть голову и завыть, смешав гул своей души с великим движением времени и судьбы, несущим его в безлюдные пространства, туда, где зной и упадок. Александра что-то пробормотала. Он расслышал только: – Хочу... – но по тому, как напряжена была ее талия, по бешеному пульсу понял, что ей все еще страшно. Он приложил ладони к ее щекам, поцеловал в лоб, провел рукой по прохладным густым волосам, потоком ниспадавшим на плечи. Прижавшись к нему, она расслабилась, успокоилась. Через ее плечо он увидел, как на дорогу выскочила белка, чья серая шубка почти сливалась с пыльной поверхностью земли. Она встала на задние лапки, втягивая носом воздух, резво подбежала поближе и снова застыла столбиком. Похоже, она совсем не боялась, очевидно, их неестественный запах нисколько ее не беспокоил, и Бехайм подумал, что, может быть, в метафоре Александры была правда, может быть, они действительно сбросили с себя какую-то сухую чешую, какую-то обременительную оболочку, которая не давала им вот так же смешаться с пресноватыми цветами обыденности. – Люблю, – как-то легко произнес он, как будто не обет давал, а просто назвал имя. Вздрогнув, она отстранилась от него. – Пора идти, – сказал он. – А то селяне удивятся, как это мы не боимся гулять в темноте. Он поцеловал ее в губы, дал поцелую набрать силу, играя с ее языком, а когда они оторвались друг от друга, она обхватила его голову руками и застыла так, внимательно глядя ему в глаза, не испытующе, не пытаясь навязать ему свою волю, но, казалось, раскрываясь перед ним, разрешая ему проникнуть в нее своей волей, дать ей свою уверенность. На лице ее проступило что-то прежде не виданное им, какое-то чистое ожидание, совсем не означавшее, что она хочет чего-то от него добиться. – Ну что ж, – наконец сказала она. – Я готова. Ночь спускалась на долину. Над замком Банат болезненно ярко и воинственно сияли звезды. Бехайм и Александра шли, наклонив головы, сердца их быстро колотились, их переполняли думы о будущем, о том, как пройдет вечер в деревне, в гостях у их слабых, но многочисленных врагов, и как потом они отправятся по дороге своенравной крови, к концу старой романтической тьмы и таинственного величия мертвых, к Свету Востока и горе красного дерева, к грехам и священной сердцевине новой Тайны и к началу удивительных теплых времен.