---------------------------------------------


 Дженнифер Робертсон
 Звездный танец



 ЗВЕЗДНЫЙ ТАНЕЦ



 Чтобы найти себя в бесконечности бытия, необходимо уметь как разъединять, так и объединять.

    И. Цзин

 Я не могу на самом деле сказать, что я ее знал. Во всяком случае, я не знал ее так, как Серов знал Айседору. Все, что я знаю о ее детстве и юности, – это анекдоты, которые случалось ей рассказывать в моем присутствии, но этого достаточно, чтобы быть уверенным в том, что все три противоречивые биографии в текущем списке бестселлеров являются вымышленными. Все, что я знаю о ее взрослой жизни, – это сравнительно немного часов, проведенных ею в моем присутствии и отображенных в моих фильмах; более чем достаточно, чтобы я мог сказать, что каждое газетное сообщение о ней, виденное мной, является вымышленным. Вероятно, Кэррингтон полагал, что знал ее лучше меня, и в некотором смысле он был прав – но он бы никогда об этом не написал, а сейчас он мертв.
 Но я был ее видеооператором с тех самых времен, когда еще камеру держали в руках, и я знал ее закулисную жизнь: тот тип взаимоотношений, подобного которому ни на Земле, ни за ее пределами нет. Я не верю, что их может понять кто-то непричастный к нашей профессии. Можете считать, что это нечто среднее между отношениями сослуживцев и боевых товарищей. Я был с ней в тот день, когда она приехала на Скайфэк, перепуганная, но решительная, чтобы рискнуть жизнью во имя мечты. Я наблюдал за ее работой и работал с ней все те два месяца в течение всех бесконечных репетиций, и я сберег все записи – не для продажи.
 И, разумеется, я видел «Звездный танец». Я был там. Я снимал его. По– моему, я смогу кое-что рассказать вам о ней.
 Для начала скажу, что все было не так, как описывают Фон Дерски в статье «Танец без границ: Создание нью модерна» и Кэхил в «Шере»: будто бы она всю жизнь восхищалась космосом, космическими путешествиями, и это побудило ее стать первой танцовщицей в невесомости среди своей расы.
 Космос был для нее не целью, а лишь средством; его обширная пустота и необъятность поначалу ее пугали. Не было и так, как утверждается в бульвар– ной книжонке Мелберга «Настоящая Шера Драммон», будто ей недоставало таланта стать танцовщицей на Земле. Если вы думаете, что танцевать в невесомости легче, попробуйте сами. Не забудьте только рвотный гигиенический пакет.
 Но есть в клевете Мелберга и крупица правды, как бывает во всех выдающихся сплетнях. Она действительно не могла стать танцовщицей на Земле – но не из-за отсутствия таланта.
 Впервые я увидел ее в Торонто, в июле 1989-го. Я тогда возглавлял видеоотдел театра «Торонто Данс» и ненавидел каждую минуту своей работы.
 В те. дни я ненавидел вообще все. По расписанию я должен был провести всю смену после полудня, делая видеозапись студентов – пустая трата времени и пленки, это я ненавидел больше всего остального, если не считать телефонной компании. Я еще не видел урожая этого года и совсем не горел желанием Увидеть. Мне нравится, когда танец делают хорошо; усилия новичка доставляют мне примерно столько же удовольствия, как вам – соседство со скрипачкой-первокурсницей.
 Когда я входил в студию, нога беспокоила меня больше обычного. Норри увидела мое лицо и покинула группу подающих надежды юных дарований, чтобы подойти ко мне. -Чарли..?
 – Я знаю, знаю. «Это нежные птенцы, Чарли, с душами такими хрупкими, какими бывают пасхальные яйца, долежавшие до декабря. Не кусай их, Чарли. Даже не лай на них, если сможешь сдержаться».
 Она улыбнулась.
 – Вроде того. Нога?
 – Нога.
 Норри Драммон – танцовщица, которой удается не выглядеть зрелой женщиной, так она миниатюрна. В ней примерно сто пятнадцать фунтов, и большая часть из них – сердце. Ростом она около пяти футов четырех дюймов, но прекрасно умеет выглядеть выше любого самого высокого студента. Энергии в ней больше, чем во всей североамериканской системе, и использует она эту энергию так же эффективно, как лопастный насос. (Знаете ли вы, как устроен стандартный поршневой насос? А теперь пойдите и вы– ясните, как работает лопастный.) Ее танец был уникален, как автограф, – видимо, поэтому она получала так мало действительно стоящих партий в постановках компании до тех пор, пока «модерн» не уступил дорогу «нью модерн». Она мне нравилась, так как не жалела меня. Однажды мы даже жили вместе, но из того ничего не вышло.
 – Не только нога, – признал я. – Ненавижу смотреть, как эти нежные птенцы кромсают твою хореографию.
 – Тогда можешь не беспокоиться. Сегодня будешь записывать… одну из моих учениц.
 – Вот радость-то. Я так и знал, что нужно было вызвать врача и никуда не ходить. – Она состроила гримасу. – В чем дело?
 – То есть?
 – Почему ты запнулась на словах «одна из моих учениц»?
 Она покраснела.
 – Черт побери, это моя сестра.
 Мы с Норри проделали вместе большой путь, но я никогда не встречался с ее сестрой – в наши дни это обычное положение вещей, я полагаю. Мои брови приподнялись.
 – Значит, она должна танцевать хорошо.
 – Ну… да, спасибо, Чарли.
 – Вздор. Я либо говорю комплименты по делу, либо не говорю их вообще.
 Я не имею в виду наследственность. Я хочу сказать, что ты столь безнадежно нравственна, что сделала бы все, чтобы избежать семейственности. Если ты так отзываешься о своей сестре, она должна быть потрясающей.
 – Чарли, это именно так, – просто сказала Норри.
 – Увидим. Так как ее зовут?
 – Шера.
 Норри указала на нее, и я понял ее смущение. Шера Драммон была на десять лет младше сестры и на добрых восемнадцать сантиметров выше, а также на пятнадцать – восемнадцать килограммев тяжелее. Я безучастно отметил, что она изумительно красива, но это не уменьшило моей тревоги, – в свои лучшие годы Софи Лорен никогда не смогла бы стать танцовщицей «модерн». Там, где Норри была маленькой, Шера была великовата, а где ве– лика была Норри, Шера была просто огромна. Встретив ее на улице, я мог бы одобрительно присвистнуть, но в студии я нахмурился.
 – Бог мой, Норри, она огромна,
 – Мамин второй муж был футболистом, – сказала Норри печально. – Но она ужасно хорошо танцует.
 – Если она хорошо танцует, это действительно ужасно. Бедная девочка.
 Так чего ты хочешь от меня?
 – Почему ты думаешь, что я чего-то от тебя хочу?
 – Ты все еще здесь стоишь. – Ох. Ну да, правда. М-м-м… пойдешь с нами на ленч, Чарли?
 – Зачем?
 Я прекрасно знал, зачем, но ожидал услышать вежливую ложь. Только не от Норри Драммон.
 – Потому что у вас двоих есть, я полагаю, нечто общее.
 Мое лицо не дрогнуло, и это был лучший комплимент ее откровенности.
 – Думаю, ты права.
 – Значит, пойдешь?
 – Сразу же после занятий. Она сверкнула глазами и ушла. В удивительно короткий срок она преобразовала студию, заполненную слоняющимися и болтающими молодыми людьми в нечто, напоминающее танцевальный ан– самбль, если смотреть прищурившись. Те двадцать минут, которые понадобились мне, чтобы установить и проверить оборудование, они разогревались. Я расположил одну камеру перед ними, одну позади, а еще одну держал в руках для крупных планов. Я так и не пустил ее в ход.
 Вот игра, которую многие из нас иногда любят разыгрывать в воображении. Если кто-то обращает на себя ваше внимание, вы начинаете строить догадки о нем. Вы пытаетесь по внешности предсказать его характер и привычки. Он? Угрюмый и неорганизованный – не закручивает зубную пасту и пьет крепкие коктейли. Она? Тип студентки художественного училища; вероятно, пользуется диафрагмой и пишет письма стилизованной каллиграфией собственного изобретения. Они? Выглядят как школьные учителя из Майами, приехавшие сюда, должно быть, для того, чтобы посмотреть на снег и побывать на какой-нибудь встрече. Иногда я угадываю достаточно точно. Не помню, как я охарактеризовал Шеру Драммон в те первые двадцать минут. В ту секунду, когда она начала танец, все предварительные догадки вылетели у меня из головы. Она стала чем-то стихийным, непостижимым – живой мост между нашим миром и миром, где обитают музы.
 Я знаю на интеллектуально-академическом уровне почти все, что можно знать о танце. И я не смог отнести ее танец к какой-либо категории, не смог классифицировать его. Я даже не смог по-настоящему понять тот танец, что танцевала она в день нашей встречи. Я видел этот танец и даже оценил его по достоинству, но мне не хватило подготовки, чтобы его понять. Забытая камера повисла у меня на руке; я так и простоял все время, открыв рот.
 Танцоры говорят о своем «центре», то есть о точке, вокруг которой они движутся; как правило, эта точка расположена очень близко от физического центра тяжести. Вы стремитесь танцевать «от центра», и идея сжатия– освобождения, которая так много значит в танце «модерн», тоже зависит от наличия центра, который служит фокусом энергии. Центр Шеры, казалось, двигался по сцене под действием своей собственной энергии, увлекая за собой части тела скорее произвольно, чем по необходимости. Каким словом называется самая внешняя часть Солнца, которая видна во время затмения?
 Корона? Вот чем было движение ее рук и ног: четырьмя длинными языками пламени, которые следовали за центром по его эксцентрической, вихревой орбите, перетекая изгибами вокруг воображаемой поверхности. То, что ноги часто соприкасались с полом, казалось случайным совпадением – в самом деле, руки касались пола почти столь же регулярно.
 Там были и другие танцующие студенты. Я знаю это, потому что две автоматические камеры, в отличие от меня, свою работу делали и записывали представление в целом. Все это называлось «Рождение» и изображало взрыв и развитие Галактики, которая в результате оказалась похожа на Андромеду.
 Это, конечно же, было некое символическое действо, а не точное, буквальное изображение, но оно оставляло очень сильное впечатление. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что видел и осознавал только сердце Галактики – Шеру.
 Студенты заслоняли ее время от времени, но я этого не замечал. Наблюдать за ней было просто больно.
 Если вы знаете что-нибудь о танце, мой рассказ должен показаться вам ужасным. Танец, изображающий туманность? Знаю, знаю. Нелепейшее понятие. Но это действовало. Действовало на клеточном уровне, добиралось до самых печенок – если не считать того, что Шера была слишком хороша для своего окружения. Она не принадлежала к той нетерпеливой команде жутких желторотых недоучек. Это было похоже на прослушивание позднего Стивлэнда Уандера, пытающегося работать со случайно набранным оркестром в баре Монреаля. Но больно было не от этого.
 «Ле Мэнтнан» довольно сильно обветшал, зато славился хорошей едой, а фирменная травка, которую там всегда можно перехватить, была просто восхитительна. Предъявите карточку «Динер Клаб» и Толстяк Хэмфри покажет вам камбуз, полный грязной посуды. Сейчас этого больше нет.
 Норри и Шера от травки отказались, но мне при моем стиле работы это помогает. Кроме того, несколько затяжек были мне просто необходимы. Ибо как без этого сказать прекрасной леди, что ее заветная мечта безнадежна?
 Не нужно было ни о чем спрашивать Шеру, чтобы понять, что ее заветная мечта – танец. Более того, профессиональный танец. Часто я предавался размышлениям – что же движет профессиональным артистом? Одни ищут подтверждения своему нарциссизму в том, что другие люди выкладывают денежки, чтобы любоваться ими или их слушать. Другие некомпетентны или неорганизованны настолько, что не могут найти другого способа содержать себя. Третьи чувствуют необходимость донести до зрителей какое-нибудь послание. Я считаю, что большая часть артистов сочетает аспекты всех трех мотивов. Это с моей стороны вовсе не насмешка – то, что они делают для нас, необходимо. Мы должны быть благодарны за то, что вообще существуют какие-то мотивы.
 Но Шера была из тех, кто встречается редко. Она танцевала потому, что ей просто это было нужно. Ей нужно было сказать то, что по-другому не скажешь; она могла существовать только в танце, и только в танце видела смысл жизни. Любой другой способ проведения времени был бы лишен для нее всякого смысла. Я понял это, увидев лишь один ее танец.
 Я курил травку, потом был занят едой, потом снова курил (немного, чтобы компенсировать легкую потерю кайфа, вызванную закуской), и прошло больше получаса, прежде чем настал момент сказать нечто более определенное, нежели мое бурчание в ответ на болтовню леди за ленчем.
 Когда подали кофе, Шера посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:
 – Ты умеешь говорить, Чарли? Н-да, она действительно была сестрой Норри.
 – Только глупости.
 – Глупостей не бывает. Бывают глупые люди, это правда.
 – Вам нравится танцевать, мисс Драммон?
 Она ответила совершенно серьезно:
 – Определите, что такое «нравится».
 Я открыл рот и снова закрыл и, наверное, проделал это раза три.
 Попробуйте сами найти ответ.
 – И, ради Бога, скажите мне, почему вы так настойчиво не желаете говорить со мной? Вы заставляете меня беспокоиться.
 – Шера!
 Норри выглядела встревоженной.
 – Молчи. Я хочу знать.
 Я взял инициативу в свои руки.
 – Шера, мне довелось встретиться с Бертраном Россом до его смерти.
 Перед самой нашей встречей я видел, как он танцевал. Режиссер, который знал и любил меня, повел меня за кулисы: так ребенку показывают Деда Мороза. Я ожидал, что Росс будет выглядеть старше во время передышки за кулисами, но он выглядел гораздо моложе – как будто едва сдерживал свою невероятную способность двигаться. Он разговаривал со мной. А я через некоторое время перестал открывать рот, потому что все равно ничего не мог сказать.
 Она помолчала, ожидая продолжения. Только постепенно она осознала комплимент и его масштабы. Я знал, что она поймет. Большинство артистов ожидают услышать комплименты. Когда до нее наконец дошло, она не покраснела и не улыбнулась жеманно. Не наклонила голову, сказав: «О, продолжайте». Не сказала: «Вы мне льстите». Не отвернулась. Она медленно кивнула и сказала:
 – Спасибо, Чарли. Это стоит гораздо больше, чем пустая болтовня.
 В ее улыбке был намек на печаль, как будто мы разделили горькую шутку.
 – Пожалуйста.
 – Ради Бога, Норри, чем ты так огорчена? Теперь молчала Норри.
 – Она разочаровалась во мне, – сказал я. – Я говорил не то, что нужно.
 – А что было нужно?
 – Мне следовало сказать: «Мисс Драммон, я думаю, вы должны бросить танцевать».
 – О нет, не «мисс Драммон». Вам следовало сказать: «Шера, я думаю, ты должна…» Что?..
 – Чарли… – начала Норри.
 – Предполагалось, что я скажу тебе, что все мы не можем быть профессиональными танцорами и что они – лишь волны, которые набегают на песок и исчезают. Шера, я должен был сказать тебе: плюнь на танцы, пока они не плюнут на тебя.
 В своем желании быть честным с ней я был более жесток, чем необходимо.
 Так мне показалось. Мне еще предстояло узнать, что прямолинейность ни– когда не пугала Шеру Драммон. Более того, Шера ее требовала.
 – Почему сказать должен был именно ты? – вот все, что она спросила.
 – Мы с тобой сидим в одной лодке. Мы оба испытываем один и тот же зуд, но наши тела не дают нам почесаться.
 Ее взгляд смягчился.
 – И к чему ты стремишься?
 – К тому же, что и ты.
 – То есть?
 – Позволь рассказать тебе одну печальную историю. Как-то в четверг к нам должен был прийти человек для починки телефона. Моя соседка по комнате Карен и я, мы были весь день на репетиции, поэтому просто оставили для него записку: «Мы вынуждены были уйти; естественно, не могли вам позвонить и т.д. и т.п. Пожалуйста, возьмите ключ у консьержа и войдите; телефон в спальне». Мастер так и не пришел. Они никогда не прихо– дят. – У меня начали дрожать руки. – Мы зашли домой через черный ход со стороны аллеи. Телефон по-прежнему был неисправен, но я не догадался снять записку со входной двери. На следующее утро мне было плохо – колики, рвота. Мы с Карен были просто друзьями, но она осталась дома, чтобы позаботиться обо мне. Я думаю, что вечером в пятницу записка была еще более правдоподобна. Особенно для воров. Он открыл замок полоской пластмассы, а Карен вышла из кухни в тот момент, когда он отключал от сети стерео. Он так обозлился, что выстрелил в нее. Дважды. Шум его испугал. К тому времени, как я оказался там, он был уже почти за дверью. Он успел только всадить мне пулю в бедро и исчезнуть. Его так и не нашли. Даже телефон так и не починили. – Я Совладал с руками. – Карен была чертовски хорошей танцовщицей, но я был еще лучше. Мысленно я им и остался.
 Ее глаза округлились.
 – Но ты ведь не Чарли… не тот самый Чарльз Армстед?
 Я кивнул.
 – О Боже! Так вот что с вами случилось. Ее потрясение подействовало и на меня, вытащив из холодных и ветреных глубин жалости к самому себе. Но жалость к ней осталась. Мне бы следовало догадаться, как глубоко она способна сопереживать. Мы и впрямь с ней были чертовски похожи – мы на самом деле разделили одну и ту же горькую шутку. Странно, зачем я хотел вызвать у нее потрясение?
 – Они так и не смогли вылечить вам сустав? – спросила она мягко.
 – Я прекрасно передвигаюсь, хотя обычно прихрамываю. При достаточно сильной необходимости я даже могу пробежать короткое расстояние. Но я ни черта не могу станцевать.
 – И вы стали видеооператором.
 – Три года назад. Те, кто знаком одновременно с видео и с танцем, в наши дни встречаются не чаще, чем зубы у курицы. Конечно же, танцы за– писывают, начиная с семидесятых годов – люди с воображением операторов, снимающих телекомментаторов новостей. Если вы пишете игру на сцене двумя камерами из оркестровой ямы, можно ли это назвать фильмом?
 – Так вы пытаетесь сделать для танца то, что кинокамера сделала для театра?
 – Довольно точная аналогия, но она проигрывает в том, что танец больше похож на музыку, чем на театр. Вы не можете просто так остановить и начать действие, или вернуться и переделать сцену, которая была плохо отснята; или изменить последовательность событий таким образом, чтобы получился удобный режим съемки. Событие происходит, и вы его снимаете. В шоубизнесе мне платят дополнительные деньги за то, что я работник смешанной квалификации, у которого хватит смекалки понять, какой микрофон фонит в данный момент, и переставить его выше, и который сообразит дать самым крутым пижонам лучшие микрофоны. Есть еще несколько таких, как я. Но я – лучший.
 Она восприняла это так же, как мой комплимент в ее адрес – как факт.
 Обычно, когда я говорю подобные вещи, я ни черта не забочусь о том, какая будет реакция; или же я выражаюсь ядовито и жду ответного возмущения. Но меня порадовало ее отношение – порадовало достаточно, чтобы обеспокоить. Незначительное раздражение опять сделало меня жестоким, хотя я знал, что это не сработает.
 – Итак, я веду это к тому, что Норри надеялась, будто я предложу подобную форму сублимации для тебя. Потому что твое положение даже хуже моего.
 Она заупрямилась.
 – Не верю, Чарли. Я знаю, о чем вы говорите, я не дура. Но я думаю, что смогу с этим справиться.
 – Не выйдет. Вы чертовски велики, леди. Ваша грудь – как две половинки призовой белой мускатной дыни, а за такую задницу любая актриса в Голливуде продала бы к чертям своих родителей. Но в танце «модерн» у вас ничего не получится. Ни-че-го. Справиться с этим? Ты только разобьешь себе лоб! Убедительно я говорю, Норри?
 – Чарли, Бога ради!
 Я смягчился. Я не могу гневить Норри – для этого я слишком ее люблю. У нас как-то даже получилось жить вместе. Однажды.
 – Извини, дорогая. Я злюсь на свою ногу и начинаю вести себя как мерзавец. У Шеры действительно должно было бы получиться. Но ничего не получится. Поскольку она твоя сестра, это тебя печалит. А я совершенно посторонний, и меня это бесит.
 – А как, по-вашему, себя чувствую я? – взорвалась Шера, удивив нас обоих.
 Я и не подозревал, что она способна так закричать.
 – Значит, вы считаете, что я должна прекратить работу, и хотите дать мне напрокат камеру, Чарли? Или, может, мне продавать яблоки около студии? – Ее подбородок задрожал. – Да пусть меня проклянут все боги Южной Калифорнии, если я брошу занятия! Господь дал мне большое тело, но в нем нет ни одного лишнего фунта и оно мне подходит так, что лучше и быть не может. Клянусь Иисусом, я могу по-настоящему танцевать в этом теле и я буду танцевать! Возможно, вы правы, и я расшибу себе лоб для начала. Но я добьюсь своего. – Она глубоко вздохнула. – Спасибо за ваши добрые наме– рения, Чар… мистер Армст… о черт.
 Из глаз ее хлынули слезы, и она бросилась прочь, опрокинув чашку с холодным кофе на колени Норри.
 – Чарли, – сказала Норри сквозь стиснутые зубы, – за что я тебя так люблю?
 – Танцоры глупы. – Я дал ей свой носовой платок.
 – О… – Она разглаживала платок на колене. – А за что тебе нравлюсь я?
 – Видеооператоры умны. -А…
 Я провел остаток дня в своей квартире, рассматривая отснятые кадры, и чем больше я смотрел, тем сильнее бесился.
 Занятие танцами требует сильных мотивов с самого раннего возраста – слепая самоотдача, рискованная игра со ставкой на пока-не-реализо-ванные потенциалы наследственности и воспитания. В балете риск был выше, но к концу 80-х годов «модерн» стал таким же рискованным. Вы можете обучаться, к примеру, классическому балету с шестилетнего возраста, а в четырнадцать обнаружите, что стали широкоплечи и годы беспрерывных усилий прошли совершенно впустую. Шера посвятила детство танцу «модерн» – и слишком поздно обнаружила, что Бог наградил ее телом женщины.
 Толстой она не была – вы ее видели. Она была высокой, ширококостной, с пышными женскими формами. Когда я прокручивал снова и снова записи «Рождения», в душе нарастала боль, и я даже забыл о никогда не прекращающейся боли в своих собственных ногах. Смотреть на танец Шеры
 – все равно что наблюдать за невероятно одаренным баскетболистом– коротышкой.
 Чтобы сделать что-то серьезное в танце «модерн» в наше время, необходимо попасть в большую компанию. Вас не увидят до тех пор, пока вы не окажетесь на виду. (Государственная субсидия опирается на принцип «Большой лучше» – печально самовыполняющееся пророчество. Меньшим компаниям и независимым одиночкам всегда приходится буквально резать друг друга из-за центов – но начиная с 80-х годов, и центов-то не давали.) «Мерси Каннингэм видела ее танец, Чарли. И Марта Грэхэм видела ее танец, – как раз перед тем, как умерла. Они обе тепло отозвались о ней, хвалили как хореографию, так и технику. Но ни одна не предложила ей места.
 Я даже не уверена, что обвиняю их. Я в общем-то их понимаю. Вот что хуже всего».
 Норри все понимала правильно. Это был ее собственный недостаток, увеличенный во сто крат: уникальность. Танцовщица, работающая на компанию, должна в совершенстве работать индивидуально, но она также должна вплетаться в усилия группы, в работу ансамбля. Яркая инди– видуальность Шеры делала фактически невозможной ее работу на компанию.
 И компании не приглашали ее.
 Но если уж она привлекала внимание, по крайней мере мужское, то полностью завладевала им. В наше время танцовщицам «модерн» иногда приходится работать обнаженными, и поэтому они должны иметь тела четырнадцатилетних мальчиков. Женщины танцуют частично или полностью обнаженными, но видит Бог – это Искусство. Актриса, музыкант, певица или художница могут быть наделены роскошными формами, могут быть восхитительно округлыми, – но танцовщице следует быть почти такой же бесполой, как высококлассная манекенщица. Возможно, Господь знает, почему это так. Шера не могла бы избавить свой танец от сексуальности, даже если бы пыталась. Но наблюдая ее движения на своем мониторе или прокручивая мысленно, я видел, что она и не пыталась.
 Почему ее одаренность пришлась на ту единственную профессию, не считая манекенщицы и монахини, где сексуальность вредит? Я глубоко ей со– чувствовал, и это ранило меня в самое сердце.
 – Плохо, если честно?
 Я подскочил на месте, обернулся и рявкнул:
 – Черт подери, из-за тебя я прикусил язык!
 – Прощу прощения.
 Она прошла от входной двери в мою гостиную.
 – Норри объяснила мне, как вас найти. Дверь была приоткрыта.
 – Я забыл закрыть ее, когда пришел домой.
 – Вы оставляете дверь незапертой?
 – Мне был дан хороший урок. Ни один подонок, каким бы взвинченным он ни был, не войдет в квартиру, если дверь приоткрыта и играет музыка.
 Очевидно, что дома кто-то есть. И ты права, это чертовски плохо. Садись.
 Она села на диван. Сейчас ее волосы не были зачесаны вверх, и такой она мне понравилась больше. Я выключил монитор, вынул кассету и бросил ее на полку.
 – Я пришла извиниться. Мне не следовало кричать на вас за ленчем. Вы пытались мне помочь.
 – Ничего, бывает. Воображаю, сколько в тебе накипело.
 – Да, почти за пять лет. Я решила, что начну в Штатах вместо Канады.
 Чтобы продринуться быстрее и дальше. И вот я снова в Торонто и думаю, что и здесь ничего не выйдет. Вы правы, мистер Армстед, я чертовски велика.
 Амазонки не танцуют.
 – Называй меня Чарли, как и раньше. Послушай, вот что я хотел спросить.
 Последний жест, в конце «Рождения». Что это было? Я думал, ты кого-то подзываешь, Норри сказала, что это прощание; теперь же, прокрутив запись, я решил, что это похоже на стремление куда-то, жест вовне.
 – Значит, у меня получилось.
 – То есть?
 – Мне казалось, что для рождения Галактики нужны все три значения.
 Они так близки по духу, что глупо давать каждому отдельное движение.
 – Мда-а…
 Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?
 – Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, – я показал на запись, – высокая трагедия.
 – Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?
 – Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.
 – О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?
 Я пожал плечами.
 – О, Чарли, – вырвалось у нее, – что же мне делать?
 – Лучше бы ты меня не спрашивала.
 Мой голос прозвучал странно.
 – Почему?
 – Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.
 Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.
 – Ты даже знаешь, почему я в тебя не влюблена, не так ли?
 – И почему не будешь впредь.
 Я ужасно боялся, что она скажет что-то вроде: «Извини, Чарли». Но она меня снова удивила, сказав:
 – Я могу сосчитать на пальцах одной ноги количество взрослых мужчин, которых я встречала. Я благодарна тебе. Я подозреваю, что иронические трагедии ходят парами, верно?
 – Иногда.
 – Ну вот, теперь мне осталось только придумать, что сделать со своей жизнью. Подходящее занятие, чтобы убить уик-энд.
 – Ты будешь продолжать занятия?
 – Почему бы и нет? Учиться никогда не вредно. Норри учит меня всяким штукам.
 Вдруг меня осенило. Человек – животное рациональное, не так ли? Верно?
 – А что, если у меня есть идея получше?
 – Если у тебя есть любая другая идея, она наверняка лучше. Говори.
 – Тебе обязательно нужны зрители? Я хочу сказать, они непременно должны быть живыми?
 – Что ты имеешь в виду?
 – Может быть, есть обходной путь. Посмотри, сейчас телевидение вовсю работает с видеофильмами. Сейчас уже у каждого есть все старые фильмы и программы Эрни Ковача и все, что он хотел. А телевидение ищет чего-то новенького. Чего-нибудь экзотического, слишком необычного для сети или местных каналов, чего-нибудь…
 – Независимые видеокомпании, ты об этом говоришь?
 – Верно. ТДТ собирается выйти на рынок, а «Грэхем компани» уже вышла.
 – Ну и?
 – А что, если мы попробуем действовать на свой страх и риск? Ты и я? Ты танцуешь, а я снимаю: прямое деловое сотрудничество. У меня есть неко– торые связи. Я могу тебе прямо сейчас назвать десяток исполнителей в музыкальном бизнесе, которые никогда не ездят на гастроли – только запи– сываются в студии. Почему бы тебе не обойти структуры танцевальных компаний и не попытать счастья прямо у публики? Возможно…
 Ее лицо засияло как тыквенный фонарь в Хэллоуин.
 – Чарли, ты считаешь, это сработает? Ты действительно думаешь, что это верное дело?
 – Не вернее, чем прошлогодний снег. Я пересек комнату, открыл холодильник, вынул снежок, который держу там летом, и бросил в нее. Она машинально поймала его и, когда поняла, что это такое, расхохоталась.
 – У меня достаточно веры в эту идею, чтобы бросить работу на ТДТ и отдать этому свое время. Я вкладываю время, пленки, оборудование и сбе– режения. Плачу свою долю.
 Она попыталась быть серьезной, но снежок заморозил ей пальцы, и она снова рассмеялась.
 – Снежок в июле. Ты сумасшедший. Возьми меня в дело. У меня есть немного денег. И… и я думаю, что выбирать мне особенно не из чего, так ведь?
 – Думаю, что так.
 Последующие три года были одними из самых волнующих в моей жизни, в жизни нас обоих. Я наблюдали записывал, а Шера тем временем пре– вращалась из потенциально великой танцовщицы в нечто действительно внушавшее благоговение. Я не уверен, что сумею объяснить то, что она делала.
 Она превратилась в танцевальную аналогию джазового музыканта.
 Для Шеры танец был самовыражением, чистым и простым – в первую очередь, в последнюю очередь и всегда. Как только она освободилась от по– пытки соответствовать миру танцевальных компаний, она стала относиться к самой хореографии как к препятствию для самовыражения, как к заранее запрограммированной канве, безжалостной, как сценарий, и такой же ограничивающей. Поэтому она отказалась от нее.
 Джазмен может играть «Ночь в Тунисе» дюжину вечеров подряд, и каждый раз это будет что-то новое, так как он интерпретирует мелодию иначе в зависимости от настроения в данный момент. Полное единение артиста и его искусства: спонтанное творение. Стартовая точка мелодии отличает результат от полной анархии.
 Именно таким образом Шера сводила заданную заранее, до начала представления, хореографию к стартовой точке, к каркасу, на котором можно построить все, что требуется в данный момент, а затем работала вокруг этой точки. За те три деятельных года она научилась сводить на нет дистанцию между собой и своим танцем. Обычно танцоры с насмешкой относятся к импровизации, даже когда занимаются в студии, поскольку это дает чрезмерную раскованность. Они не в силах понять, что запланированная импровизация вокруг темы, полностью продуманной заранее, это и есть естественный следующий шаг в развитии танца. Шера сделала этот шаг.
 Нужно быть очень, очень хорошим танцором, чтобы справиться с такой большой свободой. Шера была именно настолько хороша.
 Нет необходимости детально рассматривать профессиональную судьбу «Драмстед Энтерпрайзис» за те три года. Мы трудились не покладая рук, мы сделали несколько великолепных записей, но не смогли продать их даже в качестве пресс-папье. Индустрия домашних видеокассет действительно росла – но шоу-дельцы знали о танце «модерн» столько же, сколько производители пластинок знали о блюзах, когда они только появились. Боль– шие компании хотели рекомендаций, а маленькие – дешевых талантов. В конце концов мы дошли до такого отчаяния, что связались с дешевыми театрами и выяснили то, что и так знали. У них не было ни рынка сбыта, ни престижа, ни технических новинок, которыми можно было бы заинтересовать критиков. Реклама выступлений «живьем» похожа на генофонд – если нет минимального необходимого объема средств для начала, ничего не выйдет из мероприятия в целом. «Паук» Джон Кернер был необычайно талантливым музыкантом и автором песен; он сам делал свои записи и продавал их начиная с 1972 года. Кто из вас когда-либо слышал о нем?
 В мае 1992 года я открыл почтовый ящик в прихожей и нашел в нем письмо от «ВизьюЭнт-Инкорпорейтед», которое уведомляло нас о прекращении сотрудничества – с глубочайшим сожалением и без денежной компенсации. Я отправился прямиком к Шере. В ноге у меня было такое ощущение, будто костный мозг заменили термитом и подожгли. Это был очень долгий путь.
 Она работала над «Вес есть действие», когда я добрался туда. Превращение ее большой гостиной в студию стоило времени, энергии и тяжелой работы, а также немалой взятки домовладельцу; но это было дешевле, чем арендовать студию, учитывая, какие нам нужны были декорации. В тот день студия изображала высокогорный пейзаж, и я, войдя, повесил шляпу на фальшивую ольху.
 Она озарила меня улыбкой и продолжала двигаться; прыжки увеличивались и увеличивались. Она походила на самую красивую горную козочку, когда-либо виденную мной. Я же был в паршивом настроении и хотел вырубить музыку (Мак-Лаулин и Майлз вместе, тоже немного подпрыгивающие), но я никогда не мог прервать Шеру во время танца. Она постепенно передвигалась в намеченную точку, бросала тело в воздух; казалось, замирала там на столько времени, сколько ей было нужно; затем так же резко опускалась вниз. При падении она иногда катилась, иногда приземлялась на руки, но всегда энергия падения переходила в некое новое движение, а не поглощалась. Это требовало полной отдачи сил, и к тому времени, когда она закончила, я достаточно остыл, чтобы почти философски отнестись к нашему совместному профессиональному краху.
 Она завершила танец, сгруппировавшись всем телом, со склоненной головой -изысканно усмиренная в своей попытке преодолеть гравитацию. Я не мог не зааплодировать. Нелепо, конечно, но я ничего не мог поделать с собой.
 – Спасибо, Чарли.
 – Будь я проклят. Вес – это действительно действие. Я было подумал, ты сошла с ума, когда услышал название.
 – Это и правда одно из самых сильных действий в танце – самое сильное, я полагаю; и ты можешь заставить его перейти в любое движение, делать все, что угодно.
 – Почти все.
 – То есть?
 – «ВизьюЭнт» вернула наш контракт.
 – Ох.
 Глаза ее не выразили ничего, но я знал, что именно она должна была подумать.
 – Ладно, кто следующий в списке?
 – Никого.
 – О, – теперь я увидел реакцию. – О..
 – Нам нужно было помнить. Великие артисты никогда не удостаивались почестей при жизни. Нам нужно помереть на месте – тогда все будет в порядке.
 По-своему я пытался крепиться – ради нее. Она знала это и попыталась крепиться ради меня.
 – Может быть, нам следует заняться страховкой смерти артистов, – сказала она. -Мы платим клиенту премию за право управления его имуществом и гарантируем, что он обязательно умрет.
 – Да, так трудно пролететь. А если он станет знаменитостью при жизни, он может выкупить страховку.
 – Жуть. Давай оставим эту тему, пока я не умерла со смеху.
 – Ага.
 Долгое время она молчала. Мысли мои крутились с бешеной скоростью, но, похоже, что-то в машинке испортилось – крутились они на месте. В конце концов она встала, выключила стерео, из которого доносился шорох закончившейся ленты. Послышался громкий щелчок.
 – Норри приобрела участок на острове принца Эдуарда, – сказала она, стараясь избежать моего взгляда. – Там есть дом.
 Я пытался отвлечь ее, использовав прием из старой шутки о ребенке, убиравшем в цирке слоновник, отец которого предлагал забрать его и устроить на приличную работу.
 – Что? Бросить шоу-бизнес?
 – К черту шоу-бизнес, – спокойно сказала она. – Если я поеду на остров сейчас, может быть, вовремя расчистят и вскопают землю, чтобы посадить сад. – Выражение ее лица переменилось. – А как ты?
 – Я? Со мной все будет в порядке. Меня приглашали обратно в ТДТ.
 – Это было полгода назад.
 – Они приглашали опять, на прошлой неделе
 – А ты ответил «нет». Идиот.
 – Может быть, и так. Может быть.
 – Вся эта проклятая затея была пустой тратой времени. Всего этого времени. Всех этих сил. Всей этой работы. С таким же успехом я могла бы заниматься фермой на острове – сейчас земля бы уже хорошо родила. До чего же все было напрасно, черт возьми, Чарли.
 – Нет, я так не думаю, Шера. Конечно, банально говорить, что «ничего не проходит даром», но.. ну, это как танец, который ты только что танцевала Может быть, гравитацию победить невозможно -но попытка совершить это, прекрасна.
 – Да, я знаю. Вспомни «Лайт бригейд». Вспомни «Аламо». Они пытались.
 – Она горько рассмеялась.
 – Да. И Иисус из Назарета тоже пытался. Ты делала это ради заработка или потому что это нужно было сделать? Даже если больше ничего у нас нет, у нас записано несколько сотен тысяч метров самых прекрасных танцев, коммерческая ценность которых равна нулю, а истинная не поддается исчислению; и, по-моему, это не напрасная трата. Теперь все позади, и нам обоим нужно начинать что-то другое, но это не было потерей. – Я обнаружил, что кричу, и замолчал.
 Она сжала губы. Но через некоторое время попыталась улыбнуться.
 – Ты прав, Чарли. Это было не напрасно. Я стала танцевать лучше, чем когда-либо.
 – Еще бы, черт возьми! Ты преобразовала хореографию.
 Она уныло улыбнулась.
 – Да уж. Даже Норри думает, что это тупик.
 – Это не тупик. Поэзия не ограничивается хайку и сонетами. Танцоры не должны быть роботами, выполняющими телами заученные движения.
 – Они должны, если хотят зарабатывать на жизнь.
 – Давай попытаемся через несколько лет. Может быть, тогда они будут готовы.
 – Конечно. Подожди, я принесу нам чего-нибудь выпить.
 Я спал с ней той ночью, в первый и последний раз. Утром я разломал декорации в гостиной, пока она упаковывала вещи. Я обещал писать. Обещал приехать и навестить, когда смогу. Я отнес ее сумки вниз, к машине, и затолкал внутрь. Поцеловал ее и помахал рукой на прощание. Пошел поискать чего-нибудь выпить, а в четыре часа утра на следующий день какой– то козел решил, что я выгляжу достаточно пьяным, и я разбил ему челюсть, нос и сломал два ребра, а потом упал рядом и заплакал. В понедельник утром я показался в студии со шляпой в руке, во рту у меня было, как в пепельнице автовокзала; я пополз на мою старую работу. Норри не задавала никаких вопросов. Что касается повышения цен на еду, то я прекратил есть что бы то ни было, кроме бурбона, и через полгода меня вышвырнули с работы. Так оно все и шло достаточно долго.
 Я никогда не писал ей. После слов «Дорогая Шера…» я застревал.
 Наконец я дошел до того состояния, когда продают видеоаппаратуру, чтобы надраться, но где-то внутри у меня щелкнуло реле, и я взял себя в руки. Аппаратура – это было все, что у меня осталось от жизни. Поэтому вместо ломбарда я пошел в местное отделение «Анонимные алкоголики» и протрезвел. Вскоре моя душа онемела и я перестал вздрагивать от боли, когда просыпался. Сотни раз я хотел стереть записи Шеры, которые все еще держал у себя – у нее были свои собственные копии, – но так и не смог. Время от времени я задумывался, что делает она, но не в силах был это выяснять. Если Норри и знала что-либо, она мне ничего не рассказывала. Она даже попыталась в третий раз восстановить меня на работе, но это уже было безнадежно. Репутация – ужасная штука после того, как вы ее потеряли. Мне повезло, что я нашел работу на образовательной телестанции в Нью– Брунсвике. Длинными были эти два года.
 Видеотелефоны появились к 1995 году, я приобрел один и подключил его, не поставив в известность и не получив разрешения телефонной компании, которую ненавижу по-прежнему больше всего на? свете. Однажды вечером,
 – дело было в июне, – маленькая лампочка, которую я поставил вместо проклятого звонка, начала медленно разгораться и гаснуть. Я включил звук на прием, включил также экран – на случай, если собеседник тоже имеет видеотелефон.
 – Алло?
 У нее действительно тоже был видеотелефон. Когда появилось лицо Шеры, мне в желудок рухнул ледяной куб страха, потому что я только было перестал видеть ее лицо повсюду, когда бросил пить – а в последнее время я подумывал, не стать ли снова на эту дорожку. Когда я моргнул, а она все еще оставалась там, мне стало самую малость легче, и я попытался заговорить.
 Ничего не получилось.
 – Привет, Чарли. Давно мы не виделись.
 Со второй попытки удалось.
 – Кажется, это было вчера. Вчерашний день какого-то другого человека.
 – Да, правда. Чтобы найти тебя, я потратила несколько дней. Норри в Париже, а больше никто не знает, куда ты девался.
 – Н-да. Как фермерство?
 – Я… оставила эту затею, Чарли. Там приходится творить даже больше, чем в танцах, но это не одно и то же.
 – Тогда чем же ты занимаешься?
 – Работаю.
 – Танцуешь?!?
 – Да. Чарли, ты мне нужен. То есть я хочу сказать, что у меня есть для тебя работа. Мне нужны твои камеры и твой взгляд.
 – Ни слова о квалификации. Не важно, какого рода помощь тебе нужна, я помогу. Где ты? Когда следующий самолет туда? Какие камеры мне нужно паковать?
 – В Нью-Йорке; через час; никаких. Я не имела в виду буквально «твои» камеры – ну разве что ты в последнее время пользуешься GLX-5000s и «Хэмилтон Борд».
 Я присвистнул, от чего сделалось больно губам.
 – Мне это не по карману. Кроме того, я старомоден – люблю держать камеру в руках.
 – Для этой работы ты будешь пользоваться камерой типа «Хэмилтон», и это будет «Мастерхром» с двадцатью каналами, совершенно новая модель.
 – Ты что, выращиваешь маки на своей ферме? Или недавно выкопала бриллианты тяпкой?
 – Тебе будет платить Брюс Кэррингтон.
 Я моргнул.
 – Ну что, успеешь на этот самолет, чтобы я тебе смогла все рассказать?
 Отель «Нью Эйдж», спроси президентский номер.
 – К чертям самолет, пойду пешком. Так будет быстрее.
 Я прервал связь.
 Как следовало из журнала «Тайм», который я читал в приемной дантиста, Брюс Кэррингтон был гениальной личностью; он стал мультимиллиардером, убедив ряд гигантов индустрии поддержать Скайфэк, огромный орбитальный Комплекс, который выбил фундамент из-под рынка кристаллических микросхем – и нескольких десятков других рынков тоже. Как мне помнится, какое-то редкое заболевание типа полиомиелита забрало у него обе ноги и поместило его в инвалидную коляску. Его ноги утратили силу, однако не утратили способность функционировать – в уменьшенной гравитации они действовали вполне сносно. Итак, он создал Скайфэк, основал шахты на Луне
 – для того, чтобы поставлять оттуда дешевое сырье, и проводил большую часть времени на орбите, в условиях меньшей гравитации. На фотографии он выглядел довольно удачливым дельцом. Больше о нем мне ничего не было известно. Я вообще уделял мало внимания новостям, а космическим – тем более.
 В то время «Нью Эйдж» был образцовым отелем в Нью-Йорке, отелем отелей, построенным на руинах «Шератона». Ультраэффективная система безопасности, пуленепробиваемые стекла, ковер пушистее воздуха и вестибюль того архитектурного стиля, который Джон Д. Мак-Дональд однажды назвал «Ранняя зубная пластинка». Здесь прямо-таки воняло деньгами. Я был рад, что приложил усилия для розыска галстука, и пожалел, что не начистил туфли. Потрясающий тип преградил мне дорогу, когда я вошел через шлюз. Он двигался и был сложен как самый сильный и крепкий вышибала, когда-либо виденный мной, а одет был и вел себя как дворецкий самого Господа. Он сказал, что его зовут Перри, с таким видом, как будто ожидал, что я не поверю. Затем спросил, может ли чем-нибудь мне помочь, с таким видом, будто серьезно в этом сомневался.
 – Да, Перри. Ты не против задрать ногу?
 – Чего?
 – Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.
 Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.
 – Кого вы хотели видеть?
 – Шеру Драммон.
 – Не числится.
 – Президентский номер.
 – О! – Забрезжил рассвет. – Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.
 Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из– менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.
 Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.
 Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.
 – Привет, Чарли.
 Я был веселым и сердечным.
 – Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?
 – Это не я.
 – Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?
 Спокойно, парень.
 – Входи, Чарли.
 И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше– надо же где-то и сэкономить, верно?).
 Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.
 – Тебе что-нибудь принести, Чарли?
 – Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.
 Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.
 Тогда мы посмотрели друг на друга – по-настоящему посмотрели друг на друга, – потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.
 Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, – непосредственным и здоровым – и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» – играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты. И каждый раз, когда они уже готовы успоко– иться, играющий на трубе снова пытается что-то сыграть, у него получается шипение и рев, и все вновь срываются в хохот. Однажды, когда у Шеры было плохое настроение, я поспорил с ней на 10 долларов, что она не сможет прослушать эту пластинку и по меньшей мере не хихикнуть – и я выиграл.
 Когда я понял, что сейчас она повторяет этот смех, меня затрясло, и я растворился в больших «уханьях» повторного хохота. Минуту спустя мы дошли до такой стадии, что в буквальном смысле слова свалились со стульев и лежали на полу, умирая от смеха, в изнеможении стуча об пол и подвывая.
 Я время от времени вынимаю из памяти это воспоминание и прокручиваю его – но не часто, потому что такие записи ужасно портятся от воспроизведения.
 В конце концов мы постепенно дошли до обессиленных ухмылок. Мы оба задыхались. Я помог ей встать на ноги.
 – Абсолютно кошмарное место! – сказал я, все еще хихикая.
 Она огляделась и вздрогнула.
 – О Боже, это действительно так, Чарли. Должно быть, это ужасно, если тебе необходимо столько показухи.
 – На какой-то жуткий миг я подумал, что это нужно тебе.
 Она успокоилась и взглянула мне в глаза.
 – Чарли, я бы хотела иметь право обидеться на твои слова. Ведь это мне действительно нужно.
 Мои глаза сузились.
 – Что ты имеешь в виду?
 – Мне нужен Брюс Кэррингтон.
 – На этот раз можешь уточнить детали. В качестве кого он тебе нужен?
 – Мне нужны его деньги, – всхлипнула она.
 Как можно расслабляться и напрягаться в одно и то же время?
 – Ох, к черту это все, Шера! Ты что же, нашла наконец способ стать танцовщицей? Купить себе путь на сцену? А куда смотрит критика в наши дни?
 – Прекрати, Чарли. Мне нужен Кэррингтон, чтобы меня увидели. Он собирается сдать мне в аренду зал, только и всего.
 – Если это все, давай выберемся из этой помойки прямо сейчас. Я могу одол… достать достаточно денег, чтобы арендовать для тебя любой зал в мире. И я вполне готов рискнуть деньгами.
 – Ты сможешь достать мне Скайфэк?
 – Что?
 Я никак не мог себе представить, почему она выбрала именно Скайфэк, чтобы танцевать. Почему не Антарктику?
 – Шера, ты знаешь о космосе даже меньше, чем я. Но ты должна знать, что спутниковое вещание не обязательно происходит со спутника.
 – Идиот! Мне нужен фон.
 Я подумал об этом.
 – Зрительно Луна была бы лучше. Горы. Свет. Контраст.
 – Дехорации во вторую очередь. Я не хочу 1 /6 земного притяжения, Чарли. Мне нужна невесомость.
 Я разинул рот.
 – И я хочу, чтобы ты был моим видеооператором.
 Господи, она была единственной в своем роде. После ее слов я почувствовал, что слегка обалдел и мне нужно несколько минут подумать.
 Она позволила, терпеливо ожидая, пока я все переварю.
 – Вес больше не есть действие, Чарли, – сказала она в конце концов. – Тот танец закончился утверждением, что гравитацию победить нельзя – ты сам так сказал. Ну, так это утверждение неверно. Оно устарело, и танцу двадцать первого века придется это признать.
 – И это как раз то, что тебе нужно, чтобы добиться своего. Новый тип танца для танцора нового типа. Уникально. Это привлечет внимание публики, и на много лет вперед ты застолбишь свой участок. Мне нравится это, Шера. Мне это нравится. Но сможешь ли ты это пробить?
 – Я много думала о твоих словах, что гравитацию победить нельзя, но сама попытка прекрасна. Эта идея засела у меня в голове на месяцы. А потом однажды я зашла к соседям, у которых был телевизор, и увидела новости о бригаде, работающей на Скайфэк-2. Я всю ночь думала, а на следующее утро приехала в Штаты и попала на Скайфэк-1. Почти год я пробыла там, наверху, добираясь ближе к Кэррингтону. Я могу это сделать, Чарли, могу сделать так, что это сработает.
 Ее подбородок задрожал. Я уже видел эту характерную дрожь – когда она накричала на меня в ресторане «Ле Мэнтнан».Это был знак того, что она решилась.
 Я все равно нахмурился.
 – С Кэррингтоном в качестве толкача.
 Она отвела взгляд.
 – Бесплатных ленчей не бывает.
 – Какова плата?
 Она не отвечала – достаточно долго, чтобы молчание стало ответом. В тот миг я опять начал верить в Бога, впервые за долгие годы, только затем, чтобы иметь возможность ненавидеть его.
 Но я держал рот на замке. Она была достаточно взрослой, чтобы самостоятельно распоряжаться своими финансами. Стоимость мечты растет с каждым годом. Черт, я почти ожидал услышать нечто подобное с того самого момента, как она позвонила.
 Но только почти.
 – Чарли, не сиди с таким лицом. Скажи что-нибудь. Выругай меня, назови шлюхой, скажи хоть что-нибудь!
 – Чепуха. Суди себя сама, мне хватает забот разбираться со своими собственными грехами. Ты хочешь танцевать, и ты заполучила спонсора. А теперь у тебя есть и видеооператор.
 Последнюю фразу я вообще не собирался говорить.
 Странно, но вначале это ее почти разочаровало. Но потом она расслабилась и улыбнулась.
 – Спасибо, Чарли. Можешь прямо сейчас бросить то, чем ты занимался?
 – Я работаю на образовательной станции в Шедиэйке. Я даже один раз отснял кое-какой метраж танцев. Танцующий медведь из Лондонского зоо– парка. Самое удивительное было то, что он здорово танцевал.
 Она усмехнулась.
 – Я могу уволиться.
 – Я рада. Не думаю, что мне удалось бы пробить это без тебя.
 – Я работаю на тебя. Не на Кэррингтона.
 – Хорошо.
 – Где вообще этот великий муж? Ныряет с дыхательным аппаратом в ванне?
 – Нет, – прозвучал тихий голос от двери.
 – Прыгаю с парашютом в вестибюле.
 Его инвалидная коляска была передвижным троном. На нем был пятисотдолларовый костюм цвета клубничного мороженого, матово-голубая водолазка и одна золотая серьга в ухе. Туфли из натуральной кожи. Часы из этих новейших, без ремешка, которые приятным голосом говорят вам, который час. Для Шеры он был недостаточно высок, а его плечи непропорционально широкими, хотя костюм изо всех сил пытался скрыть и то, и другое. Глаза его были как две ягоды черники. Его улыбка была улыбкой акулы, раздумывающей, который кусок окажется вкуснее. Мне сразу захотелось заехать в эту рожу кирпичом.
 Шера вскочила.
 – Брюс, это Чарльз Армстед. Я тебе говорила…
 – Ну конечно. Парень с видео. – Он подкатился вперед и протянул безукоризненно наманикюренную руку.
 – Я – Брюс Кэррингтон, Армстед.
 Я остался сидеть, держа руки на коленях.
 – Ну разумеется. Парень с деньгами. Одна его бровь приподнялась на вежливую четверть дюйма.
 – О Господи. Еще один грубиян. Но если ты так хорош, как говорила Шера, я тебя нанимаю.
 – Я просто гнусен.
 Улыбка погасла.
 – Давайте прекратим соревноваться в колкостях, Армстед. Я не ожидаю от творческих людей хороших манер, но, если понадобится, я могу проявить гораздо более материальное презрение, чем то, на которое способны вы. А сейчас я устал от этой проклятой гравитации, и у меня был паршивый день сегодня – давал показания в пользу друга в суде. И похоже, завтра меня вызовут опять. Хотите вы эту работу или нет?
 Тут он меня поймал. Я хотел.
 – Да.
 – Тогда договорились. Ваша комната 2772. Летим на Скайфэк через два дня. Будьте тут в 8 утра.
 – Я хочу поговорить с тобой о том, что тебе понадобится, Чарли, – сказала Шера. – Позвони мне завтра.
 Я обернулся, чтобы оказаться с ней лицом к лицу, и она отпрянула от моего взгляда.
 Кэррингтон не обратил внимания.
 – Да, составьте список ваших требований сегодня же, чтобы все необходимое было отправлено вместе с нами. Не скупитесь. Если вы не позаботитесь об этом сейчас, придется обходиться тем, что есть. Спокойной ночи, Армстед. Я повернулся к нему.
 – Спокойной ночи, мистер Кэррингтон. – (Чтоб ты сдох).
 Он повернулся к наргиле, и Шера поспешила заново наполнить чашечку и сменить воду. Я торопливо развернулся и потащился к двери. Нога болела так, что я чуть не упал, но я стиснул зубы и дошел. У двери я сказал себе:
 сейчас ты откроешь дверь и выйдешь. А потом повернулся на каблуках:
 – Кэррингтон!
 Он моргнул, удивленный тем, что я еще существую.
 – Да?
 – Вы отдаете себе отчет, что она ни в малейшей степени вас нс любит?
 Это имеет для вас хоть какое-нибудь значение? – Мой голос звенел, а кулаки сжались.
 – О… – сказал он. И повторил: – О… так вот оно что. Я не подумал, что успех сам по себе может вызвать так много презрения. – Он отложил мунд– штук и сцепил пальцы. – Вот что я вам скажу, Армстед. Никто никогда не любил меня, насколько я знаю. Этот костюм меня не любит. – Впервые в его голосе прозвучали человеческие нотки. – Но он принадлежит мне. Теперь убирайтесь.
 Я открыл было рот, чтобы сказать ему, куда засунуть его успех, но увидел лицо Шеры, и боль, которая на нем читалась, вдруг заставила меня ощутить глубокий стыд. Я тотчас вышел, а когда дверь за мной закрылась, меня стошнило на коврик, который стоил ненамного меньше, чем камера «Хэмилтон Мастерхром». Мне было жаль в тот момент, что я надел галстук
 По крайней мере поездка на космодром Пайке Пик была эстетически приятной. Я люблю летать, скользить среди величавых облаков, наблюдать разворачивающуюся процессию гор и долин, обширные лоскуты полей, замысловатую мозаику построек – все проплывающее внизу.
 Но прыжок на Скайфэк в персональном шаттле Кэррингтона «Тот первый шаг» вполне мог быть просмотром старого фильма «Космический коммандо». Я действительно знаю, что в космических кораблях нельзя делать иллюминаторы – но, проклятие, у видео на борту разрешение, цвета и ощущение присутствия не выше, чем у телевизора в вашей гостиной.
 Единственное различие в том, что там звезды «двигаются», чтобы дать иллюзию путешествия, а здесь – нет. И еще нет того монтажа, который представляет вам драматические и увлекательные кадры.
 Это что касается эстетики. Различие с точки зрения переживания состоит в том, что, когда вы смотрите, как космический коммандо торгует средствами от геморроя, вас не привязывают к креслу, не оглушают, не заставляют вас весить больше полутонны неразумно долгое время, а затем не кидают вас в невесомость. Кровь бросилась мне в голову, в ушах звенело, нос заложило, я залился сильным «румянцем». Я был готов к тошноте, но то, что я получил, было еще более странно: внезапное, беспрецедентное, полное отсутствие боли в ноге. Шера страдала от тошноты за нас обоих, едва успевая подносить пакет. Кэррингтон отстегнулся и уверенным движением сделал ей укол против морской болезни. Казалось, целая вечность прошла, пока укол подействовал, но когда, наконец, это произошло, изменение было потрясающим. Бледность исчезла, сила возвратилась мгновенно, и Шера явно полностью оправилась к тому моменту, когда пилот объявил, что мы начинаем стыковку, и не будем ли мы так любезны пристегнуться и заткнуть рты. Я почти ожидал, что Кэррингтон наорет на него, чтобы вбить в него хорошие манеры, но, очевидно, промышленный магнат не был таким дураком. Он заткнулся и пристегнул ремни. Моя нога ничуть не болела.
 Совершенно. Комплекс Скайфэк выглядел как беспорядочная куча велосипедных шин и пляжных мячей различных размеров. Та шина, к которой устремился наш пилот, больше напоминала тракторный обод. Мы .выровняли курс, стали осью этого обода и сровняли вращение. Тогда проклятая штуковина высунула спицу, которая ухватила нас прямехонько за шлюз. Шлюз был «над головой» наших кресел, но мы и вошли в него и покинули его ногами вперед. Через несколько ярдов направление, в котором мы двигались, стало «низом» и поручни превратились в лестницу. С каждым шагом нарастал вес, но даже когда мы появились в довольно большом кубическом помещении, он был гораздо меньшим, чем обычный земной. Тем не менее моя нога опять начала ныть.
 Комната пыталась быть классической приемной высокого ранга.
 («Пожалуйста, садитесь. Его величество скоро встретится с вами».) Но небольшая тяжесть и р-костюмы, висящие на двух стенках, портили эффект.
 В отличие от скафандра космического коммандо настоящий скафандр, в ко– тором поддерживается внутреннее давление, не имеет ничего общего с очертаниями человеческой фигуры и выглядит ужасно глупо, вися вот так.
 Молодой темноволосый человек, одетый в твид, поднялся из-за прекрасно оборудованного пульта и улыбнулся.
 – Рад вас видеть, мистер Кэррингтон. Надеюсь, полет прошел хорошо.
 – Спасибо, Том. Ты, конечно, помнишь Шеру. Это – Чарльз Армстед.
 Том Мак-Джилликади.
 Мы оба показали зубы и сказали, что в восторге от знакомства. Я разглядел, что за внешней приветливостью у Мак-Джилликади скрывалась какая-то озабоченность.
 – Нильс и мистер Лонгмайер ожидают вас в офисе, сэр. Было… было еще одно наблюдение.
 – А, проклятие, – начал Кэррингтон с чувством, но оборвал себя. Я уставился на него в изумлении. Ведь полная сила моего отборного сарказма не смогла рассердить этого человека.
 – Хорошо. Позаботься о моих гостях, пока я послушаю, что скажет Лонгмайер.
 Он направился к двери, двигаясь, как пляжный мяч в медленном движении, но самостоятельно.
 – Ах, да! «Шаг» загружен под завязку громоздким оборудованием, Том.
 Приведи корабль на грузовой причал. Сложи оборудование на Шестом.
 Он ушел с озабоченным видом. Мак-Джилликади включил пульт и отдал необходимые распоряжения.
 – Что происходит, Том? – спросила Шера, когда тот освободился.
 Перед тем как ответить, он взглянул на меня.
 – Извините, что спрашиваю, мистер Армстед, но вы не журналист?
 – Зовите меня Чарли. Нет. Я видеооператор, но я работаю на Шеру.
 – Ммм… Ладно, все равно рано или поздно вы об этом услышите. Около двух недель назад внутри орбиты Нептуна появился объект, возник внезапно и непонятно откуда. Наблюдались еще… некоторые аномалии. Это продолжалось полдня, а потом прекратилось. Космическая Команда за– секретила информацию, но на Скайфэке это известно всем.
 – И эта штука появилась опять? – спросила Шера.
 – Да, сразу за орбитой Сатурна. Меня это почти не заинтересовало. Без сомнения, объяснение этому феномену существует, а поскольку Айзека Азимова рядом нет, я наверняка не пойму ни слова. Большинство из нас перестали верить во внеземные цивилизации, когда Проект ОЗМА обернулся пустышкой.
 – Маленькие зеленые человечки, надо полагать. Не мог бы ты показать нам холл, Том? Я так понимаю, что он точно такой же, как тот, где мы будем работать.
 Казалось, Том обрадовался перемене в разговоре.
 – Ну конечно.
 Мак-Джилликади провел нас через герметичную дверь напротив той, куда вошел Кэррингтон, через длинные залы, где полы закруглялись впереди и по– зади нас. Каждый зал, наполненный деловитыми и целеустремленными людьми, был оборудован по-своему, каждый чем-то напоминал мне вестибюль «Нью Эйджа», или, возможно, старый фильм «2001».
 Футуристическое Изобилие, настолько подчеркнутое, что просто обалдеть.
 Уолл-стрит, поднятая живьем на орбиту – тут даже часы показывали время Уолл-стрит. Я пытался, но так и не смог уверить себя в том, что совсем рядом в любом направлении холодное и пустое пространство Космоса. Хорошо еще, что иллюминаторы отсутствовали, – в один прекрасный день, привыкнув к низкой гравитации, человек может забыться и открыть один из них, чтобы выбросить окурок.
 Пока мы шли, я изучал Мак-Джилликади. Он весь был безукоризнен, от узла на галстуке до кончиков ногтей, и не носил никаких украшений. Волосы
 – короткие и черные, борода устранена физиологическими методами, и на профессионально бесстрастном лице – неожиданно теплые глаза. Я все гадал, за какую цену он продал душу, и надеялся, что он не продешевил.
 Мы должны были снизиться на два этажа, чтобы попасть в холл.
 Гравитация на верхнем поддерживалась в 1/6 нормальной, вероятно, для удобства лунного персонала, совершавшего регулярные рейсы на Скайфэк, но главным образом, конечно, для удобства Кэррингтона. Спуск принес небольшое увеличение веса, приблизительно к 1/5 или четверти нормального.
 Моя нога резко воспротестовала, но, к своему удивлению, я обнаружил, что предпочитаю боль ее отсутствию. Немного страшно, когда старый друг покидает тебя.
 Холл оказался больше, чем я ожидал, и вполне удовлетворял нашим целям.
 Он включал все три этаж и одна стена целиком была огромным ви– деоэкраном, по которому ошеломляюще кружились звезды; со случайной регулярностью к ним присоединялся кусочек матери-Земли. Пол был заставлен по-разному сгруппированными столами и стульями, но я видел, что, если его очистить, Шере будет обеспечено вполне достаточно места для танца. По укоренившейся привычке мои ноги начали проверять пол, насколько он подходит в качестве поверхности для танца. Затем я вспомнил, как мало все это значит в данной ситуации.
 – Ну, – сказала мне Шера с улыбкой, – вот как будет выглядеть наш дом в последующие полгода. Холл Кольца-2 идентичен этому.
 – Полгода? – сказал Мак-Джилликади. – Исключено.
 – Что вы имеете в виду? – Шера и я воскликнули одновременно.
 Он моргнул, услышав наш сдвоенный вопль.
 – Ну, вы, вероятно сможете оставаться так долго, Чарли. Но Шера уже провела год в низкой гравитации, когда работала в машинописном бюро.
 – Ну так что?
 – Смотрите. Вы собираетесь проводить в невесомости долгие отрезки времени, если я правильно понимаю?
 – По 12 часов в день, – согласилась Шера.
 Он поморщился.
 – Шера, мне ужасно не хочется говорить… но я бы удивился, если бы вы продержались даже месяц. Человеческий организм рассчитан на среду с одним g и плохо работает в нулевой гравитации.
 – Но он адаптируется, не так ли?
 Том невесело рассмеялся.
 – Конечно. Вот почему мы отправляем весь персонал на Землю каждые четырнадцать месяцев. Ваш организм перестроится. В одну сторону. Без возврата. Как только вы полностью адаптируетесь, возвращение на Землю остановит ваше сердце – если другие главные системные нарушения не про– изойдут раньше. Послушайте, вы былина Земле всего лишь три дня – вы чувствовали боль в груди? Головокружение? Проблемы с кишечником? Рвоту при полете?
 – Все вышеперечисленное, – признала она.
 – Вот видите. Вы приблизились к максимальному пределу в четырнадцать месяцев, когда уехали. А ваш организм приспособится еще быстрее при полном отсутствии силы тяжести. Рекорд успешного сопротивления невесомости составляет приблизительно 8 Месяцев, он был установлен бригадой строителей Скайфэка, у которых были проблемы с тем, чтобы завершить работу в срок. И они не провели года с 1/6 g для начала, и они не переутомляли свое сердце, как собираетесь вы. Черт, на Луне сейчас четыре человека из первоначальной бригады шахтеров, которые никогда больше не увидят Землю. Восемь их товарищей пытались. Вы что, совсем нйчего не знаете о космосе?! Разве Кэррингтон вам не сказал?
 Я и впрямь ломал себе голову, почему это Кэррингтон доставил себе беспокойство, отменив для нас врачебный осмотр перед полетом.
 – Но мне непременно необходимо по меньшей мере еще четыре месяца.
 Четыре месяца серьезной ежедневной работы. Непременно.
 Шера была испугана, но всеми силами старалась держать себя в руках.
 Мак-Джилликади начал было качать головой, но передумал. Его теплые глаза изучали лицо Шеры. Я точно знал, что он думает, и он был мне за это симпатичен.
 А думал он вот что: «Как сказать прекрасной леди, что ее заветная мечта безнадежна?» Он не знали половины всего. Я-то знал, как много Шера уже – бесповоротно – вложила в эту идею, и что-то во мне надломилось.
 А потом я увидел, что ее подбородок дрожит, и посмел надеяться.
 Доктор Пэнзелла был жилистым стариком, с бровями, как две мохнатые гусеницы. Он носил обтягивающий спортивный костюм, чтобы не запутаться в приспособлениях р-костюма, если придется надевать его в спешке. Волосы, длиной до плеч, которые могли бы быть пышной гривой на его внушительном черепе, были предусмотрительно собраны сзади на случай внезапного наступления невесомости. Осторожный человек. Используя устарелую метафору, это был «человека футляр?».
 Он осмотрел Шеру» провел исследования и; дал ей не больше полутора месяцев. Шера что-то сказала. Я что-то сказал. Мак-Джилликади что-то сказал. Пэнзелла пожал плечами, провел дальнейшие, очень тщательные исследования и неохотно уступил. Два месяца. Ни дня больше. Возможно, даже меньше, в зависимости от дальнейшей проверки реакции ее организма на продление пребывания в невесомости. Затем год на Земле, прежде чем можно будет рискнуть снова. Шера казалась удовлетворенной.
 Я не видел, как мы сможем осуществить задуманное.
 Мак-Джилликади заверил нас, что Шере понадобится по меньшей мере месяц только для того, чтобы научиться верно управлять телом в условиях нулевой гравитации, не говоря о том, чтобы танцевать. Ее знакомство с 1/6 g будет, как он предупредил, скорее пассивом, чем активом. Теперь считайте; три недели хореографии и репетиций, неделя записи, и, вероятно, мы успеем транслировать один танец до того, как Шере придется вернуться на Землю.
 Не слишком хорошо. Мы высчитали, что потребуются три шоу одно за другим, каждое хорошо принятое, и только тогда мы сможем проделать в танцевальном мире дыру, достаточно большую, чтобы Шера туда пролезла.
 Год – слишком большой перерыв, чтобы наш план сработал – а кто знает, как скоро она надоест Кэррингтону? Итак, я взмолился о пощаде у Пэнзеллы.
 – Мистер Армстед, – сказал он горячо, – в моем контракте запрещено позволять этой молодой леди совершить самоубийство. – Он состроил угрюмую гримасу. – Мне было сказано, что ее смерть не улучшит отношений. Кэррингтона с общественностью.
 – Ладно, Чарли, – настаивала Шера. – Я могу управиться с тремя танцами. Лучше не станем спать, но сделаем.
 – Одному человеку я однажды сказал, что нет ничего невозможного. Он спросил, смогу ли я проскочить на лыжах через вращающуюся дверь. Однако у тебя…
 Мой мозг схлопнулся в гиперпространство, через него пронеслось множество мыслей, он несколько раз наступил самому себе на пятки и вер– нулся в реальное время как раз в тот момент, чтобы услышать, как мои губы договаривают без перерыва:
 – …нет особого выбора. Ладно, Том. Распорядись, чтобы убрали этот чертов холл Кольца-2. Я хочу, чтобы он был пуст и без единого пятнышка, и чтобы закрасили эту проклятую видеостенку таким же цветом, что и остальные три. Обратите внимание, в точности таким же цветом. Шера, сбра– сывай эту одежду и надевай трико. Доктор, встретимся через двенадцать часов; прекратите глазеть разинув рот и шевелитесь, Том – мы начинаем не– медленно; где, черт подери, мои камеры?
 Мак-Джилликади что-то заговорил – быстро и невнятно.
 – Соберите мне бригаду осветителей – нужно будет, чтобы пробили в шести точках отверстия в стенах, установили камеры позади них и прикрыли их стеклом с односторонним пропусканием света. Понадобится комната, примыкающая к холлу, для управления микшированием, комната размером с кубрик реактивного лайнера. Рядом с креслом нужно поставить кофеварку.
 Потребуется еще одна комната для редактирования, полностью изолиро– ванная и затемненная, размером с обычную кухню, и еще одна кофеварка там. Мак-Джилликади в конце концов заглушил меня. – Мистер Армстед, здесь – Главное Кольцо комплекса Скайфэк-1; административные офисы одной из самых богатых существующих корпораций. Если вы думаете, что все это Кольцо собирается ради вас стоять на ушах…
 Итак, мы представили проблему Кэррингтону. Он сказал Мак-Джилликади, что с этого момента Кольцо-2 принадлежит нам, кроме того, нам следует оказывать и любую помощь, которую мы затребуем. Он выглядел слегка рассеянным. Мак-Джилликади начал было говорить ему, на сколько недель это задержит открытие комплекса Скайфэк-2. Кэррингтон очень спокойно ответил, что он умеет складывать и вычитать вполне сносно, спасибо, и Мак– Джилликади побелел и замолчал.
 Надо отдать Кэррингтону должное. Он предоставил нам полную свободу действий.
 Пэнзелла отбыл с нами на Скайфэк-2. Нас отвезли туда типичные астронавты со впалыми щеками верхом на машинах, похожих – ни с чем больше не могу сравнить – на беременные метлы. Хорошо, что с нами был доктор. Шера по дороге потеряла сознание. Я и сам был близок к этому.
 Уверен, что на этой метле до сих пор остались следы от моих коленок.
 Первый полет в космическом пространстве пугает. Кое-кто так никогда и не привыкает, и таких большинство. Шера пришла в себя, как только снова оказалась внутри, и, к счастью, ее тошнота не возобновлялась. Морская болезнь может быть помехой в невесомости, а в р-костюме это сущая катастрофа. К тому времени, когда прибыли мои камеры и микшер, Шера уже была на ногах, но робела. И пока я вгонял в пот заимствованных техников, чтобы они монтировали быстрее, чем позволяют человеческие возможности, Шера начала учиться двигаться в невесомости. Через три недели мы были готовы к первой записи.
 Жилые комнаты с минимальными удобствами на Кольце-2 были расположены так, что мы могли работать в любое время. Но часть свободного времени мы жили на Скайфэке-1. От Шеры требовалось проводить половину трех дней в неделю там, с Кэррингтоном, а в оставшееся время она трени– ровалась, выходя в р-костюме в открытый космос. Вначале это была сознательная попытка преодолеть животный, идущий от печенок, страх пустоты. Но потом это стало ее медитацией, ее убежищем, ее артистической мечтой – попыткой через созерцание черных глубин получить озарение и в танце постичь смысл внеземного существования, чтобы станцевать о нем.
 Я проводил время, ругаясь с инженерами, электриками и техниками и с этим идиотом из профсоюза, который настаивал, что второй холл, переделанный или нет, принадлежит мифической следующей бригаде и административному персоналу. Чтобы получить его разрешение работать там, я основательно сорвал себе голос и нервы. Слишком много ночей я провел в стычках, вместо того чтобы спокойно спать. Маленький пример:
 весь интерьер чертова Кольца-2 был окрашен в одинаковый бирюзовый цвет.
 Но они никак .не могли повторить этот оттенок, чтобы закрасить проклятую видеостенку в нашем холле. Если бы не Мак-Джилликади, я получил бы апоплексический удар. По его предложению я смыл со стены третью неудачную попытку, отсоединил внешнюю камеру, которая подавала изображение на стенной экран, перенес ее внутрь Кольца и закрепил там, чтобы она сканировала внутреннюю стену в соседней комнате. Это снова сдружило нас.
 Все так и происходило: приспособления на скорую руку, импровизация; везде подоткнуто, чтобы не развалилось, и закрашено, чтобы никто не видел.
 Если камера выходила из строя, вместо сна мне приходилось договариваться со сменными инженерами, выискивать, какие из имеющихся запчастей можно подогнать. Заказывать что-либо с Земли было слишком дорого, а на Луне не было того, что мне нужно.
 Но Шере было еще тяжелее. Тело должно полностью изменить координацию для того, чтобы двигаться в невесомости – ей буквально пришлось забыть все, что она когда-либо знала или учила о танце, и приобрести полностью новый набор навыков. Это оказалось даже труднее, чем мы предполагали. Мак-Джилликади был прав: то, что Шера выучила за год в 1/6 g, было преувеличенной попыткой сохранить земные способы координации. Даже мне было легче полностью отказаться от них.
 Но я не мог держать темп наравне с Шерой. Мне пришлось оставить мысль о том, чтобы работать с камерой в руках и планировать съемку только на шести фиксированных камерах. К счастью, GLX-5000s снабжена управляемой дисковой подвеской: даже за этим чертовым односторонне прозрачным стеклом у меня было около 40 градусов обзора на каждой камере. То, что я научился чувствовать все шесть камер одновременно на «Хэмилтон Борд», подняло меня еще на одну, последнюю ступеньку к единению с моим искусством. Я обнаружил, что могу держать в уме все шесть мониторов, воспринимать все происходящее как бы сферически – не рассеивать внимание на каждой из шести камер в отдельности, а охватывать их все; видеть, как шестиглазое существо – со многих точек зрения одновременно. Мой мысленный взгляд стал голографическим, мое восприятие – многослойным. Я впервые реально осознал трехмерность пространства.
 Что грозило нас сокрушить, так это четвертое измерение – время. Шера рещдла целых два дня, что она, возможно, не станет настолько искусной в маневрах в невесомости, чтобы уложить задуманный танец в требуемые полчаса. Поэтому она пересмотрела свой рабочий план, подгоняя хоре– ографию к требованиям новой ситуации. Она учла здесь и шесть тяжелых дней в обычном земном притяжении.
 Для нее это усилие также оказалось последним шагом к апофеозу.
 В понедельник четвертой недели мы начали записывать «Освобождение».
 Установочный кадр:
 Огромная бирюзовая коробка, видимая изнутри. Размеры неизвестны, но цвет каким-то образом дает впечатление простора, больших расстояний. На дальней стене качающийся маятник свидетельствует, что это стандартная гравитационная среда, но маятник движется так медленно и настолько лишен каких-либо особенностей, что невозможно определить его величину и таким образом оценить размеры комнаты.
 Из-за этого комната кажется меньше, чем на самом деле. Но камера отъезжает и нас рывком швыряет в нормальный мир, когда мы видим Шеру, неподвижную, лицом вниз на полу, головой по направлению к нам.
 На ней бежевое трико и лосины. Волосы цвета красного дерева собраны в свободно падающий конский хвост, распростершийся веером на одном плече.
 Кажется, она не дышит. Кажется, что она неживая.
 Начинается музыка. Стареющий Махавишну на устаревшей акустической гитаре с нейлоновыми струнами неторопливо берет ми-минор. По обе сто– роны комнаты возникают свечи в простых медных подсвечниках. Они больше, чем жизнь, но малы рядом с Шерой. Обе не зажжены.
 Ее тело… невозможно описать. Вначале оно как бы неподвижно. Можно было бы сказать, что по нему пробегает рябь, если бы не то, что это движение явственно исходит из центра. Шера вздымается, как будто бы все ее тело целиком делает первый вдох жизни. Она оживает.
 Близнецы-фитили начинают медленно разгораться. Музыка становится спокойно-настойчивой.
 Шера поднимает голову, и ее глаза смотрят куда-то мимо нас, взгляд упирается во что-то позади камеры, далеко – но не теряется в бесконечности. Ее тело корчится, волнообразно колышется, а мерцающие фитили кажутся угольками (нам непонятно, становятся ли они ярче на самом деле).
 Неистовые сокращения вздымают ее на четвереньки, конский хвост перелетает через плечо. Махавишну начинает циклический каскад музы– кальных фраз в увеличивающемся темпе. Длинные, вопросительно изгибающиеся языки желто-оранжевого пламени начинают расцветать с близнецов-фитилей КНИЗУ, а тлеющие фитили становятся синими.
 Освобожденная после сокращения сила пружиной взбрасывает ее на ноги.
 Двойные полотнища пламени, окружающие фитили, фантастически изгибаясь, выворачиваются наверх вокруг самих себя и становятся обычными язычками огня свечи, которые теперь трепещут в нормальном режиме времени. Таблы, тамбурины, струнные басы присоединяются к гитаре, сливаясь в энергичном переплетении седьмой минорной ступени, безуспешно пытающейся разрешиться в шестую. Свечи остаются в кадре, но уменьшаются в размерах, пока не исчезают.
 Шера начинает интуитивно исследовать возможности движения. Сначала она движется только перпендикулярно к линии съемки камеры, изучая это измерение. Каждое перемещение рук, ног, головы – явный вызов гравитации
 – силе, столь же неумолимой, как радиоактивный распад, как сама энтропия.
 Самые неистовые волны энергии дают успех только на время – выброшенная наружу нога или рука в конце концов падает. Шера должна либо бороться, либо упасть. Она делает паузу, чтобы подумать.
 Ее плечи и руки тянутся к нам, и в этот момент мы переключаемся на камеру с левой стены. Видимая нами справа, Шера дотягивается до нового измерения и вскоре начинает двигаться в нем. (По мере того, как она выходит из поля зрения камеры, вся картинка перемещается на наших экранах вправо, пока не прикасается к картинке второй камеры, которая плавно подхватывают образ Шеры, когда первая ее теряет.) Новое измерение тоже не может освободить Шеру от гравитации. Но сочетание обоих дает так много возможностей для новых движений, что на некоторое время, завороженная, она погружается в экспериментирование. В последующие пятнадцать минут в ослепительном водовороте обобщаются весь опыт и знания Шеры о танце, который соединяет в себе элементы джаза, «модерна» и наиболее изящных движений из художественной гимнастики уровня Олимпийских игр. Пять камер включаются в работу, по одной и попарно на разделенном экране, когда Шера открывает заново все .трюки, со– бранные за целую жизнь тренировок, начинает импровизацию и выполняет то и другое своим великолепно подготовленным прекрасным телом. Это праздничный фейерверк, это почти крик восторга, выражение ее лица остается слишком отстраненным, почти высокомерным. «Вот жертва, – казалось, говорит она, – которой вы не примете. Это само по себе все же недостаточно хорошо».
 И действительно так. Несмотря на свою кипящую энергию и при полном контроле ее тело снова и снова возвращается к заключительному компро– миссу – всего лишь положение стоя, вертикально выпрямившись – последний простейший отказ упасть.
 Стиснув зубы, Шера начинает серию прыжков, все длиннее, все выше.
 Кажется, что она зависает на целые секунды в самоотверженной попытке по– лета. И когда она неизбежно падает, то падает неохотно, лишь в самый последний миг группируясь и поднимаясь на ноги. Музыканты в бешеном крещендо. Мы видим Шеру теперь только через одну первую камеру, и близнецы-свечи вернулись, маленькие, но яркие.
 Сила и высота прыжков начинают уменьшаться, Шера дольше готовится к каждому прыжку. Она танцует уже почти двадцать минут. Пламя свечей начинает угасать, и так же угасает ее сила. Наконец она возвращается к месту под беспристрастным маятником, собирается с последним отчаянным уси– лием и кидается вперед, к нам. Она развивает невероятную скорость в небольшом пространстве, бросает тело в двойной кувырок и взлетает в воздух, оттолкнувшись одной ногой. Кажется, – что целое мгновение она отталкивается от воздуха и набирает еще несколько сантиметров высоты. Ее тело становится напряженным, глаза и рот широко раскрываются, пламя свечей становится максимально ярким, музыка достигает пика в мучительном вопле электрогитары, и – Шера падает, едва успев вовремя свернуться в клубок. Она в состоянии подняться только на четвереньки. В таком положении она замирает надолго, и постепенно ее голова и плечи, побежденные, тяжело опускаются вниз. Языки пламени причудливо свиваются вокруг себя и вроде бы исчезают. Струнный бас одиноко завывает, модулируя вниз, к ре-минору.
 Тело Шеры, мышца за мышцей, прекращает борьбу. Кажется, воздух дрожит вокруг фитилей свечей, которые теперь стали почти такой же высоты, как скорченная фигурка Шеры.
 Шера поднимает лицо к камере с видимым усилием. На лице – мука, глаза почти закрыты. Музыка: длительный удар.
 Вдруг Шера широко открывает глаза, расправляет плечи и сокращает тело.
 Это – самые утонченные и изысканные движения, которые можно себе вообразить, заснятые в реальном времени, но кажущиеся проделанными в замедленном темпе. Тело Шеры сжато. Возвращается Махавишну с гитарной музыкой, все наращивая темп низко звучащего струнного баса: аккорды ре– минора равномерно отсчитывают четвертные доли. Тело Шеры остается сжатым.
 Впервые мы переключаемся на верхнюю камеру, наблюдая за Шерой с большой высоты. По мере того, как выбранный Махавишну темп убыстряется до непрерывного гудения аккордов, Шера медленно поднимает голову, все еще оставаясь сжатой, пока не оказывается смотрящей прямо вверх на нас. Она застывает так на целую вечность, как пружина, сжатая до предела…
 …и вдруг вырывается вверх, к нам, поднимаясь выше и быстрее, чем это вообще возможно, в парящем полете, который теперь на самом деле пред– ставляет собой замедленное движение. Она все приближается, пока руки ее не исчезают по обе стороны поля зрения, а лицо, обрамленное по бокам двумя свечами, которые в одно мгновение расцвели сгустками желтого пламени, заполняет собой весь экран. Гитара и бас тонут в Оркестре.
 Почти тотчас же она вихрем устремляется прочь от нас, и съемка переключается на первую камеру, через которую мы видим, как Шера бро– сается вниз к полу, пролетает десять метров, на полпути разворачивается и меняет направление. Из разворота она выходит на совершенно прямую траекторию, которая доставляет ее на противоположную сторону комнаты.
 Шера врезается в дальнюю стенку комнаты с треском, который слышно даже сквозь музыку, разбивая вдребезги неподвижный маятник. Ее тело аккумулирует кинетическую энергию, а затем высвобождает ее, и она снова несется прямо на нас, волосы развеваются сзади, а широкая улыбка триумфа сияет все шире и шире на экране.
 Следующие пять минут все шесть камер безуспешно пытаются следить за ней, когда она шарахается, отскакивая от стенок, по огромной комнате, подобно колибри, старающейся вырваться из клетки, простукивая, как узник, стены, пол и потолок, существуя в трех измерениях. Гравитация побеждена.
 Все аксиомы, лежащие в основе танца, превзойдены. Шера преобразилась.
 В конце концов она замирает вертикально в центре передней части куба, руки-ноги-пальцы рук и лицо распростерты вовне, тело медленно вращается.
 Все четыре камеры, которые наблюдают за ней, совмещают картинки на разделенном на четыре части экране, оркестр разрешается финальным ми– мажором и – затухает.
 У меня не было ни времени, ни оборудования, чтобы создать спецэффекты, задуманные Шерой. Поэтому я нашел способ переделать реальность для моих целей. Первый фрагмент со свечами был удвоенной записью того, как свечу гасят, дуя сверху, – очень медленно прокрученный от конца к началу.
 Второй фрагмент был простой записью последовательной реальности. Я зажег свечу, начал писать – и велел отключить вращение Кольца. Свеча странно ведет себя в невесомости. Разреженные газы, получающиеся от горения, не поднимаются вверх от пламени и не позволяют свежему воздуху поступать снизу. Пламя не гаснет, оно становится дремлющим. Восстановите гравитацию через минуту или около того, и оно снова оживет и расцветет.
 Все, что я сделал, – немного поиграл со скоростями, чтобы синхронизировать этот эффект с музыкой и танцем Шеры. Я получил идею от Гарри Штайна, бригадира строителей Скайфэка, который помогал мне проектировать оборудование, которое понадобится Шере для следующего танца.
 Я подключился к видеостенке в холле Кольца-1 и все на Скайфэке, кто мог прервать работу, столпились, чтобы посмотреть передачу. Они видели точно то же самое, что мы передавали на весь мир по сетям спутниковой связи (Кэррингтон обеспечил 25 минут, не прерываемых рекламой), почти за полсекунды до того, как это видел мир.
 Я провел время передачи в комнате связи, грызя ногти. Но все прошло без сучка без задоринки, и я отключил пульт и добрался до холла как раз вовре– мя, чтобы увидеть окончание бурной овации публики. Шера стояла возле экрана, Кэррингтон сидел рядом с ней, и я нашел, что различие в выражении их лиц о многом говорит. На лице Шеры не было смущения или скромности.
 Она все время верила в себя, она одобрила эту запись для трансляции – она сознавала, с этой невероятной отстраненностью, на которую способны лишь немногие артисты, что бешеные аплодисменты – всего лишь то, что она заслуживает. Но ее лицо показывало, что она глубоко удивлена – и глубоко признательна, – что получила заслуженное.
 Кэррингтон же демонстрировал триумф, странным образом смешанный с облегчением. Он тоже верил в Шеру, и он подтвердил это большими день– гами – но его вера была рискованной игрой бизнесмена, которая, как он предполагал, окупится. Глядя на его глаза и испарину на лбу, я осознал, что любой бизнесмен, вступая в дорогостоящую рискованную игру, знает, что она может обернуться поражением и это поражение может стать началом потери его единственного существенного товара: его репутации.
 Видеть триумф такого сорта рядом с ее триумфом было противно, и, вместо того чтобы радоваться за Шеру, я обнаружил, что почти ненавижу ее.
 Она заметила меня и помахала рукой, чтобы я присоединился к ней перед лицом ликующей толпы, но я повернулся и буквально вылетел из комнаты. Я занял бутылку у Гарри Штайна и напился.
 На следующее утро моя голова была как «пробка», рассчитанная на 15 ампер, в сети на 40 ампер, и я не разваливался на куски, видимо, только за счет поверхностного натяжения. Резкие движения меня пугали. С этой жестянки вниз падать долго, даже при 1/6 g.
 Видеотелефон зазвенел – у меня не было времени выключить его, – и незнакомый молодой человек вежливо сообщил, что мистер Кэррингтон желает видеть меня в своем кабинете. Немедленно. Я помянул медицинскую свечу из колючей проволоки и выдвинул предложение, что может с ней сделать мистер Кэррингтон, немедленно. Не меняя выражения лица, молодой человек повторил сообщение и отключился.
 Так что я волей-неволей вполз в одежду, решил отращивать бороду и покинул комнату. Всю дорогу я размышлял, за что я продал свою независимость и зачем я это сделал?
 Кабинет Кэррингтона был угнетающе изысканным. Хорошо, хоть свет был приглушен. А лучшим из всего было то, что очистители воздуха не очень хорошо справлялись с дымом и сладковатый мускусный запах марихуаны витал в воздухе. Я принял от Кэррингтона огромную самокрутку с зельем, чувствуя нечто достаточно близкое к благодарности, и начал растворять свое похмелье.
 Шера сидела рядом с его столом, одетая в трико и мокрая от пота. Она явно провела утро, репетируя следующий танец. Я почувствовал себя пристыжен– ным, а от этого раздраженным, и не ответил ей на взгляд и приветствие.
 Пэнзелла и Мак-Джилликади вошли сразу за мной, болтая о последнем появлении из глубин космоса таинственного объекта, который на этот раз был виден в поясе астероидов. Они спорили о том, проявлял ли он признаки разумности, а я мечтал, чтобы они заткнулись.
 Кэррингтон подождал, пока мы все уселись и закурили, затем и сам присел на стол и улыбнулся.
 – Ну что, Том? Мак-Джилликади просиял. – Лучше, чем мы ожидали, сэр. Все опросы подтверждают, что у нас было около 74 процентов мировой аудитории…
 – К черту толпу, – фыркнул я. – Что сказали критики?
 Мак-Джилликади моргнул.
 – Ну, общие отзывы на настоящий момент таковы, что Шера -это взрыв.
 «Тайме»…
 Я опять прервал его.
 – А не общие отзывы?
 – Ну, ничто никогда не бывает принято единодушно.
 – Точнее. Издания, посвященные танцам? Лиз Циммер? Мигдальски?
 – Уфф. Не так благоприятно. Хвалят, конечно – только слепой обругал бы это шоу. Но осторожно хвалят. Ммм, Циммер назвала это великолепным танцем, испорченным трюковой концовкой.
 – А Мигдальски? – настаивал я.
 – Он озаглавил свой обзор «Но что вы предложите нам на бис?», – признался Мак-Джилликади. – Основной тезис в том, что это очарователь– ный одноразовый успех. Но «Тайме»…
 – Спасибо, Том, – спокойно сказал Кэррингтон. – Нечто подобное мы и ожидали, не так ли, дорогая? Большой всплеск, но никто пока не собирается назвать это новой приливной волной. Она кивнула.
 – Но им придется, Брюс. Следующие два танца соберут все в единую картину. Тут заговорил Пэнзелла: – Мисс Драммон, можно спросить, почему вы танцевали именно таким образом? Использование интерлюдии в невесомости лишь в качестве короткого приложения к обычному танцу – конечно, вы должны были ожидать, что критики назовут это трюкачеством.
 Шера улыбнулась и ответила: – Говоря по правде, доктор, у меня не было выбора. Я учусь использовать свое тело в невесомости, но это все еще сознательные усилия, почти пантомима. Мне нужны еще несколько недель, чтобы сделать это второй натурой, а это должно быть так, чтобы я смогла исполнить целый законченный танец. Потому-то я и откопала в запаснике обычный танец, присоединила к нему пятиминутную концовку с использованием знакомых мне движений в невесомости и обнаружила, что они образуют тематически связное целое. Я поделилась с Чарли своей идеей, и он сделал так, что она сработала визуально и драматически – придумал фокус со свечами, и это дало мне возможность сказать все, что я хотела, лучше, чем любой другой эффект.
 – Значит, вы еще не завершили то, за чем приехали сюда? – спросил ее Пэнзелла.
 – О, нет, никоим образом. Следующий номер докажет миру, что танец – это нечто большее, чем контролируемое падение. А третий… третий будет тем, для чего все это затевалось. – Ее лицо вспыхнуло, стало одухотворенным. – Третий будет танцем, о котором я мечтала всю мою жизнь. Я пока не могу представить его целиком, но знаю, что буду способна его станцевать, я создам его, и это будет моим величайшим достижением.
 Пэнзелла прочистил горло.
 – Сколько времени на это потребуется?
 – Немного, – сказала она. – Я буду готова к записи следующего танца через две недели и могу начать последний сразу же после него. Если повезет, он будет записан до того, как истечет данный мне месяц.
 – Мисс Драммон, – серьезно сказал Пэнзелла, – боюсь, что этого месяца у вас не будет.
 Шера побелела, как снег, а я привстал со стула. Кэррингтон выглядел заинтригованным.
 – Сколько времени у меня есть? – спросила Шера.
 – Последняя проверка вашего состояния не внушает оптимизма. Я предполагал, что постоянная нагрузка от репетиций и тренировок замедлит адаптацию вашего организма. Но большая часть вашей работы проходила в полной невесомости, и я ошибся, недооценив, насколько ваш организм привык к постоянным нагрузкам – в земной среде. У вас уже есть симптомы синдрома Дэвиса…
 – Сколько у меня времени?!!
 – Две недели. Возможно, три, если вы будете трижды в день по часу упорно тренироваться при удвоенном тяготении. Мы можем это устроить…
 – Да это смешно, – взорвался я. – Разве вы не знаете о позвоночнике танцора? Она убьет себя при 2 g.
 – Мне непременно нужно четыре недели, – сказала Шера.
 – Мисс Драммон, мне очень жаль…
 – Мне непременно нужно четыре недели.
 У Пэнзеллы на лице возникло такое же выражение беспомощной печали, как у меня и Мак-Джилликади. Мне вдруг стало до боли тошно от мира, в котором людям приходится все время так смотреть на Шеру.
 – Проклятие! – зарычал я. – Ей действительно нужно четыре недели.
 Пэнзелла покачал своей косматой головой.
 – Если она останется на четыре рабочие недели в нулевой гравитации, она может умереть. Шера сорвалась со стула.
 – Тогда я умру, – вскричала она. – Я иду на этот риск. Я должна.
 Кэррингтон кашлянул.
 – Боюсь, что не смогу тебе разрешить это, дорогая.
 Она яростно повернулась к нему.
 – Этот твой танец – прекрасная реклама Скайфэку, – сказал он спокойно. – Но если он убьет тебя, это произведет обратный эффект, не так ли?
 Ее губы задрожали, и она отчаянно попыталась взять себя в руки. У меня голова пошла кругом. Умрет? Шера?
 – К тому же, – добавил он, – я слишком увлечен тобой.
 – Тогда я останусь здесь, в космосе, – взорвалась она.
 – Где? Единственным местом, поддерживающим невесомость, являются фабрики. А у тебя нет квалификации, чтобы там работать.
 – Тогда, ради Бога, дай мне один из маленьких новых спутников, Брюс. Я лучше окуплю твои вложения, чем спутник, отданный под фабрику, и я…-Ее голос изменился. – Я буду всегда доступна тебе.
 Он лениво улыбнулся.
 – Да, но я могу не захотеть видеть тебя всегда рядом, дорогая. Моя мать настойчиво предупреждала меня не совершать необратимых поступков от– носительно женщин. Особенно что касается неофициальных связей. К тому же я обнаружил, что секс в невесомости, пожалуй, слишком утомителен, если заниматься им постоянно.
 Я почти уже обрел голос, но теперь снова его потерял. Я был рад, что Кэррингтон отказывает ей, но то, как он это сделал, заставило меня жаждать перегрызть ему глотку.
 Шера тоже на какое-то время утратила дар речи. Когда она заговорила, ее голос стал низким, напряженным и почти молящим.
 – Брюс, это вопрос времени. Если я сделаю еще два танца за четыре следующие недели, у меня будет мир, куда вернуться. Если же мне придется отбыть на Землю и ожидать год-другой, то мой третий танец утонет без следа
 – никто не будет его ждать, а первые два будут забыты. Это мой единственный шанс, Брюс, – позволь мне рискнуть! Пэнзелла ведь не гарантирует, что четыре недели меня убьют.
 – Я не гарантирую, что вы выживете, – сказал доктор.
 – Вы не можете поручиться, что любой из нас проживет этот день, – рявкнула она, затем повернулась к Кэррингтону, держа его взглядом: – Брюс, позволь мне рискнуть.
 С огромным усилием она выдавила улыбку, которая поразила меня в самое сердце.
 – Я сделаю так, что ты не пожалеешь.
 Кэррингтон смаковал ее улыбку и полную капитуляцию в голосе, как человек, наслаждающийся хорошим кларетом. Мне хотелось разорвать его собственными руками и зубами, и я молился о том, чтобы он добавил к своим словам финальную жестокость и отверг ее. Но я недооценил его подлинные способности к жестокости.
 – Продолжай репетиции, дорогая, – сказал он в конце концов. – Мы примем окончательное решение, когда придет время. Мне это нужно об– думать.
 Я никогда в жизни не чувствовал себя таким безнадежным… таким неспособным сделать что-либо. Зная, что это бесполезно, я сказал:
 – Шера, я не могу позволить тебе рисковать жизнью…
 – Я собираюсь это сделать, Чарли, – оборвала она меня, – с тобой или без тебя. Никто другой не знает мою работу достаточно хорошо, чтобы запи– сывать как надо, но если ты хочешь выйти из игры, я не могу тебя остановить.
 Кэррингтон наблюдал за мной с отстраненным интересом.
 – Ну? – протянула она.
 Я произнес грязное слово.
 – Ты знаешь ответ.
 – Тогда пошли работать.
 Новичков перевозят на беременных швабрах. Старожилы висят снаружи шлюза, болтаясь на поручнях внешней поверхности вращающегося Кольца.
 (Это нетрудно при тяготении меньшем, чем половина g.) Они .смотрят по направлению вращения, и когда место их назначения показывается на горизонте, они просто спрыгивают. Реактивные двигатели, встроенные в перчатки и ботинки, обеспечивают необходимую корректировку курса.
 Расстояния, которые нужно преодолеть, невелики. Но старожилов, учтите, очень немного.
 Мы с Шерой были старожилами, которые провели больше часов в невесомости, чем некоторые техники, работающие на Скайфэке годами. Мы использовали реактивные двигатели экономно и эффективно, главным образом для того, чтобы утратить импульс, переданный нам вращением покинутого Кольца. У нас были микрофоны на горле и приемники размером со слуховой аппарат, но мы не беседовали, летя сквозь пустоту. Нахождение вне локалвной вертикали – явно определенных «верха» и «низа» – гораздо больше приводит в смятение и угнетает, чем это может себе представить человек, никогда не покидавший Землю. Именно по этой причине все постройки Скайфэка ориентированы относительно одной воображаемой «эклиптики», но это мало помогает. Я размышлял, смогу ли я к этому когда– нибудь привыкнуть, – но даже еще больше меня интересовало, смогу ли я привыкнуть к прекращению боли в ноге. Она вроде бы даже в условиях искусственного тяготения, созданного вращением, терзала меня меньше.
 Мы причалили к поверхности новой студии и сделали это гораздо легче, чем приземляется прыгающий с парашютом. Это был огромный стальной шар, усыпанный солнечными батареями и устройствами для выделения тепла, прикрепленный к еще трем сферам, которые находились на разных стадиях строительства; там даже сейчас работали ребята Гарри Штайна. Мак– Джилликади сказал мне, что по завершении работ комплекс будет использован для «управляемой обработки плотности», и когда я ответил:
 «Очень мило», он добавил: «Дисперсионное покрытие и переменное распределение плотности», как будто это все объясняло. Возможно, так оно и было. Сейчас же это была студия Шеры.
 Шлюз вел в довольно маленькое рабочее пространство вокруг внутренней сферы меньшего размера, около 50 метров в диаметре. Она тоже была герметизирована, поскольку проектировалась как вакуумный резервуар, но сейчас внутренние шлюзы были открыты. Мы сняли р-костюмы. Шера отстегнула свои реактивные браслеты от кольцевой распорки и надела на руки, цепляясь тем временем лодыжками за распорку. Затем пришла очередь ножных браслетов. В качестве украшения они были малость громоздки – но каждый был заряжен на 20 минут непрерывной работы; то, что они включены, не было заметно в обычной атмосфере и при обычном освещении.
 Исполнить танец в невесомости без них было бы намного труднее.
 Когда она пристегнула последний ремешок, я подплыл к ней и схватился за распорку.
 – Шера…
 – Чарли, я смогу этого добиться. Я буду тренироваться при трех g, спать при двух и сделаю так, что мое тело выдержит. Я знаю, что смогу.
 – Ты можешь пропустить «Масса есть действие» и перейти прямо к «Звездному танцу». Она покачала головой.
 – Я еще не готова, и публика не подготовлена тоже. Нужно сначала провести себя и их через танец в сфере – в замкнутом пространстве, – прежде чем я буду готова танцевать в открытом космосе, а они – оценить это. Мне нужно освободить свои рефлексы и их умы практически от всех предварительных концепций танца, сменить все постулаты. Даже две стадии слишком мало, это уже тот предел, меньше которого нельзя. – Ее взгляд смягчился. – Чарли, я должна.
 – Знаю, – сказал я грубовато и отвернулся.
 Слезы в невесомости – кошмарная штука, они никуда не текут, а только образуют дурацкого вида расширяющиеся сферические контактные линзы, в которых плывет мир. Я пополз по поверхности внутренней сферы к тому месту, где стояла моя рабочая камера, а Шера вошла во внутреннюю сферу, чтобы начать репетицию.
 Я молился, когда работал со своим оборудованием, протягивая извивающиеся кабели между кольцевых распорок и подсоединяя их к передвижным терминалам. В первый раз за много лет я молился – молился, чтобы Шере это удалось. Чтобы нам обоим это удалось.
 Следующие двенадцать дней были самым трудным периодом моей жизни.
 Шере было так же тяжело, как и мне. Она проводила половину каждого дня, занимаясь в студии, половину отдыха упражняясь при 2 и 1/4 g (самое большее, что позволил доктор Пэнзелла), а вторую половину отдыха в по– стели Кэррингтона, пытаясь ублажить его так, чтобы он разрешил продлить ее пребывание на Скайфэке. Может, она и спала – если у нее оставалось несколько часов. Я только знаю, что она никогда не выглядела усталой, никогда не теряла самообладания и упорной решимости. Неохотно, шаг за шагом, ее тело рассталось с неуклюжестью и приобрело грацию даже в той среде, где грация требует невероятной концентрации. Как ребенок, обучающийся ходить, Шера обучалась летать.
 А я даже начал привыкать к отсутствию боли в ноге.
 Что я могу рассказать вам о «Массе», если вы этого не видели? Этого нельзя, пусть даже плохо, описать в терминах механики, как невозможно пересказать симфонию в словах. Традиционная танцевальная терминология из-за изначально заложенных в ней представлений более чем бесполезна. А если вы хоть чуть-чуть знакомы с новой терминологией, вы непременно знакомы с композицией «Масса есть действие», из которой эта новая терминология, собственно, и черпала заложенные в нее представления.
 Не больше я могу сказать и о технических аспектах «Массы»: Там не было спецэффектов, не было даже музыки. Великолепная партитура Рауля Бриндла родилась из танца и была добавлена к записи с моего разрешения двумя годами позже. Но именно за первоначальную, неозвученную версию мне дали «Эмми». Весь мой вклад, не считая монтажа пленки и установки двух трамплинов, состоял в том, что я пристроил батареи с источниками рас– сеянного света группами вокруг объектива каждой камеры и подключил их таким образом, чтобы они работали только находясь вне кадра, в соответствии с тем, какая именно камера в данный момент включена – обеспечив тем самым то, что Шера была всегда освещена спереди и отбрасывала две (не всегда одинаковые) тени. Я не пытался придумывать какие-либо сложные трюки в работе с камерой; я просто снимал то, что танцевала Шера, переключая камеры только когда Шера перемещалась из поля зрения.
 Нет, танец «Масса есть действие» может быть описан только символически, и все равно убого. Я только могу сказать, что Шера продемонстрировала: так же, как и гравитация, масса и инерция способны обеспечить динамический конфликт, необходимый для танца. Из них она извлекла тот ввд танца, который мог бы вообразить разве что коллективный мозг, состоящий из акробата, ныряльщика, летчика высшего пилотажа, способного начертить надпись в воздухе самолетом, и исполнительницы синхронного плавания. Я могу сказать вам, что она преодолела последний барьер между собой и абсолютной свободой движения, подчинив тело собственной воле, а само пространство своим требованиям.
 И все еще я почти ничего не сказал. Ибо Шера искала большего, чем свобода, – она искала смысла. «Масса» была прежде всего духовным событием – каламбур отражает тематическую двусмысленность танца не столько технического, сколь теологического. Щера сделала человеческое столкновение с миром действием перехода, буквально встретив Бога на полдороге. Я не хочу сказать, что ее танец хоть в чем-то был адресован внешнему Богу, отдельной сущности с белой бородой или без нее. Ее танец был адресован внутренней реальности, был последовательным выражением трех вечных вопросов, которые задавал себе каждый живший когда-либо человек.
 Этот танец наблюдал ее «я» и спрашивал: «Как я пришла к тому, чтобы быть здесь?» Этот танец наблюдал вселенную, в которой существовало «я», и спрашивал: «Как это все пришло к тому, чтобы быть здесь со мной?» И наконец, наблюдая ее «я» в отношении, в связи с его вселенной: «Почему я так одинока?» И задав эти три вопроса всеми мышцами и сухожилиями своего тела, она замерла, паря в центре сферы, открыв тело и душу вселенной, но когда ответа не пришло, она сжалась. Не в том драматическом смысле, как это было в «освобождении», когда пружина сжималась, чтобы вобрать в себя энергию и напряжение, а затем развернуться. Нет, это было физически похожим, но в высшей степени отличающимся явлением. Это было действием интроспекции, обращением мысленного (душевного?) взгляда внутрь на себя самое в поиске ответов, которых больше нигде нет. Ее тело тоже поэтому, казалось, складывалось само в себя, сжимая свою массу, – так плавно, что ее положение в пространстве не изменялось.
 И устремившись внутрь себя, она замкнулась на пустоте.
 Камера погасла, оставив ее одну, напряженную, сконцентрированную в себе, ищущую. Танец завершился, оставив три вопроса без ответа, напряжение этих вопросов – неразрешившимся. Только выражение терпеливого ожидания на ее лице притупляло шокирующую остроту незаконченности, давая силы это перенести – маленький благословенный знак, шепчущий: «Продолжение следует».
 К восемнадцатому дню мы записали этот танец в предварительном варианте. Шера немедленно выбросила его из головы и приступила к хорео– графии «Звездного танца», но я провел два тяжелых дня, делая монтаж, прежде чем запись была готова для трансляции. У меня было четыре дня до того получаса трансляции, который купил Кэррингтон, – но не этот крайний срок дышал мне в спину.
 Мак-Джилликади вошел в мою рабочую комнату, когда я занимался монтажам, и, хотя заметил, что слезы бегут по моему лицу, не сказал ни слова. Я запустил ленту, а он молча наблюдал, и вскоре его лицо увлажнилось тоже. Запись закончилась, и он сказал очень мягко: «Настанет день, и скоро, когда я брошу эту вонючую работу».
 Я ничего не ответил.
 – Я работал инструктором по карате. Это было здорово. Я могу снова учить и, может быть, давать показательные выступления, буду зарабатывать десять процентов того, что получаю сейчас.
 Я ничего не ответил.
 – Все это чертово Кольцо нашпиговано «жучками», Чарли. Пульт моего кабинета может включить мой видеофон на Скайфэке и сделать запись.
 Собственно говоря, он может записывать одновременно с четырех следящих камер.
 Я ничего не ответил.
 – Я видел вас обоих в воздушном шлюзе, когда вы возвращались последний раз. Я видел, как она упала от изнеможения. Я видел, как ты ее нес. Я слышал, как она упросила тебя не говорить доктору Пэнзелле.
 Я ждал. Зашевелилась надежда.
 Он вытер лицо.
 – Я пришел сказать тебе, что собирался к Пэнзелле, чтобы рассказать об этом. Чтобы он накрутил Кэррингтона отправить ее домой прямо сейчас.
 – А теперь? – спросил я.
 – Я увидел эту запись.
 – И ты знаешь, что «Звездный танец», вероятно, убьет ее?
 – Да.
 – И ты знаешь, что нам придется ей это разрешить?
 – Да.
 Надежда умерла. Я кивнул.
 – Тогда убирайся и дай мне возможность работать.
 Он ушел.
 На Уолл-стрит и на борту Скайфэка было далеко за полдень, когда я наконец смонтировал запись так, как хотел. Я позвонил Кэррингтону, сказал, что буду у него через полчаса, принял душ, побрился, оделся и пошел.
 У него там был майор Космической Команды, но его не представили, поэтому я его проигнорировал. Шера там тоже была, одетая в нечто из оранжевого дыма, оставляющее ее грудь открытой. Кэррингтон явно заставил ее это надеть – так подросток пишет грязные слова на алтаре, – но она носила это одеяние со странным извращенным достоинством, которое, как я чувствовал, Кэррингтона раздражало. Я взглянул ей в глаза и улыбнулся.
 – Привет, детка. Это хорошая запись.
 – Давайте посмотрим, – сказал Кэррингтон.
 Они с майором сели за пульт, а Шера рядом. Я поставил кассету в видео, вмонтированное в стенку кабинета, приглушил свет и сел наискосок от Шеры. Запись продолжалась двадцать минут, без перерыва, без звука, как есть. Это было чудовищно.
 «Поражен ужасом» – странное выражение. Чтобы поразить ужасом, нечто должно ударить вас по тому месту, где вы не забронированы цинизмом. Я, похоже, сразу родился циником; насколько помню, я был поражен ужасом только трижды в жизни. Впервые когда .узнал, в возрасте трех лет, что есть люди, которые могут намеренно мучить котят. Второй раз – в возрасте семнадцати лет, когда увидел, что есть люди, которые действительно могут принять ЛСД и затем издеваться над другими людьми для развлечения.
 Третий раз, когда закончился «Масса есть действие» и Кэррингтон сказал обычным тоном: «Очень приятно, очень грациозно. Мне понравилось».
 Тогда, в возрасте сорока пяти лет, я узнал, что есть люди – не дураки, не кретины, но умные люди, которые могут наблюдать танец Шеры Драммон и ничего не увидеть. Мы все, даже самые циничные, всегда питаем какие-то иллюзии.
 От Шеры это просто как-то отскочило, но я видел, что майор поражен ужасом так же, как и я, и с видимым усилием сохраняет прежнее выражение лица.
 Вдруг обрадовавшись возможности отвлечься от своего испуга и ужаса, я присмотрелся к нему по-внимательнее, в первый раз спросив себя, что же он, собственно, тут делает. Майор был моих лет, тощий и более потрепанный жизнью, чем я, с серебристым пушком на макушке и крошечными усиками. Я сначала принял его за закадычного, друга Кэррингтона, но три вещи переубедили меня. Что-то не поддающееся определению в его взгляде сказало мне, что он военный с большим боевым опытом. Что-то равно не поддающееся определению в его осанке сказало мне, что он в данный момент выполняет задание. И нечто совершенно определенное в том, как были сжаты его губы, сказало мне, что он относится с отвращением к тому заданию, которое выполняет в данный момент.
 Когда Кэррингтон вежливым тоном продолжил: «Что вы об этом думаете, майор?», тот задумался на минуту, собираясь с мыслями и подбирая слова.
 Заговорив, он обратился не к Кэррингтону.
 – Мисс Драммон, – сказал он тихо, – я майор Вильям Кокс, командир космического корабля «Чемпион», и я считаю за честь познакомиться с вами.
 Это была наиболее глубоко тронувшая меня вещь из всего, что я когда-либо видел.
 Шера поблагодарила его самым серьезным образом.
 – Майор, это Чарльз Армстед. Он сделал запись.
 Кокс посмотрел на меня с уважением.
 – Великолепная работа, мистер Армстед.
 Он протянул руку и я ее пожал.
 Кэррингтон начал понимать, что у нас троих есть нечто общее, из чего он исключен.
 – Я рад, что вам понравилось, майор, – сказал он без тени искренности.
 – Вы сможете сегодня вечером увидеть это по телевизору снова, если не бу– дете заняты на службе. Через некоторое время, надо полагать, в продаже появятся кассеты. А сейчас, я думаю, мы можем перейти к текущему вопросу.
 Лицо Кокса замкнулось, как будто бы его застегнули на все пуговицы, и стало непроницаемо формальным. – Как вам угодно, сэр.
 Озадаченный, я начал говорить о том, что казалось мне текущим вопросом.
 – Я бы хотел, чтобы на этот раз передачей руководил ваш собственный начальник связи, мистер Кэррингтон. Шера и я будем слишком заняты, чтобы…
 – Мой начальник связи будет руководить трансляцией, Армстед, – перебил Кэррингтон, – но я не думаю, что вы будете особенно заняты.
 Я был как пьяный от усталости и соображал медленно.
 Он слегка дотронулся до пульта.
 – Мак-Джилликади, явиться тотчас, – сказал он и отпустил кнопку. – Видите ли, Армстед, вы и Шера возвращаетесь на Землю. Немедленно.
 – Что?
 – Брюс, ты не можешь! – закричала Шера. – Ты обещал!
 – Разве? Дорогая, мы прошлой ночью были одни, без свидетелей. Что к лучшему, не правда ли?
 От гнева я не мог говорить.
 Вошел Мак-Джилликади.
 – Привет, Том, – ласково сказал Кэррингтон. – Ты уволен. Ты возвращаешься на Землю немедленно, с мисс Драммон и мистером Армстедом, на корабле майора Кокса. Отбытие через час и не забудьте здесь ничего, что вам дорого.
 Он перевел взгляд с Мак-Джилликади на меня.
 – С пульта Тома вы можете проследить любое видео на Скайфэке. С моего пульта можно проследить за пультом Тома.
 Голос Шеры был низким.
 – Брюс, только два дня. Черт тебя побери, назови свою цену. Он слегка улыбнулся.
 – Извини, дорогая. Когда доктору Пэнзелле сообщили о том, что ты упала от изнеможения, он выразился совершенно недвусмысленно. Ни одного дня больше. Живая – ты очевидный плюс имиджу Скайфэка, ты мой подарок миру. А мертвая – ты камень у меня на шее. Я не могу позволить тебе умереть в моих владениях. Я допускал, что ты можешь сопротивляться отъезду, поэтому поговорил с другом из… – он взглянул на Кокса и сделал ударение на следующем слове, – …высших эшелонов Космической Команды, который был достаточно любезен и прислал майора сюда для того, чтобы сопровождать тебя домой. Ты не находишься под арестом в юридическом смысле слова – но учти, что у тебя нет выбора. Тебе придается нечто вроде охраны. Прощай, Шера.
 Он потянулся за кипой отчетов на столе, и тут я серьезно удивил сам себя.
 Я смахнул все со стола, когда, пригнув голову, ударил его прямо в грудь.
 Кресло было привинчено к столу, поэтому оно внезапно оказалось пустым. Я пришел в себя так быстро, что успел увидеть одно славное зрелище, на которое имел полное право. Знаете, как бывает, когда ударяешь точно по бас– кетбольному мячу и он отскакивает вверх от пола? Именно это проделала его голова в пониженной гравитации.
 Затем Кокс поднял меня на ноги и оттащил в дальний конец комнаты.
 – Не надо, – сказал он мне, и в его голосе, должно быть, прозвучало столько пресловутой «привычки командовать», что это охладило мой пыл. Я стоял, тяжело дыша, пока Кокс помогал Кэррингтону подняться.
 Мультимиллиардер потрогал расквашенный нос, осмотрел кровь на пальцах и взглянул на меня с неприкрытой ненавистью.
 – Ты больше никогда не будешь работать в видео, Армстед. Для тебя все кончено. Все. Без-ра-бот-ный, понял?
 Кокс тронул его за плечо, и Кэррингтон развернулся к нему.
 – Какого черта тебе надо? – рявкнул он. Кокс улыбнулся.
 – Кэррингтон, мой покойный отец однажды сказал: «Билл, наживай врагов сознательно, а не случайно». С годами я понял, что это отличный совет, Ты сцикун.
 – И не вполне умелый, – согласилась Шера.
 Кэррингтон заморгал. Затем его нелепо широкие плечи затряслись, и он взревел:
 – Вон, вы все! Сейчас же вон с моей территории!
 Не сговариваясь, мы подождали, пока скажет свое слово Том. Он не сомневался в своей реплике.
 – Мистер Кэррингтон, это редкая привилегия и большая честь быть уволенным вами. Я всегда буду думать об этом как о вашей Пирровой победе.
 Он полупоклонился, и мы ушли; каждый в приподнятом состоянии духа от юношеского чувства триумфа, который продолжался, должно быть, секунд десять.
 Чувство падения, которое вы испытываете, впервые попадая в невесомость, самая настоящая правда. Но как только тело приучается обращаться с ней, как с иллюзией, оно быстро проходит. Теперь, в последний раз в невесомости, где-то за полчаса перед тем, как я вернусь в поле земного притяжения, я снова почувствовал, будто падаю. Проваливаюсь в какой-то бездонный гравитационный колодец, куда меня затягивает гулко стучащее сердце, а обрывки мечты, которой следовало бы поддерживать меня в парении, разлетаются во все стороны.
 «Чемпион» был в три раза больше яхты Кэррингтона, что сначала доставило мне детскую радость, но потом я припомнил, что Кэррингтон вызвал его сюда, не оплачивая ни горючее, ни команду. Часовой в шлюзе отсалютовал, когда мы вошли. Кокс провел нас на корму в отсек, где мы должны были пристегнуться. По дороге он заметил, что я подтягиваюсь только левой рукой, и, когда мы остановились, сказал:
 – Мистер Армстед, мой покойный отец также говорил мне: «Бей по мягким частям рукой, а по твердым – чем попадется под руку». В остальном я не вижу изъянов в вашей технике. Я бы хотел иметь возможность пожать вашу руку.
 Я попытался улыбнуться, но улыбки во мне не было.
 – Я восхищаюсь вашим вкусом в выборе врагов, майор.
 – Человек не может просить большего. Боюсь, у нас нет времени, чтобы вам осмотрели руку до того, как мы приземлимся. Мы начинаем возвращение в плотные слои атмосферы немедленно.
 – Не важно. Доставьте Шеру вниз, побыстрее и полегче.
 Он поклонился Шере, не сказал, как глубоко он… и прочая, пожелал нам всем хорошего путешествия и ушел. Мы пристегнулись к перегрузочным ложам и стали ждать старта. Бравада только подчеркивала долгое и тяжелое для нас молчание, которое сгущало общую печаль и подавленность. Мы не смотрели друг на друга, как будто эта печаль могла достигнуть критической массы. Горе оглушило нас, но я знаю, что в нем было очень немного жалости к себе.
 Казалось, что прошла уйма времени. Из соседнего отсека слабо доносилась непрестанная болтовня по внутренней связи, но наш видеофон подключен не был. Наконец мы бессвязно заговорили: обсуждали возможную реакцию критики на «Масса есть действие»; решали, стоящее ли занятие анализ; умер ли действительно театр; все, что угодно, кроме планов на будущее.
 Постепенно темы исчерпались, так что мы опять замолчали. Видимо, скорее всего мы были в шоке.
 По какой-то причине я вышел из этого состояния первым.
 – Какого черта они медлят? – раздраженно буркнул я.
 Том начал было говорить что-то успокаивающее, затем взглянул на часы и воскликнул:
 – Ты прав! Уже прошло больше часа. Я посмотрел на стенные часы, безнадежно запутался, прежде чем сообразил, что они идут по Гринвичу, а не по Уолл-стрит, и понял, что Том высчитал верно.
 – Бога ради! – возопил я. – Весь смысл этой проклятой истории был в том, чтобы не подвергать Шеру дольше воздействию невесомости! Я пойду туда.
 – Чарли, погоди. – Том двумя здоровыми руками освободился от ремней быстрее, чем я. – Проклятие, оставайся тут и остынь. Я пойду и выясню, почему задержка.
 Он вернулся через несколько минут. Его лицо было растерянно.
 – Мы никуда не летим. Кокс получил приказ не двигаться с места.
 – Что? Что ты мелешь, Том?
 Его голос был очень странным.
 – Красные светляки. Вообще-то больше даже похожи на пчел. В воздушном шаре.
 Он просто не мог шутить в такой ситуации, а это означало, что, вне всякого сомнения, у него натуральным образом поехала крыша. А это означало, что я каким-то образом попал в свой любимый кошмарный сон, где все, кроме меня, сходят с ума и начинают надо мной издеваться. Поэтому я, как разъяренный бык, пригнул голову и так рванулся из каюты, что дверь едва успела убраться у меня с дороги.
 Стало только хуже. Я мчался так быстро, что, когда я добрался до двери, ведущей на мостик, меня могла бы остановить только бетонная стена. Я за– стиг всех врасплох, в дверях произошла небольшая суматоха, и я ворвался на мостик. И тут я решил, что тоже рехнулся, и это по непонятной причине примирило меня с происходящим.
 Передняя стена мостика представляла собой один огромный видеоконтур
 – и как раз настолько не по центру, чтобы вызвать у меня смутное раз– дражение, на фоне глубокой черноты так же ясно, как огоньки сигарет в темной комнате, действительно роились мириады красных светляков.
 Убежденность в нереальности происходящего делала это вполне естественным, но Кокс вернул меня к действительности, проревев: «Прочь с мостика, мистер!» Если бы моя голова работала нормально, меня бы мгновенно сдуло за дверь и в самый дальний угол корабля; но в моем теперешнем состоянии его окрик только встряхнул меня и заставил наконец хоть как-то воспринять эту невероятную ситуацию. Я отряхнулся, как мокрая собака, и повернулся к нему.
 – Майор, – сказал я отчаянно, – что происходит?
 Подобно тому, как королю мог бы показаться забавным наглый паж, отказавшийся преклонить колено, так и майору показалось нелепым, что кто– то осмелился не подчиниться ему. На этом я выгадал ответ:
 – Мы столкнулись с чужим разумом, – сухо сказал он. -Я полагаю, что это способные к восприятию плазмоиды.
 Мне ни разу и в голову не приходило, что таинственный объект, прыгавший лягушкой по Солнечной системе с тех пор, как я впервые попал на Скайфэк, был живым. Я постарался переварить это, затем отказался от своего намерения и вернулся к тому, что было для меня главным.
 – Плевать мне, будь они даже восемью крошечными северными оленями.
 Вы должны отправить свою жестянку на Землю немедленно!
 – Сэр, наш корабль сейчас находится в состоянии боевой готовности.
 Опасность номер один! В данный момент в Северной Америке всех до еди– ного совершенно не трогает остывающий ужин. Я буду считать себя счастливчиком, если увижу Землю снова. Теперь уходите с мостика.
 – Но вы не понимаете! Шера как раз на пределе: задержка может ее убить.
 Вы прибыли сюда, чтобы предотвратить именно это, черт возьми…
 – Мистер Армстед! Это военный корабль. Мы столкнулись лицом к лицу более чем с пятьюдесятью разумными существами, которые появились поблизости из гиперпространства двадцать минут назад – следовательно, эти существа используют двигатель, не имеющий видимых частей, его принцип действия выше моего понимания. Если это вам поможет, я могу сказать, что вполне сознаю, какой пассажир находится у нас на борту, я знаю, что Шера представляет большую ценность для нашей расы, чем корабль и вся его команда. И если это вас успокоит, могу сказать, что осознание данного факта меня выводит из себя, и вся эта история мне нужна, как собаке пятая нога, но мне проще отрастить у себя на лбу рога, чем покинуть эту орбиту.
 Теперь вы уберетесь с мостика или вас вынести?
 Я не мог убраться сам и меня вынесли.
 Но когда я добрался до своего отсека, Кокс уже подключил наш видеофон к видеоконтуру на мостике. Шера и Том изучали его с увлеченным вниманием.
 Не зная, чем еще заняться, я сделал то же самое.
 Том был прав. Они действительно вели себя как пчелы, в их роящейся стремительности движения. Я не мог точно их сосчитать: что-то около пятидесяти. И они действительно находились в воздушном шаре – едва заметной штуковине на грани между прозрачностью и просвечивающей полупрозрачностью. Хотя они двигались резко, как злые красные комары, их путь ограничивался сферой шара – они не покидали его и, казалось, не дотрагивались до внутренней поверхности.
 Пока я наблюдал, остатки адреналина вымылись из моих почек, но тщетное желание осталось. Я пытался осознать печальный факт, что эти спецэффекты Космической Команды представляли собой нечто, что было важнее Шеры.
 Это была мысль, которая потрясала основы моего существа, но я не мог ее отвергнуть.
 У меня в голове звучали два голоса, каждый выкрикивал вопросы во всю глотку, каждый не обращал внимания на вопросы второго. Один кричал:
 «Дружелюбны ли эти существа? Или враждебны? Используют ли они вообще эти понятия? Велики ли они? Как далеко находятся? Откуда они явились?» Другой голос был менее амбициозным, но таким же громким. Он спрашивал одно и то же, одно и то же: «Сколько еще сможет Шера продержаться в невесомости, не обрекая себя на смерть?» Голос Шеры был полон изумления.
 – Они… Они танцуют.
 Я вгляделся. Если в их движении, напоминающем роение мух над отбросами, и был узор, то я не смог его обнаружить.
 – Мне это кружение кажется беспорядочным.
 – Чарли, посмотри. Какая бешеная активность, а они совершенно не сталкиваются ни друг с другом, ни со стенами оболочки. Они, должно быть, движутся по орбитам, столь же тщательно отхореографированным, как орбиты электронов.
 – Разве атомы танцуют?
 Она странно глянула на меня.
 – А разве нет, Чарли?
 – Лазерный луч, – сказал Том.
 Мы посмотрели на него.
 – Эти штуки, должно быть, плазмоиды – один из пилотов сказал мне, что они были видны на локаторе дальнего вида. Значит, они представляют собой ионизированный газ – о чем-то подобном говорится в отчетах о НЛО. – Он хихикнул, затем спохватился. – Если бы можно было проникнуть в эту оболочку с помощью лазера, держу пари, что вы вполне могли бы деионизировать их. А оболочка эта, надо полагать, поддерживает их жизнь, каков бы ни был их метаболизм.
 У меня голова шла кругом.
 – Значит, мы небеззащитны?
 – Вы оба говорите, как солдаты, – взорвалась Шера. -Я говорю вам, они танцуют. Танцоры – это не бойцы.
 – Продолжай, Шера, – рявкнул я. – Даже если эти штуки хотя бы отдаленно напоминают нас, это неверно. Та-ши, карате, кун-фу – все это танцы. – Я кивнул на экран. – Мы знаем об этих одушевленных красных угольках только то, что они путешествуют в межзвездном пространстве.
 Этого достаточно, чтобы напугать меня.
 – Чарли, ну посмотри же на них, – воскликнула она.
 Я посмотрел.
 Клянусь Богом, они не выглядели угрожающе. И действительно, чем больше я смотрел, тем больше мне казалось, что они движутся в танце, кружась в сумасшедших адажио, слишком быстрых для того, чтобы можно было уследить глазами. Совсем не похоже на обычный танец – это было ближе к тому, что начала делать Шера в «Масса есть действие». Я обнаружил, что мне хочется переключиться на другую камеру для выявления перспективы, и от этого мой мозг начал наконец просыпаться. На поверхность выплыли две идеи. Вторая была необходима для того, чтобы продать Коксу первую.
 – Как далеко мы, по-твоему, находимся от Скайфэка? – спросил я Тома.
 Он пожевал губу.
 – Недалеко. Корабль только сманеврировал, чтобы отойти от станции. Эти чертовы штуки, вероятно, прежде всего и были привлечены Скайфэком – что и указывает на их разумность. – Он наморщил лоб. – Может быть, они не пользуются планетами.
 Я потянулся вперед и включил аудиосеть.
 – Майор Кокс. – Убирайтесь из сети!
 – Вы бы не хотели увидеть эти существа поближе?
 – Мы и так достаточно близко. Прекратите толкать меня под локоть и убирайтесь из сети, или я…
 – Может, выслушаете меня? У меня четыре передвижные камеры с источниками питания и прожекторами внутри для съемки в космосе, с луч– шей разрешающей способностью, чем у ваших видео. Они были установлены для записи следующего танца Шеры.
 Он сразу переменил тон.
 – Вы их можете приладить на моем корабле?
 – Думаю, да. Но мне нужно вернуться на главный пульт на Кольце-1.
 – Тогда без толку. Я не могу связывать себе руки – что, если мне придется драться или бежать?
 – Майор, как далеко это отсюда, если отправиться без корабля?
 Его это несколько ошеломило.
 – Километра два по прямой. Но вы же – из наземных ползунов.
 – Я провел в невесомости большую часть этих двух месяцев. Дайте мне переносной радар, и я доползу до Фобоса.
 – Ммм… Вы штатский – но, черт возьми, мне пригодилось бы видео получше. Даю вам разрешение. А теперь первую идею.
 – Подождите, еще одно. Шера и Том должны пойти со мной.
 – Дудки. Это не увеселительная прогулка.
 – Майор Кокс, Шера должна вернуться в гравитационное поле как можно скорее. Кольцо-1 подойдет. Фактически оно будет идеальным, если мы вой– дем через «спицу» в центре. Шера сможет спускаться очень медленно и акклиматизируется постепенно, как ныряльщик проходит декомпрессию, только наоборот. Тому придется пойти и остаться с ней – если она потеряет сознание и упадет вниз вдоль трубы, то может сломать ногу даже при 1/6 g.
 Кроме того, из нас он лучше всех умеет действовать в открытом космосе.
 Майор обдумал.
 – Идите.
 Мы пошли.
 Обратная дорога на Кольцо-1 была дольше, чем любая из проделанных в открытом космосе Шерой и мной, но под руководством Тома мы прошли ее с минимальным маневрированием. Кольцо, «Чемпион» и чужаки образовали равносторонний треугольник со стороной пять или шесть километров.
 Видимые нами в перспективе чужаки занимали объем в два раза больший, чем сфера размером с Кольцо-1 – чертовски большой воздушный шар.
 Светляки не останавливались и не замедляли сумасшедшего кружения, но все же, казалось, следили за нами, добирающимися на Скайфэк через пустоту.
 Они мне представлялись похожими на биологов, изучающих странные ужимки нового вида. Мы держали передатчики скафандров выключенными, чтобы не создавать помех, и это сделало меня чуть более впечатлительным.
 Я даже не заметил отсутствия локальной вертикали. Я был слишком занят.
 Оставив Шеру с Томом, я спустился вниз по трубе, преодолевая по шесть ступенек разом. Кэр-рингтон ждал меня в приемной с двумя шестерками.
 Было очевидно, что он напуган до идиотизма и пытается скрыть это злостью.
 – Черт возьми, Армстед, эти проклятые камеры принадлежат мне.
 – Заткнитесь, Кэррингтон. Если вы дадите эти камеры в руки наилучшего имеющегося специалиста – мне – и если я передам полученные с их по– мощью данные лучшему стратегическому уму космоса – Коксу, – то есть шанс, что мы спасем вашу вонючую фабрику для вас. И человечество – для всех нас, остальных.
 Я пошел вперед, и он убрался с дороги. Сработало. Видимо, понял, что не помочь человечеству в опасности – очень плохая реклама.
 После двухмесячной практики мне было нетрудно на глазок направить через космос одновременно четыре передвижные камеры. Чужаки проигнори– ровали их приближение. Бригада техников Скайфэка передавала мои сигналы на «Чемпион», связывала меня с Коксом по аудио. Я окружил шар камерами с противоположной от «Чемпиона» стороны, переключая активную камеру, по командам Кокса. Штаб Космической Команды делал видеозапись, но я не мог слышать их разговоры с Коксом, за что был благодарен. Я давал ему замедленный повтор, крупные планы, несколько изображений на разделенном экране – все, что было в моем распоряжении. Движения отдельных светляков небыли особенно симметричными, но узоры начали повторяться. В замедленной съемке это выглядело так, будто они танцуют. И, хотя я не был уверен, мне казалось, что темп ускоряются. Каким-то образом начало вырисовываться драматическое напряжение их танца.
 Затем я переключился на камеру, на заднем плане которой был виден Скайфэк, и мое сердце провалилось в вакуум, а я вскрикнул в чисто пер– вобытном ужасе – на полпути между Кольцом-1 и роем чужаков двигалась, приближаясь к ним медленно, но неуклонно, фигура в р-костюме, которая не могла быть никем, кроме как Шерой.
 После трагической, рассчитанной как-в театре, паузы рядом со мной в дверном проеме, тяжело опираясь на Гарри Штайна, появился Том; его лицо было перекошено от боли. Он стоял на одной ноге, вторая была явно сломана.
 – Похоже, я все-таки… не смогу давать показательные выступления… в результате… – задыхаясь, сказал он. – Она сказала… «Прости, Том»… я знал, что она собирается броситься на меня… и все равно она меня достала. О проклятие, Чарли, мне так жаль.
 Он рухнул на свободный стул.
 Раздался настойчивый голос Кокса:
 – Какого черта тут происходит? Кто это?
 Она должна была находиться на нашей частоте.
 – Шера! – заорал я. – Поворачивай свою задницу обратно.
 – Не могу, Чарли. – Ее голос был неожиданно громким и очень спокойным. – На полпути вниз по трубе у меня адски заболело в груди.
 – Мисс Драммон, – вмешался Кокс, – если вы еще немного приблизитесь к чужакам, я вас уничтожу.
 Она рассмеялась – веселый звук, который заморозил мою кровь.
 – Чушь собачья, майор. Вы не станете играть лазерным лучом вблизи этих существ. Кроме того, я вам нужна так же сильно, как вам нужен Чарли.
 – Что вы имеете в виду?
 – Эти существа общаются с помощью танца. Это их эквивалент речи, сложная разновидность языка знаков.
 – Вы не можете это знать.
 – Я это чувствую. Я это знаю. Черт, как еще можно общаться в безвоздушном пространстве? Майор Кокс, я единственный квалифицированный переводчик, который есть в данную минуту у чело– вечества. А теперь не будете ли вы так любезны заткнуться, чтобы я могла попытаться выучить их язык?
 – У меня нет полномочий, чтобы…
 Тут я сказал нечто неожиданное даже для себя. Мне следовало умолять Шеру вернуться, заговорить ее или даже рвануться за р-костюмом и притащить ее обратно. Вместо этого я сказал:
 – Она права. Заткнитесь, Кокс.
 – Но…
 – Черт вас побери, не тратьте впустую ее последнюю попытку! Он заткнулся.
 Пэнзелла вошел, вкатил Тому обезболивающее, вправил лодыжку прямо здесь, в каюте, но я ничего не замечал. Больше часа я наблюдал за Шерой, изучающей чужаков. Я сам следил за ними, молча, в предельном отчаянии, но даже под страхом смертной казни я не смог бы расшифровать их танец. Я напрягал ум, пытаясь высосать смысл из их сумасшедшей карусели, но тщетно. Лучшее, что я мог сделать, чтобы помочь Шере, – это заснять все происходящее для гипотетических потомков. Несколько раз она тихо вскрикивала, и я страстно желал откликнуться в ответ, но не делал этого.
 Потом она использовала свои реактивные двигатели, чтобы ближе подобраться к кружащимся чужакам, и зависла там на долгое время.
 Наконец в наушниках прорезался ее голос. Хриплый и невнятный поначалу, как будто бы она говорила во сне.
 – Боже, Чарли. Странно. Так странно. Я начинаю понимать.
 – Что?
 – Каждый раз, когда я улавливаю часть их танца, это… сближает нас. Не телепатия, как мы ее понимаем. Я просто… лучше их узнаю… А может, это и есть настоящая телепатия, трудно сказать. Танцуя то, что они чувствуют, они дают танцу достаточно напряженности, чтобы я поняла. Я понимаю примерно одну их идею из трех. Чем ближе, тем это сильнее.
 Тон Кокса был мягким, но непреклонным.
 – Что вы поняли, Шера?
 – Что Том и Чарли были правы. Они воинственные. По крайней мере в них есть оттенок чего-то вызывающего – убежденность в собственном превосходстве. Их танец – это вызов. И скажите Тому, что, по-моему, они все-таки используют планеты.
 – Что?
 – Я думаю, что на некоторой стадии своего развития они телесны, привязаны к планете. Затем, достигнув зрелости, они… превращаются в этих светляков, подобно тому, как гусеницы становятся бабочками, – и выходят в космос.
 – Зачем? – вопрос со стороны Кокса.
 – Чтобы найти планету для размножения. Они хотят Землю.
 Молчание продолжалось, вероятно, секунд десять. Затем Кокс заговорил спокойно.
 – Задний ход, Шера. Посмотрим, что с ними сделают лазеры.
 – Нет! – закричала она так громко, что даже первоклассный динамик дал искажения.
 – Шера, как Чарли сказал мне, вы не только невосстановимы, вы со всех практических точек зрения уже исчерпали свои возможности.
 – Нет! – на этот раз закричал я.
 – Майор, – настойчиво сказала Шера, – это не выход. Поверьте мне, они могут увернуться или выдержать все, чем вы или Земля швырнете в них. Я это знаю.
 – Тысяча проклятий, женщина, – сказал Кокс. – Что вы от меня хотите?
 Чтобы они выстрелили первыми? Сейчас в пути находятся корабли четырех стран, но они не будут…
 – Майор, подождите. Дайте мне время.
 Он начал было ругаться, затем прекратил.
 – Сколько вам нужно?
 Она не ответила прямо.
 – Если только эта телепатия работает в обратном направлении… надо попробовать. Я для них не более чужая, чем они для меня. Возможно, даже в меньшей степени – я так понимаю, что они здесь уже бывали. Чарли?
 – Да.
 – Это шанс.
 Я знал. Я понял это, как только увидел ее на своем мониторе в открытом космосе. И я догадался, что ей нужно сейчас, по слабому дрожанию ее голоса.
 Это было все, что я имел, и я был только рад, что могу дать ей это.
 Чрезвычайно натуральным веселым голосом я сказал ей: «Чтоб тебе ногу сломать, крошка!», и отключил микрофон, чтобы она не услышала мое всхлипывание. И она начала танец.
 Первые движения были медленными, незначительными, как упражнение для одного пальца, чтобы установить словарь жестов, которые эти существа смогут понять. «Видите ли вы, – казалось, спрашивала она, – что вот это движение выражает стремление, сильное желание? Видите ли вы, что вот это
 – презрительный отказ, вот это – развертывание, открытие планов, а это – постепенный уход энергии. Чувствуете ли вы двойственность в том, как я искажаю этот арабеск, возможно ли таким образом разрешить напряжение?» Похоже, Шера была права в том, что они имели бесконечно больше, чем мы, опыта общения с цивилизациями, в корне отличающимися от их куль– туры, поскольку они были великолепными лингвистами движения. Позднее мне пришло в голову, что, вероятно, они выбрали движение для общения именно из-за его универсальности. Человек танцевал еще до того, как заговорил. Во всяком случае, по мере нарастания танца Шеры их собственный ощутимо замедлял скорость и интенсивность, до тех пор, пока они неподвижно не зависли в космосе, наблюдая за ней.
 Вскоре после этого Шера, должно быть, решила, что она достаточно определила свои термины, по крайней мере достаточно хорошо для общения на пиджине – поскольку теперь она начала танцевать всерьез. До этого она использовала только собственные мышцы и перемещающуюся массу своих конечностей. Теперь она добавила реактивные двигатели, по одному и в комбинации, кружась на месте и перемещаясь в пространстве. Ее танец стал настоящим: больше, чем набор движений; нечто, имеющее духовность и значение. Без сомнения, это был «Звездный танец», такой, каким она его гото– вила, каким она всегда хотела его показать. То, что в ее танце нашлось нечто понятное совершенно чужим существам, вовсе не было совпадением: танец Шеры был облеченным в плоть духовным сообщением величайшей артистки нашего времени; его текст был рассчитан и на Бога.
 Прожектора камеры высекали серебро из ее р-костюма, золото из двухкислородных баллонов у нее на плечах. Перемещаясь на черном фоне космоса, она ткала сложный рисунок танца – легкое движение, которое, казалось, каким-то образом оставляло за собой эхо. И значение этих небрежных прыжков и кружений становилось ясным, и в горле у меня пересохло, а зубы сжались.
 Ее танец говорил не больше и не меньше, как о трагедии быть живым существом, о трагедии быть человеком. Он откровенно и красноречиво рассказывал об отчаянии. Он говорил о жестокой иронии бесконечных устремлений, впряженных в одну упряжку с ограниченными возможностями, о вечной надежде, заключенной в эфемерный жизненный срок, о попытке вырваться из неумолимо предопределенного будущего. Он рассказывал о страхе, о голоде и, самое главное, о непреходящем одиночестве и чужеродности человека в мире. Глазами человека он описывал вселенную:
 враждебное воплощение энтропии, в которое мы все заброшены поодиночке, где наше естество не может прикоснуться к другому сознанию иначе, как опосредованно, по доверенности. Он говорил о слепом извращении, которое заставляет человека настоятельно стремиться к познанию, которое тут же оборачивается печалью. И он говорил о глупом, ужасном парадоксе, по которому человек все время пытается познать самого себя, но так никогда и не может это сделать. Он рассказывал о Шере и ее жизни. Снова и снова возникала надежда только для того, чтобы исчезнуть в беспорядке и разрушении. Снова и снова каскады энергии стремились к созиданию и находили только гибель. Неожиданно Шера прочертила узор, который показался мне знакомым. Через несколько мгновений я узнал его: она обобщила завершающее движение из «Масса есть действие» – не повторила, но сыграла заново, отразила как эхо, и три вопроса приобрели особенную остроту в этом новом контексте. И, как и раньше, танец завершился безжалостным сжатием, предельным обращением внутрь всех энергий. Ее тело стало покинутым, заброшенным, дрейфующим в космосе, сущность ее бытия ушла в ее центр, стала невидимой.
 Неподвижные чужаки в первый раз зашевелились. И внезапно она взорвалась, распрямилась из сжатого состояния, но не так, как разворачивает витки пружина, а как цветок вырывается из семени. Сила освобождения стремительно швырнула ее через пустоту, как если бы она была отброшена, подобно чайке в урагане, галактическими ветрами. Ее душа, казалось, прошла сквозь пространство и время, вовлекая ее тело в новый танец.
 И новый танец сказал: «Вот что значит быть человеком: видеть тщетность всех попыток существования, бесплодность всех стремлений – но дейст– вовать и стремиться. Вот что значит быть человеком: всегда тянуться к тому, что вне пределов твоей досягаемости. Вот что значит быть человеком: рва– нуться к вечности и погибнуть в полете. Вот что значит быть человеком:
 постоянно задавать вопросы, на которые нет ответа, в надежде, что каким-то образом приблизишь день, когда на них ответят. Вот что значит быть человеком: бороться, когда провал неизбежен».
 «Вот что значит быть человеком: упорствовать». Все это было сказано в парящих сериях циклических движений, которые несли разворачивающееся величие великой симфонии в таких же уникально отличающихся друг от друга, как снежинки, и таких же похожих образах. И ее новый танец смеялся, издеваясь над завтрашним днем, над днем вчерашним, а более всего над сегодняшним.
 «Ибо вот что значит быть человеком: смеяться над тем, что другие назвали бы трагедией».
 Чужаки, казалось, отпрянули от неистовой энергии, пораженные, испытывающие благоговение и, возможно, слегка напуганные неукротимым духом Шеры. Они, похоже, ждали, что ее танец угаснет, что она исчерпает силы. В моем динамике прозвучал ее смех, когда она удвоила свои усилия, превратилась в веретено, в кружащийся фейерверк. Она изменила направление своего танца, начала танцевать вокруг них, в пиротехнических брызгах движения все приближаясь и приближаясь к неосязаемой оболочке шара. Они шарахнулись от нее, сбились в кучу в центре оболочки – скорее не испуганные, а пораженные.
 «Вот, – сказало ее тело, – что значит быть человеком. Совершить харакири с улыбкой, если это необходимо».
 И перед этим трагическим заверением чужаки сдались. Без предупреждения и они и шар растворились, исчезли, перенеслись куда-то в иное место.
 Я знал, что Кокс и Том в тот момент существовали, потому что видел их потом. И это значит, что они, вероятно, разговаривали и действовали в моем присутствии, но тогда я их не видел и не слышал. Ничего, кроме Шеры, для меня не существовало. Я выкрикнул ее имя, и она приблизилась к вклю– ченной камере, так что я различил ее лицо за пластиковым колпаком р– костюма.
 – Может, мы и крошечные, Чарли, – выдохнула она, хватая ртом воздух,
 – но, клянусь Господом Богом, мы сильны.
 – Шера, возвращайся немедленно.
 – Ты же знаешь, что я не могу.
 – Кэррингтону теперь придется обеспечить тебе место для жизни в невесомости,
 – Жизнь узницы? Зачем? Чтобы танцевать? Чарли, мне больше нечего сказать.
 – Тогда я сейчас выйду наружу.
 – Не глупи. Для чего? Обнять р-костюм? Нежно стукнуться шлемами в последний раз? К черту! Это представление было хорошим поводом ухода со сцены, давай не будем его портить.
 – Шера! – Я совершенно сломался, просто потерял сам себя и начал мучительно всхлипывать.
 – Послушай, Чарли, – сказала она мягко, но с такой настойчивостью, что пробилась даже сквозь мое отчаяние. – Послушай, потому что у меня немного времени. Я могу кое-что дать тебе. Я надеялась, что ты сам это обнаружишь, но… ты слушаешь?
 – Д-да.
 – Чарли, когда-нибудь танец в невесомости станет вдруг жутко популярным. Я открыла дверь. Но ты же знаешь, что такое внезапный интерес – если быстро не раскрутить дело, все пойдет насмарку. Я оставляю это в твоих руках.
 – Что… О чем ты говоришь?
 – О тебе, Чарли. Ты будешь танцевать снова.
 Кислородное голодание, подумал я. Но у нее еще не может быть так мало воздуха.
 – О'кей. Ну конечно.
 – Ради Бога, перестань меня успокаивать. Я в норме и говорю тебе, как оно есть. Ты бы и сам это увидел, если бы не был так чертовски туп. Разве ты не понимаешь? В невесомости твоя нога в полном порядке!
 У меня отвисла челюсть.
 – Ты меня слышишь, Чарли? Ты можешь снова танцевать.
 – Нет, – сказал я и стал искать причину, почему нет. -Я… ты не можешь… это… проклятие, нога недостаточно здорова для работы внутри станции.
 – Забудь о ноге! Работа внутри станции в два раза легче, чем то, что ты делаешь сейчас. Вспомни, как ты расквасил нос Кэррингтону. Чарли, когда ты перепрыгнул через пульт, ты оттолкнулся правой ногой!
 Я какое-то время булькал, а потом заткнулся.
 – Это все, Чарли. Мой прощальный подарок. Ты знаешь, что я никогда не была влюблена в тебя… но ты должен знать, что я всегда тебя любила. И до сих пор люблю.
 – Я люблю тебя, Шера.
 – Прощай, Чарли. Сделай все как надо. Четыре реактивных двигателя включились одновременно. Я наблюдал, как она удаляется. Через некоторое время после того, как она стала далекой точкой в пространстве, возникло длинное золотистое пламя, взметнувшееся, как арка, на фоне звезд, а затем полыхнувшее снова, когда взорвались кислородные баллоны.




 ЗВЕЗДНЫЕ ТАНЦОРЫ


 Полет из Вашингтона был ужасен. Интересно, как вообще может укачать человека, который столько времени проработал в невесомости? Хуже всего, в то утро я проснулся с гнусной простудой, которая цеплялась ко мне каждый раз, когда я возвращался на Землю. К тому же я провел весь полет, предвкушая режущую боль, которая пронзит мои уши в момент приземления.
 На всякий случай мне пришлось отказаться также и от предложенных выпивки и еды.
 Я даже не был подавлен. Слишком многое случилось со мной за последние несколько недель. Я был выжат, опустошен, ну какой-то вроде… сторонний наблюдатель, отрешенно взирающий на то, как автопилот руководит моими передвижениями. Хорошо еще, что все это происходило в знакомом месте; кстати сказать, непонятно, почему я, когда-то невообразимо давно, тысячу лет назад, ни разу не ощутил себя в Торонто дома?
 Конечно, пока я проходил таможенный досмотр, набежали репортеры, но их было намного меньше, чем в первый раз. Однажды в детстве я провел лето, подрабатывая в психушке, и заметил интересную вещь. Любой человек (не важно, насколько он решителен и настойчив) в конце концов перестает надоедать тебе и уходит, если ты его последовательно и упорно игнорируешь.
 Я так упорно применял свой метод в течение последних трех недель, что об этом разошлись слухи. Теперь только самые продувные бестии из репортерской братии пытались совать мне микрофоны под нос. Наконец передо мной обнаружилось такси, и я в него влез. Таксисты в Торонто народ надежный, слава Богу, можно быть уверенным, что они никого не узнают.
 Теперь я был «свободен». Возвращение в студию ТДТ вызвало у меня сильный приступ deja vu, достаточно сильный, чтобы почти пробить мою задубелую душу. Однажды, несколько геологических эпох тому назад, я ра– ботал здесь на протяжении трех лет, а потом и еще немного. Однажды в этом здании я впервые увидел танец Шеры Драммон. Я замкнул круг. Я ничего не чувствовал. Как всегда, конечно, за исключением своей проклятой ноги.
 После целой жизни, проведенной в невесомости, она болела гораздо больше, чем я помнил, больше, чем в те невообразимо давние дни, когда она была только что повреждена. Я вынужден был дважды останавливаться, пока поднимался вверх по лестнице, и совершенно взмок, когда поднялся. (Хотел бы я знать, почему танцевальные студии всегда расположены как минимум на втором этаже? Неужели никто никогда не пробовав арендовать такое же помещение на первом?) Я ждал на площадке, восстанавливая дыхание до тех пор, пока не решил, что на мое лицо вернулись краски, а потом, для гарантии, и еще несколько секунд. Я знал, что должен сейчас испытывать волнение, но ничего не чувствовал.
 Я распахнул дверь и deja vu снова охватило меня. Норри была на противоположной стороне все той же старой знакомой комнаты, и так же, как прежде, она преподавала движение группе студентов. Это могли бы быть те же самые студенты. Только Шера отсутствовала. Теперь Шера будет отсутствовать всегда. Шера стала пылью, обычной пылью, рассеянной в верхних слоях атмосферы, развеянной на таком большом участке, на каком обычно никогда не бывает развеян прах.
 Она была кремирована на самой верхушке атмосферы, кремирована самой атмосферой.
 Но ее старшая сестра выглядела даже слишком живой. Когда я вошел, она была в разгаре демонстрации сложной серии замираний на цыпочках, и у меня только-только хватило времени, чтобы проникнуться впечатлением от ее блестящей кожи, здорового пота и превосходного тонуса мышц, прежде чем она заметила меня. Она замерла, как стол-кадр, и самым натуральным образом рухнула от напряжения. Ее тело автоматически собралось и выполнило падение. Из этого движения она молниеносно рванулась ко мне, плача и ругаясь на бегу, протянув ко мне руки. Я едва успел опереться на здоровую ногу, прежде чем она обрушилась на меня. Потом мы качались в объятиях друг друга, как подвыпившие гиганты, и она ругалась, как матрос, и плакала, повторяя мое имя. Мы обнимались бесконечно долго, прежде чем я осознал, что держу ее на руках и мои плечи вопят от боли почти так же, как нога. «Шесть месяцев тому назад это вряд ли бы меня согнуло», – смутно подумал я и поставил ее на ноги.
 – С тобой все в порядке, с тобой все в порядке, с тобой?.. – повторяла она.
 Я отодвинулся и постарался усмехнуться.
 – Моя нога убивает меня. И я думаю, что подхватил грипп.
 – Черт тебя подери, Чарли, не смей меня неправильно понимать! С тобой все в порядке?
 Ее пальцы вцепились мне в шею, как будто она собралась на мне повиснуть.
 Мои руки опустились на ее талию, и я посмотрел ей в глаза, серьезно, без улыбки. Ирония, защищавшая меня, исчезла и я перестал чувствовать себя сторонним наблюдателем. Мой кокон был прорван, в ушах шумело и я чувствовал даже движение воздуха на моей коже. Впервые я задал себе вопрос, для чего именно я пришел сюда, и отчасти понял это.
 – Норри, – сказал я просто, – я в норме. В некоторых отношениях, думаю, я сейчас в лучшей форме, чем в последние двадцать лет…
 Вторая фраза у меня вырвалась сама собой, но я знал, когда ее говорил, что так оно и есть. Норри прочла правду в моих глазах и каким-то образом умудрилась расслабиться, не ослабив объятий.
 – О, слава Богу, – всхлипнула она и притянула меня ближе. Через некоторое время ее всхлипывания стали слабее, и она сказала почти сердито, тихим-тихим голоском: – Я тебе чуть шею не свернула.
 Мы оба заулыбались, как идиоты, и громко рассмеялись. Мы так смеялись, что разжали объятия, и тут Норри вдруг сказала «Ой!», густо покраснела и обернулась к своему классу.
 Похоже, мы занимали единственную часть комнаты, которая совершенно не заслуживала внимания. Они все знали. Они смотрели телевизор, они читали газеты. Когда мы обернулись к ним, одна из студенток заняла место преподавателя.
 – Внимание, – сказала она, – давайте начнем все сначала, и раз-два– три…
 И вся группа возобновила работу. Новая руководительница не встречалась с Норри взглядом, отказываясь принять благодарность, которую выражал взгляд Норри, или хотя бы просто признать существование этой благодарности – но, танцуя, мягко улыбалась каким-то своим мыслям.
 Норри опять повернулась ко мне.
 – Мне придется измениться.
 – Немного, надеюсь?
 Она опять улыбнулась и исчезла. Щеки мои чесались, и когда я их машинально потер, то обнаружил, что они влажны от слез.
 Полдень в городе нас обоих удивил и потряс. Новые цвета, казалось, выплескивались на улицу и растекались повсюду в празднестве осени. Это был один из тех октябрьских дней, о которых, во всяком случае в Торонто, можно сказать либо «Уже прохладно», либо «Все еще тепло», и с тобой все равно согласятся. Мы шли поэтому дню вместе, держась за руки, разговаривая лишь изредка и только взглядами. Моя замороченная голова начала проясняться, а нога болела меньше.
 «Ле Мэнтнан» тогда еще был на месте, но выглядел развалиной – дальше некуда. Толстяк Хэмфри заметил нас из кухонного окна, когда мы входили, и поспешил поприветствовать нас. Он был самым толстым счастливчиком и самым счастливым толстяком, которого я когда-либо видел. Мне удавалось встречать его в феврале на улице в одной рубашке. Ходили слухи, что однажды неудачливый грабитель три раза стукнул его – без малейшего эф– фекта. Толстяк выскочил через вращающуюся дверь и бросился к нам, как гора с улыбкой на вершине.
 – Мистер Армстед, мисс Драммон! Добро пожаловать!
 – Привет, Толстяк, – сказал я, снимая маску с фильтрами. – Благослови Господь твою физиономию. Приличный стол накроешь?
 – Самый приличный стол стоит у меня в подвале. Сейчас вытащу его на свет божий.
 – Нет, нет, я вовсе не хочу засветить твое убожество.
 – Не умеешь вести себя по-светски, веди хоть по-божески, – насмешливо заметила Норри.
 Когда Толстяк Хэмфри начинает хохотать, вы чувствуете себя как при землетрясении в канадских Скалистых горах.
 – Как хорошо видеть вас снова, как хорошо видеть вас обоих. Вас так долго не было тут, мистер Армстед.
 – Поговорим обо всем потом, Толстяк, ладно?
 – Верное дело. Ну-ка посмотрим: похоже, вам нужно около фунта филейной части, некоторое количество печеной картошки, итальянский горох с чесноком и ведро молока. Мисс Драммон, для вас я вычислил салат из тунца на пшеничном тосте, нарезанные помидоры и стакан снятого молока.
 Салата много. Верно?
 Мы оба расхохотались.
 – Верно, как всегда. Зачем вы вообще печатаете меню?
 – Вы мне не поверите, но есть такой закон. Не хотите ли, чтобы вам поджарили вон тот бифштекс?
 – Ха, это будет классно, – согласился я и взял у Норри пальто и маску с фильтрами. Толстяк Хэмфри взвыл и, ударив себя по могучему бедру, отобрал мое барахло, пока я вещал Норрино.
 – Мне вас не хватало, мистер Армстед. Ни один из этих индюков ни хрена не понимает. Сюда – пожалуйста.
 Он провел нас к маленькому столику в глубине, и когда я устроился, то понял, что это был тот же самый столик, за которым Норри, Шера и я сидели так давно. Мне это не причинило боли: я чувствовал, что все правильно.
 Толстяк Хэмфри набил нам косячок с травкой из собственных запасов и оставил коробочку и пакетик «Драме» на столе.
 – Курите в кайф, – сказал он и вернулся на кухню, при этом его могучая задница напоминала таранящие друг друга дирижабли.
 Я не курил много недель, и при первой затяжке в голове у меня зашумело.
 Норрины пальцы встретились с моими, когда мы передавали самокрутку, и их касание было теплым и электризующим. Лицо разгорелось и набрякло, из носа у меня потекло. Мы затягивались, передавая друг другу сигарету, и докурили ее раньше, чем произнесли хоть слово. Я прекрасно сознавал, как глупо, должно быть, выгляжу, но был слишком оживлен, чтобы меня это мучило. Я постарался мысленно прокрутить все, что нужно сказать, и все, что нужно спросить; но постоянно засматривался в теплые карие глаза Норри и терялся там. Свечи зажгли отблески в ее зрачках и на ее каштановых волосах.
 Я пошарил в голове и не нашел нужных слов.
 – Ну, вот так вот оно, – получилось у меня.
 Норри слегка улыбнулась.
 – Ни фига себе ты простыл.
 – Мой нос забился через двадцать часов после того, как я приземлился.
 Боюсь, я не был ему достаточно признателен, а следовало бы. Ты имеешь хоть какое-то представление о том, как ужасно воняет эта планета?
 – Мне казалось, что замкнутая система воняет больше. Я покачал головой.
 – У космоса есть запах, я имею в виду космические станции. И р-костюм может основательно протухнуть. Но Земля – это духовка с вонью, которая так и шибает в нос.
 Она рассудительно кивнула.
 – Никаких дымовых труб в космосе.
 – Никаких мусорных свалок.
 – Никаких сточных вод.
 – Никакого навоза.
 – Как она умерла, Чарли?
 Уфф.
 – Величественно.
 – Я читаю газеты. Я, правда, знаю, что это ерунда, и… и ты был там.
 – Ага.
 Я рассказывал эту историю за последние три недели больше сотни раз – ноя ни разу не рассказал ее другу и понял, что мне это нужно. И Норри, ко– нечно, заслуживала того, чтобы знать, как умерла ее сестра.
 Так что я рассказал ей о появлении чужаков, о догадке Шеры, что их общение происходит на языке танца, о ее мгновенном решении им ответить.
 Я рассказал ей, как Шера почувствовала, что эти существа враждебны, агрессивны, полны решимости использовать нашу планету как место для раз– множения. И я рассказал ей, как только смог, о «Звездном танце».
 – Она изгнала их своим танцем за пределы Солнечной системы, Норри.
 Она показала все, что было в ее душе – а в ней были все мы. Она своим танцем открыла им, что есть ее душа и что есть человек, и они до смешного напугались. Они не боялись военных лазеров, но она устрашила их так, что они вернулись в глубокий космос. О, они вернутся когда-нибудь – я не знаю почему, но чувствую это всеми печенками. Возможно, не при нашей жизни.
 Шера рассказала им, что значит быть человеком. Она дала им «Звездный танец».
 Норри долго молчала, а потом кивнула.
 – Угу. – Ее лицо внезапно передернулось.
 – Но почему ей пришлось умереть, Чарли?
 – Она завершила свой путь, дорогая, – сказал я и взял ее руку. – К этому времени она полностью привыкла к невесомости, а это – дорога с односторонним движением. Она никогда не смогла бы теперь вернуться ни на Землю, ни даже к одной шестой g в Скайфэке. О, она могла бы жить в невесомости. Но в невесомости реем владеет Кэррингтон – всем, кроме военных железяк, – а у нее не было больше причины принимать что-либо от него. Она сделала свой «Звездный танец», я записал его на пленку, и для Шеры все было кончено.
 – Кэррингтон, – сказала Норри, и ее пальцы яростно стиснули мою руку.
 – Где он теперь?
 – Я только сегодня утром сам это выяснил. Он попробовал захватить все фильмы и все деньги для «Скайфэк инкорпорейтед», то есть для себя. Но он пренебрег заключением контракта с Шерой, а Том Мак-Джилликади обнаружил спрятанную голограмму завещания в ее работах. Она оставила все нам с тобой пополам. Так что Кэррингтон попробовал было подкупить стажера-судью, но выбрал не того. Это попало бы сегодня в новости. Он не смог вынести саму мысль о приговоре к заключению даже на короткий срок при одном g. Я думаю, он в конце концов убедил себя, что действительно любил Шеру, так как попытался скопировать ее смерть. Ему не удалось. Он ничего не знал о том, как покидать вращающееся Кольцо, и слишком поздно отцепился. Самая типичная ошибка новичка.
 Норри удивленно посмотрела на меня.
 – Вместо того, чтобы сгореть над Землей метеоритом, как она, он полетел куда-то в направлении Бетельгейзе. Я думаю, что это уже передали в но– востях. – Я взглянул на часы. – Собственно говоря, по моим оценкам, у него прямо сейчас кончается воздух. Если только у него хватило силы воли подождать.
 Норри улыбнулась, и пальцы разжались.
 – Это интересно представить, – промурлыкала она.
 Если вас возьмут в плен, постарайтесь, чтобы вас не отдали женщинам.
 Тут прибыл салат. «Тысяча островов» для Норри и французский для меня, как раз то, что мы бы заказали, если б хорошенько подумали. Порции были неравные, и в каждой было ровно столько, сколько каждому хотелось съесть.
 Не знаю, как Толстяку Хэмфри это удается. В какой момент опыт становится телепатией?
 Мы болтали во время еды, но ничего серьезного не обсуждали. Кухня Толстяка Хэмфри требовала уважительного внимания. Главное блюдо прибыло, как только мы закончили салат, а в тот момент, когда мы почувствовали, что наелись, тарелки оказались пусты и кофе достаточно охладился, чтобы пить. Кусочки свежего абрикосового пирога принесли прямо из духовки, и мы отдали им должное. Налили еще кофе. Я принял псевдо-эфедрин от насморка. Беседа мало-помалу возобновилась. У Норри оставался только один вопрос, который она могла бы мне задать, так что я спросил ее первым:
 – Ну, и что происходит с тобой, Норри?
 Она скорчила гримасу.
 – Ничего особенного.
 «Вот тебе и ответик. Давай, настаивай».
 – Норри, в тот день, когда в твоей жизни не станет происходить ничего особенного, в Оттаве придет к власти честное правительство. Мне говорили, будто ты однажды простояла на одном месте больше часа – но тип, который болтал об этом, был знаменитый лжец. Выкладывай, ты же знаешь, что я вообще был не в курсе дела все это время.
 Она нахмурилась, и это послужило для меня стартовым сигналом. Я бешено размышлял с тех самых пор, как вышел из своей тупой заторможенности в объятиях Норри в ее студии, и уже во многом разобрался.
 Но зрелище того, как она нахмурилась, завершило процесс; мгновенно вся путаница в моем подсознании с почти слышимым щелчком обрела форму.
 Так бывает, вы знаете. Вспышка озарения. На середине предложения, за микросекунду, вы совершаете квантовый прыжок в понимание. Вы смотрите назад на двадцать лет слепой тупости без содрогания и воспринимаете непосредственное будущее в подробностях. Позже вы будете этим восхищаться, но в тот момент воспринимаете все, как должное. Сицилийцы определяют этот феномен, как «гром среди ясного неба». Говорят, что он приносит глубокую невозмутимость и сосредоточенность. Меня это заста– вило рассмеяться.
 – Что тут забавного?
 – Не знаю, смогу ли я объяснить, крошка. По-моему, я только что догадался, как это получается у Толстяка Хэмфри.
 – Ну?
 – Расскажу позже. Ты говорила…
 Она вновь нахмурилась.
 – В основном я не говорила. Рассказать, что со мной происходит, в двадцати пяти словах или меньше? Я сама себя довольно долго об этом не спрашивала. Возможно, слишком долго. – Она глотнула кофе. – Ладно. Ты знаешь тот коммерческий альбом Джона Кернера, тот последний, что он вы– пустил? «Бегом прыгая стоя спокойно»? Это я и делала, наверное. Я потратила много энергии, делая вещи, которые казались мне нормальными, но я не удовлетворена. Я… Я почти заскучала.
 Она совсем запуталась, и я решил сыграть роль адвоката дьявола.
 – Но ты сейчас там, где всегда хотела быть, – сказал я и начал сворачивать сигарету.
 Она состроила гримасу.
 – Может, в этом и беда. Возможно, мечта всей жизни не должна быть достигнута – ибо что ты будешь делать потом? Ты помнишь фильм Кернера?
 – Да. «Звук сна». Картина что надо.
 – Помнишь, что там сказано о смысле жизни?
 – Конечно. «Делайте следующее дело». – Я подкрепил слово действием, скрутил сигарету, заклеил ее языком, а затем закурил. – Всегда думал, что это был отличный совет. Он мне помог преодолеть несколько по-настоящему крутых моментов.
 Она затянулась, задержала дым и выдохнула перед ответом.
 – Я готова делать следующее дело, но в чем оно? Я была в турне с группой, я солировала в Нью-Йорке, я занималась хореографией, я руководила всей этой чертовой школой, а теперь я – художественный директор. Я получила полную независимость; могу даже снова обучать класс, если захочу. Каждый год, начиная с этого момента и до тех пор, пока не замерзнет ад, в репертуар ТДТ будет включаться что-нибудь из моих вещей, и у меня всегда будут прекрасные партнеры. Я осуществляла свои детские мечты всю жизнь, Чарли, и вот дошла до того предела, дальше которого в детстве не думала! Я не знаю, что такое «следующее дело». Мне нужна новая мечта.
 Она затянулась снова, передала сигарету мне. Я заговорщически уставился на тлеющий косячок, и он мне подмигнул.
 – Никаких намеков? Общих направлений хотя бы? Она осторожно выдохнула и заговорила, глядя на свои руки.
 – Я думала, что могла бы попробовать работать с одной из тех компаний– коммун, где каждый занимается хореографией одного фрагмента. Мне бы хотелось поработать с «коллективным разумом». Но здесь нет никого, с кем можно было бы начать это дело, а единственная коммуна такого рода, которая меня бы устроила, находится в Нью-Пилоболусе – для этого мне пришлось бы переехать в Америку.
 – Забудь это.
 – О черт, да. Я… Чарли, я не знаю, я даже думала бросить все это, поехать на остров принца Эдуарда и заняться фермерством. Я всегда допускала такое, но решиться так и не смогла. Шера оставила место в хорошем состоянии, я могла бы… ох, это все бред. Я совсем не хочу заниматься фермой. Я просто хочу хоть что-нибудь новое. Что-нибудь другое. Территорию, которой нет на карте, что-то вроде… Чарли Армстед, какого черта ты улыбаешься?
 – Да это просто магия какая-то.
 – Что?
 – Слушай. Ты слышишь их там наверху?
 – Слышу кого?
 – Нужно бы сказать Хэмфри. Должно быть, у него вся крыша завалена дерьмом северных оленей.
 – Чарли!
 – Не бойся, девочка, можешь подергать меня за бакенбарды, они самые настоящие. Садись мне на колени и говори, чего хочешь. Хо-хо-хо. Выбери число от одного до двух.
 Теперь она хихикала; она не знала почему, но хихикала.
 – Чарли…
 – Выбирай число от одного до двух.
 – Два.
 – Это очень хорошее число. Очень хорошее. Ты только что выиграла одну прекрасную новенькую, с иголочки мечту, со всеми сопутствующими аксес– суарами и без никаких гарантий. В магазине такого не купишь. Очень хорошее число. Как скоро ты можешь покинуть город?
 – Покинуть город! Чарли… – Ее глаза засверкали. – Ты что же, хочешь сказать…
 – Как тебе понравится половинная доля в большом объеме вакуума, крошка? Я получил огромное количество «ничего», «пустоты», или по крайней мере право ее использовать, и приглашаю тебя разделить со мной все, если ты не против. И кто-то, кроме нас, еще смеет говорить, что взобрался на самую верхушку! Хихиканье прекратилось.
 – Чарли, ты ведь не хочешь сказать то, что, мне кажется, ты…
 – Я предлагаю тебе обыкновенное партнерство в компании-коммуне – настоящей компании-коммуне. Это значит, что нам всем придется жить вмес– те, по крайней мере в течение первого сезона. Огромные площади владений, но небольшая нехватка жилья поначалу. Мы развернемся постепенно. Наш проект называется – невесомость.
 Она перегнулась через стол, попала одним локтем в свой кофе, а другим в абрикосовый пирог, схватила меня за воротник свитера и встряхнула.
 – Не мели ерунды, говори прямо, черт подери.
 – Я так и делаю, дорогая. Я предлагаю создать компанию хореографов, настоящую коммуну. Иначе нельзя. Члены компании будут жить вместе, поровну делить доходы, а все расходы я беру на себя ради идеи, черт подери.
 Ах да, мы ведь богаты, я тебе сказал? Будем богаты, во всяком случае.
 – Чарли…
 – Я говорю прямо. Я основываю компанию. И школу. Я предлагаю тебе половину акций и работу круглый год, полный рабочий день, все абсолютно серьезно, и ты мне нужна, чтобы начать прямо сейчас. Норри, я хочу, чтобы ты танцевала в невесомости. Ее лицо побледнело.
 – Как?
 – Я хочу построить студию на орбите и основать компанию. Работать будем так: три месяца занятий на Земле – отбор на конкурсной основе, выпускники попадают на орбиту и занимаются там еще три месяца.
 Следующие три месяца мы записываем на пленку работы самых лучших тан– цоров. К тому времени мы пробудем при низком тяготении или вообще в невесомости достаточно долго, наши тела начнут отвыкать от тяжести, поэтому мы три месяца отпуска проводим на Земле, после чего начинаем процесс по новой. Можно использовать отпуск для раскапывания и вербовки новых талантов. Это будет действительно интересно, Норри. Мы будем делать историю и деньги одновременно.
 – Как, Чарли? Где ты собираешься получить поддержку для всего этого?
 Кэррингтон мертв, и я не буду работать для его компаньонов. Кто еще, кроме Скайфэка и Космической Команды, имеет возможность разрабатывать проекты в космосе?
 – Мы.
 – ?
 – Ты и я. Мы – владельцы ленты со «Звездным танцем», Норри. Я покажу тебе ее позже, у меня при себе есть копия. До сих пор, наверно, только сотня людей на Земле и несколько дюжин в космосе видели эту ленту полностью.
 Один из них был президент «Сони». Он предложил мне незаполненный чек.
 – Незаполненный…
 – Буквально. Норри, «Звездный танец» – единственное в своем роде значительное артистическое заявление человека – не говоря уже о его но– ваторстве и исторической важности. Я бы рискнул сказать, что через пять лет каждый зрячий человек в пределах Солнечной системы его посмотрит. А мы владеем оригиналом. И, кроме того, у меня есть единственная существующая запись танцев Шеры на Земле, коммерческая ценность которой не поддается исчислению. Богатые? Черт, да мы могущественны! «Скайфэк Инкорпорейтед» так хочет затеять дело, сохранив при этом лицо, что если я позвоню на Кольцо-1 и спрошу Токугаву, который час, он прилетит на Землю следующим же шаттлом и отдаст мне свои часы.
 Она выпустила из рук мой свитер. Я вытер абрикосы с одного ее безвольного локтя, а кофе с другого.
 – Я не чувствую угрызений совести, извлекая прибыль из смерти Шеры.
 Мы вместе сделали «Звездный танец», она и я; я заслужил свою половину, а она свою оставила тебе. Единственное ненормальное в этом то, что я становлюсь гнусно богатым, а я не хочу быть богатым на этой планете.
 Единственный вариант, который пришел мне в голову, как потратить деньги таким способом, какой Шера бы одобрила, это основать компанию и школу.
 Мы будем специализироваться на бедолагах, которые по той или иной причине не удовлетворяют стандартам тут, на Земле. Подобно Шере. На танцорах, чьи тела не соответствуют классическим канонам, теперь это анахронизм и не имеет значения в космосе. Гораздо важнее способность открыть себя, обучиться совершенно новому виду танца, и… Я не знаю, есть ли в этом всем какой-то смысл… это разворот на триста шестьдесят градусов.
 Мы будем создавать свои нормы по мере продвижения – и мы дадим работу множеству танцоров, которые сейчас не у дел. Я подсчитал, что нашего пер– воначального капитала хватит приблизительно на пять лет. К тому времени действующая компания должна приносить достаточно прибыли, чтобы по– крыть расходы, содержать школу, и еще приносить дивиденды. Все члены компании получают одинаковые доходы. Ты участвуешь?
 Она моргнула, откинулась назад и глубоко вздохнула.
 – Участвую в чем? Что у тебя уже есть?
 – Ни хрена, – весело сказал я.-Но я знаю, что мне нужно. Пара лет на подготовку и, я думаю, мы сможем начать. Нам будет нужен деловой ад– министратор, администратор сцены, еще три или четыре танцора, способных обучать. Строительная бригада, конечно, и пилот, но все они – только на– емные рабочие. Мои камеры работают самостоятельно, слава Богу, и я буду сам себе начальник. И я сделаю это, Норри, – если ты мне поможешь. Давай присоединяйся к моей компании, и увидишь мир с лучшей стороны.
 – Чарли, я… я даже не знаю, смогу ли я вообразить танец в невесомости.
 То есть я хочу сказать, я видела оба танца Шеры, несколько раз, конечно, и мне это ужасно понравилось – но я все еще не знаю, куда можно идти дальше. Я не могу себе это представить.
 – Конечно, не можешь! Ты все еще стреножена понятиями «верх» и «низ», ты замучена всей своей жизнью в этом гравитационном капкане. Но ты схватишь новое сразу, как только попадешь в космос, верь мне. – (Год спустя эта веселая уверенность будет часто мне вспоминаться.) – Ты смо– жешь научиться думать пространственно, сферически, я знаю, что ты сможешь, а все остальное – это только перекоординация, вроде как обучение плаванию с ластами. Черт, если даже я смог это сделать в своем возрасте, то сможет любой. Ты будешь превосходным партнером в танце.
 В первый раз она не обратила внимания. На этот раз она широко раскрыла глаза.
 – Чьим партнером?
 Мы с Норри проделали долгий путь, и мне бы пришлось рассказать вам большую часть нашей истории, чтобы объяснить, как я себя чувствовал в этот момент. Помните, когда Элисте? Сим в роли Скруджа только что очнулся от кошмара и дает обет загладить вину? И чем больше он делает хорошего, и чем больше людей таращатся на него в недоумении, тем больше его разбирает смех. И в конце концов он хлопает себя по щеке, говорит: «Я пока не заслужил того, чтобы быть таким счастливым» и старается сделаться еще более добродетельным. А потом снова хохочет, говорит: «Но я просто ничего не могу с собой поделать» и опять начинает себя вести по-старому.
 Именно так я себя и чувствовал. Когда ты висишь тяжким бременем на друге много лет и внезапно понимаешь, что отныне бремя снято с вас обоих, есть изысканная радость в том, чтобы поделиться этой новостью.
 Помните, как Скрудж вывалил это на Боба Крэтчита, устроив ему сюрприз?
 «… мне больше ничего не оставалось, кроме как повысить тебе жалованье!» Таким же детским образом я приберегал этот мой настоящий Дед– Морозовский сюрприз напоследок. Я хотел полностью насладиться моментом.
 Но когда я увидел ее глаза, я сказал все просто, как есть:
 – Моя нога в невесомости действует, Норри. Я разрабатывал ее интенсивно, каждый день с тех пор как вернулся на Землю. Она немного неловкая, и мне – нам – всегда придется делать на нее небольшую поправку при постановке танцев. Но в отсутствие веса она делает все, что от нее нужно танцору. Я снова могу танцевать.
 Она закрыла глаза, и ее веки задрожали.
 – О Боже мой.
 Потом она открыла глаза, и рассмеялась, и заплакала одновременно:
 – О Боже мой, Чарли, о Боже мой, о Боже мой! – И она потянулась через стол, схватила меня за шею, притянула к себе, и теперь уже мои локти очутились в абрикосах и кофе, и я чувствовал ее горячие слезы на своих щеках.
 Ресторан заполнился, пока мы говорили; вроде бы никто не обращал на нас внимания. Я прижал. ее голову к своей груди и наслаждался чудом.
 Единственная истинная мера боли – это облегчение. Только в тот момент, когда слои зарубцевавшейся ткани сошли с моего сердца, как кожа, сброшенная змеей, я впервые почувствовал, как много они весили.
 В конце концов мы оба разрыдались. Я отстранился и посмотрел ей в глаза.
 – Я могу танцевать снова, Норри. Это Шера показала мне, я сам был чертовски туп, чтобы заметить, слишком зациклен, чтобы понять. Это было почти последнее, что она сделала в своей жизни. Я не могу теперь отказаться от этого; я должен танцевать снова, понимаешь? Я собираюсь вернуться в космос, вернуться к танцу – в своих собственных владениях, на своих собственных условиях. Снова танцевать, черт побери! И я хочу танцевать с тобой, Норри. Я хочу, чтобы ты была моим партнером. Я хочу, чтобы ты отправилась туда танцевать со мной. Ты согласишься?
 Она выпрямилась и посмотрела мне в глаза.
 – Ты понимаешь, что предлагаешь мне?
 «Спокойно. Подходим к сути вопроса». Я сделал глубокий вдох.
 – Да. Я предлагаю партнерство во всем.
 Она откинулась на спинку, и вид у нее стал такой, будто она витает мыслями где-то очень далеко.
 – Сколько лет мы друг друга знаем, Чарли?
 Мне пришлось подумать.
 – Я думаю, года двадцать четыре. Плюс-минус.
 Она улыбнулась.
 – Да. Плюс-минус. – Она взяла забытую сигарету, зажгла ее и глубоко затянулась. – А как ты считаешь, какую часть этого времени мы прожили вместе?
 Еще немного арифметики. Я затянулся сигаретой, пока вычислял.
 – Вроде бы лет шесть или семь. – Выдох. – Может, и восемь.
 Она кивнула, погруженная в размышления, и взяла обратно сигарету.
 – Иногда бывало достаточно хреново.
 – Норри…
 – Заткнись, Чарли. Ты ждал двадцать четыре года, чтобы сделать мне предложение, так что вполне можешь заткнуться и помолчать, пока я на него отвечаю. Сколько раз, по-твоему, я отправлялась в вытрезвитель и вытаскивала тебя оттуда?
 Я не дрогнул.
 – Слишком много раз.
 Она покачала головой.
 – Слишком много и все-таки меньше, чем нужно. Я тебя принимала, когда тебе это было нужно, и вышвыривала вон, когда тебе это было нужно, и ни разу не сказала слово «любовь», я знала, что оно тебя отпугнет. Ты так чертовски боялся, что тебя кто-нибудь полюбит, потому что тогда этому человеку придется жалеть тебя калеку. Так что я сидела рядом и наблюдала, как ты отдаешь свое сердце только тем людям, которые его не возьмут, – а потом каждый раз собирала осколки.
 – Норри…
 – Заткнись, – сказала она. – Кури свой косячок и заткнись. Я полюбила тебя еще до того, как мы познакомились, Чарли, до того, как тебе покалечили ногу, когда ты еще танцевал. Я знала тебя до того, как ты стал калекой. Я полюбила тебя еще до того, как впервые увидела вне сцены. Я знала тебя до того, как ты начал пить, и с тех пор я любила тебя все эти годы так, как это было нужно тебе.
 Теперь ты пришел ко мне на обеих ногах. Ты все еще прихрамываешь, но ты больше не калека. Телепат Толстяк Хэмфри не принес тебе вина к обеду, а когда я целовала тебя в студии, то обратила внимание, что ты не пил в самолете. Ты платишь за мой обед, ты болтаешь о богатстве и могуществе и пытаешься подписать меня на чокнутый план танцев в космосе, у тебя хватает наглости, черт возьми, выкладывать мне все это и ни разу не произнести слова «любовь» и не попросить меня снова быть твоей половиной.
 Она выхватила у меня «бычок».
 – Будь ты неладен, Чарли, мне больше ничего не остается… – Хотите верьте, хотите нет, но тут она сделала паузу, затянулась, задержала дым и выдохнула его, и только потом позволила себе улыбнуться. – …кроме как повысить твое блядское жалованье.
 И мы оба влезли локтями в абрикосы и ухмылялись как гиббоны. Кровь шумела у меня в ушах; меня буквально трясло от эмоций, таких сильных, что просто невозможно было терпеть. Я попытался ухватиться за спасительную соломинку остроумия.
 – Кто сказал, что я плачу за твой обед?
 Высокий гнусавый голос поблизости произнес:
 – Я плачу, мистер Армстед.
 Мы оглянулись, вздрогнув от неожиданного открытия, что мир вокруг нас все еще существует, и удивились еще сильнее.
 Это был небольшого роста хрупкий молодой человек. Мое первое впечатление – каскады кудряшек чрезвычайно кучерявых черных волос, из– за которых украдкой выглядывало лицо, какое Брайен Фроуд рисовал озорному эльфу. Его очки были двумя прямоугольниками из проволоки и стекла, более толстого, чем стекло двери шлюза, и в настоящий момент висели на кончике носа. Он щурился поверх них на нас, стараясь изо всех сил держаться с достоинством. Это было весьма затруднительно, поскольку Толстяк Хэмфри держал его на целый фут от пола, схватив за воротник огромной лапой величиной со сковородку. Одежда молодого человека была дорогой и подобрана с тонким вкусом, но ботинки ужасно поношены. Он безуспешно пытался не болтать ногами в воздухе.
 – Каждый раз, когда я проходил мимо вашего столика, я наступал на уши этому типу, – объяснил Хэмфри, поднося паренька ближе и понижая голос.
 – Я вычислил, что он или репортеришко или просто сует нос не в свое дело.
 Я как раз собрался его вышвырнуть. Но если он толкует об оплате обеда, то решение за вами.
 – Что скажешь, приятель? Ты любопытная Варвара или репортер?
 Насколько это было возможно, он выпрямился.
 – Я – артист.
 Я вопросительно взглянул на Норри и получил ответ:
 – Отпусти этого человека и принеси ему стул, Толстяк. Вопрос с оплатой мы обсудим попозже.
 Это было выполнено, и парень, приведя в порядок свою одежду и возвратив очки на место, принял от нас остаток сигаретного «бычка»,
 – Мистер Армстед, вы не знаете меня, а я не знаю эту леди, но у меня жуткий слух и никакого стыда. Господин Пападопулос прав, я в самом деле подслушивал вовсю. Мое имя Рауль Бриндл, и…
 – Я слышала о вас, – сказала Норри, – у меня есть несколько ваших альбомов.
 – И я слышал, – согласился я. – Предпоследний альбом был потрясающим.
 – Чарли, разве можно так говорить!
 Рауль бешено заморгал.
 – Нет, он прав. Последний – просто мусор. Я был должен фунт и заплатил.
 – Ну, а мне он понравился. Я – Норри Драммон.
 – Вы – Норри Драммон?
 Норри приобрела обычный вид.
 – Да. Ее сестра.
 – Норри Драммон из ТДТ, которая сделала постановку «Переключая передачи» и танцевала вариации на тему «Спросите танцора» на съезде в Ванкувере, которая… – Он замолчал, и его очки скользнули вниз по носу. – О Господи Боже! Шера Драммон – ваша сестра? О Господи Боже, ну ко– нечно. Драммон, Драммон, сестры. Придурок!
 Он совладал со своим возбуждением, поправил очки и опять попытался выглядеть достойно.
 По-моему, ему это удалось. Я знал кое-что о Рауле Бриндле, и он произвел на меня впечатление. Он был известным композитором-вундеркиндом, а потом, когда учился в колледже, решил, что музыка – неподходящий способ зарабатывать на жизнь, и стал одним из лучших специалистов по спецэффектам в Голливуде. Сразу после того, как «Тайм» опубликовал колонку на полстраницы о его работе в «Детях объектива» – которой я в высшей степени восхищался, – он выпустил видеокассетный альбом, полностью составленный из экстраординарных видео, лазерных и цветовых эффектов, с собственным аккомпанементом на синтезаторе. Это было как «Иеллоу субмарин» в кубе и имело бешеный успех, а за ним последовало еще полдюжины блестящих альбомов. Он разработал и запрограммировал легендарную миллионодолларовую систему светового шоу для воссоединения «Битлз» в знак уважения к Маккартни, а одна из его аудиозаписей сопровождала меня во всех поездках. Я решил, что сам заплачу за его обед.
 – Так откуда вы меня так хорошо знаете, чтобы узнать в ресторане, Рауль, и зачем вы подслушивали?
 – Я не узнал вас в ресторане. Я пришел сюда следом за вами.
 – Вот сукин сын, а я тебя и не заметил. Ну так зачем ты шел за мной следом?
 – Предложить вам свою жизнь.
 – Чего?
 – Я видел «Звездный танец».
 – Видел? – воскликнул я, по-настоящему изумленный. – Как тебе это удалось?
 Он поднял глаза к потолку.
 – Прекрасная погода, не правда ли? В общем, я видел «Звездный танец» и поставил себе целью найти вас и следовать за вами. А теперь вы возвра– щаетесь в космос, чтобы танцевать, и я с вами вместе. Даже если мне придется идти пешком.
 – И что ты будешь делать?
 – Вы сами сказали, что вам будет нужен администратор сцены. Но вы еще всерьез над этим не задумывались. Я создам для вас новый вид искусства.
 Для вас я разобью свои мозги в арахисовое масло. Я буду разрабатывать декорации для танца в невесомости, и спецэффекты, и музыкальное сопровождение, и все это будет единым целым. Я буду работать за кофе с булочкой и вы даже можете не использовать мою музыку, если не хотите, но я непременно должен разрабатывать эти декорации.
 Норри заставила его умолкнуть, мягко и сочувственно закрыв ему рот рукой.
 – Что ты подразумеваешь под декорациями для невесомости? Она убрала руку.
 – Это – невесомость, разве вы не понимаете? Я разработаю для вас сферу из трамплинов, с камерами в точках соединения, а рамой будут разноцветные неоновые трубки. Для работы в открытом космосе я сделаю вам кольца из металлических хлопьев с лазерным освещением, круги люминесцирующего газа, невероятные пироэффекты, помещу в космосе огромные шары цветной жидкости, вокруг которых и внутри которых можно будет танцевать… О Господи Иисусе, специалист по спецэффектам! Я всю свою жизнь мечтал о невесомости. Это – это сделает «Дикстрафлекс» устаревшим, понимаете?
 Он так сильно моргал, что задевал ресницами очки, и бросал быстрые взгляды то на Норри, то на меня. Я был ошарашен, и она тоже.
 – Послушайте, у меня с собой микрокассетник. Я дам его вам, мистер Армстед…
 – Чарли, – походя исправил я.
 – …вы возьмете его домой и послушаете. Это всего лишь несколько дорожек, которые я записал после того, как увидел «Звездный танец». Это только аудио, только первые впечатления. Я хочу сказать, это даже не наброски музыкального сопровождения, но мне показалось, что это… Я хочу сказать, что вы, может быть… ну в общем, это так, ерунда. Вот, возьмите,
 – Ты принят на работу, – сказал я.
 – Вот так сразу?
 – Ты принят. Эй, Толстяк! У тебя где-нибудь здесь есть «Бетамакс»?
 Итак, мы пошли в заднюю комнату, где живет Толстяк Хэмфри Пападопулос, я вставил кассету со «Звездным танцем» в его телевизор, и мы вчетвером смотрели ее вместе, пока Мария управлялась в ресторане, и когда кассета закончилась, прошло полчаса, прежде чем кто-либо из нас смог заговорить.
 Итак, конечно же, теперь нам ничего больше не оставалось, как отправиться на Скайфэк.
 Рауль настаивал, что оплатит свой проезд сам. Это меня удивило и обрадовало.
 – Как могу я просить вас покупать кота в мешке? – рассудительно спросил он. – Я вполне могу оказаться одним из тех людей, у которых кос– мическая болезнь так никогда и не проходит.
 – Я собираюсь поддерживать хотя бы небольшую гравитацию в жилых модулях, Рауль. А ты имеешь хоть малейшее представление, во сколько обой– дется полет наверх штатскому лицу?
 – Я могу себе это позволить, – сказал он просто. – Вы это знаете. И я не принесу вам пользы, если буду оставаться дома все время. Я войду в вашу расчетную ведомость с того дня, когда мы будем уверены, что я гожусь для этой работы.
 – Это глупо, – возразил я. – Я собираюсь платить за проезд прибывающих наверх учеников. У них гарантий будет не больше, чем у тебя, но они наверняка не будут платить за свои билеты. Почему ты должен подвергаться дискриминации за то, что ты не бедняк?
 Он упрямо покачал головой, и очки оставили отпечатки по бокам его носа.
 – Потому что я хочу сделать именно так. Благотворительность предназначена для тех, кто в ней нуждается. Я уже достаточно пользовался ею и благословляю людей, которые помогали мне, когда я нуждался в помощи. Но больше мне это не нужно.
 – Хорошо, – согласился я. – Но после того, как ты докажешь свою пригодность, я возмещу тебе убытки, хочешь ты этого или нет.
 – Это справедливо, – сказал он, и мы заказали себе билеты.
 Коммерческие перевозки на орбиту находятся в ведении SIC, «Спейс Индастриз Корпорейшн», филиала Скайфэка, и я должен поздравить их с одним из превосходнейших нечаянных каламбуров, которые я когда-либо видел. Когда после нескольких часов унижения таможенным и медицинским осмотром мы нашли нужный нам шлюз в космопорте, я был настроен весьма ядовито. Я все еще не полностью переадаптировался после времени, прове– денного в невесомости вместе с Шерой, и максимум, что мне удалось вымолить у медиков корпорации, было три недели – мои связи в руководстве для дежурного медэксперта ничего не значили. Так что я был занят тем, что злился на медиков и на нехватку времени и собирался с силами в преддверии старта, когда повернул за последний угол и очутился перед вывеской, которая сообщила мне, что я пришел, куда нужно.
 Там было сказано: S.I.C. TRANSIT gloria mundi – добавил я от себя* . Я так смеялся, что Норри и Раулю пришлось помочь мне войти на корабль и пристегнуть меня, и я все еще продолжал смеяться, даже когда ускорение вжало нас в кресла.
 Разумеется, как только выключили двигатель, с Раулем случился приступ космической болезни, – но у него хватило ума пропустить завтрак, да и укол быстро помог ему. Этот малорослый забавный паренек обладал феноменальной выдержкой: к тому времени, как мы состыковались с Кольцом-1, он уже пытался отрабатывать рифы на своем «Саундмастере».
 Белый, как бумага, и абсолютно ничего вокруг не замечающий, взгляд стороной обходит видеоэкран с видами космоса, пальцы не отрываются от клавиатуры «Саундмастера», а уши надежно заткнуты наушниками. Если Рауля еще когда-либо и беспокоила тошнота, он в этом не признавался.
 У Норри не было вообще никаких проблем. У меня тоже. На всякий случай мы назначили встречу с начальством на час позже нашего прибытия. Так что, запрятав Рауля в отведенной ему комнате, провели время в холле, наблюдая за звездами на большой видеостенке. Холл не был переполнен; туризм резко сократился после появления чужаков и больше не восстановился. Новые земли казались не такими привлекательными, когда где-то в них таились индейцы.
 Мои попытки играть для Норри роль бывалого космического волка перед потерявшим дыхание новичком были до смешного неудачны. Ни для кого никогда космос не становится привычным, и мне просто было приятно первому знакомить Норри с космосом. Но если мне не удалось принять облик космического бродяги, то во всяком случае, что следует делать дальше, я знал.
 – О Чарли! Как скоро мы сможем выбраться наружу?
 – Вероятно, не сегодня, дорогая. – Почему?
 – Слишком много надо сделать сначала. Мы должны оскорбить Токугаву, поговорить с Гарри Штайном, поговорить с Томом Мак-Джилликади, и когда все это будет выполнено, тебе предстоит первое занятие по выходу в открытый космос – внутри станции.
 – Чарли, ты ведь уже обучал меня всему.
 – Еще бы. Я – старый космический волк с опытом шесть месяцев. А ты салага, ты никогда даже не касалась настоящего р-костюма.
 – Ой, ладно! Я запомнила каждое слово, которое ты говорил. Я не боюсь.
 – Вот тут-то и кроется причина, по которой я отказываюсь выходить с тобой сейчас в открытый космос.
 Она сделала гримасу и заказала кофе, нажав на кнопку в подлокотнике кресла.
 – Норри. Послушай меня. Разговор идет не о том, чтобы надеть непромокаемый плащ и постоять рядом с Ниагарским водопадом. Примерно в шести дюймах за этой стенкой находится наиболее враждебная среда из всех доступных человеку на данный момент. Технология, которая позволяет тебе вообще выжить там, моложе тебя. Я не позволю отходить даже на десять метров от шлюза, пока не буду убежден, что ты боишься всеми печенками.
 Она отказалась встретить мой взгляд.
 – Проклятие, Чарли, я не ребенок и не идиотка.
 – Тогда не веди себя, как то и другое одновременно. – Она подпрыгнула на сиденье и посмотрела на меня. – А кто же еще, кроме ребенка и идиота, поверит, что ты приобрела новый набор рефлексов, всего лишь услышав о них?
 Это могло перейти в полномасштабную ссору, но официант выбрал именно этот момент и притащил Норри кофе. Персонал холла любит устраивать представления для туристов. Наш официант решил подойти к нашему столику так же, как Джордж Ривз, который, бывало, прыгал через высокие дома, а мы были в добрых пятнадцати метрах от кухни. К несчастью, после того, как он оттолкнулся и уже не мог отменить прыжок, одна точная туристка решила сменить место, не осмотревшись, и выбрала курс, пересекающийся с ним. Официант и глазом не моргнул. Он выбросил в сторону левую руку, расправил драгу (эта штука выглядит в точности как паутина, которая свисает с локтя Человека-Паука ему на ребра); подхватил ею туристку; поднес руку к груди, чтобы свернуть драгу; перенес кофе в эту руку; выбросил правую руку и вернулся на прежний курс; и все это за одно мгновение. Туристка пронзительно вскрикнула и упала, когда он пролетел мимо. Она приземлилась на задницу, подпрыгнула и проскользила еще порядочное расстояние. Официант совершил мастерскую посадку около Норри. серьезно вручил ей чашку кофе, с которым он стартовал – сохраняя весь напиток до последней капли! – и снова взмыл в воздух, чтобы посмот– реть, что стало с туристкой.
 – Кофе свежий, – сказал я, пока Норри таращила глаза. – Официант только что приземлился.
 Это – одна из самых старых хохм на Скайфэке, и она всегда работает.
 Норри поперхнулась и чуть не пролила горячий кофе себе на руку – только низкая гравитация дала возможность справиться с посудой. Это оборвало ее смех. Она уставилась на чашку, а потом на официанта, который вежливо указывал разъяренной туристке на одну из полудюжины табличек:
 «Осмотритесь, прежде чем прыгать».
 – Чарли?
 – Ну.
 – Сколько мне нужно занятий, прежде чем я буду готова?
 Я улыбнулся и взял ее за руку.
 – Не так много, как я думал.
 Встреча с Токугавой, новым председателем, была скверной комедией. Он принял нас лично, в бывшем кабинете Кэррингтона. Все это создавало впечатление провинциального епископа на папском троне. Или, возможно, выражение «тунец в роли пираньи» ближе к тому образу, который я хочу передать. В яростной борьбе за власть, которая последовала за смертью Кэррингтона, он был единственный достаточно непригодный кандидат, поэтому с ним смирились все. При нем, к моей радости, был Том Мак– Джилликади, и гипс с его лодыжки уже сняли. Он отращивал бороду.
 – Привет, Том. Как нога?
 Его улыбка была теплой и дружеской.
 – Привет, Чарли. Рад тебя видеть. Нога в порядке– кости срастаются быстрее в низкой гравитации.
 Я представил Норри ему, а потом, спохватившись, и Токугаве.
 Самый могущественный человек в космосе был малорослым, седым и доступным для изучения. Из уважения к нынешним обычаям он носил традиционный японский костюм, но я готов был держать пари, что его английский язык лучше, чем японский. Он изумился, когда я зажег сигарету с травкой, и Тому пришлось показать ему, как включить вентиляцию и задействовать фильтр против дыма. Язык Норриного тела сказал мне, что Токугава ей не нравится, а я верил ее барометру даже больше, чем собственному; у нее нет моего цинизма. Я оборвал его в середине речи о Шере и «Звездном танце», которую ему, должно быть, писали четверо «негров».
 – Отвечаю: «нет».
 У него был такой вид, будто он никогда не слышал этого слова.
 – … я…
 – Слушайте, Токи, старина, я читаю газеты. Вы, и «Скайфэк Инкорпорейтед», и «Луна Индастриз Инкорпорейтед» хотите стать нашими патронами.
 Вы приглашаете нас поселиться у вас и начать танцевать и предлагаете полную поддержку нашему предприятию. И все это не имеет ровным счетом никакого отношения к тому, что против вас на этой неделе возбуждено дело, согласно антимонопольным законам, верно?
 – Мистер Армстед, я просто выражаю нашу благодарность, что вы и Шера Драммон выбрали Скайфэк в качестве первого места для демонстрации вашего высокого искусства, а также горячую надежду, что вы и ее сестра по– прежнему будете чувствовать себя свободными использовать…
 – Там, откуда я прибыл, такими словами выгребные ямы ароматизируют.
 – Я неторопливо затянулся, пока он брызгал слюной. – Вы знаете чер– товски хорошо, как Шера попала на Скайфэк, и вы сидите в кресле человека, который ее убил. Он убил ее тем, что заставлял проводить так много нерабо– чих часов при низком тяготении – или даже нулевом – потому, что это был единственный вариант, когда он что-то мог. Вы должны быть достаточно сообразительны, чтобы понимать – в тот день, когда Норри, или я, или любой другой член нашей компании сделает хоть одно танцевальное па на собственности Скайфэка, красный тип с рогами, хвостом и вилами появится перед нами и признает, что у них там все позамерзало. Травка начала на меня действовать. – С моей точки зрения. Рождество в этом году началось в тот день, когда Кэррингтон вышел на прогулку и забыл вернуться обратно, и я скорее попаду в ад, чем снова буду жить под его крышей или делать деньги для его наследников. Мы поняли друг друга?
 Норри крепко сжимала мою руку, и, когда я глянул на нее, она мне ухмыльнулась. Токугава вздохнул и сдался. – Мак-Джилликади, дайте им контракт. С непроницаемым лицом Том достал жесткий сложенный пергамент и передал нам. Я просмотрел, и мои брови поднялись.
 – Том, – сказал я мягко, – разве это честно?
 Он даже не глянул на босса.
 – Угу.
 – Даже без уплаты процентов от реализации? О Господи. – Я посмотрел на Токугаву. – Бесплатный завтрак. Неужели я так выгляжу?
 Я разорвал контракт пополам.
 – Мистер Армстед, – начал он горячо, и я был доволен, что в этот раз его прервала Норри. Я получал от этого слишком большое удовольствие.
 – Господин Токугава, если вы прекратите убеждать нас, что вы – покровитель искусств, я думаю, мы сможем договориться. Мы вам позволим давать нам некоторое количество технических советов и продавать материалы, воздух и воду по себестоимости. Мы даже возвратим вам некото– рых опытных работников, которых переманили у вас, после того, как мы перестанем в них нуждаться. Только не тебя, Том, – мы хотим, чтобы ты был нашим постоянным администратором, если ты согласен.
 Он не колебался ни секунды, и его улыбка была красивой.
 – Мисс Драммон, я принимаю это.
 – Называй меня Норри. Кроме того, – она продолжала, обращаясь к Токугаве, – мы сделаем пунктик из того, что будем всем сообщать, каким вы были милым, как только всплывет эта тема. Но мы хотим иметь и эксплуатировать нашу собственную студию, даже если нам придется расположить ее на противоположной стороне земной орбиты, чтобы быть независимыми. Быть не домашней танцевальной труппой Скайфэка, а по– настоящему независимыми! В конечном счете мы надеемся увидеть, как Скайфэк сам придет к роли доброжелательного старого богатого дяди, живущего по соседству. Но мы не будем нуждаться в вас дольше, чем вы в нас, поэтому не будет никакого контракта. Наши мысли сходятся?
 Я чуть было не зааплодировал – громко. Я чертовски уверен, что у него раньше никто не переманивал личного секретаря-администратора прямо из– под носа. Его дедушка мог бы в такой ситуации совершить харакири; он сам в своем маскарадном кимоно, наверное, кипел от злости. Но Норри сыграла правильно, как бы неохотно предлагая ему статус равного, если он захочет на него претендовать – а мы ведь были ему нужны.
 Возможно, вы не понимаете, насколько сильно он нуждался в нас. Скайфэк был первым новым многонациональным концерном за много лет, и он немедленно стал доставлять неприятности остальным, где бы они ни находились. Скайфэк не только мог продавать дешевле других любую продукцию, требующую для производства вакуума, свободной от напряжения среды, управляемой радиации, широкого диапазона температур или градиента плотности энергии – а многие дорогостоящие производства требуют подобных специфических условий; но Скайфэк мог также продавать вещи, которые просто нельзя сделать на Земле, даже при очень больших затратах. Такие вещи, вроде совершенных подшипников, совершенных линз, удивительных новых кристаллов – ничего из этого нельзя произвести при земной гравитации. Все сырье поступает из космоса, неограниченная свободная солнечная энергия питает фабрики, и доставка дешевая (модуль доставки не обязательно должен быть космическим кораблем; все, что он должен сделать, – это правильно упасть).
 Недалеко то время, когда различные национальные и многонациональные корпорации, не приглашенные в изначальный консорциум Скайфэка, по– чувствуют себя ущемленными. Неделей ранее были возбуждены дела, согласно антимонопольным законам, в США, СССР, Китае, Франции и Канаде и протесты были поданы в Объединенные Нации – первые шаги того, что впоследствии станет юридической битвой века. Единственным драгоценным имуществом Скайфэка была монополия на космос – Токугава был достаточно напуган, чтобы желать заполучить любую, какую только возможно поддержку в прессе, И за неделю до всего этого была выпущена запись «Звездного танца».
 Первая ударная волна все еще обегала земной шар; мы были самой лучшей поддержкой в прессе, о который Токугава мог вообще мечтать.
 – Вы будете сотрудничать с нашими специалистами по рекламе? – Вот все, что он спросил.
 – Да, пока вы не попытаетесь утверждать, что смерть Кэррингтона разбила мне сердце, – сказал я, соглашаясь.
 Действительно, это стоило ему сказать: он почти улыбнулся.
 – Как насчет того, что вы «опечалены»? – предложил он деликатно.
 Поладили на «был потрясен».
 Мы оставили Тома в нашей каюте с четырьмя полными чемоданами бумаг, подлежащих сортировке, и пошли повидать Гарри Штайна.
 Мы нашли его там, где и рассчитывали, в изолированном углу механической мастерской, за столом с такими кипами брошюр, журналов и бумаг» которые были бы невозможны при нормальной гравитации. Он с лампой Тензора склонился над невероятно древней пишущей машинкой.
 Один массивный ролик подавал в нее рулонную бумагу, а другой принимал и сворачивал в рулон отпечатанное. Я заметил с одобрением, что радиус ману– скрипта увеличился на два или три сантиметра по сравнению с тем, что я видел в последний раз.
 – Скажи «привет», Гарри. Заканчиваешь первую главу?
 Он глянул вверх, моргая.
 – Привет, Чарли. Рад тебе. – Для него это было эмоциональное приветствие. – Вы, должно быть, ее сестра.
 Норри серьезно кивнула.
 – Привет, Гарри. Я рада познакомиться с вами. Я слышала, те свечи в «Освобождении» были вашей идеей, Гарри кивнул.
 – Шера была о'кей.
 – Да, – Норри согласилась. Бессознательно она переняла его лаконичный способ выражаться – как до нее это сделала Шера.
 – Давайте выпьем за это, – сказал я.
 Гарри посмотрел на термос у меня на поясе и вопросительно поднял бровь.
 – Не спиртное, – уверил я его, отстегивая термос. – Я завязал. Кофе «Голубая Гора Ямайки», прямехонько из Японии. Настоящие сливки. Привез для тебя.
 Черт, я тоже стал так изъясняться. Гарри улыбнулся самым настоящим образом. Он взял три кофейные чашки из находящейся тут же кофеварки (которую он лично приспособил для низкой гравитации) и держал их, пока я наливал. При таком тяготении аромат легко распространялся и был восхитителен.
 – За Шеру Драммон, – сказал Гарри, и мы выпили вместе. Потом разделили друг с другом минуту теплого молчания.
 Гарри в молодости был бейсбольным беком, но и в пятьдесят лет сохранил форму. Он. был такой массивный и крепко сбитый, что вы могли знать его длительное время и даже не подозревать о его интеллекте, не говоря о его гениальности – если, конечно, вам не случалось наблюдать его в работе. Он разговаривал главным образом руками. Он ненавидел писанину, но методично два часа в день посвящал своей Книге. Когда я спросил его, почему это он делает, он отнесся ко мне с таким доверием, что дал ответ:
 – Кто-то ведь должен написать книгу о строительстве в космосе.
 Разумеется, в невесомости никто не мог иметь лучшей квалификации, чем он. Гарри действительно сделал своими руками первую сварку на Скайфэке и с тех пор фактически руководил всем строительством. Был когда-то еще один парень, имевший такой же опыт, но он умер (скафандр «подвел», как говорят в космосе: потерял герметичность). Стиль изложения Гарри был поразительно ясным для такого флегматика (возможно, потому что над Книгой он работал пальцами), и я уже тогда знал, что Книга сделает его богатым. Это не волновало меня; никакое богатство не заставит Гарри бросить работу.
 – Есть работа для тебя, Гарри, если хочешь.
 Он покачал головой.
 – Мне тут хорошо.
 – Это работа в космосе.
 Черт побери, он снова почти улыбнулся.
 – Мне тут нехорошо.
 – Ладно, я тебе про нее расскажу. По моим предположениям – год конструкторской работы, три или четыре года тяжелого строительства, а потом что-то типа постоянного обслуживания, чтобы эта штука была в рабочем состоянии. – Что? – Он спросил лаконично. – Я хочу орбитальную студию для танцев.
 Он поднял руку, размером с бейсбольную перчатку, прерывая меня. Он отцепил мини-кордер с рубашки, установил в режим автоматической регу– лировки записи и положил его между нами.
 – Чего ты хочешь от этой студии?
 Через пять с половиной часов мы, все трое, окончательно охрипли, а еще час спустя Гарри вручил нам наброски. Я просмотрел их вместе с Норри, мы одобрили бюджет, и он сообщил нам срок: год. Мы все пожали друг другу руки.
 Десять месяцев спустя я получил студию в свое владение.
 Следующие три недели мы провели внутри и вокруг собственности Скайфэка. Я знакомил Норри и Рауля с жизнью без верха и низа. Поначалу космос переполнил их благоговейным ужасом. Норри, как ее сестра до нее, была глубоко затронута персональным столкновением с бесконечностью, духовно травмирована вызывающей благоговейный страх перспективой, которую Большая Глубина приносит человеческим ценностям. Но в отличие от сестры ей недоставало магически целостной уверенности в себе, той охраняющей силы личности, которая помогла Шере приспособиться так быстро. Мало встречалось в мире людей, столь уверенных в себе, как Шера.
 Рауль был потрясен лишь немногим меньше Норри.
 Мы все это испытываем для затравки, когда попадаем в космос. С первых дней самые флегматичные и лишенные воображения парни, которых НАСА могло собрать в качестве астронавтов, часто возвращались вниз духовно и эмоционально потрясенными; некоторые адаптировались, а некоторые нет.
 Десять процентов персонала Скайфэка, проводящего много времени в открытом космосе, приходилось часто заменять. Конечно, у них могли быть и другие причины, кроме невесомости, заставляющие их признать, что они гуляют не по Воукегену. Ни на одного работника нельзя положиться, пока он не совершил хотя бы второй тур. Норри и Рауль оба прошли через это – они оказались способны расширить свою внутреннюю вселенную, чтобы воспринять такую огромную внешнюю с новым и нерушимым внутренним спокойствием, как Шера и я.
 Преодоление внутреннего конфликта, однако, было только первым шагом.
 Главная победа находилась в области гораздо более тонкой и неуловимой. То, из-за чего семь из десяти рабочих, трудившихся на строительстве в открытом космосе, выбывали после первого тура, было большим, чем просто духовное недомогание. Это было физиологическое – или, может быть, психологическое? – истощение.
 К невесомости как таковой мои партнеры привыкли практически сразу.
 Норри адаптировалась значительно быстрее, чем Рауль, – как танцовщица, она знала больше о своих рефлексах, а он был более склонен забыться и влипнуть в неприятную ситуацию, которую выдерживал с упорством и хо– рошим настроением. Однако к тому времени, когда мы были готовы возвратиться на Землю, искусство «парения» – то есть перемещения своего тела в закрытом пространстве было нами освоено. (Я сам был приятно удивлен тем, как быстро танцевальные навыки после такого длительного промежутка возвратились ко мне.) Подлинным чудом была их столько же быстрая акклиматизация к продолжительному пребыванию в открытом космосе, к долгим часам, проводимым вне станции. Если дать достаточное количество времени, почти любой может приобрести новые рефлексы. Но удивительно мало таких, кто может научиться жить без локальной вертикали в пространстве без верха и низа.
 В то время я был так невежествен, что не имел ни малейшего представления о том, какой невероятной удачей оказались способности Норри и Рауля. Неудивительно, что боги ^улыбаются так редко – мы так часто не замечаем их улыбок. Только в следующем году я осознал, на какой волосок от гибели было все мое предприятие – вся моя жизнь. Когда до меня это наконец дошло, меня трясло несколько дней. Это состояние удачи продолжалось год.
 Первый год был потрачен на то, чтобы карусель завертелась. Бесконечные миллионы неприятностей и досадных мелочей – вы когда-либо пробовали, например, заказывать балетные тапочки для рук? С липучками на ладонях?
 Слишком мало вещей, в которых мы нуждались, можно было заказать по каталогу Джонни Брауна или. собрать из имеющейся на космических станциях аппаратуры. Невероятное количество воображаемых долларов проплыли через мои и Норрины руки, и если бы не Том Мак-Джилликади, у нас бы вообще ничего не вышло. Он позаботился о том, чтобы собрать во– едино Школу танца «Нью модерн» имени Шеры Драммон и продюсерскую компанию «Звездные танцоры, Инкорпорейтед», и стал деловым админи– стратором первой и агентом последней. Очень умный и полностью достойный доверия человек, он до тонкостей знал дела Кэррингтона. Когда мы поманили его, словно волшебной палочкой, волшебство и произошло.
 Много ли честных людей разбирается в высшей финансовой политике?
 Вторым незаменимым волшебником был, конечно, Гарри. И имейте в виду, что Гарри был в положенном отпуске на Земле пять из тех десяти месяцев, реадаптируя свой организм и руководя работой по космическому телефону.
 (Я был вне себя от того, что нам пришлось установить телефоны – но цены телефонной компании были ниже, чем покупка собственного видеооборудования для передач между орбитой и Землей, и, конечно, компания подключила Студию в общую сеть.) В отличие от большей части сотрудников Скайфэка, которые посменно отправляются на Землю каждые четырнадцать месяцев, наша строительная бригада проводила столько времени при полном отсутствии веса, что максимально рекомендованный срок, через который их надо было менять, составлял шесть месяцев. Этот срок я выбрал и для Звездных танцоров, и доктор Пэнзелла согласился. Но первый и последние четыре месяца строительства прошли под непосредственным управлением Гарри, и он действительно уложился в бюджет – а это впечатляет вдвойне, если принять во внимание, что многое делалось вообще впервые в мире. Он бы закончил работы раньше установленного срока; не его вина, что нам самим пришлось этот срок увеличить.
 Самое лучшее, что Гарри оказался (как я и надеялся) одним из тех редких начальников, которые будут скорее работать руками, чем сидеть в кресле.
 Когда работа была закончена, он взял месяц отпуска чтобы соорудить первый десятидюймовой толщины рулончик на приемном ролике своей пишущей машинки и превратить его в Первую Книгу. Он продал ее – уже аванс побил все рекорды, а гонорар был просто сказочным, – и снова нанялся к нам в качестве строителя декораций, изобретателя, администратора сцены, мастера на все руки и простого механика. Ребята Токугавы подняли поразительно немного шума, когда мы забрали у них Гарри. Они просто не знали, кого потеряли – а когда поняли, то прошло уже несколько месяцев и было поздно что-либо предпринимать.
 Нам удавалось так хорошо ехать верхом на Скайфэке только потому, что он был тем, чем был: гигантским, бессердечным многонациональным кон– церном, который смотрел на людей как на взаимозаменяемые винтики. Сам Кэррингтон, возможно, так не считал – но администраторы, которых он собрал и убедил поддержать его мечту, знали о космосе даже меньше, чем я, когда был видеооператором в Торонто. Я уверен, что большинство из них думали о космосе, как всего лишь об иностранном капиталовложении.
 Я нуждался во всякой помощи, которую только мог получить. Я нуждался в этом годе – и более! – чтобы отремонтировать и перенастроить инструмент, который не использовался четверть столетия: мое тело танцора. Я справился, конечно, при поддержке Норры, но и это было нелегко.
 Оглядываясь назад, я вижу, что абсолютно все вышеупомянутые удачи были необходимы, чтобы Школа танца «Нью модерн» имени Шеры Драммон стала реальностью, обрела точку отсчета. После такого количества взаимосвязанных чудес, я думаю, следовало бы ожидать полосу неудач. Но эта полоса, когда она действительно началась, вовсе не показалась нам неудачной.
 Потому что, когда мы наконец открыли лавочку, танцоры на нас в буквальном смысле слова так и посыпались. Я полагал, что придется провести серьезную рекламную кампанию, чтобы заинтересовать возможных студентов таким дорогостоящим предприятием. Мы, конечно, принимали на себя большую часть расходов студента (у нас не было другого выхода – сколько молодых людей могут позволить себе заплатить только за проезд по 100 долларов за килограмм?), но все-таки оставили плату за обучение достаточно высокой, чтобы отсеять случайных любопытных. Была еще программа выдачи стипендий заслуживающим внимания неимущим, которую мы держали в секрете.
 Даже при таких ценах пришлось быстро отскочить в сторону, чтобы не затоптала толпа желающих.
 Накопившиеся от трех записей Шеры впечатления произвели в мировом танцевальном сообществе ошеломляющий переворот. Записи появились в тот момент, когда танец «модерн» уже десять лет как завяз в болоте застоя, когда все, казалось, просто меняли местами уже навязший в зубах набор тем и приемов. В момент, когда десятки хореографов ломали мозги, пытаясь создать прорыв новой волны, но порождали преимущественно сумбурную чепуху. Три композиции Шеры, поданные в таком порядке, в такой момент и через такие интервалы, как она это интуитивно и задумала, захватили воображение огромного числа танцоров и любителей танца во всем мире – так же, как и тех миллионов людей, которые прежде вообще не интересовались танцем.
 Танцоры начали понимать, что невесомость, свободное падение означает свободный танец, свободный от пожизненного рабства в гравитации. Норри и я по наивности не сохраняли свои планы в полной тайне. Гораздо раньше, чем мы были готовы их принять, буквально на следующий день после того, как мы подписали аренду нашей студии на Земле, в Торонто, студенты пачками повалили к нам и при этом отказывались уходить. Мы тогда еще даже не придумали, как проверять на Земле пригодность танцора к работе в невесомости. (В конце концов это оказалось довольно просто: абитуриентов сажали на самолет, поднимали наверх, выбрасывали и по пути вниз снимали на пленку. Это не совсем то, что невесомость, но достаточно близко, чтобы отсеять самых непригодных.) Мы вертелись как белки в колесе в нашей школе на Земле, нам едва удавалось разместить людей на ночлег, а кормили мы их посменно, и у меня появилась паническая мысль позвонить Гарри и передвинуть крайний срок для того, чтобы он увеличил жилые помещения Студии втрое. Но Норри убедила меня вести безжалостный отбор и взять на орбиту только десять самых многообещающих – из нескольких сотен.
 И слава Богу. Потому что из этих лопухов мы впоследствии троих чуть не потеряли в двух несчастных случаях, а девять из десяти последовательно отвергли. Это и была та самая полоса неудач, о которой я уже говорил.
 Чаще всего проваливались из-за неудачных попыток адаптироваться, неспособности развить свое сознание и выйти за пределы зависимости от «верха» и «низа». (Единственный фактор, который прыжок с парашютом никак не может смоделировать: прыгающий знает, где низ.) Бесполезно говорить себе, что к северу от твоей головы – «верх», а к югу от ног – «низ». С этой точки зрения Вселенная есть бесконечное движение (в не– весомости вы практически никогда не бываете неподвижны), каковое большинство мозгов попросту отвергает. Такой танцор будет постоянно терять свою точку отсчета, свой воображаемый горизонт, и безнадежно лишится ориентации. Побочные эффекты разнообразны и включают ужас – от легкого до невыносимого, головокружение, рвоту, нарушения пульса и кровяного давления, страшную головную боль и самопроизвольное опорожнение кишечника.
 (Последнее неудобно и приводит в замешательство. Система для испражнения в р-костюме заставляет сельские туалеты казаться верхом комфорта. Для мужчин, конечно, имеется классическая «облегчительная трубка», но для женщин, а также для дефекации независимо от пола мы полагаемся на стратегические спецустройства… о черт, приходится надевать подгузник и стараться сдерживаться, пока не попадешь на станцию. Конец первого неизбежного отступления.) Даже при работе внутри, в Аквариуме или в сконструированной Раулем разборной сфере трамплинов, такие танцоры не смогли научиться пре– одолевать беды своего восприятия. Проведя всю профессиональную жизнь в сражении с гравитацией каждым совершаемым ими движением, они совершенно терялись при отсутствии своего вечного противника – или по крайней мере при отсутствии линейных и прямоугольных декораций, которые гравитация обеспечивала. Мы обнаружили, что некоторые из танцоров действительно способны акклиматизироваться к невесомости внутри куба или прямоугольника, пока ничто не мешало им считать одну стенку «потолком», а противоположную «полом».
 А в ряде случаев, когда зрение и воспринимало новую обстановку адекватно, тела – их инструменты – не подчинялись танцорам. Новые рефлексы не смогли выкристаллизоваться.
 Эти люди просто не были предназначены для жизни в космосе. Большей частью они ушли от нас друзьями – но все они ушли.
 Все, кроме одной.
 Линда Парсонс была десятой студенткой, той единственной, кого мы не отвергли, и найти ее уже было достаточной удачей, чтобы компенсировать всю эту полосу невезения.
 Она была миниатюрнее, чем Норри, почти такая же молчаливая, как Гарри (но по другим причинам), более спокойная, чем Рауль, и гораздо более откры– тая и щедрая душой, чем я. В безумной толкотне этого первого семестра в невесомости, посреди бушующих страстей и столкновения характеров она была единственным человеком, которого любили все. Я действительно сомневаюсь, что мы бы без нее выжили. (Вспоминаю с некоторой тревогой, что я серьезно обдумывал, принимать ли прыщавую молодую студентку, единственным отличием которой была привычка повторять «Такие дела» при каждой паузе в разговоре. «Такие дела», продолжал я думать про себя, «такие дела»…) Некоторые женщины могут превратить комнату в эмоциональный мальстрем, просто зайдя в нее, и такое качество называется способностью к провокации. Насколько я знаю, в нашем языке нет антонима этому слову, чтобы описать, чем была Линда. У нее был талант без наркотиков поднимать настроение любой компании, умение разрешать .непримиримые противоречия, дар украшать комнату одним своим присутствием.
 Она выросла на ферме, принадлежащей религиозной общине в Новой Шотландии, и это, вероятно, было причиной ее способности к со– переживанию, ответственности и интуитивного понимания распределения энергии. в группе людей. Но, мне кажется, то единственное главенствующее качество, которое делало ее волшебство действенным, было у нее врожденным: она по-настоящему любила людей. Это не могло привиться воспитанием, слишком явно было, что оно присуще ей от природы.
 Я не хочу сказать, что она была веселой до тошноты или приторно-сладкой.
 Она могла вскипеть, если ловила кого-то на попытке свалить ответственность на другого. Она настаивала, чтобы в ее присутствии поддерживалась необычайная правдивость, и она никому не позволяла роскоши бурчать в чей-то адрес в углу, что она называла «заныкать камень за пазухой». Если она застигала вас с таким грязным бельем в вашей душе, она вываливала его у всех на виду и заставляла вас тут же при всех быстренько устроить постирушку. «Тактичность? – сказала она мне однажды. – Я всегда считала, что это понятие подразумевает, будто за показным согласием можно прятать гору дерьма».
 Эти черты типичны для воспитанных в общине и обычно приводят к тому, что их от всего сердца не переваривают в так называемом «учтивом» об– ществе – основанном, и от этого никуда не денешься, на безответственности, лжи и эгоизме. И все же нечто врожденное в Линде заставляло эти качества работать за, а не против нее. Она могла назвать вас в лицо подонком, не обижаясь на вас; она могла публично сказать, что вы лжете, и не назвать при этом лжецом. Она прямодушно знала, как ненавидеть грех и прощать грешников; и я восхищаюсь этим, ибо сам никогда не обладал таким уме– нием. Невозможно было ни с чем спутать или отрицать подлинную заботу в ее голосе, даже когда она прокалывала один из ваших любимых мыльных пузырей рассудочности.
 По крайней мере такое впечатление осталось у нас с Норри. У Тома, когда он познакомился с ней, сложилось иное мнение.
 – Смотри, Чарли, вон Том.
 Я должен был бы дымиться, как вулкан, когда вышел из таможни. Мне было даже немного не по себе, оттого что я не дымился, как вулкан. Но после шести месяцев, проведенных в небольшой коробке без единой свежей морды, я обнаружил, что мне до смешного трудно невзлюбить любого незнакомца – даже таможенника.
 Кроме того, я слишком много весил, чтобы сердиться.
 – Точно. Том! Эй, Том!
 – О Боже, – сказала Норри. – Что-то не в порядке.
 Том дымился, как вулкан.
 – Черт. Какая муха его укусила? Эй, а где Линда и Рауль? Неприятности в таможне, что ли?
 – Нет, они прошли еще до нас. Они должны уже были взять такси и уехать в отель…
 Том обрушился на нас, сверкая глазами.
 – Это, значит, ваш образец совершенства?! Господи Иисусе! Да я бы ей шею свернул, мать-перемать! Из всех…
 – Ооуа! Кто? Линда? Что?
 – О Господи, потом. Вот они идут.
 То, что выглядело как военный парад, надвигалось на нас «с факелами в руках».
 – Слушайте, – быстро сказал Том сквозь зубы, улыбаясь, как будто бы ему только что гарантировали место в раю. – Устройте для этих кровопийц самое лучшее представление, на которое вы способны. Самое лучшее. Может, мне и удастся как-то успокоить эту компанию.
 И он устремился к ним, раскрывая объятия и улыбаясь. Я услышал, как он на ходу бормочет себе под нос нечто, начинающееся с «мисс Парсонс» и содержащее столько шипящих, что ими можно было бы расстроить микрофоны – причем не шевеля губами.
 Мы с Норри обменялись взглядами.
 – Закон Пола, – сказала она и я кивнул. (Закон Пола, как нам поведал однажды Рауль, гласит, что не бывает ничего настолько идеального, чтобы не нашелся кто-то где-то, страстно это ненавидящий. И наоборот.) И тут на нас набросилась толпа.
 – Сюда, мистер… когда выходит ваша следующая запись… пожалуйста, скажите нашим обозревателям… действительно ли это новая форма искус– ства… имеет силу… или вы… посмотрите сюда… мисс Драммон… верно ли, что вы не могли улыбнуться… перед оператором для «Звездного танца»… не могли бы вы посмотреть сюда… пожалуйста, продолжайте… или наши читатели… были бы просто в восторге от… но разве вы, мисс Драммон…
 прошу прощения, мисс Драммон… считаете ли вы, что вы так же хорошо танцуете, как ваша сестра Шера… нет пророков в своем отечестве… добро пожаловать обратно на Землю… сюда, пожалуйста, -бормотала толпа поверх звуков щелканья, клацанья, жужжа машинерией, мигая вспышками фотоаппаратов сквозь ослепительное сияние того, что выглядело как взрыв галактического ядра, увиденный с близкого расстояния. И я улыбался и кивал, и говорил изысканно-вежливые и умные вещи, и доброжелательно отвечал на самые грубые вопросы, и к тому времени, когда нам удалось сесть в такси, я таки дымился, как вулкан. Рауль и Линда действительно уехали раньше. Том нашел наш багаж и мы отъехали как можно быстрее.
 – Послушай, Том, – сказал я в такси, – в другой раз назначай пресс– конференцию на следующий день, хорошо?
 – А черт его все подери! – взорвался он. – Ну ее в пень, эту твою работу!
 Он так заорал, что даже водитель дернулся. Норри схватила его за руки и заставила посмотреть на себя.
 – Том, – мягко сказала она, – мы твои друзья. Мы не хотим орать на тебя и не хотим, чтобы и ты орал на нас. Ладно?
 Он глубоко вздохнул, задержал дыхание, шумно выдохнул и кивнул.
 – Ладно.
 – Теперь я знаю, что с репортерами трудно иметь дело. Я это понимаю, Том. Но я устала и голодна, и у меня ужасно болят ноги, и мое тело просто убеждено, что весит триста тринадцать кило. Может, в следующий раз мы хотя бы что-нибудь сможем им приврать?
 Том помедлил с ответом, его голос прозвучал спокойнее.
 – Норри, я в самом деле не идиот. Весь этот бред должен был идти совсем не так. Я действительно назначил пресс-конференцию на завтра. И в самом деле попросил всех иметь совесть и сегодня оставить вас в покое. Эти подонки, которые на вас набросились, были те, кто проигнорировал мою просьбу, сукины…
 – Подожди минутку, – вмешался я. – Тогда какого черта мы дали им представление?
 – Ты думаешь, я этого хотел? – прорычал Том. – И что я, черт подери, скажу завтра уважаемым людям., которых в результате обошли? Но у меня не было выбора, Чарли. Эта чертова сука не оставила мне выбора. Мне пришлось дать этим стервятникам хоть что-то, иначе они пустили бы в ход то, что у них было!
 – Том, объясни, ради всего святого, что произошло?
 – Линда Парсонс, вот что произошло. Ваше новое удивительное открытие.
 Господи, Норри, я совсем не такого ожидал, судя по твоим рассказам по телефону. Не знаю, чего я ожидал, но, во всяком случае, профессионала.
 – Вы что… ээ… не поладили? – предположил я.
 Том фыркнул.
 – Для начала она мне сказала, что я выставляюсь. Это вообще были первые слова, которые я от нее услышал. Потом она сказала, что я невежда и неправильно, с ней обращаюсь. Неправильно с ней обращаюсь, Господи Боже мой! Потом она мне проела всю плешь за то, что тут репортеры. Чарли, от тебя и Норри я это стерплю, я и правда должен был добиться, чтобы этих подонков вышвырнули, но с какой стати мне такое терпеть от соплячки? Ну, я начал ей объяснять про репортеров, тогда она сказала, чтобы я выставил противнее защиту. Христом-Богом клянусь, если я что-то действительно ненавижу, так это когда человек сам на тебя нападает, а потом обвиняет тебя в том, что ты защищаешься. И при этом еще улыбается, заглядывает мне в глаза и норовит почесать мне шею, … твою!..
 Я решил, что он достаточно выпустил пар. Я уже потерял счет его ядовитым репликам.
 – Значит, мы с Норри ублажали газетчиков, потому что они записали, как вы грызетесь на публике?
 – Нет!
 В конце концов мы вытянули из него всю историю. Это опять было волшебство Линды в действии, и более типичного примера я и привести не могу. Каким-то образом семнадцатилетняя девочка просочилась через толпу в космопорте прямо к Линде и упала к ней на руки, плача, что она приняла нар– котик и потеряла над собой контроль, и пожалуйста, умоляю вас, сделайте так, чтобы это все прошло. Именно в этот момент толпа репортеров окружила Линду, узнав в ней Звездную танцовщицу. Даже учитывая, что она весила в шесть раз больше того, к чему привыкла за последнее время, и была вся исколота медиками и оскорблена Иммиграционной службой, а также только что высекала изрядные искры из Тома, я склонен сомневаться, что Линда вышла из себя. Я думаю, она сознательно решила так сделать. Как бы то ни было, она, очевидно выжгла здоровенный проход в толпе этих упырей, про– тащила сквозь него бедную девушку и нашла ей такси. Пока они усаживались, какой-то придурок сунул камеру в лицо девушке, и Линда оттолкнула его так, что он брякнулся на землю.
 – Проклятие, Том, я вполне мог бы поступить точно так же, – сказал я, когда выяснил, как было дело.
 – А чтоб мне, Чарли… – начал он. Затем сверхчеловеческим усилием совладал со своим голосом (наконец). – Смотри. Слушай. Мы тут не в детские игры играем. Огромные суммы баксов проходят через мои руки, Чарли. Огромные! Ты больше не ничтожество, и у тебя нет привилегий ничтожества. Ты хоть…
 – Том, – сказала шокированная Норри. – …малейшее представление имеешь, какой непостоянной стала публика за последние двадцать лет?
 Может, мне нужно вам объяснять, насколько само существование этого мусорного ведра на орбите, откуда вы только что прибыли, зависит от общественного мнения? А может, ты хочешь рассказать мне, что записи в твоем чемодане так же хороши, как «Звездный танец»? Что у тебя есть такая сенсация, что ты можешь безнаказанно давать в морду репортерам? О Господи Боже мой, какой бардак!
 Тут он меня поймал. Все хореографические планы, которые мы привезли на орбиту, основывались на предположении что у нас будет от восьми до двенадцати танцоров. И мы еще считали, что это минимум. А нам пришлось выбросить все и начать с нуля. Те записи, что получились в результате, ос– новывались преимущественно на сольных номерах – наше самое слабое место на тот момент – и хотя я был уверен, что смогу многое улучшить при монтаже, все равно…
 – Ничего, Том. Эти бродяги получили кое-что, что понравится их редакторам больше, чем история о леди ростом в пять футов, которая ставит на место гориллу. Они тоже беспокоятся об общественном мнении.
 – А что я скажу завтра Уэстбруку? И Морти, и Барбаре Фрам, и ЮПИ, и АП, и…
 – Том, – мягко вмешалась Норри, – все будет в порядке.
 – В порядке? Что такое «в порядке»? Скажи мне, пожалуйста, как это все будет в порядке.
 Я понял, к чему она клонит.
 – Ах черт, ну конечно. Я и не подумал об этом, дорогая. Из-за этой своры шакалов у меня все выветрилось из головы. Да, это им подойдет. – Я начал посмеиваться. – Это им подойдет в лучшем виде.
 – Если ты не против, дорогой.
 – Что? О нет… нет, я не против. – Я ухмыльнулся. – К этому все достаточно долго шло. Пора осуществить.
 – Кто-нибудь будет столь любезен мне объяснить, что за черт…
 – Том, – выразительно сказал я, – можешь ни о чем не волноваться. Я сообщу твоим уважаемым людям, которых сегодня слегка обошли, то же самое, что я сказал отцу, когда мне было тринадцать лет и он застукал меня в погребе с дочкой почтальона.
 – И что за хреновину ты сказал? – буркнул он. невольно начиная ухмыляться.
 Я обнял Норри.
 – Все класс, па. Мы завтра поженимся.
 Он недоуменно смотрел на нас несколько секунд, усмешка его поблекла, но затем расцвела с новой силой.
 – Пусть меня закопают в дерьмо! – закричал он. – Поздравляю! Это потрясающе, Чарли, Норри, о, поздравляю вас обоих, это очень вовремя. – Он и попытался обнять нас обоих, но в этот момент таксисту пришлось увернуться от какого-то психа и Тома с распростертыми объятиями отбро– сило назад. – Это сногсшибательно, это… вы знаете, по-моему, это сработает! – У него хватило воспитания покраснеть. – Я хочу сказать, черт с ними, с репортерами. Я только… я хочу…
 – Ты можешь, – серьезно сказала Норри, – никогда не волноваться по таким пустякам. Мы всегда тебе поможем.
 Мне позвонили от дежурного администратора гостиницы, когда Линда зарегистрировалась. Как я и просил. Я что-то проворчал в ответ, положил трубку мимо телефона, слез с кровати, попал ногой в мусорную корзину, рухнул на тумбочку, поломав и ее, и соседствующую лампу, и в конце концов распростерся на полу, уткнувшись подбородком в коврик, а носом – в светящийся циферблат часов, которые показывали четыре сорок два. Утра. К тому моменту, когда я окончательно проснулся, подсветка часов выдохлась и погасла. Теперь была кромешная тьма. Невероятно, однако Норри не проснулась. Я встал, в темноте оделся и ушел, оставив все разрушения неубранными до утра. К счастью, я ударился здоровым боком; я мог ходить, пусть даже и хромая на обе ноги.
 – Линда? Это я, Чарли.
 Она открыла сразу же.
 – Чарли, прошу меня извинить…
 – Брось. Ты поступила нормально. Как та девушка?
 Я вошел. Она закрыла дверь за мной, состроила гримасу.
 – Не лучшим образом. Но сейчас у нее родные. Я думаю, с ней все будет в порядке.
 – Это хорошо. Я помню, как мне однажды стало плохо от наркотиков. Она кивнула:
 – Знаешь, что через восемь часов все кончится, но это не помогает. Для тебя время тянется бесконечно.
 – Ага. Послушай, насчет Тома…
 Она состроила другую гримасу.
 – Ох, Чарли, ну он и козел.
 – Вы что… ээ…не поладили?
 – Я только хотела сказать ему, что он слишком высокомерно держится, а он сделал вид, что не понимает, о чем я говорю. Поэтому я заметила ему, что нечего демонстрировать свою спесь, что он не такой важный, каким хочет показаться, и просила его обращаться со мной как с другом, а не как с чужим человеком – исходя из всего, что вы рассказывали о нем, мне это казалось правильным. «Ладно», – сказал он, поэтому я попросила его как друга избавить нас от репортеров на этот день или дольше, и тут он набросился на меня. Он выставил такую ужасную оборону против меня, Чарли.
 – Послушай, Линда, – начал я, – получилась вся эта неразбериха…
 – Честно, Чарли, я пыталась успокоить его, я пыталась показать ему, что я его не обвиняю. Я… я гладила его по шее и щекам, старалась, чтобы он смягчился, расслабился, а он, он меня оттолкнул. Ну правда, Чарли, вы с Норри рассказывали, какой он хороший… а тут такой облом.
 – Линда, мне ужасно жаль, что вы не сошлись характерами. Том на самом деле отличный парень, просто…
 – Я думаю, он хотел, чтобы я сказала Сандре, что не стану ей помогать, позволила полиции ее забрать и…
 Я сдался.
 – Увидимся утр… днем, Линда. Поспи немного. В какой-то там комнате в два часа будет пресс-конференция.
 – Конечно. Я прошу прощения, уже, наверно, очень поздно, да?
 Я встретил Рауля в коридоре – дежурный администратор позвонил ему сразу после меня, но он просыпался медленнее. Я сказал ему, что Линда и пациентка чувствовали себя настолько хорошо, насколько можно было ожидать, и он облегченно вздохнул.
 – Ни фига себе, Чарли, ты бы их видел, ее и Тома. Как кошка с собакой.
 Никогда бы в это не поверил.
 – Н-да, иногда наши лучшие друзья не переносят друг друга.
 – Ага, забавная штука жизнь.
 После этого глубокомысленного замечания я отправился обратно в постель.
 Норри все еще дрыхла без задних ног, когда я вошел, но когда я залез под одеяло и прижался к ее спине, она фыркнула как лошадь и спросила:
 – Нормально?
 – Все в порядке, – шепнул я. – Но придется этих двоих какое-то время держать на расстоянии.
 Она повернулась, приоткрыла один глаз и посмотрела на меня.
 – Милый, – пробормотала она, улыбаясь обращенной ко мне стороной рта, – ты еще не безнадежен. Это у тебя пройдет.
 После чего она повернулась обратно и заснула, оставив меня одновременно самодовольным, глупым и в полнейшем недоумении, о чем это она говорила.
 Те записи танцев первого семестра все равно продались отлично, и критики были более чем доброжелательны – в большинстве. Кроме того, мы переиздали «Масса есть действие», на этот раз со звуковым сопровождением Рауля, и закончили наш первый финансовый год, попав в яблочко.
 К второму году наша Студия уже обретала нормальную форму.
 Мы обосновались на сильно удлиненной орбите. В перигее студия приближалась к Земле на 3200 километров (это не очень близко – Скайлэб был приблизительно в 450 километрах), и в апогее удалялась на 80 000 километров. Цель этого была в том, чтобы Земля не закрывала половину неба на каждой записи. В апогее Земля была размером примерно с кулак (дуга, стягивающая чуть больше 9 градусов), и мы проводили большую часть времени далеко от нее (второй закон Кеплера: спутник, расположенный на более низкой орбите, обращается быстрее). Так как мы делали полный оборот почти дважды в день, это давало каждые двадцать четыре часа два возможных периода записи почти по 8 часов каждый. Мы просто приспособили наши «внутренние часы», наш биологический ритм так, что один из этих двух периодов приходился между девятью и пятью часами субъективного времени. (Если мы портили эпизод, то, чтобы вернуться и переснять его, приходилось ждать около 11 часов, чтобы Земля на заднем плане была соответствующего видимого размера.) Следует немного рассказать и о самом комплексе студии.
 Самая большая одиночная структура, это, конечно, Аквариум – огромная сфера для работы внутри, без р-костюмов. Она вполне прозрачна при должном освещении, но может быть закрыта фольгой в случае, если вам не нужна в качестве фона вся вселенная. Шесть очень маленьких и очень хо– роших камер встроены в Аквариум в различных местах. Аквариум рассчитан также для приема пластиковых панелей, которые превращают его в куб внутри сферы – хотя пользовались этим мы лишь несколько раз и, вероятно, в дальнейшем не будем.
 Следующее по величине строение – это подсобная структура, которую мы стали называть «Чулан враля Мак-Джи». Сам Чулан -это всего лишь длинный «стационарный» шест, усыпанный подпорками и роликами, на которые намотаны тросики, и покрытый всяким хламом, привязанным к нему для страховки. Опоры, части декораций, модули камеры и запасные части, осветительные принадлежности, пульты управления и вспомогательные сис– темы, и канистры и банки, и коробки и бруски, и связки и пачки, и мотки и катушки, и разбросанные беспорядочно пакеты всего прочего, которые кто-то из нас счел удобным иметь под рукой для танца в невесомости и записи его на пленку. Чулан враля Мак-Джи оброс всем этим, как некими межпланет– ными ракушками, и представляет обычную кладовку. Размер и форма неуклюжего груза меняются по мере его использования, и отдельные компоненты все время лениво колышутся, как шизофренические водоросли.
 Нам это было удобно, потому что вовсе не хотелось постоянно выходить и входить в жилые помещения.
 Вообразите кузнечный молот. Большой старинный рабочий молот, которым грохают по наковальне, с огромной рабочей частью в форме бочонка.
 Представьте теперь гораздо меньший цилиндрик, размером с банку от колы, на другом конце ручки. Банка – мой дом. Там я живу вместе с женой, когда мы находимся дома в космосе: три с половиной комнаты и ванная, лифта нет.
 Попытайтесь сбалансировать этот кузнечный молот горизонтально на одном пальце. Вы захотите положить этот палец рядом с другим концом, сразу около массивного бочонка. Это – точка, вокруг которой вращаются мой дом и противовес; вращаются для того, чтобы обеспечивать в доме одну шестую земного тяготения. В противовесе находится оборудование жизнеобеспечения и энергетическое питание, медицинская телеметрия, домашний компьютер и телефонные приспособления, а также несколько чертовски здоровенных гироскопов. «Ручка молота» довольно длинная: требуется ствол порядка 135 метров, чтобы давать одну шестую g при частоте вращения 1 минута. Такая скорость вращения сводит к минимуму отклоняющую силу Кориолиса, она становится столь же незаметной, как и на торе размером со Скайфэковское Кольцо-1 – но без огромного объема тора и неизбежно неэффективной планировки. (Скайфэковская аксиома: куда бы вы ни пошли, окажется, что вам всю дорогу придется заворачивать; скоро вы и думать будете по кривой).
 Поскольку лишь Токугава может себе позволить мощности, требуемые для того, чтобы начинать и останавливать вращение масс в космосе по собст– венной прихоти, у нас есть только два способа выйти из дома. Ось вращения нацелена на Чулан враля Мак-Джи и Городской Зал (о котором позднее).
 Можно просто выйти через «нижний» шлюз («черный ход») и отцепиться в нужный момент. Если вы недостаточно опытны для передвижения в космосе или если вы направляетесь куда-нибудь по касательной к оси вращения, вы выходите через «верхний» шлюз (парадную дверь), взбираетесь вверх по ступенькам ручки молота к той точке, где вес исчезает полностью, и шагаете в сторону, а потом, управляя реактивными двигателями, попадаете, куда вам надо. Домой мы всегда приходим через парадную дверь: вот почему лестница ручки молота по привычке считается ведущей вниз. Уборная – проще не бывает, надо только почаще следить, чтобы на Чулан и Зал не сыпалось высушенное холодом дерьмо.
 (Нет, мы не сохраняем его, чтобы выращивать на нем овощи или для каких– нибудь других экологических чудес. Замкнутая система размером с нашу слишком мала, чтобы быть эффективной. Ну, мы перерабатываем большую часть влаги, но остальное выбрасываем в космос, а покупаем еду, воздух и воду на Луне, как все остальные. В случае необходимости мы могли бы доставлять все и с Земли.) Мы прошли через все эти тяжкие испытания, как вы понимаете, для того, чтобы обеспечить среду с 1/6 g. Когда вы находитесь в космосе достаточно долго, вы находите невесомость гораздо более комфортабельной и удобной.
 Любая гравитация вообще воспринимается как необоснованная предвзятость, цензура движения – как если бы писателя, который пишет кровавые боевики, обязали заканчивать все исключительно хэппи-эндами или музыканта ограничили только одной тональностью.
 Но мы старались проводить дома как можно больше времени. Любая гравитация замедлит бездумную попытку вашего организма необратимо приспособиться к отсутствию тяжести, и одна шестая g – разумный компромисс. Поскольку это стандартная местная сила тяготения, равная тяго– тению на поверхности Луны и на Скайфэке, то физиологические параметры всем хорошо известны. Чем больше времени мы проводили дома, тем больше мы могли оставаться на орбите – и наш режим был установлен строго.
 Никто не хотел навсегда остаться в космосе. Вот так мы. думали об этом в те дни.
 Если мы выбивались из графика и понимали, что один из нас адаптируется слишком быстро, мы могли это до некоторой степени компенсировать.
 Выходите черным ходом, взбираетесь на тренировочную перекладину, которая свисает с энергетической лебедки, и пристегиваетесь. Это немного похоже на один из тренажеров для младенцев, эдакий модифицированный стульчик. Вы отпускаете тормоз, и перекладина начинает «спускаться» по прямой, продолжающей ручку молота, поскольку не имеется никакого сопротивления воздуха, чтобы отклонить вас вбок. Вы опускаетесь, эффективно увеличивая длину ручки вашего молота, и таким образом увеличивается ускорение, действующее на вас. Когда вы достаточно далеко «внизу», скажем, в половине g (метров 400 по прямой), вы фиксируете тормоз и упражняетесь на перекладине, которая рассчитана так, чтобы обеспечивать работу всех мышц тела. Вы можете даже, если хотите, использовать встроенные велосипедные педали, чтобы самостоятельно переместиться вверх, а вас будет страховать специальный «тормоз парковки», чтобы не соскользнуть вниз до перекладины и не сломать ноги, если вы утомитесь. Из зон с достаточно низким g вы можете даже передвигаться по перекладине вверх при помощи рук, используя жесткую страховку, – но ниже уровня половины g вам не следует отстегиваться от перекладины ни по какой причине. Вообразите, что вы повисли на руках при, скажем, одном g, повисли над бесконечностью в уютном пластиковом мешке с запасом воздуха на три часа.
 Мы все стали весьма тщательно следить за… ээ… нашим весом.
 Большим искушением был Городской Зал, сфера немногим меньше, чем Аквариум. Это была, по существу, гостиная нашей коммуны, место, где мы могли устроить общую тусовку и перемыть друг другу косточки. Играть в карты, обучать друг дружку песням, спорить о хореографии, ссориться из-за нее же (два различных предмета), играть в трехмерный гандбол или просто наслаждаться роскошью невесомости без р-костюма и работы, о которой до– зволялось забыть. Если парочка оказывалась одна в Городском Зале и пребывала в соответствующем настроении, можно было выключить половину внешних навигационных огней, что означало «не, беспокоить» – и заняться любовью.
 (Секс в одной шестой g тоже хорош, но в нулевом g он просто совсем иной.
 Никто не может находиться сверху. Это должны быть совместные усилия, иначе ничего не получится. Добрая половина Кама Сутры бесполезна в этих условиях, но есть и компенсация, Я никогда не был в восторге от одновременного орального секса в классической позе «69» из-за неудобства и того, что постоянно отвлекаешься. Невесомость делает его не только удобным, но логически неизбежным. Конец второго неизбежного отступления.) По той или иной причине было искушение подолгу тусоваться в Городском Зале – но так много обычных ежедневных забот нам нужно было решать, что искушение приходилось резко обуздывать. Наши расширенные физиологические тесты дважды в день посылались доктору Пэнзелле на ме– дицинский компьютер на борт Скайфэка: как и в случае с воздухом, пищей и водой, я готов был иметь дело и с кем-нибудь другим, если Скайфэк перестанет нам мило улыбаться, но пока я мог пользоваться мозгами доктора Пэнзеллы, я хотел ими пользоваться. Он был для космической медицины тем, чем Гарри для космического строительства, и твердо держал нас в порядке, распекая по радио, когда мы глупили, и назначая нам упражнения на перекладине, как суровый священник, назначающий молитвы в качестве епитимьи.
 Первоначально мы предполагали построить пять таких молотов для максимально комфортабельного размещения пятнадцатичеловек. Мы то– ропили Гарри в тот первый год; он совершил чудо, и когда первая группа студентов прибыла наверх, действовали целых три модуля. Мы отпустили бригаду Гарри раньше времени с благодарностью и премией, нуждаясь сами в той площади, что они использовали для себя. Десять студентов, Норри, Рауль, Гарри и я-в сумме четырнадцать человек. Три модуля – в сумме девять жилых комнат. Кто-нибудь пробовал ухаживать за женщиной в таких условиях?.. Но в результате этой переделки мы с Норри оказались настоящей супружеской парой; церемония впоследствии была простой формальностью.
 Ко второму сезону мы завершили еще .один трехкомнатный дом, но взяли только семь новых студентов; каждый теперь имел дверь, которую мог за– крыть и спрятаться за ней, когда ему было нужно, но всех семерых мы в результате отвергли. Пятый молот так и не был построен.
 Это была та самая полоса неудач, о которой я упоминал ранее, и она протянулась через весь наш второй сезон.
 Понимаете, я только начинал приобретать известность как танцор и был еще довольно молод, когда пуля грабителя раздробила мне бедренный сустав.
 Это было давным-давно, но я помню, что был чертовски хорошим танцором.
 Я никогда опять не буду так хорош, даже если смогу снова пользоваться ногой. Некоторые из тех, кого мы отвергли, были лучшими танцорами, чем я до травмы – в земных условиях. Я верил, что по-настоящему хороший танцор почти автоматически имеет необходимые качества, чтобы обучиться думать пространственно, сферически.
 Мрачные результаты первого сезона показали мне мою ошибку, поэтому для второго семестра мы использовали другие критерии. Мы пытались выбирать людей со свободным мышлением, с нестандартным мышлением, с мышлением, не связанным предвзятостью и ортодоксальностью. Рауль описал их как «тип читателя фантастики». Результаты были кошмарны.
 Прежде всего обнаружилось, что люди, которые способны подвергнуть сомнению даже свои самые основные аксиомы интеллектуально, вовсе не обязательно способны это сделать физически – они могут вообразить, что необходимо сделать, но сделать этого не могут. Еще хуже, что люди со свободным мышлением не могут сотрудничать с другими свободно мыслящими людьми, не могут последовательно принять точку зрения другого человека. Мы хотели сделать танцевальную коммуну, а у нас получилась классическая коммуна, где никто не хотел мыть тарелки. Один парень был способен стать отменным солистом – когда я его отпустил, я рекомендовал «Бетамаксу», чтобы они финансировали для него студию, – но мы с ним работать не могли.
 И двое из этих чертовых идиотов умерли из-за собственного бездумия.
 Они все были по-настоящему хорошо тренированы для выживания в невесомости, прошли бесконечную муштру основных правил жизни в кос– мосе. Мы использовали систему парной страховки для каждого студента, который выходил в открытый космос, и мы принимали все возможные меры предосторожности, которые я мог придумать. Но Инга Сьеберг не могла утомлять себя проверкой и техобслуживанием своего р-костюма целый час каждый день. Она ухитрилась не обратить внимание на все шесть классических признаков начинающейся поломки системы охлаждения, и однажды при восходе солнца она сварилась. И ничто не могло заставить Алексея Никольского подстричь пышную гриву каштановых волос. Вопреки всем советам он настаивал, что будет делать на затылке нечто вроде свернутого вдвое конского хвоста, «как он всегда делал». Единственное, на что его удалось уговорить, это на тоненькую ленточку для волос. Ясно как божий день, что она порвалась в разгар занятий, и он, естественно, стал задыхаться. Мы были в нескольких минутах полета от помещений, так что он бы наверняка не задохнулся, пока его тащили. Но в то время как мы с Гарри буксировали его к Городскому Залу, он расстегнул р-костюм, чтобы по– править прическу.
 Оба раза мы вынуждены были хранить тела в Чулане отвратительно долго, пока ближайшая родня вела дебаты, следует ли отправить останки в бли– жайший космопорт или же пройти через юридические сложности, чтобы получить разрешение на похороны в космосе. Кладбищенский юмор помог нам сохранить рассудок (Рауль стал было называть Чулан «каморкой могильщика Мак-Джи»), но сезон это весьма омрачило.
 Ничуть не веселее было распрощаться с последними из тех, кто остался в живых. В тот день, когда Йенг и Дюбуа покинули нас, я был почти сражен. Я проводил их лично, и пожатие рук в р-костюмах, напоминающее «коитус с презервативом», было, по горькой иронии, слишком к месту. Весь этот се– местр, как и первый, был коитусом с презервативом – тяжкий труд и никаких плодов, – и я возвратился в Городской Зал в самой черной депрес– сии, которой у меня не было с тех пор… с тех пор, как умерла Шера. По закону подлости моя нога болела; мне хотелось на кого-нибудь вызвериться.
 Но когда я прошел через шлюз, то увидел Норри, Гарри и Линду, наблюдающих за Раулем, который творил чудеса.
 Он не замечал их и вообще ничего вокруг, и Норри предостерегающе подняла руку, не глядя на меня. Я отложил на время свои настроения и при– слонился спиной к стене рядом со шлюзом; подушечка «липучек» между лопатками надежно меня пристегнула. (Вся сфера покрыта «липучками» с пе– тельками; подушечки из «липучек» с крючочками пришиты к нашим тапочкам – в которых большие пальцы отдельно, – к ягодицам, бедрам, спинам и тыльной стороне ладоней перчаток. «Липучки» – это наша самая дешевая мебель.) Рауль творил чудеса из подручных материалов. Его самым таинственным орудием было то, что он называл «Супершприц». Эта штука выглядела, как медицинский шприц для подкожных впрыскиваний, страдающий слоновой болезнью: корпус и поршень были огромными, но сама игла была стан– дартного размера. В руках Рауля это было волшебной палочкой.
 К его тощей талии были привязаны все остальные ингредиенты: пять «груш» для питья, каждая содержит по-иному окрашенную жидкость. Я сразу определил источник своего подсознательного напряжения и расслабился: мне не хватало вибрации воздушного кондиционера и привычного ощущения тяги воздуха. Две радиальные страховки поддерживали Рауля в центре сферы, в полусогнутой позе, типичной для невесомости, и ему нужно было, чтобы воздух был неподвижен, даже если это серьезно ограничивало его рабочее время. (Вскоре выдыхаемая двуокись углерода образует сферу вокруг его головы; он будет слегка вращаться на своих страховочных веревках, и сфера станет вытянутой; к этому времени ему нужно будет закончить то, что он делает. Или сместиться в сторону. Мне самому придется двигаться осторожнее, крадучись, как и остальным.) Он пронзил одну из груш своим шприцем и набрал требуемое количество жидкости. Яблочный сок, судя по цвету, смешанный с водой. Рауль ос– торожно выпустил жидкость из шприца, тонкие гибкие пальцы работали с большой точностью, формируя просвечивающий в совершенстве круглый золотой шар, который неподвижно завис перед ним. Рауль отнял шприц от шара, и шар… замерцал… мерцание шло изнутри симметричными волнами, которые долго не гасли.
 Он втянул в свой шприц воздух, воткнул в середину шара и выпустил.
 Шар, заполненный большим количеством воздуха, расширился до почти прозрачного золотого мыльного пузыря, по поверхности которого лениво кружились, сменяя друг друга, радужные переливы узоров. Пузырь достигал почти метра в диаметре. И снова Рауль отнял шприц.
 Наполняя его по очереди из груш с виноградным, томатным соком и непонятным зеленоватым желе, он заполнил внутренность золотого пузыря круглыми бусинами фиолетового, красного и зеленого цветов, стряхивая их со шприца, когда они образовывались. Они сияли, мерцали, сталкивались друг с другом, но не сливались. В конце концов золотистый пузырь заполнился елочными шарами разного размера – от виноградины до грейпфрута, переливающимися всеми цветами радуги, отражающими цвета друг друга. Поток Марангони – градиенты поверхностного натяжения – заставлял их вращаться и кувыркаться вокруг друг друга, как борющиеся котята. Некоторые пузырьки были из чистой воды, и они отличались такими радужными переливами, что ужасно хотелось проследить за каждым в отдельности.
 Рауль перемещался, чтобы получить глоток свежего воздуха. Гигантский шар он вед на буксире, придерживая ладонью, к которой тот радостно при– клеился. Я знал, что если бы теперь Рауль резко ударил по нему, то вся конструкция одним махом превратилась бы в один большой пузырь, по поверхности которого цветные полосы размазались бы, как слезы (снова из-за потока Марангони). Я думал, что Рауль так и собирается сделать.
 Главная панель управления светом была пристегнута липучками к его груди. Он набрал коды шести концентрированных световых пятен, уверенной рукой сфокусировав их на сверкающем, как драгоценность, пузыре. Другие источники света потускнели и погасли. Комната блистала разноцветными огнями. Грани рукотворного драгоценного камня отбрасывали блики во всех направлениях. С кажущейся небрежностью Рауль подтолкнул мерцающий шар, тот стал вращаться, и Городской Зал утонул в его сверхъестественном радужном огне.
 Плывя в воздухе впереди шара, Рауль установил свой «Мюзикмастер» на режим внешних динамиков, прицепил его липучками к бедру и начал играть.
 Сначала – долгие незатухающие теплые тона. Шар трепетал им в такт, отвечая на их вибрации, выражая музыку визуально. Затем расплывчатые трели в более высоком регистре, с аккордами, имитирующими деревянные духовые инструменты, поддерживаемые замкнутой секвенцией в среднем регистре. Шар словно дрожал, пульсировал от избытка энергии. Возникла простая мелодия, изменилась, вернулась, снова изменилась. Шар блистал в совершенном контрапункте. Тон мелодии изменялся от контрабаса до скрипки, затем к органу, потом к чистой электронной музыке, и снова назад, и шар отражал каждое изменение с изящной точностью. Появилась басовая тема. Рожки. Я оторвался от стенки, одновременно для того, чтобы уйти из сферы дурного воздуха, а также чтобы под иным углом взглянуть на драгоценность. Другие поступали аналогично, перемещаясь осторожно, пытаясь органично войти в искусство Рауля.. Спонтанно мы начали танцевать, перебрасываемые музыкой так же, как сверкающая драгоценность, в буйстве красок, которые шар отбрасывал по сферической комнате. Оркестр был пристегнут к бедрам Рауля, и в этом действе мы стали марионетками в невесомости.
 Всего лишь импровизация; без соответствия стандартам концерта. Простое групповое упражнение, наслаждение чистым физическим комфортом невесомости и совместное осознание этого факта. Это, если хотите, напоминало пение вокруг костра, попытку подпевать незнакомым мелодиям любимых песен друг друга. Только Гарри воздержался, паря как-то «боком» со странной неуместной грацией полярного медведя в воде. Он таким образом стал чем-то вроде второго центра танца, стал объективом камеры, к которой Рауль направлял свое творение, а мы наше. (Рауль и Гарри по– дружились мгновенно – трещотка и молчун. Они восхищались мастерством друг друга.) Гарри перемещался неторопливо, впитывая нашу радость и излучая ее назад.
 Рауль мягко подтянул веревку, и у него в руках оказалась большая проволочная петля, размер которой можно было менять. Он сделал ее чуть больше, чем сверкающий драгоценный пузырь, захватил его в петлю и тотчас быстро ее увеличил. Те, кто видел поверхностное натяжение, только замаскированное гравитацией, не имеют никакого представления о том, какая это могущественная сила. Переливающийся пузырь стал вогнутой линзой приблизительно трех метров в диаметре, в пределах которой роились многоцветные выпуклые линзы, и каждая из них была в буквальном смысле слова совершенна. Рауль ориентировал ее по направлению к Норри, добавил три лазера малой мощности с боков и заставил линзу вращаться подобно Колесу Кали. И мы танцевали.
 Через некоторое время рядом со шлюзом загорелся огонек, означающий, что кто-то «стучит в дверь». Я должен был бы вздрогнуть от неожиданности
 – к нам редко заходят посетители, – но я не обратил внимания, поглощенный танцем в невесомости и гениальностью Рауля, отчасти и своей собственной гениальностью, выразившейся в том, что я взял его на работу.
 Шлюз открылся, впустив Тома Мак-Джилликади– что должно было меня чертовски удивить и испугать. Я понятия не имел, что он собирается нанести нам визит, и поскольку его не было на рейсовом корабле, на который я только что посадил Йенга и Дюбуа, это означало, что ему пришлось воспользоваться весьма дорогим специально зафрахтованным судном, чтобы сюда попасть.
 Что означало катастрофу.
 Но я был как в теплом тумане, поглощенный танцем и, возможно, слегка загипнотизированный сверкающим калейдоскопом Рауля из виноградного сока, томатного сока и желе из лайма. Возможно, я даже не кивнул Тому в знак приветствия и, понятно, совершенно не был удивлен тем, что он тогда сделал. Он присоединился к нам. Без малейшего колебания он сбросил тапочки с липучками, в которых пришел из гардеробной шлюза, шагнул в воздух и присоединился к нам внутри сферы, используя провода, на которых был расчален Рауль, чтобы расположить себя так, что наш узор в виде треугольника стал квадратом. И тогда он стал танцевать с нами, подхватив наши движения и ритм музыки.
 Он заслуживал одобрения. Он был в чертовски хорошей форме для человека, занимавшегося всей нашей бумажной работой, но бесконечно более важно то (поскольку земная физическая подготовка столь бесполезна в космосе), что он действовал явно без локальной вертикали и наслаждался этим.
 Теперь я действительно был изумлен до мозга костей, но не подавал виду и продолжал танцевать, стараясь, чтобы Том не заметил, как я наблюдаю за ним. Норри, танцевавшая напротив меня, поступила так же, а Линда, наверху, похоже, и на самом деле ничего не замечала.
 Изумлен? Да меня как громом поразило. Единственный фактор, из-за которого нам пришлось отвергнуть шестнадцать студентов из наших семнад– цати, был той же штукой, из-за которой списывали строительных рабочих Скайфэка, и то же самое причиняло неприятности восьми работникам Скайлэба из девяти в прошлом, когда проводились первые эксперименты по жизни в невесомости: неспособность жить без локальной вертикали.
 Если вы принесете золотую рыбку на орбиту, (бригада Скайлэба это сделала), она будет беспомощно барахтаться в шаре воды. Покажите рыбе явно видимую точку Отсчета, поместите плоскую поверхность вплотную к водной сфере, (которая тогда сразу превратится в совершенную полусферу), и рыба решит, что плоская поверхность – это речное дно, и соответственно сориентирует свое тело. Уберите пластину, или добавьте вторую (ни одной локальной вертикали или слишком много), и золотая рыбка скоро погибнет, запутавшись насмерть. Скайлэб был специально построен с тремя различными локальными вертикалями в трех главных модулях, и восемь из девяти работников доверчиво и хронически приспособились к локальной вертикали в том модуле, куда попали сначала, не задумываясь об этом сознательно. Путешествие через все три модуля подряд доводило их до головной боли; они ненавидели адаптер в доке, который был разработан так, чтобы не иметь никакой локальной вертикали вообще. Физически невозможно получить головокружение в невесомости, но они говорили, что ощущают себя так, будто у них кружится голова всякий раз, когда их лишали возможности видеть поблизости вполне определенные «пол» и «стены».
 Так было у всех, кррме одного, описанного как «один из самых умных астронавтов и в то же время один из самых извращенных». Он привязался к доковому адаптеру, то есть к жизни без верха и низа. как утка к воде. Он был единственный из девяти, кто совершил психологический прорыв. Теперь-то я знал, как мне крупно улыбнулась удача, что и Норри и Рауль оказались сделаны из того материала, из которого получаются Звездные Танцоры. И знал, как немного найдется подобных.
 Но Том был, без сомнения, одним из них. Одним из нас. Его техника была чертовски сырой, у него руки были как грабли, и спину он держал совершенно неправильно, но его можно было научить. И он имел тот редкий, неопределимый дар поддерживать равновесие в среде, отрицающей процесс устойчивости. Он был в космосе дома.
 Мне следовало держать это в голове. Он был таким с тех самых пор, как я его знаю. В тот момент мне казалось, что я мгновенно осознал всю свою колоссальную тупость – но я ошибался. Импровизированное закрытое представление в конце концов завершилось. Музыка Рауля легкомысленно перетекла в заключительные такты «Так говорил Заратустра», и пока длился последний аккорд, Рауль твердой рукой проколол линзу, разбив ее на миллионы радужных капель, которые разлетелись со сверхъестественной грацией расширяющейся вселенной.
 – Это надо убрать, – машинально сказал я, нарушая чары.
 И Гарри поспешил включить воздухоочиститель, пока Городской Зал не стал липким от фруктового сока и желе. Все вздохнули при этом, а волшебник Рауль опять стал похожим на кролика малорослым парнем из комик-оперы со шприцем и обручем в руках и широкой улыбкой на лице.
 Отдав дань искусству вздохами, мы перешли к отдаванию дани молчанием.
 Теплое сияние угасало не сразу. «Будь я проклят, – думал я, – за последние двадцать лет у меня не было воспоминаний лучше этого». Затем я вернул свои мысли в прежнее русло.
 – Конференция, – сказал кратко я и направил свой полет к Раулю.
 Гарри, Норри, Линда и Том встретили меня там, и мы сцепились руками и ногами как попало и получили снежинку из людей в центре сферы. В ре– зультате наши лица оказались по отношению друг к другу под разным углом, но мы игнорировали это, как опытный диск-жокей игнорирует вращение этикетки пластинки, которую он читает. Даже Том не обращал на это практически никакого внимания. Мы приступили прямо к делу.
 – Ну, Том, – сказала Норри первой, – что за авария?
 – Скайфэк собирается свалить в кусты? – спросил Рауль.
 – Почему ты не позвонил предварительно? – добавил я.
 Только Линда и Гарри промолчали.
 – Ууфф, – сказал Том. – Никакой аварии. Вообще ничего не случилось, расслабьтесь. В деловом отношении все продолжает работать как до смеш– ного хорошо отлаженные часы.
 – Тогда почему ты прибыл специально зафрахтованным судном? Или ты прибыл украдкой без билета на этом рейсовом, который только что отбыл?
 – Нет, я прибыл не на рейсовом корабле, но меня привезло… такси. Я нахожусь в невесомости почти столько же, сколько и вы. Я был на Скайфэке.
 – На Скайфэке? – Я обдумывал услышанное с большим трудом. – И ты морочил себе голову тем, что обеспечивал задержку своих звонков и почты, чтобы мы не догадались?
 – Совершенно верно. Я провел последние три месяца, работая в одном из подразделений нашего ведомства на борту Скайфэка.
 Это подразделение имело почтовый адрес где-то в нижней левой четверти пульта нового, секретаря-администратора Токугавы.
 – Угу, – сказал я. – И почему?
 Том посмотрел на Линду, чью левую лодыжку он как раз держал, так уж получилось, и подобрал слова.
 – Помнишь ту первую неделю после того, как мы встретились, Линда?
 Она кивнула.
 – По-моему, я никогда в жизни не был так зол. Я думал, что ты – исчадие ада. В тот вечер, когда я набросился на тебя в «Ле Мэнтнан», в последний раз, когда мы спорили о религии – помнишь? Я тогда вышел оттуда и полетел вертолетом прямо в Новую Шотландию, в ту проклятую общину, где ты выросла. Приземлился в центре сада в три часа утра, перебудил половину народа. Я орал на них и сыпал ругательствами больше часа, требуя, чтобы мне объяснили, как, черт побери, они могли тебя вырастить такой непроходимой идиоткой. Когда я наконец умолк, они поморгали, зевнули, почесались, и здоровяк с совершенно невероятной бородой сказал:
 – Ну, если вы действительно так друг друга достали, мы можем вам порекомендовать начать ухаживать за ней, – с этими словами он вручил мне спальный мешок.
 Снежинка развалилась, так как Линда толчком вырвалась, и мы все ухватились за то, что было под рукой, или оказались в свободном парении.
 Том с легкостью, свидетельствующей о большом опыте, развернулся так, чтобы видеть Линду, и продолжал обращаться прямо к ней.
 – Я пробыл там неделю или около того, – продолжал он спокойно, – а потом отправился в Нью-Йорк и записался на уроки танцев. Я учился танце– вать, когда был ребенком, так как это часть обучения карате; навыки возвратились, а работал я всерьез. Но я не был уверен, что это имеет какое-то отношение к танцу в невесомости, поэтому я и пробрался тайком на Скайфэк, никому ничего не сказав, и тренировался как сумасшедший с тех пор и по сей день в спутнике-фабрике, которую я арендовал за свои собственные деньги.
 – А кто управляет лавочкой? – спросил я мягко.
 – Самые лучшие специалисты, которых можно купить за деньги, – ответил он коротко. – Наши дела не страдали. Но страдал я. Я не хотел вам ничего рассказывать еще годили около того. Но я был в кабинете Пэнзеллы, когда поступила команда о прекращении медицинского наблюдения Йенга и Дюбуа. Я знаю, что вам очень нужны танцоры. Я самоучка и неуклюжий, как корова на льду, и на Земле мне бы понадобилось еще пять лет, чтобы стать третьесортным танцором, но я думаю, что здесь могу делать такие же вещи, которые делаете вы.
 Он развернулся, чтобы оказаться лицом ко мне и Норри.
 – Мне бы хотелось учиться под вашим руководством. Я буду оплачивать обучение из своего кармана. Я бы хотел работать с вами вместе, ребята, и не только вести ваши бумаги, но и быть частью вашей компании. Я думаю, что смогу стать Звездным танцором. – Он повернулся обратно к Линде. – И я хочу начать ухаживать за тобой, как это у вас принято.
 Вот теперь общий объем моей тупости стал мне очевиден. Я не мог сказать ни слова. Это Норри сказала: «Согласны» от имени компании, и одновре– менно с ней Линда произнесла то же самое от себя лично. И снежинка образовалась заново, став значительно больше в диаметре. Так сложилась наша компания.
 Что касается самой природы нашего танца, мало что можно прибавить к тому, что говорят наши записи сами по себе. Мы позаимствовали многие по– нятия у Нового Пилобулоса, и движения Контактной Импровизации (которые были в числе последних судорог изобретательности перед этим застоем в танце, продолжавшемся десятилетие, о нем я уже упоминал ранее), но нам пришлось радикально преобразовать почти все, что мы заимствовали. Хотя сторонники Контактной Импровизации утверждают, что находятся в «свободном падении», это на самом деле семантическая путаница: они имеют в виду «падающий свободно», мы же подразумеваем «свободный от падения». Но многие из их открытий действительно работают, по крайней мере их можно применять, в нулевой гравитации – и мы использовали все, что нам необходимо.
 Танцевальная подготовка Линды включала четыре года в компании Новый Пилобулос. На случай, если вы не знаете их, или легендарную компанию Пилобулос, откуда они отпочковались: их основа – разновидность Контактной Импровизации без импровизации, так как их хореография слишком тщательно запланирована. Но они тоже используют понятие «друг друга как декорации», то есть танцуют друг на Друге, на фоне и вокруг друг друга, сотрудничая в изменении векторов движения каждого из них. Тан– цующие акробаты, если хотите. Мы сами пытались достичь в своих записях равновесия в сочетании танца с запланированной хореографией и танца имп– ровизированного, спонтанного.
 Линда могла научить нас многому относительно и взаимодействующих масс, и гиперцентров вращения, и тому подобного, но гораздо больше – под– ходу, которого такие вещи требуют. Чтобы по-настоящему взаимодействовать с другим танцором, чтобы спонтанно создавать совместные формы, вы должны пытаться настроиться на сопереживание другим танцорам. Вы должны знать их – как они танцуют и как они чувствуют себя в настоящий момент, – чтобы быть способным почувствовать, каким будет их следующее движение или как они будут реагировать на ваше. Когда это срабатывает, то возникает наиболее возбуждающее чувство из всех, которое я когда-либо знал.
 Это значительно труднее, если партнеров больше одного, но восторг растет по экспоненте.
 Поскольку невесомость требует взаимного сотрудничества, взаимного осознания на сферическом, пространственном уровне, наш танец стал по существу духовным упражнением. И вот таким образом, с компанией должной величины и растущим пониманием истинной сути танца в невесомости, мы начали наш второй и последний сезон записи на пленку.
 Я падал сквозь звездное пространство, сбалансированный, подобно свободной комете на хвосте из флюоресцирующих газов, сосредоточившись на том, чтобы держать позвоночник Прямым, а колени и щиколотки сомкнутыми. Это помогало мне забыть, как я нервничаю.
 – Пять, – монотонно отсчитывал Рауль, – четыре, три, два, сейчас!
 И кольцо его яркого оранжевого «пламени» беззвучно вспыхнуло вокруг меня. Я проскользнул в него, как игла.
 – Прекрасно, – шепнула Норри мне в ухо со своей точки отсчета в километре отсюда.
 Я тотчас поднял руки прямо над головой и резко ударил по контакту. Когда я пролетал сквозь кольцо оранжевого «пламени», мой «хвост» окрасился в глубокий, интенсивный фиолетовый цвет, расходясь в стороны позади меня лениво и симметрично. В пределах фиолетового свечения через нерегулярные промежутки вспыхивали и умирали крошечные сверхновые: магия Рауля. Как раз перед тем, как канистры с краской, закрепленные у меня на икрах ног, опустели, я включил реактивный двигатель на животе и позволил ему швырнуть меня «вверх» по непрестанно увеличивающейся кривой, пока я считал секунды.
 – Дайте свет, Гарри, – сказал я резко. – Мне вас не видно.
 Красные огни зажглись над моим воображаемым горизонтом, и я расслабился. У меня было сколько угодно времени, чтобы выключить набрюшный двигатель. Я двигался не вполне точно на камеру, но необходимые исправления были невелики, и они не могли испортить наблюдаемую кривую моего движения. Я поменял свое положение способом, который могу назвать только «целенаправленными корчами», затем выключил основной двигатель и выбрал себе отметку.
 На Земле вы можете вращаться вечно, и голова у вас не закружится, если вы выбираете отметку и фиксируете на ней взгляд, отворачивая голову в последний момент при каждом повороте. В космосе такой метод ни к чему.
 Как только вы оказываетесь вне пределов гравитационного колодца, ваши полукружные каналы наполняются, а вся ваша система равновесия отключается. Вы просто никак не можете получить головокружение. Но старая привычка умирает с трудом. Как только я выбрал себе звезду в качестве отметки, я кувыркнулся. Когда я насчитал десять оборотов, камера оказалась достаточно близко, чтобы стать заметной, и продолжала быстро приближаться. Я тотчас прекратил вращение, сориентировался и очень резко затормозил – возможно, три g, – при помощи всех двигателей. Торможение у меня получилось отлично: я остановился всего в пятидесяти метрах от камеры. Я мгновенно отключил всю мощность, перешел от естественного уменьшения высокого ускорения к полному освобождению, отдавая этому все, что у меня осталось, продержался так, считая до пяти, и шепнул: – Выключайте!
 Красные огни погасли. Норри, Рауль, Том и Линда негромко приветствовали меня (никто никогда не говорит громко в р-костюме).
 – Хорошо, Гарри, давайте посмотрим, как получилось.
 – Сейчас, босс.
 Мы подождали, пока он перемотает пленку. Затем большой квадратный участок отдаленного пространства засветился по краям. Звезды внутри него как бы пришли в движение и самостоятельно перестроились. В рамке появилось мое изображение и проделало маневр, который я только что за– вершил. Я был доволен. Я пронзил кольцо оранжевого «пламени» точно в центре и выпустил фиолетовый дым как раз в нужный момент. Кривая ма– невра была неровной, но это сойдет. Мое приближающееся изображение так резко и неожиданно выросло, что я на самом деле отшатнулся. Довольно глупо. Смотреть на торможение было почти так же захватывающе, как и проделывать его. Выход из пикирования был хорош, а последнее триумфальное парение поистине потрясало.
 – Ничего себе получилось, – довольно сказал я. – Где здесь бар?
 – За углом налево, – ответил Рауль. – Я ставлю выпивку.
 – Всегда приятно встретить покровителя искусств. Не расслышал, сколько стоит ваше имя?
 Массивный технический скафандр Гарри, увешанный инструментами, появился из-за и «снизу» камеры.
 – Эй, – сказал Гарри, – погодите чуток. Нужно отработать по крайней мере еще вторую сцену.
 – О черт, – запротестовал я. – У меня кончается воздух, желудок пуст, и я больше не могу болтаться в этой гипертрофированной галоше.
 – Близится последний срок, – это было все, что сказал Гарри.
 Я так сильно хотел попасть в душ, что почти чувствовал его на лице.
 Танцоры все различны; единственное, что у нас есть общего, – мы все потеем. А в р-костюме поту некуда деваться.
 – Я использовал все ресурсы реактивных двигателей, – слабо сказал я.
 – Для сцены номер два они не особенно нужны, – напомнила мне Норри.
 «Обезьяньи перекладины», помнишь? Грубая мускульная сила. – Она сделала паузу. – И последний срок действительно близко, Чарли.
 Черт побери, голос в стереонаушниках звучит как будто из того самого места, откуда обычно исходит голос вашей совести.
 – Они правы, Чарли, – сказал Рауль, – Я поторопился. Давай, действуй.
 Время еще не позднее Я огляделся. Вокруг была огромная сфера звездной пустоты. Земля, словно мячик, висела слева от меня, а позади нее сверкал шар Солнца.
 – Здесь позже и не бывает, – проворчал я и сдался. – Ладно, пожалуй, вы правы. Гарри, вы с Раулем уберите этот реквизит и соберите на его месте следующий. Идет? Остальные пусть разомнутся. Хорошенько, до пота.
 Рауль и Гарри, опытные и умелые, как пара старых заслуженных полицейских, вывели «Семейную машину» наружу, в вакуум, и вверх. Я сидел в пустоте и размышлял о проклятом последнем сроке. Действительно, пора было снова заняться грязной работой – то есть пора было отрепетировать и заснять этот фрагмент. Что вовсе не означало, что мне должно это нравиться. Никому из артистов не по душе спешка, даже тем, кто не умеет работать иначе. Вот я и размышлял.
 Представление должно продолжаться. Представление всегда должно продолжаться, и если вы – один из тех миллионов, кто никогда не мог толком понять, почему это так, я вам отвечу. Билеты уже проданы.
 Но размышлять в космосе – невероятно трудно (и настолько же глупо).
 Вы подвешены посреди Большой Глубины, бесконечность во всех направ– лениях, пустота столь огромная, что, хотя вы знаете, что падаете через нее на большой скорости, этого нельзя заметить. Космос – это тронный зал Бога, и этот зал так просторен, что ни .одна человеческая проблема не может долго казаться здесь существенной.
 Вы когда-нибудь жили на море? Если да, то вы знаете, как трудно сохранять сосредоточенное состояние, глядя на океан. Космос действует так же, только еще сильнее.
 Намного сильнее.
 К тому времени, как «Обезьяньи перекладины» были собраны, я снова был почти в танцевальном настроении. Перекладины были разновидностью трехмерного гимнастического снаряда: огромный неполный икосаэдр, составленный из прозрачных труб, внутри которых флюоресцировал неон, красный и зеленый. Все вместе занимало примерно 14 000 кубометров. В пределах этого участка было разбросано множество крошечных капель жидкости, которые висели подобно неподвижным пылинкам, сверкающим в свете лазера. Яблочный сок.
 Когда Рауль и Гарри в первый раз показали мне модель «Обезьяньих перекладин», я был сражен красотой структурны. Теперь, после бесконечных моделирований и индивидуальных тренировок, я видел в них только сложную совокупность точек опоры для Тома, Линды, Норри и меня во время танца; массив преобразователей векторов движения, рассчитанных на максимум движения с минимальным применением реактивных двигателей.
 Сцена номер два основывалась почти полностью на мускульной силе – парадокс, принимая во внимание техническую мощь, скрыто заложенную в ее создание. Мы будем отталкиваться всеми четырьмя конечностями от «Обезьяньих перекладин» и друг от друга, заимствуя некоторые движения из обихода акробатов на трапециях, а некоторые – из нашего собственного растущего опыта занятий любовью в невесомости. Мы будем непрестанно образовывать и разрушать странные геометрические конфигурации, которые новы даже для танца.
 Мы использовали хореографию, а не усовершенствованные методики.
 «Перекладины» и заложенная в них концепция были слишком велики для Аквариума; а в открытом космосе нельзя допускать ни единой ошибки.) Хотя я обучил каждого танцора его партии и репетировал некоторые из наиболее сложных действий со всей группой, сейчас было наше первое совместное исполнение. Я обнаружил, что мне не терпится посмотреть, что у нас получится на самом деле. Любое компьютерное моделирование не может заменить фактического исполнения; то, что хорошо смотрится в компьютерной модели, может на практике вывихнуть плечо.
 Я собирался уже скомандовать: «По местам!» и начинать, когда Норри сорвалась с места и устремилась ко мне. Конечно, есть только одна возмож– ная причина для этого, так что я тоже отключил радио и ждал. Она ловко затормозила, остановилась рядом со мной и приблизила свой шлем к моему.
 – Чарли, я не хотела тебя торопить. Мы можем вернуться через одиннадцать часов и…
 – Нет, все в порядке, дорогая, – уверил я ее. – Ты права: «Последний срок не ждет». Я только надеюсь, что с хореографией все нормально.
 – Это только первый полный прогон. На модели все получалось потрясающе.
 – Я не об этом. Черт побери, я знаю, что все правильно. Сейчас я уже великолепно умею мыслить сферически. Но я никак не могу решить, хорошо ли это вообще, по сути.
 – Что ты хочешь этим сказать?
 – Мы использовали именно ту хореографию которая была бы ненавистна Шере. Жесткую точно определенную во времени, как набор заданных траекторий.
 Норри зацепилась ногой за мой торс, чтобы воспрепятствовать легкому дрейфу. Она выглядела задумчивой.
 – Шера бы посчитала ее неприемлемой для себя, – сказала она наконец.
 – Но я думаю, что она была бы по-настоящему в восторге, наблюдая за нами. То, что мы делаем, – действительно отличная вещь, Чарли. А ты сам знаешь, как критикам нравится нечто абстрактное.
 – Ага, ты снова права, – сказал я и изобразил свою лучшую улыбку типа «весельчак Чарли». Нечестно начинать сомневаться в тот момент, когда уже поднимают занавес. От этого страдают другие танцоры. – Собственно говоря, ты только что подсказала мне более подходящее название для всего этого бардака: «Синапстракт».
 В ее ответной улыбке было облегчение.
 – Если уж играть словами, то я предпочитаю «С-Крещение».
 – Ага, что-то в этом и правда есть от Каннингэма. Бьюсь об заклад, что старина отправится наверх на следующем же лифте после того, как это увидит. – Я пожал ей руку через р-костюм, добавил: – Спасибо, дорогая. – И снова включил радио.
 – Ладно, мальчики и девочки, давайте подстрелим эту утку. Осторожнее!
 Чтоб никто не смел ломать ноги и оставлять вдов и сирот. Гарри, эти камеры подключены?
 – Программа пошла, – объявил он. – Чтоб вам взорваться!
 Это эквивалент «ни пуха, ни пера» для звездных танцоров.
 Норри вернулась на свое место, я подправил свою собственную позицию, индикаторы на камерах 2 и 4 запылали безумно ярко, и мы оказались на сцене, в то время как со всех сторон огромная вселенная продолжала существовать по-своему.
 Вы не можете долго обманывать жену вроде Норри поддельной веселостью, если за ней не стоит ничего настоящего. И, как я уже говорил, в космосе трудно оставаться в раздумье. Действительно потрясающе было бросать свое тело среди красных и зеленых перекладин, взаимодействуя с энергией трех других танцоров, которые были мне близки, сосредоточившись на отсчете времени в долях секунды и безупречном перемещении тела. Но артист способен на самокритику даже в разгар самого захватывающего представления. Это тот самый извечный критический взгляд на самого себя, который делает столь многих из нас тяжелыми в общении -и который делает нас артистами прежде всего. Последние слова, которые сказала мне Шера Драммон, были: «Делай наше дело, как следует».
 И даже посреди водоворота представления, которое требовало всего моего внимания, оставалось место для внутреннего тихого голоса, который говорил, что это было всего лишь неплохо.
 Я пробовал утешить себя тем, что любой профессиональный артист относится так же к каждому из своих номеров. Но это помогло мне ничуть не больше, чем обычно помогает кому бы то ни было. Так и случилось, что я совершил одну маленькую ошибку в повороте и попытался ее исправить при помощи реактивных двигателей – слишком торопливо; я включил не тот двигатель. Меня с силой швырнуло назад, и я врезался спиной в Тома. Он тоже был обращен ко мне спиной. Наши кислородные баллоны звякнули, и один из моих баллонов взорвался. Как будто лошадь лягнула меня. между лопаток. Перекладины взметнулись вверх и ударили меня по животу и бедрам, переворачивая вверх тормашками. Я оказался больше чем в двадцати метрах от гимнастических снарядов, направляясь в вечность – раньше, чем успел потерять сознание.
 То, что я врезался в перекладины, сыграло свою роль. В результате я был брошен в акробатический кувырок, что накачало воздуха в мой шлем и ботинки, усилило прилив крови к голове и ногам и быстро вывело меня из обморока. Но драгоценные секунды уходили, пока я непослушными мозгами осознал проблему, выбрал отметку и начал правильно разворачиваться. При помощи перспективы, которую мне это дало, я сориентировался, все еще испытывая головокружение. Я интуитивно вычислил, какие двигатели уничтожат вращение, и задействовал их.
 Выполнив этот маневр, было несложно обнаружить перекладины – яркую рождественскую елку в стиле кубизма, которая все уменьшалась в размерах по мере того, как я наблюдал за ней. Она находилась между мной и синим мячиком, на котором я родился. По крайней мере жизнь не наградит меня той смертью, которой умерла Шера. Хотя смерть, которой умер Брюс Кэррингтон, нравилась мне немногим больше.
 Бедра у меня горели нестерпимо, особенно правое, но позвоночник пока не болел. Я еще не сообразил, что он должен болеть. В моем шлемофоне звучали голоса, настойчивые и встревоженные, но я все еще был слишком оглушен, чтобы уловить смысл того, что они говорят. Позже у меня будет время переиграть то, что слышали мои уши. Прямо сейчас в моем мозгу щелкали цифры, и ответы становились все хуже. В воздушном баллоне давление гораздо больше, чем тяга реактивного двигателя. С другой стороны, у меня есть десять направленных двигателей, при помощи которых можно погасить скорость, приданную мне этим взрывным толчком. С третьей стороны, в момент несчастного случая ресурсы моих реактивных двигателей были основательно исчерпаны…
 Даже когда я пришел к выводу, что уже мертв, я продолжал делать все, что мог, чтобы сохранить жизнь. Я один за другим нацелил двигатели в про– тивоположную от перекладин сторону моего центра тяжести и включил их на полную мощность, чтобы работали, пока не исчерпаются окончательно.
 Левая рука, вперед и назад. Правая рука, аналогично. Реактивный двигательна животе. Спина начала побаливать, затем болеть невыносимо, и наконец боль превратилась в настоящую агонию. Это была не локальная острая боль, которой я ждал; болела вся спина целиком. Яне знал, хороший это признак или плохой. Реактивный двигатель на спине – стиснув зубы, чтобы не стонать. Левая рука, вперед и назад…
 Немного нужно сберечь. Я оставил два двигателя на правой руке для мелких маневров в последний момент и осмотрелся, чтобы сообразить, удалось ли мне сделать что-то полезное.
 «Обезьяньи перекладины» продолжали уменьшаться, и довольно быстро.
 Я уже почти пришел в сознание и почувствовал, что ко мне возвращается и способность соображать. Наконец голоса у меня в наушниках приобрели смысл. Первый голос, который я идентифицировал, принадлежал, конечно, Норри – но она не говорила ничего вразумительного, только плакала и ругалась.
 – Эй, Норри, – сказал я так спокойно, как только мог, и она немедленно замолчала. Так же поступили другие. Затем…
 – Держись, дорогой. Я иду!
 – Верно, босс, – согласился Гарри. – Я выслеживал вас радарной пушкой с того момента, как вас отбросило. Компьютер осуществит пилоти– рование.
 – Она до вас доберется! – воскликнул Рауль. – Машина говорит «да». С достаточным запасом горючего она доставит Норри к вам и обратно сюда, Чарли. Она говорит «да».
 И впрямь, совсем рядом с перекладинами я различил «Семейную машину», развернутую носом ко мне. Она уменьшалась не так быстро, как перекладины
 – но все-таки уменьшалась. В чертовски неприятную переделку я угодил из– за этой жестянки с воздухом.,
 – Босс, – настойчиво спросил Гарри, – ваш костюм в порядке?
 – Ага, все нормально. Сила толчка была направлена наружу. Даже второй баллон не поврежден.
 Моя спина запульсировала болью от одной только мысли об этом. И, да будь оно проклято, видимый диск машины определенно уменьшался – не так уж сильно, но явно не возрастал. И именно этот момент из всех возможных я выбрал, чтобы вспомнить, что гарантия на программное обеспечение компьютера машины истекла три дня назад.
 «Скажи что-нибудь героическое, прежде чем застонать».
 – Хорошо, это улажено, – бодро сказал я. – Напомните мне… Эй! Что с Томом?
 – Мы с ним разобрались, – кратко сказал Гарри. – Он пока находится в пространстве, но телеметрия сообщает, что он живой и в порядке.
 Неудивительно, что Линда молчала. Она молилась.
 – В доме есть врач? – задал я риторический вопрос.
 – Я вызвал Скайфэк. Пэнзелла в дороге. Мы доставляем дом на реактивных двигателях, чтобы забрать Тома внутрь.
 – Ступайте туда, все трое. Вы ничем здесь, снаружи, не поможете. Рауль, позаботьтесь о Линде.
 – Ага.
 Упала тишина – за исключением, конечно, до сих пор не слышимого дыхания и шороха одежды.
 Норри опять заплакала, но тотчас справилась с собой. Диск теперь увеличивался в размерах. Мне приходилось пристально всматриваться и измерять его при помощи большого пальца, но не было сомнений в том, что он рос.
 – Слушай, Норри, ты меня обгоняешь, – сказал я, стараясь поддерживать легкий тон.
 – Так и есть, – согласилась она, и, когда скорость роста диска как раз стала заметной без труда, корона пламени ее двигателя погасла. – Что за..?
 Представьте себе геометрию происходящего. Я покидаю «Обезьяньи перекладины» в адском кувырке. Возможно, проходит целых тридцать секунд, прежде чем Норри оказывается в седле и дает шпоры. Компьютер разгоняет ее до скорости выше моей, поддерживает такую скорость, затем делает разворот и начинает тормозить, чтобы Норри начала возвращаться к перекладинам как раз в тот момент, когда наши курсы пересекутся. Малость хитро, чтобы человек рассчитал это своим умом, но отнюдь не проблема для баллистического компьютера, хотя бы наполовину такого же отличного, как наш. Первым камнем преткновения было топливо. Норри непременно должна была отключить двигатель точно на полпути запланированного потребления топлива. Она использовала половину содержимого резервуаров горючего.
 Компьютер рассчитал, что при этих скоростях наша встреча в точке пересечения в некоторый момент времени возможна. Компьютер отключил ускорение с машинным эквивалентом довольной ухмылки. Я произвел в уме примитивные арифметические подсчеты, основанные на догадках и, конечно, с немалой погрешностью. И я побледнел и похолодел в своем пластиковом мешке.
 Вторым камнем преткновения оказался воздух.
 – Гарри, – выкрикнул я, – рассчитай для меня этот маневр еще раз, но включи в расчет следующие данные. Кислорода осталось…
 – О Господи Иисусе, – сказал он, потрясенный, и повторил цифры, которые я ему продиктовал. – Держитесь.
 – Чарли, – встревоженно начала Норри, – о Боже мой, Чарли!
 – Погоди, малыш. Погоди. Может, еще все в порядке.
 Тон Гарри был похоронным.
 – Ничего хорошего, босс. У вас уже кончится воздух к тому моменту, когда она доберется. И у нее кислород будет почти на нуле, когда она вернется.
 – Тогда поворачивайся кругом и марш обратно прямо сейчас, дорогая, – сказал я как можно мягче.
 – Черт побери, нет! – воскликнула она.
 – К чему рисковать своей шеей, дорогая? Я уже похоронен… похоронен в космосе. Теперь отправляйся…
 – Нет.
 Я попробовал грубость.
 – Тебе так нужен мой труп?
 – Да!
 – Зачем? Чтобы подвесить над Чуланом?
 – Нет. Чтобы с ним летать.
 – Чего?
 – Гарри, проложите мне курс, который доставит меня к нему раньше, чем у него кончится воздух. Забудьте о возвращении. Рассчитайте встречу за минимальное время.
 – Нет! – взревел я.
 – Норри, – честно сказал Гарри, – нет ничего, чтобы доставить вас обратно. Поблизости нет другого корабля. Ваши двигатели больше не работают. Если вы не повернете, вы не сможете вернуться сюда – вы даже не сможете прекратить удаляться. У вас больше воздуха, чем у него, но даже ваших совместных запасов воздуха не хватит одному из вас, чтобы продержаться до прибытия помощи. Даже если мы сможем не потерять вас из виду.
 Это была самая длинная речь, которую я когда-либо слышал от Гарри.
 – Будь я проклята, если соглашусь быть вдовой! – взорвалась Норри и включила двигатель ручным управлением. Теперь она была так же мертва, как и я.
 – Проклятие! – взревели одновременно мы с Гарри. Затем я вскричал:
 – Помоги ей, Гарри!
 – Я помогаю! – крикнул он и, бесконечное время спустя, печально сказал:
 – Ладно, Норри, можешь отправляться. Новый курс заложен в компьютер.
 Она продолжала быть мертвой. Она была мертва с того момента, как включила двигатель. Но по крайней мере теперь мы умрем вместе.
 – Хорошо, – сказала она все еще сердито, но смягчаясь. – Двадцать пять лет я хотела быть твоей женой, Армстед. – Будь я проклята, если буду твоей вдовой.
 – Гарри, – сказал я, зная, что это безнадежно, но не в силах капитулировать, – пересчитай, что будет, если мы оставим машину, когда в ней кончится топливо, и используем все реактивные двигатели скафандра Норри одновременно. Они не настолько исчерпались, как мои.
 Гарри было чертовски трудно – использовать два пальца, чтобы направляться к дому на максимальном ускорении, а остальными удерживать большой терминал компьютера и нажимать на клавиши. Раулю и Линде, должно быть, было еще труднее – тащить домой потерявшего сознание Тома и видеть, как разваливается на глазах работа, которой они отдали столько времени и сил.
 – Забудьте об этом, босс, – сказал Гарри почти сразу. – Вас двое.
 – Ну ладно, – отчаянно сказал я. – Может, нам удастся променять воздух для дыхания на толчок?
 Он, наверное, был в таком же отчаянии, как и я. Он действительно принялся решать эту задачу.
 – Ну да. Вы можете начинать возвращаться. Доберетесь сюда меньше, чем за день. Но на это уйдет весь ваш воздух без остатка. Вы мертвы, босс.
 Я кивнул – глупая привычка; мне казалось, что я от нее избавился.
 – Я так и думал. Спасибо, Гарри. Удачи вам с Томом.
 Норри не сказала ни слова. Через некоторое время компьютер снова отключил ее двигатель, подогнав его уровень наилучшим образом, чтобы до– ставить ее ко мне побыстрее с учетом наличного топлива. Сияние вокруг машины (теперь явно возрастающей) погасло, а Норри продолжала молчать.
 Мы все молчали. Было либо нечего сказать, либо слишком много, никаких промежуточных вариантов. Гарри сообщил, что добрался домой. Он дал Норри ее данные на поворот, вернул ей ручное управление и вместе с остальными отключился.
 Звук дыхания двух человек практически не слышен.
 Норри добиралась до меня долго, достаточно долго, чтобы боль в спине уменьшилась до всего лишь невероятной. Когда Норри оказалась так близко, что я ее увидел, мне пришлось призвать всю свою дисциплину, чтобы не использовать остатки топлива на то, чтобы рвануться к ней. Не то, чтобы имело смысл его беречь. Но соприкосновение в открытом космосе похоже на обгон автомобиля на скоростной полосе. Одному из участников лучше поддерживать постоянную скорость. Две переменных – это слишком много.
 Норри проделала маневр четко, как по учебнику, и замерла на расстоянии конца страховочного троса относительно меня.
 Точность была ни к чему. Но вы не прекращаете попытки выжить только потому, что компьютер сообщает, что это невозможно.
 В ту же долю секунды, когда она прекратила торможение, Норри выстрелила страховочный трос. Грузик на конце легонько стукнул меня по груди: весьма впечатляющая меткость, даже учитывая вспомогательное действие магнита. Я судорожно вцепился в трос и только через несколько секунд сосредоточенных усилий выпустил его из рук и привязал к своему поясу. Я до сих пор не отдавал себе отчета, как я был напуган и одинок.
 Как только Норри уверилась, что трос закреплен надежно, она включила механизм, и машина притянула меня.
 – Кто сказал, что никогда нельзя поймать кэб, если он вам нужен? – заявил я; но зубы мои стучали, и это испортило эффект.
 Норри все равно улыбнулась и помогла мне взобраться на заднее сиденье.
 – Куда едем, приятель?
 Внезапно я не смог придумать ничего смешного. Если бы фюзеляж машины не был таким крепким, я бы смял его коленями.
 – Куда угодно. Куда вы едете, – просто сказал я.
 Норри развернулась на своем сиденье и запустила двигатель.
 Нужна действительно чуткая рука, чтобы точно пилотировать трактор вроде «Семейной машины», особенно с грузом. Очень трудно сохранить центр тяжести, и управление запутанное – вы должны предугадывать ее поведение, иначе машина начнет вращаться и потеряет равновесие. Танцор, разумеется, справляется с делом сложной балансировки массы лучше, чем любой из пилотов Космической Команды, кроме самых опытных. А Норри была лучшей из нас шестерых. Но сейчас она превзошла себя.
 Она даже превзошла расчеты компьютера. Это не слишком удивительно:
 всегда есть немного больше топлива, чем сообщают приборы. Но, конечно, этого было слишком мало, чтобы иметь какое-то значение. Мы по-прежнему были мертвы. Но через некоторое время отдаленный красно-зеленый сфероид перестал уменьшаться. Приборы подтвердили это. Еще через более долгий промежуток времени я смог убедить себя, что он даже растет. Естественно, именно в этот момент вибрация у меня под ногами прекратилась.
 Все то время, что мы ускорялись, я сгорал от желания заговорить, но держал рот закрытым из опасения отвлечь внимание Норри. Теперь мы сделали все, что могли. Больше нам ничего не оставалось в жизни, кроме возможности говорить. А у меня снова исчез дар речи. Молчание нарушила Норри, и ее тон был именно таким, как нужно.
 – Хм… вы не поверите, но у нас кончилось горючее.
 – Ни фига себе шуточки! Откройте дверцу, я выхожу из машины. Со мной такой номер не пройдет! («Спасибо, дорогая!»)
 – Ха! Не переживайте. Отсюда нам вниз, с горы. Только подтолкнуть чуть-чуть нашу колымагу, и доедем до самого дома.
 – Эй, послушайте, – сказал я, – когда вы управляете машиной, вот эдак вертя задницей, это и называется «задний ход»?
 – О Чарли! Я не хочу умирать.
 – Ну так не умирай.
 – Для меня еще не все было потеряно.
 – Норри! – Я схватил ее сзади за плечо. К счастью, я сделал это левой рукой, приведя в действие лишь те двигатели, в которых не было горючего.
 Настала тишина.
 – Прости, – сказала она наконец, все еще отворачиваясь от меня. – Я сделала выбор. Эти несколько минут вместе с тобой здесь стоят того, что я за них заплатила. У меня просто нечаянно вырвалось. – Она фыркнула в свой адрес. – Я зря трачу воздух.
 – Не могу придумать ничего лучшего, на что бы стоило тратить воздух, чем разговор с тобой. Из того, что можно делать в р-костюме, я имею в виду.
 Я тоже не хочу умирать. Но если так получилось, я рад, что ты рядом. Это эгоизм?
 – Нет. Я тоже рада, что ты здесь, Чарли.
 – Проклятие, это я виноват, что мы здесь. Если б не я, ничего бы не случилось. – Я умолк и нахмурился. – Вот что беспокоит меня больше всего, по-моему. Я иногда пытался угадать, что меня в конце концов убьет.
 Конечно, я был прав: собственная проклятая глупость! Я отвлекся. И ткнул пальцем не туда, куда нужно. О черт возьми, Норри!
 – Чарли, это был несчастный случай.
 – Я отвлекся. Был невнимателен. Думал об этом проклятом последнем сроке и в результате как раз его провалил!
 (Я был очень близок к чему-то в тот момент; к чему-то более важному, чем моя собственная смерть.)
 – Чарли, это пустой треп. По крайней мере половина вины ложится на придурка, который проверял этот кислородный баллон на фабрике. Не говоря уж о потрясающем идиоте, который забыл заправить топливом машину сегодня утром.
 Мы выполняем эту обязанность по очереди.
 – И кто этот идиот? – спросил я, прежде чем успел подумать.
 – Тот же самый идиот, который стартовал, не захватив дополнительного воздуха. Я.
 Ее слова вызвали неловкую тишину. Я начал думать, что бы сказать такого, имеющего смысл или полезного. Или сделать. Давайте разберемся. У меня было меньше восьмой части баллона воздуха. У Норри, возможно, целый баллон и еще четверть: она использовала не так много воздуха для упражнений. (Оборудование Космической Команды, как и стандартные скафандры НАСА до них, содержит воздуха примерно на шесть часов. Р– костюм звездного танцора имеет запас воздуха только на половину этого срока, но наши скафандры красивее. И у нас всегда есть рядом сколько угодно сосудов с кислородом, привязанных ко всем нашим камерам.) Я потянулся вперед, отстегнул ее полный кислородный баллон, и молча передал ей через плечо. Она так же молча приняла его и вынула набор средств первой помощи из отделения на рукавице скафандра. Оттуда она вынула трубку в форме буквы «Y», убедилась, что оба верхних конца запе– чатаны, и воткнула трубку нижним концом в сосуд с воздухом. Из набора она достала две удлинительные трубки и присоединила их к концам буквы «Y».
 Все устройство она прикрепила к боку машины до тех времен, пока оно нам не понадобится. Воздушный коктейль с двумя соломинками. Затем она с трудом развернулась на сиденье, пока не оказалась лицом ко мне.
 – Я тебя люблю, Чарли.
 – Я тебя люблю, Норри.
 Никогда не верьте, если кто-нибудь скажет вам, что обниматься в р– костюме – пустая трата времени. Обниматься – никогда не бывает пустой тратой времени. Спина у меня болела страшно, но я не обращал внимания.
 Шлемофон затрещал на другой радиоволне: вызывал Рауль, который добрался до Тома и Линды.
 – Норри? Чарли? Том в порядке. Врач скоро прибудет, Чарли, но к тому времени, как он доберется, вам это уже не поможет. Я вызвал Космическую Команду, здесь рядом нет регулярных трасс, вообще ничего нет по соседству.
 Что нам делать, проклятие, Чарли, что нам делать?
 Гарри, должно быть, был очень занят с Томом, иначе он бы уже отобрал микрофон.
 – Вот что ты должен сделать, приятель, – сказал я спокойно, разделяя слова, чтобы он утих. – Нажми на кнопку «запись», ладно? Теперь подключи динамики, чтобы Линда и Том были свидетелями. Готово? Хорошо. «Я, Чарльз Армстед, находясь в здравом уме и трезвой памяти…»
 – Чарли!
 – Не испортите пленку, приятель. У меня нет времени делать слишком много дублей, и мне есть чем заняться получше. «Я, Чарльз Армстед…» Это не заняло слишком много времени. Я оставил все Компании и сделал Толстяка Хэмфри полноправным партнером. «Ле Мэнтнан» закрылся месяц назад, его удушила бюрократия. Затем настала очередь Норри, и она повторила меня почти дословно.
 Что оставалось делать после этого? Мы попрощались с Раулем, с Линдой и с Гарри, постаравшись сделать прощание как можно короче. Затем мы выключили наши радио. Норри было неудобно сидеть на сиденье лицом назад; она снова уселась обычным .образом, а я обнял ее, сзади, как пассажир мотоцикла. Наши шлемы соприкасались. О чем мы тогда говорили, вас действительно не касается, черт побери.
 Уходили минуты часа – самого полного часа, какой когда-либо был в моей жизни. Вокруг нас простиралась бесконечность. Мы оба были невеж– дами в астрономии, и мы давали собственные имена созвездиям во время нашего медового месяца. Банджо. Злобно глядящий зверь. Охапка сена Ориона. Большой кальян и Маленькая трубка. Три близкие звезды неподалеку от Млечного Пути естественно стали Тремя Мушкетерами. Таким вот образом. Теперь, спустя многие месяцы, мы перебираем их имена снова, возрождая этот медовый месяц. Мы говорили о наших несбывшихся планах и надеждах. Мы по очереди теряли силу духа и по очереди утешали друг друга, а потом мы потеряли силу духа одновременной утешали друг друга тоже одновременно. Мы рассказали друг другу те последние тайны, которые хранят даже супруги, счастливые в браке. Дважды мы согласились снять р– костюмы и покончить с этим. Дважды мы передумали. Мы говорили о детях, которых не завели, и о том, как хорошо для них, что мы их не завели. Мы пили сладкую воду из трубок в шлемах. Мы говорили о Боге, о смерти, о том, как нам неудобно и как это глупо – умирать в неудобном положении; как глупо умирать вообще.
 – Нас убило напряжение спешки, – сказал я в конце концов. – Мы так торопились успеть к какому-то идиотскому, проклятому, крайнему сроку.
 Жуткая спешка. Но зачем? Теперь наш метаболизм не позволит высадиться нам на необитаемом острове космоса. Что-то здесь было не то. (в тот момент я был очень близок к истине, очень.) Чего мы так боялись? Что такого есть на Земле, что мы рисковали своими шеями, чтобы это сохранить?
 – Люди, – серьезно ответила Норри. – Красивые места. Здесь, наверху, не очень-то много ни тех, ни других.
 – Ага, места. Нью-Йорк. Торонто. Чесспулс.
 – Нечестно. Остров принца Эдуарда.
 – Ага, и сколько мы могли там провести времени? И сколько времени осталось до того, как там тоже вырастет проклятый город?
 – Люди, Чарли. Хорошие люди.
 – Семь миллиардов людей, копошащихся в одном распадающемся муравейнике.
 – Чарли, взгляни сюда. – Она показала на Землю. – Ты видишь «оазис в космосе»? Кажется ли он тебе перенаселенным?
 Она меня поймала. Только в космосе могло создаться такое потрясающее впечатление от нашей родной планеты – сплошная, обширная, нетронутая дикая природа. Нигде никого на большой части Земли, и только изредка мерцание огней или крошечная мозаика служат свидетельством существо– вания человека. Человек, возможно, загрязнил до предела атмосферу планеты
 – по краям на закате она выглядит не толще яблочной кожуры – но он пока почти не оставил видимых отсюда отметин на поверхности родной планеты.
 – Нет, не кажется. Но на самом деле это так, ты сама знаешь. У меня там все время болит нога. Там воняет. Там грязно, полно микробов, там все пропитано злом, окутано безумием, по пояс погружено в отчаяние. Не знаю, за каким чертом я вообще хотел туда вернуться!
 – Чарли!
 Я понял, как громко кричал, только когда обнаружил, что ей пришлось сильно повысить голос, чтобы перекричать меня. Я замолчал, ужасно злой на себя. «Ты снова хочешь капризничать? Что, последнего раза тебе было мало?» «Извини, – ответил я себе. – Я просто никогда еще не умирал».
 – Прости, дорогая, – сказал я вслух. – Мне кажется, я просто несильно интересовался Землей с тех пор, как закрыли «Ле Мэнтнан».
 Я начинал это говорить, как шутку, но прозвучало несмешно.
 – Чарли, – сказала она странным голосом.
 «Вот видишь? Теперь она заведет этот разговор, все сначала».
 – Да?
 – Почему «Обезьяньи перекладины» то вспыхивают, то гаснут?
 Я сразу проверил воздушный баллон, затем соединительную «Y»-трубку, клапаны. Нет, с воздухом у нее было все в порядке. Тогда я посмотрел.
 Никаких сомнений. «Обезьяньи перекладины» мигали вдалеке – иллюминация на рождественской елке, светомузыка со вспышкой. Я снова тщательно проверил кислород, чтобы убедиться, что мы не галлюцинируем оба, после чего опять обнял ее.
 – Странно, – сказал я. – Не могу себе представить неполадки, из-за которых электрическая цепь вела бы себя таким образом.
 – Наверное, что-то попало в солнечный энергетический экран и заставило его вращаться. – Может быть. Но что?
 – Черт с ним, Чарли. Возможно, это Рауль пытается нам сигнализировать.
 – Если это так, действительно черт с ним. Я больше ничего не хочу сказать, и будь я проклят, если я что-то хочу услышать. Не включай чертовы наушники. О чем мы говорили?
 – Мы решили, что на Земле хреново.
 – Так оно и есть. Даже хуже. Почему там вообще хоть кто-то живет, Норри? Впрочем, это тоже к черту.
 – Не такое это плохое место. Мы там встретились.
 – Правда. – Я обнял ее покрепче. – Я думаю, мы счастливые люди.
 Каждый из нас нашел свою вторую половинку. И даже до того, как умер.
 Сколько таких счастливчиков?
 – Том и Линда, я думаю. Диана и Говард в Торонто. Не могу вспомнить больше никого, о ком бы я знала это наверняка.
 – Я тоже. Вокруг было больше удачных браков, когда я был ребенком.
 Перекладины замигали вдвое чаще. Второй невероятный метеор? Или оторвалась часть панели, отчего остальное стало вращаться быстрее? Это не– приятно отвлекало, и я повернулся так, чтобы не видеть.
 – Мне кажется, я никогда толком не понимал, как неправдоподобно мы счастливы. Жизнь, когда в ней есть ты, это потрясающая штука.
 – О Чарли! – всхлипнула она, поворачиваясь в моих объятиях.
 Несмотря на то, что это было так сложно, она развернулась на сиденье и снова обняла меня. Р-костюм впился мне в шею, наушник с этой стороны царапал ухо, ее сильные руки танцовщицы разбудили ад в моей больной спине, но я не жаловался. Пока ее хватка неожиданно не стала еще сильнее.
 – Чарли!
 – Мммм!
 Она слегка ослабила хватку, но продолжала держаться за меня.
 – Что это за черт?
 Я перевел дух.
 – Ты о чем? – Я повернулся на сиденье, чтобы посмотреть назад. – Что за черт – что?
 Мы оба сорвались с сидений машины и повисли на страховочных тросах, оглушенные.
 Это было фактически над нами, в пределах сотни метров, такое невозможно огромное, с такими искаженными близким расстоянием пропорциями, что нам потребовалось несколько секунд, чтобы распознать, идентифицировать это как космический корабль. Моей первой мыслью было, что к нам заплыл в гости кит.
 «ЧЕМПИОН», – гласили толстые красные буквы, протянувшиеся через нос корабля. И ниже: «Космическая Команда Объединенных Наций».
 Я бросил взгляд через плечо, на Норри, затем еще раз проверил воздушную трубку. «Никаких регулярных трасс», – сказал я бессмысленно и включил радио.
 Голос был невероятно громкий, но статический шум был настолько сильнее, что я сразу понял: говорят не в микрофон, а обращаются к кому-то в той же комнате. Я помню каждый слог.
 – …пые чертовы придурки слишком дурные, чтобы включить радио, сэр.
 Кому-то придется вылезти и потрясти их за плечо.
 Снова не в микрофон знакомый голос разразился гулким смехом, и радист присоединился к нему. Мы с Норри слушали смех, не в силах заговорить.
 Часть меня раздумывала, не засмеяться ли мне тоже, но решила, что я рискую не суметь замолчать.
 – Господи Иисусе, – сказал я наконец. – Как далеко человек должен забраться, чтобы побыть немного наедине со своей женой?
 От неожиданности настала тишина. Затем там схватили микрофон, и знакомый голос взревел:
 – Ах ты, сукин сын!
 – Но раз уж вы проделали весь этот путь, майор Кокс, – великолепно произнесла Норри, – мы, так и быть, зайдем к вам выпить пива.
 – Глупый сукин сын, – донесся издалека голос Гарри. – Глупый сукин сын.
 «Обезьяньи перекладины» перестали мигать. Сообщение дошло до нас.
 – После вас, любовь моя, – сказал я, отстегивая воздушный резервуар.
 В тот момент, когда я добрался до шлюза, мои последние реактивные двигатели заглохли. Билл Кокс встретил нас в шлюзе с тремя порциями пива.
 Мое оказалось превосходным.
 Те два глотка, которые мне достались до того, как началась суматоха.
 Как Филипп Нолан, я отрекся вслух от некоторых вещей – и был услышан.
 Я сделал эти два глотка сразу, и больше мне не досталось. Офицеры и команда откровенно глазели на нас с Норри. При первом глотке я, естественно, решил, что они потрясены тем, что кто-то оказался настолько глуп, чтобы при аварии выключить радио. Ну, я же не думал о смерти как об аварии. Но при втором глотке я заметил некоторую специфическую особенность в том, как они глазели. За одним-двумя исключениями женщины из команды разглядывали меня, а мужчины – Норри. Я не вполне забыл, во что мы были одеты под р-костюмами. Там просто нечего было забывать. Мы были прилично прикрыты из гигиенических соображений, но только-только.
 А то, что обычно на земном видеоэкране, едва ли часто встретишь в помещении военного корабля.
 Билл, конечно, был слишком джентльменом, чтобы обратить на это внимание. Или, возможно, он понял, что в данной ситуации единственное, что можно сделать практического, так это ее проигнорировать.
 – Значит, сведения о вашей кончине были преувеличены, а?
 – Напротив, – сказал я, вытирая подбородок рукавицей. – В них забыли упомянуть про наше воскрешение. Что, с моей точки зрения, самая су– щественная часть. Спасибо, Билл.
 Он ухмыльнулся и торопливо сказал не слишком понятную вещь:
 – Только не задавайте мне очевидных вопросов. При этих словах его глаза слегка забегали. На Земле или при ускорении они бы забегали из стороны в сторону. В невесомости рефлексы действуют несколько иначе, к тому же его «вертикальное» положение не совпадало с моим. Так что его зрачки описали двойные круги, возможно сантиметр в диаметре, и вернулись к нам.
 Совершенно ясно было, в чем тут дело. Ответы на мои следующие очевидные вопросы были секретной информацией. Нужно подождать. Хмм.
 Я сильно сжал руку Норри – без надобности, конечно, -и попытался найти безобидный ответ.
 – Мы в вашем распоряжении, – вот все, что у меня получилось.
 Он отвел глаза. Затем за долю секунды он решил, что я не подразумеваю то, что ему показалось, и его усмешка вернулась.
 – Вам нужно принять душ и немного поесть. Следуйте за мной ко мне в каюту.
 – Ради душа, – сказала Норри, – мы последуем за вами через ад.
 Мы отправились.
 Это была моя вторая возможность прогуляться, как туристу, по настоящему военному кораблю. И снова я был слишком занят, чтобы обращать на него внимание. Неужели Билл действительно ожидает, что его команда поверит, будто он всего лишь подобрал парочку автостопщиков?
 Каждый раз, как только мы оказывались за пределами слышимости кого бы то ни было, я пытался раскачать Билла на ответ. Но в военных кораблях Космической Команды воздушное давление так низко, что звук расходится плохо. Он пренебрегал моими вопросами – а насколько выразительны подошвы ботинок человека?
 Наконец мы добрались до его каюты и оказались внутри. Он прислонился спиной к стенке, повис лицом к нам в полностью расслабленной «сгорбленной позе космонавта» и бросил нам пару странных приспособлений. Я осмотрел штуковину, которая досталась мне. Она напоминала наручные часы с приделанным к ним миниатюрным феном для сушки волос. Затем он бросил нам пару сигарет. Я поймал их. Приоритеты масс в военных кораблях отличаются от приоритетов в проектах, которые по существу представляют собой роскошь, как наш проект или операция Скайфэк. Воздушная система «Чемпиона» была примитивной, не только с низким давлением, но и неэффективная. Наручные приспособления были со– вмещенными очистителями воздуха и пепельницами. Я застегнул свою штуковину на запястье и зажег сигарету.
 – Майор Вильям Кокс, – представил я формально, – Норри Армстед. И наоборот.
 Разумеется, невозможно поклониться, когда ваши плечи пристегнуты липучками к стене. Но Биллу удалось обозначить поклон. Норри ответила ему тем, что мы называем реверансом в невесомости – движение, на разработку которого мы однажды потратили день, исходя из теоретических сооб– ражений, что когда-нибудь нам может понадобиться кланяться живой публике. Реверанс в невесомости невозможно описать, но посмотреть на это стоит. Это настолько же сексуально, насколько изящно и вежливо.
 Билл заморгал, но быстро пришел в себя.
 – Большая честь для меня, миссис Армстед. Я видел все пленки, которые вы выпустили, и… ну, это легко истолковать неправильно, но вы – ее сестра.
 Норри улыбнулась.
 – Благодарю вас, майор…
 – Билл.
 – …Билл. Это высокая похвала. Чарли мне много о вас рассказывал.
 – А мне о вас. Одной пьяной ночью, когда мы встретились на Земле уже после этого.
 Я помнил ту ночь, но не разговор – за несколько недель до того, как я по– настоящему осознал, что люблю Норри. Мое подсознание сообщает мне только то, что я по его мнению должен знать.
 – Теперь вы должны меня простить, – продолжал он и я только сейчас заметил, что он спешит. – Я бы очень хотел поболтать, но не могу.
 Пожалуйста, снимайте ваши р-костюмы побыстрее.
 – Даже больше, чем душу, Билл, я бы обрадовался некоторому количеству ответов, – сказал я. – Что за черт привел вас к нам как раз в тот момент, когда мы влипли в эту историю? Я не верю в чудеса – во всяком случае, в чудеса такого рода. И почему секретность?
 – Да, – вмещалась Норри, – и почему ваше собственное Наземное Управление не знало, что вы находитесь в этом районе?
 Кокс поднял обе руки.
 – Ууа. Чтобы ответить на ваши вопросы, нужно не меньше двадцати минут. Через… – он глянул на часы, – меньше чем через три минуты мы набираем ускорение два g. Вот почему я хочу, чтобы вы сняли костюмы, иначе на моей кровати удобно разместятся кислородные баллоны, а вам самим будет чертовски неуютно.
 – Чего? Билл, что за черт? Что вы такое говорите? Набирать ускорение – зачем? Наш дом отсюда в нескольких десятках километров.
 – Ваших друзей заберет тот же самый шаттл, который привез доктора Пэнзеллу, – сказал Кокс. – Они присоединятся к нам на Скайфэке через не– сколько часов. Но вы двое ждать не можете.
 – Зачем это все?! – вскричал я. Мы с Биллом встретились взглядами, он попытался сопротивляться, но проиграл.
 – Проклятие, – сказал он. Затем помолчал. – У меня строгий приказ ничего вам не говорить. – Он бросил взгляд на хронометр. – И мне действительно пора возвращаться на мостик. Послушайте, если вы мне поверите и выслушаете внимательно, я изложу вам все двадцать минут в двух словах, о'кей?
 – Я… да-а. Говори.
 – Были снова замечены чужаки, они где-то рядом с Сатурном. Они просто находятся там, и все. Поразмыслите над этим.
 Он тотчас ушел, но еще прежде, чем он вышел за дверь, я уже наполовину выбрался из р-костюма, а Норри дотянулась до застежек на правой половине капитанской койки. И мы оба начинали испытывать ужас. Снова.
 «Поразмыслите над этим», сказал Билл. Чужаки уже один раз явились и без обиняков по стучали к нам в дверь. Их встретили орудийным залпом в виде Шеры. Они немного научились правилам приличия. На этот раз они остановились у ворот, прокричали «Привет этому дому!» и стали благоразумно ждать. (Сатурн находился как раз у нас за воротами – насколько я помню, именно в тот момент планировалась пилотируемая экспедиция к Сатурну из традиционно туманных научных побуждений.) Чужаки, несомненно, явились ради переговоров.
 Ну вот: если бы вы были Генеральным секретарем, кого бы вы послали на переговоры? Космических Командос? Выдающихся политиков? Видных ученых? Скорее всего вы бы послали ваших наиболее современных и гибких дипломатов, разумеется, насколько я вправе судить.
 Но исключили бы вы единственных в пределах человеческого космоса артистов, которые продемонстрировали действенное умение говорить с чу– жаками на общем жаргоне?
 Я был призван на службу – в моем возрасте. Но это был только первый шаг в логической цепочке. История с запуском зонда к Сатурну наделала достаточно шумихи в средствах массовой информации, чтобы привлечь даже мое внимание, потому что это было задание для команды камикадзе. В которую мы и попали.
 Поразмыслите над этим. С какой бы целью они ни планировали послать нас на Сатурн, это наверняка займет длительное время. Я смутно припоми– нал, что упоминалась цифра шесть лет. Любой переход на расстояние такого порядка необходимо будет провести почти целиком в невесомости. Можно обеспечить вращение корабля, чтобы поддерживать гравитацию на концах,
 – но вращение такого небольшого объекта, чтобы создать 1 g, приведет к та– кому большому эффекту Кориолиса, что каждый, кто не захочет терять сознание или испытывать рвоту, вынужден будет шесть лет лежать плашмя.
 Или висеть как обезьяна на спортивном канате – ничуть не более практично.
 Если только мы не откажемся от участия в проекте, нам никогда больше не попасть на Землю. Мы будем изгнанниками в невесомости, высаженными на необитаемом острове космоса. Вот что будет наградой за то, что мы послужим переводчиками между кучкой дипломатов и существами, из-за ко– торых погибла Шера.
 В том случае, если мы вообще останемся в живых.
 В любое другое время я был бы слишком потрясен этими последствиями, чтобы мой мозг смог в них разобраться; ум мой испуганно повторял бы рассуждения по кругу. Если я не смогу отстоять свою точку зрения в разговоре с тем, кто бы ни ждал нас на Скайфэке (почему именно Скайфэк?), мы с Норри больше никогда не отправимся на прогулку, никогда не побываем на море, никогда не посетим концерт. Нам больше не придется дышать неконсервированным воздухом, пользоваться вилкой, бродить под дождем, есть свежую пищу. Мы будем мертвы для мира («S.I.C. TRANSIT…
 gloria mundi», шепнула память. Когда я скаламбурил на Земле, это было довольно забавно). И все же я спокойно и уверенно смотрел фактам в лицо.
 Не прошло еще и часа с тех пор, как мы навсегда распрощались со всем этим.
 И еще с немалым количеством других более важных вещей, которые в данном случае, похоже, был шанс сохранить. Дышать. Есть. Спать. Думать.
 Заниматься любовью. Ощущать неудобство. Чесаться. Испражняться.
 Ворчать. О, этот список бесконечен – и нам вернули все это, еще по крайней мере на шесть лет! Черт, сказал я себе, мы в лучшем положении, чем большинство городских обитателей. Мало кто из них ходит на прогулки, на концерты, ездит к морю, дышит свежим воздухом и ест свежую еду. Со всеми этими воздушными шлюзами и фильтрами в носу горожане так мало наслаждаются, казалось бы, доступными радостями жизни, что они с таким же успехом могли бы болтаться на орбите. А сколько из них уверены в том, что проживут нормально еще шесть лет? Я еще не мог себе представить путешествия к Сатурну, а того, что ждет нас в конце его, – и подавно, но точно знал, что в космосе нет ни фанатиков, ни фигляров, ни душителей, ни полоумных шоферов. Здесь не выставляют из квартиры за неуплату аренды, здесь не бывает нехватки бензина, расовых беспорядков, войн между мафиями, аварий атомных электростанций… «Что об этом думает Норри?» Мне понадобилось несколько минут, чтобы додумать до этого места. Когда я повернул голову, чтобы увидеть лицо Норри, зазвучал сигнал, пред– упреждающий об ускорении. Норри тоже повернула голову. Наши носы оказались в сантиметре друг от друга. Я видел, что она также размышляла над этим всем, но не мог понять, что именно она думает.
 – Мне кажется, я не слишком против того, чтобы лететь, – сказал я.
 – Я очень хочу лететь! – пылко сказала она.
 Я моргнул.
 – Филипп Нолан был Человеком Без Страны, – сказал я,-и он об этом не беспокоился. Мы с тобой будем Парой Без Планеты.
 – Это неважно, Чарли.
 Прозвучало второе предупреждение.
 – Мне казалось, что для тебя это было важно не так давно, в машине, когда я ругал Землю.
 – Ты не понимаешь. Эти скоты убили мою сестру. Я хочу выучить их язык так, чтобы проклясть их.
 В этом был смысл.
 Но размышление об этом радости не доставляло. Два g застигли нас обоих с головами, повернутыми набок. Наши щеки расплющились о койку, шеи перекрутило. Спустя целую вечность поворот дал нам достаточно времени, чтобы вернуть головы на место, а затем еще на одну вечность настало тор– можение.
 Были еще «малые» маневренные ускорения, а затем прозвучал сигнал «ускорение окончено». Мы отстегнули ремни и позаимствовали одежду из шкафа Билла. К этому времени вернулся и сам Билл. Он глянул на синяки и царапины, которые были у нас на противоположных щеках, и фыркнул:
 – Пташки-голубки. Ладно, все на берег. Время поговорить.
 Он вынул одежду наших размеров, щетку и расческу.
 – С кем? – спросил я, торопливо одеваясь.
 – С Генеральным секретарем Объединенных Наций, – просто сказал он.
 – Господи Иисусе.
 – Вроде того, – согласился Билл.
 – Как с Томом? – спросила Норри. – Он в порядке?
 – Я говорил с Пэнзеллой, – ответил Билл. – С Мак-Джилликади все нормально. Он некоторое время будет похож на клубничный йогурт, но ни– каких серьезных повреждений…
 – Слава Богу.
 – Пэнзелла привезет его сюда вместе с остальными через… – он сверился со своим хронометром, – …через пять часов.
 – Нас всех? – вскричал я. – Какой же величины этот корабль? Я скользнул в ботинки.
 – Все, что я знаю, это мои приказы, – сказал Билл и повернулся, чтобы идти. – Я должен проследить, чтобы вы, все шестеро, были доставлены на Скайфэк как можно скорее. Еще я должен – надеюсь, вы помните, – держать рот на замке.
 – Почему Скайфэк? – снова поинтересовался я.
 – А что, если остальные не захотят быть добровольцами? – спросила Норри.
 Билл обернулся, искренне изумленный.
 – Что?
 – Ну, у них нет таких личных мотивов, как у нас с Норри.
 – У них есть гражданский долг.
 – Но они штатские.
 Он все еще не мог понять.
 – Разве они не люди?!
 Норри сдалась.
 – Ведите нас к Генеральному секретарю. В тот момент никто из нас не понял, что Билл задал действительно хороший вопрос.
 Токугава был в Токио. Тем лучше; в его кабинете для него все равно места не было. Семеро штатских, шесть военных офицеров. Трое из последних принадлежали к Космической Команде, другие трое были национальными военными. Все тринадцать имели высокий ранг. Это было бы очевидно, даже если бы они были голыми. Все до одного держались спокойно, сдержанно, ни один не сказал лишнего слова. В этой комнате ощущалось достаточно власти, чтобы протрезвить и последнего алкаша.
 И это была взволнованная власть, нервная власть, столкнувшаяся не с формальным случаем, а с подлинным кризисом, слишком хорошо сознающая, что делает историю. Те, кто не выглядел свирепыми, выглядели чрезвычайно серьезными. Шут, который оказался бы перед владыками, настроенными таким образом, принял бы яд.
 А потом я заметил, что все военные и один штатский героически старались наблюдать одновременно за всеми в комнате и при этом не выглядеть подозрительно. Я упер руки в боки и расхохотался.
 Человек в кресле Кэррингтона – простите, Токугавы, – явно удивился.
 Не оскорбился, не рассердился даже – именно удивился.
 Нет смысла описывать внешность или перечислять достижения Зигберта Вертхеймера. К моменту написания этих строк он все еще Генеральный сек– ретарь Объединенных Наций, и его фотографии в средствах массовой информации, как и список его действий, говорят сами за себя. Добавлю только, что он оказался (неизбежно) ниже ростом, чем я ждал, и плотнее. И еще одно, совершенно субъективное и аполитичное впечатление: в те первые секунды оценки я решил, что его знаменитое мрачноватое достоинство, столь излюбленное политическими тележурналистами, есть черта скорее присущая изначально, чем приобретенная. Она была причиной его внушительной карьеры, а не результатом. Он вовсе не казался человеком, лишенным чувства юмора, но был искренне удивлен тем, что кто-то нашел смешную сторону во всей этой суматохе. Он выглядел невероятно усталым.
 – Над чем высмеетесь? – вежливо спросил он. Он говорил с едва заметным акцентом.
 Я покачал головой, продолжая безудержно хихикать.
 – Не уверен, что смогу вам это объяснить, господин Генеральный секретарь. – Что-то в выражении его губ заставило меня попытаться. – С моей точки зрения, я только что вошел в фильм Хичкока.
 Он задумался над моими словами, на мгновение представил, каково это – быть обычным человеком, брошенным в компанию возбужденных львов, и только усмехнулся.
 – Тогда по крайней мере мы можем попытаться сделать диалог живым, – сказал он.
 Большая часть его усталости была результатом плохой переносимости низкой гравитации – неудобства от того, что жидкость приливает к верхней части тела, чувства переполнения в голове и головокружения. Но это сказывалось только на его теле.
 – Давайте продолжим. На меня произвели большое впечатление ваши фильмы, мистер…
 Он глянул вниз, но нужной ему бумаги там не оказалось. Она была в руках у американского военного, а русский заглядывал ему через плечо. Прежде чем я успел ему подсказать, он закрыл глаза, подтолкнул свою память и, продолжил:
 – …Армстед. У меня есть три копии «Звездного танца», и первые две истерты до дыр. Я недавно посмотрел ваши собственные выступления и поговорил с несколькими вашими бывшими учениками. Есть работа, которую необходимо сделать, и я полагаю, что вы с вашей труппой – именно те люди которые на это способны.
 Я не хотел навлекать на Билла неприятности, поэтому я изобразил на лице непонимание и ждал.
 – Чужаки, с которыми столкнулись вы с Шерой Драммон, были замечены снова. Они, похоже, обращаются по стационарной орбите вокруг Сатурна уже около трех недель. Мы не заметили ничего, что свидетельствовало бы об их намерении переместиться ближе к нам или, наоборот, уйти в космос. Были посланы радиосигналы, но нам ничего не ответили. Будьте добры, скажите мне, когда я перейду к новой для вас информации.
 Я знал, что он застал меня врасплох, но не сдался сразу. При низкой гравитации, если вы разливаете молоко, у вас часто есть шанс его поймать.
 – Новой для меня? О Господи, да все это…
 Он снова усмехнулся.
 – Мистер Армстед, у нас в Объединенных Нациях есть поговорка: «В космосе нет секретов».
 Это правда, что между всеми людьми, которые выбрали местом своего обитания космос, существует особенная и более крепкая связь, чем между любым из них и кем-то, кто провел всю жизнь на Земле. Несмотря на всю свою ширь, в смысле человеческих отношений космос всегда был теснее про– винциального городка. Но я не ожидал, что Генеральному секретарю это известно.
 Я все еще взвешивал и оценивал, а Норри уже ответила:
 – Мы знаем, что должны направиться к Сатурну, господин Генеральный секретарь. Мы не знаем, как это осуществится и что будет, когда мы добе– ремся туда.
 – И, кстати сказать, – добавил я, – не знаем, почему это совещание проходит в Скайфэке. Но мы понимаем, каковы последствия столь долгого путешествия для нас лично – вы, должно быть, знаете, что мы это понимаем; и мы знаем, что лететь – наш долг.
 – Я на это и надеялся, – с уважением закончил он.-Я не стану унижать вашу храбрость словами. Лучше я отвечу на ваши вопросы.
 – Один момент, – вмешался я. – Мы понимаем так, что вам нужна вся наша труппа. А нас с Норри вдвоем недостаточно? Мы лучшие из танцоров.
 Зачем вам увеличивать груз?
 – Величина груза для нас не главное, – сказал Вертхеймер. – Вашим коллегам будет предоставлена возможность сделать свободный выбор. Но если есть такая возможность, чтобы они к нам присоединились, я бы хотел, чтобы было так. – Зачем?
 – Там будут четыре дипломата, – сказал Вертхеймер. – Требуются четыре переводчика. Господин Штайн владеет бесценным опытом экспертизы, он уникальный специалист. Господин Бриндл может помочь нам выяснить ответ чужих на визуальные сообщения, разработанные компьютером на основе записей «Звездного танца» – та же самая разновидность расширенного словаря, который он сейчас делает для вас. Он будет также служить нам мирным предлогом, чтобы проверить реакцию чу– жаков на лазерные лучи.
 Его ответ вызвал у меня несколько серьезных возражений, но я решил оставить их на потом. – Продолжайте.
 – Что касается других ваших вопросов, мы – гости «Скайфэк Инкорпорейтед» из-за ряда совпадений, которые почти склоняют меня к мис– тицизму. Необходим некоторый баллистический переход, чтобы доставить экспедицию к Сатурну целесообразным образом. Этот переход, называемый переходом Фрайзена, лучше всего начинать со второй резонансной орбиты.
 Скайфэк имеет такую орбиту. Это – удобная база снабжения оборудованием, подобных которой в космосе больше нет. И по случайности «Зигфрид», запущенный к Сатурну зонд, который как раз приближался к завершению задания, находится точно на такой эллиптической орбите, которая привела бы его в пределы Скайфэка в нужный момент. Невероятное совпадение. Того же порядка, что и открывшееся окно для старта на Сатурн параллельное появлением там чужаков.
 Я не верю в счастливый случай таких масштабов. Лично я подозреваю, что это некоторая разновидность теста на интеллект и способности. Но у меня нет тому никаких доказательств, кроме соображений, которые я вам изложил.
 Мои предположения имеют столь же мало ценности, как предположения кого угодно. Нужно иметь больше информации.
 – Как долго останется открытым это окно старта? – спросил я.
 Часы Вертхеймера были такими же швейцарскими, как он сам, изящными и дорогими, но такими старомодными, что ему пришлось взглянуть на них, чтобы узнать время. – Возможно, двадцать часов. Уфф. Теперь болезненный вопрос. – Сколько продлится полет туда и обратно? – Принимая в расчет нулевое время, три года. Примерно год полета туда и два обратно.
 Сначала я был приятно удивлен: провести три года вместо двенадцати закупоренным в одной консервной банке с дипломатами. Но затем до меня дошло, какое в этом случае подразумевается ускорение – в непроверенном корабле, построенном для правительства по низкооплачиваемым контрактам.
 И это по-прежнему было более чем достаточным временем, чтобы мы все навсегда адаптировались к отсутствию гравитации. Однако у них явно было нечто специальное и экстраординарное в запасе. Я снова усмехнулся. – А вы летите?
 Человек меньшего масштаба ответил бы что-то вроде: «Очень жаль, но я не могу», или что-нибудь столь же самоограничивающее, и мог бы быть в этом совершенно честен. Генеральные секретари не бросаются очертя голову на Сатурн, даже если им этого очень хочется. Но он сказал только: -Нет. И мне стало стыдно, что я это спросил. – Что касается компенсации, – спокойно продолжал он, – то, разумеется, ничто не может быть достаточным вознаграждением за вашу жертву. Тем не менее, если вы по возвращении решите продолжать выступления, все ваши производственные расходы будут впредь покрываться Объединенными Нациями. Если же вы откажетесь от продолжения вашей карьеры, вам всем будут гарантированы пожизненно прекрасные условия и транспорт в любое место в пределах юрисдикции Объединенных Наций.
 Нам предлагали пожизненный оплаченный билет куда угодно в принадлежащем человеку космосе. Если мы выживем, чтобы его получить.
 – Это никоим образом не следует рассматривать как плату. Любая попытка заплатить была бы смешной и глупой. Но вы выбрали служение человечеству, и человечество вам благодарно. Вы довольны?
 Я подумал об этом и повернулся к Норри. Мы обменялись парой фраз по мимическому телеграфу.
 – Мы принимаем пустой чек, – сказала она. – Мы не обещаем получить выплату по нему.
 Он кивнул.
 – Возможно, единственный разумный ответ. Хорошо, давайте…
 – Сэр, – быстро сказал я. – Я должен сначала кое-что сказать.
 – Да?
 Он оказал мне честь, всем своим обликом выразив терпение.
 – Мы с Норри хотим лететь, у нас есть на то свои причины. Мы не можем говорить за других. Но я обязан сказать, что не слишком верю в то, что кто– либо из нас может проделать эту работу. Я приложу все возможные усилия – но, честно говоря, я жду неудачи.
 На мне остановился взгляд китайского генерала.
 – Почему? – рявкнул он.
 Я продолжал смотреть на Вертхеймера.
 – Вы полагаете, что, поскольку мы Звездные танцоры, мы сможем переводить для вас. Я не могу этого гарантировать. Я рискую сказать, что знаю записи «Звездного танца», даже частные версии, лучше, чем кто бы то ни было. Я их снимал. Я канителился со скоростью и полем образа, пока не выучил каждый рисунок наизусть. Но черт меня побери, если я понимаю их язык. Ну, у меня были моменты прозрения, вдохновения, но…
 Шера их поняла – грубо, интуитивно, с большим усилием. Я даже наполовину не такой хороший хореограф, как была она, даже наполовину не такой танцор. И никто из нас. Вообще никто из всех, кто мне известен. Она сама сказала мне, что в их общении телепатии было больше, чем хорео– графии. Я понятия не имею, сможет ли кто-то из нас установить такую телепатическую связь во время танца. Я не был ТАМ. Я был здесь, за че– тырьмя переборками от этого кабинета, снимал на пленку представление. – Я взволновался. Вся тяжесть последних переживаний искала выхода. – Прошу прощения, генерал, – сказал я китайцу, – но это то, чего вы не можете приказать сделать.
 Вертхеймер не был расстроен.
 – Вы использовали компьютеры?
 – Нет, – признался я. – Я всегда намеревался это сделать, когда будет время.
 – Неужели вы решили, что мы не прибегнем к этому средству? Наш словарь для перевода между чужими и людьми не больше, чем ваш, но мы многое знаем. Вы можете заниматься хореографией с помощью компьютера?
 – Конечно.
 – В памяти компьютера нашего корабля заложено столько сведений, что вы будете их изучать весь год полета туда. Они обеспечат вас по крайней мере достаточным «словарем», чтобы начинать процесс приобретения больших знаний. И они будут обеспечивать обширные, пусть даже ги– потетические, предложения по разработке всего этого. Проводились исследования. Вы и ваша труппа – вероятно, единственные люди из ныне живущих, кто способен получить доступ к этим данным и использовать их. Я видел записи ваших выступлений. И я верю, что если кто-то вообще способен это сделать, то это сделаете вы. Вы все – уникальные люди, по крайней мере в вашей работе. Вы мыслите так же хорошо, как люди… но не похоже на людей.
 Это была самая экстраординарная вещь, которую кто-либо когда-либо мне говорил. Это оглушило меня больше, чем все остальное, что было сказано в этот день.
 – Это явно относится к каждому из вас, – продолжал он. – Возможно, вас ждет неудача. В этом случае вы – лучшие из вообразимых препо– давателей для группы дипломатов, из которых только один человек имеет хотя бы минимальный опыт знакомства с невесомостью. Они будут нуждаться в людях, кто чувствует себя в космосе как дома, чтобы те помогли им – что бы ни случилось.
 Он взял сигарету, и американец-штатский ненавязчиво включил для него пепельницу. Вертхеймер сам зажег сигарету спичкой. Сигаретный дымок был странного цвета: чистый табак.
 – Я верю, что все вы сделаете максимум того, что в ваших силах. Все те из вас, кто решит лететь. Надеюсь, что такой шаг сделают все до единого. Но мы не можем ждать прибытия ваших друзей, мистер Армстед. Мы все связаны огромными ограничениями. Если знакомить вас с дипломатическим заданием до старта, то именно сейчас.
 «Ой-ей-ей. Включить полную боевую готовность. Ты смотришь сейчас на тех, с кем тебе придется жить в течение следующих двух лет. Подпишешь арендный договор – потом будет поздно. Присмотрись повнимательнее; Гарри и остальным будет интересно обо всем узнать».
 Я взял Норри за руку. Она сильно сжала мои пальцы.
 «Подумать только: я мог быть никому не известным алкашом – видеооператором в Нью-Брунсвике».
 – Говорите, сэр, – твердо сказал я.
 – Вы надо мной потешаетесь! – воскликнул Рауль.
 – Богом клянусь, – заверил я его. – Выглядит как шутка Милтона Берля,
 – настаивал он.
 – Ты слишком молод, чтобы помнить Милтона Берля, – сказала Норри.
 Она лежала тут же на койке, кивая головой и сама того не замечая.
 – Так что, у меня не может быть библиотеки записей?
 – Я с тобой согласен, – сказал я, – но факт остается фактом. Наша группа дипломатов состоит из испанца, русского, китайца и еврея.
 – Боже мой, – сказал Том из своей позиции полулежа на другой кушетке, где он находился с тех пор, как прибыл. Он в самом деле напоминал клубничный йогурт, слегка взболтанный, и жаловался на неустойчивость зрения и боль в ушах. Но его по самую макушку накачали болеутолителями и стимуляторами, Линда не выпускала его руки из своих, а голос у него был сильный и ясный. – В этом даже есть смысл. – Несомненно, – согласился я. – Если только он не собирается посылать по одному делегату от каждой нации, у Вертхеймера остается единственная возможность: придерживаться большой тройки. Это единственное ограничение, которое способно стерпеть большинство. А команда непременно должна быть многонациональной. Ну, все эти штуки насчет человечества, объединяющегося перед лицом угрозы со стороны чужих.
 – С пресловутым рыцарем без страха и упрека во главе, – подчеркнула Линда.
 – Сам Вертхеймер отлично бы справлялся с этой ролью, – вставил Рауль.
 – Еще бы, – сухо согласился я.-Но у него есть некоторые неотложные обязанности в другом месте.
 – Иезекииль Де Ла Торре тоже прекрасно подойдет, – задумчиво сказал Том.
 Я кивнул.
 – Даже я о нем слышал. Ладно, я вам сообщил все, что знаем мы сами.
 Комментарии? Вопросы?
 – Я бы хотел выяснить насчет этой поездки «туда и домой» за один год, – произнес Том. – Насколько я знаю, это невозможно.
 – Я тоже, – согласился я. – Я уже давно в космосе. Я не знаю, понимают ли они, какое небольшое на самом деле ускорение мы можем выдерживать длительное время. Что вы скажете по этому поводу, Гарри? Рауль? Это реально?
 – Не думаю, – сказал Гарри.
 – Почему нет? Ты можешь объяснить?
 Привилегии гостя на борту Скайфэка включают доступ к компьютеру.
 Гарри подошел к терминалу и запросил ссылку. На экране появилось:
 – Это – простейшее выражение для времени перелета от планеты к планете, – сказал он.
 – О Господи.
 – Но эта формула слишком примитивна и не решит вашей проблемы.
 – Ээ… они сказали что-то относительно перехода Фрай… ээ…
 – Понятно, – сказал Рауль. – Переход Фрайзена. Так я и думал. Конечно!
 Это сработает.
 – Как? – спросили все одновременно.
 – В детстве я, бывало, штудировал все материалы по колонизации космоса, – проговорил Рауль. – Даже когда стало очевидно, что L-5 не оторвется от Земли, я не терял надежды – это казалось мне единственной возможностью когда-либо попасть в космос. Лоуренс Фрайзен однажды читал доклад в Принстоне… помнится, в 80-м году или немного раньше.
 Подождите минутку.
 Он забарабанил по клавиатуре, как кролик, используя компьютер в качестве калькулятора.
 Гарри считал на своем собственном калькуляторе, который был пристегнут у него к поясу.
 – Как вы собираетесь получить характеристическую скорость 28 километров в секунду? – спросил он скептически.
 – Ядерный разгон? – предположил Том.
 Это было то, чего я боялся. Я читал, что встречаются люди, которые серьезно предлагают запустить их в глубокий космос, разгоняя, грубо говоря, при помощи водородных бомб. Меня в такой проект не заманишь.
 – О черт – нет, конечно, – сказал Рауль, к моему облегчению. – Для перехода Фрайзена такой тип ускорения не нужен. Смотрите.
 Он установил терминал на демонстрацию чертежей и начал набрасывать рисунок, поясняющий его мысль. – Стартовать нужно примерно с такой орбиты.
 – Резонансная орбита 2:1? – спросил я.
 – Верно, – подтвердил он.
 – Как у Скайфэка? – спросил я.
 – Ага, конечно. Как раз… эй! Ну да, точно! Мы находимся как раз там, где нужно. Ух ты, забавное совпадение, а?
 Я понял, что Гарри почуял запах той же самой крысы, которую вынюхал Вертхеймер. Может быть, Том тоже – по нему трудно было судить из-за его йогуртной внешности.
 – Что дальше? – спросил я. Рауль очистил экран и проделал еще какие-то вычисления.
 – Ну, нужно, чтобы корабль покинул орбиту со скоростью, сейчас прикинем, немного меньше километра в секунду. Это будет… мм, примерно две минуты ускорения при одном g. Хмм. Или при одной десятой g – около семнадцати минут разгона. Ерунда.
 В результате мы начнем падать к Земле. Нам нужно обогнуть ее по касательной. Так что мы задействуем дополнительно… 5,44 километра в секунду, в точно рассчитанный момент. Примерно девять минут при одном g, но это нужно сделать очень быстро, так что один g не пойдет. Сейчас глянем… возможно, 4,6 минуты при двух g, или же 2,3 минуты при четырех.
 – Прекрасно, – весело сказал я. – всего лишь пара минут при четырех g.
 Наши лица сползут на затылки, и мы будем единственными животными в этой планетной системе, которые ходят лицом назад. Продолжайте.
 – Вот что получается, – сказал Рауль, снова переключив дисплей на показ чертежей.
 – Это дает нам год невесомости, в течение которого мы занимаемся хореографией, бросаем это, прислушиваемся к тому, как рассыпаются наши кости, приканчиваем дипломатов и делаем из них шашлык, обсуждаем влияние Хайнлайна на Пруста и спешно зубрим разговорный язык чужаков.
 Тут мы прибываем на Сатурн. Ух ты, еще одно удачное совпадение:
 стартовое окно для одногодичного перехода Фрайзена открыто…
 – Ага, – прервал его Гарри, оторвавшись от своего калькулятора, – это доставит нас к Сатурну за год – на относительной скорости двенадцать ки– лометров в секунду. Это больше, чем вторая космическая скорость.
 – Мы позволим кораблю быть захваченным Титаном, – торжествующе сказал Рауль.
 – О, – сказал Гарри. – Восемь или девять километров в секунду…
 – Конечно, – продолжал Рауль, нажимая клавиши. – Запросто. Одна десятая g в течение двух с половиной часов. Или, чтобы сделать это легче для нас, одна сотая g в течение чуть больше, чем дня. Хмм… двадцать пять с половиной часов. Одной сотой g не хватит, чтобы написать себе на ногу сверху вниз, даже если вы привыкли к невесомости.
 Мне действительно удалось понять большинство ключевых пунктов.
 Компьютерный дисплей – дивная помощь невеждам.
 – Хорошо, – резко сказал я своим тоном «внимание всем, вот сейчас-то все и начнется». В силу длительной привычки общее внимание сосредото– чилось на мне. – Хорошо. Это все можно проделать. Мы обсуждали это все два часа до того, как прибыл ваш шаттл. Я рассказал вам, чего они от нас хотят и почему. Я бы хотел сказать вам, чтобы вы приняли решение к следующей осени. Но автобус отправляется сейчас. Из-за этого окна старта, которое ты упомянул, Рауль.
 В глазах Гарри сверкнуло подозрение. И я был прав, Том тоже высчитал малую вероятность такого случайного совпадения.
 – Поэтому, – упорно продолжал я, – я должен просить, чтобы вы дали окончательные ответы в пределах часа. Я понимаю, что это нелепо, но вы– бора нет. – Я вздохнул. – Советую вам использовать этот час с толком.
 – Черт побери, Чарли, – сказал Том в неподдельном гневе. – Мы семья или нет? -Я…
 – Что еще за дерьмо в самом деле? – согласился Рауль. – Человек не должен оскорблять своих друзей.
 Линда и Гарри тоже выглядели оскорбленными. – Послушайте, вы, идиоты, – сказал я, вложив в свои слова всю силу убеждения. – Это – навсегда. Вы никогда больше не сможете кататься на лыжах, плавать, никогда не сможете ходить даже при тяготении Луны. Ни черта вы больше никогда не сможете без технологической поддержки.
 – А какого черта мы можем без технологической поддержки сейчас? – спросила Линда.
 – Не надо! – рявкнул я. – Не надо меня передразнивать. Задумайтесь над этим хорошенько. Я что, непременно должен перейти на личности?
 Гарри, Рауль, скольким женщинам вы сможете назначить свидание в космосе? Сколько женщин согласятся бросить целый мир, чтобы остаться с вами? Давайте будем серьезны. Линда, Том, есть ли у вас хоть какие-то свидетельства в пользу того, что в невесомости возможно родить ребенка?
 Вы что, готовы в один прекрасный день рискнуть двумя жизнями? Или вы решили подвергнуться стерилизации? Так что перестаньте рассуждать, как герои комиксов, вы четверо, и выслушайте меня, черт побери!
 К своему искреннему удивлению, я обнаружил, что по-настоящему взбесился. Мое напряжение воспользовалось первым же подходящим случаем, чтобы разрядиться в гнев. Я впервые осознал, что небольшое театральное представление на тему гнева чревато опасностью.
 – У нас нет никакого способа выяснить, удастся ли нам вступить в разговоре проклятыми светляками. В игре с такими высокими ставками и такими скверными шансами достаточно рискнуть двумя жизнями. Мы с Норри обойдемся без вас!!! – заорал я и только тогда остановился.
 – Нет, – наконец продолжил я, – это неправда. Я не могу на этом настаивать. Но мы действительно можем сделать это сами – если это вообще осуществимо. У Норри и у меня есть личные мотивы, чтобы лететь. Но ради чего вы должны отречься от родной планеты?
 Повисла липкая тишина. Я сделал все, что мог. Норри было нечего добавить. Я смотрел на четыре пустых, лишенных выражения лица и ждал.
 Наконец Линда пошевелилась. – Как-нибудь разберемся с родами в невесомости, – сказала она с безмятежным спокойствием и секундой позже добавила: – Когда настанет время.
 Том забыл о своих сиюминутных неприятностях. Он долго смотрел на Линду, улыбаясь распухшими губами посреди красного от лопнувших капилляров лица, а потом обратился к ней:
 – Я вырос в Нью-Йорке. Я всю жизнь жил в городах. Я никогда не понимал, сколько напряжения в городской жизни, пока не прожил неделю в доме твоей семьи. И никогда не понимал, как я на самом деле ненавижу это напряжение, пока не стал замечать, до какой степени мне не хочется возвра– щаться на Землю. Бэту грязь. Начинаешь понимать, как сильно у тебя онемели шея и плечи, только когда кто-то их тебе разотрет. – Он коснулся ее щеки пальцами с запекшейся под ногтями кровью. – Пройдет очень много времени, прежде чем на воздушные шлюзы придется навешивать замки. Ну конечно, у нас когда-нибудь будет ребенок – и нам не придется учить его, как выживать в человеческих джунглях.
 Она улыбнулась и взяла его лиловые руки в свои.
 – Нам даже не придется учить его ходить.
 – При нулевой гравитации, – задумчиво сказал Рауль, – я выше ростом.
 Я решил, что он имеет в виду те несколько сантиметров, на которые в невесомости распрямляется позвоночник, но он добавил:
 – При нулевой гравитации малорослых не бывает.
 Ей-богу, он был прав! «На уровне глаз» – бессмысленный термин в космосе; следовательно, нет смысла и в понятии роста.
 Но рассуждения его были умозрительными; он еще не решился.
 Гарри потянул пиво из груши, рыгнул и уставился в потолок.
 – Я уже давно думал над этим. В смысле над адаптацией. Я 6ы смог работать весь год целиком вместо половины. Следующий шаг, только и всего.
 Я думал так поступить в любом случае. – Он посмотрел на Рауля. – Не думаю, что мне будет не хватать женщин. Рауль твердо встретил его взгляд.
 – И мне, – сказал он, и на этот раз в его голосе прозвучала решимость.
 В моем мозгу загорелась лампочка. У меня отвисла челюсть.
 – Господи Иисусе, в р-костюме!
 – Всего лишь куриная слепота, Чарли. Не переживай так, – сочувственно произнесла Линда.
 Она была права. Это не имеет ничего общего с мудростью, наблюдательностью или тем, насколько я взрослый человек. Всего лишь личный недостаток, дефект зрения: люди влюбляются у меня на глазах, а я никогда не замечаю.
 – Норри, – обвиняюще сказал я. – Ты же знаешь, что я идиот. Так почему ты мне не сказала? Норри? Она крепко спала.
 Все четверо принялись хохотать надо мной, как сумасшедшие, и мне ничего не оставалось, как при соединиться к ним. Любой, кто не согласен признать себя дураком, – дурак вдвойне. Любой, кто пытается это скрыть,
 – еще больший дурак, потому что остается в одиночестве. Мы хохотали все вместе, мы поделили мою глупость на всех и стерли ее, и Норри пошевелилась и улыбнулась во сне.
 – Ладно, – сказал я, когда отдышался, -один за всех и все за одного. Я не могу бороться со стихией. Я люблю вас всех и буду рад вашему обществу.
 Том, ляг поудобнее и поспи. Мы вчетвером смотаемся за вещами и вернемся за тобой и Норри. Мы заберем твои комиксы и вторую рубашку. Ты по– прежнему весишь примерно семьдесят два?
 Я наклонился и поцеловал Норри в лоб.
 – Давайте двигаться.




 ЗВЕЗДНЫЕ СЕЯТЕЛИ


 С этого дня прошла неделя, прежде чем у нас появилась возможность поговорить всем вместе – и мы провели первые полтора часа, по существу, в молчании. Неделя заточения в консервной банке с большим количеством посторонних людей оказалась еще менее приятной, чем сравнимый период времени с таким же количеством учеников. Большинство этих посторонних были нашими работодателями, еще двое – нашими хозяевами из Кос– мической Команды. Никто из них не был нашим подчиненным и почти все они по темпераменту не подходили, чтобы жить вместе с артистами. Если учесть все это, мы выдерживали тесноту и напряжение гораздо лучше, чем в первое время существования Студии – что меня удивило.
 Но как только у нас появилась такая возможность, мы вышли прогуляться все вместе. И обнаружили, что прежде всего должны заняться гораздо более важными вещами, чем сверка наших персональных дневников.
 Расстояние уменьшило могучий «Зигфрид», но отказалось превратить его в модель, которую нам показывали в Космической Команде. Он сохранил тяжеловесное достоинство, даже когда мы рассматривали его с подлинно олимпийской перспективы. Я почувствовал необычный прилив гордости тем, что принадлежу к биологическому виду, который создал эту вещь и зашвырнул ее в небо. Это просветлило мои мысли, как глоток кислорода. Я висел на буксире на трехкилометровом тросе, который связывал меня с огромным кораблем. Трос извивался, как змея, от моих движений, что, в свою очередь, бросало меня в медленный и долгий нырок – бесконечная «ласточка».
 Космос повернулся вокруг меня. В поле зрения появились Том и Линда. Я не позвал их: звук их дыхания сообщил мне, что они находятся в глубоком медитативном трансе. А мои глаза сообщили мне, как они этого достигли.
 Возьмите самую древнюю и вечную, вне конкуренции, детскую игрушку, резиновую гусеницу. Прикрепите к ее обоим концам плоские тонкие пластины. Получится что-то вроде аккордеона. Поместите его в невесомость.
 Сложите пластины вместе, так что гусеница образует круг. И отпустите.
 Понаблюдайте за результатом достаточно долго, и вы впадете в глубокий транс. Червь Уроборос, бесконечно совокупляющийся сам с собой. Том и Линда услышали бы, если бы я позвал их по имени. Ко всему остальному они были глухи.
 Следующим в поле зрения попал Рауль. Он был ко мне боком. С непоколебимой деловитой точностью они с Гарри перебрасывались еще одной из самых долговечных игрушек – тарелочкой (с неоновым ободком, чтобы ее было видно) – через пару километров пустоты. Их занятие тоже больше было упражнением в медитации, нежели чем-либо другим. Умения для этого практически не нужно. Как выясняется, летающая тарелочка – действительно самая динамически стабильная форма для/космического корабля. (Возьмите ракету такой формы, как описанные в старой научной фантастике космические корабли, остроконечную и все такое прочее, бросьте ее куда угодно – применяя вращение «нарезной винтовки»; рано или поздно ее движение станет хаотичным. Другое дело сфера. Но если она сделана не в невесомости, она несовершенна. Она будет раскачиваться, чем дальше, тем хуже.) Рауль и Гарри много практиковались в этом занятии. Они почти не пользовались реактивными двигателями.
 Норри двигалась по тросу при помощи бухты своей страховочной веревки.
 Конечно, она при этом вращалась в противоположном направлении. Это было потрясающе красивое зрелище. Я остановил свое собственное вращение, чтобы наблюдать за Норри. Возможно, лениво подумал я, когда– нибудь мы включим это в танец. Динамическое равновесие, инь и янь, столь же просто и столь же сложно, как атом водорода. «Разве атомы не танцуют, Чарли?» Я похолодел, но тут же усмехнулся над собой и расслабился. «Ты не можешь преследовать меня, Шера, – сказал я слуховой галлюцинации. – Мы в мире с тобой. Без меня ты бы никогда не сделала того, что сделала. Без тебя я бы никогда не стал собой. Покойся с миром».
 Я еще немного понаблюдал за Норри, в странно отвлеченном состоянии мыслей. Рассматривая объективно, моя жена и близко не была столь .ошеломляюще красивой, какой была ее покойная сестра. Она была всего лишь очень красивой. И ни единого раза за все десятилетия нашей при– чудливой связи я не чувствовал к Норри ничего похожего на необоримую, всепоглощающую страсть, на это бездумное обожание, когда видишь след на полу комнаты и говоришь себе: «Здесь ступала она», когда видишь заряженную камеру и говоришь себе: «Этим я ее снимал». Бессонные ночи, море виски, тяжкие сны и ужасные пробуждения; и среди всего этого – непрестанное желание, которое ничем нельзя умерить, и которое способно утолить только присутствие любимого существа. Моя страсть к Шере умерла, исчезла навсегда почти в тот самый момент, когда не стало Шеры. Норри была права тогда, два года назад в «Ле Мэнтнан»: такую страсть можно питать только к тому, кого вы считаете для себя недостижимым. И самое худшее для вас – ошибиться. Шера была ко мне очень добра. Любовь, которую я теперь делил с Норри, была гораздо спокойнее, во всяком случае, моя нервная система была в порядке. Странно, я много лет умудрялся не замечать этой любви. Но в конце концов эта разновидность любви была богаче.
 Послушайте, какой метафорой я пользовался: еще до того, как мне вообще пришло в голову, что я могу оказаться в космосе. И она до сих пор хороша.
 Представьте, что мы все находимся в невесомости, все ныне живущие люди.
 Буквальным образом свободно падаем при одном g вниз, в трубе такой невообразимой длины, что ее дна нельзя разглядеть. Широкая труба усыпана случайными препятствиями – и закон больших чисел говорит, что через некоторое конечное время вы врежетесь в одно из них: вы умрете. Нас в трубе буквально миллиарды, все падают, все знают, что однажды врежутся в препятствие. Мы все время ударяемся друг о друга, нас более или менее случайно швыряет в чьи-то жизни и группы жизней и вышвыривает из них.
 Большинство из нас создают себе сложные конструкции убеждений, которые отрицают существование падения или существование препятствий, и помещают эти конструкции под ногами, как доску скейта. Тот, кто хорошо умеет кататься на скейте, может продержаться на нем всю жизнь.
 Иногда вы протягиваете руку, берете за руку постороннего человека и падаете вместе некоторое время. Тогда это все кажется не таким плохим.
 Иногда, если вы действительно впали в отчаяние от страха, вы хватаетесь за кого-нибудь, как утопающий за соломинку. Или безнадежно пытаетесь до– тянуться до кого-то, кто летит по другой траектории, до кого вам все равно не добраться – просто чтобы сделать что-то и забыть, что ваша смерть стремительно несется навстречу вам.
 К Шере я испытывал чувства именно такого рода. Но я научился другим желаниям. Меня научили она сама, космос и наше с Норри смертельное путешествие неделю назад. Я примирился с падением. Теперь мы с Норри падали сквозь жизнь с изрядной безмятежностью, наслаждаясь картиной с позиций истинно объемного зрения.
 – Приходило ли в голову кому-нибудь из вас, – лениво спросил я, – что благодаря жизни в космосе мы повзрослели примерно до раннего детства?
 Норри хихикнула и остановила раскачивание.
 – Что ты хочешь этим сказать, любимый?
 Рауль рассмеялся.
 – Это очевидно. Посмотрите на нас. Резиновая гусеница, тарелочка и раскачивание на веревке. Вершина современной культуры. Дети на самой большой игровой площадке, которую когда-либо создавал Господь.
 – На привязи, – сказала Норри. – Как деревенские дети, чтобы не залезли в сад.
 – Мне это нравится, – вставил Гарри.
 Линда выходила из медитации; ее голос был тягучим, мягким.
 – Чарли прав. Мы повзрослели достаточно, чтобы стать, как дети.
 – Это ближе к тому, что я подразумевал, – одобрительно сказал я. – Игра есть игра – не важно, теннисная ракетка у вас в руках или погремушка.
 Я говорю не о том, какие игрушки мы выбираем. Это больше похоже на… – Я замолчал, чтобы подумать. Они ждали. – Послушайте, мне кажется, что я чувствовал себя старым-старым с тех самых пор, как мне исполнилось лет девять. Последние годы были для меня зрелым возрастом, которого до тех пор у меня не было, а теперь я счастлив как ребенок.
 Линда запела.
 Не помню, когда я еще был так счастлив, Счастливее, чем могу сказать.
 Я, бывало, чувствовал себя старше своего прадедушки, Но теперь молодею с каждым днем.
 – Это старая песня Новой Шотландии, – тихо закончила она.
 – Научи и меня, – сказал Рауль.
 – Позже. Я хочу додумать.
 Я тоже хотел додумать. Но в этот миг включился мой наручный будильник.
 Я нащупал кнопку через р-костюм и отключил сигнал.
 – Увы, ребята. Мы наполовину израсходовали запас воздуха. Давайте соберемся вместе для групповых упражнений. Подтягивайтесь к Линде. По– пробуем «Пульсирующие снежинки».
 «Ч-черт, снова работать?», «Пффу-у, у нас впереди год, чтобы прийти в форму», «Щас, погодите, поймаю эту штуку» и «Давайте быстрее начнем и быстрее закончим» были совершенно естественно прозвучавшими ответами на мою кодовую фразу. Мы собрались все вместе и устроили кое-какой фокус с нашими радио.
 – Вот сюда, – сказал я, когда закончил манипуляции. – Верно. А ты, Гарри, переместись туда и возьмись за Тома… так. Эй, берегитесь! О Боже!
 – завопил я.
 – Господи Боже мой, – захлебнулся Рауль. – У него порвался костюм!
 Господи боже мой, у него порвался костюм! Сделайте что-нибудь, Господи Боже мой…
 – Помогите! – взревел я. – Звездные танцоры вызывают «Зигфрид», помогите! Проклятие! У нас тут порвался костюм. Я не знаю, смогу ли его по– чинить, отвечайте!
 Тишина, если не считать страшного бульканья Гарри.
 – «Зигфрид», Бога ради, ответьте! Один из ваших драгоценных переводчиков здесь умирает!
 Тишина.
 Рауль сыпал гневными проклятиями, Линда его успокаивала, Норри тихо молилась.
 Тишина.
 – Мне кажется, что схема радиозатухания действует, Гарри, – сказал я наконец одобрительно. – Мы добились уединения. Между прочим, бульканье было ужасное.
 – Когда бы у меня был еще такой шанс отрепетировать?
 – Ты включил запись тяжелого дыхания?
 – Подключил к схеме, – подтвердил Гарри. – Тяжелое дыхание и счет для упражнений, никаких повторений. На полтора часа.
 – Значит, если кто-то нас подслушает, то услышит только нашу одышку,
 – сказал Рауль.
 – Хор-рошо, – сказал я. – Давайте начнем семейные разговоры. Мы все провели некоторое время с нашими назначенными компаньонами. Каково будет общее мнение?
 Снова тишина.
 – Ладно. Есть у кого-нибудь дурные предчувствия? Сплетни по поводу наших спутников? Том? Ты следишь за политикой, ты знаешь репутацию большинства этих людей. Расскажи нам для начала все, что знаешь, и мы сравним личные впечатления.
 – Хорошо, посмотрим, что можно сказать по поводу Де Ла Торре. Если он
 – не человек чести и сострадания, то, значит, таких людей просто не бывает.
 Даже те, кто критикует его, восхищаются им, и добрая половина из них готовы это признать. Буду честен: я даже в Вертхеймере не уверен так, как уверен в Де Ла Торре. Не считая, конечно, того, что именно Вертхеймер выбрал Де Ла Торре, чтобы возглавить этот проект, – что делает Вертхеймеру честь. Кто-нибудь придерживается другого мнения? Чарли, он
 – тот, кто дергает нас за ниточки. Что вы скажете?
 – Чистосердечно согласен со сказанным. К нему можно повернуться спиной в воздушном шлюзе. Продолжай.
 – Людмила Дмирова имеет такую же репутацию касательно моральной стойкости. Несгибаема. Она была первым дипломатическим должностным лицом, отказавшимся от дачи, которые выдают в Совмине. Для тех из вас, кто не разбирается в «номенклатуре», системе должностной иерархии в Москве:
 дача – это что-то вроде домика на природе для чиновников, занимающих высокие посты. Отказаться от дачи – все равно как если бы новичок-сенатор отказался от отпуска или пикника, или если бы желторотый полицейский не стал брать обычных взяток. Невероятно… и опасно. – Он сделал паузу. -Но я не могу сказать определенно, что это в ней говорила целостность.
 Возможно, то была всего лишь вспыльчивость. И к состраданию она не склонна.
 Норри поручалось выяснить, что из себя представляет Дмирова. Она заговорила.
 – Я не уверена, что соглашусь с тобой, Том. Ну, она играет в шахматы как машина, и она, несомненно, умеет быть непроницаемой – и, возможно не вполне понимает, когда и как можно отключить защиту. Но она показала мне все фотографии своего сына, когда он был маленьким, и она сказала мне, что «Звездный танец» заставил ее плакать. «Плакать из глубины души», – сказала она. Я думаю, что сострадание ей знакомо.
 – Хорошо, – сказал Том. – Поверю вашему слову. И она была одной из тех, кто серьезно настаивал на создании Космической Команды ООН. Если бы не она, не исключено, что уже не было бы никакой ООН, а космос превратился бы в современный вариант Эльзаса и Лотарингии. Мне хочется верить, что сердце у нее там, где нужно. – Он снова сделал паузу. – Хм, при всем моем уважении я не думаю, что готов повернуться к ней спиной в воздушном шлюзе. Но я готов менять мнение к лучшему.
 – Теперь Ли, – продолжил Том. – Он тоже был в числе самых активных сторонников формирования Космической Команды. Но я почти уверен, что для него это был расчетливый ход, как при игре в шахматы. Я думаю, что он холодно просчитал будущее и решил, что, если мир все-таки взорвет себя из– за проблемы космоса, это серьезно ограничит его политическую карьеру. У него репутация человека ушлого, как торговец лошадьми, и хладнокровного сукина сына. Говорят, что дорога в ад выложена шкурами его врагов. У него доля в «Скайфэк Инкорпорейтед». Я бы не повернулся к нему спиной даже перед камерой сетевого телевидения, и, Линда, я очень надеюсь, что ты будешь поступать так же.
 – Это явно тот имидж, который он хотел создать, – согласилась Линда.
 – Но я могу кое-что добавить. Он безупречно вежлив. Он – философ невероятной глубины восприятия и утонченности. И on непоколебим, как утес. Голод, нехватка сна, опасности – ничто не повлияет на его действия или его суждения. Однако ум его открыт для перемен. Я считаю, что он настоящий государственный муж. – Она прервалась, сделала глубокий вдох и закончила. – Но я тоже не думаю, что я ему верю. Пока.
 – Ага, – сказал Том. – Он государственный муж для человечества или для Народной Республики? Ну ладно, остался еще один, за кем наблюдал я сам. Что бы еще ни говорилось об остальных, они все – государственные деятели. Шелдон Силвермен – политик. Он побывал практически на всех выборных постах, кроме должностей президента и вице-президента.
 Последним он мог бы стать в любой момент, если бы был достаточно глуп, чтобы этого хотеть. Только несколько мельчайших, неуловимых ошибок не позволили ему стать президентом. Я думаю, что он добился нынешнего назначения подкупом или другими подобными средствами, рассматривая его как последний шанс заработать себе целую страницу в учебниках истории.
 По-моему, он считает именно себя лидером команды, поскольку обладает добродетелью быть американцем. Я его презираю. С моей точки зрения, тот плюс, который Вертхеймеру заработал Де Ла Торре, Силвермен сводит к нулю. – Он резко замолчал.
 – Мне кажется, ты ставишь ему в вину его прошлое, – сказала Линда.
 – Чертовски верно, – согласился Том.
 – Ну… он не молод. Иногда старые люди меняются совершенно радикально. Невесомость начала на него действовать: поживем – увидим.
 Нужно время от времени выводить его сюда, наружу.
 – Любовь моя, твое беспристрастие показное.
 – Чертовски верно, – согласилась она, заставив его ухмыльнуться. – У меня нет другого выхода.
 – То есть?
 – У меня при виде Силвермена – мурашки по коже.
 – О, понимаю. Еще бы.
 – Гарри, Рауль, – сказал я, – вы разбирались с сотрудниками Космической Команды.
 Отвечать стал, конечно, Рауль.
 – Кокса мы все знаем или слышали о нем. Я бы доверил ему держать баллон с кислородом, пока я делаю глоток. Его заместитель относится к старому типу ученых-офицеров НАСА.
 – Военная косточка, – вставил Гарри.
 Рауль хихикнул.
 – Вы знаете, так и есть. Сьюзен Па Сонг была младенцем во время войны во Вьетнаме. Ее вырастила во Вьетнаме тетка, после того как отец с матерью расстались, мать сожгли напалмом. Америка ей так и не пришлась по вкусу.
 Физик. Военная до мозга костей. Но если бы ей приказали, она бы сбросила атомную бомбу на Вьетнам и розовые лепестки на Вашингтон. Она не одобряет музыку и танцы. И нас с Гарри.
 – Она будет подчиняться приказам, – резюмировал Гарри.
 – Ага. Наверняка. Она полковник, и в случае смерти Кокса командование переходит к ней. В случае ее смерти, возможно, к Дмировой. Она обучалась пилотированию, космос – ее причуда.
 – Если дойдет до такой крайности, – сказал я, – я предпочту действовать на свой страх и риск.
 – У Чен Тен Ли есть пистолет, – внезапно сказала Линда.
 – Какой? – Пять голосов сразу.
 – Какого типа? – от Гарри.
 – Ой, я не знаю. Маленький ручной пистолет, квадратный на вид. С не очень большим стволом.
 – Как тебе удалось его увидеть? – спросил я.
 – Выскочила на Ли, как чертик из коробочки, застала врасплох, а он слишком поздно опомнился.
 Эффект «чертика из коробочки» – один из классических сюрпризов невесомости, предсказуемый, но неожиданный, и фактически каждая новая рыбка ловится на этот крючок. Любой контейнер, шкаф или секция, которую вы открываете, будет вываливать все содержимое на вас – если вы не до– гадались прицепить все по местам на липучках. Возможности для того, чтобы подшутить, практически неисчерпаемы. Но я почуял – здесь что-то не так.
 – Что ты на это скажешь, Том?
 – Э?
 – Если Чен Тен Ли был одной из главных сил, двигавших интеллектуальное использование космоса, не должен ли он знать про эффект «чертика из коробочки»?
 Том ответил задумчивым тоном:
 – Хмм. Не обязательно. Ли – один из тех парадоксов, вроде Айзека Азимова, который отказывался летать самолетом. Несмотря на все его пони– мание проблем космоса, это – первый раз, когда он оказался от Земли на большем расстоянии, чем высота полета реактивных лайнеров. В душе он на– земный ползун.
 – Все же, – возразил я, – «чертик из коробочки» – обычный туристский анекдот. Ему стоило поговорить с одним-единственным чело– веком, который вернулся из космоса, сколько бы тот там ни пробыл.
 – Не знаю, как вы все, – сказал Рауль, – но для меня оказалось множество вещей в невесомости, о которых я знал умозрительно, и все равно споткнулся о них, когда попал сюда. Кроме того, какой у Ли мог быть повод, чтобы позволить Линде увидеть пистолет?
 – Именно это меня и беспокоит, – признал я. – Так с ходу мне приходят в голову две или три причины – и все подразумевают либо основательную неуклюжесть, либо серьезную хитрость. Я не знаю, что бы я предпочел.
 Ладно… Кто-то еще заметил что-нибудь такое?
 – Я ничего не видела, – рассудительно сказала Норри, -но я не удивлюсь, если и у Людмилы есть какое-нибудь оружие.
 – Кто-нибудь еще?
 Никто не ответил. Но все знали, что каждый из дипломатов привез с собой основательную массу неосмотренного багажа.
 – О'кей. Вот заключение: мы застряли в вагоне подземки с тремя конкурирующими главарями гангстеров, двумя полицейскими и приятным стариканом. Это – один из тех редких случаев, когда я весьма признателен, что за нами наблюдает вся планета.
 – Не только вся планета, – серьезно поправила Линда.
 – Все будет хорошо, – сказал Рауль. – Помните основная функция дипломата – сдерживать враждебно настроенные стороны, не допуская, вооруженного конфликта. Они будут все тянуть одну повозку. Может быть, большинство из них шовинисты – но в основе этого лежит ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ шовинизм.
 – Что я и хотела сказать, – сказала Линда. – Их интересы могут не совпасть с нашими.
 Изумленная тишина, а затем возглас Тома:
 – Что ты имеешь в виду, дорогая? А мы что не люди?
 – А что, люди?
 Я начал понимать, к чему она ведет. Я чувство вал, что мой мозг заработал быстрее, чтобы догнать ее мысль.
 Что значит быть человеком? Принимая во внимание, что подавляющая масса доказательств исходит из наблюдения людей при одном g, людей, пришпиленных к поверхности планеты. А наблюдатели находятся в тех же самых условиях.
 – Конечно, – сказал Том. – Люди есть люди, независимо от того, падают они или парят.
 – Ты уверен? – мягко спросила Линда. – Мы отличаемся от наших товарищей, и отличаемся существенно. Я не хочу сказать, что мы никогда не сможем вернуться и жить с ними рядом. Я имела в виду, что мы отличаемся духовно, психологически. Наши схемы мышления изменяются тем сильнее, чем дольше мы остаемся в космосе – наши мозги адаптируются точно так же, как наши тела.
 Я рассказал им то, что сказал мне Вертхеймер неделю назад – что мы танцуем так же хорошо, как люди, но непохоже на людей.
 – Это классическое описание чужого по Джону Кэмпбеллу, – взволнованно сказал Рауль.
 – Наши души тоже адаптируются, – продолжала Линда. – Каждый из нас проводит каждый рабочий день, глядя прямо в лик Бога – зрелище, ко– торое наземные ползуны могут имитировать только при помощи высоких кафедральных соборов и массивных мечетей. У нас здесь большая перспектива обзора, чем у самого святого человека на верхушке самой высокой горы на Земле. В космосе нет атеистов – и по сравнению с нашими богами волосатые громовержцы и бородатые параноики Земли выглядят глупо. Черт, Олимп нельзя различить даже со Студии, а отсюда и подавно.
 Отдаленные Земля и Луна выглядели гораздо мельче, чем мы привыкли их видеть.
 – Нельзя отрицать, что космос – глубоко затрагивающее место, – поддержал Том, -но я не вижу, чтобы это делало нас отличными от людей. Я чувствую себя человеком.
 – Откуда кроманьонцу было знать, что он отличается от неандертальца?
 – спросил Рауль. – Пока он не мог оценить расхождения, как он мог узнать?
 – Лебедь считал себя гадким утенком, – сказала Норри.
 – Но его гены были лебедиными, – настаивал Том.
 – Кроманьонские гены преобразовались из неандертальских, – сказал я.
 – Вы когда-нибудь исследовали свои? Заметили бы вы незначительную мутацию, если бы ее увидели?
 – Ты что, хочешь сказать, что купился на эту ерунду, Чарли? – раздраженно спросил Том. – Ты чувствуешь себя нечеловеком?
 Я чувствовал себя отстраненно, слушая с интересом слова, которые выговаривали мои губы.
 – Я чувствую себя иным, чем человек. Я чувствую себя заново рожденным, даже больше. Я – нечто новое. Прежде, чем я последовал за Шерой в космос, моя жизнь была дурацкой и жестокой шуткой. Теперь я по– настоящему живой. Я люблю и любим. Нельзя сказать, что я оставил Землю позади. Я просто поместил космос впереди. – Да ну, брось, – сказал Том. – Половина этого – твоя нога, и я знаю, что составляет другую половину, потому что то же самое случилось со мной в семейном доме Линды. Это эффект городской мыши на природе. Ты находишь новую, с меньшим количеством стрессов среду, этакую гору, понимаешь кое-что новое и начинаешь принимать лучшие, более удовлетворяющие тебя решения. Твоя жизнь распрямляется. Следовательно, ты думаешь, что в этом месте, которое на тебя так повлияло, заложена магия. Чепуха.
 – Гора действительно обладает магией, – мягко сказала Линда. – Почему «магия» для тебя грязное слово?
 На той стадии их отношений Тома и Линду устраивало несогласие в области духовных проблем. Иногда до них доходило то, что было очевидно остальным: что они всегда спорили друг с другом фактически только о терминах.
 – Том, – сказал я настойчиво, – это совсем другое. Я люблю природу.
 Но я вовсе не улучшенная версия того человека, которым я был когда-то. Я теперь нечто совершенно иное. Я сейчас такой человек, которым никогда бы не статна Земле, которым я уже было потерял всякую надежду стать. Я верю сейчас в такие вещи, в которые не верил с тех пор, как был ребенком.
 Конечно, меня осенило несколько новых идей, и, конечно, то, что я распахнул душу перед Норри, превратило мою жизнь в нечто такое, о чем я и мечтать не смел. Но ведь во мне переменилось буквально все, и никакое количество новых идей не способно вызвать такой переворот. Проклятие, я ведь уже был алкоголиком.
 – Алкоголики возвращаются к жизни сплошь и рядом, – сказал Том.
 – Несомненно – если они находят в себе силы поддерживать абсолютную трезвость всю оставшуюся жизнь. Теперь я могу чуть-чуть выпить, когда мне хочется. Мне только практически никогда не хочется. Точно также я прекратил испытывать потребность в наркотиках. Что это – обычное яв– ление? Я сейчас и курю гораздо меньше, а если курю, то отношусь к этому не так легкомысленно.
 – Значит, космос заставил тебя повзрослеть вопреки тебе самому?
 – Сначала. Позднее мне пришлось включиться и работать как черт – но началось это без моего ведома и согласия.
 – Когда это началось? – спросили одновременно Норри и Линда. Мне пришлось подумать.
 – Когда я начал учиться видеть сферически. Когда я наконец сумел освободиться от ограничений «верха» и «низа».
 Линда заговорила:
 – Достаточно мудрый человек сказал однажды, что все, что тебя дезориентирует, – хорошо.. Это тебя обучает.
 – Знаю я этого мудрого человека, – насмешливо фыркнул Том. – Подозрительный тип. Мозги у него набекрень, только и всего.
 – Разве он поэтому не способен на мудрые мысли?
 – Послушайте, – сказал я. – Мы все уникальны. Мы все прошли через весьма трудный процесс отбора. И я не думаю, что первый кроманьонец чув– ствовал себя ото всех отличающимся. Но есть веские доказательства того, что наши способности не присущи человеку как норма.
 – Нормальные люди способны жить в космосе, – возразила Норри. – Экипаж Космической Команды. Строительные бригады.
 – Если у них есть искусственная локальная вертикаль, – сказал Гарри. – Выведите их наружу, и вам придется обеспечить им прямые линии и прямые углы, иначе у них будет мутиться в голове. У большинства. Именно поэтому нам и досталась такая высокооплачиваемая работа.
 – Это правда, -признал Том. – На Скайфэке человек, который хорошо умеет работать в космосе, стоил столько же, сколько груз меди его веса, даже если работником он был посредственным. Я этого никогда не понимал.
 – Потому что ты один из таких людей, -сказала Линда.
 – Каких таких? – раздраженно спросил Том
 – Человек Космоса, – сказал я с расстановкой, чтобы заглавные буквы были очевидными. – Человек, который приходит на смену Homo habilis и Homo sapiens. Человек, устремленный в космос. Ты один из таких. Не думаю, чтобы у римлян была такая концепция, так что Homo novus – вероятно, лучшее из того, что можно придумать на латыни. Новый Человек. Нечто следующее.
 Том фыркнул.
 – Homo excastra больше подходит.
 – Нет, Том, – настойчиво сказал я,-ты не прав. Мы не изгнанники. Мы можем быть в буквальном смысле «за пределами лагеря», «за пределами крепости», но смысла «изгнание» в этом нет. Или ты жалеешь о своем выборе?
 Он долго не отвечал.
 – Нет. Нет, космос -это то место, где я хочу жить. Все верно. Я не чувствую себя изгнанником – я думаю о целой солнечной системе как о человеческой территории. Но я чувствую себя так, как будто бросил своих соотечественников в момент самой большой национальной неудачи.
 – Том, – сказал я торжественно, – уверяю тебя, что это вряд ли для тебя большая потеря; скорее ее диаметральная противоположность.
 – Да, мир выглядит довольно гнилым в эти дни, не стану спорить. Я мало о чем буду скучать.
 – Ты не улавливаешь сути.
 – Так объясни.
 – Я говорил относительно этого с доком Пэнзеллой до нашего отбытия.
 Какова нормальная продолжительность жизни для Человека Космоса?
 Он дважды пытался заговорить и оставил попытки.
 – Правильно. Не существует способа сформировать предположение. Это полностью новая игра в мяч. Мы первые. Я спросил Пэнзеллу, и он сказал, чтобы мы возвращались, если двое или трое из нас умрут. Мы все можем умереть в пределах месяца из-за того, что накапливающиеся шлаки откажутся собираться у нас в ногах, или потому что наши мозоли мигрируют в мозги, или от чего-нибудь еще. Но Пэнзелла предполагает, что невесомость собирается добавить по крайней мере сорок лет к нашему жизненному сроку.
 Я спросил его, насколько он уверен, и он предложил заключить пари на большие деньги.
 Все заговорили одновременно. По радио из этого ничего не получается.
 Если обобщить, к чему сводились их реплики, то получилось бы:
 – Что-что он сказал?
 Том сердито договаривал последний:
 – …возможно, вообще знать что-то об этом? – услышали мы конец его фразы.
 – Вот именно, – сказал я. – Мы не будем знать до тех пор, пока не станет слишком поздно. Но звучит это разумно. В невесомости сердцу при– ходится работать с меньшей нагрузкой, артериальные отложения уменьшаются…
 – Значит, нас достанут не сердечные болезни, – высказался Том, – если предположить, что уменьшение работы подействует на сердце хорошо, а не наоборот. Но это лишь один орган из многих.
 – Поразмысли над этим. Том. Космос – стерильная среда. При соблюдении разумной осторожности она всегда будет такой. Иммунная система становится практически атавизмом. А имеете ли вы какое-нибудь представление о том, сколько энергии уходит из вашей жизненной системы на борьбу с тысячами блуждающих инфекций? Энергии, которая могла бы использоваться для поддержания и восстановления организма? Разве вы не замечаете, как падает уровень нашей активности, когда мы отправляемся на Землю?
 – Ну конечно, – сказал он. – Но это только…
 – …гравитация, ты хотел сказать? Знаешь, что я имею в виду? Здесь мы здоровее, физически и умственно, чем когда-либо были на Земле. Когда вы подхватывали насморк в космосе? И, между прочим, когда вы в последний раз чувствовали глубокую депрессию, были угрюмы? Как вообще все мы когда-то умудрялись иметь неудачные дни, черную депрессию, капризы и прочее в том же роде? Черт, само слово «депрессия» связано с гравитацией.
 Подавленность! В космосе нельзя ничего подавить, можно только переместить. В английском языке слово «гравитация» имеет другое значение
 – «серьезность», синоним отсутствия чувства юмора. А если есть две вещи, которые ведут к ранней смерти, так это как раз депрессия и отсутствие чувства юмора.
 Живой волной нахлынула память о том, что я чувствовал, живя с увечной ногой в земном тяготении. Депрессия и атрофия чувства юмора. Это казалось таким давним, таким невообразимо далеким. Неужели я когда-то действительно испытывал подобное отчаяние?
 – Во всяком случае, – продолжал я, – Пэнзелла сообщает, что люди, которые проводят много времени в невесомости – даже люди на Луне, которые пребывают при одной шестой земного тяготения, те изгнанные горняки, – показывают более низкое количество сердечных заболеваний и болезней легких, что естественно. Но он также сообщает, что они показывают значительно более низкое, чем статистическая норма, количество случаев рака всех видов.
 – Даже при более высоком уровне радиации? – скептически спросил Том. -Всякий раз, когда происходит вспышка на Солнце, мы все видим некоторое время зеленых головастиков, поскольку дополнительная радиация влияет на наши глазные яблоки. И неважно, находимся мы в помещении или снаружи.
 – Угу, – уверил я его. – Выйти из-под одеяла атмосферы – вот что было основным риском для здоровья, и все мы пошли на этот риск, живя в космосе. Но риск, похоже, оправдался. Казалось, что повышается угроза рака, но, похоже, это не так. Почему, никто пока не ответит. А причина уменьше– ния количества проблем с легкими очевидна: мы дышим настоящим воздухом, который отфильтрован лучше, чем воздух для Первого Министра, свободен от пыли и с нулевым содержанием вредных химических соединений. Черт, если бы вы имели все деньги на Земле, и то вы бы не могли заказать себе по вкусу более здоровую среду. Что вы скажете насчет старой госпожи Мэрфи со Скайфэка? Сколько ей, шестьдесят пять?
 – Шестьдесят шесть, – сказал Рауль. – Чемпион по гандболу в невесомости. В трех играх подряд утирала мне нос.
 – Почти как если бы мы были предназначены, чтобы жить в космосе, – удивленно сказала Линда.
 – Ладно! – раздраженно воскликнул Том. – ладно, я сдаюсь. Меня купили. Мы все доживем до ста двадцати. Полагаю, что чужаки не решат попробовать нас на вкус. Но я продолжаю утверждать, что. весь этот треп о «новом биологическом виде» – ерунда, бред сумасшедшего, мания величия.
 С одной стороны, нет никакой гарантии, что наше развитие будет правильным – или, как подчеркнул Чарли, что мы вообще выживем. Но что гораздо важнее, Homo novus – биологический вид без естественной среды обитания! Мы неспособны сами поддерживать свое существование, друзья!
 Мы крайне зависимы от Homo sapiens, если только мы не научимся и пока мы не научимся производить наш собственный воздух, воду, пищу, металлы, пластмассы, орудия, видеокамеры…
 – Чего это у тебя такое шило в заднице? – спросил Гарри.
 – У меня нет шила в заднице! – завопил Том. Тут уж мы все не выдержали, и Тому хватило честности спустя некоторое время присоединить– ся к нам.
 – Ты прав, – сказал он. – Я разозлился. Я и правда не знаю, почему.
 Линда, ты что-нибудь можешь мне объяснить?
 – Ну, – сказала она задумчиво, – «злость» и «страх» чертовски близки к тому, чтобы быть синонимами…
 Том вздрогнул от неожиданности.
 Заговорил Рауль, в его голосе было напряжение.
 – Если это поможет, я готов признаться, что наше отложенное свидание с этими сверхсветляками меня, например, перепугало до смерти. А ведь я не встречался с ними лично, как ты и Чарли. Я хочу сказать, что эта небольшая шуточка может стоить нам куда больше, чем всего лишь потерять воз– можность вернуться на Землю.
 Это была такая странная фраза, что мы достаточно долго пытались осознать ее.
 – Я понимаю, что ты хочешь сказать, – медленно произнесла Норри. – Наше задание – установить телепатический контакт с тем, что, похоже, представляет из себя групповой разум. Я почти… почти боюсь, что у нас получится.
 – Боишься потеряться, дорогая? – сказал я. – Не бойся, я тебя далеко не отпущу. Я ждал двадцать лет не для того, чтобы стать вдовцом.
 Она сжала мою руку.
 – В этом суть вопроса, – сказала Линда. – Самое плохое, что нам всегда грозит – это смерть, в той или иной форме. И мы всегда были под смертным приговором, мы все, – за то, что мы люди. Такова цена билета на это представление. Норри, вы с Чарли смотрели смерти прямо в глаза неделю назад. Чертовски вероятно, что вам когда-нибудь придется это сделать опять.
 Возможно, сложится так, что это будет через год на Сатурне. Что с того?
 – Беда в том, – сказал Том, качая головой, – что страх не проходит только потому, что он нелогичен.
 – Не проходит, – согласилась Линда, – но все-таки есть способы с ним справляться. А нажимать на него до тех пор, пока он не выльется наружу в виде злости – это не способ. Теперь, когда мы добрались до основ, я научу тебя технике самодисциплины, которая на самом деле серьезно помогает.
 – Научи и меня тоже, – сказал Рауль почти неслышно.
 Гарри протянул руку и взял Рауля за руку.
 – Будем учиться вместе, – сказал он.
 – Мы все будем учиться вместе, – сказал я. – Возможно, мы иные, чем люди, но не до такой уж степени. Но я бы хотел сказать, что вы – чуть ли не самые храбрые ребята, которых я знаю. Вы все. Если кто-нибудь… Хоп-ля!
 Снова сигнал будильника. Давайте немного займемся настоящими упраж– нениями, чтобы вернуться потными. Через пару дней повторим то же, что сегодня. Гарри, отключи эту запись тяжелого дыхания от схемы, и начинаем двигаться все вместе по счету три, два, один, марш…
 Я привожу вышеупомянутый диалог полностью, видимо, потому, что это
 – одно из немногих событий в нашей хронике, полная звуковая запись которого у меня есть. Но также отчасти потому, что в нем содержится большая часть информации, которую вам следует знать относительно того однолетнего полета к Сатурну. Нет смысла описывать интерьеры «Зигфрида», или распорядок дня на каждый день, или препятствия и межличностные трения – все то, что заполняло месяцы одного из наиболее загруженных и утомительных годов моей жизни.
 Как обычно и, возможно, неизбежно в экспедициях подобного рода, в свободное от работы время экипаж, дипломаты и танцоры образовали три ра– зумно сомкнутых клана и поддерживали между кланами напряженный мир.
 Каждая группа имела собственные интересы и развлечения. Дипломаты, например, проводили большую часть свободного времени (и существенный процент рабочего времени) в стычках – как вежливых, так и наоборот.
 Терпение Де Ла Торре скоро заслужило уважение каждого человека на борту.
 Почитайте любую приличную книгу о жизни в подводной лодке, переведите в невесомость, и у вас получится тот год. Музыка Рауля, однако, помогала нам всем сохранить здравый рассудок. Он стал единственным пассажиром, помимо Де Ла Торре, которого уважали все.
 Мы вшестером как-то так никогда и не продолжили размышления про новый биологический вид, хотя мы с Норри говорили об этом несколько раз, прислонив шлем к шлему, и с Линдой иногда мы касались этой темы. И, конечно, никогда не упоминали об этом на борту «Зигфрида». Изначально предполагается, что космические корабли нашпигованы подслушивающими устройствами. Идея, что мы, шестеро танцоров, отличаемся от людей, даже для Де Ла Торре не прошла бы даром – а он был практически единственным, кто относился к нам не так, будто мы всего лишь наемные чернорабочие, «всего лишь переводчики» (выражение Силвермена). Дмирова и Ли, я полагаю, осознавали, какое положение мы занимаем на корабле, но ничего не могли с собой поделать. Как истые дипломаты, они просто не привыкли воспринимать переводчиков как социально равных. Силвермен считал, что танец – это то, что показывают в варьете. И почему это мы не можем перевести концепцию Манифеста Судеб в танец?
 Скажу еще одну вещь про этот год. Человек, которым я был, когда впервые оказался в космосе, тот год не пережил бы. У него перегорели бы мозги или он упился бы до смерти.
 Вместо этого я часто выходил наружу на прогулку. И много занимался любовью с Норри. С включенной для уединения музыкой.
 Кроме этого единственным событием, достойным упоминания, было сообщение Линды, что она беременна. Приблизительно за два месяца до Сатурна нам предстояло решать проблему родов в невесомости без акушерки.
 И, кстати сказать, вообще без ничего.
 Дела пошли живее по мере нашего приближения к Сатурну.
 Нам не удалось ни одним из возможных способов убедить никого из дипломатов выйти вместе с нами в открытый космос. Трое отказались по со– вершенно банальной причине. Выход в открытый космос опаснее, чем пребывание в безопасности внутри (как мне глубокомысленно напомнили в тот день, когда мы это предложили), и их должность запрещает им на пути к тому, что представляет собой поистине самую значительную конференцию в истории, идти на какой бы то ни было риск, если его можно избежать. Мы, танцоры, рассматривались как более заменимые, но и на нас оказали дав– ление, чтобы мы не выходили в космос одновременно. Я стоял на своем и продолжал настаивать, что групповой танец необходимо планировать, ре– жиссировать и репетировать вместе. Ведь «Звездные танцоры, Инкорпорейтед» – это творческий коллектив, коллектив в первую очередь.
 Кроме того, чем больше товарищей рядом, тем безопаснее для каждого.
 Четвертый дипломат, Силвермен, получил специальный приказ не подвергать себя воздействию космоса. Поэтому он довольно скоро попросил нас взять его на прогулку. Что-то вроде «они не могут приказать такому бесстрашному сукину сыну, как я, не рисковать»: приказ оспаривал его мужественность. Он передумал, когда ему объяснили систему испражнения в р-костюме, и больше никогда не возвращался к этой теме.
 Но за несколько недель до того, как мы должны были начинать торможение, Линда пришла ко мне в комнату и сказала:
 – Чен Тен Ли хочет выйти с нами на прогулку. Я вздрогнул от неожиданности и состроил гримасу, как мы делали, подражая Силвермену.
 – Ты что, умерла бы, если бы сначала попросила меня сесть и предупредила, что у тебя плохие новости? А не оглушала бы меня этим без подготовки. – Он мне тоже сказал без подготовки. Что бы подумал ДеЛа Торре? Или Билл? Или другие? Или старина Вертхеймер, который сказал мне взглядом, что верит в меня. И столь же важно понять: почему Чен захотел расправить крылышки? Ведь не ради того, чтобы взглянуть на пейзаж. У него есть первоклассный видео, лучший из тех, что могла предоставить Земля – действительно стоящая игрушка. И он не стал бы просто глупо хорохориться, как Силвермен.
 – Чего именно он хочет на самом деле, Линда? Увидеть репетицию живьем? Парить и медитировать? Чего?
 – Спросите его.
 Я никогда раньше не был в каюте Чена. Он играл в трехмерные шахматы с компьютером. Мне едва удавалось следить за игрой, но было ясно, что он жутко проигрывает – что меня удивило.
 – Доктор Чен, я так понял, что вы хотите выйти с нами наружу.
 Он был одет в изысканную пижаму которую еще на Земле благоразумно выбрал для невесомости и самостоятельно снабдил липучками. (Дмировой и ДеЛа Торре в этом деле пришлось просить помощи у Рауля, а одежда Силвермена выглядела так, словно он вернулся к швейной машинке.) Чен склонил бритую голову и ответил серьезно: – Как можно скорее.
 Его голос напоминал звук старого корнет-а-пистона, немного сиплый и словно покрытый пылью.
 – Это ставит меня в затруднительное положение, сэр, – сказал я столь же серьезно. – Вам приказано не подвергать себя опасности. Де Ла Торре и все остальные знают это. И если я выведу вас наружу и у вас произойдет поломка скафандра или даже приступ космической болезни, Народная Республика Китай задаст мне несколько острых вопросов. А вслед за ней вопросы станут задавать доминион Канада и Объединенные Нации, не говоря уж о вашей престарелой матери.
 Он вежливо улыбнулся, отчего на лице его проступила сеть мелких морщинок.
 – Насколько вероятен такой результат?
 – Вам знакомы законы Мэрфи, доктор Чен? И их окончательный вывод?
 Его улыбка стала шире.
 – Я хочу рискнуть. У вас есть опыт в приобщении неофитов к космосу.
 – Я потерял двух из семнадцати учеников!
 – Сколько из них вы потеряли за их первые три часа, господин Армстед?
 Не могу ли я оставаться в «игральном кубике», для полной гарантии одетый в скафандр?
 «Кубик» не предназначался для азартных игр; его соорудили методом сварку. Он представлял собой куб из прозрачной пластмассы с ребрами из металлического сплава, снабженный оборудованием для минимальной системы жизнеобеспечения, первой помощи и средствами самостоятельного перемещения в открытом космосе. Экипаж и все дипломаты за исключением, Чена называли «кубик» полевым модулем обеспечения. Это вызывало от– вращение у Гарри, который разработал и построил «кубик». Могло ведь случиться, что у одного из нас, Звездных танцоров, возникнет какая-то неполадка посреди репетиции, или кому-то захочется посидеть отдельно некоторое время, или поберечь воздух – мало ли по каким причинам можно нуждаться в кубе с атмосферой внутри и обзором 360 градусов. В настоящее время «кубик» был прочно закреплен на корпусе большого шаттла, который мы называли Лимузином, но легко мог от него отделиться. А скафандр Чена был стандартной броней Космической Команды, таким же хорошим или даже лучше, чем наши индивидуальные костюмы японского производства.
 Несомненно более прочным; с лучшей системой подачи воздуха… – Доктор, я должен знать, зачем это вам.
 Его улыбка стала постепе-е-енно исчезать, но когда она уменьшилась наполовину, а я не побледнел и не взял срои слова обратно, он позволил ей задержаться. Приблизительно в трех четвертях пути к хмурому выражению.
 – Я допускаю, что вы имеете право на подобные вопросы. Неуверен, что смогу дать вам удовлетворительный ответ в этом случае. – Он задумался. Я ждал. – Я не привык пользоваться услугами переводчика. У меня хорошие способности к языкам. Но существует по крайней мере один язык, который я никогда не освою. Мне когда-то сказали, что. никто не сможет научиться думать на языке навахо, если не воспитан как навахо. Я приложил огромные усилия, чтобы это опровергнуть, и потерпел неудачу. Я научился понимать язык навахо. Но я никогда не научусь думать на нем – он основан на воспри– ятии мира, настолько отличного от нашего в своей основе, что мой разум не в силах его принять.
 Я изучал ваш танец, тот «язык» на котором вы вскоре будете говорить за нас. Я обсуждал этот вопрос по космической связи с миссис Парсонс и довел компьютер корабля до истощения по этому вопросу. Я не смог научиться думать на этом языке.
 Я хочу попробовать еще раз. Я теоретически заключил, что личное столкновение с космосом как он есть, без преград, может помочь мне. – Он сделал паузу и снова усмехнулся. – Глотание почек пейотля слегка помогло мне в моих усилиях с навахо – как и обещал мне мой наставник. Я должен почувствовать ваше восприятие мира. Я надеюсь, оно на вкус приятнее почек.
 Это была самая длинная речь, которую я вытащил со дня нашего знакомства из скупого и точного в словах Чена. Я посмотрел на него по– новому: с уважением и некоторым удивлением. И с возрастающим удовольствием: вот друг, с которым я чуть не упустил подружиться. Боже мой, а что, если старый Чен – Homo novus?
 – Доктор Чен, – сказал я, когда ко мне вернулось дыхание, – пойдемте поговорим с командующим Коксом.
 Чен с полнейшим вниманием выслушал такое количество зачастую уже знакомых ему инструкций, какого хватило бы на восемнадцать часов, и задал сам весьма серьезные вопросы. Я готов побиться об заклад, что еще до инструктажа он мог разобрать любую подсистему в своем костюме в полной темноте. К концу я был готов побиться об заклад, что он мог бы собрать их в темноте из свободно плавающих в невесомости запчастей. Я сталкивался с довольно большим числом выдающихся умов, но Чен произвел на меня впечатление. Но я все еще не был уверен, что доверяю ему. Мы ограничили отряд до трех человек, чтобы уменьшить число возможных неполадок – в космосе неприятности редко приходят в одиночку. Я был очевидным «вожатым скаутов»: я провел больше времени в открытом космосе, чем кто– либо из находящихся на борту, не считая Гарри. Линда инструктировала Чена в течение прошлого года; она пришла, чтобы поддерживать непрерывность классных занятий. И чтобы танцевать для него, в то время как я изображал курицу, трясущуюся над цыплятами. И еще потому, думаю, что она была ему другом.
 Первый час прошел без происшествий. Мы все трое были в «кубике», я следил за приборами управления. Мы отошли на несколько километров от «Зигфрида», травя страховочный трос, и замерли, как всегда, точно в центре бесконечности. Чен был скорее благоговейно тих, чем обособлен. Я верил, что он способен воспринять это, столь огромное, чудо – и он действительно вел себя так, словно всегда знал, что вселенная такая большая. И все же он молчал, и молчал долго.
 Так же как и мы с Линдой, кстати сказать. Даже на таком расстоянии Сатурн был невероятно красивым. Слова не властны это описать. Эта планета, без сомнения, должна быть самым чертовски привлекательным местом для туристов в Солнечной системе. За всю свою жизнь я никогда не видел ничего, что производило бы столь глубокое впечатление.
 Но мы уже наслаждались этим в последние дни – все люди на корабле не отходили от видеоэкранов. Мы пришли в себя, и Линда высказала Чену какие-то последние соображения по поводу нашего способа танцевать, надела шлем и вышла через шлюз, чтобы показать ему сольное выступление. По предварительной договоренности мы все должны были молчать в это время, и Билл тоже поддерживал радиомолчание на нашем канале. Чен минут пятнадцать с большим восхищением наблюдал танец Линды. Потом он вздохнул, бросил на меня странный взгляд и рванулся через весь «кубик» к панели управления.
 Я вскрикнул. Но ему всего лишь понадобилось радио «кубика». Он его выключил. Затем он одним уверенным движением снял шлем, отключая тем самым радио скафандра. Мой собственный шлем был снят, чтобы экономить воздух. Я потянулся к шлему, когда увидел, что он отключил радио, но он приложил палец к губам и сказал:
 – Я буду говорить с вами конфиденциально. Его голос в разреженном воздухе звучал выше и слабее обычного.
 Я обдумал положение. Даже если предположить дичайшие параноидальные фантазии, Линда обладала свободой действий и могла видеть все, что происходит в прозрачном кубе.
 – Разумеется, – согласился я.
 – Я чувствую, что вам не по себе. Я понимаю ваши ощущения и отношусь к ним уважительно. Сейчас я Собираюсь сунуть руку в правый карман и вынуть предмет. Он безобиден.
 Он так и сделал, вынув один из тех микрокордеров, которые напоминают причудливую кнопку.
 – Я хочу, чтобы между нами была только правда, – добавил он.
 Только ли разреженность воздуха придала его голосу такую напряженную резкость?
 Я попытался найти соответствующий ответ. Позади Чена Линда грациозно кружилась в космосе, величественно беременная, самозабвенная.
 – Разумеется, – сказал я снова.
 Он нажал ногтем на сенсор воспроизведения. Записанный голос Линды сказал что-то, чего я не расслышал. Я покачал головой. Чен перемотал к тому же месту и мягко бросил устройство мне.
 – Что я и хотела сказать, – повторился голос Линды. – Их интересы с нашими могут не совпасть.
 Та самая запись, о которой я говорил некоторое время назад.
 Мой мозг немедленно перешел на компьютерную скорость работы, превратился в гиперпроизводительную мыслящую машину, выполнил тысячу последовательных программ анализа за несколько микросекунд и самоуничтожился. «Застукали лезущего рукой в банку с вареньем. На полпути вниз с горы отказали тормоза. Я мог бы поклясться, что закрыл этот шлюз». Микрокордер ударил меня по щеке. Я инстинктивно схватил его и нечаянно выключил – на том месте, где Том спрашивает Линду:
 – А мы что, не люди?
 Последние слова какое-то время эхом отдавались в «кубике».
 – Только имбецил не сумеет посадить «клопа» в неохраняемый скафандр,
 – бесстрастно сказал Чен.
 – Ага, – хрипло каркнул я и откашлялся. – Ага, это было глупо. Кто еще..? – Я замолчал и ударил себя по лбу. – Нет, я не стану задавать глупых вопросов. Ну и что думаете лично вы, Чен Тен Ли? Мы – Homo novus? Или всего лишь одаренные акробаты? Будь я проклят, если я знаю.
 Он дрейфовал в воздухе, направляясь ко мне спиной вперед, подобно стреле в медленном полете. Так прыгают кошки.
 – Возможно, Homo caelestis, – спокойно сказал он, и его приземление было безупречным. – Или, возможно Homo ala anima.
 – Аллах кто? А, «крылатая душа». Хмм. Ладно, пусть будет так.
 Позвольте, я вам погадаю, док.
 Могу поспорить, что вы сами – «крылатая душа». Потенциально по крайней мере.
 Его реакция удивила меня. Я ожидал увидеть бесстрастную маску игрока в покер. Вместо этого его лицо захлестнуло неприкрытое горе, чувство страш– ной потери и безнадежного стремления – все это как гравюра в свете Сатурна. Ни до, ни после того я не видел на его лице такого искреннего проявления чувств; быть может, этого не видел никто, кроме его старой матери и покойной жены. Это потрясло меня до самых печенок и потрясло бы и его самого, если бы он хотя бы смутно осознал это.
 – Нет, мистер Армстед, – бесцветно сказал он, уставившись на Сатурн поверх моего плеча. В первый и последний раз прорвался его акцент и аб– сурдно напомнил мне Толстяка Хэмфри.
 – Нет, я не один из вас. И ни время, ни мое стремление ничего здесь не изменят. Я это знаю. Я с этим смирился.
 В это время его лицо стало расслабляться, приобретать обычное бесстрастное выражение – все это бессознательно. Я восхитился дисциплиной его подсознания и прервал его.
 – Но я не знаю, правы ли вы. Мне кажется, что любой человек, который может играть в трехмерные шахматы, -первый кандидат на то, чтобы оказаться Homo Как-его-там-черт…
 – Потому что вы незнакомы с трехмерными шахматами, – сказал он, – и незнакомы с вашей собственной природой. Люди играют в трехмерные шахматы на Земле. Это было разработано при одном g, для игрока, находящегося в вертикальном положении, и классические схемы этой игры линейны. Я пробовал играть в невесомости, с набором фигур, который не фиксирован по отношению ко мне в той позиции, что при наличии тяготения, к у меня ничего не получилось. Я могу последовательно побеждать Программу Мартина-Дэниэлса в плоских шахматах – (мировой класс) – но в трехмерных шахматах в условиях невесомости меня легко победил бы мистер Бриндл, если бы я был достаточно опрометчив, чтобы играть с ним. Я довольно хорошо могу координировать свои движения на борту «Зигфрида» или в этом, самом прямолинейном и прямоугольном из кораблей. Но я никогда не смогу научиться существовать в течение какого бы то ни было промежутка времени без того, что вы называете локальной вертикалью.
 – Это появляется медленно, – начал я.
 – Пять месяцев назад, – прервал Ли, – у меня в комнате сломался ночник. Я тотчас проснулся. Мне понадобилось двадцать минут, чтобы найти выключатель. Все это время я всхлипывал от горя и страха и потерял контроль над своим сфинктером Воспоминание это оскорбительно, поэтому я и потратил несколько недель, изобретая тесты и упражнения. Чтобы жить, мне нужна локальная вертикаль. Я – обычный человек.
 Я долгое время молчал. Линда заметила наш разговор; я подал ей знак, чтобы она продолжала танцевать, и она кивнула. После того, как я все обду– мал, я сказал:
 – Полагаете ли вы, что наши интересы не совпадут с вашими?
 Он улыбнулся – снова стопроцентный дипломат – и хихикнул.
 – Вам знакомы законы Мэрфи, господин Дрмстед? Я вернул ему усмешку.
 – Ага. Но насколько вероятно это несовпадение?
 – Я не думаю, что вероятно, -серьезно ответил он.-Но я полагаю, что Дмирова будет думать именно так. Возможно, Иезекииль. Возможно, ко– мандующий Кокс. Разумеется, Силвермен.
 – И мы должны исходить из того, что любой из них тоже мог снабдить наши скафандры подслушивающим устройством.
 – Скажите, как по-вашему: если результатом конференции будет какая– либо информация большого стратегического значения, попытается ли Силвермен единолично завладеть этой информацией?
 Трепаться с Ченом было все равно что жонглировать дисковыми пилами. Я вздохнул. Говорить согласились честно.
 – Да. Если у него окажется возможность, то наверняка он поступит именно так. Но это ему будет не так-то просто сделать.
 – Кто-то один, имея необходимые ленты программ, может направить «Зигфрид» достаточно точно к Земле, чтобы вернуться туда, – сказал он, и я отметил, что он не сказал «один человек».
 – Зачем вы мне это говорите? – Прямо сейчас я глушу любые возможные подслушивающие устройства в этом корабле. Я уверен, что Силвермен попытается поступить таким образом. Я это чую. Если он сделает это, я убью его сразу. Вы и ваши люди слишком быстро реагируете в невесомости; я хочу, чтобы вы понимали мои мотивы.
 – И каковы же они?
 – Сохранение цивилизации на Земле. Продолжение существования человеческой расы.
 Я решил, в свою очередь, попробовать подбросить ему непростой вопрос:
 – Будете стрелять в него из того пистолета?
 Он проявил легкое неудовольствие.
 – Нет, тот пистолет я выбросил из шлюза через две недели после того, как мы отправились в путь, – сказал он. – Нелепое оружие в невесомости, мне следовало понять это сразу. Нет, я скорее всего сломаю ему спину.
 Не давайте этому парню возможности для сильной подачи мяча: он разит наповал.
 – Какова будет ваша позиция в этом событии, господин Армстед?
 – То есть?
 – Силвермен – частично кавказец, частично североамериканец. У вас общая культурная основа. Может ли это оказаться более сильной связью, чем ваша связь с Homo caelestic?
 – То есть? – снова спросил я.
 – Ваш новый биологический вид долго не протянет, если голубую Землю разнесут на куски, – резко сказал Чей. – А именно этого добьется псих Силвермен. Я не знаю, как именно работает ваш мозг, господин Армстед. Как вы поступите?
 – Я уважаю ваше право задавать вопрос, – сказал я медленно. – Я сделаю то, что покажется мне правильным в тот момент. У меня нет другого ответа.
 Он внимательно всмотрелся в мое лицо и кивнул.
 – Теперь я хотел бы выйти наружу.
 – О Господи Иисусе! – взорвался я.
 Он оборвал меня:
 – Да, я знаю: я только что сказал, что не способен функционировать в свободном космосе, а теперь хочу попробовать. Он взмахнул шлемом.
 – Господин Армстед, я предполагаю, что могу скоро умереть. Хотя бы один раз перед этим я должен повисеть в одиночестве среди вечности, не подверженный никакому ускорению, без прямых углов в качестве точек отсчета, в свободном космосе. Я мечтал о космосе большую часть своей жизни и боялся выйти в него. Теперь я должен. Насколько я могу выразить это в вашем языке, это звучит так: «Я должен встретиться один на один со своим Богом».
 Мне хотелось сказать «да».
 – Знаете ли вы, насколько это похоже на сенсорное голодание? – не уступал я. – Как бы вам понравилось потерять свое эго в космическом ска– фандре? Или даже всего лишь свой завтрак?
 – Мне уже случалось терять свое эго. Когда-нибудь я потеряю его навсегда. А космической болезни я не подвержен. Он начал надевать шлем.
 – Нет, черт возьми, не так! Следите за загубником! Дайте я помогу.
 Через пять минут он подключил радио и нетвердо сказал:
 – Я возвращаюсь.
 После этого он не говорил ничего, пока мы не стали снимать скафандры нa причале шатглов «Зигфрида». Тогда он сказал очень мягко:
 – Это я на самом деле – Homo excastra. И остальные.
 Больше я не услышал от него ни слова до самого дня начала Второго Контакта. И я ответил:
 – Вы всегда желанный гость в моем доме, доктор. Но он не отозвался.
 Торможение принесло уйму всяческих злоключений. Если вы поселились в маленькой комнате (и никогда оттуда не выходите), то к концу года ваши вещи будут валяться повсюду. Невесомость усиливает эту тенденцию.
 Упрятать по местам все без остатка было бы невозможно, даже если бы нам предстояло справиться всего лишь с одной сотой g за двадцать пять часов. Но даже самый прямой, проверенный лазером трубопровод имеет некоторое количество изгибов; а наша траектория была одним из самых длинных трубопроводов, когда-либо проложенных человеком (больше миллиарда километров). Поле тяготения Титана представляло собой мощную маленькую мишень в конце трубопровода, в которую мы должны были угодить очень точно. Прежде чем Скайфэк стал производить микросхемы для компьютеров, такой фокус нельзя было бы проделать. А так по дороге у нас были совсем небольшие исправления траектории. Но луна плыла быстро, и мы пару раз разгоняли корабль до одного g. Эти толчки, хотя были милосердно короткими, заставили меня сильно сомневаться, что мы сможем пережить даже двухлетнее обратное путешествие. Толчки также привели к множеству мелких, преимущественно незначительных повреждений по всему кораблю:
 все внутренние помещения превратились в Чулан враля Мак-Джи. Однако худшим из повреждений оказался прорыв водопровода, ведущего к бакам для душа посредине корабля, и поломка кондиционеров воздуха там же.
 Даже если вас предупреждают о землетрясении заранее, это не особенно, помогает.
 С другой стороны, уборка почти не составляла проблемы – опять-таки благодаря невесомости. Все, что нам нужно было сделать, – это подождать, и рано или поздно весь хлам фактически сам собой скапливался на решетках кондиционеров. Поддержание порядка в доме в условиях невесомости сво– дится преимущественно к замене изношенных липучек и фильтров.
 (Мы используем сети и коконы для сна, даже если все в квартире с невесомостью действительно хорошо закреплено. Отдыхаешь при этом не так полно – но если ничем себя не стеснять, то постоянно просыпаешься от того, что снова стукнулся о решетку воздушной системы. Один придурок-ученик пожелал спать в Городском Зале, который не был оборудован для сна, а чтобы не стукаться о решетку, он выключил систему вентиляции воздуха. К счастью, кто-то пришел раньше, чем он успел задохнуться в оболочке углекислого газа, который сам же выдыхал. Я заплатил за катер вне графика и отправил его на Землю двадцатью часами позже.)
 Так что практически тотчас же все до одного нашли время, чтобы повиснуть перед видеомонитором и пялиться на Титан.
 Вот реферат обширной «краткой» справки, которую мы все изучили:
 Титан – шестая из лун Сатурна и самая большая Я смутно ожидал увидеть что-то размером с Луну. Но у проклятой штуки диаметр почти 5 800 километров, примерно как у Меркурия или приблизительно четыре десятых диаметра Земли! При этом невероятном размере масса Титана составляет лишь около 0,02 массы Земли. Наклон орбиты незначителен, меньше одного градуса, то есть Титан движется по орбите практически точно вокруг экватора Сатурна (как и Кольцо), на среднем расстоянии чуть более десяти диаметров планеты. Титан блокирован приливами-отливами, так что он всегда обращен одной и той же стороной к своему хозяину, подобно Луне.
 Ему требуется всего лишь приблизительно шестнадцать дней, чтобы облететь Сатурн – поистине быстрый спутник для своего размера. (Но Сатурн и сам имеет день продолжительностью десять с четвертью часов.) С того момента, как Титан стал размерами с глазное яблоко, он приобрел красный оттенок и теперь напоминал Марс в огне, опоясанный широким поясом облаков, отливающих кровью. Сквозь них горы и долины, напоминающие лунные, светились холодной краснотой, словно подсвеченные отражающими поверхностями красного геля – каковыми, по существу, они и являлись. Впечатление в целом было: адский огонь, проклятое место.
 Этот сверхъестественный красный цвет был одной из главных причин, по которой Кокс и Сонг развили бешеную деятельность, как только мы вышли на стабильную орбиту. Мировое научное сообщество хватил удар, когда их дорогостоящий зонд для исследования Сатурна был «на гоп-стоп» захвачен военными для дипломатической миссии. Еще больший удар их хватил, когда они узнали, что научная группа этого путешествия будет состоять из одного– единственного физика из Космической Команды и инженера. Поэтому Билл и полковник Сонг провели двадцать четыре часа, которые мы оставались на этой орбите, как рыбаки, когда идет грандиозный клев. Они произвели тот минимум замеров и записей, которыми могли удовольствоваться первоначальные хозяева «Зигфрида». Во главе со Сьюзен Па Сонг они работали согласно записанным на пленку инструкциям под ядовитым руководством самых озлобленных ученых на Земле (с запаздыванием передаваемого сигнала на час с четвертью, что не улучшало ничье настроение). Билл и полковник Сонг отлично сделали свое дело. Достаточно трудно представить себе, как должен рассуждать человек, которого исследование шестой луны Сатурна волнует больше, чем общение с плазмоидами, прибывшими из-за пределов Солнечной системы, но люди с таким складом ума встречаются – и, удивительное дело, они не совсем чокнутые.
 Все из-за этого красного цвета. Титан должен был быть каким-нибудь синевато-зеленым. Но даже с Земли явственно видно, что он красный.
 Почему? Ну, профессоров заставлял хлопать крыльями тот факт, что атмосфера Титана (главным образом, метан) и температурные характеристики делали его чуть ли не последним местом в Солнечной системе где теория ворчливо допускала возможность существования «жизни, какой мы ее знаем». Эксперименты с камерой, в которой была воссоздана среда Титана, привели к химическим реакциям «первичной вспышки» Миллера – добрый знак. Негласной, но излюбленной всеми гипотезой было предположение о том, что, возможно, красный облачный покров представляет собой органическую материю некоего вида – или даже какую угодно разновидность загрязнения, которую может произвести существо, дышащее метаном. Я не смог понять даже популярное изложение этого спектакля, сделанное Раулем, и меня все это интересовало очень отдаленно.
 Но я думаю, что к концу этих двадцати четырех часов пессимист сказал бы «нет», а оптимист – «может быть». Рауль привел много неоднозначных данных, сведений, которые казались противоречащими сами себе – что меня не удивило в свете того, как преждевременно и спешно «Зигфрид» ринулся выполнять задание.
 Я делил свое собственное внимание между Титаном и Сатурном. Сатурном ученые не будут интересоваться до самого окончания конференции, когда они смогут взглянуть на него поближе. Там, где мы были, он занимал участок неба примерно в 6 или 7 градусов. (Для сравнения: Луна, видимая с Земли, противолежит углу приблизительно в половину градуса; Земля, видимая с Луны – примерно 2 градуса шириной. Ваш кулак на расстоянии вытянутой руки составляет примерно 10 градусов.) Кольцо, рe6poм к нам, прибавляло еще два диаметра планеты, или почти 14 градусов. Посчитайте, это в совокупности 20 градусов, ширина двух кулаков. Не такие уж космические масштабы; дома, в Студии, мы в перигее видели родную Землю занимаю-шей больше половины неба. Но когда Земля видна под углом 20 градусов, мы должны находиться в 22 000 километрах от ее поверхности. Сатурн же сейчас был удален на 1,2 миллиона километров.
 Сатурн – чертовски большая планета, самая большая в Солнечной системе, если вы не станете звать Юпитер планетой (я бы не стал его звать никак. Вдруг Ненароком откилометрнется?) Диаметр Сатурна немногим больше 116 000 километров, примерно девять земных, а массой он в девя– носто пять Земель. И сила тяжести на его поверхности, составляющая 1,15 земной, выглядит абсурдно малой; но нужно помнить, что Сатурн имеет плотность всего 0,69 при плотности воды, равной единице (тогда как Земля более чем в пять раз плотнее воды). Даже этого небольшого тяготения было больше чем достаточно, чтобы убить Homo caelestis или Homo excastra, окажись мы столь глупы, чтобы садиться на Сатурн. И вторая космическая скорость для Сатурна больше чем втрое превышает вторую космическую скорость для Земли (слабое поле тяготения– но очень обширное).
 Однако, насколько я понимаю, нельзя в полном смысле слова сказать, что Сатурн имеет поверхность. Ну, там внизу наверняка где-нибудь найдется камень. Но задолго до того, как вы спуститесь так низко, вы зависнете, плавая в метане, из которого большей частью состоит Сатурн (и его «атмосфера»).
 Его величественное Кольцо напоминает о луне, которая не справилась со своими обязанностями – бесчисленные миллиарды движущихся по орбите камней размерами от песчинки до валуна, покрытых замерзшей водой.
 Вместе они представляют неописуемо красивое зрелище. Сатурн – бледного коричневато-желтого цвета с широкими полосами темного, почти шоколадно-коричневого, и очень яркий. Кольцо, будучи по сути грязным льдом, включает буквально каждый цвет в видимом спектре, сверкающий и смещающийся по мере того, как независимые орбиты составляющих частей Кольца меняют взаимное расположение. Впечатление в целом – как от огромного агата или тигрового глаза, окольцованного разрушенными остатками величественной радуги. Настоящие радуги, размерами поменьше, беспорядочно вспыхивают и гаснут в пределах орбиты, подобно огонькам, которые видишь через забрызганные очки.
 Это было зрелище, которое мне никогда не надоедало, которое я никогда не забуду, пока жив. Одно это уже стоило путешествия с Земли и потери «наследства». Не могу сказать, было ли это более красиво в высшей точке нашей орбиты, когда мы находились над Кольцом, или в другом конце, когда мы были на ребре – оба случая имеют свои преимущества. Рауль проводил фактически каждую минуту свободного времени, прилипнув к переборке напротив видеоэкрана, со своим «Мьюзикмастером» на коленях, наушниками на голове, с пальцами, шарящими по клавиатуре в поисках гармонии. Он не разрешил нам подключить колонки, но дал Гарри вспомогательные наушники. Я впоследствии слышал симфонию, которую он написал, пользуясь теми рабочими набросками, – и я готов был бы променять Землю на ЭТО.
 Чужаки, конечно, были той основной точкой, на которой сосредоточилось внимание Билла Кокса. Их высокоэнергетическое излучение почти пере– грузило его приборы, хотя они были слишком далеко, чтобы их можно было видеть. Приблизительно в миллионе километров, плюс-минус несколько сотен тысяч, ожидающие с очевидным терпением вблизи передней лагранжевой точки Сатурн-Титан. фактическое определение этой точки было чрезвычайно усложнено присутствием восьми других лун, и мне сказали, что никакая Троянская точка не бывает стабильна длительное время – даже если движение Колонии О'Нейла когда-либо станет действовать на L-5, оно никогда не распространится на Сатурн. Но сводилось все к тому, что чужие ждали примерно в 60 градусах «ниже» орбиты Титана, во вполне разумном месте для конференции. Что лишний раз подтверждало предположение о том, что они стремились к встрече.
 Так что мы должны были сделать следующий шаг и поздороваться.
 Троянская точка была удалена на расстояние добрых четырех световых секунд, и опаздывать не хотелось никому.
 У нас, танцоров, разумеется, тоже было чем заняться, пока Билл и полковник Сонг трудились не покладая рук. Мы отнюдь не все время проводили как зеваки-туристы.
 Лимузин был полностью загружен припасами и снабжен оборудованием, проверен в полевых условиях и на борту до последней схемы, и за его работу можно было поручиться. Это было сделано давно, во время полета. Так что, естественно, первым делом мы снова взялись проверять припасы и обо– рудование и провели обширное тестирование вплоть до последней схемы.
 Если у нас ничего не получится, следующая экспедиция прибудет никак не раньше чем через два или три года – и, возможно, к тому времени им настолько осточертеет сидеть в этой точке, что они отправятся домой.
 Кроме того, я хотел с ними поговорить на личную тему.
 Именно это было причиной последних событий, которые произошли перед тем, как дать полный ход в направлении чужих: мы провели несколько часов в споре с дипломатами по поводу хореографии; хотя практически этот спор не прекращался весь год.
 Я в конце концов их бросил и отправился к себе в каюту. Пусть сами танцуют! Я потерял не терпение, потерял только желание спорить. Де Ла Торре для вежливости выждал какое-то время и позвонил ко Мне в дверь. – Войдите.
 Стрижка для пребывания в невесомости испортила его внешний вид.
 Раньше у него, должно быть, была прическа, как у Марка Твена. Ему также пришлось сбрить бороду – в шлеме нет места для бороды – и, поскольку он ненавидел бритье, то делал это скверно; но это как раз и пошло на пользу его внешности – щетины было почти достаточно, чтобы компенсировать огромный, покрытый пушком череп. В его теплых коричневых глазах читалась невыразимая усталость, веки из-за морщинок походили на изюм. Он прилепился к стенке, двигаясь с преувеличенной осторожностью человека, уставшего так, что не в состоянии шевельнуть пальцем, и выравнялся относительно локальной вертикали, заложенной в стенку земными проектировщиками (когда Гарри построит свой первый космический корабль ценой в миллиард долларов, он будет более изобретательным).
 Де Ла Торре, в его возрасте, никогда не сможет стать Человеком Космоса.
 Из уважения к нему я принял вертикальное положение относительно той же линии, что и он. Остатки раздражения ушли; решимость осталась.
 – Чарльз, мы должны прийти к согласию.
 – Иезекииль, только не говорите мне, что вы такой же слепой, как все остальные.
 – Они только считают более соответствующим, чтобы самое первое движение было скорее уважительным, чем строгим; скорее торжественным, чем эмоциональным. Как только мы установим связь, откроем отношения с этими существами во взаимном достоинстве, тогда будет время, чтобы заявить наши жалобы. Возможно, третье или четвертое движение.
 – Черт побери, это неправильно!
 – Чарльз, простите меня, но, конечно, вы признаете, что эмоции могут застилать вам разум в этом вопросе? Я вздохнул.
 – Иезекииль, посмотрите мне в глаза. Моя любовь с Шерой Драммон прекратилась незадолго до ее смерти. С тех пор прошло много времени. Я ис– следовал свою душу и танец, который родился из нее, и я не чувствую стремления к личной мести, у меня нет никакой жажды возмездия.
 – В вашем танце нет жажды мщения, – согласился он.
 – Но у меня есть жалоба – не как у обездоленного любовника, но как у обездоленного человеческого существа. Я хочу, чтобы чужие знали, чего они стоили нашей расе, когда они вызвали смерть Шеры Драммон, когда они подтолкнули ее и сделали ее Homo caelestic прежде, чем появилось хоть какое-то место и хоть какой-то способ жить для такого существа…
 Я оборвал себя, сообразив, что сболтнул, но Де Ла Торре и глазом не моргнул.
 – Разве она уже не была Homo caelestis, или aia anima, к тому моменту, как они прибыли, Чарльз? – спросил он так вежливо, как будто предполагалось, что он знает эти термины. – Разве она не умерла бы по возвращении на Землю в любом случае?
 Хотя его вопрос и привел меня в смятение, но я распознал и принял его искренность.
 – Возможно, это так, Иезекииль. Ее тело должно было быть на грани необратимой адаптации. Я лежал без сна много ночей, думая об этом, обгова– ривая это со своей женой. Я продолжаю думать так: если бы Шера представила себе, что ее «Звездный танец» будет иметь такой коммерческий успех, она бы выдержала краткое ожидание в Скайфэке, она могла бы выжить и стать гораздо более стоящим лидером для нашей Студии. Я продолжаю думать так: если бы она хорошо все обдумала, она могла бы не спешить сжечь крылья так высоко над своей потерянной планетой. Я продолжаю думать так: если бы она только знала, она могла бы жить.
 Я глотнул дрянного кофе из груши и состроил мину.
 – Но из нее высосали все соки. У нее не осталось духа борьбы, она вложила его весь в «Звездный танец» и из последних сил бросила в этих красных светляков. Весь ее путь, до самого Кэррингтона, медленно истощал в ней желание жить, и она бросила все, что у нее оставалось, в этих чужаков; это была цена того, чтобы оттолкнуть их обратно в межзвездное пространство, напугать их так сильно, чтобы следующая предпринятая ими попытка была не ближе, чем в миллиарде километров от нас. После этого воли к жизни в ней не осталось – во всяком случае, осталось недостаточно, чтобы ее поддержать.
 Я хочу рассказать тем существам о ценности объекта, который был сокрушен их небрежным шагом, заставить их понять огромность потери, ко– торую понес народ Шеры. Если горе или раскаяние присутствуют в их эмоциональном наборе, я хочу увидеть проявление этих чувств. Больше всего, как мне кажется, я хочу их простить. Поэтому для начала я должен представить свои жалобы. Я думаю, что их реакция на это скажет нам быстрее, чем что-либо другое, сможем ли мы хоть когда-нибудь научиться общаться и мирно сосуществовать с ними.
 Они по-настоящему уважают танец, Иезекииль, и они стоили нам величайшей танцовщицы нашего времени. Раса, которая может начать разговор с любого другого заявления, – это раса, которую мне не очень хочется представлять. Это опять и снова будет ошибка Монтесумы. Норри и другие согласны со мной. Иначе мы не станем работать.
 Он долго молчал. Последнее, с чем согласится дипломат, – это что в конкретном случае компромисс невозможен. Но наконец он сказал:
 – Я понял вашу мысль, Чарльз. И я признаю, что она приводит меня к тем же самым выводам. – Он вздохнул. – Вы правы. Я сделаю так, чтобы дру– гие приняли это. – Он оттолкнулся и подлетел ко мне, взял меня за плечи морщинистыми, испещренными пятнышками руками. – Благодарю вас, что вы мне объяснили. Давайте начинать приготовления к тому, чтобы представить нашу жалобу.
 Он заперся с тремя остальными чуть больше, чем на двадцать минут, и появился с их чрезвычайно ворчливым согласием. Он был действительно лучшим человеком, которого мог выбрать Вертхеймер. Через полчаса мы уже были в пути.
 Потребовалась большая часть дня и кропотливый труд, чтобы доставить «Зигфрид» с орбиты Титана в троянскую точку, не используя ускорений, которые бы убили нас всех. Титан – могущественная луна, из притяжения которой вырваться труднее, чем из притяжения Луны. К счастью, нам не надо было вырываться, из ее притяжения полностью. Мы существенно расширили круг нашей орбиты, пока она не пересекла троянскую точку – тормозя как черти всю дорогу, так, чтобы быть неподвижными относительно троянской точки к тому моменту, когда попадем туда. Это, конечно, хотя бы отчасти делалось на авось и по воле Божьей, потому что любые перемещения в системе Сатурна – задача десяти тел (о Кольце лучше вообще не думайте), и Билл был равным партнером компьютеру в этой астронавигационной работе.
 Он работал на мировом уровне, как я и полагал заранее, не теряя зря топлива и, что более важно, не теряя пассажиров. Худшее, что нам пришлось вытерпеть, – это секунд пятнадцать при 0,6 g, – всего лишь агония.
 Любая соответствующим образом ориентированная стенка сойдет в качестве койки при ускорении – так как все в настоящем космическом ко– рабле имеет хорошую обивку (проектировщики космического зонда стоимостью в миллиард долларов обладают не столь богатым воображением).
 Не знаю, как все остальные, но Норри, я и любой, у кого есть хоть сколько– нибудь соображения, обычно переносят ускорение обнаженными. Если вам приходится лежать навзничь на спине под действием гравитации, вам ни к чему собирающаяся складками одежда и громоздкие подушечки липучек между вами и обивкой.
 Когда мы свободно отплыли от стенки и прозвучал сигнал «ускорение окончено», мы оделись в те же самые р-костюмы, в которых были во время нашей «Последней прогулки» вместе, год назад. Из пяти моделей сделанных на заказ костюмов, которые мы используем, они ближе всего к полной наготе.
 Они напоминают купальный костюм без верхней части, с большим воротником и колпаком. Прозрачные части подогнаны по фигуре и практи– чески незаметны; «трусы» обусловлены не приличиями, а служат для гигиенических целей; часть колпак-и-воротник в основном выполняет эстети– ческие задачи – скрывает аппаратуру, которая находится в шлеме р– костюма. Реактивные двигатели представляют собой ювелирные украшения на запястьях и щиколотках; их управление спрятано в перчатках. Группа единогласно решила, что мы будем использовать эти костюмы для нашего представления. Возможно, образом открытых нагих людей в космосе мы подсознательно пытались утвердить нашу принадлежность к человечеству, отрицать идею о нашем отличии от землян путем демонстрации до– казательств противоположного. Видите? Пуп. Видите? Соски. Видите?
 Пальцы на ногах.
 – Проблема с этими костюмами, моя дорогая, – сказал я, герметизируя свою одежду, – в том, что, когда я вижу тебя в твоем костюме, это всегда угрожает мне смещением трубки катетера. – Она усмехнулась и поправила левую грудь, что вовсе не требовалось.
 – Спокойно, парень. Думай о делах.
 – Особенно теперь, когда больше нет этого проклятого веса. Как вы, женщины, мирились с этим столько веков? Терпели, что какое-нибудь огромное тяжелое бревно ложится на вас сверху?
 – Стоически, – сказала она и направила свой полет к телефону. Она набрала код и сказала: – Линда, как малыш?
 На экране появились Линда и Том, помогающие друг другу одеть р– костюмы.
 – Прекрасно, – весело ответила Линда. – Даже не трепыхнулся.
 Том ухмыльнулся в телефон и сказал:
 – Чего волноваться? Она еще влезает в свой р-костюм, если на то пошло.
 Его самообладание произвело на меня впечатление и весьма обрадовало.
 Когда мы покидали Скай-фэк, я был склонен считать, что в этот момент перед поднятием занавеса, с беременной женой, о которой нужно заботиться.
 Том будет вне себя от волнения. Но открытый космос, как я уже говорил, является успокаивающей средой – и, что более важно. Том позволил Линде обучить его многому. Не только танцу, дыхательным и медитационным упражнениям для релаксации – мы все этому научились. Речь идет даже не об обширном духовном обучении, которому она подвергла этого экс-биз– несмена (начавшего с громких споров и утихомирившегося, когда до него наконец дошло, что у Линды нет никакой веры, которую можно атаковать, и никакого кланового лозунга, который можно дискредитировать), хотя это, конечно, помогло.
 Главным была ее любовь и проявления этой любви, которые в конце концов развязали все узлы в беспокойной душе Тома. Ее любовь была настолько подлинной, от всего сердца, что Том принял ее такой, как она есть, во всей полноте. И это заставило его полюбить немного больше и себя самого, что как раз и нужно человеку для спокойной уверенности. Если открываешься другому человеку, это освобождает хотя бы временно от всей брони, которую вы на себе тащили, и ваш характер непременно улучшается.
 Иногда вы решаете избавиться от брони вообще.
 Мы с Норри разделили все эти мысли друг с другом улыбкой и взглядом, потом она сказала:
 – Великолепно, ребята. Увидимся в Гараже, – и очистила экран.
 Ее очаровательные груди были величественны в невесомости и я любовался ими, пока она проплывала мимо и разворачивалась ко мне лицом.
 – Том и Линда будут нам хорошими партнерами, – сказала она и умолкла.
 Мы зависли в противоположных концах комнаты на несколько секунд, заблудившись в глазах друг друга, а затем бешено оттолкнулись в один и тот же миг и встретились в центре комнаты. Мы обхватили друг друга и руками, и ногами в яростном объятии, судорожной попытке прорваться сквозь пре– грады плота, костей и пластика и соприкоснуться сердцами.
 – Я не боюсь, – она сказала мне в ухо. – Я должна была бы бояться, но не боюсь. Совсем нет. Но ах, как бы я боялась, если бы должна была от– правляться на это все без тебя!
 Я попытался ответить и не смог, поэтому сильнее обнял ее.
 А потом мы вышли, чтобы встретиться с остальными.
 Жизнь в «Зигфриде» была скорее похожа на прозябание под палубой роскошного лайнера. Шатгл больше напоминал автобус или самолет. Ряды сидений и едва достаточно места, чтобы маневрировать около них, по– настоящему большой шлюз на корме, шлюз меньшего размера в передней стенке, иллюминаторы по бокам, двигатели сзади. Но снаружи показалось бы, что автобус или самолет сжимает огромный пузырь. Нос корабля представлял собой прозрачную сферу приблизительно двадцати метров в диаметре, наблюдательный шар, из которого группа дипломатов будет следить за нашим представлением. Там было совсем немного аппаратуры, которая могла бы помешать обзору. Сам компьютер находился на борту «Зигфрида», а действующий терминал был маленький; пять видеомониторов занимали чуть больше места, а собственная система управления Лимузина обслуживалась другой частью того же самого компьютера. Так что неудоб– ных мест на этом представлении не будет.
 Понятно, приходили десятки сообщений с Земли, как всегда в последнюю минуту, но даже дипломаты не обращали на них ни малейшего внимания. Не было и особенных разговоров по дороге. Мысли всех были поглощены предстоящей встречей, а наш Главный План, насколько вообще можно сказать, что у нас таковой имелся, был определен уже давно.
 Мы провели год, изучая компьютерный анализ обеих сторон – участниц «Звездного танца», и верили, что извлекли из этого достаточно, чтобы за– планировать заранее жесткую хореографию, открывающую встречу, в четырех движениях. Танец длиной примерно в час, что-то вроде приветствия мандарина. После этого мы либо установим телепатическую связь, либо нет.
 Если да, то мы переключим телефон на дипломатов. Они будут передавать согласованное между собой суждение через Де Ла Торре, а мы будем переводить их слова чужим так хорошо, как сумеем. Если по какой-либо причине дипломаты не придут к согласию по некоему вопросу, мы протанцуем и это тоже. Если мы не сможем установить телепатическую связь, мы будем наблюдать ответ чужих на наше утверждение, открывающее встречу, и вместе с компьютером будем пробовать найти перевод. Тогда дипломаты скажут свое слово, компьютер выдаст нам его хореографическое решение, и мы попробуем таким образом ответить. Если мы не получим никаких результатов к концу девяти часов – две смены запаса воздуха, – мы прервемся, отправимся на Лимузине обратно домой на «Зигфрид» и попытаемся продолжить на следующий день. Если мы получим хорошие или обнадеживающие результаты, то у нас имеется достаточно баллонов с воздухом, чтобы оставаться снаружи в течение недели – а «кубик» битком набит пищей, водой и снабжен туалетом.
 Конечно, мы знали, что будем, как говорят музыканты, играть по слуху.
 Наше невежество было достаточно полным, и мы это прекрасно понимали, чтобы любой намек на установление связи считать крупным достижением.
 Был только один видеоэкран в пассажирском салоне, и во время короткого путешествия его заполняло лицо Кокса. Он держал нас в курсе относительно положения в пространстве чужих, но оно оставалось неизменным. Наконец торможение закончилось, на краткий миг нас прижало к сиденьям; Лимузин развернулся, чтобы обратиться обсервационной сферой к чужим, и тогда мы наконец оказались там, на месте – на перекрестке. Дипломаты отстегнулись и направились вперед к шлюзу сферы; Звездные танцоры пошли на корму к большому шлюзу. К тому шлюзу, над которым зажегся индикатор «ВЫХОД».
 Мы зависли там все вместе на миг, по молчаливому согласию, и оглядели друг друга. Ни у кого не было проникновенной речи, чтобы произнести ее перед остальными, никаких шуточек или последних сантиментов, чтобы ими обменяться. Последний год сплотил нас в настоящую семью; мы уже начинали обладать чем-то вроде взаимной телепатии. Мы были за пределами слов. Мы были готовы.
 Но вот что мы сделали на самом деле: улыбнулись широкими идиотскими улыбками и соединили руки, образовав снежинку вокруг шлюза.
 Потом Гарри и Рауль отпустили руки, поцеловались, загерметизировали шлемы и вошли в шлюз, чтобы отправиться устанавливать наши декорации.
 В шлюзе было место для четверых; Том и Линда втиснулись вместе с ними.
 Им нужно будет развернуть «кубик» и дождаться нас.
 Когда дверь скользнула и закрылась за ними, у нас с Норри осталось время для последнего поцелуя.
 – Слов нет, – сказал я, и она слегка кивнула.
 – Господин Армстед? – раздалось у меня из-за спины.
 – Да, доктор Чен?
 Он высунулся по пояс из второго шлюза. Он был один. Без всякого выражения на лице или в голосе он сказал:
 – Чтоб вам взорваться!
 Я улыбнулся.
 – Спасибо, сэр.
 И мы вошли в шлюз.
 Есть разновидность ощущения, что тебе это уже знакомо, лежащая за пределами deja vu: вспомнить больше, чем все. Это происходит так, как будто у вас с глаз спала пелена. Например, вы давно не пробовали ЛСД, но искренне полагаете, будто помните свои ощущения. Затем вы его принимаете и, когда наркотик начинает действовать, просто говорите:
 «А, вот это как», и снисходительно усмехаетесь над своими глупыми тенями воспоминаний. Или (если воспоминаний по молодости еще нет) другой пример: вы открываете для себя настоящую истинную любовь в объятиях с подружкой и осознаете, что вся ваша совместная жизнь есть один непрерывный и продолжающийся любовный акт, в ходе которого вам просто иногда случается рассоединять тела на несколько часов подряд. Значит, ее вы никогда на самом деле и не покидали, возвращения не было – так, небольшой перерыв.
 Я почувствовал это теперь, когда снова увидел чужих.
 Красные светляки. Подобно пылающим уголькам без черноты внутри, кружащиеся в чем-то более эфемерном, чем мыльный пузырь, размерами пре– вышающий «Зигфрида». Непрестанно кружащиеся в непрестанно меняющихся узорах, которые притягивали глаз, как танец кобры.
 Тотчас же мне показалось, что вся моя жизнь состояла из моментов, которые я провел рядом с ними – что интервалы между этими моментами, бесконечные часы, проведенные за изучением записей чужаков и попытками понять их, были нереальными тенями, которые уже начинали стираться из моей памяти. Я всегда знал чужих. Я всегда буду знать их, а они меня.
 История нашего знакомства уходит в прошлое эдак на миллиард лет. Как будто вернулся из школы домой, к маме и папе, которые неизменны и вечны.
 «Эй, – Захотелось мне им сказать, – а я перестал считать себя калекой»: как ребенок, который вправе с гордостью объявить, что он успешно прошел трудный тест…
 Я сильно потряс головой и стряхнул с себя это состояние. Это легче сделать, если смотреть в сторону. Окружающая обстановка свидетельствовала, что со времени нашей прошлой встречи произошло еще что-то, кроме смутных сновидений. Непосредственно позади чужих могущественный Сатурн сиял желтым и коричневым, окруженный блистающим огнем. Солнце у меня за спиной обеспечивало только один процент освещения, которое оно дает Земле – но разница не была различима: земной газ обычно отфильтровывает 99% имеющегося света (меня вдруг потрясло совпадение, что место встречи, которое выбрали чужие, оказалось в точности на таком предельном расстоянии от Солнца, на котором человеческий глаз все еще видит правильно).
 Мы были «над» Кольцом. Оно не поддавалось описанию.
 «Справа» от меня расположился Титан меньше Луны (менее трети градуса), но ясно видимый, почти в три четверти, с нашей точки зрения. Там, где терминатор был обращен к Сатурну, тусклый красный цвет из-за отраженного света гигантской планеты приобрел кроваво-оранжевый оттенок. Но все разно эта луна выглядела закопченной. Гибельным оком она взирала на наши действия.
 Мои товарищи, не отводя глаз, как загипнотизированные, плавали рядом.
 Только Том выказывал признаки владения собой. Как и я, он возобновлял старое знакомство; подтверждение былых сильных воспоминаний занимает все-таки меньше времени.
 На этот раз мы знали их лучше, даже те, кто столкнулся с ними впервые.
 Во время того последнего столкновения только Шера вроде бы смогла понять их хоть немного. Как внимательно я ни наблюдал за ними тогда, понимание от меня ускользнуло. Теперь мой разум был свободен от страха, мои глаза больше не были ослеплены, мое сердце было спокойно. Я чувствовал себя так, как Шера чувствовала себя тогда, видел то, что видела она, и согласился с тем, как она попыталась оценить чужих.
 «В них есть оттенок чего-то вызывающего – убежденность в собственном превосходстве. Их танец – это вызов».
 «…биологи, исследующие шалости странного нового биологического вида…» «Они хотят Землю».
 «… по орбитам, так же тщательно отхореографированным, как орбиты электронов…» «Поверьте мне, они могут увернуться или выдержать все, что вы или Земля швырнете в них. Я это знаю».
 Голос Кокса прорвался сквозь наши грезы.
 – «Зигфрид» – Звездным танцорам. Все правильно, это те же самые:
 показатели совпадают до трех девяток.
 У нас были планы и на тот случай, если это окажется другая группа чужаков – скажем, отряд полиции, разыскивающий первых, или, возможно, даже вторая пачка обывателей, отправившихся в разрекламированную турпоездку по Солнечной системе. Мы приготовились даже и к тем вариантам, вероятность которых была невысока. После сообщения Билла сам Билл, дипломаты и компьютер стерли несколько связок сценариев, имевшихся на случай разных сюрпризов, и утвердили в своих умах План А.
 Но мы-то, Звездные танцоры, и без Кокса уже знали это по виду чужих.
 – Вас понял, «Зигфрид», – подтвердил я прием. – С именами у меня плохо, но если я кого видел в лицо, то узнаю. «Это тот самый человек, мистер полицейский».
 – Хорошо, давайте начинать подготовку! Гарри, Рауль, разворачивайте декорации и монитор. Том и Линда, разворачивайте «кубик» – приблизительно в двадцати километрах вон в том направлении, о'кей? Норри, подсоби мне с размещением камеры. Встречаемся все в «кубике» через двадцать минут. Идите.
 Декорации были минимальными, главным образом позиционные маркеры сетки. Раулю не понадобилось много времени, чтобы решить, что пытаться играть световыми эффектами вблизи Кольца будет бесполезно и глупо. Его набор отслеживающих лазеров был маломощным, они предназначались только в качестве средств регулировки освещения, чтобы ярко освещать нас, танцоров, разноцветным светом для камеры – и чтобы посмотреть, как чужие будут реагировать на наличие лазеров, что и было подлинной целью.
 По-моему, это была чертовски дурацкая затея – вроде задумки папы Льва, который ковырялся в зубах стилетом, отправляясь торговаться с Аттилой – и вся компания, включая Рауля, от души со мной согласилась. Мы все хотели пользоваться обычным освещением.
 Но если вы собираетесь выигрывать спор с дипломатами такого калибра, как наши, вам придется пойти на некоторые уступки. Маркерами сетки были цветовые органы, подключенные к «Мьюзикмастеру» Рауля при помощи системы, разработанной Гарри. Если чужие будут явно реагировать на цветовые сигналы, Рауль попытается использовать свой инструмент, чтобы создать визуальную музыку, усиливая наши реплики тем, что весь спектр будет танцевать вместе с нами. Так же как акустический диапазон «Мьюзикмастера» превышал диапазон слышимости на обоих концах, спектральный диапазон цветовых органов превышал видимый. Если язык чужих включал эти тонкости, наша беседа будет действительно богатой.
 Даже корабельному компьютеру, возможно, придется напрячься.
 Звуковой выход «Мьюзикмастера» будет передаваться в наши радио, гораздо шире голосового уровня нашей речи. Мы хотели усилить возможность возникновения чего-то вроде взаимного телепатического резонанса, и нам было не впервой работать под музыку Рауля таким образом.
 Мы с Норри установили пять камер в открытом конусе, обращенном к чужим, для создания эффекта авансцены – в противоположность сфере с шестью камерами, которую мы обычно используем дома, чтобы перекрыть все 360 градусов обзора. Никто из нас не чувствовал желания слетать «за спину» к чужим, чтобы установить там последнюю камеру. Это будет единственный танец из всех, что мы когда-либо исполнили, который будет записан со всех точек, кроме той, на которую нацелен. Съемки только «из-за кулис», если можно так выразиться.
 Сказать по правде, принципиального значения это не имело. С художественной точки зрения в этом танце не было ничего выдающегося. Я бы не стал выпускать его с коммерческими целями. Причина на самом деле очевидна: он просто не предназначался для людей.
 Это был реальный корень нашей борьбы с дипломатами в течение последнего года. Они были глубоко убеждены, что чужие лучше всего поймут нас, если мы будем точно придерживаться последовательности просчитанных компьютером движений. Мы, Звездные танцоры, единодушно полагали, что чужие откилометрнулись в танце Шеры не на простую последовательность движений, а на искусство. Артистическая мысль, стоящая за движениями, часть сердца и души, вложенная в эти движения, – именно то, что в космосе жестко заданная хореография непременно разрушает. Если бы мы стали на точку зрения дипломатов, мы бы превратились всего лишь в наглядное отображение компьютерных моделей. Прими они нашу позицию– и по крайней мере Дмирова и Силвермен вынуждены были бы признать, что сами навсегда останутся глухи к речи чужих, а Чен никогда не смог бы оправдать перед своим начальством то, что он встал на нашу сторону.
 В результате, конечно, пришли к компромиссу, который не удовлетворял никого: постановили, что мы можем по ходу отказаться от любой из схем, если поймем, что она не сработает – если общение в принципе может быть достигнуто. Это вторая причина, которая у меня была, чтобы спекулировать нашими жизнями и судьбой нашей расы в споре о проклятых лазерах с целью выиграть в вопросе о том, каким будет наше первое движение. Равновесие получилось смещенным немного в нашу сторону: самые первые «высказывания» будут чем-то большим, чем просто отображением математических и баллистических построений.
 Но даже если бы мы имели полную свободу действий, наш танец наверняка поверг бы в полное недоумение кого угодно, кроме другого Homo caelestis.
 Или компьютера. Я думаю, Шере он бы понравился.
 Наконец все части оказались на месте, сцена была готова, и мы образовали снежинку вокруг «кубика».
 – Следи за дыханием, Чарли, – предупредила Норри.
 – Ты права, дорогая.
 Мои легкие принимали команды моего подсознания, которое, кажется, заставляло меня волноваться. Но сам я этого не хотел. Я стал выравнивать свое дыхание, и скоро мы все дышали в унисон – вдох, задержать, выдох, задержать, – изо всех сил стараясь увеличить интервал, сделать его не меньше пяти секунд. Мое волнение начало таять как летняя заработная плата, мое периферийное поле зрения расширилось сферически, и я почувствовал свою семью, как будто в самом деле электрический заряд передался через наши руки в р-костюмах, замыкая контур, который настраивал нас друг на друга. Мы стали как магниты, соединенные вокруг монополя, помещенного в воображаемой точке в центре нашего круга. Это была ободряющая аналогия
 – как вы ни разбросаете такие магниты в невесомости, в конечном счете они снова встретятся в центре. Мы были семьей; мы были одним целым. Речь идет не только о нашей общей принадлежности к гипотетическому новому виду: мы знали друг друга закулисно – взаимоотношения, подобных которым нет ни на Земле, ни за ее пределами.
 – Господин Армстед, -пробурчал Силвермен, -я уверен, что вы будете рады узнать, что на этот раз весь мир действительно ждет вас. Можно ли начать выступление?
 Я только улыбнулся. Мы все улыбнулись. Билл начал что-то говорить, но я прервал его. – Конечно, господин посол. Тотчас же. Мы расцепили снежинку, и я, включив реактивные двигатели, устремился к внешнему главному пульту управления «кубика».
 – Программа введена и… ЗАПУСК! Дать свет, включить камеры, и – четыре, три, два, НАЧАЛИ! Как одно существо, мы «вышли на сцену».
 Ногами вперед, руки подняты и распростерты, мы нырнули вниз, в направлении роя светляков.
 Раулевские органы мягко пульсировали цветным аналогом невероятного музыкального произведения, которое он назвал «Шера-Блюз». Открывающие его такты полностью лежат в глубоком басовом регистре; они переводились в цвет как все оттенки синего. Каким-то образом невероятное великолепие цветов вокруг нас – Сатурн, Кольцо, чужие, Титан, лазеры, огоньки камеры, «кубик», Лимузин как мягкий красный сигнальный огонь, две другие луны, названия которых я не знал, – все, казалось, только подчеркивало невыносимую черноту пустого пространства, которое обрамляло всю эту картину; огромность моря черных чернил, через которое мы плыли, планеты и люди одинаково. Пространственная перспектива, космическая в буквальном смысле этого слова, была дружественно приглашающей, успокаивающей. «Что такое суть люди или светляки, чтобы Ты явил им милость Свою?» Это не была отстраненность. Совсем наоборот: я никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Впервые за много лет я отдавал себе отчет в том, как р-костюм прилегает к моей коже, осознавал звук дыхания в моем шлемофоне, запах моего собственного тела и воздуха из баллона, наличие катетера и контактов датчиков телеметрии, слабый звук шуршания моих волос о внутреннюю поверхность шлема. Я воспринимал все полностью, функционировал на полную мощность, восторженный и немного испуганный.
 Я был совершенно счастлив.
 Музыка внезапно поднялась, развернулась. Уходящая вдаль сетка пульсировала всем спектром.
 Мы все четверо устремились плотной группой на полной мощности двигателей, словно падали на рой чужих с большой высоты. Они росли у нас под ногами с быстротой, от которой захватывало дух, и когда мы были более чем в трех километрах от них, я дал команду готовности. Мы выпрямили и напрягли тела, сориентировали и все вместе по команде включили реактивные двигатели на пятках, раскрывшись наружу, как цветок «Блю Энджелс» в четыре больших лепестка. Мы дали им замкнуться в круги – каждый из нас двигался по спирали вокруг четырех «направлений компаса» сферы чужих, обрамляя эти направления движением тел. После трех полных кругов мы одновременно прервали движение и встретились в той же самой точке, где ранее разделились. Мы замедлялись по мере приближения к точке встречи и при встрече образовали четырехстороннюю акробатическую сцепку. Интенсивная работа реактивными двигателями привела нас к остановке. Мы несколько раз перевернулись в пространстве и оказались лицом к чужим; совершили движение подобно цепочному колесу, разлетаясь в стороны, образовали квадрат со стороной пятьдесят метров и замерли в ожидании.
 «Вот я снова рядом с вами, светляки, – подумал я. – Я долго ненавидел вас. Я покончу с этой ненавистью тем или иным способом».
 Лазеры окрасили нас в красный, синий, желтый и нестерпимо зеленый, и Рауль отказался от уже существующей музыки ради новой; его пальцы как пауки ткали узоры, немыслимые еще час назад, простегивая пространство цветом, а наш слух звуком. Его мелодией была меланхолия, два аккорда, борющиеся в миноре, и как подводное течение пульсировал дисгармонический бас, словно мигрень, которая вот-вот начнется. Было так, будто он льет боль в сосуд, не рассчитанный на такой объем.
 С этим в качестве рамки и всем космосом в качестве фона мы танцевали.
 Механическая структура этого танца, «шаги» и их взаимосвязь останутся вам навсегда неизвестны, и я не стану даже пробовать описать их. Все развивалось медленно, как попытка; так же как и Шера, мы начали с определения терминов. Поэтому хореографии и уделяли меньше половины нашего внимания.
 Возможно, треть, часть наших умов была занята переводом вопросов, задаваемых компьютером, в артистические термины, но такая же часть напрягалась, пытаясь уловить какой-нибудь знак обратной связи от чужих, стремясь обнаружить глазами, ушами, кожей, умом любую разновидность ответа, напрягая чувства, чтобы уловить любое мысленное касание. И такой же частью наших умов мы чувствовали друг друга, тянулись, чтобы соединить наши сознания через метры черного вакуума, чтобы видеть, как видят чужие, множеством глаз одновременно.
 И что-то начало происходить… Это началось медленно, слегка, неуловимыми шагами. После года изучения я просто обнаружил, что постигаю, принимаю и выхожу на этот контакт без удивления или озадаченности. Сначала я подумал, что чужие снизили скорость, но затем я заметил, снова без удивления, что мой пульс и дыхание остальных замедлились ровно на столько же. Я жил в ускоренном времени, извлекая максимум информации из каждой секунды жизни, я существовал всем своим естеством. В качестве эксперимента я дал своему внутреннему времени еще немного убыстриться и увидел, как лихорадка чужих замедлилась до такой скорости, на которой их мог бы воспринять кто угодно. Я сознавал, что могу заставить время остановиться вообще, но пока не хотел этого делать. Я изучал чужих с бесконечной неторопливостью, и понимание росло. Теперь было ясно, что существует реальная и ощутимая, хоть и невидимая энергия, которая держала чужих на их постоянных взаимных орбитах, как ядерные силы держат электроны. Но эта энергия бешено кипела по воле чужих, и они скользили в ее потоках, как деревянные щепки, которые магическим образом никогда не сталкивались. Они создавали перед собой никогда не опадающий «прибрежный бурун». Медленно, медленно я начал понимать, что их энергия более чем похожа на энергию, которая привязывала меня к моей семье. Это была энергия их взаимного осознания, осознания друг друга и Вселенной вокруг них.
 Я и сам ощущал свою семью на квантовом уровне. Я слышал, как дышит Норри, видел ее глазами, чувствовал как свое собственное растянутое сухо– жилие в икре ноги Тома, ощущал, как ребенок Линды шевелится у меня в утробе, наблюдал нас всех и ругался себе под нос вместе с Гарри, пробежался вниз по руке Рауля до пальцев и вернулся обратно в свое тело. Я был Снежинкой с шестью мозгами, существуя одновременно в пространстве и времени, и мысли и музыке, и танце и цвете, и в чем-то, что я пока не умел назвать, и все это стремилось к гармонии.
 Ни в один из моментов времени не было ничего похожего на ощущение, что я покидаю или теряю свою личность, свою уникальную, единственную индивидуальность. Она была тут же в моем теле и мозге, где я оставил ее, она и не могла быть где-либо в другом месте, она существовала как и прежде.
 Было так, как будто часть нового восприятия всегда существовала независимо от мозга и тела, как будто мой мозг всегда знал этот уровень, но был неспособен записать информацию. Неужели мы шестеро, не сознавая этого, все время были так близки, как шесть одиноких слепых людей в одной комнате? Я нашел и коснулся их так, как, сам того не зная, всегда стремился коснуться. И я любил их.
 Мы полностью понимали, что этот уровень нам показывают чужие, что они терпеливо провели нас по невидимым психическим ступеням на этот новый этаж. Если бы между ними и нами произошел обмен какой-либо энергией, доступной для обнаружения Человеком, Билл Кокс уже разогревал бы свою лазерную пушку и вовсю требовал бы у нас отчета. Но он по-прежнему находился на конференц-связи с дипломатами, позволяя нам танцевать не отвлекаясь.
 Но общение происходило, причем на уровнях, которые доступны восприятию даже физических приборов. Сначала чужие только отображали, как эхо, отдельные эпизоды нашего танца, чтобы указать, что поняли его эмоциональное или информационное значение, все нюансы, которые мы старались выразить. Через некоторое время они стали давать более сложные ответы, начали слегка менять узоры, которыми они отвечали нам, предлагать вариации на тему, затем противоположные утверждения, альтернативные предположения. Каждый раз, когда они поступали так, мы узнавали их лучше, схватывали начатки их «языка» и, следовательно, их природу. Они согласились с нашей концепцией пространства, вежливо отказались от нашей концепции смерти, сразу подтвердили понятия боли и радости. Когда мы уз– нали достаточно «слов», чтобы сконструировать «предложение», мы это сделали.
 Мы прошли этот миллиард миль, чтобы пристыдить вас, а теперь стыдимся сами.
 Ответ был одновременно сочувственным и веселым. «ЕРУНДА, – как будто сказали они, – ОТКУДА ВАМ БЫЛО ЗНАТЬ?» Было несомненно очевидно, что вы мудрее нас.
 «НЕТ. ПОНЯТНО БЫЛО ТОЛЬКО, ЧТО МЫ БОЛЬШЕ ЗНАЕМ. В СУЩНОСТИ, МЫ БЫЛИ ПРЕСТУПНО НЕУКЛЮЖИМИ И НЕТЕРПЕ– ЛИВЫМИ».
 Нетерпеливыми? – повторили мы, переспрашивая.
 «НАША ПОТРЕБНОСТЬ БЫЛА ВЕЛИКА». Все пятьдесят четыре чужака внезапно стеклись к центру их сферы на разных скоростях, невероятным образом умудрившись не столкнуться ни единого раза. Их слова были ясны как день: «ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ СЛУЧАЙНОСТИ НЕ ПРОИЗОШЛО ПОЛНОЕ КРУШЕНИЕ».
 Мы не поняли, в чем состоит сущность «полного крушения», и так и «сказали»:
 Наша погибшая сестра сказала нам, что вам нужна территория для размножения, на планете вроде нашей. Таково ли ваше желание: прийти и жить с людьми?
 Их ответом был эквивалент космического смеха. Это разрешилось в конце концов в единственное безошибочное «предложение»: «НАОБОРОТ».
 Наш танец на мгновение распался в замешательстве, затем восстановился.
 Мы не понимаем.
 Чужие колебались. Они излучали что-то вроде заботы, что-то вроде сострадания.
 «МЫ МОЖЕМ… МЫ ДОЛЖНЫ… ОБЪЯСНИТЬ. НО ПОНИМАНИЕ БУДЕТ ОЧЕНЬ ТРУДНЫМ. СОБЕРИТЕСЬ».
 Составляющая часть нашей личности, которая была Линдой, выплеснула наружу поток материнского тепла, оболочку спокойствия; она всегда умела молиться лучше всех нас. Рауль теперь играл только «ом»-подобный А бемоль, который был теплого золотого цвета. Движущая воля Тома, извечная сила Гарри, тихое принятие Норри, мое собственное безотказное чувство юмора, бесконечная заботливость Линды и упорная настойчивость Рауля – все это сложилось воедино и создало такой покой, которого я никогда не знал, безмятежную уверенность, основанную на ощущении завершенности.
 Ушли все страхи, все сомнения. Так и должно было быть.
 Так и должно было быть, – протанцевали мы. – Пусть будет так.
 Эхо было мгновенным, с оттенком довольного, почти родительского одобрения. «СЕЙЧАС!»
 Их следующим посланием был относительно короткий, относительно простой танец. Мы поняли его сразу, хотя это было в высшей степени новым для нас, мы постигли все следствия этого за один застывший миг. Танец сжал каждую наносекунду более чем двух миллиардов лет в одно понятие, в единственное телепатическое озарение.
 И это понятие было на самом деле всего лишь именем чужих.
 Ужас сокрушил Снежинку, разбил ее на шесть отдельных осколков. Я был одинок в своем черепе в пустом космосе, с тонкой пленкой пластмассы между мной и моей смертью, нагой и ужасно испуганный. Я в отчаянии пытался ухватиться за несуществующую опору. Передо мной, слишком близко от меня, чужие роились, как пчелы. Потом они начали собираться в центре, образовав сперва отверстие величиной с игольное ушко, которое по– степенно расширилось и превратилось в амбразуру в стене Ада – мерцающий красный уголь, который бушевал бешеной энергией. По сравнению с его яркостью даже Солнце показалось тусклым; мой шлем автоматически затемнился.
 Едва заметная оболочка, внутри которой было расплавленное ядро, начала источать красный дым, который по спирали изящно вытекал наружу и об– разовал что-то вроде кольца. Я понял сразу, что это такое и для чего оно предназначено, и я откинул назад голову и закричал, включив все реактивные двигатели одновременно в слепом рефлексе бегства. Пять криков эхом повторили мой крик. Я потерял сознание.
 Я лежал на спине, подняв колени, и я был слишком тяжел – почти двадцать килограммов. Моя грудная клетка с трудом поднималась и опускалась для дыхания. Я помнил, что видел плохой сон…
 Голоса пришли сверху не сразу, как при включении старой лампы дневного света, которая сначала разогревается, мигает и гудит и наконец начинает светить. Голоса были близко, но звучали без обертонов и словно бы издалека, как бывает в разреженном воздухе. Говорившим псевдогравитация тоже была в тягость.
 – В последний раз, товарищ: ответьте нам! Почему ваши коллеги все в ступоре? Как вы продолжаете функционировать? Что, во имя Ленина, слу– чилось там снаружи?!!
 – Оставьте его, Людмила. Он вас не слышит.
 – Я добьюсь ответа!
 – Вы что, прикажете его расстрелять? Если да, то кому? Этот человек – герой. Если вы будете продолжать беспокоить его, я составлю об этом подробный рапорт и в нашем коллективном отчете, и в моем собственном.
 Оставьте его в покое, говорю вам! – Чен Тен Ли произносил это совершенно хладнокровно, но последний приказ прозвучал как взрыв. От неожиданности я открыл глаза, что избегал делать с того самого момента, как начал осоз– навать голоса.
 Мы были в Лимузине. Все десятеро; четверо в скафандрах Космической Команды и шесть ярко окрашенных Звездных танцоров, полный набор кеглей, пристегнутых по двое в вертикальном проходе. Мы с Норри были в последнем или нижнем ряду. Мы, очевидно, возвращались на «Зигфрид» на полной скорости, что давало добрых четверть g. Я сразу повернул голову к Норри. Она, казалось, мирно спала; звезды в окне позади нее сказали мне, что мы уже прошли поворот и тормозим. Я был без сознания длительное время.
 Каким-то образом во время моего сна все рассортировалось по местам. Я полагаю, что это не случайно: мое подсознание не давало мне очнуться, пока я не пережил случившееся – но не дольше. Часть моих мыслей суматошно кипела, но я мог теперь объять эту часть и держать ее в стороне. Большая часть моего ума была спокойна. Теперь почти на все вопросы имелись ответы, и страх уменьшился до терпимого. Я знал наверняка, что с Норри все в порядке, что мы все будем в порядке через какое-то время. Это не было прямое знание; телепатическая связь была нарушена. Но я знал свою семью.
 Наши жизни были необратимо изменены; во что мы превратились, мы еще не знали – но скоро мы выясним это вместе.
 Теперь один за другим быстро произойдут по крайней мере еще два кризиса, и мы все пожнем их результаты. Первым делом – самое насущное.
 – Гарри, – позвал я, – ты здорово поработал. Теперь можешь отдыхать.
 Гарри повернул большую голову со стрижкой «под ежик» и посмотрел сверху вниз через два ряда поверх спинки своего кресла на меня. Он блаженно улыбнулся.
 – Я чуть не потерял его музыкальный ящик, – доверительно сказал он. – Он выпал у меня из рук, когда появился вес.
 И он повернул голову и тотчас глубоко уснул, посапывая.
 Я снисходительно усмехнулся в свой адрес. Мне следовало этого ожидать, следовало знать, что именно Гарри – Гарри с широкими плечами и широкой душой – окажется самым сильным из нас, именно Гарри – строительный инженер – докажет свою бесконечную сопротивляемость нагрузкам.
 Ширина его плеч равнялась силе его души, и неизвестно, какая нагрузка могла бы его сломать. Он проснется через час или около того, как отдохнув– ший гигант.
 Дипломаты, пытаясь привлечь мое внимание, вопили с того момента, как я заговорил с Гарри; теперь я обратился к ним.
 – По одному, пожалуйста.
 Богом клянусь, ни один из четырех не послушался. Зная, что это глупо, они все равно продолжали говорить все одновременно. Они просто не могли ничего с собой поделать.
 – Заткнись! – раздался вопль Билла из динамика телефона, перекрыв какофонию.
 Они заткнулись и повернули головы, чтобы посмотреть на его изображение.
 – Чарли, – продолжал он настойчиво, пытаясь отыскать мое лицо на своем собственном экране, – ты еще человек?
 Я знал, о чем он спрашивает. Не овладели ли чужие мной телепатически тем или иным образом? Был ли я по-прежнему сам себе хозяином, или в моем черепе поселился агрессивный подсадной ум, пользующийся моими переключателями и рычагами? Мы всерьез обсуждали такую возможность, и я знал, что, если мой ответ не убедит его, он без колебаний уничтожит нас всех. Самое незначительное из его орудий способно испарить Лимузин в мгновение ока. Я ухмыльнулся.
 – Только последние два-три года, Билл. До того я был просто ублюдком.
 Облегчение он испытает позже; сейчас он был слишком занят.
 – Должен ли я сжечь их?
 – Нет. Не открывай огонь! Билл, слушай меня внимательно: если ты начнешь стрелять в них и если они вообще это заметят, они могут перейти в наступление. Я знаю, что у вас есть Разрушитель Планет. Забудь об этом: Они способны отсюда погасить солнце!
 Он побледнел, а дипломаты, храня потрясенное молчание, с усилием повернули головы, чтобы уставиться на меня.
 – Мы уже почти добрались, – твердо продолжал я. -Соберемся на конференцию в репетиционном зале, как только мы все придем в себя. ска– жем, через два часа. Соберемся все. Тогда мы и ответим на ваши вопросы, но до тех пор вам придется подождать. Мы подверглись ужасному шоку; нам нужно время, чтобы прийти в себя. – Рядом со мной зашевелилась Норри, Линда осматривалась вокруг ясным взглядом; Том осторожно покачивал головой из стороны в сторону. – Теперь я должен позаботиться о своей жене и о другой женщине, будущей матери. Доставьте нас домой, помогите добраться в наши комнаты. Встретимся через два часа.
 Биллу это ни капельки не понравилось, но он погасил экран и доставил нас домой. Дипломаты, даже Дмирова и Силвермен, молчали, по-видимому, слегка трепеща перед нами.
 К тому времени, как мы причалили, очнулись все за исключением Гарри и Рауля, которые мирно дремали. Мы отбуксировали их к ним в комнату, осторожно умыли, пристегнули к гамаку, чтобы их не отнесло к воздушной решетке и они не задохнулись в углекислом газе, и потушили свет. Они об– няли друг друга во сне, дыша в едином ритме. Мы оставили «Мьюзикмастер» Рауля около двери, на случай, если инструмент зачем-нибудь ему понадо– бится, и выплыли из комнаты.
 Затем мы четверо вернулись в свои комнаты и каждая пара в течение двух часов занималась любовью.
 Репетиционный зал был единственным помещением в «Зигфриде», имеющим достаточный объем, чтобы удобно разместить весь экипаж ко– рабля. Мы могли бы все втиснуться в столовую; во время обеда так часто и происходило. Но там было бы тесно, а я не хотел, чтобы нам что-нибудь мешало. Помещение для упражнений представляло собой куб со стороной около тридцати метров. Одна стенка была полностью занята разнообразными спортивными снарядами для тренировки всех групп мышц в невесомости.
 Полки на другой стене занимали «летающие тарелочки», скакалки, обручи и мячи. Две стенки напротив друг друга были трамплинами. Это помещение давало достаточный простор, хороший обзор и прекрасную возможность маневрировать.
 И это была единственная комната на корабле, устроенная без однозначно определенной локальной вертикали.
 Дипломаты, конечно, произвольно выбрали себе локальную вертикаль, прикрепившись полосами липучек к пустой стенке для игры в гандбол, так что расположенные друг напротив друга трамплины были для них «потолком» и «полом». Мы, Звездные танцоры, расположились у дальней стенки, среди спортивных снарядов. Мы держались за снаряды руками или ногами, вместо того чтобы пристегнуться липучками в промежутках между ними. Билл и полковник Сонг выбрали стену слева от нас.
 – Давайте начинать, – сказал я, как только мы все разместились.
 – Прежде всего, господин Армстед, – оскорбленно сказал Силвермен, – я хотел бы выразить протест против той высокомерной манеры, с которой вы задержали данному собранию доступ к информации ради собственного удобства.
 – Шелдон, – устало начал Де Ла Торре.
 – Нет, сэр, – оборвал его Силвермен, – я в высшей степени протестую.
 Разве мы дети, чтобы заставлять нас два часа играться с собственными пальцами? Разве все люди Земли ничего не значат, что они должны ждать в напряжении три с четвертью часа, пока эти… артисты устраивают оргию?
 – Судя по вашим словам, вы игрались с подслушивающей аппаратурой,
 – весело сказал Том. – Знаете, Силвермен, я знал, что вы все время подслу– шивали. Я не возражал. Я знал, как сильно это должно было вас грызть.
 Лицо дипломата стало ярко-красным, что просто необыкновенно в невесомости; его ступни должны были быть такими же красными.
 – Нет, – рассудительно сказала Линда, – я думаю, что он скорее следил за комнатой Рауля и Гарри.
 Силвермен стал бледнее, чем в начале разговора. Его зрачки сузились от ненависти: глаза разъяренного быка.
 – Ладно, оставьте эту тему, – резко сказал Билл. – Вы тоже, господин посол. Поберегите свое собственное время – ведь, как вы сказали, вся Земля ждет.
 – Да, Шелдон, – с нажимом сказал Де Ла Торре. – Позвольте господину Армстеду говорить.
 Силвермен кивнул. Губы у него были белые.
 – Говорите же.
 Я ослабил хватку на велосипедном тренажере и развел руками.
 – Сначала скажите мне, что произошло, с вашей точки зрения. Что вы видели и слышали?
 Отвечать взялся Чен. Лицо его было как маска, почти восковое.
 – Вы начали танец. Музыка становилась все более странной. Ваш танец стал радикально отличаться от компьютерного образца, при этом вам явно отвечали другими узорами, из которых компьютер не мог ничего извлечь.
 Скорость ваших движений сильно возрастала со временем и увеличилась настолько, что я бы не поверил, если бы не видел своими собственными глазами. Темп музыки возрастал соответственно. Слышались приглушенное бормотание, восклицания, ничего понятного. Чужие объединились и образовали единый объект в центре оболочки. Объект испустил некоторое ко– личество субстанции, которая, как нам сообщили, была органическим веществом. Вы все закричали.
 Мы пробовали связаться с вами, но безуспешно. Господин Штайн тоже не отвечал на наши вызовы, но он очень эффективно отыскал вас пятерых, свя– зал вместе и отбуксировал всех обратно к шаттлу за один раз.
 Я представил себе груз, который мы пятеро, массой более трех сотен килограммов, должны были представлять, когда Гарри включил реактивные двигатели, и проникся новым уважением к его рукам и плечам. Грубые мускулы были обычно такими лишними в космосе, но если бы на месте Гарри оказался кто-то другой, его мышцы могли бы разорваться от такого страшного напряжения
 – Когда открылся шлюз, он втащил вас всех внутрь, пристегнул к сиденьям и сказал единственное слово: «Поехали». Потом он очень тщательно уложил музыкальный инструмент господина Бриндла и… просто сел и уставился в никуда. Мы уже отказались от попыток заговорить с ним, когда вы проснулись.
 – Хорошо, – сказал я. – Давайте я проясню самые острые вопросы. Во– первых, как вы наверняка догадались, мы установили телепатическую связь с чужими.
 – Представляют ли они угрозу для нас? – прервала Д мирова. – Они причинили вам вред?
 – Нет. И еще раз нет.
 – Но вы кричали как люди, которые вот-вот умрут. И Шера Драммон перед смертью определенно утверждала…
 – Что чужие агрессивны и вызывающи, что они хотят Землю в качестве территории для размножения, я знаю, – согласился я. – Ошибка перевода, незначительная и, оглядываясь назад, практически неизбежная. Шера была в космосе всего несколько месяцев; она сама сказала тогда, что понимает при– мерно одну концепцию из трех.
 – Каков же правильный перевод? – спросил Чен.
 – Земля уже является их территорией для размножения, – сказал я. – Так же, как и Титан. Так же, как много мест за пределами этой системы.
 – Что вы хотите сказать? – рявкнул Силвермен.
 – То, что заставило нас потерять сознание, было последнее послание чужих. Оно было оглушительно простым, поверьте, особенно если учесть, как много оно объяснило. Это можно сказать одним словом. Все, что они на самом деле сделали, это сказали нам свое коллективное имя. Дмирова нахмурилась. – И это имя? – Звездный сеятель.
 Наступило ошеломленное молчание. Я думаю, что Чен понял первым, и, возможно, Билл ненамного отстал от него.
 – Это их имя, – продолжал я, – их занятие, их способ реализации себя.
 Звезды – их фермы. Их жизненный срок составляет миллиарды лет, и они проводят жизнь достаточно похоже на нас, стараясь заниматься воспроизводством добрую часть времени. Они засевают звезды органической жизнью. Они засеяли нашу Солнечную систему, засеяли давным-давно. Они
 – создатели нашей расы, наш очень отдаленный предок.
 – Нелепо! – взорвался Силвермен. – Они ничем не похожи на нас, ни в малейшей степени!
 – Во многом ли вы похожи на амебу? – спросил я. – Или на растение, или на рыбу, или на амфибию, или на любого из ваших эволюционных предшественников? Чужие находятся по крайней мере на одну или две, а возможно, и на три эволюционных ступени выше нас. Удивительно, что они вообще могут сделать себя доступными нашему пониманию. Я думаю, что следующая за ними эволюционная ступень совсем не имеет физического су– ществования в пространстве и времени.
 Силвермен заткнулся. Де Ла Торре и Сонг перекрестились. Чен очень широко открыл глаза.
 – Представьте себе планету Земля как одну невообразимых размеров матку, – продолжал я спокойно, – плодовитую и непрерывно беременную.
 Идеально рассчитанную, чтобы быть домом для максимума видов органической жизни, управляемых разновидностью супер-ДНК, чтобы постоянно расти и тасовать все более сложные формы жизни в миллиардах различных комбинаций, в поиске одной комбинации достаточно сложной, чтобы выжить за пределами матки, и достаточно любопытной, чтобы попробовать это сделать.
 У меня однажды чуть было не появился брат. Он был рожден мертвым. К этому времени он был на три недели переношен; он оставался в матке и после того времени, когда ему следовало родиться, бог весть из-за какой мелкой биологической ошибки. Его выделения превысили способность плаценты впитывать их и удалять прочь; плацента начала отмирать и разлагаться вокруг него, отравленная его выделениями. Его система жизнеобеспечения разрушилась и он умер. Еще немного, и он убил бы свою мать.
 Представьте себе нашу расу как некоторую форму, одиночный организм с мелким недостатком в генетическом кодировании. Слишком прочная оболочка отдельных клеток: так что к тому моменту, когда этот организм стал достаточно сложным, чтобы иметь объединенное всепланетное сознание, каждая отдельная клетка все еще продолжает функционировать только как индивидуальное существо. Плотная клеточная оболочка препятствует инфор– мационному обмену, позволяет организму формировать лишь самое рудиментарное приближение к центральной нервной системе – сеть, которая передает только боль, страдания и совместные кошмары. Новости и массовые развлечения.
 Но этот организм еще не погиб. Он колеблется на грани рождения, стремится жить, даже чувствуя, что умирает. У него может не получиться.
 Находясь на грани вымирания, Человек тянется к звездам. Сейчас, меньше чем через столетие после того, как первый человек покинул поверхность Земли в управляемом полете, мы собрались здесь на орбите Сатурна, чтобы решить, будет ли судьба нашей расы продолжена или оборвана.
 Наша матка уже почти заполнена ядовитыми отходами. Вопрос, который стоит перед нами, таков: намерены мы или нет преодолеть невротическую зависимость от планет – прежде, чем мы будем уничтожены?
 – Что за вздор? – рявкнул Силвермен. – Очередная порция вашего идиотского трепа по поводу Homo caelestis? Это, что ли, по-вашему, следующая эволюционная ступень? Мак-Джилликади был прав, это Богом проклятый эволюционный тупик! С той скоростью, с которой вы развиваетесь, вы еще лет пятьдесят не сможете сами обеспечивать свое суще– ствование. Если Земля и Луна завтра взорвутся, упаси Господь, то вы, оставшись в космосе, умрете через два-три года. Вы паразитируете на тех, кто ниже вас в эволюционном отношении, Армстед, к тому же вы паразиты в изгнании. Вы не можете жить в вашей новой среде без клеточных оболочек из стали и противоударного пластика, абсолютно необходимых вам искусственных продуктов, которые производятся только там, в матке, которую вы покинули!
 – Я был неправ, – Том сказал мягко. – Мы – не эволюционный тупик.
 Я не видел тогда целой картины.
 – Что вы упустили?! – вскричал Силвермен.
 – Теперь нужно сменить аналогию, – заговорила Линда. – Эта не подходит для дальнейшего изложения. – Ее теплый контральто был уравно– вешенным и успокаивающим. Я видел, как Силвермен расслабился, когда волшебство Линды начало действовать на него. – Подумайте о нас теперь не как о «шестерняшках», даже не как о разновидности зародыша с шестью личностями. Подумайте о Земле не как о матке, но как о яичнике – а о нас шестерых как об одной яйцеклетке. Мы вместе несем только половину генов для нового вида.
 Внушающий самый благоговейный трепет и самый чудесный момент всего творения – это миг сингамии, миг, в который два существа соединяются, чтобы образовать нечто бесконечно большее, чем сумма или даже продукт их составляющих частей: миг зачатия. Это – перекресток, с филогенезом позади и онтогенезом впереди, и это тот самый перекресток, на котором мы находимся сейчас.
 – Что служит сперматозоидом для вашей яйцеклетки? – спросил Чен. – Рой чужих, надо полагать?
 – О нет, – сказала Норри. – Они скорее представляют собой нечто вроде сверхразума инь/янь, женско/мужского, который производит сингамию в ответ на собственные потребности. Снова сменим аналогию: подумайте о них как о пчелах, которых они так напоминают, опылителях гигантского нераздельнополого цветка, который мы называем Солнечной системой. Этот цветок – гермафродит, содержащий сам в себе и пестик, и тычинки.
 Назовите Землю пестиком, если хотите, а мы, Звездные танцоры, являемся его объединенными рыльцем и семяпочкой.
 – А тычинки? – настаивал Чен. – Пыльца?
 – Тычинкой является Титан, – просто сказала Норри. – Эта красная органическая материя, которую испустила оболочка чужих, была некоторой частью его пыльцы.
 Снова ошеломленное молчание. – Можете ли вы объяснить нам его природу? – спросил наконец Де Ла Торре. – Я признаюсь, что не понял.
 Теперь заговорил Рауль, сдергивая очки с переносицы и позволяя резинке возвращать их обратно.
 – Это вещество, по сути, представляет собой что-то вроде суперрастения.
 Чужие выращивали его в верхних слоях атмосферы Титана в течение тыся– челетий, окрасив планетоид в красный цвет. При контакте с человеческим телом происходит некоторое обоюдное взаимодействие, которое нельзя опи– сать. Энергия другого… другого уровня вливается в обе действующие стороны. Происходит сингамия и начинается совершенный метаболизм.
 – Совершенный метаболизм? – неуверенно повторил Де Ла Торре.
 – Это вещество представляет собой совершенное симбиотическое дополнение к человеческому организму.
 – Но… но… Но как?..
 – Вы надеваете это, как вторую кожу, и живете нагими в космосе, – просто сказал Рауль. – Оно входит в тело через рот и ноздри, распространяет миллион микроусиков по всему телу и выходит через отверстие заднего прохода, смыкаясь с самим собой. Оно покрывает вас внутри и снаружи, становится частью вас в общем метаболической балансе.
 Чен Тен Ли выглядел так, словно получил обухом по голове.
 – Совершенный симбиот… – выдохнул он.
 – Вплоть до микроэлементов, – согласился Рауль. – Все было запланировано таким образом миллиард лет назад. Это – наша Вторая Половина.
 – Как это делается? – прошептал Чен.
 – Нужно всего лишь войти в облако этого вещества и снять шлем.
 Выходящий воздух служит для него химической командой вызова: оно вхо– дит внутрь, распространяется и размножается. С момента, когда оно впервые входит в контакт с обнаженной кожей, и до момента полного поглощения и впитывания, завершенного синтеза, проходит секунды три. Через полторы секунды после этого вы перестаете быть человеком, навсегда. – Он вздрогнул. – Теперь вы понимаете, почему мы закричали?
 – Нет! – вскрикнул Силвермен. – Нет, я не понимаю! В этом всем нет ни капли смысла! Значит, эта красная фигня – живой скафандр, биологически приспособленное нечто, как вы сказали. Вы даете ему углекислый газ, оно дает вам кислород, вы даете ему дерьмо, оно дает вам клубничный джем.
 Просто замечательно; вы всего лишь избавились от всех потребностей, кроме топлива и средств проведения досуга. Очень милые ребята, эти чужие. Каким образом это делает вас нелюдьми? Эта фигня захватывает контроль над вашим разумом или как?
 – Оно не имеет собственного «разума», – ответил Рауль. – О, это в высшей степени сложный организм для растения, у него более чем раститель– ная способность осознавать. У него, как у вьюна, имеются некоторые весьма непростые тропизмы, но его нельзя назвать ощущающим. Оно вроде как устанавливает партнерство с нервной тканью, но редко подбирается хотя бы так близко к предсознанию, как рефлексы. Оно только выполняет свою функцию, в соответствии с биологической запрограммированностью.
 – Что же тогда делает вас нелюдьми?
 Мой голос звучал странно, даже для меня самого.
 – Вы не понимаете, – сказал я. – Вы не знаете. Мы никогда не умрем, Силвермен. Мы больше никогда не будем испытывать голод или жажду, ни– когда не будем нуждаться в каком-либо месте, чтобы избавляться от наших выделений. Мы никогда больше не будем бояться жары или холода, никогда не будем бояться вакуума, Силвермен; мы больше никогда не будем ничего бояться. Мы приобретем мгновенный и полный контроль над нашей автономной нервной системой, получим доступ к клавиатуре ощущений самого гипоталамуса. Мы достигнем симфизиса, телепатической общности, станем единым разумом в шести бессмертных телах, бесконечно грезящих и никогда не спящих. По отдельности и вместе мы станем не более похожи на человека, чем человек похож на шимпанзе. Мне не стыдно признаться вам в том, что мы все шестеро испачкали наши «подгузники» там, в космосе. Мне до сих пор немного страшно.
 – Но вы готовы… – мягко сказал Чен.
 – Нет еще, – сказала Линда за всех нас. – Но скоро будем. По крайней мере это мы знаем.
 – Все эти телепатические штучки, – спросил Силвермен. – Это все «единый разум», точно?
 – О, это не зависит от чужих, – уверила его Линда. – Они показали нам, как добраться до этого уровня, но способность к этому всегда присутствовала в каждом человеческом существе. Каждый святой, который когда-либо спускался с гор просветленный, говорил: «Мы все едино». И каждый раз люди принимали это за метафору. Симбиот помогает нам немного, но…
 – Каким образом он помогает? – перебил ее Силвермен.
 – Ну, в основном он устраняет отвлекающие факторы. Я хочу сказать, у многих людей бывают вспышки телепатических способностей, но существует так много отвлекающего «шума». Тем, кто живет на планете, конечно, гораздо хуже, но даже в Студии мы чувствовали и голод, и жажду, и раз– дражение, и усталость, и скуку, и утомление, и злость, и страх. «Тварь у нас в головах», – назвали мы это. Наша животная часть, препятствующая прогрессу ангела: Симбиот освобождает вас от всех животных потребностей.
 Вы можете испытывать их, если вам захочется, но никогда больше вы не будете подвержены произволу их власти. Симбиот действует также и в качестве некоторого усилителя телепатических «волн», но он помогает гораздо больше тем, что улучшает «отношение сигнала к шуму» в самом источнике этих «волн».
 – Что я хочу спросить, – сказал Силвермен, – если бы я, упаси Господи, мог позволить этому грибку заразить меня, стал бы я хоть немного теле– патом? А также бессмертным и не испытывающим потребности посещать ванную комнату?
 – Нет, сэр, – сказала Линда вежливо, но твердо. – Если бы вы уже были немного телепатом до того, как вступить в симбиотическое партнерство, вы бы стали значительно более сильным телепатом. Если бы в этот момент вы оказались в поле полностью функционирующего телепата, вы бы стали телепатом в превосходной степени.
 – Но если взять среднего человека с улицы и поместить его в симбиотический скафандр…
 – …вы получили бы среднего бессмертного, который никогда не испытывал бы потребности посещать ванную комнату и был бы в большей степени эмпатически восприимчив, чем до того, -закончил я.
 – Эмпатия, сочувствие – это что-то вроде младшего брата телепатии, – сказала Линда.
 – Скорее похоже на зачаточную стадию телепатии, – исправил я.
 – Но два средних парня в симбиотических скафандрах не будут обязательно способны читать мысли друг друга?
 – Только после того, как они поработают долго и интенсивно, чтобы научиться, – ответил я. – Но они практически наверняка этим займутся. В космосе очень одиноко.
 Он замолчал, и наступила пауза, пока остальные дипломаты разбирались в своих мнениях и эмоциях. Это заняло некоторое время.
 У меня было в чем разбираться и самому. Мной по-прежнему владела та же самая внутренняя уверенность, которую я чувствовал со времени своего пробуждения в Лимузине; я испытывал почти пророческое чувство неизбежности, однако времени почти не оставалось. «Что, если ты умрешь?»
 – шептал животный голос у меня в черепе.
 Так же как и в момент встречи с чужими, я чувствовал себя по-настоящему живым.
 – Господин Армстед, – сказал Де Ла Торре, качая головой и слегка хмурясь, – мне кажется, вы говорите, что всем человеческим нуждам при– ходит конец?
 – О нет, – торопливо сказал я. – Мне очень жаль, если мы случайно создали такое впечатление. Симбиот не может жить в земной среде.
 Атмосфера, гравитация и тому подобное уничтожили бы его. Нет, симбиот не принесет Рай на Землю. Этого ничто не может сделать. Магомет должен пойти к горе – и многие откажутся.
 – Возможно, – мягко предложил Чен, – земные ученые смогли бы генетически изменить дар чужих?
 – Нет, – категорически ответил Гарри. – Не существует способа дать услышать симфонию и показать закат солнца зародышу, который настаивает, что останется в матке. Облако симбиота над Титаном принадлежит каждому человеку по праву рождения, но сначала они должны заслужить его тем, что согласятся родиться.
 – А чтобы сделать это, – согласился Рауль, – они должны будут оторваться от Земли навсегда.
 – В этой концепции есть привлекательная симметрия, – задумчиво сказал Чен.
 – Черт возьми, да, – сказал Рауль. – Нам следовало ожидать чего-то подобного. Вся эта история с адаптацией в невесомости, которая возможна, но необратима… смотрите, в момент вашего рождения за один миг произошло потрясающее чудо. Минуту назад вы были, по сути, рыбой, с рыбьей двухкла– панной системой кровообращения, паразитировали на матке. Затем мгновенно щелкнул переключатель. Хоп-ля, и вы превратились в млекопитающее, в самостоятельное существо с четырехклапанным сердцем.
 Вы совершили огромный и необратимый физиологический скачок на новую ступень эволюции. Он сопровождался болью, травмой и потоком данных, поступающих от органов чувств, о которых вы и не подозревали. Почти сразу же целая куча бесконечно более развитых существ, находящихся в том же самом затруднительном положении, начинает пытаться обучить вас общению. «Привлекательная»? Да эта чертова симметрия просто сногс– шибательна! Ну теперь-то вы начинаете понимать, почему мы кричали? Мы находимся в самом разгаре этого процесса – а все младенцы кричат.
 – Я не понимаю, – пожаловалась Дмирова. – Вы будете способны жить нагими в космосе, но как вы сможете перемещаться куда бы то ни было?
 – Давление света? – предположил Чен.
 – Симбиот может разворачиваться в световой парус, – согласился я, – но есть и другие силы, которыми мы сможем воспользоваться, чтобы по– пасть, куда захотим.
 – Векторы гравитации?
 – Нет. Ничего из того, что люди могли бы обнаружить или измерить.
 – Абсурд, – фыркнула Дмирова.
 – Как чужие попали сюда? – мягко спросил я, и она покраснела.
 – Из-за чего мне так трудно поверить вашему рассказу, – сказал Чен, – так это из-за фактора невероятности. Очень многое из того, что привело к вашему прибытию сюда, было чистой случайностью.
 – Доктор Чен, – прервал я его, – знакомы ли вы с пословицей, которая говорит: «Судьба дает нам пинок, а летим мы сами»?
 – Но тысячи вещей могли сложиться вместе совсем по-другому и не дать совершиться ничему из этого.
 – Сорок пять вещей сложилось, чтобы это все произошло. Супервещей.
 Или вы думаете, что чужие случайно появились в этой системе в тот самый момент, когда Шера Драммон начала работать на Скайфэке? Что они случайно переместились к Сатурну, когда она прибыла танцевать на Скайфэк? Что они случайно оказались рядом со Скайфэком в тот момент, когда Шера должна была вернуться на Землю навсегда, в момент крушения планов? И прежде всего что все это путешествие к Сатурну случайно оказалось возможным? Что касается меня, мне непонятно, что они делали там, в направлении Нептуна, в первый раз, когда они появились. – Я обдумал эту мысль. – Придется отправиться посмотреть.
 – Вы не понимаете, – резко сказал Чен, затем овладел собой. – Общественность не знает, но шесть лет назад наша планета чуть было не по– гибла в ядерной катастрофе. Случайность и удача спасли нас – никакие чужие не пришли нам на помощь. Заговорил Гарри:
 – Знаете, что делает беременная крольчиха, если условия не благоприятны для рождения? Впитывает зародыши обратно в матку. Просто обращает процесс, заново использует ингредиенты и делает новую попытку, когда условия становятся лучше.
 – Не понимаю.
 – Вы когда-нибудь слышали об Атлантиде?
 Лицо Чена приобрело цвет пенковой трубки, а остальные – кто замер с открытым ртом, у кого перехватило дыхание.
 – Процесс идет циклами, – сказал я, – как родовые схватки, нарастающие к пику. Они происходят с интервалом минимум четыре-пять тысяч лет – столько времени назад были построены Пирамиды – и с максимальным интервалом в двадцать тысяч лет.
 – Иногда схватки становятся довольно тяжелыми, – добавил Гарри. – Когда-то между Марсом и Юпитером была планета.
 – Боже мой, – выдохнула Дмирова по-русски. – Пояс астероидов…
 – А Венера наготове на тот случай, если наша раса окончательно потерпит неудачу, – согласился я. – Всего лишь уменьшить атмосферу, засеять во– дорослями и ждать. О Господи, ну у них и терпение должно быть.
 Еще раз возникло продолжительное и ошеломленное молчание. Теперь они верили, они все, или начинали верить. Следовательно, им нужно было перераспределить в другом порядке буквально все, что они когда-либо знали, заново перестроить все существование в свете новой информации и попытаться определить, в связи со всей этой путаницей, кто же, собственно, есть они сами. Они много лет существовали исходя из аксиом, глубоко укоренившихся во времени, которые теперь надлежало пересмотреть, то, что они вообще оказались способны воспринять информацию и думать, явно говорило, что каждый из них обладал сильным и гибким умом. Вертхеймер сделал хороший выбор; ни один не был сломлен, не стал отрицать правды. И не впал в каталепсию, как мы. Конечно, они не находились при этом вовне, в открытом космосе, серьезно обдумывая, не снять ли р-костюм. Но, с другой стороны, на них лежала ответственность, которой не было на нас; они представляли планету.
 – Значит, вы намерены, – медленно произнес Силвермен, – сделать это?
 Шесть голосов ответили хором:
 – Да.
 – Без промедления, – добавил я.
 – И вы уверены, что все, что вы сообщили нам, правда? Что чужие ни в чем не солгали, ничего не скрыли? – Силвермен осторожно отодвигался от остальных дипломатов.
 – Мы уверены, – сказал я, снова напрягая тело.
 – Но куда вы отправитесь? – вскричал Де Ла Торре. – Что вы будете делать?
 – То, что делают все новорожденные. Мы будем исследовать нашу детскую. Солнечную систему.
 Силвермен внезапно оттолкнулся от стенки и перелетел к пустой четвертой стенке.
 – Мне очень жаль, – сказал он печально. – Ничего такого вы не сделаете. В руке у него была маленькая «беретта».
 В другой руке у него был калькулятор. По крайней мере этот предмет выглядел как калькулятор. Но я с самого начала знал, что это, и боялся его больше, чем пистолета.
 – Это, – сказал Силвермен, подтверждая мое предположение, – передатчик с коротким диапазоном. Если кто-то внезапно приблизится ко мне, я использую его, чтобы включить радиоуправляемые заряды, которые я разместил здесь во время полета. Они повредят компьютер корабля.
 – Шелдон, – вскричал Де Ла Торре, – вы с ума сошли? Компьютер управляет жизнеобеспечением.
 – Я бы не хотел разрушать его, – спокойно сказал Силвермен. – Но я полон решимости сделать так, чтобы информация, которую мы услышали, принадлежала исключительно Соединенным Штатам Америки – или никому.
 Я внимательно наблюдал за дипломатами и солдатами, не проявят ли они признаков самоубийственной храбрости, и немного расслабился. Среди них не было идиотов того типа, которые бросаются с голыми руками на вооруженного; их общей реакцией было сильное отвращение. Отвращение к предательству Силвермена и отвращение к себе за то, что не ожидали этого.
 Внимательнее всего я смотрел на Чен Тен Ли, который в отличие от остальных предвидел это и еще тогда обещал убить Силвермена собственными руками, но он был совершенно расслаблен, и в уголках его губ зарождалась легкая насмешливая улыбка. Интересно.
 – Господин Силвермен, – сказала Сьюзен Па Сонг, – вы это не обдумали.
 – Полковник, – ответил он иронически, – добрую часть года мне больше и заниматься-то было нечем.
 – Однако вы кое-что упустили из виду, – настаивала она.
 – Умоляю вас меня просветить.
 – Если мы все сейчас на вас набросимся, – сказала она ровно, – вы, возможно, убьете двоих или троих, прежде чем будете подавлены. Если мы этого не сделаем, вы наверняка убьете нас всех. Или вы собираетесь держать нас под прицелом в течение двух лет?
 – Если вы броситесь на меня, – пообещал Силвермен, – я уничтожу компьютер, и вы все равно все умрете.
 – Значит, либо мы умрем и вы вернетесь на Землю со своим секретом, либо мы умрем все. – Она оперлась руками о стенку по обе стороны от себя.
 – Нет, не так, – торопливо сказал Силвермен. – Я не собираюсь убивать вас всех. В этом нет необходимости. Я оставлю вас в этой комнате. Мой скафандр – так случилось – находится в соседнем помещении. Я надену его и дам команду компьютеру убрать воздух из всех помещений, смежных с этим. Я, конечно, отключу здешний терминал. Воздушное давление и предохранительные шлюзы не дадут вам открыть двери в вакуум: тюрьма с защитой от дурака. Я буду следить за вами, и пока буду видеть, что вы не предпринимаете попыток бежать, я дам возможность пищевой, воздушной и водной системам функционировать здесь. У меня есть необходимые ленты с программами, чтобы доставить нас обратно к Земле, где с вами будут обращаться как с военнопленными, согласно международным соглашениям.
 – Какой войны?
 – Той, которая только что началась и закончилась. Вы слышали? Америка победила.
 – Шелдон, Шелдон, – увещевал Де Ла Торре, – чего вы надеетесь добиться этой безумной уловкой?
 – Вы шутите? – фыркнул Силвермен. – Самая большая часть капиталовложений в эксплуатацию космоса – это системы жизнеобеспечения. Эта луна, полная грибка, представляет собой бесплатный билет во всю Солнечную систему – плюс бессмертие вдобавок! И это будет принадлежать Соединенным Штатам, я вам обещаю. – Он повернулся к Ли и Дмировой и сделал, с предельной искренностью, наиболее сумасшедшее заявление, которое я когда-либо слышал в своей жизни:
 – Я не намерен позволить вам экспортировать ваш безбожный образ жизни на звезды.
 Чен самым настоящим образом громко расхохотался, и я присоединился к нему.
 – Ты – из этих канадских социалистов, а, Армстед? – рявкнул Силвермен.
 – Вот что достает вас больше всего, правда, Силвермен? – усмехнулся я.
 – Homo caelestis в симбиозе не имеет никаких желаний, никаких по– требностей: нет ничего, что вы могли бы продать ему! И он существует в группе – ну прямо природный коммунист. Люди без личных интересов пуга– ют вас до смерти, верно?
 – Псевдофилософское дерьмо, – рявкнул Силвермен. – Я намерен завладеть самой потрясающей военной силой этого века.
 – О Господи Боже мой, – с отвращением протянул Рауль. – Да здравствует Силвермен, Джон Вейн космических путей. Вы на самом деле представляете себе солдат в симбиотических скафандрах? Этакую космическую пехоту.
 – Мне нравится эта идея, – Силвермен ухмыльнулся. – Мне кажется, что нагого человека с симбиотом не сможет засечь большинство устройств обнаружения. Никаких металлов, низкое отражение – и если этот симбиоз совершенен, то не будет выделяться теплоты. Что за диверсант! Не нужны никакие припасы, никакое обеспечение… Богом клянусь, мы сможем использовать пехоту, чтобы наложить запрет на Титан.
 – Силвермен, – сказал я мягко, – вы – имбецил. Представьте на миг, что вы можете принудить среднего солдата позволить тому, что вы называете грибком, забраться ему в нос и пробраться вниз по горлу. Прекрасно. Вы получаете в высшей степени мобильного пехотинца. У него нет никаких нужд или потребностей, он знает, что будет бессмертен, если сможет избежать того, чтобы его убили, и обладает максимальными эмпатическими способнос– тями. Чем вы его собираетесь удерживать от дезертирства?! Лояльность по отношению к стране, которую он больше не увидит? Родственники в Хобокене, живущие в гравитационном поле, которое убило бы его?
 – Лазерные лучи в случае необходимости, – начал он.
 – Помните, с какой скоростью мы танцевали в конце? Пойдите спросите компьютер, могли бы мы танцевать вокруг лазерного луча – даже управляе– мого компьютером. Вы сами сказали, что нас было бы чертовски трудно отследить.
 – Ваша военная тайна ничего не стоит, Силвермен, – сказал Том.
 – Лучшие умы, чем я, будут работать над практическими деталями, – настаивал Силвермен. – Я безошибочно определяю военную важность, когда вижу ее. Командующий Кокс, – сказал он внезапно, – вы – американец. Вы со мной?
 – На борту есть еще три американца, – уклонился от ответа Кокс. Том, Гарри и Рауль напряглись.
 – Ага. У одного беременная жена – канадка, двое – извращенцы, и все трое находятся под влиянием этих чужих существ. Вы со мной?
 Билл, казалось, серьезно обдумывал вопрос.
 – Да. Вы правы. Мне больно это признавать, но только Соединенным Штатам можно доверить такую огромную власть.
 Силвермен внимательно изучал его.
 – Нет, – решил он, – нет, командующий, боюсь, что я не верю вам. Вы присягали на верность Объединенным Нациям. Если бы вы сказали «нет» или ответили двусмысленно, то через несколько дней я мог бы поверить вашему «да». Но сейчас вы лжете. – Он с сожалением покачал головой. – Ладно, леди и джентльмены, вот как мы поступим дальше. Никто не будет двигаться, пока я не дам разрешения. Затем по моей команде вы по одному будете перемещаться вон к той стенке, где находятся танцоры, самой дальней от передней двери. Тогда я выйду через эту дверь и…
 – Господин Силвермен, – мягко прервал Чен, – есть кое-что, о чем все в этой комнате должны узнать прежде всего.
 – Так говорите.
 – Устройства, которые вы установили в контурах 364-В и 1117-А, а также в центральном ядре, были изъяты и выброшены через шлюз примерно через двадцать минут после того, как вы их установили. Вы – неуклюжий глупец, Силвермен, и крайне предсказуемый. Ваш передатчик бесполезен.
 – Вы лжете, – рявкнул Сильермен, но Чен не побеспокоился ответить.
 Его насмешливая улыбка была достаточным ответом.
 Именно тут Силвермен доказал, что он чурбан. Если бы ему хватило сообразительности на блеф, на то, чтобы заявить, будто он установил другие устройства, о которых Чен не знал, он смог бы даже тогда спасти ситуацию.
 Но я уверен, что ему это и в голову не пришло.
 Билл и полковник Сонг приняли решения в один и тот же миг и прыгнули.
 Силвермен нажал кнопку на передатчике, и свет и кондиционер воздуха НЕ отключились. Закричав от ярости, он вскинул свой дурацкий пистолет и вы– стрелил.
 Ян Флеминг наоборот, маленькая «беретта» – скудное оружие, лучше всего подходящее, чтобы. стрелять в сидящего за столом напротив. Но закон хаоса сработал на стороне Силвермена: пуля, которую он нацелил в Билла, точнехонько угодила в яремную вену полковника Сонг, срикошетировала от стенки позади Сонг – стенки, противоположной Силвермену, – и ударила Билла сзади, заставив его кувыркаться и добавив ускорения.
 Силвермен не был законченным идиотом – он ожидал большей отдачи в невесомости и закрепился для этого. Но он не предполагал, что его собствен– ная пуля ускорит движение Билла к нему. Прежде, чем он успел прицелиться заново, Билл налетел на него. Силвермен все равно не выпустил пистолет, и все в комнате бросились под прикрытия.
 Но к этому времени я был на противоположной стороне комнаты. Я щелкнул переключателями, и вот на этот раз свет и кондиционер воздуха отключились.
 Потом все было просто. Нам оставалось только ждать.
 Силвермен начал кричать первым, за ним – Дмирова и Де Ла Торре.
 Большинство людей немного сходят с ума в полной темноте, а невесомость серьезно усугубляет дело. Без локальной вертикали, как убедился Чен Тен Ли, когда у него в спальне испортился свет, человек теряет ориентацию. Бедствие это идет изнутри, и справиться с ним чрезвычайно трудно.
 Силвермен так и не научился всему тому, что следует знать о невесомости, иначе он бы услышал, как выключился кондиционер воздуха. Он был единственным в комнате, кто все еще был прикреплен липучками к стенке, и он был слишком напуган, чтобы двигаться. Через некоторое время его крики затихли, он стал задыхаться, затем последовал один последний крик и – ти– шина. Я выждал еще минуту для верности – Сонг была уже наверняка мертва, но состояние Билла было неизвестно, – затем подлетел обратно к вы– ключателям и включил свет и воздух. Силвермен был приклеен к стенке, как муха, умирая от недостатка кислорода в комнате, полной воздуха, в невидимом пузыре выдыхаемых им самим газов вокруг его головы. Пистолет дрейфовал в полуметре от его вытянутой руки. Я сделал знак, и Гарри подобрал пистолет.
 – Свяжите его прежде, чем он очнется, – сказал я и полетел к Биллу.
 Линда и Рауль были уже с ним, исследуя рану. На противоположной стороне комнаты безжизненно дрейфовало тело Сьюзен Па Сонг, и из ее горла уже перестала толчками выбрасываться кровь. Я жил рядом с этой женщиной целый год, и я совсем не знал ее; и хотя это по крайней мере наполовину зависело от нее, мне было стыдно. У меня на глазах восемь или десять красных мягких шаров встретились у воздушной решетки и исчезли с влажным звуком всасывания.
 – Как он?
 – Я не думаю, что это угрожающе, – сказала Линда. – Пуля задела ребро и вышла. Возможно, сломала его.
 – У меня есть медицинская подготовка, – сказала Дмирова, единственная из всех. – Я никогда не практиковалась в невесомости, но мне приходилось обрабатывать пулевые ранения.
 Линда отбуксировала Билла к отделению первой помощи над полками со спортивными снарядами. За Биллом тянулась цепочка красных бусин, которая по ленивой дуге дрейфовала к решетке. Дмирова последовала за Линдой, дрожа от бешенства, или от реакции на пережитое, или от того и другого вместе.
 Гарри и Том эффективно связали Силвермена скакалками. Это казалось избыточным – человек его возраста тяжело переносит недостаток кислорода, и сейчас он крепко спал. Чен парил рядом с терминалом компьютера, вводя какую-то программу, а Норри и Де Ла Торре готовилась отбуксировать тело Сонг в медпункт, где по мрачному предвидению имелись запасы бальзамирующей жидкости.
 Но когда они добрались до двери, она не открылась перед ними. Норри проверила индикатор, который показывал давление с той стороны, нахму– рилась, нажала ручной рычаг и снова нахмурилась, когда он не сработал.
 – Мне глубоко жаль, миссис Армстед, – сказал Чен с искренним сожалением. – Я дал команду компьютеру загерметизировать эту комнату.
 Никто не может покинуть ее. – Он достал из-за терминала портативный лазер. -Это оружие без отдачи и способно убить одним выстрелом. Если кто-нибудь попытается угрожать мне, я им тотчас воспользуюсь.
 – Почему кто-нибудь должен угрожать вам, Ли? – спросил я мягко.
 – Я проделал весь этот путь, чтобы заключить договор с чужими. Я еще этого не сделал. – Он смотрел мне прямо в глаза.
 Де Ла Торре выглядел потрясенным.
 – Madre de Dios, чужие – что они делают в то время, как мы деремся друг с другом?
 – Я не это имел в виду, Иезекииль, – сказал Чен. – Я полагаю, что господин Армстед солгал, когда командующий Кокс спросил его, человек ли он. Мы по-прежнему должны договориться об условиях взаимного сосуществования между этим новым биологическим видом и нашим собственным. Оба предъявляют требования на одну и ту же территорию.
 – То есть?! – спросил Рауль. – Наши интересы не пересекаются.
 – И вы, и мы предполагаем в конечном счете заселить то, что известно как принадлежащий человеку космос.
 – Но вам предоставляется полное право на любую его часть, которая имеет хоть какое-нибудь мыслимое значение для человека, – настаивал Том.
 – Планеты нам ни к чему, астероиды нам ни к чему – все, что нам нужно, это пространство и солнечный свет. Неужели вам жалко для нас про– странства? Нам не так много надо…
 – Если когда-либо кроманьонцы и неандертальцы жилив мире в одной долине, то лишь в результате чрезвычайного общественного соглашения, – настаивал Чен. – Именно потому, что вы не будете нуждаться ни в чем, в чем нуждаемся мы, с вами исключительно трудно будет жить вместе. Я сейчас говорю это и понимаю, что с вами просто невозможно будет жить вместе. Взирающих сверху вниз подобно богам на нашу бешеную суету, забавляющихся нашими страшными нуждами – как я уже вас ненавижу!
 Само ваше существование делает почти каждого живущего ныне человека неудачником; и только те, у кого есть специфическая сноровка акробата жить в космосе – и средства добраться до Титана! – могут сделать попытку пре– успеть. Если вы не есть эволюционный тупик, тогда эволюционный тупик – большинство человеческой расы. Нет, Звездные танцоры, я не верю, что мы сможем когда-либо обитать в одном участке пространства с вами. – Он, пока говорил, на ощупь программировал компьютер, обратив все свое внимание на нас.
 – Мир, который мы оставили позади, балансирует на лезвии ножа. Долгое время было трюизмом, что, если мы не взорвем себя к 2010 году, мир пройдет кризисную точку и последует эпоха изобилия. Но в тот момент, когда мы покидали Землю, надежда на это была невелика – я думаю, вы все с этим согласитесь.
 Наша планета больна нуждой, и болезнь подошла к критической отметке,
 – печально сказал он. – Ничто в большей степени не способно столкнуть ее в пропасть, чем разрушение планетарной морали, которое будет ускорено одним только вашим существованием. Знанием, что существуют боги, которые обращают на Человека не больше внимания, чем Человек на миллиарды и триллионы сперматозоидов и яйцеклеток, которым не удалось превратиться в людей. Это спасение и вечная жизнь – только для немногих.
 Иезекииль задумчиво хмурился, и то же самое делала Дмирова, которая только закончила перевязывать Билла. Я начал отвечать, но Чен оборвал меня.
 – Пожалуйста, Чарльз. Я понимаю, что ваши действия нацелены на сохранение вашего биологического вида. Конечно, вы понимаете, что я должен защищать свой собственный вид?
 В тот момент он был самым опасным человеком, которого я когда-либо знал, и самым благородным. С любовью и глубоким уважением я склонил голову.
 – Ли, – сказал я, – я уступаю и восхищаюсь вашей логикой. Но вы заблуждаетесь.
 – Возможно, – согласился он. – Но я убежден.
 – Ваши намерения?
 Я уже знал; я хотел, чтобы он заявил их вслух. Он показал на терминал компьютера. – Этот корабль был оборудован самым прекрасным компьютером, который когда-либо был сделан. Сделано в Пекине. Сейчас я установил программу, подготовленную для меня еще на Земле проектиров– щиками компьютера. Вирусную программу. Когда я прикоснусь к клавише «Исполнение», она начнет потрошить банки памяти компьютера. Ей потребуется только пятнадцать минут, чтобы завершить полное уничтожение информации.
 – Вы убьете нас всех, как Силвермен? – потребовал ответа Де Ла Торре.
 – Не как Силвермен! – взорвался Чен, покраснев от ярости. Он сразу же совладал с собой и полуулыбнулся. – По крайней мере с большей эффек– тивностью. И по другим причинам! Он хотел, чтобы эти новости узнала только его собственная страна. Я хочу, чтобы их не узнал никто. Я предлагаю отключить коммуникационные лазеры корабля, предназначенные для связи в глубоком космосе, опустошить банки памяти и оставить корабль брошенным командой. Затем я убью вас всех, быстро и милосердно. Бомба, которую вы называете «Разрушителем планет», имеет собственную систему управления; я могу открыть бомбовый люк вручную. Не думаю, что стану надевать скафандр. – Его голос ужасал спокойствием. – Возможно, следующий земной корабль обнаружит чужих все еще здесь, через четыре или пять лет.
 Но Сатурн будет иметь восемь лун и два Кольца.
 Линда качала головой.
 – Вы так неправы. Ли, так неправы. Вы – конфуцианец, который ни на йоту не отступает от буквы закона, глядящий на Тао…
 – Я – часть перепуганной матки, – твердо сказал Чен, – и я утверждаю, что в этом случае роды убили бы мать. Я решил, что матка должна впитать обратно зародыш Homo caelestis. Быть может, в пике следующего цикла человеческая раса будет достаточно зрелой, чтобы пережить роды, – сейчас человечество к этому не готово. Я несу ответственность перед маткой – ибо это весь мир, который я знаю и буду знать.
 Это началось в тот момент, когда я спросил его о его намерениях, уже зная их.
 Это уже случилось прежде, на краткий момент и слишком поздно, когда обуздывали Силвермена. Это прошло не замеченным людьми в комнате. Не было ничего видимого, на что они могли бы обратить внимание: нашим единственным действием было отключение света в комнате. Мы тогда были напуганы – и человек умер.
 Но на этот раз под угрозой была не наша свобода, а наше существование как биологического вида. Второй раз за пятнадцать минут моя семья вошла в телепатическую связь.
 Время стало разворачиваться по спирали. Шесть точек зрения сплавились в одну. Больше чем шесть точек обзора шести камер: зрительная интеграция в 360 градусов была всего лишь удобна. Объединились шесть мысленных точек зрения, шесть индивидуальных комплектов опыта, мнений, мастерства, понимания, столкнувшихся друг с другом и слившихся подобно капелькам ртути в одно целое. Поскольку та часть нас, которая была Линдой, знала Ли лучше всего, мы использовали ее глаза и уши, чтобы контролировать его слова и его энергию в реальном времени, в то время как параллельно с этим мы рассматривали вопрос, как лучше всего успокоить нашего сородича. Во время единственной паузы, которую он сделал, чтобы вздохнуть, мы ис– пользовали слова Линды, чтобы испытать его энергию и отклонить ее, но потерпели неудачу, и это нас не удивило. Он был слишком ослеплен страда– нием. К тому времени, как контролирующий фрагмент сознания Линды сообщил, что палец Чена напрягается, чтобы потянуться к клавише «Исполнение», мы все были более чем готовы осуществить наш план.
 Мы все шестеро внесли свой вклад в хореографию этого танца и мысленно шлифовали его до тех пор, пока он не наполнил наши души танцоров ра– достью. Первостепенным делом была вирусная программа; вторым по срочности стоял лазер. Не кто иной, как Том – эксперт по боевым искусствам – знал, где и как именно нажать, чтобы вызвать непроизвольное сокращение мышц Чена. Не кто иной, как Рауль – специалист по зрительным эффектам – знал, где у Чена находится оптическое «слепое пятно», и знал, что Норри в критический момент окажется там. Норри в точности знала расположение «летающих тарелочек» на полках со спортивными снарядами позади нее, потому что Гарри и я могли видеть их краем глаза оттуда, где мы были. И не кто иной из нас, как Линда, подсказала мне те единственные слова, которые могли захватить внимание Чена в тот момент и заставили его обратить взгляд на меня и соответственно слепое пятно на Норри.
 – А что же ваши внуки, Чен Тен Ли? Его измученные глаза сосредоточились на мне и расширились. Норри протянула руки назад и передала управление ими другим. Гарри – наш лучший стрелок – воспользовался ее правой рукой, чтобы метнуть «летающую тарелочку», которая отбросила правую руку Чена от терминала в неуправляемом болевом рефлексе. Рауль – левша – воспользовался ее левой рукой, чтобы бросить «летающую тарелочку», которая сокрушила лазер и выбила его из сгиба левой руки Чена. Оба снаряда достигли цели раньше, чем Чен осознал, что они были выпущены. Но все равно к моменту попадания Том подтолкнул тело Сонг так, чтобы оно оказалось между Линдой и линией огня на случай промаха, а Норри схватила еще две «летающие тарелочки» на тот же самый случай. Я сам был уже на полпути к Чену: я был интуитивно уверен, что ему известен один из способов совершить самоубийство голыми руками.
 Все закончилось меньше чем за секунду реального времени. Де Ла Торре и Дмировой должно было казаться, что мы… замерцали, а потом появились вновь в других позициях, как испуганный косяк рыбы. Чен громко кричал от боли, ярости и стыда, а я держал его захватом всех четырех конечностей, явно демонстрируя, что не причиню ему вреда. Гарри ждал рикошетирующие «летающие тарелочки», лениво вылавливая их; Рауль был у компьютера и стирал программу Чена.
 Танец был окончен. И на этот раз успешно: без кровопролития. Мы признавали с сожалением, в котором не было вины, что, если бы в первый раз мы вошли в телепатическую связь более свободно, Сонг не была бы мертва, а Билл ранен. Мы тогда растерялись, попробовали войти в контакт, но было слишком поздно. Теперь последний след страха исчез; в наших сердцах была уверенность. Мы были готовы принять на себя ответственность.
 – Доктор Чен, – сказал я формально, – вы даете слово?
 Он напрягся в моем захвате, затем полностью расслабился.
 – Да, – сказал он, его голос прозвучал совсем глухо.
 Я выпустил его и был потрясен, таким старым он выглядел. Его календарный возраст был пятьдесят шесть.
 – Сэр, – сказал я настойчиво, пытаясь удержать его взглядом. – Ваши страхи беспочвенны. Ваши мучения бесполезны. Послушайте меня! Вы НЕ являетесь бесполезным побочным продуктом Homo caelestis. Вы – не неудавшийся зародыш. Вы -один из людей, которые лично не дали нашей Земле распасться на части, голыми руками удерживали ее, пока она не смогла родить новую расу. Разве это лишает вашу жизнь значения, уменьшает ваше достоинство? Вы – один из немногих ныне живущих государственных мужей, кто может помочь облегчить Земле пройти через грядущие перемены,
 – неужели вам не хватает уверенности в себе, храбрости? Вы помогли открыть космос, и у вас есть внуки – разве вы не хотите, чтобы им при– надлежали звезды? Неужели вы сейчас откажетесь от них? Выслушаете ли вы, что произойдет дальше, с нашей точки зрения? Может произойти?
 Должно произойти?
 Чен кивнул, щурясь, как кот, и с отсутствующим видом массируя правую руку. – Я выслушаю.
 – Во-первых, перестаньте спотыкаться на метафорах и аналогиях. Вы – не неудачный плод или что-либо в этом роде, если только вы сами не решите так называться. Вся человеческая раса может стать Homo caelestis, если захочет. Многие не захотят, но выбор за ними. И за вами.
 – Но подавляющее большинство не способно к сферическому восприятию! – воскликнул Чен. Я улыбнулся.
 – Доктор, когда один из моих неудавшихся студентов отбывал на Землю, он сказал мне: «Я не смог бы научиться видеть так, как вы, даже если бы я учился сотню лет».
 – Совершенно верно. Я был в открытом космосе, и я с ним согласен.
 – А что, если у вас будет две сотни лет?
 – Что?
 – Предположите, что вы вошли в симбиоз, прямо сейчас. Сначала вам нужна будет приспособленная для вас среда с прямыми углами, чтобы не потерять рассудок. Но вы будете бессмертным. Не имея абсолютно ничего лучшего, чем заняться, неужели вы через какой-то срок не отучитесь от ваших гравитационных пристрастий?
 – Более того, – сказала Линда. – Дети, рожденные в открытом космосе, будут мыслить сферически с младенчества. Им не придется переучиваться, устраняя, по существу, неправильную, сугубо локальную информацию о том, как функционирует реальность. Ли, в невесомости вы не настолько стары, чтобы не смочь стать отцом новых детей. Вы можете учиться вместе с ними, телепатически – и унаследовать звезды вместе!
 – Все человечество, – продолжил я, – все, кто захочет, могут начинать подготовку сразу, отправившись в колонии О'Нейла и войдя в симбиоз. Ко– лонизацию космоса может начать уже нынешнее поколение.
 – Но как такая миграция должна финансироваться? – вскричал он.
 – Ли, Ли, – Линда говорила, как взрослый, пытающийся что-то объяснить ребенку, – человеческая раса сейчас богата. Все ресурсы Системы теперь доступны любому, и бесплатно. Почему колонии L-5 не отрывались от поверхности планеты, почему не перешли на добычу полезных ископаемых на астероидах? Силвермен объяснил это десять минут назад: самый большой составляющей частью издержек всегда были системы жизнеобеспечения и искусные меры предосторожности, чтобы предотвратить адаптацию экипажа к невесомости, имитируя гравитацию. Если все, что вам нужно – декорация с прямыми углами, которая продержится несколько столетий, вы можете построить города из алюминиевой фольги, перевезя огромные количества симбиота с Титана к Земле.
 – Представьте себе бригаду строителей-телепатов, – сказал Гарри, – не нуждающихся в пище и отдыхе.
 – Представьте себе тот звездный дождь произведений искусства, – сказал Рауль, – который прольется на Землю с небес и привлечет тех, кто давно стремится сердцем к звездам.
 – Представьте Землю, – сказал Том, – на которой наконец-то останутся только те, кто хочет там оставаться.
 – И наконец, представьте себе будущее ваших детей, – сказала Норри. – Первых детей за всю историю, которые будут расти свободными от горечи обид, столь привычных между поколениями, порожденных абсолютной зависимостью детей от родителей. В космосе дети и взрослые будут чувство– вать себя на равных – во всех отношениях. Возможно, тогда им не придется быть прирожденными противниками.
 – Но вы же не люди! – Чен Тен Ли почти кричал. – Зачем же вам отдавать нам столько времени и сил? И что есть человек, что вы так заботи– тесь о нем?
 – Ли, – мягко и сочувственно сказала Линда, – разве мы не рождены от мужчины и женщины? Разве не помнит каждый ребенок материнское лоно и не тоскует о нем всю свою жизнь? Разве вы не оказываете должное уважение своей матери, хотя вам никогда не стать вновь ее частицей? Мы будем хранить и лелеять Землю, лоно, породившее нас, чтобы она оставалась полной жизненных сил, плодородной, рождающей жизнь снова и снова.
 – И это наша единственная защита, – негромко сказал я, – от беспредельного одиночества, которое подстерегает в пустоте космоса даже Homo caelestis. Шести разумов, конечно, недостаточно – когда нас будет шесть миллиардов, единых свободой мысли и незамутненностью рассудка, тогда, возможно, мы сможем кое-что познать. Все человечество – наше кровное наследство.
 – К тому же, – беззаботно добавил Рауль, – что такое для нас несколько столетий? Мы никуда не спешим.
 – Ли, – продолжил я, – быть человеком – это значит стоять между обезьяной и ангелом. Быть ангелом, как моя семья -да и я сам, – соответственно значит парить между человеком и Богом, сочетая в себе все, чем богаты оба. При отсутствии гравитации и локальной вертикали не может быть лживых понятий «верх» и «низ»; чем же можем мы руководствоваться, кроме этики? Бессмертные, ни в чем не нуждающиеся, как можем мы быть Злом?
 – Как независимый род, – подхватил Том, – мы, естественно, будем действовать исключительно через ООН. Доктор Чен, поверьте мне, мы уже рассмотрели этот вопрос, и немножко быстрее, чем ваши компьютеры.
 Невозможно расстроить наши планы, невозможно остановить симбиота насилием. Все зло Земли не в силах помешать нам, и дни зла сочтены.
 – Но, – завершил я, – нам нужна ваша помощь и сотрудничество. Ваше и всех людей, подобных вам, на планете и за ее пределами. Что вы скажете на это, доктор Чен?
 Доктор свободно плыл в воздухе, немного согнувшись в полнейшей расслабленности. Задумчивость исчезла с его лица, глаза закатились куда-то под лоб. Очень нескоро зрачки его вернулись на место, черты лица ожили.
 Чен встретил мой взгляд и слабая вежливая улыбка изогнула его губы.
 – Вы мне здорово напоминаете одного человека, которого я знал, – сказал он. – Его звали Чарльз Армстед.
 – Доктор Чен, – сказал я, чувствуя, как напряжение покидает меня, – Ли, друг мой, я и есть тот человек. И еще кое-что в придачу. Ты правильно заключил, что я поддерживал все шесть общающихся сознаний в раздельном виде только из вежливости по отношению к тебе, точно так же, как сори– ентировал тело головой в одну сторону с тобой. Это ясно доказывает, что телепатическое сообщество не подразумевает того, что ты бы назвал утратой «эго».
 Во время разговора я стал заменять сознания таким образом, что каждый из нас произнес по одному слову. Я/мы сказал:
 – Я… – …больше… – …чем… – …человек… – …не… – …меньше!..
 – Хорошо, – сказал Ли, тряхнув головой. – Мы вместе подарим тысячелетие нашей измученной планете.
 – Я с вами, – просто сказал Де Ла Торре.
 – И я, – сказала Дмирова.
 – Давайте доставим Билла и тело полковника Сонг в лазарет, – сказали шесть голосов.
 Часом позже мы вшестером отправились к Звездным сеятелям. На этот раз мы не стали возиться с двигателями шаттла. Реактивных двигателей наших костюмов оказалось вполне достаточно для поездки в один конец…




 ЭПИЛОГ


 Сатурн горел охрой и коричневым на фоне нестерпимой черноты – столь обширной, что ее едва нарушал холодный свет миллиарда миллиардов звезд.
 Мы танцевали, летя сквозь эту черноту, танцевали, почти не думая об этом.
 Мы оставляли человеческую жизнь позади, и мы танцевали наше прощание с ней. По существу, каждый из нас создал свой собственный «Звездный танец», и великий пустой зал космоса звучал последней симфонией Рауля. Каждый танец был индивидуален и завершен в себе; каждый каким-то образом спле– тался с другими тремя и с музыкой, вроде контакта второго уровня; и хотя все это начиналось без каких-либо ощутимых ограничений времени или расстояния, сверхчувствительность Гарри проследила за тем, чтобы все пять произведений искусства закончились одновременно, перед чужими. Именно Гарри всегда заставлял нас укладываться в сроки работ.
 Ничего из этого не было записано на пленку. В отличие от «Звездного танца» Шеры для нашего не предполагалось очевидцев. Это предполагалось разделить друг с другом; это предполагалось просто станцевать.
 Но очевидцы были. Звездные сеятели («чужими» они НЕ были) скорчились в нечто, аналогичное аплодисментам, когда мы повисли перед ними, хватая ртами воздух, смакуя ощущение последнего пота в нашей жизни. Мы больше не боялись их.
 ВЫ СДЕЛАЛИ ВЫБОР?
 Да.
 ЭТО БУДЕТ ПРЕКРАСНОЕ РОЖДЕНИЕ.
 Рауль швырнул свой «Мьюзикмастер» в глубокий космос. «Пусть оно начинается без задержки».
 ТОТЧАС ЖЕ.
 Теперь в их танце было возбуждение, стихийная энергия, которая каким-то образом казалась содержащей элемент юмора, сдерживаемой радости. Они начали узор, который мы никогда не видели прежде, однако он был нам знаком словно бы на клеточном уровне – узор, который менялся, то услож– няясь, то становясь простым, но никогда не распадаясь на составные части.
 Часть нашего сознания «Гарри» назвала «именованием пи», и все мы неот– рывно наблюдали, как разворачивается. Это был наиболее гипнотический узор из всех, что можно себе представить, танец самого творения; наиболее существенное выражение Тао, и даже сами звезды, казалось, обратили на него внимание.
 И когда мы застыли, поглощенные зрелищем, наполовину видимая сфера вокруг Звездных сеятелей во второй раз начала истекать кровавыми слезами.
 Они соединились в тонкое кроваво-красное кольцо вокруг громадной сферы, затем сжались в шесть движущихся по орбите пузырей.
 Без колебаний мы устремились каждый к своему пузырю и нырнули внутрь. Оказавшись внутри, мы освободились от р-костюмов и бросили их в стенки пузырей, которые пропустили их наружу в космос. Рауль добавил свои очки. Затем пузыри сжались вокруг нас, и в нас, и через нас.
 Тогда произошло нечто на тысяче различных уровней со всеми шестью из меня; но эту историю рассказывает вам тот, кто зовется Чарли Армстед. Я почувствовал, как что-то холодное скользнуло вниз мне в горло и вверх в ноздри, подавил рефлекс кляпа при помощи тренировки в невесомости, кратко подумал о Чен Тен Ли и древних китайских легендах о съедобном золоте, которое приносит бессмертие – почувствовал внезапно и навсегда полную связь со всем миром, знание и умение управлять всем своим телом и мозгом. В замороженном мгновении безвременья я просмотрел накопленные за всю жизнь воспоминания, просмаковал их, передал их одним импульсом моей семье и прочувствовал их воспоминания. Одновременно я воспользовался глазами, которые теперь регистрировали более широкий спектр, чтобы увидеть вселенную в большей глубине, одновременно играя на клавишах своих собственных ощущений, чувствуя на привкус бекон с хрустящей корочкой, и грудь Норри, и сладкий вкус храбрости; ощущая запах дыма горящего дерева, и бедер Норри, и свежий запах заботы; слыша музыку Рауля, и голос Норри, и мелодичный звук тишины. Почти рассеянно я вылечил повреждение бедра, чувствуя, как возвратилось полное владение ногой, как будто никогда и не пропадало.
 Что касается изменений на уровне группы, я мало что могу рассказать вам такого, что будет для вас иметь смысл. Мы занимались любовью, мы все совместно чувствовали стремление к жизни в животе Линды, и услышали, как симбиот, который оградил ее тело, тоже это ощутил и начал готовиться к рождению. Совершенно сознательно и преднамеренно Норри и я зачали наше собственное дитя. Все это были лишь эпизоды, но что я могу вам рассказать о существенных вещах? На одном главном уровне мы разделяли каждое вос– поминание друг друга, простили друг другу все постыдные моменты и радовались всем достойным гордости поступком. На другом главном уровне мы начали то, что станет продолжающимся всю жизнь симпозиумом о смысле красоты. Еще на одном мы начали планировать последние детали миграции Человека в космос.
 Значительная часть нашего сознания была чисто растительной, этаким шестилепестковым цветком, бездумно купающимся в солнечном свете.
 Мы были меньше чем в километре от Звездных сеятелей, но напрочь забыли об их существовании. Мы неожиданно пришли в себя только тогда, когда Звездные сеятели еще раз сократились в единый расплавленный шар невыносимой яркости – и исчезли, не попрощавшись и не оставив никакого послания.
 Они вернутся через каких-нибудь несколько столетий реального времени, чтобы посмотреть, готов ли кто-нибудь стать светляком.
 Паря в ошеломленном удивлении, мы лишь теперь, когда наше внимание обратилось на внешнюю вселенную, увидели то, чего не замечали раньше.
 Ангел с алыми крыльями приближался к нам откуда-то со стороны величественного Кольца Сатур-на. Опираясь на два тонких красных полотнища света, невероятная фигура приблизилась.
 «Привет, Норри, Чарли, – сказал где-то внутри нас знакомый голос. – Привет, Том, Гарри. Линда и Рауль, я вас еще не знаю, новы любите тех, кого люблю я – привет». «Шера!» – воскликнули шесть лепестков. «Иногда светляки подбирают автостопщика». «Но как..?» «Я фактически была больше похожа на младенца из инкубатора, но они доставили меня к Титану живой. Пламя, что вы видели, – это был мой ска– фандр и резервуары. Угольки были отчаянными и слишком нетерпеливыми, в точности, как они вам сказали. Но вы же не решили на самом деле, что они были настолько неуклюжими, чтобы потратить меня впустую? Я ждала в Кольце, пока вы примете решение. Я не хотела повлиять на результат».
 Снежинка, которой был я, пыталась найти «слова».
 «Из вас получилось хорошая семья, – сказала она, – из вас шестерых».
 «Вступи с нами в брак!» – воскликнули мы. «А я уже думала, что вы никогда не сделаете предложения». И моя сестра обрушилась в меня, и мы стали одно.
 Вот, по существу, и вся эта история. Я – составляющая меня по имени «Чарли Армстед» – начал эту работу давным-давно, в качестве статьи для журнала. Так много ерунды говорили и писали о Шере, и меня так это раздражало, что я решил прояснить вопрос. В том виде эта рукопись окончилась со смертью Шеры.
 Но когда я ее завершил, то перестал испытывать потребность издать статью. Я обнаружил, что написал ее только чтобы разъяснить все для себя самого. Я не стал публиковать статью, но рукопись оставил со смутной надеждой, что когда-нибудь использую ее как затравку для мемуаров, которые со временем напишу (в том же духе, в каком Гарри начинал свою Книгу: потому что кто-то же должен, а кто еще был там?). Время от времени, в течение следующих трех лет, я кое-что добавлял к рукописи с этой целью, скорее описывая события художественным слогом, нежели просто ведя дневник – чтобы потом не пришлось беспокоиться о дополнительной обработке текста. Я провел много времени за год полета на «Зигфриде», записывая и пересматривая целое, доведя историю до того места, когда Тен Чен Ли осуществляет свою первую прогулку в космос, за несколько недель до Сатурна.
 Все последующие материалы были записаны за один «сеанс» длиной в полдня, здесь, за терминалом компьютера «кубика». Я был ограничен только механикой высвобождения чувствительных .к теплоте клавиш терминала. В то время, как я пишу, другие части меня дрейфуют сквозь вечность. Мы занимаемся любовью. Мы поклоняемся. Мы поем. Мы танцуем. Каждый из нас бесконечно есть все остальные; но каждый из нас есть он сам. Я знаю, что кажется, будто так не может быть: вот почему в качестве способа рассказать эту историю я выбрал завершение мемуаров Чарли (в то время как Шера, одобряя, читает у меня через плечо, находясь в сотне километров отсюда). Я хочу, чтобы вы знали, что Чарльз Армстед не растворился и не превратился в нечто чуждое. Я ни в каком смысле не умер. Я никогда не умру. Более точно будет сказать, что я – Чарли Армстед в седьмой степени. После долгих трудов сумел я покончить с телефонной компанией, и велика радость моя. Я по-прежнему ставлю танцы с Норри, Шерой и другими, по-прежнему обмениваюсь отвратительными многоуровневыми каламбурами с Раулем (прямо сейчас он распевает любовную песню добрых сороковых годов «Может быть, я никогда не вернусь на Землю»), я по-прежнему вкушаю в своем сознании (где это всегда и происходило) запах прекрасного кофе, остроту крепкого напитка, аромат хорошей травки. Дистанция между мной и вами – это только время и перемены. Когда-то я был ожесточившимся калекой, отравляющим воздух вокруг себя; теперь я не знаю зла, потому что не знаю страха.
 Я потратил мельчайшую частицу энергии, чтобы завершить эту рукопись, потому что Билл Кокс готовится стартовать к Земле (он вернется) и эти за– писки нужно отправить теперь, если их вообще нужно когда-то отправлять.
 Это послание не подходит для лазерных сообщений дипломатов, и даже эти необыкновенные мужчины и женщины не способны выразить его так, как могу я.
 Я – Чарли Армстед, и мое сообщение таково: теперь звезды могут стать вашими.