Аннотация: Эротико-философский роман-бестселлер с элементами детектива и мистики, переведенный на десятки языков мира. Литературный скандал, сопровождавший выход книги, лишь ярче высветил важность проблемы, которую своевременно и психологически глубоко исследует автор: значение секса в жизни человека и общества. Читатель не только получит удовольствие от этого необычайно увлекательного произведения, «экзотического» материала и любопытнейших эпизодов, но и откроет для себя много нового и неожиданного в предмете, казалось бы, хорошо знакомом, но вместе с тем загадочном и непостижимом.

 «Меня всегда мучила загадка – невозможность ухватить руками сексуальный опыт, который ускользает между пальцами, как волшебное золото. И в этой книге я буду приводить массу примеров подобного рода, содержащих важный ключ к осознанию этого таинства»

    Колин Уилсон


---------------------------------------------


 Колин Генри Уилсон
 Бог лабиринта


 Боже, храни от напастей, – сказал он, – доброго парня, чей большой божий стручок только что спас ему жизнь. Боже, храни от напастей того, чей длинный божий стручок позволил заработать в один прекрасный день сто шестьдесят девять тысяч экю. Боже, храни от всяких бед того, кто благодаря своему длинному, большому стручку спас целый город от голода. И, ей-богу, я собираюсь написать книгу «О приключениях длинных стручков», как только появится время.
 И действительно, он написал огромную книгу – и неплохую, нужно сказать – сопроводив ее рисунками, но, насколько мне известно, она еще не опубликована.

    Франсуа Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. 2, гл. 15.

 Эсмонд Донелли умер в декабре 1832 года в возрасте восьмидесяти четырех лет. К концу жизни у него появилось много почитателей, с ним переписыывался знаменитый математик Гаусс, даже процитировавший высказывание Донелли в предисловии к пятому изданию «Исследований по математике». В одном из писем к Гауссу Эсмонд упоминает о магических свойствах числа 137. На днях в личном архиве мистера Халиде Нури я наткнулся на копию этого письма, и меня поразило необыкновенное совпадение: моя книга выходит в свет как раз через 137 лет после смерти Эсмонда Донелли. Это кажется мне добрым знаком.
 История моего расследования обстоятельств жизни Эсмонда Донелли началась 10 апреля этого года. В январе на теплоходе я отплыл в Нью-Йорк, где началось мое лекционное турне по Америке: мне предстояло прочесть цикл лекций в университетах – от Флориды до Мэна и от Нью-Мексико до Сиэтла. Со мной в путешествие отправилось все семейство – жена Диана и трехлетняя дочь Морин (Мопси), но им не совсем удобно было разъезжать за мной по всей стране, поэтому они остановились у моих друзей в Нью-Хевене, где я обычно проводил уикенд, когда мне выпадал случай находиться поблизости на восточном побережье. После двух месяцев частых переездов сказалось напряжение подобной кочевой жизни. Чтобы как-то отвлечься от утомительного однообразия бесконечных переездов, я стал вести путевой дневник. Перечитав недавно эти короткие заметки, сделанные по горячим следам, я решил именно ими начать книгу о Донелли, полностью воспроизведя эти записи, не изменяя в них ни строчки.




 10 апреля 1969 года


 По восточному времени сейчас восемь тридцать утра, но для меня – пять тридцать, так как только вчера вечером я прилетел из Портленда, штат Орегон. Я лежу в постели гостевой комнаты университетского городка, пью чай и жую пшеничное печенье на масле, а уже в девять тридцать мне нужно быть на лекции, с которой я должен выступить перед ученым советом местного университета. Мне рассказали, что в этой комнате некогда останавливался Дилан Томас, учинивший скандал из-за того, что студенческая футбольная команда Койукука – мужского университета с другого конца города – спала на полу в коридоре и загадила рвотой умывальник. Можно позавидовать воистину неукротимой энергии этого человека! После девятинедельно-10 лекционного турне по Америке я был в состоянии полного нервного истощения. Я осознавал, что совершенно измотан: предметы вокруг меня приобрели какое-то странное, напряженное свойство. Я захватил с собой обычное зеленое туалетное мыло, которым меня снабдила предусмотрительная Диана: в мотелях и гостиницах вы всегда можете найти крошечные кусочки мыла, имеющие обыкновение выскальзывать из рук под душем в самый неподходящий момент. Когда я собрался взять в руки это привычное домашнее мыло, то застыл в изумлении, уставившись на него. Трудно передать словами мое состояние в тот момент. Мыло показалось мне каким-то необыкновенно зеленым, как малахит, каким-то размягченным, почти пушистым – будто на глазах оно разбухло и увеличилось в объеме. В подобные моменты окружающие предметы как бы обретают другое измерение или наполняются необычным смыслом: у них меняется твердость, цвет, запах, вкус… и еще что-то, в них проявляется новое, неизвестное качество, которое в человеческом существе обычно называют личностью или даже душой.
 В такой полудреме я бесцельно слонялся по комнате, чувствуя себя, как новорожденный ребенок – совершенно беспомощным и, тем не менее, абсолютно счастливым. Когда я заварил чай, купленный в магазине Финдлейтера в Дублине, у меня на мгновение возникло ощущение, будто я растворяюсь в поднимающемся из чашки паре, и аромат чая показался каким-то экзотическим, наводящим священный ужас.
 Такие турне просто убийственны. Мой агент предложил мне совершить подобное турне в следующем году, но одна только мысль об этом вызывает во мне отвращение.
 Единственные отрадные минуты выпадают лишь тогда, когда в одиночестве я сижу в аэропорту и наслаждаюсь ароматным мандариновым соком и свежими гамбургерами. Иногда в такие моменты на меня нисходит истинная благодать и абсолютная отрешенность от повседневной суеты, и я почти физически ощущаю бескрайние просторы Америки, испытывая полное удовлетворение и душевный покой. Позавчера вечером на меня снизошло это чудесное настроение, когда я сидел в баре мотеля в Портленде, наблюдая в окне сквозь черную завесу дождя проносившиеся мимо огни автомобилей и сверкающую цветную неоновую рекламу. И еще мне всегда доставляет наслаждение разглядывать витрины книжных киосков в аэропортах, и я не премину задержаться перед ними, если даже в запасе у меня всего лишь несколько минут, а руки заняты кипой дешевых изданий в бумажных переплетах. Вчера в аэропорту О'Харе я купил «Разбушевавшегося Господара» Аполлинера – образчик сюрреалистической порнографии – и, в ожидании очередного рейса, с наслаждением погрузился в историю несчастной жизни мелкого прохвоста. И меня внезапно посетило озарение: ведь главное в моей жизни, впрочем, как и в жизни всякого писателя, – умение отвлечься от повседневных будней, держаться в стороне от суеты, даже если для этого потребуется жестокость или нигилизм. Мы не должны быть вовлеченными в жизненную прозу. Между нашим сознанием и окружающим миром существует очень простая зависимость. Окружающий мир несет нас по своему течению, а наш разум, как небольшой двигатель, способен вести утлое суденышко нашей судьбы наперекор течению… или, по крайней мере, удерживать его на месте. Пока двигатель работает, человек сохраняет душевное равновесие, но если мотор заглохнет, то человек уподобляется безвольной щепке, несущейся по воле рока.
 Сегодняшняя лекция прошла успешно. На ней я рассказывал о природе поэзии и мистицизма. После лекции меня окружили с полдюжины студенток, затащили в кафетерий и забросали вопросами. Все они прочли мой «Дневник» (выпущенный американскими издателями под вызывающим названием «Сексуальные записки Джерарда Сорма», что было причиной судебного разбирательства в Бостоне, влетевшего мне в копеечку из моего скромного авторского гонорара). В основном, вопросы студенток касались героя книги Каннингама. Любопытно, что даже несовершенное воспроизведение этой необыкновенной личности в моем «Дневнике» сохранило ее неотразимую привлекательность. Мне бы очень хотелось увидеть Каннингама среди студенток этого американского колледжа: вне всякого сомнения он смог бы подыскать среди них подходящую пару. Но, к сожалению, самый агрессивный сексуальный Портленда мне довелось проводить семинар в окружении молоденьких студенток – передо мной развернулась великолепная панорама прелестных длинных девичьих ног, красота которых подчеркивалась мини-юбками. Но когда эти внешне соблазнительные импульс бесследно утонул бы в море девичьей чистоты и невинности. В университете красотки пригласили меня на ленч, я отчетливо осознал, познакомившись с ними поближе, что американские девушки совершенно не изменились с конца девятнадцатого века – со времен неискушенной девственницы Дейзи Миллер проникновенного психолога Генри Джеймса. Соблазнительные яблоки внешне выглядели весьма привлекательно, но, как оказалось, на деле были просто изготовленными из дерева муляжами.
 Любопытное совпадение. Во время завтрака с Мервином Диллардом, деканом факультета английской филологии местного университета, он поинтересовался, известно ли мне что-нибудь об Эсмонде Донелли. Как выяснилось, Донелли – пресловутый ирландский распутник и повеса – современник Шеридана, бездумно промотавший жизнь, разбрасывая своих бесчисленных незаконнорожденных отпрысков по всему Гэлвею. Часть его переписки с Руссо опубликована в Берне около 1800 года под названием «Лишение девственниц невинности», и его семейство посчитало эту книгу грязной фальшивкой, оскорбляющей достоинство уважаемого рода. Недавно солидное издательство «Гроув Пресс» переиздало эту книгу в Америке с предисловием Мервина Дилларда. Я заверил Дилларда, что, хотя мне довелось жить в Гэлвее в течение семи лет, мне не приходилось ничего слышать о Донелли. Вероятно, он или совершенно забыт, или память о нем сознательно замалчивается его земляками и потомками.
 Когда я вернулся в номер университетского общежития, меня уже ожидала свежая почта, доставленная моим литературным агентом, включая и небольшое письмо, на конверте которого значился обратный адрес издательства «Линден Пресс». Я воспроизвожу здесь это письмо полностью:

  «Линден Пресс», Пятая авеню, 565, Нью-Йорк, 10016, 6 апреля 1969 года 


  Уважаемый мистер Сорм! 
  В последнем выпуске «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» сообщается о том, что вы читаете лекции в Америке. Из интервью с вами мне стало известно, что ваше турне скоро заканчивается, тем не менее, надеюсь, что это письмо вы успеете получить до отъезда из Америки. 
  Я с наслаждением познакомился с вашими «Сексуальными записками», как только они были опубликованы. На днях я вспомнил, что предисловие к этой замечательной книге написано вами в Мойкуллене. В «Мемуарах ирландского распутника», выпускаемых нашим издательством без купюр, Эсмонд Донелли описывает, как он соблазнил двух приемных дочерей священника из Мойкуллена – отца Риордана. 
  Зная о том, что вы хорошо знакомы с этой местностью, хотелось бы предложить вам написать предисловие к нашему изданию. Мы были бы также счастливы заказать вам книгу о Донелли, если у вас появится желание предпринять подобную работу. 
  В случае, если это письмо застанет еще вас в Америке, не сможете ли вы связаться со мной по телефону, чтобы мы встретились и обсудили эти предложения. 
  Надеюсь на скорый ответ. 
  Искренне ваш 

     Говард Флейшер 

 У меня оставался еще в запасе час времени до отъезда в аэропорт, и я позвонил по указанному в письме телефону. Разговор носил довольно дружественный характер, моего собеседника нисколько не смутило то обстоятельство, что до сих пор я ничего не слышал о Донелли. Я сообщил, что буду в Нью-Йорке в следующую пятницу, и мы договорились, что он встретит меня в аэропорту Кеннеди и отвезет к себе домой на Лонг-Айленд. Все эти необычные совпадения, связанные с именем Донелли, произвели па меня большое впечатление. Подобные вещи нередко случаются в жизни. На днях по радиоприемнику в автомобиле я впервые услышал имя русского поэта Ломоносова, а несколько часов спустя это имя попалось мне на глаза в энциклопедии, куда я заглянул в поисках совершенно других сведений. Эти совпадения меня поразили. Я еще более удивился, когда случайно заглянул в университетский книжный магазин и поинтересовался у продавца, нет ли у них чего-нибудь Ломоносова.
 – Вам повезло: как раз вчера мы получили сборник его стихотворений.
 Я купил книжку, прочел предисловие, и сразу же понял, что наткнулся на нового своего героя. Лет десять назад я бы отнесся к этому, как к суеверию. Теперь же я с готовностью подчиняюсь воле этих удивительных совпадений, как предначертанию неизбежной судьбы.




 11 апреля. Аэропорт Уилкиз-Барре


 Утром за десять минут до начала лекции декан факультета английской филологии передал мне корреспонденцию, среди которой было письмо Джима Смита из Сан-Франциско. Он сообщил, что Хельга Нейсе покончила жизнь самоубийством: она выпрыгнула из башни Беркли, каким-то образом ухитрившись забраться за оградительную проволочную сетку, проложенную там для предотвращения подобных несчастных случаев. Я чувствовал себя смертельно усталым, мне было невыносимо скучно, пока это письмо не попало мне в руки. Как только я его прочел, казалось, я пробудился от затянувшегося сна – всю мою скуку и усталость как ветром сдуло.
 Я испытывал смутное чувство вины, хотя для этого не было никаких оснований. С Хельгой меня познакомил Джим на какой-то молодежной вечеринке, где собрались совершенно обнаженные молодые люди, причем, у девушек тела были ярко раскрашены разноцветными красками. Хельга была высокой, стройной, но довольно апатичной блондинкой. Накануне ночью она переспала с Джимом. Мы втроем провели пару часов вместе: ели рыбу с жареным картофелем, распили несколько бокалов вина в «Эдинбургском Замке», пока Джим распространялся об астрологии. Он сказал, что война во Вьетнаме продлится еще, по крайней мере, год, так как звезды сейчас находятся в конфликте. Хельга неожиданно заявила:
 – С чего бы это звездам вмешиваться в человеческую жизнь, ведь она лишена всякого смысла? Все в мире происходит по воле слепого случая.
 Когда я напомнил, что у меня завтра днем лекция в Беркли, она предложила подбросить меня гуда на своем автомобиле.
 На следующее утро она пришла ко мне в отель и сказала, что всю ночь напролет читала мою книгу «Методы и способы самообмана». И в самом деле вид у нее был очень усталый: будто она действительно провела бессонную ночь. Я не люблю обсуждать свои произведения, но я видел, что она находится в крайне возбужденном состоянии, и попытался помочь ей. Более всего меня удивляло и поражало ее глубокое убеждение в том, что жизнь абсолютно бессмысленна. Для нее это – незыблемый постулат, такой же очевидный, как то, что вода – мокрая. Когда же я попытался оспаривать ее тезис о бессмысленности жизни, она возразила, что все это вычитала в моей книге, а именно: человеческие существа не способны быть честными даже перед самими собой, поэтому они смотрят на жизнь, как на игру, а на себя, как на протагонистов; они изобрели различные фантомы, которые назвали религией, философией и т. п., – она привела еще много других аргументов, доказывающих, по ее мнению, бессмысленность жизни. И все это она почерпнула из моей книги. Я попытался ей объяснить, что, с одной стороны, она совершенно правильно интерпретирует мою книгу, но, с другой стороны, она ее до конца не поняла, так как я занимаю разрушительную позицию только для того, чтобы расчистить почву для истинного познания реальной жизни и доказать, что мистические откровения не являются религией или философией, а под ними скрываются реальные ценности. Безнадежным, даже несколько раздраженным тоном она спросила:
 – В таком случае, скажите, что же является в конце концов истинной реальностью?
 Я ответил, что ей не нужно было бы даже спрашивать об этом, потому что она знала бы ответ, если бы внимательно прочла мою книгу. Когда вы испытываете жажду и делаете глоток холодной воды, то именно это ощущение струи свежей воды в вашем горле и есть истинная реальность, что совершенно не одно и то же когда вы просто говорите или думаете об этой воде. Людям только на опыте можно ощутить подобную чувственную (в отличие от физической) реальность. Как раз это я испытал недавно с тем куском домашнего мыла, то же самое происходит со мной каждый год с приходом новой весны. Я чувствую умиротворение, и во мне возникает ощущение реальности окружающего мира, который точно так же воспринимался Вордсвортом, созерцающим Темзу с Вестминстерского моста. И точно так же вы ощущаете глоток свежей, холодной воды в своем горле. Я сказал, что ее ощущение бессмысленности существования – это своего рода жажда истинной реальности, а ее нынешняя душевная опустошенность и отчаяние сродни настоящему голоду или жажде.
 Я прочел лекцию в Беркли, и студенческий совет пригласил меня с Хельгой на ланч. А потом нам предоставили возможность взобраться на часовую башню и рассказали, что за последний год с этой башни совершено уже несколько самоубийств – на одно больше, чем с аналогичной башни в Стэнфорде. Вероятно, тогда и зародилась в ней мысль воспользоваться башней Беркли для самоубийства. Когда мы возвращались на машине в город, всю дорогу она неудержимо болтала. Потом сообщила, что ей нужно сделать кое-какие покупки, и попросила меня пойти с ней по магазинам. Я твердо сказал, что слишком устал и нуждаюсь в отдыхе, но пригласил ее отужинать со мной позже в «Китайском городе». В номере я почитал немного Гельдерлина и подремал до семи вечера. Она пришла ко мне в отель около восьми. Мы выпили немного вина в номере, а потом пошли в «Китайский город». Она сообщила, что провела остаток дни, гуляя среди доков, и мне стало понятно, почему она выглядела такой усталой и измотанной. Мы выпили калифорнийского вина, закусили мясом, и мне показалось, что она слегка расслабилась. Она начала делиться со мной своими проблемами, рассказала о своей жизни, о своем бывшем муже – гомосексуалисте, которого ей так и не удалось «перевоспитать», о своих случайных связях с другими мужчинами: она не могла устоять перед творческими людьми – поэтами, артистами, художниками или философами. Я начал осознавать истинные проблемы Хельги: лень, безделье, безволие, поиски приключений, тщетное ожидание того, что вдруг перед ней явится пророк и вмиг разрешит все мучившие ее вопросы. Когда мы заканчивали вторую бутылку «Алмедана», она стала проявлять ко мне повышенный интерес. Она призналась, что хотела еще в январе познакомиться со мной, когда я впервые приехал сюда. Она заверяла меня, что ей ничего от меня не нужно, кроме дружбы, ей просто хотелось бы иногда со мной переписываться, делиться своими проблемами и т. п. Я заверил ее, что постараюсь быть ей полезным.
 – Я не собираюсь спать с вами, у меня есть с кем заниматься любовью, – сказала она.
 Меньше всего мне хотелось бы переспать с ней, подумал я. Накануне вечером она показалась мне довольно привлекательной, и я даже позавидовал втайне Джиму, проведшему с ней ночь. Лет десять назад я обязательно переспал бы с ней, не задумываясь о последствиях. Теперь же мне было совершенно ясно, что она пытается обвести меня вокруг пальца, предлагая мне себя взамен того, что я могу дать ей. Мне не хотелось быть ее должником.
 Мы провели с ней час в книжном магазине «Сити лайтс», поговорили с ее друзьями, а затем перешли дорогу и заглянули в кафе, где выпили еще немного вина. В полночь я твердо сказал, что мне надо идти спать – на следующее утро нужно рано встать, чтобы успеть на поезд в Пало Альто, где у меня лекция. Она ответила, что проводит меня до улицы Саттер, так как хочет подышать свежим воздухом. На углу Саттер я попытался усадить ее в такси, но она заявила, что хотела бы выпить еще чашечку кофе, чтобы немного прийти в себя и протрезветь. Таким образом с большой неохотой я позволил ей войти ко мне в номер (ночной портье – мой друг – ничего не сказал, только сочувственно подмигнул). Не думаю, что она намеревалась меня соблазнить. Она показалась мне такой потерянной и одинокой! Как бы там ни было, я решительно был настроен пресечь любые поползновения с ее стороны затащить меня в постель.
 Она на несколько минут зашла в ванную, пока я готовил кофе. Затем я отправился умываться, а она разлила кофе по чашечкам. В ванной стоял сильный запах ее духов. Когда я вернулся в комнату, она уже лежала навзничь с закрытыми глазами на одной из сдвинутых вместе постелей. Лицо у нее выглядело бледным. Я спросил, как она себя чувствует, и Хельга ответила, что ей плохо, но она немного передохнет и через минуту все будет в порядке. Я поставил чашечку кофе рядом с постелью. Она благодарно протянула руку и погладила мою ладонь. Потом попросила:
 – Пожалуйста, поцелуй меня… один только раз.
 Я по-прежнему пытался выдержать покровительственный, отцовский тон, погладил ее по голове и сказал:
 – Конечно же, хорошо.
 И склонился над ней.
 Рот у нее оказался мягким и чувственным, правда, нижняя губа была слегка шершавая и потрескавшаяся. Поцелуй меня взволновал – он подействовал подобно глотку свежей воды, о котором я недавно упоминал. Хельга издала легкий стон и продолжала лежать совершенно отрешенная и пассивная. Когда я попытался отстраниться от нее, она снова чуть слышно застонала – легкий звук исходил из глубины ее горла. Я сидел в очень неудобной позе – у меня заболела шея, и я закинул колено на край постели. Внезапно она задышала глубоко и ровно, как будто почувствовала облегчение, а ее ладонь, как бы случайно, коснулась моих брюк. Я мгновенно среагировал на это легкое прикосновение. Меня весь день мучило любопытство: что у нее под юбкой – чулки или колготки? Я понял, это мой последний шанс: если она носит колготки или у нее под трусиками пояс, то я немного помедлю ради вежливости, а затем предложу ей выпить чашечку кофе. Если нет… Ее бедра сразу же раскрылись, как только я коснулся ее колена, а затем моя ладонь двинулась вверх и достигла края чулка, где начиналась гладкая кожа бедра, затем – еще выше… и моя рука нащупала ее пах, и я обнаружил, что на ней нет трусиков. Вероятно, она оставила их в ванной. Она уже успела расстегнуть мне ширинку и обхватила рукой мой напряженный пенис. Затем я ощутил, как она сделала легкое движение навстречу моей ладони, лежавшей у нее между ног. Мне уже было все равно. Через мгновение я вошел в нее. Должен признать, я испытал острое наслаждение, чисто физическое – это было просто совокупление – мужчины и женщины вообще, безотносительно к их личностям. Она заключила меня в свои горячие объятия. Миг наслаждения был кратким. Оба мы так возбудились, что достигли оргазма одновременно через несколько секунд. Я немного задержался в ней и посмотрел ей прямо в глаза: она выглядела спокойной и умиротворенной. Она предложила:
 – Давай разденемся и ляжем в постель.
 Предложение выглядело разумным. Мы так и поступили. Но остаток ночи прошел далеко не благоразумно. Она получила от меня все, что хотела, а я получил то, чего так тщетно пытался избежать. Меня особенно поразило то, что она начисто была лишена способности любить. Она испытывала чисто сексуальное наслаждение совершенно отрешенно – такое мне приходилось наблюдать крайне редко, что, впрочем, лишний раз доказывает: не все развратные женщины обязательно фригидны. В паузах между совокуплениями она охотно обсуждала разные проблемы, касающиеся моей жизни, психологии, лекций и т. п. Мы вынуждены были разговаривать шепотом, чтобы не потревожить соседей в других комнатах.
 На следующее утро, сидя в поезде, я на чем свет стоит проклинал себя за то, что не захватил с собой путевого дневника, так как у меня возникла внезапно потребность срочно записать очень важные мысли, только теперь пришедшие мне в голову. Я не собирался ложиться в постель с Хельгой, так как наперед знал, что ничего хорошего от этого свидания у нас с ней не останется в памяти – у нас с ней пет будущего. Вот почему я получаю такое наслаждение от Дианы, хотя женат на ней уже семь лет. Уже довольно долгое время я все пытаюсь осмыслить причины сексуального влечения. Почему же все-таки мужчина так жаждет всунуть свой вставший пенис в женщину? Должно же быть этому какое-то объяснение! Утверждать, что это просто инстинкт, – значит не сказать ничего. Когда Мопси была еще совсем грудным младенцем, мне было чрезвычайно любопытно понять, почему она сосет большой палец и одновременно держится за левое ухо. Затем я обратил внимание, что эта же привычка присуща и другим младенцам. Вероятно, она связана с кормлением материнской грудью: когда ребенок припадает к одному соску, то он автоматически тянется ручкой к другому, за который он принимает свое ухо.
 Хельга рассказала мне любопытную историю. Она поступила в колледж очень скромной и благовоспитанной юной девушкой со Среднего Запада, придерживающейся строгих правил насчет добрачных сексуальных связей: мать ей постоянно твердила, что муж всегда сможет определить наверняка, взял ли он жену девственницей, и если она не окажется таковой, то тот ее обязательно бросит. С полгода она гуляла с разными парнями, позволяя им только невинные нежности, но немедленно пресекала их поползновения, когда они пытались посягнуть на ее девственность и снять с нее трусики. В начале выпускного года она подружилась с девушкой, сумевшей решить свои сексуальные проблемы с помощью искусственного влагалища. Это нехитрое приспособление привязывалось вокруг поясницы специальным пояском и походило на резиновую трубочку, крепившуюся на месте лобка и имевшую удлиненное входное отверстие, которое предварительно обязательно смазывалось оливковым маслом для лучшей имитации верхних губ женских гениталий. Хельга призналась, что не очень-то верила в действенность и практическую пользу этого устройства в решении своих сексуальных проблем: ее парень предупредил, что если она ему не отдастся, то он ее бросит. Тем не менее она использовало это средство, заняв его у подруги. К ее несказанному удивлению и облегчению, ее дружок совсем ничего не имел против такого соития. Они спали вместе в мотелях по уикендам. Правда, она настояла на том, что не будет снимать трусики на тот случай, если парень не сдержится и захочет проникнуть дальше положенных ему границ. Но, как она заверила, тот даже не предпринимал попытки перейти на нормальный половой акт, и она вполне была удовлетворена: он доводил ее до оргазма, лаская после того, как кончал сам. Затем она использовала это же самое приспособление еще с двумя другими дружками, убежденная, что сумела сохранить полностью свою девственность, пока однажды ночью не сняла сама это искусственное устройство и не попросила парня заняться с ней нормальной любовью.
 Я вспомнил, что Диана также рассказывала мне нечто подобное о своих ранних сексуальных опытах. Однажды она поссорилась со своим парнем и, назло ему, переспала с совершенно незнакомым мужчиной, которого она впервые встретила накануне в полдень. Перед тем, как войти к нему в спальню, она предупредила, что девственница и хотела бы остаться таковой после ночи с ним. Тот без колебаний согласился на это условие, и они провели всю ночь до самого рассвета, нежно лаская друг друга, но избегая действительного соития.
 Я внезапно осознал, что у меня в руках очень важный ключ к волнующей меня сексуальной проблеме. Понятно, почему тот мужчина охотно согласился на предложение Дианы. Перед ним стояла хорошенькая девушка с изящной стройной фигуркой и скромными манерами. Он жаждал познать ее. Она была для него подобна музейному экспонату с табличкой: «Не прикасаться!» У Мопассана есть рассказ о сбежавшем из тюрьмы преступнике, принявшем обличье девушки-служанки. Этот оборотень несколько месяцев помогал прекрасной женщине одеваться и раздеваться. Именно так мечтает каждый мужчина познать женщину, сидящую напротив него в метро или стоящую у прилавка фешенебельного магазина. Действительное же проникновение в ее влагалище играет для него самую незначительную роль – только как символ ее окончательной капитуляции. Он может просто глазеть на нее и воображать про себя: «Я ее поимел». Но действительно обладает ею в полной мере только тогда, когда проведет ночь в ее комнате, увидит, как она снимает с себя одежды, почувствует, как его руки нежно прикасаются к самым интимным частям ее тела, ощутит ее руки на своем теле, понаблюдает, как она одевается, причесывает волосы, накладывает на лицо косметику, узнает, какую зубную пасту она предпочитает. Сильное желание мужчиной-самцом женщины – это на самом деле жажда познать ее женственность… незнакомую, непознанную женственность, ее женскую сущность… все то, что ее окружает.
 Меня всегда восхищал рассказ Клейста о маркизе фон О…, где повествуется о том, как русские солдаты захватили город и завладели юной графиней, пытаясь ее изнасиловать. Ее спас русский офицер. От перенесенного потрясения она потеряла сознание. Несколько месяцев спустя, к своему несказанному удивлению, она обнаружила, что забеременела, но была так уверена в своей невинности, что поместила в газетах объявление о поисках отца будущего ребенка. В конце концов, настоящий отец дал о себе знать. Им оказался тот самый молодой офицер – ее спаситель. У Клейста хватило мудрости завершить рассказ счастливым концом, большинство романтиков заставило бы ее совершить самоубийство из-за свалившегося на ее голову позора, а офицера – постричься в монахи из-за угрызений совести. Гете безоговорочно вынес суровый приговор рассказу Клейста, заявив, что он слишком абсурден, чтобы быть правдивым. Это безусловно свидетельствует о том, что Клейст гораздо глубже понимал человеческую природу, чем Гете – по крайней мере, что касается секса. Нельзя бездоказательно клеймить молодого офицера негодяем и распутником. Он спас героиню в духе благороднейших традиций рыцарей «Круглого стола». Когда она упала в обморок, он осторожно уложил ее на диван. Она лежала неподвижная и спокойная, будто спала. Его охватило любопытство, как же выглядит нижняя часть ее тела без одежды. Тем более, он знал, что сделать это очень просто: достаточно только задрать ей юбку до пояса, и она предстанет перед ним совершенно обнаженной – в те времена еще не знали трусиков. Он сделал это осторожно, боясь, как бы она не пришла в себя, скользнул рукой между бедрами и раздвинул ей ноги. Затем ему уже было все равно – проснется она или нет. Внезапно для него стало самым важным поскорее стянуть с себя тугие рейтузы и слить воедино их обнаженные тела. Он так и поступил и с удивлением обнаружил, что легко, без труда, сразу же проник в нее, мгновенно испытав оргазм. Пристыженный, он отпрянул от нее, ожидая, что прекрасная графиня зашевелится, но та продолжала лежать спокойно и неподвижно. Он быстренько привел в порядок ее одежду, затем поступил так же со своей (именно в такой последовательности), затем вышел и принес воды. Когда он вернулся, графиня уже сидела на диване и принялась горячо благодарить своего спасителя. Весь вопрос в том, подозревала ли она, что незнакомец лишил ее девственности, или нет. Но она была так потрясена случившимся, что ничего не заметила… Да, Клейст прекрасно понимал, что доведенное до крайности, возбужденное мужское любопытство, в неудержимом стремлении познать женщину, – как сухая почва, жаждущая влаги. Гете также кое-что понимал в этом. Что же еще, как не распаленное мужское любопытство, заставило Фауста соблазнить Маргариту? Она ведь была всего лишь простая крестьянская девушка, к тому же, не обладающая слишком броской красотой. И если бы он был для нее всего лишь доктором, то испытывал бы к ней исключительно отцовские чувства. Но она отличалась от него, он даже толком не представлял, что обычно носят крестьянские девушки под воскресными нарядами, а ему очень хотелось узнать это.
 То же произошло и со мной, поэтому на следующее утро я чувствовал относительное безразличие к Хельге. Она после той ночи уже полностью раскрыла себя, у нее уже не было тайн, возбуждающих мое мужское любопытство: я увидел ее поражение, ее лень, ее жажду внимания и утешения. И я вновь обрел былую уверенность в себе. До этого одна лишь вещь зацепила мое любопытство: носила ли она чулки или колготки. Когда я вошел в нее первый раз – это был естественный секс, такого рода секс хорошо знаком животным во время совокупления. После этого наше сознание освободилось от сексуального влечения…
 После той встречи она написала мне дважды: в первый раз она сообщила о своей новой связи с пожилым директором какой-то компании, а во второй раз рассказала о том, что обручилась с молоденьким студентом в штате Сан-Франциско. Она умерла, и я не успел ответить на второе письмо.
 Известие о ее смерти подействовало на меня, как удар, мгновенно вернувший меня в действительность. Я вдруг осознал, что усталость от лекционного турне – обманчивая. Она – результат той самой непрочности контакта с реальной действительностью. Этот отрыв от действительности и послужил причиной ее самоубийства. Наша последняя встреча – в тот же день ночным рейсом я вылетал в Сан-Франциско – произошла на квартире Джима Смита. Она поставила на проигрыватель пластинку. Но мы не услышали музыки – повисла напряженная тишина. Джим проверил громкоговорители, приложив к ним поочередно ухо, затем внимательно изучил иглу – проверил, не запылилась ли она. Ничего не обнаружил. Тогда я высказал предположение, что звукосниматель завис над пластинкой из-за неисправности устройства, охраняющего поверхность пластинки от царапин. Джим встал на четвереньки, внимательно все осмотрел и заявил, что все в порядке: игла доходит до поверхности пластинки. Тем не менее, на всякий случай, потрогал пневматическое устройство руками… и сразу же вся комната заполнилась музыкой. Он опустил иглу на какие-то ничтожные доли дюйма – зазор между пластинкой и иглой был таким мизерным, что его невозможно было заметить невооруженным глазом. Но сколь же заметными были его последствия!
 Больше всего меня поражает разрыв между разумом и действительностью. Чрезмерная скука расширяет его, точно так же воздействует и усталость. Этот разрыв может быть и совсем незначительным, но, несмотря на все наши целеустремленные усилия, мы не можем достигнуть контакта с реальностью. И вдруг неожиданное потрясение наполняет все наше существо музыкой, и мы начинаем сознавать, что этого контакта раньше не было. Мы обманывались. Мы; находились в собственном вакууме, медленно душившем нас до смерти.




 Позже. Во время перелета в Нью-Йорк


 Я должен быть благодарен Хельге: ее смерть вывела меня внезапно из состояния безволия, в которое я позволил себе погрузиться, отдавшись течению обстоятельств. Человеческие существа подобны автомобильным шинам: чтобы достигнуть наилучшего результата, нужно постоянно сохранять их накачанными. Если шина спустила, а вы едете со скоростью несколько миль в час, то вы ее окончательно погубите. То же самое происходит и с вами, если ваша воля ослаблена. За последнюю неделю я допустил, чтобы моя воля ослабла, и еще удивляюсь, почему я так измотан.
 Де Сад утверждал, что все люди – садисты, ибо даже самые добродетельные и милосердные испытывают какое-то странное удовлетворение, размышляя над бедами и несчастьями ближних. Он прав, но все это не имеет ничего общего с садизмом: по какой-то необъяснимой причине скука принуждает нас терять всякое чувство реальности. На первый взгляд, вполне можно допустить, что человек, спасенный из палатки на Южном Полюсе, на всю оставшуюся жизнь застрахован от скуки, так как в любой момент жизни он воспринимает все, что с ним происходит, как должное – ему достаточно вспомнить, как близок он был к смерти, и любые обстоятельства покажутся ему просто замечательными, независимо от того, насколько они безрадостны и унылы. На самом же деле, – такой человек способен испытывать точно такую же скуку, как и тот, кто всю жизнь проработал на одной и той же ферме, – если даже не большую. Несчастья других иногда пробуждают нас от наших снов и фантазий.
 Меня поражает способность человеческой натуры допускать существование скуки. Преодолейте ее – и вы станете суперменом.




 Суббота. 12 апреля. Грейт-Нек, Лонг-Айленд


 Утомительная работа мешает исполнению добрых намерений. Я прибыл в аэропорт Кеннеди вчера поздно вечером. Меня встретил Говард Флейшер – американизированный итальянец, невысокий, переполненный жизненной энергией и энтузиазмом – и доставил на своей машине к себе домой – в великолепный особняк на вершине утеса, купленный по случаю (как он сам рассказал) у вдовы известного мафиози, которого застрелили специалисты по заказным убийствам из фирмы «Мердер инкорпорейтид». Флейшер обладал такими обходительными манерами, что невозможно было его не полюбить; ведь у нас оказалось так много общих интересов… Я все ждал, что он вот-вот обнимет меня за плечи и станет обращаться ко мне просто «парень». Вероятно, он занимался более существенными делами, связанными с теневой экономикой: издательство «Линден Пресс», по-моему, – не основной его бизнес, а существует только для «отмывания» больших денег, добытых в обход законов. По дороге он на полном серьезе торжественно заявил, что, по его глубокому убеждению, мой «Сексуальный дневник» – совсем не порнография, а я талантливый и искренний писатель со своими оригинальными идеями… Я слегка поморщился.
 Наконец, в половине двенадцатого мы добрались до его дома. Дверь открыла удивительно броская красавица-негритянка, которую он представил своей секретаршей. В комнате нас встретила еще одна молоденькая девушка Беверли, которая показалась мне менее элегантно и модно одетой по сравнению со своей компаньонкой. Она жила здесь вместе с Сарой (так звали негритянку) и училась в частной школе по подготовке секретарш. Девушки подали нам превосходный холодный ужин, где, кроме прочего, имелись такие деликатесы, как крабы и омары. Когда я насытился и выпил пару бокалов пива, я проникся большей симпатией к хозяину, но глаза у меня уже с трудом открывались от смертельной усталости. А Говард (он сам настоял, чтобы мы сразу же перешли на имена), наоборот, еще более разошелся после полуночи, оживленно обсуждая самые разные темы. Он говорил о новой свободе в литературе, о студенческих волнениях в университетских городках, утверждал что необходимо идти навстречу вкусам молодого поколения, которое жаждет новых идей, большей свободы выражения, откровенного разговора без запретных тем. Я пытался разобраться, что же он конкретно имеет в виду под новыми идеями и большей свободой выражения, но насколько я смог понять, он, прежде всего, имел в виду свободу выражения воинственных, агрессивных идей без всяких ограничений, ратовал за откровенную порнографию в искусстве.
 Он рассказал содержание пьесы, постановку которой намеревался финансировать в одном из внебродвейских театров. Молодая девушка приводит к себе домой пьяного футболиста после матча между студенческими командами, и тот силком затаскивает ее в постель и насилует. Он трахает эту девицу на протяжении всей пьесы, а в это время крупным планом показывается ее лицо, искаженное страстью, на специальном экране, укрепленном на задней стене сцены. В своем воображении она перебирает всех мужчин, которым она отдала бы предпочтение, чтобы они лишили ее девственности, начиная с родного отца. Пьеса представляет собой серию феерических сцен из ее фантазий, и героиня постепенно становится все более одинокой, и ее все бросают, а к концу пьесы от нее уходит последний любовник. По окончании каждой подобной сцены насилия лицо девушки на экране искажается в конвульсиях страсти. Каждый эпизод начинается с появления очередного насильника таким, каким он предстает в реальной жизни – сдержанным, вежливым, предупредительным, а уже потом в своем воображении героиня разворачивает очередную сцену насилия, которая заканчивается в постели. К концу пьесы совершенно изможденный футболист сползает с нее полностью опустошенный и, тяжело дыша, произносит:
 – Прости, я больше не могу.
 Она поднимается во весь рост, одергивает пеньюар, обрисовывающий ее соблазнительную фигуру, и презрительно бросает:
 – Слабак!
 Две подружки решили, что это просто замечательная пьеса, и я сделал вид, что мне тоже понравилась эта галиматья. Наконец, когда уже было три часа ночи, он проводил меня в отведенную мне, спальню, а когда выходил из комнаты, заговорщически подмигнул, указав на соседнюю дверь:
 – Беверли там, если она вам понадобится.
 Я пробормотал что-то невнятное, поблагодарил его и вскоре погрузился в глубокий сон. Уже засыпая, я вспомнил, что забыл позвонить Диане в Нью-Хевен.
 Около девяти утра меня разбудила Беверли, принесшая мне в постель завтрак. Она поинтересовалась, как мне спалось, и мне послышались иронические интонации в ее голосе. А на вид она такая скромница! Я был в подавленном настроении. Послушав вчера ночью в течение трех часов Говарда, я пришел в такое угнетенное состояние, что меня охватило нетерпение как можно скорее покинуть этот гостеприимный дом. Я хотел крикнуть: «Оставьте меня в покое! Меня тошнит от вас, я вас просто ненавижу!» Не думаю, чтобы они особенно оскорбились. Вероятно, он бы сказал: «Успокойтесь. Напрасно вы так говорите. Вы ведь совсем так не думаете», – и продолжал бы заговаривать мне зубы в своей обычной манере – скороговоркой, когда слова налезают друг на друга.
 Он зашел, когда я все еще ел в постели прекрасный английский завтрак, состоящий из яиц, бекона и мармелада, и передал мне рукопись книги Донелли. В ней было всего шестьдесят страниц. Я поинтересовался, а где же остальная часть книги. И он несколько сбивчиво пробормотал:
 – Гм… Видите ли… В этом-то вся проблема.
 После еще одного получаса его многословных объяснений и уверений в том, что он всегда рассчитывает на своих друзей, я начал кое-что понимать. Присовокупив свои соображения по поводу вчерашнего разговора, я представил себе его истинные намерения. Он завидует издательству «Гроув Пресс» потому, что оно первым выпустило в свет произведения де Сада и книгу «Моя тайная жизнь», когда никто даже не помышлял об этом. Но он задумал еще более успешную акцию: он переплюнет своих конкурентов и опубликует все книги, упомянутые в «Библиографии запрещенных произведений» Эшби. Он начал с перевода откровений брата Ахазиуса из Дюрена, капуцинского монаха, который возглавлял религиозную общину, где истязал и совращал своих сподвижниц-женщин. Говард показал мне рукопись перевода, и я понял, что это действительно одна из тех книг, которые прочитываются как бы на одном дыхании, и успех этому изданию гарантирован. Он также заключил договор на подготовку книги под названием «Скандальные священники», хотя он не раскрыл, откуда черпал для нее материал.
 В конце концов мы пришли к соглашению. Он заплатит мне 5 тысяч долларов за мою экспедицию по Мойкуллену и Балликахану (родным местам Донелли), в эту же сумму входит и гонорар за мое предисловие. Если я смогу собрать больше материала для книги, т. е. если я обнаружу какие-либо дополнительные рукописи Донелли или сфабрикую их сам, то он выплатит мне еще 10 тысяч долларов. Ему было явно безразлично, найду ли я оригинальные материалы Донелли или напишу их сам. Он сослался на известный факт, когда Алекс Троччи сам сочинил пятый том эпопеи Фрэнка Хэрриса «Моя жизнь и любовницы», а потом издал эту же книгу под своим именем. Главное, чтобы я смог выдержать удар критиков и был готов взять вину на себя, если вообще поднимется шум по этому поводу.
 Перспектива заполучить такую огромную сумму денег весьма соблазнительна. Мне крупно повезет, если я сумею заработать хотя бы 500 долларов за нынешнее изнурительное лекционное турне по Америке. Я сказал Флейшеру, что подумаю над его предложением, и он оставил рукопись у меня. Все утро я провалялся в постели, настроение у меня еще больше ухудшалось по мере того, как я знакомился с рукописью Донелли. Я не мог понять, как ему удавалось поддерживать дружбу с такими выдающимися личностями, как Шеридан или Руссо. Лично мне он представлялся просто гнусным негодяем. Более того, я подозреваю, что он – обыкновенный лжец. Все женщины, которых он совратил, начиная с родной сестры и ее горничной, казались мне плодом его грязных фантазий, которые он хотел, но не смог воплотить в жизнь. Угнетало однообразие описаний. Все его жертвы начинали с одной и той же фразы: «Фи! Как не стыдно!». После того, как он вставлял свои пальцы в «коралловую раковину», все они начинали глубоко дышать, а их бедра «как бы нехотя раскрывались». Затем он шел напролом прямо к цели, пока они не начинали стонать от страсти. Или Флейшер больший дурак, чем кажется, или он бессовестный мошенник, прекрасно знающий, что занимается фальсификацией, и на все тонкости, на угрызения совести или моральные нормы ему наплевать.
 Он снова пришел ко мне и сообщил, что к ленчу придут гости. Это было уже последней каплей, переполнившей чашу моего терпения – только гостей мне не хватало для полного счастья! Я пошел в ванную и включил душ. Внезапно я почувствовал сильное головокружение и, чтобы не упасть, прислонился к стойкам душа, на которых висела перегородка. Я присел на сиденье унитаза и бессмысленно уставился на цветной резиновый коврик, почувствовав, как волны депрессии тонкими струйками стекают по мне. Я подумал о Хельге… в то последнее утро, когда она присела на постели, натягивая чулки, и сказала:
 – Я рада, что мы с тобой переспали. Нужно брать от жизни как можно больше удовольствий.
 Она больше ничего не добавила, но я ее хорошо понимал. Она имела в виду, что жизнь – бессмысленна. Мы легли в постель, трахнулись, как животные, переспали и снова встали, но мы остались незнакомцами, чуждые друг другу, слишком честные, чтобы иметь иллюзии насчет любви и нежности – отчужденные друг от друга и от всего мира. И внезапно мне захотелось все ей объяснить. Мне хотелось сказать ей, что мир кажется бессмысленным, потому что спит ее подсознание. Когда мы счастливы, то пузырьки счастья все время всплывают из подсознания – дорогие воспоминания, запахи, места… Когда мы измотаны, подсознание выключается, и в результате нами овладевает такое состояние, которое Сартр определяет словом «тошнота». Окружающие вещи выступают перед нами без подсветки значением, исходящей из нижних слоев сознания. Святой Августин утверждает: «Что такое время? Когда я не задаю себе этого вопроса, я знаю ответ». Совершенно справедливое утверждение. Обособление какой-либо вещи в сознании лишает ее истинного смысла. Тот факт, что сознание видит мир бессмысленным, ни о чем не говорит. Сознанию недоступен смысл, оно существует для того, чтобы познавать объекты. Но как я мог объяснить все это девушке, которая находится в состоянии полного нервного истощения? Если ее вывести из него, можно было бы предпринять попытку и постараться все ей разъяснить. Но она даже не попыталась бы понять, потому что убеждена в том, что мир бессмыслен и все наши усилия постичь его безнадежны. Она оказалась в магическом круге.
 Я решил не повторять ее ошибки, сбросить с себя сеть, в которую попался, выпутаться из этой ловушки: встал под горячий душ и стал думать о том, что скоро увижу Диану, а через десять дней вылечу через океан к себе домой…
 Как я и предполагал заранее, ленч оказался отвратительным. Собрались за столом только богатые соседи, и Флейшер пригласил их именно потому, что они богатые. Мне пришло в голову: как часто подобное происходит в Америке – сплошь и рядом люди пьют и разговаривают, но между ними нет ничего общего, они ничем не связаны друг с другом. И я снова погрузился в состояние раздраженной депрессии. Я считал, что Флейшер не имел никакого права напускать на меня этих проклятых зануд – толстых бизнесменов и их самодовольных жен, я не обязан выслушивать их глупую болтовню и загородной вилле, которую они только что купили во Флориде или на полуострове Карме. Беверли сидела в другом конце гостиной с упитанным молодым бизнесменом, жена которого уехала куда-то на уикенд. Это еще больше вывело меня из себя: я знал, что Беверли предназначалась мне, даже если я и не желаю спать с ней. Мне хотелось, чтобы инициатива исходила от меня.
 Я вышел на террасу к бассейну с подогретой водой и стал задумчиво смотреть на узкий залив, ведущий к Коннектикуту. Воздух был теплым и мягким. Внезапно я решил, что скажу Флейшеру: я не желаю связываться с этой проклятой книгой, я отказываюсь писать даже предисловие к ней, иначе я запятнаю свою честь и совесть, потому что Донелли глубоко ненавистен мне как грязный и порочный зануда. Я собрался уехать сразу же после ленча, чтобы успеть на дневной автобус в Нью-Хевен…
 Только было я уже собрался пойти и все это выложить Флейшеру, как на террасе показалась Беверли, принесшая тарелку с копченой семгой и пивом. Она сказала:
 – У тебя скучный вид.
 И я ответил довольно сердито, будто в чем-то обвиняя ее:
 – Да, меня тошнит от всей этой мерзости. Затем я выпалил, что уезжаю сразу же после ленча. Ее заинтересованная реакция удивила меня.
 Она сказала:
 – Нет, ты не должен этого делать. Подожди, пока остальные не разъедутся.
 Ее внимание польстило мне, и я пообещал не уезжать. Пять минут спустя на террасу вышел Говард и спросил, почему я оставил гостей, не заболел ли я. Я ответил, что со мной все в порядке и что я собираюсь вскоре уехать. Он также забеспокоился и поспешил в гостиную.
 Я съел семгу, немного холодного мяса и поднялся к себе в комнату. Я сидел на постели и читал рукопись Донелли, когда вошла Беверли. Она выглядела неуверенной в себе и слегка растерянной.
 – Я принесла пироги с клюквой.
 Я поблагодарил ее, и она присела ко мне на постель. Она сказала:
 – Говард просил, чтобы я заставила тебя не уезжать.
 – Вот как! А зачем?
 Она поколебалась и призналась:
 – Это для меня многое значит. Я хочу, чтобы ты остался.
 – Зачем? – переспросил я, еще более заинтригованный и удивленный.
 Она смущенно стала бормотать насчет того, что ей нужно учиться еще год на секретаршу, чтобы потом получить хорошо оплачиваемую работу, и до меня постепенно стало доходить, что Флейшер оплачивал ее учебу, а взамен она была обязана «развлекать» его гостей – нужных ему людей, таких, как я. Все совпадало с моими наблюдениями: Сара была секретаршей Флейшера и его любовницей, а Беверли жила вместе с Сарой… Затем я понял, что Флейшер рассердился на нее за то, что она не переспала со мной прошлой ночью. Я сказал:
 – Но разве ты не объяснила ему, что я крепко спал?
 – Да, я знаю. Я заглядывала к тебе вчера ночью, – подтвердила она.
 Я смущенно жевал клюкву – хотя мне не очень хотелось, – чтобы скрыть свое замешательство. Я оказался в глупой ситуации: не мог же я ей предложить: «Прекрасно. Так в чем же дело? Снимай платье и мы восполним потерянное время».
 Я сказал:
 – Ну… объясни Говарду, что меня ждут жена и дочь в Нью-Хевене.
 С несчастным видом она растерянно произнесла:
 – Да, я знаю.
 Я спросил:
 – Не понимаю, какая разница – пересплю я с тобой или нет?
 Хотя, честно говоря, я догадывался, в чем дело: Флейшер из тех людей, которые добиваются своего любой ценой. Он прочел мою книгу и решил, что я именно тот человек, который ему необходим, чтобы придать книге Донелли респектабельный имидж. А если я проведу уикенд у него в доме, да еще с девушкой, которую он мне подсунул, тогда я попаду в определенную зависимость от него и буду чувствовать себя его должником. Я сказал:
 – Понимаешь, я не думаю, что смогу принять предложение Флейшера. Эта книга – не просто глупая и плоская порнография. Это плохо написанная порнография. Она неубедительна.
 В качестве доказательства я прочел ей эпизод, где герой залезает в постель к сестре, узнает, что у нее менструация, и несмотря на это лишает ее невинности.
 – Ирландская девушка в 1780 году не позволила бы никому, даже родному брату, узнать, что у нее менструация.
 Тем не менее, я ощутил, что чтение этого эпизода вслух вызвало возбуждение у меня в паху, помимо моей воли оно достигло такой степени, что мне стало затруднительно ходить по комнате. Чтобы скрыть это от Беверли, я вынужден был присесть на довольно широкий подоконник. Она возразила, что манеры в восемнадцатом столетии были более раскрепощенными, а Донелли, конечно же, малоопытный писатель, который прошел мимо важных этапов в совращении девушки. Я сказал:
 – Прекрасно. А что ты скажешь об этом эпизоде?
 Я обратился к сцене, где описывается, как он совращает школьную подругу своей сестры. Беверли прижалась к моему плечу и ее грудь уперлась в мою руку. В сцене говорится о том, как девушка стоит рядом с героем, а он расстегивает ей корсет и начинает ласкать кончики ее грудей, затем вставляет пальцы в «коралловую раковину». Все кончается тем, что они трахаются в позе, когда она оседлала его, а ноги ее раскинуты в стороны у него на коленях. Я заметил, что все это мне кажется нелепым и абсурдным, но голос мой звучал напряженно и хрипло. Сочетание порнографии и реальной груди девушки, тесно прижимающейся ко мне, возбудило меня еще больше, и Беверли заметила бы это, если бы на коленях у меня не лежала рукопись. На ней была ниспадающая, свободная кофточка из пушистой розовой шерсти, очень хорошо сочетающаяся с ее золотистой кожей. Когда я закончил читать, она смочила слюной указательный пальчик, обняла меня и засунула его нежно прямо в мое ухо. Не знаю, где она освоила этот прием, но подействовал он потрясающе. Она сразу же стала хозяйкой положения и осознавала это: неловкость исчезла, я потянулся к ней, спустил кофточку ниже плеч, затем ослабил бюстгальтер, представляющий собой крошечный кусочек кружевной материи. Приподнятые кверху нежные груди оказалась снаружи, оба соска ярко набухли розовыми ягодками. Я поочередно брал их ртом и ласкал кончиком языка. Она скользнула мне на колени, сбросив на пол рукопись, и расстегнула молнию на моих брюках. Мы посидели некоторое время в таком положении, тяжело дыша, и мне захотелось знать, не собирается ли она перейти на постель, но ее пальчики продолжали с утонченным искусством ласкать меня, и мне захотелось остаться на подоконнике, наслаждаясь ее ласками. За ее плечами в окне я мог видеть темные силуэты деревьев на фоне моря, их ветви были покрыты первыми зелеными побегами. Они выглядели удивительно твердыми, как будто сделаны из какого-то черного и серебристого металла. Когда я почувствовал оргазм, деревья накренились и заколыхались, и что-то внутри меня затвердело так, что все вокруг меня стало таким же твердым – твердым и прекрасным, таким прекрасным, каким только и может быть твердое и чистое. Она наклонилась надо мной и вложила свой язычок в мой рот, держа его там, пока я постепенно не успокоился в ее руке. Я дал ей свой носовой платок, и она аккуратно протерла им свои пальчики. Она потянула меня за руку, и мы перешли на постель и просто легли на ней, не снимая одежды. Я уже начал засыпать, когда какой-то легкий скрип заставил меня поднять глаза: в зеркале я увидел отражение открывающейся двери. В комнату заглянул Флейшер, заметил нас и немедленно скрылся. Беверли мирно спала, полуоткрыв рот. Внезапно я почувствовал к ней острую жалость, в основе которой была любовь. Флейшер приказал ей прийти и отдаться мне. Она сделала все возможное, чтобы предоставить мне максимальное наслаждение, самозабвенно, совершенно позабыв о себе, и наилучшее свидетельство тому – мой носовой платок. Я нежно и благодарно поцеловал ее полураскрытые губы, когда она слегка шевельнулась, и нежно коснулся ртом ее лба.
 Когда я спустился вниз, я сказал Флейшеру, что мне необходимо немедленно выезжать, но я принимаю его предложение. Он покровительственно сказал:
 – Конечно, мой мальчик, все прекрасно. И Флейшер одобрительно похлопал меня по плечу.




 Позже


 Эту запись в дневнике я начал в Грейтнек и закончил на автобусной станции в аэропорту Кеннеди. По дороге в Нью-Хевен я вспомнил, что Бергсон нашел ответ, объясняющий чувство бессмысленности жизни у Хельги. В одном из своих эссе он описывает, как эстрадный фокусник – кажется, Хоуден – воспитывал в пятилетнем сыне мгновенную наблюдательность. Мальчику показывали костяшку домино,  но не позволяли считать, точки. Чуть позже его просили вспомнить, сколько точек было на этой костяшке домино, таким образом он вынужден был считать их в своем воображении. Затем ему показывали две костяшки, не предупреждая о том, что он не должен запоминать точек, и снова просили «вообразить» их, воспроизвести в своей памяти, когда их убирали, и вспомнить, сколько на них было точек. Его тренировали делать визуальные фотографии в своей памяти. Позже его проводили вдоль витрин магазина игрушек, позволяя бросить на них взгляд только на секунду, а затем просили написать по памяти сорок или пятьдесят предметов, которые он там увидел и запомнил. Хоуден тренировал сына, чтобы выработать у него «второе зрение». Мальчик обычно выходил на сцену и с минуту рассматривал публику, пока отец представлял его. За этот краткий промежуток времени он «фотографировал» в памяти все видимые предметы – часы на цепочке и т. п. Затем ему завязывали глаза, и по условному сигналу отца определял, кому принадлежат предметы, которые ему передавали из публики. Он, конечно, слышал голос человека, подающего предмет, и мог судить, где тот сидел.
 Бергсон отмечает, что сущность этого метода в том, что мальчику не позволялось считать точки на поверхности домино. Вместо того, чтобы интерпретировать то, что он видел, как поступаем обычно мы в нашем повседневном восприятии, он с помощью верхнего уровня сознания просто «фотографировал» это. Верхний уровень его сознания освобождался таким образом от его чувств, интуиции, суждений и т. п. и мог поэтому «передвигаться» гораздо быстрее, что создавало эффект «блуждающего света».
 Сообразительные молодые люди быстро усваивают этот трюк – особенно, когда зубрят, готовясь к экзаменам. Они учатся разъединять уровни сознания. Но заметьте, это означает, что вы учитесь «фотографировать» факты без их смысла и значения. Если бы меня попросили за несколько секунд запомнить витрину магазина игрушек, то я бы сказал: «В центре витрины – пожарная машина, в том углу – кукла, а игрушечный медвежонок – в противоположном углу…», – т. е. за это короткое время я смог бы запомнить только несколько предметов.
 Запоминание предметов без их смысла и значения легко входит в привычку. Становится трудно воссоединять верхние уровни сознания с инстинктами и чувствами. Как это обычно случается: лошадь отказывается впрягаться в телегу. Вы слоняетесь вокруг, «видя» предметы, лишенные смысла. И вы провозглашаете: «Мир бессмыслен».




 Понедельник, 14 апреля. Чарльстон, Южная Каролина


 Воскресенье, проведенное в обществе Дианы и Мопси, привело мои расстроенные чувства в порядок. Вчера целый день я лелеял счастливую мысль выбросить за ненадобностью весь текст мемуаров Донелли и написать для Флейшера книгу целиком. Но сегодня утром, перед самым отъездом, мне вдруг позвонил Флейшер. Он только что вспомнил, что я собираюсь ехать в Батон-Руж, и хотел бы сообщить мне, что потомок рода Донелли – Монро Донелли – живет в городке под названием Денхам-Спрингс. Я буду там тридцать шесть часов и попытаюсь нанести ему визит.
 Я продолжал думать о Беверли. Не столько о ней, сколько о том, что произошло между нами, что случилось с деревьями, когда я во все глаза смотрел на них. Я все время пытался выразить все это словами. Когда вы в подавленном настроении, все, на что вы не кинете взгляд, выглядит несчастным, кажется связанным с вашим несчастьем, – все становится символом вашего несчастья, подобно серым облакам или падающим осенним листьям… поэтому в момент, когда оргазм охватывает ваше тело, все вокруг становится символом силы и мощи. Это объясняет, почему я так презираю Донелли. Его пресные, безвкусные, вялые, безжизненные оргазмы никуда не ведут:  он никогда даже не предпринял попытки продолжить их к источнику внутри самого себя.
 (Записи следующей недели опущены)




 Понедельник, 21 апреля


 То, что случилось со мной за последние двадцать четыре часа, настолько потрясающе, что я обязан описать все подробно и детально.
 В субботу утром и вечером я читал лекции в государственном университете штата Луизиана – добротные лекции, несмотря на то, что все еще никак не мог стряхнуть с себя накопившуюся усталость. (Но я не слишком обольщаюсь своими лекциями. Я стараюсь всегда помнить замечание маркиза из Галифакса: «Суета преподавания часто подвергает человека искушению забыть о том, что он болван».)
 В воскресенье рано утром, позавтракав в мотеле, я нанял такси, чтобы добраться до Денхам-Спрингс, который находился приблизительно в десяти милях от Батон-Руж (Флейшер разрешил подобные расходы). Я намеренно нанял такси из Денхам-Спрингс, шофером был пожилой негр. Я спросил у него, знает ли он, где живет полковник Донелли. О, конечно же, ответил он, кто же не знает полковника Донелли! Он живет в миле от города. Он поинтересовался, являюсь ли я другом полковника, и я ответил, что никогда в жизни не видел его, но надеюсь застать Донелли дома.
 Шофер заметил:
 – Ну, возможно, он вас к себе впустит, а может быть, и нет. С ним никогда ничего нельзя знать наверняка: неизвестно, что ему может взбрести в голову через минуту.
 Как и большинство американских таксистов, шофер оказался весьма словоохотливым и общительным. За минут двадцать он мне выложил все, что знал о Донелли. Многое из этого мне пришлось не по душе. Полковник Донелли переехал в Луизиану из Мексики сразу же после войны и за бесценок купил землю на окраине городка Денхам-Спрингс. Земля была болотистая и переполненная змеями. Но Донелли нанял технику, осушил этот болотистый участок и начал заниматься фермерством: выращивать рис, сахарный тростник и цитрусовые. Своим работникам он платил хорошо, но и спуску им не давал, драл с них семь шкур. Наемные работники – в основном, негры – жили в деревянных, барачного типа зданиях. Донелли слыл совершенным тираном и одновременно до фанатичности справедливым человеком. Он разрешал споры сам и даже приговаривал к плетям, причем, зачастую, сам же приводил приговор в исполнение. Но насильно никого не держал, каждый был волен уйти, когда вздумается. Донелли жил один, и никогда не спал с женщиной. Его единственным слугой был огромный и угрюмый мексиканец, которого он привез с собой. Ходили слухи, что он избивал слугу – звуки ударов и проклятий иногда доносились из его дома, но слуга никогда не жаловался, умер он от тифа несколько лет назад.
 В 1962 году «Стандарт ойл компани», владевшая большим нефтеперегонным заводом в Батон-Руж, открыла на его земле залежи нефти и предложила купить часть его земли за большую сумму денег. В конце концов Донелли сдал им в аренду этот участок. И хотя у него оставалось еще много пашни для обработки, он бросил заниматься фермерством, распустил своих работников и стал жить полным отшельником, с каждым днем тая на глазах и становясь все более замкнутым и молчаливым. Несколько раз в году он куда-то исчезал – полагали, что он ездит в Новый Орлеан. Один из обитателей Денхам-Спрингс клялся, что встречал его там в местном борделе, но в это мало кто верил.
 Мы находились уже в нескольких милях от Денхам-Спрингс, когда водитель вдруг предложил мне закрыть наглухо окно. Он объяснил, что мы приближаемся к птицефабрике, недавно сгоревшей дотла, и тушки мертвых птиц еще не успели убрать. Мы проехали мимо этого места – от былой птицефабрики остался только остов огромного деревянного сарая. Даже при закрытых окнах в автомобиль проникала удушливая, тошнотворная вонь. Водитель сказал, что в округе в последнее время много пожаров. Бараки работников на ферме Донелли сожжены до основания, так же как и полный зерна амбар.
 Это меня не удивляет. Единственное, что меня действительно поражает в южной части Америки, – это то, что не вся она еще охвачена огнем в середине лета. Хотя еще не было и одиннадцати утра, но весь воздух уже раскалился, как в топке печи.
 Мы проехали маленький сонный городок, где все в это тихое воскресное утро выглядело пустынным и спокойным, затем свернули направо, спустились по узкой дороге, которая вилась вокруг Денхам-Спрингс. Еще полчаса осторожной езды – чтобы сохранить рессоры автомобиля – и мы оказались у просторной фермы, деревянные здания которой выглядели сиротливыми и покинутыми. Я заплатил таксисту и вышел из машины. Он предупредил:
 – Я лучше обожду немного – посмотрю, пустит ли он вас. Он может вас не принять.
 Я пересек широкий пыльный двор и мимо проржавевшего сельскохозяйственного инвентаря направился к основному зданию фермы. Опаршивевший, чесоточный пес рыжей масти сердито зарычал на меня, но не сделал даже попытки встать мне навстречу.
 Не успел я подойти к двери, как она распахнулась. В проходе стоял Донелли. Я узнал его сразу – слишком уж по-европейски выглядел этот импозантный мужчина: такого привычно видеть на старых щитах, рекламирующих чай для плантаторов или походный кофе для туристов: худой, поджарый, загорелый, с выразительным лицом, на котором четко проступал каждый мускул. Он молча наблюдал, как я подходил к двери, затем спросил:
 – Вы мистер Сорм?
 У меня сразу же отлегло на сердце. Я ожидал, что он спросит: «Какого черта вам здесь нужно?». Я подтвердил. Он коротко кивнул и придержал дверь, давая возможность мне войти.
 Комната выглядела пустой и аккуратной, как казенная квартира офицера. Донелли не улыбнулся и не пожал мне руки. Но я повернулся, когда прошел створ двери – он остался стоять снаружи, пока не уехало такси, – и заметил, что он наблюдает за мной  со странным выражением – задумчиво и настороженно, как кот следит за ежом. Он сказал:
 – Не хотите ли чашку чаю?
 Я с искренней благодарностью сказал «да». Он вышел. Я оглядел комнату. Было ясно, что он живет тут один. В комнате стояли походная кровать, неудобное кресло, обычный деревянный стул и небольшой складной походный столик. Пол был голым и чистым. В углу помещалась старая зеленая софа. На стенах развешано полдюжины рисунков и фото графий, на которых изображены в боевой стойке два боксера, прекрасные лошади. Никаких книг нигде я не увидел.
 Донелли вернулся с чаем и тарелкой крекеров с маслом. У меня было чувство, что он изо всех сил старается раскрепоститься, сказать мне что-нибудь ободряющее, вести себя непосредственно, но забыл, как это делается. Наливая мне чай, он поинтересовался, как я доехал. Я ответил, что хорошо. Я сопротивлялся искушению как-то заполнить тягостное молчание, попытаться вывести  его на разговор. Когда я пил чай, который, кстати, был прекрасно заварен, я вспомнил классическое выражение, принадлежащее Гейне: «Молчание – разговор англичан», – и с трудом подавил усмешку. Наконец, я не выдержал и усмехнулся. Донелли бросил на меня удивленный взгляд, и я превратил усмешку в дружескую улыбку:
 – Да, действительно приятно найти настоящего англичанина, заброшенного судьбой в столь отдаленные края.
 Он резко парировал:
 – Я ирландец.
 – Что одно и то же, в сущности, в такой далекой от Великобритании стране, – осторожно заметил я, ожидая, что он сейчас же швырнет в меня чем-нибудь. Но он криво усмехнулся и сказал:
 – Что ж. Возможно, вы правы.
 По какой-то непонятной причине лед недоверия тронулся. Он спросил:
 – Итак, вы живете в Мойкуллене? Где конкретно?
 И я подробно описал ему коттедж, который мы там снимали, и дом, куда мы переехали. Затем он спросил, знаю ли я что-нибудь о деле по убийству девушки, тело которой нашли у подножья скал Мохера два года тому назад. Это была американка, любовник убил ее из-за денег. Я знал рыбака, обнаружившего ее тело, и местного полицейского, вызванного на место происшествия. Лицо жертвы невозможно было узнать, но убийца допустил ошибку, оставив одну деталь одежды на ее теле – черные кружевные трусики, помеченные фирменным ярлыком, что, в конечном счете, привело к опознанию ее личности. Я также побеседовал с инспектором из Дублина, который вел это дело, и он рассказал мне кое-что о методах, которыми он пользовался, чтобы изобличить убийцу. Вся эта полученная из первых рук информация привела в восхищение Донелли, и у меня появилась надежда, что он возможно окажет мне содействие в деле о его предке.
 Ближе к полудню жара стала просто не выносимой. Донелли снял пуловер и сидел за столом в одной распахнутой до пояса рубахе и брюках. Я также снял куртку. Он предложил выпить, и я согласился. Донелли принес бутылку черного рома. Я знал, что у меня нет лекций до четверга, поэтому без колебаний стал пить наравне с ним. Донелли принес еще крекеров с маслом и открыл баночку сардин. После того, как мы выпили за здоровье друг друга, он наконец заговорил об Эсмонде Донелли. Сперва он поинтересовался у меня:
 – Думаю, этот парень из издательства передал вам, что я послал его ко всем чертям?
 – Нет, он мне ничего не сказал.
 Это было вполне в духе Флейшера: предложить мне заехать к Донелли, даже не предупредив, что сам он встретил здесь враждебный прием. Кстати, вполне возможно, это и не так уж плохо: я бы не решился прийти, если бы знал, что он уже здесь побывал.
 Донелли спросил:
 – Вы видели ту рукопись?
 – Да. Она со мной. – Я достал ее из внутреннего кармана куртки. Он жадно схватил ее. Прочтя половину страницы, он отбросил ее прочь и брезгливо поморщился:
 – Как я и предполагал. Подлог. Фальшивка. Просто глупая, пошлая, отвратительная подделка.
 – Вы уверены? – ошеломленно спросил я.
 – Конечно же, я в этом абсолютно убежден. Разве вы не читали «Дневник» Эсмонда?
 – Боюсь, нет. Я даже не подозревал о его существовании. Разве он опубликован?
 – Конечно. Он вышел в Дублине в 1817 году. Он оставил меня на несколько минут одного в комнате. Вернувшись, он небрежно бросил на кровать небольшой томик в кожаном переплете. На обложке значилось: «Дневник Эсмонда Донелли, джентльмена», типография Телфорда, Дублин. Написанное от руки посвящение было адресовано лорду Честерфилду:
  «Милорд, при разных обстоятельствах я часто вспоминаю ваше изречение, что самый неблаговоспитанный мужчина в Европе, если леди выронит веер, не задумываясь, поднимет и передаст его ей; самый воспитанный мужчина в Европе не смог бы поступить в данном случае лучше. Это глубокое суждение о подобии великого и скромного талантов в ограниченных областях действия побудило меня предложить вашей светлости этот скромный томик…» 
 Нет нужды продолжать чтение. Человек, который смог написать эту изящную, утонченную прозу, не мог быть тем слабоумным идиотом, написавшим: «Через несколько секунд мой счастливый болван уже проник внутрь ее девственной ниши, а моя сперма вылилась ей в задницу». Эта цитата передает самую суть стиля рукописи Флейшера. Конечно, нельзя утверждать с полной уверенностью, что один и тот же человек не смог бы написать посвящение лорду Честерфилду и вышеприведенное предложение, но моя интуиция с определенной степенью достоверности подсказывала, что такого просто быть не может. Я сказал:
 – Я понимаю, что вы имеете в виду. Вы полагаете, что стиль личного дневника не может отличаться от стиля путевых заметок?
 – Он отличается также от стиля его неопубликованных дневников.
 – Вы их видели? – я попытался скрыть свое нетерпение.
 – Конечно, – произнес он безразличным тоном и налил себе еще рома. Я с жадностью проглотил дюжину сардин с крекером перед тем, как выпить еще одну рюмку, и подумал, что впереди у меня полдня и вечер в номере мотеля, и я успею еще выспаться.
 Затем я рассказал Донелли о своей встрече с Флейшером, объяснив, что до этой встречи я никогда не слышал ничего о его предке. Он согласился, что в этом нет ничего удивительного. Дневник Донелли ничем не выделяется из множества других подобных записок того времени, например, Томаса Тернера, Мэри Саупер или графа Эгмонта, и, конечно же, не идет ни в какое сравнение с мемуарами Фанни Берни. Хотя Эсмонда Донелли хорошо знают те, кто специально занимается ирландской литературой, но его имя даже не упоминается в кембриджской «Истории английской литературы».
 Остановившись подробнее на причинах, побудивших Флеишера взяться за издание книги, я отметил, что нет дыма без огня, и если распространились слухи, что Донелли вел «сексуальный дневник», то для этого, видимо, есть веские основания. Он уставился на меня своими холодными глазами, с абсолютно непроницаемым выражением на лице и, наконец, произнес:
 – Положим, такие основания действительно имеются, но не думаете ли вы, что его потомки так уж жаждут видеть опубликованными подобные дневники? Вы должны знать характер ирландцев.
 Я понял, что он имеет в виду. Его утверждение не лишено основания. Вообще-то, ирландцам не свойственно фанатично придерживаться правил морали, они довольно терпимы. Но южные ирландцы – иное дело: они католики, многие книги у них запрещены, и там все еще считаются с католическим «Индексом». Я мог понять, что Донелли из Балликахана сочли бы подобную внезапную огласку их скандального прошлого довольно неприятной, даже если бы это принесло им материальную выгоду.
 К часу дня я уже прилично напился и заявил, что мне пора уезжать. К моему удивлению, он стал меня удерживать.
 – Нет, прошу вас – побудьте еще у меня. Мы сейчас с вами пообедаем. Я поджарю яиц с беконом, или лучше… приготовлю сладкую кукурузу.
 Он отправился на кухню, а я принялся читать книгу Эсмонда Донелли, где описывается Венеция. От жары меня клонило ко сну. И в самом деле, я почти спал, когда меня разбудил Донелли, принесший огромную сковородку с кукурузой. Он наложил половину в глубокую овальную тарелку, заправил маслом и пододвинул ее ко мне. Я никогда в жизни не ел так много сладкой кукурузы, но она действительно была превосходна. Донелли, к моему изумлению, запивал кукурузу ромом. Я был поражен количеством спиртного, которое он способен проглотить. Мы вдвоем опорожнили почти бутылку рома, причем, на мою долю досталось всего лишь две рюмки. Но по его виду нельзя было определить, что он сколько-нибудь пьян. Его речь по-прежнему была отчетливой и спокойной, а тон – едкий и язвительный, с оттенком сарказма. Единственная перемена сказалась на теме нашей беседы. Он заговорил о сексе. Взяв в руку кукурузный початок, предварительно съев все зерна, он вспомнил, что вычитал в одной книге, как девушка лишила себя невинности с помощью кочерыжки кукурузного початка. Я сказал, что об этом написано у Фолкнера. Донелли утверждал, что это не плод фантазии Фолкнера и кукурузная кочерыжка очень известное и широко распространенное среди южан средство, если у девушки девственная пленка оказывается слишком прочной, чтобы проникнуть через нее обычным способом. Затем Донелли рассказал о случае, происшедшем с одним из негров, работающих на его ферме. Этот негр застал свою дочь на месте преступления: она мастурбировала с помощью кукурузной кочерыжки. Разгневанный отец привязал девушку за руки к деревянному крюку на стене и жестоко исхлестал ее кожаным ремнем, а затем еще вставил огромный кукурузный початок в ее гениталии, чтобы она лучше усвоила этот урок. Донелли рассказывал эту жуткую историю бесстрастным спокойным тоном, равнодушно поедая очередной кукурузный початок, но при этом старательно избегал смотреть на меня во время рассказа. Откупорив еще бутылку рома, он продолжал рассказывать анекдоты, и все они были связаны с поркой и другими телесными наказаниями. Логика подсказывала мне, что эта серия анекдотов о порке и инцесте не случайна, он исходит не только из желания познакомить меня с нравами и обычаями южан, хотя его манеры не подразумевали каких-либо садистских наклонностей. Ничего противоестественного я не видел в том, что человек прожил долгое время в абсолютном одиночестве, без женщин, и он был рад обществу своего соотечественника, чтобы отвести с ним душу и наговориться всласть.
 Но мне совершенно не хотелось, чтобы мой визит затянулся на целый день. Похоже на то, что он собрался держать меня здесь до вечера. Конечно же, я мог уехать. Но полковник Донелли был единственным человеком, способным дать мне информацию о его предке, а я уже взял пять тысяч долларов за то, чтобы написать книгу об Эсмонде. Одно только это обстоятельство вынуждало меня сидеть здесь до тех пор, пока меня терпят.
 Полдень приближался к зениту, и меня охватила зевота, но Донелли, казалось, абсолютно не обращал внимания на мою усталость. Он притащил шезлонг, удобно развалился в нем, задрав ноги на деревянный табурет, и настоял на том, чтобы я расположился в кресле и положил ноги на кровать. Мы открыли банки с пивом «Бадвейзер», а он попыхивал сигарой. Время от времени я пытался вернуться к разговору об Эсмонде Донелли, но он старательно избегал интересующей меня темы. К четырем часам он предложил мне прогуляться. Я согласился: мне необходимо было как-то разогнать дрему, его общество стало тяготить меня. Он прекрасно видел, что я хочу спать, и, в конце концов, мог бы предложить мне подремать с полчасика, или, по крайней мере, оставить меня в покое и предоставить возможность спокойно почитать «Дневник» Эсмонда Донелли. Но ему хотелось поболтать и было совершенно наплевать на мою особу.
 Несмотря на жару, Донелли облачился в чистую белую рубаху с галстуком и надел спортивную куртку. Свою куртку я перекинул через плечо. Он вырядился так, будто собрался в Лондонский аристократический клуб, чтобы пропустить дневную порцию виски. Я совершенно расклеился и безвольно подчинился Донелли. Теперь я уже знал, что он несет разную чушь и пьяную дребедень, поэтому особенно не старался вслушиваться в то, что он говорил, шагая рядом с ним по бездорожью, по изрытому бороздами полю. Огромная рыжая охотничья собака неотступно следовала за нами, ноги у нее были такие большие, что казалось, она двигается в замедленном темпе. Донелли сломя голову мчался вперед длинными шагами, небрежно указывая своей палкой на различные местные достопримечательности.
 – Вот это – «Дерево повешенных». Несколько лет назад на нем ку-клукс-клановцы линчевали троих негров.
 – За что же их повесили?
 – Они подожгли стог сена.
 Мы быстро прошли по лесным полянам, отмеченным мерзостью запустения: на них в беспорядке валялись ржавые консервные банки и бутылки из-под кока-колы. Когда Донелли смотрел через забор, он вытянулся, и из-под его куртки выглянула кобура пистолета.
 – Зачем он вам! – спросил я, показав на пистолет.
 – Убивать змей, – ответил он.
 За забором мы увидели лес работающих буровых вышек, но он решил, что их шум мешает разговору, и нетерпеливо потянул меня за собой. Я заметил, что он спешит, так как время от времени поглядывал на часы.
 – Мы куда-то спешим? – поинтересовался я.
 – Нет, – односложно бросил он, не останавливаясь.
 Выглядел он чем-то озабоченным. От быстрой ходьбы у меня пересохло во рту, и его напряжение начало передаваться мне.
 – Куда мы идем?
 – Никуда особенно, мне просто захотелось пройтись с милю и вернуться домой, просто совершить небольшую прогулку.
 На мой взгляд, слово «прогулка» меньше всего подходила в данном случае. Он снова нетерпеливо взглянул на часы. В это время огромный рыжий пес недовольно зарычал, уставившись на травянистую кочку в канаве.
 Я внимательно присмотрелся и заметил большую черную змею, свернувшуюся в колечко в густой траве и угрожающе шипящую. Когда она увидела нас, то в мгновение ока скрылась в траве. Я ожидал, что Донелли выстрелит в нее, но он, не останавливаясь, бросил на ходу:
 – Нам некогда – идем дальше.
 Мы перемахнули через забор и вышли на грунтовую дорогу. В нескольких сотнях ярдов виднелись строения какой-то фермы и вдали чернел силуэт мельницы: они свидетельствовали о том, что мы оказались на чужой территории.
 Внезапно Донелли сказал:
 – Посмотрите туда, – он показал рукой. – Похоже, там что-то горит.
 – Где?
 Он указал на ферму, и я заметил, как слабый дымок поднимался из раскрытых дверей какого-то сарая, заполненного соломой. Несколько минут спустя оттуда потянулись к небу черные клубы дыма, извиваясь и кружа, как неведомые духи, взметнулся огромный язык бушующего пламени. Внезапно Донелли побежал, его пистолет бился о ягодицу, а огромный пес мчался рядом, словно пони. Мы перелезли через ограду и оказались на грязном поле, где рылись свиньи. Со стороны фермы к горящему сараю бежали какие-то люди.
 Я не видел смысла в подобной спешке: все равно мы ничего не могли сделать с разбушевавшимся пожаром, поэтому я спокойно продолжал идти по полю, засунув руки в карманы. Спустя пять минут я присоединился к Донелли. Безусловно, перед нами предстало впечатляющее зрелище огромного пламени, охватившего весь сарай: языки огня вздымались к небу, а остатки сгоревшей соломы падали на наши головы и плавали в воздухе серыми хлопьями. Стояла невыносимая жара, невозможно было подойти к пожару ближе, чем на пятьдесят ярдов. Искры взлетали подобно гигантскому фейерверку. Я пытался заговорить с Донелли, но он не обращал на меня никакого внимания. Я взглянул на его лицо: с отвисшей челюстью, остановившимися глазами, будто сделанными из голубого стекла, он уставился в одну точку. Казалось, он упивался пламенем и дымом. Даже когда ветерок подул в нашу сторону, и глаза у меня заслезились от дыма, он продолжал остановившимися, широко раскрытыми глазами смотреть на бушующий пожар. Что-то такое было в выражении его лица, будто он погрузился в состояние странной экзальтации. В какой-то степени я разделял его чувства: действительно, пожар представлял из себя захватывающее, величественное зрелище.
 Я заметил, что другие люди начали посматривать на нас явно неодобрительно, будто мы не имели права находиться здесь и наблюдать за пожаром. Я отступил чуточку назад и прислонился к забору. Через полчаса, когда от сарая уже ничего не осталось, кроме металлических перекрытий, наконец прибыла пожарная машина.
 Кто-то сзади обратился ко мне:
 – Пожалуйста, назовите ваше имя.
 Я обернулся и увидел плотного полицейского, строго глядящего на меня. Явно враждебно были настроены и двое сопровождавших его мужчин, вероятно, это были работники с фермы. В руках они держали пистолеты. Я назвал себя и сообщил, что пришел сюда с полковником Донелли. Старший из мужчин недовольно пробурчал:
 – Ага, так значит, вы приятель Донелли.
 Я с удивлением отметил враждебный тон его голоса.
 Полицейский недовольно глянул на него и обратился ко мне:
 – Скажите, пожалуйста, вы долго тут находи-тесь?
 – С самого начала пожара. Мы прогуливались неподалеку, когда заметили дымок в сарае.
 Меня озадачил следующий вопрос, хотя ответ на него было дать нетрудно.
 – Кто вы?
 Когда я объяснил, что читаю лекции в Батон-Руж, полицейский стал вежливее. У меня в кармане лежал контракт на лекции и удостоверение личности, которое я всегда держу при себе в Америке. Я было уже собирался высказать свое искреннее возмущение: разве что-нибудь противозаконное есть в том, чтобы стоять здесь и наблюдать за пожаром? Но полицейский, внимательно ознакомившись с моим удостоверением, вежливо поблагодарил и направился к Донелли вместе с двумя сопровождающими его мужчинами. Огромный рыжий пес, стоявший рядом с Донелли, угрожающе зарычал и присел, готовый к прыжку. Донелли удержал его за поводок. Разговор был краток. Я увидел, как он что-то сказал и указал на меня. Затем подошел ко мне, зевнул устало и предложил:
 – Итак, нам пора уходить.
 Пожарная машина наконец начала лить воду на уже догорающий пепел, и облака пара и дыма взметнулись в воздух, неся за собой обгоревшие угли.
 – Что тут происходит? Почему они так враждебно настроены?
 – Не обращайте внимания. Тут всегда подозрительно относятся ко всем незнакомцам.
 – Надеюсь, они не думают, что это мы подожгли сарай?
 Он неопределенно пожал плечами и беззаботно начал насвистывать мелодию веселой «джиги». Он шел назад такими же широкими шагами, но меня поразило, что его напряжение исчезло. Когда он спешил на пожар, то лихорадочно болтал без умолку и был похож на человека, которого преследует какая-то навязчивая идея. Теперь он расслабился и пришел в отличное расположение духа. Когда мы входили в дом, он даже положил мне на плечо руку и облегченно сказал:
 – Итак, я думаю, мы заслужили по доброй рюмочке.
 Он достал бутылку английского эля «Уортингтон». Когда я смотрел, как он беззаботно что-то напевает про себя, наливая эль в бокалы, я тоже слегка расслабился, усталость подавила во мне чувство страха, и смело задал ему вопрос:
 – Надеюсь, вы не имеете никакого отношения к пожару?
 На мгновение я испугался: не слишком ли многое я себе позволяю. Но он спокойно протянул мне бокал эля и с невинной ухмылкой нашкодившего школьника, которому все сошло с рук, сказал:
 – Странный вопрос. Каким это образом я мог поджечь сарай?
 Внезапно, с какой-то необъяснимой определенностью я понял, что именно он был виновником пожара. Возможно, моя уверенность в его виновности исходила из-за тона его голоса или из-за того, как он воспринял мой вопрос. Он нисколько не удивился ему, а ведь невинный человек проявил бы недоумение, переспросил бы, по крайней мере, правильно ли он меня понял. Я устроился в кресле и пригубил эль. Когда я снова взглянул на него, моя уверенность исчезла: ведь он же был у меня на виду целый день и никуда не отлучался…
 – За Эсмонда Донелли! – провозгласил он, и я выпил эль под этот совершенно неуместный тост.
 Он направился на кухню, и я услышал, как он принялся готовить какое-то блюдо. Он громко включил радио – еще один знак хорошего настроения Донелли. Прохладный бриз подул в раскрытое окно. Чем больше я думал о происшедшем, тем больше убеждался в том, что он заранее знал о пожаре. Все свидетельствовало об этом: настойчивое желание, чтобы я остался и разделил его триумф, бессмысленная болтовня, абсурдно долгая прогулка под палящим солнцем, пистолет, который он захватил с собой, и огромный пес, охранявший его во время этого опасного мероприятия, все увеличивающийся темп его шагов по мере приближения к месту пожара и то, как он часто поглядывал на часы. Этот человек имел все признаки пироманьяка. Он был явно помешан на пожарах. Вполне возможно… я внезапно почувствовал, как у меня выступил холодный пот… возможно, он был виновником и того пожара, за который повесили несчастных негров? Вероятно, какой-то неизвестный его сообщник поджег сарай при нашем приближении. Конечно, это было слишком опасно. Или он использовал для поджога какое-нибудь устройство, поставленное на определенное время? Вероятно, разгадка именно в этом.
 Я допил свой эль и задремал. Я проснулся, когда он принес еду – батат, поджаренный по-французски картофель и сосиски. Он налил мне еще эля. Я с аппетитом ел с подноса, стоящего у меня на коленях. Он тоже явно был очень голоден. Во время еды мы хранили молчание, и я изредка бросал украдкой на него взгляды. Он совсем не походил на грозного графа Дракулу, хранящего свою ужасную тайну. Он имел вид усталого человека лет пятидесяти, который проголодался и хочет спокойно пообедать. Конечно, моим долгом было бы высказать свои подозрения кому-нибудь… возможно, декану факультета английской филологии университета Луизианы. Но я знал, что не смогу сделать этого. Он был гостеприимным хозяином. Мне оставалось только надеяться, что и без моей помощи его вскоре схватят с поличным.
 Мы закончили обед к девяти часам вечера, и я сказал:
 – Вы очень гостеприимны и добры, но мне действительно пора подумать об отъезде…
 Он поставил на поднос грязные тарелки и, как бы между прочим, заметил:
 – Разве вы не познакомитесь с рукописями Донелли?
 Я с трудом поверил в услышанное.
 – Рукописи Донелли?
 – Ведь именно ради них вы меня навестили, не так ли?
 – У вас есть рукописи Эсмонда Донелли?!
 Он кивнул головой и унес поднос с посудой. Когда он вернулся, то вытащил из кармана ключ и открыл зеленый сейф, стоящий в углу комнаты. Он предупредил:
 – Конечно же, эти рукописи не подлежат публикации.
 В верхней части сейфа находился деревянный ящик, а внизу лежало множество пожелтевших от времени конвертов. Он взял один из них и протянул мне. Почерк был четкий, некоторые слова сокращены, но их легко можно было прочитать:




 Фалмаут, 6 марта 1787 года



  По оконному стеклу медленно сползают капли дождя, западный ветерок волнует нежной рябью водную гладь, комната заполнена аппетитными запахами готовящейся еды, у входа в пивнушку расположились зевающие моряки. Бекфорд отправился в горы на поиски своей возлюбленной, оставив меня здесь в одиночестве. В полусне я лениво слежу за прекрасными фигурками двух девушек, бредущих по берегу моря. Одеты они с провинциальной грацией. Ах, эти нежные славные создания! Кто смог бы оспаривать утверждение Зосимуса Панополитанского, что женщины происходят совершенно из другой субстанции, чем мужчины, они – таинственные пришельцы какой-то неведомой звезды и остались здесь, на земле, в нашем мужском мире, как воплощение наших грез и мечтаний. Разве не заключена в них высшая тайна мироздания и не олицетворяют ли они гармонию в нашем несовершенном мире? 
  Годвин утверждал, что блаженный епископ Камбре представляет собой гораздо большую ценность, чем его горничная, но я не променял бы прелестную плутовку, которая прошлой ночью разделила со мной ложе, и на десяток епископов. Обворожительная красотка по имени Клара прислуживала нам за ужином, и Бекфорд – она была не в его вкусе – заявил, что сзади она похожа на мальчишку. Я заметил, что ягодицы у нее слишком изящны для мальчика и, в конце концов, если судить по ее маленьким грудям, которые я мельком увидел в разрезе ее платья, когда она наклонилась над столом, чтобы полить растопленным маслом омара, то она просто красавица. Когда она подошла поближе, я ей шепнул, что дам ей крону за один лишь поцелуй, она застенчиво улыбнулась, лицо у нее залилось нежным румянцем. Пока Бекфорд не заговорил о ней, я не обращал на нее особого внимания, но теперь все мое существо было сосредоточено на ней, и маленький божок любовного томления вошел в мою грудь и заставил мое сердце забиться сильней. Всякий раз, когда она входила в комнату, я пожирал ее жадными глазами, и мне показалось, что я готов предложить ей руку и сердце, чтобы поближе познакомиться с ее сокровенными прелестями, скрытыми от посторонних глаз. Должен признаться, я менее любвеобилен, чем Бекфорд, но у меня ненасытное любопытство Пандоры, для удовлетворения которого я способен забыть провсе предосторожности. Когда Клара вновь приблизилась ко мне, чтобы наполнить мой опустевший бокал, я нежно провел рукой по ее гибкому стану и слегка задержал руку на ее бедре. Я решил, что если она воспротивится моим ласкам, я не буду добиваться большего. Но она продолжала стоять спокойно, как ни в чем не бывало, подобно хорошо объезженной кобылке. Вошел хозяин, принесший еще глинтвейна, и я снял руку с ее бедра. Больше мне не предоставилось возможности прикоснуться к ней во время ужина, но когда я выходил из столовой, я вложил гинею ей в руку и прошептал: 
  – Это тебе, дорогая. Тебя ожидают еще пять гиней, если ты придешь ко мне, когда все заснут. Она промолчала, скромно опустив глаза долу, но деньги взяла. Бекфорд потом сказал мне, что она замужем за рыбаком и что я, вероятно, понапрасну выбросил деньги на ветер. Я ответил, что деньги, отданные хорошенькой девушке, никогда не потрачены даром, если она добродетельна – они принесены в дар на алтарь Афродиты, которая в свое время обязательно отблагодарит принесшего дар по достоинству. 
  На этот раз Бекфорд ошибся, и моя нимфа скользнула ко мне в постель в три часа утра, когда я уже оставил все надежды, и щедро вознаградила меня за долгое ожидание. Я шепотом осведомился, где же ее муж, и она ответила, что он ушел в море с бригадой рыбаков. На ней была грубая ночная рубашка, которую я нетерпеливо задрал ей до шеи, нашептывая ей нежные слова, и начал покрывать все ее тело страстными поцелуями. Я ненавижу мужчин, лишающих девушку чести и считающих, что получили право обращаться с ней грубо. Добавлю, что красавица оказалась настоящей рожденной из пены Афродитой, и вполне заслуживала достойного богини поклонения. Я начал ласкать ее ушки кончиком языка и нежньми словами, потом мое красноречие перешло на ее груди и проникло в шелковый храм между ее ног. К этому времени ее ягодицы нетерпеливо задвигались в сильном возбуждении, поэтому я переместил язык на подобающее ему место к ней в рот и вошел в нее как можно осторожнее и нежнее. Мы любили друг друга спокойно и нежно, едва качая матрас, когда ее колени вдруг обхватили меня, и она вся содрогнулась, подобно серебряному взрыву яркого метеорита в звездном небе. Я долго продолжал лежать в ней, целуя ее в губы, будто старался как можно дольше продлить эти чудесные мгновения, с трудом веря, что эта белоснежная богиня – та самая Клара, которая заливала подливкой мой ростбиф, мельком обнажая розовые соски молодых грудей, которые выглядели такими свежими и нетронутыми. Хотя ее ягодицы, которые были слишком изящными для мальчишки, успокоились, мой жеребец нетерпеливо дрожал внутри нее, будто никак не мог поверить, что обрел такую чудесную конюшню. Я решил подольше побыть в ней неподвижно и посмотреть, сколько я смогу еще сдержать извержение своей звездной жидкости, но она вмешалась в мои замыслы, просунув ручку между нашими телами и начав поглаживать моего жеребца кончиками нежных пальцев. Жеребец встрепенулся, и земля оросилась дождем. Мы продолжали неистово любить друг друга до самого рассвета, а когда она меня, покинула, я остался лежать в постели, размышляя над нашим спором с Бекфордом, который мы вчера вели в экипаже. Я оспаривал его утверждение, что греческая манера любви более духовная и экзальтированная, чем обычная любовь между мужчиной и женщиной. В своем счастливом упоении я мог только пожелать Бекфорду провести такую же ночь с Кларой, чтобы он убедился на собственном опыте, что такое блаженство недостижимо между здоровыми, волосатыми мужчинами, которые похотливо сражаются на рыцарских турнирах пиками плоти. 

 Я увлеченно погрузился в чтение, совершенно забыв о присутствии Донелли, и с сожалением думал о том, что эти записки не предназначены для печати, и ловил себя на мысли, что подобное потрясение я уже однажды испытал в своей жизни, когда впервые увидел картины Остин на художественной выставке в Диагфилефе.
 Донелли откупорил еще одну бутылку рома, но я отказался пить ром, хотя пригубил еще эля. Когда я закончил чтение этого отрывка, то с сожалением отложил в сторону рукопись.
 – Вы абсолютно уверены, что не хотите этого напечатать?
 – Думаю, да.
 Я заметил:
 – Вы поставили меня в затруднительное положение. Я теперь понимаю, почему вы назвали рукопись Флейшера грубой подделкой. Я не смогу рекомендовать Флейшеру опубликовать его книгу под именем Донелли. Это было бы абсурдно.
 – Согласен.
 – Может быть, мы придем к какому-нибудь компромиссу?
 Он неспеша раскурил сигару.
 – Наше семейство будет огорчено, если рукопись опубликуют.
 – Но вы же сами говорили, что у вас плохие отношения с родственниками.
 – Это так, но мне не хотелось бы лишний раз раздражать их чувства.
 Такая щепетильность показалась мне, по меньшей мере, странной в устах человека, который только что сжег чужой сарай с сеном. Я несколько переменил тему разговора и поинтересовался, каким образом эти бумаги попали в его руки. На некоторое время он погрузился в молчание.
 – По-моему, большой беды не будет, если я расскажу вам об этом. Когда Донелли нанес визит Руссо в Ньюшателе в 1756 году – Эсмонду было в то время около семнадцати лет, – он передал знаменитому философу свое эссе, написанное по-французски, в котором выступил с критикой Хьюма и д'Аламбера. Этот случай упоминается в книге Джона Морли «Жизнь Руссо». Несмотря на большую разницу в возрасте, Донелли и Руссо стали друзьями. В то время Руссо переживал тяжелую полосу в своей жизни. Клерикалы в Ньюшателе сыпали проклятия на его голову со всех амвонов, обвиняя его в том, что он якобы околдовал человека, скончавшегося в страшных мучениях. Однажды утром Эсмонд Донелли заметил, что над входной дверью Руссо кто-то укрепил огромный булыжник, который должен был рухнуть на голову философа, когда тот выйдет из дома, что привело бы неминуемо к его смерти. Эсмонд убрал камень, а на следующую ночь установил ловушку возле дома кузнеца, проявлявшего особую враждебность к Руссо. Этот кузнец, кстати, был единственным в городе достаточно сильным человеком, способным поднять столь огромный булыжник. Кузнец попался в ловушку, которая перебила ему руку и шейный позвонок. Но это не спасло Жан-Жака от преследований церковников, и он вынужден был все-таки покинуть город, так как дело зашло так далеко, что его стали забрасывать камнями на улицах Ньюшателя. Два года спустя, когда Руссо гостил в Лондоне у Дэвида Хьюма, Донелли поинтересовался судьбой своей рукописи, и Руссо сказал, что оставил ее в Париже и обещал вернуть ее при первой же возможности. Но своего обещания так никогда и не выполнил.
 – Вскоре после войны я остановился в Лозанне, где познакомился с книгопродавцом по имени Клузо, владевшим книжным магазином в Ньюшателе. Я поведал ему историю с рукописью Донелли, и он обещал мне помочь отыскать ее. Шесть месяцев спустя он написал мне и предложил продать рукопись за довольно умеренную цену, которая была мне по карману. По-моему, он нашел рукопись среди разной старой рухляди в доме человека, у которого Руссо снимал квартиру. Там же он обнаружил и страницы путевого дневника Донелли.
 Через несколько лет Клузо написал мне и спросил, интересуют ли меня еще рукописи Донелли. Он случайно наткнулся на еще одну в Женеве. Мне известно, что Эсмонд снимал дом в Женеве и провел там последние двадцать лет жизни, и только за год до смерти в 1830 году вернулся в Ирландию, захватив с собой большую часть своего имущества. Я не мог понять, как эта отдельная рукопись осталась там, хотя у меня было довольно интересное предположение. Дело в том, что в то время Женеву посетил Байрон, и Шеридан свел его с Эсмондом Донелли. Несколько недель спустя Байрон писал Хобсону из Пизы, что прочитал «непристойные и забавные рукописи старика Эсмонда». Я полагаю, что этим Эсмондом и был Донелли. Возможно, еще Байрон брал у него рукопись и забыл ее вернуть.
 Меня искрение восхитила ясная манера, с которой Донелли поведал мне всю эту историю. Хотя он выпил уже вторую бутылку рома, он рассказывал все это так же трезво, как церковник, рассуждающий о явлении Христа народу.
 Как это не покажется странным, но я внезапно ощутил безразличие ко всему этому делу. Я начал противиться той власти, которую обретал надо мной Донелли. Я решил вернуть Флейшеру его 5 тысяч долларов и выбросить все это из головы. Поэтому мне уже было все равно, смогу ли я заставить Донелли изменить его решение насчет публикации рукописей. И как только я окончательно решил, что мне все это безразлично и, несмотря ни на что, через полчаса я возвращаюсь в мотель, я почувствовал себя свободным и независимым. Я спросил Донелли, как случилось, что он заинтересовался своим необычным предком. Он ответил, что это произошло после того, как он случайно наткнулся на опубликованные путевые заметки Эсмонда в своем фамильном поместье в Балликахане. Я поинтересовался, как долго он там прожил.
 – Совсем немного. Мы переехали туда из Дублина, когда мне было пять лет, а когда мне стукнуло десять, наше семейство отправилось в Малайю.
 – А вы никогда не пытались сами вести дневник? – спросил я Донелли просто так, без всякого интереса, чтобы заполнить паузу. В ответ на меня вылился поток откровений. Но сперва он с трудом выдавил: – Я никогда не вел никаких дневников, потому что в моей жизни было много такого, о чем мне никогда не хочется вспоминать.
 – Но это соображение не отпугнуло Эсмонда?
 Он криво усмехнулся, бросив на меня странный взгляд.
 – Сексуальная жизнь Эсмонда была такова, что он мог о ней написать. О моей жизни писать невозможно.
 Я подумал, что он имеет в виду сожженный сарай. Я сочувственно кивнул и сказал, что понимаю его. Он ответил с легким оттенком самоиронии:
 – Сомневаюсь, чтобы вы меня понимали. Когда мне было восемь лет, у нас была гувернантка, которая избивала нас и играла нашими пенисами.
 – Кого это вас?
 – Моего брата Эсмонда и меня. Эсмоид на год старше меня. Эта девица была шотландкой из Глазго – высокого роста, пышущая здоровьем распутница. Оба мы сразу же, как только увидели ее, влюбились в нее без памяти – ходили за ней, как ручные псы. Однажды мы гонялись друг за другом вокруг стола, на котором стояла фарфоровая ваза – она упала и разбилась вдребезги. Наших родителей не было дома, и мы умоляли Бриджит ничего им не рассказывать о нашем проступке. Она согласилась, собрала осколки вазы и решила за это нас наказать сама. Такая перспектива вполне нас устраивала. Она велела подняться нам в нашу комнату и снять штаны. Когда она вошла к нам с палкой в руках, мы оба были совершенно нагие. Она уселась на постели и заставила нас лечь к ней на колени, затем каждый из нас получил по десять ударов палкой.
 – Это вас возбудило?
 – Не столько наказание. Меня лично возбудило то, что мне пришлось лежать обнаженным на ее коленях.
 Я не буду передавать конец этой истории словами Донелли, так как он вдавался в разные незначительные детали. Он сказал, что они с братом признались друг другу, что им доставило удовольствие наказание, которому их подвергла Бриджит. В следующий раз, когда они снова остались наедине с ней в доме, они нарочно что-то разбили и снова подверглись приятному для них наказанию. Все это происходило в 1928 году, когда в моду вошли короткие юбки. Он имел возможность во время порки прижимать пенис к ее голой коленке, и Донелли признался, ощущение было таким острым, что он почти терял сознание от наслаждения. Однажды она заметила его эрекцию, когда он откинулся на спину, и прикоснулась к его возбужденному пенису. Родители Донелли придерживались мнения, что нельзя закатывать крайнюю плоть, поэтому головка его пениса всегда была покрыта кожицей. Девушка сказала, что это очень вредно для здоровья, и начала очень осторожно и нежно закатывать кожицу на пенисе. После этого случая они с братом только и мечтали, чтобы она снова отшлепала их и повторила операцию с крайней плотью. Через неделю им уже не нужно было разбивать вещи, чтобы добиться трепки от Бриджит. Как только они оказывались одни с девушкой дома, они предлагали ей играть с ними в школу, и она была у них учительницей. Они нарочно давали неправильные ответы на ее вопросы или не слушались наставницы, в наказание она предлагала им подниматься и их комнату, где они раздевались, и повторялась уже ставшая привычной порка у нее на коленях с закатыванием крайней плоти «ради здоровья, в медицинских целях». А однажды ночью, когда родителей не было дома, она позволила им залезть к себе и постель и сняла свою ночную сорочку. Донелли сказал, что испытал странное разочарование, хотя она позволила им нормальную сексуальную игру с закатыванием крайней плоти: ему уже был необходим ее образ полностью одетой девушки, шлепающей их палкой, чтобы получить полное удовлетворение и наивысшее сексуальное наслаждение.
 Все закончилось, когда ему исполнилось девять лет, и их семья переехала в Малайю, где их отец получил место управляющего на медном руднике. Там они узнали, что Бриджит вышла замуж, и это известие повергло братьев в глубокое отчаяние: каждый из них мечтал, когда станет взрослым, жениться на ней.
 Спустя два года они уже почти забыли о ней, но однажды мать спросила, как бы они посмотрели, если бы Бриджит приехала к ним и стала снова о них заботиться. Она развелась с мужем, и ей нужно уехать из Шотландии. Бриджит присоединилась к их семейству, когда они приехали на каникулы в Лондон, а затем вернулась с ними в Малайю. Донелли рассказывал, что она пополнела и округлилась, и они оба нашли ее ещё более привлекательной. Как только они остались с ней наедине, его брат спросил у нее:
 – Вы будете нас наказывать, когда мы не будем слушаться?
 – Обязательно, – пообещала она.
 Донелли признался, что их с братом передернуло от наслаждения.
 В течение нескольких недель все оставалось по-прежнему; у них были местные слуги, и Бриджит боялась скомпрометировать себя в их глазах. Но жаркий климат и отсутствие сексуального партнера заставили ее забыть об осторожности. Вокруг нее ходили обнаженные туземцы, и она жаловалась, что ее это шокирует, так как она воспитана в строгих традициях. Мальчики получали удовольствие, подтрунивая над ней, а иногда они ее щипали, за что получали в ответ шлепки. Все увеличивающаяся сила этих шлепков говорила о том, что их вскоре ожидает нечто большее. Однажды вечером после ванны она высказала удивление, насколько увеличился в размере половой член Донелли. Эсмонд ощутил острую ревность к брату, и этой ночью между братьями произошла жестокая драка, которая закончилась разбитыми в кровь губами и синяками под глазами.
 Как-то она застала мальчиков, когда те тайком курили в сарае, и сказала, что немедленно их накажет. Дело было днем, и нельзя было раздеться полностью. Они только спустили брюки и прижались к ней. Донелли сказал, что когда все кончи лось, все трое стали красными и тяжело дышали, и он уверен, что она испытала оргазм (хотя, конечно, тогда он не понимал этого).
 Через несколько дней мать взяла с собой Эсмонда и уехала с ним в ближайший городок, чтобы купить ему одежду. Донелли остался дома один. Он поднялся в комнату Бриджит, там никого не было. Он открыл шкаф и обнаружил там платье, которое она носила в Дублине, когда подвергала их наказанию, – коричневое платье из какого-то грубого плотного материала. Он разложил платье на постели, разделся донага и улегся на него ничком, с наслаждением вдыхая особенный запах Бриджит. Внезапно он услышал, как хлопнула входная дверь. Он узнал шаги Бриджит. Она прошла на кухню. Ему захотелось, чтобы она увидела его лежащим на ее платье, и он стал стучать кулаками по кровати. Она спросила: «Кто это там шумит?» И затем поднялась наверх. Он притворился спящим, и его глаза испуганно открылись только тогда, когда она уже стояла над ним. Она наигранно возмутилась тем, что он залез к ней в шкаф, и сказала: «Я должна тебя наказать. Поднимайся!» Он еще не успел прислониться к ней, как почувствовал эрекцию, но она сделала вид, что ничего не заметила. Она взяла в руку щетку для волос и заставила его лечь на колено. На этот раз он заметил, что ее колени раздвинулись шире обычного. Он незаметно попытался задрать ей платье, до бедер и заглянуть как можно выше на ее ноги, но они были обращены к двери, и ему не хватало света. Внезапно она заявила: «Так неудобно, передвинься на другую сторону!» И она повернулась к обратной стороне постели, обращенной к окну. Он снова прислонился к ней и незаметно поднял ей платье повыше. Она еще шире раздвинула колени, задрав одну ногу на стульчик, и он сумел увидеть ее бедра да самого паха. На ней были свободные дамские панталоны с широкими штанинами, и перед ним открылись все ее прелести. Когда она стала бить его щеткой, он начал незаметно ерзать пенисом по ее голому бедру. Другой рукой она дотронулась до его пениса и стала его поглаживать, а затем нежно взяла его в ладонь. Она все сильней ударяла его щеткой, одновременно сжимая рукой его пенис. Ему становилось все больней, и в то же время он испытывал огромное наслаждение, от которого почти терял сознание. Теперь он уже вытянулся вдоль ее тела, а она продолжала все сильней бить его щеткой, пока не содрогнулась всем телом и, обессиленно уронив щетку, откинулась на постель. Она сказала: «Ох, ты замучил меня до смерти!». И в изнеможении закрыла глаза. Он лег рядом с ней, прижавшись к ней своим трепещущим от наслаждения телом. Так они пролежали рядом, пока не услышали, как пришла его мать с Эсмондом. Только тогда он поспешил к себе в комнату. В тот вечер он сказал своему брату: «Я собираюсь жениться на Бриджит, и она будет бить меня каждый день».
 Так братья развлекались с Бриджит в течение трех лет, даже тогда, когда она стала невестой горного инженера и имела с ним нормальные половые отношения. Она долго откладывала свадьбу, ссылаясь на то, что без нее миссис Донелли не справиться с ведением домашнего хозяйства. Рутинная же причина заключалась в том, что ей хотелось подольше побыть рядом с братьями и продолжать истязать их. В конце концов, верх одержал инженер, она вышла замуж, и они уехали в Южную Африку.
 Приблизительно с неделю братья чувствовали себя покинутыми и не находили места, пока Эсмонд не предложил: «Вообрази, что ты Бриджит», Он разделся и лег на постель, и его брат отстегал его кожаным ремнем. Эсмонд испытал оргазм. Потом Эсмонд взял в руки ремень, и Донелли представил себе, что его брат – Бриджит, и также впервые довел себя до оргазма.
 Возвратившись в Англию в возрасте четырнадцати лет, Донелли и его брат стали посещать небольшую публичную школу. Донелли стал педерастом, а Эсмонд, годом старше брата, сумел избежать этой участи. Донелли был законченным гомосексуалистом, испытывал потребность в еженедельной порке. Однажды во время порки учитель снял брюки и изнасиловал его. И хотя задница у него очень болела, этот первый опыт соединения мужеложства с избиением принес ему двойное наслаждение. Он сказал, что половое сношение без предварительного избиения не приносит ему полного удовлетворения.
 Конечно, я задержался у Донелли дольше, чем на полчаса, и даже выпил еще бокал рома. Он долго рассказывал мне о своем сексуальном опыте, раскрывал в живописных деталях свое знакомство с борделями всего мира. Чтобы рассказать о мужчине, имевшем столько сексуальных извращений, потребовалось бы еще страниц двадцать. Чем он только не пользовался для удовлетворения своей похоти – женские волосы, модные женские туфельки, теннисные рубашки, резиновые сапожки и плащи, пистолеты, кнуты, трости, бритвенные лезвия, – все шло в ход. К полуночи он показал мне свою коллекцию пистолетов, порнографических открыток, кнутов и тростей. Наконец он дал мне подержать плетку, которая называется «кошка». Я взмахнул ею, и она со свистом разрезала воздух, а он прижмурил от наслаждения глаза, будто услышал приятную мелодию. Затем он предложил мне:
 – Вы не хотели бы использовать эту «кошку» в деле?
 – На вас?
 Я уже давно догадался, что все идет именно к этому.
 – Да.
 – Это бы выглядело довольно глупо.
 Он умоляюще схватился за мою руку.
 – Даже в обмен на рукопись?
 – Вы позволите ее забрать?
 – Вы сможете снять с нее копию, а оригинал возвратите.
 – Хорошо.
 Голос у него стал хриплым.
 – Перейдем сюда.
 Мы вошли в соседнюю комнату. Там ничего не было, кроме огромной, старомодной двойной кровати, на которой лежал матрас, выглядевший не комфортабельней обычной деревянной доски. К четырем стойкам кровати были приделаны кожаные ремни, на концах которых закреплены наручники.
 Неспешно, без всякого смущения он скинул с себя всю одежду. Я заметил на окнах тяжелые занавеси. Теперь я понял, почему Донелли разогнал всех своих работников. В деревянных зданиях такого рода звуки ударов разносятся на значительное расстояние, особенно в тихие южные ночи, когда даже стрекот цикад слышен за милю.
 Совершенно обнаженный, он улегся на широкую постель, и я впервые смог поднять на него глаза с тех пор, как мы вошли в эту комнату. Вся его спина, ягодицы и бедра представляли одну сплошную затянувшуюся рану. Его тело было подобно занесенной снегом дороге, сплошь изрытой колеями проехавших по ней грузовиков. Еще удивительно, как он сохранил способность что-нибудь чувствовать.
 Я защелкнул наручники на его запястьях и лодыжках, затем с помощью ремней вытянул его тело на всю длину. Сперва я застегнул наручники довольно свободно, но он нетерпеливо скомандовал: «Потуже!» Затем, повернувшись лицом ко мне, закрыв глаза, выдохнул: «Начинайте!» И я понял, что отступать уже поздно. Одно мне было любопытно знать, сумею ли я выдержать до тех пор, пока он сам не попросит меня остановиться. Итак, я взмахнул над головой плетью, и со зловещим свистом, изо всех сил опустил на его обнаженное тело. Меня поразило, какой глубокий кровавый след она запечатлела на его спине. На мгновение я заколебался, но он процедил сквозь стиснутые зубы: «Продолжайте, не останавливайтесь!» Мне ничего не оставалось, как нести крест, добровольно взваленный на плечи: я нещадно хлестал его плетью. Если бы я видел, что причиняю ему страдания, я бы не выдержал этой пытки, но было очевидно, что удары доставляют ему истинное наслаждение. Когда на его теле выступила кровь, я на мгновение остановился, но он нетерпеливо простонал: «Пожалуйста, продолжайте!» Наконец он попросил: «Хватит». И я подумал, что все закончилось, но он сказал: «А теперь возьмите трость». И я вынужден был взять увесистую, покрытую кожей, офицерскую трость и начал обрабатывать ею его ягодицы и бедра. Я бил тростью изо всех сил, руки мои стали уже уставать, даже трость слегка прогнулась, но он терпеливо сносил удары. После десяти минут такой изнурительной работы я в изнеможении опустился на деревянный табурет и сказал: «Все. Больше не могу. Мне нужно передохнуть». Он лежал не шевелясь, и я понял, что он потерял сознание. Я потряс его за плечи, но он даже не пошевелил ресницами. С облегчением я заметил, что он все еще дышит. Если бы он умер, мне трудно было бы объяснить, что все это я делал ради литературы.
 Я пошел в другую комнату и выпил немного пива. Затем вернулся к нему и вытащил из кармана его брюк ключ от сейфа. Открыв сейф, я перебрал конверты и письма, но ничего относящегося к Эсмонду Донелли я там не обнаружил. Из верхнего отделения я извлек ящичек и открыл его. Красный крест на его крышке свидетельствовал, что это была обычная аптечка, и на первый взгляд содержимое соответствовало назначению ящичка: там были бинты, липкий медицинский пластырь, бутылочка с антисептиком. Меня удивило такое небольшое количество бинтов и противовоспалительных средств, даже если Донелли подвергает себя истязанию хотя бы раз в году. При более тщательном исследовании содержимого аптечки я обнаружил ряд предметов, назначение которых было неясным – множество закупоренных с двух сторон зеленых трубочек, к их круглым пробочкам были приделаны какие-то проводки, которые показались мне детонаторами. Обнаружил я там также бутылку, заполненную каким-то коричневым порошком. Я осмотрел одну из трубочек. Сделана она была из пластика и заткнута с двух сторон пластиковыми пробками. Я вытащил обе пробки и попытался посмотреть сквозь трубочку, как в телескоп, но в середине ее было какое-то перекрытие, разделявшее трубочку на два отделения. При свете лампочки на потолке я разглядел, что разделяющая трубочку перегородка сделана из металла.
 Я открыл бутылку с порошком и понюхал его. Он имел специфический запах, но что это за порошок, я определить не смог. Затем я вытащил пробку из бутылки с желтой жидкостью, и в нос мне ударил знакомый запах концентрированной соляной кислоты. Я взял на кухне блюдечко – проходя мимо комнаты, где лежал Донелли, я бросил на него взгляд и убедился, что он все еще не пришел в сознание. Высыпав на блюдечко небольшое количество порошка, я с другой стороны осторожно капнул соляной кислоты. Слегка наклонив блюдечко, я заставил соляную кислоту медленно потечь к порошку; когда они встретились, раздался небольшой взрыв. От неожиданности я отпрянул назад, что-то брызнуло мне в лицо, и я почувствовал жгучую боль. Я поспешил на кухню и тщательно протер лицо влажным полотенцем. Дым из комнаты начал валить клубами в коридор. Порошок на блюдечке трещал и шипел, разбрасывая искры в разные стороны. Когда я притронулся к блюдечку, чтобы вынести его во двор, оно раскололось надвое, но треск прекратился; порошок весь выгорел. Я завернул половинки блюдечка в газету и выбросил их во двор, они были такими горячими, что бумага вспыхнула и загорелась. Понадобилось около десяти минут, чтобы комната полностью проветрилась от дыма.
 Итак, загадка пожара в сарае решена. Он использовал простой и надежный способ поджога. Заполнив предварительно одно отделение трубочки коричневым порошком, он доставлял на место пожара кислоту в небольшой бутылочке, затем осторожно переливал во второе отделение трубочки, и в пробке проделывал отверстие, чтобы водород испарился. Затем трубочка ставилась в сарае с сеном так, чтобы соляная кислота находилась сверху. Донелли приблизительно знал время, которое потребуется, чтобы соляная кислота разъела металлическую перегородку в середине трубочки, разделявшую ее на две части. Если кислота была достаточно разбавленной, это занимало около двадцати четырех часов. По всей вероятности, он установил эту миниатюрную бомбу в сарае до рассвета в воскресенье. Ничего удивительного не было в том, что он с такой экзальтацией наблюдал пожар: это был настоящий триумф точного расчета времени пожара.
 Я снова поставил ящичек в сейф и закрыл его на ключ. Затем возвратил ключ в карман Донелли. Меня так и подмывало вылечить Донелли от пиромании, смешав две половинки в одной из трубочек и оставив эту смесь в сейфе среди бумаг, чтобы враз уничтожить боевое снаряжение Донелли. Но это могло бы сжечь весь дом вместе с хозяином. Возможно, это было бы справедливо, но уж слишком жестоко. Хотя, вероятно, он смог бы насладиться и этим зрелищем!
 Я накрыл Донелли одеялами, оставив его прикованным к углам кровати, тем самым обезопасив себя на случай, если мне придется переночевать в его доме: внушительный набор пистолетов и бритвенных лезвий вызывал во мне чувство беспокойства. Затем я закрыл дверь и забрался в единственную в доме постель.
 Рано утром я заглянул в комнату Донелли: он все еще крепко спал, дыхание у него было ровным и спокойным. Когда я высвобождал его от наручников, он слегка пошевелился и застонал. В половине седьмого я уже был в пути. Я зашел в придорожное кафе и позавтракал яичницей, беконом и овсянкой, потом вызвал по телефону такси, которое благополучно доставило меня к восьми часам утра в мотель, где я успел по живым следам записать все, что произошло со мной у Донелли, перед тем как выехать на аэродром и сесть в самолет, вылетавший в полдень. Я переслал Диане рукопись Донелли, чтобы она смогла перепечатать ее до четверга, когда мы улетали в Шаннон. Если принять во внимание то огромное количество спиртного, которое мне довелось выпить за последние двадцать четыре часа, самочувствие у меня было вполне удовлетворительным.




 22 апреля. Даллас, штат Техас


 Сегодня утром я размышлял, почему мне было так приятно избивать Донелли. Не кроются ли за этим какие-то определенные садистские наклонности в моей натуре? После лекции мне пришло в голову, что сексуальные извращения Донелли странным образом являются еще одним доказательством свободы человеческого духа. Все животные избегают боли, а Донелли испытывает противоположное отношение к ней: он нашел, что боль представляет собой определенную ценность, он сделал из нее нечто, доставляющее наслаждение. Я знаю, что объяснение этому лежит в соединении идей: Бриджит… секс… боль… но все же… Если человек получает удовольствие от побоев, подобное мистической экзальтации от созерцания дерева или листочка, он необязательно жертва низменных эмоций или физических потребностей. Именно поэтому я не смог бы предать его: хоть в извращенной манере, но в нем было что-то от бескорыстного святого.
 В пятницу 25 апреля мы вылетели самолетом в Лондон, и у меня теперь уже не было времени вести путевой дневник.
 Сперва мы намеревались плыть на пароходе, но литературная загадка Эсмонда Донелли ускорила мое возвращение домой:  я боялся что какой-нибудь исследователь опередит меня в Балликахане. И все же я задержался в Лондоне, мне нужно было поработать в Британском музее и попытаться найти там хоть что-нибудь о Донелли. Перед отъездом из Нью-Хевена, где Диана жила у моих друзей во время моих поездок по Америке, мы выслали рукопись Донелли в Денхам-Спрингс заказным письмом. Диана сняла две копии рукописи, отпечатав их на машинке. Во время перелета из аэропорта Кеннеди в Лондон у меня впервые появилось время изучить эту рукопись.
 Она была чрезвычайно короткой. Когда полковник Донелли показал мне ее, я сразу сообразил, что она включает в себя также и эссе «Опровержение Хьюма и д'Аламбера». Сперва я подумал, что полковник приобрел рукопись в таком виде, но, очевидно, первоначально эти две части были разделены и только позже сшиты в одну тетрадь. «Опровержение…» состояло из тридцати страниц, а дневники Эсмонда – из менее двадцати (из которых я уже процитировал три страницы). Больше всего я поразился современному складу ума Эсмонда Донелли. Язык его произведений – это язык Уолпола и Грея, а мысли – близки к Гете, или даже к Уильяму Блейку, Основной тезис, выдвинутый им против Хьюма и д'Аламбера, очень прост: когда человек преодолевает власть религии, он обычно становится жертвой собственной тривиальности. «Когда человек чаще всего испытывает чувство свободы?» – спрашивает он и отвечает: «Когда ему скучно. Скука означает свободу, но свобода эта абсолютно бессмысленная». Для иллюстрации своего тезиса он использует притчу в духе Свифта. В центре гор Тартары, утверждает он, расположена долина, где обитает племя людей небольшого роста, но сильных и отважных. С незапамятных времен существовал у этих людей религиозный обычай таскать на плечах тяжелые ноши в виде двух сосудов с водой, и встретить этих людей без них все равно, что увидеть голого англичанина, гуляющего по Уайтхоллу. Они носили эти тяжести с рождения до смерти, и налагалось строгое наказание на того, кто отказывался носить эти наполненные водой сосуды. Наибольшим наслаждением для людей этого племени были пешеходные прогулки, и небольшая группа бунтовщиков провозгласила, что эти тяжести мешают ходьбе. Затем еще более отважные мятежники заявили, что человек способен летать, как птица, и плавать как рыба, и эти тяжести мешают им наслаждаться свободой, ради которой они рождены. Произошла революция, короля казнили (вероятно намек на казнь Людовика XVI), и люди избавились от тяжестей. К их изумлению, ничего не произошло, за исключением того, что им трудно было сохранить равновесие при передвижении без привычного груза на плечах. Более робкие снова взвалили на плечи груз, а те, кто посмелее, начали учиться ходить без тяжести на плечах и вскоре убедились, что все дело в привычке. Они так радовались избавлению от вредной привычки, что сперва странствовали день и ночь, пересекали долину из одного конца в другой и даже пытались взобраться в горы. Но вскоре убедились, что скалы очень крутые, и преодолеть их невозможно. Некоторые разочаровавшиеся впали в безумие и стали беспорядочно метаться по долине, пока не падали в изнеможении. Другие попытались преодолеть горы и выйти за пределы долины, но валились от усталости или бросались со скал в отчаянии и ужасе. Но с течением времени большинство из тех, кто сбросили тяжести, стали целыми днями сидеть дома, томимые скукой, так как им был уже известен каждый дюйм долины. Они издевались над своими сородичами, продолжавшими носить на плечах тяжести, обзывая их суеверными болванами. А через несколько поколений люди, отказавшиеся от тяжестей, все вымерли, так как из-за недостатка физической нагрузки стали неимоверно толстыми, и их унесли в могилу разные болезни. Выжили только те, кто продолжал соблюдать древний обычай и таскал на плечах сосуды с водой. Потом они снова выбрали короля, и на протяжении многих поколений революцию вспоминали, как кошмарный сон, пока не возникла секта, провозгласившая, что человек рожден, как птица, для полета…
 Эта история звучит очень пессимистично, как аллегория первородного греха. Но я придерживаюсь иного мнения, так как сам Донелли утверждал, что среди тех, кто штурмовал горы, были честолюбивые альпинисты – правда их было немного, которых больше никто не видел, но пастухи, пасшие стада высоко в горах, рассказывали, что слышали голоса, звучавшие оттуда, где за облаками скрываются горные вершины. Вероятно, некоторые из дерзких альпинистов сумели вскарабкаться на отвесные скалы и покорили недоступные вершины.
 Донелли утверждает – и это замечательное суждение для семнадцатилетнего юноши, что человек рожден не для того, чтобы вечно таскать на своих плечах тяжелый груз предрассудков. Только люди долины должны носить на плечах тяжести, чтобы быть здоровыми и отважными. И только немногие из них, считанные единицы, рождены честолюбивыми и дерзкими альпинистами. Таким альпинистом, несомненно, был Донелли. Для меня этот человек – головоломная загадка. Прожив до восьмидесяти четырех лет, будучи талантливым писателем, оригинальным мыслителем, другом Руссо и Уилкиса, почему же он оставил после себя такой незначительный след в истории? Если «Опровержение Хьюма и д'Аламбера» и опубликованный путевой дневник – это все, что он покинул потомкам, то я должен прийти к выводу, что он принадлежит к талантам, очень рано исчерпавшим свои возможности, как Рембо или Вулф. Но неопубликованный дневник не оставляет сомнения в том, что его талант далеко не исчерпал себя. Так что же произошло с ним на самом деле?
 Я должен здесь, между прочим, добавить, что философская часть «Опровержения» содержит наиболее интересные страницы, которые отличает психологическая тонкость, опережающая свое время, по крайней мере, на столетие – ничего подобного я не могу припомнить до Бредли. Донелли цитирует отрывок из «Трактата о человеческой природе» Хьюма, где утверждается, что причинно-следственные связи не являются объективной закономерностью, а исходят из наших привычек. Хьюм пишет: «Предположим, что такой человек, как Адам, был создан с полной силой понимания. Способен ли он, не обладая опытом, понять неизбежную связь между причиной и следствием? Если, например, он наблюдает, как два бильярдных шара ударяются друг о друга, то он не может, используя только свой разум, прийти к выводу, что они после удара обязательно разбегутся в разные стороны. Из того, что ему до сих пор известно, он не знает, соединятся ли они, или подпрыгнут вверх, или просто остановятся рядом, бок о бок».
 Донелли сразу же ухватился за фразу «с полной силой понимания» и указал на ошибочность этого утверждения: «Хьюм предполагает, что восприятие Адамом бильярдных шаров невинное и необремененное предрассудками, в то время как полностью невинное восприятие, как у новорожденного ребенка, не воспримет этих шаров вообще, или, скорее, воспримет их без понимания, как я воспринимаю письмо, написанное на незнакомом мне языке. Если бы Адаму было даровано полное понимание, достаточное, чтобы воспринимать шары с интересом, то ему было бы известно соотношение причины и следствия. Он может на знать, разойдутся ли шары, или сольются вместе, как две капли воды, но он знает, что нечто произойдет в результате их столкновения, а это означает, что следствие идет за причиной, а не наоборот».
 То есть очень простая и трезвая мысль: восприятие человека зависит от его возраста. И как это случилось, что мне никогда не доводилось слышать об Эсмонде Донелли? Даже если он сам написал очень мало, другие его современники должны были бы обязательно упомянуть его – например, Босвелл или даже Крэбб Робинсон. Всеобщее забвение такого человека совершенно необъяснимо.
 Еще из Далласа я написал своему другу, сотруднику Британского музея, и попросил подыскать для меня материалы, касающиеся Донелли. Прибыв в Лондон, я первым делом направился в музей и был там к девяти часам утра. Тим Моррисон из отдела печатных изданий пригласил меня в буфет для сотрудников на чашечку кофе. Я рассказал ему все о встрече с Флейшером – даже о его предложении подделать рукописи Донелли. Отношение у Тима к жизни весьма серьезное и осторожное: он был человек, который не предпримет ни одного шага, тщательно не взвесив предварительно все «за» и «против».
 – Я полагаю, ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь. Не собираешься же ты попасть в тюрьму за подделку документов и мошенничество…
 Я заверил его, что подобная опасность мне не угрожает, и показал машинописную копию «Опровержения Хьюма и д'Аламбера». Пока я пил кофе и просматривал свежий номер газеты «Гардиан», он внимательно читал эссе в течение десяти минут. Потом он сказал:
 – Весьма вероятно, что это подлинник. Одно только меня смущает. Почему он передал это эссе Руссо? Ведь Донелли высказывает здесь взгляды, противоположные убеждениям французского философа. Он полагал, что Руссо – совершенный дурак.
 – Не уверен. В Донелли очень силен элемент оптимизма, что, вероятно, импонировало бы Руссо. Кроме того, Руссо не так-то прост, как полагают некоторые: он никогда всерьез не считал, что люди должны вернуться назад в природу.
 – Возможно, ты прав. – Казалось, он глубоко погрузился в свои мысли, Я спросил, удалось ли ему найти что-нибудь о Донелли. Он слегка нахмурился и уткнулся носом в чашку кофе. После небольшой паузы сказал:
 – Ты лучше сам пойди и посмотри.
 Пройдя через лабиринт коридоров и крутых спиральных лестниц, мы вернулись к нему в кабинет, который содержался в безукоризненной чистоте и порядке. На письменном столе лежало с полдюжины книг с торчащими из них бумажными закладками. Он пригласил меня за стол и предложил заняться подобранными книгами. Сам он устроился в кресле напротив, закурил сигарету и вернулся к обсуждению эссе Донелли. Книги меня разочаровали. Там был путевой дневник, который я уже видел у полковника Донелли, напечатанный и Лондоне в 1821 году Джоном Мурреем, издателем Байрона, с кратким предисловием, в котором Эсмонд Донелли охарактеризован как «ирландский джентльмен и ученый», но которое не содержало никаких других данных о его биографии – не указывалось даже, жив ли он был в момент выхода книги в свет (в 1820 году ему было семьдесят два года). Небольшая ссылка на него имелась в исследовании Джилпина «Английские дневники семнадцатого и восемнадцатого веков» (1876), приводилась цитата из его дневников в книге о Венеции (имя автора я уже не припомню). Интересное упоминание имени Донелли имеется в письме Байрона к Френсису Ходсону от июня 1811 года (Избранные произведения, под редакцией Иротеро и Кольриджа, том 9, стр. 420): «Шерри (Шеридан) сказал мне, что не знает более необузданного и дикого нрава, чем у моего отца („Сумасшедшего Джека“ Байрона), хотя ему доводилось встречаться с Уилкисом и Донелли в их юные годы». В другом письме, к Уильяму Джиффорду (том 13, стр. 193), он заметил: «На меня произвело сильное впечатление высказывание Эсмонда Донелли, где он говорит о поразительном несоответствии между нами и нашими душевными мирами по сравнению со вселенной: наш мир всего лишь атом. Эта мысль сперва привела его к неутешительному выводу о необоснованности наших претензий на личное бессмертие».
 Пока я выписывал различные ссылки на Донелли и одновременно обдумывал свое предисловие к его дневникам, Тим рылся в каких-то бумагах в шкафу. Когда я закончил работу над книгами, он положил передо мной листок бумаги. Это была фотокопия страницы какой-то рукописи. Почерк легко прочитывался, хотя там и содержались незначительные орфографические описки:
 …  был удовлетворен, что он намерен выполнить свои обязательства. 

  Упомянув, что в Отагейте люди употребляют в пищу собак, Голдсмит заметил, что такой же обычай существует и в Китае, где даже имеются специальные собачьи мясники, и когда такой мясник появляется на улице, все окрестные собаки бросаются на него. ДЖОНСОН: «Это вовсе не потому, что он убивает собак, сэр. Я помню мясника в Личфилде, на которого всегда нападала соседская собака. Именно запах кровавой бойни провоцирует собак нападать на мясника, независимо от того, каких животных он убивает». ГОЛДСМИТ: «Да, у животных существует отвращение ко всем признакам убийства. Если поставить сосуд с кровью на конюшне, лошади становятся буйными, как сумасшедшие». ДЖОНСОН: «Сомневаюсь». ГОЛДСМИТ: «Нет, сэр, этот факт широко известен». 

 После этого отрывка следовало несколько зачеркнутых строк, затем текст продолжался:

  ТРЕЙЛ: «Вам следует убедиться в справедливости этого, прежде чем внести этот факт в натуральную историю.. .»

 Я взглянул на Тима несколько обескураженно, подозревая, что он подсунул мне случайно не тот листок. Он положил еще одну фотокопию, на этот раз страницы из напечатанной книги. Там было написано:

  ГОЛДСМИТ: «Об этом факте мне сообщил Эсмонд Донелли, который уверял меня, что проверял это на опыте», ДЖОНСОН: (выходя из себя): «Ах, сэр, нисколько не сомневаюсь, что такой человек способен и на худшее». ГОЛДСМИТ: «У него веселый и общительный нрав». ДЖОНСОН: «Действительно, он настоящий феникс веселой злобы. То же самое можно сказать и о дьяволе». ГОЛДСМИТ: «И все же он хорошо разбирается в лошадях». ТРЕЙЛ: «Вам следует это еще доказать…» 

 Тим сказал:
 – Босвелл обычно вычеркивал абзацы, которые хотел уничтожить, так тщательно, что их невозможно было прочесть. Эту страницу из черновика рукопией «Жизнь Джонсона» удалось полностью расшифровать.
 – Удивительно. Как же вы ее нашли?
 – Это не моя заслуга. Я рассказал о вашем интересе к Донелли человеку, который составляет каталог фотокопий. Совершенно случайно накануне он наткнулся на имя Донелли.
 – Итак, вы полагаете, что есть еще упоминания имени Донелли в рукописях Босвелла?
 – Возможно. Если мы найдем что-нибудь еще о Донелли, мы обязательно дадим вам знать.
 Я провел весь день в читальном зале Британского музея, но не обнаружил ничего, достойного интереса. Вернувшись на Кенсингтон-сквер, где мы остановились у Джереми Уортингтона, одного из менеджеров фирмы «Джон Джемисон виски», я обсудил результаты дневных трудов с Дианой и Сью Уортингтон. Мы сошлись во мнении, что Джонсон не любил Донелли, и это указывает на то, что ему хорошо была известна подмоченная репутация Эсмонда как распутника. Но почему Джонсон так взорвался при одном только упоминании имени Донелли? Босвелл также слыл распутником, впрочем, как и Уилкис, с которым у Джонсона были нормальные отношения. Почему он так выделял именно Донелли? Что он имел в виду, когда презрительно бросил: «… он способен и на худшее»?
 Сью считала, что Джонсона просто вывела из себя наивная доверчивость Голдсмита. Я был склонен с ней согласиться. Затем Сью сказала:
 – Ты должен поговорить с Джереми о Босвелле. Он знаком с человеком, который нашел неизвестные рукописи Босвелла.
 Это было интересное известие. Я провел большую часть дня, читая дневники Босвелла и знакомясь с историей их обнаружения, что было довольно увлекательным занятием. Вот вкратце то, что мне стало известно. Босвелл умер в 1795 году, когда ему было уже за пятьдесят, вероятно, из-за цирроза печени. Трое друзей Босвелла стали душеприказчиками его литературного наследия – преподобный Уильям Темпл, сэр Уильям Форбс и Эдмунд Малоун. Босвелл завещал им ознакомиться с его личным архивом рукописей и подготовить к печати то, что они сочтут интересным и поучительным. Они добросовестно прочли все оставшиеся после него дневники, письма и другие рукописи, но, вероятно, сочли, что все это или слишком скучно, или слишком скандально, чтобы стать достоянием широкой публики. После того, как Маколей выступил с разоблачительным, просто убийственным эссе о Босвелле (1843), литературное наследие последнего было упрятано так далеко, что в конце концов о нем совершенно забыли. Воспитанные в викторианском духе, члены его семейства изредка заглядывали в его рукописные материалы, но были так шокированы аморализмом своего предка, что посчитали за лучшее распустить слухи об утере дневников Босвелла. Можно себе представить, какое воздействие на них оказал, например, следующий пассаж из его дневника (запись от 25 ноября 1762 года):

  Я подцепил девушку на Стрэнде, зашел в подворотню, чтобы позабавиться с ней, Но она оказалась девственницей. Я с ней слегка пофлиртовал. Она удивилась размеру моего полового органа и сказала, что если бы я вздумал лишить невинности какую-нибудь девицу, то она, должно быть, визжала бы от боли. Я дал ей шиллинг и ушел, не тронув ее. 

 В середине 80-х годов XIX века Бирбек Хилл, редактор «Жизни Джонсона», написанной Босвел-лом, буквально был вышвырнут из дома, когда нанес визит в Очинлек – родовое поместье Босвеллов – и попросил разрешения у тогдашних владельцев посмотреть дневники их предка.
 В 1905 году скончался последний член рода Босвеллов, и поместье перешло к лорду Тэлботу из Малахида, близ Дублина, включая и книжный шкаф из черного дерева, содержащий бумаги, о которых упоминал в своем завещании Босвелл. Американский профессор Чонси Тинкер опубликовал в ирландских газетах объявление о поисках материалов, касающихся Босвелла. Он получил анонимное письмо, в котором неизвестный автор советовал ему попытаться найти эти материалы в замке Малахид. Письменный запрос, посланный профессором в Малахид, остался без ответа, поэтому Тинкер решил поехать туда сам. На этот раз ему повезло. Лорд Тэлбот позволил ему познакомиться с небольшой частью литературного наследия Босвелла. Позже американскому подполковнику Ральфу Ишему, прослышавшему об этих рукописях, удалось выкупить их у лорда Тэлбота в 1927 году. Профессор Джефри Скотт и подключившийся позже профессор Фредерик Потл принялись готовить эту огромную гору рукописей – свыше миллиона слов – к печати. И с тех пор стали открывать все новые рукописи Босвелла. Ящик для крокета в замке Малахид содержал, как потом выяснилось, письма Босвелла и рукопись его произведения «Путешествие в Хебридссдоктором Джонсоном». В 1930 году профессор Эббот из Абердина просматривал бумаги сэра Уильяма Форбса – одного из душеприказчиков Босвелла – и обнаружил еще кипу писем и рукописей последнего. Форбс, вероятно, взял некоторые из этих бумаг, чтобы изучить их в соответствии с волей Босвелла, и потом забыл вернуть их в Очинлек. И даже в 1940 году были найдены рукописи Босвелла в старом коровнике возле имения Малахид, включая и черновик «Жизни Джонсона», страницу из которого я недавно видел в Британском музее. Никто теперь уже не сможет объяснить, каким образом бумаги Босвелла попали в коровник.
 Очевидно, рукописи Босвелла разошлись по всему миру. Самую первую обнаружил в 1950 году майор Стоун в Болонье. Он купил какую-то вещь у бакалейщика и увидел, что покупка завернута в письмо, подписанное Джеймсом Босвеллом. И Стоуну совершенно случайно удалось купить целую пачку писем, написанных Босвеллом к преподобному Уильяму Темплу – священнику, которому он исповедывался в самых тайных пороках, – и тот позже опубликовал их, убрав самые одиозные места. Эти письма были привезены в Болонью дочерью Темпла, муж которой – священнослужитель – переехал сюда в 1925 году. Когда они умерли, их архив был распродан на аукционе, а часть его попала в руки мелких торговцев, как оберточная бумага. Таким образом эти письма оказались у бакалейщика.
 Прослеживая сложную историю рукописей Босвелла, я понял, какие трудности ожидают меня в поисках литературного наследия Эсмонда Донелли. Ясно, тут недостаточно будет только усердия и трудолюбия, а необходимо еще чуточку удачи. Странно, но я подсознательно почему-то верил в успех своего начинания, возможно, эта уверенность исходила из моего искреннего интереса к Донелли и из зарождающейся во мне увлеченности литературой того периода, когда он жил. До этого меня всегда разочаровывали писатели восемнадцатого века, исключая, пожалуй, Гете и Блейка.
 Из сказанного мне Сью Уортингтон я сделал вывод, что Джереми был знаком с членом семьи Тэлботов, или, возможно, с кем-то другим, кому удалось найти бумаги Донелли в своем коровнике. Как только Джереми пришел домой, я прямо задал ему вопрос:
 – Как зовут вашего друга, обнаружившего рукописи Босвелла?
 – О, на самом деле он их не находил. Их обнаружил парень по имени О'Рурк из Порманрока.
 – Не в Малахиде?
 – Нет, не в Малахиде, хотя, весьма возможно, что они сперва были именно там. Насколько мне известно, некоторые из бумаг Босвелла взял священник по имени О'Рурк во время первой мировой войны, и он их еще не возвратил. Его сын нашел их после смерти отца.
 – А какова их дальнейшая судьба?
 – Ну, теперь они в руках у одного старого чудака по имени Исаак Дженкинсон Бейтс, который живет в Дублине. Его племянник работает у нас в фирме дегустатором виски, и он рассказал мне однажды об этих бумагах.
 – А вы сами их когда-нибудь видели?
 – Нет. Старый чудак не очень распространяется о них. Вероятно, их действительными хозяевами являются обитатели поместья Малахид – или, возможно, они принадлежат тому американскому университету, который их купил.
 – Вы что-нибудь о них знаете?
 – Нет. Не слишком много. Знаю только, что многие из них содержат откровенную порнографию.
 – Странно. А что с ними делает этот старый чудак?
 – Вероятно, он старый развратник.
 – Вы знаете адрес этого старика?
 – Сейчас у меня под рукой нет его адреса, но я позвоню в понедельник в Дублин и спрошу у Харда – так зовут его племянника.
 Таким образом, дело откладывалось до понедельника. Я знал, что у меня небольшие шансы встретиться с этим старым чудаком, если он так трясется над этими рукописями, как говорит Джереми, но оставалась надежда на его племянника, который поможет убедить старика.
 В понедельник Джереми позвонил мне из своего офиса. Он только что переговорил с племянником Исаака Дженкинсона Бейтса. Хард заверил, что Дженкинсон Бейтс осторожен и не очень склонен показывать рукописи Босвелла, Но в ходе разговора со стариком он нащупал его слабое место – тот очень интересуется убийствами. Скорее всего, старику известна моя книга «Социология насилия». Джереми посоветовал мне, чтобы я написал ему об ирландских убийствах восемнадцатого столетия и попытался найти с ним контакт на этой почве. Джереми дал мне адрес Бейтса, который жил в Дублине на Бэггот-стрит.
 У меня остались еще некоторые дела в Лондоне. Я задержался здесь на пару дней, навестил друзей, пообедал с издателями и попил с ними коктейли. В нормальных обстоятельствах подобное времяпрепровождение доставило бы мне удовольствие, как своего рода отдых от утомительных лекций в Америке, но теперь у меня из головы не выходил Донелли – ни о чем другом я просто не мог думать. Я написал письмо в «Таймс литерари сапплимент» о своем интересе к Донелли и аналогичное письмо в «Айриш тайме». Я напрасно потратил еще полдня в Британском музее, пытаясь найти там книги, написанные Дженкинсоном Бейтсом об убийствах, если он вообще писал их, но таковых не обнаружилось в крупнейшей библиотеке мира. Утром в среду Сью Уортингтон на машине доставила наше семейство в Лондонский аэропорт, и мы сели на самолет на Шаннон. Перед самым отъездом позвонил Джереми и попросил меня к телефону.
 – Я только что поговорил снова с Джимом Хардом. Он сказал мне одну вещь, которая сможет вам помочь найти кратчайший путь к сердцу старика. По всей вероятности, Бейтс считает, что убийца с острова Ай – невиновен. Вам что-нибудь известно об этом деле?
 – Кое-что известно. Я знаю, что убийцу звали Кирван.
 Это была ценная информация. В полдень мы сели в самолет, а час спустя уже приземлились в Шанноне. Том Кении, наш шофер, приехал в аэропорт встретить нас. Два часа спустя мы уже были в Мойкуллене.
 Я испытывал невероятное чувство облегчения, вернувшись домой после долгого путешествия. Я люблю Ирландию: ее узкие проселочные дороги, старинные небольшие городки, невообразимо зеленые  поля, низкие облака, торфяные озера. Мне кажется, я начинаю ненавидеть Донелли за то, что он отвлекает меня от возможности хотя бы неделю полностью расслабиться и отдохнуть.
 Наш дом расположен в полумиле от Мойкуллена, возле верховья узкого горного ручья, который во время дождливых сезонов превращается в шумный  поток. Это дом священника восемнадцатого столетия, построенный из серого известняка, стены его покрыты лишайником и плющом. Мы купили его в 1963 году, когда моя книга «Сексуальный дневник» принесла мне крупный доход. Во время нашего отсутствия бывший муж Дианы, Роберт Кирстен, присматривал за домом. С 1960 года он работал композитором в ряде американских университетов и имел невероятный успех. Прошлой осенью он решил, что нуждается в долгом уединении для творческого вдохновения, поэтому мы пригласили его пожить у нас. Он поселился в нашем доме с января. Миссис Хили, жена пастуха с долины, готовила ему пищу. Кирстен уехал в Дублин за три  дня до нашего прибытия. Здесь он написал два камерных произведения, оперу и симфонию. Дом был пустынный и спокойный. Миссис Хили растопила камины в столовой и в нашей спальне, которые горели веселым, ярким пламенем. Обычно наш дом был погружен во мрак, так как с трех сторон его окружали деревья, комнаты были покрыты панелью из красного дерева, и если бы не электрический свет, он вполне сошел бы за интерьер какого-нибудь романа Ле Фаню.
 Я стоял возле окна в спальне – Мопси резвилась на кровати, пружины которой постанывали от ее прыжков – и смотрел на горный пейзаж. Моросил мелкий дождь, похожий на туман. Деревья, с первыми весенними побегами, выглядели черными и влажными. У нашей части Ирландии есть какое-то гипнотическое свойство: гости нашего дома спят до двенадцати часов в день и начинают позевывать уже с четырех часов пополудни. Стоя здесь и наблюдая, как отблески камина играют на стенах, я испытывал огромное облегчение, которое заставило меня осознать, как сильно я утомился во время лекционного турне по Америке. Мои чувства, казалось, погрузились глубоко в пуховую постель, и на меня снизошли мир и успокоение. Внезапно мне пришло в голову, что Эсмонд Донелли, вполне возможно, так же смотрел в окно на этот пейзаж почти два столетия назад и видел перед собой почти то же самое, что у меня сейчас перед глазами. Потом я вспомнил, как Флейшер утверждал, что Донелли соблазнил двух приемных дочерей священника – отца Риордана, и я почувствовал себя не в своей тарелке. Если бы это произошло с одной из дочерей, можно было бы как-то оправдать и понять его: хорошенькая, невинная деревенская девушка, вероятно рожденная в семье местного фермера или пастуха (возможно, предка Шина Хили), которая внезапно встретила Донелли, однажды заглянувшего в лавку бакалейщика пропустить стаканчик виски или портера, и увлеклась хорошо одетым и воспитанным джентльменом. И Донелли обратил внимание на играющие здоровым румянцем щечки и подумал, как должно быть приятно снять платье из грубой ткани и провести рукой по прекрасному телу девушки, как будто она – породистая лошадка. Это было бы вполне естественно и понятно, но обольщение одновременно двух девушек свидетельствовало о ненасытной чувственности, о навязчивом желании завоевателя и соблазнителя.
 Мопси внезапно прервала течение моих мыслей нетерпеливым возгласом:
 – Папа, можно я приму сейчас ванну? Я раздел ее и положил в теплую ванну, затем спустился вниз, откупорил бутылку калифорнийского бургундского, стоя возле горящего камина – я специально привез его с собой, мечтая распить в своей гостиной. Я поставил на проигрыватель пластинку – скрипичный концерт Делиуса – и позволил роскошь погруиться в состояние забытья и мягкой меланхолии. Вино было слегка подогрето. Большинство гурманов утверждают, что нельзя подогревать вино на открытом огне, но я подержал бутылку минут десять у горящего камина, ибо убежден, что огонь никогда не испортит ординарного вина. Я налил себе полный бокал и выпил его залпом – я всегда выпиваю так первый вечерний бокал вина. Он сразу утоляет жажду, мое нёбо ощущает всю прелесть букета и разливает по телу приятную теплоту.
 Наши чемоданы все еще стояли нераспакованными у двери, но мне не терпелось испытать наслаждение от ни с чем не сравнимого ощущения, что я снова у себя дома. Наша гостиная имела отчетливый, не лишенный приятности запах, напоминающий чем-то запах старинных книг и рукописей. Большую часть мебели Диана купила на местных аукционах – и у нас в комнате не было ни одной современной вещи. Осмотревшись, я поразился мысли, пришедшей внезапно мне в голову, что Эсмонд Донелли, вполне вероятно, мог бы сидеть здесь, так как я знал наверняка, что он был в этой самой комнате. Я нагнулся к одному из чемоданов, которые Диана взяла с собой в салон самолета, нашел напечатанную на машинке копию эссе Донелли «Опровержение Хьюма и д'Аламбера» и раскрыл наугад:

 …  Я не подвергаю критике логику мистера Хьюма, которая неизменно последовательна. Но я полагаю, что его темперамент таков, что он заслоняет от него определенное разнообразие мыслей. Его логика может разрушить стремление алхимиков превратить один металл в другой, но что известно ему о их видениях, грезах и духовных прозрениях? 

 Я задумался над этими строчками. Они явно нуждались в критическом комментарии, перекликаясь с аналогичными мыслями Блейка:



   Известно ли вам, что каждая птица,
   парящаяв небе, —
   Это необъятный мир наслаждений,
   недоступный всем вашим пяти чувствам?



 И снова я удивился, как мог подобный человек быть хвастливым Казановой, преследующим женщин только из абсурдного желания познать как можно большее количество их? И почему же все-таки Джонсон назвал его «Фениксом веселой злобы»? Я бы никогда не смог такими словами охарактеризовать автора «Опровержения».
 Пластинка закончилась, я перевернул ее на другую сторону и на минутку выглянул в окно, выходящее на запад. Облака низко плыли на горных вершинах, но небо за ними было светлое и яркое. Темный ряд тополей на противоположном склоне чернел на фоне освещенного солнцем горизонта. На мгновение я снова вернулся в спальню на Лонг-Айленд, ощущая чуть отдающие дымком маленькие соски грудей Беверли и неожиданный, горячий взрыв в паху, когда я глядел через ее плечи на деревья на вершине утеса. Я отбросил неясную и беспричинную меланхолию, снова ощутил пьянящий аромат плотного дуновения, которое пронеслось над тополями, и вновь осознал с внезапным откровением – глубоко и остро, что человеческие существа никогда не должны поддаваться сиюминутным настроениям, что бескрайние горизонты открываются за пределами наших повседневных забот. На мгновение я стал Эсмондом Донелли, вопрошающим, что известно Хьюму о видениях, грезах и духовных прозрениях алхимиков. Противоречия преодолены: внезапно я понял Донелли, для него алхимиком был не человек, превращающий один металл в другой, а переплавляющий сознание, и секс был философским камнем, способным переделать обычные металлы привычного сознания в золото магических видений и грез.
 Мопси крикнула:
 – Папа, я хочу вылезти из ванны!
 Я позвал Диану из кухни и послал ее наверх к Мопси. Мне хотелось сосредоточиться и зафиксировать это неожиданное откровение, представшее передо мной, и обдумать его получше, так как оно все еще было  для меня неразрешимой проблемой. Никто не отрицает, что секс обладает силой довести сознание до высшей интенсивности, – что уже стало расхожей истиной двадцатого столетия. Но Лоуренсу был известен и другой секрет сексуального влечения: «Одна женщина способнадатьто, чего не дадут бесчисленное множество других женщин». С тех пор, как я живу с Дианой, мой интерес к другим женщинам сведен к простому любопытству. Когда я смотрю на хорошенькую девушку, мне просто интересно, какой лифчик и какие трусики она носит под платьем, лежит ли она в постели неподвижно, или ведет себя темпераментно. Но мое любопытство не достигает такой силы, чтобы удовлетворить его на самом деле. В последние годы я даже замечаю привычку отказываться от совершенно безвредных форм взаимного удовлетворения, которые не влекут за собой никаких взаимных обязательств. На одной из вечеринок однажды девушка искренне и просто предложила: «Почему бы нам с вами не лечь вместе в постель после вечеринки? Это же лучше, чем заниматься онанизмом в одиночку». Но наутро я осознал, что на самом деле неправда, что не существует никаких взаимных обязательств и связей. Два тела взаимно проникают друг в друга, и то же самое происходит с двумя душевными мирами. Мне оказался не по душе ее внутренний мир – он был слишком легкомысленным и пошлым. Подобно планетам, которые сблизились между собой на слишком короткое расстояние, мы так же вызываем друг в друге сейсмические волнения. Я сейчас уже не могу припомнить, какая она была в постели, но я отчетливо запомнил анекдоты, которые она рассказывала, ее жалобы на неудачное замужество и т. п., – все это до сих пор вызывает во мне душевное волнение. Мне лучше бы оставить ее вращаться по ее собственной орбите.
 Именно поэтому я сомневаюсь в искренности Казановы. Он не был ни глупым, ни бесчувственным – это совершенно ясно. И в его «Мемуарах» засвидетельствованы намеками его душевные волнения, которые все-таки ему были не чужды. Молодая и неопытная девушка отвергает вольности, которые он проявляет по отношению к ней, до тех пор, пока он не начинает ее умолять «сменить гнев на милость» и обещает не презирать ее после. Тогда она позволяет ему ослабить шнурки на корсете. Даже если девушка – семнадцатилетняя девственница, только что вышедшая из монастыря, у него не возникает никаких осложнений – ни физических, ни психологических, только смутные ссылки на то, что он «провел несколько приятных часов», или «они предавались страсти до рассвета». Все покрыто флером нереальности и сновидения.
 Донелли, конечно же, не сеньор Казанова. И стремление найти как можно больше сведений о нем стало для меня источником дискомфорта. Я пошел в столовую, где хранились книги по законодательству и криминологии, порылся в них, пока не нашел отчета о деле об убийстве на острове Ай. Это дело получило широкую огласку. Художник Уильям Бирк Кирван жил в Хоуте с женой в 1852 году. В сентябрьский полдень они наняли лодочника, который доставил их на Ай – живописный островок, лежащий в миле от гавани Хоута, видимый из поместья Малахид. День стоял ясный и тихий. В семь часов на берегу гавани услышали крики с острова Ай. В восемь часов туда прибыл лодочник и увидел, что Кирван поглощен работой над эскизами – занятие показалось лодочнику подозрительным, так как уже начало темнеть. Кирван сообщил, что ему неизвестно, куда ушла жена, но он полагает, что она купается на противоположной стороне острова. Они нашли ее тело с сильно изуродованным лицом и с легкими, наполненными водой, в мелком пруду. Хотя вердикт о случайной смерти был пересмотрен, тело подвергли эксгумации, обстоятельства смерти оказались до конца не выясненными. Кирвану вынесли обвинительный приговор по косвенным уликам: он якобы должен был слышать крики, которые долетали даже до берега гавани. К тому же, у него была любовница с ребенком в Дублине. Многие выразили сомнение в его виновности, и смертный приговор заменили на каторгу. После отбытия наказания он женился на своей возлюбленной и эмигрировал в Америку.
 Я направился к себе в кабинет, включил свет и отпечатал на машинке письмо Исааку Дженкинсону Бейтсу, где сообщал, что намерен написать о деле на острове Ай в своей новой книге об убийствах и прошу его объяснить, почему он считает Кирвана невиновным в смерти жены. Только потом я позволил себе расслабиться и даже почитал Мопси на ночь сказку о Кролике Питере.
 На следующее утро я встал рано и сделал пешеходную прогулку по берегам озера Росс. Когда я вернулся, Диана сообщила:
 – Звонила мисс Донелли. Она просила перезвонить ей.
 – Она настроена доброжелательно?
 – Более или менее. Она сказала, что получила твое письмо.
 В прихожей стояли два больших картонных ящика, заполненных корреспонденцией, которая поступила, пока мы путешествовали по Соединенным Штатам, но у меня не было сил заниматься разбором почты. Пока Диана готовила мне завтрак, я вывалил письма на пол кабинета. Я попросил Мопси рассортировать их и отобрать письма от моего издателя – они могли еще обождать. Я распечатал два пакета с книгами, которые издатели высылали мне с просьбой дать на них отзыв, используемый потом для рекламы (к сожалению, они никогда не высылали книг, которые мне действительно нравились бы, а только те, что были обречены на плохой прием публики). Наконец, я нашел письмо с маркой из Лимерика, адрес на конверте написан аккуратным, круглым почерком.
 Должен признать, что я был не слишком искренен с ней в письме, отосланном из Нью-Хевена. Я не хотел, чтобы с самого начала она окончательно захлопнула двери дома перед моим носом, поэтому я просто сообщил, что услышал имя Донелли во время лекционного турне по Америке, оставив ей самой домысливать, при каких обстоятельствах всплыло его имя. Я также написал, что хочу сделать Эсмонда Донелли героем следующей документальной книги. Я рискнул также упомянуть, что встречался с полковником Донелли и увидел у него издание «Путевого дневника» Донелли.
 Ее ответ заставил меня покраснеть от стыда. Он был полон достоинства и одновременно дружеский. Она счастлива узнать о том, что ее знаменитый предок окончательно не забыт. Сама она потратила годы, чтобы убедить издателей выпустить в свет «Путевой дневник» Эсмонда Донелли, который в наше время стал библиографической редкостью. Они с сестрой будут рады видеть меня у себя в любое удобное для меня время. А пока они напишут своему адвокату, который хранит рукописи Донелли в своем сейфе, и попросят его привезти их к ним домой…
 Снова я испытал угрызения совести, и у меня появилось искушение вообще бросить заниматься этим гиблым делом. Затем моя решимость укрепи лась, когда я посмотрел на рукопись, которую недавно открыл, и решил, что было бы глупо оставлять дело, начало которого оказалось столь многообещающим.
 – Ах, мистер Сорм, очень мило, что вы позвонили. Ваша жена сказала, что вы только вчера поздно вечером вернулись из Америки, Вы должно быть очень устали.
 Я ответил, что чувствую себя хорошо, и спросил, когда они ожидают получить рукописи от своего адвоката.
 – О, они уже здесь. Он очень обязательный человек. Мы как раз сейчас просматриваем их. Просто потрясающий материал! Как вы думаете к нам добраться? Поездом?
 Когда я ответил, что поеду на машине, она сразу же спросила, почему бы мне не приехать немедленно и не отобедать с ними. Я взглянул на часы и сказал, что буду у них в полдень. Перед тем, как повесить трубку, она сказала:
 – Вы не обидитесь, если я задам вам один деликатный вопрос? – У меня упало сердце. – Думаю, вы не интересуетесь грязными историями, связанными с ним?
 – Непристойные истории? – Я почувствовал, что завяз в паутине уклончивых ответов и полуправды. Но она продолжала:
 – Моя сестра познакомилась в библиотеке с одной из ваших книг, посвященной убийствам. Надеюсь, вас не интересуют глупые сплетни, касающиеся Эсмонда и леди Мэри Гленни?
 Я ответил с явным облегчением, что мне не доводилось слышать подобных слухов. Она сказала деловым тоном:
 – Хорошо. Мне приятно было поговорить с вами. – Затем в трубке раздался щелчок, и она внезапно сказала:
 – Тина, ты нас подслушиваешь по другому телефону?
 Испуганный голосок ответил:
 – Да, дорогая.
 – Что мне с тобой делать? Когда ты уже бросишь эту дурацкую привычку?..
 Телефон внезапно замолк. Я молча уставился на трубку, а затем положил ее на рычаг.
 Перед отъездом я позвонил в университет Гэлвея старому приятелю профессору Кевину Рочу. Его ассистент сказал, что профессор сейчас дома. Я перезвонил к нему домой.
 – Тебе что-нибудь известно об Эсмонде Донелли?
 – О том парне, который написал книгу о лишении девиц невинности?
 – Ты полагаешь, что это действительно он написал эту книгу?
 – А почему бы и нет? На моем экземпляре книги на титульном листе значится его имя.
 – Она у тебя дома? Можно приехать и взглянуть на книгу?
 – Конечно. Когда ты приедешь?
 – Немедленно, – ответил я. И через сорок пять минут я был в домашнем кабинете профессора Кевина Роча, выходящем окнами на залив Гэлвей.
 Я решил по-прежнему придерживаться осторожной политики, так как в Ирландии новости распространяются очень быстро. Поэтому после того, как мы обменялись приветствиями и я выпил небольшую рюмку вина, я передал Кевину рукопись «Опровержение Хьюма» и сказал, что меня попросили подготовить ее к печати.
 – Она довольно небольшая?
 – Я надеюсь найти другие материалы Донелли – письма и дневники, Я как раз собираюсь навестить сестер Донелли в Балликахане.
 Он передал мне книгу в мягкой обложке со своего стола. Она была опубликована парижским издательством «Обелиск Пресс». «О лишении девственниц невинности» Эсмонда Донелли. Автор краткого предисловия Г. Миллер повторил факты, которые мне уже были известны о Донелли – даты его рождения и смерти, путевые дневники, то, что настоящий томик опубликован в Германии Брокгаузом из Лейпцига (который, кстати, был издателем «Мемуаров Казановы») в 1835 году, а также анонимным датским издателем – вероятно, перевод немецкого издания – на английском языке в 1863 году. Я раскрыл книгу на главе «О заблуждении, что все женщины одинаковы в постели в темноте».
  РОБИН: Прошу вас, сэр, продолжайте ваши наставления, я вас внимательно слушаю. 
  ЛОРД КОБАЛД: Вы мне льстите, мой дорогой мальчик. Но мне действительно приятно, что вы одного мнения со мной о необходимости и важности знания тайн любви. Теперь мы должны рассмотреть широко распространенное заблуждение, выдвинутое Клодом де Гребильоном и Клеландом, которое можно выразить словами: «В темноте все кошки серы». Вы можете поверить мне на слово, когда я вспоминаю всех женщин, с которыми я переспал за свою жизнь, я не могу припомнить двух одинаковых в тот момент, когда их бедра раскрываются. Я теперь говорю не о своеобразии строения их гениталий, их промежностей, которые бывают полными и костлявыми, мягкими и твердыми, пушистыми и нежными или жесткими и щетинистыми, но я имею в виду то, что я называю душой, обитающей в этом интимном органе женского тела. Ни один воспитанный человек не спутает темное вино из Бургундии с кларетом из Бордо, и даже ребенок способен увидеть разницу между грушей и яблоком, хотя яблоко может быть мягким и сочным, а груша твердой и вяжущей. То же самое и с женщинами. И так же, как о букете вина судят по первому глотку, так же и индивидуальные особенности женщины можно сразу же определить по первому же движению – как только бархатная головка проникает в коралловые губы. Я знавал девиц острых и свежих, как яблоко, съеденное в лунную ночь, или мягких и сладких, как патока, и нежных, как груша или персик, или, как дыня, твердых и жестких снаружи, но сладких внутри. 
  РОБИН: Действительно, сэр, я очень хорошо вас понимаю, так как мои сестры-близнецы, рожденные почти одновременно, очень разные в постели. 
  ЛОРД КОБАЛД: Ваша проницательность доставляет мне искреннее наслаждение (каламбур в духе Фрейда). Прошу вас познакомить меня с вашим собственным взглядом на различие между ними. Так как до сих пор я не могу различить ваших сестер по их внешнему виду. 
  РОБИН: Их собственная мать часто путает, называя разными именами. И все же в постели ониабсолютно отличаются одна от другой. Агата как раз такая, какой вы описывали одну из своих девушек, – сладкая, как патока, и нежная, как персик. Когда я впервые вошел в нее, ее половой орган гостеприимно принял меня в свои нежные и горячие объятия. И потом, сэр, удивительное дело, я вдруг почувствовал себя так, будто все мое тело превратилось в сплошной пенис, и я был мягко поглощен ее нежным телом, вошел в него весь, с головы до пят. Ощущение такое, будто я погрузился в теплую ванну. С другой стороны, Кристина вызывает наиболее распутное и похотливое чувство. Когда я проскользнул в нее, она выразила невероятное удивление, что мужчина смеет производить над ней такие странные действия. Ее поразил, казалось, сам факт, что она лежит рядом с мужчиной совершенно обнаженная. Вследствие этого я стал воображать ее полностью одетой – то в коричневое бархатное платье с серебряными пуговицами, в котором она разливала чай, то в зеленый плащ, который она надевает для верховой езды в парке. Эмоциональный шок, который я испытываю, видя ее беззащитный половой орган, заставляет меня въезжать в нее подобно жеребцу, дрожа от нетерпения. 
  ЛОРД КОБАЛД: Ваш изобразительный дар делает вам честь. Именно так я сам воображал разницу между вашими сестрами. Вам повезло, что они у вас такие талантливые. Моя собственная сестра, когда я наконец с трудом преодолел ее скромность, испытала достаточное наслаждение, но сама оказалась на редкость безвкусной и пресной, как залежалое яблоко, слишком долго провалявшееся в вазе. 
 Я отложил в сторону книгу и взглянул на Кевина, который был погружен в «Опровержение Хьюма». Если бы он оторвался на мгновение от чтения ивзглянул на меня, то я бысказал ему, что это очередная фальшивка. Возможно, первая страница действительно принадлежит перу Донелли, так как она несет на себе печать психологической тонкости, которую и следовало бы ожидать от него. Но абзац, повествующий о сестрах, имеет отчетливый привкус «Философии будуара» де Сада, а последнее предложение вообще несет в себе совершенно не характерный для Донелли оттенок грубости, которую ничем нельзя оправдать, даже психологически тонким проникновением в суть характера девушки.
 Когда Кевин поднял взор от машинописной рукописи, я изменил свое первоначальное намерение и решил ничего не говорить о книге. Если я объясню ему, что считаю ее подделкой, то тем самым признаюсь, что мне уже многое известно о подлинном Донелли. Поэтому, как бы между прочим, я заметил, что, на мой взгляд, все это довольно увлекательное чтиво. Кевин пришел в восторг от «Опровержения Хьюма» и попросил разрешения сделать копию, чтобы написать статью об эволюции стиля Донелли. Я пообещал ему это, но не ранее, чем покажу эссе сестрам Донелли. Уже было далеко за полдень, и я поспешил в Лимерик. И только тогда я вспомнил, что совсем забыл спросить у него, известно ли ему что-нибудь о скандальной истории, связанной с леди Мэри Гленни.
 Я высадил Диану и Мопси в Лимерике, где они собирались походить по магазинам, затем повернул на юг и поехал по дороге в Корк, которая тянулась бесконечной лентой по плоской, сонной пасторальной стране, выглядевшей ярко-зеленой под апрельским солнцем. Я остановился в Балликахане, чтобы спросить дорогу к замку Донелли, и мне сказали, что я слишком далеко заехал в южном направлении и мне следует повернуть назад к Адаре, а там свернуть на дорогу к замку. Получив исчерпывающие указания, я благополучно добрался до цели, подъехав к замку Донелли около трех часов пополудни.
 Это, конечно же, был никакой не замок, а дом в стиле королевы Анны, выстроенный из серебристого песчаника с коринфскими пилястрами из красного кирпича. Стены были покрыты плющом, а в доме царила атмосфера запустения и заброшенности, которая вообще свойственна всем ирландским домам, особенно в Конноте и Манстере. Красивый пролет из белых, как лилии, ступенек, изгибаясь, вел к парадной двери. Поверхность ступенек была такой неровной, что я удивился, как вообще можно по ним ходить, не повредив себе ноги. Рядом с домом протекала река Мей, и на фоне неба чернели руины старинного аббатства Адар. С болью я подумал, что этот замок выглядел новым и даже прекрасным, когда в нем родился Эсмонд – он построен в 1700 году, – и что, вероятно, стены не были покрыты плющом, когда он здесь умирал. Я как бы совершил мгновенный прыжок в далекое прошлое и остро ощутил быстротечность времени.
 Не успел я взойти по ступенькам до площадки наверху, как дверь открыла энергичная леди в дорожном платье, с короткими седыми волосами. Ноги она широко расставила в стороны, подобно деревенскому эсквайру из книг Роуландсона. Она крепко по-мужски пожала мне руку.
 – Я Эйлин Донелли. Рада вас видеть. – У нее был выговор английской высокосветской леди с легким ирландским акцентом, особенно при произношении гласных звуков. – Очень хорошо, что вы нас навестили.
 Здание было впечатляющее и холодное, с огромным лестничным пролетом, ведущим в темные и мрачные верхние покои, повсюду было много мрамора, который странно контрастировал с облупившимися викторианскими обоями. Но в библиотеке, куда она меня привела, было тепло и уютно, ярко горел камин. Другая леди, также облаченная в мужской костюм, что-то вязала, сидя у огня. Сестра представила ее как мисс Тину. Она была небольшого роста, с красивым лицом, и ей гораздо больше подошло бы женское платье. Я подозревал, что бриджи для верховой езды были защитой от холода. Дамы предложили мне чаю, и мисс Тина отправилась на кухню его заварить. Мисс Эйлин осталась у камина, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и развлекала меня ничего не значащими разговорами о погоде, пейзаже и т. п. Затем она заговорила об Америке, которой она, казалось, очень интересовалась, и после десятиминутного светского разговора, как бы между прочим, заметила, что, вероятно, богатые американцы предложили бы за такой дом приличную сумму денег. Я ответил, что, по-моему, так оно и есть.
 – Сколько? – поинтересовалась она.
 Я бросил быстрый взгляд на интерьер дома, прикинув в уме его стоимость, и ответил, что хороший покупатель, вероятно, даст за такой дом тысяч двадцать пять.
 – Фунтов или долларов? – поинтересовалась она живо.
 Я ответил, что фунтов. Она надолго задумалась. Мисс Тина принесла чай и поставила на стол роскошный чайный сервиз восемнадцатого столетия – вполне вероятно, именно этим сервизом пользовалась сестра Робина Кристина. Я теперь ясно понял, почему они так заинтересованы в возрождении репутации Эсмонда Донелли. У них не было детей: почему бы им не продать это огромное и неудобное здание и не купить уютный маленький домик в Лондоне? Я сразу же почувствовал облегчение, моя вина перед ними будет полностью искуплена публикацией «Мемуаров ирландского распутника», книга укрепит репутацию их предка больше, чем «Путевой дневник» или «Опровержение Хьюма».
 Мисс Тина спросила меня о полковнике Донелли, и я посвятил их в детали его сегодняшней жизни. Сестры выглядели огорченными.
 – Бедняга, – посочувствовала мисс Тина. – Нам обязательно нужно написать ему, Эйлин.
 – Возможно. Но мне помнится, что какие-то странные слухи ходили о нем. Вы ничего в нём не заметили подозрительного, мистер Сорм?
 – Нет, абсолютно ничего, – твердо ответил я.
 – Конечно, он приходится нам всего лишь кузеном, – задумчиво произнесла Эйлин. Она явно раздумывала о возможном браке, скорее всего, в жены ему она прочила Тину. На мой взгляд, полковник Донелли предпочел бы Эйлин. Из нее получилась бы неплохая хозяйка на его ферме. Я подумал, не написать ли мне об этом Донелли.
 Мисс Эйлин сказала:
 – Итак, если ваша жена ждет вас в Лимерике, то вы вряд ли задержитесь у нас на целый вечер. Проклятое это место, Лимерик. Уйма разных фанатиков. Они сожгли на костре в 1540 году моего предка епископа Донелли, известного под именем Святой Джо. Я не одобряю его взглядов, но казнить за убеждения – это преступление.
 Она повела меня в небольшую комнатушку по соседству с библиотекой. Там горел электрический камин, поэтому было довольно тепло. К тому же, одно окно освещалось заходящим солнцем. На маленьком столике лежали две огромные папки, и мое сердце забилось сильней при виде знакомого почерка на пожелтевшем титульном листе. Мисс Эйлин сказала:
 – Я тут приготовила для вас кое-какие бумаги, которые вас заинтересуют. Он мог живописать словом – вот блестящий набросок Пизы. Итак, я вам их оставляю. Тина будет рядом в библиотеке, если вам что-нибудь понадобится.
 Она оставила меня одного, и я с нетерпением принялся за чтение.

  Улица Гранд Шомъер, 11 сентября 1766 года 
 (Донелли тогда было восемнадцать лет)
  Мой дорогой папа! 
  Рекомендательное письмо к М.Блезо оказалось очень кстати, вчера вечером я отобедал в его семействе. Он посылает вам лучшие приветы и пожелания. Его дела в последнее время идут неважно, но он все еще живет в роскоши. Он извинился за свою подагру, и меня сопровождали мадам Блезо и две ее очаровательные дочери во время восхитительной прогулки по Променад дю Жарден Турк, где кофейни представляют удивительное и экзотическое зрелище. Они переполнены, и народ толпится возле окон, слушая с огромным вниманием ораторов, произносящих пламенные речи. 

 Я быстро пробежал глазами все письмо. Оно было изложено с блеском, стиль его напоминал Хораса Уолпола или Артура Янга, и написано было с явной целью доказать родителям, что он даром не тратит средства и не прожигает жизнь за границей, Я еще раз просмотрел письмо, внимательно вчитываясь в куски, выбранные наугад. Пока я читал, разочарование мое увеличивалось: тут не было ничего такого, чего я не смог бы найти в «Путевых дневниках». В этой книге он явно использовалбольшую часть своих писем.
 Две папки содержали огромное количество разных бумаг: письма, юридические документы, фрагмент романа, напоминавший по стилю «Эвелину» Фанни Берни, счета по хозяйству, рекомендательные письма… и еще другие вещи, которые, несомненно, обрадовали бы академического исследователя, биографа. Я делал заметки… ради проформы, если бы мисс Эйлин задумала случайно заглянуть, чтобы посмотреть, чем я занимаюсь – а не из действительного интереса. В этой груде бумаг, большая часть которых датировалась с 1760 по 1785 годы, было много случайного. Мне любопытно было бы знать имена обеих мадемуазель Блезо, и ухаживал ли за ними Донелли. В письмах они упоминались несколько раз, но ни слова не было написано, какие они, как выглядят – хорошенькие или обычные, не говоря уже о том, испытывал ли Донелли к ним какие-нибудь чувства, увлекался ли он ими…
 Я попытался утешить себя мыслью о том, что наивно было бы искать в семейных бумагах какие-нибудь особые откровения. Подобные рукописи все были уничтожены в викторианскую эпоху, или, возможно, это сделали сами сестры Донелли – мои гостеприимные хозяйки. Впрочем, сомневаюсь, чтобы они что-нибудь изъяли из этого архива: уж очень они выглядели наивными и относились к своему предку простодушно и доверчиво.
 Мисс Тина заглянула в дверь и поинтересовалась, принести ли мне еще чаю. Я поблагодарил ее и отказался. Она спросила, как мне работается. Я вежливо ответил, что бумаги чрезвычайно интересные. Затем достал из кармана копию отрывка из книги Босвелла и показал ей. Я спросил:
 – Вы не знаете, почему доктор Джонсон так не любил Донелли?
 Она отрицательно покачала головой:
 – Нет. Возможно, потому что он вообще не любил ирландцев.
 Я ответил, что не могу в этом с ней согласиться.
 – В этих бумагах нет ничего такого, что подтверждало бы характеристику, данную Джонсоном Донелли: «Феникс веселого зла». Эсмонд предстает в них довольно респектабельным и благоразумным человеком.
 Она заметила:
 – О, по-моему, он не был слишком респектабельным.
 – Почему?
 Сама не знаю. Ходят разные истории… слухи. Ничего определенного. Он провел много лет в Швейцарии и Италии, правда ведь? Я полагаю, что люди в те времена были довольно распущенные.
 Она произнесла это шутливым тоном, глядя через окно на речку, в которой отражались сгоревшие развалины. Подумав немного, она сказала:
 – Возможно, доктор Джонсон использовал здесь своего рода каламбур, ведь на обложке «Путевых дневников» Эсмонда изображен феникс.
 Я с минуту раздумывал над ее предположением.
 – Нет, это невозможно. Джонсон сделал это замечание в 1773 году, а самое раннее издание «Путевых дневников» датируется 1791 годом.
 – Не думаю, что это так. Уверена, что есть еще более ранние издания этой книги. Впрочем, идемте и вы убедитесь сами: у меня не очень хорошее зрение.
 Мы перешли в библиотеку, и она сказала неопределенно:
 – Кажется, это на одной из тех полок.
 – Книги возвышались футов на десять от пола. Я взял библиотечную лесенку, стоявшую возле стены, и взобрался по ней к полке, на которую указала мисс Тина. Мне понадобилось минут пять, чтобы найти множество томов в кожаных переплетах, на которых значилось имя Донелли. Некоторые из них были небольшого формата – подобное карманное издание «Путевых дневников» я уже видел у полковника Донелли. Я нашел тут «Путевые заметки» в четырех томах, вышедшие в Лондоне в 1793 году, с пометкой «третье издание». Там же я обнаружил большего размера том, красочно оформленный в кожаный переплет, хорошо сохранившийся, несмотря на прошедшие два столетия. На титульном листе значилось: «Наблюдения во Франции и Швейцарии» Эсмонда Донелли, джентльмена, напечатано в Лондоне в 1771 году. На обложке и титульном листе помещено изображение феникса, возрождающегося из огня, – стилизованная геральдическая эмблема. Когда я вгляделся в рисунок, то меня поразили перья на груди птицы – современный психоаналитик нашел бы в них фаллическую символику: у обычных птиц перья имеют коническую форму, суживаясь книзу, а у этого феникса конусообразные перья, устремленные кверху, имеют форму своеобразной сосиски. Я сказал:
 – Странно, но никто даже не упоминал об этой книге. Полковник Донелли не подозревает о ее существовании.
 – Вероятно, нет. По-моему, все издание было уничтожено.
 – Почему?
 – Сгорело во время пожара. О нем упоминается в одном из дневников Донелли. На днях он попался мне на глаза.
 – Я спустился вниз с книгой в руках. Мисс Тина пошла в другую комнату, поискав там что-то минут пять, она протянула мне последний листок какого-то письма. В постскриптуме было сказано:
 –  Произошло страшное несчастье! Тук только что сообщил мне, что склад книгоиздателя Джонсона сгорел дотла, вместе со всеми экземплярами моей книги. Правда, лично я не понес денежных убытков. 
 – Письмо датировано 11 сентября 1771 года. Теперь совершенно понятно, почему о книге «Наблюдения во Франции и Швейцарии» никто ничего не слышал: она просто не вышла из типографии – весь тираж был уничтожен во время пожара, и даже единственный экземпляр, который я держал сейчас в руках, не был прочитан до конца, так как многие его страницы не были даже разрезаны. Я перелистал несколько страниц, пока не наткнулся на слово «феникс», – я вернулся к предыдущей странице и прочел весь абзац до конца. Там рассказывалось о случае, происшедшем с Донелли в Гейдельберге, где у него сломалась карета. Хозяин гостиницы сказал, что больше карет у него нет, но у местного пастора, преподобного Криса, имеется карета, которую тот иногда предоставляет знатным посетителям. Донелли нашел Криса в саду, и тот показал карету, стоящую в сарае. Пастор предупредил, что ею уже давно не пользовались, она простояла тут целую зиму. И действительно, карета выглядела грязной, пыльной и отсыревшей. Донелли осмотрел ее и решил, что карету можно привести в порядок минут за пять. Пастор отказался брать деньги за аренду этой старой рухляди. В углу сарая Донелли заметил полуприкрытое соломой деревянное изображение феникса. Он спросил у пастора, что это за статуя, и тот ответил, что это часть старой мебели, которую он приобрел на аукционе в прошлом году. Но решил, что этого феникса не приличествует держать в доме у священнослужителя, и выбросил статую в сарай. Удивленный Донелли осведомился, почему статуя феникса не подходит к дому священника.
  Казалось, пастор Крис удивился моей неосведомленности и спросил, разве мне не известно, что эта птица – символ секты еретиков, которые называют себя Братством Свободного Духа, или Сектой Феникса. Я ответил, что я знаю, что феникс иногда используется в качестве вывески в аптеках, и что, как я полагаю, он имеет какое-то алхимическое значение. Ученый муж прочел мне целую лекцию по истории Секты Феникса. 
  Эта секта появилась в Европе во времена Черной Смерти, когда широко распространилась вера в то, что сладострастие и похотливость – лучшее лекарство против этой страшной болезни. 
  Члены секты полагали, что истинная духовностьчеловека составляет его сущность: человек никогда не постигнет правду, пока живет, погруженный в заботы внешнего мира. В наиболее сконцентрированном виде духовные силы человека проявляются в момент пика сексуального наслаждения – это божье откровение и проявление Бога. Во имя этой веры самые распутные и непристойные акты совершались даже на алтаре. Инквизиция выкорчевывала эти доктрины с беспощадной жестокостью, но Секта Феникса, казалось, доказывала, что обладает сущностью символической птицы, и поднималась снова из пепла погребальных костров, полыхавших в те времена по всей Европе. Согласно Геродоту Феникс живет пятьсот лет. Мы можем с уверенностью утверждать, что Секта Феникса продолжает процветать, по крайней мере, уже второе столетие. 
  Я ответил, что читал в Послании коринфянамот Святого Клемента из Рима о том, что феникс – это символ христианского воскресения, и на это добрый человек ответил, что все это от лукавого и каждому известно, что Святой Клемент был привязан к якорю и выброшен в море в наказание за его гнусности. Я предложил освободить его от этого символа папского вырождения, и мы сошлись на трех талерах. 
 На этом отрывок из письма заканчивался – никакого упоминания о дальнейшей судьбе деревянного феникса не было. Я аккуратно переписал все это слово в слово. Затем пошел в библиотеку и спросил у Тины, имеется ли у них в доме какая-нибудь статуя феникса. Мне казалось, что изображение этой статуи было бы как нельзя более кстати на обложке предполагаемого издания «Мемуаров» Донелли. Она ответила, что ей ничего об этом не известно, но пообещала спросить у сестры, после чего поспешно вышла из комнаты. Я устроился на подлокотнике кресла и стал листать «Наблюдения во Франции и Швейцарии». Книга случайно выскользнула из рук и упала на пол. Когда я поднимал книгу, меня удивило, что задняя сторона обложки значительно толще передней. Более того, задний форзац слегка отставал от обложки и, в отличие от переднего, не был приклеен к последней странице книги. Я слегка отогнул край обложки и увидел кармашек между картонной обложкой и форзацем, внутри которого находился сложенный листок бумаги. Бумага была превосходного качества – очень белая и тонкая. Я вытащил листок и раскрыл его. На нем был изображен рисунок феникса, восстающего из своего огненного гнезда, а под рисунком – надпись. Это была строчка из Вергилия: «Счастлив человек, познавший сущность вещей». Меня поразило изображение птицы: крылья и хвостовое оперение, так же как и пламя, поднимающееся из гнезда, были окрашены в золотистый цвет, остальная часть рисунка была стилизована в манере Блейка. В нижнем правом углу, явно почерком Эсмонда Донелли, написана фраза: «Получено 1 сентября 1771 года». Если бы не точная дата, я бы с трудом поверил, что этому рисунку так много лет: такой белой, хорошо сохранившейся бумаги я никогда еще не встречал в архивах того времени.
 Я услышал шаги Тины и засунул бумагу обратно в книгу. Тина сказала, что никакого феникса в доме нет, если только он не запрятан где-нибудь на чердаке. Я поблагодарил ее и извинился за причиненные хлопоты. Затем я поставил «Наблюдения» на прежнее место на верхней полке. Вошла мисс Эйлин и спросила, как я себя чувствую, и явно разочаровалась, когда я сказал о скором своем отъезде. Я уверил ее, что получил очень много ценной информации и, в качестве доказательства, раскрыл весь исписанный блокнот. Сестры проводили меня до двери и просили заходить к ним в любое время.
 Глубоко задумавшись, я возвращался в Лимерик. Можно сказать, что полдня я потерял понапрасну, хотя, впрочем, это было не совсем так. Я ближе познакомился с личностью Эсмонда Донелли, узнал, что он был обязательным сыном и автором путевых очерков, а также «эротическим путешественником», как выразился некогда Ричард Бритон. И никакой ученый, раскапывающий архивы в замке Донелли, не заподозрит даже существования в них «эротического путешественника».
 И еще была небольшая загадка феникса. Я рассказал о ней Диане, когда мы возвращались в Гэлвей. Из писем я узнал, что «Наблюдения во Франции и Швейцарии» были опубликованы в июле 1771 года. Эпизод в Гейдельберге – когда он купил феникса – произошел в августе предыдущего года. По какой-то причине Донелли использовал феникса в качестве символа на обложке своей книги – это была, вероятно, точная копия того деревянного феникса, которого он купил у Криса. Первого сентября Донелли получил прекрасный рисунок феникса с латинским изречением из Вергилия о проникновении в суть вещей. Вероятно, он получил этот рисунок по почте. Диана возразила, что, вполне вероятно, феникса выгравировали по его заказу, и он  получил его от мастера, выполнившего работу. Я не согласился. Если это правда, зачем же он тогда написал: «Получено 1 сентября»? Если мне присылают, допустим, книгу, которую я заказал, по почте, то тогда я обычно ставлю свое имя и дату получения. Я не напишу «получено», так как само собой разумеется, что я получил ее по почте. Мы используем слово «получено», чтобы подтвердить оплату счетов, либо, когда имеем в виду письмо или посылку. Моя собственная теория заключается в том, что рисунок феникса принесли Эсмонду неожиданно и анонимно – иначе он написал бы «получено от такого-то», или даже оставил письмо в конверте.
 Тогда кто же выслал ему рисунок? Кто заинтересован в фениксе как в символе? Вполне возможно, он получил рисунок от какого-нибудь члена Секты Феникса, упомянутой Крисом. Все это было всего лишь волнующей догадкой, при этом, весьма невероятной. Диана предположила, что, вполне вероятно, какая-нибудь леди послала ему рисунок, причем с каким-то тайным намеком. Мне  бы хотелось обследовать этот клочок бумаги еще раз: там мог быть водяной знак, который раскрыл бы ее происхождение – такая дорогая бумага скорее всего имела клеймо фабриканта, выпускающего ее. Кроме того, нужно было бы детальней сравнить рисунок феникса с изображением этой птицы на обложке книги. Если они идентичны, то тогда можно утверждать наверняка, что Эсмонд заказал какому-то мастеру сделать гравюру со статуи, купленной у преподобного Криса.
 Любопытен еще и тот факт, что весь тираж его книги «Наблюдения во Франции и Швейцарии» был уничтожен через две недели после получения рисунка феникса. Интересно и то, что после этого случая он никогда больше не использовал символ феникса на своих книгах – по крайней мере, его не было на издании «Путевых дневников», которые я видел в Луизиане и в замке Донелли.
 Я не знаю, как проверить, из-за чего возник пожар на книжном складе. Для этого нужно было бы покопаться в архивах фирмы Дж. Дж. Джонсона. Но эта задача была мне не по плечу. Я не обладаю способностями детектива. К сожалению, Босвелл с 1769 по 1772 год занимался адвокатской практикой в Эдинбурге, иначе он обязательно упомянул бы о пожаре в своих дневниках – так как Дж. Дж. Джонсон был также издателем и доктора Джонсона.
 Последующие за визитом в замок Донелли дни были совершенно неинтересными, и это отразилось на моем повествовании. Письма Донелли были главной моей надеждой, и теперь, когда она рухнула, я не знал, что мне делать дальше. Я обзвонил по телефону и обошел лично все публичные библиотеки от Корка до Сильго, в некоторых имелся экземпляр «Путевых дневников», но большего там ничего найти не удалось. Кевин Роч пытался чем мог помочь мне в поисках материалов о Донелли, используя свои многочисленные знакомства в академических кругах, но никакой реальной помощи они мне не оказали. Я написал Тиму Моррисону в Британский музей и всем антикварным букинистам, которых знал. И хотя Тим не предоставил мне больше никаких материалов по Донелли, он смог добавить одну деталь к моему досье на Секту Феникса. Вот что он написал мне:
  Я разговаривал с Тедом Мэлори, крупнейшим знатоком по истории средневековой церкви, о Секте Феникса, и он предоставил мне ценную информацию. По его словам, нет свидетельств тому, что Секта Феникса и Братья Больного Духа – одно и то же. Последняя – это еретическая секта, основанная Альмериком из Бена, исключенным в 1204 году из Парижского университета и умершим в 1209 году. Их доктрина, очевидно, заключалась в том, что человек соединяется через любовь с Богом, и когда это происходит, он не способен больше грешить. Поэтому они практиковали различные сексуальные вольности, и многие из них сожжены на кострах инквизиции, включая и Маргериту из Хейнолта, монахиню-расстригу, к тому же, нимфоманьячку. 
  Единственное упоминание о Секте Феникса Тед смог обнаружить у Святого Нилуса Сорского (1433–1508) в конце его третьего трактата о духовной молитве. Я даю свой грубый перевод с немецкого издания 1903 года: 
  «Часто полагают, что еретические убеждения наносят вред не только тому, кто их придерживается, но и другим, вступающим в контакт с еретиками, которые заражают невинных. Но Святой Феодосиус говорит нам, что они ненавистны Богу сами по себе и приносят страданья невинным. Случай с Сектой Феникса в провинции Семиречье показывает наиболее ужасающий пример этого. Они полагали, что мужчины и женщины могут получить божественное откровение посредством плотского наслаждения, а не с помощью молитвы, и их поселки возле озера Иссык-Куль наполнены шлюхами и мерзостью. Тогда господь Бог наслал на них болезнь, которая их всех сгубила, а потом распространилась по земле гиперборейских скифов, а затем и по всему остальному миру. Это случилось в 1338 году от рождения нашего господа Бога». 
  Кстати, тебе будет интересно знать, что русский археолог Хволсон считает, что Черная Смерть началась в поселке несторианцев возле озера Иссык-Куль в Семиречье – на территории Киргизии, неподалеку от границ Китая и Индии. Эту точку зрения разделяет также профессор Р.Поллитцер («Чума», издательство «Уорлд Хелс Организешн Пабликейшн», Женева, 1954, стр. 13). 
 Все это было, конечно, любопытно, но оставалось так много вопросов без ответа, что это ставило меня в тупик. Кто основал Секту Феникса и почему? Каких они придерживались взглядов? Одиннадцатое и двенадцатое столетия были временем, когда появилось бесчисленное множество еретических сект. Особой жестокостью отличалась одна из них – Хлысты, которая обвинялась в том, что ее жуткие церемонии зачастую переходили в настоящие оргии. Если Секту Феникса рассматривать как достаточно опасную, которая ответственна за появление Черной Смерти, почему же так мало документов сохранилось о ней?
 Но у меня скопилось не так уж мало материалов, как это кажется. Если даже я не найду ничего больше об Эсмонде Донелли, то, по крайней мере, для написания предисловия вполне обойдусь имеющимися у меня материалами. А что касается самого текста книги, то его составят «Лишение девственниц невинности», фальшивый манускрипт Флейшера, и несомненно подлинные рукописи, полученные от полковника Донелли, вместе с «Опровержением Хьюма». На мою долю остается набрать как можно больше материалов для предисловия.
 В субботу, после нашего возвращения из Америки, произошло одно из тех удивительных совпадений, которые всегда сопровождают одержимых каким-то делом людей. Диана и наша приходящая служанка Мэри сортировали старый ящик с письмами, чтобы как можно большее количество их сжечь. Мопси нашла письмо с довольно замысловатой гравюрой на конверте, на которой был изображен библейский Змий, обвившийся вокруг яблони и что-то нашептывающий Еве. Когда дети хотят обратить на себя внимание, они находят способ это сделать. Мопси, приплясывая, вбежала в мой кабинет и, весело размахивая письмом, сказала: «Посмотри, что я тебе принесла!». Думая, что ее послала Диана, я сперва бросил взгляд на подпись – Клаус Дункельман – а затем на письмо. Оно датировалось 1960 годом и относилось к серии хвалебных откликов читателей о моем «Сексуальном дневнике», опубликованном в начале этого года. Писавший спрашивал меня, знаком ли я с работами Вильгельма Райха, и рекомендовал мне прочесть ряд его книг. Это был известный мне тип письма, в котором корреспондент считает своим долгом помочь моему самообразованию, дает дельные советы с тайной надеждой, что между нами завяжется долгая переписка. Я уже собрался выбросить это нравоучительное послание в мусорный ящик, когда мой взгляд случайно упал на имя «Э.Донелли». Я прочел все предложение: «Идеи Кернера были подвергнуты критике другими мыслителями, такими, как де Сад, Кроули, Э.Донелли, Кверард, Селлон и др.» Кернер был, очевидно, учеником Райха, который считал, что оргазм способствует психическому здоровью.
 На конверте был указан адрес: Сомпен Гарденс, Уэст Хэмстед. Казалось невероятным, что написавший это письмо будет продолжать жить по этому адресу спустя девять лет. Но стоило попытаться. Я написал ему пару строк, упомянув свой интерес к Донелли.
 В следующий понедельник я должен был снова столкнуться с проблемой сестер Донелли из одноименного замка. Пришло письмо, подписанное обеими Донелли, но, вероятно, написанное мисс Эйлин. Она уверяла, как ей было приятно познакомиться со мной и как она с первого взгляда убедилась, что я стою доверия и что репутация Эсмонда будет в надежных руках. Она была рада, что писатель с такой репутацией, как моя, наконец заинтересовался Эсмондом, и я как раз подходящая фигура, чтобы написать биографию ее предка. Я бросил письмо на кровать и напился чаю: моим первым побуждением было просто выкинуть письмо в мусорный ящик и забыть о нем. Я подумал, когда же, наконец, эта зануда оставит меня в покое. У меня куча других, более важных занятий, чем писать заурядные биографии. Конечно, возрождение интереса к Эсмонду Донелли принесет ей большую пользу; она сможет сбыть свои семейные архивы какому-нибудь американскому университету за приличную сумму.
 Но проблема сестер Донелли раздражала меня. Я намеревался просто порвать с ними всякие контакты. В конце концов, их материалами я пользоваться не собираюсь, и я им ничего не должен. Теперь мне снова придется прибегнуть к обману, или проявить неучтивость и просто не ответить на письмо. Внезапно я решил покончить с этим делом раз и навсегда, а для этого самый простой путь – выложить им полную правду. Я накинул халат и поспешил в кабинет. Получилось длинное письмо – уделил много места деталям, так как собрался полностью сбросить с себя этот тяжелый груз и освободить свою совесть. Я начал с того, что «Лишение девственниц невинности» приписывается Донелли, что я даже видел эту книгу в доме у профессора в Гэлвее. Я рассказал все о нью-йоркском издателе Флейшере и объяснил, что тот не намерен отступать – буду я ему помогать или нет. Я прямо назвал рукопись Флейшера фальшивкой, и, по-моему, единственный способ защиты Эсмонда в этих обстоятельствах – опубликовать как можно больше его оригинальных работ. Я также искренне сознался, что не нашел ничего ценного для себя в тех бумагах, которые мне показывали, по крайней мере, его письма домой совершенно неинтересны.
 По дороге к почтовому ящику я сказал себе, что, вероятно, поступаю глупо. Мне нужно было предварительно обговорить все это с Дианой, и она, конечно же, переубедила бы меня не писать такого письма: мисс Донелли перекроет мне все пути получения информации об Эсмонде. Но я решил рискнуть. Я опустил письмо в ящик с чувством человека, направившего себе в лоб пистолет.
 На следующее утро я еще спал, когда раздался телефонный звонок. Диана подняла трубку и передала ее мне в постель, сказав:
 – Мисс Эйлин Донелли требует тебя.
 Я застонал. У меня было искушение попросить Диану сказать, что меня нет дома, но совесть помешала мне так поступить. Если Эйлин собирается поссориться со мной, то, по крайней мере, я буду чист перед самим собой.
 Ее голос пролаял в трубке:
 – Алло, мистер Сорм?
 – Слушаю.
 – Я только что получила ваше письмо. Я очень рада, что вы так искренни со мной. Очень мило с вашей стороны. Я звоню, чтобы сказать вам, что полностью разделяю вашу точку зрения.
 – Правда? – У меня перехватило дыхание, и я насторожился: к чему это она ведет?
 – Послушайте, из того, что вы написали, мне стало ясно: мы ничего не сможем сделать с этим бессовестным издателем.
 – Боюсь, вы правы.
 – Пусть так. Тогда лучшее, что мы сможем предпринять – не выпускать дела из своих рук. Мы должны держать с ним ухо востро. Тина и я согласны оказывать вам всевозможную помощь и поддержку.
 Я сказал, что, конечно же, рад этому. Я не знал, что и подумать. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Но она не давала мне этой возможности.
 – Мы хотели бы все это обсудить с вами. Когда вы сможете зайти к нам?
 – В любое удобное для вас время.
 – Тогда ждем вас сегодня.
 Я согласился и почувствовал облегчение, когда телефон умолк.
 Постепенно я начал понимать, что произошло. Сестры Донелли ничего не потеряют из-за публикации «сексуальных дневников» Эсмонда, особенно, если им удастся удачно продать дом. Я заверил их, что дневники не порнографические, они только вызовут подъем популярности Эсмонда, и что в наши дни сексуальной революции никто даже глазом не моргнет. Я процитировал дневники Босвелла и т. п. Мисс Эйлин решила, что они должны примкнуть к победителям. И полный доступ к ее архиву был бы действительно полезен для написания биографической части предисловия. Но если она собирается заставить Флейшера расстаться с еще пятнадцатью тысячами долларов за использование ее материалов, то тут, боюсь, ее ждет разочарование.
 У меня было отвратительное настроение, когда я в полдень ехал в Лимерик. По дороге я заглянул к Кевину Рочу и взял у него на время книгу «О лишении девственниц невинности», с собой у меня был еще фрагмент из «Сексуального дневника», включая рукопись Флейшера, отпечатанную на машинке. Стоял прекрасный день, воздух дышал свежестью, и все вокруг выглядело таким праздничным, ярко-зеленым, что просто невозможно было не любоваться этой красотой. Как только я расслабился и решил забыть о сестрах Донелли, я испытал внезапно огромное радостное чувство богатства мира и безграничных возможностей, открывающихся передо мной. Я как-то сразу забыл о досадных мелочах повседневности. Это приятное чувство еще больше кристаллизовалось, когда я сидел и потягивал пиво прямо на улице, перед таверной, в нескольких милях к югу от Горта, слушая журчание текущей под мостом воды, бегущей дальше к озеру Лаф Сутре. Внезапно мне стало абсолютно все равно – приеду я в Лимерик или останусь сидеть здесь. Весело журча, подо мной бежал ручей, а над ним склонилось дерево, шелестя листвой. И мне пришло в голову, что именно в этом и состоит самое странное и самое важное свойство человеческого существования – способность нашего сознания отключиться от людей и событий, перестать идентифицировать все окружающее с человеческими эмоциями и приобщиться к вневременному миру природы. Я постоял у парапета моста и понаблюдал, как отражается в воде солнечный свет, и мне показалось, что я сам плыву по течению ручья, бегущего к озеру. Когда я вернулся к машине и поехал дальше, у меня возникло странное ощущение, будто моя душа освободилась от тела и летит, как птица, рядом, ныряя в воздухе вверх и вниз. Когда мои мысли обратились к сестрам Донелли, меня перестали преследовать плохие предзнаменования.
 Опасения моментально вернулись, когда я увидел мисс Эйлин, спускающуюся по ступенькам навстречу мне. Но она их быстро развеяла своим крепким мужским рукопожатием, сказав:
 – Мне приятно снова видеть вас здесь.
 Мы пошли в библиотеку. Там не было мисс Тины. Я удобно уселся на старинной софе девятнадцатого века и предоставил мисс Эйлин занимать меня разговорами. Мне было приятно восхищаться ее прямым и открытым умом.
 – Итак, мы пришли к выводу, что нет смысла становиться на пути этой книги. Как вы написали, ей все равно суждено увидеть свет – раньше или позже. Поэтому наилучшее для нас сейчас – стараться контролировать ее выход самим. Кстати, в каком университете вы работаете?
 Я ответил, что не работаю нигде, но она пропустила это мимо ушей, как нечто несущественное:
 – Не подумайте, что это имеет какое-нибудь значение. Вы безусловно умный и компетентный человек. Если вы выступите первым с книгой об Эсмонде, другие, конечно же, последуют вашему примеру.
 Она уже нисколько не сомневалась, что я напишу полную биографию Эсмонда Донелли, и мне не хотелось сейчас ее разочаровывать, поэтому я только кивал головой и хранил молчание. Мисс Тина вошла с чаем и пирожными. Она поздоровалась со мной, как со старым другом. И когда мы поставили перед собой чашки с чаем и тарелки с сэндвичами, она сказала:
 – Должна признаться, что для меня приятный сюрприз узнать, что Эсмонд такой знаменитый. Я никогда не слышала об этой книге – «О лишении девственниц невинности».
 Она произнесла это без тени смущения. Я воспользовался возможностью и вытащил книгу из дорожной сумки, а заодно – и рукопись полковника Донелли. Пока они все это рассматривали, я сказал:
 – Вы не возражаете, если я взгляну еще разок на книги Донелли?
 Я снял с полки «Наблюдения» и четырехтомные «Путевые дневники», а затем вернулся на свое место у окна. Время от времени я слышал, как мисс Эйлин бормочет:
 – Вот это – да! Ты только послушай!
 Затем она передала книгу мисс Тине, которая бросила взгляд на меня, а затем ушла целиком в книгу, причмокивая от наслаждения языком.
 Я раскрыл томик «Наблюдений», взял рисунок феникса и поднес его к свету. Да, на бумаге ясно просматривался водяной знак, частично закрытый рисунком. Я едва сдержался, чтобы громко не рассмеяться. Это был силуэт феникса!
 Я сравнил затушеванный рисунок (или это была гравюра?) с вытисненным фениксом на обложке. Они были идентичны по силуэту, но между ними имелось с полдюжины различий. Совершенно определенно, эти птицы не были одинаковыми.
 Когда мисс Эйлин взглянула на меня, я показал ей рисунок феникса. Она посмотрела на него и сказала: «Ух, как здорово!» – и вернула его мне. На нее рисунок явно не произвел впечатления.
 Мисс Тина сказала:
 – Ты еще не показала мистеру Сорму письма, дорогая?
 – Ах, я о них совершенно забыла!
 Она пошла в небольшую комнату и вернулась со связкой бумаг, перевязанных ленточкой.
 – Тина сказала, что вы хотели знать, есть ли на чердаке деревянный феникс. Мы все там излазили. Но не нашли никакого феникса. Зато обнаружили кучу старых бумаг. Я не думаю, что все они относятся к Эсмонду, но вот эти письма адресованы ему.
 Я быстро развязал ленточку. Как только я начал сортировать бумаги, что-то вывалилось из конверта на пол. Я поднял. Это была овальная миниатюра без рамки, нарисована она была на куске какой-то изогнутой раковины или перламутра. Это был портрет очень красивой девушки с кудрявыми волосами по самые плечи. Надпись на рисунке отсутствовала.
 Письма были написаны не почерком Донелли, одни из них принадлежали кому-то по имени Томас Уолгрейв, другие – Уильяму Эстону, третьи – Хорасу Гленни. Они не были разложены по порядку. Некоторые из них были в конвертах, другие нет. Уолгрейв, вероятно, – священник из Дублина. Эстон жил в Корке, а Гленни, как я вскоре понял, – приятель Донелли по Геттингенскому университету и, вероятно, – сын лорда Гленни из Голспи, в Сазерленде.
 В середине этой беспорядочной груды писем находился пергаментный конверт без всякой надписи. Внутри него я нашел кусочек бумаги, отрезанный по размеру миниатюры с изображением красивой девушки. На нем почерком Эсмонда Донелли выведено: «Леди Шарлотта Инджестр, вторая дочь графа Флэкстеда». В этом же конверте оказалась страничка из письма, написанного рукой Донелли. Когда я прочел ее, то понял, что нашел еще кое-что для своей книги:
  В своем «Философском словаре» Вольтер утверждает, что секта и заблуждение – синонимы, так как нет места сектантским мнениям в делах, которые истинны. Например, в геометрии и в науке. Все религии, подчеркивает он, должны ограничиваться только проблемами, с которыми все согласны. Но, продолжает он, считается, что все согласны поклоняться Богу и быть честными. Это неправда, так как буддисты не принимают Бога, а иезуиты очень далеки от честности. Имеются ли вообще общие основания для религиозного согласия? 
  Я бы сказал так, мой дорогой друг, что нет разумного человека, который не считал бы этот мир таинством. Стоит только на момент задуматься, и мы поймем, что все наши несомненные факты являются несомненными только по привычке, мы соблюдаем их, как правила пикета или виста, но они ни в коей мере не являются самоочевидными. 
  Религии утверждают, что все, лежащее все правил игры, в которую мы играем, непознаваемо, или известно только Богу и ангелам. Но наука учит нас, что все может быть познанным, если метод исследования будет достаточно тонким и логичным. 
  Я бы сказал, что все непреложные факты невидимы, но их можно почувствовать, как, например, я чувствую тепло солнца на своей ладони, когда я сейчас пишу это письмо. Я бы сказал, что наша привычка добиваться истины методом наблюдения или нахождения причинно-следственной связи заслоняет от нас истинную природу, подобно человеку, который пытается найти различие между ярко-желтой сумкой и холодным чаем только по внешнему их виду. Таинство мира становится ясным и понятным для нас в моменты, когда наши души глубоко затронуты или возбуждены, если только возбуждение это гармоничное. В эти моменты проявления таинства мы как бы ощущаем вибрацию подземного течения, такого, как то, которое я слышал возле Веве и мог ощутить его временами так близко, что слышал гул этого течения. 
  Когда я страдаю от скуки, внутренней опустошенности и апатии, то я будто оглушен, меня мучит головная боль. И вот когда я смотрю на лицо Шарлотты Инджестр, глухота исчезает, и я слышу подземное течение у себя под ногами. 
  И конечно, если религия в этом смысле – это таинство творения, или приближение к этому таинству, то нет других таких объектов, наиболее приближенных к святости, чем женщины и горы… 
 Фрагмент письма обрывался на середине страницы. Но слова «мой дорогой друг», по-видимому, предполагают, что Донелли писал предварительный черновик, но вдруг решил написать письмо сразу же набело. Кому оно адресовано?
 Конверт, где находился листок с фрагментом черновика, был среди писем Хораса Гленни, а собственные письма Гленни переполнены цитатами из Вольтера, Фонтенеля и д'Аламбера, поэтому вполне логично предположить, что именно Гленни, друг Донелли по Геттингенскому университету, и был адресатом его признаний и религиозных размышлений.
 Мисс Эйлин отложила в сторону отпечатанную на машинке рукопись и посмотрела в окно, ее явно клонило ко сну. Я спросил у нее:
 – Вы когда-нибудь слышали о Шарлотте Инджестр?
 Сестры вздрогнули от удивления. Первой пришла в себя Тина. Переглянувшись с сестрой, она сказала:
 – Да, конечно. Она была дочерью графа Флэкстеда…
 Она смущенно замялась. Закончила за нее мисс Эйлин, с трудом, почти погребальным тоном она выдавила из себя:
 – И сестрой леди Мэри Инджестр, позже ставшей Мэри Гленни.
 Мне не нужно было напоминать о последней: ее имя было у меня в памяти с прошлой недели, когда мисс Эйлин назвала его по телефону.
 Я сказал:
 – Вы знали, что Эсмонд был в любовной связи с леди Шарлоттой?
 Мисс Тина ответила:
 – Говорят, он был любовником всех трех сестер.
 – Трех?
 – Леди Мэри, леди Шарлотты и леди Морин. Она беспокойно посмотрела на сестру. Эйлин пожала плечами и сказала:
 – Я полагаю, что он все равно узнал бы об этом. Как бы оправдывая Эсмонда, мисс Тина заметила:
 – Они на самом деле были очень красивые.
 – А портреты их существуют?
 – О, да. Портрет трех сестер художника Ромни широко известен.
 – Где же он?
 Они взглянули на меня слегка удивленно.
 – Конечно, здесь.
 – Можно мне его посмотреть?
 Обе молча поднялись и, пригласив меня следовать за ними, вышли из комнаты. В холле мисс Эйлин на минутку отлучилась куда-то, потом вернулась с огромным ключом в руке. Мы миновали две большие двери из красного дерева. Мисс Тина заметила:
 – Представители страхового агентства настаивают на том, чтобы мы хранили галерею под замком: некоторые картины стоят очень дорого.
 Мисс Эйлин открыла ключом дверь, и из распахнутого проема на нас дохнуло холодом и сыростью. Она включила свет, и мы вошли в «галерею». Было довольно прохладно. Все окна занавешены тяжелыми портьерами, а столы и стулья покрыты чехлами. У меня создалось впечатление, что тут никто не бывал, по крайней мере, год. Мисс Эйлин подвела меня к небольшой картине, которая явно нуждалась в чистке. Но даже пыль не могла скрыть удивительную красоту трех лиц, изображенных на картине. Девушки позировали на фоне деревьев и фонтана. Шарлотту, чей миниатюрный портрет я только что видел, я узнал сразу же: у нее были розовато-белые щеки, и лицо дышало невинностью. Единственное, что объединяло сестер, – их несомненная и такая разная красота. Девушка, отличавшаяся по виду живым и острым умом, играла с пуделем. У нее было чудесное, нежное лицо с лебединой шеей и короткая, почти мальчишеская прическа. Мисс Тина сказала, что это Мэри, которая позже станет леди Мэри Гленни. У самой младшей из сестер – Морин, выглядевшей совсем еще девочкой, выражение лица было искреннее, открытое и ласковое. Видно, что по характеру она очень импульсивная и непосредственная, готовая лить потоки слез над каждой грустной историей; ручкой она ласкала собачку – жест, свидетельствующий о нежной и кроткой натуре девочки, обещавшей стать настоящей красавицей.
 Мисс Тина гордо заявила:
 – Эсмонд заплатил Ромни за эту картину только тридцать гиней. Сейчас нам предлагают за нее пять тысяч фунтов.
 Я мог понять, почему Эсмонд любил всех трех сестер. После нескольких минут, что я разглядывал эти прекрасные лица, я готов был последовать примеру Эсмонда. Каждая из сестер обладала каким-то таинственным, магическим свойством: их внутренняя красота проступала тогда, когда долго и внимательно всматриваешься в их лица. Я смог бы, казалось, написать увлекательный роман о каждой из этих трех красавиц.
 – У вас есть портрет Эсмонда?
 – О, целых два. Один написал Ребурном, а другой – художником Зоффани.
 Портрет Зоффани мало чего сказал мне об Эсмонде Донелли, лицо на нем было какое-то невыразительное и малоподвижное, лишенное жизненной энергии. На картине Донелли был изображен в парадном офицерском мундире: он стоял в картинной позе, небрежно опершись спиной о дерево – молодой человек довольно высокого роста с худощавым лицом, впалыми щеками и с удлиненным прямым носом.
 Портрет, выполненный Ребурном, более удачен: скромный, без претензий и почти без фона, он скорее выглядел как эскиз, а не как законченная, тщательно выписанная в деталях картина. Тем не менее Ребурну удалось уловить живость лица Донелли, слегка наклоненного вперед, будто он прислушивается к веселому анекдоту. Броская красота лица, прямой нос и высокие скулы напомнили мне Шерлока Холмса, но у Донелли был слишком чувственный рот, говоривший о страстной натуре с необузданными страстями. Отвернувшись от этого портрета к картине Зоффани, я увидел и другие ее качества: тяжеловесный подбородок, натянутая поза, напоминающая породистого коня, застывшего на параде.
 Когда мы вышли из галереи – все трое порядком продрогшие, – я сказал:
 – Думаю, что Эсмонд обладает всеми необходимыми качествами, чтобы привлечь внимание толпы поклонников и комментаторов.
 – Вы действительно так думаете? – Они обе оживились.
 – История его любви к трем прекрасным девушкам делает из него довольно романтическую фигуру – очень байроническую. Какая жалость, что исчезли его остальные дневники. У него более глубокий и интересный характер, чем у Босвелла.
 Мисс Тина заметила:
 – Однажды я смотрела фильм о Шопене – такой трогательный и грустный, очень хорошо снятый. Я проплакала всю картину.
 – Думаю, что вполне можно сделать фильм и об Эсмонде.
 – Мы заработаем много денег?
 – Думаю, что да.
 – Мы, конечно же, поделимся с вами, – сказала мисс Тина.
 – Вам известны какие-нибудь детали любви Эсмонда и этих трех сестер?
 – Нет. Это просто семейная история.
 – А что вам известно о смерти лорда Гленни? Мисс Эйлин сказала:
 – Его застрелили. Я не знаю подробностей, но мой отец однажды прочитал о них в Дублинской национальной библиотеке, поэтому вам нетрудно будет там с ними познакомиться. Ходили разные слухи, говорили даже, что тут замешан Эсмонд, но отец сказал, что его вина не доказана. Я надеюсь, что вы выясните это.
 – Конечно же, постараюсь сделать все возможное.
 Перед уходом они показали мне чердак. Там было очень темно, пыльно и полно всякого ненужного хлама, который собирался там столетиями: сломанные рамы от картин, какие-то балки для неизвестных целей, груды бумаг. Там было все – от хозяйственных счетов до обрывков личных дневников. Я просмотрел некоторые из этих бумаг и понял, что чувствовал профессор Эббот на чердаке дома Форбеса, в окружении рукописей. Воспоминание об Эбботе натолкнули меня на мысль:
 – Вы знаете, кого Эсмонд назвал своим литературным душеприказчиком?
 Они недоуменно переглянулись.
 – Нет. Но мы попытаемся это выяснить. Перед уходом я сказал, что, возможно, вернусь сюда снова и осмотрю бумаги. На это, к моему изумлению, мисс Тина предложила:
 – Не лучше ли будет, если мы отдадим их ему сейчас, дорогая?
 Они помогли упаковать их на заднем сиденье автомобиля, и я уехал, чувствуя себя смущенным от их доверия. Затем, когда я обдумал все детальнее, я понял причину подобного отношения сестер ко мне. Всеми покинутые, с разбитыми судьбами, они жили в мире разрушенного былого величия, без всяких перспектив, кроме неизбежной, одинокой старости. Они, вероятно, часто задумываются над тем, кто из них первой уйдет из жизни. Когда они умрут, дом, вероятно, перейдет к какому-нибудь дальнему родственнику из Канады или Новой Зеландии. А теперь вдруг большой мир постучался в их двери – издатели, кинематографисты, ученые начнут наносить визиты. Им хотелось верить во все это, поэтому они полагались на меня во всем, относились ко мне с определенной любовью и уважением. То, что я раньше считал величайшим, непреодолимым препятствием – репутация Эсмонда как порнографического писателя – обернулось совсем по-другому, так как я объявил эту порнографию духовной и намерен придерживаться этого мнения и в книге. Фрагмент дневника Эсмонда, который я получил от полковника Донелли, конечно, был довольно откровенным в сексуальном плане, но не более, чем у Босвелла, а сверх того, он был еще и хорошо написан.
 Эти соображения прибавили мне настроения. Я подумал, что есть хорошие шансы возродить имя Донелли, когда выйдут его «Мемуары» в издательстве Флейшера. И вообще, передо мной открылись прекрасные перспективы.
 Когда я приступил к обработке новой пачки писем, то уже знал, что книга есть – пусть даже не будут обнаружены новые рукописи Донелли. Кроме них, у меня под рукой оказался еще более увлекательный материал.
 Удивительно, какие были разные по характерам три корреспондента Эсмонда Донелли – Томас Уолгрейв, Уильям Эстон и Хорас Гленни, каждый из них по-своему высвечивает разные грани его сложной индивидуальности. Уолгрейв – дублинец, основные интересы которого лежат в области астрономии и математики, и его письма к Донелли, главным образом, связаны с этими предметами. Эстон изучал теологию в протестантской семинарии в 1772 году (этим годом датируется его первое письмо), а позже стал священнослужителем в Баллинколлиге, возле Корка, где был расположен его семейный дом. Он был очень озабочен опасными, по его мнению, стремлениями Донелли к безверию и к «энтузиазму» (т. е. фанатизму и мистицизму). Когда Донелли цитирует Вольтера, Вейля или Монтескье, Эстон отвечает аргументами из проповедей Джортина, Оглена, Тиллотсона, Смальриджа и Шерлока. Все это я обнаружил в невероятных количествах в его скучных посланиях – длинные и нудные рассуждения о транссубстанциях, предопределении, истинности Священного писания и т. п. Но Эсмонд не находил письма своего друга скучными и утомительными, так как ответы Эстона были пространными и обстоятельными, указывающими на то, что точно такими же были и послания Эсмонда Донелли.
 Письма Гленни особенно хорошо согласовались с тем, что я уже знал об Эсмонде Донелли. Когда я рассортировал эти письма по датам (с определенным количеством догадок – некоторые из них были без дат), то они все выстроились по порядку с мая 1767 года по декабрь 1771 года. Большую часть этого времени Гленни и Эсмонд жили вместе в Геттингене, поэтому их переписка была не такой обильной, как с Эстоном. Понятно, что они обменивались письмами, когда были врозь, а это происходило не часто, так как они были близкими друзьями.
 История их взаимоотношений, которую я смог выяснить из писем Гленни, складывалась следующим образом. После того, как Эсмонд встретился с Руссо и Босвеллом в Ньюшателе, он отправился в Милан, где провел Рождество 1764 года. В январе он прожил неделю в Венеции, а следующую неделю – в Гразе по пути в Геттинген. Здесь он познакомился с Георгом Кристофом Лихтенбергом, который позже станет выдающимся философом (но тогда больше интересовался математикой и астрономией), и ближе сошелся с Хорасом Гордоном Гленни. Последний был красивым, смуглым юношей с почти иудейской внешностью, говоривший с шотландским акцентом, немного старше, чем Донелли, но гораздо менее утонченный и образованный, второй сын шотландского помещика из отдаленного района страны. Лихтенберга, Гленни и Донелли объединяло одно – живой интерес к противоположному полу. В Геттингене было полно молодых деревенских девушек – «здоровых, сильных, крупных созданий с долин Гарца и Соллинга, – как писал Лихтенберг, – которые никогда не держали в руках суммы больше талера, и для которых шляпа с пером знатного человека – предмет поклонения, и просьбы такой „шляпы“ звучали для них, как королевские указы». Геттинген слыл городом высокой академической репутации, в отличие от Халле, Йены и Гессена, которые были заполнены деревенщиной, чьи главные интересы составляли дуэли. Но, как и в большинстве других городов Германии, в Геттингене была строгая дисциплина и порядок, крестьяне беспрекословно привыкли подчиняться воле своих хозяев (Геттинген считался также частью Англии, так как Георг III был герцогом Ганновера, так же как и королем Великобритании, поэтому родители выбрали Эсмонду именно этот город для продолжения его образования). Эсмонд и Хорас Гленни бурно радовались открытию, что эти нежные создания не нужно было насиловать, как девушек в имениях у них дома. Гленни упоминает в одном из своих писем, как Лихтенберг насмехался над ним, будто Гленни поставил целью лишить девственности всех невинных девиц в Ганновере, готовясь к воздержанию на всю оставшуюся жизнь, когда он вернется в свою пуританскую страну.
 По сравнению с Эсмондом Гленни казался дураком, ну, если не дураком, то, по крайней мере, человеком без интеллектуальной широты своего друга. Эсмонд превосходил его во всем, и Гленни однажды привел в ярость профессора Кастнера, сказав ему, что Эсмонд – величайший разум Европы, вслед за Мозесом Мендельсоном (после этого Кастнер именовал иронически Эсмонда «Великим магистром»). Что больше всего восхищало Гленни в Эсмонде – это редкое сочетание в нем высокого ума и физической силы. Лихтенберг был блестящим ученым, но он был сгорбленным калекой. Эсмонд прекрасно владел шпагой, был отличным наездником, хорошим пловцом и любимцем женщин, а также немного поэтом, философом и мистиком. Гленни нуждался в покровительстве и готов был склониться перед авторитетом. Через несколько месяцев Донелли называл его «апостолом отваги, галантности, любовных интрижек, похоти, чувственности, обольщения, сквернословия, грубости, непристойности, тупости и лишения девственности». Вскоре им наскучили услужливые шлюхи, и они начали ухаживать за дочерьми профессоров и других уважаемых людей города. Оба друга радовались своим успехам у девиц, а Эсмонд находился даже в опасной близости к женитьбе на дочери пастора из Нортен-Гарбенберга фрейлине Ульрике Дуэссен. Все это, однако, не означало, что Эсмонд и Гленни были всегда неразлучны. Гленни, конечно же, был бы счастлив, если бы они никогда не разлучались, но Эсмонд, кроме обольщения местных девиц, интересовался еще и Кантом, и математикой, и астрономией. В своих письмах Гленни выражает обиду, что Эсмонд часто забывает об обязанностях дружбы. Но он восхищался Эсмондом от всего сердца, поэтому покорно принимал ту часть внимания, которую тот соизволил выделить ему.
 Письмо, написанное Гленни Эсмонду 29 декабря 1766 года, довольно типичное. Он исписал полторы страницы, высказывая обиду на то, что Донелли отклонил его приглашение провести Рождество в Голспи – фамильном поместье Гленни, изливая жалобы на трудности путешествия на север в конце ноября. Подробно описывает пищу, съеденную на Рождество, начиная с завтрака в семь тридцать утра, который состоял из овсяных лепешек, тушеной семги, ростбифа, ветчины, почек и портера. Но основная часть письма, безусловно, посвящена описанию его амурных похождений во время каникул.
  Спервая решил, что должен добиться расположения девушки по имени Мэгги Мак-Вин, дочери одного из наших арендаторов-фермеров, которая еще до моего отъезда на учебу проявила свои нежные чувства ко мне. Правда, тогда она клялась, что предпочтет умереть, чем потерять честь. 
 Лишение девственности Мэгги оказалось делом более легким, чем он ожидал, оно свершилось в амбаре, куда ее затащил Гленни после танцев, где молодой помещик стал центром внимания местных красоток (в отдаленных районах еще сохранились простые патриархальные отношения между лордами и их арендаторами). Гленни испытывал соблазн просто продолжить интрижку с Мэгги:
  Я без особых раздумий занимался бы и дальше любовными забавами с ней, но я вспомнил о твоем превосходном принципе: «основная цель в жизни – новизна и свежесть впечатлений». Должен признать, что я начал испытывать к Мэгги довольно вялые, равнодушные, рутинные чувства, и вид ее холстяного чепчика и передника больше не производили на меня должного эффекта. Тогда я попытался, правда, без успеха, засесть за изучение… 
  28 декабря моя сестра Мэри (которую ты встречал в Перте) вернулась из Кинкардина, где она проводила Рождество, вместе с Фионой Гутри, дочерью старой подруги моей матери. Моя сестра, ты знаешь, тоненькая, хрупкая, небольшого роста для ее возраста (четырнадцати лет), и я могу утверждать без ложной скромности, что она любит меня горячо, чего, быть может, я не заслуживаю. Для меня было неожиданностью, как разительно переменилась Фиона за те восемнадцать месяцев, минувших с тех пор, как я видел ее в последний раз. Она сейчас вступила в ту очаровательную пору, когда у нее остаются манеры и мысли ребенка, а телом она превратилась во-взрослую женщину. У нее очаровательное розовое личико, а верхняя губа слишком коротка по сравнению с нижней, что придает ее рту выражение шаловливой капризности. Ребенком она была настоящим сорванцом (если это слово лишить всех оттенков скромности), и я часто возился с ней, выкручивая ей руки. А теперь, когда она повзрослела и стала настоящей красавицей, я решил последовать совету мистера Стерна и завязать с ней сентиментальные отношения, даже если они будут односторонними… (Я поставил многоточие там, где Гленни делает отступления, не относящиеся к делу). Это оказалось более легким, чем я ожидал – все, что от меня потребовалось, – относиться к ней так же нежно, как к Мэри, с большим вниманием и братской любовью. Даю слово, мои мысли и побуждения вплоть до этой стадии были такие безгрешные, что их бы одобрил наш строгий пастор Гейсс. 
  В их комнате был камин, и я проводил там часы, попивая чай и рассказывая об обычаях Ганновера, представляя себя перед ними благородным и смелым Мавром Шекспира, Нежные, невинные чувства этих двух детей показались мне более сладкими, чем изучение Флаккуса. Я убедил себя в том, что именно это имел в виду Руссо, когда говорил о блаженстве «второго состояния природы». 
  Увы! Мои возвышенные чувства потерпели первое поражение уже на второй день нового года, за полчаса до обеда. Когда я вошел к ним в комнату, девочки резвились, и я охотно присоединился к их шалостям. Я не мог не обратить внимание на колыхание грудей у Фионы, когда она прыгнула на постель, чтобы убежать от Мэри, я не мог отвести глаз от ее оголившихся лодыжек, когда она вспрыгнула на постель снова. Когда я отпустил ей комплимент по поводу приятных изменений ее форм, она нисколько не смутилась, а с благодарностью улыбнулась мне. Мэри заявила, что все это произошло, потому что она ест много мяса. Потом они попросили меня почитать им Грандисона, что я и сделал, присев на коврик у камина. Они устроились рядом со мной и принялись шить голубые муслиновые платья, которые собирались надеть на бал в Статпеффере в феврале. Немного погодя Мэри так углубилась в слушание Грандисона, что бросила шить и склонила головку мне на колени, вытянув ноги перед собой и поставив их на табурет. Через несколько минут Фиона поступила так же, но поскольку Мэри узурпировала мягкую часть моего бедра, Фиона вынуждена была положить голову чуть повыше, приложив щеку к тому месту, которое вскоре перестало быть мягким. Она свернулась, поджав под себя ноги, и юбка сзади у нее задралась выше бедра, обнажив красивейшую ножку, какую только мне удалось увидеть на это Рождество. Вскоре я заметил, что пуговицы на ее спине расстегнулись, и я свободной рукой проник к ней под платье и начал легко поглаживать ее голое тело, что явно ей понравилось… Уверяю тебя, мой дорогой Нед, что биение моего сердца отнюдь не улучшало качество моего чтения. Когда прозвенел колокол на обед, я с радостью заметил, как неохдтно она присела… она притворилась, что все это из-за того, что она задремала, но по едва уловимому движению ее ресниц я понял истинную причину ее недовольства. 
  На следующий день я не продвинулся дальше в соблазнении Фионы, так как священник вернул взятые у нас взаймы сани, и мой брат Морей повез девочек кататься и показать им замок Данробин с его башнями. Но когда я перед ужином встретил Фиону, она сказала: «Мы пропустили наше чтение сегодня. Значит завтра ты должен будешь читать вдвойне больше». Я притянул ее к себе и погладил спину. Она спросила, что это я делаю с ней, и я ответил: «Хочу убедиться, все ли пуговицы застегнуты». 
  На следующий день в среду было холодно и солнечно, и лорд Гленни ушел на целый день навестить одинокую леди. Когда Джеми сообщил мне эту новость, я сказал, что, пожалуй, посплю сегодня по такому случаю до десяти часов. Вскоре, когда я стоял в ночной рубашке и умывался, ко мне пришла Мэри. А за подругой явилась Фиона. Им очень понравился материал моей рубашки, которую я купил в Страсбурге на ярмарке. Затем Фиона рассказала историю о слуге ее тетки, который в рубашке с короткими рукавами накрывал стол для гостей. На просьбу тетки надеть сюртук слуга ответил: «Вы знаете, миледи, сегодня у меня столько беготни, и мне будет очень неудобно в сюртуке». Мы весело посмеялись над незадачливым слугой. Я с удовлетворением отметил, что Фиона совсем не смущена, что видит меня полуголым. Так же, как и Мэри. Ну, с Мэри все понятно: она моя сестра. Прежде чем с ними расстаться, чтобы спокойно переодеться, я обнял каждую из них, при этом отметив, что горячая Фиона согреет мужчину даже и без ночной рубашки. 
  Я не буду подробно описывать все утро, иначе письмо получится длинным, как проповедь Уорбертона, отмечу только, что мы очень много шутили и смеялись, а я старался использовать каждую возможность прижаться потесней к ним, дружески обнять, чтобы Фиона привыкла к моей фамильярности. Необходимо было, конечно, уделять внимание и Мэри, чтобы не возбудить между ними чувство ревности и заставить Фиону принимать мои объятия как должное. Я не встречал с их стороны никаких препятствий, обе они были оживлены и веселы… Ты запиши себе этот урок, Нед, и вставь его в свою «Историю». Эта ситуация подтвердила правоту Лихтенберга, который утверждал, что чувства зарождаются при соединении, как химикаты. Мэри была моей сестрой, и фамильярность моя с ней была совершенно оправданна. Фиона тоже принимала мои ухаживания, как проявление братских чувств. Так как я теперь обязан был относится к Фионе, как к Мэри, а к ней я относился по-братски фамильярно, то и Фиона все воспринимала совершенно естественно. 
  Плоды своей утренней политики я пожинал в полдень, когда отправился к ним в комнату продолжить чтение Грандисона. Я знал, что они собирались примерить свои голубые муслиновые платья перед тем, как нашить на них ленты, поэтому я пришел пораньше. Фиона все еще трудилась над своим платьем, но Мэри уже стояла в сорочке, примеряя корсет из китовой кости. Они попросили, чтобы я дал им совет по поводу их нарядов с мужской точки зрения, что я с удовольствием и сделал, помогая Мэри затянуть потуже корсет. Я сказал им, что в Париже светские женщины часто носят платья с совершенно открытыми грудями. Мэри заметила, что лично ей такая мода не по душе, и я скользнул рукой под сорочку и нащупал маленькие, твердые, еще едва оформившиеся груди, сказав, что у нее есть веские причины отвергать подобную моду. Оскорбленная до глубины души, она опустила сорочку с обоих плеч, выставив наружу обе груди, и поинтересовалась, смогут ли они вырасти побольше. Она не была такой уж невинной, как притворялась. Она просто хотела, чтобы я взглянул на ее груди и убедился, что она уже не ребенок, и она знала, что я очень любознателен. Я сделал вид, что беспристрастно изучаю ее груди, затем вынес свой вердикт, заявив, что относительная величина ее сосков и грудей допускает мысль, что они обязательно еще разовьются до нормальных размеров. Затем я взял один из сосков между пальцами и начал его сжимать и пощипывать. После нескольких мгновений он затвердел, впрочем, затвердел и тот, что находился внизу, у меня в брюках, и у меня возникло искушение наклониться вперед и взять один из сосков в губы, но я побоялся, что этот необдуманный жест разрушит мой профессорский вид знатока женских грудей… После этого я помог ей надеть новое платье и начал рассуждать, как крупный эксперт, относительно разных деталей женского туалета. 
  К этому времени Фиона отложила иголку, и я спросил, могу ли я помочь ей расстегнуть пуговицы, которые на этот раз находились между ее грудей. Она смутилась, но моя верная Мэри вновь вовремя вмешалась и сказала, что вряд ли у Фионы будет еще когда-нибудь такая возможность воспользоваться советами такого крупного знатока женских туалетов, как я. Фиона тоже прониклась духом игры и позволила мне раздеть себя и опустить платье ниже плеч. На этот раз я не позволил себе никаких вольностей с ее нежными полушариями, которые предстали перед моим изумленным взором во всем своем великолепии, так как чувствовал, что это вызовет приступ ревности у Мэри. Вместо этого я помог ей облачиться в голубое платье, при этом стараясь по вернуться боком, чтобы они не заметили красноречивого свидетельства моего увлечения новым ремеслом. 
  Вошла служанка и разожгла огонь в камине, а я сидел неподвижно в кресле, сделав вид, что целиком ушел в чтение. Но как только мы снова остались одни в комнате, я предложил начать чтение, пока не наступила темнота (уже было четыре часа пополудни). Мэри сказала, что сперва им нужно переодеться, но я возразил, что этого делать не стоит, по крайней мере, они узнают, мнутся ли их платья. Это их убедило, и они уселись рядом со мной на коврике. Как только я приступил к чтению, Мэри снова положила голову мне па колени, и Фиона последовала ее примеру. Обе разместились у меня на коленях таким образом, что не могли видеть друг друга, тем более, что я держал книгу на голове у Мэри, и книга непременно упала бы, если бы девушка пошевелила головой. Этот маневр позволил мне освободить обе руки. Левой рукой я скользнул в открытый ворот платья Фионы, а правая рука легла на грудь Мэри. Я убрал руку, чтобы перевернуть страницу, затем положил ее на правую грудь Мэри, просунул ладонь под платье и начал осторожно сжимать сосок. Перевернув еще страницу, я переместил руку на левую грудь и то же самое начал делать с левым соском. По ее учащенному дыханию я догадался, что ее уже совершенно не интересуют утомительные добродетели сэра Чарльза Грандисона. Когда я закончил пощипывание ее сосков, я нежно погладил ее груди и с изумлением увидел, как ее бедра непроизвольно раздвигаются. 
  Охваченный на мгновение острым наслаждением, я так увлекся Мэри, что забыл о ее подруге. Я начал осторожно ласкать спину Фионе. Так как платье у Фионы было с низким вырезом, то ее спина была полуобнажена, и у меня не возникло особых проблем, чтобы скользнуть рукой ей под мышку и далее – тронуть ладонью ее правую грудь. Она поежилась от наслаждения, и я понял, что она не отвергает моих смелых ласк. И действительно, она потянулась, как кошечка, и слегка пошевелила бедрами, что заставило меня испугаться, как бы мой незванный гость не вырвался наружу, чтобы взглянуть, что тут происходит. Ее груди были полней и тяжелей, чем у Мэри, но соски значительно меньше, и когда я начал нежно поглаживать ее правую грудь, она вдруг задышала тяжело и часто. Я нашел это настолько забавным, что, спустя некоторое время, передвинул руку к ее рту и зажал нижнюю губу между большим и указательным пальцами. Затем ее губы обхватили мой палец, и она начала его сосать, как новорожденное дитя сосет соску. Когда мне это надоело, я снова просунул руку на грудь, на этот раз я массировал ее более энергично. 
  Бревно в камине упало, сыпанув искры огня, и одновременно с моих колен свалилась на пол книга. Мне было совсем ее не жаль, так как стул, на который я опирался, сдвинулся с места под тяжестью моего тела, я потерял равновесие и упал на спину между двумя девушками. Фиона присела и сказала, что покинет нас на минутку. Меня подмывало посоветовать ей воспользоваться горшком под кроватью, но мысль, что это будет испытанием для ее скромности, удержало меня от необдуманных слов. Я находился в зените наслаждения и испытывал такое нетерпение, что готов был засунуть своего горячего Пегаса в любую щель в стене. 
  Когда мы остались наедине с Мэри, моя рука вернулась к ней под платье, и она накрыла ее ладошкой. Я спросил, нравится ли ей то, что я с ней делаю, и она искренне ответила, что это доставляет ей огромное наслаждение. В комнате заметно потемнело, светился только огонь в камине, и она повернулась, чтобы согреть колени. Я был в такой степени нетерпения, что почти забыл о предосторожности. Одной рукой я продолжал сжимать ей грудь, а другой потянулся вниз, схватил край платья и задрал его до талии, а затем довольно грубо провел рукой по ее бедрам и добрался до источника наслаждения: там было гладко и почти не было волос. Я сперва всунул туда все пальцы, затем, почувствовав там влагу и тепло, проник вовнутрь средним пальцем. Она прошептала: «Будь осторожней. Сейчас придет Фиона». Клянусь, она читала мои мысли, потому что я уже намеревался взобраться на нее и убедиться, примут ли ее внутренние губы еще большего гостя, чем мой средний палец. Я знал, что ее предостережение было разумным, так как туалет находился в конце коридора. Но моим расходившимся эмоциям нужен был какой-то выход, чтобы сохранить рассудок, поэтому я быстро расстегнул пуговицы на ширинке, схватил ее руку и засунул внутрь своих брюк. Она знала, что ее там ожидает – она уже видела его, когда я был ребенком – но его теперешние размеры заставили ее вздрогнуть от удивления. Она присела и посмотрела на него при свете камина, обратив особое внимание на алую головку, которую она обхватила ладонью и начала двигать ею вверх и вниз, немного запачкавшись влагой, скопившейся вокруг головки. В этот момент послышались шаги за дверью, и я готов был осыпать голову Фионы страшными проклятиями и пожелать ей провалиться немедленно в преисподнюю. Когда она вошла, мы смирно сидели, боясь пошевелиться, а мое сердце так громко колотилось в груди, что казалось, она услышала его на другом конце комнаты. 
  Фиона прислонилась ко мне и сказала: «Слишком темно для чтения. Расскажи нам о Геттингене» – «А что бы вам хотелось услышать?» – «Расскажи о драках между студентами и ремесленниками». Я два раза глубоко вдохнул и усилием воли усмирил бешеный ритм моего пульса, затем в который раз уже поведал давно знакомую им историю. Мэри протянула к огню ноги, и в течение нескольких минут я ни о чем не мог думать, все мои мысли были сосредоточены на том приятном месте, которого я недавно касался на ее теле. И еще меня преследовала мысль, как мне найти возможность остаться с ней наедине. Но после непродолжительного раздумья я убедился, что сделать это практически невозможно, поэтому я решил извлечь преимущества из сложившейся ситуации. Мэри лежала, как и прежде, ее головка покоилась на моем бедре. Фиона свернулась в клубок, положив щеку на мои брюки, платье у нее задралось выше колен, полностью оголив бедра. Я начал, как раньше, ласкать ей груди, затем, почувствовав, что она начинает отвечать на мои ласки, передвинул руку ниже на ее ягодицы. На мгновение она испугалась, и я оставил там руку лежать неподвижно. Она постепенно успокоилась, и я начал осторожно поглаживать ее под платьем. Мэри, приподняв голову, бросила на нас взгляд, чтобы увидеть, чем мы занимаемся, но, вероятно, решила, что это ее не касается, и спокойно устроилась на моих коленях. 
  Мы знали, что скоро раздастся звонок на ужин, и это внесло дополнительную остроту в наши наслаждения. Когда я сказал: «Скоро ужин», – Мэри еще тесней прильнула ко мне, а Фиона что-то нетерпеливо пробормотала. Я решил, что наступило время для решительных действий. Моя рука, лежащая на ягодицах Фионы, поползла вниз и приподняла вверх подол ее платья. Мгновение спустя моя ладонь трепетно нащупала гладкость и изысканность изгиба ее бедра. Я почувствовал невыразимое наслаждение, и ласкал ее там все время, пока не зазвонили на ужин. Но, подумав о более серьезных действиях, я слегка изменил свою позицию, чтобы у меня появилась возможность двинуться дальше. Ее согнутая поза не позволяла мне дотянуться до внутренней стороны ее бедер, но моя нынешняя позиция открывала передо мной новые возможности: наконец-то я смог дотронуться рукой до ее промежности, здесь она тоже была лучше развита, чем у Мэри, я нащупал мягкие, как пушок, волосы у нее между ног. Это новое движение встревожило ее, поэтому я убрал руку, чтобы она успокоилась. Я теперь уже был уверен, что она понимает мое состояние: вряд ли она такая наивная, что считает бугорок, на который опирается ее щека, отмычкой вора-взломщика. Одна из пуговиц на моих брюках была наполовину расстегнута, легким движением я расстегнул ее до конца. Я уверен, что она этого не заметила, но почувствовал по ее внезапной настороженности, что она боится меня, поэтому я снова вернул руку на прежнюю позицию между ее ягодицами, и кончиками пальцев сильней прижался к ней. Она шевельнулась беспокойно, но продолжала лежать в той же позе. Мой голос звучал напряженно и хрипло, и я толком не соображал, о чем это я болтаю, но понимал, что им это все безразлично. Я попробовал двинуть свой средний палец дальше. Сперва я был разочарован, но спустя мгновение мой палец проник в ее расщелину, раздвинул губы и убедился, что у нее такое же состояние, какое было у Мэри минут десять назад. Необходимость сохранять спокойствие уменьшила силу моих чувств, и я способен был ощутить различие между ними: влага у Фионы была менее обильная, но более скользкая, наощупь она походила на мокрель, которую снимаешь с крючка. 
  Теперь она слегка задвигалась, по крайней мере, ее бедра чуть разошлись, но очень осторожно, чтобы не заметила Мэри. Я шевельнул коленями, будто пытаясь устроиться поудобнее, и она на мгновение приподняла щеку. Когда она положила ее на прежнее место, я почувствовал ее волосы на нетерпеливом и любопытном носу моего боевого коня. Все это время я не забывал сжимать одной рукой небольшой сосок ее груди. Фиона снова изменила положение своей головы, и я почувствовал ее ухо, затем мягкую и нежную кожу ее щеки. Она передвинулась повыше, чтобы облегчить мне доступ к своим интимным местам. Мне очень хотелось припасть к ее губам, так как ее голова находилась теперь значительно выше, чем прежде. 
  В этот самый момент прозвучал звонок, и мы все трое вздрогнули, как будто услышали пушечный выстрел. Но я продолжал свои ласки, и мы все лежали неподвижно, прислушиваясь к шуму снаружи и желая лакею, посланному за нами, убраться поскорее и подальше. Лакей ушел ни с чем, никто из нас не пошевелился, я боялся произнести хотя бы слово. Затем кончик моего пальца обнаружил вход в заветную пещеру и проскользнул в нее, и в этот самый момент моя жидкость хлынула из меня и вырвалась наружу. Сомневаюсь, что девушки поняли, почему я напрягся, но обе они лежали тихо, пока все не кончилось, пока моя душа искрилась, как огонь в камине, а в момент высшего наслаждения все внутри меня полыхнуло светом, подобно молнии. 
  Первой присела Мэри. Она сладко зевнула и потянулась, всем своим видом показывая, что она задремала. Потом Фиона сделала то же самое, но бросила быстрый взгляд на мои брюки, чтобы обнаружить источник влаги, оросившей ее волосы. 
  Я поспешил вниз к столу, на ходу застегиваясь, и когда мой отец осведомился о девочках, я ответил, что не видел их и послал Джеми наверх за ними. Они спустились, переодевшись в старые платья, и попросили прощения за опоздание, так как якобы не слышали звонка на ужин, потому что сладко спали. Фиона села рядом со мной, и я с удовлетворением смотрел на влажное пятно у нее на голове. 
  А теперь, мой друг, заканчивая этот эпизод с Грандисоном, я должен еще раз отдать дань тому учению, которое вдохновляет меня на подобные деяния. Человек, проведший два часа на сладкой вершине экстаза, чувствует себя приобщенным к Богу и очищает свою душу… 
 Письмо Гленни заканчивается размышлениями такого рода, растянутыми на полторы страницы – я не стал приводить здесь конец письма, потому что стиль его напыщенный и не идет ни в какое сравнение с тем, что я привел выше. Затем он выражает уверенность, что закрепит свой успех и попытается закончить дело, которое он так успешно начал.
 Я процитировал почти полностью письмо Гленни, так как оно проливает свет на многое. Например, ссылка на «вдохновляющее учение» указывает на то, что в подобных вопросах Гленни считает себя учеником Эсмонда. Можно ли безоговорочно поверить в то, что он написал о том дне 2 января 1767 года? Первым моим желанием было отвергнуть начисто все, по крайней мере, многое из этого описания. Мне показалось, что автор письма принимает желаемое за действительное, да и стиль описания указывает на отчетливое влияние Клеланда и Гребильона. Гленни не был особенно умным человеком, многие удачные выражения этого письма заимствованы автором у Эсмонда. Это письмо интересно главным образом тем, что оно свидетельствует, как далеко зашел Гленни в уподоблении индивидуальности Эсмонда. По многим признакам это письмо мог написать сам Эсмонд. Не думаю, что описанные здесь события сами по себе представляют особый интерес. Подобно большинству молодых аристократов того времени, Гленни был абсолютно безнравственным человеком с самых ранних лет. В другом месте он упоминает, что впервые его соблазнила жена фермера, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а когда ему было тринадцать лет, у него вышла неприятная история с другой его девушкой, когда у нее затянулся надолго менструальный период. Но он был безнравственным в самом прозаическом и скучном значении этого слова, щипая за зады горничных, грубый и бестактный с девушками своего круга, совершенно не умеющий разговаривать с женщинами, которых он действительно любил. Его запугал отец, потом опекавший своего сына. Хорас до ужаса боялся старшего брата (который умер в 1770 году от алкогольной горячки – после трехдневного запоя, когда до смерти наглотался смеси бренди с мадерой). Он едва знал свою мать, которая развелась с отцом десять лет назад, потому что тот избивал ее кнутом. Гленни был эмоционально заторможенным, неотесанным мужланом. Я не считаю его гомосексуалистом. Но единственно адекватным способом объяснения того, что случилось в Геттингене, является любовь Гленни к Эсмонду.
 Когда он впервые встретил блестящего Эсмонда, он полностью подпал под его влияние. Хотя по возрасту Эсмонд был моложе Гленни, но по зрелости он превосходил Хораса лет на двадцать. Гленни заимствовал его мысли, манеры, литературный стиль. Будто Эсмонд был магом, а Гленни всю жизнь – учеником волшебника. Его жизнь протекала очень легко, женщины любили его и отдавались ему, как по волшебству. Он вернулся после учебы к себе в Голспи, и все девушки относились к нему, как к герою, пришедшему с войны. Хотя он находился в четырехстах милях от учителя, он продолжал жить и думать так, будто они все еще рядом в Геттингене. Вместо того, чтобы спать с каждой встречной потаскушкой, он надевает на себя маску ученого мужа, ведет строгий образ жизни, изучает Горация и Аристотеля, а затем неожиданно решает завязать с хорошенькой девушкой, подружкой сестры, возвышенные, «сентиментальные» отношения. Такие отношения ненавидели Новалис, По, Доусон и другие романтики, предпочитавшие любить почти девочек чувственной любовью. Вдохновленный идеями Эсмонда, Гленни сумел подняться над своей природной ограниченностью. А затем, убежденный, что магия все еще действует неизменно, он видел, что эти две девочки восхищаются им так же, как Мэгги Мак-Бин и другие работницы фермы, и ему позволительно играть с огнем ради своего сердечного удовлетворения. Мечта осталась неразбитой. У него в действительности не было никакого сексуального влечения к своей сестре. Но подобно опавшей листве они ринулись в водоворот грез и фантазий. Как же его мечты закончились? Сорвет ли он невинность у этих девушек, как две груши, выполняя свое право сеньора? Он колебался, и без сомнения добился бы успеха, если бы его отец не поступил разумно, уложив двух девушек в одну постель. Время прошло напрасно, и в середине января он отправился в обратный путь в Германию, избрав долгую и трудную дорогу через Лондон, чтобы путешествовать с Эсмондом, а мог бы выбрать краткий путь из Данди в Каксхевен. Интересно, что в следующий раз он пригласил Эсмонда на Рождество в Голспи в 1770 году, когда Мэри осталась с друзьями в Брайтоне. Для Мэри и Фионы Хорас был все еще «дальний любовник», и он не собирался совершать ошибку, разрешив им встретиться у родного очага, откуда был выброшен.
 Каждый может ощутить в подробностях и длинных описаниях этого письма огромную гордость, которую испытывал Гленни, когда писал отчет учителю. Он был один, никто не мог ничего посоветовать ему, и он выдержал этот экзамен на «отлично»…
 Что касается девушек, то он завершил так успешно начатое дело по их соблазнению: он стал любовником Фионы в 1768 году, а Мэри стала его любовницей в 1775 году, но об этом речь пойдет дальше.
 Признаюсь, что я сперва воспринял письма Гленни крайне отрицательно, и мои чувства к Донелли подверглись испытанию, я не одобрял его поведения в эпизодах, описанных Гленни. Тут необходимо уточнить, что я его не одобрял вовсе не из-за моральных принципов – это может подтвердить любой читатель моего «Сексуального дневника». Подобно Донелли, я всегда был увлечен проблемами секса, потому что, как мне кажется, тут лежит ключ к секретам интенсивного сознания. Меня постоянно мучила неразрешимая загадка – невозможность ухватить руками сексуальный опыт, который всегда ускользает между пальцами, как волшебное золото. И в этой книге я буду приводить массу примеров подобного рода, содержащих важный ключ к осознанию этого таинства.
 В 1955 году я провел полдня в постели с девушкой по имени Каролина, студенткой театрального колледжа, с которой меня познакомил Джертруд Квинси. Я никак не могу понять почему, но Каролина была одной из тех девушек, которые вызывают во мне наиболее интенсивный уровень вожделения – чисто физического влечения. Однажды она призналась мне, когда я занимался с ней любовью, что она иногда воображает, будто ее насилуют, и это усиливает наслаждение. Это заставило меня понять, почему почти подсознательно я делаю вид, что насилую ее, обращаясь с ней, как голодный человек обращается с нежным куском мяса, набрасываясь на него и пожирая с волчьим аппетитом. В тот день я занимался с ней любовью много раз – семь или восемь. Это происходило между нами, как игра. В одном случае я вернулся из ванны, а она сидела в одних трусиках, пытаясь застегнуть лифчик. Я бросил ее на постель, не снимая трусиков, только сдвинув их, и почти единственным движением, сразу же вошел в нее, без всяких прелюдий. А чуть позже, когда она уже полностью оделась и собиралась уходить, я занялся с ней любовью, когда она стояла, прислонясь спиной к двери. В нашем соитии всегда присутствовал элемент шока, внезапности.
 После этого я почувствовал себя совершенно обессиленным и измотанным, блаженно отдохнувшим и полностью расслабленным, как будто я излил из себя последнюю унцию желания и смог вернуть свой ум для более серьезных вещей. Затем я вышел на улицу и взял молоко со ступенек. Я жил в полуподвальной комнате на первом этаже, и когда мимо ограды дворика прошла девушка, то мельком мне удалось увидеть ее голые бедра выше чулок. Это было подобно удару в живот, в солнечное сплетение. Я понял, что нахожусь в шоковом состоянии, что мое сексуальное желание не истощилось до конца, исчезло только и удовлетворено мое мгновенное любопытство по поводу Каролины. Колодец был явно бездонный.
 Такое же осознание пришло ко мне месяцем позже, когда я шел к Каролине, чтобы провести с нею ночь – она делила комнату с подругой. Я зашел в магазин, чтобы купить ей пару чулок. За мной, когда я стоял у прилавка, находилось множество кабинок, в которых женщины примеряли одежду. Я случайно обернулся и увидел женщину в одной из кабинок, она стояла спиной ко мне, без юбки и нижнего белья. Снова я испытал шок от сильнейшего сексуального желания, и хотя, как я увидел позже, это была женщина средних лет, и при обычных обстоятельствах я бы даже не посмотрел на нее во второй раз. Выйдя из магазина, я испытал неприятное предчувствие, что моя ночь с Каролиной не затронет такие глубины сексуального наслаждения.
 Это побудило меня сформулировать положение, что сексуальные извращения являются попыткой избежать неудовлетворенности нормальным половым актом. Именно ситуация нормального полового акта провоцирует чувство разочарования и неудовлетворенности. (Рассказывают историю о психиатре, который посоветовал импотенту использовать самогипноз: перед тем, как лечь в постель, он должен был закрыть глаза и повторять много раз: «Она не моя жена)». Все формы извращений заключаются в том, что в нормальную ситуацию добавляется элемент запрещенного: девушка должна прогуливаться в черных чулках и т. д. История полковника Донелли о том, как его избивала гувернантка, представляет собой тот же случай. Это довольно мрачный взгляд на природу сексуального импульса, так как все перестает быть запретным, как только вы заставите кого-нибудь еще участвовать в фантазии. Секс превращается в погоню за недостижимой целью…
 Небольшое происшествие в Дублине пять лет тому назад модифицировало эту точку зрения. Я шел в библиотеку Тринити-колледжа, и навстречу мне шла девушка, на ней были белые чулки, и что-то в ее лице вызвало во мне внезапное сильное желание. Я никогда раньше ее не видел, и в течение десяти минут я пытался вспомнить ее. Затем я все-таки вспомнил. Она напомнила мне девушку по имени Газель Хейзел, которая меня нянчила, когда я был ребенком. Это была хорошенькая девочка, которой в ту пору было лет девять или десять, а мне – пять или шесть. Я смотрел на нее, как на свою мать. Я никогда не был так счастлив, как тогда, когда она гладила меня или меняла мне одежду, или помогала мне надеть башмаки. Когда мне стукнуло десять, она вышла замуж. Мне уже были известны детали полового акта, и мне все это представлялось ужасно волнующим и грязным. Однажды я встретил Хейзел в магазине, выглядевшей как всегда прекрасной, на ней был черный жакет и белые чулки. Мысль, что ее муж имеет право задрать ей юбку и снять белые чулки, внезапно наполнила меня жестокой ревностью. Я подумал о том, чем они занимаются в темноте, и мрачно посмотрел ей прямо в глаза, думая, что это сможет произвести на нее впечатление – вызовет у нее мечтательный экстаз или, возможно, злобу. Я вообразил их жизнь, когда она приходит с работы. Все остальное время, которое она проводит с мужем, представлялось мне сплошной оргией. И все же незнакомка выглядела ординарной, и привлекало в ней, что я когда-то знал девушку, похожую на нее, хотя та была, возможно, тоньше и без розового банта…
 Мысль о Хейзел – которую я забыл на пятнадцать лет или даже больше – вернула воспоминания о других девушках, которыми я увлекался в детстве: девушка, жившая в одном доме со мной, которая казалась мне святой; девушка с соседней улицы, овальное лицо которой поразило меня какой-то удивительной красотой; тетка с материнской стороны, ненамного старше Хейзел, которая иногда водила меня в кино или к себе домой на чашку чая… Я почувствовал внезапный шок, вспоминая всех этих девушек – все они старше меня, – я относился к ним, как к богиням. Раньше мне никогда не приходило в голову, что я провел детство в матриархальной семье, окруженный женщинами, которых я обожал, от которых я получал только нежность и ласку. Когда я был подростком, я считал женщин желанными созданиями, которые держат мужчин в своей власти из-за сокровища, находившегося у них между ног, которым они одаривают, или отказывают в нем по своему желанию. Это было мужское дело – получить сокровище или преследованием, или ухаживанием, или обманом, или силой… И с тех пор я посвятил свою жизнь обычной мужской задаче отыскать как можно больше сундуков с сокровищами: они были дичью, а я охотником, но все же тенденция их идеализировать всегда у меня была достаточно сильная, и казалось, она противоречила философии сексуальной войны. Теперь я осознал: сексуальная война – это нонсенс. То, чего мне хотелось от женщин, – по-прежнему то же самое, чего я хотел от Хейзел, – сочувствие старшей сестры, сострадание, нежность, ласка, внимание, дающие мне чувства безопасности и уверенности в себе. Я часто испытывал чувство умиротворения, которое охватывает тебя, когда пенис проходит через кольцо мышц у входа во влагалище, и проскальзывает в теплые, ласковые внутренние складки лона. Теперь я понял, что это просто конечная ласка. Проявляя чувство нежности, Хейзел могла протянуть руку и нежно дотронуться до моей щеки, или положить руку на голову, и я немедленно испытывал удовлетворение. Умиротворение, когда входишь в женское тело, – это и есть интенсивное чувство – это ласка, жест нежности, когда она ласкает наиболее интимную часть твоего тела с помощью наиболее интимной части своего тела. Агрессивность, которую Лоуренс называл «сексуальной войной», развивается от жажды этой потребности, точно так же преступность рождается из-за бедности. Даже одержимость Казановы может быть объяснена таким образом – в частности, тип Казановы – это мужчина, который хочет, чтобы все женщины хранили ему верность, а сам он будет поступать так, как ему заблагорассудится. Это желание добиться полной уверенности и в женской любви и одобрении. Все женщины мира любят его, они все жаждут отдать ему свою любовь, даже сознание того, что он находится в постели с другой не играет роли…
 Все это привело меня к тому, что в последние годы я потерял интерес к сексуальной войне. В Диане и Мопси я имею общество из двух прекрасных любящих женщин, пока я сплю, жажда безопасности у меня удовлетворена. Эта уверенность в себе, что является даром женщины, достигнута, и я могу полностью отдаться более серьезным проблемам – проблемам философии и эволюции человечества.
 Все это определяет мое неприятие Хораса Гленни и философии разврата Эсмонда Донелли. Я чувствую, что в этом кроется или неосуществимость или незрелость: стремление маленького мальчика к безопасности. Я имею в виду не этот эпизод с Фионой и Мэри, который меня раздражает, потому что я оцениваю его как необдуманный: Гленни хотел «сентиментальных» отношений, а кончил сексуальными. Но другие письма свидетельствуют, что он был способен и на более грубый подход. Например, на Рождество в следующем году он возвращался домой по северному маршруту. Плывя на корабле из Амстердама в Гримзби, он решил провести несколько дней в Ронабруке: посмотреть замок и кафедральный собор. Гостиница была полна, и Гленни поселился в верхней комнате над прачечной. После полуночи он спустился во двор по малой нужде, затем постоял немного, прислонившись спиной к теплой стене прачечной. Когда он там стоял, из гостиницы вышла девушка и направилась к прачечной, там она разделась, наполнила ванну водой и вымылась. Все это время Гленни подглядывал за ней в окно. Затем она оделась и пошла спать в другую комнату того же здания. Гленни собрался было пойти за ней, когда услышал мужской голос, который, казалось, исходил из ее комнаты. На следующее утро Гленни приказал своему слуге Доггету разузнать все об этой девушке, и в частности, сможет ли он заполучить ее на одну ночь. Доггет вернулся через несколько часов и сказал, что она очень уважаемая женщина, племянница хозяина гостиницы, и она обручена с подмастерьем сапожника, за которого не может выйти замуж, так как его мастер не дает разрешения на свадьбу. Хозяин гостиницы наотрез отказался дать денег, чтобы они смогли откупиться от мастера. Гленни понял, что он, вероятно, слышал голос подмастерья в ее комнате прошлой ночью, и решил отказаться от мысли переспать с девушкой.
 Позже днем Доггет сказал Гленни, что он слышал, будто девушка беременна – у нее были приступы тошноты во время работы. Гленни почуял новый оборот дела. Он попросил Доггета втереться к ней в доверие и узнать, сколько ей нужно денег, чтобы ее любовник смог основать собственное дело. «Я бы дал тысячу гиней за удовольствие влить свою сперму в ее добродетельное лоно». Но оказалось, что любовник может основать собственную мастерскую за гораздо меньшую сумму – ему нужно сто семьдесят пять талеров, что равно приблизительно двадцати пяти гинеям. Доггет передал ей, что у его хозяина доброе сердце, и он сможет помочь ей – эти английские милорды – люди экстравагантные и щедрые. В полдень девушка робко постучала в двери комнаты Гленни, и он пригласил ее войти. Она рассказала о том, что ее жениху нужны деньги, и спросила, как он сможет их заработать. Гленни открыл кошелек и вытряс из него кучу золотых. Затем, пока глаза девушки были устремлены на деньги, он обнял ее за талию и прошептал, что она сама сможет легко заработать деньги для своего милого. Она попыталась вырваться и выйти из комнаты, но он сказал ей, что ему известно об ее беременности. Это ее удержало, и она заколебалась. Гленни указал на деньги и прошептал, что никто не узнает об их свидании. Это займет ровно пять минут. И она будет жить счастливо всю оставшуюся жизнь. Она позволила ему поцеловать себя и приласкать ей груди. Она закрыла глаза и решила, что игра стоит свеч, когда вдруг они услышали, что кто-то зовет ее. Она вырвалась из его объятий. Гленни взял деньги и вложил ей в руку, затем снова поцеловал ее. Она поспешно убежала прочь.
 В тот вечер она прислуживала за его столом. Он дважды поймал ее взгляд, и она покраснела: она должна была ему свое тело. Гленни знал, что она не собирается возвращать деньги. Доггет выяснил, что она встречается сегодня вечером со своим женихом, и непременно передаст ему деньги.
 Этой ночью Гленни выждал, пока не услыхал ее шаги – она пересекала двор и направлялась к прачечной. На этот раз не успела она снять сорочку, как Гленни открыл дверь и проскользнул к ней. Она выглядела испуганной и просила пощадить ее. Она шепотом объяснила, что «он» ждет ее в комнате. Гленни прошептал, что это не займет у них много времени. Он потратил несколько минут, успокаивая и упрашивая ее. Затем расстегнул брюки, прижал ее спиной к медному котлу и взял ее. После этого он прошептал, что если ей понадобятся еще двадцать пять гиней, то она должна прийти в его комнату на следующий день. Потом он оделся и ушел.
 Он был в бешенстве, когда она не воспользовалась его предложением. Однажды он встретил ее в коридоре и вопросительно посмотрел на нее: она отрицательно покачала головой и заспешила прочь. Доггет также не сумел уговорить ее прийти. Она сохранила свою часть сделки, но Гленни это все казалось вершиной неблагоразумия: она уже раз отдалась ему, а теперь отказывается: где тут логика? «Я потрачу последнюю гинею на ночь в постели с этим целомудренным и добродетельным дьяволенком». Он попросил Доггета попытаться шантажировать ее угрозами, что обо всем будет рассказано ее жениху, а затем, когда это не помогло, он пригрозил, что увезет ее насильно в карете. Но девушке уже все это осточертело: в ту же ночь она исчезла. Предполагают, что она присоединилась к своему жениху, который теперь уже не зависел от хозяина. В отвратительном расположении духа Гленни сел в карету на Амстердам и утешал себя мыслью, что «пять минут у медного котла стоят двадцати пяти гиней».
 Весь этот эпизод имеет неприятный привкус. Гленни увидел девушку раздетой и захотел поиметь ее; открытие, что она в положении, только добавило ему решимости. Он смог бы переждать и заставить прийти к нему в комнату на следующий день. Она явно решила не возвращать денег. Но была особая пикантность в обстоятельствах, при которых он решил обладать ею – особенно, когда жених ждал ее в комнате. Интересно отметить использование им слова «добродетельная». Девушка не была добродетельная, она забеременела. Но он ее видел именно такой, что и заставило его так жаждать ее – добродетельную, целомудренную, уважаемую, полюбившую кого-то другого. Как это подходило к такой «добродетельной» – задрать ей сорочку и трахать у медного котла, со спущенными до лодыжек брюками! Но сделав это, он решил оккупировать завоеванную территорию, повторить полюбившееся ему занятие. При нормальных обстоятельствах он не пытался бы затащить в постель девушку при помощи шантажа или умыкнуть ее в карете, но эта «добродетельная» девушка выразила желание победить, даже после того, как он сорвал ее планы. Тем не менее, он все-таки ее поимел, если даже она останется верной мужу на всю оставшуюся жизнь, ничто не может отнять у него заслугу ее соблазнения. Это пример грубейшего, наглейшего мужского садизма, которым проникнут весь этот эпизод. Но Гленни описал его в письме к Донелли, будто он был уверен, что тот одобрит его поступок. Мое собственное убеждение состоит в том, что если Донелли не сочтет всю эту историю непристойной и грязной, то значит, он такой же, как Гленни. Они оба были просто грязные распутники. Но так как у меня нет ответного письма Донелли, то я никак не могу узнать его истинную реакцию на грязные откровения Хораса Гленни.
 В последующие десять дней я решил не заниматься делом Донелли. Я должен признаться в ужасной лени, или, скорее, упрямом нежелании тратить энергию на любую работу, которая мне оплачивается. Я чувствовал, что чтение различных писем и документов, взятых у сестер Донелли, было для меня унизительным школярством. Как мне все это осточертело! Вместо этого я заполнял страничку за страничкой свои личные дневники на темы, относящиеся к феноменологии, и изучал Витгенштейна, чей «Зеттель» только что прибыл из Блэквелса.
 Затем сразу произошло несколько событий. Газета «Айриш таймс» опубликовала мое письмо, в котором я просил сообщить о любых материалах, касающихся Донелли. Два дня спустя «Таймс литерари сапплимент» опубликовала аналогичное письмо, написанное мной в Лондоне. Клаус Дункельман наконец написал мне письмо с извинениями из Хэмпстеда, объяснив, что мое письмо ему не передали, но оно лежит на его столе в холле по старому адресу, где его случайно обнаружил его друг. Некий мистер В.С.К. Элдрич из Корка написал, что он был другом покойной Джейн Эстон, умершей в 1949 году, и у нее были письма, написанные почерком Донелли. Правда, он не знает точно, что с ними стало. Наконец, Клайв М.Бейтс, внук Исаака Дженкинсона Бейтса, написал мне из Дублина, что его дед заболел, но если я случайно буду в Дублине, он будет счастлив принять меня. Он добавил, что его дед рад, что я с ним солидарен по поводу дела об убийстве в Ирландии на острове Ай и хотел бы обсудить это дело при личной встрече. В постскриптуме говорилось: «Я увидел ваше письмо в сегодняшнем выпуске „Айриш таймс“. Я могу кое-что предложить вам по интересующему вас вопросу». Осторожная последняя фраза взволновала меня. Он не смог заставить себя упомянуть имя Донелли. По всей вероятности, это говорит о том, что ему наверняка известно что-то важное, даже скорее всего многое, если он даже не доверяет себе, чтобы намекнуть об этом.
 Письмо Клауса Дункельмана было очень длинным, он подробно написал о моих книгах. Но его сведения о Донелли были очень краткими. Он написал, что слышал, как это имя упоминал Отто Кернер, ученик Вильгельма Райха, который утверждал, что Донелли одним из первых писателей указал на то, что оргазм полезен для психического здоровья. Однако, заявил Дункельман, он, к сожалению, не сможет сообщить больше подробностей, так как прервал всяческие контакты с Кернером. Насколько ему известно, в настоящий момент Кернер находится в Германии.
 Мне не терпелось сразу же поспешить в Дублин к Клайву Бейтсу, но у меня скопилась куча неотложных дел, и, кроме того, спешка могла все испортить. Поэтому я направил письмо к нему, где познакомил его с намерением написать предисловие к паданию дневников Донелли, добавив, что надеюсь вскоре встретиться с ним. Затем я занялся письмами Донелли, принадлежавшими Джейн Эстон, хотя и без особого энтузиазма. Без сомнения это были письма Донелли, посвященные Джортину, Тиллотсону и другим навевающим скуку моралистам-проповедникам. Я поехал в Корк и поговорил с мистером Элдричем, который сообщил, что родственники Джейн Эстон живут возле Кинсейла. Я направился туда и узнал, что они поехали на целый день в Корк делать покупки. Поэтому я направился в Кинсейл и снял номер в отеле, затем навестил Филипа Эстона – пограничника в отставке – в семь часов вечера. Эта поездка оказалась напрасной: ему ничего не было известно о письмах Донелли, но он дал мне адрес мистера Фр. Бернарда Эстона в Лимерике. На следующий день я нанес ему визит по дороге в Гэлвей. Он слышал о каких-то бумагах Донелли, но не знает, что случилось с ними. Он посоветовал навестить в Корке доктора Джейн Эстон – Джорджа О'Хефернана, который знал ее хорошо (он многозначительно подмигнул мне при этом, намекнув, что их отношения были более близкими).
 У меня появилось какое-то кафкианское ощущение, что меня просто гоняют бесцельно по разным учреждениям. Мне хотелось бросить это бесполезное занятие, и я вспомнил рассуждения Донелли о грехе и покаянии, и мне показалось, что игра не стоит свеч. Когда я вернулся домой, подкрепив себя стаканом кларета, я сразу же позвонил в справочное бюро Корка и спросил номер телефона доктора О'Хефернана. Мне ответили, что не имеют права никому давать номер телефона доктора. С чувством безнадежности я попросил связать меня с директором бюро. Затем я пропустил еще стакан вина. Меня связали с каким-то человеком, который сообщил, что директора нет на месте, и спросил, чем он может быть мне полезен. Я понял, что совершенно невозможно заставить их дать мне номер телефона О'Хефернана, но директор может позвонить доктору и попросить того связаться со мной. Ирландия – страна, где обо всем можно легко договориться. Поэтому я объяснил, что я писатель, мне необходимо найти нужные для работы материалы и я надеялся, что доктор О'Хефернан сможет помочь мне в этом. Джентльмен на другом конце провода попросил меня повесить трубку, десять минут спустя он снова позвонил мне и сказал, что в телефонном справочнике у них значится некий О'Хефернан, но он не доктор. Я поблагодарил собеседника и понял, что след оборван окончательно.
 Но через пару часов, когда я уже дремал под музыку, которую я слушал, чтобы успокоиться, зазвонил телефон. Трубку взяла Диана, она мне передала, что звонит директор справочного бюро Корка и хочет со мной связаться. Это был тот же человек, который разговаривал со мною раньше. Он, оказывается, просмотрел старый телефонный справочник и нашел там доктора О'Хефернана, но он теперь живет в Килларни. Я поблагодарил моего собеседника за хлопоты и пообещал выслать ему свою книгу. Потом, хотя уже был одиннадцатый час вечера, я позвонил доктору О'Хефернану. Я представился ему и объяснил, что я писатель. Он сразу же оживился и сказал, что сам написал несколько книг. Он обо мне ничего не слышал, но когда я упомянул имя Донелли, доктор вспомнил, что читал мое письмо в «Айриш таймс» и собирался написать мне сам. Да, действительно, у него есть много писем Донелли и других его рукописей, и он сможет дать их мне посмотреть в любое удобное для меня время. Я назначил встречу на следующий день.
 Здесь не место подробно описывать те двадцать четыре часа, которые я провел с Джорджем О'Хефернаном, хотя это, безусловно, заслуживает описания. Небольшого роста, крепко сбитый человек с розовыми щеками, седыми волосами и седыми усами, он принадлежал к тем людям, которые рождены для счастья и полноты жизненных интересов. Он подарил мне свои книги «Кломканоиз и другие стихотворения», «Мэнган и его окружение», «Мемуары ирландского мятежника», а также томик переводов с гаэльского языка – древнего языка шотландских кельтов. Он хорошо знал Йетса, пропел много вечеров в обществе Джойса в Париже, пил вино с Когарти. Я записал его рассказы в своем дневнике, так как книга «Мемуары ирландского мятежника» во много раз менее раблезианская и более сухая, чем его устные рассказы. Доктор был душой общества и очень гостеприимным хозяином, он пригласил на обед дюжину друзей, и мы выпили несколько галлонов домашнего эля и множество бутылок доброго шотландского виски. Ранним утром, когда последний из гостей, шатаясь, брел к своей машине, он поведал мне историю своей дружбы с миссис Эстон в последние двадцать лет ее жизни – она умерла от пневмонии в возрасте сорока четырех лет. Наконец, он подвел меня к огромному, высотой до потолка, шкафу в спальне (которая предназначалась мне) и показал горы свернутых в трубки рукописей, писем, связанных в пакеты, и тяжелых черных папок.
 – Вы найдете здесь много материалов Донелли, – сказал он и оставил меня одного рассматривать это богатство.
 Было уже четыре часа утра, в комнате было прохладно, несмотря на электрический камин. Я слишком много выпил, и у меня слегка побаливала голова. Но я начал вытаскивать бумаги из шкафа, стараясь найти среди них рукописи Эсмонда. После того, как я вспугнул нескольких пауков и поднял облако залежавшейся пыли, я нашел связку писем, адресованных Уильяму Эстону. Я уже освободил большинство книжных полок шкафа. В самом углу я нашел два тома в черных обложках. Я вытащил их и стал перелистывать один из них: почерк был явно Эсмонда. Я просмотрел первую страницу, она начиналась на середине абзаца. Я раскрыл другой томик, он состоял из страниц в осьмушку листа, сшитых вместе, на первой странице я прочел следующее:




 11 октября 1764 года



  Я часто думал о том, что должен вести дневник, куда буду записывать свои ежедневные дела, но все никак не мог собраться, чтобы выполнить это намерение. Я утратил навсегда столько интересных воспоминаний о многих случаях из моей жизни, что наконец я окончательно решил воплотить давно задуманное в жизнь, чего бы мне это ни стоило… 

 Я разделся, натянул пижаму и забрался в постель, хотя сна не было ни в одном глазу. В 1764 году Эсмонду было шестнадцать лет, следовательно, это была самая ранняя его рукопись. Мой триумф был столь велик, что я испытал искушение немедленно поспешить в спальню доктора О'Хефернана и разделить с ним свою радость. Меня удержало только то, что, как я подозревал, он делит ложе с пухленькой молодой особой, которая вела его домашнее хозяйство. Меня крайне удивило, что он ни словом не упомянул об этих рукописях. Он сказал мне только о письмах Донелли. Он даже не подозревал о существовании дневника Донелли. А когда на следующее утро я спросил его об этом, он подтвердил, что ничего об этом дневнике не знал. Дневники англизированного протестанта-ирландца, жившего в восемнадцатом веке, совершенно его не интересовали, так как он сам был католиком и патриотом, и он испытывал такие же чувства к Кромвелю, какие у сегодняшних немцев возникают при упоминании имени Гитлера.
 Я читал до самого рассвета, потом поспал около грех часов, пока хозяин не разбудил меня, принеся мне в постель чай. Затем я снова натянул халат поверх пижамы и вернулся к шкафу. Через полчаса я обнаружил еще три связки писем, два дневника и рукопись «путевых заметок» Донелли. Когда вошел доктор О'Хефернан и сказал, что завтрак уже на столе, он нашел меня, окруженного грудой бумаг и покрытого с головы до ног пылью, сидящего рядом с пустым шкафом. Когда я показал ему дневники Донелли, он улыбнулся и сказал:
 – Прекрасно. Я рад, что ваше пребывание у меня не оказалось напрасным.
 Я воспользовался возможностью и задал ему вопрос, вертевшийся у меня в голове всю ночь:
 – Вы имеете в виду, что я могу воспользоваться всеми этими материалами?
 – Конечно. Почему бы и нет?
 – Вы предпочли бы, чтобы я работал здесь, или я смогу взять их у вас на время?
 – О, как вам будет угодно. А сейчас пойдемте вниз и чего-нибудь перекусим.
 И он удалился в своих шлепанцах и халате, а я, обезумевший от радости, остался сидеть там, рядом с опустевшим шкафом.
 Должен признаться, когда начал изучать эти дневники, я пожалел, что подписал контракт с Флейшером. Пятнадцать тысяч долларов, которые тогда показались мне огромной суммой, – явно недостаточное вознаграждение теперь, когда в мое распоряжение попали все эти материалы. Новые дневники рассеяли окончательно все мои сомнения в интеллектуальной значимости личности Донелли. Это был человек, которого всю жизнь преследовала мысль о неуловимой природе человеческого опыта. Но лучше я предоставлю слово ему самому:

  Моя кузина Франсес говорит мне, что я слишком высокого мнения о своей особе, но я призываю небеса в свидетели, что это неправда. Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем, и моя неудовлетворенность собой иногда достигает такой степени, что я испытываю соблазн пустить себе пулю в лоб. Я веду этот дневник для того, чтобы хоть как-то привнести порядок и последовательность в мою жизнь, так как до глубины души страдаю от своего собственного ничтожества. Женщины часто жалуются, что мужчины лишены постоянства, но почему мы должны быть постоянными в любви, если его нет во всех остальных формах мысли, чувства и желания? Вчера в нашей церкви читал проповедь знаменитый доктор Джиллис, и я был тронут его словами и поклялся, что буду вести свою дальнейшую жизнь согласно его рекомендациям и буду поступать только в согласии с моей совестью и чувством добродетели. Но сегодня слишком холодно и ветрено, чтобы отважиться выйти во двор, и в это утро я читал басни Гиллерта на немецком языке в течение часа, пока моя привычная хандра не одолела меня, и я погрузился в ужасную апатию. Я не могу понять, как моя совесть и чувство добродетели смогут совладать с этой пожирающей жизнь усталостью и скукой. Моя совесть может подсказать мне, как избежать дурных деяний, но она не может посоветовать, как избавиться от скуки. И есть ли еще что-нибудь более гибельное для существа, созданного по образу и подобию божьему, чем эта смертельная скука? Ибо есть Бог, поскольку он способен творить, поэтому человек, раздавленный скукой, не может уподобляться Богу. 
  Доктор Джиллис сделал бесхитростное сравнение между телом и разумом, сказав, что тело имеет свою собственную систему проявления расстройств или пагубных склонностей, как естественных, так и последствий болезни, в то время как у разума такой системы нет. Если я страдаю запором, мне поможет зеленое недозрелое яблоко, если у меня нарыв, то он пройдет сам по себе, но если я полон желчи или зависти, то никакое слабительное не поможет, если я сам не найду выход этим чувствам, или не избавлюсь от душевной болезни путем раскаяния. Тут нет естественных каналов, это должно быть, как у Макдуфа: «из материнского лона до срока вырван». И разве это не подходит к моему теперешнему состоянию апатии и скуки? Это запор в душе, нарыв, который сам не пройдет. 
  Я знаю, что не могу быть счастлив без ощущения, что моя деятельность ведет к какой-то цели, но я не знаю, как мне обрести эту цель. Полчаса назад я прочел стихотворение Томпсона «Зима»: 



   Уж в воздухе пушистый снег порхает,
   Как будто медля, но еще немного —
   И хлопья, отуманив даль, ложатся
   На землю густо. Пажити родные
   Сияют девственною белизною:
   Все блещет, кроме темного потока,
   В чьих струях тает снег.



  Почему эти слова, подобно падающему снегу, приносят моей душе мир и покой, успокаивают мои чувства? Нет ли во мне какой-то тяги к возвышенному, которая сейчас заглушена утомленностью и скукой точно так же, как у меня отсутствует аппетит и подташнивает, если я съем слишком много сладких пирожных? И разве это стремление к возвышенному не просыпается во мне при воспоминании о зимних полях? Или от звонких сабельных ударов у Оссиана? Или от подрагивания нежных грудей девушки, взбегающей по лестнице? Где нам отыскать тот волшебный жезл, который смог бы пробить скалу нашей души, чтобы она хлынула наружу и разлилась широким и вольным потоком? 

 Эсмонд здесь выдвигает фундаментальную тему дневника – то, что мы сейчас называем скрытыми силами подсознательного. Эта проблема поглощает его целиком, он возвращается к ней снова и снова: «Силы природы окружают нас все время: мощный поток течения, канонада ветров, самый танец звезд на небесах, – чтобы сказать нам, что ничто в мире не стоит на месте, за исключением души несчастного, занятого бесплодными душевными терзаниями». Эсмонд постоянно вопрошает, почему разум человека должен исключать его из жизни вселенной, и размышляет, не в этом ли состоит смысл библейской истории об Адаме и Еве: само по себе познание, способность думать были тем, что отлучило человека от Бога. Уже в шестнадцать лет Донелли демонстрирует удивительно широкое знакомство с богословами XVIII века, даже цитирует Джорджа Герберта. А затем, на странице 48 первого тома, написанной за неделю до Рождества, тон резко меняется. Я подозреваю, что он перечитал свое предложение о жезле, ударяющем по каменным скалам души и высекающем ручей, который мощным потоком вырывается наружу, так как он снова говорит о пляшущих грудях. Груди, которые он имеет в виду, принадлежат его кузине Софии, остановившейся у них на каникулы вместе с матерью и отцом. София Монтагю, кузина Элизабет Монтагю (одной из оригинальных «синих чулков»), станет позже знаменитой красавицей тех лет, но даже теперь – когда ей едва исполнилось девятнадцать – она привлекала всеобщее внимание, когда приезжала в великосветский салон госпожи Мейфеир. Эсмонд был красивым мальчиком, но она, вероятно, считала его образованным деревенским кузеном. У Эсмонда был достаточно аналитичный ум, чтобы понять свои чувства к кузине: он ее не любил, так как писал: «Она дура, но красивая дура, в которой многое напоминает богиню». И позже он продолжает: «София сказала мне, что она слышала о споре мистера Босвелла и доктора Джонсона о полигамии, в пользу которой высказывался Босвелл, на что миссис Монтагю ответила, что в мире нет ни одной достаточно разумной женщины, чтобы она пожелала иметь „одновременно более одного мужа“». Идеи Босвелла обрели благодатную почву в душе Эсмонда. Так же подействовала на него «Новая Элоиза» Руссо, которую он читал по-французски, и «Кларисса Гарлоу» Ричардсона. В романе Руссо его герои – Джулия и ее наставник Сен-Пре – становятся любовниками, и Руссо утверждает, что это справедливо и естественно между двумя людьми, которые полюбили друг друга, но обстоятельства мешают им соединиться браком. По сравнению с Руссо роман Ричардсона кажется более нравственным: автор осуждает похищение и изнасилование добродетельной Клариссы распутником Ловласом, Кларисса умирает от унижения, а Ловласа убивают на дуэли. Эсмонд осыпает насмешками Ричардсона, защищая Руссо. Почему девушка должна погибнуть из-за того, что мужчина совершил с ней нечто совершенно естественное? Присутствие прекрасной кузины заставляло его постоянно думать о половых сношениях, а вскоре он стал высказывать такие суждения о сексе, которые заставили его хранить свои дневниковые записи в тайне. Подобно многим другим критикам, он подозревал, что Ричардсон относится к изнасилованию Клариссы противоречиво; открыто осуждая, он одновременно испытывает какое-то тайное наслаждение: «Ибо всякий испытывал бы удовольствие от совращения такой красивой девушки, особенно, если она без сознания и ничего не знает об этом». Он спрашивает, почему Ричардсон позволяет насиловать Клариссу, когда она находится под воздействием снотворного, вместо того, чтобы поступить так, как поступил Шекспир с Лукрецией в аналогичном положении, и отвечает: «Если девушка столь добродетельна, что готова уступить свое тело только при определенных условиях, тогда Ловлас прав, что избрал такой путь. Красота девушки, подобно красоте редкой тропической птицы, предназначена для привлечения самца, для возбуждения мужского секса: почему же в таком случае она жалуется, если столь хорошо преуспела в этом? Она жалуется, потому что ее цель – заполучить мужа в обмен на свою добродетель и целомудрие. Но, предположим, что будущий муж уже после свадьбы обнаружит, что женился на дуре и должен посвятить ей всю свою жизнь… Он присягает своей честью перед сделкой, не зная ее последствий. Почему бы ему не попытаться сорвать один цветок вместо того, чтобы покупать весь сад?»
 Интересно отметить, что Эсмонд не отвечает фактически на вопрос, почему Ричардсон предпочел, чтобы Кларисса была без сознания, пока ее насилует Ловлас. Но этот вопрос постоянно волнует его. Он спрашивает: не потому ли, что чувство ответственности уменьшает у человека его наслаждение? «Разве я лишился бы удовольствия от бутылки вина, если бы знал заранее, что завтра за нее должен буду выложить пятьдесят фунтов?» Он продолжает оспаривать идею Босвелла о полигамии, утверждая, что это только иное выражение естественного желания мужчины исполнять предназначенный ему природой долг «путем излияния жидкости для производства потомства в соответствующее отверстие».
 Интерес к Софии закончился ничем, но, по крайней мере, он заставил Эсмонда задуматься над вопросами секса, что привело к тому, что он написал интересный и полный отчет о своих первых сексуальных опытах, имевших место за шесть месяцев до приезда прекрасной кузины: его первая девушка была служанкой его старшей сестры Джудит, которая привезла ее с собой из Лиона. Он называет ее Миноу, хотя, вероятно, на самом деле ее звали Мэри.

  Когда я вернулся из Дублина, Джудит жила дома уже около шести недель. Сначала я не обращал никакого внимания на ее служанку Миноу – уж очень заурядное у нее было лицо с большим подбородком и курносым носом. Но на второй день после моего приезда, когда я валялся на свежескошенной траве на берегу ручья, я услыхал ее смех, затем она сказала: «Нет, здесь нельзя». Потом раздался мужской голос, передразнивший ее французский акцент: «Нет, как раз здесь очень удобно». Голос принадлежал Шону Рафферти, который смотрел за лошадьми и помогал по саду, – долговязый неуклюжий увалень со шрамом на лице от удара жеребой кобылы. Он всегда носил слишком узкие сюртуки и короткие брюки, едва доходившие ему до щиколоток, так как одежда переходила к нему от старшего брата, который был ниже его на шесть дюймов. Я не мог видеть их, так как они лежали в высокой траве под яблоней. После нескольких минут молчания она снова сказала: «Нет, не здесь». Потом добавила: «Приходи в амбар». После небольшой паузы она сказала: «Нет, сейчас я не могу. Мне нужно помочь заварить чай». (У Джудит появилась привычка, позаимствованная за границей, пить чай в полдень.) Потом я услыхал ее обещание прийти в амбар после чая. Я увидел, как она поднялась, отряхнула платье и убежала. Шон Рафферти встал, завязал брюки обрывком веревки и направился к амбару. 
  Я знал о популярности Шона среди деревенских красоток, хотя никогда не мог понять причину его успеха у женщин. Шрам и пустые глаза придавали ему отвратительный вид. Мои сестры прозвали его Циклопом. Меня вдруг охватило напряженное ожидание и жгучее любопытство: что же он намерен с ней делать в амбаре, хотя об этом нетрудно было догадаться. Мне приходилось наблюдать, как он направлял напряженный орган нетерпеливого жеребца в кобылу, и у меня не было сомнения, что он хорошо владел своим собственным инструментом. Но я не знал ничего о совокуплении мужчины и женщины, и теперь решил, раз уж предоставилась такая редкая возможность, заполнить этот пробел в моем образовании. Поэтому я направился к амбару с сеном, где должно было состояться их свидание, и взобрался на сеновал, где хранились мешки с бобами и тюки корма для скота. Весь пол был покрыт соломой, которая очень приятно пахла. Я догадался, что они будут заниматься любовью именно на этом естественном ковре, но на случай, если кто-нибудь из них вздумает поднять голову вверх и взглянуть на сеновал, я спрятался там в самом дальнем углу за мешками. 
  Спустя полчаса пришел Шон и начал вилами сгребать сено. Я не мог видеть его, но сразу узнал по голосу, когда он запел «Молли Малоун». Затем он подошел к сеновалу и забросил туда вилами огромную охапку сена, которую позже разбросал и разровнял на полу в нескольких ярдах от того места, где я спрятался. Я догадался, что они собираются справлять свою свадьбу прямо здесь, на сеновале, а не внизу, на полу амбара. 
  Несколько минут спустя вошла Миноу, и некоторое время снизу не раздавалось ни звука. Я поднялся на колени и выглянул из-за мешков: они стояли у дверей, и она обнимала его за шею. Затем они заговорили шепотом, и он указал на лестницу, прислоненную к сеновалу. Я прилег и закрыл глаза, чтобы они подумали, что я сплю, если случайно заметят меня здесь. Он поднялся первым, затем повернулся и помог ей сойти с лестницы. Света было мало, но я мог видеть их довольно хорошо. Он встал спиной к стене, а она закинула обе руки ему за шею, и припала к нему в долгом поцелуе. Затем она сняла руку с его шеи и одним резким движением развязала веревку у него на поясе. Его брюки сползли вниз до колен, оголив огромные и волосатые ягодицы, повернутые ко мне. Ее рука, находящаяся между их телами, начала совершать какие-то странные энергичные движения, и я мог только догадываться, чем она там занимается. Затем она внезапно опустилась перед ним на колени, и ее лицо исчезло за его бедром. Я увидел, как обе его руки судорожно вцепились ей в голову, а его ягодицы пришли в движение. Потом он взмолился: «О-о-о! Хватит! Или я сейчас не выдержу!» И они застыли в такой позе еще на минуту, никто из них не двигался. Пока она стояла на коленях, склонив голову, он возился с краем ее платья. Затем она встала на ноги, а он стал стягивать ей платье через голову. Чтобы помочь ему, она подняла обе руки кверху, он сейчас был похож на горничную, раздевавшую свою хозяйку. Он наконец стащил с нее платье и тщательно сложил его на полу. И когда он повернулся боком, я увидел его инструмент любви, торчащий, как каланча, и при каждом его движении этот столб слегка покачивался. Он был не таким огромным, как у жеребца, но превосходил по размерам все другие, виденные мной раньше. Тем временем он поднял вверх ее сорочку, и я смог увидеть ее обнаженную фигуру с соблазнительно круглыми формами грудей и бедер. Я с трудом поверил своим глазам: как может сочетаться такое некрасивое лицо с такой прекрасной фигурой! Пока она стояла совершенно голая, он приблизил лицо к ее груди и начал покусывать и сжимать губами ее соски, а ее руки обхватили его столб, который был достаточно велик, чтобы на нем поместились ее ладони. Затем они оба повалились на сено. Я приподнял лицо над мешками, но увидел немного, так как они глубоко провалились в сено, а свету там было мало – на сеновале царил полумрак. Внезапно она издала резкий крик, и я, испугавшись, что она заметила меня, нырнул снова за мешки, и услышал, как он успокаивает ее, но она снова вскрикнула, но уже не так громко. Сено шуршало, как будто там возились сотни крыс, а она продолжала издавать крики и стоны, будто ей было очень больно. Затем шуршанье и возня стали такими бурными, что я не выдержал и выглянул снова из-за своего убежища и увидел, как он энергично двигал своими ягодицами над ней, будто намеревался пробуравить дырку в полу, а ее ноги согнулись в коленях и обхватили его спину. Затем она попыталась закричать еще раз, но он зажал ладонью ее рот, и движения его ягодиц прекратились. Они лежали совершенно спокойно и неподвижно, затем он глубоко вздохнул. Она убрала ноги с его спины, и некоторое время он продолжал лежать на ней совершенно неподвижно. 
  Я должен признаться, что все это вызвало во мне возбуждение, которое прошло еще до того, как они перестали двигаться. Все уже закончилось, и я надеялся, что они сейчас оденутся и позволят мне выпрямиться. Но молчание затянулось, и я подумал, что они заснули, но боялся шевельнуться и посмотреть, спят ли они или нет. Так прошло еще минут десять. Они снова начали двигаться, шуршанье сена возобновилось, и я сделал вывод, что они снова принялись за свои амурные дела. Я осторожно выглянул из-за мешков и увидел, что мое предположение верно только наполовину, так как он продолжал лежать, как сраженный гладиатор, а она, опершись на ноги и руки, склонилась над ним и, казалось, пыталась раздуть угасший костер, вернуть к жизни тлеющие огоньки углей. Через несколько минут ее усилия принесли плоды… 

 Эсмонд описывает эту сцену в амбаре так долго, что нет смысла цитировать его здесь полностью. Девушка оказалась нимфоманкой, хотя Эсмонд был еще слишком неопытен, чтобы знать это. Она вдохновила для дальнейшей активности своего кавалера еще три раза и, наконец, оставила его спящим в амбаре так крепко, что Эсмонду удалось незаметно прошмыгнуть мимо него неузнанным.
 Но событие, происшедшее после сцены в амбаре – поворотное в судьбе Эсмонда, – должно быть приведено здесь. Он признался, что не смог увидеть то, что происходило между Шоном и Миноу в копне соломы, но звуки были такие красноречивые, что не обязательно было смотреть. И теперь, увидев девушку нагой, его единственной мыслью было, как самому переспать с ней. Мысленно он все время возвращался к поразительной красоте ее фигуры, которая потрясла все его существо. До этого ему казалось, что греческие скульпторы преувеличивают красоту женского тела. По дороге домой ему внезапно пришла в голову мысль, что можно шантажом заполучить ее в постель: ему достаточно только пригрозить ей, что расскажет своей сестре о ее шашнях с конюхом. Он зашел к себе в комнату, умылся, причесался, очистил с одежды пыль, затем направился прямо в комнату Миноу. Убедившись, что вокруг никого нет, он открыл задвижку и заглянул в комнату.

  В комнате никого не было, и какой-то миг я колебался, зайти внутрь или вернуться к себе. Затем услышал звук воды в пристройке – маленькой каморке, отделенной от остальной части комнаты перегородкой, – и понял, что она там. Я закрыл за собой дверь и на цыпочках прошел в комнату, но под моими ногами заскрипели доски, и она крикнула: «Кто здесь?» Я ответил как можно спокойнее: «Эсмонд». Она выглянула из-за перегородки и сказала: «О, извините меня, я не одета». Я стоял, как истукан, и почувствовал, что краснею. Она схватила свое платье, которое лежало на стуле, и прикрыла им голое тело до шеи. «У вас ко мне дело?» – мягко спросила она и улыбнулась, будто находила мое общество приятным, и это помогло мне избавиться от смущения. Я уставился на нее, стараясь догадаться, успела ли она надеть нижнюю сорочку, так что она недолго оставалась в неведении насчет моих истинных намерений. В первый раз я понял, что можно обменяться мыслями, не прибегая к помощи слов. Она меряла меня глазами. Я сказал: «Здесь прохладно», или еще какую-то глупость, и потом шагнул к ней. Схватив ее руки, я заглянул за платье. На ней была надета сорочка, но с очень глубоким вырезом спереди, и вид этих двух открытых полушарий, таких беззащитных перед моим взглядом, снял все мои колебания. Я взял из ее рук платье и уронил его на пол. Над левой грудью я заметил отметины двух рядов зубов, и когда она попыталась сопротивляться, я указал ей на них. Она взглянула на эти отметины, и сказала что-то по-французски, разобрал что именно, затем притянула мою голову к своему маленькому соску, который уже затвердел и стоял торчком. Я спустил бретельки ее рубашки, боясь, что она начнет вырываться, но она стояла спокойно и терпеливо ждала, когда я возьму сосок в губы. Когда я ртом прикоснулся к ее груди, она положила руки мне на голову и погладила по волосам. Затем она расстегнула мне брюки и добралась до жезла, который страстно молил и жаждал оказать ей честь. Я больше не терял времени даром, прижал ее спиной к кровати и положил руку на ее промежность, которая оказалась влажной наощупь, ведь она только что мылась и не успела вытереться. И, не снимая брюк и рейтуз, упал на нее и вошел в нее сразу, без труда, проник в проход, который был проложен и разработан моим предшественником. Даже в этот момент высшего возбуждения я удивленно ощутил, как туго был схвачен мой член, как будто предыдущий обитатель не расширил шелковые стены. Я намеревался долго пребывать внутри нее, сдерживая себя изо всех сил, но она быстро опустошила меня, туго обхватив своими роскошными бедрами и извиваясь своими ягодицами подо мной так нежно, что я не смог больше сдержаться и позволил расплавленным потокам разлиться внутри нее, пока она визжала и кричала, правда, не так громко, как в амбаре. 
  Шум шагов за дверью заставил нас насторожиться – кто-нибудь из любопытства мог заглянуть сюда, поэтому я встал с постели и закрыл дверь на засов изнутри. Затем, сняв брюки и рейтузы, вернулся в постель. Хотя на узком ложе едва хватало места для нас двоих, мы очень удобно прижались друг к другу, и спустя несколько минут она наградила меня долгими поцелуями, которые меня удивили, так как я до сих пор не знал, что язык может узурпировать некоторые функции, которые больше подходят губам. После этого она откинула одеяло и стала внимательно рассматривать мою промежность, похваливая ее за белизну и гладкость кожи, нежно лаская рукой мои бедра и колени… 

 И снова описание слишком длинное, чтобы цитировать его целиком. Они задержались в ее комнате еще на час. И прелестная красавица заставила его заниматься с ней любовью еще три раза. После этого они разговорились, и Эсмонд признался, что наблюдал, как она совокуплялась с Шоном Рафферти. Вместо того, чтобы возмутиться, она громко рассмеялась и затем спросила его, ревновал ли он в тот момент. «Тогда нет, но сейчас ревную». Она сказала ему, что ревновать – глупо, так как мужчины и женщины рождены для того, чтобы доставлять друг другу наслаждение.
 Трудно сказать, повезло ли Эсмонду в выборе своей первой женщины. Правда, к этому времени он сумел уже выработать теоретически свои собственные взгляды на неразборчивость в половых отношениях, но более нормальная любовь – как с эмоциональной, так и с физиологической точки зрения – помогла бы сбалансировать их. Он еще не знал, что есть что-то ненормальное в физиологических потребностях Миноу, так как он оказался способным заниматься с ней любовью столько раз, сколько хотела она. Не совсем нормально и то, что их сильное влечение друг к другу было лишено эмоциональных привязанностей, хотя был момент, когда он хотел сбежать с ней. Эсмонд перестал думать о Клариссе и Ловласе, или о Юлии и Сен-Пре, но смотрел на свои отношения с Миноу с точки зрения Манон и де Трие, хоть и признается, что раньше отрицал Прево, как нереалистического и недалекого писателя.
 Жаль, что Эсмонд ничего не говорит о предыдущей истории Миноу. Возможно, ее прошлая жизнь вообще не интересовала его. Любопытно было бы узнать, является ли ее извращенная сексуальность природной или приобретенной. Она любила, чтобы ее избивали, особенно по груди, ягодицам или гениталиям. Ей также нравилось, чтобы ее хлестали по заднице кожаным ремнем. С одинаковым наслаждением она занималась как мазохистской любовью, так и нормальным сексом. Впрочем, она предпочитала заниматься любовью стоя или наклонясь над постелью. Как только они оказывались с Эсмондом наедине в любой комнате дома, она расстегивала ему брюки и играла с его пенисом. Если не хватало времени для соития, она мастурбировала его. Если она занималась этим орально, она проглатывала сперму, если – мануально, то слизывала ее с пальцев. Однажды сестра Эсмонда Джудит вошла неожиданно в комнату, когда Миноу стояла на коленях перед ним – она сделала вид, что чистит ему башмаки, пока он поспешно застегивал брюки.
 Их связь продолжалась два месяца, и на протяжении всего этого времени она не делала секрета из того, что по-прежнему проводит с Рафферти столько времени, сколько ей позволяют обстоятельства, и Эсмонд находился под таким сильным влиянием Миноу, что даже не пытался возражать против этого. Она даже упрашивала Эсмонда снова спрятаться в амбаре и посмотреть еще раз, как она будет заниматься любовью с Рафферти. Но тут уж гордость Эсмонда, а возможно, его протестантский снобизм не позволили ему пойти на это. Он также наотрез отверг ее предложение, чтобы они втроем – она, Шон и Эсмонд – собрались в амбаре для совместных забав.
 В августе их связь приняла неожиданный оборот, который позволяет предположить, не является ли Миноу (ее фамилия не упоминается в дневниках Донелли) одной из самых сложных и непредсказуемых женщин своего времени. В замок Донелли приехала погостить девушка, приятельница Джудит, по имени Дельфина Лантье. Со слов самого Эсмонда можно понять, что она не отличалась особой красотой, в обычном смысле этого слова. Он пишет, что вся прелесть ее лица заключалась в мягкости, доброте и огромных карих глазах. Она также имела несчастье быть слегка покалеченной. Еще ребенком она упала с кареты и сломала себе плечо и бедро. Ни одна кость не срослась нормально, поэтому у нее была какая-то необычная походка, чуть-чуть прихрамывающая. Хотя отец ее француз, а мать – ирландка, Дельфина свободно говорила по-английски (примечательно, что Эсмонд не почел за труд детально описать индивидуальные особенности девушки своего круга, и не обратил внимания на гораздо более сложный характер пленительной Миноу).
 Эсмонд был шестнадцатилетним романтиком и трезво оценивал каждую женщину, которую встречал на своем пути. Если Миноу для него – Манон Леско, то Дельфина напоминала больше Юлию, или, пожалуй, покорную и великодушную Клер, одну из героинь того же романа. Эсмонд видел ее скромность и стеснительность и усердно пытался всячески ее развлекать. Он дал ей почитать роман «Новая Элоиза», взяв предварительно у нее обещание, что она никому эту книгу не будет показывать (причина такой секретности не ясна, так как далее он упоминает, что ни его отец, ни мать не читали по-французски. Возможно, он хотел установить с ней более интимные, доверительные отношения). Эсмонд боялся, что Миноу станет его ревновать, и старался скрыть от нее свой интерес к новой гостье. Но он явно недооценил Миноу! Спустя несколько дней после приезда Дельфины он лежал в постели Миноу в ее комнате, и она сама сказала ему, что, по ее мнению, Дельфина неравнодушна к нему, и добавила, что он глупец, если не заметил этого. Он решил сам выяснить истинные чувства Дельфины, стараясь, как бы случайно, коснуться ее руки, проходя мимо, или положить руку ей на талию, если они оставались наедине. По ее реакции он догадался, что Дельфина не возражает против таких проявлений фамильярности, она благосклонно принимала его ухаживания. Когда они были на пикнике в руинах старинного аббатства, он поймал ее в укромном уголке и поцеловал. Она разразилась слезами. Обеспокоенный и озадаченный, он обратился за советом к Миноу, и та сказала, что Дельфина относится к нему более серьезно, чем он – к ней, и ее слезы свидетельствуют, что она интуитивно чувствует это. Замечательный пример психоанализа!
 В следующий раз, когда они остались наедине с Дельфиной, Эсмонд спросил у нее: «Вам нравится целоваться со мной?» – и заверил ее, что никогда больше не поцелует ее против ее воли. Она покраснела, пробормотала что-то невразумительное, а затем, когда он стал настаивать, призналась, что ей приятны его поцелуи. Эсмонд пригласил ее еще раз поехать на пикник в старинное аббатство. Он провел полдня в руинах этого аббатства, целуя ее. Возвратившись домой, он буквально ворвался в комнату Миноу и овладел ею – самовоздержание оказалось ему не по силам. Миноу сказала ему, что он – неопытный любовник. Все, что от него требуется, – это нежность и ласка. Он должен почаще нежно касаться ее рук, лица… любой части тела, которая ему доступна, приучить ее, чтобы и она отвечала с удовольствием на его прикосновения, а затем попытаться осторожно добраться до более интимных мест. Он был явно увлечен этой хитроумной тактикой соблазнения невинной девушки – описание этой кампании занимает девять страниц, исписанных мелким почерком. После недели такой подготовки ему было позволено обнажать ей груди и ласкать их, и даже целовать ее выше колен, хотя она придерживала рукой край платья, чтобы предотвратить его дальнейшие поползновения. Они обсуждали Юлию и Сен-Пре, и она теоретически согласилась, что двое людей в таком положении должны неизбежно стать любовниками. На практике она проводила четкую границу между ласками и занятием любовью.
 А потом неподражаемая Миноу сделала предложение, которое его озадачило. Она была убеждена, что Дельфина добродетельна «теоретически и по неопытности» (как она выразилась), но она проявляет здоровое любопытство, и этим следует воспользоваться для ее соблазнения. Она сказала Эсмонду, чтобы он привел Дельфину в амбар в следующий полдень, и он убедится сам, что она не вымолвит и слова, когда Шон Рафферти придет разбросать сено для их обычного любовного свидания. «Если она откажется смотреть, тогда она действительно целомудренная и добродетельная, и тебе лучше сбежать от нее подальше, пока она тебя не женила на себе. Если она будет смотреть, то она – твоя».
 По мере приближения назначенного срока Эсмонду становилось все более не по себе, и несколько раз он хотел было отказаться от всей этой затеи. Он втайне надеялся, что Миноу, которая так четко составила весь этот план соблазнения Дельфины, в конце концов бросит эту игру. Его сестра объявила о своем намерении назавтра отправиться с визитом к соседям, и Дельфина согласилась составить ей компанию. И вдруг, в последнюю минуту, Дельфина сказала, что у нее разболелась голова, и ее мать согласилась поехать вместо дочери. Эсмонд начал разыгрывать своего рода «русскую рулетку» с судьбой. Ему хотелось, чтобы план провалился, но он решил идти до конца и не отступать, и одновременно искал любой повод, чтобы отказаться от задуманного. Он вошел в комнату Дельфины в половине четвертого и спросил, не хочет ли она прогуляться по свежему воздуху. Она ответила, что во дворе собирается дождь. Десять минут спустя выглянуло солнце, и она неожиданно изменила решение и выразила желание пойти на прогулку с Эсмондом. Они отправились привычным маршрутом к Адару затем вернулись назад вдоль ручья, беспечно шлепая ногами по мелким местам. Эсмонд вспомнил свое детство и часы, проведенные в старом амбаре за чтением запрещенных книг (впрочем, они были ничем не хуже «Монахини» мистера Афра Бена или романов Смолетта). Когда они пересекали пустынный двор фермы, Дельфина предложила взглянуть на этот амбар. Было уже половина пятого, и Шон мог быть уже там. Но его в амбаре не оказалось. Эсмонд подвел девушку к лестнице, ведущей на сеновал, и они оказались в заранее подготовленном месте. Эсмонд бросил пустые мешки на душистое сено и улегся на них. Дельфина, не колеблясь, последовала его примеру – без сомнения, это было то, чего она добивалась.

  Мы не тратили впустую времени на разговоры и немедленно приступили к поцелуям и нежным ласкам, которые быстро перешли их обычную границу. На этот раз на ней не было корсета, поэтому понадобилось меньше усилий, чем обычно, чтобы обнажить ей груди и начать атаковать их губами. Еще раньше я заметил, что ее наслаждение возрастает, если я слегка покусываю соски. Я взял в рот сосок, и она сразу же скрестила накрепко лодыжки и непроизвольным движением туго сжала бедра, из чего я сделал вывод, что защищенное таким образом интимное место готово для нежных ласк. Но когда мои губы двинулись выше ее колен, она быстро ухватилась пальцами за мои волосы и резко одернула меня. В этот момент мы услыхали шаги на лестнице, и она быстро привела в порядок свое платье и собиралась присесть, но я приложил палец к губам и предупреждающе покачал головой, призывая ее к осторожности. Мы притаились там, едва дыша, и я услыхал, как Шон с шумом забросил охапку сена на платформу и начал разгребать его вилами. Затем он еще раз спустился вниз и принес еще одну охапку сена. Я прошептал, что если мы будем сидеть тихо, все будет хорошо, так как это просто наш конюх, которого я знаю. Но когда я попытался поцеловать ее снова, она отрицательно покачала головой и оттолкнула меня. 
  Мы услышали, как Шон спустился вниз и вышел из амбара. Дельфина сказала: «Нам пора уходить». Но как только мы поднялись, внизу раздался голос Миноу, и Дельфина снова опустилась, уже без моих усилий, на прежнее место. Я сумел так уложить тюки, что мы могли смотреть в щель между ними, не вставая. Дельфина очень испугалась и спросила: «А что если они заберутся сюда?» – но я ее успокоил, указав на место, подготовленное заранее Шоном. Именно тогда она смутно догадалась, с какой целью он разбросал там сено, и ее лицо вспыхнуло румянцем смущения. 
  Шон первым поднялся на сеновал, а за ним последовала Миноу. Она вскинула руки ему на шею, припала к нему всем телом и приникла к его губам в долгом поцелуе, назначение которого мне было хорошо известно на собственном опыте: она обладала тонким умением зажечь огонь в мужчине быстрыми движениями своего искусного язычка. Затем она развязала веревку на поясе Шона, и его брюки сползли до колен, выпустив наружу большого петушка, украшенного красным гребешком, который радостно салютовал ей. Я с удовольствием увидел, как жадно вбирает в себя Дельфина каждое движение любовников: в ней проснулось то любопытство, о котором говорила Миноу. Я вспомнил ее слова, что в этом случае Дельфина – моя. Поэтому я протянул к ней руки и спустил платье на плечах, обнажив ей груди. Она даже не предприняла попытки удержать меня. Я ощутил под пальцами, как сильно бьется ее сердце. Миноу, уже без нижней юбки, стояла на коленях перед Шоном, повернутым к нам боком, так что от нас не скрылась ни одна деталь из того, чем они занимались. Он держал в руках ее голову и двигал ею взад-вперед, чтобы доставить себе наибольшее наслаждение. Меня же в данный момент интересовали не их похотливые, распутные радости, я соображал, каким образом мне извлечь наибольшую выгоду из создавшегося положения. Я отнял руки от ее грудей, чтобы расстегнуть брюки и выпустить наружу собственного жеребчика, затем возобновил ласки. Дельфина стояла на коленях, и по легким движениям ее бедер я догадался о том нетерпении, которое охватило ее интимное место. Поэтому я поднял ей платье выше колен и рукой коснулся ее бедра. На этот раз она даже не шевельнулась, чтобы воспрепятствовать мне. Я поднял платье выше и коснулся нежного пригорка, едва покрытого легким пушком, но когда я попытался раскрыть кончиком пальца губы ее интимного органа, она отрицательно покачала головой и потуже свела бедра. Ее дыхание стало таким тяжелым и шумным, что только шуршанье сена мешало услышать его занятым друг другом любовникам. Бросив быстрый взгляд сквозь щели в тюках, я увидел, что они все еще заняты предварительными действиями, хотя теперь уже оба лежали на сене, а его лицо спряталось между ее бедер. Я изменил позицию, не снимая руки с ее лона, и начал покусывать ей груди. Ее бедра уступили мне, и мой палец проник в нее, и я почувствовал, что она уже хорошо орошена слезами бога любви. Ощупью я с трудом нашел бугорок, спрятанный между складок, и начал массировать его пальцем, и ее тело стало двигаться в такт движениям моего пальца, одновременно я продолжал покусывать ее груди, находясь в очень неудобном положении. Затем ее пальцы схватили меня за волосы, а ее бедра быстро задвигались, а потом сильно сжали мою руку, лежащую между ними, и долгий стон вырвался из ее груди. Ее тело ослабло, и она упала бы вперед, если бы поддержал ее. Звуки, исходившие от другой пары, достигли своего апогея, но Дельфина воспринимала их равнодушно, будто это была буря за стенами амбара. Она безвольно сползла на мешки и закрыла глаза, одернув и пригладив на себе платье, чтобы снова вернуть свою скромность и добродетель. Я с большим трудом подавил свое нетерпение, чутко вслушиваясь в ее дыхание, но после пяти минут ожидания я лег рядом и поцеловал ее, боясь, что она заснула и я могу потерять завоеванное. 
  Она лежала неподвижно, как во сне, и я осторожно положил ладонь на ее колени и проскользнул до заветного холмика. Она отрицательно покачала головой, не раскрывая глаз, и отняла свой рот, но не предприняла больше никаких попыток к сопротивлению. Я взял ее безжизненную руку и положил ее на мой возбужденный член, мгновение ее ладонь лежала на нем неподвижно, затем обхватила его, но таким безжизненным движением, что мне показалось, она даже не понимает, что у нее в руке. Звуки за нашим укрытием утихли, и все вокруг нас успокоилось, стояла такая мертвая тишина, что казалось, можно услышать, как мышь пробежит. Поэтому я не предпринял больше никаких попыток улучшить свое положение, продолжал лежать спокойно, но моя рука по-прежнему находилась на ее влажном и инертном средоточии утех, а ее рука легко сжимала мой корень жизни, которым я начал едва-едва двигать, будучи уже не в силах сдержать свое нетерпение. Мы пролежали так около получаса. Потом я услышал шепот Миноу и понял, что она восстановила свою энергию и теперь намеревается разбудить своего спящего дружка, который ответил на это легким мычанием. Но я хорошо знал силу ее аргументов, чтобы усомниться в ее успехе, и через некоторое время возня на соломе возобновилась, что послужило мне сигналом для более решительных действий. Я обнажил груди Дельфины и начал играть ими и покусывать соски, одновременно зажав между большим и указательным пальцами ее увлажненный бугорок внизу. Вскоре ее бедра раскрылись, и я воспринял это как приглашение лечь между ними, но когда я на нее взобрался, она снова сомкнула бедра. Я усмирил ее поцелуем и всем телом прижался к ней, мой член устроился между ее бедрами, а его головка прижалась к прохладному месту, которое я ласкал. Ее колени были сжаты слишком туго, чтобы можно было проникнуть в ее расщелину, но когда я возобновил игру с ее сосками, бедра у нее слегка расслабились, и она вытянула ноги, разведя лодыжки. И хотя голова моего нетерпеливого жеребца теперь проскользнула между ее бедрами, он потерял свою цель, не зная, в какое место ткнуться. Почувствовав себя так близко к желанной цели, я потерял терпение и опустил руку вниз, нащупав ею вход в ее нижний рот, слегка раздвинул его губы, чтобы помочь своему жеребцу. Я сильно нажал и почувствовал, что его голова просунулась в тугое отверстие, где он немедленно встретил препятствие. Я нажал еще раз, она издала легкий стон и отрицательно покачала головой. Испугавшись звуков, которые она издаст, если я буду настаивать, я ограничился тем, что начал слегка двигать головкой жеребца в его новом стойле, которое при каждом движении обхватывало ее все туже, как резинкой. Вскоре Дельфина тоже стала двигаться подо мной, и это уже было слишком для моего перегруженного зарядами тарана, который ринулся в последнюю атаку… Я застонал и нажал изо всех сил – препятствие рухнуло, ее колени раскрылись, и мой жеребец глубоко погрузился в нее. Ее руки крепко меня обняли, и я запечатал ей рот крепким поцелуем… 

 Тон описания этого инцидента создает впечатление, что Эсмонд был уже искусным Казановой, который не полагается только на случай. Но последующие события свидетельствовали о том, что это далеко не так. Казанова устал бы от девушки еще до того, как расстаться с ней. Эсмонд решил, что любит Дельфину и обязан на ней жениться. Конечно же, он устыдился того метода, к которому прибегнул, чтобы преодолеть ее сопротивление. Он безусловно осознавал ту душевную травму, которую нанесет ей, если ослабит внимание к ней после того, что произошло между ними. Она уже устыдилась того, что он был свидетелем ее сексуального возбуждения, а еще больше ей было стыдно, что он воспользовался ее слабостью. Если бы он покинул ее после соблазнения, это нанесло бы ей удар, которого она не заслуживала. Эсмонд решил доказать, что он не способен так поступить. Оставшись наедине с ней – после того, как Миноу и Шон ушли из амбара – он сказал ей, что теперь они обручены. Той же ночью, когда Миноу попыталась открыть дверь в его комнату, она убедилась, что дверь заперта изнутри. На следующее утро он нашел ее сам и сказал, что он теперь обручен, и с этого момента они перестали быть любовниками. Казалось, она приняла его слова с философской рассудительностью и даже сочувствием и посоветовала ему пока держать свою помолвку с Дельфиной втайне от отца. Он внял ее совету. Но Дельфина оказалась менее выдержанной, она выдала их секрет Джудит, что было в высшей степени неблагоразумно. Джудит явно нравилась Дельфина, и при других обстоятельствах она была бы рада иметь такую родственницу. Но Дельфина была католичкой, а Донелли – протестантами. Это было самое серьезное препятствие, так как в Ирландии католик – всегда пария. Ирландское дворянство было сплошь протестантами, католики находились в социальной изоляции, считались отбросами общества. Правда, Дельфина была дочерью французского аристократа, но это обстоятельство не играло никакой роли в Ирландии. Джудит прямо сказала Дельфине об этом, последовали слезы и долгие объяснения. Эсмонд почувствовал, что совершил ошибку. Ему было совершенно безразлично, перейдет ли Дельфина в протестантство, или он станет католиком, или оба они будут буддистами. Он хотел на ней жениться, потому что она нуждалась в его любви и защите, и еще потому, что соблазнение ее принесло ему много радости и наслаждения. Теперь же, когда они были «обручены», она отказывалась наотрез пойти с ним снова в амбар. Он иронически замечает в своем дневнике, что они были бы намного счастливей, если бы он даже не упомянул о женитьбе.
 Джудит с удовольствием вошла в роль свахи. Она посоветовала Эсмонду ничего не говорить родителям, пока Дельфина не перейдет в протестантство. Три дня спустя они с Дельфиной отправились в Дублин, чтобы рассказать обо всем ее родителям. Это был последний раз, когда Эсмонд видел Дельфину. Джудит возвратилась одна и объявила, что шевалье де Сент-Андж решил немедленно возвратиться во Францию со своим семейством. Эсмонд вздохнул с облегчением и снова вернулся в объятия своей Миноу. Но через два месяца он потерял и ее, когда сквайр Донелли поймал Миноу на конюшне со своим новым работником. Сквайр был человеком достаточно широких убеждений, но его беспокоила добродетель своего сына и наследника. Миноу была возвращена к себе на родину в Лион каретой третьего класса, с месячным жалованьем, выплаченным вперед, и с несколькими старыми платьями Джудит. Эсмонд отблагодарил ее двадцатью гинеями, которые собирал на покупку пони и экипажа. И с облегчением признался самому себе, что, наконец-то, его душа и другие жизненно важные органы принадлежат только ему самому. Но месяц спустя после ее отъезда он начал вести личный дневник, в котором написал эти горькие слова: «Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем…» Он испытал слишком большое наслаждение, чтобы ограничить свою жизнь скромным существованием хорошо воспитанного и добропорядочного фермера-дворянина. Миноу и Дельфина дали ему прекрасное образование в искусстве любви. Он испытал наслаждение от мужской победы, чувство власти над женскими эмоциями и совершенного избавления от всех сексуальных запретов. Он страстно жаждал секса, как алкоголик очередной порции спиртного, но вокруг не было женщин, способных удовлетворить его запросы. Он изливал свои разочарования в дневнике, заново переживая счастливые часы, проведенные с Миноу, и соблазнение Дельфины. Он пытался читать, но находил Руссо самодовольным педантом, Вольтера – мелким и пошлым, Стерн вызывал в нем раздражение, и только «Расселас, принц Абиссинии», вызвал отклик в его душе, соответствуя теперешнему его настроению. Он перечитал эту книгу несколько раз, пока не выучил ее наизусть. Джонсон поднимает проблему человеческого стремления к чему-то высшему, большему, чем счастье, чем простое самодовольное существование. Шесть месяцев назад Эсмонд считал бы высшим уделом человека физическое наслаждение, полное удовлетворение его желаний. Теперь ему было известно больше.
 И здесь начинается наиболее интересная часть его дневника. Когда дождливый декабрь перешел в дождливый январь, Эсмонд испытал острый душевный кризис. Его нервная депрессия усугубилась еще страданиями из-за отца, на которого в конце декабря напала банда негодяев и грубо избила его. Мотивы нападения лежали, вероятно, далеко от политических соображений. Это случилось, когда он поздно вечером возвращался домой после визита к непопулярному местному судье. Его конь был неожиданно поражен камнем, и сразу же вслед за этим другой огромный булыжник ударил его поверх левого глаза, и он потерял сознание. Когда он не вернулся домой в полночь, Эсмонд с группой слуг отправились на поиски и нашли его, когда он еле тащился по дороге, весь избитый, полуголый, истекающий кровью. Раны на вид казались более серьезными, чем на самом деле: после девяти дней, проведенных в постели, Эдвард Донелли снова был здоров, как и прежде. Никто не смог обнаружить никаких следов нападавших – возможно, это была лихая компания моряков, чье судно находилось в ремонте в Тарберте на реке Шаннон.
 Вся округа была потрясена этим зверским нападением, хотя Эдвард Донелли не пользовался особой популярностью, да и так хватало ирландскому крестьянину своих несчастий и нищеты, чтобы еще сочувствовать относительно богатому протестантскому фермеру-дворянину. В то время в Ирландии разбой уже стал привычным явлением: бандитов в стране было больше, чем на Корсике. Но до 1760 года Ирландия была относительно спокойной и безопасной страной, пока к власти не пришел Георг III, когда начались волнения среди крестьян, и католическое дворянство стало приходить в себя после жестоких притеснений, которые они испытывали под якобинским правлением. Эдвард Донелли не был сторонником Георга III, однако он был протестантом, и к нему относились как к агенту английских захватчиков. Но детство Эсмонда прошло в атмосфере безопасности, окрестные крестьяне, люди свободные и независимые, хорошо относились к мальчику, называя его «отличным парнем». Теперь же, в состоянии нервной депрессии, ему казалось, что их окружают враждебно настроенные соседи, каждый из которых только и ждет подходящего момента, чтобы разделаться с ними в ночной темноте.
 Вскоре Джудит получила весточку от Дельфины. Она была обручена с местным пастором. Эсмонда она даже не упоминала в письме, явно написанном под присмотром матери, но в нем имелось странное предложение: «С каким огромным наслаждением я вспоминаю счастливые часы, проведенные в старом амбаре, где мы вели задушевные разговоры». Джудит удивила эта фраза: она никогда не была с Дельфиной ни в каком амбаре. Эсмонд все понял. Весь абсурд был в том, что он уже почти забыл Дельфину: у него не было никакого желания жениться на ней. И все же письмо наполнило его ревностью и сожалением. Он понимал абсурдность всего этого: он ее никогда не любил по-настоящему, ему повезло, что он не женился на ней. Но все равно, всякий раз, как он вспоминал их ласки в руинах старого аббатства или в амбаре, он испытывал тоскливое чувство невозвратной утраты, которое становилось совершенно непереносимым от того, что было результатом его полного безделья: ему просто не о чем было больше думать.
 В феврале три недели он провалялся в постели с каким-то инфекционным желудочным заболеванием, и его мысли постоянно были сосредоточены на смерти, на бренности человеческого существования, на обреченности человека гнить в земле. Он читал проповеди Джонсона, размышлял над Руссо и внезапно уловил луч истины, которая всегда ускользала от него. Руссо говорил, что все естественное – это добро, а зло возникает из человеческой искушенности и извращенности, от неразумного вмешательства в природу. Но разве сам разум человека не является вмешательством в природу, искусственным продуктом человеческой цивилизации? Животное нуждается в таком количестве разума, которое помогает справиться с ежедневными нуждами. Человек развил свой интеллект, чтобы удовлетворить свою лень и безделье, создав теплую, комфортабельную цивилизацию (интересно отметить, что Эсмонд считает общество своего времени последней стадией извращения цивилизации), и ему ничего не остается, как только думать. И каждая его мысль отдаляет его от природы.
 Но что больше всего ужасало Эсмонда – это мысль о том, что именно этим объясняется его собственное нервное истощение и всепоглощающая скука. Его разум приговорил его жить в нереальном мире снов и фантазий. Доктор Джонсон предстал перед ним как ужасающий пример того, что происходит с человеком, когда он слишком умен: вся его жизнь – это бесконечная цепь отчаяния и самоистязания с краткими вспышками счастья. Эсмонд начал серьезно помышлять о том, чтобы покончить со всем этим и умереть. «Все, на что направляю я свой взор, напоминает о моем несчастье и о моих страданиях. Любое воспоминание об утерянной девушке несет в себе боль отчаяния, потому что каждый объект природы напоминает мне о потерянной невинности. Руины старого аббатства напоминают мне о смерти, грязные воды ручья заставляют меня думать об утопленниках, голые деревья вызывают в памяти мысли о виселицах, лай собак наводит мои мысли на похороны. Предметы, которые не несут в себе никаких особенных ассоциаций – сковородка, уздечка коня, книга – могут принести мне удушающее отчаяние и щемящую тоску».
 Поздним вечером в конце февраля Эсмонд сидел в постели и испытывал чувство безнадежности. Если его тело не ощущает теплоты этой комнаты, когда снаружи завывает ветер, способно ли оно ощутить дождь и холод? Он встал, натянул теплое пальто и незаметно выскользнул из дома. Казалось, его худшие опасения подтверждались. Ветер заставил почувствовать холод, но его тело продолжало оставаться безразличным к этому дискомфорту. Он пошел к аббатству и там присел, опершись на полуразваленную стену. Хотя его ноги промокли, мысль о теплом камине не согрела его. Возле стены нашли себе приют коровы, он им позавидовал – они по достоинству оценят свое стойло в теплом и сухом сарае. Хотелось бы знать, как много холода и лишений понадобится испытать ему, чтобы вывести себя из этого состояния безразличия и оцепенения?
 Он возвращался домой, насквозь промокший и продрогший. Проходя мимо амбара, он внезапно вспомнил Миноу и Дельфину… и испытал мгновенное наслаждение. Он вошел в амбар, чтобы вспомнить его запах. Старая лошадь фыркала и тяжело дышала. Он вскарабкался на сеновал и нашел там кучу старого сена. Он взял его в охапку и перенес за мешки с бобами и тюки с кормом для скота. Затем снял мокрую одежду, улегся и накрылся колючим сеном. Именно тут он лежал между бедрами Дельфины, он снова пережил все это, его постепенно охватила дремота, и он заснул. Последними звуками, которые долетели до его сознания, погружавшегося в сон, был храп и сопение лошади внизу.
 Эта ночь, проведенная в амбаре, стала поворотным пунктом в его жизни. В начале марта внезапно потеплело. Эсмонд отправился на прогулку по грязным полям, упиваясь теплым весенним солнцем, и внезапно к нему вернулось живое ощущение мира и природы. Он стоял возле грязной речки Мэй и удивлялся, как он раньше не замечал этой восхитительной ряби на поверхности воды под порывами теплого весеннего ветра. Он был здоров, и ему еще не было семнадцати лет, через несколько месяцев он отправится в свое первое большое путешествие, а впереди его ждут еще много таких девушек, как Миноу и Дельфина… В своем дневнике 23 марта 1765 года он записал:

  Я не могу никак понять, почему человеческие создания не замечают счастья и блаженства, которые разлиты повсюду в природе? Какая странная напасть ослепила нам глаза, и мы проходим мимо простейших радостей бытия. Какое темное божество или, скорее, дьявол царствует над запутанным лабиринтом человеческой судьбы, наблюдая за нами, следя, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь из нас не смог бы случайно найти свой собственный путь в эту великолепную простоту Природы? 

 За две недели до того, как отправиться в Дублин, а потом и в Париж (17 апреля 1765 года), он был вовлечен в еще одну любовную историю. Посетив вместе с отцом одного из их арендаторов-фермеров, он встретил там тринадцатилетнюю девочку – племянницу хозяина, жившую в его семье. Девушка была удивительно красивая. Эсмонд провел ночь, мечтая о ней, думая, как бы с ней снова встретиться. Но победа досталась ему легче, чем он ожидал. На следующий день девочка пришла сама, чтобы передать яйца от фермера. Эсмонд проводил ее домой и договорился о свидании в тот же вечер. Хотя девушка была невинной, но у нее имелся уже определенный сексуальный опыт. Она была в восторге от него и позволила себе минимум сопротивления. В первый же вечер Эсмонд гладил ей бедра и груди. На следующий день он встретил ее в амбаре и лишил девственности на том же самом месте, на котором Дельфина потеряла свою невинность. В течение следующих двух недель они часто встречались, провели много счастливых часов на мешках в амбаре и клялись друг другу в вечной верности. Но сейчас уже Эсмонд знал, что он ее не любит. Легкость победы вызвала в нем очень быстрое разочарование. Девушка оставалась в его глазах такой же прекрасной, как прежде, и все же, когда он перечитал в дневнике о своей первой встрече с ней, его поразила еще одно мрачная шутка Судьбы, еще одно доказательство тому, что человеческие существа попали в лабиринт, бог которого – высший обманщик.
 Утром 17 апреля он сел в почтовую карету, едущую по маршруту «Лимерик – Дублин», и испытал острое удовлетворение, когда холмы и поля Манстера проплывали мимо него и оставались позади. На этот раз, по крайней мере, бог лабиринта был побежден – любовная история прервалась до того, как он успел испытать ее горький привкус. Именно тогда, во время долгого путешествия из Лимерика в Дублин (120 миль!) Эсмонд сформулировал одну из своих центральных идей: жизнь – это битва против бога лабиринта. Кажется, он воображал этого бога в виде помеси огромного паука и толстого человека с оттопыренными ушами. И поле битвы, на котором он решил дать сражение этому всемогущему богу, был секс…
 Читая о путешествии Эсмонда в Дублин, я внезапно вспомнил о Клайве Бейтсе, внуке Исаака Дженкинсона Бейтса. Правда, у меня уже было достаточно материала, чтобы завершить работу над книгой «Мемуары ирландского распутника» для Флейшера. Я честно заработал свои 15 тысяч долларов. Но меня это уже не волновало. Оставалось еще так много, чего бы мне хотелось узнать об Эсмонде Донелли. И когда книга будет опубликована, ее герой возбудит всеобщий интерес, и появится несметное множество исследователей его жизни. Я хотел опередить их всех и найти как можно больше сведений о нем прежде, чем возникнет ажиотаж вокруг его имени. Эсмонд овладел мною целиком. Второй том его дневников заканчивался записью от 28 мая 1765 года, когда он выехал из Лондона в Болонью, но вряд ли после этого он перестал вести дневники. Появилось много вопросов, на которые я хотел найти ответы. Как был убит Хорас Гленни? Что эта за слухи насчет Эсмонда и леди Мэри? И что это за любовная история с тремя сестрами? Почему доктор Джонсон так не любил Эсмонда Донелли? Что это за таинственная Секта Феникса, о которой ходят такие зловещие слухи?
 Спустя два дня после моего приезда от доктора О'Хефернана я получил открытку от мисс Тины. В ней говорилось:

  «Эйлин сильно простудилась, но она попросила меня передать вам, что литературными душеприказчиками Эсмонда были преподобный Уильям Эстон и лорд Хорас Гленни. 
  Искренне ваша 

     Тина Донелли» 

 На мгновение я был озадачен. Насчет Эстона все понятно. Но как мог оказаться в этой компании Хорас Гленни? Как он мог стать душеприказчиком Донелли, если он умер раньше Эсмонда? У меня появилось искушение немедленно вскочить в автомобиль и помчаться в замок Донелли; к тому же, чтение дневников усилило мое желание еще раз увидеть те места, где прошла его юность. Но я уже написал Клайву Бейтсу о своем намерении быть в Дублине на следующий день, и мысль о столь длительном путешествии огорчила меня. Я поднял трубку телефона и связался с замком Донелли. Ответила мисс Тина. Проблема Хораса Гленни была сразу же решена. Речь шла о Хорасе Гленни-младшем, сыне друга Эсмонда. Мисс Тина сказала:
 – Я полагаю, что тут ничего невозможного нет. Я имею в виду, если он любил Мэри Гленни…
 – Но вы уверены, что он ее действительно любил?
 – Не совсем, пожалуй. Мой отец, помнится, как-то рассказывал об этом Эйлин, но она не в состоянии говорить с вами в данный момент.
 – Вам известно, где был застрелен лорд Гленни?
 – У себя дома в Шотландии, я полагаю.
 Я поблагодарил ее и повесил трубку. Насколько я понял, это опровергает версию о том, что Эсмонд убил Хораса Гленни: если бы это предположение было верным, то как же, в этом случае, он мог сделать сына Гленни своим литературным душеприказчиком?
 У меня было прекрасное настроение, когда на следующее утро я мчался на автомобиле в Дублин. Мой душевный подъем был связан не только с Донелли. Сперва я намеревался поехать поездом, чтобы оставить машину Диане, но накануне она увидела в газете объявление о продаже подержанного «Лендровера». Я знал, что теперь мы можем себе позволить купить вторую машину, и мы приобрели ее немедленно. Я понимал всю абсурдность того, что этот пустяк может вызвать такой взрыв оптимизма, но и сама эта абсурдность поднимала мне настроение и вливала в меня новые творческие силы. Приятна мне была и сама поездка на восток, она напомнила о нашем с Дианой первом путешествии по Ирландии, когда мы открыли для себя эту прекрасную страну. И мне снова в голову пришла простая мысль, что главное в человеческой жизни – это интенсивность сознания, и мы должны открыть для себя эту удивительную способность нашего разума. Когда я купил этот автомобиль, у него был автоматический дроссель, и эта чертова штуковина вышла из строя, как только я сел за руль, и двигатель заглох на первом же подъеме, поэтому местный мастер нашего гаража поставил мне обычный ручной дроссель, и теперь я должен держать его включенным, пока двигатель не нагреется, и тогда машина сможет спокойно взять любой подъем. Но если я просыпаюсь утром с тупой головой и без настроения, то не найдется ли такой умственный дроссель, с помощью которого я смогу согреть двигатель своего сознания? Я часто провожу часы и даже дни, пытаясь поднять свое внутреннее напряжение, чтобы приняться за работу. У меня есть свои хитрости, как этого добиться: десять минут интенсивной, всеобщей концентрации, захватывающей все мое существо – мои мускулы и мой мозг. Когда я это сделаю – если, конечно, мне никто не помешает, – я могу почти физически проследить, как возрастает напряженность моего сознания, все вокруг перестает быть скучным, тусклым и безразличным. Это очень напоминает первый стакан виски, который вы выпиваете вечером, когда приятная теплота и оживление ощущаются не в желудке, а  в сознании. 
 И вот теперь со мной происходит нечто странное и необычное, о чем невозможно сказать обычными словами, но, по крайней мере, я попытаюсь описать это состояние. Внезапно мне пришло в голову, что именно так себя чувствовал Эсмонд, отправляясь в свой вояж в 1765 году. И потом два образа слились воедино в моем сознании. Один из них – Эсмонд, выезжающий в почтовой карете из Лимерика, который мне приснился накануне ночью. Другой образ – это деревья на Лонг-Айленде, как будто сделанные из светящейся бронзы, в тот момент, когда Беверли склонилась надо мной. Этот последний образ был особенно ярким. Я ощущал запах Беверли, чувствовал тепло ее голой груди на моей щеке. И соединение этих двух образов дает взрыв наслаждения. Все, что нужно человеческому существу, – это достичь подобных мгновений свежести и интенсивности сознания и суметь сохранить их каждый раз, когда они наступают. Они требуют определенной длительности сознания. Предположим, человек говорит сам себе: «Совершенно очевидно, что нет ничего важнее, чем это; с этого момента я посвящаю всю свою жизнь поискам этой интенсивности и протяженности…» И я знаю наверняка, что нечто подобное произошло в сознании у Эсмонда, когда он выехал в то утро из Лимерика. Как? Почему? Да потому, что я прожил с Эсмондом уже несколько недель, пока не осознал, как функционирует его разум.
 А потом, без всякого видимого резкого перехода какого-либо чувства или видения, у меня возникает галлюцинация, что я – Эсмонд. Она до абсурдности ясная и четкая. Я знаю, что это я проезжаю сейчас небольшую деревушку Фардрум в нескольких милях от Этлона и что я намереваюсь остановиться в кабачке в Моуте, чтобы съесть сэндвич с ветчиной и выпить рюмочку виски. Одновременно я сижу рядом с кучером на облучке кареты, трясущейся по проселочной дороге, пахнет потом взмыленных лошадей, чистым воздухом апрельского утра, а от одежды кучера исходит острый запах торфяного дыма.
 Было что-то странное и необычное в живости этого образа. Он не был «плодом воображения» в обычном смысле этого слова: я не «выдумал» его. Это подобно тому, как если бы кто-то промелькнул мимо меня, как встречный поезд проносится рядом с поездом, в котором я еду и внезапно бросаю взгляд в купе проходящего вагона. И все это меня совершенно не удивляет. Это представляется мне естественной частью наивысшего наслаждения. Мое умственное давление высокое. Небо холодное и голубое, и оно показалось мне бесконечно обширной поверхностью холодной воды. Оно внезапно поразило меня определенностью и непреложностью своего реального существования: время – это иллюзия. Это не абсолютная реальность. Представьте себя насекомым, сидящим на листке, который плывет по течению реки; для этого насекомого кажется неизбежным и непреложным то, что деревья проплывают мимо него и остаются позади, что по законам самой природы деревья живут несколько мгновений, а единственной неизменной реальностью являются круги и всплески воды. Но берег реален, и если бы вы могли сойти с листка на берег, то убедились бы, что он прочен и постоянен.
 Как только я воспринимаю картину времени как нечто иллюзорное и охватываю разумом реальную картину мира, сквозь который проплывает время, я могу дотянуться рукой до своего детства, так же ярко и четко, как я вижу страницу, на которой раскрыл книгу час назад. И меня поражает, что жизнь Эсмонда уже не отдалена от меня во времени просто это две человеческие жизни. Наша беда немощность и слабость нашего сознания, которое является неустойчивым и мерцающим, подобно электрическому току в изношенной, старой батарейке: смените ее на новую, и разум сможет перешагнуть столетия…
 Я остановился у трактира Майка Келли, чтобы выпить свою порцию виски. Это было спокойное, старомодное питейное заведение с низкими потолками и камином, который топили торфом. Я заказал сэндвич с ветчиной, и дочь хозяина подала мне его горячим, прямо из печи – большие ломти слоистой ветчины, от которых шел пар. Обслужив меня, она вышла, и я остался один. Я осмотрелся вокруг и подумал, что если бы не было электрического света, то это место, вероятно, выглядело почти таким же, как во времена Эсмонда Донелли. А потом, даже более четко и ясно, чем раньше, у меня возникло ощущение, что я снова становлюсь Эсмондом Донелли, или заглядываю в его сознание, когда он проносится мимо меня во встречном поезде. На этот раз это ощущение было подкреплено запахом ветчины и вкусом крепкого портера, и усилием воли я старался удержать его подольше. На мгновение это ощущение ускользнуло от меня, а затем, когда я расслабился и не пытался насильно удерживать его, оно снова вернулось ко мне сочетанием запахов, чувств, мыслей. Потом, совершенно неожиданно, оно, казалось, сфокусировалось и сделалось абсолютно ясным и четким. Сознание Эсмонда каким-то образом совпало с моим, и я смог заглянуть в его прошлое, увидеть Дельфину и Миноу и ту хорошенькую девочку, которую звали Элли (уменьшительное имя от Эйлин). Более того, это имя для меня было совершенно новым, у Эсмонда оно зашифровано буквой Э…, возможно, из-за боязни скомпрометировать девочку, жившую по соседству. И это взволновало меня. Я не такой уж наивный, чтобы принять за непреложный факт, что я стал Эсмондом. Мне слишком хорошо известно о капризах и фантазиях разума, чтобы сделать такое допущение. Кто из вас не писал гениальной музыки или не слагал стихи в своих сновидениях, или не делал сногсшибательных открытий? Если мне когда-либо удастся найти действительное подтверждение, что эту деревенскую девочку звали Эйлин – а это отнюдь не беспочвенная фантазия, так как не исключено, что мне посчастливится обнаружить еще дневники Эсмонда, – тогда я буду уверен, что это странное видение было на самом деле формой «второго зрения», а не пустой фантазией.
 Я не поддался искушению выпить еще портера – зная, что это навеяло бы на меня дремоту, и поехал сразу же, как только доел свою ветчину. Мне не хотелось расслабляться. Я хотел единственного – углубить свою интуицию и проницательность. За двадцать миль до Дублина начался дождь, и я забыл о своей концентрации, меня охватило чувство блаженства: я наслаждался поскрипыванием стеклоочистителей и мерным шумом больших капель дождя, падающих на переднее стекло автомобиля. И вдруг снова, без всяких видимых усилий, я «стал» Эсмондом. Меня внезапно удивили своим незнакомым видом дома и магазины Мейнута, как будто я никогда раньше их не видел. Но когда я проезжал мимо Картона – огромного здания восемнадцатого века, принадлежавшего тогда герцогам Лейнстер, – я вдруг понял, что мне хорошо знакомо это место. Я был когда-то внутри здания. Конечно, мое «я» никогда там не бывало, но там был Эсмонд, который посетил этот дом, будучи гостем своего школьного приятеля Роберта Фицджеральда, маркиза Кильдара. Все время, пока я ехал в Дублин по Конугэм-роуд, я испытывал этот эффект «двойного сознания». Если бы кто-нибудь еще ехал со мной в автомобиле, то я бы сказал своему спутнику: «В 1765 году эта улица называлась Чепельзод-роуд, а теперь она стала Бэррек-стрит». Но перед тем, как поехать по старой Бэррек-стрит, я вел машину по Уолфтаун-квей и очень удивился, обнаружив рядом реку Лиффей. В 1765 году мне нужно было проследовать по вымощенной булыжником Чепельзод-роуд на Бэррек-стрит, при этом река осталась бы справа от меня, а затем мне нужно было бы повернуть на Грейвелуолк и доехать до пересечения с Эррен-квей – в те времена самой западной дублинской улицей. Я миновал улицу, название которой Эсмонд забыл, ведущую к Бладибридж. У Греттен-бридж (тогда этот мост назывался Эссекс-бридж) возникло искушение свернуть направо, у меня совершенно выскочило из памяти, что мне нужно ехать прямо до О'Коннел-бридж, ведь в дни Донелли Греттен-бридж был последним мостом, по которому можно было переехать реку Лиффей. Мне нужно было попасть в гостиницу «Шелбурн» в Сент-Стефенс Грин. Когда Донелли приехал в Дублин в 1765 году, он остановился в гостинице «Дог-энд-дак» на Пуддинг-роуд, хозяином которой был мистер Фрэнсис Мейгин. Мне должно было быть известно об этом из дневника Донелли, но сейчас этот факт вылетел у меня из головы. Здесь он поужинал лососем и жареным ягненком и выпил большое количество сладкого пива с низким содержанием алкоголя, а затем улегся спать в комфортабельном номере на первом этаже под крики уличных торговцев:
 – Шкурки зайцев или шкурки кроликов?!
 – Селедка из Даблин-бей!
 Перед моим внутренним взором все это прошло так живо и четко, что я свернул в неправильном направлении на Коллидж Грин и вынужден был вернуться назад, чтобы попасть в «Шелбурн». В номере я откупорил бутылку «Волнея», которую захватил с собой из дома – хотя было всего лишь половина пятого – и меня перестали волновать проблемы «двойного сознания». Более того, когда я закрыл глаза, то ясно представил себе картины Дублина, которые во многих отношениях были подобны тем, какие я мог видеть из своего окна сейчас (хотя в те дни Стефенс Грин был окружен забором и рвом, а не железной оградой) – также многолюдно и шумно, только улицы были большей частью вымощены булыжником, а дома выглядели чище и красивей. Тогда так же воняло – особенно в середине лета – нечистотами и рыбой. И мачты со свернутыми парусами, которых было тьма на реке Лиффей, напоминали Венецию. После третьего бокала вина «двойная экспозиция» совершенно исчезла, и мне пришло в голову, что Шеридан Ле Фаню, вероятно, мог бы написать сильную и грустную повесть о двойственности человеческого мозга, вместившего в себя двух человек из разных столетий. Я даже ясно себе представил трагический характер, во многом сходный с самим Ле Фаню, потому что в своей основе мировоззрение этого писателя пессимистичное и пораженческое. И в этом вся суть. Я смотрю на мир более оптимистично и жизнеутверждающе.
 Я позвонил Диане и сообщил, что добрался благополучно. Едва успел я повесить трубку, как раздался звонок от Клайва Бейтса: я ему написал, что остановлюсь в «Шелбурне». Я пригласил его отобедать вместе. Он принял приглашение, но предложил, чтобы сначала я заехал к нему на рюмку вина. Он живет на Рейнлаг-роуд, напротив монастыря. Около пяти часов пополудни я поехал к нему. На вид он оказался полноватым молодым человеком с оксфордским произношением. Квартира у него была комфортабельная со множеством книг, особенно о театре и балете. Бар был забит до отказа. Клайв Бейтс, очевидно, имел хорошее состояние или высокооплачиваемую работу, а возможно, и то и другое. Все в его квартире свидетельствовало о любви хозяина к комфорту. Он казался благовоспитанным и легким в общении человеком, но жесткие складки у рта свидетельствовали о том, что он может быть жестоким и властным, если стать у него на пути.
 Пока мы пили водку и мартини, разговор носил общий характер, затем он заговорил о моих книгах и о других писателях – наших общих знакомых. Некоторое время он проработал в «Форин оффис» – после учебы в привилегированных учебных заведениях Итона и Баллиоле – и имел возможность встречаться со многими литературными и театральными знаменитостями. Что касается меня, то я стараюсь избегать встреч со своими коллегами: многие писатели работают на широкую публику – они мне скучны. Лишь немногих современных литераторов я действительно люблю. Поэтому скоро наша беседа стала меня раздражать. После получаса подобного переливания из пустого в порожнее я тактично попытался перевести разговор в другое русло. Я осведомился о здоровье его деда.
 – Ах, да! Старик хочет увидеться с вами. Я рассказывал ему о вашей работе. – Он бросил взгляд на часы. – Обычно он свободен в такое время. Вы не возражаете, если мы еще до обеда заглянем к нему?
 Я ответил утвердительно, стараясь скрыть свое нетерпение.
 Мы на машине отправились на Бэггот-стрит, хотя туда можно было бы легко дойти пешком. У Клайва Бейтса был спортивный автомобиль с очень низкой посадкой, и мне казалось, что мои ягодицы едва не касаются земли, находясь от нее в каком-то футе. Когда мы садились в автомобиль, Бейтс спросил:
 – Конечно же, вы занялись этим ради денег?
 На мгновение я оторопел и недоумевающе посмотрел на него. Он продолжил:
 – Этот парень Донелли, кажется, довольно низкопробный негодяй и распутник, не правда ли? На днях я просматривал его книгу о лишении девственниц невинности. Довольно отвратительное чтиво.
 Я начал объяснять, что эта книга, по-моему, фальшивка, а потом, не знаю почему, рассказал о Флейшере и его задании.
 Мы припарковались на Бэггот-стрит. Как бы между прочим Клайв Бейтс заметил:
 – Кстати, вы ничего не слышали о Секте Феникса?
 Я недоуменно уставился на него. А затем со мной произошла странная метаморфоза. Внезапно я снова превратился в Эсмонда, или, вернее, Эсмонд смотрел сквозь мои глаза. Я сказал:
 – Смутно представляю эту секту. Какой-то магический культ?
 – Более или менее. Донелли был членом этой секты.
 – Откуда вам это известно?
 – Из бумаг деда. Он всегда интересовался Сектой Феникса. Он вычитал об этом у мага и чародея по имени Макгрегор Мазерс. Возможно, его книги попадали вам в руки?
 – Конечно. У меня есть перевод его «Зогара». У нас уже не оставалось времени продолжать разговор. Мы позвонили в двери, а несколько мгновений спустя нам открыла молоденькая медсестра, которую Бейтс фамильярно назвал «моя милая Бетти» и ущипнул сзади. Мне показалось, что ее смутило мое присутствие. Мы поднялись в спальню. Это была темная комната, хотя снаружи было еще светло. Портьеры на окнах были полузадернуты, и тусклая лампочка освещала постель.
 Как я и ожидал, Исаак Дженкинсон Бейтс оказался болезненным, хилым старичком с лысой головой и пергаментного цвета кожей. Когда он приподнял руки с одеяла для приветствия, они конвульсивно дергались, и он быстро уронил их снова на постель. Он спросил, не хотим ли мы выпить. Мы оба отказались, но он настаивал:
 – Я знаю, молодые люди обычно пьют в такое время.
 Он попросил молодую медсестру налить нам шерри. Я не смог из вежливости отказаться, но вино оказалось сущей дрянью. Старик несколько минут разглагольствовал об истории шерри и о своей собственной теории: на его взгляд, это вино называли когда-то «мешком», потому что виноград для его приготовления выжимали прямо в мешках. Потом, без всякого перехода, вдруг заговорил об убийстве на ирландском острове Ай. Я прочел все, что только смог достать об этом деле, но мой труд оказался напрасной тратой времени: минут за десять он медленным, тягучим голосом выложил все детали этого убийства.
 Когда старик на мгновение прервал свой рассказ, Клайв Бейтс заметил:
 – Мистер Сорм знает о Секте Феникса.
 – Ах, да, конечно же… Донелли состоял в этой секте, а это было, нужно сказать, отвратительнейшее и развратное сборище. Да, бесспорно, она возникла на основании веры в то, что если пары совокупляются, то им не грозит никакая болезнь. Поэтому во время Черной Смерти это стало причиной самого разнузданного разврата. Ко времени Донелли эта секта превратилась просто в сборище негодяев. Вы знаете книгу де Сада «Сто двадцать дней Содома?» Я почти уверен, что в этом произведении де Сад сатирически высмеивает Секту Феникса – вы помните сюжет романа: четверо мерзких старых развратников устраивают своего рода сексуальный зверинец в сельском доме. Старик Том Вайз считает, что именно поэтому де Сад провел большую часть жизни в тюрьме: он слишком много знал об этой секте. Клайв Бейтс заметил:
 – Томас Дж. Вайз. Всем известна, что он литературный фальсификатор.
 – Ну, этого еще никто не доказал. Говорят, он был не чист на руку, но я в этом не уверен. Он всегда был моим преданным другом. И как я уже сказал, он был абсолютно убежден, что члены Секты Феникса преследовали де Сада…
 Клайв подмигнул мне.
 – Но как же они могли его преследовать, если он сам был таким же негодяем, как и они?
 – Он был совсем другим. Нет, он был хорошим человеком. Он высмеивал их, ты же сам прекрасно это знаешь.
 Я должен сказать, что на самом деле рассуждения старика не были такими ясными и последовательными, какими я их здесь представляю. Его разговор был сбивчивым и невнятным, он постоянно прерывался старческим кряхтеньем и покашливанием. Я не хотел оспаривать его странную интерпретацию де Сада, но мои надежды заполучить от него какую-нибудь информацию о Донелли таяли на глазах. Я спросил, откуда у него возник такой интерес к Секте Феникса.
 – Мне попался в руки очень редкий памфлет. Так я впервые познакомился с Вайзом.
 – Какой памфлет, сэр?
 – О, знаменитый… Генри Мартелла и Джорджа Смитсона. Клайв, посмотри, пожалуйста, в верхнем ящике – вон там.
 В верхнем ящике памфлета не оказалось, но после десяти минут настойчивых поисков, во время которых Бейтс на чем свет стоит клял весь мир, в частности медсестру, злополучный памфлет был обнаружен в другом шкафу. Я с нетерпением взял его в руки. Он находился в красной папке и выглядел довольно потрепанным: «Разоблачение дьявольского заговора тайной организации, известной как Общество Феникса» Генри Мартелла и Джорджа Смитсона, опубликован Дж. Робинсоном, Олд Бэнксайд, 1793 год.
 Клайв издевательски спокойным и вкрадчивым голосом задал провокационный вопрос:
 – Я никак не могу понять, почему ты считаешь эту книжонку подлинной, если тебе ее дал такой мистификатор, как Вайз?
 Старик попался на удочку и возмущенно возразил:
 – Я прошу тебя не говорить в таком духе о Вайзе. Он такой же мистификатор, как я. Он пытался взять под защиту светлую память своего друга Генри Бикстона Формана.
 Я сказал:
 – В любом случае текст всех подделок всегда подлинный. Фальшивой может быть датировка памфлетов.
 – Вот именно! – подхватил мою мысль старик и обратился к Клайву: – Видишь! Он разбирается в подобных делах лучше тебя!
 Я не стал больше вмешиваться в их спор, а погрузился в чтение книги. Весь памфлет был выдержан в высокоморальном тоне. В нем осуждалась Секта Феникса, вызвавшая свержение с трона Людовика XIV. Так как памфлет был напечатан в приложении к «Мемуарам» Донелли, я не буду приводить его здесь полностью. Если этот памфлет был единственным источником информации старика Бейтса о братстве, я могу понять, почему он относится к ним так враждебно. Я поймал себя на мысли, что вспоминаю о памфлетах и статьях против Распутина, опубликованных сразу же после его убийства в 1916 году – невероятные, чудовищные, полные намеков обвинения в дьявольских заговорах, похищениях и изнасиловании женщин, других отвратительных грехах. С точки зрения авторов этих произведений, тут была замешана некая таинственная всемогущая организация. После моей статьи, опубликованной в «Атлантик мансли», разразилась бурная дискуссия вокруг способа, с помощью которого Гроссмейстер или любой из его адептов мог порабощать девушек. Они забирали три из тех «проклятых тряпок», которые девушки использовали во время менструации, проделывали дырку в форме женских гениталий в каждом таком лоскуте и носили его на пенисе семь дней и ночей. В конце этого периода девственницу приводили насильно к Гроссмейстеру, чтобы она отдала ему свою невинность. После этого он мог обладать ею в любое время, даже если она находилась от него в десяти тысячах миль. Рассказывают странную историю об Адели Криспин, которой Гроссмейстер овладел во время свадебной ночи одновременно с ее мужем, и родившийся после этого ребенок имел черты Гроссмейстера – черные волосы, загорелую кожу и т. д. (Гроссмейстером в то время был перс Абдалах Яхья, который хвастался, что он оставил семя в лоне каждой хорошенькой женщины высшего общества Рима. Авторы цитировали это в качестве примера чудовищной развращенности, а не чудовищной лжи). Абдалаха Яхью убили, и его место занял в 1791 году Хендрик ван Грисс, чудовищный датчанин, который весил, как полагают, свыше 300 фунтов (150 кг). Он часто насиловал свои жертвы в бессознательном состоянии, или просто убивал их, наваливаясь на них своим огромным телом, Ван Грисс был Гроссмейстером только два года, пока его не заразила сифилисом румынская куртизанка Мевия Креанда. Болезнь протекала в тяжелой форме, и в 1794 году ван Грисс превратился в гниющую, бесформенную груду мяса.
 В июльском номере журнала «Дневник психоаналитика» за 1969 год профессор Арам Рот интерпретировал всю эту историю в духе Фрейда – начиная с фетишизации «проклятых тряпок» – и определил ее как «готическую фантазию». В сентябрьском номере этого журнала мисс Марганита Бондесон указывает, что не нужно изобретать велосипед, так как большинство подобных ритуалов можно найти в арабских и персидских книгах восемнадцатого столетия, а Рестиф де ла Бретон описал одного из героев, очень напоминающего собой ван Грисса (под именем Кюбьер-Пальмезо) в своей книге «Ночи Парижа» (1788), назвав его легендарным извращенцем. Именно я привлек ее внимание к этому факту.
 – Они были преступниками, эти люди, – сказал старик, – преступными дегенератами. Вы поняли, кто основал эту секту во Франции?
 Это я уже понял. Авторы памфлета утверждают, что Жиль де Рес стал членом секты в семнадцать лет (1421) по рекомендации одного священника, лишенного духовного звания. Мартелл и Смитсон _ согласны с мнением Святого Нилуса Сорского, что секта развивала доктрины Братства Вольного Духа. Отбросив все моральные законы, секта преследовала цель создать условия для наиболее полного удовлетворения «органов наслаждения». На раннем этапе, утверждают авторы памфлета, члены секты, одетые монахами, специализировались на похищении девушек и некрофилии. Они бодрствовали над мертвыми телами молодых девушек – и юношей – и ждали, пока все не заснут у гроба, а затем насиловали труп. Вероятно, одно можно сказать в их защиту: они никогда не наносили увечья своим жертвам. Юная молочница, которую изнасиловали двое из них, была покинута связанной, с кляпом во рту, под кучей листвы и ее нашли там спустя два дня. «Так как у них было правило никогда не убивать своих жертв, то они были большими мастерами маскировки и переодевания. Чтобы не быть узнанными, многие из них таскали с собой ящики с красками различных цветов и часто меняли раскраску своих одеяний». Жиль де Рес был среди них первым богатым новообращенным, принятым в секту неким Жилем де Силле. Разговоры об алхимии, за что он был осужден, в памфлете называются «пустой болтовней». Массовые убийства детей стали проявлением «дьявольской распущенности» Секты Феникса. Именно это инкриминируют в вину Жилю де Ресу авторы памфлета.
 Если Рес был членом Секты Феникса, приходят к выводу Мартелл и Смитсон, то это была зловещая и пагубная организация. Но они не представили никаких свидетельств в пользу своего утверждения. Я хотел указать на этот факт старику, но трудно было вклиниться в причудливое течение его воспоминаний. Наконец мне удалось спросить, есть ли у него еще что-нибудь о Секте Феникса.
 – Да, у меня есть интересное письмо от Тома Вайза. Я переписывался с ним насчет этой секты… кажется, в 1905 году. Клайв, посмотри в том верхнем ящике.
 Клайв состроил недовольную гримасу, но покорно стал рыться среди кипы бумаг. В комнату вошла медсестра с чашей горячей ароматной жидкости, от которой шел пар. Она поставила ее на металлической раме, укрепленной на постели. Старый Бейтс покрыл голову чем-то вроде пакета из пластика и начал вдыхать ароматные испарения. Я предположил, что это, вероятно, какое-то лекарство от астмы. Я стал помогать Клайву Бейтсу искать письмо. Он сказал:
 – О, я надеюсь, вам удастся найти что-нибудь интересное… И поставил на место памфлет, который я уже прочел.
 Я просмотрел связку старых писем, но так как толком не знал что искать, почувствовал всю бесполезность такого занятия. Я вытащил черную папку со дна ящика и развернул ее. То, что я там увидел, заставило меня украдкой бросить взгляд сперва на старика, а потом на его внука. Никто из них не обращал на меня внимания. В папке находилось около дюжины пожелтевших рукописных листов, и я сразу же узнал почерк. Это была несомненно рука Джеймса Босвелла. На первой странице стояла дата «Суббота, 1 февраля», и кто-то другой карандашом обозначил год – 1766. Я снова взглянул на Клайва. Он полностью ушел в чтение какой-то бумаги. Старик с хрипом дышал и жаловался сестре, которая приводила в порядок постель. Я пододвинул к ящику стул, и устроившись на нем, углубился в чтение найденной рукописи. Через некоторое время Клайв Бейтс приподнялся и бросил взгляд через мое плечо на рукопись у меня в руках. Любопытно, поинтересуется ли он, чем я занимаюсь? Но он снова уселся и продолжил чтение.
 В этой дневниковой записи рассказывалось, как Босвелл покидает Париж в компании с Терезой де Вассер, любовницей Руссо (которую Босвелл охарактеризовал как «маленькую, живую, чистенькую француженку», но уже в другом, более раннем дневнике, найденном мною позже). Пара направлялась в Англию, для удобства они ехали вместе. На вторую ночь они решили разделить ложе в одной из гостиниц. Босвелл, к его глубокому огорчению, не смог надлежащим образом исполнить свои мужские обязанности, и он разразился слезами, «пятна от которых», замечает он, «можно заметить на предыдущих страницах». На следующую ночь Тереза восстановила его веру в себя, оказав ему ту же самую услугу, которую оказывала Миноу своим двум любовникам – опустившись перед ним на колени и лаская его ртом. «Вид ее, склоненной в неудобной позе, заставил меня испытать сожаление, которое так быстро восстановило мою мужскую силу, что я уложил ее прямо на ковер и вошел в нее сразу же, как дикий буйвол. Думаю, что я ее вполне удовлетворил, она онемела от удивления, увидев размер моего члена, а после того, как все кончилось, издала глубокий стон». Эти несколько предложений я ухитрился записать карандашом на клочке бумаги, который нашел в кармане. Я понял, что у меня в руках случайно оказалась рукопись Босвелла, которую Исаак Дженкинсон Бейтс каким-то образом сумел вывезти из Малахида. Совершенно очевидно, у него нет на нее никаких прав, поэтому, я знал, шансы на то, что он даст мне ее хотя бы на время, или разрешит перепечатать – минимальные. Клайв Бейтс сказал:
 – Вы еще не нашли того письма о Донелли?
 – Нет, – ответил я, вздрогнув от неожиданности, и бросил взгляд на старика. Головы его совершенно не было видно, и я был уверен, что он ничего не слыхал. Клайв сказал:
 – Продолжайте читать. Это очень забавно.
 Я пробормотал нечто невразумительное, надеясь, что старику Бейтсу не придет в голову спросить, что я читаю, или нашел ли я письмо Вайза. Я пропустил две странички, где Босвелл рассуждает на моральные темы. В записи за субботу, 9 февраля, я наконец нашел имя, которое искал. Босвелл и Тереза прибыли в Кале во время грозы. Они остановились в гостинице «Мадемуазель Дюшес», где они сняли на двоих одну большую комнату на первом этаже. Босвелл переоделся и пошел прогуляться по городу. «Возле доков кто-то хлопнул меня по плечу, я повернулся и увидел Эсмонда Донелли, который приехал сюда на дилижансе из Дункерка». Они отправились в обитель Босвелла, где Донелли тоже удалось снять номер. Затем Босвелл и Донелли пошли в «Дрезден», чтобы отметить встречу. Они поужинали, распили бутылочку доброго вина, поговорили об Уилкисе и Хорасе Уолполе, которых оба видели в Париже. Потом появилась Тереза – Босвелл не знал, что Эсмонд встречал ее у Руссо в Ньюшателе, – и он, огорченный, записал у себя в дневнике: «Я должен признать, что был обескуражен тем, с какой сердечностью она приветствовала его, и тем, что она не уставала повторять, что для нее встреча с Эсмондом – приятный сюрприз». Они решили вместе пообедать, и Эсмонд повел их в харчевню. «За обедом, – пишет Босвелл, – он наговорил кучу непристойностей и, так как мадемуазель, казалось, не обижалась, я присоединился к их шутливому разговору, и мое настроение значительно улучшилось». Они вернулись к себе в гостиницу, и Босвелл шутливо предупредил, что он надеется на благоразумие Эсмонда, когда тот встретит Руссо в Лондоне. А затем с невероятной искренностью, что, кстати, типично для Босвелла, он признался Эсмонду о своей неудаче с Терезой в их первую ночь и как он был напуган этим обстоятельством, так что выпил целую бутылку вина перед тем, как снова лечь с ней в постель. Разговор принял более интимный характер. Тереза заговорила о грубости и неумелости англичан в любовных делах. На что Эсмонд ответил, шокировав Босвелла, тем, что предложил продемонстрировать свое собственное мастерство здесь и немедленно. А затем ему пришло в голову, что если Эсмонд овладеет Терезой, у того будет хорошая причина быть сдержанным, если он встретит Руссо, поэтому он одобрил эту идею. Теперь наступила очередь Терезы испытать шок, и Эсмонд насмешливо упрекнул ее, обвинив в излишней щепетильности. Это уж слишком, решила она, и не стала скрывать свои симпатии к Эсмонду, согласившись оценить по достоинству его любовную доблесть. «Идем, сэр, – пригласил Эсмонд Босвелла, – покажем ей, что кельты действительно жизненная кровь Европы». Тереза хихикнула, Босвелл решил также не ударить лицом в грязь ни перед ней, ни перед своим молодым другом (Эсмонд был моложе на восемь лет) и пошел с ними в спальню.
 Затем случилось следующее: Босвелл и Эсмонд помогли Терезе раздеться, и пока она стояла в сорочке, оба начали ее ласкать. Каждый из них припал губами к одной из ее грудей, а в это время Тереза держала их вставшие в боевую позицию члены в каждой руке, и при этом комментировала, что ей еще никогда не приходилось видеть такие прекрасные образцы крепкой и здоровой мужественности. Они сняли с нее сорочку и уложили совершенно голую на постель. Эсмонд нежно облизал языком все интимные части ее тела. Тереза стонала от возбуждения и выдохнула: «Скорей же!» И оба, Эсмонд и Босвелл, одновременно бросились на нее, но Босвелл, будучи слабей, уступил первенство своему другу. И пока он все еще собирался, Эсмонд проник в нее. Описание Босвеллом того, как Эсмонд и Тереза занимались любовью, несомненно достойно называться классикой эротической литературы. У меня хватило времени записать только несколько строк:

  Хоть и небольшого роста, Тереза обладала незаурядной силой и энергией, и она заставила его так прижаться к ней, будто она была необъезженным жеребцом, стремящимся во что бы то ни стало избавиться от седока. Донелли крепко сжал ее ягодицы обеими руками, и таранил ее так мощно, будто собрался пробить стенку ее головой. Когда я стоял там в одной рубашке, со своим копьем, поднятым вверх, как настоящее оружие, мне внезапно пришло в голову, в каком глупом положении я оказался и что сказали бы доктор Джонсон и генерал Паоли, увидев меня здесь. А между тем, пока они все еще скакали галопом в среднем темпе, Донелли внезапно крикнул: «А теперь очередь Боззи!» – и вытащил свое боевое оружие из нее, и наша красавица застонала и пробормотала: «Это жестоко». Чтобы утешить ее, я, как бандит, бросился вперед и вонзил в нее свой инструмент. Но здесь моя возбужденная до предела страсть не выдержала, и, вместо моего инструмента, она заполучила полное лоно горячего семени, хлынувшего из меня бушующим потоком, который я был не в силах сдержать. При этом моя голова опустилась так же низко, как и мое боевое копье, а мои щеки напоминали цвет моего оружия. Но едва я успел слезть с нее, как Донелли немедленно занял мое место и развеял ее разочарование мощными ударами… 

 Описание этой сцены продолжается еще две страницы, но вышеприведенный отрывок – это все, что я успел списать. Медсестра помогла старому Бейтсу освободить голову от пластиковой сумки, поэтому я поспешил дочитать до конца эту дневниковую запись. Босвелл, после своей первой неудачи, искупил свою вину сполна, энергично удовлетворив ее «в таком стиле, что я сожалел, что не могу стоять рядом и восхищаться собой». Он был бесконечно удовлетворен, когда Тереза прошептала: «Ах, какая горькая доля быть любовницей старого человека!» Он, Эсмонд и Тереза провели ночь в одной постели – которая была достаточно широка для них всех – и все трое нашли ситуацию такой пикантной, что, немного подремав, снова занялись любовью. Босвелл заснул глубоким сном, пока Эсмонд упрашивал Терезу позволить заняться с ней анальным сексом, но потом перевернул ее на спину и взгромоздился на нее снова. На этот раз нетерпеливое желание молодого жеребчика было удовлетворено полностью, и она лежала абсолютно пассивно, слегка вздыхая, когда Босвелл занялся с ней любовью в шестой раз. «Я последним овладел ею в ту ночь, – ликующе записывает он, – но, честно говоря, вынужден признать, что Донелли и тут превзошел меня: он обладал ею семь раз». На следующую ночь у Босвелла разболелся живот, и он провел ее в своей постели. Он признает, что его сердце выскакивало из груди от наслаждения, «хотя мы видели в магазине бакалейщика молоденькую девушку лет четырнадцати, которая могла бы вдохновить меня еще на неделю». На следующий день Эсмонд сообщил им, что дела заставляют его задержаться в Кале еще на два дня. Когда их лодка отплывала от набережной гавани к кораблю, который доставит их в Англию, Босвелл взглянул вверх и увидел Эсмонда, стоящего в толпе провожающих… с хорошенькой девушкой лет четырнадцати. Тереза, к счастью, не заметила их. По возвращении в Довер на следующий день (12 февраля) Босвелл резюмирует в своем дневнике: «Вчера утром я проделал с Терезой еще один раз. В общей сложности я занимался с ней любовью тринадцать раз. Разве этого для нее недостаточно?». Правда, он не записал, сколько раз занимался с ней любовью Эсмонд.
 Клайв поймал мой взгляд и предостерегающе покачал головой. Медсестра уносила пластиковый пакет. Я закрыл рукопись, которую только что закончил читать, и незаметно положил свои записи и карман. Я взял в руки памфлет Раскина, и когда парик спросил, что я читаю, то я ответил ему честно, добавив, что нахожу этот памфлет велико-ценным. Его внук сказал, что нам пора уходить, и медсестра, кажется, тоже не возражала.
 – Твой друг спросил все, что хотел? Немного поколебавшись, я сказал:
 – У меня есть еще один вопрос, сэр. Об Эсмонде Донелли…
 – Донелли? Кто это?
 Клайв объяснил. Старик сказал:
 – Ах, да, теперь я вспомнил. Это тот, кто состоял в Секте Феникса.
 – Откуда это вам известно?
 – Дайте мне подумать… откуда я знаю? Ах… Да. Вайз сказал мне. В письме, которое я просил вас найти. Тот памфлет, который вы читали… он написан… совершенно выскочило из головы его имя. Он написан другим человеком, другом Донелли. Я не могу вспомнить его имя. У него еще есть титул.
 – Возможно, это Хорас Гленни?
 – Ах, да, вот именно. Лорд Хорас Гленни.
 – Но как Вайз узнал об этом?
 К сожалению, Бейтс расценил это как очередную атаку на Вайза, и принялся долго защищать своего старого друга. Я решил на этом закончить свой затянувшийся визит. Кроме того, я проголодался. Я поблагодарил его, обещал еще раз навестить и ушел. На улице Клайв Бейтс сказал извиняющимся тоном:
 – Вы понимаете, старик уже совсем того…
 – Вы читали дневник Босвелла, который я просматривал?
 – Ах, так вы знаете, что это дневник Босвелла! Конечно, я его прочел. Думаю, что это непристойность высшего класса. Я стараюсь убедить старика послать его копию тому парню, который издает дневники Босвелла, но он упрямо отказывается.
 – Естественно. Эта рукопись ему не принадлежит.
 – Вы уверены?
 Я коротко познакомил его с историей рукописей Босвелла. Он сказал:
 – Он всегда утверждал, что купил дневник Босвелла за пять фунтов. Он говорит, что леди Тэлбот наткнулась на эту рукопись и попросила мужа уничтожить ее. Тот обещал сделать это, а потом передумал и уступил рукопись деду за пятерку.
 – Возможно, что так оно и было. У него есть еще рукописи Босвелла?
 – Насколько мне известно, нет. Это единственная, которую я у него видел.
 Начался дождь, когда мы подъехали к «Шелбурну». Я сказал дежурную фразу:
 – Спасибо за то, что вы меня с ним познакомили. Он очень почтенный старик.
 – О, с ним нужно держать ухо востро. Вы его не знаете.
 Меня разбирало любопытство. Но я не стал давить на него. Особой нужды в этом не видел. Когда мы сидели в баре, потягивая красное вино, он сказал:
 – Должен вам признаться, что мой дед представляет собой наихудшее сочетание самых отвратительных качеств, которые вы только сможете найти во всем современном Дублине. Начать с того, что он – лжец. Он притворялся, что не помнит имя Донелли. Ерунда, конечно. Он знает его так же хорошо, как и вы.
 – Тогда почему…
 Он прервал меня:
 – Далее, он, вероятно, самый бесчестный человек в Ирландии…
 Затем в течение пяти минут он приводил примеры низости и подлости своего деда, которые действительно были убедительны. Возможно, у него был типично ирландский характер. Такой же персонаж выведен в начале романа «Мельмот-скиталец» Мэтьюрина: этот подлец испускал дух и умолял, чтобы его похоронили в могиле, как нищего. Затем Клайв поведал мне истории, свидетельствующие о мелочности родного деда:
 – Возьмите, к примеру, ту девушку, которая за ним ухаживает. Она еще только учится на медсестру, поэтому он платит ей совсем мало. Но он еще наставляет ее спать с собой, обещая за это оставить ей деньги в своем завещании. Конечно же, он даже и не помышляет сделать это.
 – Вы уверены!?
 – Я был просто поражен: он выглядел таким немощным и больным, что трудно было даже представить его в постели с такой молоденькой девушкой.
 – Конечно, она спит со мной в свободные от него ночи.
 Я чувствовал себя подавленным. Клайв Бейтс смаковал недостатки своего деда с таким злорадством, что я находил это довольно мерзким.
 – Почему же вы не скажете ей, что он не намерен завещать ей деньги?
 Он хитро подмигнул:
 – Она может его оставить. Это не пойдет на пользу ни ему, ни мне.
 Я предложил взять с собой вино в обеденный зал. Он сказал:
 – Вы не против, если мы пообедаем в большом баре внизу?
 – Нет, если вам так хочется.
 Мы нашли свободный столик возле окна, выходящего на улицу. Я спросил:
 – Кто наследник вашего деда?
 – Думаю, что я.
 – Тогда почему вы его так не любите?
 – Одно другого не касается. Он – старая свинья. В любом случае, мне его деньги не нужны. Я сам довольно богат. Именно поэтому он назначил меня своим наследником. Его племянник Джим… Джим Хард… нуждается в деньгах больше, чем я…
 Он прервал разговор, не закончив фразы, и уставился в окно. Дождь лил, как из ведра, а с улицы на нас смотрела девочка, одетая в лохмотья. Они уставились друг на друга, затем он ухмыльнулся. Я спросил:
 – Вы ее знаете?
 – Нет.
 Тем не менее, он поманил ее пальцем. Она отрицательно покачала головой. Он встал и вышел сам. Я ожидал, что она сбежит, не дождавшись его. Но она продолжала стоять на месте – продрогшая, мокрая и довольно грязная. Он ей сказал что-то. Она снова отрицательно покачала головой. Затем он взял ее за плечо и повел впереди себя. Через минуту они сидели за нашим столом. Он сказал:
 – Вы не возражаете против нашего общества?
 Я ответил, что нет. Но я больше боялся того, как на это посмотрит хозяин бара. Она оказалась старше, чем выглядела через окно – возможно, ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Ее неопрятные волосы свисали, как крысиные хвосты, и с носа у нее текло. На ней была короткая кофточка с наплечниками, застегнутая на одну пуговицу, остальные были оторваны. Дождь размазал грим на ее лице. Она выглядела так, будто не умывалась, по крайней мере, недели две. И честно говоря, дождь, казалось, усилил неприятные запахи, подтверждающие ее неопрятность. Клайв спросил у нее:
 – Как тебя зовут?
 – Флоренс.
 – Тебя зовут Фло?
 – Да.
 У нее был ярко выраженный акцент кокни. Она вся съежилась, потирая холодные руки, выглядела она как воплощение нищеты и убожества. Наш официант поглядывал на нее неодобрительно, и я ожидал, что вот-вот подойдет хозяин и попросит нас из бара – он уставился на нас строгим взглядом. Клайв сказал:
 – Ты хочешь рыбы с жареной картошкой?
 Она кивнула, но продолжала выглядеть немой и безжизненной. Клайв подозвал жестом официанта и сделал заказ надменным и высокомерным тоном. И испытывал противоречивые чувства. Если он пригласил ее из-за доброты, тогда я могу понять его поступок, хотя лично я предпочел бы привести ее в какое-нибудь более спокойное и тихое место. Но у него был такой странный и сложный характер, что трудно было судить об истинных мотивах его поступков. Я подумал, что девочке здесь явно не по себе. Наконец, я предположил, что нам лучше было бы подняться в мой номер и заказать свой обед там.
 – Нет, нет. Почему мы должны уходить? Нам и здесь неплохо.
 Я сидел рядом с девочкой, но предпочел бы держаться от нее подальше. Я снял с нее кофточку и повесил на спинку свободного стула, но от кофточки так несло вонью, будто ее нашли на помойке или использовали для завертывания рыбы. У меня необычайно чувствительное обоняние, но даже если бы не это, мы поступали несправедливо по отношению к своим соседям.
 Еда показалась мне самой невкусной из всех, которые я когда-либо ел, и я заказал еще одну бутылку вина, чтобы хоть немного отвлечься и забыть неловкость ситуации. Я не могу понять, почему она согласилась прийти сюда. Она отвечала на вопросы односложно, явно боясь говорить в полный голос, и сидела скорчившись, будто ей все еще холодно. Клайв, казалось, не обращал никакого внимания на напряженную атмосферу, царившую вокруг нашего стола. Он разговаривал весело и громко, сыпал анекдотами о Каннском кинофестивале, рассказывал о последнем фильме Бергмана, который не вызвал во мне никакого интереса. Я пытался заговорить с девочкой, но было совершенно ясно, что она предпочитает, чтобы ее оставили в покое. Я почувствовал некоторое облегчение, когда люди, сидевшие за соседним столом, вышли из зала. Когда ей принесли рыбу и жареную картошку, она залила рыбу томатным соусом и уксусом, и ее собственный влажный, рыбный запах стал менее слышным. Девочка, к счастью, отказалась от сладкого. Я намеревался записать наш обед на мой гостиничный счет, но вместо этого выложил наличные, к тому же еще оставил большую сумму официанту на чай. Мне не хотелось признаваться, что я остановился в этом отеле.
 Клайв сказал своим громким и очень аристократическим голосом:
 – Итак, если мы больше здесь ничего брать не будем, мы можем отправиться ко мне и закусить там еще сыром с пирожными.
 Я был рад, что обед закончился, и не стал возражать. Кроме того, я ожидал, что теперь девочка покинет нас. Вид ее несчастного лица портил мне настроение. Радость официанта от больших чаевых была моей маленькой победой.
 На улице Клайв сказал:
 – Итак, я не знаю, как мы все вместимся в мою спортивную двухместную машину?
 Я подумал, что это намек ребенку, но она как ни в чем не бывало продолжала стоять рядом. Он сказал:
 – Ну, хорошо, как-нибудь вместимся. Поехали. Он крепко взял девочку за руку. Я сказал:
 – Разве твои родители не ждут тебя дома? Она безразлично пожала плечами и ответила:
 – Не-е-е.
 В автомобиле она уселась у меня на коленях. В замкнутом пространстве – хотя Клайв Бейтс попросил меня открыть окно – рыбный запах ощущался еще сильней. Она вынуждена была прижаться ко мне, чтобы вошли в машину ее колени. Клайв похлопал ее по коленке, приговаривая:
 – Мы скоро приедем домой… Ого, да у тебя дырка в чулке. – Затем он подмигнул мне и сказал:
 – Я тебе завидую.
 Я посмотрел на него с немым удивлением. Не думает ли он, что это промокшее насквозь, без конца шмыгающее носом дитя может у кого-нибудь вызвать сексуальное желание? Возможно, он просто не чувствует запахов?
 Меня поражала ее странная пассивность. Когда мы остановились перед его домом, я ожидал, что она заартачится, не захочет идти с нами. В конце концов, откуда она знает, может быть, мы собираемся ее изнасиловать? Но она стояла безразличная, пока Клайв не взял ее за руку и не подвел к двери.
 Она выглядела еще больше не к месту в его хорошо обставленной комнате. Она швырнула пальто на диван, прошла и склонилась над горящим камином. Она казалась совершенно безучастной к окружающему. Клайв сказал:
 – Давайте включим музыку, как вы на это посмотрите? Вы знаете «Кантату мусорного фургона» Джеймса Освальда? Нет? Вы обязательно должны ее послушать. Она просто восхитительна!
 Неужели, подумал я, этот сатирический намек относится к девочке? Но он достал пластинку с этим названием и поставил ее на проигрыватель. Он предложил ей выпить, но она отказалась. Он притащил из кухни сыру, пирожные и фаршированные маслины.
 Она отказалась и от этого угощения. Но когда он предложил ей большую пачку печенья ассорти, она ее взяла, не сказав ни слова, и принялась жевать печенье, широко раскинув в стороны ноги, роняя крошки на модерновое кресло и на белый ковер. Я сел в кресло по другую сторону камина, но Клайв передвинул меня поближе к ней. Я уже подумал, что она наглоталась наркотиков: ее острое личико нельзя было даже назвать грустным – оно казалось полностью отрешенным и безучастным. Когда он заговорил с ней, она или отвечала односложно, или просто кивала и качала головой. Когда она справилась с невероятно огромным количеством печенья, то попросила попить. Он пошел на кухню и принес ей бутылку «Кока-колы». Когда закончилась «Кантата мусорного фургона», она попросила с мягкой строгостью:
 – Неужели вы не можете поставить чего-нибудь приличного?
 Он достал запись Мантовани с оркестром, и это, кажется, удовлетворило ее, хотя она ничего не сказала.
 Интересно знать, неужели он надеется, что я пойду домой и оставлю его наедине с ней? Но когда я сказал, что уже поздно, он немедленно возразил, что еще детское время, и включил телевизионные новости. Я остался сидеть, попивая бренди, сознавая, что я опьянею, и все же чувствовал себя так, будто весь день пил одну воду.
 После новостей показали программу о политических волнениях в Северной Ирландии. Клайв тронул меня за руку и молча указал на девочку. Она спала. Он мягко сказал:
 – Довольно приятная, как вы думаете?
 Я сразу не нашелся, что ему ответить. Наконец, я сказал:
 – Ее нужно хорошенько выкупать в ванне.
 Он взглянул на нее неожиданно грустно и опустил глаза:
 – Да, бедняжка…
 – Не думаете ли вы, что ее пора отправить домой? Ее родители могут поднять тревогу.
 – О, я не думаю. Она может спать здесь, если ей захочется.
 Я уступил. В конце концов, это его дело: он лучше знает, как ему поступать.
 Она заснула, закинув одну ногу через спинку кресла, а другую вытянула к огню. Ее юбка задралась выше колен. Клайв усмехнулся мне, наклонился вперед и осторожно приподнял ей юбку повыше и заглянул между ног. Я ожидал, что она проснется, но девочка по-прежнему спала. Он повернулся ко мне:
 – Хотите взглянуть?
 Я отрицательно покачал головой:
 – Нет уж, спасибо.
 – Ну, посмотрите же!
 У него было такое выражение на лице, будто он собирался показать мне нечто очень важное. Я чуть передвинулся в кресле и заглянул ей под юбку. Грубошерстные чулки были все в дырках и заплатах. На ней были хлопчатобумажные трусики, настолько изодранные, что ничего не скрывали. Я быстро отвел взгляд – нет, не из ханжества, но потому что мне было бы стыдно, если бы она внезапно открыла глаза. Я сказал:
 – Ну, и что?
 Он снова стал задумчивым и печальным.
 – Очевидно, она из бедной семьи. Ничего удивительного, что она такая грязная. – Он тронул ее за плечо. – Ты хочешь спать здесь? – Она шевельнулась, но не открыла глаз, и мне внезапно стало любопытно, не притворяется ли она. Он пощупал ткань ее юбки. – Она может простудиться, если будет носить такую одежду. – Он встал, подложил одну руку ей под спину, а другую – под ее колени и поднял ее. Она замотала головой и что-то пробормотала. Мне только теперь пришло в голову: или она притворяется, что спит, или он подложил ей что-то в питье. Если так, то, должно быть, это хлорал гидрат, который дает такой сильный эффект.
 Я последовал за ним в спальню – было бы глупо спрашивать, что он собирается делать с девочкой. Там было тепло и уютно. Он уложил ее на большую двуспальную кровать, затем снял с нее башмаки. После этого он осмотрел ее юбку и нашел замок. Я спросил:
 – Это разве разумно?
 – Я не собираюсь класть ее в свою постель одетой. Вы же сами сказали, что от нее воняет.
 Он нащупал замок и неловко потянул его вниз, затем снял ей юбку через голову. Она была без нижней юбки – только чулки на подвязках и трусики, резинка которых свисала совершенно свободно.
 – Хорошенькая фигурка, – заметил он.
 Это было явным преувеличением: она была худая, и небольшой животик был таким плоским, что набедренные косточки выпирали наружу. Он взялся за нижний край тонкого свитера – он был какого-то неопределенного зеленовато-грязного цвета – и поднял его, а затем перевернул ее на бок, чтобы удобнее было стянуть свитер через голову. Она носила лифчик, который когда-то был белым, и бретельки на спине были соединены с помощью кусочка черной резинки, наглухо привязанной к остаткам бюстгальтера. Я почувствовал, как автоматически среагировал мой мужской орган, когда я смотрел на нее. Он оторвал резинку одним рывком. Маленькие груди были плоские и неразвитые. Он посмотрел на меня:
 – Хотите ее?
 Я решительно ответил:
 – Нет. Оставьте ее в покое.
 Он внезапно вытянул вперед руку и положил ладонь на мои брюки. Я испуганно отпрянул, как будто он собирался меня ударить. Клайв оскалил в ухмылке зубы:
 – Не притворяйтесь, что вы не возбуждены. Я сдержался, чтобы не ударить его, и сказал:
 – Почему бы вам не уложить ее в постель и дать ей выспаться!
 – Нет. Она будет разочарована.
 Он стащил трусики и скользнул рукой между ее бедрами.
 – Потрогайте.
 – Нет уж, спасибо.
 – Видите! – Он протянул свою ладонь ко мне. Ладонь была влажная. Он сказал:
 – Я думаю поиметь ее.
 Он снял пояс с брюк и опустил их вниз. Меня обуревали сложные чувства. Я был почти уверен, что она не спит. Но если она спит, тогда я буду соучастником ее изнасилования, ведь она не даст добровольного согласия. Я наклонился и тронул ее за плечо. Она даже не пошевелилась. Клайв Бейтс хихикал… как сумасшедший. Он ткнул пальцем в ее груди:
 – Скажи ему, что ты не спишь, милая!
 Он склонился над ней, будто собирался ее поцеловать, но вместо этого взял ее нижнюю губу в рот и начал ее покусывать. Со своей огромной голой задницей, повернутой ко мне, он выглядел непристойно. Затем он раздвинул ей бедра в сторону и ринулся на нее. Он направил пенис рукой, сделал выпад и вошел в нее одним толчком. Потом обернулся ко мне и произнес:
 – А-а-а… ах!
 Я повернулся и вышел из комнаты. Перед тем, как скрыться за дверью, я услышал, как он бросил мне вдогонку:
 – Ну, входи, мой дорогой Джерард, не будь таким ханжой. Ты знаешь, что это просто восхитительно. Почему бы тебе не посмотреть на нас, а потом я буду наблюдать за вами?
 – Она не в моем вкусе. Я не хочу ее оскорбить, но она не слишком чиста.
 – Ты прав, я знаю. – Его лицо порозовело и блестело от пота, а глаза сверкали лихорадочно и возбужденно. – Мы можем искупать ее, если ты хочешь.
 – Ты сошел с ума?
 – Ты просто жалкий ханжа, Джерард.
 – Я бы не сказал.
 Он подошел и взял меня за руку – эрекция у него не уменьшилась, и я обнаружил, что мне трудно отвести глаза в сторону. Он сказал умоляюще:
 – Я оказал тебе сегодня услугу. Послушай, когда старик умрет, я унаследую его рукописи. Я разрешу тебе взять любую из них.
 Ситуация внезапно напомнила мне о полковнике Донелли, но это уж было слишком. Я ответил:
 – Послушай. Если ты хочешь трахнуть ее, иди и трахай. Я не буду тебе мешать. Но я не хочу с ней заниматься любовью. И я не хочу купать ее. – Я проговорил все это быстро, так как понял, куда он метит: он хочет устроить оргию – любовь втроем.
 – Ты не уйдешь?
 – Нет, я подожду.
 – Я оставлю дверь открытой.
 Сломя голову, он бросился в спальню, и я увидел, как он накинулся на нее снова. Мне показалось, что она подняла колени, чтобы принять его. Я пошел, отыскал в шкафу бутылку вина, налил себе большой стакан. Звуки из спальни не оставляли сомнения в том, что он наслаждается любовью с ребенком. Они перемежались стонами и комментариями, такими как: «О-о-о… Ох, маленькая шлюшка…» Наконец, шум прекратился. Я продолжал жевать сыр с маслинами и читал «Братство Розового Креста» Уэйта, что нашел на книжной полке. Меня клонило ко сну. Было бы неправдой сказать, что я не был до определенной степени сексуально возбужден. Чрезвычайная пассивность девочки вызывала но мне любопытство, а это любопытство близко связано с желанием снять с нее одежду. Теперь, когда я сидел в удобном кресле, воспоминания о ее порванных трусиках и выставленных напоказ гениталиях все время возвращались ко мне и вызывали но мне возбуждение. При других обстоятельствах я смог бы заняться с ней любовью. Удерживала меня прежде всего отвратительная личность самого Клайва Бейтса и его попытки вовлечь меня в преступление, сделать меня соучастником совращения малолетней.
 Было уже заполночь, и я стал подумывать о возвращении в свой отель. В спальне продолжалась возня, но я туда больше не смотрел. Я уже начал потихоньку засыпать, когда вдруг открыл глаза и увидел перед собой Клайва Бейтса, который стоял на белом коврике совершенно голый и держал на руках девочку.
 – Я принес ее тебе.
 – Очень мило, но мне пора уходить.
 – О, нет, не уходи.
 Он опустился на колени и осторожно положил ее на коврик из шкуры белого медведя у моих ног. Теперь она была совершенно обнаженная. Волосы на ее холмике были рыжевато-золотистого цвета, а некоторые из них прилипли от влаги к ее телу. Затем он вышел из комнаты. Я наклонился над ней и коснулся ее руки. Я спросил:
 – Ты спишь?
 Она не пошевелилась. В ванной слышался шум воды. Несколько минут спустя из ванны вышел Клайв Бейтс, неся перед собой пластиковую бадью, из которой поднимался пар.
 – Что ты делаешь?
 – Я собираюсь ее помыть.
 От воды приятно пахло дорогими духами. Он вытащил оттуда губку, отжал ее, а затем намылил большим куском мыла лимонного цвета. Он раздвинул ей бедра и начал тщательно ее мыть, не обращая внимания на то, что вода стекает прямо на коврик. Затем он взял полотенце и вытер ее насухо. После этого он тщательно вымыл ей груди, затем живот, бедра и колени. Потом он перевернул ее лицом вниз, раздвинул ягодицы и повторил всю операцию. Вытерев ее всю насухо полотенцем, он наклонился и поцеловал ее, затем поднял глаза на меня и сказал:
 – Вот, чище быть не может.
 – Все, что сейчас ей нужно, – это чистая одежда.
 – О, я надеюсь, это мы сможем раздобыть. Он встал.
 – Вот, теперь она твоя.
 Он повернулся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь в спальню. Это было испытанием. Наблюдая, как он ее ласкает губкой, я почувствовал, что у меня наступает эрекция. Я наклонился и коснулся ее груди. Она была прохладная. Я встал и направился к книжному шкафу, а затем на цыпочках осторожно подошел к двери в спальню и резко толкнул ее – от неожиданного удара Клайв Бейтс очутился на ковре, выглядел он смущенным – эрекция снова вернулась к нему. Я сказал:
 – Извини меня. Я только хотел взять что-нибудь, чтобы укрыть ее.
 Я подошел к постели, взял пуховое стеганое одеяло и вернулся к девочке, по-прежнему спящей на каминном коврике. Когда я укрывал ее одеялом, мне показалось, что ее губы слегка раздвинулись в улыбке.
 Я услыхал, как заскрипели пружины в соседней комнате. Я снова сел в кресло и раскрыл книгу Уэйта. Потом меня потянуло ко сну, и я, должно быть, задремал. Я проснулся, когда книга соскользнула с моих колен, и посмотрел на часы. Половина третьего. Внезапно Флоренс привстала и посмотрела на пуховое одеяло.
 – Очень любезно с вашей стороны.
 – Пожалуйста.
 Мы оба говорили вполголоса.
 – Ну, я пожалуй пойду, – сказала она.
 – Тебе нравится то, что ты делала с Бейтсом?
 – Нет.
 Она подошла к старинному комоду в углу комнаты, вытащила один из ящиков и начала прямо на пол выбрасывать нижнее белье. Затем она открыла самый нижний ящик и взяла оттуда пару туфель. Я спросил:
 – Ты здесь когда-нибудь раньше была?
 – Я бываю здесь почти каждую неделю.
 Без всякого стеснения она надела на себя пояс с подвязками – на этот раз новый и модный – а затем натянула чулки. После этого она надела трусики и скользнула в лифчик, который она попросила меня застегнуть сзади. Я подкрался к двери спальни и заглянул в нее: на этот раз сомнений не было: Клайв крепко спал. Флоренс надела нейлоновую нижнюю юбку такого же пастельного оттенка, как лифчик и трусики. На мой непросвещенный взгляд, все это выглядело шикарно и дорого. Она подошла к шкафу возле двери и вытащила оттуда длинный пластиковый пакет на вешалке, в который, как оказалось, был упакован светло-зеленый костюм – жакет и юбка. Она направилась к зеркалу над камином и расчесала волосы щеточкой, которую тоже достала из ящика комода. Теперь у нее волосы высохли, и причесанные они имели такой же рыжевато-золотистый оттенок, который я уже видел в интимном месте ее тела. Она припудрила себе лицо двумя взмахами пуховки и подкрасила губы несколькими мазками помады. Когда она повернулась, я с трудом узнал ее. Она все еще выглядела юной, но сейчас ей можно было бы дать лет двадцать. На ней была модно скроенная одежда, сидевшая элегантно и изящно, и было по всему видно, что именно такая одежда для нее более привычная, чем вчерашний наряд нищенки.
 – Готовы?
 Гм… да матери, что собирается удочерить девочку. Мать, конечно же, догадывалась, что происходит, но за свое молчаливое согласие получала хорошие деньги.
 – Клайву очень не нравится, что она тратит много денег на одежду. Это было его пунктиком: он любил, чтобы она выглядела грязной и неопрятной, как уличный мальчишка. Он обычно обходил прилавки старьевщиков на набережной и скупал там грязные платья, потом посылал ей по почте, вкладывая в посыл.
 Из шкафа в прихожей она достала плащ, который подходил к костюму, и зонтик того же цвета. Наконец, ее наряд завершил берет, который она кокетливо сдвинула набок. Она выключила электрический камин, затем верхний свет, и мы вышли, осторожно закрыв за собой двери.
 – Где вы живете? – спросил я.
 – О, я пока еще не собираюсь домой. Вы остановились в «Шелбурне»?
 – Да.
 – Я пойду с вами туда и, может быть, сниму там номер. Мне не хочется сейчас ехать домой в Малахид.
 Ее акцент выдавал в ней жительницу Лондона, но уже совсем не походил на вчерашний «кокни» – язык простолюдинов.
 Дождь уже прекратился, и мы шли по пустынным утренним улицам. Я спросил, знакома ли она с дедом Клайва Бейтса.
 – О, да. Он раньше жил в Малахиде. Именно гам я встретила Клайва. Старик такой же отвратительный, как и его внук.
 – В каком смысле?
 – Ему нравятся молоденькие, неопытные девушки. Он посматривал на меня с вожделением, когда мне было всего девять лет.
 Казалось, она расположена была поболтать, говорила она со мной доверчивым, деловым тоном, отнюдь не собираясь исповедываться или раскрыть слою душу. Клайв соблазнил ее в двенадцать лет. Он предложил ей дать денег на покупку дорогого велосипеда, если она будет забегать к нему домой на полчасика после школы в течение нескольких дней. Ей очень хотелось тогда заполучить велосипед, о котором она мечтала. Денег на его покупку у нее не было, так как жила она в постоянной нужде у приемной матери – автобусной кондукторши, плохо одевалась и недоедала. Клайв ее пригрел, утешал и ласкал ее, приучил, чтобы она относилась к нему доверчиво. Хотя она прямо не говорила об этом, но я понял, что Клайва в ней привлекли, прежде всего, ее порванная одежда и сопливый нос. Однажды, после того, как он раздел ее полностью и смазал оливковым маслом, Клайв внезапно набросился на нее и лишил девственности одним мощным толчком. Потеря невинности была для нее болезненным ударом. Целых полчаса она визжала и плакала, пока он не сходил в магазин и не принес ей обещанный велосипед. Свидания в комнате у Клайва продолжились, а вскоре и старик стал ее любовником. Они платили ей хорошо, а старик говорил ее ку записку, где указывал время и место их следующего свидания. Он должен был ее как бы случайно встретить, а ей следовало вести себя так, будто она видит его в первый раз. Если предоставлялась возможность, он брал с собой приятеля и искусно разыгрывал перед ним сцену изнасилования, свидетелем которой я и оказался вчера вечером. Я поинтересовался, принимают ли его приятели приглашение переспать с ней, когда она находится в явно бессознательном состоянии.
 – О, да! Вы только второй мужчина, который отказался.
 – Что происходит потом?
 – О, вы будете удивлены. Порой они так заводятся, наблюдая друг за другом, что мучают меня целую ночь. Иногда мне посчастливится, и двое мужчин так увлекутся друг другом, что оставляют меня в покое.
 – Разве Клайв гомосексуалист?
 – Он занимается всем, – ответила она.
 Портье, по-видимому, знал ее и предоставил ей номер без особых проблем. Она взяла ключ, и мы поднялись по лестнице вместе. На втором этаже, где наши пути расходились, она сказала:
 – Можно, я пойду с вами?
 Я понял, что она имеет в виду, и ответил:
 – Думаю, вам следует хорошенько выспаться. У нас была тяжелая ночь.
 Она мне улыбнулась:
 – Вы очень милый. Я бы не возражала…
 Она встала на цыпочки и обняла меня за шею. Я поцеловал ее и почувствовал внезапное возбуждение. Она сказала:
 – Доброй ночи.
 Флоренс повернулась и пошла по коридору в свой номер. Я с трудом подавил желание броситься за ней и отправился к себе в комнату. Перед тем, как лечь в постель, я принял дюжину таблеток витамина «В» и выпил целую пинту воды. Но и это не помогло. Когда я наутро проснулся, во рту сушило, и голова трещала и гудела, как динамомашина.
 Две чашки кофе и немного горячего, поджаренного на масле хлеба привели меня в чувство. Я сидел на постели, откинувшись на подушки, и просматривал утренние газеты. Я раздумывал, стоит ли потерянного времени и энергии поездка в замок Малахид. Но больше всего мне хотелось в то утро повесить на дверях номера табличку «Не беспокоить» и выспаться всласть. Зазвонил телефон, напоминая звук циркулярной пилы. Мне показалось, что это звонит Клайв Бейтс, и у меня появилось искушение не поднимать трубки. Но телефон настойчиво продолжал трезвонить. Я снял трубку. Мужской голос спросил:
 – Мистер Сорм?
 – Слушаю.
 – С вами говорит Аластер Гленни. Вы мне писали. Я воскликнул:
 – Боже милостивый! Здравствуйте! Очень хорошо, что вы мне позвонили.
 – Ваша жена сказала мне, что вы остановились в «Шелбурне». Послушайте, вы случайно не собираетесь приехать в Лондон?
 – Вполне возможно. А что бы вы хотели от меня?
 – Довольно долго объяснять по телефону. Но меня захватила эта история с Эсмондом. У меня возникла идея, что я смогу вам помочь. Вы знаете, мы продали свое имение Голспи?
 – Нет, этого я не знал.
 – К сожалению, это правда. Два года назад. Ваше письмо опоздало. Мой старший брат трагически погиб в Швейцарии – утонул во время прогулки на лодке по озеру. Нахлынуло неожиданно много дел – похороны и связанные о ними хлопоты. И мы решили продать Голспи. Его новый владелец – канадец, его зовут Миллер. Я знаю, что там осталось много сундуков, заполненных старыми бумагами. И конечно же, они все еще принадлежат мне.
 – Вам разрешен доступ к ним?
 – Да. Этот Миллер оказался неплохим парнем. Если вы будете в Лондоне, мы вместе смогли бы туда поехать.
 Я быстро все прикинул в уме.
 – Когда вы свободны?
 – В любое время. Сейчас я ничем не занят.
 – Если я прилечу сегодня в Лондон, вы встретите меня в аэропорту?
 – Конечно же, вне всякого сомнения. Мне будет приятно встретиться с вами.
 Я записал номер его телефона, пообещав, что еще свяжусь с ним, и повесил трубку. Первым делом я позвонил в аэропорт. Мне ответили, что самолет в Лондон вылетает в двенадцать тридцать пять, а мне нужно быть в аэропорту за полчаса до отлета, чтобы успеть купить билет. Я заказал билет по телефону, потом позвонил портье и попросил принести счет за гостиницу. После этого я позвонил Диане, но к телефону подошла Мопси, которая осталась дежурить дома, пока Диана делала себе прическу в парикмахерской. Я попросил ее передать маме, что улетаю в Лондон и позвоню позже. Затем я связался с Аластером Гленни и сказал, что буду в аэропорту Хитроу в тринадцать сорок пять. Я был в запарке и голова у меня трещала, но успел все-таки провернуть все необходимые дела, и даже сэкономил минут пять для посадки на самолет. Весь полет я проспал и проснулся, когда пилот уже объявлял посадку в Лондоне.
 В здании аэропорта голос по громкоговорителю сказал, что если мистер Сорм прилетел, то его просят подойти к пульту управления авиакомпании «Эйр Лингус». Я направился туда, и там меня уже ожидал высокий, светловолосый молодой человек:
 – Мистер Сорм? Я – Аластер Гленни.
 Он оказался моложе, чем я думал, – ему было едва за двадцать, длинные волосы, голубые джинсы и куртка из ослиной шкуры, – всего этого я никак не ожидал увидеть на королевском пэре. Он был удивительно привлекательным: подстригись покороче, он сделал бы себе состояние, работая модельером…
 Я поблагодарил его за встречу. Он ответил:
 – Не стоит благодарности. Если бы вы не приехали в Лондон, то я отправился бы к вам в Ирландию.
 Нам пришлось еще с милю добираться до места, где стоял его автомобиль. По дороге в Лондон он подробно рассказал о том, о чем уже говорил со мной по телефону. Его брат Гордон погиб в возрасте двадцати восьми лет – спустя год после женитьбы. Они – последние из живущих Гленни, и Голспи стал совместной собственностью жены его брата и Аластера, который теперь живет по-прежнему в Сент-Эндрюс. Похороны брата вызвали большие расходы. Когда дела Гордона были улажены, в наследство от него осталось очень мало собственности – кроме дома Голспи (хотя Аластер имел независимый доход, оставленный в наследство от бабушки, все-таки именно Голспи был основным богатством их семейства). Агент по продаже недвижимости сказал, что они получат за дом такую цену, которой едва хватит окупить расходы по продаже Голспи и оплатить счета юристов. Тем не менее, они решили продать дом. И через несколько недель поступило невероятно щедрое предложение от канадского бизнесмена, который хотел заполучить «шотландский замок», чтобы там спокойно дожить свой век после ухода от дел. Они решили провернуть эту выгодную сделку побыстрей. Теперь, наконец-то, у Аластера появилась возможность реализовать свою юношескую мечту и создать поп-группу. И он отправился в Лондон, но поп-группу создать не удалось, и он теперь живет в Голланд Парк и изучает фотодело в надежде заполучить место фоторепортера в какой-нибудь газете.
 Я поинтересовался, почему он сейчас стал заниматься делом Донелли.
 – Думаю, что Анжела вам лучше все объяснит. Это моя невестка – жена Гордона. Она сейчас ожидает нас дома.
 Должен признаться, что испытывал чувство некоторого разочарования. Аластер Гленни, конечно же, очень приятный молодой человек, но едва ли он сможет чем-нибудь помочь мне в поисках материалов о Донелли. Но я утешил себя тем, что это придаст оттенок иронии моему предисловию к книге «Мемуары ирландского распутника», когда я упомяну, что нынешний лорд Гленни – несостоявшийся рок-певец, который надеется стать фотожурналистом. В конце концов, он казался мне заинтересованным в семейной истории, и я надеялся, что он мне поведает, что стало с родом Гленни в девятнадцатом столетии, расскажет о своем деде – лорде Александре Гленни, который женился на богатой американке в 1901 году и временно восстановил богатство рода. Правда, наследие деда потом промотал отец Аластера, который вел роскошный образ жизни в Лондоне и содержал с полдюжины любовниц.
 Мы подъехали к дому, где они снимали квартиру, около половины четвертого. Был мягкий золотой полдень, и я внезапно испытал душевный подъем, когда стоял на тротуаре у Голланд Мьюс и смотрел, как Аластер закрывает автомобиль. У окна я увидел девушку, наблюдавшую за нами, и он помахал ей рукой.
 – Это Анжела, – сказал он.
 Анжела Гленни была типичной шотландкой – изящная, красивая, живая девушка с коротко подстриженными волосами и слегка веснущатым лицом. На ней был длинный шерстяной свитер, доходящий ей до колен, и джинсы.
 – Вы хотите чаю? Или что-нибудь покрепче?
 Я ответил, что в такое время предпочитаю пить чай. Они оба ушли на кухню, а я стал рассматривать книги на полках и картины. Ясно, что все это Аластер Гленни перенес в свою лондонскую квартиру из Голспи. На полках стояли прекрасные полные собрания сочинений Скотта и Джона Гэлта в оригинальных изданиях и огромное количество других шотландских писателей, имена которых мне совершенно незнакомы. На экслибрисе стояло имя Хораса Гленни, из дат рождения и смерти я определил, что это был лорд Хорас Гленни-младший – литературный душеприказчик Эсмонда.
 В дальнем углу полки я нашел книгу «Письма с горы» Реджинальда Смитсона. На титульном листе отсутствовало имя издателя и дата выхода книги, но кто-то от руки проставил на форзаце год – 1780. На титульном листе был также помещен рисунок – гора с одиноким деревом и антилопой. Мне вдруг, показалось, что я где-то уже видел этот рисунок. Я почувствовал внезапное головокружение и, чтобы успокоиться, прикрыл на минуту глаза. Казалось, что у меня еще не прошло похмелье. Когда я закрыл глаза, головокружение стало почти невыносимым, поэтому я снова открыл глаза и уставился на книгу. Затем, с внезапной ясностью, я понял, что случилось: я снова «становился Эсмондом». Но на этот раз я видел мир его глазами, как будто мы делим с ним мою голову и смотрим на все с эффектом «двойной экспозиции». Но я не знал, почему эта книга была такой знакомой. Я уже видел ее раньше. Мне показалось, что она предрекает какую-то беду, что-то неприятное, даже зловещее, ассоциировалось у меня с ней.
 Я широко раскрыл глаза от внезапного потрясения. Дверь отворилась, и передо мной предстал Хорас Гленни собственной персоной, неся перед собой поднос в вытянутых руках. Он посмотрел на меня удивленно и спросил:
 – С вами все в порядке?
 Эффект «двойной экспозиции» исчез, и я узнал Аластера Гленни. Я его успокоил:
 – Да, я немного переутомился, вот и все.
 Он посмотрел на книгу, лежащую на моих коленях.
 – О, вы знаете эту книгу?
 – Нет.
 Вошла Анжела, и он ей сказал:
 – Разве это не удивительно, Анжи? Он нашел «Письма с горы». Разве ты не понимаешь, что все это неслучайно?
 Они приготовили сэндвичи, и я понял, что проголодался. Когда я поел, последние следы головокружения исчезли, и я снова почувствовал себя самим собой. Чашка горячего чаю довершила мое выздоровление. Пока я ел, они рассказали мне, почему заинтересовались Эсмондом Донелли. После смерти мужа Анжела решила завершить университетский курс – она бросила учебу, когда вышла замуж. Она поступила в Эдинбургский университет, где ее наставником был профессор Дэвид Смелели, биограф Джеймса Хогга и Этрика Шепхерда. Когда Смелли узнал, что Анжела по мужу леди Гленни, он был чрезвычайно польщен и взволнован. Он занимался историей «Эдинбургского ревью», а Гленни был одним из основателей этого журнала. Он был привлечен к сотрудничеству доктором Джильбертом Стюартом, человеком, основными чертами характера которого были зависть и злоба. Резкость его тона принесла «Эдинбургскому ревью» неожиданный успех с самого первого номера, который вышел в июне 1773 года. В этом номере была напечатана великолепная критическая статья Гленни о лорде Момбоддо и довольно жесткое историческое обозрение, написанное доктором Генри – одним из наиболее популярных авторов того времени. Затем, очевидно, Гленни, как и подавляющее большинство других людей, начал понимать, что вся эта резкость и сатирическая острота журнала бесцельны, и написал Стюарту в октябре 1773 года длинное письмо, где высказал мнение, что «Эдинбургское ревью» должно поставить перед собой более конструктивные цели: в конце концов, и Генри, и Робертсон, и Блэр, да и многие другие шотландские писатели, которых резко критикует журнал, имеют несомненные заслуги перед национальной литературой. Сперва Стюарт написал дружеский ответ на это письмо Гленни, но потом, вероятно, подозревая, что Гленни подпал под влияние Генри или Блэра, написал еще одно письмо, в котором назвал Гленни «церковной болонкой» (у Генри был титул «Преподобный»).
 Остальную часть этой скандальной истории можно найти в книге Исаака Дизраэли «Бедствия и ссоры авторов». В ноябре «Скотс мэгэзин» (соперник «Ревью») выступил с блестящей защитой Генри и Робертсона, одновременно подвергнув критике позицию Стюарта. Дизраэли цитирует в своей книге эту статью целиком. На страницах «Ревью» Стюарт, утверждал, что автором этой статьи был Хорас Гленни; тот немедленно написал письмо Стюарту, где заявил, что полностью разделяет и одобряет каждое слово этой статьи, но, к сожалению, не имеет чести быть ее автором, так как ее написал Эсмонд Донелли. В результате этого в февральском номере журнала Стюарта появляется разгромная рецензия на книгу Эсмонда Донелли «Наблюдения во Франции и Швейцарии». Дизраэли утверждает, что Гленни хотел за это вызвать Стюарта на дуэль, но его отговорил от рокового шага Донелли.
 Битва продолжала грохотать даже после того, как журнал Стюарта приказал долго жить. Стюарт переехал в Лондон, где стал сотрудничать с «Джентльменс мэгэзин». И в этом журнале в июне 1781 года появилась короткая, но злобная рецензия на книгу «Письма с горы», в которой это произведение оценивается как «фантазии разума, свихнувшегося на почве похотливости и распущенности»; в следующем номере журнала было объявлено, что автором книги «Письма с горы» в действительности является Хорас Гленни.
 Стюарт умер два года спустя, в возрасте сорока четырех лет – озлобленный, полный горечи, охваченный ненавистью, убежденный, что его враги организовали заговор с целью его уничтожения.
 Такова была история, рассказанная Анжелой Гленни. Она бы взволновала меня еще больше, если бы  я не чувствовал себя таким уставшим. Каждый рал, когда она упоминала имя Хораса Гленни, я бросал взгляд на Аластера Гленни, и мне очень хотелось знать, правда ли, что он, как капля воды, похож на своего предка. Если это так, то я получаю лишнее доказательство тому, что у меня действительно возник какой-то физический контакт с Эсмондом Донелли. Когда она закончила свой рассказ, я спросил, есть ли портрет Хораса Гленни в Голспи.
 – О, да, конечно, есть.
 – Как он выглядит?
 Они переглянулись и рассмеялись. Анжела ответила:
 – Вылитая копия Аластера. Именно поэтому он так горячо заинтересовался поисками материалов, связанных с Донелли, другом его предка.
 Никаких сомнений у меня уже не оставалось. Вместо того, чтобы обрадоваться, я странным образом впал в депрессию, ощутив себя подавленным и глубоко несчастным.
 Я взял в руки «Письма с горы» и спросил:
 – О чем эта книга?
 – О, это в высшей степени странная и удивительная книга. Доктор Смелли полагает, что она написана под влиянием «Гражданина мира» Голдсмита. Но на самом деле это своего рода «готический роман» – напоминает «Замок Отранто» Уолпола. «Письма с горы» – удивительное для своего времени произведение, если принять во внимание, что миссис Рэдклиф и Мэтьюрин еще не создали своих романов.
 – Вы не смогли бы мне вкратце пересказать сюжет?
 – «Письма с горы» повествуют о двух друзьях, которых звали Родольфо и Конрад. Они дружили между собой с детства, как библейские Давид и Джонатан. Когда они полюбили одну и ту же девушку, то каждый из них умолял ее выйти замуж за друга. Они вместе учились в университете и поклялись в вечной дружбе и братстве «на крови» – вы знаете, должно быть, этот ритуал. Однажды в книжном магазине к Родольфо подошел таинственный мавр по имени Абдалла Саба, предложивший ему предсказать его дальнейшую судьбу. Он сказал, что Родольфо суждено стать одним из повелителей мира, и пригласил его к себе домой. Несмотря на предупреждения Конрада, Родольфо пошел за таинственным мавром и встретил в его доме девушку по имени Нури, которую страстно полюбил. Она, как полагают, была дочерью Абдаллы…
 В этом месте Аластер прервал рассказ Анжелы:
 – Уверен, что ему совершенно неинтересно выслушивать всю эту галиматью.
 Я сказал, что мне все это чрезвычайно интересно, и Анжела продолжила свой рассказ. Мавр вовлекает Родольфо в магические действа, связанные с огромным прозрачным хрустальным шаром. Они стояли на вершине горы, и Родольфо заглянул внутрь этого магического шара. Он увидел там страшного грифа, желтые глаза которого зловеще были устремлены на него. Этот гриф готов был, казалось, вот-вот броситься на Родольфо, тот испугался и чуть было не упал со скалы в глубокую пропасть. От падения Родольфо спасает его возлюбленная Нури. Потом она становится его любовницей и дает ему обещание выйти за него замуж. Она признается ему в том, что Абдалла на самом деле не является ее отцом, и что вокруг Родольфо организован заговор, чтобы вовлечь его в ужасное тайное общество, которое готовит зловещие планы уничтожения Европы.
 На следующий день он обнаружил, что Нури и ее «отец» исчезли. Он в отчаянии начинает искать ее повсюду. Однажды в старой церкви он увидел скульптуру грифа, вылитую из бронзы, и купил ее за несколько крон. Затем он пишет книгу о своих путешествиях, которые совершил в поисках Нури, а на обложке помещает изображение грифа. Через несколько недель Родольфо получает конверт, содержащий рисунок грифа и записку, в которой ему приказывают уничтожить все экземпляры книги. Он выполняет приказ и устраивает пожар на книжном складе своего издателя, и во время пожара сгорает весь тираж его книги и погибают несколько человек, так как пламя распространилось на соседние со складом дома. Когда он это сделал, с ним вновь вступает в контакт Мавр, и Родольфо получает возможность соединиться со своей любимой. Он становится полноправным членом этого зловещего общества, известного под названием Ордена Грифа. Члены общества чувствуют, что Нури оказывает на Родольфо плохое влияние, и ей приказывают отказаться от возлюбленного. Она не подчиняется, и ее убивают. Родольфо подпадает под полную власть Ордена Грифа, ему дают новую любовницу по имени Фатима, которая является ведьмой…
 Было бы утомительно пересказывать читателю все перипетии этого чрезвычайно запутанного и мелодраматичного романа. Нет сомнения, что в нем многое позаимствовано из «Замка Отранто», который, в свою очередь, повлиял на произведения миссис Рэдклиф и Мэтьюрина. Родольфо поддается искушению и совершает все больше злых деяний, несмотря на предостережения Конрада, который пытается спасти его душу. Братские узы между друзьями выдерживают все испытания. В последний момент Родольфо швыряет на землю кинжал, и они с Конрадом бросаются в обьятия друг друга. Родольфо в отчаянии от всего свершенного им и не знает, как искупить свои грехи. Они решают взобраться на священную гору Маунт Атос, чтобы узнать, какое наказание ждет Родольфо за его злые деяния. Уже находясь у самой вершины горы, Родольфо слышит голос своей возлюбленной Нури, он идет на зов утраченной любви и падает с крутой скалы. Когда обнаружили его тело, то лицо у него было так обезображено, что святые монахи отказывались предавать тело земле, заявляя, что, без сомнения, оно принадлежит дьяволу. Конрад сам хоронит тело друга в центре пустыни, а затем идет на гору Маунт Атос, где и пишет книгу о злоключениях своего друга в форме писем, адресованных святому отцу – его духовнику.
 Когда Анжела Гленни кратко излагала сюжет романа «Письма с горы», моя усталость постепенно улетучилась. Я теперь знал, что мое расследование обстоятельств жизни Эсмонда Донелли достигло решающей стадии. Еще один фрагмент жгучей загадки его жизни разгадан. Я знал, что Эсмонд действительно получил рисунок феникса вскоре после опубликования его книги «Наблюдения во Франции и Швейцарии» в 1771 году. Я знал, что весь тираж этой книги сгорел во время пожара на лондонском складе его издателя. Теперь уже невозможно сомневаться в том, что к Эсмонду приходил посланец Секты Феникса в 1771 году. В то же время конец книги «Письма с горы» не может восприниматься всерьез. После этого Эсмонд не погряз в злых деяниях. Он и Гленни оставались близкими друзьями. По крайней мере, до 1774 года, о чем свидетельствует статья, опубликованная в этом году в журнале «Скотс мэгэзин». Отдалились они друг от друга только спустя десять лет, когда Хорас Гленни написал книгу «Письма с горы».
 Я чувствовал себя должником Аластера и Анжелы за этот важный ключ к разгадке тайны Эсмонда Донелли, поэтому я просто обязан их ознакомить с тем, что мне удалось узнать о нем до встречи с ними. Анжела задала мне прямой вопрос:
 – Итак, что же вам удалось узнать об Эсмонде Донелли?
 Вместо ответа я предложил им сначала выпить немного виски, а потом рассказал им все, что уже написано в этой книге. Это заняло часа три, и закончил я свой рассказ в ресторане «Ноттингем Хилл Гейт» за обедом. У меня с собой были дневники Эсмонда и письма Гленни. Я был рад встрече с моими новыми друзьями, потому что иногда хочется проверить самого себя, когда события начинают развиваться так абсурдно, что голова идет кругом, и ты не можешь уже отличить фантазии от реальной жизни. Анжела жадно впитывала мой рассказ, неотрывно глядя мне прямо в лицо. Аластер нервно ходил по комнате и все время повторял: «Боже мой!» Когда мы шли в ресторан, он вдруг сказал:
 – Вы представляете себе, что это самое выдающееся литературное открытие со времен обнаружения «свитков со дна Мертвого моря»?!
 Это звучало так смешно, что мы с Анжелой не удержались и оба в унисон рассмеялись. Но только тогда, когда я им сказал, что Эсмонд назначил сына Хораса Гленни своим литературным душеприказчиком, они действительно были потрясены. Если раньше они надеялись найти какие-нибудь материалы Гленни в Голспи, то теперь им показалось вполне вероятным, что мы сможем обнаружить там и некоторые рукописи Донелли. Анжела указала на тот факт, что теперь Аластер может быть признан единственным литературным душеприказчиком Эсмонда, так как он – прямой наследник Хораса Гленни-младшего, тем более, что из рода Эстонов уже никого в живых не осталось. Это означало, что каждая новая публикация материалов Донелли принесет прибыль Аластеру и Анжеле. У меня уже более чем достаточно материалов для моего собственного издания «Мемуаров ирландского распутника».
 Мы просидели до двух часов пополудни, разговаривая об Эсмонде и Хорасе Гленни, и они очень сожалели, естественно, что никто из них не заинтересовался Гленни и его рукописным наследием до продажи дома Голспи. Анжела вспомнила, что ее покойный муж показывал ей комнату в Голспи, где было совершено убийство – человек был найден мертвым при таинственных обстоятельствах. Аластер также вспомнил нечто подобное. Но когда они сравнили описание своих комнат, то они не совпали во многих деталях, поэтому неизвестно, где точно расположена в Голспи таинственная «комната убийства».
 Я проспал ночь на диване в гостиной, Анжела заняла кровать в гостевой комнате. Наутро Аластер намеревался уехать в Шотландию, но Анжела сказала, что ей необходимо немного поработать в Британском музее, и я решил составить ей компанию. Я провел там все утро и обнаружил памфлет «Мартелл и Смитсон» о Секте Феникса. Тим Моррисон несколько смутился, когда я указал ему на это, и он в оправдание сказал, что искал материалы по каталогу под другим названием – «Общество Феникса». Чтобы хоть как-то компенсировать свой промах, он сделал фотостат памфлета, чтобы я смог забрать с собой копию.
 Анжела и я съели ланч в греческом ресторане возле Кембридж Серкус. Я заметил, что очень трогательно с их стороны доверять мне в денежных делах. В конце концов, мы были в каком-то смысле соперниками: раньше или позже – вероятно, раньше – они будут искать бумаги Гленни в Голспи, и, если бы они это делали сами, без меня, то открытие каких-нибудь новых материалов – допустим, они его сделают – будет всецело принадлежать им. Она сказала:
 – Нет, я в самом деле очень рада, что вы едете с нами. Мы оба доверяем вам полностью.
 Я поблагодарил ее. Она сказала:
 – Мне действительно приятно, что вы будете с нами. Вы знаете, Аластер обожал своего брата Гордона. Именно Аластер заставил меня выйти замуж за Гордона. Он так настаивал на этом, что я вынуждена была пойти ему навстречу. Знаете, ведь сперва я была девушкой Аластера.
 – Разве ему не было больно, когда вы вышли замуж за Гордона?
 – О, нет. Ему было приятно. Видите ли, это сблизило их еще больше с Гордоном – это означало, что он отдал Гордону действительно что-то важное и дорогое. В любом случае, он относится к нам так же, как он относился к Гордону.
 – Но он ведь знает меня только сутки.
 – В таких делах время не имеет значения. Странно, но вы очень похожи на Гордона, я имею в виду внешне.
 Она осеклась, будто сказала что-то лишнее, и мне показалось, что она покраснела. Чтобы немного прийти в себя, она выпила глоток легкого пива. Я понял, что она имеет в виду: если Аластер представил ее Гордону, то то же самое сделал Аластер и в отношении меня, и значит, я самый близкий ей человек. Мы поменяли тему разговора и поговорили об Эсмонде. Затем я вспомнил, что совершенно забыл о письме Клауса Дункельмана. Его адрес и номер телефона записаны у меня в книжке. Она сказала:
 – Почему бы не позвонить ему? Он может быть полезен.
 – Полагаю, что я просто обязан с ним связаться.
 Я подошел к телефону в ресторане. Мне ответила женщина с иностранным акцентом, и голос у нее был не очень дружелюбный, пока я не назвал себя. Тогда она стала воплощением любезности. Она представилась, назвав себя Аннализ Дункельман, и начала долго говорить о моих книгах. Наконец, к телефону подошел ее муж. Он спросил, могу ли я прийти к ним на ужин. Я ответил, что как раз в это время буду занят, и, в свою очередь, предложил встретиться сегодня после полудня. Мы остановились на четырех часах.
 Я особенно многого не ожидал от этой встречи, мне казалось, что от них я не получу ровным счетом ничего. Но Анжела сказала:
 – Давайте пойдем вместе. Он мне кажется довольно интересным человеком.
 Мы провели еще час в Британском музее, затем решили воспользоваться хорошей погодой и совершить прогулку к Нэмпстеду. Мы прошли по Блумсбери до Кэмдентауна, затем сели в автобус и доехали до Белсайз-парка. Дункельманы жили в Китс Гроув.
 Дверь открыл высокий, худой мужчина в очках с толстыми линзами, сквозь которые его глаза казались далекими и странными, как у осьминога, глядящего на вас из аквариума. Он слегка удивился, увидев со мной Анжелу, но, тем не менее, довольно радушно пригласил нас войти. Мы прошли за ним по коридору в огромную залитую солнцем студию. Пол был покрыт каменной пылью, и повсюду расставлены большие статуи женщин, похожих на амазонок, с массивными ягодицами и грудями. Крупная седовласая женщина положила свой молоток и долото, подошла и поздоровалась с нами. Она энергично потрясла мою руку, сильно сжав мои пальцы не по-женски мощной ладонью, и небрежно кивнула Анжеле. Она была не такая высокая, как ее муж, но крепко сбитая, как борец, а ее рука – с закатанными выше локтя рукавами – производила такое впечатление, будто она может одним ударом сбить каждого из нас с ног. У нее был более отчетливый немецкий акцент, чем у мужа, и я даже не пытаюсь передать особенности ее произношения или ее совершенно невоспроизводимый синтаксис. Она положила руку мне на плечо.
 – Хорошо, что вы к нам заглянули. Я с нетерпением ждала вашего прихода. Как только я прочла ваш «Сексуальный дневник», мне непременно захотелось встретиться с вами. Пройдемте в мою пещеру. – Она повернулась к Анжеле и улыбнулась. – Вы не возражаете? Мне нужно поговорить с ним наедине. Клаус покажет вам сад. – Анжела была так поражена ее бесцеремонностью, что даже не стала возражать. И фрау Дункельман схватила меня за руку своей железной хваткой и поволокла за собой вверх по лестнице. На мгновение я поймал взгляд Анжелы, она удивленно взметнула вверх брови и покусывала нижнюю губу, пытаясь удержаться от смеха.
 Анна – она настойчиво просила называть ее этим именем – ввела меня в небольшую комфортабельно обставленную комнату, провонявшую табаком. На серванте стояли в ряд три огромных бутыли в три галлона, соответственно – с джином, виски и бренди. Она предложила мне выпить, но я отказался, сославшись на то, что в такое время я обычно не пью. Она налила себе большую порцию джина, добавив тоник. Затем закурила сигарету в мундштуке, который, казалось, был в фут длиной, и удобно устроилась в глубоком кресле, положив ногу на ногу. Я должен признаться, что у нее были неплохие ноги. Мне было не совсем удобно смотреть на нее с такого близкого расстояния, так как ее короткая твидовая юбка едва достигала границ ее чулок даже тогда, когда она стояла. Она жестом усадила меня в кресло напротив, и я мог теперь созерцать только ее одну.
 – Да, вы очень проницательны для вашего возраста. Кстати, сколько вам лет? Правда? Никогда бы не подумала: выглядите вы значительно моложе. Когда я прочла вашу книжку, я сказала Клаусу: «Ах, какая жалость, что он живет не в Лондоне. Мы бы многому могли его научить». И теперь вы приехали только на один день! Как все нелепо складывается! Что можно успеть сделать за один день?!
 Она сказала, что в моих книгах присутствует значительный ум и огромная интуиция, единственное, чего мне не хватает, по ее мнению, это опыта: – Вы не должны на меня обижаться, если я вам скажу, что до многого вы еще не доросли. – Я сказал, что не обижаюсь. Затем, даже не объяснив неожиданного перехода, она начала говорить о своем праве учить молодежь:
 – Я должна была стать школьной учительницей, как моя мать. Но у меня не хватает терпения обучать большие группы учеников. Мне нужно всего два или три ученика, но способных. Я творец, понимаете? Мои руки должны придавать форму камню и глине, мой разум призван формировать души. – Она уставилась на меня долгим, проницательным взглядом: – А теперь мне хочется задать вам один откровенный вопрос. Когда вы занимаетесь любовью, можете ли вы сдержать свой оргазм, пока не доставите женщине все наслаждение, которое ей нужно? – Я подумал о Диане и ответил, что, по-моему, так должен поступать каждый настоящий мужчина. – Нет, нет, это совсем не то, что бы мне хотелось от вас услышать. Мне нужен правдивый ответ. Вы должны думать обо мне, как о докторе – как будто я ваш психоаналитик… – Она сделала глубокий глоток джина, потянулась за новой сигаретой и широко расставила ноги. Мне трудно было смотреть ей в лицо. Она на мгновение отвела глаза в сторону, затем быстро взглянула на меня, вероятно надеясь поймать меня, как я заглядываю ей под юбку. Потом, откинувшись на спинку кресла и устремив взгляд в потолок, она смежила веки. Мне было любопытно, может быть, она проводит со мной какой-то тест? Она носила трусики, сделанные, по-видимому, из прозрачного целлофана, и сидела лицом ко мне, положив ноги на подушечку, широко раздвинув колени, поэтому без особых усилий я мог видеть вход в ее влагалище. У нее там не было волос – очевидно, она их сбривала. Ноги и живот у нее были довольно красивы. Но мощные руки, огромные плечи, седые волосы делали из нее какое-то мифологические чудовище, у которого верхняя часть тела взята у другого существа. Я намеренно смотрел в сторону камина и старался не отводить от него глаз. Она говорила:
 – Я чувствую, что вы чрезвычайно скромный человек, и стесняетесь этого. Вы мне чем-то напоминаете Клауса. Клаус – мой сын.
 – Ваш сын? – изумленно переспросил я.
 – Не буквально, конечно. Я имею в виду наши взаимоотношения – матери и сына. Я – творческая личность, земная мать, как Эрда у Вагнера. Мы очень близки с ним. Я его наставница. Вы можете спросить у него, и он подтвердит, что стал совершенно другим человеком после встречи со мной – более глубоким, более эмоциональным. Я обладаю способностью передавать свой талант тем людям, которых люблю. И когда я говорю «любовь», я имею в виду, конечно, любовь между учеником и учителем, так как нет любви более глубокой, чем эта…
 Время от времени я бросал на нее взгляд. Она еще глубже опустилась в кресло, так что уже почти лежала в позиции, подходящей для совокупления. Но она продолжала говорить без всякого смущения, будто стояла перед классом и объясняла диаграмму, нарисованную на доске. Она, по-моему, спрашивала у меня – в запутанной и уклончивой манере – хотел бы я присоединиться к Клаусу и стать одним из ее учеников, чтобы впитывать блага ее знаний и созидательных творческих талантов? Она объясняла мне разницу между женским и мужским умом, когда раздался тихий стук в дверь. Она его проигнорировала и продолжала говорить как ни в чем не бывало. Я ожидал, что она сдвинет ноги, или хотя бы примет более пристойную позу и сядет прямо, но она продолжала полулежать. Клаус заглянул в комнату:
 – Ты не спустишься вниз, дорогая?
 – Обожди минутку.
 С того места, где он стоял, ее гениталии видны не были, но я находился в таком положении, что мог просто наклониться и всунуть туда палец. Клаус, конечно же, понимал, что происходит, но даже не подал виду, что эта сцена его удивляет. Он сказал:
 – Молодая леди тоже захочет выпить с нами, а эта комната слишком мала, чтобы вместить всех нас.
 В этот момент по ступенькам лестницы застучали каблучки «молодой леди». Я бесконечно благодарен ей, что она подоспела вовремя. На мгновение у меня мелькнула мысль, что Анна Дункельман намеревалась улечься здесь со мной и сделать Анжелу свидетельницей этого спектакля. Но за несколько секунд до того, как мы услышали звук шагов Анжелы, она зевнула, потянулась, сомкнула ноги и села прямо.
 – Что ж, пойдемте.
 Она направилась к двери и по дороге отвесила Клаусу шутливый, но довольно ощутимый шлепок по заднице. Затем она жестом пригласила меня следовать за ней, и мы все дружно спустились вниз. Когда ее взгляд упал на Анжелу, она слегка нахмурилась, как будто с трудом вспоминала, кто это находится перед ней, а потом, как будто вспомнив, состроила презрительную гримасу, как бы говоря: «Какая зануда!»
 Мы перешли в большую комнату, обставленную проще. Я выпил немного шерри, и Анжела последовала моему примеру. Как ни удивительно, фрау Дункельман резко изменила свое отношение к Анжеле, стала к ней обращаться более дружелюбно. Возможно, потому что Анжела призналась, что знакома со мной только два дня. Она спросила у Анжелы, читала ли она мои книги, и услышала в ответ:
 – До конца я не осилила ни одной.
 Анна шутливо погрозила ей пальцем и серьезно сказала, чтобы она прочла все мои книги очень внимательно. Теперь Анжела была принята в ее группу как студентка, обязанная выслушивать ее наставления. Клаус сидел в углу, потягивая тоник и не предпринимая даже попытки вмешаться в нашу беседу.
 – Ему пить нельзя – вино делает его сентиментальным, – прокомментировала Анна Дункельман.
 Когда Анна прервала свой монолог, чтобы выпить очередную порцию виски, я попросил Клауса рассказать мне о Кернере. Он быстро ответил:
 – Я бы не советовал вам связываться с ним. Он просто шарлатан.
 – Ты не совсем справедлив к нему, дорогой, – уточнила его жена. – Я согласна, что он превратился в шарлатана. Но он не всегда был таким.
 Анна обратилась ко мне:
 – Вы что-нибудь знаете о Райхе?
 – Не очень много.
 – Он был великим психологом – таким же великим, как Фрейд. Он считал, что здоровое общество можно создать только тогда, когда люди избавятся от сексуальных комплексов и запретов.
 – Это похоже на Фрейда.
 – Конечно. Его основные идеи совпадают с воззрениями Фрейда. Райх внес очень большой вклад в лечение неврозов. Он полагал, что подавление сексуального влечения образует своего рода панцирь над личностью, как у черепахи, понимаете? – Она скорчила страшную гримасу и сделала движение руками, как бы показывая панцирную пластинку. Она указала на своего мужа. – Когда я впервые встретила его, у него лицо было похоже на маску – все мышцы были напряжены. Его необходимо было научить совершенно расслабляться… полюбить свои гениталии.
 Анжела вздрогнула от бесстыдства Анны Дункельман. Я осторожно спросил:
 – Каким образом?
 – Нужно быть открытым и честным в отношении их сексуальных функций. Мы посещали группы сексуальной терапии в Стокгольме. Мы там обычно сидели без брюк или юбок, дискутировали, обсуждали разные проблемы, пили кофе, а мужчины играли со своими гениталиями, как дети. Это было чудесно!
 Клаус сказал:
 – Анна обычно сидела рядом со мной и мастурбировала меня, пока мы обсуждали разные проблемы. Я почувствовал огромное облегчение, когда научился не стыдиться играть со своими гениталиями. Когда я был маленьким, моя няня часто била меня за то, что я трогаю руками свой пенис. Райх утверждает, что пенис – точно такой же инструмент социального общения, как язык или руки.
 Анна Дункельман, недовольная вмешательством мужа, ударила кулаком по подлокотнику кресла и сказала:
 – Если бы его теории были восприняты обществом, то не было бы Второй мировой войны. Гитлер использовал сексуальное подавление как политическое оружие. Немцы – наиболее сексуально закомплексованная нация в мире. Вот почему они такие агрессивные.
 – А как насчет Кернера?
 – Группы в Стокгольме были организованы Кернером. Это он, а не Райх, ввел понятие группового сексуального общения. Райх был не в меру стыдливый и щепетильный, точнее сказать, ханжеский. Как раз в это время он разрабатывал идеи об универсальной космической энергии – «оргоне». Понимаете, он полагал, что открыл чистую жизненную энергию. Он считал, что она окрашена в голубой цвет – и утверждал, что именно «оргон» делает небо голубым.
 Клаус снова вмешался в разговор:
 – Тогда мы верили, что только Кернер последовательно развивает идеи Райха. Поэтому когда он переехал в Лондон, мы последовали за ним.
 – И вы продолжаете заниматься этими сексуальными группами?
 – Конечно. И в этом вся проблема. Райх предупреждал, что если не соблюдать осторожность, то эти группы могут потерять терапевтическуо ценность и превратятся в сексуальные оргии. Кернер не внял этому предупреждению. У него возникла идея-фикс дезинфицировать сексуальный импульс – именно так говорит он сам. Он утверждает, что секс должен быть освобожден от всякого стыда. В конце концов, считает он, наиболее чувствительные люди и в социальном отношении пугливые и робкие. Если вам нужно подняться на сцену и обратиться к аудитории, то у вас возникает эффект боязни сцены, но от него можно избавиться, высказываться свободно, без всякого страха. Кернер хочет помочь людям избавиться от их сексуального сценического страха.
 Все это говорил Клаус. Его английский язык был намного лучше, чем у жены. Анжела нахмурилась. Она сказала:
 – Но разве слишком большая свобода в сексуальных отношениях не мешает наслаждению сексом?
 – Нет! – в один голос возразили они. Анна взглядом заставила мужа замолчать и решительно сказала:
 – Наоборот, люди слишком стыдливы, чтобы уметь наслаждаться сексом. Как вы думаете, почему сегодня так много развелось насильников, сексуальных маньяков и убийц? Потому что существует непроходимая стена между полами. Мужчина садится в автобус и видит хорошенькую девушку, он ведет себя с ней, как лиса с цыпленком. Он ее не насилует, потому что ему для этого не предоставляется возможности и, вероятно, потому, что он боится закона. Это совершенно противоестественные отношения между полами. Все общество умирает от голода по сексу, оно жаждет сексуальной свободы. В здоровом обществе этот мужчина мог бы сесть в автобусе с понравившейся ему женщиной и попросить ее помастурбировать его, и никто бы на это не обращал внимания. А почему бы и нет? Вот вы! – Ее палец внезапно уперся в Анжелу, которая сидела, скромно сложив на коленях руки, и внимательно слушала. – Почему вы сидите в такой позе? Вы думаете, она естественная? Нет! Совсем нет! Вы носите мини-юбку, потому что считаете, что она больше привлекает мужчин. А почему бы вам смело не обнажить все, что скрывается под вашей юбкой? Анжела, немного сбитая с толку таким напором собеседницы, попыталась превратить все это в шутку:
 – Меня могли бы изнасиловать.
 – Нет! Это нелогично! Почему женщины надевают короткие юбки? Чтобы привлечь мужчин. Вы ведете игру с огнем, стараясь увидеть, насколько высоко вы можете их укоротить. Разве вы не понимаете, что это значит? Вы хотите выставить напоказ свои гениталии, но одновременно боитесь этого. Вы хотите, чтобы мужчины пялили на вас глаза, но вы боитесь быть изнасилованной. Разве это не доказательство того, что это противоестественно?
 Анжела непроизвольно одернула низ юбки.
 – Вот видите! Почему же вы ее надели, если хотите, чтобы она была длиннее? Тут что-то не так! Почему бы вам не сесть в такой позе, как я?
 Она откинулась на спину в кресле и раскрыла свои колени, так что перед Анжелой предстало то же самое зрелище, которое мне довелось созерцать в ее «пещере» внизу. Анжела уронила к полу глаза. Не сдвигая колен, Анна Дункельман продолжала:
 – Нет! Мы должны построить общество без сексуальных страхов и запретов. Если молодой человек в автобусе захочет узнать, что у тебя под юбкой – колготки или трусики, ему должно быть позволено удовлетворить его любопытство!
 Я прервал ее, чтобы отвлечь внимание от Анжелы:
 – Почему вы считаете, что Кернер стал шарлатаном?
 – Потому что с помощью его теории можно объединить всех безнравственных, порочных людей для аморальных деяний. Именно это он и сделал. Он утверждает, что его цель – попытаться научить людей с помощью секса достичь мистического экстаза. Но все это превращается у него в обычные любовные оргии.
 Невозможно было прервать обильный поток слов, который она изливала еще с полчаса. Меня поразило, что в ее бредовых рассуждениях было много здравого смысла, до определенных пределов, конечно. Нельзя отрицать, что на многих людях их полная поглощенность сексом сказывается отрицательно. Но когда я думаю о Диане и Мопси, о своем кабинете, заполненном книгами, я начинаю понимать, что на свете есть много вещей, которые гораздо важнее секса. Идеальный способ излечить человека, поглощенного сексом, – не говорить ему, чтобы он мастурбировал в автобусах, а научить его наслаждаться музыкой, поэзией, духовным миром. Когда я высказал это предположение Дункельманам, они ответили мне взрывом презрения:
 – Все это Фрейд называл сублимацией. Это просто попытка уйти от решения реальной проблемы. Вы подавляете секс и притворяетесь, что вас интересует что-то другое.
 Мною уже овладело нетерпение. В любом случае, уже почти семь, и Аластер будет волноваться, где мы запропастились. Я сказал, что нам пора уходить. Они пытались задержать нас еще до ужина, но мы наотрез отказались оставаться на ужин. Анна Дункельман пообещала написать мне длинное письмо и просила меня помочь ей создать книгу о проблемах сексуальной свободы.
 Когда мы поднялись, чтобы уйти, Анжела спросила:
 – Кстати, вам известно что-нибудь о Секте Феникса?
 Анна Дункельман недоуменно пожала плечами:
 – А что это? Какая-то новая причуда нынешней молодежи?
 Было очевидно, что это название для нее ничего не значит. Анжела не стала развивать этой темы. У дверей Клаус Дункельман спросил:
 – Вы сегодня вечером покидаете Лондон?
 – Завтра.
 – Надеюсь, когда в будущий раз вы будете в Лондоне, обязательно заглянете к нам.
 Он отвесил чопорный поклон. Я сказал:
 – Мне нужно написать письмо профессору Кернеру.
 Анна Дункельман заметила:
 – Это бесполезно. Полиция приказала ему убраться из Лондона. Он сейчас живет в Германии.
 – Очень жаль. А почему его так грубо выдворили из страны?
 Клаус Дункельман ответил:
 – Потому что он просто профессиональный содержатель борделя.
 В такси, когда мы возвращались в Голланд-парк, Анжела заметила:
 – Несомненно, вам удалось напасть на поразительных людей. Мне жаль, что мы не сможем вместе посетить доктора Кернера.
 – Пожалуй, эта встреча нам ничего не даст. Правда, Дункельман говорил мне, что впервые услышал имя Эсмонда Донелли из уст Кернера, но я предполагаю, что тот просто прочел книгу о лишении девственниц невинности.
 Мы поговорили о Дункельманах. Анжела, между прочим, заметила:
 – По-моему, вы не совсем правы, когда называете Клауса покорным мужем, находящимся под каблуком у жены. Он не так прост. Я испытывала странное чувство, когда он на меня смотрел.
 – И как же он смотрел?
 – У меня было такое странное ощущение, мне казалось, что ему очень хотелось, чтобы я открыла свои ноги. Вы заметили, как я сидела – даже жена его обратила внимание на это.
 – Я подозреваю, что она полулесбиянка.
 – Ничего удивительного. Разговаривая с ними, я чувствовала себя омерзительно. Вы заметили?
 – Почему?
 – Видите ли, они – такие безобразные, отвратительные. Они вызывали у меня чувство брезгливости, когда распространялись о сексе. Но, с другой стороны, во всем этом была какая-то привлекательность.
 Я понимал, что она имеет в виду. До визита к Дункельманам я смотрел на Анжелу как на довольно приятную, умную девушку, но не испытывал к ней никаких сексуальных эмоций, как будто она была моей сестрой. Теперь же, сидя рядом с ней, я с трудом подавляю желание дотронуться до ее грудей, которые я вдруг заметил под черным свитером. И это все благодаря Анне Дункельман, она заставила меня смотреть на Анжелу как на сексуальный объект.
 Внезапно Анжела сказала:
 – Я рада, что вы к нам приехали.
 Она поежилась и тесней прижалась ко мне. Естественно, я обнял ее за плечи. Спустя мгновение она повернула ко мне лицо, и я начал целовать ее с такой страстью, что мне самому стало удивительно, – как будто у меня полный рот пищи, и мне все равно кажется, что я чудовищно голоден. Мы тесно прижались друг к другу, мой язык проник к ней в рот, а рукой я сжимал ее грудь, на которую с таким вожделением смотрел минуту назад. У меня было не просто желание ее ласкать, но мне хотелось причинить ей боль, сжать ее в своих объятиях, погрузиться в нее. Она прижималась ко мне самозабвенно и страстно, и когда моя рука, сжимавшая ей грудь, спустилась к животу, она раскрыла ноги. Моя рука скользнула между ними поверх юбки и тесно прижалась к ее промежности. Она стала задыхаться и широко раскрыла рот. Затем моя рука скользнула под мини-юбку и забралась ей в трусики. Я почувствовал острое неудобство, зайдя так далеко: естественным было бы сейчас же, немедленно сорвать с нее все одежды и проникнуть в нее. Но гак как это было невозможно, то все мое тело превратилось в раскаленный железный слиток похоти.
 Наше такси вдруг издало резкий звук сирены и круто свернуло в сторону, чтобы избежать столкновения со встречной машиной, огни которой ярко осветили салон автомобиля: мы с виноватым видом отпрянули друг от друга. Она сказала:
 – Простите.
 – Почему?
 – Это моя вина. Мне очень хотелось, чтобы вы сделали это, с того самого момента, как мы вышли от Дункельманов.
 Мы все еще тесно прижимались друг к другу, и мое сердце колотилось так бешено, что я с трудом мог говорить. Она сказала:
 – Я никогда так раньше не поступала. Не знаю, поверите ли вы мне, но я пуританка в глубине души.
 Я ответил полушутливо:
 – Они нас загипнотизировали. Она серьезно посмотрела на меня:
 – Думаю, что это не исключено. Я уверена, что они использовали какой-то странный порошок. Я сейчас скажу вам то, что может вас шокировать. Если бы я была там одна, то все кончилось бы тем, что я отдалась бы этому ужасному Клаусу.
 Я ответил со смехом:
 – Если бы я остался один на один с фрау Дункельман в ее «пещере» еще хотя бы минут десять, я кончил бы тем, что занялся бы любовью с Анной.
 – Но она такая отвратительная!
 Я рассказал ей, как Анна сидела передо мной с широко расставленными ногами. Это сущая правда, еще минут пять, и я бы не выдержал, наклонился бы к ней и тронул бы ее, и потом уже было бы совсем просто войти в нее. Было бы глупо, если бы я не сделал этого.
 Такси остановилось. Она сказала:
 – Мне нужно привести себя в порядок.
 Я ее понимал. У меня тоже было такое же чувство, будто я только что встал с постели, весь растрепанный и взъерошенный. Я заплатил шоферу, пока она быстро подкрасила губы и причесала волосы.
 Анжела открыла дверь своим ключом и вошла в квартиру. Все было таким же, как мы ее оставили сегодня утром. Она позвала:
 – Аластер!
 Ответа не последовало. Она покачала головой и сказала:
 – Его еще нет.
 Я положил ладонь ей на грудь. Она покачала головой и сказала:
 – Нет времени.
 Но я знал, что она говорит несерьезно. Я все еще был во власти этого необычайно сильного вожделения, которое вызывало во мне лихорадку. Я вытащил свитер из юбки и скользнул под него рукой. На ней был бюстгальтер, легким рывком я обнажил ей грудь. Я взял сосок указательным и большим пальцами и слегка сжал его. Она кинулась мне в объятья, и ее уста снова раскрылись. Я потянулся к ее юбке и наощупь расстегнул ее. Юбка упала на пол. Я скользнул рукой под резинку трусиков и спустил их до бедер. Затем я потянул вверх ее черный свитер, она подняла руки и позволила мне снять его через голову. Я расстегнул бюстгальтер, и он тоже упал на пол. Она стояла передо мной обнаженная, если не считать черного пояса с подвязками вокруг талии и черных трусиков вокруг колен. Ее рука потянулась к моим брюкам, и я помог их расстегнуть – они сползли вниз. Мы стояли посреди комнаты, слившись воедино, оба полуголые. Затем я снял до конца брюки и трусы и повел ее в спальню. Как только я проник в нее, она застонала и стала подо мной извиваться. Я прижал ее тесней и начал двигаться вверх-вниз с механической регулярностью, держа руку на ее груди. Я редко испытывал такое головокружительное сексуальное наслаждение. Мне кажется, если бы сейчас появилась в дверях куча фотографов с камерами, сверкающими вспышками, мы продолжали бы заниматься любовью, абсолютно не способные оторваться друг от друга. Лихорадочное возбуждение не покидало меня, делая комнату какой-то нереальной. Казалось, мы с ней изошли потом, покрывшим наши тела, влага стекала с нас ручьями и бежала между ягодицами на постель, наши языки двигались взад-вперед в тесно прижатых друг к другу ртах, так что наши лица были мокрые, ее груди производили какие-то странные хлюпающие звуки. Я вдруг с ужасом подумал, что с минуты на минуту тут должен появиться Аластер, но я испытывал странное удовольствие при мысли, что кто-нибудь со стороны будет наблюдать за нами. Потом наслаждение стало таким невыносимым, что уже трудно было сдерживаться, казалось, все ее тело умоляло меня вылить в него мое семя поскорее. Мы слились воедино, задыхаясь, когда оргазм одной общей волной взорвался над нами, и я почувствовал, как горячая жидкость прошла вдоль всего моего члена и вылилась в нее. Казалось, это продолжалось в течение нескольких минут. Затем мы расслабились, и я лежал, все еще не выходя из нее. Через несколько минут мы лежали рядом друг с другом, и я ощущал холодок пота, покрывшего все мое тело. Я открыл глаза, посмотрел на нее, и, потрясенный, вдруг осознал, что рядом со мной лежит Анжела – скромная, сдержанная шотладская девушка. Да, мне было с ней приятно общаться, но она, как женщина, совсем не в моем вкусе. Она тоже открыла глаза и вздрогнула от неожиданности, увидев меня обнаженным рядом с ней. Внезапно мы оба вспомнили, что наши одежды разбросаны по соседней комнате, и дверь распахнута настежь. Я встал и собрал одежду. Когда я вернулся, она уже стояла возле постели, натягивая на себя трусики. Я наклонился и нежно поцеловал ее. Она равнодушно подставила свой рот, как будто это был дежурный поцелуй, как целуют близких, желая им «доброй ночи». Затем, как бы опомнившись, сказала:
 – Что это с нами было?
 Я понял, что она имеет в виду. Это не был «нормальный секс», секс двух людей, которые решили, что они нравятся друг другу и хотят познать тела друг друга. Это было своего рода бешенство, как будто мы на время превратились в животных. А теперь я снова стал «мистером Сормом», а она леди Гленни, и мы были двумя людьми, которые симпатизируют друг другу, но мы уже не были любовниками. Если не считать, конечно – и нам уже невозможно было забыть об этом, – что мы только что отдались один другому.
 Она внезапно вспомнила:
 – Боже, я совсем забыла, это же наихудшее время месяца для меня.
 Я нежно провел рукой по ее животу.
 – Тогда, вероятно, маленький Сорм уже находится там.
 – Вероятно.
 – Ты не возражаешь?
 Она внезапно рассмеялась.
 – Нет, совсем напротив.
 Зазвонил телефон. Это был Аластер, сказавший, что он выпивает со школьными друзьями, и придет только через час.
 Анжела и я вместе приняли душ. Я чувствовал себя свежим и полностью отдохнувшим. Каждый раз, когда я бросал взгляд на Анжелу, я испытывал потрясение, как будто то, что произошло между нами, было каким-то чудесным сном, сексуальной фантазией, промелькнувшей в моей голове.
 Через полчаса, когда мы сидели у камина, потягивая мартини, она сказала:
 – По-моему, они что-то подсыпали нам в вино.
 – Ты имеешь в виду афродизиак? Я так не думаю. Испанская мушка действует раздражающе на желудок – я уже однажды пробовал ее в Алжире.
 – Так, по-твоему, они не оказали на нас никакого физического воздействия?
 Я ответил:
 – Я себе это все представляю следующим образом. По-моему, Клаус хотел заняться любовью с тобой, а она – со мной. Если бы мы остались там на ужин, мы бы закончили вечер вместе с ними в одной постели. Как бы там ни было, что бы они с нами ни сотворили, они заставили нас захотеть друг друга.
 Когда я возвращаюсь мысленно к безумству нашего соития в тот вечер, то прихожу к выводу, что оно было какое-то странное и необычное.
 Она сказала:
 – После этого начинаешь верить, что есть большая доля правды во всех этих историях о любовных снадобьях – «Тристан и Изольда» и т. п.
 – Я знаю человека, который мог бы рассказать тебе об этом подробнее. Его зовут Карадок Каннингам.
 – Да, он мне знаком. Я читала твою книгу.
 По-моему, у меня нет особого желания встречаться с ним.
 Когда через полчаса пришел Аластер, она хлопотала на кухне, а квартиру заполнили ароматы чеснока и мяты. Он сказал:
 – Я надеюсь, что вы без меня особенно не скучали.
 – Нет, у нас хватало своих дел, – ответила Анжела.
 – Каких это еще дел?
 – Я имею в виду то, что у нас было о чем поговорить.
 Конечно же, он шутил. Он знал, что Анжела и я очень разные люди, и мы никак не могли стать любовниками за такое короткое время.
 Ночью меня мучили кошмарные сны, которых я не запомнил, но когда я проснулся, то снова стал Эсмондом. До сих пор это ощущение мне было незнакомо. После ужина я выпил немного вина, и хотя я не был пьян, у меня возникло чувство отделения от реальности, бессмысленности и опустошенности. Но Эсмонд во мне проснулся полностью. Для него эта комната была хорошо знакомой, правда, его слегка озадачивали звуки автомобилей, проходящих по Голланд-парк-роуд. Мое ощущение, что я вернулся в восемнадцатое столетие, было сильней, чем в Дублине, возможно, потому что тогда у меня не было кошмарных сновидений. Я снова заснул, и мне снились вперемежку Хорас Уолпол, Лихтенберг, Босвелл и Джонсон. Когда я утром проснулся, у меня было яркое воспоминание о докторе Джонсоне, который многозначительно заявил, брызгая слюной и надменно оттопырив обвисшую нижнюю губу: «Этот человек – распутный негодяй, сэр, и вам бы лучше вообще не иметь с ним никаких дел».
 Мы сели в самолет в одиннадцать тридцать и были в Эдинбурге через полтора часа. И вскоре сидели в задней комнате пивнушки с доктором Дэвидом Смелли, человеком небольшого роста, с лицом, напоминающим терьера. Однажды он написал на одну из моих книг очень злобный отзыв, поэтому он улыбнулся застенчиво и глуповато, когда его представили мне. Но когда он сделал уклончивый намек на это обстоятельство за ланчем, я сделал вид, что ничего не знаю о его злополучной статье, и в дальнейшем мы с ним неплохо поладили. Мне не было нужды много говорить – Аластер и Анжела захотели сами рассказать все об Эсмонде Донелли и о моих открытиях. Он вежливо выслушал их и сказал:
 – Боюсь, я не могу понять вашего повышенного интереса к нему. Мне кажется, что он был типичным развратником восемнадцатого века. Думал ли он о чем-нибудь еще, кроме секса?
 Анжела посмотрела на меня. По-моему, она склонялась на сторону своего профессора. Я сказал:
 – В каком-то смысле вы правы. Но, как это ни звучит парадоксально, секс его не интересовал вообще.
 Он быстро парировал:
 – А не кажется вам, что вы занимаетесь казуистикой?
 – Нет. – Он был мне малосимпатичен, но я решил попытаться объяснить свою мысль о двойственном отношении Эсмонда к сексу. – Я вижу в Эсмонде человека, который прежде всего был захвачен проблемой смысла.
 – Смысла чего? Человеческого существования?
 Я вспомнил, что он в своей статье обо мне очень язвительно прошелся насчет того, что он назвал моей «крипто-религиозной одержимостью». Но я хотел изложить свою точку зрения по поводу Эсмонда Донелли не столько профессору, сколько двум другим моим собеседникам – Анжеле и Аластеру:
 – Все дело в том, что или вы поймете все это, или нет. Для меня это все самоочевидная проблема. Иногда жизнь полна впечатлениями, интересна и наполнена смыслом, и этот смысл кажется мне объективным фактом, таким, как, например, солнечный свет. В другое время жизнь кажется нам бессмысленной, как ветер. Мы относимся к такому потускнению смысла существования так же, как смотрим на изменения погоды. Если я просыпаюсь с сильной простудой и с головной болью, мне кажется, что я глух к восприятию смысла существования. Но если я просыпаюсь физически глухим или слепым, я понимаю, что-то неладное у меня со здоровьем, и я немедленно обращаюсь к доктору. Но когда я глух к смыслу существования, я воспринимаю эту глухоту, как нечто естественное. Эсмонд отказывался воспринимать это, как нечто естественное. И он заметил, что всякий раз, когда он сексуально возбужден, смысл жизни возвращается к нему. Он снова чувствовал его, очень обостренно и полно. Поэтому он воспринимал секс как способ обретения смысла существования.
 Анжела спросила:
 – А как насчет Хораса Гленни?
 – Нет, его меньше всего интересовали эти поиски Эсмонда. Он восхищался Эсмондом, но не понимал его.
 – Прочитав «О лишении девственниц невинности», я сомневаюсь, есть ли там основание для такой интерпретации.
 Смелли оставался при своем мнении. Я сказал:
 – Я не верю, что эту книгу написал Эсмонд.
 – Не он? Тогда кто же?
 – Я не знаю. Но стиль не Эсмонда.
 Профессор Смелли пожал плечами, как бы говоря, что воля моя позволять себе забавляться разными фантазиями, но его это не касается. Я сказал:
 – Вы случайно не запомнили год издания книги, которую вы видели?
 – Конечно, 1790 год.
 Это меня взволновало. Издание, которое я видел в Гэлвее, было напечатано в Лейпциге в 1830 году.
 – Кто его напечатал и где?
 – На титульном листе не указан издатель, но университетский каталог говорит о том, что книга была отпечатана в Эдинбурге.
 – Вы уверены?
 – У меня нет привычки путать факты.
 Я понял, что это очередной его профессорский заскок, поэтому не стал больше говорить на эту тему. Но моя сердечность, с которой я пожал на прощанье ему руку час спустя, не была полностью притворной. Еще один кирпичик волнующей меня загадки положен на соответствующее ему место. И подозрение, которое было закралось, оказалось не таким уж абсурдным. Признавая, что «Лишение девственниц невинности» – это подлог, фальшивка, необходимо найти ответ на вопрос: кто бы мог написать эту книгу? Очевидно, тот, кто заинтересован выставить Эсмонда развратником и автором порнографического произведения. Таким человеком, конечно же, мог бы быть Джильберт Стюарт, который был на дружеской ноге с Хорасом Гленни и имел все основания для подрыва репутации Донелли. Но он скончался в 1786 году. Тогда остается только один кандидат на авторство – сам Гленни. И если издание, которое видел профессор Смелли, вышло в Эдинбурге, то мое предположение становится стопроцентной возможностью.
 Только после четырех часов пополудни мы наконец выехали из Эдинбурга на взятом напрокат автомобиле, и началось наше долгое путешествие на север – нам предстояло преодолеть такое же расстояние, как от Лондона до Эдинбурга. По дороге мы переночевали в Пилорчи в гостинице, а рано утром на следующий день отправились дальше. К четырем пополудни мы находились на последнем участке нашего путешествия – от Дорнока до Голспи. Дикие, пустынные торфяники, поросшие вереском, изредка прерывались видами открытого моря, представляя собой довольно впечатляющее зрелище. Почти такими же были эти пейзажи и перед теми, кто совершал подобное путешествие в 1770 году в трясущейся карете по дорогам, которые были немногим лучше, чем грязные проселки, по которым ехали мы сейчас. Большинство обитателей Голспи, вероятно, ездили не дальше Дорнока или Инвернесса, поэтому ничего удивительного, что Хорасом Гленни так восхищались местные девицы, когда он возвратился из европейской поездки. Мы остановились в деревне и позвонили Франклину Миллеру – нынешнему хозяину дома Голспи, затем продолжили путь на северо-восток. Голспи стоит на склонах горы Бен Хорн, выходя окнами фасада на озеро Лох Брора. Когда мы проезжали эту последнюю часть нашего путешествия, я старался расслабиться, чтобы увидеть все глазами Эсмонда, но у меня ничего не вышло. Все вокруг выглядело незнакомым и чужим. Вид площади, сероватого дома вызвал вспышку воспоминаний, но, возможно, я просто обманывался.
 Фасад здания был весь в строительных лесах. Очевидно, новый владелец переделывал дом по своему вкусу. Подъездная дорога уже была покрыта гудроном, и лужайки выглядели ухоженными и подстриженными. Возможно, со временем тут будет шикарный отель.
 Франклин Миллер оказался огромным добродушным мужчиной, который выглядел прирожденным сельским сквайром. Казалось, он был искренне рад принять нас у себя. Он провел нас в большую гостиную, где уже горел огромный камин. Там нас угостили виски и представили хозяйке – миссис Миллер, которая сказала, что мы можем гостить у них, сколько захотим. Мы прогулялись вокруг дома, полюбовались чудесным видом на озеро. Я спросил у хозяина, можем ли мы провести час перед обедом на чердаке, где Аластер видел груды старых бумаг. Наш гостеприимный хозяин ответил, что мы можем вести себя здесь так, будто этот дом никогда не менял своего владельца, и ушел присматривать за рабочими.
 – Я знаю с чего начнем, – сказал Аластер.
 – С фамильной Библии. В ней помечены даты рождения и смерти всех членов рода Гленни из Голспи.
 Библия находилась в библиотеке, на верхней полке – массивная, великолепная книга в блестящем кожаном переплете. Это была «Великая Библия» – немецкое издание 1539 года. Меня поразило то, что она, вероятно, стоит столько же, сколько весь этот дом Голспи, но я не хотел говорить об этом вслух. Полдюжины страниц в конце книги были исписаны неразборчивым, небрежным почерком, чернила уже выцвели. Первая запись посвящена Александру Гленни, умершему в 1579 году (еще до того, как Шекспир покинул свой родной Стрэтфорд-он-Эйвон) и которого возвел в рыцарское звание король Генрих VIII. Пэрами Гленни стали в царствование Джеймса I. Иногда за датами смерти указывались ее причины: «лихорадка», «колики» и т. п. Несколько записей были сделаны рукой Хораса Гленни – я сразу же узнал его почерк. Его собственное имя имело две даты: 1747 и 1796, но причина смерти не указана. Его отец умер в 1778 году, после чего его брат Морей стал лордом Гленни. Морей был убит в 1781 году, и его младший брат Хорас унаследовал титул лорда.
 Какая-то польза от просмотра Библии была: по крайней мере, я узнал даты рождения и смерти Хораса Гленни. Но причина его смерти оставалась неизвестной. Я попросил Аластера показать знаменитую «комнату убийства».
 – Да, конечно же. – Он вывел меня из библиотеки, затем мы поднялись по парадной лестнице и пошли по коридору. Он постучал в дверь одной из комнат и, не дождавшись ответа, открыл ее. Комната, теперь, очевидно, предназначенная для гостей, выходила окнами на озеро.
 Анжела сказала:
 – Это вовсе не та комната, которую мне показывал Гордон. Та комната расположена в противоположном крыле здания.
 После небольшой заминки мы нашли ту комнату. Она выходила окнами во двор. Эта была обычная, прохладная комната, одна стена ее была без панелей. Анжела указала на ту стену, на которой виднелось большое коричневатое пятно, напоминавшее кровь, стекающую на пол.
 – Гордон сказал, что это кровавое пятно – убитый лежал в постели, когда кто-то выстрелил в него из дверей.
 Возможно, так оно и было: пятно действительно выглядело, как застывшая на стене кровь. С другой стороны, мне показалось маловероятным, чтобы хозяин дома спал в такой неприглядной комнатушке.
 Три пролета лестницы привели нас на пыльный и темный чердак. Аластер пошел за фонарем. Анжела и я устроились рядышком на старом комоде, с которого я стряхнул пыль носовым платком. Оба мы очень устали после утомительного путешествия и нуждались в отдыхе. Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне. Я приложился щекой к ее волосам и закрыл глаза. Было очень тихо. Не слышно было ни единого звука, кроме шелеста ветра по крыше и далекого чириканья какой-то пичужки. Мне было приятно ощущать тепло ее тела. И внезапно, без всякого перехода, я все вспомнил. Или, вернее, Эсмонд вспомнил. Знакомым показался запах пыли и аромат волос Анжелы. Я понял, в чем состояла моя ошибка. Когда мы видим новые места, наш разум находит их чужими и напрягается, чтобы приспособиться к ним. Именно это напряжение разрушает инстинктивные и подсознательные связи в мозгу. Мне так не терпелось поскорее освоить дух этого дома, вспомнить его, что я начал нанизывать свои впечатления на воспоминания о доме Эсмонда. Теперь, на мгновение, я перестал смотреть на него как на незнакомое мне место, расслабился, и как будто старая картина «двойной экспозицией» наложилась на мои новые впечатления и переплелась с ними. Я узнал это место, я узнал озеро, холмы и отблеск моря в конце долины. Я также понял, что Анжела права: комната, которую она показала, – та самая, где убили Хораса Гленни. Но Анжела ошиблась в одном: он был не застрелен. Его закололи кинжалом. У меня была странная уверенность, что именно так и было на самом деле.
 Аластер вернулся с электрическим проводом невероятной длины и с одним из тех металлических фонарей, которыми пользуются автомобильные механики. Мы вставили вилку провода в розетку этажом ниже и повесили фонарь на низкую балку на чердаке. Затем внимательно осмотрели все вокруг. Сразу бросалось в глаза, что тут никто не бывал годами. Аластер даже не мог вспомнить, бывал ли он здесь когда-нибудь в детстве. Все было покрыто дюймовым слоем пыли и каким-то пушистым мхом, а половина чердака была перекрыта огромной паутиной, которая была такой толстой от приставшей к ней пыли, что образовала своего рода светонепроницаемый занавес (меня всегда поражало умение пауков строить себе жилища на закрытых чердаках). Тут многое придется перевернуть, включая груду поломанных волынок. Как только мы дотрагивались до чего-нибудь, подымалось облако пыли. Я разрушил паутину старой металлической кочергой и заглянул на вторую половину чердака. Там был целый склад из каких-то ящиков и плетеных корзин, лежали груды конторских книг и связки старых бумаг. Я попытался развязать один из свертков, но он стал крошиться у меня в руках, как будто это была ломкая обгоревшая бумага. Другие свертки были насквозь промоченные, на них образовались бурые пятна, которые делали текст рукописей неразборчивым и расплывшимся.
 После получасовой работы нам очень захотелось попить, и мы от пыли чихали почти каждую минуту. Франклин Миллер поднялся к нам, чтобы узнать, чем мы здесь занимаемся, внимательно посмотрел, постояв минуту-другую на чердаке, затем ушел, безнадежно махнув рукой:
 – Лучше уж вы, чем я, – бросил он нам, уходя. Наконец и Аластер не выдержал:
 – Я думаю, нужно сойти вниз и выпить пива. Кто составит мне компанию?
 Анжела согласилась пойти с ним. Я решил еще немного задержаться, но пяти минут оказалось достаточно. Я начал мечтать о бокале холодного пива в местной таверне. Мои глаза страшно разболелись, и меня охватило нетерпение, поэтому всякий раз, передвигая что-нибудь, я подымал пыли больше, чем надо. Я чувствовал, что мне следует принять ванну: мне казалось, что в моих волосах запуталось множество маленьких паучков. Я долго старался сдвинуть с места тяжелый сундук и развязать затвердевший от времени ремень, который никак не поддавался, потом бросил это бесполезное занятие и подошел к люку, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха. Я присел здесь, позевывая, и подумал: если Эсмонд намерен мне помочь, то теперь как раз самое подходящее время это сделать. По моей шее пополз огромный паук, я испуганно вскочил, ударился головой о балку и сел на полу – искры посыпались из моих глаз. Я раздраженно уставился на паука, который свисал на длинной паутине с прикрепленного к балке листа бумаги с какой-то схемой, возможно, электросети. Это уже была последняя капля, переполнившая чашу моего терпения. Я спустился вниз по лестнице и минут пять постоял у открытого окна, приведя в порядок волосы и глядя с завистью на человека в лодке, который ловил рыбу на озере.
 Я снова поднялся на чердак, чтобы снять электрический фонарь, когда внезапно мне в голову пришла мысль: если на чердаке нет света, откуда здесь может быть схема электрической сети? Я поднялся по лестнице, взял тряпочку и стер паутину, которой был покрыт этот листок бумаги: Теперь я рассмотрел его поближе и понял, почему ошибочно принял его за схему. Листок был аккуратно исчерчен линиями и маленькими квадратиками. В квадратики были вписаны буквы, а на обратной стороне листа эти буквы проставлены в ряд и сопровождены комментариями. Было пыльно, и я не смог разобрать написанное при таком тусклом свете. Я спустился этажом ниже, тщательно вытер листок носовым платком и поднес его к свету. Это был план чердака. Если бы я был более внимательным, то должен был заметить, что различные ящики, сундуки, связки бумаг на чердаке лежали в определенном порядке, а это говорит о том, что кто-то разложил все это на чердаке и нарисовал схему, которая указывает, где и что лежит. Аластер крикнул мне снизу:
 – Вы спускаетесь, Джерард? Через полчаса обед.
 Вместо ответа я спросил у него:
 – Кто такой Дж. Руллион?
 – Джордж Руллион? Он служил своего рода стюардом здесь у моего деда. Он дожил до девяноста одного года. Почему вы о нем спросили?
 Я показал ему схему. На обратной стороне ее внизу стояла четкая подпись: «Дж. Руллион». Я пробежал пальцем по листку и остановился на букве «К», против которой значилось: «Архив 9-го лорда Гленни». Это был лорд Хорас Гленни-старший. Я перевернул листок. «К» обозначало пространство в дальнем углу чердака.
 Там стоял огромный оловянный сундук, задвижка которого покрылась толстым слоем ржавчины. Мы сбили ее с помощью кочерги. Сундук оказался забит конторскими книгами, письмами, какими-то бумагами. Создалось впечатление, что его уже кто-то открывал после того, как Дж. Руллион сложил там архив, либо с самого начала все бумаги были свалены в таком беспорядке. Я достал одно из писем. Оно начиналось с обращения: «Моя дорогая Мэри», и содержанием его были какие-то семейные проблемы, касающиеся продажи дома в Гилфорде. Я покопался в сундуке и выбрал наугад еще несколько писем. Одно из них было адресовано мисс Фионе Гатри и начиналось: «Моя дорогая мисс Гатри», а заканчивалось: «Уважающий вас». Оно было направлено из Геттингена в августе 1766 года – т. е. за несколько месяцев перед теми событиями, которые Гленни описал в письме к Эсмонду.
 Аластер и я попытались опустить сундук вниз по приставной лестнице, но он был слишком тяжелый. Мы решили оставить его на чердаке. Потом с триумфом мы нагрянули в гостиную, где торжественно объявили о своем открытии и вызвали шумное ликование всех присутствующих. Я оставил их на чердаке, где они сгрудились возле сундука, а сам пошел и выпил стакан холодного, как лед, пива, а потом принял душ. Когда я присоединился к ним, они разложили часть бумаг и бухгалтерских книг на коврике перед камином и с увлечением рассматривали все это богатство. Я окинул взглядом находки, но не нашел ничего достойного внимания.
 Обед задержался на полчаса. Мы всласть наелись фазанами и вальдшнепами, запив их хорошим пивом, после чего нас потянуло на сон, и мы перешли в холл попить кофе и посмотреть по телевизору новости. В девять тридцать я попросил разрешения у хозяев позвонить по телефону. Я не связывался с Дианой с тех пор, как уехал из Лондона.
 Телефон работал превосходно: слышимость была такая, будто Диана находилась в миле отсюда. Я выложил ей все новости, рассказал о находке рукописей лорда Гленни, но, к сожалению, там ничего любопытного пока не нашлось. Я спросил, есть ли у нее для меня новости.
 – Немного. Пришло письмо от девушки, которая предлагает тебе жить с ней на Майами. И еще тебе пишет один мужчина, который просит тебя написатькнигу против компьютеров. И еще есть записка от человека по имени Кернер, который хочет с тобой увидеться, когда ты приедешь в следующий раз в Лондон.
 – Как, ты говоришь, его фамилия?
 – К-Е-Р-Н-Е-Р.
 Я вскричал:
 – А как его зовут?
 – Я не помню. Мне нужно посмотреть…
 – Да, пожалуйста.
 Через несколько минут она вернулась и прочла мне записку. Она была от Отто Кернера, человека, который был, по мнению четы Дункельман, депортирован из Англии. Он спокойно проживал в Уэст-Хэмпстеде. Он писал, что прочел мое письмо в «Таймс литерари сапплимент», и ему надо поговорить со мной об Эсмонде Донелли. Он оставил свой телефон.
 Когда она повесила трубку, я поспешил в гостиную, ликуя и размахивая листком с адресом и телефоном Кернера. Я чувствовал, что это большая победа – не такая уж значимая в том отношении, что я надеюсь получить от него какую-то важную информацию о Донелли, но этот успех свидетельствует о том, что боги на нашей стороне! Миллер искренне разделил нашу радость, он начал входить во вкус наших поисков материалов, связанных с Эсмондом Донелли. Он предложил мне: «А почему бы вам не позвонить ему прямо сейчас?» Мне не нужно было особой спешки, но все же я воспользовался его предложением, и пять минут спустя голос с ярко выраженным немецким акцентом сердечно говорил со мной по телефону:
 – Я рад приветствовать вас, мистер Сорм. Мне о многом нужно поговорить с вами.
 Я заметил:
 – Я виделся с Дункельманами в Лондоне два дня назад. Они мне сообщили, что вы вернулись в Германию.
 – Что?! Они говорят заведомую ложь! Вы не должны доверять им… Он – негодяй!
 Минут десять он распространялся о Дункельманах, часто переходя на немецкий язык. Он закончил тем, что посоветовал мне никогда не встречаться с ними. На это я мягко возразил, что мне показалось, будто они очень порядочные люди. Он закричал:
 – Что?! Порядочные люди?! Этот человек – убийца!
 – Вы уверены?
 – Да, он – убийца. Он женился на богатой девушке в Швейцарии и сварил ее тело в машине для приготовления клея. Сейчас он владелец клеевой фабрики. Он женился на девушке – хотя уже был женат – и через несколько недель после свадьбы она исчезла. Затем в лаборатории сделали анализ клея, выпускаемого на этой фабрике, и выяснилось, что он сделан из человеческих костей. Но ничего нельзя было доказать. Он получил три года тюрьмы за двоеженство.
 Эта история была такая отвратительная, что в нее нельзя было не поверить (в действительности же, как я позже узнал, Кернер не посвятил меня в наиболее ужасные детали этого преступления: оказывается, Клаус разрезал ее тело лезвием для бритья на мелкие кусочки и скармливал их пираньям в аквариуме). Я поговорил с Кернером еще несколько минут и обещал зайти к нему, когда буду возвращаться через Лондон в Ирландию. Он сказал:
 – Хорошо. Надеюсь, вы задержитесь в Лондоне на несколько дней. Мне многое нужно рассказать вам.
 Это звучало многообещающе. Я вернулся в гостиную и рассказал Анжеле потрясающую новость о Клаусе Дункельмане, и мы закончили вечер тем, что описали в деталях наш визит к Дункельманам хозяину и хозяйке. Мы, конечно, опустили то, что случилось после визита.
 Я так устал, что рано лег спать. Но на следующее утро я проснулся в семь часов. Накинув пальто, я сел на низкий табурет на чердаке и тщательно перебрал каждый сверток бумаги в сундуке, не пропуская даже отдельных листков и мелких клочков рукописей. Я внимательно просмотрел все содержимое архива Гленни. В таких поисках прошло полчаса, когда наконец я наткнулся на многообещающую находку – связку писем, перевязанную лентой, на конвертах адрес был написан аккуратным, круглым женским почерком: «Хорасу Гленни, эсквайру, Фердинандштрассе, 9, Геттинген». Это были письма Фионы Гатри к Хорасу Гленни, которые она посылала ему начиная с февраля 1767 года – месяц спустя после того, как он был близок к тому, чтобы совратить ее. Это были письма влюбленной девочки: более того, она чувствовала себя уже обрученной с ним. В письмах много сплетен и слухов о ее доме, о его сестре Мэри, о собаке, которую он ей подарил. Я нашел их слишком патетичными, чтобы читать, потому что в них она предстает обычной школьницей, встретившей свою первую любовь, позволившей своему возлюбленному определенные вольности, потому что она не в силах отказать ему ни в чем и верит, что он помнит о ней постоянно, так же, как она все время думает о нем. На одном письме я заметил приписку, сделанную рукой Мэри: «Я надеюсь, что девушки у вас все такие безобразные, как обезьяны». Хорас, вероятно, отвечал длинными посланиями, и с большим восторгом упоминал в них своего друга Эсмонда, так как Фиона пишет: «Я уверена, что ваш друг Эсмонд – хороший и (неразборчиво) студент, но я не могу разделить ваших восторгов по его поводу, так как никогда не встречалась с ним… Я бы хотела побольше узнать о вашей собственной жизни». По-видимому, Хорас тратил слишком много слов, восхваляя Эсмонда. На следующее Рождество (1767 года) они, кажется, поссорились по поводу служанки: «Мне бы хотелось понять, почему вы связались со столь нечистоплотным созданием». Этим, без сомнения, можно объяснить, почему Фиона сохранила свою девственность еще на один год. Это, вероятно, было неприятное Рождество для Гленни, учитывая еще и его неудачную попытку похищения девушки в Оснабруке. Я отложил письма Фионы для более тщательного изучения, и продолжал осматривать сундук. Ближе ко дну он казался более упорядоченным, и конторские книги были аккуратно сложены в одном углу. Я вытащил их все, и когда я приподнял последнюю из них, то увидел в самом углу черную металлическую шкатулку, спрятанную под грудой бумаг, шкатулка была около восемнадцати дюймов в длину и девять – в ширину. Она не была заперта. Я открыл ее и сразу увидел рукопись титульного листа романа «Письма с горы» Джорджа Смитсона. Опубликованное издание романа было подписано Реджинальдом Смитсоном. А памфлет против зловещего Общества Феникса вышел под авторством Генри Мартелла и Джорджа Смитсона. Этот памфлет был опубликован спустя десять лет после выхода в свет романа. Выходит, что на самом деле памфлет написан перед романом, и Гленни изменил имя автора романа, чтобы не дублировать один и тот же свой псевдоним.
 Я взял наугад несколько листов и просмотрел их. И почти сразу же мой взор остановился на словах «Общество Феникса». Я прочел контекст, в котором они употреблены. Не было никаких сомнений: в первоначальной рукописи – а сомневаться в том, что это оригинал, не приходилось, – Гленни говорит об «Обществе Феникса», а не об Ордене Грифа, как в опубликованном варианте. Очевидно, он решил, а вернее, его заставили изменить название. Я вытащил всю рукопись целиком из шкатулки. Листы, на которых она была написана, были неодинаковы по размеру: те, что лежали внизу, были явно меньшего формата. Затем я увидел, что они вовсе не являются частью рукописи романа, они написаны рукой Эсмонда Донелли. Первое из этих писем начиналось:

  Мой дорогой Гленни! 
  Я прошу поверить мне и торжественно клянусь тебе, что ты ошибаешься, опасаясь за меня. Я могу также тебя уверить, что ты совершенно не прав по поводу сути нашего общества. Оно не «тайное» в общепринятом смысле этого слова. Разве ты назовешь «тайным» королевское общество? И все-таки нищий бродяга, идущий на свое сборище, знает, что там говорят на странном языке, непонятном для непосвященных, чтобы замаскировать свои истинные цели. 

 Я наконец-то открыл то, о чем так мечтал последнюю неделю: определенное свидетельство связи Эсмонда с Сектой Феникса.
 Дрожа от возбуждения – и от промозглого холода чердака – я отправился назад в свою комнату, сжимая в руках оловянную шкатулку. Я позвонил по телефону, стоящему рядом с постелью – который наш хозяин предусмотрительно установил – и попросил принести легкий завтрак прямо в мою комнату. Никто не мешал мне, хотя я слышал шаги Аластера, поднимающегося на чердак. В течение часа я узнал об Эсмонде Донелли больше, чем до этого за долгие недели моего исследования.
 Я не буду целиком цитировать эти письма по очевидной причине – из-за недостатка места: они заняли бы около пятидесяти страниц. История, которую я извлек из них по крупицам, вкратце такова. Эсмонд узнал о существовании Секты Феникса из двух источников: от Руссо и от Рестифа де ла Бретона. Последний был сам членом этой секты, как позже установил Эсмонд, который самостоятельно развивал воззрения, близкие к идеям этой секты, о чем я уже говорил и о чем свидетельствуют неопровержимо эти письма. Он знал о существовании этой секты, но не знал, как с ней связаться, поэтому он выпустил книгу «Наблюдения во Франции и Швейцарии» с изображением феникса на титульном листе; в книге также дается короткий рассказ об истории секты, вложенный в уста вымышленного лютеранского пастора. Мы знаем, к чему это привело. Он получил символ феникса по почте. И кто же осуществил первый контакт Эсмонда с этой сектой? Все было достаточно абсурдно и удивительно: это сделала девушка, которая первой познакомила его с радостями любви: Мари, или Миноу – горничная его сестры. Она продолжила свою карьеру пылкой и страстной нимфоманьячки в Париже и стала любовницей члена секты, который разглядел в ее бескорыстном поклонении мужским гениталиям истинный дух фанатизма.
 Гленни и Эсмонд были близкими друзьями. Но у Гленни не было определяющего качества члена секты: бескорыстного служения сексу как сверхличностному опыту. Эсмонд предложил ему вступить в секту, и Гленни провел два дня в Париже с Эсмондом и Абдаллой Мумином (который изображен в романе «Письма с горы» как Абдалла Саба, эту фамилию Гленни позаимствовал у Гроссмейстера Ордена террористов и наемных убийц). Что там произошло на самом деле – не совсем ясно, но после этого Гленни поссорился с Эсмондом и в гневе ушел от него. Два месяца спустя, однако, он и Эсмонд снова встретились в Лондоне и уладили свою ссору – главным образом, по инициативе Гленни. Во время этого визита они встретили в Лондоне Мэри и Шарлотту Инджестр, дочерей графа Флэкстеда, которые остановились у кузины Эсмонда – Элизабет Монтагю, и они тогда же заключили шутливый договор жениться на этих прелестных девушках и поделить их между собой. В какой-то момент Гленни вынудил Эсмонда рассказать ему кое-что о Секте Феникса. В Лондоне они снова встретили Рестифа – и в результате еще одна ссора, скорее, еще один взрыв гнева у Хораса Гленни (все это подтверждает мою догадку, высказанную раньше, что со стороны Гленни в их отношениях был сильный элемент гомосексуализма). Гленни нанимает литературного поденщика с Граб-стрит и с его помощью строчит памфлет «О зловещем Обществе Феникса». До Эсмонда доходят слухи об этом памфлете, и он принуждает Гленни не публиковать эту работу. Гленни соглашается и посвящает осень 1772 года соблазнению Мэри Инджестр, в то время как Эсмонд успешно покоряет сердце Шарлотты. Но в ноябре происходит еще одна ссора. Гленни возвращается в Шотландию и пишет «Письма с горы» между декабрем и февралем следующего года. Он сообщает об этом Эсмонду, одновременно данное им обещание не позволяет ему публиковать памфлет, он чувствует, что художественное произведение не нарушит этого обещания (разве это не попытка любым способом привлечь внимание Эсмонда?). В результате он получает длинное письмо от Эсмонда, которое я нашел среди рукописей:

  Много лет мы с тобой друзья – нет, братья. Много бутылок вина опустошили мы с тобой вместе, и много было девушек, которых мы лишили невинности, по-братски разделив их ласки и содрогания между собой. Почему же тогда ты выбрал это время, чтобы сомневаться во мне и обвинять в двойной игре? Что случилось с братством, которому мы поклялись в гостинице в Гейдельберге, когда я перебросил одного из грубиянов через плечо, а ты рубанул второго по глазам и сделал его слепцом на всю жизнь? 

 Эти напоминания о былой дружбе, о совместных попойках и о женщинах, соблазненных совместно, звучат фальшиво в устах Эсмонда. Хорас Гленни был подл и низменен, и Эсмонд знал это. То, что сейчас делал Гленни, было неприкрытым шантажом Эсмонда, и оба понимали это. Их отношения были отношениями мастера и ученика. Они сблизились тогда, когда блестящий Эсмонд только что открыл радости женского тела, и он проповедовал евангелие обольщения с жаром и пылом революционера. Мы уже видели, как откликнулся Гленни на проповедь друга – в эпизоде с Фионой и Мэри. Из списка имен, упоминаемых Эсмондом, мы можем узнать, что они вдвоем имели очень много совместных любовниц в Геттингене. Но Эсмонд не был, по существу, полностью поглощен сексом, как таковым. Для него секс был ключом к таинству, которое и интересовало его в первую очередь. По характеру Гленни во многом напоминал Казанову – которого он встречал однажды в Утрехте. Ему нравились радости жизни, и он любил женщин. Он не мог понять, почему Эсмонд, его учитель в искусстве обольщения, не живет в столице Англии и не вступает в «Клуб Адского Огня». Для Гленни этот Лондон – Шеридана, Уилкиса, Дэшвуда – был самым захватывающим местом в мире: петушиные бои, лошадиные бега, бокс голыми кулаками (входивший тогда в моду вид спорта), ночи на Друри-лейн, общество прекрасных женщин. Какого рожна еще надо Эсмонду? Почему он стал таким занудой, отравляющим жизнь другим? Совместное обольщение сестер Инджестр продемонстрировало, что их партнерство было таким же успешным, как и прежде.
 И кто этот грозный араб, говоривший по-французски в совершенстве, которого нельзя оторвать от Эсмонда? Когда в конце концов Эсмонд признался, что этот человек принадлежит к Секте Феникса, Гленни испугался. Эсмонд часто говорил с ним об этом братстве, оно захватило его с тех пор, как Руссо впервые упомянул о нем. Гленни тогда понастоящему не поверил в его существование. И вот теперь Эсмонд член этого братства! Это объясняет все. Эсмонд уже не был больше беззаботным соблазнителем, потому что он попал в руки тайного общества, руководимого иностранцами, такими же злокозненными, как этот огромный, со шрамом на лице араб. Реакцией Гленни была смесь страха, тревоги, опасения, заботы о друге и ревности – последняя, впрочем, преобладала. Он открыто распускал вздорные слухи о Секте Феникса по Лондону – возможно, отсюда почерпнул Джонсон сплетни об Эсмонде – и написал памфлет. Если бы Эсмонд был менее верен их дружбе, он бы возвратился в Ирландию и порвал бы с Гленни. Или, пожалуй, лучше сказать, что он попытался бы заставить Гленни понять глубокие перемены, происшедшие с ним с дней их беззаботной юности в Геттингене.

  Я всегда придерживался того мнения, что этот мир в своей основе магический и волшебный, и если мы не волшебники и чародеи, то виноваты в этом мы сами. Дидро заставляет д'Аламбера утверждать: «Почему я? Что есть я? Потому что это неизбежно, что я должен быть». Я всегда спрашиваю себя: «Почему есть я? Что есть я?» Ибо мне кажется, что «я» – это самая произвольная и капризная вещь на свете. Я мог бы быть чем-нибудь еще или где-нибудь в другом месте. Моя форма не более неподвижная, постоянная и непреложная, чем форма легкой струйки дыма, поднимающегося из костра. В тихое, безветренное утро дым может казаться таким же устойчивым и прочным, как колонна из мрамора, но мы знаем, что легчайшее дуновение ветра изменит его форму и развеет его в атмосфере. Я сидел однажды утром на мосту и наблюдал за водопадом, который ниспадал с горы Монблан, и мне внезапно пришла в голову мысль, что люди окружены силами, которые недоступны их пониманию, и все же они обладают тщеславием считать себя такими же прочными и постоянными, как эти скалы. В дни, когда люди были охотниками и воинами, у них не было времени быть бездеятельными и коснеть, они понимали свою собственную природу, они безошибочно видели, где дым, а где мрамор. И в этом отношении они понимали мир лучше, чем мистер Дидро или мистер Вольтер. Только дурак захотел бы вернуться в положение нумидийских дикарей, а что касается меня, то я не охотник и не воин. Но я часто наблюдал, как мой таран проникает в предопределенное ему жилище, находится между бедер титулованной леди или девушки в конюшне, и становится самоочевидно, что этот мир богат и бесконечен. Слепота спадает с глаз, тяжесть с моих чувств, и я вижу сразу же, что человека лишили его незыблемого права первородства. Но если это магическое видение является моим правом первородства, почему же я должен ограничивать себя и принимать его в разрозненных фрагментах, как собака жадно хватает объедки, брошенные на пол хозяином? Это принадлежит мне, почему же мне не схватить его и не держать его? 
  В это я всегда верил. И я знаю достаточно хорошо теологию, чтобы понять, что это право первородства является тем, что было утеряно людьми через грех Адама. Но как мы надеемся найти то, что потеряно, если не будем искать систематически? Я всегда полагал, что должен же быть путь вернуть назад эту утерянную мощь. Теперь я нашел людей, которые посвятили свою жизнь поискам этого пути, и они могут научить меня своим методам. Можешь ли ты на самом деле полагать, что эти люди дурные и порочные, что их намерение – поймать в ловушку, обольстить мою бессмертную душу? И что бы это значило для меня, даже если бы этои было правдой? Так как ни ты, ни я не верим, что душа может быть обольщена, за исключением разве что скукой или слишком большим интересом к ничтожному и незначительному. Нет, я преследую более важную цель и источник мудрости, чем невинность и целомудрие ослепленных, влюбленных до безумия, поглупевших от любви девушек. 

 Но чем же занималась на самом деле эта Секта Феникса? Эсмонд выражает ее основную цель в одном предложении: «Наша цель – не принижать и осквернять религиозные чувства сладострастием, но поднять сладострастие до уровня религиозного чувства». Но как этого добиться? Эсмонд умышленно и осмотрительно не дает вразумительного ответа на этот вопрос. У него есть веские основания не доверять Гленни. Но очевидно, когда он приехал в Голспи в апреле 1773 года, он рассказал Гленни слишком много о секте, больше чем хотел бы доверить перу и бумаге, а Гленни, в свою очередь, записал некоторые из признаний Эсмонда на бумаге с намерением использовать это со временем в своей книге. Я думаю, невозможно сомневаться, что Гленни всегда имел намерение опубликовать книгу. Я очень неохотно выдвигаю это обвинение против Гленни. Роман «Письма с горы» действительно выдающееся произведение художественной литературы того периода, несмотря на его нелепости; можно смело утверждать, что он составляет основное притязание Хораса Гленни на интерес потомства. Можно ли вменять в вину писателю, что он решил не уничтожать лучшее свое произведение?
 Из отдельных выписок из писем Донелли, которые я здесь скорее суммирую, чем цитирую полностью, ясно, что Секта Феникса имела много общего с масонами, со свободными каменщиками. У них гоже имелся Гроссмейстер, который был своего рода папой и которого избирал комитет, известный, как «домино» – предполагают, что это название связано с тем, что они носили короткие плащи с капюшонами, какие обычно надевают на маскарадах. Каждая страна имела только одного члена комитета «участников маскарада» – во Франции им был писатель Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей». Эсмонд позже стал «домино» Ирландии.
 Как из записок Гленни, так и из его романа «Письма с горы», совершенно ясно, что существовало многообразие мнений внутри секты о фундаментальных проблемах ее доктрины. Секта полагала, что человек приближается к смыслу мира как «магической мистерии» чаще всего через сексуальный акт, нежели через религию или искусство (важное слово здесь  «чаще» . Никто никогда не отрицал, что экстаз, исступленные восторги мистиков могут достичь большей интенсивности, чем скажем, секс. Но они редки. А каждый человек имеет дело с сексуальными мистериями практически каждый день).
 Казалось, что все члены секты были согласны с тем, что неразборчивость в половых связях ведет к скуке. Имелось общественное различие в понимании средств от этой болезни. Традиция секты, уходящая корнями на четыре столетия назад, настаивала на том, что к женщинам следует относиться как к сосудам религиозной мистерии. Хегюмены из Южной России довели эту идею до полного развития в конце шестнадцатого века. С другой стороны, халдеяне – кочевая германская секта (чье имя происходит от тевтонской богини брака) были ближе к тем «монахам», которые насиловали свои жертвы. Они считали, что секс более возбуждающий, когда он насильственный и внезапный. В восемнадцатом столетии быть халдеянином означало просто стремиться проникнуть в как можно большее количество вагин, предпочтительнее девственниц. Это восходит в своей основе к культу насилия. Хорас Гленни был халдеянином, не подозревая об этом, таким же был и Эсмонд в юные годы. Халдеянами были также Абдалах Яхья и его преемник Хендрик ван Грисс. Человек, который рекомендовал Эсмонда в Секту Феникса, Абдалла Мумин, придерживался традиций хегюменов. Первые хегюмены (название происходит от имени их вождя – вероотступника Хегюменоса, аббата ордена византийских монахов) выбирали красивую девушку в качестве своего рода жрицы и еще дюжину других девушек в качестве ее напарниц, которые позже тоже стали жрицами. Женщинам поклонялись, как богиням, но мужчинам секты позволялось определенное количество контактов с богинями, которые могли даже достигать высшей точки сексуального сношения. Чтобы получить право на это, мужчина должен заранее много месяцев по три дня каждую неделю поститься, а затем пройти строго очерченные стадии приближения к таинству. Если он способен пролежать обнаженным на ступеньках храма в течение зимней ночи – от сумерек до рассвета, – ему будет позволено стать слугой трех жриц в течение часа каждый день, подавая им пищу и убирая их комнаты. Ему разрешалось доедать их отбросы. После многих испытаний, включая втыкание щепок под ногти и держания рук над огнем, ему позволяли слать «служителем тела» трех других жриц, т. е. он должен стирать, гладить и шить им платья, мыть полосы. Их кал и моча считались священными, потом эта салфетка разрезалась на восемь равных частей, которые раздавались восьми слугам жрицы, и те прикрепляли эти лоскуты к головкам своих пенисов и носили их до конца своей службы. Можно видеть, я полагаю, что основная идея хегюменов заключалась в том, чтобы попытаться достичь состояния сексуального безумия, соединенного с религиозным поклонением, и каждая трудная и мучительная стадия восхождения к богине задумана для того, чтобы предохранить претендента на соитие с главной жрицей от расслабленности или небрежности при исполнении своей основной задачи. Если он терял эрекцию в присутствии жрицы, то его жестоко пороли и с позором отсылали обратно в племя. Это означало, что он полагался только на свое воображение и не был достоин служения божеству. Вся идея состояла в том, чтобы и в обязанности «служителя тела» входило переносить отправления в глубь леса и закапывать в таких местах, где ни один мужчина племени не смог бы их обнаружить. Ему позволялось мазать себя этими испражнениями и смывать потом экскременты их же мочой – привилегия, которой завидовали остальные мужчины племени. Смешивание спермы «служителя тела» с мочой и экскрементами жрицы считалось первой ступенью соединения с божеством. Если мужчина смог пройти самые трудные и мучительные испытания, ему предоставлялись все большие привилегии, пока он не становился одним из восьми «прислужников тела» самой первой жрицы. В этом случае у него появлялась возможность стать одним из участников мистической церемонии, которая происходила в ночь полной луны, следующую за уборкой урожая; во время этой церемонии он, облаченный в шкуру быка, мог иметь с ней соитие. Чресла жрицы и ее обожателя после этой церемонии тщательно вытирались священной салфеткой, каждый предмет, связанный с этой церемонией, трактовался как священный и внушающий ужас, а также сексуально возбуждающий. Влагалище жрицы становилось конечной священной целью, и восьми ее слугам завидовали все мужчины племени только потому, что те владели фрагментами священной салфетки со следами ее влаги.
 Эсмонд отдавал предпочтение доктрине хегюменов перед учением халдеян, и большая часть длинного письма к Гленни направлена против такого рода совращения женщин, которое когда-то Эсмонд поддерживал, – оно ведет к пресыщению.
 Следующий эпизод в отношениях Эсмонда и Гленни – наиболее интересный и хуже всех документированный – может быть воссоздан по фрагментам из нескольких источников, включая письма Эсмонда, обнаруженные мною на чердаке дома Голспи, а также писем, написанных Мэри и Морин Инджестр, и писем и дневников, принадлежащих Хорасу Гленни, – все эти материалы я предполагаю собрать и издать полностью отдельным томом после выхода в свет настоящей книги.
 Когда Эсмонд и Хорас Гленни помирились в Лондоне в октябре 1772 года, Эсмонд Донелли остановился в доме кузины Софии в Сент-Джеймсе. Теперь она была София Блэквуд, так как вышла замуж за сэра Эдмунда Блэквуда, богатого пивовара. Леди Мэри и Шарлотта Инджестр жили у Элизабет Монтагю – ученой женщины, «синего чулка», которая преподавала им астрономию. Эсмонда очаровала восхитительная и невинная Шарлотта, которой тогда было девятнадцать лет, а Гленни увлекся блестящей и прекрасной, но более хладнокровной и выдержанной леди Мэри, хотя она была на год младше сестры (это типично для двух столь разных характеров: Эсмонд, умный и властный, предпочел непорочность и свежесть, а Гленни выбрал более умную из двух сестер).
 Вероятно, без поддержки Эсмонда Гленни никогда не удалось бы достичь такого успеха у великосветских леди – он чувствовал себя более комфортабельно и спокойно, обольщая девушек, стоящих гораздо ниже его по социальной лестнице. Эсмонда удивляло, что наиболее подходящие для сестер мужчины сторонились и стеснялись девушек, ослепленные их блеском и богатством. Записные великосветские весельчаки отпускали грубые и непристойные шутки в адрес сестер-красавиц, втайне обожая их, а респектабельные молодые люди держали себя чопорно и старались завязать с ними интеллектуальные разговоры. Отношение Эсмонда к сестрам было проще. Он считал их обеих прелестными и восхитительными девушками, заметив как-то Гленни, что любой мужчина был бы счастлив провести ночь в обществе этих обольстительных созданий.
 Гленни знал, что Эсмонд слов на ветер не бросает. Если и был мужчина в Лондоне, способный соблазнить сестер Инджестр, то, несомненно, им был Эсмонд. У него для этого имелось идеальное оружие – его трезвая, умная голова. Он и Лихтенберг в свое время слыли лучшими математиками в Геттингене. Сестер Инджестр Лихтенбергу представил сам король в Хэмпток Корте, где объяснял им устройство и работу королевского телескопа. У Эсмонда был свой очень мощный телескоп, сделанный знаменитым мастером Шварцем из Лейпцига. Эсмонд установил этот телескоп в мансарде дома Софии Блэквуд. Особых проблем с тем, чтобы встречаться с сестрами Инджестр, у него не возникало, так как они жили у Элизабет, кузины Софии. Однажды он пригласил Элизабет Монтагю и двух ее очаровательных гостий прийти и понаблюдать за звездами с помощью великолепного телескопа в компании с ним и Лихтенбергом. Элизабет Монтагю давно жаждала познакомиться со столь ученым мужем, каким слыл Лихтенберг, и она с удовольствием приняла приглашение. Эсмонд заранее предусмотрительно подготовил небольшое застолье в своей «обсерватории» – фазанов, вальдшнепов, каплунов, ирландскую селедку, ветчину и разные другие деликатесы. Леди остались очень довольны учеными комментариями его и Лихтенберга, забросав их вопросами по поводу телескопа и увиденных с его помощью звезд. Затем разговор незаметно перешел на философию. Эсмонд и Лихтенберг блеснули своими познаниями в этой области, они с увлечением говорили о Лейбнице, Вольтере, Хьюме, познакомили со взглядами восходящей звезды тогдашней немецкой философии молодого ученого Иммануила Канта, утверждавшего, что реальная действительность непознаваема, а форма наших знаний о ней определяется чувствами («Критика чистого разума», в которой развивались эти идеи, была опубликована только через десять лет). На Элизабет Монтагю произвела неизгладимое впечатление встреча с такими эрудированными людьми, она сказала, что ей никогда не приходилось еще слышать такой захватывающей и глубокой дискуссии – а ведь она общалась с Берком, Гарриком и с самим доктором Джонсоном. А немецкая классическая философия привела всех дам в восторг. Цели, поставленные Эсмондом, были достигнуты. Он завоевал доверие Элизабет Монтагю, которая высоко оценила его ум и эрудицию – назвав его самым подходящим для нее холостяком во всем Лондоне, и также убедился, что произвел благоприятное впечатление на Шарлотту. Он на мгновение намеренно задержал ее руку в своей, помогая ей спуститься с мансарды по темной лестнице, и она позволила ему задержать ее руку на несколько секунд дольше, чем полагалось. Хорас Гленни не присутствовал на этой встрече. Мы знаем точно почему, так как Эсмонд объяснил причину в одном из своих писем, обнаруженных в Голспи, в котором он писал, что Гленни сразу не произвел особого впечатления на леди, будучи довольно стеснительным (на самом деле Эсмонд имел в виду то, что Гленни просто затерялся бы в такой блестящей компании, включающей Лихтенберга, Элизабет Монтагю и его самого). Появление Гленни перед сестрами Инджестр должно быть подготовлено. Эсмонд выяснил, что сейчас читает Мэри, и Гленни провел двадцать четыре часа, знакомясь с этой книгой и заранее подготовив блестящие замечания по поводу ее содержания. Через два дня после того памятного вечера с телескопом Эсмонд катался на лошадях в парке с сестрами и рассказывал им об утонченном, деликатном, скромном и благородном характере своего друга Гленни. Он сказал Мэри, что Гленни воспитывался в строгом религиозном духе, и что знакомство с немецкой философией подорвало в нем веру в Бога. Он придумал очень трогательный случай, происшедший якобы с Гленни и кафедральном соборе в Шартре, где тот пал на колени и вопрошал со слезами на глазах: «Неужели вся эта красота является монументом человеческой способности обманывать себя?!» Поэтому, когда он взял с собой Гленни, чтобы навестить Элизабет Монтагю несколькими днями позже, уже не нужно было поощрять Мэри, чтобы она проявила интерес к другу. Мэри воспользовалась первым же удобным случаем и затащила Гленни в укромный уголок, где начала выпытывать о его сомнениях и терзаниях по поводу утраты веры. Встреча была более успешной, чем даже предполагалось. На следующий день она согласилась покататься на лошадях в парке с Гленни, а накануне провела бессонную ночь, подбирая цитаты из Батлера и Тиллотсона как свидетельства божественного творения природы. Гленни, в свою очередь, сделал кое-что и для Эсмонда, намекнув на тайную тоску и утерянную любовь его друга. Несомненно, они составляли блестящий тандем, способный соблазнить любую девицу.
 У Эсмонда были все возможности проводить много времени в обществе Шарлотты: Элизабет Монтагю была его кузиной, и девушки подружились с Софией Блэквуд. Никто не видел ничего необычного в том, что Шарлотта часто приходила из Мейфейра в Сент-Джеймс к Софии и обсуждала с ней наряды, которые они наденут на осеннем балу в салоне леди Сэндвич. И если Софии не было дома, почему бы Шарлотте не обсудить проблемы астрономии и метафизики с кузеном Софии?
 В середине октября Шарлотта призналась Мэри, что она склонна была бы принять предложение Эсмонда, если только он пожелает сделать его ей. Мэри передала этот разговор с сестрой Гленни, который, в свою очередь, поставил в известность об этом Эсмонда. Он удивился, когда Эсмонда не особенно обрадовала эта новость. Но Эсмонд был достаточно прозорлив, чтобы не видеть, что ситуация развивается чересчур стремительно, выходит из-под контроля и принимает опасный характер. Если София, Элизабет и Мэри объединятся и решат его женить, еще до конца сезона он будет обручен с Шарлоттой, даже помимо своей воли. Настал момент для временного отступления.
 И вот тогда Хорас Гленни пустил в ход запасную версию и начал разрабатывать в деталях придуманную им историю «утраченной любви» Эсмонда. Он признался Мэри, что Эсмонд обручен с дочерью швейцарского пастора. Отец Эсмонда настроен решительно против брака сына с дочерью кальвинистского пастора и угрожал лишить того наследства за ослушание. Они уже разлучены свыше года, и она написала Эсмонду, что обручена с виноторговцем из Женевы. Но Эсмонд недавно узнал, что это неправда: его невеста до сих пор незамужем и все еще ожидает Эсмонда…
 Эсмонд пришел в ярость, когда Гленни рассказал, что он сотворил. У Эсмонда не было никакого желания делать Шарлотту несчастной или возбуждать в ней ревность. Он хотел только исчезнуть на время, чтобы разрушить планы свах. Теперь же все поверили, что он намеревается вернуться в Швейцарию, чтобы еще раз взглянуть на свою «покинутую любовь». Бесполезно было бы отрицать, что она существует: никто бы ему не поверил.
 Во время верховой прогулки в Мэрилибон Филдс Шарлотта попросила его остаться в Лондоне подольше, чтобы сопровождать ее на балу у леди Сэндвич. Эсмонд понимал фатальность такого шага и объяснил ей, что это невозможно. Шарлотта вернулась домой в слезах. На следующий день Мэри Инджестр зашла к Софии, и они вдвоем стали упрашивать его остаться. София сказала, что было бы просто абсурдно уезжать из Лондона в самый разгар сезона и что дела его в Ирландии смогут еще подождать. Эсмонд попытался отвязаться от них, говоря, что он вернется в Лондон, как только завершит свои дела, но это не помогло. Шарлотта была уверена: если он покинет Лондон теперь, она никогда больше его не увидит.
 Шарлотта пришла на следующий день, когда Софии не было дома, и попыталась уговорить его не уезжать. Эсмонд с извинениями объяснил ей, что ему необходимо уехать по скучному семейному делу, связанному с поместьем. Она попросила его, чтобы он прямо сказал ей, что это за дело и почему оно неотлагательно. Затем она расплакалась, и Эсмонд принялся ее гладить и утешать. Ему было двадцать четыре года, и он был очень чувствителен, а она – очень красива. Несколько лет спустя в письме к Лэклосу Эсмонд описал этот эпизод с Шарлоттой:

  Я всегда придерживался мнения, что природа научила лучше всех искусству обольщения самых невинных и добродетельных девушек. И если они полюбят, они – неотразимы, от них невозможно уберечься. Единственный раз в жизни меня соблазнила именно такая девушка. Мой глупый друг заставил ее поверить, что я собираюсь от нее уехать, чтобы жениться на другой женщине, с которой я якобы обручен. Однажды она пришла, когда я был один дома, чтобы убедить уезжать. До этого я не заходил с ней дальше поцелуя. Сперва я старался честно убедить ее, что все это неправда, что мой друг – дурак, и у меня нет никакого намерения ехать в Швейцарию. Она спросила, почему же в таком случае я не могу задержаться в Лондоне на несколько недель. Затем она расплакалась, и я ее обнял, чтобы успокоить. Когда я ее поцеловал, она перестала плакать и начала целовать меня с такой страстью, что я стал даже сомневаться, такая ли она добродетельная, как я полагал раньше. Мой здравый смысл подсказывал, что пора остановиться. Но когда я попытался ее успокоить, она закрыла мне рот поцелуями и прижалась ко мне еще сильней. Затем она прошептала, что ей плохо и она вот-вот упадет в обморок. Я усадил ее на софу и сказал, что пойду и принесу ей воды, но она попросила остаться и присесть рядом с ней. Как же мне после этого считать ее невинной, если она своим поведением возбудила меня, и мой орган наслаждения немедленно среагировал. Логика мне подсказывала, чтобы я прижался своим возбужденным органом к ней, но я испугался, что это нанесет удар ее скромности и благоразумию. Поэтому я встал на колени, положив голову ей на груди, проскользнул рукой под платье, освободив из-за корсажа одну ее грудь. Она не протестовала, и я понял, что она разрешила это, потому что почувствовала, что отнимает меня этим у моей невесты из Женевы. Я перенес поцелуи на ноги, она вцепилась руками в мои волосы, и я подумал уже прекратить свои дальнейшие действия, но двинулся дальше, чтобы узнать положенные мне границы. Но она не предприняла никакой попытки удержать меня, даже когда я задрал ей юбку до талии и открыл пушистый холмик и ее нижние губы, которые были еще недоразвиты. Я прижался к ним устами, хотя она извивалась, и держал их там, пока не увлажнил ее нижний рот своей слюной. Затем я лег на нее и начал снимать брюки. Теперь она сказала: «Нет, нет», – и отвернула в сторону свои бедра, но не сделала больше никакой решительной попытки сдержать Я обнажил свое оружие, прижал его к ее нижним губам, мягко нажал и почувствовал, как они слегка приоткрылись, но не более того; она лежала и хватала ртом воздух, ожидая, когда я продвинусь глубже. Я почувствовал, как приближается мой оргазм, и успел вытащить свой орган вовремя, чтобы выронить мою росу ей на живот. Теперь она лежала, крепко обхватив меня, уверенная, что ей уже нечего бояться моего отьезда и она вправе ожидать от меня предложения руки и сердца. Я решил, что победа досталась ей чересчур легко, поэтому, восстановив свои жизненные силы, я подошел к двери и замкнул ее, подбросил поленьев в камин и вернулся к ней – она стояла, глядя в телескоп, укрепленный на треножнике – и начал снимать с нее платье. Она запротестовала, но я не обращал внимания на ее протесты, так как решил, что если она намерена стать моей женой, то должна приступить к исполнению своих супружеских обязанностей немедленно. Сопротивление ее было притворным, так как она позволила снять с себя все, оставшись совершенно обнаженной. Затем я заставил ее лечь на коврик перед камином и начал целовать и ласкать ее груди. Когда я попытался ввести свой язык в храм любви, она, казалось, была поражена такими необычными ласками, но вскоре привыкла к ним. Потом я предпринял еще одну попытку войти в нее, но снова потерпел фиаско, как ребенок, пытающийся сдвинуть с места стену. После того, как я снова впустую истратил свою мужскую силу, я позволил ей одеться. Мы спустились вниз и позвонили слугам, чтобы нам принесли чаю, и провели полчаса, обсуждая нашу будущую свадьбу. Мы все еще были в доме одни, и я предложил ей вернуться назад в мою комнату. Она надулась и неохотно подчинилась мне. На этот раз я ее уложил, задрав платье до талии, и смазал ворота храма любви оливковым маслом, которое я прихватил с собой, и нажал на нее изо всех сил. Она пыталась усложнить мою задачу, морщась от боли, ускользая от меня, как только я нажимал на нее, поэтому половина моих усилий пропадала впустую. Затем шепотом я попросил ее раскрыть колени пошире и прижал их своими бедрами. И когда я двинулся вперед, то же самое невольно сделала и она, подавшись всем телом ко мне, бросившись на меня, как воин бросается на свой меч. И я почувствовал себя настолько туго схваченным, что мне подумалось: смогу ли я вообще когда-нибудь высвободиться? Она вскрикнула, и двумя толчками я погрузился в нее, весь мой член был туго зажат – от головки до корня. 

 Таким образом, мы в деталях узнали, как случилось это невероятное событие, и леди Шарлотта отдала свою невинность человеку, который намеревался отказаться от нее. Письма Эсмонда к Лэклосу редко содержат такие физиологические детали: оба больше интересовались обсуждением психологических проблем женщин. В двадцать четыре года Эсмонд был недостаточно опытен, чтобы угадать отчетливо мазохистские наклонности у Шарлотты Инджестр: она стремилась подчиниться мужчине, который одолел бы ее, заставил бы лечь и раскрыть ноги. Она стала любовницей Эсмонда и следовала за ним повсюду так же, как позже леди Каролина Лэмб следовала по пятам за лордом Байроном. На ее уступчивый и податливый характер указывает и то, что, когда она стала его любовницей, она перестала говорить о браке, – и опять же в этой ненормальной ситуации проявился ее мазохизм.
 То, что произошло дальше, я постараюсь изложить кратко. Слухи о предосудительной связи дочери с Эсмондом дошли до ушей графа Флэкстеда, и он написал дочери, что нашел ей мужа – респектабельного шотландского баронета, который проводит дни, охотясь на своих угодьях. Она ответила, что хочет выйти замуж за Эсмонда, на что отец сказал, чтобы она забыла об этом безродном человеке, сыне ирландского эсквайра, который не имеет даже денег, чтобы содержать собственный дом в Лондоне. Начались сцены и истерия: ее забрали домой в Вестон-на-Тренте, где она тяжело заболела и несколько недель провалялась в постели. Мэри Инджестр написала Софии, прося ее посоветовать Эсмонду уехать в Ирландию, потому что, пока он находится в Лондоне, ее отец намерен держать Шарлотту вдали от столицы. Эсмонд уехал. Странно, но после этого кризиса Мэри начала относиться к сестре враждебно. Возможно, ее возмущала та легкость, с которой эта мягкая и бесхарактерная девушка завоевала Эсмонда, который гораздо больше подходил леди Мэри.
 И о каком скандале, связанном с леди Мэри, упоминали сестры Донелли? Дело в том, что Мэри предпочла Эсмонда своему мужу Хорасу Гленни, с которым обручилась в августе 1773 года. В основном, в этом виноват был сам Гленни. Поселив свою жену в западном крыле дома в Голспи и пригласив Шарлотту погостить у них, он, не теряя времени, попросил Эсмонда тоже приехать. Эсмонд сразу же согласился, и его отношения с Шарлоттой немедленно возобновились: она каждую ночь проводила в его комнате, только под утро возвращаясь в свою спальню.
 Этот случай также описан в письме к Лэклосу, в котором Эсмонд подвергает резкой критике эпизод из «Мемуаров и приключений знатного человека» Прево, в котором описывается, как знатная добродетельная леди просит свою служанку переспать с ее любовником, чтобы таким образом уберечь его от соблазнов. Эсмонд говорит, что это абсурдно, если только любовник не был пьян.

  Несколько лет назад мы с другом пили портвейн перед камином после того, как его жена и ее сестра отправились спать. Мы принялись обсуждать характеры этих двух женщин, и он заметил, что был бы более счастлив, если бы женился на сестре жены. Мы обсудили, как их темпераменты проявляются в постели и вскоре открыли, что у сестер есть одна общая особенность – онизанимаются любовью, не просыпаясь. Это подсказало нам мысль, что мы можем попытаться выяснить, что будет, если я пойду и лягу в постель с его женой, а он с ее сестрой, моей любовницей. Идея пришлась нам по вкусу, и мы решили попробовать ее осуществить. Я прошел в его спальню, там было очень темно и холодно. Я быстро разделся и проскользнул в постель. Он предупредил меня, что, когда он ее хочет, то легко трогает за плечо, и она переворачивается на спину, а затем он касается рукой ее колена, и она раздвигает ноги, и он забирается на нее без дальнейших ласк. Так я и сделал. Она лежала спиной ко мне. Когда я разогрелся, то тронул ее плечо и перевернул на спину. Она выразила свой протест тихим стоном, но продолжала лежать спокойно. Я поднял ночную рубашку, которая была из шелка, поласкал ее между бедрами несколько минут, затем влез на нее. Она была мягкая и теплая, и я едва двигался, боясь разбудить ее, наслаждаясь контрастом между ней и ее сестрой. Потом она слегка шевельнула бедрами и приподняла живот навстречу мне, и я не выдержал и излился в нее потоком. Когда я вышел из нее, она снова повернулась ко мне спиной и мирно продолжала спать. Полчаса спустя я снова проделал то же самое, но на этот раз решил извлечь больше наслаждения и начал двигаться энергично вверх-вниз на ней. На этот раз она мне отвечала, двигаясь вместе со мной, пока мы вместе не достигли оргазма. Мы не сказали друг другу ни слова, и она снова заснула. Час спустя я проснулся от того, что почувствовал ее руку, ласкающую моего жеребчика искусными нежными пальчиками: мы снова быстро достигли оргазма, долго лаская друг друга. Когда все кончилось, она прошептала: «Интересно, Шарлотта также наслаждается переменой партнера, как я?» Это были ее первые слова за ночь. Перед рассветом я перешел в свою собственную постель, а на следующий день узнал, что Шарлотта тоже по достоинству оценила моего друга после их первого соития, хотя она спала, когда он овладел ею. 

 Правда, Эсмонд здесь умолчал о том, что в результате этой ночи, к негодованию Шарлотты, Мэри стала открыто относиться к Эсмонду как ко второму мужу. Теперь они проводили ночи все вместе. Мэри не нужно было уже скрывать свои чувства к Эсмонду. Она всегда восхищалась им – с той самой первой встречи, когда Эсмонд и Лихтенберг объясняли критическую философию Канта. К мужу она относилась совсем по-другому: она любила его, но не восхищалась им. И она знала, что его ум – каким он стал – был почти всецело сформирован Эсмондом и, в меньшей степени, Лихтенбергом. Когда Эсмонд вернулся в Лондон – к этому времени он приобрел длинный, узкий и высокий дом на Флит-стрит, рядом с домом доктора Джонсона, – Мэри последовала за ним, остановившись у Софии Блэквуд, и вскоре все судачили о том, что Эсмонд спит с Шарлоттой и Мэри в одной постели. Нет свидетельств этому, хотя вполне вероятно, что Эсмонд оставался любовником этих двух женщин. Мы знаем, что 23 ноября 1773 года Эсмонд написал графу Флэкстеду, делая формальное предложение и прося руки его дочери, и что 28 ноября он получил ответ – холодную и короткую записку, в которой объявлялось, что Шарлотта уже обручена с «джентльменом из Кента». Неизвестно, какое давление оказал граф на дочь, которая все еще была несовершеннолетней. Шарлотта позже рассказала Мэри, что он угрожал побрить ей голову и навсегда отправить в бельгийский монастырь. Два дня спустя после Рождества Шарлотта без шума была выдана замуж за сэра Рассела Фрейзера из Севеноукса, джентльмена, которого Уолпол характеризует «глупцом». Граф, говорят, как-то заметил Томасу Гриви, и это засвидетельствовано в дневнике последнего: «Я сбыл ее с рук. Мне наплевать, как она теперь себя компрометирует». История, которую описал Гриви в своем дневнике (дуэль между Эсмондом и отцом Шарлотты), кажется, была одной из тех выдумок, источник которых невозможно проследить. Когда «глупец» Фрейзер узнал историю безрассудной страсти своей жены к Эсмонду, у него хватило ума не ревновать ее, так как Эсмонд и Гленни были частыми гостями в Блейд Хаусе (Севеноукс) в 1780-е годы. Шарлотта принесла мужу богатое приданое, и говорят, Фрейзер содержал французскую любовницу в Довере; поэтому вполне вероятно, что между Эсмондом и Фрейзером было заключено типичное цивилизованное джентльменское соглашение в духе вольнолюбивых традиций восемнадцатого столетия. София Блэквуд описала Шарлотту год спустя после замужества как «цветущую и очень счастливую».
 История с Морин Инджестр, самой младшей и, пожалуй, самой интересной из трех сестер, к сожалению, хуже всего документирована. Босвелл приводит слова Хораса Уолпола, где тот утверждает, что, должно быть, потрясающий опыт для мужчины – иметь любовницами трех таких прекрасных сестер, как это случилось с Эсмондом Донелли, – и такое должен испытать, хоть раз в жизни, каждый мужчина. Когда Мэри вышла замуж за Хораса Гленни, Морин было всего тринадцать лет, и ее отец запретил ей ехать в Лондон к Элизабет Монтагю, без сомнений прослышав, что произошло с ее сестрами там. Но раз Мэри вышла замуж, то невозможно было запретить Морин поехать в Голспи. Кроме того, как это ни покажется странным, граф высоко оценивал Хораса Гленни, и в 1781 году, когда Гленни унаследовал свой фамильный титул, отзывался о нем как о «самом добром и прекрасном человеке в Англии». И этот взгляд на Гленни не лишен оснований. Как Лепорелло при Эсмонде, он выступает не в лучшем свете, но когда его не преследует ревность или когда он не пытается соревноваться с Эсмондом, он кажется очаровательным и добрым человеком, не лишенным литературного дара. (Другая сторона его натуры проявилась в его интересе к шотландским сказкам и легендам. Его убежденность в том, что Оссиан является литературной мистификацией, привела его к поискам истинного фольклора шотландского высокогорья. Свои находки он собрал в книге «Реликвии Севера» (1793), написанной в манере «Калевалы» Лонрота.)
 В письмах, найденных в Голспи, содержится только один намек на его отношение к Морин Инджестр. Во втором письме Эсмонд говорит: «Германское племя из Аппер Данюба считало, что определенные девственницы являются священными и считаются хранительницами тайн творения… Таких женщин узнают по своеобразной мечтательности в глазах, мягкости и нежности в их лицах в соединении с естественной грацией богинь. Когда мужчина встречает такую женщину, у него есть только одна обязанность: поклоняться ей и в своем поклонении утвердить богиню в ее небесном происхождении». И под этим утверждением рукой Гленни сделана приписка: «Он говорит о Морин Индж.».
 И это все, что мне известно до сих пор о Морин Инджестр.
 В этот же день Аластер, Анжела и я перебрали каждый предмет в сундуке с чердака, но мы больше не обнаружили ничего достойного внимания. Правда, мы нашли еще юношеский роман Эсмонда «Аллардис и Леонтия», созданный в возрасте девятнадцати лет в Геттингене, и поэму «Памяти Чарльза Черчилля», написанную приблизительно тогда же. Оба эти произведения были обнаружены в библиотеке дома Голспи, и они несомненно были переданы Хорасу Гленни-младшему в соответствии с завещанием Эсмонда. Поэма не без достоинств. Чарльз Черчилль был одним из известных поэтов своего времени. Кроме того, это был священник, сатирик, боксер и борец (он обладал незаурядной физической силой), член аристократического клуба «Адский огонь». Он умер в возрасте тридцати трех лет от лихорадки, подхваченной им во время визита во Францию к Уилкису. Эсмонд встречался с ним, и, вероятно, восхищался им, и в рукописи романа «Письма с горы» Черчилль упоминается как «один из наиболее известных членов Общества Феникса». Если это правда – а судя по характеру Черчилля, это вполне возможно, – то тогда, вероятно, именно Черчилль впервые рассказал Эсмонду о Секте Феникса.
 Я находился в таком возбужденном состоянии после всех этих потрясающих находок, что отправил из Голспи длинное послание Флейшеру, описав подробно все, что мне удалось обнаружить об Эсмонде, включая и информацию о Секте Феникса. Я предложил ему написать отдельную книгу, предваряющую «Мемуары» Эсмонда, вместо заказанного мне предисловия. Все же еще оставались вопросы, на которые мне нужно было найти ответы: как умер Хорас Гленни? Что стало с Морин Инджестр? Наконец, как прожил Эсмонд последние годы? Но ответы на эти вопросы, вероятно, найдут последующие исследователи жизни и творчества Эсмонда.
 Через два дня, перед самым отъездом из Голспи, я нашел частичные ответы на два из этих вопросов. Мы решили выехать в десять часов утра, чтобы попасть в Эдинбург поздно вечером. Мы рано позавтракали, а потом, пока Анжела делала последние приготовления к отъезду, я в последний раз окинул взглядом библиотеку. Многие книги пострадали от сырости, и кто-то сложил их в кучу в одном из углов комнаты, возможно, чтобы отдать в переплет. Я знал, что эта комната выглядит во многом такой же, как во времена Эсмонда и Гленни, когда они просиживали здесь вечерами, попивая доброе старое вино и беседуя на самые разные темы: возможно, здесь они и решили поменяться ложами. Я несколько раз пытался расслабиться, чтобы «настроить свой мозг на волну» Эсмонда, но в доме всегда были шум и суета, и я никак не мог сконцентрироваться. Потом как-то неожиданно это случилось: вдруг библиотека показалась мне давно знакомой в не знакомой мне манере – это единственный способ, как я могу определить словами свое состояние в тот момент. Наше ощущение того или иного места складывается главным образом из воспоминаний и ассоциаций. Воспоминания Эсмонда об этой библиотеке были совершенно отличными от моих. Поэтому, в каком-то смысле, библиотека стала вдруг совершенно другим местом. И я обнаружил, что неотрывно смотрю на высокую полку в углу комнаты, стоящую рядом с окном. Я подошел к ней. «Эсмонд» уже исчез. Полка была пуста, грязная и вся покоробленная влагой. Внезапно мне пришло в голову, что если на этой полке стояли книги, то они, должно быть, свалены в том углу, где я заметил кучу книг. Я подошел к ним и расставил их на полу в ряд, корешками вверх. Ни одно из названий этих книг не вызвало во мне интереса: проповеди, несколько книг путешествий, сборник стихотворений Купера, даже сочинения Генри Джеймса. Я начал раскрывать их наугад, просматривая титульные листы. Я взял в руки «Описание островов Сэндвич» – книга была в плохом состоянии, сильно подпорченная сыростью, все страницы были покорежены. И когда я взглянул на титульный лист, то понял, что нашел то, что искал. Автором книги была Морин Инджестр. Книга была опубликована Мурреем, издателем Байрона, в Лондоне в 1812 году, когда Морин было сорок четыре года. Книга имела посвящение: «Памяти Хораса, лорда Гленни». Под посвящением от руки было написано: «Убит кинжалом в правый глаз неизвестным убийцей 28 июля 1796 года».
 Итак, когда мы уезжали из Голспи в то утро, я узнал еще две вещи о семье Гленни: что Хорас убит кинжалом, а не застрелен, и что Морин Инджестр путешествовала по Востоку в пожилом возрасте, посетив Японию, Австралию и острова Сэндвич. Позже я узнал по почерку, что слова под посвящением написаны рукой сына Гленни.
 Я был очень доволен собой, визит в Голспи оказался намного удачней, чем я предполагал. Аластер и Анжела были также счастливы. Они не нашли остальную часть дневников Донелли, но они заполучили Библию, которая стоила двадцать тысяч фунтов стерлингов.
 Тот факт, что Гленни был заколот кинжалом, наталкивал на мысль об умышленном убийстве, особенно если иметь в виду постскриптум к первому письму Эсмонда: «Я прошу тебя уничтожить, или по крайней мере никому не показывать эту книгу, не только во имя нашей дружбы, но также ради твоей и моей безопасности». Угрожала ли Эсмонду чем-нибудь Секта? Была ли смерть Гленни результатом того, что он проигнорировал предупреждение Эсмонда? Была, по крайней мере, одна странность в этом убийстве: оно произошло в маленькой комнате на втором этаже. Если Гленни был убит в постели, почему же он находился в тот момент не в одной из больших спален, выходящих окнами на озеро? Мне хотелось снова войти в контакт с Эсмондом, но как ни старался я сконцентрироваться, у меня ничего не получилось.
 Мы вернулись на квартиру Аластера в Лондоне в два часа дня. Была пятница – конец рабочей недели. Стояла прекрасная погода, может быть, было слишком жарко, чтобы чувствовать себя комфортабельно. Мне захотелось снова надеть летний костюм. Я продолжал думать об Эсмонде – чье тело покоилось в семейном склепе вот уже более ста лет – и мне очень захотелось как-нибудь провести в его компании целый день.
 У Аластера были какие-то дела в Сити. Анжела и я съели ланч вместе. Невозможно для двух людей внезапно стать любовниками и не продолжать после этого думать друг о друге, и между нами установились теплые отношения, очень похожие на семейные узы, возникающие между мужем и женой. Я стал рассказывать ей о своих странных ощущениях, когда я как бы становлюсь Эсмондом, и в последний раз это привело к обнаружению книги Морин Инджестр. Я думал, что она найдет это интересным, возможно, удивительным, но не поверит в реальность подобного превращения. В конце концов, я очень интенсивно входил в душевный мир Эсмонда, и совершенно естественно, что временами я чувствовал так же, как он. Ее реакция поразила меня: она была озадачена и обеспокоена. Я сказал:
 – Не вижу повода для волнений. Я даже нахожу это забавным.
 Я начал оспаривать рационалистическую точку зрения, которой, по-моему, она должна была бы придерживаться. Она сказала, что Аластер говорил ей о том, что «чувствовал себя странно» в Голспи и обеспокоенно предположила, что, возможно, его спальню посещали призраки.
 Спустя полчаса после ланча, когда я изучал рукопись романа Гленни, она сказала:
 – Ты думаешь, что он хотел тебе сказать что-то?
 – Кто?
 – Эсмонд.
 Я попытался объяснить, что я не ощущал присутствия Эсмонда, я просто видел окружающий мир его глазами, как будто я сам становился Эсмондом.
 Она сказала:
 – Думаю, что нам нужно позвонить доктору Кернеру.
 Я сам намеревался сделать это, но позже, возможно, завтра. Я хотел провести спокойный вечер, внимательно изучить рукописи, которые мы привезли из Голспи. Анжела сказала:
 – Давай я позвоню ему.
 – Хорошо. Если хочешь. Десять минут спустя она сказала:
 – Я пригласила его к нам на семь часов.
 Около половины пятого зазвонил телефон. Анжела прикрыла рукой трубку и сказала:
 – Это Анна Дункельман…
 Я энергично покачал головой, показывая, что мне не хочется говорить с ней. Анжела сказала, что я вышел куда-то и буду поздно. Пока они говорили, я пошел в ванную и принял душ. Когда я вернулся минут через десять, она все еще говорила по телефону. Она повесила трубку, когда я уже переодевался в спальне.
 – Эта женщина какое-то чудовище! Мне не нужно было давать ей номер своего телефона.
 – Чего она хочет?
 – У нее, должно быть, «второе зрение». Она сказала, что ей сообщили о том, что Кернер в Лондоне, и она не советует тебе с ним встречаться. Затем она стала распространяться о том, какой он плохой человек.
 – Что же она о нем говорила?
 – Разную чушь! О каких-то спорах по поводу Райха и т. п. Она сказала, что Кернер распространяет о них лживые слухи, и она намеревается подать на него в суд за клевету. Все это она сводит к тому, что ты не должен встречаться с Кернером, а если увидишься с ним, то не должен верить ни одному его слову.
 Я сидел на постели, завязывая галстук. Анжела подошла и положила руку на мои влажные волосы. Я был слегка удивлен, но видя, что она вся дрожит, решил ее успокоить и обнял за талию. Она взяла мою ладонь двумя руками и прижала к своей груди. Я встал и, склонившись над ней, поцеловал ее в губы, наши тела потянулись друг к другу, и она тесней прижалась ко мне. После того, как мы поцеловались, она сказала каким-то низким изменившимся голосом:
 – Это ужасно, но я хочу, чтобы ты занялся со мной любовью.
 – У нас вряд ли есть для этого время.
 Но она уже почувствовала мою эрекцию. Она скользнула рукой в мои брюки, которые я еще не застегнул до конца, и обхватила мой вставший член. Я сунул руку ей под мини-юбку и проник через трусики в ее промежность: она была уже более чем готова для любви. Затем внезапно она вырвалась из моих объятий. Я спросил:
 – Что с тобой?
 Она разразилась слезами и ответила:
 – Я себя ненавижу!
 – Почему?
 – Это все из-за той ужасной женщины. Я думаю, что она пользуется гипнозом. Когда она говорит со мной…
 Я не дал ей договорить и снова прижал к себе, но уже без сексуального желания. Я успокаивал ее, говоря, что все это ее домыслы. Расспросив ее подробнее, я узнал, что фрау Дункельман рассказывала ей о каких-то сексуальных церемониях.
 Анжела сказала:
 – Я знаю, что все это ужасно, но мне хочется тебя соблазнить.
 – Постараюсь не разочаровать тебя.
 Но мы оба понимали, что любовная лихорадка прошла. Чтобы убедиться в этом, я прижал ее к постели и нежно поцеловал, затей погладил ей груди и бедра. Она расслабилась, как ребенок. Мы занялись с ней любовью, но это уже была нежная любовь семейной пары, а не эротическое безумие. Десять минут спустя раздался звонок в дверь. Я пил мартини у себя в комнате, а Анжела принимала душ в ванной.
 Кернер выглядел довольно необычно: высокий, с опущенными плечами и почти совершенно лысой головой. Он сразу же напомнил мне какого-то окарикатуренного литературного персонажа, а не живого человека. Подбородок у него был слабый, а лицо какое-то неопределенное. И все же он производил впечатление немного странного, ушедшего в себя, интеллигентного человека. Голос у него был высокий, но мягкий и оказывал на собеседника гипнотическое воздействие после пятиминутной беседы с ним. Немецкий акцент у него был сильно выражен. Его серый костюм выглядел дорогим, но слегка поношенным и потрепанным.
 Он отказался от выпивки – «Я пью только фруктовые соки» – и устроился на краешке глубокого кресла, бессильно свесив между колен костлявые руки, ухитрившись выглядеть одновременно и зажатым, и расслабленным. Когда вошла Анжела, он вскочил на ноги и склонился, целуя ей руку, с естественной грацией и любезностью, которые, казалось, выражали его внутреннюю сущность. Анжела предложила ему перейти на диван. На этот раз он сел с преувеличенной небрежностью, откинувшись на спину в углу дивана и заложив ногу за ногу. Затем он начал:
 – Итак, мой дорогой мистер Сорм, это действительно огромная честь для меня встретиться с вами. Я хорошо знаю ваши книги. (Последнее, как выяснилось, было сущей правдой: с педантичной немецкой методичностью он обильно цитировал целые абзацы из моих книг.) И позвольте мне сразу заявить: я надеюсь, вы найдете некоторые мои идеи такими же интересными, какими я нахожу ваши…
 Я видел, что Анжеле не терпелось спросить у него о Дункельманах, но очень трудно было перебить плавное течение его разговора об идеях: кроме того, возникло ощущение, что он счел бы тривиальным отвлекаться по пустякам от обсуждения Гельдерлина и Ясперса.
 Я даже не буду пытаться передать его разговор полностью. Он говорил безумолку до самой полуночи, пока нас не покинул. Диапазон его интересов очень широк – от немецкого романтизма до идей Райха и развития этих идей им самим. Я только постараюсь вкратце передать его основные мысли.
 Дункельманы очертили в общем позицию Вильгельма Райха. Кернер описал ее более подробно, выделив три периода в его деятельности, начиная с его увлечения Фрейдом, затем разрыв с фрейдизмом и переход к «анализу характера» – большинство ученых именно здесь видят наивысшие его достижения – и, наконец, его причудливый физический период, когда, как он полагал, он открыл мистическую энергию, названную им «оргоном», которая может концентрироваться разными необычными способами. Меня удивляло, что Кернер одобрял более или менее материалистические теории о неврозах (Райх был членом Коммунистической партии, пока его не исключили за его неортодоксальные взгляды на причины фашизма).
 Я начал лучше понимать Кернера, когда он заговорил о концепции Райха «Броня характера» – как люди развивают различные жестокие черты характера, чтобы прикрыть свои недостатки и сомнения, и как эти черты характера могут в конечном счете превратиться в бронированный комплекс, который задушит личность, находящуюся под его защитой. Кернер явно принимал все это близко к сердцу. Казалось, он поставил перед собой цель вообще обходиться без всякой брони для своей личности: он выглядел абсолютно незащищенным и постоянно меняющимся. Он откровенно рассказал нам, как Райх излечил его от мышечной зажатости и скованности, из-за чего он часто буквально корчился в агонии. Подобная зажатость и скованность обусловлены смущением и стеснительностью сверхчувствительного человека – ведь точно так же рука школьника становится зажатой и скованной, если учитель стоит над ним и заглядывает к нему в тетрадь из-за его плеча.
 После всего этого трудно было представить, как Кернер перейдет к своей теории подсознательного, хотя сам он признался, что не находит здесь никакой непоследовательности. Его концепция в своей основе базируется на том, что цивилизация и разум навязали человеку искусственный характер. Он видел в способности человека логически думать своеобразную форму первородного греха. Он называл сознание «искусственным дневным светом» и сравнивал его с электрическим освещением, помогающим человеку видеть в темноте, но и резко отгораживающим его от ночи, находящейся за окнами. Животные, утверждал он, как-то отождествляют себя с Природой, человек же пойман в ловушку внутри своей освещенной электрическим светом комнаты сознания.
 Это проявляется прежде всего в сексуальной сфере, так как секс принадлежит той «ночи» за окнами комнаты нашего сознания. Животные сползают в секс, как крокодил сползает с отлогого песчаного берега в воду (образ Кернера). Человек вынужден нырять в секс с высокого берега, но если он не очень хороший ныряльщик, удар может убить его. Правда, говорил он, секс основан на обособленности самца и самки, как динамомашина зависит от полярности магнитного поля. Но мы преувеличиваем эту обособленность, пока она не стала еще одним замком на двери узника. Увеличиваются душевные расстройства, мы становимся отчужденными от общества и друг от друга, так же как и от Природы. Болезнь проявляется в увеличении преступности и в отвратительном, варварском характере отдельных преступлений – он тут привел массу примеров, почерпнутых из моих книг.
 Ответ, согласно Кернеру, поразительно прост. Секс должен быть «дезинфицирован», пока сексуальные отношения между человеческими существами не станут такими же естественными, как между животными. Если этот огромный сексуальный барьер между людьми сможет быть сдвинут, старая связь между сознательным и подсознательным будет восстановлена, человек обретет преимущества цивилизации, которая перестанет быть чудовищем Франкенштейна, и простоты здоровых животных. Книга Бытия права, утверждая, что «грех» произошел от осознания человеком сексуального стыда. Всякий стыд должен исчезнуть.
 Аластер возвратился домой, а Кернер все еще продолжал излагать теории Райха. Он так увлекся своим монологом, что даже забыл налить себе выпить. Спустя час я предложил поужинать, и он за столом продолжил «дискуссию» (которая в действительности превратилась в лекцию, хотя и прочитанную вдохновенно и с большой доверительностью). За ужином мы выпили немного красного вина, и Кернер тоже выпил два бокала, разбавив вино водой. Затем мы прогулялись один квартал – Кернер сказал, что нуждается в постоянной физической нагрузке, чтобы его мозг хорошо работал, – и снова вернулись в квартиру. У меня были некоторые замечания по поводу идей Кернера, но я видел, что двое других собеседников находят их упоительными, и не стал высказывать своих возражений. Хотя Анжелу никто не просил, она вдруг стала вспоминать сексуальные комплексы из своего детства, и Аластер рассказал, как ему было мучительно стыдно, когда кто-то подглядывал за ним в школьном туалете, где он занимался онанизмом. Я увидел, как передернуло Анжелу: по-моему, она даже не подозревала, что мальчики могут быть такими сексуальными. Затеи Анжела стала рассказывать о нашем визите к Дункельманам. Сперва я думал, что она собирается вспомнить о том, как Анна Дункельман настаивала, чтобы она себя оголила, но, слегка покраснев и бросив на меня взгляд, она отважилась рассказать и о том, что произошло между нами в такси. Настала очередь Аластера вздрогнуть от изумления, если не от шока. Она закончила свой рассказ вопросом:
 – Как вы это объясните?
 Кернер сидел насупившись и с мрачным видом выслушал признания Анжелы, время от времени кивая головой.
 – Они хитрые, очень хитрые и коварные. Я вынужден был изгнать их из нашей группы, потому что они хотели превратить наши занятия в сексуальные оргии (когда Анжела сказала: «Именно в этом они обвинили вас», – он кивнул с еще более мрачным видом).
 – Видите ли, они действительно принадлежат к более примитивной стадии развития общества, когда существовали разного рода табу и приносились человеческие жертвы. Они не могут быть причислены к цивилизованным человеческим существам. Я расскажу, что привело к вашему окончательному разрыву. Мне нужно было отлучится в Германию по срочному делу, чтобы уладить одну судебную тяжбу. Я знал, что Райх им доверял, поэтому оставил их за старших в группе. На очередное собрание она притащила огромный деревянный фаллос – тот, который мы называем «дилдо». Она объяснила, что им пользуется одно африканское племя во время церемонии лишения девственности захваченных в плен девушек перед тем, как принести их в жертву. Вы знаете, один из основных наших принципов – наши упражнения в интимности должны оканчиваться перед самым актом соития. И не потому, что мы считаем подобный акт чем-то отвратительным, а потому, что он снимает очень быстро напряженность, которая должна возрастать, чтобы трансформировать наш разум (я подумал о халдеянах и их церемониях со священными девственницами). Эта парочка – супруги Дункельман – не пытались полностью ниспровергнуть эту основополагающую идею. Но они настояли на том, что некоторые наши упражнения в интимности должны достигать кульминации, когда своего рода жрец будет заниматься любовью с помощью этого «дилдо» и выльет теплое молоко в момент оргазма. Конечно, всем понравилась эта веселая затея, и девушки приходили в такой восторг, что буквально визжали, когда женщина достигала оргазма. Конечно, в роли «жреца» обычно выступал Клаус Дункельман. Он настоял на том, что будет одет в вечерний костюм во время этого ритуала, а его пенис будет торчать из брюк, разрисованный яркими красками, подобно змее (Райх говорил, что Дункельманы обладают всеми сексуальными извращениями, описанными у Фрейда). К счастью, я успел возвратиться, когда ритуал этот только начинался. Дункельманы настаивали на демократическом голосовании всех членов группы, чтобы решить судьбу этого ритуала (Здесь Кернер побагровел, и вены выступили у него на лбу). Я сказал, что никакого голосования я не допущу – их затея с фаллосом противоречит моим идеям. Если они не согласны, то могут уходить и организовать собственную группу. Я предложил всем участникам разойтись и сформировать собственную группу, но уже без меня. Никто не захотел этого делать. Только Дункельманы приняли мое предложение. Я вынужден был изгнать их из группы. После этого они попытались организовать свою группу, но безуспешно. Но вы понимаете (тут он поднял вверх палец, подобно пророку, призывающему божью кару), у них нет интеллектуального багажа, они – безмозглые кретины. Именно поэтому они так жаждут заполучить вас (он указал пальцем на меня). Ваши идеи привлекут к ним учеников. Вы станете любовником фрау Дункельман…
 – Боже упаси, – сказал я.
 – Никуда вы не денетесь от нее. Она знает, как завоевывать мужчин, как вы сами убедились. Когда она была членом нашей группы, она всегда носила самое красивое женское нижнее белье, будто она очаровательная молоденькая девушка, а не старая карга сорока лет. И я знаю, у нее было много любовников.
 Анжела спросила:
 – Вы думаете, что она обладает гипнотической силой?
 – Нет, конечно же, нет! То, о чем вы только что мне рассказывали, просто доказательство тому, что я вам объяснял. Сексуальная пропасть между человеческими существами противоестественна. Даже, самые здоровые люди полны комплексов. Вы довольно пуритански настроенная девушка. Я даже рискнул бы предположить, что у вас был только один любовник (она кивнула). Так оно и есть. Эта женщина не только открыто говорит о сексе и о необходимости отбросить все запреты. Она поступает так, как проповедует. Равновесие между вашим разумом и вашей сексуальной энергией было нарушено. Энергия хлынула наружу, как лава из вулкана, а вы подумали, что она вас околдовала. Вы сделали это сами.
 Он улыбнулся, довольный, что так исчерпывающе все объяснил. Анжела сказала:
 – А когда она позвонила сегодня вечером…
 – Она снова звонит! Я же предупреждал! – Внезапно до него дошло, о чем она говорит. – Она вам звонила? Зачем?
 Анжела рассказала ему все, и он покачал головой:
 – Ну и коварные дьяволы! Я говорил вам, что он убийца? В любой другой стране, кроме Швейцарии, его бы казнили. Швейцарцы слишком толерантны.
 Когда пробило полночь, он посмотрел на часы и вскочил на ноги как гусар, щелкнул каблуками и встал по стойке смирно.
 – Я должен вас покинуть. Завтра у меня много дел. – Он задумчиво посмотрел на нас. – Я должен быть с вами откровенен. Моя группа очень сплоченная, потому что мы работаем вместе уже несколько лет, поэтому новые члены проходят долгий испытательный срок. Но в данном случае, по-моему, испытание не понадобится. Я решил пригласить своего друга Джерарда в нашу группу. Если вам двоим захочется присоединиться…
 Шесть часов назад эти двое немедленно отказалась бы от предложения. Теперь они находились под его обаянием, и они с благодарностью приняли приглашение. Я спросил, когда нам прийти.
 – Завтра в полдень. У вас есть машина? Аластер кивнул.
 – Прекрасно. Завтра в полдень я пришлю кого-нибудь за вами. Вы конечно, понимаете, почему я не даю вам адрес?
 Он еще раз щелкнул каблуками, слегка склонив голову, и вышел. Я ожидал, что Аластер и Анжела сразу же отправятся спать. Я уже не мог терпеть дальше… глаза у меня закрывались сами… но я забыл, что они оба на пятнадцать лет моложе меня. Они принялись горячо обсуждать то, о чем говорил Кернер, все время апеллируя ко мне, ища во мне поддержку своим взглядам. Я слишком утомился, чтобы высказывать свои возражения. Затем Анжела спросила его, как он отнесся к тому эпизоду в такси. Он вздрогнул, затем резко бросил:
 – Я не то чтобы был удивлен. Скорее я тебя ревновал. Я считаю тебя частью нашего семейства.
 Она спросила:
 – Как ты можешь говорить о ревности, если мы все разделяем взгляды Отто? (Мы все перешли на имена.)
 – Не знаю. Животные тоже ревнуют, правда ведь?
 – Это не одно и то же. Отто говорил, что мы не должны пытаться вернуться к животному состоянию. Мы должны стремиться соединить естественность животных с человеческим разумом.
 Я видел, из нее получится замечательная ученица Кернера, у нее уже сейчас готовы ответы на любые вопросы.
 Он миролюбиво заметил:
 – Думаю, ты права.
 – Конечно, права. Я люблю Джерарда (я подмигнул Аластеру). Я и тебя люблю. Джерард любит тебя, и ты любишь Джерарда. Почему мы должны относиться друг к другу плохо, если мы принадлежим к одному семейству?
 Я чувствовал, что ее логика хромает, но промолчал. Наконец я зевнул, всем своим видом показывая, что мне хочется спать. Диван-кровать находилась в комнате, где мы сидели, поэтому она предложила Аластеру перейти в его комнату и там продолжить свою дискуссию. Я раздвинул диван-кровать, переоделся в пижаму и через несколько минут глубоко заснул. Я проснулся только однажды, когда скрипнула дверь, и в смутном свете луны я увидел обнаженную фигуру – я не смог разобрать, кто это был: Аластер или Анжела, – которая прошла в ванную. Затем она появилась снова и вернулась в спальню. Я опять погрузился в глубокий сон. Солнечный свет разбудил меня около пяти часов. Я раскрыл глаза и слегка удивился, обнаружив рядом с собой на подушке голову Анжелы. Когда я повернулся, я изумился еще больше, увидев, что с другой стороны Анжелы расположился Аластер. Я пошел в ванную, затем забрался в пустую постель Анжелы и проспал еще четыре часа. Я не против сексуальной свободы, но для того, чтобы выспаться, лучше лежать в кровати одному.
 В это утро телефон звонил пять раз. Мы предполагали, что это Анна Дункельман, и не подымали трубки. На шестой раз Аластер ответил на звонок: это была действительно Анна Дункельман. Аластер сказал, что мы оба ушли на целый день, и бросил трубку, не дожидаясь ответа.
 За минут пятнадцать до назначенного времени раздался звонок в дверь. На пороге появился молодой человек мощного телосложения с круглой головой. Мы пригласили его войти, и он сел на диван с очень смущенным видом. Он отказался от чая и от кофе, объяснив, что не пьет ни того, ни другого. Мы спросили, что нам взять с собой на уикенд, он неопределенно качнул головой и сказал: «Ничего». Его звали Крис Рамзей, и он совсем не походил на ученика Кернера, в нем было что-то невинное и очень привлекательное, но он совершенно не напоминал человека, обуреваемого идеями. Он говорил о боксе, водных лыжах и о прыжках с парашютом. Мы забросили в чемодан немного одежды и вышли из дома вместе с Крисом. Он приехал в маленьком спортивном автомобиле и предложил мне сесть в свою машину, а двое других сели в «кортину» Анжелы. Мы поехали по Эдгвар-роуд, пересекли Барнет и Поттерс Бар, миновали Гарден-сити и выехали на шоссе. Милю или две мы продвигались вдоль длинной стены из красного кирпича, из-за которой виднелись верхушки деревьев. Два облупленных столба, сохранившихся от въездных ворот, стояли в начале подъездной дороги, полной рытвин. Дом, довольно большой, но пришедший в упадок, был построен в стиле Регентства. Лужайки и цветочные клумбы содержались в большем порядке, чем само здание.
 Полдень был мягкий и приятный. В воздухе стоял запах свежескошенной травы, а за домом слышался звук падающей с небольшой плотины воды. Крис сказал мне, что это место принадлежит одной из групп Гурджефа, а они только арендуют поместье на время. Поскольку люди из окрестных деревень уже привыкли к странностям учеников Гурджефа, они не обращают внимания на поведение новой группы. Это, как я уже понял, было как раз неплохо, иначе газетчики быстро бы пронюхали и нагрянули бы сюда в поисках сенсационного материала. Так как Кернер, очевидно, еще не приехал, я решил прогуляться вокруг дома по влажной траве (пока мы были в пути, здесь прошел ливень). За домом в тени деревьев валялись две обнаженные фигуры: хорошенькая, но слегка полноватая девушка лет семнадцати и долговязый мужчина средних лет. Проходя мимо них, я сказал:
 – Прошу прощения. Девушка позвала меня:
 – Присоединяйтесь к нам. Это был вызов. Я переспросил:
 – Присоединяться к вам?
 – Это занятие называется «близость к природе». Влажная травка очень приятно холодит тело.
 Я объяснил, что еще новичок здесь. Она спросила:
 – Вы застенчивы?
 – Нет.
 – Тогда раздевайтесь, – сказал мужчина, который оказался таким же гостеприимным, как и девушка: на его месте я был бы против вторжения третьего в их компанию. Я стащил с себя одежду – без особого смущения, так как я всегда хожу голый по комнате, когда встаю с постели, – подошел к ним и уселся рядом с ними.
 – Попробуйте, какая хорошая травка, – предложил мужчина.
 Я улегся на траве и стал по ней перекатываться, чувствуя себя довольно глупо. Но он оказался прав: я испытывал приятное ощущение от прикосновения свежей травы к обнаженному телу. Когда я достаточно накатался по траве, и мне стало холодно, я устроился на солнце, которое вскоре меня высушило. Мужчина уже лежал на спине, а девушка срывала горсти травы и ласково втирала в его тело. После нескольких минут такого занятия она, в свою очередь, легла на спину, раскинув ноги в стороны, а он стал делать с ней то же самое, вырывая траву большими пучками, вместе с остатками земли на корнях, и довольно нежно протирая травой ее живот и груди. Он предложил:
 – Идите сюда и помогите мне.
 Я предпочитал сидеть, чтобы скрыть от девушки свой внезапно проснувшийся к ней интерес: ее широко раскинутые ноги возбудили во мне плотское желание. Но усилием воли через несколько минут я усмирил свою плоть. Потом перешел к ним, нарвав по пути травы – они к этому времени переползли в другое место, так как прежнее было уже оголено – и попытался потереть ее по примеру мужчины. Я вскоре оставил это занятие и прислушался к своему инстинкту: я начал касаться кончиками травы ее сосков, как я обычно ласкаю языком женщину, если хочу ее возбудить. Затем я начал массировать ей груди. Я добился успеха: девушка издала стон наслаждения и чувственно задвигала бедрами. Она сказала мужчине:
 – У него чудесные прикосновения.
 Когда я коснулся травой ее пушистого пригорка, она раскрыла бедра еще шире.
 В этот момент мужчина отвернулся и сказал:
 – Я, пожалуй, пойду искупаюсь.
 Он быстро зашагал прочь, повернувшись к нам спиной. Я прокомментировал:
 – Боюсь, он неравнодушен к грехам плоти.
 Девушка весело рассмеялась, но как-то неожиданно осеклась, когда я возобновил свои ласки с помощью новой горсти травы – свежей и прохладной. Она мечтательно сказала:
 – Мне бы хотелось быть сейчас с вами в спальне.
 – По-моему, вам не позволено заниматься такими делами.
 – Мы строго не придерживаемся правил. Но мы не все обладаем таким самоконтролем, как у вас.
 Вздохнув, она приподнялась, опершись на локти, а потом спрятала голову в мои бедра. Теплота ее рта была восхитительна, но я боялся, что кто-нибудь придет, а нас было видно отовсюду: с одной стороны – дом, из окон которого нас легко можно было увидеть, а с другой – мужчина, который в любой момент может вернуться сюда. Я мягко положил руку ей на голову и отодвинул ее в сторону. Я сказал:
 – Позже, не сейчас. Она спросила:
 – Обещаете?
 Я ответил «да», и она снова откинулась на спину. Мне стоило некоторых усилий усмирить свою плоть, и в этом я преуспел.
 Я услыхал, как к другой стороне дома подъехал автомобиль. Мужчина возвратился с ручья. Я сказал:
 – Пожалуй, мне нужно пойти и поискать доктора Кернера.
 Когда я снова натянул свою одежду, я заметил, что потеря самоконтроля уменьшила уровень напряженности, которая была у меня раньше. Девушка лежала на солнце, с закрытыми глазами, с улыбкой на полураскрытых губах, – она выглядела так, будто испытывала замедленный оргазм.
 В автомобиле приехал не Кернер, из машины вышли четыре молодые женщины в очках, похожие на школьных учительниц или операторов компьютеров, и молодой человек в толстых роговых очках. Но я нашел Кернера внутри здания, в большом затемненном холле, который был весь забит статуэтками греческих дискоболов и богинь с гроздьями винограда. Кернер выглядел озабоченным, давая указания, где все это разместить. Но когда он заметил меня, то устремился навстречу с приветливой улыбкой. Сердечно поздоровавшись со мной, он поднял кверху руку, призывая всех к молчанию. Вокруг нас мгновенно образовалась толпа народа, и Кернер представил меня присутствующим в холле, как писателя и философа. Это произвело на всех большое впечатление. Я чувствовал все возрастающее смущение: они смотрели на меня такими глазами, будто я сейчас оторвусь от земли и воспарю в небеса. Кернер взял меня под руку.
 – Один из членов нашей группы – торговец предметами старины – преподнес все эти статуэтки, которые вы здесь видите, нам всем в подарок. Конечно, не все эти статуэтки обладают большой художественной ценностью, но мы раздадим их по жребию членам нашей группы, как символы.
 – Символы?
 – Для медитации.
 Он, очевидно, почувствовал, что такое лаконичное объяснение недостаточно, поэтому перевел разговор на другую тему. Он сказал:
 – Давайте я покажу вам весь дом.
 Здание было огромным, и в нем явно не хватало мебели: хорошо обставить такое помещение под силу разве что миллионеру. Кернер и его ученики старались сделать это своими силами, и следует признать, некоторые комнаты выглядели довольно комфортабельными – видимо, по крайней мере некоторые из учеников Кернера могли себе позволить подарить неплохую мебель.
 Кернер привел меня в залитую солнцем спальню.
 – Вот здесь вы будете спать, если, конечно, не предпочтете присоединиться к группе интимности внизу.
 – Они спят вместе?
 – Да, но с абсолютной строгостью и воздержанностью. Там остаются только те, кто уже научился сдерживать свои желания. – Он зашагал дальше своей профессорской походкой, по дороге подняв с пола кусочек электрического провода, который какой-то электрик выбросил за ненадобностью. – Видите ли, основная причина, почему секс приносит столько разочарований многим людям, состоит в том, что они, как тонкий проводок, едва выдерживают самый слабый ток. Вы согласны, что сексуальный экстаз подобен электрическому току? Если вы здоровы и сдерживаете свои желания в течение долгого времени, ваш секс становится током высокого напряжения. То есть, наша основная цель – сделать из вас толстый провод, такой, например, как этот. – Он помахал толстым медным проводом у меня перед носом. – Если провод может проводить хорошо ток, ток не теряется, я думаю, вы согласны со мной в этом?
 Я сказал, что согласен. Я знал, что интенсивная самодисциплина увеличивает способность к экстазу. Но не успел я выдвинуть хоть какие-то возражения, как Кернер положил ладонь на мою руку.
 – А теперь я хочу поговорить с вами. Вы поймете, что я недаром пригласил вас сюда. Пойдемте присядем где-нибудь.
 Он явно давал мне понять всю серьезность предстоящего разговора. Мы сели на солнце на подоконнике. Он сказал:
 – Я не просто хочу сделать вас членом нашей группы – это самоочевидно. Вы совершенно подготовлены для этого. Я хотел бы сделать вас своим заместителем… и со временем, конечно, своим преемником. – Он поднял руку, как бы опережая мои возражения. – Вы не должны принимать решения прямо сейчас, и даже не на следующей неделе, или в следующем месяце. Я хочу, чтобы вы присмотрелись к нам, увидели, как мы работаем, почувствовали, чем мы можем быть вам полезны, или что вы можете сделать для нас. Видите ли, в вас есть прямота, честность и цельность. Большинство людей, окружающих меня, – способные ученики, но до сих пор ни в одном из них я не нахожу качеств, необходимых для лидера. Дункельманы хотели быть лидерами, но они просто превратили бы нашу группу в своего рода бордель, в персональный гарем для них двоих. Работа, подобная нашей, требует самоотреченности и самоотверженности, научного подхода. У вас все это есть.
 Я пробормотал несколько невразумительных слов, поблагодарив его за оказанную мне великую честь и доверие, и добавил, что мне нужно время, чтобы все как следует обдумать. В глубине души я уже твердо знал, что для меня это абсолютно неприемлемо. Я одиночка, не просто по роду занятий, а по своей натуре, и мне не хотелось бы смешиваться со всеми этими людьми.
 Он похлопал меня по плечу.
 – Конечно, взвесьте все, как следует, думайте сколько вам потребуется. Но есть одно, о чем я должен вам сказать прямо. До сих пор мы старались заниматься своими делами тайно, не афишируя их, потому что нас могли неправильно понять. Но теперь настало время выйти на свет божий и открыто заявить о себе, чтобы заполучить новообращенных, чтобы сказать всем о наших целях. Потому что наша главная цель – доказать, что современная цивилизация никогда не обретет стабильности, если каждый не станет думать так, как думаем мы.
 Он говорил все это серьезным тоном, и я относился к нему не без симпатии, но внезапно я подумал об Анне Дункельман и о нарисованной ею картине незнакомцев, едущих в городском транспорте и мастурбирующих друг друга. Я вынужден был отвернуться к окну, чтобы не расхохотаться ему прямо в лицо. Когда мы спускались вниз, я сказал:
 – По-моему, это грандиозная идея. Анжела и Аластер пришли в восторг от вашего вчерашнего монолога. Вы заполучили в их лице двух полных энтузиазма новообращенных.
 – Прекрасно. Но мы не удовлетворимся, пока я не смогу сказать то же самое о вас.
 Когда мы приблизились к группе учеников, все еще деловито передвигающих статуэтки, он неожиданно схватил меня за руку:
 – Кстати, держите все, что я вам сказал, в глубоком секрете.
 В два часа объявили о ланче. В столовой, выходящей окнами на лужайку, была подана простая пища – две огромные супницы с бульоном, тарелки с кусочками сыру, пшеничные булочки и бисквитное печенье. Кернер представил меня бородатому молодому человеку по имени Пауль, который, вероятно, был его помощником. У Пауля были очки в толстой роговой оправе, вел он себя с достоинством и говорил с ощутимым северным акцентом. Он объяснил:
 – Мы стараемся есть легкую пищу, иначе тело затрачивает слишком много энергии на ее переваривание, отчего страдает дисциплина. Здесь еще много еды. Вот наша вторая группа – кому за сорок – ест намного меньше.
 Я понял, что Кернер содержит раздельно две группы, которые собираются вместе через неделю. Пауль сказал:
 – Практика подсказала нам необходимость такого разделения. Теоретически у нас не существует возрастных ограничений. Но опыт показывает, что пожилые люди больше интересуются сексом, чем молодые. И если мы примем в наши группы слишком много пожилых людей, то молодежь может уйти. Многие молодые девушки ничего не имеют против пожилых мужчин, но молодые ребята не часто общаются с женщинами, которым за сорок. Конечно, группы могут смешиваться до определенного предела, и только по специальному приглашению.
 Этим, вероятно, и объясняется присутствие определенного числа мужчин и женщин, которым явно за сорок и даже за пятьдесят.
 В холле было около шестидесяти человек, причем женщин намного больше, чем мужчин. Меня удивило, что в группе были люди приблизительно одного и того же среднего возраста. Я заметил, что среди женщин было много таких, которые носили платья с длинными рукавами и очки в довольно массивной оправе, что придавало им ученый вид. Молодых людей, которым было бы меньше двадцати, совсем не было, девушка, которую я встретил в саду, была самой молодой среди них. Большинство мужчин имело довольно плотное телосложение, некоторые носили толстые вязаные свитера, укрупняющие их фигуры. Немногие из присутствующих отличались броской красотой, но я не увидел ни одного, кто не был бы привлекательным. Женщины, в целом, выглядели более интеллигентными, чем мужчины. Несмотря на видимость того, что это якобы обычная группа, у меня было впечатление, что все они здесь тщательно подобраны.
 Вероятно, они знали друг друга очень хорошо, они много смеялись, шутливо подталкивали один другого, обменивались рукопожатиями и поцелуями, передавали друг другу тарелки с едой. Я нашел атмосферу за столом довольно теплой и дружеской, хотя мне показалось, что определенная натянутость между ними существует: недоставало расслабленности и непринужденности.
 Пауль отошел с кем-то переговорить, и девичий голос впереди меня сказал:
 – Привет!
 Я увидел устремленные на меня карие глаза девушки, которую встретил на лужайке. Толпа прижала нас друг к другу, и она улыбнулась мне и дружески тронула рукой мои гениталии.
 – Меня зовут Тесса.
 Она жестом попросила наклониться к ней поближе и прошептала:
 – Я не хочу есть. Пойдем в постель.
 – А я голоден.
 – Зануда.
 – Кроме того, мое отсутствие будет обязательно замечено: я здесь по специальному приглашению.
 Вернулся Пауль и неодобрительно посмотрел на девушку. Он решил, по-моему, что она оказывает на меня дурное влияние.
 Я съел сыру с хлебом и немного супа. Затем мы через широкие французские окна вышли на лужайку. Группа людей выстроилась в кружок и, казалось, занималась физическими упражнениями. Они положили руки друг другу на плечи, затем двинулись вперед, наклонив головы и сбившись в кучу, как в регби.
 Пауль сказал:
 – Это подготовительная группа сексуальной терапии. Они стараются избавиться от напряжения урбанистической жизни и от чувства отчужденности, дотрагиваясь друг до друга, делая что-то вместе.
 Руководил группой молодой человек в белом вязаном свитере, время от времени двигаясь между ними, пошлепывая кого-нибудь по плечам или по спине. Когда я там стоял, он подошел к женщине лет сорока и что-то делал с ее грудью – вероятно поправлял ей бюстгальтер через свитер, после чего звонко шлепнул ее по ягодицам, как будто она была коровой, которую выгоняли в поле пастись. Пауль сказал:
 – Понимаете, они любят, когда ими командуют, дают им распоряжения. Это помогает им избавиться от чувства ответственности – невроза цивилизации. Цель состоит в том, чтобы они себя снова почувствовали невинными и беззаботными детьми.
 Я обратил внимание, что все члены этой группы интимности одеты довольно тепло, учитывая жаркую погоду. Пауль объяснил, что это тоже предусмотрено процедурой: когда они избавятся от чувства подавленности и угнетенности, они смогут одеваться в более легкие одежды.
 – Сегодня вечером вы увидите, что я имею ввиду.
 Я высказал опасение, что обычно секс приходит к человеческому существу естественно, а все эти заумные упражнения могут вызвать нежелательное половое возбуждение и привести к сексуальным контактам между ними. Он согласно кивнул головой:
 – В группе такого размера это иногда случается, правда, не часто. Мы принимаем определенные предосторожности. Но, на удивление, это происходит крайне редко. У нас нет табу, нет наказаний, даже когда случаются такие нежелательные соития.
 Мы вернулись в дом. Я спросил, что он имел в виду под словом «предосторожности».
 – Я вам сейчас покажу.
 Мы поднялись в комнату на втором этаже, которая, как я понял, была женской спальней. Пауль вошел туда без стука. Полдюжины женщин лежали на постелях, пудрили носы, а одна сидела на кровати в лифчике и трусиках, натягивая чулки. Они нам улыбались и чувствовали себя непринужденно. Пауль подошел к кровати, на которой лежала открытая сумка, перевернул ее и разбросал содержимое по постели: серая шерстяная мини-юбка, колготки, нижнее белье, какая-то косметика, – он заглянул в розовый пакетик. Никто, казалось, не обращал на это никакого внимания.
 – Я ищу противозачаточные средства. Это самый надежный способ обнаружить того, кто собирается нарушить правила.
 Он приподнял чемодан, принадлежащий женщине, которая одевалась.
 – О, ради Бога, не перемешайте мне все там. Я лучше сама вам все покажу.
 Она стала вытаскивать один за другим различные предметы одежды, распрямляла их и встряхивала ими. Пауль указал на французские розовые панталончики.
 – Они не годятся.
 – Я знаю, в спешке случайно захватила с собой. Когда мы вышли из спальни, он объяснил:
 – Каждую неделю мы проводим такие проверки, чтобы они не приносили с собой противозачаточных средств. Конечно, у нас нет способа определить, принимают ли они таблетки.
 – Эти таблетки уменьшают эффект от занятий?
 – О, нет. Отто советует не принимать таблетки, так как они наносят вред здоровью.
 – А как насчет мужчин?
 – Их проверяют женщины. Каждому разрешено проверять каждого. Мы стараемся быть единой семьей.
 – Почему вы были против трусиков той девушки?
 – Они очень широкие. Конечно, каких-то правил насчет этого не существует, но если люди захотят секса, то эти трусики просто идеальные для этого: если внезапно включить свет – девушка полностью одета.
 – В таком случае, я полагаю, женщины не снимают трусов? – спросил я, подумав о Тессе на лужайке.
 – О, нет. – Он слегка удивился моей наивности. – Тогда мы не достигли бы главной цели нашей группы – интимности. Но если им хочется обменяться ласками, они спускают трусики, по крайней мере, до бедер. – Он продолжал серьезно: – Вы, кажется, не понимаете. Мы никому не навязываем строгой дисциплины и каких-либо регламентаций. Но вы сами понимаете, чем больше препятствий, тем интересней. Поэтому мы предписываем носить тугие шелковые трусики, и если у них возникнет искушение совершить половой акт, девушка должна будет их снять. Мы не поощряем нейлоновые или французские трусики, потому что их легко можно просто приспустить не снимая…
 Прозвучал гонг в холле.
 – А что будет теперь?
 – А сейчас начнутся лекции, которые будут продолжаться до пяти часов. Я сам должен читать лекцию, поэтому я вас покину. Кстати, посещение лекций у нас обязательное. Но мы не говорим об этом новичкам – таким способом мы выявляем людей, которые пришли сюда по порочным мотивам. – Он посоветовал мне посетить различные лекции и задавать вопросы, если они у меня возникнут.
 Я внял его совету. «Студенты» разделились на четыре группы. С одной из них занимался Кернер, с другой – Пауль, с третьей – Крис, а четвертую группу вела привлекательная, слегка смахивающая на школьную учительницу женщина, которую звали Гвинет. Я рад был увидеть Анжелу и Аластера, сидящих в первых рядах и ловящих каждое слово, слетающее из уст Кернера. Их группа расположилась на лужайке на свежем воздухе. Я пристроился к ним сзади и провел там минут двадцать. Кернер объяснял, почему он придерживается материалистических позиций: «Идеалисты, – утверждал он, – считают, что такие вещи, как жизнь, мысль, идеи могут существовать независимо от материи, отдельно от нее». Оспаривая этот идеалистический тезис, Кернер привел великое множество убедительных аргументов в защиту материалистической точки зрения. Но меня он, конечно, не убедил. Я согласен, что разум и мыслительные процессы неразрывно связаны с материей, но все же я верю, что жизнь привнесена в материю извне, она не является истечением материи в том смысле, в каком мы, например, говорим, что уголь является источником огня.
 У меня было ощущение, что Кернер не любит, когда ему задают вопросы и оспаривают его точку зрения, поэтому я перешел к другой группе, где читала лекцию Гвинет. Она кратко пересказывала идеи Райха, и ее рассказ о «живой жидкости», которая накапливается в промежностях во время сексуального возбуждения, напомнил мне о жизненной энергии «оргона» Райха. Интересно знать, как бы Кернер реагировал на такую вольную интерпретацию идей своего учителя? Гвинет попыталась втянуть меня в активную дискуссию, которая вскоре стала очень оживленной. Члены ее группы поразили меня своей разумностью и большей независимостью суждений, чем я предполагал: они не соглашались с ней по многим проблемам. Я попытался объяснить свои собственные теории о происхождении сексуального импульса, но увидел, что они находят мои взгляды очень странными и, как выразилась одна дама, «без нужды абстрактными». Дискуссия стала горячей, и мы все удивились, когда члены других групп появились на нашей лужайке и сообщили, что занятия давно закончились и наступило время для чая.
 На самом деле никакого чая не было – Кернер не любил чай, а была «санка» – кофе без кофеина. Мы также ели пшеничное печенье, намазанное тонким слоем масла. Гвинет взяла шефство надо мной и сказала, что находит мои идеи захватывающими. А я, в свою очередь, нашел ее очень хорошенькой и приятной в общении. Ей было около сорока лет, со свежим розоватым цветом лица и с довольно большими белыми зубами, делавшими ее улыбку очаровательной и чуть загадочной. У нее была школьная привычка говорить преувеличенно эмоционально. Она носила темное платье с длинными рукавами и с крестиком на груди. Ее манера вести дискуссию была упрямая и напористая, что придавало дополнительное очарование этой замечательной женщине, и я просто не мог себе представить, что ее привело в группу Кернера.
 После «чая» мы все перешли в главную комнату. Там стояло немного мебели, но на полу лежали прекрасные ковры, которые выглядели очень дорогими – они, вероятно, стоили столько же, сколько вся остальная мебель, собранная вместе (Гвинет объяснила, что ковры были «дарами» от учеников более пожилого возраста: у меня вкрались подозрения, что некоторые из людей старшего возраста покупали свое членство в группе дорогими подношениями, сверх обычной платы за обучение). Хотя снаружи все еще было довольно тепло, эта комната обогревалась огромным бревном, горящим в камине. Теперь все разбились на маленькие группки интимности, и я переходил от одной такой группки к другой, с интересом наблюдая, чем они занимаются. И вскоре стало ясно, что предыдущая часть дня была просто прелюдией к главным событиям, которые только начинались. Они соединялись в тесные кучки, нежно прижимались друг к другу, пробегая руками по телам партнеров, поглаживая друг друга, начиная с лодыжек и кончая лицами и волосами. Многие группки распались на отдельные пары, которые без конца ласкали и тискали друг друга. В этом не было ничего особенно сексуального. Я обратил внимание, что руки лишь ненадолго задерживались в эрогенных зонах, но больше ласкали головы и плечи своих партнеров. Высокая стройная девушка втащила меня в свою группу, когда я стоял в стороне и наблюдал за тем, что происходит вокруг меня. Тесно прижавшись двумя руками, сложенными вместе, к моей груди и животу, она стала совершать ладонями круговые движения по моему телу, массируя его. После этого я то же самое проделал с ней: стоя позади нее, прижав руки к ее животу, я начал массировать ее до бедер. Я повторил эту операцию на ее грудях и бедрах, затем, согласно ее желанию, стал гладить ей ноги, начиная с талии и скользя вниз по ее платью да самых ступней. Я заметил, что она носит чулки на поясе. После этого она стала ласкать мои плечи, руки, голову, пробегая пальцами по волосам, вдоль щек, открывая ими мне рот и всовывая их кончики в него, вставляя пальчик мне в уши. То, что она со мной делала, было похоже на ласки любовников, но так как мы были полностью одеты, это вызывало странное возбуждение. Если бы мы были одни и полураздеты, это закончилось бы через минуту соитием. Этот затянувшийся массаж в комнате, где собралось около пятидесяти мужчин и женщин, создавал эффект появления нового комплекса эмоций, разрушая старые привычки.
 Я увидел, как некоторые парочки принесли кувшины с водой и моют друг другу головы. Они занимались этим возле широко распахнутых французских окон, где не было ковров. После того, как я минут десять ласкал тонкую девушку, мне досталась полная женщина средних лет. Сперва я почувствовал, что эта перемена не в лучшую сторону, но через пять минут интенсивных ласк я ощутил, что мы с ней достигли полного эффекта интимности, познав и полюбив друг друга. После этого я получил Тессу, которая довольно улыбнулась и шепнула шутливо-соблазнитальным голосом:
 – Я боюсь, что это будет анти-оргазм.
 В какой-то степени она оказалась права. Мои брюки не скрывали от нее секретов, так же, как и ее платье от меня. Но ощущение ее теплоты и нежности через платье было возбуждающим. Она в шутку проскользнула за мой свитер и пальцами ущипнула мои соски. Массируя ее, я сильно нажал и задержался у нее между бедрами. Она сказала:
 – Надеюсь, меня сейчас никто не видит. Я промокла.
 – А это запрещено?
 – Конечно. Но я ничего не могу с собой поделать. Если кто-нибудь трогает меня там, внизу, то у меня наступает оргазм. У меня сегодня уже было два оргазма. – Пять минут спустя она сказала: – Я дьявольски голодна. У меня в комнате много шоколада. Если хотите, пойдемте со мной.
 – А это позволено?
 – Нет. Но вся эта интимность привела к тому, что я жутко проголодалась.
 В половине восьмого прозвучал гонг, и Тесса сказала:
 – Слава Богу!
 Мы все устремились в столовую. Мне нужно было подкрепиться. Мое длительное сексуальное возбуждение вызвало во мне волчий аппетит, как будто я прошагал пешком двадцать миль. Ужин был более обилен, чем обед: огромные блюда с холодной говядиной и ветчиной, томатный суп, горячие овощи (не картофель) и пшеничное печенье. К моему удивлению, я обнаружил, что здесь есть даже бар, и Гвинет, которая взяла надо мной шефство, сказала мне, что я могу выпить пиво или легкое вино. Она объяснила, что здесь нет крепких алкогольных напитков, но немного алкоголя помогает большинству людей расслабиться и насладиться пищей. Я с интересом наблюдал, как «интимность» продолжается и в столовой. Мужчины и женщины, касаясь друг друга, использовали любую возможность приласкать один другого, и даже поцеловаться. И на предыдущем занятии было много поцелуев, но, главным образом, в руки и шею, теперь же я увидел, что они чаще целовались в губы. Хотя некоторые из этих поцелуев были длительными, но их нельзя считать страстными, в том смысле, что они выражают желание пойти и лечь в постель.
 Я хорошо поел, бокал пива очень меня освежил. После ужина я пошел по коридору в туалет, но он оказался занятым. Я поднялся наверх в то место, где, как я вспомнил, видел условные обозначения туалета – мужского и женского: мужская шляпа и женская сумочка с отделкой внизу, указывающей путь по коридору. Я последовал указанию стрелки и нашел туалет, который был оборудован совсем недавно, со множеством кабинок, как в общественном туалете. Но на дверях не было указаний, какая кабинка для мужчин, а какая – для женщин. Остановившись там, погруженный в раздумье, я неожиданно услышал звук шагов по коридору. К моему облегчению, я увидел Тессу.
 – Рад увидеть вас снова. Где здесь мужская кабинка?
 – Занимайте любую. У нас они все одинаковые. Видите ли, и здесь «интимность», понимаете? Вы идете?
 – Конечно.
 Должен признаться, мне было не по себе, но я видел, что испытывать смущение здесь не принято. Я зашел в дальнюю кабинку… и остолбенел: перегородка, отделявшая ее от следующей такой же кабинки, была сделана из стекла. Тесса заняла соседнюю кабинку и улыбнулась мне. Затем без стеснения задрала вверх платье, опустила до колен трусики и уселась на сиденье унитаза. Я сказал:
 – Боже правый! Не слишком ли уж это, а?
 – Я тоже так подумала, когда зашла сюда в первый раз. Но вы скоро привыкнете.
 – Но мне не хочется издавать неприличные звуки, чтобы их слышали другие.
 – Вы напрасно волнуетесь. Доктор Кернер сказал, что это естественный голос тела, он ничем не отличается от того, который исходит из вашего рта.
 Я чувствовал себя глупо, продолжая стоять, и поэтому спустил до колен брюки и уселся на стульчак. Я никогда не был в более дурацком положении. Затем я услышал еще голоса, и в туалет зашли две женщины. Они направились к кабинкам в другом конце туалета, обнажили задницы и сели – стекло перегородок было исключительно прозрачное. Они на нас даже не взглянули, а продолжали горячо обсуждать то, что говорил на лекции Кернер. Их голоса заставили меня немного расслабиться, и пружины внутри меня сработали. Наблюдая, как Тесса подтирается клочком бумаги, я подумал, что мы более закомплексованные создания, чем полагаем, и в этом случае Кернер, вероятно, совершенно прав. Но все-таки в следующий раз я пойду в туалет с нормальными стенами. Потом мы вместе с Тессой спустились вниз.
 Когда я вернулся в главный зал, то увидел, что большинство из «студентов» расселось на полу на подушечках. Когда я вошел, Кернер, стоявший возле камина, поманил меня к себе. Я подошел к нему. Он постучал по бутылке, стоявшей на столике, требуя тишины.
 – А теперь я хочу представить вам знаменитого писателя и философа Джерарда Сорма, который является самым интересным английским писателем со времен Олдоса Хаксли и Дэвида Герберта Лоуренса (я думаю, что он придумал все это на ходу). Взгляды мистера Сорма на секс отличаются от наших во многих аспектах, и я попрошу его ознакомить нашу аудиторию с основными положениями его теоретических изысканий. Должен сказать, что я не предупредил его заранее, поэтому его выступление будет полной импровизацией.
 Я не успел ни удивиться этому неожиданному предложению, ни почувствовать волнение перед новой и неизвестной мне аудиторией. Я встал и в основных чертах изложил свою теорию сексуального импульса, которая иллюстрирует мою феноменологическую теорию о взаимодействии человека с миром. Когда я почувствовал, что начинаю терять контакт с аудиторией, вдаваясь в философские корни Гуссерля, я стал говорить о своем понимании сексуального импульса как «ключа к хранилищам ключей» к сущности бытия и взаимоотношения между сексом и мистическим опытом. Я закончил тем, что попытался объяснить самую фундаментальную проблему – секс дает нам некоторое представление о концентрации разума, которая сделает нас богоподобными, если мы сможем овладеть этой концентрацией в других сферах нашей жизни. Я напомнил свою мысль о том, что человеческие существа подобны дедушкиным часам, которые приводятся в движение пружиной, но человеческое тело слишком тяжелое для маленькой пружинки нашей силы воли. Только в сексе мы, кажется, развиваем достаточно мощную пружину для дедушкиных часов. Я закончил, сказав, что мой главный интерес сосредоточен на проблеме, как научиться использовать на полную мощь неиссякаемые источники человеческой воли.
 После моего выступления последовала интересная дискуссия, правда, не совсем связанная с поставленной мной проблематикой. Некоторые высказали возражение, что опасно переоценивать значение человеческой воли. Они, в основном, сосредоточились на проблемах, разрабатываемых Д. Г. Лоуренсом и Кернером. Я еще раз убедился, что именно этим я отличаюсь от них всех: я не сомневаюсь в возможностях воли и интеллекта человека.
 Это был очень долгий день, и я почувствовал усталость. Уже было около десяти часов – время бежало очень быстро, – и меня стало клонить ко сну. Все это было чрезвычайно интересно и многообещающе, и я чувствовал, что Кернер приблизился вплотную к чему-то действительно важному, но мне нужно еще многое продумать, чтобы определить свое отношение к его теории и практике. Я надеялся, что вечер теперь примет более общественный характер, и я смогу незамеченным уйти и поспать.
 Кернер поблагодарил меня и выразил надежду, что это не последняя наша встреча, затем он представил присутствующим Анжелу и Аластера, которые выглядели смущенными всеобщим вниманием, обращенным на них. Все вежливо похлопали, потом начали подниматься и расходиться. Я спросил у Кернера:
 – А что дальше?
 – А теперь начинается самая интересная часть нашего вечера. У нас будет еще одно, заключительное занятие по курсу интимности.
 Мне это сообщение не доставило особого удовольствия. Предыдущее занятие было также интересным, но утомительным. Мне не хотелось проявлять свои сексуальные способности снова. Он сделал мне знак, и я вышел вслед за ним из комнаты, размышляя, будет ли он возражать, если я улизну с этого последнего занятия. Но вдруг я изменил свое решение и сказал:
 – Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно Эсмонда Донелли.
 Он взглянул на меня и улыбнулся.
 – Думаю, я кое-что смогу рассказать вам о нем, но мы поговорим об этом позже. Теперь у нас много других дел.
 Я побрел за ним, порядком утомленный, вверх по лестнице, потом на втором этаже мы свернули направо, и я подумал, что мы идем в спальню девушек, но не дойдя до нее, он отомкнул двери рядом со спальней и вошел в комнату, и я последовал за ним. Это была совсем маленькая каморка, бывшая раньше, вероятно, кладовкой, но теперь в ней ничего не было, за исключением нескольких высоких табуретов. На одной из стен было широкое окно, за которым, к моему удивлению, стояла Гвинет, уставившись прямо на нас и поправляя свои волосы.
 – Это, конечно же, «двойное зеркало».
 Передо мной в первый раз в жизни было «двойное зеркало».
 – Вы уверены, что она нас не видит?
 – Пока я не сделаю этого. – Он поднялся и нажал на кнопку, и окно мгновенно превратилось в зеркало, в котором отражалось мое удивленное лицо. – Теперь она может видеть вас. Я изменил полярность. – Он снова щелкнул выключателем. Гвинет улыбнулась и помахала рукой через окно. Я тоже махнул ей, совершенно забыв, что она нас больше не видит.
 – Зачем это?
 – Для наблюдения. Вы видите, что сейчас женщины переодеваются.
 И действительно, в переполненной спальне женщины снимали с себя платья, очки, свитера, нижнее белье и пояса для чулок. Гвинет, безо всякого смущения, с каким-то изяществом, грациозно завела руку за спину, нащупала там замок и потянула его вниз. Она стянула через голову платье и аккуратно сложила его на кровати. Она носила черную комбинацию с кружевной отделкой по краям, в которой выглядела очень соблазнительно. Казалось, она забыла о нас. Она выскользнула из комбинации, и та упала на пол. Гвинет, очевидно, не очень любила черное нижнее белье, на ней остался белый лифчик, черный пояс, поддерживающий черные чулки и узкие кружевные белые трусики из нейлона. Очевидно, она вышла за рамки правила, согласно которому женщинам запрещалось носить растягивающиеся трусики. Большинство других женщин, которых я смог увидеть, неукоснительно придерживались этого правила. Никто из них не носил бикини, на большинстве женщин были розовые или голубые сатиновые трусики, полностью закрывавшие живот, с резинкой на талии. Хотя, исходя из моего опыта, резинка на них не очень тугая, и если оттянуть ее на дюйм или два, то не составляет особого труда попасть в то заветное место, которое они призваны прикрывать.
 Пока мы там находились, еще несколько мужчин присоединились к нам. Я увидел, что все женщины натягивали на себя шерстяные мини-юбки, которые я видел недавно, когда мы инспектировали женскую спальню. Кернер приказал:
 – Пойдемте, вам тоже следует переодеться.
 Я заметил, что большинство мужчин тоже носят своеобразную униформу – серые фланелевые спортивные брюки и белые тенниски. Мы направились в мужскую спальню, расположенную этажом выше. На вопрос, который вертелся у меня в голове, я сам нашел ответ, когда приоткрылась дверь в соседнюю с мужской спальней комнату и я увидел находившихся в ней женщин, очевидно наблюдавших через подобное «двойное зеркало» за тем, как переодеваются мужчины. Кернер резко скомандовал:
 – Идите же, леди! Хватит наслаждаться эротикой переодевающихся мужчин. Пора и вам сменить одежды.
 Все женщины поспешили уйти. Я заметил среди них Тессу. И когда мы входили в мужскую спальню, я повернулся и заметил, как она проскользнула назад в комнату для наблюдения.
 В спальне большинство мужчин, казалось, были полураздеты, а один из них, стоявший перед «двойным зеркалом», действительно был совершенно голым. Я спросил у Кернера:
 – Какое же точное назначение этого зеркала?
 – Большинство людей имеют склонность к эксгибиционизму, даже наиболее психически устойчивые, и у большинства людей есть чрезмерное любопытство – подглядывать за другими. Здесь они могут доставить себе удовольствие удовлетворить эти обычно тщательно скрываемые наклонности без чувства вины. Нет почти ни одного сексуального извращения, которое можно было бы скрыть в этом месте. Мы пытаемся сделать так, чтобы они проявляли их открыто и честно и тем самым избавлялись бы от комплекса вины. Что касается вашей одежды. Я думаю, что трусы, которые на вас, вполне сойдут. Вам только нужна рубашка.
 Он позвал Пауля, который уже был полностью одет в униформу, и отдал ему распоряжение найти мне рубашку. Несколько минут спустя Пауль вернулся с тонкой хлопчатобумажной тенниской. Когда я ее надел, то увидел, что она слишком длинна, и я заправил ее в брюки. Я заметил, что большинство мужчин носят самые различные спортивные трусы, которые рекламируются в журналах, пропагандирующих здоровый образ жизни, а на ногах у них – белые теннисные туфли. Многие мужчины принимали душ в ванной. Кернер хлопнул в ладоши и крикнул:
 – Выходите, джентльмены! Пора переодеваться. Уже все леди покинули комнату для наблюдения.
 Я вдруг с испугом вспомнил, что Тесса все еще была там, а я раздеваюсь в нескольких футах от зеркала. Надеюсь, ей понравилось это зрелище. Или, возможно, она наблюдает за другими мужчинами.
 В главной комнате перед камином был помещен огромный экран. Я увидел там Анжелу, которая очень мило смотрелась в серой мини-юбке. Подобно некоторым другим женщинам, она носила чулки, хотя этот предмет туалета был, очевидно, необязателен. Я спросил:
 – Как ты себя чувствуешь?
 – Прекрасно. Немного трудновато потерять так много сексуальных запретов за один день, но это чудесное ощущение. Я вам очень благодарна за то, что вы свели меня с доктором Кернером.
 – Хотел бы я знать, что будет дальше?
 – А ты разве не знаешь? Еще больше интимности. Моя соседка по спальне рассказала мне, что будет дальше. Это самое ответственное время. Надеюсь, я заполучу тебя. Я не могу переносить некоторых мужчин здесь. Я ненавижу волосатых самцов.
 – Но что…?
 Не успел я высказать до конца свою мысль, как Крис крикнул:
 – Все собрались?!
 Хор из различных голосов ответил дружно:
 – Да!
 – Прекрасно. Станьте в круг. Пауль, выключи, пожалуйста, свет!
 Мне было любопытно, в какой же момент Пауль выключит свет. Когда мы двигались по кругу, положив руки на плечи друг друга, огни медленно погасли. Мужчины поспешили пристроиться поближе к женщинам, но так как тех было больше, нежели мужчин, то несколько женщин вынуждены были спариваться друг с другом. Затем наступила полная темнота. Я спросил Анжелу:
 – Что мы будем делать теперь?
 Незнакомый голос скомандовал:
 – А сейчас все мы сходимся в центре, смешиваемся вместе, затем берем первую же персону противоположного пола.
 Мы все двинулись вперед. Было мгновенное замешательство. Хотелось бы мне знать, как в темноте отличить мужчину от женщины, и я остановился на том, что буду определять по грудям (позже я обнаружил, что это была обычная практика). Я нашел девушку и взял ее за руку. Голос Пауля крикнул:
 – Все готовы?
 Со всех сторон голоса ответили:
 – Да! Нет!
 Медленно зажглись лампочки. Я заметил, что держу за руку невысокую блондинку, которую уже видел раньше. Ее нельзя назвать красавицей, и ее голубые глаза казались близорукими, но у нее было очаровательное детское личико. Я спросил у нее:
 – А что теперь?
 – Мы можем или присоединиться к другим парам, или постоять отдельно, сами по себе. Что вы предпочитаете?
 – Давайте постоим сами по себе.
 – Хорошо.
 Я посмотрел на свою соседку – тонкую стройную девушку, с которой мы уже были вместе на прошлом занятии – и несказанно удивился, увидев, что она снимает с себя трусики. Мужчина, к которому она повернулась лицом, стоял напротив нее – довольно красивый нервный человек лет тридцати пяти – весь красный от смущения, и делал то же самое. Она передала ему свои трусики и взяла у него его спортивные трусы, затем надела его трусы, а он натянул на себя ее трусики.
 – Зачем все это?
 – Начало интимности – мы должны сперва поменяться одеждой. Это, конечно, предназначено для фетишистов, по-моему. Трусики для вас что-нибудь означают в сексуальном отношении?
 – Конечно, они обладают определенным сексуальным значением.
 – В таком случае, давайте поменяемся трусами.
 Без стеснения она стащила свои розовые трусики и передала их мне. У меня заняло немного больше времени, чтобы снять сперва брюки, а потом уже трусы. Она сказала:
 – А как насчет рубашки?
 – Нам нужно обменяться и рубашками?
 – Если вам хочется.
 Ее трусики были влажные, и их контакт с моей мошонкой вызвал во мне острый приступ сексуального возбуждения, который разогнал последние следы усталости. Очевидно, подобный контакт между мужскими и женскими гениталиями представляет в своей основе последний миг перед соитием. Я начал понимать, что Кернер имеет в виду под понятием «приостановленный оргазм». Он заполнил комнату мужчинами и женщинами для действительного или потенциального контакта друг с другом, когда сексуальный стимул был максимальный, но групповая дисциплина держала всех под контролем. Кернер стоял у камина, наблюдая за нами доброжелательным отеческим взглядом, и мне очень хотелось знать, что он сейчас сам испытывает и в чем конкретно состоит смысл его эксперимента.
 Я отдал своей партнерше, которую звали Норма, свою тенниску и принял от нее мини-юбку, которая была приблизительно такой же длины. Я заметил, когда она снимала платье, что ее лифчик был очень низкий, открывающий груди почти полностью.
 Я снова натянул брюки, застегнул их и сказал:
 – Не понимаю, зачем мне снова надевать брюки, когда мини-юбки вполне достаточно, чтобы прикрыть мой срам.
 – Я не знаю, но доктор Кернер полагает, что в самом акте снятия брюк разрушаются определенные запреты в самце. У девушки происходит то же самое, когда она снимает трусики.
 Я понял ее мысль. Некоторые другие захотели продолжить обмен одеждой. Красивый молодой человек, стоящий рядом с нами, не успел еще натянуть трусики партнерши, как другая девушка приблизилась к нему. На этот раз, я увидел, он поменялся одеждой не с девушкой, а с ее партнером, который уже, очевидно, надел ее трусики и сорочку.
 Норма сказала:
 – Эта парочка действует мне на нервы. Давай отодвинемся от них.
 Мы перешли в другой конец комнаты.
 – Я сделаю тебе сперва, или ты мне? – спросила она.
 – Лучше ты. Я не знаю, как это делается, – ответил я.
 – Ты предпочитаешь стоя или лежа?
 – Мне все равно.
 Я увидел, как некоторые пары из сложенной в углу кучи брали складные столики с выдвижными металлическими ножками и ставили их на свободные места. Легкие алюминиевые столики были около шести футов в длину. Мужчина или женщина ложились на них, как будто собирались принять сеанс массажа, и начиналась уже привычная процедура «интимности». Норма оказалась еще большим специалистом, чем любой из моих предыдущих партнеров, или, возможно, мне так показалось, потому что я был слишком возбужден. Она встала передо мной и пробежала руками по моей шее, животу, бедрам. Поднявшись, она расстегнула молнию на брюках, и на мгновение я подумал, не слишком ли далеко она заходит. Но она только забралась внутрь и прижалась ладошками к моим ногам, слегка пощипывая и нежно поглаживая их. Она заставила меня присесть, а сама стала позади, пробегая руками по моим волосам, залезая под рубашку, или вернее, под платье, засовывая пальчики мне в рот. Я потянулся к замку на брюках, намереваясь застегнуться, но она оттолкнула мою руку, сказав:
 – Больше выдержки.
 – Извини.
 Она наклонилась вперед, и ее рука оказалась в моих брюках. Я оставил все попытки подавлять свои желания. Теперь она проскользнула рукой под мой пояс, легко поглаживая нежными пальчиками мой живот, затем они скользнули еще ниже. Я, с трудом контролируя свой голос, спросил:
 – Это позволено?
 – О, да! Теперь все зависит от нас. Мне остановиться?
 – Думаю, да.
 Рядом с нами раздался взрыв хохота. Две женщины и мужчина смеялись над стыдливым молодым человеком, который густо покраснел. Другие тоже начали смеяться над ним, но Кернер, стоя у камина, сохранил серьезность и осуждающе покачал головой. Мужчина, который краснел, повернулся и поспешно выбежал из комнаты. Норма сказала:
 – Бедняга мистер Маг-Канн. Он никогда не сможет сдержать себя. Женщины по очереди заставляют его терять над собой контроль.
 Странная вещь, я больше не чувствовал себя утомленным. Необычный жар огнем полыхал внутри меня.
 Наши ласки прервала группа из шести человек: четыре женщины и двое мужчин. Они снова захотели обменяться одеждой. Норма возмущенно посмотрела на них, но безропотно выскользнула из моих трусов, получив взамен короткие трусики. Мне достались французские панталоны, которые я узнал, так как видел уже их сегодня в полдень. Я также сменил мини-юбку на более длинную, принадлежавшую бледной девушке с горящими глазами. Когда обмен закончился, Норма сказала:
 – Продолжим, теперь твоя очередь.
 Именно в этот момент, потрясенный до глубины души, я понял, что уже в течение последних пяти минут я был Эсмондом. Этим и объясняется, почему я ощущал себя слегка озадаченным этими знакомыми уже предметами туалета. У меня было такое ощущение, будто Эсмонд вынырнул из глубин моего подсознания, чтобы взглянуть, что же здесь происходит. Как только я осознал его, «эффект двойной экспозиции» усилился до такой степени, что на мгновение я почувствовал тошноту, и сексуальное возбуждение исчезло.
 Мы нашли спокойное местечко в стороне от толпы. Там я увидел Гвинет, которая уже не выглядела школьной учительницей. Она опиралась спиной о стену, глаза у нее были закрыты с выражением почти агонизирующего экстаза. Перед ней на коленях стоял мужчина, прислонившись щекой к ее бедру. Когда он повернул голову, я узнал Аластера.
 – Привет, товарищ! – обратился к нему Эсмонд, и Аластер вздрогнул от неожиданности. Гвинет медленно опустилась на пол, и теперь она уже полусидела или полулежала с закрытыми глазами, и колени у нее медленно раскрылись. Затем Аластер подмигнул мне:
 – Хочешь ее попробовать? Она чудесная.
 Выражение фавна на его лице было для меня новым – но не для Эсмонда, и я понял, что это действительно был прямой наследник Хораса Гленни.
 Эффект «двойной экспозиции» перестал быть неприятным, будто мы с Эсмондом заключили сделку мирно сосуществовать в одном теле. Это чувство стало теперь ясней и четче, чем раньше, и я больше не думал, что это какой-то странный выверт моего подсознания.
 Я обнял Норму сзади, начал ласкать ей груди, и потом двумя руками одновременно снял с нее бюстгальтер, под которым скрывались ее холмики. Она бессильно прислонилась ко мне спиной, и я почувствовал ее платье на голой плоти своего тела. Она положила голову мне на плечо, подняв ко мне лицо, и я склонился над ней и поцеловал в губы. Когда я это сделал, она крепко обняла меня за шею, припав ко мне всем своим горячим телом. Она сказала:
 – Ты перевозбуждаешься.
 Я продолжал ласкать ее, наслаждаясь тем, как чутко она отвечает на мои ласки: как кошечка, мурлыча, она всей спиной изгибалась, прижимаясь ко мне. С внезапным ужасом я понял, что она уже достигла «приостановленного оргазма», и затем осознал, что это понял не я, а Эсмонд. Он был бесконечно опытней меня в таких делах.
 Норма внезапно сказала:
 – Посмотри, вот свободный столик. Пойдем к нему. Я больше не могу стоять.
 Действительно, колени у нее подгибались. Я помог ей подойти к столу возле камина, где по-прежнему стоял Кернер, благодушно поглядывая на нас, кивая головой и довольно улыбаясь. Он похлопал меня по плечу. Эсмонд обратился к нему:
 – Привет, темнокожий!
 Рука Кернера упала с моих плеч, и он побледнел. Он наклонился и внимательно посмотрел на меня:
 – Вы знали это все время?
 – Я не дурак, хозяин, – ответил Эсмонд.
 – Итак, ты все это время со мной играл, – спокойно ответил Кернер. – Но почему?
 Меня глубоко тронуло выражение грустного достоинства на его лице. Я хотел все ему объяснить, но это выглядело бы смехотворно. Потом, казалось, Кернер согнулся почти пополам. Он скривил губы, сухо улыбнулся и пожал плечами. Затем он направился к двери и вышел из комнаты. Я спросил:
 – Что ты имел в виду под словом «хозяин»?
 Но Эсмонд проигнорировал мой вопрос.
 Норма лежала на столе с закрытыми глазами, и, казалось, что она заснула. Я подошел к ней и снял с нее туфли. Ее маленькие ножки выглядели очень белыми. Я склонился над ними и поцеловал подошвы ее ног, а затем взял в рот ее пальчики. Она пошевелилась и вздохнула. Я начал целовать ее бедра, одновременно проскользнув рукой под резинку трусиков. На этот раз она вздохнула глубже, но не сделала даже попытки помешать мне. Несмотря на стоящих вокруг людей, трудно было противостоять соблазну возлечь на нее.
 Окинув взглядом комнату, я увидел, что мы с Эсмондом последние, кто еще держится на ногах. Теперь я понял, зачем нужен здесь такой толстый ковер. Распростертые тела лежали повсюду. Я увидел Анжелу, лежащую на спине, с раскинутыми в стороны ногами, без трусиков, вероятно, погруженную в глубокий сон. Рядом с ней лежал Пауль, одна его рука покоилась у нее на бедре, его глаза также были закрыты. Гвинет, которая казалась неутомимой, теперь обнаженная распростерлась на ковре, какой-то мужчина сосал ее груди, а другой гладил ей живот и ноги, и ее бедра двигались нетерпеливо вверх и вниз. Остальные фигуры расположились в странных позах, переплетенные друг с другом, они выглядели так, будто приснились в кошмарном сне какому-нибудь автору порнографических романов, обладающему гипертрофированным чувством гротеска.
 Норма крепко держала меня за руку, чтобы не позволить гладить ее бедра и то, что находилось между ними. Когда я посмотрел на нее, что-то зашевелилось в глубине моей памяти, я попытался зафиксировать это смутное воспоминание, но оно исчезло. Я сделал еще одно усилие, устремив внимательный взгляд на упругую золотисто-коричневую плоть ее бедер. И мне пришло в голову, что Эсмонд редко занимался любовью с загорелыми женщинами. Хотя было меньше ханжества в его дни, чем в наши, одежда считалась необходимой принадлежностью мужчин и женщин, и принятие солнечных ванн обнаженными считалось бы странной эксцентричностью, поэтому бедра любовниц Эсмонда всегда были белыми и нежными.
 А затем, каким-то странным способом, которого я не могу понять, Эсмонд и я перестали быть двумя людьми, обитавшими в одном теле, и внезапно слились воедино. Объяснить это явление было бы куда более интересно, чем описывать то, что произошло здесь в течение следующих нескольких часов. Но сделать это мне не по силам. Наш язык не приспособлен для выражения таких тонкостей человеческой души. Я могу сказать только следующее: почти невозможно для человеческого существа искренне, неподдельно, по-настоящему забыть себя, избавиться от погруженности в свою особу и понять, что существует мир вне его. Блейк знал, что каждая птица, которая разрезает своими крыльями воздушное пространство, есть «бесконечный мир наслаждений, недоступных всем нашим пяти чувствам». Но здесь, в мгновение ока, я оказался вдруг внутри сознания какого-то другого человеческого существа, чья жизнь и опыт были во многих отношениях отличными от моих собственных. Это дало мне чувство замечательного наслаждения и свободы, внезапно исчез тот извечный страх, который входит в сознание всех разумных людей в какой-то момент их жизни, – что они единственные люди во всей вселенной, что жизнь – это тщательно продуманная изысканная шутка, кинолента, созданная скучающим Богом, который знает, что он одинок, и который дает человеку амнезию, потерю памяти, чтобы тот забыл о своем одиночестве. Этот страх исчез, так как во мне сознание Эсмонда, утонченное и реальное, смешалось с моим.
 И я мгновенно понял истинный смысл секса. Это стремление, страстное желание смешения сознаний, символом которого является слияние тел. Каждый раз, когда мужчина и женщина утоляют свою жажду в незнакомых водах другой личности, они мельком, на мгновение, видят бесконечность своей свободы.
 Память у Эсмонда была намного сильней, чем у меня. Благодаря силам, которые он развил, он мог вспоминать прошлые эпохи своей жизни с невероятной ясностью и четкостью. И я теперь вижу, почему он выбрал именно меня. Я всегда осознавал, что человеческая жизнь похожа на сон, потому что большинство человеческих существ живут пассивно, их сознание – это простое отражение их повседневного окружения. В сексуальном оргазме напряжение их разума резко возрастает, и они на мгновение осознают, что они – лампочки не в сорок ватт, а в двести пятьдесят, пятьсот, тысячу ватт. Затем напряжение спадает, и они снова опускаются до сорока ватт, безропотно и безвольно. Они подобны тупоголовым идиотам, которые ничего не могут запомнить на больший период времени, чем в несколько секунд. Человеческие существа настолько посредственны и бездарны, что едва ли можно утверждать, что они обладают разумом в истинном значении этого слова. На мгновение я понял всю абсурдность нашего существования и передо мной открылась истина: нет на свете ничего более ценного, чем интенсивность нашего сознания. Именно эту истину мы на мгновение видим во время оргазма, эта истина на миг приоткрывается перед нашими глазами: если бы человеческие существа поняли эту простую истину, они отбросили бы все остальное, как несущественное. Не имеет никакого значения, где вы находитесь, что вы делаете, сколько и чего имеете, если ваш разум слабый и немощный, ничтожный и безвольный, точно так же, как самый прекрасный пейзаж ничего не значит для человека, страдающего лихорадкой. С другой стороны, именно потому, что Эсмонд понял эту истину, он разрешил проблему, которая занимала Пруста на протяжение двенадцати томов его эпопеи «В поисках утраченного времени», – проблему, как вызвать к жизни безграничные запасы нашей памяти. Если я попытаюсь вспомнить свое детство, то мои воспоминания – это тусклая, неясная копия реальной действительности. И все же какой-нибудь случай, как у Пруста, например, печенье, уроненное в чай, может моментально оживить какое-то отдаленное время так ярко, как будто это случилось только вчера. Почему же память так слаба? Потому что сознание удовлетворяется напряжением в сорок ватт, в то время как в его распоряжении находится мощность всей Вселенной.
 В этот момент я вспомнил случай, который научил меня тому, что знал Эсмонд. Несколько лет назад одна школьница написала мне письмо по поводу одной из моих книг. Мне ее рассуждения понравились, и мы с ней встретились в Корке, где она училась в монастырской школе. Это была ослепительная девушка – одна из тех прекрасных, душевно здоровых и привлекательных дочерей из богатых домов с конюшнями для выездных лошадей и с большими лужайками. Она очаровала меня – не потому, что заимела какую-то власть над моими чувствами, которые всецело принадлежат Диане, но потому, что совершенство во всем нас восхищает, будь то в ландшафте, в лошадиных бегах или в симфонии. Вероятно, я очаровал ее тоже, так как она объявила о своем решении выйти за меня замуж, хотя она католичка и знала, что у меня есть Диана, но она рассчитывала на могущественные связи своего семейства, благодаря которым она надеялась получить разрешение у Папы на наш брак.
 Во время каникул она жила у своей тетки в Дублине, и у меня появилась возможность встречаться с ней каждую неделю. Все наши свидания носили вполне невинный характер, в физиологическом смысле слова. В шестнадцать лет она была романтичной невинной девушкой, она безумно любила меня, но боялась секса. И вот однажды, перед самым отъездом на учебу в школу, она, вероятно, решила, что пора в наших с ней отношениях продвинуться на ступеньку дальше. Был дождливый полдень в августе. Мы припарковали автомобиль на краю какого-то поместья, в лесу, и начали наши любовные игры на заднем сиденье машины. Я понял вскоре, что она решила позволить заниматься с ней всем, кроме соития, так как она хотела остаться девственницей. Она разрешила мне расстегнуть ей лифчик и снять трусики, а потом вдруг заволновалась, что нас может кто-нибудь случайно увидеть через окна автомобиля, которые, кстати, так запотели и затуманились, что просто было невозможно снаружи что-либо разобрать внутри салона. Чтобы успокоить ее, страдая от головной боли, вызванной ее неуступчивостью, я закрыл дверцы автомобиля на замок. Затем я стал ее бурно ласкать, чтобы сломить ее волю, и на это ушло много времени. Меня поразило, что ее очень волновало то обстоятельство, что без трусиков она чувствовала себя шлюхой, поэтому мне пришлось надеть их на нее снова. Это сделало ее более доверчивой, и она позволила мне лечь с ней рядом. Я поднял ей юбку до талии, но когда я попытался занять более удобную позицию, чтобы удовлетворить свое возбуждение, да и ее тоже, она снова испугалась. И я вынужден был начать все с самого начала. Я находил ее такой прелестной, что готов был начинать сначала хоть сотни раз, она разожгла во мне аппетит голодного человека. Просто ласкать самую красивую девушку, какую когда-либо мне доводилось видеть – это больше походило на мечту, чем на реальность. Финальный акт любви для меня казался неважным, наслаждаться ее женственностью было достаточным, чтобы утолить мою жажду. Час спустя, когда я понял, что она достигла пика возбуждения, который развеял все препятствия, я намеренно сдержал слово, и позволил своему скопившемуся возбуждению взорваться безвредно для нее.
 Когда я ехал домой, проводив ее до колледжа Грина, я понял, что мое сознание по-прежнему сохраняет высокий уровень интенсивности и не снизилось до обычного уровня усталости и скуки. Те два часа интенсивной концентрации закрепили эту повышенную интенсивность моего сознания и не позволили скопившейся в нем энергии вернуться назад, к своему источнику – в подсознание. Когда я медленно ехал домой через парк, мой разум находился на самом высоком уровне своей мощи, сердцебиение жизненной энергии во мне было глубже и сильней, моя память функционировала лучше, чем обычно, моя интуиция углубилась… И даже долгая, утомительная дорога домой не смогла уменьшить интенсивности моего сознания. Я приехал на рассвете, чувствуя себя таким же свежим, каким я выехал в Дублин.
 И все же мое сознание в конце концов вернулось на прежний уровень. Было утрачено мое открытие: знание того, что два часа концентрированных усилий могут интенсифицировать разум до такой степени, что он приближается к видению мистиков. И вот теперь в этой комнате, окруженный распростертыми мужчинами и женщинами, я открыл заново эту поразительную проницательность разума. Эта комната была мне незнакома. Хорошая осведомленность – это функция усталого сознания, для полностью разбуженного разума все окружающее кажется новым и неизвестным.
 Я освободился от сексуального возбуждения. Я испытал ко всем этим людям чувство веселого презрения. Когда Норма конвульсивно вздрогнула под моей рукой, я почувствовал, что она вся во власти рефлекса, который уже не контролировала, и в то же самое время меня с огромной силой поразило то, что я стал полным хозяином моего собственного сексуального желания: привлекательны эти все женщины, или нет – мне было все равно, я мог исполнять свою мужскую функцию с каждой из них. Эта мысль показалась мне довольно интересной, но не особенно привлекательной. Гораздо интереснее мне было вспомнить точную интонацию голоса доктора Джонсона и его агрессивно выпяченную нижнюю губу, когда он бросил с презрением: «Сэр…», злое подергивание, появившееся в левом уголке рта Вольтера, когда он изрекал свою очередную остроту, высокая звенящая нота голоса Шелли, вдохновенно декламирующего свою элегию «Адонис»… Но это было проявлением сознания Эсмонда, который был моим наставником, и я вынужден был уступить ему. В тот момент он хотел продемонстрировать мне, что сексуальное желание – это всецело вопрос воображения, или преднамеренности, предрасположения, как бы выразился я сам. Мое отношение к Норме я мог изменить согласно своему желанию или воле. Я мог рассматривать ее, как довольно глупую сверхсексуальную девушку, которая не способна думать больше ни о чем, кроме наслаждения, испытываемого ею в ее промежности, или я мог возвести ее в ранг земной богини. Я выбрал второе. И если я отношусь к ней, как к богине, то я, как жрец перед алтарем, должен выполнить формальный акт преклонения; соответственно этому акту я снял ее трусы, потом – свои, и возлег на нее. Она с удивлением широко раскрыла глаза, затем глубоко вздохнула, когда я вошел в нее, и начала двигаться подо мной. Так как это был акт ритуального поклонения, а не удовлетворение своего сексуального желания, я всецело сконцентрировался на том, чтобы дать своей богине максимум наслаждения, приспособив свой ритм к ее движениям.
 Несмотря на мое отстранение, я чувствовал себя так, будто я занимаюсь сексом в первый раз в жизни. Каждый из нас по опыту знает, что мы не всегда одинаково наслаждаемся сексом, иногда, входя в девушку, мы ощущаем как будто сильный удар током, подобно тому ощущению, когда случайно сунешь палец в электрическую розетку, а иногда это простой физический акт, который может показаться прозаическим и скучным. Это случается из-за человеческой способности входить в состояние гипнотической слепоты и обыденности. Я не только не воспрнимал Норму как нечто обыденное, но считал ее лучшей девушкой в мире. Я чувствовал себя, как орел, парящий высоко в небе и оттуда озирающий зорким взглядом огромную гладь морского залива.
 Сила, которую генерировал во мне Эсмонд, подействовала возбуждающе и на остальных присутствующих в этой комнате. Они ощутили ее как смутное волнение – «какой-то аромат в воздухе». Некоторые завороженно наблюдали за нами, другие последовали нашему примеру и игнорировали правило Кернера, запрещающее действительные половые сношения. Я почувствовал чью-то руку, которая нежно пробежала по моей спине, ягодицам и задержалась у меня в промежности. Это была Тесса, наклонившаяся надо мной с каким-то странным выражением на лице. Внезапно я вспомнил, кого она мне напомнила, конечно же – Миноу Бауэр – первую любовницу Эсмонда. Я не знал ее фамилии раньше, но теперь я ее вспомнил. Я увеличил скорость своих движений, почувствовав нарастание возбуждения у Нормы, затем, когда ее живот изогнулся, прижавшись плотно к моему, я симулировал свой оргазм, одновременно почувствовав, как пальцы Тессы обхватили меня и стали массировать. Норма расслаблялась медленно, и я вышел из нее.
 – Боже правый!
 Это воскликнула Гвинет, которая стояла в другом конце комнаты и с обожанием смотрела на мой член. На мой взгляд, он действительно выглядел внушительно. Аластер, только что поднявшийся на колени, оторвавшись от своей девушки, которую я сперва ошибочно принял за Анжелу, изумленно выдохнул:
 – Невероятно!
 Тесса ухватила меня за руку и сказала умоляюще:
 – А теперь меня!
 Гвинет оттолкнула ее в сторону, заявила твердо:
 – Нет, меня!
 Мне сейчас было все равно, с кем заниматься любовью. Эсмонд, исходя из своих соображений, решил закончить эту импровизированную демонстрацию. И хотя память его была доступна мне, мое собственное сознание не могло полностью охватить весь диапазон его намерений. Я только знал, что он хотел использовать мое тело, чтобы удовлетворить столько женщин, сколько пожелают прибегнуть к его услугам. И поэтому, когда Гвинет откинулась спиной к стене, прижав мой инструмент наслаждения к увлажненным внешним губам, я одним движением вверх ввел его внутрь, пока она не была прижата плотно к стене. Позиция была не очень удобная, тем более, что я был выше ее. Неподалеку от меня стоял столик, и я попятился назад, пока не уперся в его угол, притащив за собой и ее, сидящую, расставив ноги, верхом на мне. Она застонала, припала ко мне, затем приподнялась и быстро опустилась. Я прижал ее крепко к себе, как-то приспособившись к ней, будто она была хорошо знакомым мне инструментом. Ее способности сексуальной стимуляции были просто беспредельны, а настоящая ситуация еще и отвечала ее наклонностям. У Эсмонда были другие планы, он хорошо разбирался в принципах условного рефлекса, и несколько искусных нежных толчков подорвали ее самоконтроль, затем огромная волна того, что я могу назвать «сексуальным электричеством», охватила ее контактные точки – кончики сосков и расширившегося ануса – и полыхнула с таким непереносимым, почти болезненным наслаждением, что она издала воющий вопль, пронзительный крик, визг, корчась от боли и изогнувшись, и я вынужден был придержать ее, чтобы она не свалилась с меня. Когда я крепко прижал ее к себе, конвульсии ее тела постепенно затихли, стоны перешли в глубокие вздохи. Я осторожно снял ее со своих колен и поддержал, пока она совершенно обессиленная, медленно спускалась на ковер. Мой неугомонный член снова вскочил, как ванька-встанька, и я вздрогнул от взрыва аплодисментов. Сидя спиной к комнате, я даже не подозревал, что у меня такая большая аудитория заинтересованных зрителей. Пауль и Анжела стояли во главе этой аплодирующей толпы, и я внезапно понял, что  ему было известно о Секте Феникса гораздо больше, чем я предполагал. Я удержался от бесстыдных и наглых комментариев, которые уже начал было говорить Эсмонд. Анжела рванулась ко мне, но ее опередила Тесса:
 – Нет, теперь я.
 И она прижала меня спиной к столу, пытаясь оседлать; я ей помог, тем более, что она была ниже, чем Гвинет, и приподнял ее немного перед тем, как она опустилась на меня. Ее голова бессильно склонилась мне на плечо, и она издала долгий стон, затем начала медленно двигаться вверх-вниз, как будто сильно устала, издавая тихие стоны, подобно какому-то маленькому животному, которого бьют. Я ущипнул ее за сосок, она мягко изогнулась, и ее маленький язычок глубоко проник ко мне в рот и, обессиленный, остался там. Когда я осторожно и нежно освободился от нее, сняв с колен, какой-то мужчина с шотландским акцентом громко сказал:
 – Этот человек – чудовище!
 Следующей была Анжела, она потянула меня за собой на коврик перед камином и легла навзничь с поднятыми коленями. С ней я сделал новое открытие. Мы были сейчас с ней так же возбуждены, как после визита к Дункельманам. Вероятно, что-то было в ней самой, или в психофизическом соединении нас двоих, что делало нас удивительно хорошо приспособленными друг к другу, доставляя нам максимум наслаждения. Этот фактор редко отмечают авторы, пишущие о сексе, видящие разницу между половыми актами только в том значении, которое каждый из любовников вкладывает в них. С Анжелой было так восхитительно, что у меня возникло желание ослабить контроль и не сдерживать больше свою дань, даже из простой вежливости. Пять минут мне было достаточно, чтобы восстановить сексуальную энергию. Но это не входило в планы Эсмонда, казалось, он решил продолжить представление. Я начал себя чувствовать, как двигатель мощного автомобиля, который достиг режима наилучшего функционирования. Усталости не было вообще, казалось, мое тело мчалось вперед на скорости восемьдесят миль в час, движения моих бедер обрели странное свойство равномерности маятника. Я увеличил скорость, чтобы довести Анжелу до оргазма, давил, мял, сокрушал ее под собой, пока ее энергия не исчерпала себя до конца. Затем я перешел к другой женщине, которая ожидала меня. Что-то случилось со мной, я испытывал чувство разъединения со своим телом, как будто мой разум отделился от тела и повис над нами. Когда я подумал о своей обычной сексуальной жизни, она мне показалась беспорядочной и пустой расточительностью. Всякий раз, когда мужчина входит в девушку, в нем пробуждается Бог, который вызывает чувство недовольства, неудовлетворения отчаянно скучным, тоскливым, тараканьим существованием, которое мы ведем, и этот Бог знает, что человек был создан для бескрайних горизонтов, для бесконечных завоеваний, для величественной, прекрасной, благородной воли. И когда плоть встречается с другой, незнакомой плотью, его мозг охватывает ясность цели, которая отказывается терпеть неопределенность и тяжесть плоти. Подобно благородному офицеру, она может заставить этот взвод замызганных, неряшливых рекрутов, который мы называем своим телом, маршировать, как великолепный первоклассный полк. Потом оргазм проходит, офицер забывается и вновь возвращается былая расхлябанность.
 Эсмонд делал все это не ради удовольствия. Это была своеобразная демонстрация. Без слов он говорил нам, что действительное отрицание Казановы, Дон Жуана, Фрэнка Хэрриса и других им подобных состоит в том, что их соблазнения женщин были оазисами целеустремленности и воли в пустыне анархии и недисциплинированности, они на секунду парили, как орлы, а затем вновь падали в болото. Эсмонд как бы говорил мне, что моя цель – оставаться в воздухе, в полете. Что бы мы сказали о генерале, который изгнал бы орды завоевателей, а затем отступил бы с завоеванной территории и позволил бы противнику немедленно возвратиться назад? Но именно это случается с человеческими существами, и они принимают это как должное. Эсмонд захотел продемонстрировать, что сексуальная интенсивность предлагает проникновение в суть откровений, таких же реальных, как мистические видения, и с ее помощью их гораздо легче достичь.
 После пятой женщины секс вообще перестал интересовать меня. Я был ослеплен, поражен правдой, которая смотрела мне в глаза всю мою жизнь. Каждый раз, когда мы глубоко счастливы, мы знаем, что есть только одно добро – это сила воли, и только одно зло – это потеря воли. Если жизнь такая прекрасная, какую мы знаем в моменты наивысшего наслаждения, то тогда все препятствия преодолимы, и человек не может быть побежденным никогда. Я окинул взглядом эту комнату, полную обнаженных богинь, и глубокая радость охватила меня. Это были матери, потомки той расы, которую мужчины всегда порабощали и унижали. Я поклонялся им, как богиням. Их лоно является для мужчин входом в мир мечтаний, грез, величия, первозданной цели и предназначения, которое лежит за пределами материи. Я не видел никаких различий – между молодой и старой, стройной и полной. Желание служить им было надличностным и свободным от похоти и сладострастия. Я встал и взял за руку тонкую нервную девушку, ожидавшую меня, и пошел с ней в угол комнаты. Часть моего существа стояла за алтарем, драпированным в красный бархат, в храме, высеченном в песчанике. На мне была маска в форме головы огромной птицы. Сорок обнаженных женщин стояли в ряд перед паствой молящихся, их тела сверкали от масла, и каждая держала в руках фиал, в котором горела зеленая, искрометная, шипучая жидкость, природу которой я внезапно осознал.
 Я проснулся в чудесном настроении от солнечных лучей, которые светили мне прямо в лицо. Все мышцы у меня болели, но тело мое звенело от сдерживаемой энергии. Я посмотрел на девушку, лежавшую рядом со мной, имени которой я не знал, – и почувствовал к ней острую жалость. Странно, но она оказалась девственницей. Она приняла меня в свое лоно, как мужа, но у меня уже есть жена Диана и дочь Мопси. Я не часто упоминал в своем повествовании о Диане, но я звонил ей каждый день и думал о ней всякий раз, когда у меня появлялась хоть малейшая возможность отдохнуть и расслабиться. В отличие от Эсмонда, я домашний любовник, и я хотел бы поскорее вернуться домой.
 Я осторожно выскользнул из постели и пошел в свою комнату. Я надел хлопчатобумажный халат, вытащил из чемодана чистую рубаху и снял с крюка на стене полотенце. Я вышел во двор, утро было великолепное, наполненное запахами апрельской травы. Я пошел к ручью, который находился за живой изгородью из кустарника на краю лужайки. Удивленный при моем появлении кролик неспешно скрылся в густой траве. Ручей был мелкий, но возле плотины было довольно глубоко. Я сунул ногу в воду и сразу же ее выдернул – вода была холодная, как лед. Затем я наклонился и окатил холодной водой свою грудь и спину, выжал из губки воду на свое тело. Я немного полежал, пока не почувствовал холода, затем развернул полотенце, расстелил его на лужайке и растянулся на нем, подставив влажное тело под солнечные лучи. Через минут десять я обсох.
 Я знал, что мне нужно уехать до того, как проснутся остальные обитатели дома. Каждая женщина, с которой я занимался любовью, будет считать своим правом забрать у меня частичку моей жизни. Я ничего не имею против этих женщин, но их слишком много, а я – один. Я был бы рад пообщаться с каждой из них отдельно.
 Вернувшись в дом, я разбудил Анжелу и сообщил ей, что собираюсь уезжать. Она спала в отдельной комнате. Анжела широко зевнула, улыбнулась и раскрыла мне свои объятия. Я поцеловал ее и отрицательно покачал головой:
 – Не сейчас.
 – Ты, должно быть, устал.
 Она протянула руку вниз и проскользнула ко мне под халат.
 – Боже праведный!
 Ее язычок погрузился мне в рот. Я сорвал с себя одежду, бросил ее на постель и лег на Анжелу. Она была еще сонной. С ней было тепло и приятно, но мы занимались любовью без особого эмоционального подъема. Я попытался отстраниться от нее во время оргазма, но она покачала головой и крепко прижала меня к себе. После этого я еще раз обладал ею.
 – Можно взять твою машину?
 – Конечно, но тебе не следует уезжать.
 Я взял ключ от зажигания из ее сумочки и ключ от квартиры. Я сказал:
 – Извинись за меня перед Кернером и скажи ему, что он может связаться со мной по телефону сегодня в любое время. Он должен меня понять.
 Десять минут спустя я ехал в Лондон, чувствуя себя очень счастливым, голова моя была переполнена откровениями и бурлила идеями.
 Больше всего, конечно, меня волновала проблема Эсмонда. Изучая психологию и оккультизм (историю которого я написал), я пришел к убеждению, что в одном и том же теле могут существовать две личности. Странный случай «трех ликов Евы», который никто не пытался объяснить, является классическим в психологии: спокойная, примерная домохозяйка внезапно превращается в гулящую девку, проститутку. Вся необычность этого случая, отмеченного Тигпеном и Клекли, состоит в том, что домохозяйка совершенно не знала, как это случилось и когда шлюха завладела ее телом, причем со всем комплексом своего альтер-эго. И Диана рассказывала мне о случае, которому она сама была свидетельницей, будучи подростком. Один из ее дядей уехал в Шотландию заниматься альпинизмом, и вдруг ее невестка – у которой Диана жила в то время – стала разговаривать голосом дяди, имитируя особенности его произношения и даже тон голоса (хотя, конечно, голос у нее оставался женским). Это продолжалось в течение трех дней, пока тело дяди не нашли в пропасти, и тогда невестка снова заговорила своим прежним голосом.
 Мы не можем объяснить подобные явления, а если бы даже и могли, то все равно объяснение это было бы неверным. В случае с Эсмондом меня, прежде всего, интересовал тот несомненный факт, что в определенном смысле он не умер. И объяснить эту загадку невозможно.
 Были и другие проблемы. Почему слова Эсмонда произвели такое поразительное воздействие на Кернера? Что известно Кернеру об Эсмонде и откуда у него эти сведения?
 Но все это было только небольшой частью того, что занимало мой ум, когда я ехал в Лондон. Самым важным было то, что я узнал вчера вечером. Эсмонд открыл способ задержки оргазма, заставив его продолжаться часами. Это означает, что он сделал шаг за пределы любого человеческого существа, живущего или жившего на свете до сих пор. Больше всего меня захватили безбрежные перспективы воли и сознания, открывшиеся передо мной. Уже сейчас моя воля укрепилась, а мое сознание расширилось и углубилось. Я всегда смутно чувствовал, что нахожусь во власти сил, существующих вне меня и манипулирующих мной откуда-то издалека. Если я устаю, и мой мозг ощущает пустоту и скуку, я легко выхожу из себя и из-под контроля этих таинственных сил. С другой стороны, если я беру себя в руки и твердо верю в свои силы, то у меня появляется оптимизм и вера в жизнь с помощью только воли и воображения, и мне начинает казаться, что меня использует кто-то для своих собственных целей, одаряя новыми силами и энергией. Во мне появляется чувство неизбежности происходящего со мной и одновременно ощущение необыкновенной легкости, как у воробья, который вдруг обнаруживает, что летит со скоростью самолета.
 В поэме «Фифин на ярмарке» Браунинг сравнивает человека с пловцом, плавающем на спине в спокойном море. Он не способен летать, как бабочка, и если поднимает плечи слишком высоко над водой, то тело его начинает тонуть. И если голова погружается в воду, он тоже тонет. Таков и художник, утверждает Браунинг: его голова поднимается над жизнью, стремясь обрести свободу в мире воображения, но тело продолжает оставаться в воде, подверженное закону плавающих тел. Как эволюционный экзистенциалист, я не приемлю такой социальной трактовки. Я уверен, что силы воображения и экстаза, открытые романтиками, представляют собой новую стадию развития человечества. В «Фифине на ярмарке» (повествующей о Дон Жуане) Браунинг считает человека непостоянным и изменчивым, сексуальные желания которого дарят ему отблески какой-то волшебной реальности, мгновенно исчезающей и оставляющей его смятенным и опустошенным. Я всегда считал, что так не должно быть. Мы обладаем силами, о которых даже не подозреваем в скучной круговерти повседневной жизни, и эти силы способны заставить нашу душу бушевать, подобно буре, или погружать ее в полное спокойствие на краю экстаза. Чтобы открыть их, мы должны подняться на принципиально новые ступени человеческого познания, на которые не способен подняться человек, полностью погруженный в суету повседневной жизни. Познание новых потенций человека невозможно путем исследования физического мира Вселенной. Мы должны овладеть необычным приемом познания, позволяя телу оставаться неподвижным и одновременно побуждая разум исследовать внутренние саванны и небесные сферы нашего духовного мира.
 И совершенно очевидно, что Эсмонд при помощи секса сделал огромный шаг в этом направлении. Ничего удивительного нет в том, что он смог использовать мое тело и разум. Оба мы посвятили жизнь поискам одной и той же идеи, и через два столетия наши умы соединились, как протянутые навстречу друг другу руки, и переплелись. Во многих отношениях я пошел дальше его, потому что был старше его на сто пятьдесят лет развития европейской культуры. Но его воля развилась гораздо дальше и глубже, чем моя. Почему бы нашим умам и не слиться воедино?
 Я прибыл на квартиру Анжелы и Аластера только в одиннадцатом часу и был голоден, как волк. В их холодильнике я нашел окорок, отрезал от него с полдюжины толстых кусков, поджарил их с тремя яйцами. После того, как я съел приготовленное блюдо вместе с хлебом, мармеладом, запив яблочным соком и кофе, я почувствовал себя значительно лучше. У меня сохранялось вчерашнее состояние: я ощущал необыкновенную радость бытия и жажду познания, границы которого расширились до пределов Вселенной. Мне вдруг пришло в голову, что основная проблема человеческого сознания состоит в том, что большую часть времени оно сосредоточено на настоящем. Только в моменты расслабленности, когда оно отдыхает, мы достигаем состояния, когда наше сознание полностью разбужено и к тому же еще не сфокусировано ни на чем. В этом-то вся штука: преодолеть застарелую привычку, позволяя сознанию быть расслабленным и не сфокусированным ни на чем. Вот сейчас я наполнен ощущением необыкновенных возможностей, мой разум готов к работе, не сфокусирован ни на чем в частности. Сознание мое было таким, что почти все, на что падал мой взор или о чем бы я ни думал, вызывало во мне волнение и было доступно моему интуитивному пониманию.
 У Аластера на полке стояло неплохое издание произведений Чаттертона. Мне еще никогда не приходилось читать его стихотворений, подписанных именем Роули. И все же, когда я на них взглянул, у меня возникло чувство, что я их уже знаю. Я взглянул на даты жизни Чаттертона: 1752–1770. Он был на четыре года моложе Эсмонда и прожил в Лондоне последние четыре года – до того, как принял смертельную дозу мышьяка. Эсмонд мог бы с ним встречаться. Я сел в кресло перед окном, раскрытая книга лежала у меня на коленях, и расслабил свое сознание. Через мгновение я стал Эсмондом. Он появился во мне, как старый друг, и взглянул на книгу через мои глаза. Я уже знал ответы на все свои вопросы. Эсмонд никогда не встречался с Чаттертоном – он учился в Геттингене, когда Чаттертон жил в Лондоне. Но на Рождество он разговаривал с Уолполом о Чаттертоне. Уолпол был вне себя, потому что мальчик послал ему стихотворения, подписанные аббатом Джоном. Уолпол попался на удочку, пока поэт Грей не объявил их фальшивкой. Уолпол написал Чаттертону, мягко намекнув ему, что он должен использовать свои способности для более благородных целей, и получил в ответ то, что он назвал «оскорбительной галиматьей». Рассказывая эту историю Эсмонду, Уолпол забыл упомянуть, что именно Грей раскрыл фальшивку, присвоив эту честь себе.
 Зазвонил телефон. Я подумал, что это звонит Кернер или Анжела. Грубоватый женский голос с немецким акцентом спросил:
 – Мистер Сорм дома?
 Я понял, что допустил ошибку, сняв трубку. С натянутым оживлением я сказал:
 – Слушаю.
 – А, слава Богу. Это Аннализ Дункельман. Я целую неделю пыталась связаться с вами. Как вы поживаете?
 Мы обменялись взаимными любезностями, затем она сказала:
 – Послушайте, это очень важно, я должна увидеться с вами. Не могли бы вы зайти ко мне?
 – Я очень сожалею, но это невозможно. Сегодня утром я улетаю в Ирландию…
 Пока я с ней разговаривал, я почувствовал странный зуд в промежности, и мысль об ее открытых ляжках и гениталиях под розовыми шелковыми прозрачными трусиками внезапно вернулась ко мне с поразительной ясностью и четкостью. Мне вдруг пришло в голову, что Эсмонд понял бы меня, но невозможно было освободить свое сознание для Эсмонда, пока она говорила со мной. Внезапно разговор прервался. Я понял, что нас разъединили, и положил трубку. Я решил, что это самый подходящий момент, чтобы позвонить Диане в Мойкуллен, и если Анне Дункельман вздумается позвонить мне, то телефон будет занят. Я набрал номер междугородной станции и через несколько минут разговаривал с Мопси, которая сказала, что мама сейчас в оранжерее. Несколько минут спустя к телефону подошла Диана и сообщила, что еще со вчерашнего дня пытается созвониться со мной. Флейшеру предложили снять фильм о Донелли и попросили у него материалы для сценария, и он хочет получить мое согласие. Сумма действительно была огромная. Но Флейшер хотел забрать пятьдесят процентов гонорара себе, мне это показалось грабежом среди бела дня. Мы поговорили около двадцати минут. Я ей сказал, что надеюсь быть дома в ближайшие пару дней, телеграммы о моем согласии Флейшеру пока отправлять не надо. Затем я услышал звонок в дверь. Я поспешил распрощаться с женой и выглянул в окошко: на крыльце стояла Анна Дункельман.
 У меня было искушение вообще не отвечать на звонок, но это мне показалось малодушным, кроме того, она вероятно слышала, как я разговаривал по телефону с Дианой. Я закрыл окно и впустил ее в дом.
 Она одарила меня широкой дружеской улыбкой:
 – Ох, мой дорогой Джерард, как я рада снова видеть тебя.
 Она схватила обе мои руки и на мгновение всем телом прижалась ко мне. Внезапно мне захотелось узнать, носит ли она теперь те прозрачные трусики, и я почувствовал в промежности приступ острого желания.
 Весь ужас положения заключался в том, что в обычных условиях она бы не вызвала у меня никаких других чувств, кроме отвращения. Она не выглядела безобразной, и фигура у нее была привлекательная – правда, слегка тяжеловатая, но я видел в ней грубое мужское начало. Но странным образом, теперь мне показалось, что именно это качество увеличивает ее привлекательность, разрушая привычные барьеры между мужчиной и женщиной, привносит в наши отношения товарищескую открытость и искренность. Я должен признать, что она обладала в полной степени обаянием и умением внушить к себе доверие, присущими дьяволу.
 У нее была даже известная тонкость, когда она соблазняла меня. Она вся казалась воплощением человеческой теплоты, всем своим видом показывая, что мы с ней старые друзья, которые давно не виделись и необыкновенно рады встретиться снова.
 Она поинтересовалась, куда запропастились мои друзья. Я ответил, что их не будет дома целый день. Мне показалось, ее очень обрадовало это обстоятельство: она хотела побыть со мной наедине. Она сказала:
 – Жаль. Я хотела бы увидеть этого молодого человека. Он мне показался очень умным.
 Она расстегнула пальто, и я помог ей его снять. На ней было платье из мягкого коричневого материала, и ее огромный, выдающийся вперед бюст натянул его, высоко обнажив бедра, так как платье было очень коротким.
 Она села на диван – довольно скромно и сдержанно, даже притворно застенчиво – колени вместе и слегка в сторону, – но ее очень короткое платье неизбежно задралось выше колен, выставив напоказ ее красивые ноги и обнажив ее полные ляжки. Я предложил ей кофе. Она сказала:
 – Нет, спасибо. Мне хотелось бы поговорить с тобой о многом. Начнем с того, что тебе понадобится литературный помощник, когда ты будешь в Ирландии, правда?
 Я подчеркнуто вежливо ответил, что вполне вероятно. Но я должен признаться, у меня появились сомнения в том, как отзывался о Дункельманах Кернер, он явно преувеличивал их недостатки. Она излучала доброжелательность и жизнелюбие.
 – Отлично. У меня есть кандидатура. Молоденькая девушка, которую зовут Клара Вибиг. Когда я ей рассказала, что встречалась с тобой, она в это с трудом поверила. У нее все твои книги, она также собирает все отзывы о твоем творчестве в прессе, сложив их в отдельную папку. – Она доверительно улыбнулась. – Конечно, это часто случается с юными девушками, когда они безрассудно влюбляются в кого-нибудь – это так естественно для ее возраста, ведь она только что закончила колледж.
 Она говорит, что дважды тебе писала, но безрезультатно (это могло быть правдой: я отвечаю на письма только тогда, когда не пишу своих произведений, а это случается редко). Теперь у этой девушки много свободного времени, в деньгах она не нуждается, у нее богатый отец, который ни в чем ей не отказывает. Сейчас она занимается в Лондонском университете. Как только я рассказала о твоей работе над Эсмондом Донелли, она предложила свои услуги в качестве твоего литературного корреспондента в Лондоне. Платы за это она у тебя брать не будет, просто хочет работать с тобой…
 Я сказал, что мне льстит такое предложение. Но писатель всегда так занят, что не может тратить время на женские восторги и отвечать на них взаимностью. Меня восхищала незаинтересованность и бескорыстие фрау Дункельман: очевидно, ей не было знакомо чувство ревности.
 – Прекрасно. Я передам Кларе, что мы приедем к ней попозже сегодня же. Она живет в Ноттингем Хилл Гейте, это рядом. У меня есть ее портрет. – Она открыла сумочку и вытащила оттуда бумажник. Над ней витал запах каких-то очень слабых, но приятных духов, а мягкий материал платья подчеркивал выпуклость ее грудей и бедер. – Ага, вот он. – Она придвинулась ко мне ближе, и ее ягодица легко прикоснулась к моему бедру. Я испытал такое жгучее желание, что чуть было не подпрыгнул от нетерпения. Фотография, которую она мне показала, изображала девушку в спортивном костюме, стоящую на вершине лыжного трамплина. Девушка выглядела хорошенькой и стройной, насколько можно было судить по фотографии.
 Меня удивило то наслаждение, которое я ощутил, прижавшись к Анне Дункельман. Она слегка касалась меня, перелистывая альбом с фотографиями, и теплота, легко проходящая сквозь тонкую ткань платья, казалось, проникала прямо в мой пенис. У нее было несколько фотографий Клары Вибиг, на одной из них изображена красивая, спортивного вида девушка с высокими скулами и огромной копной черных волос. Она чем-то смутно напоминала Анну Дункельман. Стоя позади нее и заглядывая ей через плечо, я был ошарашен силой своего желания. Наши сексуальные побуждения такие сложные, что порой трудно сказать, почему нас привлекает та или иная женщина: в данном случае, мне бы не хотелось всю вину возлагать на свое подсознание. Я уставился невидящим взором на фотографию девушки, пытаясь что-то вспомнить. Внезапно Анна Дункельман сказала:
 – Ты очень горячий.
 И она завела бесцеремонно руку назад, кончиками пальцев пробежала по всей длине моего вздрагивающего от нетерпения пениса. Я сделал то, о чем думал с того самого момента, когда она вошла в комнату: протянул руку к краю ее юбки и проскользнул к голому телу поверх ее чулок.
 – Это ничего. Все в порядке. Мы же друзья. Нет причин, почему бы нам не относиться друг к другу открыто и честно. Я слишком стара, чтобы стать твоей любовницей, конечно, никто из нас этого не хочет. Но между нам существуют рудиментарные отношения мужчины и женщины. Мы должны быть в этом откровенны.
 Это был правильный подход. Мысль о том, как мне перенести Анну Дункельман в постель, не давала мне покоя. Но она об этом не догадывалась. Она сказала:
 – Ты найдешь в Кларе женщину в твоем вкусе. Она тебе больше подходит, чем я. Она очень красивая девушка. Давай сходим к ней сегодня.
 Я подумал, что это неплохая мысль. Я начал испытывать нездоровое сладострастие, какое я уже испытал в такси с Анжелой: такого рода страсть, вероятно, обуревает эксгибициониста: желание сделать что-то неприличное со своим пенисом. Влажная щель Анны Дункельман представлялась мне идеальным местом, куда я могу пристроить свой член в данный момент. С другой стороны, осторожность подсказывала мне, что этого делать не следует. Я сказал:
 – А почему бы нам не пойти к ней прямо сейчас?
 – Прекрасно. Но сперва я хотела бы рассказать тебе о наших планах…
 Она совершенно естественно и непринужденно взяла меня за руку и усадила на диван рядом с собой. Из сумочки она достала несколько отпечатанных на машинке листков бумаги.
 – Тут написано по-немецки. Ты читаешь на немецком языке? Нет? Тогда я буду переводить.
 Она снова села в привычной позе, откинувшись назад, разведя бедра в стороны, с задранным выше чулок платьем. Ее бедро касалось меня, и я почувствовал что-то вроде струйки электрического тока, бегущего от него прямо в мой пенис.
 А затем вдруг появился Эсмонд, и все сразу переменилось. Это произошло так, будто я внезапно покинул свое тело и смотрел на себя с другого конца комнаты. Лихорадка страсти улеглась. Одновременно, особенно не напрягаясь, я сразу же понял, что Анна Дункельман обладала необычной, первобытной силой, которой владеют все женщины, но в большинстве случаев эта сила скрыта в глубине сознания под слоями их личности, подавлена их комплексами. Анна Дункельман научилась высвобождать эту силу и руководить ею, в данном случае ее вполне можно рассматривать как форму магии, – точно такой же силой обладают ведьмы, именно поэтому все их шабаши обычно сопровождаются оргиями с раздеванием, соитиями с козлами и т. п. Таким образом они отбрасывают все запреты и учатся концентрировать эту естественную сексуальную силу.
 Эсмонд понял Анну Дункельман. Он знавал многих женщин такого рода, большинство из них были гораздо одареннее, чем она. Я неожиданно обнаружил, что заглядываю в самые тайники сознания Анны Дункельман и подпадаю под ее ужасное очарование. В отличие от мужа, она не была извращенкой. Извращение происходит от каких-то глубинных психологических запретов. Клауса загипнотизировали его сложные комплексы, одной мысли о запретном было ему достаточно для эрекции. Подобно де Саду он хотел быть испорченным и безнравственным, проводить свою жизнь в поисках все новых шокирующих вещей. Сексуальность Анны Дункельман удовлетворяет этому требованию полностью. Материнский инстинкт у нее был искажен и преобразован в своего рода прожорливость и всеядность удовлетворения ее сексуальных инстинктов. Я четко видел, что она бисексуальна и что Клара Вибиг – ее любовница. Ее отношение к сексу носило странный мужской характер: она хотела бы принадлежать всем здоровым самцам в мире и обладать каждой хорошенькой самкой. Она наделена ненасытным любопытством, ей хочется сунуть свой нос всюду. Именно в этом главная причина, почему она ухватилась за меня. Я мог бы придать интеллектуальную видимость ее «группе» и привлечь новых учеников. Ее план состоял в том, чтобы я переспал сегодня с ней и с Кларой Вибиг. Затем задачей Клары будет вцепиться в меня с видом поглупевшей от любви молоденькой девушки, увлеченной моим творчеством.
 Я не претендую на то, что это я сам прочитал мысли, зародившиеся в голове Анны Дункельман. Все это было своего рода теоретическим предположением, но предположением, основанным на громадном опыте Эсмонда. Это кажется очевидным. И теперь я понял, что все это выглядит даже немного патетичным и возвышенным. У нее слишком много энергии и недостаточно возможностей ее использовать. Почему бы ей не ухватиться за первую же подвернувшуюся под руку возможность? Это было понятно.
 Она не знала еще, что «потеряла» меня: мое видение мелькнуло вспышкой, пока она все еще раскладывала отпечатанные на машинке листки бумаги. Она держала их в одной руке, а вторая ее рука жестикулировала, иногда прикасаясь ко мне. Именно в этот момент Эсмонд решил поразвлечься. Он просто взял в свои руки мои сексуальные силы и направил их против нее. Я всегда поступаю так бессознательно, когда встречаю хорошенькую девушку, которой хочу понравиться. Если женщина хочет привлечь к себе внимание, она обычно кокетничает глазами, опускает ресницы, разворачивает веером, как павлиний хвост, все свои прелести, использует внутреннее телепатическое обаяние, которым пользуется сейчас Анна Дункельман. Самец редко выставляет напоказ свои достоинства, с самого начала он преднамеренно кажется совершенно незаинтересованным. В каком-то смысле у меня было преимущество перед Анной Дункельман в этом отношении. Но об этом я бы не узнал без опыта Эсмонда.
 Я чувствовал свою вину перед ней. Ведь на самом деле я не хотел привлечь ее к себе. Но я должен признать, что в этом есть какая-то поэтическая справедливость. Это стало игрой, дуэлью между нами на деревянных шпагах.
 Она начала переводить, а затем рука ее, державшая листок бумаги, задрожала. Она попыталась унять дрожь. Она привыкла быть колдуньей, но не быть околдованной, она находила это ощущение неприятным, оно вызывало в ней тревогу и беспокойство. Я вежливо сказал: «Продолжай», – и увеличил поток своей сексуальной энергии. Она начала читать:
 – «Правила для свободно сотрудничающей группы учеников Райха…» – Она остановилась. – Нужно найти другое название…
 – Да… мы должны подумать над названием… – сказал я.
 Она овладела собой и продолжала читать.
 Я заметил, что на ее платье сзади была молния, и верхушка замка держалась на большой пуговице. Я понял важность этой детали ее одежды. Ее промежность была орудием агрессии, а ее груди были частью ее женственности, ее материнской частью. Я указал на одно из предложений, написанных на бумаге:
 – Что это означает?
 Косточкой пальца я ненароком прикоснулся к ее груди. Она вздрогнула и отпрянула от меня. Я твердо положил руку ей на грудь и мгновенье подержал ее там; она потеряла над собой контроль и попыталась оттолкнуть мою руку с видом испуганной девочки. Затем она снова взяла себя в руки и сказала очень трезвым и спокойным голосом:
 – Это цитата из Райха…
 Она продолжала переводить. Я положил руку ей на спину и аккуратно расстегнул большую пуговицу. Она подавила искушение остановить меня, в конце концов, именно она призывала «относиться друг к другу честно». Я потянул замок вниз и увидел, что спина у нее обнаженная, за исключением тонкой полоски бюстгальтера. Я развязал бант на ее талии и до конца расстегнул «молнию» – ниже ее трусиков. Она сказала:
 – Ты мне мешаешь.
 Она попыталась прижать спину к дивану, но было слишком поздно. Я уже расстегнул ей лифчик. Она в первый раз потеряла контроль над собой, внезапно почувствовала себя неуверенной, ей хотелось со мной подраться. Не глядя ей в лицо, я взял за плечики ее платье и потянул на себя. Ее оголенные плечи оказались белыми и роскошными. Она бы великолепно выглядела в вечернем платье на балу во времена Второй империи. Груди у нее были большие и еще крепкие, и меня поразила их белизна по контрасту с алыми сосками. Я провел рукой по обоим соскам и почувствовал, как разливается тепло по всему ее телу. Было что-то восхитительное в том, как она старается обрести над собой контроль, и частично ей это удалось. Я знал, что с ней происходит, по тому, как она непроизвольно раздвинула свои ноги. Она испытывала такое же лихорадочное возбуждение, как и я ранее. Она нагнулась и положила руку на мои брюки, затем потянула вниз замок на ширинке. Прежде, чем она залезла рукой ко мне в брюки, я приказал:
 – Встань!
 Она поколебалась мгновение, затем сделала то, что я велел. Платье упало на пол. Она стояла в розовых трусиках, с черным поясом над ними, на котором держались ее прозрачные чулки. Я привлек ее к себе и взял в рот ее сосок. Она начала дрожать от возбуждения, а ее рука непроизвольно прикрыла промежность. Затем она увидела, что мое возбуждение нарастает до такой же степени, как и у нее, и убрала руку. Я взял ртом другой ее сосок. Она внезапно ухватилась за резинку свои трусиков и начала стягивать их обеими руками, но мешал пояс, поэтому она приспустила вместе с трусиками и его. Я протянул руку и погладил ее между бедрами. Ее гениталии, недавно побритые, были твердыми, от них исходил слабый запах животного возбуждения, который был мне приятен. Я чувствовал, как нарастает ее напряжение; она хотела, чтобы я взял инициативу в свои руки. Но когда мой палец проник в теплую, уютную расщелину, она внезапно взмолилась:
 – Пожалуйста!
 Это слово вырвалось у нее, как взрыв. Я уложил ее на диван и разделся сам. Когда я залезал на нее, она пыталась помочь направить мой пенис, но я оттолкнул ее руку. В промежности трусики и пояс образовали треугольник. Я направил головку своего пениса и уперся ею в материал трусиков, а потом нажал. Я вошел в щель и был обласкан там теплотой. Она сделала еще одну попытку оттянуть в сторону тонкий, прозрачный материал, и когда она это сделала, я нажал еще сильней, одновременно сжимая другой рукой ее грудь. Ее сопротивление было подавлено. Я чувствовал, как она растаяла, задыхаясь, и волна оргазма прокатилась от ее грудей к промежности и обратно. В последний момент она провалилась во вселенную, где царило одно только наслаждение, граничащее с болью. Ее глаза были крепко зажмурены, все тело выгнулось вперед. Медленно, постепенно уходило безумие страсти, и она потихоньку расслабилась, хотя продолжала лежать с закрытыми глазами. Я понимал, почему: она не хотела смотреть на меня.
 Звук телефонного звонка заставил нас вздрогнуть. Я застегнул «молнию» на брюках и пересек комнату, затем поднял телефонную трубку.
 Мужской голос в трубке произнес:
 – Мистер Сорм?
 – Слушаю.
 – Вы меня не знаете. Меня зовут Найджел Сент-Лиджер. Я могу прийти к вам?
 – Найджел Сент-Лиджер? Он издал смущенный смешок:
 – Я полагаю, что вы можете называть меня так. Смогу ли я прийти к вам и поговорить с вами о смерти Хораса Гленни?
 – Конечно. Когда?
 – Я сейчас нахожусь рядом с вами. Смогу ли я прийти прямо сейчас?
 – Конечно. Вы знаете адрес?
 – О, да. Буду у вас через несколько минут.
 Когда я оглянулся, Анна Дункельман уже застегивала лифчик. Она ничего не говорила. Потом она встала, и я помог ей надеть трусики. Я чувствовал ее сопротивление, но она не сделала попытки помешать мне. Я поднял с полу ее платье и подал ей. Затем она сказала:
 – Полагаю, вы считаете меня дурой.
 – Нет.
 Я не знал, о чем с ней говорить. Чувствуя, как она наливается злостью, я передал ей пальто. Она сказала:
 – Почему вы со мной не разговариваете?
 Я сказал первое, что пришло в голову:
 – Возможно, потому что вы не хотите этого. Она внимательно посмотрела на меня, заинтригованная моим ответом, затем сказала:
 – По-моему, я все поняла.
 Я промолчал.
 Она направилась к двери.
 – Итак, мы с вами остаемся друзьями, – сказала она в своей обычной дружеской манере. Она снова овладела собой и стояла, вытянув перед собой руки и широко расставив ноги. Мне это зрелище показалось абсурдным. Я посмотрел на ее высокие груди, затем перевел взгляд на бедра: это была женщина, воображающая себя мужчиной.
 И вдруг ее лицо залилось ярким румянцем. Я ничего не мог понять, но Анна Дункельман густо покраснела. Она беспомощно опустила руки, без слов повернулась и хлопнула дверью. Я не предпринял даже попытки проводить ее. Во-первых, я был рад ее уходу. Во-вторых, я внезапно почувствовал к ней острую жалость. Возможно, игра Эсмонда была остроумной и веселой, но она заставила полностью разоблачить себя и стать уязвимой. Что ей теперь остается делать? Попытаться развить в себе женственность? Это только приведет ее к разочарованию и к крушению жизненных планов. Мне пришло в голову, что между мной и Эсмондом есть одна существенная разница. Он принадлежит к восемнадцатому столетию – «веку Разума». Для него крушение надежд Анны Дункельман было смешным, и только. Он не испытывал к ней жалости или, по меньшей мере, сочувствия.
 Я услышал, как к дому подъехал автомобиль, и подошел к окну. Еще до того, как Найджел Сент-Лиджер вышел из машины, я сразу же узнал его. Я не видел знаменитый телесериал, который прославил его по всему миру и сделал его лицо известным многим людям, но у меня есть его книга о чудаках с очень хорошими фотографиями. Он был ниже ростом, чем я думал, но его походка была прямая и целеустремленная, что говорило о решительности характера.
 – Кто вам сказал, что я здесь?
 Он быстро взглянул на меня своими пронзительными глазами, как бы говоря, что вопросы тут задает он, затем ответил:
 – Естественно, доктор Кернер.
 Он достал из кармана пачку сигар, и предложил одну мне. Я отрицательно покачал головой. Он подошел ко мне – я стоял у окна – и внимательно посмотрел мне в глаза. Он сказал:
 – Я никогда раньше не читал ваших книг, но теперь постараюсь заполнить этот пробел и прочту их обязательно.
 Я промолчал. Он подошел к шахматному столику возле окна и рассеянно передвинул одну из фигур.
 – Вы играете в домино, мистер Сорм?
 Я промолчал. Я старался высвободить  свое сознание от  своих мыслей. Сент-Лиджер стоял и молча смотрел на меня, пронзая меня своим прокурорским взглядом. Эсмонд сказал:
 – Привет, домино.
 Сент-Лиджер вздрогнул от неожиданности и не сумел скрыть своего испуга. Он пришел в себя только после того, как прошелся по комнате и сел на диван. Он сказал:
 – Я понял, что вам многое известно, мистер Сорм. Но вы не принадлежите к нашему дому. И Гроссмейстер никогда о вас не слышал.
 Сент-Лиджер закурил сигару.
 – Разрешите мне выразиться ясней. Я не отрицаю вашего права вступить в наш дом. Ваша квалификация очень высокая. Кстати, где вы живете?
 – В Ирландии.
 – Ага…
 Я подумал, что он сейчас начнет распространяться насчет меня.
 – Конечно, – заявил он, – ничего существенного за последние семьдесят лет в Ирландии не происходило. Возможно, мы могли бы там развернуть нашу деятельность.
 Он уставился на кончик сигары. У меня возникло ощущение, что он в замешательстве: он толком не знает, как вести себя в подобной ситуации.
 – Как вы узнали все это, мистер Сорм?
 Эсмонд передал мне инициативу. Я решил говорить правду:
 – Американский издатель предложил мне написать книгу об Эсмонде Донелли. В течение последних пяти месяцев я занимаюсь поисками его дневников и рукописей.
 – А до этого вы ничего не знали?
 – Нет.
 – Понимаю.
 Казалось, он почувствовал некоторое облегчение. Раздался звонок в дверь, и мы оба вздрогнули. Он спросил:
 – Вы кого-нибудь ждете?
 – Нет.
 – Понятно. Тогда я знаю, кто это. Вы не против?
 Но это была Анжела. Она сказала:
 – Крис подбросил меня. У него был ужасный скандал с Отто…
 Она прошла в комнату и увидела Сент-Лиджера, который встал и вежливо поздоровался с ней. Она явно узнала его. Я представил их друг другу, и они обменялись рукопожатием. Он проявил гораздо больше сердечности к Анжеле, чем ко мне до этого:
 – Вы член группы доктора Кернера? Очаровательно! Я полагаю, это вы ввели туда мистера Сорма?
 – Вам об этом известно? – удивилась она.
 – О, да. Я знаю все.
 Анжела посмотрела на меня вопросительно. Я сказал:
 – Сэр Найджел Сент-Лиджер является «домино» Английского дома Секты Феникса.
 Сэр Сент-Лиджер побледнел. На мгновение мне показалось, что он сейчас потеряет над собой контроль. Анжела сказала:
 – Он шутит?
 Сэр Сент-Лиджер явно был чрезвычайно расстроен.
 – У него действительно очень своеобразное чувство юмора.
 Анжела сказала мне:
 – Кернер считает, что ты состоишь в Секте Феникса. Что ты там ему наговорил?
 Сент-Лиджер резко бросил:
 – Извините меня. Я думаю, мы должны прекратить разговоры на эту тему. Это опасно.
 – Опасно? – удивилась Анжела.
 Сент-Лиджер несколько мгновений смотрел в глаза Анжеле, затем поднялся и подошел к окну. У меня создалось впечатление, что ему гораздо удобнее стоять, чем сидеть. Он выглянул в окно, затем сказал:
 – Вы спрашивали меня об убийстве лорда Гленни. Мне немногое известно об этом, но я могу сказать вам одно: намеревались убить не Гленни, аЭсмонда.
 Когда он это сказал, я почувствовал внезапное головокружение. Это случилось как раз в тот момент, когда Сент-Лиджер произнес имя Эсмонда Донелли. Я уже говорил, что в течение последней недели часто чувствовал, будто я и Донелли имеем одну и ту же голову. Но до сих пор мы были словно незнакомцы, и его память была мне недоступна. И вот теперь, как будто объектив наконец-то настроился на резкость, в моей голове все прояснилось, мой мозг и мозг Эсмонда соединились и слились в одно целое. Это, конечно, могло случиться и неделю назад, окончательное соединение наших сознаний было неотвратимой необходимостью. Теперь уже у меня не было вопросов. Память Эсмонда переплелась с моей памятью. И теперь, когда Анжела спросила у Сент-Лиджера, как он узнал правду об убийстве Гленни, я сказал:
 – Я могу рассказать тебе об этом.
 Сент-Лиджер заметил:
 – Вы не можете этого знать.
 Я проигнорировал его слова и начал говорить:
 – Большой ошибкой Гленни было то, что он называл имена. В первоначальной версии романа «Письма с горы» он назвал имя Гроссмейстера Абдалаха Яхьи и упомянул также, что Хендрик ван Грисс был «домино» Голландии. Эсмонд убеждал его сменить имена при опубликовании книги, но все же это вызвало споры среди руководства Секты Феникса. Ван Грисс настаивал на убийстве Эсмонда, но Яхья отказался. В 1791 году ван Грисс отравил Яхью. С этого времени Эсмонд знал, что его могут убить в любой момент. Однажды утром в Париже он проснулся и нашел торчащий в его подушке кинжал. Это был один из излюбленных их трюков – деморализовать свою жертву с помощью страха перед тем, как ее убить. Он применялся ранее наемными убийцами – исмаилитами. Однажды они заставили Саладина оставить в покое и освободить Гроссмейстера, использовав в качестве угрозы кинжал, воткнутый в его подушку. Эсмонд внял предупреждению и уехал в Россию, а потом в Грецию. Когда он вернулся, то обнаружил, что Гленни совершил очередную глупость: он опубликовал свой памфлет, осуждающий Секту Феникса, назвал имя нового Гроссмейстера ван Грисса, что было последней каплей, переполнившей чашу терпения. В распоряжении ван Грисса имелся небольшого роста наемный убийца, проходивший подготовку в Турции, по имени Жак Гревеа – француз по национальности. Ван Грисс дал задание Жаку Гревеа убить Эсмонда. Именно Жак Гревеа убил Хораса Гленни в постели Эсмонда.
 – Но почему Гленни оказался в постели Эсмонда?
 – Гленни рассказал Эсмонду какую-то глупую историю о том, что якобы привидения посещают его спальню. Эсмонд не верил ни в какие привидения, поэтому согласился спать в постели Гленни в течение двух недель. Гленни чувствовал себя в полной безопасности в спальне Эсмонда, так как эта комната находилась в семидесяти футах от земли и всегда запиралась на ночь. Но он не знал, что недаром у Гревеа была кличка «Муха».
 У Сент-Лиджера был вид крайне изумленного человека, он сказал:
 – Все это очень похоже на правду, но я сомневаюсь в этом. Никому не известны детали убийства Гленни. Это наиболее оберегаемый секрет секты. Во всем мире есть только один человек, кому известны эти детали.
 Анжела с нетерпением ждала, когда же Сент-Лиджер назовет того, кто владел этим секретом, но он хранил молчание. Тогда она спросила:
 – Так кто же этот человек?
 Я ответил:
 – Нынешний Гроссмейстер.
 Она сказала:
 – В таком случае, Секта Феникса действительно существует? – Она взглянула на Сент-Лиджера, который стоял, повернувшись лицом к окну. – И он не шутит?
 Сент-Лиджер сердито повернулся и строго посмотрел на Анжелу:
 – Моя дорогая юная леди, мой вам совет – задавать как можно меньше вопросов. Мне чрезвычайно жаль, что вы вернулись домой не вовремя, и мне еще больше жаль, что мистер Сорм оказался таким неблагоразумным и несдержанным человеком.
 Меня начал раздражать этот напыщенный актер, его помпезность стала действовать мне на нервы. Я теперь видел его насквозь. Он, конечно, в полной мере обладал основным качеством «домино» – сексуальной одержимостью, что проявлялось в его поведении по отношению к Анжеле: она была для него потенциальной постельной подстилкой, он уже предвкушал удовольствие, воображая ее распростертой под ним и жмуря, как кот, свои масляные глазки. Он был привлекательным мужчиной – и в сексуальном, и в чисто человеческом плане. И он был далеко не дурак. Но он был актером. И в частности, это проявилось в том, как артистично он прошелся по комнате перед тем, как рассказать об убийстве Гленни. Я представлял для него реальную угрозу, этим и объясняется, почему он отнесся ко мне так раздражительно и зло. Я был разочарован, что первый контакт с этой организацией у меня оказался через такого человека, как он.
 Я услышал, как к дому подкатил автомобиль.
 Сент-Лиджер сказал:
 – А теперь, я думаю, мне пора вас покинуть.
 Я подошел к окну. У подъезда стояло такси Лондонского аэропорта. Когда он уже направился к двери, я сказал:
 – Не думаю, что есть смысл вам уходить. Вы же сами назначили здесь встречу с ним, чтобы он мог увидеться со мной.
 Он спокойно ответил:
 – Прошу прощения.
 Затем повернулся к Анжеле:
 – Надеюсь, мы скоро встретимся снова.
 Я обогнал его у самой двери. Он шел следом за мной, говоря:
 – На самом деле, мистер Сорм, это…
 Из такси вылез импозантный мужчина и начал внимательно изучать номера домов. Он был довольно высокого роста, а на его загорелом лице отчетливо проступал шрам. Он встретился со мной взглядом, затем за моей спиной увидел Сент-Лиджера и улыбнулся ему. С неожиданной властностью Сент-Лиджер обратился ко мне:
 – Я был бы вам очень признателен, если бы вы обождали меня здесь минутку.
 Он прошел мимо меня и спустился по ступенькам. Я не стал провожать его дальше и вернулся в дом. Анжела стояла возле окна.
 – Что тут происходит? Что это за человек со шрамом?
 – Я думаю, он имеет какое-то отношение к Секте Феникса. Больше, к сожалению, мне ничего не известно.
 Из-за оконной занавески я наблюдал, как Сент-Лиджер о чем-то разговаривает с загорелым человеком. Я сказал:
 – Его беспокоит, что ты была с нами.
 – Ты хочешь, чтобы я ушла?
 – Это было бы самым простым решением.
 Сент-Лиджер и высокий мужчина направились к дому. Я вышел им навстречу:
 – Молодая леди собирается уходить, если хотите, можете войти в дом.
 Высокий мужчина уставился на меня непроницаемым загадочным взглядом. Мне показалось, что он смотрит на меня, как на пустое место. Затем Сент-Лиджер представил нас друг другу:
 – Это мистер Сорм. Мистер Халиде Нури.
 Халиде Нури протянул руку и поздоровался со мной. Его молчание, как я понял, объяснялось обычной восточной церемонностью. Затем Нури сказал:
 – По-моему, нет нужды беспокоить вашу подругу, мистер Сент-Лиджер отвезет вас на своем автомобиле ко мне домой.
 Я сказал:
 – Извините, я на мгновение заскочу в дом.
 Я вернулся в дом и сказал Анжеле, что собираюсь поехать с ними. Затем я спросил у нее, слышала ли она когда-нибудь о человеке по имени Халиде Нури. Она испуганно посмотрела на меня.
 – Конечно.
 – Кто это?
 – Один из миллионеров… нефтяных, кажется. Его имя всегда упоминают рядом с именами Онассиса и Поля Джетти. Ты, вероятно, и сам видел в газетах.
 Я объяснил, что меня меньше всего интересует мир финансовых воротил.
 – Будь с ним осторожен. Этот человек обладает реальной властью.
 Я вышел и захлопнул за собой дверь. К дому подкатил серый «даймлер» с шофером и остановился возле крыльца. Шофер распахнул перед нами дверцы машины. Когда мы сели, Нури неодобрительно бросил:
 – Слишком заметно.
 Сент-Лиджер покраснел:
 – Я всегда езжу на этом автомобиле.
 Когда мы отъезжали от дома, я заметил силуэт Анжелы за кружевной занавеской в окне. Она, вероятно, думала о том, есть ли сейчас в секте штат убийц.
 Никто в машине не проронил ни слова, пока мы не повернули и не поехали по Парк-лейн. Затем Сент-Лиджер сказал:
 – Вы очень добры, что нашли время приехать к нам.
 Нури признательно кивнул головой. Затем он сказал:
 – Я приехал по важному делу. Вы сами меня пригласили. Надеюсь, мой визит будет не напрасным.
 В его голосе не было упрека, но Сент-Лиджер снова покраснел. Я уже не ощущал присутствия Эсмонда. Эти события были слишком необычными и интригующими. Они вызвали нервное напряжение, и оно сделало мою личность доминирующей. Я попытался расслабиться и стал думать об Анне Дункельман. Это был утоляющий любопытство сексуальный опыт, который я не осуществил бы без помощи Эсмонда. В его личности были напор и решительность, которых мне иногда недоставало.
 Мы остановились перед домом на Брук-стрит. Нури сказал:
 – Мы приехали.
 Затем он обратился к Сент-Лиджеру:
 – Благодарю вас за то, что вы нас сюда доставили.
 Значение этих слов было недвусмысленным.
 – Мне было приятно… – смущенно пробормотал Сент-Лиджер и открыл нам дверцы. Я вышел из машины, яркое солнце ослепило мне глаза, когда я смотрел на веселые летние наряды женщин, гуляющих на Гросвенор-Сквер, я внезапно почувствовал всю несуразность и ирреальность того, что случилось со мной.
 Не успели мы подойти к парадной двери, как она распахнулась перед нами. Я ожидал увидеть перед собой какого-нибудь экзотического восточного слугу, но нас встречал обычный английский дворецкий. В отсутствие Сент-Лиджера Нури казался более непринужденным и обаятельным. Он сказал:
 – Я живу не здесь. Но я содержу этот дом, когда бываю в Лондоне. Это очень удобно.
 Это был типичный дом богатого человека – комфортабельный, со вкусом обставленный. Только балюстрада на лестнице напоминала о Востоке, она была настоящим произведением искусства, возможно, взятая из гарема какого-нибудь восточного деспота. Мы поднялись по лестнице, прошли через гостиную – с большим роялем и картинами Матисса на стенах – в библиотеку. Он жестом пригласил меня сесть в глубокое кресло.
 – Не хотите ли выпить? Чай или кофе, что вы предпочитаете? Я все время пью кофе. – Он нажал на кнопку звонка.
 Теперь у меня появилась возможность рассмотреть Нури поближе. Мне казалось, что я его уже где-то видел, возможно, на фотографиях, опубликованных в газетах. Он был выше восьми футов ростом, а его мужественное лицо и прямая осанка напоминали воина. Он носил легкий двубортный костюм. Его лицо со шрамом было отмечено какой-то холодной красотой, обаянием хищного животного. Движения у него были короткие, расчетливые, выглядел он несколько женоподобным и изнеженным.
 Он сел в кресло напротив меня и предложил сигарету. Я отказался. Он закурил золотисто-черную русскую сигарету, предварительно постучав ею по пачке.
 – Я специально приехал из Парижа, чтобы встретиться с вами, мистер Сорм. Если то, что рассказал мне о вас Сент-Лиджер, окажется правдой, у нас есть многое, что нам с вами следует обсудить. Итак, вы знаете, кто я?
 – Да. Вы – теперешний Гроссмейстер.
 – Конечно же, вы сами догадались об этом.
 – Это просто логический вывод. Вы не «домино», в противном случае Сент-Лиджер не нервничал бы так при вас.
 Он рассмеялся, обнажив прекрасные белые зубы.
 – Этот человек – дурак. Он не должен был бы занимать должность «домино».
 – Так почему же он ее занимает? Вы же обладаете властью, чтобы убрать его с этой должности.
 – Увы, нет у меня такой власти. Наша организация стала более демократичная, чем в дни Эсмонда Донелли.
 Вошел дворецкий, толкая перед собой столик на колесиках, и немедленно удалился. Разлив по чашечкам кофе, Нури сказал:
 – Мы не должны напрасно тратить время, мистер Сорм. Нам многое нужно успеть обсудить с вами, и я должен вернуться в Париж сегодня вечером. Многое в вас меня озадачивает. Кажется, вы имеете доступ к большому количеству информации. Это означает, что кто-то из членов нашей организации невоздержан на язык, или вы обнаружили документы, о существовании которых нам ничего не известно. – Я промолчал. Он продолжал говорить: – До тех пор, пока вы не завладели нашими тайнами, вы нас не интересовали. Но теперь я обнаружил, что вы необыкновенно одаренный человек, какое-то чудо. Наш друг Кернер сказал мне, что за последние два года вы проделали огромную и кропотливую работу, которая во многом близка нам. Я полагаю, что он не преувеличивает ваших заслуг? – Я по-прежнему хранил молчание. – Я принимаю ваше молчание, как знак согласия с тем, что он не преувеличивает того, что вы сделали. – Он поставил передо мной маленькую чашечку кофе по-турецки. – Кто вы? Откуда вы? Как вам удалось узнать так много о нас?
 – Меня зовут Джерард Сорм. Я писатель. А как мне удалось узнать так много о Секте Феникса, я просто не смогу вам объяснить.
 Нури предложил мне к кофе тарелочку с маленьким круглым печеньем. Оно было приправлено корицей, и пришлось мне по вкусу.
 – Это очень странное заявление. Вы не возражаете, если я подвергну вас небольшому испытанию?
 Я не понял, что он имеет в виду, но ответил, что ничего не имею против. Он протянул руку и нажал на кнопку. В течение следующих нескольких минут никто из нас не произнес ни слова. Как ни странно, мне было даже приятно сидеть и молчать в его обществе – было что-то такое в личности Нури, что делало это продолжительное молчание совершенно нормальным и легко переносимым. Потом медленно и беззвучно открылась дверь, и в комнату вошел человек. Я должен был очень внимательно присмотреться, чтобы разглядеть в этой странной фигуре мужчину. У него были длинные волосы цвета пакли, а лицо выглядело настолько бледным, как будто кто-то выжал из его тела всю кровь до последней капли, сделав вены плоскими и невидимыми. Его глаза казались абсолютно бесцветными. Хотя он носил арабское платье – грязновато-желтый короткий плащ – он несомненно был европейцем. Нури не обращал на него никакого внимания. Вошедший сел на низкий табурет на равном расстоянии между нами. Я заметил, что пальцы на его ногах очень длинные и узловатые, как в фильме ужасов, а ногти желтые, шероховатые и искривленные.
 Нури представил его:
 – Это Борис Кан.
 Человек выглядел совершенно отрешенным от мира сего, он сидел, устремив взгляд куда-то в пространство впереди себя.
 – Он зарабатывал себе на жизнь, выступая на театральных подмостках в качестве фокусника и гипнотизера – он, в частности, обладал способностью читать мысли других людей. Потом он до такой степени развил свой уникальный дар, что это его напугало, и он пристрастился к героину. Я нашел его однажды ночью в сточной канаве, где он полз без сознания, с перебитой шеей: он вывалился из окна третьего этажа. Теперь он сопровождает меня в поездках, когда мне предстоит решать какие-то очень важные дела. Он совершенно безумен, но он знает, когда люди говорят правду.
 Нури взял еще одну сигарету из пачки, закурил ее и спросил:
 – Сент-Лиджер сказал вам, что я – Гроссмейстер?
 – Нет.
 – Сомневаюсь. Но я хочу быть уверен, что выговорите правду.
 Я смотрел на Бориса с любопытством. Он пожирал голодными глазами лежащее у меня на коленях печенье.
 – Как он указывает на то, что кто-то говорит неправду?
 – Это очень легко продемонстрировать.
 Он махнул рукой в сторону окна, щелкнув пальцами, и снова нажал на кнопку. Борис, согнувшись в три погибели, как испуганный пес, быстро поспешил к окну и скользнул за тяжелую бархатную портьеру. Нури нажал другую кнопку на столе. Через полминуты в коридоре послышался легкий звук шагов. Дверь открылась, и в комнату впорхнула девушка. Она приостановилась на мгновенье в дверном проеме, посмотрела на меня странным настороженным взглядом, затем подбежала к Нури, обвила его шею руками, приговаривая какие-то нежные слова и издавая воркующие звуки. На ней были надеты длинные арабские шаровары и блузка – такие прозрачные, что сквозь них просвечивало все ее тело. На вид ей было около шестнадцати лет. С хорошо развитой, гибкой фигуркой и с черными, как смоль, волосами, она выглядела настоящей восточной красавицей. Она покрывала лицо Нури бесчисленными поцелуями, как маленькая девочка целует своего любимого дядю, с которым долго не виделась. Он снисходительно самодовольно улыбался, наслаждаясь несколько секунд ее поцелуями. Затем он обратился ко мне:
 – Это Кристи, дочь хозяина этого дома. – Он усадил ее к себе на колени. – Ну, и как же поживает моя девочка?
 Его рука скользнула ей под шаровары. Она послушно раскрыла свои бедра.
 – Ты хорошо себя вела в мое отсутствие? Девочка с готовностью утвердительно закивала головкой, лицо у нее было пустым, как у куклы. Меня удивило, что Нури привлекают безмозглые люди.
 – У тебя были какие-нибудь любовники с тех пор, как я был здесь в последний раз?
 Она выглядела воплощенной невинностью, энергично качая головкой, подтверждая свою добродетель и чистоту. Из-за портьеры раздались странные звуки, похожие на «чак-чак-чак…», как будто кашляло какое-то диковинное животное. Девочка подбежала к окну, резко отдернула портьеру в сторону и схватила Бориса за волосы. Она визжала:
 – Лжец! Лжец! Лжец! …
 Борис неподвижно лежал на полу, уткнувшись лицом в ковер, с приподнятыми вверх ягодицами. Когда она сняла с ноги туфельку и начала пинать его изо всех сил босой ногой в ребра, он даже не шевельнулся. Она снова подбежала к Нури, обняла его и начала покрывать его лицо поцелуями.
 – Твоя девочка говорит правду. Это он лжет!
 Нури нежно погладил ее по спине, как бы успокаивая ее.
 – Сколько?
 – Ни одного.
 На ее лицо вновь вернулась маска невинности и чистоты, она отрицательно покачала головой. Странные кашляющие звуки снова раздались из горла Бориса. Она готова была опять ринуться на него и разорвать в клочья, но Нури спокойно придержал ее за руку и повторил вопрос:
 – Сколько?
 Она состроила недовольную гримаску:
 – Три.
 Из горла Бориса раздались все те же кашляющие звуки. Она завизжала на Бориса:
 – Я тебя убью!
 Нури снисходительно и добродушно кивнул головой и сказал:
 – Моя девочка – распущенная нимфоманочка, правда?
 – Нет, – ответила она, глядя ему прямо в глаза.
 – Девочка заслуживает порки, правда?
 – Нет, – она уже умоляла его. – Он – лжец.
 – Сколько?
 Она бросила сердитый взгляд на Бориса:
 – Семь.
 На этот раз Борис не издал ни звука. Нури спросил:
 – Мужчин?
 – Мужчин.
 – Семь шлепков.
 Она покорно встала, спустила до колен шаровары и трусики и безропотно улеглась поперек его колен. Он нагнулся, нащупал под креслом ее кожаную комнатную туфельку, поднял ее и со всего размаху звонко шлепнул подошвой туфельки по ее круглой розоватой попочке. Она притворно взвыла. Завывание ее стало громче и искренней по мере того, как увеличивалась сила ударов. После шестого шлепка она соскочила с его колен. Он укоризненно покачал головой и напомнил:
 – Еще один.
 Она пригнулась, выставив перед ним свою попку, и Нури отвесил ей седьмой шлепок. Потом он сказал строгим голосом:
 – А теперь марш отсюда!
 Когда она убежала, Нури спросил:
 – Итак, мистер Сорм, вы утверждаете, что ничего не знаете о Секте Феникса?
 – Я этого не говорил. Я знаю меньше, чем вы думаете.
 – Я не понимаю, что вы имеете в виду. Правда это или нет?
 Он повернул голову в сторону Бориса. Я также бросил взгляд на Бориса, который уже сидел, скрестив ноги, на ковре между нами. Борис выглядел озадаченным.
 Нури внимательно и долго смотрел на Бориса, наконец спросил:
 – Что он имеет в виду, Борис?
 Борис вытаращил на него свои бесцветные глаза, как будто старался избежать этого вопроса, притворяясь, что он его не понимает. Но когда тяжелый взгляд Нури остановился на нем, он произнес низким заикающимся голосом:
 – Он… он… он… имеет в виду, что он… б-больше, ч-ч-чем один ч-ч-человек.
 Нури спросил:
 – Именно это вы имели в виду, мистер Сорм?
 Я ответил:
 – Боюсь, что было бы бессмысленно пытаться объяснить вам все это. Вы бы усомнились, нормальный ли я человек, не больна ли у меня психика.
 Нури посмотрел на Бориса и спросил, будто ударил хлыстом:
 – Что он имеет в виду?
 Борис вздрогнул всем телом и ответил слабым голосом:
 – Он – н-н-некто п-п-по имени Эсмонд.
 Нури как будто хлестнул по мне бешеным взглядом. Я увидел, каким угрожающим может быть выражение его лица.
 – Вы не Джерард Сорм?
 – Я – Джерард Сорм.
 – В таком случае, кто такой Эсмонд?
 – Вы знаете его. Это Эсмонд Донелли.
 Он недоуменно уставился на меня растерянным взглядом, как бы сомневаясь, правильно ли он меня понял. Затем, к моему удивлению, кровь схлынула с его лица, и его взгляд стал неподвижным. Он беспомощно произнес:
 – Это невозможно, – но голос у него внезапно стал хриплым.
 И тогда моими глазами на него посмотрел Эсмонд, впившись в Нури пронзительным взглядом. Лицо у Нури переменилось. Хотел бы я увидеть в зеркале то, что было сейчас перед глазами Нури. Что бы там ни было, но это убедило его. Ему понадобилось еще несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Губы у него побелели, и красный шрам резче обозначился у него на лице. Он сказал:
 – Вы правы. Вы действительно постигли способ, как можно возвратиться с того света обратно на землю.
 Эсмонд только кивнул. Борис уставился на Нури растерянным взглядом, как испуганное животное, которое не может понять, что происходит с его хозяином. Нури встал и подошел к буфету. Он взял графин, но у него задрожали руки, когда он наполнял до краев бокал какой-то прозрачной и чистой, как арак, жидкостью. Затем залпом осушил содержимое бокала. Глаза у него помутнели, и на мгновение перехватило дыхание. Он вытер с лица пот, затем прошел к креслу и обессиленно опустился в него. Он посмотрел на Эсмонда, как бы надеясь, что все это было ошибкой. Затем сказал:
 – Извините меня. Вы же не думали, что я восприму все это легко.
 Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Я был озадачен тем, как быстро Нури убедился, что перед ним действительно Эсмонд. Донелли ждал. Наступило его время. Нури выпрямился в кресле и жестом приказал Борису удалиться. Борис поспешил убраться за дверь. Нури сказал:
 – Что вы от меня хотите? Чтобы я покинул пост Гроссмейстера?
 Эсмонд миролюбиво сказал:
 – Нет, этого я от вас не требую. Я не смог бы стать Гроссмейстером, если бы даже и захотел. У мистера Сорма есть свои дела и я не могу злоупотреблять его гостеприимством. Но нужно вернуться к соглашению 1830 года.
 Нури снова подошел к буфету и налил себе еще одну порцию прозрачного напитка, даже не извинившись. Он сказал:
 – Не представляю себе, как это можно сделать. Это означало бы нарушить клятву.
 – Это единственный выход, поверьте мне. – Эсмонд был терпелив и спокоен. – Послушайте, Халиде, я вас ни в чем не виню. Вы были превосходным Гроссмейстером. Но в мире произошли важные изменения. Даже дурак Кернер – своеобразное знамение будущего. Появились новые люди. Человеческий разум вышел за пределы сил, которые я только предвидел. Во многих отношениях этот Сорм знает гораздо больше меня. Вы не можете больше существовать, как тайное общество.
 Нури сказал:
 – Другие «домино» никогда не пойдут на это.
 – У них не останется выбора. Этот человек – Сорм – знает о нас все, и он опубликует все, что знает. А вам останется только взять его под свою защиту.
 Нури снова сел в кресло. Он начинал постепенно приходить в себя, но, я думаю, он на глазах постарел лет на десять. Эсмонд мягко сказал:
 – Послушайте, Халиде, позвольте мне вам все объяснить. Когда я вступил в Секту Феникса, это было общество развратников. Их основная идея заключалась в том, что только маленькая элита должна обладать абсолютной сексуальной свободой. Это была неплохая идея для своего времени, и я принял ее. Я делал то, чем занимались другие, – вставляя свой член в лоно незнакомой женщины, они напыщенно рассуждали о магии, поэзии, о мистическом экстазе. Я обладал внутренней силой, и я развивал ее, и она достигла такой степени, что ни одна женщина не способна была противостоять мне более суток. Вы знаете о некоторых моих амурных похождениях. В течение одного вечера я мог заставить молоденьких испуганных монашек отдать мне свою невинность. Я переспал с тремя королевами и с семью принцессами. Однажды я овладел женщиной через десять минут после знакомства с нею. Я подавлял своей волей женщин, которые потом думали, что я их околдовал. Когда мне исполнилось тридцать пять лет, я, вероятно, имел более сложную сексуальную жизнь за своими плечами, чем любой другой человек, когда-либо живший на свете. Но потом я стал перерастать это, я устал быть только инструментом силы, которой я не понимал. Когда я чувствовал себя Богом в моменты наибольшего наслаждения, я спрашивал себя: разве не это – истинный Эсмонд Донелли? Или я просто модный развратник, который использует свои интеллект и искренность, чтобы соблазнять умных женщин? Однажды в Москве я был свидетелем сцены, как грубый и жестокий ямщик избивал свою лошадь, и перед тем, как я вышиб ему зубы, я почувствовал тошноту от его злорадного садизма. Позднее, в тот же день, я соблазнил младшую дочь царя в беседке и лишил ее девственности. И когда мой пенис с силой проник в нее, передо мной возникло видение лица ямщика, и я понял, что занимаюсь, в сущности, тем же вот уже двадцать лет: получаю наслаждение, навязывая свою волю кому-то гораздо более слабому, наслаждаясь ощущением своей власти над ним, и все это зверство ради того, чтобы убедить себя, что я не такой зануда, как остальные молодые люди моего круга. Внезапно я почувствовал себя глубоко несчастным, и во мне заговорили угрызения совести. Мое внезапное прозрение перевернуло всю мою душу и пробудило жалость к этой несчастной девушке до такой степени, что я собирался уже выкрасть ее и жениться на ней. Потом я понял, что это тоже тупик, я загоняю себя снова в безвыходное положение. Таков типичный конец всех раскаивающихся грешников, они пытаются вернуть свою нравственность, относясь к девушке, как к человеческому существу, но не как к осажденному городу, которым они должны овладеть силой. В действительности же это не более нравственно, чем опустить шиллинг в кружку для сбора средств для бедных, чтобы успокоить свою совесть. Все дело в том, что следует не заменять одну форму глупости на другую, а попытаться понять природу «блуждающего огонька», чего-то неуловимого и обманчивого, к чему я стремился через частокол нижних юбок. – Когда я вернулся в Ирландию, – продолжал Эсмонд свою исповедь, – я увидел девушку, которую знал много лет тому назад – девушку, которую я соблазнил, когда мне было пятнадцать лет. Это вернуло мою память назад в то лето, когда я получил свои первые уроки любви в амбаре за нашим домом. Я стоял в том же амбаре и вспоминал все, что там происходило. И я понял, в чем моя ошибка. Когда я впервые овладел Миноу и Дельфиной, передо мной открывались горизонты будущего с бесконечными потенциальными перспективами и возможностями. Я ожидал, что жизнь будет относиться ко мне как к любимому ребенку. И действительно, так оно и было. Но я позволил себе быть слишком пассивным. Я получал наслаждение, не прилагая для этого никаких усилий. В первый раз, когда я вошел в Миноу, я почувствовал себя равным Богу. Но сотни следующих обольщений не возвратили мне этого божественного откровения. Наоборот, они разрушили его, так как все это для меня стало привычным и обыденным.
 Он остановился. Его голос – едва ли я могу назвать его своим, так как даже для меня он звучал незнакомо, – оказал успокаивающее действие на Нури, чего, собственно говоря, и добивался Эсмонд. Нужно также принять во внимание, что Эсмонд использовал в своих откровениях мой язык, мой мозг, мой словарь, ассоциации моей памяти, – они-то и помогли ему выразить свои мысли точней, чем если бы он пользовался только своим естественным языком. Слова сыпались из его уст с такой бешеной скоростью, что было чрезвычайно трудно следовать за ходом его рассуждений.
 Усилием воли Нури успокоился, восстановил самообладание.
 Эсмонд спросил:
 – Вы следите за ходом моих мыслей?
 – То, что вы говорите, мне знакомо. Меня тоже часто посещают такие мысли, но я не смог отыскать на них ответа.
 – Ответ лежит ближе, чем вы думаете. Мистер Сорм почти что нашел его самостоятельно. У меня перед ним одно несомненное преимущество: я всегда считал себя баловнем судьбы. А это очень важные качества – оптимизм и напористость. Я имел смелость задать вопрос: разве такое богоподобное состояние не представляет собой истинную сущность моего внутреннего бытия? Когда я решил, что так оно и есть, мне осталось найти ответ на простой вопрос: почему разум возвращается назад в состояние скуки, когда оргазм заканчивается?
 – Вы понимаете меня? – спросил Эсмонд, стараясь как можно доходчивей передать Нури свое открытие. – Как только я полностью понял возможность более широкого видения, я осознал, что это зависит от развития новых способностей и новых уровней силы воли. Сперва я сделал наиболее очевидную вещь. Когда сила оргазма омывала мой мозг, я пытался удержать ее, не позволять ей отступить. Вскоре я обнаружил, что во мне развивается замечательная сила концентрации. Правда, я не смог долго удерживать в себе интенсивность оргазма. Но как только мой ум повернулся наружу, как молодой орел, который устремляет взор в небеса и пытается взмыть в воздух, я смог сконцентрироваться на расширении своего видения. Основная беда людей состоит в том, что они трусливы и робки. Всякий раз, когда человек теряет чувство цели, он сперва останавливается, а потом отступает. Скука заставляет его ходить по кругу, и он тратит большую часть жизни в этом состоянии. Поиски любви дают ему мгновенный контакт со скрытыми источниками цели и надежды на успех, – в этом глубочайшее оправдание нашей секты. Но настоятельная необходимость заключается в том, чтобы превратить эти скрытые источники в фонтаны, которые никогда не пересыхают. Скука должна быть невозможна, она эмоциональный эквивалент потери пути в пустыне. Но как только был изобретен компас, это перестало быть проблемой. Я понял, что моя задача заключается в том, чтобы сконцентрироваться, пока я не изобрел свой собственный компас – ясное осознания цели. Я понял, что скука – враг богоподобного в человеке и что все свои силы нужно направить на ниспровержение этого коварного врага.
 Нури сказал:
 – И вы этого добились. Вы победили.
 – Да. И вы тоже добьетесь успеха, теперь вы убедились в возможности этого. И Сорм добьется успеха. И когда дюжина людей добьются успеха, остальная часть человеческого рода последует за ними. Источники цели не скрыты глубоко. Даже та маленькая девочка, которая была здесь, обладает силой, если она знает, куда ее направить. Это умственный трюк – как запрыгивание на скачущую лошадь.
 Образ, который я вложил в разум Эсмонда, был образом человека, использующего волну, чтобы нести его на серфинге, но он не понял его. Эсмонду недоставало понятий, чтобы выразить себя полностью, например, понятия перехода от одного уровня бытия к другому, понимания того, что человеческая личность состоит из целой серии различных уровней сознания. Но я обладаю этими познаниями.
 Нури сказал:
 – Можно мне задать вопрос? Где вы теперь? Есть ли другой мир за пределами нашего земного мира?
 Эсмонд рассмеялся.
 – То, что вы называете «нашим земным миром» – это то, что вы можете видеть сквозь щель в вашей двери. Это все равно, что назвать комнату, в которой мы сейчас сидим, «земным миром». Мистер Сорм объяснит вам это лучше, чем я. Он говорит о жизненных мирах. Что касается того, где я нахожусь сейчас, я не могу вам этого объяснить, чтобы вы меня поняли. Когда я развил в себе силу воли, я начал понимать вещи, которые должны быть самоочевидными. Когда вы устали, вашему духу тесно в объятиях тела. Чем больше в вас здоровой энергии, тем сильнее ощущение, что вы можете контролировать свое тело на расстоянии, как сокольничий управляет своей птицей, находящейся высоко в небе. И в определенный момент мысли тельного цикла становится возможным достичь такой степени контроля над своим телом, которую вы даже не можете себе вообразить. Когда это происходит, я могу делать самые необычные вещи – например, могу мысленно перенести то, что вы называете моим астральным телом, на очень большие расстояния.
 – И это случилось, когда вы неожиданно появились на собрании Секты Феникса в Берлине в 1830 году?
 – Именно так. Но не переоценивайте значения этой силы. Она просто сопутствующее явление. Что действительно очень важно – это новая степень контроля над телом. Как только эта степень контроля достигнута, то уже почти невозможно умереть.
 Нури сказал:
 – Но вы же умерли.
 – Как видите.
 – Но ваше тело умерло в 1832 году и похоронено в вашем фамильном склепе в Ирландии.
 Эсмонд промолчал, его память была закрыта даже для меня. Затем он сказал:
 – Давайте не будем тратить время на то, что не относится к делу, на незначительные пустяки. Мистер Сорм был моим неоценимым инструментом, и вы должны относиться к нему с таким же доверием, как ко мне. В ответ он сможет в очень многом помочь вам. Как и я, мистер Сорм, в сущности, не заинтересован в сексе. Он даже своего рода пуританин. Но я думаю, он увидел некоторые интересные возможности группы Кернера. Вы сможете показать ему еще более любопытные вещи, я полагаюсь на вас.
 – А как насчет вас? Вы теперь уходите?
 – Нет. Но я действительно не могу долго злоупотреблять гостеприимством мистера Сорма. У него есть свои собственные дела.
 Я громко сказал – для Нури:
 – Вы можете входить в меня, когда захотите.
 – Спасибо, вы очень гостеприимны.
 Нури сказал:
 – Чего бы вам хотелось, чтобы я сделал немедленно?
 – Ничего. Сконцентрируйтесь на освоении трюка – как вскочить на ходу на скачущую во весь опор лошадь. И запомните одну вещь: пессимизм – это свинцовая тяжесть на ногах. Поражение также выбирают сами. Мистер Сорм объяснит вам эти вещи лучше, чем я: у него своя собственная философия, основанная на взглядах человека, которого зовут Гуссерль. А теперь, мой дорогой Халиде, я покидаю вас. Я буду благодарен, если вы распространите свою защиту на теперешнего лорда Гленни, пра-пра-пра-пра-пра-пра-правнука моего друга Хораса. Он обладает многими чертами характера Хораса, так что, в определенном смысле, вы можете рассматривать его как перевоплощение лорда Хораса Гленни. Ничего не буду говорить об этом дураке Сент-Лиджере. Ему нельзя доверять.
 Затем он ушел. Нури и я остались наедине друг с другом. Нури не поверил в его уход, пока я не сказал:
 – Его уже нет с нами.
 Он поднялся:
 – Итак, мистер Сорм, по-моему, мы заслужили выпить немного виски. Вам налить?
 – Да, спасибо.
 Когда он наполнил рюмки, я сказал:
 – Откуда вам стало известно о намерении Эсмонда вернуться назад?
 – Это традиция, мистер Сорм. Среди нас многие не верят, что Эсмонд Донелли умер. А что касается тела, похороненного в фамильном склепе, то оно принадлежит старику-монаху нищенствующего ордена. Эсмонд также рассказал о многом в своих дневниках, которые сейчас хранятся у меня в доме в Хендораби. Вы и ваше семейство будут желанными гостями там, если вам захочется познакомиться с дневниками Эсмонда Донелли. Они прекращаются после 1800 года. Этот факт всегда меня озадачивал. Теперь я все понял.
 – Я бы хотел задать ему еще один вопрос. Он бросил заниматься сексом после того памятного дня?
 – Я думаю, что смогу ответить на него. Вы знаете, что он выбрал самую младшую из сестер Инджестр, как своего рода богиню, и позже она стала жрицей в главном храме Секты Феникса в Константинополе? Вы сможете прочесть об этом в его дневниках. Я полагаю, что он выбрал ее, потому что, по его собственным словам, она обладала каким-то таинственным свойством привлекательности, милосердия, грации, что делало ее более женственной, чем любая другая женщина, которую он когда-либо знал: она была воплощением гармонии душевной и физической красоты. Секта Феникса относилась к ней, как к своего рода божеству, после того как Эсмонд стал Гроссмейстером в 1810 году. После нее ее дочь, а потом ее внучка заняла ее место. Принято считать, что Эсмонд был отцом ее дочери.
 – А кто написал книгу, которую приписывают Эсмонду, – «Лишение девственниц невинности»?
 – Эту книгу написал Гленни в то время, когда хотел дискредитировать Эсмонда перед Сектой. Но было еще много позднейших подделок такого рода. Как Гроссмейстеру Эсмонду приписывалось много разных произведений, подобно тому, как во времена Шекспира многие незначительные пьесы других елизаветинцев приписывались гениальному драматургу.
 – Отчего умер Эсмонд?
 Нури ответил и на этот вопрос:
 – Именно это меня и озадачивает. История, рассказанная его биографом Исматом аль-Истакри, говорит о том, что он умер от кровоизлияния в мозг после церемонии, во время которой он лишил невинности пятнадцать молодых девушек. Это, конечно, возможно. Принимать участие в подобных церемониях входило в его обязанности Гроссмейстера. И все же я никогда не мог поверить в эту историю до конца. Теперь я в нее верю меньше, чем когда-либо раньше.
 – Биография Эсмонда написана по-английски?
 – К сожалению, по-арабски. Но я смогу перевести ее для вас.
 Взглянув на часы, я удивился, что уже седьмой час. Мне неожиданно пришло в голову, что Анжела беспокоится обо мне. Поэтому я попросил разрешения позвонить по телефону. Я оказался прав. Анжела и Аластер как раз спорили о том, нужно ли сообщать в полицию о моем исчезновении. Зловещие намеки Сент-Лиджера о смерти Гленни заставили их волноваться о моей судьбе. Пока я разговаривал по телефону, вышколенный дворецкий подошел ко мне:
 – Извините меня, сэр, но мистер Нури просил передать вам, что если вы хотите, можете пригласить своих друзей прийти сюда на ужин.
 Я передал им это приглашение по телефону немедленно, и они согласились, не раздумывая.
 Когда я вернулся в библиотеку, на Нури уже был надет красивый вышитый халат, и четыре девушки в прозрачных одеждах стояли позади его кресла. Он сказал:
 – О, мистер Сорм, я надеюсь, ваши друзья приняли мое приглашение? У нас есть еще в запасе час до ужина. Вы когда-нибудь испытывали расслабляющие свойства ванны Имрали? Она изобретена турецким Гроссмейстером семнадцатого столетия. Эти юные леди обучены этому искусству в совершенстве. Я предлагаю принять эту процедуру перед ужином: возможно, у нас останется еще время, и вы успеете мне рассказать, при каких обстоятельствах вы впервые услышали об Эсмонде Донелли.
 Это была всего лишь прелюдия к самому интересному из вечеров, какие только я проводил в своей жизни. Но здесь не место описывать этот роскошный ужин в деталях. История Секты Феникса – это совершенно особая тема, и было бы не совсем удобно затрагивать ее здесь. Когда редактирование рукописей Донелли будет закончено, я надеюсь приступить к созданию книги о Секте Феникса и воссоздать ее истинную историю. Нури также познакомил с некоторыми обстоятельствами своей жизни и даже продемонстрировал нам некоторые свои достижения, которые позволили ему быть избранным Гроссмейстером Секты Феникса (это, кстати, произошло в острой борьбе с Людвигом Виндигом, немецким «домино» – бывшим нацистом. Виндиг в свое время руководил знаменитым «секс-лагерем», существование которого отрицается современными немецкими историками).
 Мы отправились спать совершенно усталые и измотанные уже на рассвете. Когда мы проснулись, Нури уже был в Париже.
 Позже, в тот же день, я вылетел в Шаннон, где меня встретила Диана. Когда мы вернулись домой, то нашли там телеграмму от Нури, в которой он приглашал нас приехать к нему в Хендораби на следующий уикенд. Его личный самолет заберет нас прямо из Шаннона. Мы с благодарностью приняли приглашение, и в течение четырех месяцев загорали под южным солнцем, и я написал там отчет о своих поисках обстоятельств жизни Эсмонда Донелли.
 Мои исследования в архиве Халиде Нури – с помощью его высококвалифицированного библиотекаря доктора Фаика Кхасса – ответили на большинство остальных вопросов, касающихся Эсмонда и истории Секты Феникса с конца восемнадцатого до начала девятнадцатого столетия. В свое время эти изыскания будут опубликованы. Анжела, которая также работала там, уже собрала основные материалы для биографии Эсмонда Донелли, над которой мы, вероятно, будем работать вместе.
 Главная проблема, с которой я столкнулся при написании этой книги об Эсмонде Донелли, заключалась в том, насколько искренен и откровенен я буду при описании определенных эпизодов. Я принял предложение Говарда Флейшера, что опишу все так, как происходило на самом деле, и оставлю за ним право внести необходимые изменения. [1] Я должен также признаться, что до сих пор не позволяю Диане читать рукопись этой книги. К счастью, она у меня послушная девочка, а когда книга будет опубликована, то мне останется только одно оправдание – свалить большую часть вины на Эсмонда.
 А что же Эсмонд? С того полдня на Брук-стрит я иногда ощущаю его присутствие, но не могу с уверенностью сказать, не является ли это плодом моего воображения. Я часто думаю о странном происшествии, которое случилось однажды поздним вечером в доме Нури. Борис демонстрировал свои способности «второго зрения» специально для Анжелы и Аластера. Нури ввел его в гипнотический транс, и его ответы на вопросы о личной жизни присутствующих были поразительно достоверны и точны. Перед тем, как вывести Бориса из транса, Нури спросил, есть ли у кого-нибудь еще вопросы к спящему. Анжела задала последний вопрос:
 – Может ли он сказать нам, где сейчас находится Эсмонд?
 Лицо Бориса с закрытыми глазами повернулось ко мне:
 – Эсмонд – это он.




 Полесловие к роману «Бог лабиринта»


 В одном из номеров газеты «Дейли телеграф» за 1968 год напечатана передовая статья, где в довольно резкой форме порицается все увеличивающийся поток порнографии, захлестнувший в последнее время страницы многих печатных изданий. В частности, в этом контексте говорится обо мне и мисс Бриджит Брофи, как о двух «серьезных» писателях, которые с целью получения большей прибыли от продажи своих произведений обильно приправляют их пикантными эпизодами, что в менее либеральные времена привело бы авторов на скамью подсудимых. Я не собираюсь оспаривать этого мнения, так как действительно в некоторых своих романах писал о сексе так, как нельзя было писать лет пятьдесят назад, согласно существующему тогда законодательству. Сам я не причисляю себя к порнографическим писателям, а если кому-либо хочется считать меня таковым, то это дело их личных убеждений.
 Через несколько недель статья была перепечатана в одной из газет Новой Зеландии. На эту публикацию откликнулся читатель, который в своем письме с негодованием отвергает подобные обвинения в мой адрес, сославшись на то, что большая часть моих книг посвящены таким темам, как философия, искусство, музыка и литература, а из семи моих произведений в четырех секс отсутствует вообще, или, по крайней мере, занимает в них ничтожное место. Прочитав это письмо, я укрепился во мнении, что не являюсь порнографическим писателем. Правда, за распространение моей книги «Сексуальный дневник Джерарда Сорма» один книготорговец из Новой Зеландии предстал перед судом, но был полностью оправдан. Судьи приняли решение, что – хотя я начисто лишен литературного дарования – моя книга не нарушает норм общественной морали и не может быть признана непристойной.
 Несколько недель спустя после статьи «Дейли телеграф» меня пригласила одна адвокатская контора приехать на суд и дать показания в защиту книгопродавца из Брэдфорда, которого судили за продажу книги «Моя тайная жизнь» – написанной мной сексуальной автобиографии анонимного викторианца. Я ответил, что слишком занят и у меня нет времени для такого длительного путешествия из Корнуэлла в Йоркшир, которое заняло бы два дня, но они могут сослаться на мое мнение, что книга не является порнографией и я не вижу никаких препятствий для ее издания и распространения в Англии. Если этого будет недостаточно, то я готов написать статью в защиту подсудимого. И когда я начал обдумывать содержание статьи, то понял всю сложность стоящей передо мной задачи. Книга «Моя тайная жизнь» не обладает явными литературными достоинствами. Когда американское издательство «Гроув Пресс» предприняло публикацию этой книги, оно аргументировало ее тем, что эта книга якобы является ценным документом викторианской эпохи. Но подобная аргументация несостоятельна, ибо социолог может почерпнуть для своих целей из десятка страниц Чарльза Бута или Генри Мейхью гораздо больше исторических фактов, чем из трех тысяч страниц «Моей тайной жизни». Ее герой – это просто сексуальный маньяк. Секс для него призвание. Свыше четырех десятков лет он испытывал всевозможные способы сексуального наслаждения, а потом решил, что его опыт будет интересен другим, поэтому он и опубликовал свой интимный дневник. Кто может отрицать, что он прав? Конечно, не каждому захочется читать подобные откровения. Но ведь не всякий любит читать, допустим, автобиографии воинов, политиков или путешественников, хотя это не может быть аргументом против публикации подобных книг.
 Нельзя также утверждать, что «Моя тайная жизнь» написана без «непристойного намерения», или как там еще формулируют подобное обвинение. Лирический герой наслаждается сексом, и он с удовольствием пишет об этом. Безусловно, этот человек грязный и скучный зануда: чтобы писать так затянуто и нудно о сексе, нужно вообще ничего не иметь в голове. Тем не менее, книга является реальностью, это – жизнь человека, это «факт действительности», такой же, как и пространные тома «Белой книги» Уэббсов, в которых подобно прослеживается история тред-юнионизма в Англии. Я понимаю, когда возбуждаются уголовные дела против публикации определенного рода негативных фактов – например, описание деталей сексуального насилия, которые раскрываются при расследованиях, – они провоцируют так называемые «подражательные» преступления. Но каждый, кто захочет подражать герою «Моей тайной жизни», не принесет никому никакого вреда, поэтому подобное обвинение также не может быть выдвинуто против этого произведения. Я не могу отыскать никакой более или менее веской причины для запрещения «Моей тайной жизни». Тем более я никак не могу оправдать такого сурового приговора – два года тюремного заключения, вынесенного судом книготорговцу в Брэдфорде за распространение этой книги.
 Но аргумент о связи с действительной жизнью вряд ли применим к де Саду или к «Фанни Хилл», публикации которых я буду тоже защищать, особенно, если эти книги будут продаваться по достаточно высоким ценам, так что их дороговизна станет своеобразным фильтром и их будут читать немногие любители подобного чтива. Я не люблю де Сада и не думаю, что он «значительный писатель» в том смысле, в каком его считают таковым Жан Полан и мадемуазель де Бовуар. Основной пафос книг де Сада – это бунт школьника, бросающего вызов миру взрослых, – подобно тому как нашкодившие мальчишки часто пишут непристойные слова на заборах. Но я никогда не встану в ряды сторонников запрещения книг де Сада. Что же касается «Фанни Хилл», то сам Клеланд признался, что написал ее ради денег, – это яркий пример тех произведений беллетристики, которые Сент-Бев называл «книгами, которые читаются запоем». «Фанни Хилл» – это увлекательная, хорошо написанная книга, и в ней нет ничего такого, чего бы не знал любой взрослый человек. Следует запомнить одно, что запретить книгу – объявить, что ее нельзя опубликовать, – это литературный эквивалент казни преступника, или сожжения на костре ведьмы. Трудно относиться к этому беспристрастно. Подобно Индексу католической церкви или нацистскому публичному сожжению книг, такой варварский акт можно отстаивать только по узко сектантским мотивам, на основании общепринятых догм. Мы можем выступать против открытой торговли наркотиками или алкогольными напитками для подростков по совершенно понятным причинам – они наносят вред, особенно неокрепшему организму несовершеннолетних. Мы многое знаем о предельных нагрузках для нашего тела, но мы, по сути дела, ничего не знаем о возможностях нашего сознания, поэтому такого рода аргументы неприложимы к книгам.
 Я согласен, что все это звучит как своего рода оправдание, высказанное изворотливым адвокатом, защищающим заранее проигранное дело, который пытается запутать суть проблемы и затемнить ее. У меня возникает подобное ощущение, когда я читаю многих либеральных защитников цензуры. Но когда я прислушиваюсь к своему внутреннему чувству, то я легко для себя определяю, какое произведение можно отнести к порнографии, а какое – нет. Я попытаюсь изложить здесь природу этой интуиции.
 За исходный пункт я мог бы взять следующий отрывок из моей автобиографии «Путешествие к началу»:

  Герой (романа «Ритуал в темноте») обуреваем идеей найти смысл бытия, и ему кажется, что эта задача по силам человеческому сознанию, если только избрать правильный путь. И очень часто человек приближается к пониманию смысла существования через секс, поэтому секс и является удобной стартовой точкой для этой цели (я подчеркиваю «стартовой точкой», потому что, как мне кажется, ничто не может быть более бесполезным и пустым, чем секс, который становится самоцелью, как у Казаковы или Фрэнка Хэрриса). 

 Секс может стать стартовой точкой для поисков смысла жизни, в противоположность Сартру, который утверждал: «Одинаково бессмысленны как наша жизнь, так и наша смерть». Хотя этот аргумент хорошо подходит к Д. Г. Лоуренсу, так же как и к тем моим книгам, которые имела в виду «Дейли телеграф», называя их порнографией. Можно защищать де Сада, потому что он также видит в сексе в какой-то степени смысл человеческого существования. Правда, основное заблуждение де Сада – его нежелание считаться с законом «уменьшающихся впечатлений», что при более тщательном анализе, в конечном счете, обесценивает его произведения. Его творчество – странный монумент заблуждению, подобно геоцентрической теории вселенной или теории «флогистона», как причины горения, и его книги навсегда останутся символом такого по-своему любопытного и поучительного заблуждения, которое представляет собой превосходную стартовую точку для философии экзистенциализма. Кириллов у Достоевского утверждает, что если нет Бога, тогда человек сам Бог, и должен доказать это, и Кириллов доводит свою логику до конца – до оправдания самоубийства. Де Сад, по сути дела, доводит до логического конца и свою теорию, защищая аморализм. В любом случае, оспаривать как того, так и другого – бессмысленно.
 Я чувствую настоящую порнографию в определенного рода книгах, которые никто никогда не думал запрещать, таких, как, например, «Нет орхидей для мисс Блэндиш», «Политические авантюристы», или даже некоторые романы о Джеймсе Бонде. Форстер обвинил Джойса в том, что тот пытался весь мир облить грязью, но он ошибался, потому что грязь и жестокость «Улисса» направлены на то, чтобы воздействовать на читателя как рвотное снадобье, и, в конечном счете, утверждать красоту и добро. Сам Джойс ощущал свое родство со Свифтом. Джеймс Хэдли Чейз и Гарольд Роббинс издаются для того, чтобы развлекать… и делают деньги, развлекая. Секс и насилие – особенно насилие – предназначены для того, чтобы сделать пищу более вкусной и съедобной. Они подобны содержателям борделей в том, что желают поставлять удовольствия для тех, кто хочет выложить деньги. И если вытащить их опусы на яркий дневной свет, то найдешь другую ипостась аргумента де Сада: то, что доставляет удовольствие, и есть, по его определению, добро. Но де Сад, подобно Вольтеру или некоторым современным логическим позитивистам, выступает против «метафизических»* определений добра. И на самом деле он утверждает: «Люди говорят, что добродетель, самоотверженность, честь и храбрость – добрые качества. Я же утверждаю, что это лживое умозаключение. Для трезвого и последовательного реалиста только наслаждение является несомненным добром». Затем он развивает эту, в общем-то, правильную мысль и доводит ее до абсурда, опровергая самого себя. Удивительно, как ему самому не становится скучно задолго до конца романа «Джульетта». Но, по крайней мере, он ясно осознает те ценности, которые пытается уничтожить.
 Никто не осуждает Конан-Дойля или Райдера Хаггарда за то, что они не достаточно умны, как, например, Томас Манн или Олдос Хаксли, потому что они прежде всего развлекательные писатели, и ценности, проповедуемые ими, – честь, смелость, любовь и т. д. – ни в коей степени не наносят никому вреда, а служат добру и справедливости. Со временем популярные авторы развлекательных произведений стали более реалистичными и изощренными, но к сожалению, нисколько не поумнели. Они отрицают старые ценности, но не ради их более глубокого и пытливого познания, а только ради развлечения. Но отрицание ценностей – если это не делается для утверждения новых – занятие пустое и бесполезное, если не вредное. Когда мы встречаем людей, которые придерживаются мнений и убеждений, над которыми они не желают задуматься, мы справедливо называем их дураками или фанатиками. И главная беда такого рода глупости или фанатизма заключается в том, что подобные люди отрицают жизнь. Я обладаю определенными умственными задатками, способствующими усвоению духовной пищи, и выводной экскреторной системой, помогающей мне усваивать и перерабатывать свой жизненный опыт, и мое развитие, как человеческой личности, зависит от здоровья этих органов в такой же степени, как физическое состояние моего тела зависит от хорошего состояния моей системы пищеварения, – и если какая-нибудь из этих жизненно важных систем блокируется, то я буду постепенно отравлен. У Яна Флеминга и Гарольда Роббинса таких пищеварительных и выводных систем нет, когда они имеют дело с ценностями, которые отрицают. В результате – от их произведений исходит запах гниения, распада организма, перегруженного непереваренными до конца продуктами, т. е. отбросами. Если слишком много читать их творения, то появляется ощущение головной боли, расстройства пищеварения, тщетности существования, т. е. все симптомы тяжелого запора.
 Этот закон, конечно же, применим и к более значительным произведениям литературы. Такое же чувство тщеты и суеты испытываешь, когда в слишком большом количестве начитаешься «Жана Кристофа» Роллана или даже «Войны и мира» Толстого. В этих книгах, безусловно, есть «пищеварительная система», но ее явно недостаточно, чтобы переварить такое огромное количество жизненного материала, который заключен в этих книгах. Следует отметить, что подобная «пищеварительная система» характерна не только для абстрактного мышления. Хаксли и Манн достаточно умные писатели, но, тем не менее, их книги удивительно статичны. Самое важное – это способность писателя «атаковать» свой жизненный опыт, не просто «выстрадать» его, но выйти за его пределы. Достоевский никогда не наскучит, несмотря на его небрежный, неуклюжий стиль, и усложненную, бесконечную длину его произведений: читатель всегда ощущает под тлеющими углями раскаленный огонь, стремящийся поглотить материал, как плавильная печь переваривает сырую руду.
 Такова, вкратце, природа моей интуиции в отношении порнографии. Она связана, прежде всего, с проблемой пищеварительной системы. Мы не даем риса уткам, или пудинг с почками грудным младенцам, потому что знаем, что их пищеварительные системы не выдержат такой тяжелой пищи. Если я поступаю наоборот, зная конечный результат, то буду виновен в преступной халатности. То же самое применимо и к писателю, который производит клейкое, неудобоваримое месиво из секса и насилия, обращенное к низменным инстинктам среднего читателя.
 Отсюда ясно, почему я не считаю «Мою тайную жизнь», «Фанни Хилл» или де Сада настоящей порнографией. Все дело в том, чтобы в литературе подобного рода не содержалось яда или отрицания жизни. «Моя тайная жизнь» становится скучной и монотонной после первых нескольких сотен страниц, но она не более ядовитая, чем «Отчет конгресса». Рассказчик, конечно же, грубый и глупый человек, но не жестокий и не низменный. Можно не принимать его мнения и моральных принципов, особенно, его убеждения в том, что секс – это самая важная сторона человеческой жизни. Каждый волен решать это сам, так оно или нет. В этой книге нет ничего такого, что помешало бы читателю после знакомства с нею поставить на проигрыватель квартет Бетховена. То же самое справедливо и по отношению к «Фанни Хилл». Что касается де Сада, то чтение его вызывает реакцию, которая даже способствует усилению воздействия музыки Бетховена. Совершенно обратная реакция наблюдается после чтения нескольких страниц Джеймса Хэдли Чейза или Гарольда Роббинса – читатель уже не в состоянии слушать и наслаждаться Бетховеном: «прекрасный и беспомощный ангел» будет казаться совершенно несовместимым со злобным, опасным и жестоким миром, который предстает в романах этих беллетристов.
 Короче говоря, порнография связана с чувством ниспровержения и снижения моральных ценностей. Если искусство есть борьба между человеческим разумом и материальным миром, то порнографический писатель сражается на стороне грубого материализма. Интересно отметить, что Ян Флеминг, Гарольд Роббинс и Джеймс Хэдли Чейз эксплуатируют преступление и секс, низводя их на один и тот же уровень, как разрушительные силы. Шоу говорил, что мы судим о художнике по его наивысшим достижениям, а о преступнике – по его самым низким падениям. И если искусство рассматривать как адвоката, защищающего высшие моменты жизни человека против ее низменных проявлений, то писатель, который эксплуатирует насилие исключительно для того, чтобы пощекотать нервы читателей, развлечь их, тем самым становится адвокатом самых низменных сторон натуры человека. Но если он низводит и секс на одну доску с насилием, делая его одним из проявлений низменных страстей, то преступление такого писателя налицо.
 А теперь перейдем к следующему аспекту аргументации. Я уже отмечал, что Томас Манн и Олдос Хаксли также участвовали в этой борьбе между материальным миром и человеческим разумом, но они терпели поражение в этом извечном противоборстве, были пораженцами. Лично я нахожу Хаксли почти таким же унылым и наводящим тоску писателем, как, скажем, Грэм Грин, потому что в их произведениях победа почти всегда остается на стороне материального мира, хотя Г.Грин на словах говорит о жизнеутверждении, но этот тезис до конца никогда не проводится в его книгах. Его положительные герои всегда неприятные и глупые, его тонко чувствующие люди всегда слабые. То же самое относится и к Томасу Манну, но его «объективность» делает это менее гнетущим.
 Отрицание жизни, являясь непременным и существенным элементом порнографии, не ограничено только ею. Естественно возникает проблема: насколько обратное утверждение истинно. Возможна ли порнография, в которой отсутствует отрицание жизни?
 Эта проблема более важная, чем кажется на первый взгляд. Эта проблема нравственности и безнравственности, здоровья и упадка волнует человечество вот уже свыше столетия начиная со спора Золя с Ибсеном в 80-е годы XIX века. Аргументы с двух сторон, в общем, одинаковые. Еще в 1782 году Томас Джефферсон писал: «Те, кто трудится на земле, – истинные избранники Бога… Моральное разложение среди земледельцев – явление, не известное ни одному веку и ни одной нации». Подобное примитивное общество, как здоровое тело, автоматически не приемлет «разложения». Когда же появляются в обществе «сомневающиеся», нездоровые, испорченные люди, это означает, что наступает эпоха декаданса. Если мое физическое тело подвержено воздействию бацилл, я постараюсь вылечить его и изгнать микробы, и, конечно же, не восприму такое болезненное состояние как интересную вариацию скучной рутины быть здоровым человеком. Подобной точки зрения придерживался Макс Нордау в книге «Вырождение» (1893 год). Декаданс должен быть признан явлением крайне нежелательным и ненормальным. Против подобной точки зрения на декаданс выступал Шоу в статье «Святость искусства», имевшей подзаголовок «Разоблачение сегодняшней бессмыслицы, будто художники вырождаются». Вся аргументация Шоу сводится к короткой фразе: «не вырождение, а развитие». Томас Манн, выступивший в это время со своими первыми рассказами, занял менее позитивную позицию (которой он придерживался всю свою жизнь): становясь более утонченным, искусство развивается и вырождается; с его точки зрения, эволюция означает вырождение. То же самое утверждал и Шпенглер в своем фундаментальном труде «Закат Европы».
 Шоу категорически не согласен с подобными взглядами. Он писал: «Конечно, эволюция может выражать вырождение, если чувствительность победит жизненность. Но это не обязательно». И тут выясняется другая сторона проблемы, которую мы подняли. Манн и Хаксли были писателями, у которых чувствительность опережает жизненную энергию, в этом случае возможно – теоретически – увеличить жизненную силу, чтобы она пришла в соответствие с чувствительностью. Но ни один из них не верил в возможность этого. Но разве такое действительно невозможно? Предположим, у меня очень поверхностный и упрощенный взгляд на какую-то проблему, что неизбежно приводит к лобовому столкновению с реальностью. Должен ли я все время оставаться в таком состоянии? Очевидно, нет. Я делаю мозговое усилие и усваиваю свой жизненный опыт, анализируя его, раздумывая над ним, пока не осмыслю его полностью. После этого ко мне вернется уверенность, и жизненные родники забьют с новой силой и энергией: в конечном счете, пока снова не начнет нормально функционировать моя «пищеварительная система», о которой я уже говорил в связи с порнографией.
 Эта точка зрения представляет собой альтернативу позиции Джефферсона, утверждавшего, что простота, здоровье и стабильность сосуществуют в единстве. Если нарушена стабильность, то это неизбежно отрицательно скажется на простоте и здоровье, но благодаря определенным усилиям и соответствующему оптимизму они могут быть восстановлены в своем единстве на более высоком уровне и мы получим настоящую эволюцию, в противоположность замшелому консерватизму и легкомысленному декадансу.
 Из этого следует не только то, что порнография существует, когда имеется отрицание жизни, но и то, что порнография перестает быть таковой, когда появляются жизнеутверждающие мотивы. Подобный вывод кому-то может показаться абстрактным, но не мне, потому что для меня он имеет непосредственный практический интерес. Когда я начал писать свой первый роман – тогда мне не было еще двадцати лет, – меня заинтересовала проблема: что заставило Джойса выбрать «Одиссею» в качестве организующей структуры для его хаотичного романа о современном Дублине. Суть этой проблемы метафорически сформулирована в трех строчках Йетса:



   Шекспирова рыба свободно гуляла в открытом море, вдали от земли;
   Романтическая рыба попала в сети, хоть руками ее бери;
   Но что это за рыбы, что бьются, открывая рты, на берегу?



 Если перевести эти метафоры на прозаический язык, то все это означает следующее. Искусство Шекспира держало зеркало перед Природой, или, пожалуй, увеличительное стекло. Его основным элементом был сюжет. Конечно, характер героя важен, но только внутри сюжета. В романтическом искусстве сам характер стал основой сюжета. Вертер Гете, Оберман Сенакура, Гиперион Гельдерлина – не взаимозаменяемы, как Гамлет и Лир, потому что они неотделимы от сюжета произведения. Увеличительное стекло придвинулось вплотную, и теперь уже основным элементом стал характер, а не сюжет.
 Если у вас есть сюжет, он может быть пересказан. Но характер должен быть прожит автором. Гете необходимо было стать Вертером и Вильгельмом Мейстером, чтобы написать соответствующие романы, но Шекспиру совершенно необязательно для создания своих гениальных трагедий переживать жизнь Гамлета или Лира. Если личность автора сливается с характером героя, то события в литературном произведении развиваются естественно, как у Гете; Вильгельм неизбежно становится директором театральной труппы, а Фауст – общественным благодетелем.
 Но характер у романтиков всегда ясно очерченный. С развитием романтизма характер героя и личность автора отдаляются друг от друга, и постепенно теряется определенность человеческой индивидуальности героя – Вертер уступает дорогу Стивену Дедалусу, Мальте Лоридис Бриггу Рильке, Рокетину Сартра, Мерсо Камю, а у Франца Кафки появляется уже совершенно статичный герой, не имеющий даже имени собственного и скрывающийся под инициалом К. У рыбы не только не хватает сил плавать, но даже трепыхаться, у Беккета она уже просто задыхается, еле трепеща хвостом, выброшенная на берег. Правда, на передний план выступают отдельные детали и подробности – увеличительное стекло искусства уже в дюйме от носа рыбы, и сюжет исчезает начисто. А разве возможен роман без сюжета?
 Решение Джойса для всех неприемлемо. И в самом деле, насколько мне известно, он единственный романист в мире, который успешно попробовал применить «мифологический метод». Роман перестал ставить и решать проблемы, он регрессировал до самых ранних своих форм и утратил завоеванное им место в духовном мире.
 Драма также пережила подобный кризис в двадцатом веке. Она сперва впала в субъективизм, символизм, экспрессионизм и даже в своего рода нарочитый, преднамеренный кошмар в театре жестокости Артода. Именно Брехт предпринял попытку возобновить контакты с корнями драмы, с истоками ее возникновения и дальнейшего развития. Драма начиналась как зрелище, как история, рассказанная аудитории, которая понимала, что показываемое на сцене не является реальностью. Поэтому совершенно ни к чему соревноваться с кинематографом. Почему бы не извлечь преимущества из ограниченных рамок театра и не использовать тот реальный разрыв между аудиторией и актерами-исполнителями? Йетс обыграл эту идею, разрабатывая жанр театра ритуала, но только гений Брехта способен был соединить театр ритуала с лекторской кафедрой, а мюзик-холл – с импровизированной трибуной.
 Я написал уже несколько романов, прежде чем понял, что неосознанно пытаюсь применить эффект отчуждения Брехта к жанру романа. Мой первый роман «Ритуал в темноте» я построил на основе египетской «Книги мертвых», но потом осознал, что если я намереваюсь использовать структуру, органически вытекающую из внутренней сущности сюжета, то с таким же успехом я мог бы обратиться к форме, которая могла бы дойти до простых, рядовых читателей. Поэтому я выбрал тему убийц-потрошнтелей и структуру психологического триллера. И тем не менее, в своей основе это все еще был реалистический роман в традициях Достоевского. В последующих произведениях я все более осознанно опирался на «эффект отчуждения», выбирая традиционные, популярные формы и стараясь достигнуть эффекта, близкого к пародии. В «Случае в Сохо» я опирался на плутовской роман, в «Необходимых сомнениях» – на полицейский роман, в «Мире насилия» я использовал форму романа воспитания с комическими обертонами, в «Паразитах сознания» и «Философском камне» – научную фантастику, в «Черной комнате» – шпионский роман, а в «Стеклянной клетке» снова обратился к детективному жанру.
 И вот теперь письмо читателя, защищавшего меня от обвинения в порнографии, остро поставило передо мной проблему: можно ли использовать традиционный порнографический роман в духе Клеланда или Аполлинера в качестве организующей структуры и достигнуть того же эффекта отчуждения? Я попытался сделать нечто подобное в романе «Человек без тени» (название которого без моего согласия издатели изменили на «Сексуальный дневник Джерарда Сорма»), и я заметил, что обращение к сексу разрушает эффект отчуждения, так как читатель слишком увлекается этой тематикой. Хотя «Сексуальный дневник», собственно говоря, использует форму скорей не порнографического романа, а исповедального дневника, и представляет собой роман идей, включающий секс только как отправную точку. Чисто порнографический роман более строго формализован, гораздо строже, чем любой другой тип романа, который приходит мне на ум, – в нем есть что-то от символической жесткости балета, и это усиливает эффект отчуждения. Гораздо более сложная задача – вдохнуть жизнь в эту жесткую структуру, так как традиционный порнографический роман – возьмем, например, «Жюстину» – не что иное, как серия застывших, статичных картинок, связанных произвольным повествованием, как отдельные арии в операх Монтеверди. Я же более заинтересован как раз в сюжете и в идеях, чем в этих пикантных картинках. Я должен признаться, что с формальной точки зрения «Бог лабиринта» не подчиняется правилам порнографического романа или детектива – в частности, такого рода детектива, который культивирует в России Ираклий Андроников, хотя он во многом напоминает такого вида литературу. «Секта Феникса» развилась из намека, подсказанного Хорхе Луисом Борхесом. И если «Паразиты сознания» или «Философский камень» построены на мифологии Г.Ф.Лавкрафта, то настоящая книга базируется на мифологии Борхеса.
 Успех или провал этого романа у публики не будет окончательным приговором для применения эффекта отчуждения в жанре романа. Я убежден, что ответ на проблему «шекспировской рыбы» и «современной рыбы», выброшенной на берег, лежит именно в эффекте отчуждения, независимо от того, успешно или неудачно он применен в данном конкретном случае. Но если этот роман выполнит эту задачу, то я еще больше укреплюсь в своем мнении о верности подобного метода.
 Наконец, есть еще одна проблема, которой я касаюсь с некоторыми сомнениями и колебаниями по вполне понятным причинам. Когда мы переходим из детства в мир взрослых, то сталкиваемся с новыми областями жизни, которые недоступны и нежелательны для ребенка, начиная с употребления алкоголя и курения до занятий альпинизмом. Секс стоит особняком среди других областей жизни, так как к нему относятся как к своего рода тайне, будто он считается каким-то табу. До сих пор это встречается среди некоторых сохранившихся до нашего времени примитивных племен и патриархальных обществ, но для современной цивилизации, основная цель которой (что бы там ни утверждали мрачные историки) – «радость бытия и просвещение», все эти запреты кажутся анахронизмом. Эволюция западной цивилизации – это эволюция, прежде всего, разума, отказ от догматических и авторитарных тенденций в религии, а также, я надеюсь, и в политике. Подобная эволюция не прекратилась ни тогда, когда в Англии отказались от владычества Папы, ни тогда, когда во Франции Вольтер отверг христианство. Даже Ньюмен и оксфордские апостолы должны рассматриваться в русле этого же развития, настойчивого стремления более глубокого, острого, проницательного проникновения разума в осмысление метафизических потребностей человека. Фрейд вынужден был вести все ту же борьбу, отвергая социальные табу и умалчивания, отстаивая необходимость открытости, искренности, откровенности, широты и непредубежденности в отношении к сексу. То же самое делал и Д.Г.Лоуренс. Концентрационные лагеря нацистов могут рассматриваться как попытка возвратиться к более примитивным – и менее сложным – формам общественной жизни, когда все проблемы разрешались с помощью силы и догм, а не разума.
 Я думаю, что развитие западной цивилизации базируется на важном гуманистическом постулате, верность которого подтверждена историей: разного рода «запреты» не оправдывают себя, хотя иногда в ограниченном масштабе они и приносят относительную пользу. Возьмем к примеру сексуальные убийства. Они совершаются, как правило, не теми, кто откровенно думает или говорит о сексе без ограничений, но людьми, у которых расстройство возникает на почве болезненного интереса к сексу как к чему-то запретному, тайному и соблазнительно загадочному. Запреты нельзя путать с дисциплиной, которая способствует большей свободе, ведь вышколенная армия подобна хорошо смазанной машине, которая функционирует без трения отдельных ее частей.
 Если все это истинно – трудно найти благоразумного человека, отрицавшего бы это, – то взрослые люди способны относиться к сексу так же, как они относятся к другим областям человеческой жизни – к искусству, науке, спорту, приключениям и т. п. Когда я читал в детстве Райдера Хаггарда, то испытывал как отчужденность, так и увлеченность. Беспристрастность вызывалась тем, что я удобно устраивался в кресле и читал книгу, а увлеченность проистекала от захватывающих приключений Алана Куотермана в кишащих змеями джунглях. Отчужденность и увлеченность – существенные качества цивилизованной жизни. Но там, где касается секса, дело обстоит несколько иначе. Некоторые полагают, что мы прямо или косвенно увлечены только в кровати с партнером, или же вообще отчуждены. В этом есть элемент абсурдности. Большинство взрослых читателей знакомы на опыте с тем, что описано Клеландом или Лоуренсом, но, в отличие от жестокости и преступления, этот опыт считается социально нежелательным. Но существует ли на самом деле непроходимая пропасть между сексом и такими литературными темами, как история, приключения, спорт? Есть ли какое-нибудь разумное объяснение, почему цивилизованные взрослые люди не могут читать о сексе отстраненно, или даже с юмором, или, возможно, с увлечением? Если вы определяете какую-нибудь книгу «шокирующей» – конечно, если она не безобразная или злая, то, на мой взгляд, нужно «шокировать» как можно большую аудиторию, и тогда все станут смотреть на подобную книгу спокойно и неискаженно. В действительно цивилизованном обществе – а мы находимся на пути к нему – не должно быть ни запрещенных книг, ни запрещенных идей.


    Колин Уилсон