Аннотация: «Гордая американка» – роман из серии «Женщины средиземноморского экспресса». Двадцатидвухлетняя Александра Каррингтон, в девичестве Форбс, богатая красавица, плывет в 1905 году из своего Нью-Йорка в Париж, где намеревается предаться великосветским удовольствиям без мужа, главного прокурора штата Нью-Йорк, которого не отпускают дела. Она опасно флиртует с блистательным герцогом де Фонсомом, который воспылал к ней безудержной страстью. Добродетельная героиня пытается укрыться от воздыхателя в Каннах, Венеции, Вене… Сердечные муки – не единственное, что лишает ее покоя: испытания, выпавшие на ее долю за пять лет до этого в Пекине, не окончены и напрямую угрожают жизни богатой красавицы. --------------------------------------------- Жюльетта Бенцони Гордая американка ПРОЛОГ Март 1915 года: в расположении войск в Шампани… Капрал вышел из сарая, где уже два дня отдыхал его взвод. Он крикнул: – Ты идешь, Бо? Я поставлю тебе стаканчик. Он переминался с ноги на ногу, горя нетерпением поскорее добраться до маленького кафе, слишком тесного для многочисленных в любой час посетителей, где по прокуренному залу сновали длинные тени, где болтали обо всем на свете, часто смеясь, где грелись у печки и забывали проклятую войну, воображая, что вернулось доброе старое время. Капрал убедил себя, что обстановка напоминает ему излюбленное бистро в Ла-Шапель, где он резался с дружками в манилью. Устав ждать, он заспешил к главной улице – она же единственная! – в дальнем конце которой торчал шпиль колоколенки, а под уцелевшими деревцами в количестве полудюжины виднелась вывеска кафе. Его догнал высокий, худой человек, заметно отличавшийся от остальных: ему была присуща естественная оригинальность, какую не может скрыть плохо скроенная форма; у него были тонкие черты лица и серые мечтательные глаза, сейчас глядевшие устало. – Иди без меня! – сказал он товарищу, поравнявшись с ним. – Спасибо за заботу, но мне не хочется пить. – Чем же ты займешься? – Прогуляюсь. – В такую погоду? – О, погода! Если ждать, пока она переменится… Уже две недели не унимался мелкий моросящий дождь, совсем как в Бретани. Капрал взглянул на товарища с хитрецой. – Только не говори мне, что снова пойдешь на вокзал. – Почему же? Именно на вокзал… С тех пор как Пьер Бо появился в эскадроне, его вокзальная мания вошла в поговорку. Стоило им войти в населенный пункт, как он первым делом торопился к железной дороге, если таковая имелась, и заводил разговор с ее служащими. Над ним подшучивали, но беззлобно, так как было известно, что до объявления войны он служил в Международной компании спальных вагонов; порой он рассказывал анекдот-другой, переносивший слушателей в незнакомый им мир, где обретаются богатые мужчины, светские дамы и модные кокотки. Он описывал великолепные поезда, отлакированные и расшитые шелками, как шкатулки с драгоценностями, но при этом чувствовалось, что его нежность распространяется на весь рельсовый подвижной состав. Кроме того, однополчане оценивали по достоинству, что он вступил в армию, как остальные, и вместе со всеми хлебает грязь и беды, хотя мог бы быть мобилизованным на службу при железной дороге. – Но там больше не проходят поезда! – Вокзал нравится мне и так. И потом, в один прекрасный день поезда возвратятся… Пока! – Шут гороховый! Дружески шлепнув приятеля по плечу, капрал отправился своей дорогой, а Пьер Бо устремился в противоположном направлении, засунув руки глубоко в карманы и надвинув пилотку на самые глаза. Совсем скоро его можно было увидеть на скамеечке посреди пустой платформы, где он, защищенный от дождя чудом уцелевшим стеклом, наблюдал за струйками дождя. Между рельсами стояли лужи, в которых отражалось серое небо. Он не мог толком объяснить своему дружку-капралу, чем ему так приглянулась эта заброшенная станция с ее перроном, сложенным из кирпича и белого камня. Пришлось бы говорить о том, что станция напоминает ему вокзал в Боне, что в Бургундии, и описывать одну необыкновенно красивую даму, светловолосую американку, которая неоднократно вторгалась в его жизнь – не слишком часто, впрочем, чтобы нарушить его покой; однако она была второй по счету из трех женщин, чьи истории принадлежат только ему и его другу Антуану Лорану. То была сугубо личная сокровищница, в которой он черпал умиротворение в часы печали. Ее звали Александрой… Он пересказывал самому себе ее историю до самых сумерек. Часть первая ДВЕ АМЕРИКАНКИ В ПАРИЖЕ (1904) Глава I В МОРЕ Черный нос «Лотарингии» смело зарывался в длинные волны Атлантики. Впереди по курсу океан был пуст, необъятное пространство тонуло в ночи. Внушительный пароход, устремившись на север, оставил позади маяк на острове китобоев Нантакет, как бы желавший ему из темноты счастливого пути, и приближался теперь к Ньюфаундленду. Ветер крепчал и заставлял пениться невысокие волны, прогоняя с палубы пассажиров, которые, отужинав, хотели было прогуляться на свежем воздухе. Почти все они поспешили укрыться в роскошном салоне, выходившем огромными освещенными окнами на ту же палубу; здесь звучала «Ночная музыка» Моцарта, исполняемая корабельным оркестром. Некоторые, однако, предпочли запереться в каютах, чтобы разобрать вещи или просто завалиться спать. В первый вечер океанского путешествия никому не пришло в голову наряжаться: горничным еще предстояло распаковать туалеты и пройтись утюгом по помявшимся нарядам. Дамы дружно явились на первую трапезу в шляпках; пассажиры исподтишка разглядывали друг друга, пытаясь оценить состояние соседа. Если же в соседе было нетрудно узнать знаменитость, то появлялась возможность обдумать стратегию осады… На палубе осталось четверо мужчин, упрямо подставлявших лица колючему ветру. Трое из них, засунув руки глубоко в карманы меховых шуб и надвинув на глаза шляпы или фуражки, демонстрировали нечувствительность к качке, обсуждая биржевые котировки, оперевшись о релинги. Четвертый, рослый краснолицый субъект в тяжелом шерстяном пальто, мерил палубу твердыми шагами, не выпуская изо рта сигару. Он расхаживал взад-вперед между тремя беседующими и единственным шезлонгом, в котором кто-то сидел, словно вознамерился не дать им приблизиться к принимающей воздушные ванны даме. Сперва эта дама забавлялась его поведением, но вскоре потеряла терпение. Положительно, дядюшка Стенли перебарщивает! Дождавшись, пока он окажется поближе, она подозвала его повелительным жестом. – Не чрезмерна ли ваша бдительность? Никто из этих господ не собирается на меня покушаться… – Потому лишь, что здесь нахожусь я! Стоит мне отлучиться – и держу пари, что эти «господа» примутся вокруг вас крутиться. Вам этого хочется? – Надеюсь, вы шутите? – Разумеется, разумеется! Только почему вы упрямо не желаете покидать палубу, невзирая на ненастье? – Как раз потому, что мне захотелось немного побыть в одиночестве. Вы отлично знаете, что море меня не пугает, мне даже нравится, когда оно начинает сердиться, как сейчас… – А шторм и подавно привел бы вас в восторг? – Возможно… Как и вас, между прочим – и не вздумайте возражать. – Это все кровь викингов, текущая в наших жилах! Верно, я люблю штормовую погоду. Но не на полный же желудок! Не надо было садиться на французское судно! У них до того восхитительная кухня, что я теряю сопротивляемость. Зато вы, как я погляжу, с честью выдержали испытание! Александра рассмеялась; как ни тих был ее смех, завывание ветра не смогло его полностью заглушить, и один из смельчаков тут же навострил уши и обернулся. – Вот вам лишнее доказательство моей осмотрительности, дядюшка Стенли. Вам отлично известно, что я – женщина благоразумная. Так что сядьте в свое кресло и докурите свою сигару, затем мы удалимся. Он подчинился и устроил все девяносто фунтов своего веса в кресле. Александра снова предалась раздумьям, на сей раз никем не тревожимая: видя, сколь рьяно ее стерегут, запоздалая троица предпочла ретироваться. Один из троих, проходя мимо, не преминул адресовать молоденькой женщине улыбку. Чуткий нос Стенли Г. Форбса немедленно развернулся по ветру. – Вы с ним знакомы? Вторично отвлеченная от грез, Александра вздрогнула. – Что?.. О, не исключено! Видимо, мы с ним встречались в свете. Скажем, у Авы Астор… Говоря откровенно, дядюшка, вы невыносимы! Скоро я начну сочувствовать тете Эмити! Доброй ночи! И не смейте меня сопровождать! – добавила она, заметив, что он тоже порывается встать. – Ну, вот мы и рассердились! Молодая женщина расправила широкую накидку с капюшоном, подбитым куньим мехом. – Вовсе кет, милый дядюшка! Но вам придется ответить на мой вопрос: уж не Джонатан ли поручил вам за мной приглядывать? – Он? Да благословит Господь этого славного малого! Подобная мысль никогда его не посещала. Он доверяет вам, как комнатный спаниель своей хозяйке. Нет, беспокойство поселилось в моей собственной душе. – С какой стати, хотелось бы мне узнать? Разве вы меня плохо знаете? Уж не полагаете ли вы, что его доверие ко мне чрезмерно? – Нет. Просто мне не н равится, что вы путешествуете в Европу без мужа. Мое отношение не является для вас тайной. Вы слишком молоды… – В двадцать два года? Послушать вас, так женщине вообще запрещено пускаться в путешествие, пока ей не исполнится пятьдесят… – … Особенно когда она слишком красива! Вы понятия не имеете, что такое мужчины тех стран, которые вы вознамерились посетить. Вот увидите, они станут липнуть к вам, как мухи к горшку с медом. – Замечательная перспектива! – со смехом отозвалась Александра. – Дядя Стенли, прекратили бы вы свои терзания раз и навсегда! Вы забываете, что мне уже доводилось встречаться с чужестранцами. Сперва в Китае, где я побывала с родителями, а потом – в нью-йоркском свете. Они не внушают мне страха. – Знаю, вам ничто не внушает страха, но некоторые из них – такие соблазнители… – Против меня они бессильны! – серьезно ответила она. – Я люблю своего мужа, к тому же я – американка. Даже уроженцу Филадельфии такой ответ показался слишком выспренним. Мистер Форбс приподнял бровь и вынул изо рта сигару, чтобы, с восхищением взглянув на дочь своего брата, заявить: – Значит, это – свидетельство непоколебимой добродетели? – С моей точки зрения – да. Особенно для дочерей благородных семейств. Наши отличительные качества – верность, правдивость, развитое чувство чести. Помимо этого, мы гордимся своей страной и нашими мужчинами – лучшими в целом мире: они умнее и отважнее всех прочих. Я абсолютно убеждена в этом, и ни француз, ни англичанин, ни итальянец, ни испанец, будь он хоть трижды соблазнителем, не сумеет меня разубедить. – Искренне поздравляю вашего супруга! И тем не менее мне знакомы некоторые особы, которые, даже родившись в благородных семействах, не отличаются вашим благородством помыслов. Достаточно вспомнить Консуэло Вандербильт, Анну Гаулд… – Что касается Консуэло, то сердечные порывы здесь ни при чем: ей захотелось сделаться герцогиней и водрузить себе на голову три белых страусиных пера, чтобы предстать при дворе во дворце Сент-Джеймс. Какое ей дело до того, что герцог Марлборо вдвое ниже ее ростом… Анна же во время нашей встречи в Ньюпорте прошлым летом всерьез подумывала о разводе. – Возможно, но за своего Кастеллана она вышла по любви. На их свадьбе многие владельцы цветочных лавок сколотили состояние! Прямо фея из сказки! – Из этого еще не следует, что она поступила верно. Между прочим, «красавчик Бони», приехавший ее забрать, мне совершенно не понравился. Под тяжелыми веками Стенли Форбса загорелся лукавый огонек. – Но другой на его месте вам бы понравился? Молодая женщина резко откинулась в шезлонге и окинула наглеца гневным взглядом черных глаз. – Дядюшка Стенли, учтите: я замужем и счастлива в браке. Если я отправилась в Европу, то только ради развлечения, за милыми безделушками, а также для того, чтобы побывать в местах, где воспаряет человеческий дух. Я никому не позволю за собой волочиться. Спокойной ночи! Развернувшись, она направилась к дверям салона, который пересекла быстрым шагом, чтобы поскорее оказаться в своем роскошном убежище, которое ее супруг и его многочисленные друзья завалили перед отплытием парохода цветами, корзинами с фруктами, сладостями и телеграммами. Однако даже это великолепие не мешало ей оставаться недовольной всем на свете. И как ее угораздило пуститься в путешествие со стариком-дядюшкой? Он ухитрился испортить ей первый же вечер на море, напомнив ей о правах, которыми обладает на нее супруг, чье глупое упрямство и было причиной этого разговора. Если бы все случилось так, как давно планировалось, Александра Каррингтон прогуливалась бы по палубе рука об руку с Джонатаном, чтобы потом укрыться вместе с ним в каюте и делиться там впечатлениями. Он бы присел у туалетного столика, как делал всегда, когда они возвращались из театра, со званого ужина или с приема. Он любовался бы женой, снимающей драгоценности и извлекающей из волос гребни, испещренные жемчужинами, которые удерживали эти пышные волны, переливающиеся разными оттенками золота. Отпущенные на свободу, волосы струились вдоль ее грациозной шейки, ниспадали на безукоризненно гладкие плечи, царственно обрамляли ее лицо, являя собой резкий контраст с черными глазами, матово-бледным цветом лица и прекрасными капризными губами, за которыми сверкали безупречно ровные зубы. Александра, доведшая кокетство до совершенства священнодействия, высоко ценила эти мгновения интимности, когда она читала в глазах мужа восхищение и нежность. Это заставляло ее еще больше гордиться своим положением супруги этого человека: ей многие завидовали, хотя он был старше ее более, чем вдвое. Их брак, заключенный три года назад, стал событием в светской жизни Филадельфии – города, где Александра Форбс появилась на свет. Джонатан Льюис Каррингтон, главный прокурор штата Нью-Йорк, был одной из «лучших голов» республиканской партии, и ему прочили самые высокие посты. Помимо этого, он владел немалым состоянием и к тому же вовсе не выглядел отталкивающе. Напротив: он был высок, худ, отлично сложен, сохранял суровое выражение на безупречно выбритом лице, на котором горели холодным огнем серо-голубые глаза с труднопередаваемым выражением. Как в профессиональной деятельности, так и в политике ему не было равных. Что до седины, уже появившейся в его шатеновой шевелюре, то она, с точки зрения Александры, только добавляла шарма этой «замечательной личности», как она именовала супруга. Внимание, которые уделял с первой же их встречи па балу в Нью-Йорке самый завидный холостяк штата блистательной мисс Форбс, всполошило всех матушек с дочерьми на выданье. Языки не знали удержу, изощряясь в домыслах: говорили даже о «филадельфийской Золушке», что было одновременно далеко от доброжелательности и от истины, поскольку состояние Форбсов, пусть и не дотягивающее до богатства Каррингтонов, все же было немалым, а их происхождение – отнюдь не постыдным. Семейство это, сколотившее состояние кораблестроением и сельским хозяйством, было одним из наиболее зажиточных в Пенсильвании. Клан Форбсов был известен в Абердиншире уже в XIII веке, тогда как слава Каррингтонов зародилась лишь в XVIII, выйдя из шотландских туманов и шведских снегов. Вывод напрашивался сам собой: по «благородству» происхождения Александра обогнала претендента на ее руку, как ни старались вдовствующие кумушки с Парк-авеню преуменьшить значение этого факта. Помимо прочего, у нее имелся особый статус, пользовавшийся всеобщим уважением: «дочь Свободы». Он подразумевал, что ее предок 4 сентября 1776 года поставил свою подпись под Декларацией независимости вслед за Джорджем Вашингтоном, Томасом Джефферсоном и всеми теми, кто поднял флаг восстания против англичан. Филадельфия на протяжении десяти лет оставалась столицей юных Соединенных Штатов, не то, что Нью-Йорк, никогда не бывший столичным городом. Наделенная несравненной красотой, острым умом и начитанностью, Александра могла выйти замуж исключительно за человека, не только способного удовлетворить все ее капризы, но и претендующего на место в первых рядах общественной иерархии. Ее совершенно не пугала перспектива сделаться в один прекрасный день Первой Леди Соединенных Штатов – напротив, она заранее мечтала, как обоснуется в Белом Доме. Достаточно было одного взгляда, чтобы девушка, осаждаемая поклонниками, остановила свой выбор на этом блестящем законнике. Она находила его гораздо более привлекательным и, естественно, неизмеримо более светским, нежели молодые спортсмены-миллиардеры, крутившиеся вокруг нее, или лысеющие интеллектуалы, чьи выступления она посещала и чьи мокрые ладони пожимала, подходя с поздравлениями. Ее избраннику могут когда-нибудь воздвигнуть монумент! Ей совсем нетрудно было определить, что этот человек находится на взлете. Сперва она затеяла с ним довольно-таки безжалостную игру, однако ей хватило тонкости, чтобы не переборщить и не отпугнуть его. Каррингтон внушал ей восхищение; как это часто случается с девушками, она убедила себя, что влюблена и что жизнь ее пойдет насмарку, если она не свяжет ее с этим великолепным человеком. Он же, ослепленный восхитительной блондинкой, ее обаянием, живостью и безграничной женственностью, нуждался лишь в небольшом толчке; не обращая внимания на предостережения престарелой матушки, находившей девушку слишком блестящей и светской, и на сомнения Форбсов, считавших жениха староватым для юной невесты, молодые сочетались браком 20 октября 1901 года в Филадельфии, в чудесном старом особняке на Каштановой улице, где выросла мисс Форбс. Она торжествовала: ее самолюбие было удовлетворено. Увешанная драгоценными камнями, разодетая в меха, одаренная дорогими безделушками, на которые не поскупился жених, не помышлявший ни о чем другом, кроме улыбки на ее лице, она с головокружением наблюдала, как сам вице-президент Теодор Рузвельт выступает в брачной церемонии в качестве шафера новобрачного, которому он приходился близким другом. Если у нее и сжималось сердце, когда она расставалась с матерью, тетушкой Эмити, дядюшками и особенно с полным воспоминаний домом детства, то лишь самую малость. Ведь ей предстояло стать полновластной хозяйкой одного из самых роскошных особняков на Пятой авеню, выходящего окнами на Центральный парк! Даже уступая в богатстве вычурным крепостям Асторов и Вандербильтов, это гнездышко было не менее завидным местечком. Стоило ей подняться рука об руку с супругом на крыльцо, окруженное ионическими колоннами, как ее сердце радостно заколотилось: теперь это ее дом! Это означало, что она сможет по собственной прихоти распоряжаться в покоях из двадцати комнат. Джонатан отвел себе лишь небольшое помещение: спальню, курительную комнату и кабинет в английском викторианском стиле: только в такой обстановке ему хорошо думалось. – Все остальное принадлежит вам, моя дорогая, – сообщил он с ободряющей улыбкой, полной любви, знакомя ее с новыми владениями. – Делайте здесь все так, как вам заблагорассудится. Главное – чтобы вам было здесь хорошо. На самом деле риск был невелик Александра обладала тонким вкусом как по части одежды, так и по части внутреннего убранства. Жадная до знаний, она набралась разношерстных премудростей: преуспела во французском и итальянском, в ботанике, садоводстве, буддизме, урало-алтайских верованиях, этнологии, астрологии и карточных играх, но также и в истории искусства и оформления интерьеров в разные века. Испытывая особую страсть к стилю эпохи Марии-Антуанетты, она сосредоточилась на французской мебели XVIII века, пробуя свою эрудицию в специальных салонах, двери которых были распахнуты для нее настежь. Редко когда у антикваров появлялись столь придирчивые клиентки; ей удалось даже раскопать невесть где пару светильников из Трианона – подвиг, переполнивший ее закономерной гордостью и вызвавший уважение к ней у соперниц, у которых она отвоевала эти драгоценности. Разумеется, ее влекла Европа. Она мечтала побывать в Версале и Вене, однако очень быстро убедилась, что ее супруг терпеть не может покидать пределы Северной Америки. Сей видный законник, самозабвенный труженик, относился к своей деятельности как к священной миссии. Кроме того, наряду с политикой его занимала криминология, и с его точки зрения жители латинских стран не заслуживали уважения, будь то итальянцы, испанцы или французы: в редкие перерывы в религиозных междоусобицах они только и мечтают, чтобы прибрать к рукам американские состояния. Хуже прочих были, естественно, французы, сомнительные отпрыски мерзких кровопийц, не ведающие ни веры, ни закона: ведь они разделались со своей знатью, прикрываясь лозунгом свободы, позаимствованным у великих сынов американской земли! Возможно, несколько более приличным местом была Германия, но там слишком громко стучат сапогами. Голландия – скучная, плоская тарелка, что же до Швейцарии с ее расчудесными горами, то Скалистые Горы и вершины в канадской провинции Альберта ничуть не хуже, даже напротив… Единственным выступающим среди этой пустыни бугорком ему представлялась Англия, поэтому все, чего удалось от него добиться молодой миссис Каррингтон, – это согласие на краткое пребывание в Лондоне, где Джонатан довольствовался посещением Скотланд-Ярда и свиданием с друзьями. Утешением молодой женщине стали старинные безделушки и чудесный тонкий фарфор из Уэджвуда, поскольку, как она ни уповала втайне на успех, ей так и не удалось заставить мужа пересечь Ла-Манш. Он ласково, но лицемерно отговорился необходимостью готовить важный судебный процесс, где в качестве обвиняемых предстают даже граждане Мехико; в настоящий момент процесс требовал его срочного возвращения в Нью-Йорк О том же, чтобы отпустить Александру во Францию одну, не могло идти и речи. Презрительное недоверие, с которым главный прокурор штата относился ко всему неамериканскому и неанглийскому, оказалось для молодой женщины неожиданностью. Она никак не могла взять в толк, как настолько культурный, настолько разумный человек, чей ум охватывает крупнейшие проблемы человеческого существования и высокой политики, может проявлять подобную негибкость и слепоту. – Но ведь вы цените искусство и литературу этих стран! – заметила она однажды. – Почему же вам не хочется поближе познакомиться с колыбелями древних цивилизаций? – Потому что в молодости я объездил всю Европу и не получил от этого подлинного удовольствия. Если не считать редких исключений, тамошние жители поверхностны, ленивы, склонны к разврату и находятся в рабской зависимости от удовольствий. Подумайте только: наши музеи уже способны соперничать с европейскими, к нам зачастили их лучшие исполнители! Почему вам так хочется, чтобы я без толку растрачивал там свое драгоценное время? – Чтобы доставить мне удовольствие и полюбоваться красотами. – Смысл имеет только первая половина вашей фразы, дорогая, – ответил он с редкой для него и потому неотразимой улыбкой. – Лично я ежедневно наблюдаю в собственном доме самое совершенное из всех творений искусства. Вы полностью утоляете мою жажду красоты. Как ответить на это, чтобы не обидеть супруга? Лишь заручившись одобрением всей своей семьи, Александре удалось спустя еще два года вырвать у Джонатана обещание свозить ее как минимум во Францию и в Австрию. Для этого пришлось приложить немало стараний, но не родился пока еще на земле, по крайней мере американской, тот, кто способен упорно отказывать в чем-то собственной жене. Что касается Александры, то обставляемый самыми замысловатыми предлогами отказ, на который она наталкивалась столь долго, совершенно истощил ее терпение, и она выдвинула мужу ультиматум: либо он сопровождает ее в путешествии, о котором она мечтает, либо она отправляется в путь без него. Не одна, естественно, а под присмотром кого-нибудь из своей семьи: в Филадельфии всегда сыщется как минимум один Форбс, готовый выйти в океан на первом подвернувшемся судне. Понимая, что заставляет печалиться свою молодую жену и что дело приняло слишком серьезный оборот, чтобы отмахнуться от настроения жены, как от простого каприза, Каррингтон решился отплыть в марте во Францию, но только на борту «Маджестик» – флагманского пассажирского лайнера чисто британской компании «Уайт Стар». Не придавая значения этой последней детали, воодушевленная Александра занялась подготовкой к путешествию: она начала с суровой инспекции своего гардероба, задавшись целью удвоить, а то и утроить его у парижских портных. Она обзавелась последним путеводителем «Бедекер» и прочла там обо всем, что сможет ее заинтересовать в местах, где ей предстоит побывать. При этом она вела не менее активную, чем прежде, светскую жизнь, посещая все балы, вечера в «Метрополитен-Опера», вернисажи, беседы за чаем и конференции, не говоря уже о приемах в ее собственном доме. Одновременно она впитывала дельные советы, записывала адреса и составляла в записной книжке перечень подруг, обосновавшихся в Европе. На протяжении нескольких недель она жила в радостном предвкушении праздника, напоминавшем ее собственное состояние накануне свадьбы. Невзирая на резко критическое отношение, которое вызывало у нее французское дворянство, она сгорала от нетерпения познакомиться с потомками тех, кто состоял при дворе Марии-Антуанетты… А потом разразилась катастрофа. Подобно всем супружеским парам, принадлежащим к американскому высшему обществу, Каррингтоны проводили вместе очень мало времени, за исключением совместного завтрака и того позднего часа, когда, возвратившись с приема или выпроводив последних гостей из собственного дома, они оставались наедине, чаще всего в спальне Александры, где Джонатан, допивая последнюю рюмочку, позволял себе всласть полюбоваться своей красавицей-женой, прежде чем пожелать ей доброй ночи. В тот вечер они возвратились со званого ужина у Монро; они очень весело провели время в гостях, и миссис Каррингтон, пользовавшаяся весь вечер всеобщим успехом, увлеченно комментировала подробности приема. Она отменно позабавилась и сейчас не обращала внимание на угрюмую мину супруга; внезапно до нее дошло, что происходит нечто невиданное: вместо того, чтобы по своему обыкновению усесться у зеркала, Джонатан, засунув руки глубоко в карманы, кружил вокруг круглого одноногого столика, подобно тому, как старый китайский мудрец ходит вокруг да около не дающей ему покоя мысли. – Так вы меня не слушаете? – без всякого зла упрекнула она его. – Вас что-то тревожит? Еще за столом я заметила, что вы почти не слушаете Лили Монро. – Вы правы, – со вздохом ответил он. – У меня серьезные проблемы, и я сам не знаю, как за них приняться, как вам все это рассказать… От вас потребуется немало снисхождения, дорогая! Это слово вызвало у Александры смех. – Снисхождения – от меня?! Странно слышать это от вас! Уж не совершили ли вы какой-нибудь непростительной глупости? Очень на вас не похоже! – Нет, речь идет не о глупости. Происходящее совершенно не зависит от моего желания. Вот суть в двух словах: завтра я вынужден отбыть в Вашингтон. Мне сообщено, что меня ждет президент. Речь идет о серьезном деле. Александра прикрыла глаза. Ей не слишком нравилось, когда этот официальный титул применялся для обозначения человека, которого все звали попросту Тэдди, пусть он и оказался на высшей государственной должности и занял Белый Дом. Такая помпезность не предвещала ничего хорошего. – Он не впервые срочно требует вас к себе. Вы знаете, что хочет от вас на этот раз Т… президент Рузвельт? – Очень смутно, но я вряд ли ошибаюсь: он имеет в виду поручить мне важную миссию… Я крайне огорчен, дорогая, – поспешно добавил он, видя, как омрачилось ее личико, – но, видимо, мне придется отказаться от данного вам слова. Я почти уверен, что нам не удастся отплыть через неделю. Александра порывисто поднялась. На ее лице, побледневшем от ярости, сверкали черные глаза. – Так вот какой сюрприз вы мне готовили! Я оказалась просто дурочкой! У вас неизменно находились доводы, позволявшие уклониться от поездки. Но на сей раз вы пустили в дело артиллерию главного калибра: президент, ни больше ни меньше! И все для того, чтобы забрать назад данное вами слово! Это недостойно вас! Никогда еще Джонатан не видел свою жену в столь сильном гневе. Впрочем, им пока не доводилось по-настоящему ссориться, и он несколько растерялся. Он хотел было подойти к ней, но она убежала от него в противоположный угол комнаты. – Попытайтесь же понять меня, дорогая! – молил он ее. – У меня нет ни малейшей возможности уклониться от аудиенции. С другой стороны, ваш гнев нельзя считать оправданным: речь идет не о том, чтобы совершенно отказаться от путешествия, а просто о задержке… – До каких пор? До греческих календ! Не бойтесь же признаться, в чем состоит подоплека ваших решений! К тому же вам отлично известно, почему я наметила отъезд именно на март: к концу месяца моя тамошняя подруга выходит замуж за барона! Объяснение страдало изъяном: свадьба должна была состояться вовсе не в Париже, и у Александры не было намерения на ней присутствовать. Помимо этого, она заметила, что своим последним замечанием только рассердила супруга. Римский профиль Джонатана был сейчас особенно величествен. Он изрек: – Если хотите знать, как я к этому отношусь, то лучшей причины для задержки с отъездом не придумать: быть бессильным свидетелем того, как такое завидное американское приданое переходит в лапы нищего, хоть и голубых кровей, – малоприятное занятие. – Вот оно что! – Распущенные волосы Александры напоминали сейчас гриву разъяренного льва. – Вам не дает покоя этот брак? Так воздержитесь от присутствия на свадьбе; я же намерена там побывать. Вывод прост: вы мотаетесь по вашим любимым американским дорогам, выполняя поручения Тэдди Рузвельта, а я уезжаю в Европу. – И думать об этом забудьте! Я ни за что не позволю вам путешествовать в одиночку! – Кто говорит об одиночестве? Тетушка Эмити, обожающая Европу, будет счастлива составить мне компанию, даже если подобная поездка не входила в ее планы. Надеюсь, вы ничего не имеете против моей тетушки? – Абсолютно ничего. Замечательная женщина! Но вот беда: я как раз отказался от мест на «Маджестик», так что… – И даже не переговорили со мной? Час от часу не легче! А я-то расписывала вашему приятелю Расселу Сейджу, какие удовольствия ждут меня во время океанского перехода! – Весьма огорчен, дорогая, но не мог же я сообщить вам эту новость в присутствии всех гостей в салоне у Лили! – Разумеется! – сухо откликнулась она. – Это было бы немыслимо! Но, прошу вас, не мучайтесь понапрасну из-за такой безделицы: мне вполне придется по душе плавание на новом французском пароходе компании «Френч Лайн»: там я сразу попаду в обстановку, к которой так стремлюсь, и тетушка Эмити не станет мне преградой, напротив, она без ума от Франции! – Опомнитесь, Александра! Это же смешно! Мы поедем вместе… через месяц. – Почему не через год? Нет, Джонатан, мое решение твердо: завтра же я уезжаю в Филадельфию. Джонатану удалось подобраться к жене и остановить ее, обняв за плечи. – Вы так на меня сердитесь? – Да, даже сильнее, чем могу описать. Вы не сдержали слова, а я такого не прощаю. – Государственные интересы не служат с вашей точки зрения достаточным оправданием? – Нет, ибо это устаревшее понятие, от которого отказалась Америка. Зато в Европе, которая внушает вам такое отвращение, оно еще живо. Платье из золотой парчи делало ее до того обворожительной, что у Каррингтона сжалось сердце. Она – настоящая богиня, а богини имеют право требовать все, что им вздумается. Ему захотелось крепко прижать ее к себе, но она мягко отстранилась. Он почувствовал обиду. – Вам не претит мысль о путешествии без меня? – Почему бы и нет, раз вам такая мысль хорошо знакома? Что-то я не слышала, что необходима вам во время этой вашей загадочной миссии. – Я еще сам не знаю, о чем пойдет речь… – И тем более – сколько времени вы будете отсутствовать. – Естественно. – В таком случае не заставляйте меня разделять участь моряцких жен, которые не сводят взгляд с горизонта, ожидая возвращения судна, на котором уплыл за тридевять земель горячо любимый муженек. Наша жизнь именно тем и хороша, что каждый ведет то существование, которое ему больше нравится. – Бесспорно… но при том условии, что по ночам мы встречаемся под одной крышей. Что произойдет, если мы очутимся на разных континентах? Он был сейчас так печален, что Александра почуяла опасность: если ока смягчится, то придется все начинать сначала. – Думаю, что несколько месяцев разлуки нам не так уж повредят. Он не на шутку перепугался. – Несколько месяцев?! Сколько же времени вы собираетесь отсутствовать? – Кто же ездит в Европу на пару недель? С вами я побывала только в Лондоне, и мне предстоит столько всего увидеть! Полагаю, что месяца три-четыре… Каррингтон взял себя в руки. Он знал, что потерпел поражение, и решил не настаивать. Он отошел к шкафчику, где специально для него была выставлена батарея ликеров. – Я знаю, что вы правы и что я не должен заставлять вас томиться здесь от скуки, пока я буду в отъезде неизвестной пока длительности. Единственное, что бы мне хотелось, – это чтобы вы не уезжали одна и очень надолго. Не забывайте, что на сентябрь у Делии назначена свадьба! – Позволить ей выйти замуж без меня? И думать забудьте! – с улыбкой ответила Александра. Она действительно была очень привязана к своей родственнице Корделии, дочери матери Джонатана от второго брака; ее привлекала в ней живость характера и современность взглядов. Мисс Хопкинс ничего не стоило завоевать год назад сердце молодого, но блестящего адвоката по имени Питер Осборн, выходца из прекрасной семьи, которого она с той поры держала под каблуком. Она довольствовалась тем, что приняла у него в знак помолвки обручальное колечко, и отказывалась положить конец сладостному статусу невесты, когда девушка остается предметом поклонения и возносится женихом на пьедестал. – В связи с этим очень вас прошу как можно дольше не раскрывать, что вы уезжаете без меня, – сказал Каррингтон. – Боитесь, как бы ей не взбрело в голову составить мне компанию? – Готов поклясться, что так бы и произошло, и свадьбу пришлось бы в очередной раз отложить. Помните, ее уже переносили из-за какой-то ерунды. Александра мигом вспыхнула и без колебаний принялась размахивать флагом женской солидарности. – Не перестаю удивляться на вас, мужчин! Ерунда?! Но ведь речь шла об их семейном гнездышке! Нет, это только пошло на пользу их будущему браку. Договорились, Делия ничего не узнает, пока я не взойду на борт корабля. Тем более что я уже завтра уеду в Филадельфию. Случаю было угодно, чтобы Александра отбыла в Европу, так и не повидавшись с родственницей. Когда она возвратилась в Нью-Йорк вместе с дядюшкой и тетушкой накануне отплытия, девушка гостила у подруги в Бостоне. В таком удачном совпадении сыграла свою роль ее мать. Что до Джонатана, то он к тому времени уже отбыл в неизвестном направлении. Не смея себе в этом признаться, Александра испытывала грусть из-за того, что ее не сопровождают ни муж, ни его сестра. Она слишком долго мечтала, как будет путешествовать вместе с Джонатаном, и теперь не могла ему простить предательства; она бы не отказалась, если бы его место заняла Делия – презабавная попутчица… Оказавшись у себя в каюте, где царил наведенный горничной безукоризненный порядок, молодая женщина некоторое время рассматривала кровать, на которой ее ждали ночная сорочка и халат. Ей не хотелось спать, и она испытывала сожаление, что волнение на море сделало первый вечер на борту мало занимательным. Тем не менее, зная, что от сожалений толку не будет, она рассудила, что наибольшую пользу ей принесет здоровый сон. Поэтому она вынула из волос длинные булавки с топазовыми головками и, немного пригладив прическу, отправилась с прощальным визитом к тетушке. Та уже лежала в постели, попивая шампанское и перечитывая в тысячный раз «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена – свою неизменную настольную книгу в любом путешествии. Эмити Форбс было под пятьдесят. Телосложением она напоминала солидную кирпичную постройку. При этом она отличалась длинными ногами, которые обычно украшали мужские башмаки, похожие на те, что носил Томас Джефферсон, в которого сна была влюблена с самого детства. В ее рыжей, как и у братца, шевелюре проступали седые пряди. Достойная дама была наделена звучным голосом и величественным профилем; она сошла бы за засидевшуюся в девицах дочь индейского вождя, если бы не розовые щечки и не небесно-голубые глаза. У нее были великолепные кисти рук, выдававшие способную пианистку, хотя она практиковалась в этом своем искусстве только дождливыми вечерами, когда на нее накатывала особенно сильная грусть. Она ненавидела завсегдатаев светских раутов, обзывала их варварами и не проявляла интереса к их сборищам. У нее было ангельское сердце, хотя она пыталась скрыть это под личиной вставшей на дыбы медведицы, отличающейся к тому же сарказмом и приступами неуемного веселья, чем наводила в юные годы ужас на матерей потенциальных женихов. Эмити не имела решительно ничего против такого положения вещей, ибо, не располагая возможностью выйти замуж за означенного президента Соединенных Штатов по причине его давней кончины, она раз и навсегда решила, что не станет ни с кем делиться жирной рентой, на которую жила. Исключение делалось только для ее собак, лошадей, слуг, птичек в саду и обожаемой племянницы Александры. К перечню следовало бы добавить также несколько благотворительных ассоциаций и спиритический кружок в Филадельфии, чьи заседания она посещала с завидным прилежанием, будучи свято уверенной в истинности происходящих там чудес. Не смея в этом сознаться, она мечтала войти в сношение с душой великого деятеля, из которого сотворила себе идеал, хотя истина была как на ладони: Томас Джефферсон не принадлежал к категории мятущихся душ. Тем не менее Эмити не оставляла своих попыток. Когда Александра предложила ей сопровождать ее в Европу, она как раз собирала чемоданы, так как сама отправлялась в Париж, где главной ее целью было посещение на кладбище Пер-Лашез могилы великого Аллана Кардека, в некотором смысле отца спиритизма, в годовщину его смерти, то есть 31 марта. Предложение миссис Каррингтон пришлось весьма кстати. Опасения вызывал разве что дядюшка Стенли, фермер-джентльмен из семейства Форбсов, все же решившийся сопровождать сестру. Признавая достоинства мужского эскорта, охраняющего двоих беззащитных женщин, Александра питала некоторые сомнения относительно ханжества этого убежденного холостяка, который если и любил кого-либо на свете, помимо своих земель, то только лошадей. Именно из-за них он и пересекал Атлантику: оставив Эмити во французской столице, он предполагал податься в Нормандию, дабы посетить несколько знаменитых конных заводов, а затем в Англию, где у него имелось немало приятелей, интересующихся скачками. Идея сопровождать племянницу не больно его окрыляла. Он гордился ее красотой и элегантностью, но полагал, что место жены – у домашнего очага, а не в таком испорченном городе, как Париж. Он дал себе слово, что будет прилагать все силы, сберегая честь молодой женщины, являвшей собой, по его мнению, прекрасный американский цветок. По крайней мере, во время сумасшедшего перехода через Атлантику он не будет спускать с нее глаз. Завидя племянницу, Эмити отложила книжку, отпила еще глоток шампанского и уставилась на Александру поверх очков. – Тебе надоели океанские брызги? А я полагала, что ты воспользуешься тем, что половина корабля уже лежит в лежку, чтобы прогуляться по палубе. – Дядя Стенли не принадлежит к этой лучшей половине. – Что же из того? – А то, что он следит за мной так пристально, словно он – полицейский а я – воровка-карманница. Тетушку Эмити разобрал смех, с которым ей удалось справиться только при помощи нового глотка шампанского. Столь обильные возлияния были ей вовсе не свойственны: обыкновенно она ограничивалась на сон грядущий всего одним бокалом и редко когда превышала данную норму. – Хочешь глотнуть? – любезно предложила она. – Нет, благодарю. Я вообще не пью. – Твое время еще наступит. – Странное предсказание. – По-моему, это неизбежно. В жизни нужны пристрастия. Ты вот замужем уже без малого три года и до сих пор не стала матерью. Это, кстати, вовсе не упрек. – Тогда зачем об этом говорить? Старая дева осушила бокал и поставила его на столик у изголовья. Бокал легко заскользил по гладкой поверхности, не выдержав качки. Тетушке пришлось снять со столика и его, и бутылку и пристроить все это у себя на коленях. – Ты отлично знаешь, зачем. Я всегда была против твоего брака с Каррингтоном. Он, несомненно, выдающийся человек, его ждет большое будущее… если Господь отпустит ему на это время. Или ты предпочитаешь, чтобы ему воздвигли монумент при жизни? А ведь ты могла рассчитывать на кое-что получше! – Вот как? Кого вы имеете в виду? – Откуда я знаю? Вокруг тебя всегда вилась добрая дюжина кавалеров. Все молоды, все красавцы, все богачи! А тебя угораздило раскопать в Нью-Йорке моего ровесника! Да он же почти старик! – Вы несправедливы! Как к нему, так и к самой себе. Джонатан… – «Замечательная личность»? Знаю, знаю. Ты столько раз это повторяла! До того часто, что я заподозрила, что ты пытаешься убедить в этом прежде всего самое себя. Вот скажи мне: сколько раз в неделю у вас с ним бывает любовь? – Тетя Эмити! – негодующе воскликнула смущенная Александра. – Только не разыгрывай недотрогу! Чего ты больше боишься: слова или самого действия? Ты же замужняя женщина, черт возьми! Возможно, твой брак неудачен, но ты по крайней мере в курсе, чем должны заниматься супруги в постели? – У вас странное представление о браке! У нас с Джонатаном редкое родство душ. Мы одинаково чувствуем, мы любим одно и то же… – Как, например, Скотланд-Ярд и уголовные архивы? Это что-то новенькое! Тогда как тебя занесло сюда, в мое общество, на борт корабля? Пока еще не знаю, кто у вас кого боится, но не сомневаюсь, что у вас есть кое-какая проблема… – Что это вы напридумывали? – Это не выдумка, а правда. Я не требую, чтобы ты со мной откровенничала, крошка, но я убеждена, что ты совершенно не представляешь себе, что значит быть на седьмом небе от восторга. – Зато вы отлично это себе представляете, – пробормотала Александра себе под нос. – Не исключено. И прекрати таращить на меня глаза! Я, конечно, не Мессалина [1] , но и мне есть что вспомнить… Возможно, наступит день, когда я поделюсь с тобой воспоминаниями. Но сперва тебе надо повзрослеть. Пока же забудь обо всем, что я тебе тут наговорила и выбрось из головы все, кроме радостей путешествия! Обещаю позаботиться, чтобы Стенли не испортил тебе удовольствие. – Вряд ли вы добьетесь успеха! – вздохнула молодая женщина. – Я только и жду, что он завалится спать на полу прямо у меня за дверью. – Беда в том, что ему нет дела до качки. Прирожденный моряк, как все Форбсы! В самую неистовую бурю он останется непоколебим, как Гибралтарская скала. Но ты можешь пользоваться тем, что наши с тобой каюты сообщаются, и выходить из моей двери. Миссис Каррингтон возвратилась к себе в некоторой растерянности. Она знала, конечно, что тетушка – большая оригиналка. Однако услышанное от нее повергло ее в смущение. Неужели в промежутках между сеансами столоверчения Эмити вкусила любовь? Это была ошеломляющая новость. Не то, что она… Супруга Джонатана Каррингтона не любила задумываться об интимной стороне жизни. Ее брачная ночь оказалась вполне спокойной. Нескольких романчиков, проглоченных втихаря, и невнятных советов матери перед ее отъездом из дому оказалось совершенно недостаточно, и, став замужней женщиной, она не познала телесного удовлетворения, хотя, выходя замуж за мужчину гораздо старше себя, она полагала, что он обладает солидным опытом в делах любви, и ждала от него чудес. Однако у главного прокурора не оказалось достаточного опыта. Он был по уши погружен в свою работу и слишком мало якшался с женщинами, пока не повстречал мисс Форбс. Он не охотился за приключениями: презирая легкодоступных женщин, он ждал встречи с той, которая будет достойна сделаться его женой. Таковой оказалась Александра, однако, вместо того, чтобы испытывать к ней нежное, умиротворенное чувство, он загорелся к ней дикой страстью, которую ему не было суждено выказать, настолько его страшила невеста. При неописуемой красоте в ней была какая-то сдержанность, холодность, заставлявшие его держаться на почтительном расстоянии. В самую брачную ночь, в поистине королевских апартаментах филадельфийского отеля «Белль-Вью», он испытал чуть ли не суеверный трепет, когда перед ним предстало великолепие готового отдаться ему юного тела. Испытывая преклонение перед красотой, он был готов рухнуть на колени, чтобы насладиться этой изысканной статуэткой из живой плоти. Он долго довольствовался тем, что любовался ею, не смея до нее дотронуться, в итоге лишившись и сил, и даже голоса; вящим унижением стало для него удивление, которое он прочитал в черных глазах Александры. Тогда его обуяла страшная ярость, перешедшая в неуемное желание; это спасло его от того, чтобы превратиться для нее в посмешище, но, не в силах перенести мысль, что сейчас она утратит к нему всякий интерес, он овладел девушкой с лихорадочной торопливостью, чего с ним никогда прежде не бывало, и быстро растянулся на спине, обессиленный и разочарованный. – Прости меня! – пробормотал он. – Я… я не хотел… – Ничего, – отозвалась она с сострадательной улыбкой, словно он опрокинул чашку с чаем ей на платье. Остаток ночи прошел в полной тишине. Джонатан спал, как сурок. Что до его жены, то она пришла к выводу, что романисты сильно преувеличивают радости любви; впрочем, она испытывала достаточно сильную привязанность и уважение к тому, чьим именем теперь называлась, и поспешила отнести происшедшее с ней к мало приятным, хоть и обязательным обстоятельствам семейной жизни. В ближайшем будущем ее ждало столько приятных утешений… В дальнейшем все оставалось по-прежнему. Каждую ночь во время свадебного путешествия в Саратогу и столицы канадских провинций, в одной из которых плечи Александры украсила чудесная соболья накидка, Джонатан, так и не сумевший избавиться от опасения оказаться не на высоте, ограничивался лишь быстрыми объятиями, не тратя времени на любовные приготовления; отсутствие опыта и скромность самой Александры также не поощряли его к иному поведению. Зато они много разговаривали. Нехватка телесного контакта компенсировалась контактом духовным: они говорили об искусстве жить и искусстве как таковом, о литературе, театре, музыке, общественных проблемах и величии Америки; им не удалось достигнуть согласия лишь по двум вопросам: криминологии и полезности поездок в Европу. Все это вынуждало обоих предвкушать завершение свадебного путешествия и переход к обычной жизни супружеской пары. Прибыв в Нью-Йорк, отказавшись от заезда в Ньюпорт, они с радостью заняли каждый свои покои. Впрочем, Джонатан завел не слишком обременительную привычку заявляться ежевечерне к жене и любоваться ею, когда она снимает вечерний туалет. Задерживался он у нее не чаще одного-двух раз в неделю: он смирился с мыслью, что не сумеет овладеть этой обожаемой им женщиной настолько полно, насколько ему хотелось бы, к тому же он знал, что так и не сможет произнести слов, которые сделают его посмешищем в ее глазах или хотя бы вызовут улыбку. Прошло каких-то несколько недель – а у них уже наладилось уютное согласие, отличающее престарелые пары, которые связывает привязанность, взаимное уважение и многочисленные общие интересы. Джонатан погрузился в дела, а Александра, вообразившая, что познала любовь, хотя на самом деле ей приоткрылся лишь самый ее краешек, окунулась в светскую жизнь, которую быстро стала путать со счастьем. И лишь в этот вечер на корабле она надолго застыла перед туалетным столиком, медленно делая то, что всегда совершала без помощи горничной: без конца расчесывала свои длинные волосы, полировала ногти, чистила до блеска колечки, снимала с лица легчайший слой косметики. Потом она загляделась на свое отражение в зеркале, на самом деле ничего не видя: ей не давали покоя странные речи тетушки Эмити. Неужели ей еще не все дано? А она-то уже считала себя пресыщенной… Тем временем Антуан Лоран попивал в капитанской каюте выдержанный коньяк. Он был давно знаком с капитаном судна Морра, с самого первого плавания «Лотарингии». Им нечасто приходилось видеться, но от этого их отношения делались только теплее. Лоран специально провел в Нью-Йорке два лишних дня, чтобы отплыть именно на этом судне, к которому питал пристрастие. Теперь он наслаждался отдыхом после длительной тайной миссии, в которую его отправило правительство президента Лубе – впрочем, наотрез отказавшееся бы сознаться в этом. Истина же состояла в том, что прошлым летом Антуан, талантливый художник, особенно по части портретов – что позволяло ему скрывать иные свои, не столь подходящие для обнародования делишки, – отбыл из Франции вместе с инженером Филиппом Бюно-Вария, бывшим прежде компаньоном Фердинанда де Лессепса в разработке проекта канала через Суэцкий перешеек. Тот проект им удалось с блеском осуществить, невзирая на невиданную неразбериху при работах. Бюно-Вария направлялся в Вашингтон для встречи с президентом Теодором Рузвельтом, Лоран же сопровождал его, обеспечивая безопасность. Во время встречи предстояло обсудить завершение американцами работ, которые пришлось приостановить из-за ужасного политико-финансового скандала, потрясшего до основания Бурбонский дворец и запятнавшего грязью немало уважаемых деятелей. Но президент Соединенных Штатов поклялся подарить стране капал! С другой стороны, от французов исходила нехитрая идея: сделать так, чтобы над Панамой, остающейся пока под контролем Колумбии, задули ветры свободы. Иными словами, устроить маленькую революцию, от которой будет не слишком много ущерба, поскольку противник находится по ту сторону высоких гор; тем временем американский флот будет невинно плавать вдоль берега, чтобы помешать колумбийцам преодолеть горную преграду. Все удалось как нельзя лучше, практически без кровопролития: в ноябре 1903 года население Панамы выступило против Колумбии, осуществив таким образом самую мирную революцию в истории. Под защитой американского флота возникло новое государство, а Колумбия, поднявшая оглушительный крик, получила двадцать пять миллионов долларов, чем и довольствовалась. По сути дела, задача Антуана Лорана была куда проще, чем могло показаться. Впервые в жизни ему поручили дело, оказавшееся сплошным отдыхом, но одновременно сослужившее ему неплохую службу, поскольку новое правительство щедро отблагодарило его за роль, которую он сыграл в революции. Во Франции его не ждали какие-либо неотложные дела, поэтому он позволил себе устроить нечто вроде зимних каникул и потратить немного из так просто доставшихся ему денег. Он погрузился в Колоне на корабль, доставивший его в Новый Орлеан, где он пробыл несколько недель. После поездки на восточное побережье Соединенных Штатов он вернулся в Нью-Йорк, где намеревался немного развлечься. Но здесь его подстерегала неудача. Обогатившись за счет щедрых панамских подношений, среди которых было несколько изумрудов, он не хотел заниматься излюбленным спортом, а именно кражей драгоценностей, выделяющихся редкой историей или красотой. А ведь американские дамочки были увешаны ими с ног до головы! Они усеивали ими свои колье, цепочки, кольца, браслеты, пояса, диадемы, едва ли не конские сбруи; но драгоценностей было слишком много, а он любил редкие вещицы, его прельщали изделия невиданные, труднодоступные. Американское богатство показалось ему слишком свежеиспеченным, бряцающим, лезущим в глаза. Какой смысл идти на риск в такой обстановке? Находясь в Нью-Йорке, конкретнее в отеле «Уолдорф», он узнал о событиях на другом конце света: в ночь с с 8 на 9 февраля японский флот атаковал Порт-Артур, недавно приобретенный Россией, чтобы получить выход в Желтое море. Эта информация чуть было не надоумила его остаться в западном полушарии еще на какое-то время, поскольку ему было нетрудно предсказать, что французский «Второй отдел» с радостью зашлет туда нескольких «наблюдателей», среди которых вполне мог бы оказаться и он, если станет известно о его возвращении. Однако приближалась весна, и он сгорал от желания встретить ее в Шато-Сан-Совер, что в Провансе, где у него было имение. Итак, желание возвратиться в свой сад возобладало, и он взошел на борт «Лотарингии». Он знал, что здесь его ждет встреча с другом, что также следовало учитывать, однако, не испытывая ни малейшего желания сталкиваться с людьми, способными превратить его океанский переход в сущее мучение, он решил питаться в каюте. Капитану Морра потребовалось проявить настойчивость, чтобы выманить его из норы. – Не собираетесь же вы провести в четырех стенах целую неделю! – молвил моряк, подливая гостю трехзвездочный «мартель». – Почему бы и нет? Сами знаете, я – старый медведь, – отвечал сей старик сорока двух лет от роду. – Я еще могу иногда наведываться к вам, чтобы опрокинуть рюмочку-другую. Это, конечно, подлинное счастье. Но дорожные встречи меня нисколько не влекут. – Полагаю, что на этот раз вы ошибаетесь. У нас на борту есть несколько очаровательных женщин, которым хватило смелости бросить вызов Атлантике в марте, вас же, дорогой мой художник, я знаю как человека, чувствительного к женской красоте… – О, красоток везде хватает. – Несомненно, но одна другой рознь. – А у вас водится что-то особенное? – Вот именно! Скажем, мисс Лилиан Рассел, знаменитая певица. – Согласен, у нее восхитительное сопрано, но она уже немолода и обязана своей популярностью больше страсти к мужчинам, бриллиантам и велосипедам. Зачем она плывет к нам – чтобы принять участие в «Тур де Франс»? Капитан «Лотарингии» со смехом протянул гостю рюмку коньяку: – Вы невыносимы. Она по-прежнему красавица. Но у нас есть кое-что и получше. – Кого вы имеете в виду? – Чудо, а не леди! Миссис Каррингтон, молодую супругу весьма уважаемого человека – главного прокурора штата Нью-Йорк Вы с ней часом не знакомы? – Бог мой, нет! И… какова она собой? – Ослепительна! Ваша пренебрежительная гримаса напрасна! Мне редко доводилось лицезреть такую красавицу, буквально излучающую прелесть… – Гм… Можно подумать, что вы покорены ею. – Исключительно в эстетическом смысле, поскольку она держится особняком. Сами бы в этом убедились, если бы соизволили отужинать с остальными. – Скажите, пожалуйста! А как же муж? – Блестящее отсутствие! Однако наша красотка путешествует с дядюшкой и теткой, которые охраняют это сокровище еще более бдительно, чем охранял рейнское золото дракон Нибелунгов. Кажется, на нее совершенно не действует качка: после трапезы она оказалась единственной женщиной, которая задержалась на палубе. В этот час она, разумеется, уже удалилась к себе. Вот приходите днем к обеду! Клянусь честью, она того стоит! Художник опорожнил рюмку и, поставив ее на столик, поднялся, протянув на прощание руку гостеприимному хозяину. – Должен признать, вы разбудили во мне любопытство. Как тут усидишь в четырех стенах, раз поблизости расхаживает Венера собственной персоной! – Полностью разделяю ваше мнение. Если вы придете, то я запишу вас за своим столиком, куда собираюсь пригласить и ее. – В таком случае я и подавно не смогу сопротивляться! Доброй ночи, дружище! На самом деле Антуан ответил согласием только для того, чтобы не разочаровать добряка, проявившего неожиданную настойчивость; он и не думал витать иллюзий насчет красотки, оказавшейся на борту судна. Он знал, конечно, что американки бывают порой потрясающе красивы, однако неизменно находил в них какой-то изъян, некую незаконченность, несовершенство. Уж слишком они уверены в себе! Ему бы, напротив, хотелось видеть в женщине то неуловимое, на чем зиждется зачастую шарм европейских дам. Лишь одна женщина на его памяти не подпадала под эту категорию: девушка, которую он повстречал когда-то в Китае при исключительно драматических обстоятельствах. Кто знает, что с ней стало теперь и жива ли она?.. Тем большим было его изумление, когда следующим утром, прогуливаясь под проливным дождем с трубкой в зубах по мокрой палубе, он увидел перед собой ту самую девушку! Она шла ему навстречу, завернувшись в длинный плащ с капюшоном на толстой пестрой подкладке; только что она, засунув руки в карманы, рассматривала серое небо, где протянулись, насколько хватало взгляда, черные, набухшие дождем тучи, время от времени изрыгающие хвостатые молнии. Океан угрожающе дыбился, подбрасывая на волнах, как пробку, пузатый рыбачий корабль, подплывший довольно близко к пассажирскому лайнеру. Лоран не успел произнести имя, вертевшееся у него на языке: она сама узнала его и ускорила шаг. – Тони! – вскричала она, протягивая затянутые в перчатки руки. – Неужели это вас мне довелось встретить посреди океана? – Да, это я, Александра! Я бесконечно счастлив снова с вами увидеться! Тем более, что только накануне вечером я вспоминал о вас. – Как это получилось? Уж не знали ли вы о моем присутствии на борту? – Нет. Я думал о вас из-за слов капитана… – Неужели? А я лишь мельком на него взглянула! О, Тони, пройдемся немного! Не возражаете? По крайней мере согреемся… Они двинулись дальше в ногу, дружно раскачиваясь. – Так что же капитан? – В общем, мы с ним давние друзья. Вчера мы сидели в его каюте, смакуя коньяк, и он расписывал мне невероятную красоту одной из пассажирок, некой миссис Каррингтон. Вот я и вспомнил вас – в том смысле, что для того, чтобы тягаться с вами в красоте, надо быть уроженкой другой планеты. Она радостно рассмеялась и, не выдержав особенно зловредного порыва ветра, ненароком прижалась к нему. – Придется вам расстаться с иллюзиями, Тони! На этом пароходе вам не суждено встретиться со сказочным созданием: миссис Каррингтон – это я. Глава II ПЕКИНСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ У Антуана не оказалось времени, чтобы удивиться: из дверей главного салона к ним со скоростью локомотива ринулся краснолицый господин. Сходство усиливала отчаянно дымящая сигара. – Что это значит, Александра? – проревел он. – Что ты себе позволяешь? – Это ваш супруг? – любезно осведомился живописец. – К счастью, нет! Дядя Стенли, позвольте вам представить моего давнего друга, который… – Никогда не встречал этого господина в Филадельфии. – Как и я. Зато этого не скажешь о Пекине, где он спас мне жизнь, если не больше… Неужели я никогда не рассказывала вам об Антуане Лоране? – Рассказывала, и неоднократно! – вскричала мисс Форбс. Сия эксцентричная особа, нахлобучившая шляпу с чрезмерным количеством серого муслина, увенчанную ярко-красным пером, появилась перед троицей с достоинством фрегата, входящего в гавань с распущенными парусами. – Где ты его откопала, Александра? – Прямо на палубе! Он прогуливался в одном направлении, я – в другом, вот мы и повстречались. Счастливое совпадение! – Не то слово! Антуан, дорогуша, позвольте я вас расцелую! Тетушка Эмити без дальнейших церемоний сгребла художника за плечи и звучно чмокнула его сначала в одну щеку, потом в другую, чем ввергла в полнейшее замешательство своего братца, вынужденного теперь поддерживать взятый ею тон. – Привет, старина! – Стенли еще больше покраснел и едва не раздробил в своем кулачище фаланги пальцев француза; другой рукой он нанес ему по спине удар, способный свалить наземь быка. Проделав все это и полагая, что долг исполнен, дядюшка заторопился на верхнюю палубу, где под капитанским мостиком находилось нечто вроде кафе и где он намеревался докурить свою сигару, запивая ее первой за день рюмочкой виски. В отличие от женщин семейства, он недолюбливал французов, однако сбыв племянницу сестре, выкинул тревоги из головы. Антуан уже сожалел, что выбрался из каюты, выполняя неосторожно данное капитану обещание. Оказаться с Александрой наедине было бы восхитительно, однако присутствие тетки лишало негаданную встречу большей части очарования. Эмити Форбс никак нельзя было назвать противной, но уж слишком много она задает вопросов! В редкое мгновение, когда ее любопытство давало сбой, она принималась расписывать царскую жизнь, которую ведет ее племянница под крылышком супруга, положительные свойства которого можно перечислять до бесконечности. Александре все эти дифирамбы казались весьма подозрительными. Когда подоспело время переодеваться к обеду, она потребовала у тетушки объяснений. – Чего это вы вдруг запели о Джонатане арии в лирическом ключе? Никогда не замечала, что вы питаете к нему пристрастие. – Тут я с тобой согласна: как ты могла заметить то, чего нет в помине? Я остаюсь при мнении, что в утро того злополучного дня, когда вы с ним встретились, тебе лучше было бы свалиться с лошади и вывихнуть ногу! – Откуда было взяться лошади на балу? Но в любом случае вы только что проявили невиданное лицемерие: ведь вы никогда прежде не соглашались признать, что Джонатан – замечательная… – Если ты опять станешь потчевать меня своей «замечательной личностью», то я закричу! Что касается моих неискренних речей, адресованных красавчику Лорану, то все объясняется моим стремлением сохранить вашу семью, нравится она мне или нет. Тут вступает в дело верность. – У Тони и в мыслях нет подтачивать устои моего брака. Я познакомилась с ним задолго до Джонатана. – Он за тобой никогда не ухаживал? – Толком никогда… Разве что самую малость, да и то потому, что он все-таки француз. Но он был чудесен, обворожителен… Не знаю, как это выразить, но сейчас, встретившись с ним, я испытала огромную радость, тем более что, покидая Пекин, я с ним даже не простилась. – Не похоже, чтобы он затаил на тебя обиду за эту невежливость. Уже сейчас можно предвидеть, что он окажется воплощением галантности. Уж я подметила, как он на тебя смотрел! Его нельзя за это осуждать: целая неделя в обществе пленительной женщины, которую ее недотепа-муж отпустил одну на завоевание Европы! Что за удачная находка для мужчины, знакомого с искусством обольщения! А он с ним знаком, бестия! – Вы забываете одну мелочь: возрастом он почти не отличается от Джонатана. – Черт возьми, этого даже не заподозришь! Именно поэтому я и сочла своим долгом объявить вас счастливейшей женщиной во всем Нью-Йорке, вышедшей замуж за необыкновенного человека! – Но он действительно необыкновенный! – недовольно заметила Александра. – Что касается моего одиночества, то и на этот счет Тони не должен питать иллюзий, разве что он каким-то чудом проглядел вас с дядюшкой Стенли. – Александра, мне меньше всего хочется портить тебе путешествие, поэтому я обещала держать Стенли на привязи. Тем не менее советую поостеречься, пока мы плывем на пароходе. Здесь не меньше полугора десятка человек знают вас по крайней мере в лицо, а репутация женщины – вещь хрупкая… – Только не моя! Насколько я понимаю, мне дозволено поболтать с приятелем, не вынуждая зевак таращить глаза и шушукаться. Ведь если бы мне было суждено оказаться в объятиях милейшего Тони, это произошло бы уже давным-давно. Мисс Форбс рассмеялась: – По-твоему, это весомый довод? Не сложившееся вчера вполне может сложиться сегодня. Ты тогда была еще невинной девушкой. То ли дело сейчас: замужняя женщина! Здесь просматриваются гораздо менее явственные последствия. Александра покраснела до ушей и, не соизволив ответить, вылетела вон, хлопнув за собой дверью. Глупость какая-то! Да это попросту оскорбительно! Подобные подозрения уязвляли ее гордость и принижали собственный образ, каким он ей представлялся. К себе она относилась достаточно трезво: охотно признавалась в присущей ей кокетливости и не отрицала, что ничто не доставляет ей такого удовольствия, как держать при себе сонм воздыхателей; дальше этого дело, впрочем, не шло, ибо она была глубоко честной натурой, и ей меньше всего хотелось нанести рану чьей-то жене или невесте или вселить беспокойство в душу Джонатана. Ее кредо можно было выразить в нескольких словах. Природа щедро оделила ее своими дарами, а состояние позволяло выставить их в наиболее выигрышном свете. Было бы неумно не воспользоваться этим, тем более что это доставляло ей неописуемое удовольствие. К тому же в этом жизнеутверждающем мотиве звучали и патриотические ноты: она гордилась тем, что родилась американкой, принадлежит к нации, перед которой открывается блестящее будущее, и ждала от Старого света, чтобы, восхищаясь ею, он признал превосходство женщин с противоположной стороны Атлантики. Роль аристократки, уроженки «хорошей семьи», которую ей не составляло ни малейшего труда исполнять в Нью-Йорке, она хотела довести до совершенства в этом путешествии, и Антуан подвернулся очень кстати: он и будет морской свинкой для ее экспериментов. Наделенная большой практичностью, она усматривала во встрече с ним благоприятные перспективы для продолжения путешествия. Кто лучше, чем этот человек, обладающий несомненным вкусом и вхожий в изысканное общество, сумеет показать ей Париж, да и всю Францию, так, чтобы по-настоящему ее заинтересовать? Ей было нетрудно представить его себе предупредительным рыцарем и искушенным гидом. Обоим Форбсам придется согласиться смотреть на вещи под тем же углом зрения. Однако, вознамерившись несколько притушить их волнение и примерно наказать, она решила пропустить обед. Что до Антуана, то ему не помешает испытать легкое разочарование, чтобы их встреча, в которой она, кажется, выказала многовато энтузиазма, не наполнила его несбыточными надеждами. Не будучи лгуньей, она не станет давать иных объяснений, кроме намерения спокойно отдохнуть у себя в каюте. Тем больший фурор произведет чуть позже ее появление на ужине у капитана. Утвердившись в этом решении, она сменила утренний туалет на элегантный халатик, после чего вызвала звонком горничную и попросила подать кофе и фрукты. – Мадам нездоровится? – всполошилась девушка. – Ничуть, просто в такое ненастье я предпочитаю никуда не выходить. Когда мисс Форбс, упакованная в шелка и увенчанная к тому же страусиным пером, явилась за племянницей, та возлежала на кровати, завернутая в белый батист с лазурными ленточками, грызла яблоко и с увлечением вчитывалась в вирши лорда Байрона. – Интересно, чем это ты тут занимаешься? Уж не сердимся ли мы? Александра отложила книгу. – Ничуть не бывало, – ответила она с милой улыбкой. – Просто я не голодна, к тому же мне захотелось отдохнуть. – А как же твой приятель Тони? Никак, ты решила предать его забвению? – Нет, но у нас остается еще масса времени до прибытия в Гавр. Помимо этого, я предоставляю вам возможность составить о нем собственное мнение. – Зато вечером ты поразишь всех своим великолепием! Бедняга! Не уверена, что он заслуживает такого обращения!.. Ты не боишься, что тебе станет скучно? – С книгой – никогда! Сами знаете, как я люблю английских поэтов-романтиков. – С этими словами она снова взялась за книгу, на которую тетушка Эмити уставилась с нескрываемым скептицизмом. – Да уж!.. На меня, к примеру, этот ветреный лорд всегда нагонял страшную тоску. Возможно, держа его сочинения вверх ногами, как это делаешь ты, и можно поднабраться кое-какого опыта. Надо будет попробовать! Молодая женщина закатилась настолько мелодичным смехом, что мисс Форбс устыдилась. Она мгновенно прониклась добрым чувством к Антуану, который старался не выказывать разочарования и веселил соседей по столу забавными репликами. Тетушку он счел немного выжившей из ума, но полной обаяния. Что касается дядюшки Стенли, то познания француза по части английских лошадей и французских вин растопили лед его предубеждения: выйдя на пару выкурить по сигаре, они уже были закадычными друзьями. Тем временем Александра, отвлекшаяся от странствий Чайлд Гарольда, которые на самом деле были ей как-то ни к чему, впервые за долгое время открыла ненаписанную книгу своих воспоминаний на той преднамеренно преданной забвению странице, где начиналось повествование о героических и в то же время устрашающих событиях далекого пекинского лета, когда ее ждала бы ужасная смерть, если бы не счастливое вмешательство Антуана Лорана. Она не любила возвращаться в воспоминаниях к аду тех нескольких недель, когда она жила в постоянном страхе и когда ей в голову закрадывалась мысль, что наибольшим благодеянием свыше было бы, если бы кто-то просто пустил ей пулю в висок. Но оказалось достаточно появления Антуана, чтобы все это вновь встало у нее перед мысленным взором; встреча с Антуаном доставила ей большую радость, поэтому она не исключала, что сумеет спокойно припомнить в этой роскошной каюте те события, которых не сумела припорошить четырехлетняя пыль, настолько глубоко они врезались в ее память. Сперва все было замечательно, и девушка пребывала в восторге. Когда в 1899 году полковник Форбс, отец Александры, согласился занять должность военного атташе при своем друге Конджере, после Соединенных Штатов в Китае, воображение девушки заполнилось предвкушением невероятных красот. В этом она составляла противоположность своей матери, для которой отъезд был равен ссылке в страну дикарей. По ее мнению, любое место, находящееся на расстоянии более трехсот миль от Филадельфии, граничило с владениями варваров. Отъезд вызвал у Вирджинии потоки слез; Александра же пела от счастья: ведь она отправляется в сказочную страну, где правит удивительная женщина – вдовствующая императрица Цы Си, о которой поговаривали, что она знает секрет вечной молодости и что в своем «Запретном городе» – колоссальном дворце с красными стенами и золотой крышей, она живет, как во сне, будучи объектом поклонения, окруженная несметными сокровищами. Молодой американке все китайцы, их правители, их жилища и пейзажи страны казались точно такими, какими их можно было себе представить, рассматривая статуэтки и чудесный фарфор, привезенные когда-то из-за моря предком-авантюристом и теперь служащие украшением гостиной ее матери в Филадельфии. Она знать не знала, что императрица еще с 1860 года ненавидит иностранцев: тогда Англия и Франция, вознамерившись покарать убийц миссионеров, предприняли марш на Пекин, однако города не тронули, а ограничились знаменитым Летним дворцом, построенным когда-то по образцу Версаля. Европейцы рассчитывали захватить там императора, но тот успел бежать. Разграбил дворец, лорд Элджин приказал снести его, хотя для императрицы он являлся земным воплощением небесной красоты. Она так и не смогла простить пришельцам этого преступления. К моменту прибытия Форбсов в Пекин императрице уже исполнилось шестьдесят три года. Народ, слагавший о ней мифы, прозвал ее «Старым Буддой» и относился к ней с огромной нежностью, однако в провинции год 1899-й сложился драматически. Северные районы, охваченные страшной засухой, за которой последовали наводнения, заболели непримиримой ксенофобией, положившей начало секте, которая распространилась по стране, как саранча, исполненная лютой ненависти. В секту входили молодые люди, отличительным признаком которых была красная повязка на голове, а иногда и одежда того же цвета. Непримиримые фанатики, они считали себя неуязвимыми даже для огнестрельного оружия и именовались «ихэцюань», то есть «Кулак во имя справедливости и согласия». Остальному миру они скоро стали известны под английским названием «боксеров». Их предводитель принц, Цюань, безжалостный маньчжурский воин, относился к людям Запада с омерзением; поскольку он был выходцем из императорского семейства, императрица, которой он поклялся возродить величие империи, внимательно прислушивалась к нему и оказывала ему поддержку, ведя с «белыми дьяволами» двойную игру, в которой немало преуспела: если «боксеры» одержат победу – тем лучше; при ином развитии событий она с радостью вручила бы победителям голову Цюаня. Александра, открывавшая для себя Пекин, не имела обо всем этом ни малейшего представления. Увиденное здесь пленило ее, ибо совпадало с ее грезами, хотя пыли вокруг оказалось больше, чем она ожидала. Императорская столица предстала перед ней, чудом возникнув на краю плоской желтой равнины, как средневековый город из книжки: окруженный высокими зубчатыми стенами, у подножия которых теснятся огородики. Внутри стен кипел пестрый людской водоворот: здесь сосуществовали, не соприкасаясь, два города – китайский на юге и татарский (Центром последнего и был «Запретный город»; здесь громоздились свои крепостные стены, ворота в которых выглядели как огромные проломы.) Таким образом, всего насчитывалось целых три кольца крепостных укреплений. Дипломатический квартал находился вблизи «Запретного города». Чтобы попасть в него, приходилось преодолевать крепостные ворота, сами по себе напоминавшие цитадель или древний корабль с квадратными бойницами для пушечных жерл. Квартал посольств оказался зажат между уступом дворца и восточной стеной Пекина. Разрезанный под прямыми углами Нефритовым каналом и длинной улицей, на которую попадали, поднимаясь по изящным ступенькам, посольский квартал состоял из древних построек, на многоярусных крышах которых развевались государственные флаги, почти незаметные из-за деревьев, а также сооружений поновее. Все утопало в цветах, все пленяло взор, никак не напоминая о пыли и нечистотах, в которых тонули кварталы простолюдинов. Красные стены императорского дворца, на которых несли дозор воины в доспехах и появлялись глашатаи с длинными трубами, напоминающими музыкальные инструменты Тироля, добавляли картине живости, хотя люди, настроенные на плохое, видели во всем этом угрожающие признаки. Посольство Соединенных Штатов размещалось между Русским банком и Нефритовым каналом, в самой середине этого элегантного квартала. Здесь находились не только посольства, но и жилища богатых китайских коммерсантов, особенно принявших христианство. Все вместе представляло собой веселенький ансамбль, неотразимый для новичков; в первые месяцы все шло как нельзя лучше. В дипломатическом мирке Пекина пользовались любым предлогом, чтобы закатить прием; как ни странно, такое тесное соседство в центре необъятной, загадочной страны как-то сглаживало углы и смягчало противоречия, которые разделяли такие, казалось бы, обреченные на взаимное недоверие страны, как Франция и Германия или Россия и Япония. Прелесть юной мисс Форбс обеспечила ей молниеносный успех. На балах тетрадка, в которую она записывала желающих с ней потанцевать, пестрела именами сынов самых разных народов: Америка здесь встречалась с Европой. Она, конечно, флиртовала, но совсем чуть-чуть, и никому из тех, кто толпился вокруг нее, так и не удалось ее соблазнить. Благодаря этому она пользовалась расположением дам и даже подружилась с Сильвией Конджер, дочерью американского посла. Обе были любительницами посмеяться, потанцевать, побегать по магазинам, поиграть в теннис и обвести вокруг пальца ухажера. Помимо этого, Сильвия оказалась по-настоящему талантливой пианисткой, чем напоминала Александре тетю Эмити. Впрочем, талант ее был эклектичен: она могла побаловать слушателей мастерской интерпретацией шопеновского ноктюрна и тут же перейти на легкомысленный «уан степ» или польку, вовсе не тревожа этим соседей, так как Пекин был одним из самых шумных городов в мире. В редкие минуты, когда здесь не громыхали национальные гимны, военные марши, огромные храмовые гонги или трубы, установленные на крепостных стенах, эстафету подхватывали свадебные кортежи, бесконечные траурные процессии или барабаны, возвещающие о приближении важного чиновника. Даже продвижение степенных верблюжьих караванов, доставлявших в город уголь и различные товары, сопровождалось дребезжанием колокольчиков, стуком бубнов и пронзительными криками погонщиков. К этому добавлялись надрывные призывы торговцев и заунывный вой попрошаек. Обе девушки немало забавлялись этим тарарамом и, выходя в город в сопровождении гувернантки, с удовольствием в него погружались. В одну из таких вылазок с Александрой произошел необыкновенный случай. Пока мисс Конджер пропадала в лавке, торгующей шелками, не будучи в состоянии остановиться на чем-то определенном, ее нетерпеливая подружка заглянула в лавочку по соседству, принадлежавшую любезному старичку Юан Шаню, торговавшему всякими диковинами, по которым сходит с ума Запад. Александра, питавшая особое пристрастие к изделиям из яшмы, частенько сюда наведывалась; вот и сегодня Юан Шань прислал ей записочку, в которой уведомлял о поступлении интересного товара и советовал не слишком об этом распространяться. Нерешительность, охватившая Сильвию в шелковой лавке, оказалась кстати, к тому же гувернантка задремала в экипаже, оставленном между двумя лавками. Юан Шань принял девушку с обычной своей любезностью, не скупясь на улыбки. – Это недостойно ваших глаз, – молвил он, видя, что она проявляет интерес к крашеной слоновой кости. – Я не позволил бы себе беспокоить вас из-за таких пустяков. Вот если вы сделаете мне честь и пройдете в соседнее помещение… Там вас дожидается медальон из белой яшмы. – Белая яшма?! Но я полагала, что одно лишь императорское семейство… Ограничившись загадочной улыбкой, старый торговец встал и с поклоном отодвинул золоченый занавес, скрывавший недра его лавки. Александра очутилась в комнатушке, освещаемой всего одной лампой, где оказалось видимо-невидимо вещиц из яшмы, малахита и розового кварца. Здесь же хранился и обещанный медальон: очаровательное резное украшение с золотым лотосом. –Вы только взгляните! – всплеснул руками Юан Шань. – Разве это не достойно королевы? К тому же это талисман. Девушка взяла в ладони прелестное изделие, словно испускавшее лунный свет. – Действительно, очень мило! И вы говорите, что он приносит счастье? – От всего сердца надеюсь, что для вас он окажется счастливым… У них за спинами появился незнакомый мужчина. Он был высок и красив, хотя и не первой молодости. На нем было темно-синее атласное одеяние с золотым шитьем на вороте и длинных рукавах. На его головном уборе из черного бархата красовался сапфир и павлинье перо, выдававшее важную персону. Александра своевременно вспомнила, что уже встречалась с ним на приеме, устроенном послом Франции Стефаном Пишоном в честь Нового года, бывшего в тот раз и началом нового века: это был принц Цонь Лунь, о котором ходили слухи, что он является любовником императрицы и наиболее примечательным ее придворным. Она тем не менее притворилась, что видит его впервые. – Откуда такая уверенность? – осведомилась она небрежным тоном. – Просто я хочу, чтобы так было. Покупайте то, что вам нравится, но позвольте мне преподнести вам эту вещь в подарок. Именно для этого я и попросил Юан Шаня пригласить вас в лавку. – Нисколько не нуждаюсь в подарках, – сухо ответила Александра. – У меня достаточно денег, чтобы самой расплатиться за понравившиеся мне вещи. – Все дело в том, что эта вещь не продается. Вы же сами только что обмолвились, что одним лишь представителям императорской фамилии дозволено носить белую яшму и преподносить ее в дар. Если я прошу вас принять ее, то не для того, чтобы вы ее носили, а чтобы спрятали у себя в комнате. Возможно, наступит день, когда она сослужит вам службу. – Службу? Каким образом камень, даже драгоценный, может мне помочь? – Грядут трудные дни, юная леди. Если вы не успеет покинуть страну, вам потребуется благоволение богов. – В посольстве Соединенных Штатов мы достаточно защищены. У нас прекрасные солдаты. – Возможно, но их недостаточно. – А также солдаты других стран… – Сколько же их всего наберется? Несколько сотен? В то же время вокруг вас кишат миллионы китайцев, а на севере все больше набухает багровая туча – «боксеры». Скоро здесь разразится гроза, и если выходцам с Запада не хватит ума вовремя унести ноги… – То, что вам кажется мудростью, у нас зовется трусостью, – презрительно отрезала девушка. – Но кто, в ком осталась крупица разума, может надеяться выстоять при наводнении? Именно поэтому мне хотелось бы сделать все, что в моих силах, чтобы вас защитить. В этом мне поможет вот этот талисман… Вместо ответа Александра перевела взгляд с хрупкой переливающейся вещицы на утомленное лицо незнакомца. Маски, которыми кажутся европейцам лица азиатов, трудно разгадать, однако Александре показалось, что он говорит от чистого сердца. – Почему именно меня? – Потому что вы слишком молоды и слишком хороши собой, чтобы испустить дух под ножом зловонного простолюдина. Если у солнца есть дочь, то это вы, и земля, пропитавшаяся вашей кровью, будет проклята навеки. Соглашайтесь! – Воспитанная девушка не может принимать подарков от незнакомца, тем более от недруга, каковым вы себя выставляете. Я знаю, кто вы такой, принц, и если вам действительно хочется мне помочь, то вы гораздо лучше в этом преуспеете, оградив от нападения наши дома. – Неужели вы полагаете, что я не предпринимаю попыток в этом направлении и не буду продолжать их предпринимать? Но я терплю поражение. Зажигательные речи принца Цюаня звучат сладкой музыкой в ушах нашей божественной правительницы. Я лишился большей части моего былого влияния, но если гордость не позволяет вам принять подарок, то, может быть, вы возьмете у меня эту вещь взаймы? – Как вас понимать? – Очень просто. Держите его у себя, пока не минует опасность, если только это возможно. Если же война так и не разразится, то вы сами явитесь ко мне и вернете его. – Я? К вам? Невозможно! – Только не для вас, юная леди! Вы принадлежите к тем женщинам, для которых нет ничего невозможного. Если же меня к тому времени уже не будет в живых – что ж, вы оставите медальон у себя как память о человеке, который был вами ослеплен и который хотел вас любить. Желтый свет лампы отражался в непроницаемых черных глазах, уставившихся на Александру с такой жадностью, что она невольно содрогнулась. Принц решительно вложил медальон в ладонь Александры. Его важный голос сделался тих, превратился в нежный шепот: – Тсс! Я удаляюсь. Если вам вздумается со мной увидеться, обратитесь к Юан Шаню. Он – мой преданный слуга. Темно-синяя фигура растаяла в тени, и Александра осталась одна. Яшмовый талисман лежал у нее на ладони. Немного поколебавшись, она сунула его в белую шелковую сумочку, которая висела на ленте у нее на запястье. В следующее мгновение перед ней предстал старик-лавочник в одежде со свисающими до полу рукавами. – Вы удовлетворены увиденным? – Я увидела больше, чем смела надеяться… Она купила двух хрустальных рыбок на подставках из черного дерева и поспешила прочь из лавки, навстречу дневному свету и Сильвии, которая появилась одновременно с ней из шелковой лавки, сопровождаемая кули, нагруженным увесистыми свертками. – Ноги моей больше здесь не будет! – вскричала молодая американка. – Стоит мне переступить этот порог, как я теряю голову и спускаю все деньги. Александра встретилась взглядом с Юан Шанем, оставшимся на пороге лавки. – Вы правы, – молвил он. – Здесь полно неотразимых диковин. Александре не было более суждено увидеться с принцем. Однако единственная короткая встреча оставила в ее памяти неизгладимое впечатление, ибо ее еще ни разу прежде не опаляло огнем подлинной страсти. Зима затянулась, не давая вступить в свои права весне. Пекин задыхался от песчаных бурь, прилетающих из пустыни Гоби. Мельчайший песок проникал повсюду. По сравнению с этой напастью лондонский туман казался детской шалостью. Вместе с песчаными бурями появились и «боксеры», оцепеневшие от холода, но свирепевшие тем больше, чем меньше становилось расстояние, отделявшее их от столицы. Их банды набрасывались на христианские миссии и отдельные деревни, сея разрушение, огонь, пытки и смерть. Западные дипломаты смекнули, что следующей их мишенью станут концессии в Тяньцзине и посольский квартал, где уже забыли о беспечных танцах. В ответ на возмущенные дипломатические ноты императорский дворец дал иностранцам сутки на то, чтобы убраться из Пекина. На следующий день был убит германский посол барон фон Кеттелер. Теперь о спорах не могло быть и речи: предстояло драться и надеяться на подход подкреплений. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оставить на произвол судьбы тысячи китайцев-христиан, которые толпами стекались к посольствам, моля о защите. Квартал превратился в ощетинившегося ежа. Повсюду возводились баррикады и казематы. Французское посольство было наполовину уничтожено пожаром, и персоналу было приказано присоединиться к бельгийцам, нашедшим убежище у англичан. Было решено, что все женщины и дети, а также провизия и боеприпасы будут собраны во внушительном комплексе зданий английского посольства, где сэр Клод и леди Макдональд выбивались из сил, чтобы всех разместить. Вскоре началась осада; над красными стенами и изящными дворцами тучами кружили вороны, чувствуя скорую поживу. Четыреста человек собирались защищать две тысячи беженцев; по другую сторону «Запретного города» находилась большая католическая миссия, полностью отрезанная от посольств, где епископ Фавье собрал в соборе три тысячи китайцев-христиан, полагаясь на четыре десятка заступников-моряков: тридцать французов под командованием флотского лейтенанта Поля Анри и десять итальянцев, подчиняющихся гардемарину Оливьери. Худший момент наступил тогда, когда стало известно, что выступившая было на подмогу из Тяньцзиня колонна под командованием адмирала Сеймура вынуждена была повернуть назад. Теперь посольства могли рассчитывать только на самих себя. Тем временем Пекин оказался во власти влажного зноя, который не сменялся прохладой даже после захода солнца, так что ночи были невыносимы. О сне приходилось забыть: враг атаковал в самые неожиданные моменты. Осажденных, надеявшихся все же выстоять, кидало от надежды к отчаянию, в зависимости от суеверных всплесков и вещих сновидений вдовствующей императрицы. Иногда грубые, дурно пахнущие «боксеры» повергали ее утонченную натуру в ужас, но чаще она усматривала в этих обезумевших ордах, считавших себя неуязвимыми, посланцев небес, которым под силу вернуть Китаю утраченное величие: в такие моменты она призывала своих верных подданных «пожрать плоть европейцев и сделать подстилки из их шкур».В посольском квартале не знали, что происходит в Тяньцзине и на побережье. Сведения ограничивались тем, что лорд Сеймур, граф Шайлар и японский полковник Шиба запросили войска, однако никто не мог сказать, подоспеют ли они вовремя. В конце июля супруга французского посла мадам Пишон собрала всех женщин и раздала им пакетики со смертельными дозами яда, который ей удалось вытребовать у врача Матиньона. – Попав в плен, без колебаний проглотите это, – учила она их. – Так вы избегнете пыток. Лучше один раз умереть, чем… Александра чуть было не отказалась от яда. Ведь у нее был талисман! Однако он внушал ей все меньше доверия. К тому же Сильвия, которую она посвятила в свою тайну, нашла всю эту историю достойной осмеяния. – Романтическое происшествие, о котором ты когда-нибудь станешь рассказывать внучатам! Принц влюбился и попытался тебя заинтересовать, только и всего! Не вздумай отказываться от яда. Посольская дочка проявляла завидное бесстрашие, и в ее присутствии Александра оживала. 14 июля французы отмечали национальный праздник, и она аккомпанировала на фортепьяно пению «Марсельезы», после чего сыграла американский гимн. Затем она устроила небольшой праздник – весьма скромный, разумеется, однако использованный ей как предлог, чтобы пригласить на танец мужчину, казавшегося ей интересным. Это был путешественник – француз по имени Антуан Лоран, живописец, прибывший во французское посольство в начале июня после путешествия по южным районам Китая, откуда он привез очаровательные зарисовки, а также, возможно, кое-что помимо них, поскольку, не успев приехать, стал проводить встречу за встречей со Стефаном Пишоном и русским послом Мишелем де Жьером, о содержании коих дам не ставили в известность. Им пришлось довольствоваться тем, что было объявлено на приеме, данном в честь художника радушной мадам Пишон: что он человек светский и талантливый мастер, отличающийся неуемным любопытством, которое и гонит его в самые опасные уголки, где он черпает вдохновение. Он побывал в Гонконге и Шанхае, поэтому неудивительно, что дамы увенчали его лавровым венком героя и дружно в него влюбились. На пороге сорокалетия он обладал неотразимой привлекательностью: был худощав, но отлично сложен, одевался в костюмы из слегка помятого твида, имел внешность ленивого соблазнителя и иногда улыбался насмешливой улыбкой, от которой лучились его небесно-голубые глаза. Сильвия немедленно окрестила его небывалым красавцем и лишь сожалела, что у французов и без нее хватает интересных дам; даже страшные «боксеры» не вызывали у нее теперь прежнего отвращения: ведь теперь, после серии пожаров, все толпились у Макдональдов, а это означало, что она будет ежедневно видеться с героем своих грез. Впрочем, это ей не помогло. Месье Лоран уделял ей не больше внимания, чем остальным дамам и девицам. Он был с ней так же отменно любезен, как с ее матерью, Александрой, мадам Пишон, красавицей маркизой Сальваго Рагги, баронессой де Жьер, леди Макдональд, но не более того. Ему больше всего нравилось проводить время в обществе Эдуарда Бланшара, одного из атташе французского посольства, с которым он издавна водил дружбу, и молодого переводчика Пьера Бо, который спас его во время пожара во французском посольстве: тот прикрыл художника собственным телом от падения горящей балки. Поэтому приглашением его на английский вальс 14 июля победы девушки исчерпывались. Однако настали дни, когда эти воспоминания стали казаться относящимися к совсем иной жизни. Теперь в лазарете у доктора Матиньона не хватало места для всех раненых, а в его аптечке недоставало самого необходимого. Смерть не разбирала национальностей; не щадила она и китайцев, заселивших развалины дворца принца Цоня и дома, брошенные прежними обитателями. Неподалеку постоянно раздавались взрывы. Как-то ночью Александре никак не удавалось уснуть. Она ночевала в одной комнате с матерью и Сильвией, где было жарко, как в духовке. Следуя привычке, она попыталась забыться на подушках, перетащив их на балкон, опоясывавший дом. Она не могла больше слушать причитания матери, которая стонала даже во сне, потому что муж не возвращался в посольство уже целую неделю. Полковник Форбс защищал со своими людьми большую баррикаду, которая обороняла квартал, где сгрудились местные жители. Он не хотел оставлять эту ключевую позицию ни на ми-нугу, а жена была слишком напугана, чтобы попытаться до него добраться, тем более что по пути вполне можно было угодить под шальную пулю. Александра побывала у него всего раз и была быстро отправлена восвояси: отец не желал видеть ее в обществе солдат. Ей хватало хлопот в лазарете, где она старалась приносить хоть какую-то пользу, хотя сама была о своей деятельности невысокого мнения: она до смерти боялась крови, а от воплей раненых у нее останавливалось сердце. Ей не поручали почти ничего, кроме проветривания помещения и борьбы с мухами, донимавшими несчастных. Со стороны отцовской баррикады раздался взрыв. Александра содрогнулась. Кошмарные «боксеры» теперь подкладывали мины под укрепления европейцев, поэтому взрывы раздавались все ближе и ближе. Если не подоспеет подмога, то совсем скоро вместо их квартала останутся дымящиеся развалины и горы трупов; то, что окажется не под силу пулям, доделает голод. Внезапно на ступеньках, поблизости от которых расположилась Александра, возник какой-то темный силуэт. – Не бойтесь! – раздался женский голос. – Я – Пион, я пришла за тобой. Мы с сестрой находились у большой баррикады. Там идет бой; твой отец ранен, но он не желает, чтобы его уносили, и запрещает, чтобы о ранении сообщали твоей матери. Нужны бинты, спирт… – У меня есть все, что нужно. Подожди минутку. Я пойду с тобой. Александра хорошо знала юную особу по имени Пион. Она и ее сестра по имени Орхидея укрылись за стенами посольского квартала вскоре после начала осады. Их отец, богатый торговец, был заподозрен в сношениях с сынами Запада, и «боксеры» прикончили его вместе с женой. От их дома осталась груда развалин. Девушки были мало похожи друг на друга внешностью, но отличались красотой и привычкой к жизни в роскоши. Однако теперь они проявили себя отважными воительницами, вызываясь выполнять самые сложные поручения, лишь бы приносить пользу соотечественникам и тем, кто предоставил им убежище. Александра и ее проводница осторожно пересекли Яшмовый мост, перекинутый через канал, и стали пробираться к баррикаде. Благодаря взрывам и ружейным залпам им не пришлось блуждать в потемках. Поблизости кипел бой. Однако у Александры зародилось подозрение, что они идут совсем не в том направлении. Подозрение сменилось уверенностью, когда спутница затянула ее в старую пещеру, которая уходила под укрепления, обороняемые европейцами. Остановившись, она спросила: – Куда ты меня ведешь? Мой отец не может находиться здесь. Вместо ответа Пион ткнула Александру в спину острием кинжала. – Иди, или я тебя убью! – услышала американка властный голос. – Можешь мне поверить: я колебаться не стану… Сердце Александры трепетала, но она не подала виду, что напугана. Обманщица, злоупотребившая их милосердием и доверием, вела ее туда, где ее ждала смерть, однако она ни за что не согласилась бы признаться, что близка к обмороку от ужаса. Ее пальцы незаметно вытащили из-за корсажа крохотный бумажный пакетик. Ей хотелось быть ко всему готовой, хотя она еще не решилась на непоправимый жест. В восемнадцать лет человек отчаянно цепляется за жизнь, поэтому юной американке очень хотелось продлить свое пребывание на земле. – Иди! – повторила свой приказ китаянка, кольнув пленницу сильнее, чем в первый раз. – Куда ты меня ведешь? – Скоро увидишь. Хоть и не надолго, но увидишь. Коридор, по которому они теперь двигались, уходил, казалось, в самые недра земли. С каждым шагом делался все более невыносимым омерзительный запах. Александра поняла его происхождение, когда увидела в луче фонаря черный поток воды, несущий нечистоты: это были городские стоки. Она нашла платок и прижала его к ноздрям, но от замечаний воздержалась. К тому же они вскоре выбрались из канализации и стали подниматься по ступенькам. Еще мгновение – и они очутились среди развалин пагоды, заросшей деревьями. Александра поняла, что у нее нет шансов выжить. Стая орущих «боксеров» набросилась на нее и, вывернув руки, подтащила к субъекту, как будто сошедшему со старинного барельефа: это был маньчжурский воин в панцире, надетом поверх кольчуги, выступавшей из-под панциря, как юбка. Из-под великолепного атласного халата с золотым шитьем выглядывали позолоченные поножи и нарукавные щитки. Шлем его венчало чудище с распростертыми крыльями; из-под козырька на девушку взирало невозмутимое лицо гордеца. Принц Цюань собственной персоной! Александру швырнули на колени перед этим гигантом и не давали поднять головы, а Пион, сперва простершаяся перед повелителем ниц, обыскала пленницу, с презрением отбросила пакетик, а потом вскрикнула: – Золотой лотос… Его на ней нет! Рука в стальной перчатке хлестнула ее по щеке, оставив кровавый след. – Прежде чем тащить ее сюда, надо было обыскать ее комнату. – Я так и поступила, сиятельный принц, но ничего не нашла. Естественно, я решила, что она носит его на шее. Безжалостная оплеуха, полученная подлой предательницей, заставила молодую американку вспомнить о гордости: – Нет у меня никакого золотого лотоса! – выкрикнула она. – Поэтому было бы странно, если бы она его нашла. – Так называют украденный тобой императорский медальон из яшмы. – Я ничего не крала. Мне передали эту драгоценность. Человек, сделавший это, обещал охранять меня. – Он солгал тебе, – с презрением бросил Цюань. – Обладание этим талисманом не поможет тебе избегнуть нашей кары, как он не защитит самого Цонь Луня от ярости Цы Си, нашей божественной правительницы. Надо было окончательно спятить, чтобы отдать белой проститутке драгоценность, полученную когда-то из рук императрицы. Тебя, во всяком случае, это обрекло на гибель. – Но я не проститутка! – закричала возмущенная девушка. – Вот как? Чем же ты тогда так угодила принцу Цоню, что он до подобной степени лишился рассудка? – Ничем. Я хотела купить этот медальон, а он настоял, чтобы я приняла его в подарок. Я зашла к… – Юан Шаню? Жаль, что я не могу показать тебе его труп: его разрубили на части живьем, и останки стали добычей грифов. Александра в ужасе содрогнулась и почувствовала, как бледнеет. Наверное, и ей уготована та же участь. Цюань разгадал ее мысли, и его тонкие губы растянулись в бесчеловечной улыбке. – Нет. Во всяком случае, не сразу. Ты слишком ценная заложница. На рассвете тебя отведут на монгольский базар, что перед английской стеной. Тебя поставят на редут, который мы возвели, и привяжут к столбу. Потом я начну с твоими собратьями переговоры: либо посольские сдадутся, не выставляя никаких условий, либо у них на глазах тебя разденут и разорвут на четыреста сорок два кусочка, как того требуют наши законы. Но сперва ты поведаешь мне, куда спрятала лотос. У Александры хватило отваги сохранить невозмутимость. У ее ног валялся бумажный пакетик, которым ей, возможно, снова удастся завладеть. Тогда она еще до рассвета расстанется с жизнью, и европейцам не придется уступать мерзкому шантажу, который, кстати, никому не сулит спасения: все посольские будут так или иначе казнены. Но все по порядку: первым делом – пакетик. Судя по всему, ее молчание произвело некоторое впечатление на маньчжура, который ожидал, что она расплачется и станет молить о пощаде. – Отдаю должное твоей отваге, но одновременно угадываю твои мысли: пуля в висок могла бы избавить тебя от мук. И не надейся: смерть твоя будет далеко не легкой. Тем временем Пион, перейдя на китайский, многословно попросила дозволения удалиться, каковое было ей предоставлено, сопровождаемое небрежным жестом. Александра проводила ее полным отвращения взглядом. – Надо же, мы были добры с ней и ее сестрой, мы думали, что они – несчастные сироты! – Конечно, они сироты, и несчастные впридачу, ибо видят, как истекает потом и кровью под чужеземным игом возлюбленная родина. Только они не сестры. Одна из них действительно принадлежит к родовитому семейству… – Вот как? А у нас они мыли посуду, прибирались, стирали грязные бинты… – …И умертвили нескольких ваших солдат – ведь так? Маньчжурка высокого происхождения сделает все, что угодно, лишь бы послужить благородной цели. Пион и Орхидея работают под «красным фонарем» у Ху Лианшень, «Святой матери желтого лотоса», приходящейся нашей императрице кузиной. Они даже полезнее, чем мои «боксеры»: они – воплощение ненависти… Долго еще он будет говорить с ней таким тоном? Александра лишилась сил и готова была потерять сознание; она уже закрыла глаза, молясь о скором конце. Даже если ей не удастся завладеть своим пакетиком, то, возможно, ее хотя бы на мгновение оставят одну в какой-нибудь темнице? Тогда она сможет удавиться собственным пояском или оторванной от платья оборкой, чтобы больше не бояться, чтобы не дать им попрактиковаться в жестокости, чтобы остановить этот поток помпезных речей кровожадного вельможи, опоздавшего родиться. Она качнулась вперед, делая вид, что вот-вот лишится чувств, и люди, державшие ее под руки, отпустили ее. Ее ладонь накрыла белый клочок бумаги… В эту самую минуту прогремел взрыв. За ним последовала ружейная пальба. Двое «боксеров», охранявшие Александру, упали бездыханные. Из клубов дыма вынырнул какой-то человек, двинул принца кулаком в физиономию и, схватив девушку за руку, закинул ее себе на спину и устремился к пагоде, где отстреливались Эдуард Бланшар и Пьер Бо. Стоило Антуану Лорану опустить свою ношу на землю, как оба его соратника, повинуясь взмаху его руки, метнули что-то в сторожу «боксеров». Озаряемые ослепительной вспышкой, все четверо бросились к лестнице, ведущей в канализацию. – Бежим! Они собираются вас преследовать! – крикнул Бланшар. – Ничего, вот эта бомбочка преградит им путь, – проговорил Бо, зажигая фитиль и лишь затем исчезая в потемках. Совсем скоро грохнул новый взрыв. На голову беглецам посыпались мокрые камни, но никто же остановился, чтобы убедиться, скольких своих недосчитался враг. Все неслись вперед, словно их преследовал по пятам сам сатана. У Александры так отчаянно колотилось сердечко, что удары раздавались в ушах, как церковные колокола. Она не отпускала руку Антуана, потому что чувствовала, как с каждой секундой слабеет, однако сознания лишилась только на берегу Яшмового канала. Последовало несколько дней горячки и несколько ночей, полных кошмаров. Ужас, который Александра хотела скрыть от маньчжура, теперь сполна расквитался с ее организмом, и без того ослабленным лишениями и тяжелым климатом. Когда она наконец пришла в себя, то обнаружила, что совершенно обессилена и что ее держат взаперти в крохотной каморке лазарета. У ее изголовья дежурил сам доктор Матиньон, а также Сильвия и Антуан, который дважды на дню приходил справляться о ней. От них она и узнала, как ее удалось спасти. Пока Пион вела ее навстречу гибели, Лоран и его приятели, засевшие за мешками с песком на развалинах французского посольства, заметили «сестрицу» Пион Орхидею; та была потрясена случившимся и, во всем сознавшись, провела лазутчиков по подземному коридору, который расчистила Пион, вознамерившаяся открыть проход для «боксеров». Поимка Александры служила доказательством пронырливости Пион, которая ожидала награды. Хвастливость молодой особы спасла осажденных от внезапного нападения. – Но почему Орхидее вздумалось меня спасать? – Любовь! – вздохнул Лоран. – Втеревшись в доверие к беженцам-китайцам, она влюбилась себе на беду в Эдуарда Бланшара; увидев, как ее сообщница уводит вас, она поняла, что между возлюбленным и ей разверзнется непреодолимая пропасть, если она не предотвратит вашей гибели. Она все рассказала Эдуарду, и мы, слава Богу, поспели вовремя. Теперь проход перекрыт и тщательно охраняется. – Что стало с этим чудовищем Пион? – Она исчезла. Сами понимаете, в ее планы не входило возвратиться. – Она сказала мне, что мой отец ранен. Взгляды, которыми обменялись двое друзей, подсказали Александре, что дело обстоит куда хуже. Ее отец был убит в ту же ночь; мать до сих пор не может оправиться от горя и находится на грани безумия. Александра не стала проливать слез. Какой смысл плакать? Скоро и она, и все остальные встретятся с погибшим на том свете. Для нее не было секретом, что осажденные находились уже на пределе сил. Пока еще они сопротивлялись, мстя за убитых, но было ясно, что пройдет еще день-другой – и все будет кончено. – Тони, – внезапно прошептала она, – хочу попросить вас об одной услуге. Я потеряла свою порцию яда и прошу вас оказать мне помощь, когда придет время. – Обещаю вам, моя маленькая, что вы не окажетесь у них в когтях живой. Сразу после этого разговора часа в два ночи зазвучала канонада. Потом взрывы стали более отчетливыми и близкими. Женщины, перед этим пытавшиеся уснуть в своей душной комнате, наскоро оделись. В английском посольстве стоял крик и беготня. В главном дворе собрались вперемешку европейцы и китайцы, в глазах у которых уже загоралась хрупкая надежда. Вскоре к ним подбежал желтый от пыли моряк, размахивающий винтовкой и кричащий сорванным от радостного волнения голосом: – Наши, наши! Слышите пушки и пулеметы? Они уже у ворот Пекина… – Тогда нужно им помочь! – не выдержал посол. – Все к бойницам! Сражение длилось несколько часов. Конец «боксеров» сделался неминуем. В три часа дня сикхская кавалерия преодолела сопротивление. Следом за ними подоспели американцы, англичане, русские, японцы. Одних французов ждало разочарование: где их молодцы? Те, к счастью, тоже находились неподалеку: войска генерала Фрея были на подходе к городу задержаны последними огрызающимися отрядами принца Цюаня. Лишь на заре следующего дня, 15 августа, прозрачный утренний воздух задрожал от их труб. Забаррикадировавшимся на противоположном конце города, где нашел смерть лейтенант Анри, пришлось ждать вызволения еще целые сутки, хотя посольский квартал отделяло от собора каких-то пять километров. Спустя пятьдесят пять дней отчаянных боев осада посольского квартала была снята. О «боксерах» и думать забыли. Цы Си была вынуждена бежать в синем балахоне крестьянки, однако через какое-то время объявилась снова, поднеся, что называется, на блюде своим бывшим врагам головы своих бывших сообщников. Старая кошка не разучилась приземляться на все четыре лапы. У Александры не было времени разделить всеобщее ликование. Ее мать, истерзанная трауром сверх всякой меры и не способная думать ни о чем, кроме бегства, потребовала немедленного возвращения на родину вместе с дочерью и телом супруга, которое она не пожелала зарывать в китайскую землю. Не было таких доводов, которые убедили бы ее повременить, поэтому послу Конджеру пришлось выделить ей в сопровождение морских пехотинцев, и те доставили две повозки, в одной из которых тряслись мать и дочь, а в другой – гроб, сперва в Тяньцзинь, а оттуда в Тангу, где они взошли на борт американского военного корабля, на котором приплыли в Сан-Франциско. Это путешествие, которому, казалось, не будет конца, так и не утешило Александру, горе которой усугублялось тем, что она не сумела проститься ни с Антуаном, ни с двумя его друзьями, которые буквально испарились, захваченные водоворотом дел. Впрочем, дома она быстро пришла в себя. Стоило ей оказаться в Филадельфии, среди родни, друзей, вспомнить былые радости, как она мигом оправилась. Так часто бывает, когда человек юн и влюблен в жизнь; ему нетрудно изгнать из памяти воспоминания об ужасах, даже если они были сопряжены с неутоленной любовью одного принца и такой же неутоленной ненавистью другого. Впрочем, смерть отца и плачевное состояние матери, чье выздоровление затянулось, служили слишком свежим напоминанием о былом, поэтому она согласилась провести зиму у нью-йоркской кузины. А потом появился Джонатан. Соскользнув с кровати, Александра вытащила из глубины шкафа шкатулку, обтянутую голубой кожей, в которой хранились ее драгоценности, и извлекла оттуда медальон с лотосом, которым надолго залюбовалась. Она редко надевала его, хотя любила больше остальных украшений. Все, что напоминало о Китае, внушало ей теперь ужас, однако она помимо собственной воли продолжала усматривать в этой вещице талисман, приносящий счастье. Если бы вместо того, чтобы потешить свою гордыню, лично доставив американку принцу Цюаню, вероломная маньчжурка ограничилась бы тем, что показала путь «боксерам», Александра так и не сделалась бы миссис Каррингтон, а превратилась бы в прах некоей мисс Форбс и покоилась вместе с родителями и соотечественниками в китайской земле… Она долго водила пальчиком по опаловому цветку, для которого супруг подарил ей золотую цепочку с жемчужинами и крохотными цветочками из зеленой яшмы, а потом снова уложила его на бархатную подушечку. Этим вечером ей предстоит встреча за ужином с Антуаном, однако она не наденет медальон, как ни чудесно смотрелся бы он на парчовом платье, соответствуя молочной белизной цвету ее лица. Ей не очень хотелось, чтобы в разговоре слишком часто всплывал Пекин, а эта вещица, навевая художнику именно такие воспоминания, непременно возбудит любопытство и у остальных присутствующих. Как ни старалась она притушить это любопытство, ее появление в салоне произвело фурор: так великолепен был черный бархат, туго обтянувший ее формы и выставлявший напоказ грациозную шею и плечи. Горло ее охватывало бриллиантовое колье, в волосах красовался не менее драгоценный гребень. Пока она шла к капитану Морра, от столика к столику перелетал восторженный шепот. Капитан вскочил, предложил ей руку и подвел к своему столу. За ней шествовали тетушка Эмити и дядюшка Стенли, но на них почти не обратили внимания – так все были заняты племянницей. – Вы тут же всех покорили! – шепотом сообщил ей Антуан, сидевший от нее по правую руку. – Я чуть было не зааплодировал. – Значит, я похожа на театральную актрису? – Нисколько. Но разве им принадлежит монополия на аплодисменты? Возьмите для примера папу римского: ему тоже аплодируют, когда он появляется в соборе Святого Петра. – Ну вот, теперь сам папа! Из вас сегодня так и сыплются комплименты! – А все потому, что трудно найти наиболее красноречивый. Вы слишком величественны. – А вот это уже преувеличение! Еще немножко – и вы, наверное, попросите меня позировать для портрета. Или вы забросили кисть? – Что вы, разве может живописец обойтись без кисти? А идея соблазнительная. Вот только сомневаюсь, что мне удастся отобразить вашу прелесть. Говорила же мадам Виже-Лебрен, королевская портретистка, что на кожу Марии-Антуанетты не ложатся тени – настолько она лучится. С вами такая же история. Сравнение заставило Александру загореться энтузиазмом. – Вы хорошо знаете историю Марии-Антуанетты? – Скорее, ее портретистки. История самой королевы знакома мне меньше. – Меня она сводит с ума. Отчасти из-за нее я и предприняла это путешествие. Мне хочется увидеть собственными глазами все места, где она жила. – Тогда вам придется побывать в Вене. В остальном же вас ожидает более-менее спокойное пребывание. Париж – Версаль, Версаль – Париж – вот, собственно, и все… Из всех королев Франции эта отличалась наименьшей страстью к путешествиям. После ужина, проследив, чтобы дядюшка с тетушкой прочно застряли за игорным столиком, Александра, не обнаружившая желания танцевать, сообщила, что предпочитает подышать в обществе Антуана океанским воздухом. Заглянув к себе в каюту и прихватив там шиншилловую накидку, она стала медленно вышагивать по прогулочной палубе под руку с художником. Ночное небо было усеяно звездами, что редко случается в марте, холодный океан взял передышку и не штормил. «Лотарингия» величественно скользила по темно-синей воде, из салона доносились негромкие звуки скрипок, наигрывающих вальс, что делало обстановку донельзя романтичной. – Тони, – прошептала Александра, сильнее сжимая руку кавалера, – помните, что вы мне обещали в Пекине в тот последний вечер, когда мы не сомневались, что не выживем? – Как забыть такое? Вы попросили, чтобы я помог вам в тот момент, когда потребуется… все завершить. – Память вас не подводит. Теперь посмотрим, под стать ли ей ваша дружеская преданность. – Несомненно! Только, насколько мне известно, сейчас вам не угрожает опасность… – Не то, чтобы опасность, но… Нечто похожее. Мне предстоит посетить незнакомую страну, и я не знаю, какая участь мне там уготована. Для меня это – настоящее приключение, и начнется оно уже в Гавре. – Неужели вы никогда не бывали во Франции? Ведь у ваших соотечественников года не проходит, чтобы к нам не наведаться! – Я не отношусь к их числу. Поэтому, дорогой Тони, мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне познакомиться с Парижем. Антуан расхохотался. – Да вы шутите! На что вам такой старый медведь, как я, когда Париж сам уляжется к вашим ногам, стоит вам там появиться? Уже на борту этого судна я наплодил видимо-невидимо врагов. – Сменив тон, он поинтересовался: – Почему с вами нет вашего мужа? Молодая женщина пожала плечами. – Он слишком занят! Мы предполагали ехать вместе, но он в последний момент замыслил в очередной раз отложить поездку. Тогда я решила побывать во Франции без него. – И он согласился? – Попробовал бы он воспротивиться! Мы, американки, ценим свою независимость и не повинуемся мужьям, в отличие от европеек – такое, во всяком случае, у меня сложилось о них впечатление по рассказам. – Повиновение – слишком громкое слово, неуместное в разговоре о паре, связанной любовью. Вы что, не любите мистера Каррингтона? – Обожаю! Он – замечательная личность, но… – … Но вы решили развлечься подальше от его глаз! И вы хотите, чтобы я помог вам в столь предосудительном занятии? – с улыбкой поддел ее Антуан. – А вы не подумали, как отнесутся к моему присутствию ваши родственники? К тому же в мои намерения не входит долго задерживаться в Париже. – Я думала, что вы там живете… – Это верно лишь отчасти. У меня есть там квартирка, но мой настоящий дом в Провансе, вдали от городов. Мне не терпится снова там очутиться. – Очень любезно с вашей стороны! – разочарованно протянула Александра. – А я-то воображала, что вы счастливы снова со мной встретиться! – Какие могут быть сомнения? Разумеется, счастлив! Но ведь у вас наверняка есть во Франции подруги – замужние светские дамы? – Вы говорите о женщинах, которые променяли приданое на громкий титул? Я не слишком их уважаю, кроме одной. Вот вас я считаю своим настоящим другом. К тому же вы – известный живописец, и потом… приодевшись, вы становитесь неотразимы. В общем, идеальный кавалер. – Боюсь, такая роль не отвечает моему призванию. Вы собираетесь вращаться в свете, а я привержен домашним тапочкам… Александра взглянула на него так, словно он допустил непристойность. Слышать о тапочках из уст человека, с которым тебя свела судьба на краю света, под вражеским огнем!.. – Кто мог подумать, что вы такой непростой француз? Тогда предлагаю вам соглашение: вы посвящаете мне несколько дней, после чего я возвращаю вам свободу. А теперь, – решительно закончила она, – ни слова об этом! Отведите меня в салон и пригласите на танец. – Я? Но я не умею танцевать. – О! – Александра задохнулась от гнева. – Что за обманщик! Вы, наверное, забыли, что я видела, как вы вальсировали с мисс Конджер. – Славное Четырнадцатое июля? – со смехом вскричал Антуан. – Не надо рассказывать, будто вы приняли за танец ковыляние по полуразрушенному посольству в обществе вашей подруги. Даже при ее снисходительной помощи я боялся, что выставлю себя на этом лучезарном паркете полным посмешищем. – Теперь я понимаю, что ничего от вас не добьюсь. Что ж, я очень разочарована. Идите спать, Тони! Надеюсь, завтра вы исправите свои сегодняшние ошибки. Ничего не добавив к этим своим безжалостным словам, она вернулась к игрокам в бридж, оставив Антуана позабавленным, но и несколько раздраженным. Как оказалось, это очаровательное создание вообразило, что их встреча порадует его гораздо больше, чем на самом деле, поскольку он не желал быть втянутым в авантюру, которая его мало привлекала. Разумеется, в Пекине он был слегка влюблен в Александру Форбс, как и все остальные мужчины, но с тех пор многое переменилось! И прежде всего – сама Александра: ослепительная красота и надежное положение в обществе придавали ей уверенности в своей неотразимости в глазах мужчин – частый недостаток американок, к которому он не пожелал снизойти. Сам он тоже уже не был прежним и не собирался позволить кому бы то ни было, пусть даже прекраснейшей женщине в целом свете, покушаться на его свободу. Александра же чувствовала себя уязвленной. Она слишком привыкла к мужскому поклонению, чтобы сопротивление, оказанное ей Тони, могло пройти незамеченным. Кроме того, она сознавала, что вела себя, как избалованный ребенок, но терпеть не могла, когда ее подвергают критике, даже самой поверхностной. Это стало еще одним поводом в ближайшие же дни настоять на своем. Проходя мимо высокого зеркала, она увидела там настолько льстящее ее самолюбию отражение, что мигом успокоилась. Милый Тони не ведает, что она владеет теперь средством добиваться желаемого. Раз судьбе было угодно поставить его на ее пути, придется ему согласиться играть в веселом путешествии Александры ту роль, которую она для него приготовила – вполне, впрочем, платоническую: услужливого рыцаря и ментора. Будет куда забавнее появляться в свете с ним и с тетей Эмити, чем просто с тетей Эмити на пару. А почему бы вовсе не оставить тетю Эмити за бортом? Ей не дано было знать, что в этот самый момент Тони, уже предчувствуя, что его ждет, задавался вопросом, не лучше было бы покинуть судно уже в Саутгемптоне, воспользовавшись любым предлогом. Однако само море взяло на себя труд избавить его от тяжких раздумий. На следующий же день разыгралась буря, да такая сильная, что «Лотарингия» не стала причаливать к английским берегам, а устремилась прямиком в Гавр, где немногим пассажирам-англичанам предстояло дожидаться оказии, чтобы переправиться на родной остров. Смирившись перед неумолимостью судьбы, Антуан отбыл поездом в Париж в компании троих американцев. Глава III ПРОХОЖИЙ В Париже миссис Каррингтон с тетушкой поселились в отеле «Ритц» на Вандомской площади, а дядюшка Стенли избрал резиденцией отель «Континенталь» на улице Кастильон. Дядюшка дулся: он никак не мог взять в толк, почему женщины облюбовали незнакомое ему заведение, а не то, которое он настоятельно рекомендовал. Разгадка заключалась в том, что Александра наслушалась восхвалений нового парижского дворца и сгорала от желания в нем обосноваться. Этому способствовал Антуан, который поддерживал отличные отношения с Оливье Дабеска, всемогущим и уже ставшим знаменитым метрдотелем; дамам был предоставлен роскошный номер окнами на площадь. Впрочем, протекция художника так и осталась неведомой для путешественниц, еще не освоившихся в столице. Истина заключалась в том, что отель этот, построенный шесть лет назад швейцарцем Цезарем Ритцем, стал филиалом министерства иностранных дел. Здесь селились все прославленные европейцы и самые богатые американцы. Не брезговали останавливаться здесь и коронованные особы; всем этим заправлял не выпускающий из глаза монокль великолепный Оливье, знавший привычки постояльцев лучше, чем кто-либо другой, и умел, избегая навязчивости, удовлетворить самых требовательных клиентов. Он и заправлял здесь всем, Ритц же проводил время в Лондоне и других местах. Не зная фамилию Каррингтон, он бы никогда не предоставил путешественницам самых лучших апартаментов без рекомендации. – Сколько возни вокруг отеля! – бурчал дядя Стенли. – «Континенталь» ничем не хуже этого старого сарая. – Старый сарай? – возмутилась Александра. – Ну и тупица вы, дядюшка! Настоящий американский невежда! Глория Вандербильт говорила мне, что здесь прежде располагался герцог Лозен, прославившийся под Йорктауном, где он обратил в бегство английский флот. Она не стала распространяться, что названный Лозен был в свое время завсегдатаем Трианона и ему благоволила Мария-Антуанетта. С тем большим удовольствием она разместилась в светлых комнатах, где вся изящная мебель и хрустальные люстры прибыли, казалось, прямиком из Версаля. Будучи истинным швейцарцем, то есть заклятым врагом пыли, господин Ритц категорически запрещал применять в своих дворцах обивочные ткани, гипюр, бархат, помпоны и прочие модные украшения, которые, по его убеждению, только плодят микробов. У него были в ходу исключительно легкие шелка, хлопчатобумажные ткани из Персии, а также моющиеся ткани, используемые в ванных и туалетных комнатах. В парадных залах полы устилали ковры редкой работы, но этим уступка тяжелым тканям, собирающим пыль, ограничивалась. Александра тут же почувствовала себя здесь, как дома, тем более что у нее в гостиной ежедневно ставили свежие цветы, а гостиничная кухня, где священнодействовал мэтр Жимон, последователь великого Эскоффье, была выше всяких похвал. Даже тетушка Эмити, первоначально выступавшая, солидаризируясь с братом, за отель «Континенталь», проведя в «Ритце» всего один вечер, перебежала в противоположный лагерь вместе с вооружением и обозом. Как было устоять, когда Оливье Дабеска, следуя наущению Антуана, преподнес ей в конце первого ужина бутылочку старого портвейна из подвалов самого Томаса Джефферсона, который до Французской революции служил послом юных Соединенных Штатов при короле Людовике Шестнадцатом? Даже не задаваясь вопросом, откуда у него взялось подобное чудо, тетушка Эмити приложилась к бокалу с портвейном, как к чаше на церковном причастии; распробовав волшебный нектар, она потребовала, чтобы за ней оставили всю бутылку, что как раз подразумевалось, а также чтобы ей отдали ее, когда в ней не останется ни капли, чтобы она могла водрузить ее на постамент из позолоченной бронзы. Так она и поступила, повергнув в оцепенение горничную: невиданное произведение пластического искусства заняло место в спальне тетушки под стеклом, словно подвенечный головной убор. Впоследствии ему предстояло перекочевать вместе с тетушкой в Филадельфию. Очарование отеля «Ритц», признаваемое всеми кокетливыми, элегантными и не стесненными в средствах женщинами, заключалось также в том, что он располагался в самом сердце Мекки парижской моды – на Вандомской площади, поблизости от Рю де ля Пэ и соседних с ней улочек. Помимо всемирно известных ювелирных магазинов «Картье» и «Бушрон», здесь находились модные салоны «Пакен», «Дусэ» и знаменитый «Уорт», открытый принцессой Меттерних и обшивавший императрицу Евгению. Тут же колдовала Каролина Ребу, королева модисток и модистка королев. Непосредственно на площади царили «Марсьяль» и «Арман», «Дейе», сестры Ней и Шарве, король мужской моды и портной принца Уэльского. Недоступная и фантастическая Жанна Ланвен распахнула свои двери подле салона конской упряжи «Гермес» ближе к Сент-Оноре, по соседству с парфюмерным раем – «Роже» и «Галле». Знаменитый представитель парфюмерной когорты Герлен обосновался на улице Риволи, а Любен, излюбленный парфюмер императрицы Жозефины, возвел свою резиденцию на улице Руаяль. Если добавить к этому перечню магазины изысканной посуды «Лалик», «Баккара», «Сен-Луи», а также торговлю изделиями из золота и серебра «Кристофль», то нетрудно понять, каким неодолимым соблазнам подвергалась здесь миссис Каррингтон, стоило ей ступить на тротуар. Ей было тем более трудно им противостоять, что умеренность вовсе не входила в перечень ее качеств; ее апартаменты ускоренно наполнялись чудесными приобретениями, а обшитые персидскими гобеленами гардеробы, предусмотрительно сделанные славным господином Ритцем совершенно необъятными, быстро стали ломиться от платьев, манто, костюмов, обуви, шляпок и прочего. Столь лакомое соседство немало облегчало задачу Антуана, у которого каждый день выдавалось по несколько свободных часов, тем более что в мартовское ненастье ему далеко не всегда приходилось сопровождать дам во время ритуальной послеобеденной прогулки в карете по Булонскому лесу и присутствовать по утрам на велосипедных заездах, устраиваемых Александрой там же. Впрочем, на обедах, ужинах и выездах в театр его присутствие было обязательно. А ведь после полного тревог года он вовсе не испытывал желания пропадать в Париже. Он мог мечтать только об одном: погрузиться на Лионском вокзале в милый его сердцу Средиземноморский экспресс, который всего за несколько часов домчит его до Авиньона, откуда он без труда доберется до Шато-Сен-Совер, фамильного гнезда, где заправляла Виктория, его старая служанка, а также ее муженек Прюдан и их племянницы-близняжки Мирей и Магали. Желание оказаться там бывало порой столь сильным, что он с трудом сдерживался, чтобы не бросить Александру на произвол судьбы и не улизнуть тайком. Одна мысль о том, что каждый вечер надо одеваться щеголем, когда он больше всего на свете любит удобные тапочки, сводила его с ума; однако пленительная гордячка казалась настолько счастливой и переполненной радостью жизни, когда, наряженная еще искуснее, чем накануне, брала его под руку перед дверями ресторана или театра, что он лишался смелости причинить ей малейшую неприятность и ежедневно переносил расставание на завтра. В первое же их появление в Опере – а произошло это в понедельник, самый изысканный день – он не мог не испытать гордость, настолько бесподобна была Александра. В тот вечер она надела золотой лотос и пышное муслиновое платье, переливающееся оттенками белого и зеленого на золотистом фоне; наряд казался просвечивающим – но только казался… Ее роскошные золотистые волосы были умело завиты и тем не менее закрывали всю спину, делая ее похожей на античную жрицу. В зале не осталось ни одного бинокля, который не был бы направлен на эту прекрасную незнакомку, и Антуан, как бы он ни был польщен, поблагодарил судьбу за присутствие радом импозантной мисс Форбс, погруженной до самых ушей в шоколадные кружева и украшенной желтыми страусиными перьями: оно снимало с него подозрения, что он демонстрирует свету новую очаровательную возлюбленную. Недаром ему показалось, что в ложе принцессы Брольи сидит, источая чисто британскую элегантность, молодой финансист Оливье Дербле. [2] На его счастье соседняя ложа принадлежала герцогине Роан, редкой женщине, чье суждение воспринималось высшим обществом как неопровержимый закон, поскольку, помимо громкого имени и невиданной утонченности, она обладала удивительно добрым сердцем и неутомимым любопытством. В антракте он приведет своих дам к герцогине Герминии. Если она встретит их благосклонно, то Александра с тетушкой немедленно получат доступ в Сен-Жерменское предместье… а он, возможно, наконец-то сможет ретироваться и удалиться к себе. Он достаточно громко представит обеих, чтобы Дербле не упустил ни слова. Добившись желаемого, он сосредоточился на происходящем на сцене, где великая Люсьенна Бреваль пела «Незнакомца» Винсена д'Энди; эта музыка быстро усыпила тетушку Эмити, несмотря на замечательные вокальные данные исполнительницы, которая творила чудеса, исполняя арии из вагнеровских опер. В антракте он не позволил дамам слишком долго разглядывать зал, хотя те, вооружившись лорнетами, совсем было собрались предаться критике дамских туалетов. – Пойдемте, – поторопил он их, – нанесем один важный визит. – И не подумаю! – возмутилась Александра. – В Нью-Йорке я никогда не покидаю своей ложи. Визиты наносят мне… – Нисколько не сомневаюсь. Но вы сейчас не в Нью-Йорке. Если хотите стать вхожей в истинный свет, то вам необходимо покорить хозяйку раута. Если вы останетесь в кресле, то предсказываю, что к вам скоро сбегутся все имеющиеся здесь в, избытке любители поволочиться за дамской юбкой. – Тогда я согласна вас сопровождать. Но к кому мы направимся? – К герцогине Роан, которая… Впрочем, вы сами все увидите. Вполне вероятно, что ее имя вам ничего не говорит. Знакомство прошло успешно. Величественная дама с тронутыми сединой волосами, устремившая на миссис Каррингтон полный расположения взгляд, произвела на нее должное впечатление. Забыв про превосходство американских женщин, она едва не присела перед ней в реверансе. Герцогиня Герминия, в свою очередь, догадалась, что за высокомерием молоденькой женщины скрывается смущение, вызванное отказом супруга сопровождать это очаровательное дитя. Она проявила к ней максимум снисходительности: восхитилась ее туалетом и осанкой и обещала оказать ей свое покровительство, чтобы ей было проще преодолеть барьер окружающего аристократизма. Она не чуралась экзотики и предвкушала, какую сенсацию произведет в ее салоне американка. Покидая ее ложу, Александра не сомневалась, что вскоре будет приглашена к ней на бульвар Инвалидов. Ее спутник поддержал ее оптимизм. – Поздравляю: вам удалось покорить герцогиню, – молвил довольный Антуан. – Это совсем не так просто, как может показаться. – Милый Тони, – ответила Александра со снисходительной улыбкой, – сразу видно, что вы плохо знаете американок. Те из нас, что родились в хороших семействах и получили сносное образование, будут приняты в любом обществе, даже королевском, и повсюду будут чувствовать себя в своей тарелке. Признаюсь, ваша герцогиня произвела на меня самое благоприятное впечатление, она заслуживает всяческого уважения, но иначе и быть не могло: мы с ней – женщины одного круга, того, для которого не существует границ. Переговариваясь, они медленно скользили вдоль лож. Внезапно Александра стиснула своему спутнику руку. – Кстати, о разных странах: взгляните только на ту, даму! Интересно, откуда она? Им навстречу шествовала примечательная пара: седоголовый старик, чей усыпанный наградами и украшенный желто-черной ленточкой фрак выдавал дипломата, и молодая женщина, чьи несколько азиатские черты контрастировали с высокой прической, увенчанной страусиным пером, и платьем черного бархата, расшитым золотом, наверняка вышедшим из салона какого-нибудь прославленного французского кутюрье. На ее лицо был мастерски нанесен макияж, глаза были максимально удлинены с помощью карандаша. Лицо походило на маску или на идола; его то и дело загораживало огромное черное перо. Зрачки под тяжелыми ресницами ни секунды не смотрели в одну точку. Глянув на миссис Каррингтон, дама повернулась к своему престарелому кавалеру и ласково улыбнулась ему. – Азиатка, – решил Антуан. – Они все до одной красавицы. – Но от этого они не становятся приятнее. По-вашему, она куртизанка? – Что вы! Таких особ не допускают в светские дни в Оперу. Разве у вас дело обстоит по-другому? – В Америке нет знаменитых куртизанок, не то, что у вас. Наши мужчины знают, чем обязаны своим спутницам, и слишком горды ими, чтобы не искать на стороне того, чего им хватает и дома. Разве можно… – Тогда почему вы вообразили, что французы ведут себя как-то иначе? – спросил Антуан, вспоминая кое-какие свои развлечения в компании сынов свободной Америки, наслаждающихся холостяцким состоянием. – Некоторые пускают состояние по ветру, потеряв голову из-за какой-нибудь гетеры, но их жены никогда… – В Америке никто не пускает состояний по ветру из-за юбки. Нам не угрожают соперницы – ни дома, ни на улице, ибо мы полагаем, что цветы, драгоценности, туалеты и все то, что придает жизни блеск, по праву принадлежит только добродетельным женщинам. Перед дерзким соблазнителем захлопнутся все до одной двери… – Уж не станете ли вы утверждать, что всем вашим соотечественницам присуща высочайшая добродетельность и что ни одна никогда не заводила любовника? Как же тогда быть со слухами, что… – Это исключения, – резко оборвала его миссис Каррингтон. – Это несчастные, которые не создали себе счастья и вынуждены поэтому прятаться. Дорогой Тони, у нас любви принадлежит куда более скромное место, чем у вас в Европе. Вы делаете из нее чуть ли не главное дело всей жизни, хотя страсть, которую вы живописуете в своих романах, – всего лишь случайность, болезнь, которую следует лечить. Одна моя подруга, разбирающаяся в физике, вообще говорит, что это всего лишь ток, как, скажем, электричество. Оцепеневший Антуан долго не мог открыть рта; он с искренним изумлением разглядывал это очаровательное создание, несомненно вылепленное руками самой Любви, которой она теперь отказывала во внимании и о которой говорила нелепости. Ему даже показалось, что он ослышался. – Извините мне мою нескромность, – выговорил он наконец, – но тогда мне хотелось бы знать, какого рода чувство вы питаете к собственному мужу? Александра расхохоталась, как беспечный колокольчик: – Положительно, это не дает вам покоя. Я люблю его, вот вам весь ответ. Это замечательная личность, великий ум, красавец, собравший все лучшие качества. Не сомневаюсь, что его ждет блестящее будущее и что рядом с ним я всегда буду счастлива и беспечна. Нас связывает огромное взаимное уважение, так что, простите меня, если я скажу, что в моих глазах ни один мужчина не может с ним сравниться. – Превосходная характеристика! – вздохнул Антуан и оглянулся на мисс Форбс, которая только что настигла их, поглощая шоколадку. Антуан заметил у нее в глазах ироническое выражение. Ошеломление художника вызвало у нее смех. – Александра не сомневается, что в один прекрасный день ее Джонатану поставят памятник. – Было трудно понять, говорит она серьезно или насмехается. – Мысль о совместном проживании с памятником наполняет ее восторгом. Именно поэтому она способна не замечать всех низостей, на которые так горазда Европа. Антуан внезапно почувствовал, до чего устал. Второй антракт, в котором их не обошел вниманием ни одни из тех, кого он считал своим знакомым, окончательно лишил его сил, и, едва дождавшись конца спектакля, он, пожаловавшись на боль в желудке, избежал участи сопровождать дам куда-нибудь на ужин и вместо этого, не переставая извиняться, поспешил доставить их в отель. Его обуревало желание остаться в одиночестве или по крайней мере побыть в обществе простых людей, которые не считали бы себя солью земли и обладателями высочайшей в мире морали. Вместо того, чтобы вернуться к себе на улицу Торини, он взял фиакр и попросил отвезти его в одно из своих излюбленных местечек во всем Париже, куда он никогда не поведет красавицу-американку. Это было скромное кафе между Люксембургским садом и Обсерваторией; здесь можно было отдохнуть от ярких огней, начищенной до блеска меди, стоек красного дерева, бархатных банкеток. Из кафе открывался вид на бульвар Монпарнас, который велел разбить король Людовик Четырнадцатый. В те времена это был еще не квартал, а просто уютный уголок со старинными домиками и монастырями, окруженными зеленью. Бистро называлось «Клозери де Лила». Никаких лилий здесь не было и в помине, зато в окружающих садах их росло хоть отбавляй. В хорошую погоду здесь стоял Запах роз и лип, создававших для террасы естественную тень. Монпарнас представлял собой нечто вроде пригорода при лежащем неподалеку Латинском квартале. Здесь теснились, как грибы, ресторанчики и кабачки, где студентки и гризетки хрустели, как во времена Мюрже, жареным картофелем, пили анисовую и ситро. Антуану нравилось приходить сюда и болтать с завсегдатаями. Большинство из них были поэтами, образовавшими кружок Жана Мореа, удивительного человека, чей монокль и аккуратно закрученные усы вызывали восторг у всех его почитателей. Надреснутым, простуженным голосом он декламировал головокружительные афоризмы или с ужасным греческим акцентом, но на безупречном французском сочинял на ходу вот такие стихи: Не говорите, будто жизнь – беспечный карнавал, Так мыслит лишь глупец иль низкая душа, Но не усматривайте в ней несчастье и провал, Чтоб трусом не прослыть, не стоящим гроша. Антуан неизменно восхищался этим сыном греческого юрисконсульта, рожденным под солнцем Эллады, но превратившимся в страстного француза. Он появлялся в «Клозери» отчасти ради того, чтобы послушать поэта, отчасти в уверенности, что найдет здесь слегка сумасшедшую, но сердечную атмосферу, в которой снова станет студентом, как когда-то. Здесь его неизменно хорошо принимали. Это объяснялось, несомненно, его талантом, но также его общеизвестной щедростью: стоило ему узнать о чьем-нибудь несчастье – и он торопился помочь. Так он искупал вину – слишком легкие деньги, которые приносила ему невероятная способность открывать сейфы и прикидываться легкомысленным гулякой. Однако в тот вечер кафе пустовало. Объяснялось это не столько поздним часом, сколько ненастьем, всегда свирепствующим в начале весны. Даже здешняя жаркая печка не могла заставить потенциальных клиентов скинуть тапочки и натянуть ботинки. В самом темном углу сидела всего одна молодая пара, пользуясь тем, что там уже выключили газовые светильники. Эти двое давно уже беседовали, наклонившись над пустыми рюмками. Еще в кафе задержался старик с длинными седыми усами, которого можно было бы принять за провинциального нотариуса, если бы не картуз с ушами, которого он не снимал ни зимой, ни летом. Его называли папаша Муано [3] , потому что он вел с местными бесчисленными пернатыми бесконечные беседы, подкармливая их хлебом и семечками. О нем мало что было известно, за исключением того, что у него нет ни единой близкой души, что он получает кое-какую ренту и проживает в маленьком домике на улице Кампань-Премьер. Он ежедневно часами просиживал в «Клозери», читая газету, играя в карты то с одним, то с другим, и просто о чем-то размышляя. Старик не отличался словоохотливостью, зато умел слушать и охотно угощал приятелей винцом; за это его любили и всегда позволяли оставаться до закрытия, не выставляя за дверь. Появление Антуана во фраке, пальто и белом шарфе через плечо нисколько его не потревожило. Он лишь приветливо махнул ему рукой, а затем подозвал хозяина в фартуке, который, подвернув рукава, протирал рюмки и словно спал на ходу. Тот при появлении Антуана встряхнулся и радостно подбежал к нему. – Кто это нас посетил? Уж не месье ли Антуан? Откуда вы в такой час? Вас не было видно уже много месяцев. – Вы отлично знаете, что я – перелетная птица, старина Люсьен. Но мне неизменно приятно возвращаться к. вам. – Тем более в таком шикарном виде! Вообще-то ваша элегантность для нас вполне привычна. Вы настоящий милорд! – Специальный мундир, в котором полагается скучать в Опере. Люсьен от души посмеялся. – Если там так тоскливо, то нечего туда ходить. – Я водил туда двух знакомых американок, которые требуют, чтобы я знакомил их с Парижем. Что ж, время от времени человеку полезно жертвовать собой… А теперь налейте всем по рюмочке вашего заветного коньяку. 1 Люсьен навалился на стойку и прошептал клиенту в самое ухо: – С вашего позволения, месье Антуан, вон тем двоим малышам в углу следовало бы подать чего-нибудь, что поддержало бы их силы. Они торчат здесь уже несколько часов, а выпили всего по чашечке кофе. Я сам собирался накормить их хлебом с паштетом, прежде чем выставить. Да еще эта погода! – Им негде жить? – У нее есть: она прислуживает девице, имеющей свой дом на улице Томб-Иссуар. Зато его домовладелица выставила на улицу, потому что у него нечем было платить за постой… – Кто такой? – Студент юридического факультета. Но учеба дорого обходится, тем более провинциалу, которому не на что жить. – Тогда отдадим другую команду: коньяк папаше Муано, вам и мне. Им какой-нибудь еды и «бужоле», но только когда они заморят червячка. Главное, не упоминайте меня. Терпеть не могу, когда меня благодарят. Антуан вынул из кошелька стофранковую купюру и сунул ее в руку хозяина, который умилился его щедростью. – Узнаю вас, месье Антуан. Неизменное благородство! – Когда можешь себе это позволить, было бы преступлением сдержаться. Бросив на стул пальто и шапокляк, художник устроился поудобнее на банкетке из искусственной кожи рядышком со стариком, который сердечно пожал ему руку со словами: – Люсьен прав: долго же вы пропадали! Путешествовали? – Что-то в этом роде. Как ваше здоровье, дружище? Разве в такой час и в такую погоду вам не полагается нежиться под периной? – Под периной, как вы выражаетесь, меня охватывает тоска. Там мне кажется, что я уже мертв. Здесь мне лучше: тепло, есть, с кем переброситься словечком… – Как поживает Мореа? – Грек? Его свалил грипп, так что он вынужден сидеть дома, как это его ни бесит. Когда хозяин, обнеся клиентов и чокнувшись с каждым, удалился, чтобы приготовить «закуску для молодежи», папаша Муано спросил чуть слышно: – Вы привезли… кое-что занятное? Американки?.. – Они мои подопечные, а значит, неприкосновенны. Об этом приходится только сожалеть, потому что, не стану от вас скрывать, они действуют мне на нервы. Особенно одна! Настолько уверена в себе, в своей красоте… и настолько же лишена всякого темперамента! Поверите ли, она сравнивает любовь с электрическим током! Старик посмеялся и, прикрыв глаза, с видом знатока попробовал коньяк. – Вы ухаживаете за ней? – Боже меня сохрани! Хотя… было бы полезно преподать ей урок. – Так сделайте это! – Как-то не хочется. Кроме того, моего шарма здесь оказалось бы недостаточно, хотя ее муж старше меня годами. Чтобы дал трещину покрывающий ее лак – ведь она считает себя выше всех на целую голову! – потребовался бы всепожирающий огонь страсти. Я совершенно не способен предложить ей такую роскошь. – Зачем она приехала во Францию? – Накупить всякой ерунды, развлечься. Муж остался дома, а ее охраняет пожилая тетка. Да, еще она гоняется за призраком королевы Марии-Антуанетты! Не скрою, мне уже осточертело состоять при ней ментором. Свет, по которому она сходит с ума, мне скучен. – Ну, и выбросьте ее из головы! Поверьте мне, женщины такого сорта рано или поздно находят себе повелителя… Вам действительно нечего мне продать? На самом деле папаша Муано, безобидный на первый взгляд завсегдатай «Клозери де Лила» в картузе с ушами и помятым воротничком, втихаря промышлял скупкой краденого, что приносило ему недурные барыши. Когда у Антуана появлялась нужда сбыть украденную драгоценность, он обращался к нему, поскольку давно был с ним знаком и не стал бы рисковать, подыскивая другого посредника. Старик действовал ловко и бесшумно, притом был по-своему честен. Кроме того, будучи искушенным коллекционером – его скромная квартирка таила несметные сокровища. – он обладал по части драгоценностей и предметов искусства неистощимыми познаниями. – Я привез из Колумбии несколько симпатичных изумрудов, однако они достались мне самым что ни на есть законным путем. Ладно, один я вам принесу. Это доставит вам удовольствие. Кроме этого, завтра я передам вам две-три любопытные штуковины. Буду у вас часиков в одиннадцать. – А зачем было заглядывать сюда сейчас, на ночь глядя? – Просто захотелось повидать простых людей, почувствовать настоящее тепло. Я скоро уйду. Люсьен, налейте-ка нам еще вашего нектара! На следующий день, пообедав в отеле, Александра и ее тетушка расстались. Мисс Форбс возвратилась к себе в номер, чтобы соснуть, а племянница, воспользовавшись проглянувшим солнышком, решила заглянуть в знаменитый цветочный магазин «Лашом» на улице Руаяль и заказать там цветов для подруги. С раннего детства ее связывала тесная дружба с Долли Фергюсон, которая три года назад вышла замуж за маркиза Ориньяка. Этот брак, заставивший покинуть Америку девушку из хорошей семьи, за которой давали немалое приданое, опечалил все высшее общество Филадельфии, а Александру в особенности. Она не могла понять это странное поветрие, распространившееся среди ее соотечественниц: выходить замуж за европейцев, по большей части испытывающих нужду в деньгах, но зато обладающих громкими именами и титулами, вместо того, чтобы выбрать себе спутника жизни среди подающих надежды американцев. Сама она испытывала неизмеримо большую гордость, что стала супругой Джонатана Каррингтона, чем если бы выскочила за какого-нибудь дворянчика, владеющего лежащим в руинах замком или кичащегося генеалогическим древом, корни которого теряются в эпохе Крестовых походов. Невзирая на это, прошлым летом, когда Долли нагрянула с супругом в Ньюпорт, Александра, не умеющая кривить душой и не понимающая, зачем защищать позиции, которые все равно обречены на сдачу, восстановила отношения с подругой во всей их былой полноте. Пара производила прекрасное впечатление и, судя по всему, супругов связывала настоящая любовь. К тому же Пьер д'Ориньяк, сильно уступавший жене в состоятельности, не оказался все же охотником за приданым. Учитывая все это, миссис Каррингтон решила, что он вполне мил, и принялась с жаром защищать подругу в спорах с теми, кто теперь сторонился ее. Ей удалось навербовать для пары немало симпатизирующих филадельфийцев, за что Долли была ей бесконечно благодарна. Ей был особенно понятен героизм Александры, потому что она знала, что той пришлось сломить сопротивление собственного супруга, долго остававшегося в клане непримиримых. Она поставила Джонатана перед фактом: Ориньяки будут приняты в их доме, и если он отказывается помогать ей на званом ужине, то она сожалеет об этом, но сумеет без него обойтись. Свекровь и сестра мужа Корделия проявили солидарность с Александрой, и коалиция из трех женщин оказалась настолько мощной, что многоопытный юрист был вынужден пойти на попятный. – Что ж, – вздохнул он, – раз речь идет о женщине не из моей семьи, то мне безразлично, как она поступает. Александра удержалась от просившегося на язык замечания, что это безразличие снизошло на него далеко не сразу: в конце концов ужин состоялся, и она была удовлетворена. В благодарность Долли дала ей свой парижский адрес и взяла с нее обещание обязательно навестить ее в Франции. На следующий же день после приезда Александра взялась за телефон, но Долли не оказалось в Париже: она находилась на Лазурном берегу, где лечилась от сильной простуды, и возвратиться собиралась не ранее, чем через неделю. Тогда Александра, полагая, что телефонного звонка совершенно недостаточно, решила, занести подруге домой визитную карточку и букет цветов. Отлично зная вкус Долли, она выбрала несколько прекрасных роз и белых лилий. Выйдя из цветочного магазина, она решила пройтись до отеля по Рю де ла Пэ, чтобы заглянуть по дороге в салон «Дусэ». Несмотря на холодный ветер, солнца было достаточно, чтобы прогуляться, и Александра направилась к бульвару Мадлен, где каштаны уже успели покрыться нежной зеленью и, казалось, приглашали ими полюбоваться. Сама не зная, в чем причина, она чувствовала себя счастливой и не чуяла под собой ног. Париж нравился ей все больше, и она испытывала совершенно новое ощущение, будто является его составной частью. Здесь она не была иностранкой, как несколько лет тому назад в Лондоне. Возможно, это объяснялось чудесным цветом неба – прозрачно-голубым, в котором легкие облачка казались перышками, оброненными крыльями ангела, возможно, ароматом влажной травы, табачного дымка и даже конского навоза… Ей казалось, что она находится дома и шагает легкой походкой по Пятой авеню. На углу бульвара молоденькая женщина в наброшенной на плечи вязаной шали и в косынке на голове торговала из глубокой корзины, обложенной мхом, чудесными фиалками. Александра, пораженная контрастом между этой сценой с роскошью магазина, из которого только что вышла, приобрела букетик, который продавщица помогла ей укрепить на собольей муфте, причем сделала это с таким рвением, что Александра была тронута чуть ли не до слез. Она заплатила за цветы золотой монеткой и улыбкой, после чего пошла дальше, нисколько не сомневаясь, что торопится навстречу Судьбе. В эту самую минуту Жан, девятый герцог Фоксом, покидал изысканный клуб «Юньон», где только что отобедал с другом. Путь его лежал в магазин золотых изделий «Фонтана» на улице Руаяль, где он вознамерился подобрать для своей матушки декоративный кувшин. Взгляд его упал на молодую женщину, шедшую ему навстречу, и с этой секунды не покидал ее. На ней был светло-синий костюм с отороченным собольим мехом коротким жакетом, узкая юбка выразительно обхватывала бедра. Ее волосы, выбивающиеся из-под собольей шапочки, сверкали, как чистое золото. Их пути пересеклись, он разглядел под легкой вуалью ее огромные темные глаза с густыми ресницами и полные губы, настолько яркие, что он прирос к ним взглядом. Цвет ее кожи показался ему лучезарным. «Кто такая? – пронеслось у него в голове. – Ни разу ее не видел. Костюм достаточно смелый для кокотки…» Резко развернувшись, он возвратился в клуб, сделав вид, будто что-то забыл там, после чего снова поспешил навстречу незнакомке. Возможно, она заметила его маневр, поскольку он разглядел на ее устах насмешливую улыбку. Он пошел за ней следом. В Америке так не поступают. Александра быстро заметила преследователя, но то, что в Нью-Йорке она сочла бы за оскорбление, в Париже ее только позабавило. Ей было приятно, когда на нее бросали восхищенные взгляды, а этот молодой преследователь отдавал должное ее красоте, пусть нескромным способом, но вовсе не вызывая у нее гнев. К тому же бесстыдник был красив, элегантен, а походка его выдавала человека светского, скорее всего, даже аристократа. В нем было что-то редкое, всегда выделяющее выходца из старинного аристократического рода; подобные ему щеголи командовали в былые времена королевской гвардией, носили шелка и шляпы с перьями. Александру не в первый раз преследовали мужчины. Это неизменно доставляло ей удовольствие, поскольку она умела в нужный момент поставить невежу на место ледяным словечком, после чего изобразить гнев, как и подобает дочерям пуританской Америки, которых так недостает в Париже. Однако сегодня, потому, должно быть, что накануне Антуан поступил не слишком по-рыцарски, поспешив от нее избавиться, она приняла игру, во всяком случае, ненадолго согласилась поиграть в нее. Без всяких усилий с ее стороны ее походка сделалась еще более легкой и мягкой. Она даже позволила себе неосторожный поступок остановилась у витрины, хотя так и не узнала, что именно в ней выставлено, так как больше интересовалась отражением в стекле. Отражение рассказало ей, что преследователь прошел мимо, а потом остановился неподалеку, под деревцем. Она даже смогла его получше рассмотреть. Оказалось, что ее почтил вниманием достойный субъект. Молодой годами – не более тридцати лет, – он был высок, строен, но мускулист. Пиджак отличного покроя обтягивал широкие плечи; ниже шла узкая талия, такие же узкие бедра и длинные ноги. Черты его чисто выбритого лица были правильными, четко прорисованными, но без намека на манерность. Глаза большие, приятной формы; Александра сожалела, что на расстоянии, тем более в стекле, не может разглядеть, какого они цвета. Догадываясь, что незнакомец собирается подойти к ней, прекрасная американка возобновила прогулку, только более стремительным шагом, словно наконец-то поставила перед собой определенную цель. Фонсом не отставал; так, гуськом, они и достигли Рю де ла Пэ, где Александра без колебаний исчезла за дверями салона «Дусэ», не сомневаясь, что тем самым прекратит преследование и что, выйдя, уже не найдет молодого человека на тротуаре. Она готова была сознаться самой себе, что это несколько ее опечалит. Оставалось забыть о столь незначительном происшествии и заняться выбором одного-двух платьев. Однако, выйдя из магазина минут через сорок пять, она обнаружила его неподалеку. Он прохаживался взад-вперед, определенно поджидая ее, и она с некоторым волнением поняла, что он не успокоится, пока не проводит ее туда, где она живет. Тогда она попросила привратника салона подозвать для нее фиакр; когда коляска появилась, она бросилась к ней так стремительно, словно от скорости зависела сама ее жизнь, и приказала отвезти ее на Елисейские поля. Воздыхатель слишком поздно заметил, что она уезжает. Он с сожалением развел руками, после чего, пожав плечами с видом философского смирения, какового на самом деле не испытывал, развернулся на каблуках и зашагал по бульвару в противоположном направлении, с испорченным на весь остаток дня настроением. Опытный охотник за женщинами, Фонсом, подобно многим своим собратьям, испытывал тем большее удовольствие от преследования, чем более трудной добычей оказывалась избранная им жертва. Он ни перед чем не останавливался, чтобы удовлетворить желание, которое в нем возбуждала очередная стройная фигурка, тем более если у ее обладательницы оказывалась хорошенькая мордашка. Он был богат и свободно распоряжался временем, которое щедро расходовал, лишь бы добиться цели, что ему в большинстве случаев удавалось. При этом, испытывая ужас от перспективы длительной связи, стремительно превращающейся в обузу, он рвал всякие отношения с очередной своей жертвой, лишь только одерживал над ней победу. Если речь шла о не слишком добродетельной особе, то он отделывался небольшим подарком; когда же в его сетях запутывалась особа из высшего общества, то он ловко превращал ее в свою преданную подругу, не сомневающуюся, что он не желает вредить ее репутации, но что рано или поздно вдохновенная игра начнется снова. Не посягал он только на девиц: девственность была для него священна и неприкосновенна. Если таковой случится оказаться в его объятиях, то она непременно станет герцогиней де Фонсом; впрочем, до сих пор ни одной не удалось обмануть его бдительность. Столь мудрая сдержанность не требовала от него больших жертв. Почти всех девиц на выданье он находил скучными и безмозглыми. Не испытывая ни малейшего энтузиазма от перспективы посвящения их в таинства любви, он к тому же никогда не знал, о чем с ними говорить, поэтому речи его в таких случаях обычно звучали невыносимо монотонно. Достаточно ему было открыть рот, чтобы юная особа залилась густой краской, опустила глаза и принялась теребить поясок. Если же ее смелость доходила до того, чтобы бросить на него неумеренно пылкий взгляд, в коем читался призыв, он поспешно откланивался и, не теряя времени, уносил ноги, чтобы не вскипеть и не отшлепать от души эту будущую неверную жену. «Джанни! Тебе следовало бы жениться! Иначе ты оглянуться не успеешь, как превратишься в хилого старика! – часто упрекала его со своим очаровательным венецианским акцентом матушка. – Тебя обязывает к этому твое имя. К тому же мне так хочется обнимать внуков!» В таких случаях он брал ее за чудесные руки, унизанные бесценными кольцами, и с бесконечной нежностью осыпал их поцелуями. «У меня еще есть время, madre mia. Позвольте мне еще немного поразвлечься! Или найдите для меня девушку, которая во всем походила бы на вас. Пускай на ней будут сабо на босу ногу – я уже через неделю сделаю ее своей женой!» При этом он вовсе не кривил душой: с его точки зрения, ни одна женщина не была достойна того, чтобы называться дочерью этой великосветской дамы, воплощения совершенства. Поэтому, ожидая невозможного, он с легким сердцем посвящал время лошадям, друзьям, мимолетным увлечениям, которым он тем не менее отдавался со всей пылкостью, хотя никогда не мог заставить себя вымолвить «я тебя люблю». Тем не менее встреча с Александрой произвела на него более сильной впечатление, чем прежние встречи. Ему показалось, что он испытал солнечный удар. Вспоминая изысканные очертания ее фигуры, ее огромные темные глаза, роскошные золотистые волосы, он уже весь горел. Решив во что бы то ни стало отыскать ее, он вернулся на Рю де ла Пэ, чтобы подробно расспросить привратника салона «Дусэ», который, однако, не смог удовлетворить его любопытство, поскольку не знал имени этой дамы, недавней клиентки. Ливрейный привратник смог сказать лишь одно слово: «иностранка». Фонсом рассудил, что в этом случае она наверняка остановилась в одном из крупных отелей неподалеку, где ее будет нетрудно откопать. Такая красота не может оставаться незамеченной… Тем временем Александра вернулась к себе в «Ритц», воспользовавшись входом в отель с улицы Камбон. Ее фиакр повернул назад, едва доехав до Елисейских полей. Недолгая прогулка позволила ей немного отдышаться после необычного волнения, в которое ее поверг настырный незнакомец. В холл отеля она вошла не слишком твердым шагом. Здесь ее поджидал сюрприз: тетушка Эмити вела занимательный разговор с белокурой красавицей и мужчиной несколько старше своей спутницы с открытым и симпатичным лицом; и он, и она выглядели чрезвычайно элегантно. В своей экзальтированной манере, усугубленной волнением, мисс Форбс представила племяннице Элейн Чандлер, дочь своей бостонской подруги, с которой она давным-давно не виделась. – Элейн удивительно похожа на мать! – воскликнула она. – Поэтому я ее тут же узнала. Ну, разве не чудо? – Было бы еще более чудесно, если бы познакомили меня также и с господином, – заметила Александра, рассматривая молодого человека, который покорно дожидался, когда им займутся. – Вы тоже из Бостона? – с улыбкой спросила она его. Он ответил не менее приветливо: – Dio mio! Нет! – Он изящно поклонился молодой женщине. – Я из Венеции: граф Гаэтано Орсеоло, связанный с этой очаровательной дамой священными узами брака. Александра с любопытством взирала на рыжего итальянца, думая о том, что число американок, находящих себе мужей среди европейских аристократов, растет с тревожной скоростью. Однако между ней и четой Орсеоло сразу возникла взаимная симпатия. Как часто бывает с иностранцами, встречающимися с симпатичными соотечественниками, им хватило нескольких минут, чтобы со стороны могло показаться, что они знакомы давным-давно. Элейн и Гаэтано недавно поселились в «Ритце», где останавливались каждый год по весне, когда приезжали в Париж повидаться с многочисленными знакомыми, обновить гардероб супруги и немного поразвлечься после скучной венецианской зимы. – В плохой сезон мы часто проводим по три-четыре недели на юге Франции, – объяснила Элейн. – Но в этом году двое моих детей заболели корью, и нам пришлось остаться с ними. Как получилось, что вы скучаете вдвоем в Париже? – Мой муж хотел сопровождать меня, но не смог, – ответила Александра. – Сюда нас доставил мой дядя Стенли, а сам на несколько дней отлучился в Англию. Сегодня вечером он возвращается. Кроме того, нас сопровождает по Парижу старый знакомый, о котором вы, возможно, слышали: художник Антуан Лоран. – Антонио? Certamento! [4] – воскликнул обрадованный граф. – Будем счастливы снова с ним увидеться. Мы лишены этой радости вот уже два года. Не правда ли, Элейн? – Разумеется! Под его шероховатой личиной кроется замечательная душа! Он – ваш гид? – Да, но я не уверена, что это вызывает у него восторг, – вставила тетушка Эмити. – Если бы мы не повстречались с ним на корабле, он бы уже отбыл к себе в Прованс, но Александра решила, что сперва он должен показать нам Париж. – И он согласился? – Гаэтано засмеялся. – Конечно, такой красивой и молоденькой женщине трудно в чем-либо отказать. Однако сей закоренелый холостяк вряд ли представляет собой идеального провожатого. – Теперь это неважно! – сказала его жена. – Раз мы здесь, нам ничего не стоит сопроводить вас повсюду, где бы вам ни захотелось побывать. Кроме того, мы здесь знаем уйму народу! А Антуан пускай возвращается домой, если ему так не терпится. Тем временем человек, о котором шла речь, скитался по Парижу, как неприкаянный. Спрятавшись под козырьком фиакра, он велел отвезти его на улицу Сент-Доминик, где он посидел в задумчивости перед неким особняком с закрытыми ставнями, казавшимся совершенно заброшенным. Затем кучеру было велено отвезти седока на Елисейские поля, а там снова остановиться. Дом, который интересовал Антуана здесь, не выглядел необитаемым, однако Антуан не торопился покидать фиакр, хотя умирал от желания позвонить в звонок рядом с тщательно выкрашенной дверью и узнать интересующие его новости. При этом он заранее знал, что не осмелится войти, ничего не сделает, чтобы снова вторгнуться в жизнь Мелани, пока не истекут два года добровольной разлуки. Это небольшое паломничество по дорогим его сердцу местам он совершал в тайной надежде увидеть лицо, силуэт… Какая неосмотрительность! Он совершенно не знал, как поступит, если встреча действительно состоится, однако ничего не мог с собой поделать. Всего этого можно было бы, конечно, избежать, если бы, вернувшись из Америки, он посетил Париж только проездом, пересаживаясь с поезда на поезд. Дома, в Шато-Сен-Совер его ждали воспоминания, принадлежащие ему одному, если не считать неба Прованса. Когда он, наконец, вернулся к американкам, то только и думал о том, чтобы попросить их отпустить его. С него было достаточно столицы. Слишком многих он знал здесь; кроме того, он предвидел, что если вездесущие сплетницы примут его за любовника Александры, то это не доставит ему ни малейшего удовольствия. Хотя, признаться, нечто подобное приходило ему на ум… Подчинить эту гордячку было бы упоительным приключением, но только при условии, если он забудет, что в этом роскошном теле скрывается ледяная душа, о которую немудрено пораниться. Куда приятнее будет заняться собой, своим комфортом, очутиться в обстановке безмятежности, причем чем быстрее, тем лучше. Велико же было его удивление и облегчение, когда он, прибыв в «Ритц», удостоверился, что Александра успела обзавестись друзьями, вполне способными освободить его от тягостной повинности. Приветствуя их, он расплылся в такой блаженной улыбке, что Орсеоло, догадавшись о причине, отозвал его в сторонку. – Не помню, чтобы раньше встречи с нами доставляли вам такую огромную радость. Держу пари, что вы уже слышите паровозный гудок и слышите стук колес поезда, который доставит вас в Авиньон. – Не стану притворяться, что это не так. Видите, как я откровенен? Так поверьте заодно, когда я скажу, что я несказанно рад и встрече с вами. Вы и ваша несравненная супруга очень близки сердцу отшельника, каковым я являюсь. – Тогда докажите это и останьтесь еще на несколько дней! После этого мы с радостью займемся вашей красавицей американкой. Должен признаться, что мне нелегко вас поняты что может быть приятнее, чем роль кавалера при этом воплощении красоты? Я знал вас более… пылким. – Я бы оправдал ваши надежды, но при иных обстоятельствах. Любой, кто предпримет нажим, только укрепит ее во мнении о европейцах вообще и о французах в частности: все они – юбочники и развратники. Другое дело – американец: он велик, благороден, достоин любви. – Признайтесь, это вас ранит? – Ущерб нанесен моей национальной гордости… Но при этом я охотно останусь с вами еще на три-четыре дня. На следующий день вся компания, к которой присоединился дядюшка Стенли, которого подобное общество не слишком вдохновляло, отправились в «Комеди Франсэз», чтобы поаплодировать постановке, которую они были просто обязаны посмотреть, поскольку ее почтил своими аплодисментами год назад сам английский король. На самом деле американцы остались равнодушны к «Другой опасности» Мориса Доннея. Схватка матери и дочери, претендующих на благосклонность одного и того же мужчины, произвела на них гнетущее, если не шокирующее впечатление, несмотря на выдающийся талант актеров, а возможно, именно благодаря ему. Выходя, они решили, что после такого печального зрелища следует поужинать в каком-нибудь веселеньком местечке. – Мы хотим в «Максим»! – высказалась за себя, тетю Эмити и Элейн Александра. Среди мужчин это вызвало гневные протесты. – Приличные дамы туда не ходят! – возмутился Орсеоло. – Элейн это отлично известно. – Но там перебывали все наши знакомые дамы! – возразила миссис Каррингтон. – Почему нас надо лишать этого удовольствия, тем более при такой надежной охране? – Ты тоже участвуешь в заговоре? – гневно осведомился Стенли Форбс у своей сестры. – В твоем возрасте следовало бы подавать молодежи хороший пример. – Именно возраст подсказывает мне, что с меня довольно этих речей. Александра права: все американки, оказываясь во Франции, посещают «Максим». На кого мы будем похожи, если так и не сунем туда носа? Стало ясно, что при такой сплоченности женского пола трое мужчин совершенно бессильны. Они с тем большей легкостью отказались от борьбы, что Антуан с графом разделяли уверенность, что в знаменитый ресторан все равно невозможно попасть, не заказав столик заранее. Метрдотель Гуго не сможет посадить их вшестером. Вскоре две кареты доставили их к славному заведению. Привратник Жерар в белой ливрее и красной фуражке помог дамам спуститься с подножки и распахнул перед ними стеклянную дверь с медными ручками на панелях красного дерева, за которой возвышался человек, которому полагалось отправить их восвояси. Однако Гуго, галантно поприветствовав дам, принял Антуана и графа как завсегдатаев и, с улыбкой упрекнув их за неосмотрительность, обрадовал сообщением, что им повезло: великий князь Владимир, вынужденный вернуться в Россию по причине русско-японской войны за Порт-Артур, в последний момент отказался от столика. Трое американок, празднуя победу, с широко распахнутыми глазами проникли в заведение, которые они считали храмом парижского разврата. Если они рассчитывали оказаться в подозрительном месте, полном опасных теней и полураздетых женщин, то их первое впечатление было полным разочарованием. | «Максим» вполне мог поспорить роскошью и утонченностью с самым модным нью-йоркским рестораном, даже одержать в таком споре победу. Здесь царили ткани пурпурного оттенка, резное дерево, зеркала, обрамленные завитками лимонника. На банкетках, обитых тонкой кожей, восседали, гордо выпрямившись, освещенные лампами с красными абажурами господа в черных фраках и жилетах, в белых рубашках и белых же галстуках; все это должно было подчеркивать великолепие дамских туалетов. Все дамы были с оголенными плечами, все увешаны бесчисленными бриллиантами. Все они были молоды, красивы и так ослепительны, что хотелось зажмуриться; цыганский оркестр из Риги, мужчины которого могли соперничать развесистыми усами с пальмовыми ветвями, застывшими у них над головами, как будто специально старался сделать их глаза еще более мечтательными и заставить в волнении ходить вверх-вниз великолепную грудь то одной, то другой парижской красотки. Пока вокруг них суетились услужливые официанты, дамы слушали, как кавалеры шепотом перечисляют им присутствующих знаменитейших парижских куртизанок, и не скрывали возмущения их вызывающими туалетами. – Неужели все эти мужчины не могут найти у себя дома честных женщин, чтобы задаривать драгоценностями их, или те слишком уродливы? – сухо бросила Александра, с отвращением рассматривая сногсшибательную блондинку, оказавшуюся в поле ее зрения, у которой на прозрачном наряде из кружев красовался рубин, при виде которого побледнел бы индийский махараджа. Антуан поспешно дотронулся до ее перчатки. – Не так громко, милая! Если кто-нибудь вас услышит, вы, несмотря на вашу красоту, мигом окажетесь зачисленной в ненавистные им ханжи. – Какое значение имеет для меня мнение этих мужчин? Я не знаю ни одного. – Но ведь вам хочется с ними знаться! Некоторые как раз принадлежат к столь привлекающей вас аристократии. Видите монокль? Это принц Саган. А эти миленькие светлые усики украшают герцога д'Юзеса. Кроме того, здесь сидит принц Мюрат, а также несколько состоятельных промышленников: Хеннесси-коньяк, Лебоди-сахар… – А где же их жены? – полюбопытствовала мисс Форбс. – Сперва следовало бы уточнить, что далеко не все женаты, – заметил Орсеоло. – Держу пари, что и в Америке холостяки ведут себя сходным образом. Что до остальных, то их жены либо в отъезде – на Лазурном берегу, в родовом замке, либо почивают в собственной постели. Их не слишком волнует, что мужья участвуют в веселой дружеской вечеринке. Какой им от этого ущерб? – Во всяком случае, – со смехом подхватила графская жена, – теперь я буду знать, где ты коротаешь вечера, когда бываешь в Париже без меня. Кажется, ты здесь известная личность. – Ты обо мне слишком хорошего мнения, Элейн. Я бываю здесь лишь изредка, просто у Гуго – так зовут метрдотеля – феноменальная память: ему достаточно всего раз услыхать имя, чтобы не забыть лицо, его сопровождающее. Он узнает меня и через десять лет и всегда сможет тебе ответить, кто я такой. – А я разделяю мнение наших милых дам, – пробормотал дядя Стенли. – Как можно швыряться деньгами, когда на свете есть лошади? Лично я только что приобрел в Англии пару ирландских рысаков. Затронув излюбленную тему, он мигом увлекся. Тем временем Александра и ее тетя, наслаждаясь восхитительным омаром «Термидор», прислушивались к разговорам соседей. Казалось, все в зале знакомы друг с другом, все вокруг смеялись над шутками, которые оставались непонятными для непосвященных. Александра сожалела, что ей свойственно неуемное любопытство. Ей хотелось увидеть Париж, где царит веселье – и вот она очутилась в обстановке, где она чувствует себя куда более неуютно, нежели на улице. Привыкшая служить объектом всеобщего внимания, она была вынуждена признаться себе, что здесь на нее не слишком обращают внимание и что по сравнению с драгоценностями всех этих особ ее собственные украшения кажутся малоинтересными безделушками… Тут ее посетила идея, которой она тут же поделилась, не отдавая себе отчета, что говорит в полный голос: – Но это же бросается в глаза! Все эти драгоценности – подделка! – О, нет! – вздохнул Антуан. – Они настоящие. Посмотрите на вон ту блондинку в розовом платье с блестками – ту, что курит сигару. Ее зовут Эмильена д'Алансон, и я могу поручиться за подлинность всех камней, которыми она усыпана с головы до ног. Некоторые даже сияли прежде в короне французского королевства. А взгляните вон туда! Он указал на молодую особу с янтарным цветом лица и гагатовыми глазами, тоненькую, как тореро, в облегающем платье из пурпурного атласа, расшитом топазами, которая поглядывала на всех мужчин, кроме своего спутника, взглядом победительницы. – Что вы хотите сказать? – поторопила его миссис Каррингтон. – А то, что бриллиантовое ожерелье, переливающееся у нее на шее, принадлежало королеве Марии-Антуанетте. Что же до «груш», оттягивающих мочки ее ушек, то каждая из них весит пятьдесят каратов. Это Каролина Отеро, танцовщица из «Фоли-Берже». Александра больше не слушала его: с навернувшимися на глаза слезами ярости она пожирала взглядом эти диковины, которые носила «ее» королева и которые теперь навесила на свое продажное тело какая-то публичная девка. Антуан слишком поздно спохватился, что допустил оплошность: темные глаза американки угрожающе блестели. Она приподнялась, и он, смекнув, что она способна допустить бестактность, тоже привстал, будто собираясь пригласить спутницу на танец. Однако в этот самый момент в ресторане появилась еще одна пара, одного взгляда на которую оказалось достаточно, чтобы американка, забыв про недавний гнев, медленно опустилась в свое кресло. Антуан проследил за ее взглядом и с удивлением констатировал, что глаза ее донельзя округлились, хотя ему трудно было понять, в чем тут дело, поскольку новая посетительница как будто являла собой образец простоты: она была высока, худа, гибка, как лилия, одета, как и все остальные дамы, в белое платье, зато имела лицо итальянской мадонны, над которым в два яруса возвышались иссиня-черные волосы, удерживаемые на макушке жемчужной застежкой. Не менее замечательные жемчуга поблескивали на ее лебединой шее и узких запястьях. Темные глаза были длинны, как сама ночь. Ее появление сопровождалось восхищенным шепотом, но она не обратила на это никакого внимания. Томно перебирая белые перья веера, она проплыла к столику, предложенному Гуго. За ней последовал кавалер во фраке. – Кто это? – спросила Александра. – Интересная женщина, не правда ли? Лиана Пужи, мечта любого ухажера. Она показывается на людях далеко не каждый вечер… – Я не о ней, а о нем – ее спутнике. Антуан не успел удивиться необычному тону, каким был задан вопрос. Ответить поспешил Орсеоло: – Бесподобный экземпляр! Если бы мы находились не в «Максиме», я бы с радостью представил его вам, поскольку мы с ним друзья детства. Его мать, Катарина Морозини, – наша княгиня. – Он венецианец? – Наполовину венецианец, наполовину француз: герцог де Фонсом. Звучная фамилия, неплохое состояние, к тому же он, несомненно, один из самых неотразимых мужчин во всей Европе. – Понятно. Дон Жуан собственной персоной! И позволяет себе появляться на людях с куртизанкой? Последнее слово Александра не выговорила, а выплюнула, вложив в него максимум презрения, чем заставила графа встрепенуться. – Как вы неумолимы! Но вы заблуждаетесь: Лиана – куртизанка в стиле итальянского Ренессанса, высокообразованная и набожная. В своем особняке в парке Монсо она принимает не только принцев, но и писателей, политиков, актеров… Далеко не каждый может пригласить ее на ужин. Для этого надо числиться ее другом. – Каковым и числится, по всей видимости, этот субъект. Он… женат? – Жан? Какое там! Он все ждет такую, которая заставила бы его забыть всех остальных или по крайней мере понравилась ему в достаточной степени, чтобы ему захотелось прожить рядом с ней всю жизнь. Антуан, чуя неладное, не перебивал итальянца, а сам поглядывал на Александру. Внезапно она густо покраснела и опустила голову. – Тони! – прошептала она. – Мне что-то нездоровится. Отвезите меня в отель! Он тут же вскочил, не обращая внимания на протестующий голос дядюшки Стенли: – Тебе уже надоело? Но ведь мы только что приступили к ужину, и он, надо отдать ему должное, выше всяких похвал! – Ужинайте без меня. Простите, мне не хочется портить вам вечер. – Тогда с вами поедет Эмити. Тебе не годится возвращаться вдвоем с мужчиной. Мисс Форбс пришлось подчиниться. Она с большим сожалением последовала за Александрой, которая поплыла по залу с величием коронованной особы, не сводя глаз с двери; тетушке было не очень приятно исполнять роль дуэньи из испанской комедии. К тому же она не успела утолить голод, поэтому в карете дала волю негодованию: – Не понимаю, что на тебя нашло, Александра! Это «дурное» место показалось мне вполне приличным. Мы не успели не только распробовать ужин, но и толком оглядеться! – На что вам так хотелось посмотреть? – со вздохом откликнулась Александра, откинувшая голову и закрывшая глаза. – На все! Мейзи Синглтон рассказывала, что она видела в «Максиме», как эта Отеро танцевала на столе и как ей подражала русская княгиня. Обе якобы хлебали шампанское прямо из ведерка! – Тони! – взмолилась Александра, не открывая глаз, – потом отвезите, пожалуйста, мою тетю в ресторан. Она не переживет, если останется без десерта. Антуан промолчал. Сидя рядом с Александрой, он внимательно наблюдал за ней, пытаясь понять, что с ней происходит, чем вызвано ее столь необычное поведение. Неужели между Александрой и Жаном де Фонсомом, с которым он водил шапочное знакомство, существует какая-то связь? Неясно только, где и когда они умудрились встретиться. Насколько ему было известно, молодой герцог никогда не бывал в Америке. Глава IV СПИРИТИЗМ И СВЕТСКИЕ УТЕХИ На следующее утро Александра проснулась в отвратительном настроении. Уже во время завтрака она заявила, что устала и решила остаться в номере и никого не принимать. – Когда Тони позвонит и спросит, чем мы намерены заняться, скажите ему. что ничем. До завтра мы не выходим из отеля. – Не расписывайся за других! – возмутилась тетушка. – Я как раз собираюсь выйти. – В такую погоду? Смотрите, какой ливень! – Для того и существуют фиакры, чтобы люди не промокали до нитки. С утра я отправлюсь в Лувр, а пообедаю в чайном салоне магазина под тем же названием. Затем я совершу поездку в метро. – Что за странная мысль! В Нью-Йорке вы никогда не посещаете метро, говоря, что там грязно и дурно пахнет. – Здешнее, напротив, кажется, великолепно: новенькое, целиком подземное, везде электричество. Очень хочется взглянуть. Миссис Каррингтон утратила интерес к разговору, и тетя Эмити радостно пустилась на поиски приключений, которые предвкушала уже несколько дней: на самом деле у нее было намечено посещение вдовы колбасника в Сент-Антуанском предместье, которая каждый четверг устраивала в своем салоне спиритические сеансы. Ее знакомство с мадам Элоди Миньон состоялось в памятный день 31 марта, ради которого мисс Форбс и решилась штурмовать Атлантику, невзирая на шторм. В тот день она, предоставив Александру самой себе, наняла фиакр и поехала на кладбище Пер-Лашез, к тем его воротам, которые выходят на улицу Рондо, поскольку, надоумленная филадельфийскими друзьями-спиритами, знала, с какой стороны проникнуть в большой некрополь. Там она, попросив кучера подождать, прошла, вооруженная зонтиком и букетом цветов, в высокие чугунные ворота и двинулась по широкой аллее мимо крематория, труба которого лениво чадила в и без того серое небо. Долго искать не пришлось. На собрание шло много людей с зонтиками и цветами; вокруг могилы собралась внушительная толпа. На постаменте, напоминающем формой долмен, возвышался медный бюст мужчины с длинными усами. Перед ним склонился человек с бородой пророка, снявший, невзирая на дождь, цилиндр. Он прочитал по-гэльски торжественную речь, а потом перешел на нормальный французский и закончил тремя строчками из Бодлера: А после ангел белокрылый, С небес спустившись, оживит Золу сердец и прах могилы. Толпа расчувствовалась. Все до одного оплакивали кончину Аллана Кардека, словно это произошло только вчера. На самом деле Великий Друид шагнул в вечность тридцатью пятью годами раньше, в 1869 году. Этот учитель из Лиона, родившийся в 1804 году, прожил любопытную жизнь. Став приверженцем месмеровского магнетизма, он обратил внимание, что, человек, находясь под гипнозом, получает какие-то непонятные послания, словно с того света. В 1854 году загипнотизированная им женщина сообщила ему, что в прежней жизни, несколькими веками раньше, он был Великим Друидом Алланом Кардеком и что духи рассчитывают на него: ему суждены великие свершения, благодаря которым имя его обретет бессмертие. Он и впрямь был замечательным медиумом, написавшим «под диктовку теней» целые тома, которые потом стали не просто справочниками, но священными книгами для спиритов всего мира. Мисс Форбс, начитавшаяся его книг, была его преданной сторонницей; она решила установить связь с французскими кружками. После молитв образовался молчаливый кортеж. Каждый возлагал на могилу цветы с открыточками или свернутыми вчетверо бумажками, на которых значились обращенные к усопшему клятвы в преданности. Затем, погладив рукой медный бюст, спирит уступал место следующему в очереди. В конце концов памятник исчез под ворохом разнообразных цветов. Подражая остальным, Эмити преклонила колени, чтобы пристроить у постамента свой букет орхидей, потом сняла перчатку, провела рукой по отполированной меди и поспешила уступить место другому – вернее, другой: она еще раньше приметила эту невысокую, полноватую особу лет пятидесяти, чье приятное, красное, как спелое яблоко, личико было до того мокрым от слез, что ни всхлипы, ни платок с черной каймой не могли ей помочь. Ее траурный наряд – черный бархат, отброшенная с лица вуаль и гагатовые украшения, был нов, и она долго убивалась, прежде чем возложить рядом с цветами мисс Форбс огромный букет белых роз, которые, по мнению американки, более уместно смотрелись бы на могиле безвременно почившей девушки. Тетя Эмити нагнала ее на аллее. – Ваше горе так безутешно, мадам, – проговорила она, – что я не могу не спросить вас, нужна ли вам помощь. Маленькая женщина с удивлением подняла глаза на рослую незнакомку, говорившую с иностранным акцентом и приветливо улыбавшуюся ей из-под шляпки с вуалью и страусиным пером, делавшим ее похожей на лошадь, которую в пору впрягать в катафалк. Она тоже изобразила улыбку и ответила: – Вы очень добры, мадам, раз проявили ко мне внимание. Я не могу справиться со своими чувствами! Всякий раз, являясь на могилу нашего дорогого учителя, я испытываю потрясение, особенно последние два года, после того, как меня покинул мой бедный муж… – Два года! И вы его по-прежнему так оплакиваете? – Да. Что поделаешь, ведь мэтр Кардек пока еще не внял моим мольбам. Я так истово прошу его помочь моему дорогому Эжену поговорить со мной, когда в моем доме собирается наш небольшой спиритический кружок! – У вас есть кружок?! – вскричала заинтригованная мисс Форбс. – А как же! Каждый четверг во второй половине дня у меня собирается примерно дюжина друзей. – Все-таки днем? Разве вечер не предпочтительнее? – Нет. Мы часто получаем любопытные послания, но я женщина эмоциональная, и после ночного сеанса мне уже не удается заснуть. Я слишком волнуюсь! Пока они шли к воротам, маленькую даму приветствовало несколько человек, чей «бесценный усопший» был самым почитаемым колбасником во всем Сент-Антуанском предместье. Мисс Форбс представлялась этим людям и была, будучи американкой, бурно ими обласкана. Эмити поджидал фиакр, и она предложила подвезти свою новую знакомую. Мадам Миньон проживала на углу площади Насьон, рядом с коллежем Араго, в красивом новом доме, куда она пригласила мисс Форбс на чашечку чая. – До меня легко добраться, не тратясь на экипаж, потому что прямо под боком – станция метро, – сказала она и указала на уходящую под землю лестницу и огромные подснежники из зеленой бронзы, украшавшие вход. Американка решила откликнуться на приглашение, хотя и племянница, и брат встретили ее намерение проехаться на метро саркастическими улыбками. Впрочем, в тот день судьба ей улыбнулась: миссис Каррингтон хандрила и сидела взаперти, а Стенли подался в Шантийи, чтобы полюбоваться конюшнями и ипподромом. Чувствуя приятное возбуждение, она, отобедав, спустилась в метро и совершила подземное путешествие, доставившее ей «great fun» [5] и позволившее подняться на поверхность едва ли не под самыми окнами у новой знакомой. Комнату, в которую ее на этот раз пригласили, она не узнала, потому что в прошлый раз они пили чай в столовой. Это была довольно скромная гостиная, в которой имелось все необходимое для спиритических сеансов. Окна полностью загораживали тяжелые занавески из синего бархата, посередине возвышался круглый стол, окруженный стульями. В углу примостилась фисгармония, на которой пожилой господин с лорнетом и седой бородкой как раз устанавливал ноты. Шестеро – четыре женщины и двое мужчин – беседовали вполголоса, как в палате у больного. Гордясь новой знакомой, мадам Миньон представила ее своим гостям, и Эмити смогла убедиться, что у вдовы колбасника собираются самые разные люди: здесь была баронесса, портниха-надомница, бывшая учительница и женщина-рантье; все они прекрасно находили общий язык и болтали, как старые подруги. Мужчины были представлены органистом месье Дюраном, старым садовником и его собеседником лет шестидесяти от роду, чей элегантный сюртук и шелковый галстук с крупной жемчужной булавкой свидетельствовали о нестесненности в средствах. Этот господин отличался особой приветливостью: усы и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф красовались на розовом, живом лице, а голубые глазки светились, как у юноши. Зубы его были безупречны, и он сполна использовал это преимущество, беспрерывно улыбаясь. Звали его Никола Риво, он был отошедшим от дел горным инженером, кавалером ордена Почетного легиона. Дождавшись, пока хозяйка познакомит его с новой гостьей, он с безупречной галантностью приложился к руке мисс Форбс и заверил ее, что совершенно счастлив познакомиться с американской леди. – Один из моих предков, Жак Риво, сражался за независимость Соединенных Штатов, – сообщил он. – Поэтому я питаю к вашей стране искреннюю любовь. – Вы бывали у нас? – Неоднократно. У меня там полно друзей. – Вполне возможно, что сегодня их круг расширится. В Филадельфии, где я обитаю, история той эпохи священна. В каком полку воевал ваш предок? – Откровенно говоря, это мне неизвестно. Он состоял военным инженером при Тронсоне дю Кодрее [6] , которого он тщетно пытался спасти, когда тот тонул в реке Шукул. Думаю, он проявил себя молодцом. Потом он возвратился в Мец и отлично себя чувствовал, что доказывает его попытка вызвать на дуэль господина Бомарше. – Какая занятная история! Вы просто обязаны рассказать ее мне во всех подробностях! Появление престарелой дамы, которую мадам Миньон поддерживала под локоть, заставило ее прерваться на полуслове. – Вот и наша дорогая мадемуазель Эрманс, – провозгласила хозяйка. – Теперь все в сборе. Сядем же! Она заботливо подвела запоздавшую старушку к креслу, заваленному подушками. Баронесса и садовник поспешили ей на помощь. Казалось, мадемуазель Эрманс доживает последние минуты – такой она выглядела хрупкой и прозрачной. Она куталась в многочисленные шали, а ее руки, покрытые ревматическими узлами, скрывали кружевные перчатки без пальцев; бледные глаза на пергаментном лице никого не замечали и упирались в стену. – Она наш медиум, – шепнул месье Риво. – Долгое время она была медиумом при Аллане Кардеке. Добрейшая мадам Миньон заботится о ней, как о родной матери, и та, не будучи богатой, не могла бы без нее обойтись. Пока гости усаживались вокруг стола, хозяйка проверила, достаточно ли плотно задернуты занавески, зажгла свечку и поставила ее в центр стола, после чего погасила остальной свет. Гостиная заполнилась тенями; трудно было разглядеть что-либо, кроме напряженных лиц, озаренных тусклой свечой. Все положили руки на стол так, чтобы соприкасаться мизинцами, и сосредоточились. Только у мисс Форбс ничего не вышло: ей казались чужими все эти люди, за исключением разве что Риво, к которому она мигом прониклась симпатией. Когда из-за спины раздались негромкие звуки фисгармонии, она вздрогнула. Мадемуазель Эрманс, утонувшая в подушках, зажмурилась. Казалось, она дремлет. Неожиданно раздался взволнованный голос мадам Миньон: – Не получается! Не знаю, в чем дело… – Уж не из-за меня ли? – подала голос американка. – Хотите, я уйду? – Не вздумайте! Хотя мы пока плохо знаем друг друга, вы – наша единомышленница, сестра. Мы станем молиться, а потом месье Дюран сыграет нам гимн. Возможно, тогда вибрация улучшится. Все забубнили «Отче наш», потом заиграла фисгармония. Эмити почему-то захотелось плакать. Слишком грустной была музыка, которая отлично соответствовала настроению этих неподвижных, собранных людей. В Америке на спиритических сеансах тоже звучала музыка, но там все ревностно подпевали, да и гимны были торжественными. Внезапно стол скрипнул; через секунду скрип повторился. Под пальцами мисс Форбс пробежала какая-то волна, как будто она прикасалась не к деревянному столу, а к спине живого существа. Потом раздался мужской голос – звучный и низкий. Это было тем более поразительно, что срывался он с иссушенных губ мадемуазель Эрманс, которой следовало бы пищать, как флейте. – Здравствуйте. Кажется, сегодня вас собралось больше, чем обычно. Аудитория проявила признаки радости; мадам Миньон принялась тихонько объяснять новенькой: – Это Этьен, наш поводырь, высший дух, которому мы обязаны многими знаниями… – Она повысила голос. – Здравствуйте, дорогой Этьен, спасибо за верность нашей дружбе. У нас действительно появилась новенькая – сестра, приехавшая издалека, из Соединенных Штатов Америки. – Соединенные Штаты – великая страна, но ее ждет еще большее величие, когда она поймет, какое значение в этом низком мире принадлежит любви. У вас, мисс, любви недостает. – Откуда это вам известно? – пролепетала Эмити, которой очень не хотелось показать, сколь велико ее смятение. – Слишком много богатства и при этом страшная бедность! Золото, текущее у вас рекой, – это зеркало, о которое бьются несчастные европейские жаворонки, и далеко не всем из них улыбается счастье. – Не преувеличение ли это? У нас полным-полно благотворительных ассоциаций. Что до любви, то многие наши супружеские пары отлично знают, что это такое. – Но при этом у вас много разводов; впрочем, это не столь важно: от силы один из ста браков, заключаемых на земле, остается вечным на небесах. Рядом с вами есть молодая женщина, которая полагает, что любит… Голос ослаб, сделался неразборчивым… мадам Миньон попросила месье Дюрана сыграть на фисгармонии, но проводник больше не возвращался. Его голос сменил другой, совсем другой тональности: это был какой-то крестьянин, пребывавший в замешательстве и изъяснявшийся на непонятном жаргоне. Заслышав его, месье Фуга, садовник из Аржантея, удивленно вскрикнул. На его густые усы полились слезы, руки его задрожали. Он ответил что-то на том же языке, оказавшемся овернским диалектом. – Вы его понимаете? – спросил Риво. – О, да! Господи Боже мой! Это же мой кузен Орельен… Год назад он умер у себя в Шод-Эг. Он не знает, куда попал, и ничего не соображает… – Попробуйте его успокоить, – мягко предложила мадам Миньон. – Скажите ему также, что мы будем молиться за него и что он может вернуться к нам, когда захочет. Какое-то время шел невероятный диалог, в котором участвовали живой человек и мятущийся дух. Тем временем мадам Миньон, баронесса и портниха усиленно молились. Наконец наступила тишина. Фуга вытащил из кармана большой платок и отер со лба пот. – Кажется, он начинает понимать… – вздохнул он. – Но как он умудрился найти меня здесь? – Если вы были к нему привязаны, то в этом нет ничего удивительного, – сказала портниха. – Вспомните, чему учил нас Этьен: любви подвластно все. По требованию мадам Миньон сеанс завершился. Старуха-медиум совершенно лишилась сил и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок. В гостиной загорелся свет, хозяйка велела подать кофе, чай, шоколад, пирожные, чтобы подкрепить силы мадемуазель Эрманс и всех остальных. Все радовались четкости звучавших голосов и сожалели только о том, что возраст и хрупкое здоровье посредницы между двумя мирами заставляет все больше укорачивать сеансы. Мисс Форбс оставалась под сильным впечатлением от услышанного и хранила задумчивое молчание, однако не забыла положить себе кусок торта и два шоколадных эклера, а также выпила одну за другой три чашки ароматного чая. – Кажется, вас обуревают мысли, мадемуазель? – обратился к ней Риво. – Что-то пришлось вам не по нраву? – Нет, хотя, должна признаться, я немного растеряна и испытываю… зависть. Ваш кружок столь малочислен, однако вы добиваетесь гораздо более интересных результатов, чем мы в Филадельфии. Мы тоже пользуемся столами, азбукой, музыкой. У нас нередка левитация предметов, случаются и видения. Наши медиумы тоже чревовещают, но их речи чаще всего звучат… не очень внятно. – Состояние здоровья мадемуазель Эрманс лишает нас появления эктоплазменных образований, которые прежде частенько нас баловали. Что до результатов, то они вызваны, по-моему, тем обстоятельством, что мы тут все – друзья, давно работающие вместе. Мы обходимся без громких имен. – Прошу прощения, сударь, – вмешалась портниха, – но вы забываете, что у нас был контакт с поэтом Андре Шенье, казненным прямо здесь, на площади Насьон, во время Революции, чей прах остался лежать где-то поблизости. – Действительно, ваша реплика очень кстати, – подтвердила мадам Миньон. – Мы расцениваем это как дар небес. Видите ли, мадемуазель, как я уже говорила, мы посвящаем себя помощи неприкаянным душам, одну из которых вы только что слушали. К несчастью, мне и на этот раз не удалось вызвать дух моего дорогого усопшего супруга. – Не отчаивайтесь, Элоди, – сказала баронесса. – Это всего лишь доказывает, что он идет по пути света. В противном случае он уже давно взмолился бы о помощи. – Вы очень добры, милая Гортензия, и мне хочется верить, что вы правы. Вы присоединитесь к нам опять в следующий четверг, мадемуазель Форбс? У нашего Этьена, кажется, есть, что вам сказать. Очень прискорбно, что недостаток энергии заставил его прерваться на полуслове. – С радостью присоединюсь, если таково ваше желание! – воскликнула Эмити, сжимая обе руки гостеприимной хозяйки. – Вы не можете себе представить, как мне было хорошо с вами! Месье Риво вызвался составить ей компанию и довезти до гостиницы в своем экипаже. Узнав о ее поездке в метро, он развеселился. – Жить в «Ритце» и кататься на метро – на такое способны только американцы! – Я люблю новизну, к тому же приехала сюда, чтобы получше познакомиться с Францией. Всю дорогу они болтали, как закадычные друзья. Никола Риво в совершенстве владел английским, и, беседуя с ним, Эмити отдыхала. Он лишился жены, которую пятнадцать лет назад свел в могилу рак горла. Его единственный сын погиб в Швейцарии в горах семь лет тому назад, и с тех пор он жил один в своей квартире на набережной Вольтера с двумя слугами. – Квартира казалась бы гораздо более просторной, если бы я не загромождал ее книгами и всяким старьем, – сказал он. У него не осталось родни, кроме сестры на несколько лет моложе его, к которой он питал нежную любовь, но которая не желала ни зимой, ни летом покидать свое имение в Канне. – Она отговаривается тем, что не может обходиться без солнца. Я же, со своей стороны, не могу жить без Сены, несущей свои воды прямо у меня под окном. Поэтому мы встречаемся не часто. Мисс Форбс, в свою очередь, рассказывала о племяннице, о своей семье и жизни в Филадельфии; беседа получилась настолько оживленной, что они и не заметили, как поездка завершилась. Элегантный экипаж уже стоял какое-то время на Вандомской площади перед отелем, а мисс Форбс все не выходила. Наконец, они простились, но договорились о встрече в следующий четверг, причем Риво пообещал, что заедет за новой знакомой в два часа дня. Пока тетка отсутствовала, Александра страшно скучала, однако, раз сказавшись больной, она не посмела изменить свое решение. Даже чудесный обед, который она вкушала в самом прекрасном в целом мире интерьере, не смог улучшить ее настроение. Ей никак не удавалось забыть пренебрежительный взгляд, который бросил на нее молодой герцог, прежде чем абсолютно утратить к ней интерес, словно она – первая встречная или, того хуже, пользующаяся дурной репутацией женщина, каких полно в «Максиме». Эти воспоминания не давали ей покоя всю ночь и продолжали ее терзать, вызывая попеременно то ярость, то упадок сил. Какое он имел право осуждать ее, раз он узнал графа Орсеоло и его жену? Если Элейн вправе ужинать в этом ресторане, то почему там нельзя находиться другим честным женщинам? Потом ее посетила мысль, что он, видимо, не узнал Элейн, так как не видел ничего, кроме верха ее прически. Ведь ее скрывал от него массивный дядя Стенли! Эта догадка окончательно удручила бедную Александру: в такой ситуации этот человек не мог не принять ее за кокотку. – Если он еще раз столкнется со мной на улице, то наверняка спросит, сколько я стою! – проговорила она громко. Столь ясная формулировка ужаснула ее. Тогда, торопясь справиться с волнением, она уселась у бюро между двумя окнами, схватила бумагу и перо и стала сочинять письмо Джонатану – одно из тех женских писем, где без ведома автора сочетаются нежность и натиск. Супругу просто необходимо к ней приехать! Его присутствие станет наилучшей защитой от сюрпризов встречи, оказавшейся способной до такой степени взволновать ее, тем более опасной, что она не находила объяснений своему волнению. Закрыв глаза, она представила себе высокую фигуру мужа, огонек, который зажигался в его глазах при взгляде на нее. Как бы ей хотелось оказаться с ним рядом, входить в чей-то дом или ресторан рука об руку с ним, то есть чувствовать себя в своей тарелке, зная, что никому не вздумается отнестись к ней недостаточно уважительно, будь он хоть царствующий монарх! Была минута, когда она пожалела, что, поддавшись капризу, взошла на борт парохода без него, положившись на такую иллюзорную защиту, как взбалмошная тетка и старый дядюшка, возомнивший свою принципиальность панацеей от любых бед. Что могут противопоставить родственники, пусть даже самые внимательные, фантазиям, населяющим голову? Дописав письмо, она заклеила его, спрятала и тут же воспряла духом. Ничего, все скоро устроится. Если Джонатан уже возвратился – а он не говорил об очень длительном отсутствии, – то ему ничего не останется, кроме как отплыть на первом подвернувшемся судне. Возвращение тетушки оказалось как нельзя более кстати: она являла сейчас собой образец жизнерадостности. – Честное слово, вы прямо излучаете довольство! – заметила Александра, глядя, как тетка вынимает перед зеркалом длинные иголки, удерживающие прическу. – Это метро, наверное, действительно любопытное местечко, к тому же вы за это время успели, должно быть, полдюжины раз пересечь Париж вдоль и поперек. – Выше всяких похвал. Правда, я не уверена, что тебе там понравится. У тебя слишком много снобистских предрассудков! Если начистоту, то я ездила на чашку чая к знакомой. Кроме того, я присутствовала у нее на увлекательнейшем спиритическом сеансе, на котором случай свел меня с очаровательным господином… Категорически запрещаю насмехаться надо мной или осыпать упреками! – И не подумаю! – вздохнула Александра, у которой не было сейчас настроения вступать в дискуссию о страсти те-тушки к духам, оповещающим о своем появлении стуком, и к вертящимся столикам на одной ножке. – Вы имеете право развлекаться так, как вам хочется. Только почему вы мне ничего не сказали? – Потому что сомневалась, стоит ли. Я вполне могла угодить в компанию шарлатанов. Теперь я твердо намерена вернуться в кружок в следующий четверг. Кстати, чтобы не забыть! Стоило мне появиться в вестибюле отеля, как лакей передал нам вот это. – Она вынула из муфты письмо и протянула его племяннице, чье имя было указано на конверте первым. Александра быстро надорвала конверт и извлекла оттуда визитную карточку с вензелем; пробежав глазами текст, она порозовела от удовольствия: герцогиня Роан приглашала их обеих к себе на ужин в ближайший вторник. Тут же позабыв о недавних мрачных мыслях, она засела за телефон, чтобы, не теряя времени, вызвать Антуана. – Сегодня вечером я приглашаю вас на ужин в отеле. Нет, мне совершенно необходимо с вами повидаться! Мне так о многом надо вас расспросить! – Почему не подождать до завтра? – заныл художник, который приготовился провести хотя бы один вечер в любимых тапочках. – Я чувствую себя немного… утомленным. – Глупости! К тому же я не стану вас долго задерживать. Просто мне срочно необходим ваш совет: во вторник мы ужинаем у мадам де Роан, и… – Я тоже. Между прочим, неплохо бы вам привыкнуть говорить «госпожа герцогиня». – Вот видите! Мне бы не хотелось наделать ошибок, а времени у нас остается в обрез. Так что приезжайте! Я угощу вас портвейном Джефферсона! Она прервала разговор, не желая слушать его доводов, но еще какое-то время сидела у телефонного столика неподвижно, стараясь унять сердцебиение. На званом ужине у Роанов ей необходимо быть обворожительной. Вдруг среди гостей окажется «он»? Согласно несколько наивным представлениям Александры, герцогине полагалось принимать только равных себе, к тому же салон на бульваре Инвалидов казался ей наиболее подходящим местом для того, чтобы опровергнуть сложившееся у Фонсома впечатление о ней как о светской даме, способной ужинать у «Максима». Сердце билось у нее еще сильнее, когда она переступила порог великолепного особняка, возведенного в XVIII веке Броньяром, – родового гнезда герцогини Герминии, урожденной Вертейяк. Ее привело в смятение великолепие интерьера и многочисленная ливрейная прислуга в напудренных париках, коротких панталонах и сияющих, как принято у французов, фраках: у простых слуг фраки были усеяны золотыми галунами, у метрдотелей – бронзовыми галунами на черном шелке. Молодая американка поняла, что попала в незнакомый ей доселе мир, который она мысленно сравнивала с великолепным Версалем. При этом у нее не было причин сомневаться в себе. Она облачилась в последнее изобретение салона «Дусе» – белое муслиновое платье с коротким шлейфом на розовом атласе, усеянное перламутром, в котором выглядела несравненной красавицей; впечатлению способствовали чудесные жемчужины у нее на шее, на запястьях, в ушах и в прическе. Заехавший за ней Антуан восхищенно присвистнул: – Даже представить себе не могу, где берут такие туалеты. Вы божественны! – С этими словами он поцеловал ей руку. Он был счастлив, что она вняла его советам и не злоупотребила бриллиантами, к которым проявляли чрезмерное пристрастие ее соотечественницы. В своем радужном наряде она казалась белокурой принцессой из сказки, от которой трудно было отвести взгляд. На тетушке была на сей раз чудесная кротовая накидка и умеренное количество бриллиантов; она выглядела вполне элегантно и величественно, что было ей очень к лицу. Их встретил на пороге гостиной сам герцог Ален, который подвел их к герцогине, болтавшей среди роз с мужчиной лет шестидесяти, рослым и широкоплечим, почти совсем седым, чьи черные глаза, глядевшие когда-то достаточно многозначительно, чтобы под их взглядом хотелось съежиться, теперь светились иронией и снисходительностью. Прием, оказанный ей герцогиней, еще больше успокоил Александру. Эта невысокая женщина, обладавшая тем не менее осанкой королевы, любила принимать видных иностранцев в своем салоне, считавшемся одним из самых завидных во всем Париже. Проницательность, доброта, расположенность к гостям и огромный опыт вращения в свете делали из нее несравненную хозяйку, умевшую принять как поэтов – для них она устраивала чай по четвергам, – так и московского великого князя или наследников испанского престола. Догадавшись о смущении, мучающем эту ослепительно-прекрасную молоденькую женщину, отпущенную в Париж под присмотром тетки весьма неосмотрительным супругом, она представила ей своего собеседника: – Дорогая, познакомьтесь с маркизом де Моденом, которому предоставлена честь быть вашим соседом по столу. Его род восходит к пажу Людовика XV, а по остроте языка ему нет равных в Париже. Благодаря ему вы с толком проведете время. – Вы забегаете вперед, госпожа герцогиня, – с поклоном отвечал Моден. – В присутствии такой красавицы я всегда лишаюсь дара речи, хоть ты плачь! Надеюсь на вашу снисходительность, мадам. Александра обошла под руку с ним – весь салон, где собралось человек тридцать; тетушку Эмити поручили заботам члена Академии, оказавшегося несколько тугим на ухо, а Антуан поспешил к стайке очаровательных дам, которыми был принят с немалым энтузиазмом. У миссис Каррингтон создалось более реальное, чем когда-либо, впечатление, что она попала в Версаль. Все эти мужчины видной наружности и дамы в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями, носили имена, как будто взятые из учебника истории: Монморанси, Талейран-Перигор, Монтескью, Гонто-Бирон. У нее кружилась голова. Она мечтала познакомиться с французской знатью, однако, оказавшись в самой гуще знати, растерялась. Если бы не маркиз де Моден, она бы вообразила, что Роаны не приглашают к себе никого, кроме герцогов и герцогинь. Все эти люди в вечерних фраках лондонского покроя и платьях от величайших парижских кутюрье принадлежали, казалось, к особой категории, отличной от нее. Это проскальзывало в их манере говорить, задирать подбородок, в особом изяществе, дававшемся им без всякого усилия, впитанном с молоком матери. Даже усы у мужчин выглядели здесь по-особому. Они вполне уместно смотрелись бы и под мушкетерской шляпой, и под треуголкой гвардейца. Александре оставалось лишь слушать и улыбаться. К счастью, маркиз говорил за них обоих, выказывая чудеса остроумия, что удачно контрастировало с безмолвной прелестью его спутницы. Ему доставляло особое удовольствие подтрунивать над наиболее оригинальным гостем – коротышкой-священником с красным, но одухотворенным личиком, одетым под-стать нищему сельскому кюре и обутым в тупоносые башмаки, в которых следовало бы брести пыльной дорогой, а не топтать исторический ковер. Ему на лоб падал блондинистый чуб, что придавало ему сходство с мальчишкой и очень шло его голубым, наивным глазам. В этих глазах тонула без следа любая светская насмешка, вызывая лишь хитрую усмешку за стеклами очков. Этот гость не имел ни титула, ни приставки к фамилии. Его звали попросту аббат Мюнье, каноник церкви святой Клотильды. Однако все красавцы-мужчины и неотразимые дамы обращались к нему с неожиданным почтением. – Вот скажите, аббат, – наседал на него маркиз де Моден – единственный, кто находил возможным обращаться к нему запросто, – правда ли, что ваш кюре жалуется на вас, утверждая, что вы отлыниваете от проповеди с кафедры и предпочитаете стоять у аналоя? Что за прихоть? – Какая же это прихоть, господин маркиз? Просто я не люблю взбираться на кафедру. – Как же так? Ведь вы – красноречивый оратор, а ростом не вышли. Это не по-христиански – заставлять прихожан, застрявших в задних рядах, вставать на цыпочки, чтобы вас разглядеть. – Невелика беда! Все равно я не из тех, кто выигрывает, показавшись людям. И потом, да будет вам известно, я полагаю, что Создатель наделил священнослужителей правом голоса, чтобы они пользовались им, не забираясь на подставку. Все, включая Александру, покатились со смеху. Вскоре она узнала, что аббат является завсегдатаем салона, исповедует большую часть обитателей Сен-Жерменского предместья, способен вести четыре разных разговора одновременно и обладает, вдобавок к огромной эрудиции, неисчерпаемой добротой, которая, говоря словами Бони де Кастеллана, «внушает любовь к добродетели». Забросив своего академика, тетушка Эмити предприняла натиск и выяснила, что занятный священник проявляет к спиритизму хоть умозрительный, но все же интерес, и завела с ним разговор, изрядно повеселивший слушателей. – Боюсь, – говорил аббат, – что в этом так называемом общении с тем светом немало мошенничества. Если бы Господу было угодно, чтобы мертвые запросто болтали с живыми, то неужели вы считаете, что Ему потребовалась бы для этого скачущая мебель? – Однако при этом, – вставил Робер де Монтескью, – вы не брезгуете интересом к некоторым из кругов ада. Говорят, вы водите дружбу с этим пропахшим серой Гусмансом. Наверное, вы читали «Там»? – Нет, мне это ни к чему. Боюсь, мои слова прозвучат для вас неожиданно, но я считаю, что Гусмансу надо было принять постриг. Он мечтает написать новую книгу, которая будет столь же ангельской, сколь сатанинским вышел его первый опус. Он неоднократно совершал паломничества… – При этом, – вставил Моден, – он считает женщин-христианок более близкими к райскому блаженству, нежели мужчин: ведь у них есть «супруг на небесах», тогда как мы не можем довольствоваться Святой Девой… – Господин маркиз, если бы я не знал вас как доброго католика, я бы предал вас анафеме за то, что вы смеете смущать мадам Каррингтон. Что о нас подумают в Нью-Йорке? Тут всех призвали к столу, что положило конец беседе. Гости двинулись в столовую, украшенную розовыми камелиями. Подходя к столу, Александра решила, что все гости уже в сборе и что у нее нет ни малейшей надежды встретиться в этот вечер с герцогом Фонсомом. А ведь здесь столько знатных персон! Почему же отсутствует он? Ее разочарование было настолько острым, что вызванная им меланхолия лишила ее удовольствия от происходящего. Даже великолепие стола, уставленного величественными подсвечниками, дорогой посудой и позолоченным серебром, в том числе тарелками Ост-Индской компании и хрусталем с золотой гравировкой, не смогло ее отвлечь. Она попала в один из самых изысканных парижских домов, но не испытывала всей той радости, какую недавно предвкушала, пусть даже действительность превзошла все ожидания. Не в силах насладиться ни бесшумным, отлично отрепетированным скольжением слуг за спинами гостей, ни отменным качеством блюд – герцог Роан слыл гурманом, а сама герцогиня – непревзойденной кулинаркой, ни букетом старых вин, которые она почти не пробовала, предпочитая всему остальному шампанское, Александра оставалась рассеянной на протяжении всей трапезы, очень мало ела, а пила и того меньше. Когда гости поднялись из-за стола и двинулись к анфиладе комнат, откуда доносились звуки скрипок, ее сосед, который молча наблюдал за ней на протяжение всего ужина, склонился к ней, когда она просунула ладонь в перчатке ему под руку, и проговорил: – В отличие от остальных ваших соотечественников, вы как будто не получаете особого удовольствия от Парижа, мадам? Объясняется ли это тем, что месье Каррингтон остался в Америке? – Признаюсь, отчасти да. После свадьбы мы еще ни разу не расставались. – Давно ли вы замужем? – Три года. – Супруг не смог вас сопровождать? – Он – главный прокурор штата Нью-Йорк, а это тяжелое бремя, – гордо ответствовала Александра. – К тому же муж небольшой любитель путешествовать. – Простите меня, но я, как любой европеец на моем месте, не могу не удивиться доверчивости американских мужей, позволяющих своим женам, в том числе весьма хорошеньким, заявляться в одиночку в Париж. – Во-первых, я не одна, а во-вторых наши мужья знают, что мы честны. – Даже честная женщина не застрахована от неожиданностей. Разве что она напрочь лишена темперамента… – бросил маркиз с преднамеренной безжалостностью. На очаровательное личико его спутницы тут же наползла туча. – Я придерживаюсь мнения, что даже… при наличии темперамента получившая должное воспитание женщина не изменит своему долгу. – Неужели вы считаете, что хорошее воспитание служит гарантией от соблазна? – На этот раз маркиз не пытался скрыть удивление. – Я в этом совершенно убеждена! – подтвердила молодая женщина столь веско, что спутник уж и не знал, как на это отреагировать – смехом или почтительным согласием. – Счастливчики эти американские мужчины! А вот и Фонсом! Я уже сомневался, что мы его сегодня увидим. Что заставило вас пренебречь великолепным ужином, предложенным герцогиней? Александра, застигнутая врасплох, покраснела до корней волос. Взяв себя в руки, она обнаружила, что попала в просторную комнату, в которой с каждой секундой становилось все больше людей, и поняла, что следом за ужином намечается прием. В соседнем помещении располагались ломящиеся от снеди буфеты. Голос того, к кому обращались слова маркиза, донесся до нее, как через слой ваты: – Я никем и ничем не пренебрег. Я ужинал в «Кафе де Пари» с Бриссаком и Виллалобаром… А все глупое пари, которое осудила бы ваша прекрасная спутница. Не желаете ли нас представить? Смущенная Александра, не знающая, куда деться, и чувствующая, как пылают ее щеки, наблюдала, как мужчина, занимавший в последние дни ее мысли, склоняется к ее руке. Вблизи он оказался еще более красив, чем издалека. Наконец-то ей удалось разглядеть, какого цвета у него глаза: густые ресницы скрывали темно-карюю радужную оболочку, что пришлось ей весьма по сердцу. – Я уже дважды имел счастье вас лицезреть, мадам. Если бы я знал, что вы будете сегодня среди приглашенных к мадам де Роан, то ни за что не опоздал бы. Александру пробрала дрожь. Голос Фонсома, низкий и чарующий, приобретал особенно пленительные нотки, когда он этого хотел, что уравновешивало несколько насмешливую улыбку, которую она заметила на его губах в тот момент, когда он ее узнал. – Так вы уже встречались? – удивился Моден. – Тогда зачем было просить меня представлять вас друг другу? – Потому что это было совершенно необходимо. Я впервые встретился с миссис Каррингтон на Бульварах, где она… опустошала магазины. Во второй раз она ужинала с друзьями. Я тоже был не один. Маркиз де Моден был слишком тонким знатоком своих современников, особенно дам и выражений, которые принимают их личики, чтобы не заметить волнения молодой женщины и румянца на ее щеках. Пряча в усах улыбку, он извинился перед спутницей и поспешил навстречу видной даме, которая только что вошла в гостиную походкой королевы; на даме было темно-синее платье, искрящееся серебряными блестками. Оставить эту самоуверенную американку на растерзание одному из самых неотразимых мужчин Франции показалось ему интересной возможностью. Он решил понаблюдать, как станут развиваться события, с некоторого удаления. Он был не единственным, кто заметил, как покраснела Александра. Болтая в углу с милейшей виконтессой де Жансе и графиней де Шавинэ, Антуан стал свидетелем всей этой короткой сцены, которую он немедленно соотнес со странным поведением Александры у «Максима». Внутренний голос, частенько дававший ему недурные советы, сейчас подсказал ему, что его подопечной угрожает опасность. Первым его побуждением было броситься к ней на выручку, но знатная дама из России, внушавшая ему восхищение, княгиня Палей, как раз стала засыпать его вопросами, что сейчас выводит его кисть и собирается ли он выставлять свои полотна на ближайшей выставке. Ему пришлось позволить Александре и Жану де Фонсому удалиться на пару в зимний сад. Молодая женщина, сумевшая справиться с волнением, вовсе не походила сейчас на овечку, влекомую на заклание. Напустив на себя гордый и одновременно обольстительный вид, она обмахивалась перламутровым веером, который входил в ансамбль платья, и слушала кавалера, который расписывал, каким ударом было для него встретить даму, подобную ей, у «Максима». Когда он приступил к описанию своих непростых переживаний, она оборвала его: – Мне ни к чему ваши впечатления, сударь. Я – иностранка, я – гостья Парижа, и я находилась там с родственниками и в компании соотечественницы, супруги небезызвестного вам господина. – Откуда вам известно, что я знаком с Орсеоло? – осведомился герцог с кислой улыбкой, по которой его собеседница поняла, что сболтнула лишнее. – Вы говорили с ним обо мне? – Не будьте настолько тщеславны! Вы сопровождали столь привлекательную женщину, что было бы странно не задать на ее счет пару вопросов. Ваше имя всплыло в разговоре само собой. – Тем хуже для меня! Вы правы, упрекая меня в тщеславии: я хотел разбудить в вас интерес к своей персоне. – Зачем? Потому лишь, что вы увязались за мной на улице, как за какой-нибудь мидинеткой? Вместо того, чтобы, не имея на то ни малейшего права, упрекать меня в совершенно невинном посещении ресторана, вы должны были бы извиниться передо мной! – За то, что я вас преследовал? – Он рассмеялся. – Не вижу, в чем мое прегрешение. Я отношусь к людям, подверженным внезапным всплескам симпатии и антипатии. Когда женщина вызывает у мужчины волнение, он вынужден последовать за ней: этим он отдает должное ее красоте, и она не должна усматривать в этом оскорбление. Наверное, это объясняется моим наполовину итальянским происхождением… В Риме или Флоренции за вами ходила бы настоящая свора. – У вас хорошо подвешен язык. Но будьте же откровенны: прежде чем узнать, кто я такая, вы приняли меня за… кокотку? – Нет, готов поклясться! Вот вам объяснение разочарования, которое я испытал в тот вечер. На самом деле я терялся в догадках, к какому разряду женщин вас причислить: красива, элегантна, перемещается легкой походкой… Признаюсь, меня посетила мысль, что вы иностранка, но уж за американку я вас никак не мог принять… – Почему же, скажите на милость? – Большая часть ваших соотечественниц – а я готов признать, что они часто бывают миловидны, – отличаются этакой холодной красотой, они недостаточно тонки, манеры их по-мальчишески порывисты… Для латинянина, каковым я являюсь, это не выглядит очень привлекательным. Но вы… вы источаете женственность, шарм, молодость… Вот вы упрекаете меня, что я ненадолго увязался за вами на улице, но вы относитесь к тем редчайшим женщинам, за которыми наделенные вкусом мужчины способны следовать даже за моря… Ни к одной женщине меня еще не влекло так властно, как к вам. – Я нахожу, что для мужчины, наделенного вкусом, ваши комплименты слишком прямолинейны, господин герцог. Ими не следовало бы осыпать супругу видного американского юриста… – В таком случае, мадам, последуйте моему совету: выезжайте только в карете, причем лицо свое скрывайте под толстой вуалью, – молвил Фонсом с неожиданной холодностью. – Даже принцесса не сочла бы оскорблением речи, свидетельствующие об искренности чувств; однако сдается мне, что «супруга видного американского юриста» желает соперничать с ангелами! Появление в зимнем саду Антуана, наконец-то улизнувшего от русской княгини, прервало на полуслове этот разговор, который вполне мог перерасти в перепалку. Антуан не получил возможности раскрыть рот: Александра повисла на его руке. – Не могли бы вы увезти меня, Тони? У меня немного кружится голова. Виноваты, наверное, все эти вина… Я не привыкла… – Разумеется. Вот только захватим вашу тетушку и попрощаемся с герцогиней. Отвечая так, Антуан глядел во все глаза на герцога, заговаривать с которым у него не было ни малейших оснований, поскольку они не были представлены; он бы дорого дал, чтобы узнать, что он и Александра успели наговорить друг другу и почему так дрожит ее ручка у него на рукаве. Фонсом как ни в чем не бывало отвернулся, чтобы полюбоваться японской айвой, посаженной в огромный фарфоровый сосуд, а потом вытащил из золотого портсигара сигарету и зажег ее, надеясь, что к тому моменту, когда он снова обернется, зимний сад опустеет: недаром он слышал шорох удаляющегося шлейфа. Однако, обернувшись, он очутился нос к носу с маркизом де Моденом, который нежно улыбался ему, глаза его, прикрытые моноклем, сияли. – Итак, друг мой, чем это вы так прогневили нашу красавицу-янки? Она вне себя. – Я тоже. Эти американки просто невозможны! Достаточно сказать им простейшую любезность, как они уже воображают, что их приглашают полюбоваться японскими эстампами. – Простейшая любезность? Наблюдая за вами двоими, я был склонен предположить, что вы объясняетесь ей в любви. Ваши глаза пылали… – Мне надо будет привыкнуть носить монокль, если эта штуковина настолько увеличивает дальнозоркость! Ну, да, сознаюсь, что мне нравится эта женщина и что я жажду ее, как редко кого жаждал… Но теперь с этим покончено. – Из-за того, что вы с ходу получили от ворот поворот? Да вы гораздо моложе, чем я мог подумать, если вас так легко повергнуть в уныние. – А что сделали бы вы, если бы из-за невинной фразы, разве что немного пылкой, вам стали совать под нос черную мантию судьи и напоминать об уважении к его чину? Тут сбежишь куда глаза глядят! – Мантия, о которой вы говорите, висит в нескольких тысячах километров отсюда; там же пребывает и ее владелец. Что касается этого милого создания, то оно просто сотворено для любви, пусть само и не подозревает об этом. К тому же не сомневаюсь, что вы ей нравитесь. – Вы полагаете? – Не разыгрывайте из себя ребенка: вы сами это знаете. Советую вам провести эксперимент: при новой встрече с ней разыграйте вежливое безразличие. Очень удивлюсь, если это не вызовет у нее бурной реакции. Тем временем Антуан помогал сесть в экипаж крайне недовольной Эмити Форбс. На сей раз племянница не только лишила ее десерта, но и прервала на середине вечер, который она находила в высшей степени приятным. – Если ты будешь продолжать в таком духе, Александра, то я махну на тебя рукой и позволю поступать, как тебе вздумается, а сама обойдусь без тебя. В Америке ты ночи напролет играешь в бридж и танцуешь, а здесь мы из-за тебя вынуждены отходить ко сну раньше кур в курятнике! На что это похоже? – Я же сказала: не выношу смешения вин. Во Франции слишком много пьют. – У вас в доме, на радость вашим гостям, пьют еще больше. Что это на тебя нашло? – Ничего… Простите меня. Просто я чувствую себя хуже, чем обычно. Как бы мне хотелось, чтобы здесь оказался Джонатан! В обществе аристократов и без мужа я чувствую себя без руля и ветрил. – Если в этом все дело, напишите ему письмо с просьбой приехать. – Я уже сделала это. Я написала ему в прошлый четверг. Надеюсь, он не станет задерживаться. Антуан слегка прикоснулся к руке Александры и сжал ее, не произнося ни слова. Уличные фонари, мимо которых катил экипаж, заставляли сверкать большие черные глаза молодой женщины. Он был готов поклясться, что в них стоят слезы, и испытывал к ней сострадание. Со всем пылом, свойственным молодости, бедняжка ринулась в Европу, как на приступ. Ей хотелось все увидеть, все приобрести, все завоевать; на деле же хватило совсем короткого срока, чтобы она получила рану, заставившую ее молить старого мужа о приезде, как молит мать о ласке ребенок, прячущий лицо в ее юбках. Нюх подсказывал художнику, что основная роль в этой маленькой драме принадлежит герцогу де Фонсому, однако он не мог и помыслить о том, чтобы задать нескромный вопрос в присутствии мисс Форбс. Да и будь они вдвоем, ответит ли ему Александра? Он вовсе не был в этом уверен. Если она обнаружила погрешность в блестящих доспехах, на защиту которых так полагалась, то можно только догадываться, как ущемлена ее гордость… Он еще более укрепился в своих подозрениях, когда она мягко отняла у него руку и отвернулась. Антуану ничего не оставалось, кроме изучения ночного Парижа и игры огней на глади Сены, которую они переезжали по мосту Александра III. Вечером прошел дождь, и мостовые с тротуарами блестели, как атласные. Во влажном воздухе пахло свежей листвой и травой, только что скошенной в скверах на Елисейских полях. Антуан наслаждался красотой Парижа и сожалел, что молодая подопечная не желает видеть здесь ничего, кроме фальшивого сверкающего фасада, что она посещает лишь места, где предается удовольствиям высшее общество. На другой день он сообщил ей, что его друг Эдуард Бланшар с молодой супругой будут счастливы пригласить ее на ужин, и идея показалась ей симпатичной, однако когда она узнала, что жена дипломата – та самая маньчжурка, которую двоедушная императрица заслала вместе с ее так называемой сестрой шпионить за посольствами, то пришла в ужас и отказалась от приглашения. Пусть именно Орхидея, подняв тревогу, послала Антуана, Бланшара и Пьера Бо Александре на выручку, что спасло ее от страшной участи, – это не делало ее отвращение слабее. Она не могла взять в толк, как дипломат мог полюбить «желтую»; она ненавидела их всех скопом и заткнула бы уши, если бы ей сказали, что молодая мадам Бланшар освоила французскую культуру и искусство жить в Париже с недоступным ей, Александре, совершенством. В каком-то смысле Антуан был даже рад, что Александра позвала на помощь своего безупречного муженька. Ее инициатива позволяла ему освободиться от ответственности, которой он тяготился чем дальше, тем больше: его мучил страх, что настанет день, когда он поведет себя с Александрой так, как должен вести себя мужчина с доверенной ему чересчур соблазнительной женщиной… Его радость только усилилась, когда, отвезя дам в «Ритц» и вернувшись домой, он принял у слуги пакет, доставленный из военного министерства, в котором нашел повестку: ему предлагалось ранним утром следующего дня явиться в министерство. Значит, его ждет новое поручение. Ему опять предстоит устремиться на край света, расставшись по этой уважительной причине с докучливыми американками. Если бы только не вечная спешка! Слушая полковника Герара, Антуан неизменно приходил к выводу, что тот считает его пожарным, который обязан в одиночку тушить лесной пожар на площади в несколько гектаров. Однако из этого следовало, увы, также и то, что по всей вероятности, ему нескоро придется увидеть свой замок в Провансе и что он не сможет даже мимоходом обнять соскучившуюся по нему старушку Викторию. На всякий случай он перед сном собрал чемодан. Глава V ПОХОДКОЙ КОРОЛЕВЫ… Как он и опасался, Александра осталась недовольна его «дезертирством». – Я надеялась, что вы свозите меня в Версаль. – Там надо было побывать первым делом, но вы предпочли портных, модисток и антикваров. Я предупреждал вас, что мое время ограничено. – Знаю, знаю! Но, кажется, я говорила вам, что ожидаю возвращения моей подруги Долли д'Ориньяк, супруг которой имеет достаточно связей в министерствах, чтобы устроить мне частное посещение дворца. А вы бы лучше сказали правду: вам надоел Париж, а может, и я впридачу, поэтому вы торопитесь в Прованс, к вашим тапочкам. – Мне бы этого очень хотелось, однако, к несчастью, об этом не может быть и речи. Если хотите, можете проводить меня сегодня вечером на вокзал: меня увезет Северный экспресс, чтобы высадить в Варшаве. – Что вам там делать? – Утрясти одно… семейное дельце. Напрасно вы мне не верите: вы ничего не знаете о моей семьи, потому что никогда этим не интересовались. А у моей семье неприятности в Польше, вот так! – Не люблю задавать вопросы: каждый имеет право на частную жизнь, но я терпеть не могу, когда мои друзья… как это говорится, шушукаются? – Скрытничают. А я терпеть не могу рассказывать о себе. Впрочем, сейчас мне еще и некогда. Как бы то ни было, я передаю вас в надежные руки: граф и графиня Орсеоло составят мне блестящую замену, не говоря уже о том, что при вас остается ваш дядюшка Стенли. – А вот и не остается, – откликнулась Александра несколько нервно. – Он был так рад узнать, что я написала мужу письмо с просьбой приехать, испытал такое облегчение, что уже завтра отбывает в Нормандию, где намеревается посетить конный завод Пэна и герцога Адифре-Паскье в замке Сасси, о котором рассказывают чудеса. А потом, ясное дело, его снова ждет Англия. – Так он вас бросает на произвол судьбы среди опасностей, которыми полон Париж? – спросил Антуан с улыбкой. Ответ Александры был серьезен: – Он торопится продемонстрировать всей Филадельфии свою новую ирландскую упряжку. Что до опасностей, о которых вы толкуете, то они не столь велики. – Она пожала плечами с пренебрежительным видом, что пришлось Антуану не по вкусу. – Вот как? Тогда почему вы так неожиданно покинули прием у герцогини? – Уезжайте! Если вы будете проезжать через Париж на обратном пути и если я все еще буду здесь, мы увидимся. Если нет… – … То я навещу вас в Нью-Йорке. Вы знаете, что я – великий путешественник. Антуан взял ее руку, хотя она не собиралась протягивать ему ее, поцеловал ее и вышел, не оборачиваясь, уверенный, что теперь не скоро увидится с прекрасной миссис Каррингтон. Его путешествие на Северном экспрессе не окончится в Варшаве: он доедет на нем до Москвы, где его ждет одно дельце, связанное наполовину с оккультизмом, наполовину с дипломатией. Возможно, он затем воспользуется шансом совершить путешествие по транссибирской магистрали, добраться до Владивостока, то есть до театра военных действий между Россией и Японией, а то и до самого Порт-Артура, осажденного флотом адмирала Того. Полковник Герар весьма ценил Антуана Лорана как «наблюдателя». Опасности!.. Александра отлично сознавала, что именно о них и шла речь накануне, прежде чем она предпочла спастись бегством! Как этот человек посмел приблизиться к ней вплотную, чтобы она почувствовала его дыхание? Она, обожавшая флирт, но при условии, что она сама предлагает правила игры, не нашла на сей раз иного выхода, кроме бегства с видом оскорбленной добродетели. Не вышло ли это наигранно? Но как развивались бы события, если бы она осталась и позволила ему произнести слова, которые, как она догадывалась, готовы были сорваться с его языка? Посмел бы Жан заключить ее в объятия, потянуться губами к ее губам? В нем чувствовалась дерзость, граничащая с безрассудством, с какой она прежде не была знакома. Тут она спохватилась: она мысленно назвала его по имени, и это заставило ее содрогнуться. Пусть он остается для нее герцогом де Фонсомом или попросту Фонсомом! В Америке ничего не стоило называть мужчину по имени, однако фамильярность могла стать ловушкой в этой стране, где любовь занимает первое место, оттесняя все остальное на задний план. – С этим надо покончить! – громко приказала она самой себе. – Самое лучшее – избегать встреч с ним. Она решила, что после ужина у Долли д'Ориньяк, на который они с тетушкой Эмити были приглашены завтра, она примет приглашение четы Орсеоло съездить в Голландию, чтобы полюбоваться там на поля тюльпанов, а также, возможно, на содержимое ювелирных лавок Амстердама. Не говоря уже о полотнах Рембрандта и Рубенса и других чудесах страны каналов… И надо же было так случиться, что первым, кого она узрела в гостиной у подруги, был месье де Фонсом собственной персоной! По-свойски облокотившись на спинку глубокого кресла, в котором сидела очень красивая женщина, к чьим волосам пепельного цвета прекрасно шло платье из лазурного атласа и огромное тюлевое боа, он рассказывал ей что-то, пребывая в веселом настроении. Появление миссис Каррингтон и ее тетки он заметил не сразу. Потребовалось радостное восклицание хозяйки дома, чтобы он поднял на них глаза. – Дорогая Александра, дорогая мисс Форбс! – вскричала Долли. – Как я рада наконец-то принять вас у себя! Встреча вышла сердечной. Молодая маркиза питала к Александре искреннюю привязанность и была счастлива увидеться с ней в своей привычной обстановке – старом особняке на улице Сен-Гийом, выделяющемся среди себе подобных тонкой резьбой на деревянных панелях, старинной мебелью, любовной отделкой всех помещений и элегантной атмосферой, пусть несколько устаревшей, но зато утонченной. Долли не сомневалась, что миссис Каррингтон, вернувшись домой, во всех подробностях спишет ее гнездышко завсегдатаям нью-йоркских салонов. Подруги обнялись. Пока Долли знакомила ее с гостями, Александра размышляла о том, насколько она изменилась. Прежняя современная девушка, спортсменка с порывистыми движениями, Долли смягчилась, стала женственнее, обрела лоск благодаря постоянному контакту со старой, утонченной цивилизацией. Она не казалась чужой в этом аристократическом особняке, напротив, можно было подумать, что она прожила здесь всю жизнь. Самое удивительное заключалось в том, что она казалась бесконечно довольна судьбой. Перерождение было заметно уже во время поездки молодой пары в Америку, но теперь мисс Фергюсон совершенно исчезла, и вместо нее на Александру взирала восхитительная маркиза д'Ориньяк, отличающаяся безупречным изяществом и достоинством. Помимо американок, приглашены были старшая сестра Пьера д'Ориньяка с мужем графом де Фреснуа, барон и баронесса де Гранлье, миленькая блондинка по имени Энн Уолси, вдова престарелого лорда, мало горюющая об усопшем, два холостяка, пригласить которых не забывает ни одна уважающая себя хозяйка, среди гостей которых есть одинокие женщины, а также Орсеоло, припозднившиеся, так как у Элейн возникли проблемы в парикмахерской. На самом деле все присутствующие здесь дамы, за исключением мадам де Фреснуа, были американками: баронесса де Гранлье была родом из Саванны, а молодая леди – из Чикаго. Даже став француженкой, Долли любила находиться в окружении соотечественниц, и не проходило месяца, чтобы она не давала ужин в честь одной из них. Сейчас она говорила: – Я собиралась пригласить Кастелланов, но, признаюсь, мне не хватило смелости. В последний раз мы встречались с ними у графини Греффюль, где Анна задирала нос и еле-еле отвечала, когда к ней обращались с вопросом. – К несчастью, это правда, – поддержал ее супруг. – Уже ходят слухи о возможности развода, и я боюсь, что они не беспочвенны. Бони, конечно, остается верен себе: он безупречен, предупредителен с женой, полон внимания к другим, однако в глазах графини я не мог не прочесть угрозу. – Я всегда знала, что им не миновать зала суда, – поддакнула тетя Эмити. – Анна Гаулд с самого начала отказывалась переходить в католичество, чтобы не лишиться возможности развестись. – Но это смешно! – прыснула Элеанор де Гранлье. – Ее никто не заставлял выходить замуж за Кастеллана. Просто она была от него без ума и собиралась склонить его к своему образу жизни, то есть принудить заделаться американцем в безупречном костюме. Гаэтано Орсеоло тоже рассмеялся: – Никогда не перестану благодарить небо за то, что не родился американцем. Вот это удача! Надо не иметь ни малейшего понятия о психологии, чтобы хотя бы на минуту представить себе Бони, который всегда имел такой вид, словно только что прибыл от двора Людовика Пятнадцатого, курящим сигару у камина с «Уолл-Стрит Джорнэл» в руках и в тапочках. – Вообще-то камин – неплохая штука, – улыбнулся Пьер д'Ориньяк. – Мы с Элейн любим посидеть рядом с ним вечерком, когда уснут дети и в доме установится тишина. Мы оказываемся в своем собственном мирке. В Ориньяке и того лучше… – Во всяком случае, – заявила Александра, – у вас о мужьях-американцах упрощенное представление, любезный граф. Смею вас уверить, что у нас тапочки знают свое место: это спальня. До этой минуты Фонсом не обращал ни малейшего внимания на их беседу. Он вполголоса болтал с леди Энн, бывшей его соседкой по столу. По правую руку от него сидела хозяйка дома, а Александра располагалась как раз напротив него, справа от маркиза. – Признаюсь, мне хотелось бы узнать, как живут в Соединенных Штатах видные юристы, – молвил он нагловатым тоном. Перед этим он и миссис Каррингтон обменялись приветствиями, как совершенно незнакомые друг другу люди, и он тут же вернулся к своей миловидной вдовушке. Александра не сразу ответила на его выходку: сперва она рассматривала его, как редкий образчик чужеземной породы. – Не знаю, как живете вы, господин герцог, и меня это, собственно, не слишком интересует, но могу уверить вас в одном: мало кто из богатых или титулованных европейцев и даже богатых и титулованных одновременно ведет такую изящную, полную благородства жизнь, как Джонатан. Установилась тишина, которую поспешил нарушить один из холостяков, граф Ле Гонидек, поинтересовавшийся, кто ходил на новую пьесу Жоржа Фейдо «Рука дающего» в театр «Ренессанс»; оказалось, что никто, кроме Саши Маньяна и Фонсома, ее не видел. – Вряд ли мы захотим ее посмотреть, – молвил Пьер д'Ориньяк. – Юмор господина Фейдо кажется мне несколько легковесным. Моей жене это придется не по вкусу, как, сдается, и любой даме из присутствующих здесь. Либо они не все поймут и не получат удовольствия, либо поймут все и будут шокированы. Не забывайте, почти все они – американки. – Не стоит преувеличивать! – возразил Орсеоло. – Дамы из хороших американских семей не так уж чопорны, как вы пытаетесь представить. Скажем, Элейн театр Фейдо нравится, и я намерен повести ее на новую постановку. – Видите, как расстаются с хорошей репутацией! – со смехом воскликнула его супруга. – Верно сказано: «Господи, избавь меня от друзей, врагами я займусь сам!» Но Фейдо я действительно нахожу забавным. Мы обязательно захватим вас с собой, Александра! – Кстати, насчет твоих развлечений, – обратилась Долли к подруге. – Ты так хотела побывать в Версале! И что же? – Пока не пришлось. Я ждала приглашения совершить частный визит, о котором говорил маркиз в прошлом году в Ньюпорте. – Я сдержу обещание! Зачем, по-вашему, мы пригласили сегодня Фонсома? Он близкий приятель хранителя дворца, благодаря ему вы увидите все, что вам захочется. – Неужели? – пробормотала Александра, чье удивление было слишком велико, чтобы подыскать более осмысленный ответ. – Я в вашем распоряжении, мадам. Рад узнать, что вы настолько любите наш великолепный дворец, что желаете полюбоваться им отдельно от любопытных толп. Значит, вас привлекает роскошь Великого Века? – Нет. Возможно, это странно слышать из уст американки, но, должна признаться, с самого детства у меня какой-то культ несчастной королевы Марии-Антуанетты. Мне всегда хотелось пройти по ее следам, поэтому Трианон влечет меня даже больше, чем Версаль. Красавица принцесса, столь блестящая… – И так неудачно вышедшая замуж! – подхватил де Фреснуа. – Наш король Людовик Шестнадцатый был славный малый, но лучше бы ему избрать себе в супруги менее обворожительную женщину. Ведь он отличался умом… – И немалым! – сухо бросил герцог. – Ученый, несравненный географ… – И слесарь, – прошелестел Ле Гонидек с широкой улыбкой. Фонсом сумрачно уставился на него. – Если вы будете продолжать в таком тоне, друг мой, то мы закончим поединком. Я не переношу, когда вышучивают короля-мученика! Половина моей семьи поднялась следом за ним на эшафот… – Я – ваша сторонница, господин герцог, – молвила мадам де Фреснуа. – Различие во мнениях по этому вопросу – единственное разногласие между мной и моим мужем. – Сменим-ка тему! – призвала хозяйка дома. – Зачем нам раздоры за столом? С тех пор, как было решено пересмотреть приговор по делу капитана Дрейфуса, их и так уже накопилось немало. Воспользовавшись новым направлением беседы, которое, впрочем, продержалось недолго, Гаэтано Орсеоло склонился к Александре – своей соседке. – Знаете ли вы, что, говоря о поединке, Фонсом и не думает шутить? Он уже начинил свинцом плечо одному нашему финансовому барону, позволившему себе непочтительное высказывание в адрес августейшего семейства. – Дуэль? В наше-то время и по такому поводу? Не слишком ли это экстравагантно? – В Европе – нет, тем более в этом кругу. Наш герцог заслужил всеобщее восхищение, сохраняя преданность монарху, погибшему в результате страшной драмы, потрясшей наше королевство. Тем более, что он известен ловкостью в обращении со шпагой и с пистолетом. Однако я частенько спрашиваю себя, не является ли это устаревшее чувство, с которым он относится к памяти Людовика Шестнадцатого, свидетельством острых угрызений совести? Сдается мне, что его семейство в долгу, как в шелку… – Признаюсь, я ничего не понимаю. Что вы хотите этим сказать? – Раз вы так хорошо знаете историю Марии-Антуанетты, то вы все сразу поймете, когда я скажу, что в жилах Фонсома течет кровь Акселя Ферсена, красавца шведа, которого любила королева. – Да что вы?! – Миссис Каррингтон была ошеломлена. – Как же это так? Ферсен не был женат. – Это так, но он не испытывал недостатка в любовницах. Возможно, одна их них стала прародительницей нашего Жана… – О! А она была замужней? – Конечно, успокойтесь! При старом режиме, тем более при дворе, супружеская верность вовсе не считалась добродетелью, даже напротив, и каждый, кто проявлял ревность, становился объектом насмешек. – Как вы, итальянец, можете оправдывать аморализм французов? – Что за наивность, дорогая! По той простой причине, что то же самое, если не хуже, происходило при всех остальных королевских дворах Европы. В Версале по крайней мере безупречная вежливость и совершенство манер представляли собой очаровательный фасад… А все искусство жить, с которым покончила Революция! – Отказываюсь вам верить! Не может быть, чтобы все до одного были настолько… развращенными. Возьмем для примера Лафайета, помогавшего нам обрести независимость… – Этот просто коллекционировал любовниц! Вам необходимы имена? Кстати, не рекомендовал бы вам вслух восхвалять достоинства этого великого человека в присутствии Фонсома. Тем более в Версале. – Почему? Он им не гордится? – Мало того! По-моему, он ненавидит его лютой ненавистью. Он не может ему простить пятое октября 1789 года, когда народ запрудил дворец, перебив стражу и подвергнув страшной опасности королевскую семью! У Александры иссякли и вопросы, и доводы в защиту своей позиции. Она умолкла, задумчиво постукивая ложечкой по блюдцу с ананасами и поглядывая время от времени на Фонсома, который как ни в чем не бывало возобновил беседу с леди Энн. Теперь она смотрела на него другими глазами. Сам того не желая – а может, и сознательно – граф Орсеоло украсил голову своего друга ореолом несчастной монаршей любви, пусть Александра и была несколько разочарована новостью о том, что королевский фаворит позволял себе вполне земные привязанности вне монаршего будуара… Тон ее голоса выдал ее чувства, когда ей пришлось отвечать Фонсому: тот, собравшись откланиваться, припал к ее ручке и попросил разрешения явиться на следующий день в «Ритц», чтобы засвидетельствовать ей и ее любезной тетушке свое почтение и передать себя в их полное распоряжение. Она с очаровательной откровенностью призналась, что будет счастлива с его помощью осуществить мечту, которую лелеяла с детства: посетить дворец Марии-Антуанетты. Ее глаза без ее ведома смягчились, а улыбка попросту ослепила молодого человека, который в первый раз понял, до чего она восхитительна. Ему подумалось, что снова насладиться клумбами и рощами Версаля в компании этого непревзойденного существа могло бы стать самым замечательным переживанием в его жизни. Правда, это станет реальностью только при условии, что он проявит терпение и не будет оскорблять ее пугливую гордость. Кто знает – быть может, ему удастся найти слабое место в доспехах этой Венеры, возомнившей себя Минервой? Она стоит того, чтобы ради нее потрудиться…Жан де Фонсом не оправдал ожиданий миссис Каррингтон: он не сразу предложил ей поездку в королевскую столицу с ее роскошным дворцом. – Раз в Вене вы окажетесь только потом, то есть закончите свое паломничество там, где ему следовало бы начаться, то я предпочитаю следовать хронологии в обратном порядке. Завтра, если это вас устроит, я отведу вас в базилику Сен-Дени. – А что это такое? – поинтересовалась мисс Форбс. – Усыпальница французских королей, мадемуазель. Там покоится прах Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. Надеюсь, вы сделаете мне честь и составите нам компанию? – Мы все туда отправимся! – заявила Элейн Орсеоло. – Став венецианкой, я испытываю слабость к старым камням. Впрочем, это не распространяется на моего мужа. – Мне это давно известно, – молвил Фонсом. – И это доставляет мне радость. Упорствуй в своем невежестве, друг мой, это сыграет мне только на руку, так как я окажусь в самой приятной из всех возможных компаний. Однако на следующий день, явившись за подопечными в отель, он не смог скрыть улыбки: все три американки были одеты во все черные с головы до пят, словно собрались на похороны. Решив, впрочем, что это свидетельствует о трогательном почтении к почившим, он не стал делать им выговора. Траурное одеяние делало особенно привлекательным цвет кожи Александры, а руки ее, обтянутые перчатками, сжимали букетик пурпурных роз – впечатляющая драматическая нота. – У меня такое впечатление, будто я сопровождаю королеву Женевьеву на могилу короля Артура, – тихонько сказал он ей, помогая сесть в экипаж. Она удивленно взглянула на него. – Королеву Женевьеву? – Я присвоил вам это имя при первой же нашей встрече. – Вряд ли я показалась вам достойной его, заявившись в «Максим». – Увы. Но я быстро наградил вас этим титулом снова. Спутницы не обратили внимания на их короткий диалог. Они восхищенно рассматривали его чудесную лакированную карету темно-зеленого цвета с черной упряжью; на дверцах красовались гербы – золотой лев, увенчанный герцогской короной, среди ромашкового поля. Внутри карета была обтянута зеленым бархатом; такого же цвета была ливрея кучера и одежда лакея на запятках. Белоногие гнедые, нетерпеливо перебиравшие копытами, привели бы в восторг даже придирчивого дядюшку Стенли. Прочитав немое удивление во взгляде миссис Каррингтон, Фонсом улыбнулся и ответил на вопрос, который она не позволила себе задать: – О, нет! Французская знать состоит не из одних только горемык, изнывающих в ожидании богатых американских наследниц, способных вернуть былое сияние их потускневшим гербам. – Но я… – пролепетала она, застигнутая врасплох и оттого залившаяся густой краской. – Ведь вы именно об этом думали, не так ли? Скажем, на ужине у Роанов? – Верно. – Она решила больше не тушеваться. – Признаюсь, меня посетила там именно эта мысль. Видимо, по этой самой причине вы, столь титулованный господин, все еще не женаты… – И в моем-то возрасте! – со смехом закончил за нее герцог. – Вы спелись бы с моей матушкой – вот кто пребывает в неутешном горе! Она все еще ждет, чтобы нашлась особа, которая сумела бы повязать меня по рукам и ногам. – Ваша мать проживает с вами под одной крышей? – осведомилась тетя Эмити, как всегда, без обиняков. – Изредка. Чаще всего я занимаю наш особняк на улице Барбе-де-Жуи один. Она предпочитает фамильный замок Фонсомов в Вермандуа, а еще больше – свой родной венецианский дворец… – Улица Барбе-де-Жуи? Звучит знакомо… – Значит, вы неплохо знаете Париж, мадемуазель! Мои соседи – архиепископ Парижский и романист Поль Бурже. Живу, если хотите, между дьяволом и Господом Богом. Древнее аббатство Сен-Дени, превращенное в базилику и поднятое из руин за сорок лет до этого Виолле-ле-Дюком, фасад которого был сильно разрушен прусскими снарядами в 1870 году, разочаровало гостей. Все три американки в один голос выразили сожаление его плачевным состоянием; возмущению Александры не было границ, когда, вдоволь навосхищавшись величественными королевскими гробницами внутри базилики, она обнаружила в пыльном, сумрачном склепе две коленопреклоненные статуи – короля во время коронации и королевы в платье с высокой талией, каких она никогда не носила, – воздвигнутые поверх саркофагов. – Позор! – прошептала она в гневе, не смея повысить голос. – Пещера! Ваша республика заточила ее в пещеру, и пещера эта… – «похожа на склад королей», – прошептал Жан, припоминая строки Эдмона Ростана из эпилога к его «Орленку». – У вас создастся такое же впечатление от посещения Склепа Капуцинов в Вене. Что до республики, то она тут ни при чем. Просто наверху не осталось места… Не удостоив его ответом, она преклонила колена, с безграничным обожанием возложила свой букет к ногам королевы и застыла в задумчивости, не обращая внимания на шушуканье спутниц, которые продолжили осмотр склепа. За ее спиной остался стоять герцог, он хранил молчание и комкал в руках шляпу. Когда она направилась к выходу, он поспешил за ней. Желая отогнать неприятное чувство, охватившее его самого, испытывавшего стыд из-за того, что он так давно не бывал в Сен-Дени, он предложил женщинам пообедать в ресторане «Каскад» в Булонском лесу, но те в голос запротестовали, объяснив, что им сперва нужно побывать в отеле, чтобы переодеться. Затем к ним присоединился Орсеоло, и трапеза получилась восхитительной. – Что вы собираетесь показать нам теперь? – спросила миссис Каррингтон. – Последнюю темницу королевы в «Консьержери». На беду, башня превращена в часовню. – У вас это вызывает сожаление? – Да. Память лучше хранить, когда все остается в прежнем виде. И все же, увидев это узилище, вы лучше поймете, какой скорбный путь она проделала, начиная с Версаля. – А когда мы попадем в Версаль? – Немного терпения. Я должен испросить разрешения. В следующие несколько дней чета Орсеоло закружила Александру в вихре удовольствий. Они знакомили ее со своими парижскими друзьями, после чего неминуемо следовало приглашение на прием. В компании Элейн она прочесывала магазины, слушала в огромном зале «Трокадеро» замечательный симфонический концерт и посетила в галерее «Дюран-Рюэль» выставку полотен Клода Моне, посвященных лондонской Сене. По вечерам к ним присоединялся граф, и они отправлялись в театр или на великолепный прием. Там частенько можно было встретить Ориньяков и, конечно же, Фонсома, который делал все, чтобы проводить как можно больше времени с той, которая пленяла его все сильнее. Нисколько не сомневаясь, что супруг нагрянет со дня на день, Александра с головой ушла в удовольствие, которое ей доставляла компания молодого кавалера. Ей нравилось танцевать с ним, болтать с ним в уголке гостиной – но исключительно об искусстве и истории, видеть его гнедого рысака у дверцы своей кареты – Орсеоло нанял для нее экипаж на все время ее пребывания в Париже – во время ритуальной пятичасовой прогулки в Булонском лесу, когда по чудесной аллее Акаций дефилировал весь Париж. Он был очаровательным спутником, эрудитом, но отнюдь не педантом, неизменно галантным, забавным и, главное, никогда не позволяющим себе даже намека на чувство, выходящее за пределы невинного приятельства. Более того, его чинность вызывала у молодой женщины тайное сожаление. Завладев столь лакомой жертвой, эта кокетка злилась, что не может тиранить его с милой жестокостью, которой она в совершенстве владела. Было бы неописуемо приятно и его обратить в рабство, а потом спровадить небрежным жестом, когда он осмелится запросить большего, нежели простые знаки расположения! Однако Фонсом ни капли не походил на преданного раба. Он вел собственную жизнь, открыто проявлял интерес к другим женщинам и даже не превращался в неотлучного рыцаря. В его обществе Александре удалось посетить места – или остатки мест, – по которым пролегал крестный путь Марии-Антуанетты, но ему почему-то нравилось откладывать визит в Трианон. Тем временем погода благоприятствовала такому визиту, как никогда: был разгар весны, когда в Париже цветут сады и покрываются нежной листвой деревья. Парк с журчащими фонтанами манил ее все сильнее, но герцог все не назначал и не назначал день поездки. – Я не готов, – твердил он, – да и вы не готовы! На приеме у принцессы Де Ла Тур д'Овернь, где они только что танцевали, она, в очередной раз услышав эту его отговорку, сказала, что он не держит своего слова и что вообще непонятно, что значит «не готова». – Очень просто: питая столь нежные чувства к королеве, вы должны обрести особое, умиленное состояние. Пруды и рощи Трианона неподвластны холодной логике любопытной американки. Надо, чтобы она приготовилась принять их сердцем. – А мое сердце… не готово? – Боюсь, что нет. Во всяком случае, не полностью. Александра развернула свой веер, словно решив превратить его в ширму и надолго умолкнуть, по потом резко сложила его и сказала: – Ответьте-ка, любезный герцог: что подумала бы королева, если бы ваш предок граф Ферзен пользовался предлогами один невразумительнее другого, чтобы не сопровождать ее на простой прогулке? В голосе ее слышался вызов, темные глаза сверкали, как черные бриллианты, поймавшие солнечный луч. Ее упоительные губы были влажны, они приоткрывались в обольстительной улыбке, а ее декольтированная грудь, обрамленная гирляндой роз, поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Никогда еще ее вид не казался ему столь многообещающим. Жан почувствовал, как в нем опять вспыхивает желание, которое он так умело скрывал с того самого ужина у герцогини Роан. Но он вовремя увидел, что она догадалась, какие чувства его обуревают; ее глаза уже сузились, как у кошки, приготовившейся выпустить коготки. Он поспешил холодно улыбнуться и отвесить вежливый поклон: – Вы забываете об одном, миссис Каррингтон: я не Ферзен, а вы – не королева. А теперь позвольте попросить у вас прощения: я вижу мадам де Полиньяк, которую мне хочется поприветствовать. Приняв непринужденный и даже небрежный вид, он двинулся было прочь от нее, когда она окликнула его: – Жан! Он замер, как вкопанный, польщенный тем, что она назвала его по имени, да еще слегка дрожащим голосом, а потом вернулся. Она спросила несравненно более мягко: – Кажется, вы как-то назвали меня… королевой Женевьевой? – Совершенно верно. Это имя вам идет. Оно созвучно вашей королевской красоте, вашей неземной грации, вашим белокурым волосам… Однако из этого вовсе не следует, что я мечтаю о роли Ланселота. Прошу прощения! С этими словами он снова удалился, торопясь перехватить очаровательную даму – графиню Жанну де Полиньяк, чей поистине хрустальный голосок Александра слушала на концерте для избранных. Сирена встретила Фонсома ослепительной улыбкой и, взяв его под руку своей изящной ручкой в высокой перчатке из белого атласа, повела его в дальнюю гостиную. Александра была оскорблена и разгневана. Она чувствовала себя так, словно ее обокрали. Вечер был испорчен; не дожидаясь Орсеоло, она ушла вместе с несколькими гостями, которые торопились на другой прием, и попросила лакея найти ей экипаж. Возвратившись в «Ритц», она нашла тетушку Эмити уже забравшейся под одеяло, но не думавшей отходить ко сну. Уютно устроившись среди высоких подушек, напялив кружевной чепец и ночную сорочку с голубыми ленточками, она хрустела шоколадом, фальшиво, но все равно убедительно напевая себе под нос арию из «Травиаты», которая вызвала у нее приступ аплодисментов чуть раньше вечером в Опере, куда она ходила в компании того самого месье Риво, без которого положительно не могла теперь обойтись. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мисс Форбс отцепила свой персональный вагон от поезда удовольствий, коим предавалась ее племянница. Свое необычное поведение она объясняла со свойственной ей откровенностью: – Светские рауты нагоняют на меня скуку; кроме того, за столом меня неизменно сажают рядом с каким-нибудь дряхлым академиком или отставным дипломатом, усыпляющим меня своими воспоминаниями, или таким древним старикашкой, что он, несмотря на свои регалии, даже танцевать меня не способен пригласить из-за своего ревматизма. А я, должна вам доложить, не прочь иногда порезвиться. – А у вдовы колбасника вас ждут танцы? – Разумеется, нет! Откуда столько презрительности? Она – женщина большой души, поистине чудесное создание! К тому же у нее бывают интересные гости… – Особенно один господин, если я не ошибаюсь? Когда вы мне его представите? – Чтобы вы превратили его в свою болонку, не покидающую вашей муфты? Куда торопиться? Он – восхитительный человек, которым я рассчитываю попользоваться сама… еще некоторое время. Тетушкины приключения скорее забавляли миссис Каррингтон, которая не позволяла себе в ее адрес критических стрел. Она знала, что тетка – натура увлекающаяся, но это обычно не влекло за собой никаких последствий и мало тревожило племянницу. К тому же в самом начале путешествия они условились, что не станут ни в малейшей мере ставить друг другу палки в колеса. И тем не менее Александру обуяло любопытство, когда она в один прекрасный день унюхала в спальне тетушки аромат «Идеального букета» – лучших духов «Коти», тогда как до последнего времени сия дама ограничивалась суровой британской лавандой. Заинтригованная, она воспользовалась отлучкой тетушки – та ушла к парикмахеру – и раскопала у нее в ванной комнате весьма странные предметы: зеленое мыло «Амираль», пилюли для похудания доктора Стендаля, а также косметическое молочко Джонса, которое, судя по этикетке, навсегда избавляет от морщин. Дальше – больше: сунув нос в ящик для обуви, Александра убедилась, что с любимыми тетушкиными башмаками с тупыми носами и серебряными пряжками, свидетельствующими о ее пламенной преданности Томасу Джефферсону, теперь соперничают более изысканные модели и даже заостренные туфли-лодочки из бархата и атласа, которые благодаря размеру напоминали флотилию гондол, причалившую к берегу. В гардеробе тоже оказалось немало обновок: сиреневые, светло-зеленые, бежевые оттенки пришли на смену епископскому фиолету, цвету стали, темно-коричневому и густо-черному, без которых Александре трудно было представить себе тетушку Эмити. Все это наводило на мысль, что старая дева очень хочет кому-то понравиться. Догадка перешла в уверенность, когда вечером того же дня, когда она занималась копанием в чужих вещах, Александра наблюдала, как тетка отбывает на скачки в Лоншам в платье цвета бенгальских лилий на подкладке из тафты и в бархатной шляпе-болеро на безупречно причесанных волосах; на шляпе красовался пучок белых лилий и фиалок, дополненный вуалью. Столь же легкомысленный зонтик с рюшечками и букетик на корсаже дополняли ее на сей раз весьма удачный туалет. Александра искренне поздравила тетушку, на что получила ответ: «Месье Риво полагает, что яркие цвета – это ересь, когда человек уже не молод и волосы его начинают седеть». Одно было несомненно: тетя Эмити получает массу удовольствия в обществе нового приятеля. Помимо спиритических сеансов, которые они усердно посещали, они осмелились заглянуть даже в Институт физики; кроме этого, месье Риво водил американку в лучшие рестораны и кабаре; ей удалось вторично побывать в «Максиме», который произвел на нее на сей раз еще более сильное впечатление. Их видели катающимися на коньках в «Ледяном дворце», где мисс Форбс творила чудеса, в театре «Шатле», где ее изрядно позабавили приключения некоего Лавареда, отправившегося вокруг света без копейки в кармане, в Зимнем цирке, где они аплодировали клоуну Футиту, в «Фоли-Бержер», где они любовались танцами Каролины Отеро, и даже в гиньоле на Елисейских полях и в красочных кабачках в Сен-Клу и Сюресне. В этот вечер, завидя Александру, подпертая подушками, мисс Форбс улыбнулась племяннице, протянула ей коробку с шоколадками, которую та отвергла, и сняла очки, чтобы лучше ее разглядеть. Книга, из-за которой мисс Форбс была вооружена очками, лежала раскрытой у нее на одеяле. Она называлась «У истоков счастья» и принадлежала перу польского поэта Генрика Сенкевича; французский перевод произведения был недавно выполнен Ордегой. Название, объяснявшее состояние души тетушки, заставило Александру улыбнуться. – Очередной неудавшийся вечер? – ехидно спросила мисс Форбс. – Что-то ты сияешь далеко не так сильно, как перед уходом. – Ничего особенного. Просто я немного утомилась… – Если хочешь знать мое мнение, все эти званые ужины и балы не способствуют тому, чтобы сохранять форму. – Странные речи! Жизнь, которую я веду здесь, нисколько не отличается от нью-йоркской. Там я появляюсь в свете не меньше, если не больше. – Но здесь ты гораздо больше веселишься. Почему вы перенесли поездку в Голландию? Когда вы, наконец, решитесь, все тюльпаны уже завянут. – Как-то не хочется ехать. Элейн Орсеоло тоже туда не рвется. Говорит, что в Венеции ей и так хватает каналов. И потом, вам прекрасно известно, что я жду Джонатана! – У тебя есть от него новости? – Пока нет. Возможно, к моменту прихода моего письма он еще не возвратился из поездки. – Не исключено. И все же парижская весна, как она ни прекрасна, действует на тебя… изнуряюще. Почему бы тебе не съездить со мной на несколько дней в Кан? Майский Лазурный берег – это настоящий букет чудесных цветов! Оставишь записку Джонатану… – Вы уезжаете в Кан? Вы ничего не говорили мне об этом! – Раньше для этого не было никаких оснований, но сегодня – другое дело. Я только что узнала, что там собирается дать несколько сеансов великая итальянка-медиум Эузапия Палладино. Такой счастливый случай я ни за что не хочу пропустить. Решено: я проведу неделю-другую на юге Франции. – Одна? – Нет, если ты составишь мне компанию. – Я не об этом: будет ли вас сопровождать месье Риво? – А как же! Мы предвкушаем бездну удовольствия, однако выбросьте из головы ваши тревоги! Мы не станем ночевать под одной крышей, чтобы не вызвать пересудов: я намерена остановиться в «Отель дю Парк», а он – у себя. – У него есть в Кане собственность? – Да, и завидная, насколько я могла понять. Его сестра живет там круглый год, и я не стану от тебя скрывать, что мне не терпится с ней познакомиться. Ну как, едешь? – В Кан? – Ну да, в Кан, куда же еще? Спустись с небес на землю, Александра! – Тетушка Эмити потеряла терпение. – Юг великолепен: хотя бы раз в жизни его необходимо повидать. Тем более, что стоит нагрянуть Джонатану – и не пройдет недели, как он утащит тебя обратно в США. За пределами Нью-Йорка единственное место, которое он находит респектабельным, – это Англия. – Вы его плохо знаете! Он страшно огорчен, что был вынужден отпустить меня одну, поэтому я не сомневаюсь, что он сделает все, чтобы доставить мне побольше радостей. Хотите поспорим, что мы возвратимся не раньше августа? – Августа? Ты что же, рассчитываешь продержать его по эту сторону Атлантики три полных месяца? Да он тут с ума сойдет! А во-вторых, как же свадьба его сестренки? – Делия выходит замуж в сентябре. Мы вполне успеем вернуться. К тому же… не буду с вами скрытничать: меня так и подмывает побывать этим летом в Венеции. Орсеоло настаивают, чтобы мы побывали на Ночи Искупления – самом прекрасном празднике в году, сопровождаемом карнавалом. Она умолчала, что перспектива побывать во дворце Морозини и познакомиться с матерью Жана была здесь немаловажной побудительной причиной. Она и себе самой боялась в этом признаться. Со своей стороны, мисс Форбс, рассудившая, что судья Каррингтон ни за что на свете не даст себя затянуть на Адриатику, не стала высказывать своих опасений вслух. К чему опережать события и уже сейчас расстраивать племянницу, которую она слишком любила, чтобы лишать хотя бы иллюзии счастья? – Значит, – молвила она без излишнего нажима, – вы не поедете со мной наслаждаться ароматом мирта и эвкалипта… – А как долго вы собираетесь отсутствовать? – Думаю, не больше двух недель. – Что ж, в добрый путь! Когда отъезд? – Завтра к вечеру, Средиземноморским экспрессом, слывущим наряду с Восточным экспрессом самым приятным поездом в целом мире. – Кто это вам сказал? Месье Риво? – спросила Александра с легкой иронией. – Он самый. Будучи горным инженером, он немало поездил по свету, но до сих пор не утратил вкуса к путешествиям. – Просто ему не довелось путешествовать по нашим просторам, иначе он знал бы, что лучшие поезда в мире – наши, – заметила молодая американка, еще не лишившаяся своего шовинизма. Ненавидя прощания на вокзальной платформе, где «с обеих сторон вагонной подножки несутся самые убогие речи, так как ни отъезжающие, ни провожающие не знают, что бы еще сказать», тетушка Эмити отбыла, как и обещала, на следующий день. Им с Александрой не пришлось пообедать напоследок вместе, поскольку племянницу пригласила на дамский бридж Долли д'Ориньяк. Миссис Каррингтон очень любила такие женские сборища, где благодаря отсутствию мужчин никто не ломается и не строит глазок. Здесь можно было просто пообщаться в свое удовольствие. И все же Александра была рассеянна, играла плохо и была вынуждена просить извинения у партнерш, чего терпеть не могла делать. – Вас расстроил отъезд мисс Форбс? – мягко осведомилась Долли. – Нет, вовсе не это. К тому же отсутствие ее продлится недолго. Наверное, просто разыгралась мигрень. Ей было бы нелегко признаться, что все мысли ее были на предстоящем вечере, устраиваемом божественной графиней Греффель в салоне на улице Астор в честь певицы Лины Кавальери; она все гадала, будет ли там Фонсом. Она была слишком честна сама с собой, чтобы не признаться, что сознательно оскорбила его, однако и его реакция была для нее непереносима: у него была сугубо индивидуальная манера смешивать комплименты и весьма неприятные замечания. Александра набралась решимости излечить его от этой мании. Умея, как никто, готовиться к бою, она нарядилась на славу, уделив этому занятию немало времени: на ней было сказочное платье из расшитого позолотой белого атласа, в волосах – диадема из крохотных золотых листочков с жемчужинами, на груди – ожерелье одной с диадемой работы. В зеркале отразилась фигурка из Кватроченто, которую с радостью изобразил бы сам Боттичелли. Именно так оценили ее усилия Гаэтано Орсеоло и Робер де Монтескью, которых она встретила в просторном вестибюле особняка Греффелей; впрочем, это ей почти не помогло: вокруг нее так и вились мужчины, она вела манерные разговоры, но сама слушала знаменитую певицу только вполуха, все время надеясь увидеть знакомый силуэт – как оказалось, тщетно. Вернувшись в «Ритц», она почувствовала небывалую усталость, но объяснила это жарой, которую устроили в только что покинутом ею особняке, желая создать комфортабельные условия для кавалеров и дам. На самом деле существовало иное объяснение: вид опустевшей комнаты тети Эмити навеял на нее печаль, и она пожалела, что не уехала с ней. Впрочем, это настроение быстро прошло. Она была не из тех женщин, которые способны подолгу оплакивать свои неудачи. – Я нахожусь здесь для того, чтобы развлекаться, – вслух напомнила она себе, начав снимать украшения, – и я не позволю этому болвану с претензиями испортить мне все удовольствие. Слава Богу, не он один за мной ухаживает. И действительно, в тот вечер особый интерес к ней проявил принц Саган. Он говорил ей такие продуманные и льстящие ее самолюбию комплименты, что она перевела дух после сомнительной галантности Фонсома. Пока не прибудет Джонатан, она постарается сполна воспользоваться появлением нового кавалера. Приняв столь мудрое решение и успокоительное, она отошла ко сну. Утро она встретила, полная жизненных сил и оптимизма. Первым делом она решила побывать в ранее облюбованной антикварной лавке на набережной Вольтера, чтобы полюбоваться на древний клавесин, о котором ей прожужжали все уши. Ей уже давно хотелось приобрести что-нибудь из старинной мебели, без которой салон не салон. Сев в экипаж, она приказала отвезти ее по названному ей адресу. Инструмент, покрытый нежно-желтым лаком, обворожил ее. Александра тут же сообразила, куда можно будет его поставить. Звук его напоминал дребезжащий стариковский говорок, словно доносящийся сквозь толщу веков. Сам антиквар был под стать своему товару: пожилой и элегантный, полный достоинства. Понимая, что имеет дело с серьезной покупательницей, он не пытался навязать ей покупку – напротив, он принял отстраненный вид и принялся перечислять недостатки клавесина, причем делал это так добросовестно, что миссис Каррингтон не удержалась от замечания: – Можно подумать, что вам совсем не хочется мне его продать! – Отчасти это верно, мадам. Прошу прощения, но вы, кажется, американка? – Да, американка. Разве это недостаток? – Никоим образом! Как бы мне хотелось, чтобы остальные ваши соотечественники походили на вас! Но, видите ли, этот инструмент стоял раньше во дворце Монтрей, что вблизи Версаля, и принадлежал мадам Елизавете, сестре нашего бедного Людовика Шестнадцатого. Так что, сами понимаете, вообразить, что он покинет нашу страну и окажется так далеко… – У вас короткая память, дорогой Кутюрье! Разве вы забыли, что уже продали этот клавесин – мне? Так что вторично продать его у вас не получится, даже самой хорошенькой из всех женщин на свете. Александра повернулась и узнала того, кто вмешался в их разговор: этого худого розовощекого блондина, упакованного в пиджак, как в камзол, красивого, как высокомерный небожитель, и горделивого, как палладии, звали Бонифаций де Кастеллан. Он направлялся к ней, приветствуя ее так, как приветствовал коронованных особ в своем легендарном розовом дворце на авеню де Буа. – Ваш покорный слуга, миссис Каррингтон! Считал бы нашу встречу даром небес, если бы не был вынужден воспрепятствовать осуществлению вашего желания. Можете мне поверить: я необыкновенно удручен! – Раз так, то уступите инструмент мне! – предложила покупательница. – Вы попали в самое мое больное место! Для вас это просто инструмент, тогда как для меня это – душа несчастной принцессы, заключенная в оболочку старого клавесина. Не думаю, чтобы мадам Елизавете понравился переезд в Нью-Йорк. Как бы то ни было, говорить об этом поздно: я прибыл для того, чтобы расплатиться. – Господин граф, – подал голос антиквар, который не был так уверен в правоте Кастеллана, – по-моему, здесь происходит недоразумение, и… Ответ «Бони» прозвучал, как удар бича: – Недоразумение, говорите вы? А мне казалось, что мы с вами уже давно говорим на одном языке! Неужели у вас действительно такая короткая память? Я предназначаю этот клавесин для музыкального салона в моем дворце Марэ. Александра и не собиралась отступать. Она уже открыла рот, чтобы возразить, когда снаружи донесся крик, заставивший всех троих прильнуть к витрине. В витрине царило небольшое бюро в стиле Мазарини, покрытое перламутром и медью, обязанное своим появлением на свет таланту Шарля Булля, а также бесценный фламандский ковер. За стеклом разворачивалась драма: на пути у мчащегося омнибуса оказалась старушка, с трудом волочащая ноги, к тому же глухая и не слышащая ни приближающегося грохота, ни криков прохожих. Ей на помощь поспешил какой-то мужчина: рискуя быть раздавленным с ней заодно, он схватил старуху в охапку и перенес на противоположную сторону улицы. Под ногами было мокро из-за недавно прошедшего дождика, и мужчина поскользнулся, прежде чем очутиться на тротуаре всего в нескольких шагах от антикварной лавки. Вокруг странной пары собрался народ; Александра выскочила на улицу и присоединилась к возбужденной толпе. Мужчина, рисковавший жизнью ради чужой старухи, звался Жаном Фонсомом. Она не успела склониться над ним: он уже пришел в себя и тут же заметил бледное личико и взволнованный взгляд Александры. Его неожиданно разобрал смех: – Надо мне было поучиться актерскому мастерству! Знай я, что здесь очутитесь вы, я бы остался валяться, не шевелился бы, зажмурил бы глаза, чтобы вам захотелось заняться моим оживлением. Тогда я бы посмотрел на вас затуманенным взглядом и промямлил: «Где я?» Сами знаете, как все происходит в романах… – Вы еще шутите! Ведь вы могли поплатиться жизнью! – Неужели вы можете себе представить, что я способен взирать, не пошевелив пальцем, как эта несчастная у меня перед носом превращается в лепешку? Погодите, ей еще требуется моя помощь. Он с предупредительностью, граничащей с нежностью, помог бедняжке встать на ноги; та была скорее ошеломлена, нежели ранена. Она умудрилась назвать свой адрес: улица Мазарини, то есть не слишком далеко, но и не так близко, чтобы пострадавшую можно было отпустить туда пешком. – Остановите экипаж! – приказал Жан. – Я отвезу ее домой. – Оставьте! – вмешался Кастеллан, который присоединился к толпе. – Можете воспользоваться моей каретой: она в вашем распоряжении, любезный герцог! Титул смельчака произвел впечатление на толпу. Женщины рассматривали теперь этого элегантного красавчика с еще большей симпатией. – Благодарю, – отозвался он со своей неотразимой улыбкой, – охотно воспользуюсь вашим предложением, друг мой. Могу я взамен попросить вас отвезти миссис Каррингтон назад в отель? Уж больно она бледна! – Я так перепугалась! – пробормотала та. Ее щеки были белы, как мел. Фонсом взял ее за руку и прикоснулся к ней губами. – Вот за это спасибо! – проговорил он. Спустя минуту лакеи, сопровождавшие помпезный экипаж, перенесли старуху на пышные подушки; Жан сел рядом с ней, помахав рукой признательной публике. Кастеллан окликнул фиакр и посадил туда Александру. – Быть спасенной Фонсомом – наиболее весомый подарок, какой могло пожаловать небо этой несчастной, – заметил он. – Оставшиеся дни жизни она проведет, не ведая забот. – Он настолько богат? Граф с любопытством взглянул на молодую спутницу. – Возможно, не до такой степени, чтобы соперничать с вашими американскими набобами, но в нашей злосчастной, притесняемой Европе его состояние воспринимается как весьма крупное. Во всяком случае, он позволяет себе царские щедроты. Признаюсь, я питаю к нему слабость. – Это что-то новенькое! Мне казалось, что я слышала из ваших собственных уст, что вы никого не любите. – Да, мадам, у меня нет ни малейших причин питать привязанность к тем, кто меня ненавидит, ревнует, жаждет растоптать. Но Фонсом – истинный дворянин, наделенный величием. Салонный галдеж его не интересует. Стоя на пороге своего магазина, смущенный и огорченный антиквар провожал взглядом недавних соперников. Только что у него было сразу двое клиентов, теперь же не осталось ни одного! Впрочем, преклоняясь перед величественным Бонн, покровителем его ремесла, он решил созвониться с ним еще до конца дня. В отеле Александра застала Элейн Орсеоло за сбором чемоданов: ее младший сынишка заболел свинкой, инфекция угрожала и старшему, поэтому они с мужем решили вечером этого же дня отбыть поездом в Венецию. – Предчувствую, что мой дом превратится в лазарет, – пожаловалась она приятельнице, – поэтому не предлагаю вам составить нам компанию. Вас не ждало бы там никакого веселья. В любом случае мы возвратимся еще в июне на главную парижскую неделю: «Большой Приз» и так далее… Александра не стала ей говорить, что о том, чтобы их сопровождать, теперь не могло быть и речи: подобно всякой уважающей себе американке, она испытывала ужас перед любой болезнью и предпочитала остаться в Париже, даже если ей придется проскучать несколько дней одной, дожидаясь мужа. К тому же у нее образовался свой круг знакомств, и она надеялась, что друзья не дадут ей скучать в одиночестве. Тем же вечером ей принесли письмо, на котором она узнала печать, что доставило ей немалое удовольствие. «Завтра нас ждет Версаль, – писал Фонсом. – Моя карета будет подана для вас в десять утра. Надеюсь, такое расписание вас утроит…» Александра небрежно отложила письмо и взглянула на паренька, дожидавшегося ее ответа. Подбежав к секретеру, она написала что-то на листке бумаги, который протянула разносчику. Записка гласила: «Буду готова». Паренек взял записку и был таков. Миссис Каррингтон решила, что этим вечером останется в отеле, и ответила отказом на приглашение присутствовать на приеме в посольстве Соединенных Штатов. Ей хотелось ограничиться легким ужином, пораньше лечь спать, чтобы с утра выглядеть свежей и, главное, успеть без спешки выбрать, что одеть на свидание с жилищем королевы. Наконец, она остановила выбор на нежно-голубом фуляровом платье, отсвечивающем бирюзой, которую так любила Мария-Антуанетта, и на белой соломенной шляпке в пастушьем стиле с ленточками и цветочками одного тона с платьем. Туалет дополнял белый зонтик с ленточками и перчатки. Покончив с самым трудным делом, она надела халатик и, устроившись в шезлонге, стала ждать метрдотеля со столиком яств, согласно заказу, читая последнюю приобретенную книгу – «Семь диалогов зверей» Солетт Вилли. Чтение оказалось приятным, вполне соответствующим простому, мирному вечеру. Версаль ее одновременно очаровал и расстроил. Огромный дворец, почти полностью лишенный мебели, походил на гигантскую пустую раковину. Лишь грандиозное убранство стен, оставшееся от «Короля-Солнца», радовало глаз, а под ногами приятно поскрипывал паркет из драгоценных пород дерева. Тем не менее гостья сполна оценила редкую привилегию – любоваться дворцом почти в полном одиночестве. Лишь изредка в поле зрения оказывалась фуражка сторожа, однако тут же исчезала: хранитель дворца отдал распоряжение обеспечить гостье приватность. Они с Фонсомом отпустили молодую американку вперед и догоняли ее лишь тогда, когда она не могла обойтись без их объяснений. Однако говорили они вполголоса, стараясь не нарушить того поэтического настроения, над которым так потрудились. Пьер де Нола, главный хранитель дворца, вполне понимал, какое волнение испытывает молодая красавица. Ему было всего сорок четыре года, но он уже давно посвятил свой писательский талант и вообще всю жизнь этому величественному осколку безвозвратно ушедших времен. Сколько страданий он принял здесь, сколько трудов положил, сколько слез пролил, понимая, сколь необъятна стоящая перед ним задача и сколь малы средства, которые на это выделяются! Версаль сильно пострадал и после Революции, которая стала главной разрушительницей и грабительницей. Затем наступил черед короля Луи-Филиппа: он, игравший здесь ребенком, нанес дворцу едва ли не больший ущерб, чем Революция: в поисках места для своей Галереи битв он уничтожил апартаменты принцев, обнажил основание пилястров Мраморного зала и разобрал старый королевский каменный пол, чтобы понизить уровень ступеней. Потом пришли пруссаки: сорок тысяч человек стояли лагерем в городе, в парке, во дворце, повсюду! В непревзойденной Стеклянной галерее раздавался суровый голос Бисмарка, объявившего здесь о создании Германской империи, врученной им Вильгельму I. Это случилось 19 января 1871 года. 12 марта захватчики оставили город и дворец, но им на смену нахлынула новая волна – Национальная Ассамблея, сбежавшая из города с его Коммуной; за депутатами поспешили министерства, принявшиеся делить Главные апартаменты. Так, в личных покоях Марии-Антуанетты обосновалось министерство юстиции… – Я не стану их вам показывать, мадам, – со вздохом сказал Нола, снявший монокль, чтобы протереть его. – Они до сих пор остаются в весьма плачевном состоянии. Вам гораздо больше понравится Трианон. – Как же Франция смогла так пренебречь своим бесценным достоянием? Все, что я вижу здесь, причиняет мне волнение и боль. – Как я вас понимаю! Но республики мало беспокоятся о сохранности того, что напоминает о монархах. – Разве дело в одной республике? У вас есть баснословно состоятельные люди. Почему не обратиться к ним? – То немногое, что мне удалось, мадам, не было бы сделано, если бы я ограничивался помощью одного правительства. И все же Версаль еще способен предложить такому другу, как вы, исключительное зрелище. Позвольте подвести вас вот к этому окну. Отсюда великий король любил любоваться своим садом. Александра машинально подчинилась и замерла, ошеломленная: только что погруженные в оцепенение, сады у нее перед глазами наполнились жизнью. Чудесные, фантастические фонтаны, переливаясь тысячами струй, демонстрировали ей одной свое великолепие. Какое-то мгновение Александра любовалась тем же зрелищем, которым когда-то гордились французские короли. Когда этому волшебству наступил конец, она взволнованно поблагодарила Нола, а потом добавила: – Не отсюда ли был отдан приказ послать войска и флот на помощь инсургентам? – Именно отсюда. Сейчас я покажу вам королевский кабинет и… – В общем, так: вернувшись в Америку, я соберу комитет «Дочерей Свободы». Мы займемся сбором средств: станем давать благотворительные приемы! Ничего, мы поможем вам вернуть Версалю утраченное великолепие! Ведь вы не откажетесь принять наш скромный вклад? – Вопрос был задан с такой неожиданной и подкупающей скромностью, что хранитель невольно улыбнулся. – Разве можно отказаться от столь милого предложения? Не сомневайтесь в нашей глубочайшей признательности… – Не вижу оснований для благодарности, – заявил Фонсом с притворным возмущением. – Насколько я знаю, американское правительство так никогда и не оплатило своего долга за войну генерала Вашингтона! – Срок давности истек! Наблюдая, как смеются оба ее спутника, Александра последовала их примеру, хотя не была до конца уверена, шутят ли они. Этот несносный щеголь умел, как никто, с самым невинным видом говорить самые серьезные вещи. Обед, который был подан им в ресторане «Трианон-Палас» вблизи ворот Королевы, оказался восхитительным. Пьер де Нола умел употребить свой поэтический дар и порадовать аудиторию. Недавно он выпустил книгу под названием «Людовик XV и мадам Помпадур», экземпляр которой он преподнес прекрасной посетительнице. После кофе он простился с гостями и вернулся во дворец, оставив Фон-сома и Александру распоряжаться в Трианоне, у решетки которого их поджидал другой хранитель. Нола воспользовался герцогской каретой, чтобы возвратиться к своим трудам. – Теперь позвольте мне быть вашим проводником! – негромко молвил герцог. – Сейчас вы проникнете в зачарованные владения, населенные тенями, которые нельзя тревожить. – Что вы хотите этим сказать? – Что вы должны немедленно забыть настоящее, даже то, кто вы такая. Нет больше ни Америки, ни миссис Каррингтон – слишком красивой и слишком самоуверенной… – Кем же я должна стать? – Придворной дамой. Скажем, графиней или маркизой. Да, думаю, титул маркизы вам подойдет лучше всего. Вы волнуетесь, поскольку вас впервые в жизни пригласили в Трианон – редкая милость, какой удостаивались только те, кого королева желала допустить в свой круг. Вы – новенькая при дворе, но я заранее знаю, что вам предстоит блистать… – Значит, вы считаете, что я вполне готова? – прозвучал взволнованный вопрос. – Да. Со вчерашнего дня я больше не испытываю ни малейшего сомнения. – Вот как? Откуда же такая уверенность? – На это я вам отвечу чуть позже. Сейчас забудем, кто мы такие. Сегодня вечером Мария-Антуанетта дает свой последний большой бал, хотя сама еще этого не знает. Тем не менее ему суждено стать самым роскошным балом, поскольку он целиком пройдет здесь, в Английском саду, и в небольшом театре, который вы скоро увидите. Сегодня – двадцать первое июня 1784 года, и королева принимает шведского короля Густава Третьего, завернувшего инкогнито во Францию после визита в Италию под именем графа Гага… – Шведский король? Значит, здесь находится и Ферзен? – Несомненно! Ведь на самом деле королева дает бал ради него. Они давно не виделись, потому что он сопровождал своего короля в его путешествии, вот она и решила побаловать его и себя, устроив знаменитый «бал снежинок». Ведь все скажут, что над Трианоном выпал снег! Все гости одеты во все белое, так что зрелище открывается воистину феерическое. Сад освещен фонарями, свет которых настолько мягок, что кажется, будто люди скользят по бесконечным аллеям, как бесплотные призраки… Там, у водопада, развернуты огромные полотна, на которых изображена трава, скалы, море цветов, сливающиеся с настоящим пейзажем. В маленьком театре труппа «Комеди Итальен» и танцоры Оперы играют «Спящий проснулся» Мармонтеля намузыку Грери; вокруг разливаются потоки атласа, бархата, плывут облака кружев, сияющие россыпями бриллиантов… Закройте глаза – и вы все увидите… – А королева? – выдохнула Александра, завороженная его красноречием. – Разве вы ее не видите? Она красива, как может быть красива только королева. На ней фижмы из белого атласа с вышитыми на них золотыми лилиями, в середине которых горят жемчужины. На напудренной головке сверкает «Санси» – одна из самых прекрасных драгоценностей короны; она удерживает султан. Смотрите: она улыбается вам! Действуя так, словно их в действительности поджидала королева, Жан взял свою трепещущую спутницу за руку и повел ее вдоль маленького пруда, по глади которого скользили большие лебеди, похожие на участников бала. На ходу Фонсом продолжал свои заклинания; его пылкий голос звучал в ее ушах самой сладостной музыкой. Никогда еще Александра не испытывала такого трепета, какой охватил ее сейчас. Оказавшись у старой замшелой скамьи, он усадил ее, сам же остался стоять, не выпуская, впрочем, ее руки. – Она сидела здесь в тот день, когда принимала Ферзена, который, стремясь понравиться ей, облачился в сверкающий мундир шведского офицера. Тогда и зародилась их любовь. Совсем еще молодая королева впервые познала сердечное волнение. – Что они говорили друг другу? – Как знать? Но, думаю, он упал перед ней на колени… – Эти слова Жан произнес шепотом. Он тоже опустился на одно колено. – Видимо, это позволило ему облобызать ее чудесную ручку, которую он захватил; он, наверное, шептал слова, которые так и просились сорваться с его языка… – Слова?.. Какие слова?.. – лепетала теряющая над собой контроль молодая женщина. – Какая женщина не догадается, что это были за слова? Ведь они так просты! Достаточно дать волю сердцу, просто произнести «я люблю вас»… Уже много дней, много ночей – особенно ночей! – ваш образ не выходит у меня из головы, горяча мою кровь! Когда вы далеко от меня, я все время представляю себе вас и мечтаю о том, как смогу, наконец, заключить вас в объятия, заставить вас закрыть глаза, упиваясь моими поцелуями, а потом завладеть вашими губами… Если бы я осмелился приложить ладонь туда, где бьется ваше сердце, то наверняка услышал бы, что оно колотится так же учащенно, как мое… Мало-помалу его руки завладели ее руками и притянули ее вплотную к нему. Она почувствовала на щеке его дыхание, как в тот вечер, когда она его оттолкнула, только на сей раз у нее не хватило на это смелости. Возможно, дело было в магии места, в мастерстве, с каким он нарисовал перед ней воображаемую картину, в невыносимой пылкости его умоляющего голоса… Она позволила ему приподнять ее со скамьи, прижать к своей груди, склониться к ее рту, легонько прикоснуться губами к ее губам, неторопливо впиться в них. Она чувствовала, что лишается последних сил, что уже не способна даже пошевелиться, что ее охватывает сладостное изнеможение, желание растаять под его ласками… Это было одновременно страшно и невыносимо хорошо, и поцелуй, сначала просто затянувшийся, а потом ставший нескончаемым, окончательно опьянил ее. Но тут Фонсом, не сумев сдержаться, допустил оплошность: не отрываясь от ее губ, он уверенно, но при этом бесконечно ласково положил ладонь на молодую грудь, под которой трепетало обезумевшее сердечко. Реакция последовала незамедлительно. Мгновенно опомнившись, миссис Каррингтон оттолкнула наглеца с такой силой, что он отлетел в противоположный конец скамьи, откуда и свалился, потеряв остатки грации. Тут же вскочив, он оказался лицом к лицу с разгневанной мегерой: – How dare you? Как вы смеете? Вы… вы… Не найдя определения, которое вместило бы всю силу ее негодования, она какое-то время стояла перед ним, красная от гнева, задыхаясь в безжалостно сдавившем ее корсете, и размахивала зонтиком; потом, окончательно выйдя из себя, она огрела его этим оружием по голове, вскричав: – Не желаю больше… вас видеть! Слышите? Никогда! Кстати, уже завтра… я уезжаю… к тетке! Развернувшись на тоненьких каблучках своих шелковых туфелек, она пустилась от него прочь бегом, с максимальной скоростью, какую ей позволили развить узкое платье и кружевные юбки. Часть вторая ПОЕЗД Глава VI ПРЕВРАТНОСТИ ДОБРОДЕТЕЛИ Даже если бы это было вопросом жизни и смерти, Александра не сумела бы вспомнить, как она добралась до «Ритца». Ей, правда, смутно помнилось, что отчаянное бегство привело ее в «Трианон-Палас», где, отказавшись от чашки чая, предложенной метрдотелем, заметившим, в каком состоянии она находится, она залезла в роскошный экипаж, оказавшийся на месте, и еще не успела прийти в себя, как оказалась в отеле. Она пересекла вестибюль торопливой механической походкой, не обращая внимания на приветствия знакомых и цветистый комплимент самого Марселя Пруста, великого романиста; заметив Оливье Дабеска, шествовавшего в вишневый салон, она буквально накинулась на него, требуя зарезервировать за ней место до Канн в спальном вагоне в ближайшем Средиземноморском экспрессе. – Только завтра, мадам, – был ответ. – Сегодня уже поздно. – Распорядитель был с ней ласков, ибо состояние красавицы клиентки весьма удивило его. – Должен ли я заключить из этого, что вы покидаете наш отель? – Да… Нет… Не совсем. Я оставляю апартаменты за нами, но мне придется уехать к тете… – Хорошо, мадам. Следует ли заказать вам номер на побережье? – Разумеется! Не стану же я ночевать под мостами! Только я запамятовала, где остановилась мисс Форбс… – В «Отель дю Парк». Сейчас же займусь этим. Простите за бестактность, но, может быть, для вас следует вызвать врача? Александра окинула любезнейшего Оливье таким гневным взглядом, словно он сказал какую-то нелепость. – Врача? При чем тут врач? Я отлично себя чувствую. – Тогда, быть может, чашечку чая? – Чего это вам всем так хочется напоить меня чаем? Я бы предпочла коньяк… Оставив короля метрдотелей приросшим к месту, миссис Каррингтон двинулась к лифтам шагом богини, сошедшей с Олимпа, не догадываясь, как она выглядит в своих запыленных туфельках и пастушьей шляпке, которая, не удерживаемая более булавками, подпрыгивала у нее на голове в такт шагам. В эту минуту она ненавидела Париж и все, что с ним связано, более того, она ненавидела весь мир и почти что сожалела, что не может, не мешкая, отплыть назад в Соединенные Штаты. Конечно, она не могла позволить тетушке Эмити самостоятельно предаваться ее безумным начинаниям, тем более, что та попала во власть Риво, который, в свете ее нового опыта, казался ей чрезвычайно подозрительным субъектом. Оказавшись у себя в номере, она рухнула лицом вниз на постель и разразилась бурными рыданиями. Это были слезы гнева, к которым добавлялся стыд за ту сладострастную дрожь, которая сотрясала ее, когда она находилась в объятиях Фонсома. Ее тело предало ее, хотя всего лишь на короткое мгновение, и она замирала от ужаса, представляя себе, что могло бы произойти, если бы она позволила этому совратителю дальнейшие вольности… Впрочем, она предусмотрительно избежала мыслей о предосудительном наслаждении, которое могла бы при этом испытать. Наплакавшись вволю, она встала и прошла в ванную, где зеркала явили ей настолько плачевное зрелище, что она от неожиданности вскрикнула: шляпка сидела у нее на голове набекрень, длинные пряди свисали на опухшее лицо, а чудесное платьице, недавно свежее, как весеннее утро, превратилось в тряпку. Она сорвала с себя все это, бросила в угол и, умывшись холодной водой, стала энергично расчесывать волосы. Затем, завернувшись в просторный шелковый пеньюар, белый, как снег, она вернулась в гостиную, где чья-то заботливая рука уже оставила на столике рюмку коньяку. Рядом стояла хрустальная ваза с бледными розами, к которым прилагалась записка. Александра увидела этот квадратик бумаги не сразу, поскольку его загораживал от нее цветок. Лишь сделав первый глоток ароматного коньяка, она заметила записку. Тогда, отставив рюмку, она схватила ее с радостным возгласом и подбежала к окну, чтобы, усевшись в кресло, с толком прочесть послание. Действительно, то было письмо Джонатана, спасительная весточка, которой она дожидалась столь долго. Не иначе, Господь милостив к детям своим, умеющим вступать в бой с соблазнами! Увы, улыбка, озарявшая ее личико, пока она вскрывала конверт яшмовым ножиком, погасла, стоило ей пробежать глазами первые строчки. Лаконичным стилем, выдававшим раздражение, судья Каррингтон сообщал, что не только не испытывает ни малейшего желания пересекать Атлантику, но и ждет, что супруга проделает обратный путь первым же пароходом. «Мы не договаривались, что вы будете отсутствовать столь долго. Со времени вашего отъезда скоро минет два месяца. Смею надеяться, что вы успели совершить ваше паломничество в прошлое, а также прочесать все мыслимые пошивочные, модные и ювелирные заведения. Мысль о том, чтобы провести июль в Венеции, я считаю неразумным капризом. Это нездоровый город, запомнившийся мне своим зловонием и черной водой каналов. К тому же вас ждет не дождется Делия: она хочет, чтобы вы помогли ей в выборе подвенечного платья для нее и платьев для подруг невесты. Наконец, никто не поймет вас, если вы не вернетесь к началу сезона в Ньюпорте, особенно к Большой регате…» Далее следовало еще полстраницы столь же серьезных доводов, отмеченных американским здравым смыслом; все они только и могли, что вызвать гнев у молодой женщины, привыкшей поступать по своему усмотрению и слишком избалованной, чтобы не считать свои капризы главным в жизни законом. Александра несколько раз подряд перечитала эти несколько листков, покрытых крупным уверенным почерком супруга, отказываясь взять в толк, что же стряслось с Джонатаном. Начало сезона в Ньюпорте никак не могло сойти за вескую причину для возвращения, не говоря уже о платье Делии. Та была совершенно независима и никогда не нуждалась в посторонних при решении проблем своего гардероба, разве что в раннем детстве. Наконец, Александра отлично помнила, что называла для предстоящего отсутствия срок в 3-4 месяца. У Джонатана не было ни малейшего права урезать ей каникулы; напротив, теперь, по завершении его миссии, ему бы ничего не стоило откликнуться на просьбу жены и провести с ней здесь недельки три-четыре. Она рассчитывала осуществить в его компании поездку в Вену, главное же заключалось в том, что ему предназначалась роль ее защитника от не в меру пылких воздыхателей. Разнервничавшись, она уже хотела было смять письмо и бросить его в камин, но вовремя одумалась и, наоборот, разгладила письмо ладонью и, сунув обратно в конверт, отправила туда, где хранилась вся ее корреспонденция. После этого она решила забыть об этом письме и изобразить дело так, будто оно пришло уже после ее отъезда. Это позволит ей немного остыть и получить время, чтобы на холодную голову подготовить достойный ответ. Как бы то ни было, о том, чтобы подчиниться диктату Джонатана, не могло идти и речи: не станет она возвращаться в США, как послушная девочка, привычно отзывающаяся на окрик. Орсеоло слишком расхваливали ей чудеса Ночи Искупления, чтобы она могла покинуть Европу, не побывав на этом празднике. Даже в глазах истинной американки Ньюпорт уступал карнавальной Венеции… Удовлетворенная своей решительностью, Александра допила коньяк, решила, что голодна, и заказала легкий ужин, после чего велела горничной собрать кое-какие ее вещи. Она ограничится немногим, так как ей предстоит всего лишь трехнедельное путешествие: Лазурный Берег и Вена. Этого хватит, чтобы выкинуть из головы герцога де Фонсома со всем его колдовством. То «немногое», чем запаслась Александра на три предстоящие недели, заняло две металлические тележки: здесь было девять увесистых чемоданов, дюжина шляпных коробок и несколько котомок – вполне скромно для элегантной дамы той эпохи, особенно по сравнению с семьюдесятью пятью сундуками, с которыми отбыла ненадолго в Нью-Йорк Сара Бернар. Вся эта кладь проследовала к багажному вагону, тогда как, ее хозяйка отправилась вдоль вереницы кокетливых вагончиков, покрытых зеленым лаком, в поисках вагона номер 5. Рядом со ступенькой ее вагона стоял навытяжку железнодорожник в каштановом мундире и в фуражке с галунами. В руках он держал большую тетрадь. Александра подошла к нему и протянула билет, который он принял с улыбкой, которая при взгляде на пассажирку сменилась удивленным выражением. – Прошу прощения, но вы не… мисс Форбс? – Эту фамилию я носила в девичестве. Теперь я именуюсь миссис Каррингтон. Разве мы прежде встречались? – не очень уверенно произнесла она. Она рылась в памяти, стараясь вспомнить, где видела прежде это безусое, открытое и симпатичное лицо, эти ясные, немного мечтательные глаза. Неожиданно она всплеснула руками. – Господи, не вы ли были переводчиком французского посольства в Пекине, когда… Вас зовут Пьер Бо, не так ли? О, как же я вас сразу не узнала! Он снова улыбнулся, зная, видимо, как хорошо это у него получается. – Все дело в мундире и в неожиданности встречи. Вы и подумать не могли, что увидите меня здесь. – Верно. Каким ветром вас занесло на железную дорогу? – Стараниями Антуана Лорана – полагаю, вы его еще помните? – Еще бы! Ведь я только что провела в Париже несколько дней в его компании. Мы встретились на пароходе. Как я могла забыть тех, кто спас мне жизнь, а может быть, даже больше, чем жизнь! Видя, как омрачилось лицо молодой женщины при воспоминаниях о страшных минутах, проведенных в лапах «боксеров», Пьер Бо поспешил сменить тему, тем более что рядом стояли еще двое пассажиров, на которых ему пора было обратить внимание. – Ваше купе – номер пятнадцать, миссис Каррингтон, – сообщил он. – Позвольте вас проводить! Мадам, месье, минуту терпения… Приняв из рук Александры легкий саквояж и шкатулку с украшениями, он провел ее до помещения, которому предстояло служить ей в предстоящую ночь спальней, распахнул дверь из красного дерева и поставил багаж на банкетку, обтянутую коричневым бархатом. – Я скоро вернусь, чтобы узнать, не требуется ли вам моя помощь. Ужин будет подан в семь часов. Я позабочусь, чтобы вас усадили за самый лучший столик. Он исчез, не дожидаясь от Александры ответа, и она осталась одна Каким критическим ни был ее взор, она не нашла в купе ничего, к чему было бы позволительно придраться: все свидетельствовало о безупречном вкусе и элегантности, начиная с толстого ковра под ногами и панелей из красного дерева на стенах, кончая бархатными ремешками, большим граненым зеркалом и хрустальными тюльпанами, в которых прятались лампочки. Это великолепие дополнялось крохотным туалетным помещением с прекрасным парижским фарфором. Ничего лучшего нельзя было бы ожидать даже в Америке, поэтому, начиная забывать о потребности спасаться бегством, охватившей ее в Версале, она позволила себе расслабиться в предвкушении удовольствий путешествия, которые так ее соблазняли. Сидя в уголке у окна, невидимая снаружи благодаря занавеске, она с любопытством наблюдала за суетой на платформе, очень надеясь, что в поезде не окажется ее знакомых. Ей больше всего хотелось проделать это пятнадцатичасовое путешествие в одиночестве: это позволит ей почувствовать себя как бы в отпуске, отдохнуть от родни и повседневности. Хотя наступившее тепло не очень благоприятствовало поездкам на юг, пассажиров набралось немало. Перед Александрой продефилировала целая коллекция дамских шляпок, и она забавлялась тем, что пыталась догадаться, в каком салоне какая из них сшита. Впереди каждого пассажира семенил носильщик в перетянутой кожаным поясом синей форме, волочивший связку чемоданов и саквояжей, ограничиваясь перекинутым через плечо ремнем. До нее долетали отрывки разговоров. Две дамы, к примеру, спорили о сравнительных достоинствах «Ривьера-Палас» в Ницце и «Отель де Пари» в Монте-Карло; согласия между ними не предвиделось. Заметив журналиста Жана Лоррена, Александра насупилась. Во-первых, он был ей неприятен, во-вторых, слыл самым злым языком во всей французской прессе. Ему принадлежала в «Журналь» рубрика «Пэл Мэл», в которой он изощрялся в расписывании злоключений светских львов и скандалов в свете, куда он проникал, пользуясь различными лазейками. Просто кумушка в штанах! К тому же он был тучен до отечности, надушен, волосы и усы красил хной, щеки румянил, даже ресницы подводил тушью. Этот нормандский колосс на самом деле звался Дювалем и напоминал внешностью престарелую кокотку, единственным его достоинством были его чудесные сине-зеленые глаза, в тон которым он подбирал бесчисленные кольца, унизывавшие его жирные пальцы, и взгляд которых мог даже взволновать, когда они начинали светиться, подобно изумрудам. Он не скрывал своих гомосексуальных наклонностей и не стеснялся компании двоих борцов, которых гладил по головкам, когда сиживал с ними в кабаре. Александру познакомил с ним на приеме у леди Деси Робер де Монтескью. Журналист, наделенный даром блестящего рассказчика, баловавшийся к тому же стишками, казался бесконечно забавным этому титулованному господину, который сам обладал саркастическим складом ума и поэтому умел ценить словесную эквилибристику, которой потчевал его и его друзей Лоррен на своих пышных пиршествах, которые он закатывал на шитых золотом скатертях, усеянных сосудами в виде жаб с рубинами вместо глаз и корзинами с желтыми орхидеями и черными ирисами, усыпанными изумрудами и бриллиантами. Он был, надо отдать ему должное, щедрым хозяином, что проявилось особенно ярко, когда он принимал Сару Бернар, к которой питал величайшее почтение, считая богиней, сошедшей с небес. Она была единственным существом женского пола, чью красоту он был готов признать, однако, будучи представленным миссис Каррингтон, он и ей отвесил изящный комплимент, чем доказал способность ценить женскую красоту как таковую. Под традиционный аккомпанемент свистков и хлопанья дверцами Средиземноморский экспресс тронулся, принявшись пожирать змеящиеся рельсы с восхитительной неторопливостью, ускоряя движение так, что это невозможно было уловить взглядом. Выбравшись из-под вокзального козырька, поезд умылся ливневыми струями. Над городом с самого утра сгущались тучи, и погода стала прохладной, совсем не такой, как накануне. Александра усматривала в этом небесный знак, совет махнуть рукой на всю эту серость и устремиться навстречу солнышку, под бочок к надежной, как скала, тетушке Эмити. Пригородные виды мало ее занимали, поэтому она открыла саквояж, чтобы достать оттуда книжку. В этот момент раздался стук в дверь. Получив разрешение, на пороге вырос проводник. – Вас устраивает ваше купе, миссис Каррингтон, или вы предпочитаете другое? – осведомился он. – Нет, спасибо, я вполне довольна этим. Но неужели у вас много свободных мест? – Нет, поезд почти полон, однако мы всегда оставляем про запас по крайней мере одно мягкое купе на случай, если кто-то сядет в вагон в последний момент. Возможно, тут у вас слишком слышны колеса? – Я отлично себя чувствую и здесь. – Желаете ли чего-нибудь? Чай, бокал шампанского? – Ни того, ни другого, благодарю. Для первого поздновато, для второго, наоборот, рано. Вы давно здесь служите? – Около трех лет. Я покинул Китай одновременно с месье Лораном. Я не мог похвастаться здоровьем, поэтому попросил перевод обратно во Францию. – Удивительно! Разве ваше теперешнее занятие не более утомительно? Мне казалось, что работа посольского переводчика… – Более завидная, нежели эта? – закончил за нее Пьер Бо с легкой улыбкой. – Я в этом не уверен. Учитывая, что за пассажиров мы перевозим, Компания подходит к найму персонала с великой разборчивостью. Мы обязаны владеть несколькими языками, обладать немалой культурой и, главное, иметь хорошее образование. Я, к примеру, с гораздо большим удовольствием исполняю мою теперешнюю роль проводника, чем прежнюю, переводческую, когда мне приходилось корпеть в четырех пыльных стенах над депешами, зачастую лишенными всякого интереса. – Несомненно, несомненно… Видя, что молодая женщина не слишком склонна поддерживать беседу, Бо сослался на занятость и ретировался. При этом он испытывал некоторую грусть. Она запомнилась ему очаровательной девушкой, полной радости и жизненной энергии, однако теперь он был вынужден сделать вывод, что замужество несколько изменило ее характер. Она превратилась в сказочную красавицу, однако он почувствовал в ней сдержанность, какой-то холодок, указывавший ему на его приниженное положение в обществе по сравнению с высотой, на которую вознеслась она. Не приходилось сомневаться, что она с большей радостью встретилась бы с путешественником Пьером Бо, нежели со служащим из спального вагона, которого она считала просто обслугой. Воистину, эти американки любят важничать, в отличие от подлинно важных дам, которые умеют вести себя совсем просто. Совсем недавно он встретился в вагоне с другой особой, пережившей осаду посольского квартала, – красавицей маркизой Сальваго Рагги, и та настояла, чтобы бывший переводчик поболтал с ней и выпил бокал шампанского. «Мы с ним ветераны, – объяснила она сопровождавшей ее подруге. – Мы пережили вместе слишком трагические часы, чтобы они когда-либо изгладились из нашей памяти». Все говорило о том, что бывшая мисс Форбс подходит к этому иначе; обиженный молодой человек дал себе зарок, что станет заниматься ею до самого прибытия на каннский вокзал строго в пределах служебной необходимости. Он был готов пойти на все, лишь бы она не догадалась, что он был в свое время немножко в нее влюблен. О, тогда она была так свежа, так светилась радостью! Приятное воспоминание, но лучше совершенно выкинуть его из головы! Однако Пьеру Бо трудно было не приняться гадать, что за человека она выбрала себе в мужья. К своему облегчению, Александра убедилась, что не знает никого из тех, кого застала в вагоне-ресторане. Пока метрдотель вел ее к столу, она собрала обычную для себя жатву любопытных, заинтересованных, восхищенных и полных зависти взглядов, однако не последовало ни единого приветствия, и она с большой радостью заняла предложенное ей местечко у окна. Изучив меню, она заказала омара с перцем, перепела в вине а-ля Ришелье, салат «Аида» и охлажденное шабли. Она по-прежнему чувствовала себя как бы на каникулах и была готова попировать, однако потребовать также шампанского не осмелилась. Решительно, путешествовать в одиночку – восхитительное занятие, если не сказать больше! Сидя одна за столиком па тот момент, когда был подан суп, она надеялась, что у нее так и не появится соседей. Но тут в поле ее зрения появилась толстая, как якорная цепь, цепочка для часов и огромные кольца с изумрудами. Хриплый голос попросил разрешения присесть рядом, и она поняла, что никуда не денется от Жана Лоррена. – Чем вам так не угодил Париж, мадам, что вы покидаете его в самый разгар весны? – осведомился он, поприветствовав ее с отменной вежливостью. – Неужто он посмел вам не понравиться? – Ни в коем случае! Просто время, которое я могу провести во Франции, ограничено, и мне захотелось увидеть знаменитый Лазурный берег. Там уже находится моя тетя, мисс Форбс. Я собираюсь к ней присоединиться. А вот для вас как журналиста подходящий ли это момент, чтобы удариться в бега? – Я часто наведываюсь в Ниццу, где на авеню Императрицы проживает в собственном миленьком домике моя матушка. Там так приятно отдохнуть от тягот столичной жизни. Мое здоровье не из лучших [7] … Удивленная его усталым голосом, Александра посмотрела на него внимательнее. В неярком свете лампы, накрытой абажуром из розового шелка, Лоррен выглядел лучше, чем в действительности, хотя трудно было не испугаться багровости его щек, напоминавших перезревшие помидоры. Некуда было деться от мешков под глазами, горькой складки рта и странных теней, уже легших на лицо этого любителя пожить в свое удовольствие, вдоволь навалявшегося в грязи. – Я недостаточно хорошо знаю Ниццу, – молвила Александра, – но всякому известно, какой это веселый город… – Веселый? Все сумасшедшие обоих полов, все тронутые и истерики назначают там встречу. Они наезжают туда из России, из Америки, с Тибета и из Южной Африки. Что за выбор принцев и принцесс, маркиз и герцогов, как подлинных, так и фальшивых! Да разве только они! Всевозможные морганатические пары, бывшие любовницы императоров, бывшие фаворитки в ассортименте! Крупье, выходящие замуж за миллионерш-янки, цыгане, избалованные наследниками престолов, пианисты, готовые играть на любом интимном концертике… Оскорбленная национальная гордость заставила Александру сухо оборвать филиппику Лоррена: – Вы дважды позволили себе намекнуть на моих соотечественников, причем отозвались о них самым неблагоприятным образом, сударь, что никак не может мне понравиться. Скажем, эти крупье… – Прошу прощения, но я знаю, о чем говорю. Неужели родина свободы не способна слышать истину? – Истина? О, ваша истина! Вы, европейцы, только и делаете, что выставляете нас в смешном виде. – Тогда ведите себя так, чтобы не превращаться в объекты осмеяния. Возьмем мистера Неаля, создателя крема «Токалон»… – В том, что он создал добротный продукт, нет ничего смешного, не так ли? – Несомненно, но созывать слуг револьверными выстрелами под тем предлогом, что коридоры фальшивого феодального замка, которым он владеет в Ницце, слишком длинны, кажется мне несколько экстравагантным. Как и фальшивая луна, которую он крутит над своим логовом при помощи проволоки, потому, видите ли, что находит полную луну романтичной. Или еще… – Довольно, сударь! Буду вам признательна, если вы уйдете из-за моего столика. Я собираюсь в мирной обстановке насладиться этими великолепными кушаньями и толком их переварить. В вашей же компании из этого ничего не получится. Всего хорошего! Не позаботившись притушить ярость миссис Каррингтон, Лоррен с легким пожатием плеч поднялся, окинув молодую женщину изумрудным взглядом, что могло бы ее взволновать, если бы она смотрела на него, но она отвернулась к окну, где убегали назад сельские огоньки. Журналист подозвал метрдотеля. – Найдите мне другое место, Люсьен! В этих американках нет ничего интересного, кроме их денег! Эти его слова предназначались только для ушей распорядителя вагона-ресторана и бедной Александры. Та продолжала сидеть, отвернувшись, однако заметно побледнела, а ноздри ее затрепетали. Пораженный метрдотель, сказав «О, сударь!», увел грубияна на другой конец вагона, где усадил его за столик, за которым уже расположилась венгерская пара, совершающая, по всей видимости, свадебное путешествие, и старая англичанка, страшная, как смертный грех, но очень гордая собой. С презрением взглянув на кольца на пальцах Лоррена и его накрашенное лицо, она, не скрывая отвращения, поднялась и попросила ее пересадить. В следующий момент леди Глоссоп стала соседкой Александры; наградив ее чопорной улыбкой, она взялась рассказывать, не сводя с ее рюмки каменного взгляда, что потребление французских вин – прямой путь к белой горячке и что единственным полезным для здоровья напитком является чай, который к тому же способствует сохранению женской красоты. Она определенно считала себя непревзойденным знатоком в этой области. Отчаявшись обрести покой, миссис Каррингтон отказалась от десерта, допила весь шабли, до последней капли, с вызовом поглядывая на соседку, после чего покинула ресторан, попросив, чтобы ей подали кофе прямо в купе. В ее отсутствие ей разложили постель, однако у нее не было ни малейшего желания ложиться так рано. Она сняла легкую накидку из серо-зеленого шелка с белыми полосками, которая составляла единый ансамбль с ее платьем и прикрывала плечи, потом вытащила из волос булавки, которыми крепилась шляпка, и воткнула их в специальную бархатную подушечку, лежавшую подле зеркала. В этот момент появился стюард с кофе, который, проделав положенные манипуляции, с поклоном исчез. Александра, устроившись у окна, смаковала напиток и наблюдала, как погружаются во тьму поля Франции. Чтобы лучше видеть, она прикрутила свет и раздвинула шторки. Ей нравилось открывать для себя незнакомые прежде края, к каковым относилась долина Йоны, усеянная старинными церквями и величественными замками. Видя в окнах замков свет, она старалась представить себе их обитателей, сидящих за семейными столами или в тихих гостиных, в открытые окна которых вливается вечерняя свежесть. Иногда поезд проносился мимо ферм, где женщины в чепцах и передниках и мужчины в блузах возвращались из коровников. Она наслаждалась густой зеленью и пестрыми цветами; вскоре, впрочем, стало совсем темно, и Александра уже не могла ничего разглядеть. Она снова включила свет, но не стала загораживать окно. Она не очень любила замкнутое пространство, тем более такое ограниченное. Она уже понимала, что спать придется лечь непривычно рано. С удовлетворенным вздохом она взялась за книгу. Ей очень нравились зверюшки и сценки, придуманные Коллет Вилли; однако ей не было суждено в этот вечер побыть одной и получше проникнуться заботами кошечки Кики и собачки Тоби: дверь, соединявшая ее купе с соседним, отворилась, и перед Александрой предстал герцог де Фонсом собственной персоной. – Добрый вечер! – просто сказал он. От неожиданности и изумления миссис Каррингтон сперва приросла к месту, но так продолжалось очень недолго. Через секунду она, вскочив, накинулась на непрошеного гостя: – Вы здесь?! Кто позволил вам войти ко мне? Вон! Немедленно уйдите, не то я позову на помощь! Взрыв неподдельного гнева, сотрясавшего молодую женщину, не произвел на него ни малейшего впечатления. – Вчера вы поступили со мной совершенно неприемлемым образом. Мне необходимо было снова с вами увидеться, поговорить. Вы сами не оставили мне выбора, отказавшись меня принять. Его слова нельзя было оспорить, однако Александра полагала себя вправе вести себя именно так, о чем и сообщила ему без обиняков: – Чего же вы еще ждали? Вы повели себя со мной просто подло! Вы меня… – Обнял… ибо мечтал об этом днями, ночами, целыми неделями. Я больше не могу молчать об обуревающих меня чувствах. Умоляю, зайдите на минуточку! – Чтобы я зашла к вам?! – Не ко мне. Я заказал это купе на имя несуществующей дамы, которая, естественно, не поспела к поезду. Я занимаю следующее купе. В соседнем с вашим купе вы не найдете ничего, кроме цветов. Продолжая пожирать ее глазами, он толкнул дверцу, продемонстрировав ей настоящий лес из роз. – Видите? Это не помещение для сна, а скорее гостиная. Прошу вас, войдите и присядьте. Просто выслушайте меня… – И не мечтайте! Это недостойно меня. – Достоинство! Только это слово я от вас и слышу! Но как вы поступаете с моим достоинством? Неужели вы считаете, что в мои привычки входит преследовать подлинную леди просто ради удовлетворения банальной похоти? Стоило мне увидеть вас тогда, на бульваре Мадлен – и я был ослеплен, очарован, околдован… Вы, с вашими белокурыми волосами, буквально светились! Если я позволил себе пойти за вами следом, то это был не машинальный рефлекс мужчины, которого влечет к миленькой девушке, но настоятельная потребность. Мне казалось, что, потеряв вас, я на всю жизнь лишусь чего-то очень важного… – Вы не говорите всей правды: вы меня действительно потеряли, что не помешало вам появиться в «Максиме» с этой роскошной особой… кажется, Лианой де Пужи? – Вы несправедливы, как все женщины! Лиана – просто друг, чудесная женщина, которой искусство жить, набожность и благородные чувства помогают преодолеть недостаточно уважаемое происхождение. Она вполне могла бы быть принцессой… Возможно, она ей станет! – Понимаю. Вы искали в ее обществе утешения, ибо, потеряв меня, погрузились в траур… – Как это ни покажется вам странным, именно так и обстояло дело. Сжальтесь же, снимите эти ваши американские доспехи, не будьте такой самоуверенной, попробуйте всего на мгновение проявить человечность! Побудьте такой же женщиной, как все остальные – чувствительной, хрупкой, способной проявить слабость… – Где же у вас логика? Будь я такой же женщиной, как все остальные, разве вы забрались бы сюда? Кстати, я никак не дождусь объяснения, что вам тут понадобилось. – Я уже сказал: я пришел говорить с вами, умолять вас… – Но главное – застать меня врасплох и довести до победного конца низкий замысел соблазнителя! Огонь страсти, горевший в глазах молодого человека, принял оттенок ярости. – В таком случае, сударыня, я бы нагрянул к вам несколько позже, чтобы уж наверняка застать беззащитной. – О, что за невиданная дерзость! Вы бы позволили себе вломиться ко мне и…? – И сделать вас моей, не оставив вам ни малейшего шанса оказать сопротивление. Возможно, открыв благодаря этому, какая женщина дремлет у вас внутри, вы бы простили меня. – Никогда! О, никогда! Какой ужас! – Я действительно мог бы так поступить, если бы не питал к вам столь сильной любви. В том-то и беда, что я вас люблю… – Это вы-то любите? – Она попробовала рассмеяться, но смех прозвучал ненатурально. – Разве в это так сложно поверить? Александра, будьте же хоть на минуту честны сама с собой! Не вы ли сделали все, чтобы я оказался у ваших ног? Ваше кокетство… – Отчего же мне не кокетничать, раз вы признаете меня красивой? – Кокетство… и лицемерие! Либо в жилах ваших мужчин течет вода, а не кровь, либо они выкованы из неведомого мне металла. Как не лишиться рассудка, когда столь обольстительная женщина день за днем обдает вас ароматом своих духов, пленяет улыбкой; когда она подчиняется вам под звуки вальса, полуприкрыв свои прекрасные очи, когда вы видите, как округляются ее губы в опасной близости от ваших? Весь Париж знает, что я влюблен в вас, – и вы будете настаивать, что не имели об этом понятия? Оба умолкли. Страсть, бушевавшая в груди у Фонсома, преобразила его. Никогда еще Александра не видела его таким красивым… и таким опасным. Ей внезапно захотелось избавиться от того, что он именовал ее доспехами, протянуть к нему руки, позволить ему обнять ее, унести неведомо куда, утопить в бурном потоке своей любви, которую так жаждало познать ее не до конца разбуженное тело. Под атласом корсета и кружевами декольте сердце ее билось, как сумасшедшее. Оно требовало: «Сдайся!» Но гордыня в очередной раз пришла ей на выручку. – Признаюсь: я именно к этому и стремилась, – тихонько проговорила она, но тут же добавила: – Боюсь, вам никогда не удастся понять нас, американок. Верно, мы… не очень-то боимся рисковать. Мы не в силах отказать себе в том, чтобы обзавестись тем, кого мы зовем «admirer», то есть обожателем, однако у нас существуют строгие правила игры, установленные раз и навсегда. – Иными словами, у вас мужчина позволяет, чтобы его дурачили, высмеивали, превращали в комнатную собачонку, и не осмеливается подать голос протеста? – А как же! Ведь это и так большая честь – когда красивая, видная дама позволяет ему сопровождать ее и оказывать всяческие милые услуги, делающие жизнь столь приятной… Жан взирал на нее с неприкрытым изумлением. Горизонты, которые она ему приоткрывала, оказались недоступными его пониманию. – И ваши… обожатели никогда ничего не просят в порядке компенсации своего внимания? – Естественно, нет. Увы, иногда случается, что женщина забывает о своем долге и позволяет себе дать ему больше, чем требуют приличия, но в таком случае ей следует подальше спрятаться, иначе окажется под ударом ее место в свете, ее репутация в обществе… Как ни был поражен герцог, тут он не удержался от смеха: – Начинаю верить, что вам удалось воспитать новую расу мужчин – надеюсь только, что она приживется только по вашу сторону Атлантики. – Не знаю никого, кто жаловался бы на такое положение, – с достоинством ответила она. – Наши мужья убеждены в нашей честности, а поскольку они в большинстве случаев трудятся, мы избавляем их от тревог, хотя ничто не мешает нам немного поразвлечься, нисколько не мучаясь угрызениями совести. – И это вы зовете цивилизацией? Тогда трудно удивляться, что столько ваших соотечественниц предпочитают выходить замуж в Европе. – Это глупо с их стороны, я их совершенно не одобряю. Эти несчастные влекомы неясной потребностью познать что-то другое, очутиться в мире утонченности, отдающей разложением, называться громкими именами, носить звучные титулы… – Вы забываете присовокупить к этому, что все это им дорогого стоит, – усмехнулся он. – Впрочем, это не всегда соответствует действительности. Скажем, Орсеоло очень мало интересовался приданым будущей супруги, и их брак – образец: у них произошло слияние двух существ, подталкиваемых к этому любовью. Вам никогда не удастся внедрить в Европе ваши… причудливые обычаи. Не знаю, мечтаете ли вы о возрождении рыцарской любви Средневековья, но мы – французы, итальянцы, испанцы, даже англичане – слеплены из другого теста, ибо давно знаем, что любовная игра, если только играешь с той, кого любишь, сулит чудесные мгновения. Почувствовать, как трепещет тело обожаемой тобой женщины, смотреть, теряя рассудок от упоения, как бледнеют ее глаза, когда она готовится впервые отдаться… Голос его делался все тише, горячее, настойчивее. Александра покорно внимала его речам, дыша все учащеннее, а Жан с горячностью погружал свой взор в ее огромные темные глаза, в которых уже поселилось смятение, и с небывалой радостью предвкушал столь желанную победу – победу, плоды которой он собирался вкусить не здесь, в поезде, а потом, когда его королева Женевьева окончательно убедится в его любви, в полном апельсинов и жасмина саду принадлежащего ему домика вблизи Грасса – города духов. Вот где она станет его возлюбленной! Там она расцветет, принимая его ласки, и он превратит ее в самое свое дорогое достояние, непревзойденную царицу всей существующей на свете красоты… Сейчас он был способен на любое безумие, лишь бы навсегда сделать Александру своей. Стоя перед ней, он все говорил и говорил, окутывая ее своими речами, как неодолимыми чарами, и между ними уже возникло взаимное притяжение страсти, уже звучали первые аккорды будущей сладостной симфонии. Александра, влекомая к Жану, как магнитом, прежде опустившаяся на банкетку, снова встала, не отдавая себе отчета, что делает. Она чувствовала, что побеждена, и это доставляло ей неожиданную радость… В это мгновение Средиземноморский экспресс резко сбавил ход, и ее бросило прямо на молодого человека, который поспешил заключить ее в объятия и, издав радостный возглас, прижал к себе, да так сильно, что едва не перекрыл ей дыхание. – Любовь моя, – шептал он, – я хочу провести всю жизнь, превознося вас… Но эти его слова, исполненные нежности, полностью ее отрезвили. У нее прояснилось в голове, и она мигом поняла, что означает все происходящее и чем грозит ей. Без резкости, но со всей решительностью она разжала его объятия, как ни хорошо ей было в них тонуть. – Что вы сказали? Вы хотите провести со мной всю жизнь? – Это вас удивляет? Я понял, что не смогу предложить такой женщине, как вы, ничего, кроме этого. Вы нужны мне целиком, но и себя я хочу отдать вам полностью. Он снова попытался привлечь ее к себе, но она отшатнулась к самому окну купе. Неожиданно взгляд ее обрел твердость. – Странная программа! – сухо проговорила она. – Если я вас правильно поняла, вы хотите превратить меня в свою любовницу, так, чтобы об этом знал каждый, демонстрировать меня всему свету, словно вы меня завоевали? – Во имя всех святых, обитающих в раю, откуда вы берете подобные мысли? – вскричал он. – Просто я хочу на вас жениться! – Жениться? Вы, кажется, забыли, что я замужем? – Я ничего не забываю, особенно того, что и в Америке, и, кстати, у нас, существует развод. Вы разведетесь… – Мне развестись? Мне, урожденной Форбс, супруге Джонатана Каррингтона? Сделать свою семью и самое себя жертвами страшного скандала? Да вы просто не знаете, что говорите! – Неужели вы воображаете, что мне будет так просто назвать вас герцогиней де Фонсом? Это наверняка станет страшной раной для моей матери. Только я вас слишком люблю, чтобы что-то могло меня остановить. Того же я ожидаю от вас. – Я никогда не говорила, что люблю вас, – прошептала она, отвернувшись. – И тем не менее я в этом совершенно уверен. Взгляните правде в глаза, Александра, а главное, загляните в собственное сердце! Мы могли бы обрести вместе несравненное счастье. Между прочим, перемена не пойдет вам во вред, – добавил он с чуть заметной улыбкой. – У вас будет исторический замок, парижский особняк, дворец в Венеции, собственность в разных местах… плюс знаменитые драгоценности. Вы станете очень знатной дамой… и нарожаете мне прелестных ребятишек. Этих слов было достаточно, чтобы вогнать ее в краску. – Такие вещи нельзя произносить вслух! – вскричала она, не зная, куда деться от стыда. – Отчего же, раз мы ведем речь о браке? Ведь вы по крайней мере не из квакеров? Александра, Александра, там, где я вас поселю, вам не придется опасаться светских пересудов… Пойдемте, мне неудобно оставаться на ночь у вас в спальне. Мы обсудим все это, и я так красноречиво расскажу вам о своей любви, что вы позабудете обо всех ваших страхах. Он нежно взял ее за руки и попробовал увести в другое купе, но она воспротивилась этому. – Нет! Не хочу идти с вами! Не хочу за вас замуж! Хочу остаться такой, какая я есть! Хочу… Она была теперь способна лишь на невнятный лепет, в глазах у нее стояли слезы; сердце Жана, увидевшего ее беззащитность, наполнилось нежностью. Он принудил ее сесть и привлек к себе. – Успокойтесь! Я готов признать, что все это для вас немного неожиданно, и прошу простить меня, но поймите же: я люблю вас, а вы отказываетесь видеть в моем нетерпении что-либо, кроме желания… – Уходите! Она снова вырвалась. Теперь она искала спасения не у окна, а у двери купе. – Желание! Вот вы и проговорились! Уже битый час вы ломаете передо мной негодную комедию! – Я? Я ломаю комедию? – А что же еще? Вы жаждете меня – что ж, в этом у меня мало сомнений, но любовь?.. Вы весьма охочи до женщин и, зная, что ничего не добьетесь от меня, попытавшись просто принудить к повиновению, нашли достойный безумца выход: предлагать брак замужней женщине, к тому же счастливой в замужестве! Он побледнел и, выпрямившись во весь рост, устремил на нее взгляд, в котором печаль смешивалась с презрением. – Так вы отказываетесь поверить в мою любовь? – Категорически отказываюсь. Если бы я последовала за вами в соседнее купе, то нетрудно догадаться, что бы за этим последовало… – Не говорите глупостей! Залогом вашей безопасности служит моя честь. – Ваша честь? Где же она была, когда вы посмели вломиться ко мне? – Я никогда бы так не поступил, если бы вы вели себя как нормальная женщина, если бы не спровоцировали меня своим дьявольским кокетством. – Тут вы правы: я проявила неосмотрительность. Готова признать это. Будем считать, что вы преподнесли мне урок, который… пойдет мне на пользу. Слова ее звучали пресно, бездушно, как речитатив ребенка, пересказывающего малопонятный текст. Она отвернулась от него, стараясь не встречаться с его пылающими глазами, и при этом чувствовала себя, как никогда, несчастной. – Оставьте меня! – прошептала она. – Мне необходимо побыть одной. – Если таково ваше желание, я подчиняюсь; но мыслями я остаюсь с вами. Обдумайте хорошенько все, что я вам сказал, и завтра… – Завтра? Никакого «завтра» не будет. А теперь уходите. Эти слова Александра произнесла изменившимся голосом: твердым, решительным, звонким от негодования, которое на самом деле было всего лишь страхом, страхом за саму себя, который было бы немыслимо выразить и которого не понял Фонсом. Он уже устал от мольб, от борьбы с любовью, на которую она его обрекла. Он вскинул голову, глаза его сделались холодны. – Вы хотите, чтобы я ушел? Ушел навсегда? – Именно! – бросила она, избегая смотреть на него. Этот совершенно не женственный ответ мигом отрезвил молодого герцога и погасил его страсть. Даже пылкая любовь, ради которой он был готов пожертвовать всем на свете, стала угасать, как лампа, в которой вышло масло. Александра показалась ему совсем другой, и он испытал странное недоверие к ней, которое до него посетило Антуана Лорана. Неужели это великолепное тело, внешность, от которой захватывает дух, весь ее колдовской облик – всего лишь видимость, ослепительный фасад, за которым скрывается пустота? Эта женщина сделала все, чтобы его соблазнить, привлечь к себе, довести до… того состояния, в котором он сейчас пребывал, то есть едва не превратила в шута… – Я ошибся в вас, – холодно отчеканил он. – Прошу меня простить. Он медленно вышел, не обернувшись напоследок. Дверь, за которой находилось купе, полное роз, беззвучно затворилась. Первым делом миссис Каррингтон вцепилась в задвижку, которую в ее отсутствие отодвинула чья-то подлая рука. Потом она прижалась спиной к двери, не чувствуя толчков от движения состава, и прижала руки к груди, напрасно силясь унять сердцебиение. Ей не хватало воздуху, ее прошиб пот, словно она отыграла трудную теннисную партию или долго занималась бегом под палящим солнцем. – Ну и история! Боже, Боже мой! Только что в ее купе находился Жан Фонсом; он говорил ей о своей любви, даже требовал ее руки, пытался завлечь ее в столь умело приготовленную западню! Самое худшее заключалось в том, что ей отчаянно хотелось последовать за ним, уступить коварному желанию, которое овладело ей с первой минуты их знакомства. Ей повезло: она сумела выстоять, разгадать все его ухищрения. Добродетель и глубокое достоинство не покидали ее даже в самых безнадежных ситуациях; однако справедливости ради она была вынуждена признать, что Европа таит неведомые опасности, источник коих один – любовь, которую здесь без устали превозносят. – Только не я! – громко сказала она. – Слава Богу, я не такая, как все эти люди! Тут ее посетила новая мысль: как же случилось, что оказалась незапертой дверь между двумя купе? Она видела лишь одно объяснение: Фонсом подкупил проводника, который и учинил эту подлость, когда раскладывал для нее постель. Эта мысль была невыносима. Если она, памятуя о давней услуге, смолчит, Пьер Бо сделает единственный вывод: она провела ночь с герцогом. Впрочем, он вряд ли придаст этому большое значение: такое происходит в роскошных поездах сплошь и рядом. Приоткрыв дверь, она заметила проводника: тот сидел в длинном коридоре на откидном сиденье, на котором ему предстояло провести ночь. Она позвала его, и он немедленно явился на зов. У себя в купе она указала на закрытую ею задвижку и спросила: – Почему она была открыта? Он посмотрел в указанную сторону и ответил: – Все закрыто. Я всегда проверяю задвижки, когда расстилаю белье. – Плохо проверили: недавно эта дверь открылась, и ко мне в купе проник посторонний. – Невозможно! В соседнем купе никого нет, там стоит всего лишь огромный букет роз. Вытащив из кармана тетрадку, он заглянул в нее и пояснил: – Купе заказано мадам Грассанов, которая не успела к отходу поезда. – Это мне известно. Только у меня побывала не дама, а мужчина, которого вы, по всей видимости, хорошо знаете, поскольку он, надо полагать, неплохо заплатил вам за это злодейство. Пьер Бо побледнел, как полотно, лицо его окаменело. – Я не лакей, которого можно купить, миссис Каррингтон! Я – служащий Международной компании спальных вагонов и всегда был выше любых подозрений. Мне тем более горько, что такое обвинение приходится слышать от вас… – Отчего же? То, что вы проявили отвагу в критической ситуации, не избавляет вас от соблазнов. Вы наверняка не очень богаты? – Но я не испытываю потребности сделаться богаче, если для этого надо бы было поступиться совестью. А теперь, мадам, вам придется дойти до конца: либо вы жалуетесь на меня в Компанию, либо называете мне имя человека, вторгшегося в ваше купе. – Не стану делать ни того, ни другого, ибо у меня нет ни малейших доказательств вашей виновности, а во-вторых, если все произошло именно так, как я себе представляю, то вы отлично знаете, о ком идет речь… – В таком случае я попытаюсь разобраться в происшедшем самостоятельно. В этом вагоне путешествуют пятеро мужчин и четыре дамы, считая вас. Я быстро все выясню. Он прошел в купе, которое Фонсом завалил цветами, велев миссис Каррингтон закрыть за ним задвижку, и там все осмотрел с тщательностью полицейского. Было совершенно очевидно, что в этом купе пассажира не было: ни один цветок не был потревожен. Ему подумалось, что при всем своем великолепии цветы делают крохотное помещение похожим на мертвецкую; потом он в задумчивости остановился лицом к стенке, из-за которой раздавался шум льющейся воды и звяканье тазика. Видный господин, занимавший соседнее купе, не показывался с момента отхода поезда, не проявив интереса даже к вагону-ресторану. Это было тем более странно, что, принадлежа к высшему обществу, господин этот наверняка был знаком с некоторыми пассажирами поезда. Если он прячется, то из этого следует, как сказал бы месье де ла Палис, что он не желает показываться на глаза. Кому-то одному в особенности… Припомнив всех своих пассажиров, Пьер Бо полностью убедился в виновности герцога, который уже ездил в его вагоне, причем часто в сопровождении хорошеньких дамочек. В это мгновение разогнавшийся поезд влетел в тоннель Блейзи, где резко замедлил ход. Впереди горел огнями вокзал города Дижона, поэтому проводнику пришлось отложить расследование, хотя он как раз разохотился. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, тем более когда кто-то позволял себе ставить под сомнение его порядочность и неподкупность… Тем временем Александра металась в отведенном ей замкнутом пространстве, как медведица в клетке. Внезапная остановка Средиземноморского экспресса и связанная с этим тишина не умерили ее беспокойства – напротив, ее волнение только усилилось. Она больше не чувствовала себя в безопасности и, будучи запертой на засов, все равно боялась, что сейчас снова распахнется проклятая дверь, и в ней снова вырастет Жан де Фонсом со своими речами о любви и пылающим взором. Она и не думала верить его последним словам. Чтобы он, потерпев сокрушительное поражение, присмирел и исчез навсегда? На это могла бы надеяться только отъявленная дурочка. Сейчас он, забившись в угол, наверняка плетет новую сеть, чтобы поймать в нее свою жертву. И уж точно в компании Пьера Бо – своего сообщника. Что за низость! Объявлять себя джентльменом и при этом действовать столь беззастенчиво, пользуясь даже громкими словами о браке, этом священном союзе, ради достижения своих недостойных целей! Стараясь хоть немного успокоиться, молодая женщина выпила залпом стакан холодной воды из графина, который ей подали вместе с кофе. Потом ее разморило, ей захотелось прилечь, погрузиться в целительный сон. Забаррикадировавшись, она вооружилась дорожным саквояжем и начала было расстегивать платье. Разговор, только что звучавший в коридоре, стих. Залязгали оси, голос с бургундским акцентом прокричал: – По вагонам! Захлопали дверцы. Раздался пронзительный свисток, и тяжелый локомотив сдвинул с места длинный состав. В щели между занавесками замелькали огни. Поезд с каждой секундой ускорял свой бег. Головку миссис Каррингтон внезапно посетила мысль, которая заставила ее прервать процесс раздевания. Этот человек сказал, что проведет расследование или что-то в этом роде? Значит, он рано или поздно опять заявится к ней. Разве можно принимать его в ночной сорочке? Нет, она собиралась выслушать его объяснения, сохраняя достоинство. Приняв такое решение, она уселась на краю кровати и стала ждать, однако время шло, а проводник все не появлялся. В груди у Александры нарастало раздражение. Сколько еще будет насмехаться над ней этот плебей? Она выглянула в коридор и убедилась, что он преспокойно отдыхает на своем сиденье, читая газетку. – Так как же? – сухо осведомилась она. – Вот, значит, как вы разыскиваете виновного? Он вскочил и поспешил к ней. – Я не смел вас беспокоить, миссис Каррингтон. Мне казалось, что после стольких волнений вам надо отдохнуть. Вот завтра утром… – Отдохнуть? Когда ко мне может вторгнуться кто угодно? – Вам больше нечего опасаться. Могу вас заверить, что вас больше не потревожат. Кажется, я знаю, кто позволил себе это… немыслимое вторжение. Уверен, что… – Вам кажется, что вы знаете? – Александра окончательно вышла из себя. – Какая обтекаемая фраза! Да вы знали, кто это, с самого начала, мой дорогой друг! Вы, французы, лишены всякой морали, вот в чем ваша беда! Так что вполне естественно, что вы поддерживаете друг друга… Слышите, вас вызывают! Поторопитесь! И действительно, проводника требовали во второе купе. Сдержанно поклонившись молодой ворчунье, он отправился в противоположный конец вагона, а Александра гневно захлопнула дверь своего купе. Какое-то время она смотрела на свою постель подозрительным взглядом. После всего происшедшего она ни за что не сможет здесь спать! Ей хотелось провести ночь в честной постели, в честной комнате, по мере возможности в честном доме, ибо ей было необходимо остаться одной, обрести покой, оказаться как можно дальше от всех этих коварных людей. Она пришла к заключению, что стоит ей встретиться на каннском вокзале с совратителем-неудачником – и она умрет со стыда. Если она хочет избежать такого исхода, то у нее остается единственное средство. Миссис Каррингтон решительно умыла лицо, надела шляпку, привела в порядок свой туалет, набросила накидку, натянула перчатки, собрала саквояж, шкатулку с драгоценностями и дурацкий шелковый зонтик с длинной хрустальной ручкой, который даже в раскрытом состоянии мог спасти от дождя разве что ее макушку, и стала ждать, когда поезд замедлит бег, как происходило всякий раз при приближении к более-менее крупной станции. Дождавшись, она встала и потянула за шнур экстренной остановки… Глава VII НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ Средиземноморский экспресс заухал, как филин в ночной чаще, выпустил столб пара, еще немного пробежался по рельсам и, заскрипев тормозами, остановился. Только что царившее в вагонах безмолвие сменилось суетой растревоженного улья. В коридорах вагонов появились люди: они, выпуская сигарный дым, выспрашивали друг у друга, что стряслось, и обращались за разъяснениями к проводникам. Александра как ни в чем не бывало вышла из купе и твердой рукой распахнула вагонную дверцу, чем произвела сильное впечатление на старого офицера с мощными седыми усами, смахивающими на крылышки серафима. Видя, что она ставит поклажу рядом со ступеньками, готовясь спускаться, сей достойный муж вышел из транса. – Всячески прошу меня извинить, мадам, но не собираетесь же вы выходить? – Как раз собираюсь. – Но вам известно, что мы стоим посреди поля? Здесь нет вокзала. Александра, уже взявшаяся за поручень, ответила, выглянув в темноту: – А я вижу станцию, и совсем недалеко… – Но, мадам, здесь нет платформы! Еще сломаете ногу… – Хотите пари? – проговорила она с задорной улыбкой. Прежде чем он успел ей помешать, она спрыгнула на щебенку, тут же выпрямилась, чему способствовал очень малый уклон насыпи, сняла с подножки поклажу и зонтик и, нисколько не заботясь о поднявшейся из-за нее суматохи, задрала подбородок и твердым шагом устремилась в сторону огней, отражавшихся в блестящих рельсах. Она как раз шествовала мимо вагона-ресторана, когда Пьер Бо, предупрежденный старым военным, догнал ее. – Миссис Каррингтон! – вскричал он. – Что это на вас нашло? – А как вы считаете? – ответила она, не замедляя шаг. – Я сочла несовместимым с моим достоинством продолжать путешествие в вашем поезде. Соблаговолите позаботиться о моем багаже после прибытия поезда в Канны! – Это вы дернули стоп-кран? Вопрос был риторическим, поэтому Александра небрежно пожала плечами. – Естественно. Вы что же, воображали, что я стану ждать, что еще выкинет ваш сообщник? Как называется станция, к которой мы подъехали? – Бон! Только вам там совершенно нечего делать, поэтому я прошу вас возвратиться в вагон. – Ни за что! Ничто не заставит меня вернуться в этот поезд! – Невероятно! Что же вы предпримете дальше? – Пойду в… Бон? Так, кажется, вы назвали это место? – Так, так. Что вы там станете делать? – Ведь это вокзал, не так ли? Значит, там останавливается не только этот роскошный дом терпимости, но и другие поезда. Вот я и дождусь поезда, который доставит меня в Канны – нормального, скромного поезда, без этих ваших выкрутасов! – Ни один экспресс, хоть с выкрутасами, хоть без, направляющийся к Лазурному берегу, не останавливается в Боне. Ближайшие вокзалы – Дижон, который мы уже оставили позади, и Лион, до которого еще очень далеко. – Тогда я поеду в Лион. Разве это невозможно? Упрямица, действительно вознамерившаяся доковылять до станции по железнодорожной насыпи в своих несерьезных туфельках, которые ни за что не дотянут до платформы, вызывала у Пьера Бо желание то ли наподдать ей хорошенько, то ли взвалить на плечо и силой водворить в вагон. Однако она и так питала к нему сильное предубеждение, и такой поступок только еще больше скомпрометировал бы его в ее глазах. Она и без того подозревала в нем сводника. Если она пожалуется на насильственные действия с его стороны, то ему грозило расставание с карьерой на железной дороге. Он попытался воздействовать на нее вежливыми уговорами: – Умоляю, миссис Александра, будьте же благоразумны! Мы несем ответственность за вашу безопасность, а здесь, на путях, вам грозят всяческие напасти. – Пока ваш поезд стоит неподвижно, я не вижу, чего мне бояться. Ничто не мешает вам проводить меня до самой станции. – Но Средиземноморскому экспрессу пора отправляться! Через час по этому пути проследует другой состав… – Ничего не имею против! Возвращайтесь в свой вагон. Всего хорошего! – Мадам! – вскричал проводник, теряя терпение. – Возьмите же, наконец, в толк: такой экспресс нельзя остановить, просто повинуясь капризу, и остаться безнаказанной! – То есть? – Вам придется за это заплатить! И, боюсь, дорого! Миссис Каррингтон остановилась, как вкопанная. Они уже дошли до локомотива, и один из машинистов с насмешливым любопытством взирал на странную пару. – Малышке вздумалось поразмяться? – любезно осведомился он. – Идите к черту! – отрезала беглянка и повернулась к Пьеру Бо. – Неужели вы вообразили, что какие-то вульгарные деньги способны меня остановить? Я же сказала: проводите меня до станции! Там я подпишу чек, и вы сможете катить восвояси. Появление подкрепления в лице начальника поезда ничего не изменило: миссис Каррингтон твердо решила сойти со Средиземноморского экспресса в Боне, и никакая человеческая сила не могла заставить ее передумать. – Как пожелаете, мадам, – вздохнул начальник, – но хотя бы поднимитесь в вагон, чтобы мы доставили вас на станцию! Тут осталось еще порядком – неужели вы намерены преодолеть это расстояние пешком? Александра посмотрела на свою обувь, которая и впрямь не была предназначена для длительных переходов и уже начала доставлять ей неудобство. – Хорошо, – решила она, – но только на локомотиве! Тогда вы не посмеете запамятовать, что обещали остановиться! Ее так и не удалось отговорить; спустя несколько мгновений она уже стояла на подножке тяжеловесной черной махины под охраной начальника поезда. Таким способом миссис Каррингтон и въехала в Бон, чем несказанно удивила начальника местной станции, который не помнил, чтобы у него когда-нибудь останавливался Средиземноморский экспресс. Он был готов оказать любые услуги слегка тронутой красавице американке, которой он был обязан этой невероятной случайностью: теперь ему будет, о чем вспоминать на пенсии. Предоставив неумолимой пассажирке самостоятельно решать вопросы, возникшие из-за ее мстительного поступка, Пьер Бо, отказавшись от заранее проигранного сражения, вернулся к себе в вагон. Поднявшись на подножку, он оказался нос к носу с Жаном Лорреном, переполненным хитростью и злорадством, не упустившим из виду эпизод, героиней которого стала миссис Каррингтон. – Импульсивная, но примечательная особа, не правда ли? – бросил он. – Можно ли узнать, что за муха ее укусила? Журналист был сейчас как две капли воды похож на кота, приготовившегося слопать мышь: уж больно у него блестели глаза и отвисла губа. Казалось, он сейчас начнет облизываться. Проводнику это не очень понравилось, какую бы обиду ни нанесла ему бывшая мисс Форбс. – Я всегда говорил, – со вздохом ответствовал он, – что в этих вагонах стоит страшная жара! Молодая дама стала жертвой… теплового удара. – Дружище, и не подумайте, что я этим удовлетворюсь. Я поездил по ее стране и знаю, что в их пульманах вообще в пору задохнуться. Подобно всем американкам, миссис Каррингтон – заядлая путешественница, и… – Даже великая путешественница может заболеть клаустрофобией. На беду, именно это и произошло, – закончил за него Пьер Бо со столь невинным видом, что собеседник чуть было не поверил ему, но хитроумие все же одержало верх: – Тогда почему она не сошла в Дижоне? По-моему, так было бы проще и… дешевле. – Сударь, – молвил проводник безукоризненно вежливо, – вряд ли столь умудренному опытом человеку, как вы, следует напоминать о странных изгибах женской логики. Американские леди привыкли, чтобы их капризы исполнялись мгновенно. Кроме того, денег у них куры не клюют. Миссис Каррингтон поступила точно так же, как поступила бы у себя дома, только и всего. – Возможно, вы и правы, – проговорил Лорран, отходя. Поезд медленно покатился по рельсам. Через окно в вагонной двери Пьер Бо проводил глазами Александру, которая, сидя в кабинете у начальника станции, беседовала с ним столь же непосредственно, как если бы находилась в великосветском салоне. Славный чиновник определенно стал жертвой ее обаяния. Что ж, тем лучше! Пусть эта несносная женщина выкручивается, как может. Лично он решил никогда больше с ней не связываться, даже если судьбе будет угодно устроить им третью по счету встречу. Был момент, когда он, пытаясь уговорить ее вернуться в вагон, хотел было использовать в качестве довода то обстоятельство, что герцог де Фонсом сошел в Дижоне, не словом не обмолвившись о причине своего решения; однако это только укрепило бы у нее подозрение, что они сообщники. Нет, этот неприятный эпизод нужно как можно быстрее забыть! Пока поезд уходил в бургундскую ночь, проводник провел несколько минут в купе, которое украсил цветами Фон-сом. Он обожал розы и сейчас сожалел, что их прелесть и дурманящий аромат так никому и не принесли пользы; что ж, он станет время от времени наносить им визит. Поскольку начальнику станции запрещено при любых обстоятельствах покидать пост, бонский начальник разбудил хозяина привокзального киоска, чтобы тот отвез на своей двуколке красавицу иностранку в отель «Золотое дерево у коновязи», где ей будут предоставлены необходимые удобства и все прочее. Напрасно Александра утверждала, что вполне может скоротать время в зале ожидания, пока в Бон не придет поезд, который доставит ее в Лион; в конце концов перспектива просидеть на жесткой лавке двенадцать часов ужаснула ее, и она сдалась. Спустя час, удобно устроившись в огромной белоснежной кровати, основным достоинством которой была мягчайшая пунцовая перина, напоминавшая гигантскую клубнику и покоившаяся на нескольких шерстяных матрасах, она погрузилась в безмятежный сон, какого не знала уже давно. Она так славно выспалась, что на следующее утро, узнав от служанки, что «экипаж» со станции готов через час отвезти ее к лионскому поезду, ответила, что пробудет здесь еще денек. Достаточно было открыть ставни, чтобы удостовериться, что гостиница стоит на краю древнего города, у самых замшелых стен и круглых башен, на вершинах которых растут деревья; вокруг теснились бурые крыши, казавшиеся бархатными, и взлетали в небо шпили церквей. Ей казалось, что она любуется полотном фламандского живописца XV века. «Было бы глупо не воспользоваться возможностью и не прогуляться по городу», – решила она. И действительно, ей было совершенно некуда торопиться: ведь тетушка Эмити не была предупреждена о ее прибытии. Будет даже забавно устроить себе дополнительный каникулярный денек в этой провинции, где ее не знает ни одна живая душа. Она получила от прогулки огромное удовольствие. Умелая горничная удалила с ее одежды всякие следы пребывания на локомотиве, а хозяйка гостиницы мадам Брене обула ее в отличные туфли, за которыми послала, как только открылись лавки. Миссис Каррингтон бродила по загадочным улочкам, утыканным древними строениями, скрывавшими громкое прошлое, о котором свидетельствовала то дозорная вышка, то скульптурный портал, то древние балки, то гербы на воротах, то пышная решетка, то окошко со столбиками, то причудливые крыши, покрытые черным лаком с позолотой… Она заходила в чистенькие, безмолвные церкви, охраняемые деревянными святыми; в одной звучал волшебный хорал Баха, исполняемый невидимым органистом, – здесь она задержалась, присев на скамеечку. Набрела она и на огромный крытый рынок, где расхаживали крикливые торговки в чепцах, а также на дозорную башню, которая никак не должна была находиться в этом городе и в этом стране, но отлично вписывалась в пейзаж… Наконец, перед ней предстал красивейший, богатейший, удивительнейший из госпиталей, видение из прошлого, в которое было трудно поверить современной женщине: то был чудесный монастырь, населенный монахинями в длинных одеяниях с прикрепленными к поясу мантиями и высоких головных уборах из тонкой белой материи. Благодаря старушке в черном платочке, которая, увидев ее восхищение, взяла ее за руку, не произнеся ни слова, она сумела побывать внутри монастыря, который оказался как бы осколком иного мира, великолепного Средневековья, когда слава о величии бургундских герцогов облетела Европу. Здесь реяла тишина, которая является лучшей целительницей хворых – ими были заняты все койки в дубовом «зале для бедных» с красными ставнями на верхнем этаже, – ибо обеспечивает покой телу и мир душе. На смену старухе, которая привела ее сюда, явилась молодая улыбчивая монахиня; она повела американку по обители, где показала ей удивительную аптеку, огромные, сияющие чистотой кухни, как будто сошедшие со страниц древнего фолианта, а также главную здешнюю достопримечательность – серию картин Рогира ван дер Вейдена «Страшный суд», перед которой Александра надолго застыла в задумчивости. – Вы принимаете пансионерок? – внезапно задала она вопрос своей провожатой, когда та вела ее через просторный двор, который был бы больше под стать дворцу, чем больнице. – Такое может произойти, если речь зайдет о том, чтобы излечить душу, подобно тому, как мы врачуем тело. С момента основания обители в 1453 году благородной Гигон де Сален мы посвящаем себя заботе о бедных. – Вы полагаете, что такая женщина, как я, не нашла бы себе здесь занятия? – Американка, как всегда, говорила в лоб. – Однако мне представляется, что, порази меня несчастье, здесь я могла бы излечиться от своих горестей. – Тому, кто просит об убежище, мы его неизменно предоставляем, – прошептала молодая монахиня. – Однако, желая вам счастья, я бы предпочла не видеть вас среди нас. Я стану молиться об этом… Оказавшись на улице, Александра готова была поверить, что только что побывала на другой планете – настолько ей трудно было понять, что с ней произошло. Неужели она перенесла столь глубокое потрясение, чтобы, принадлежа к епископальной церкви, но крайне редко посещая храм, внезапно оказалась сродни душой этим женщинам в одеяниях давно ушедших времен, которые добровольно согласились жить по правилам XV века? Она знала, что никогда их не забудет, и надеялась, что и они сохранят о ней добрую память, хотя бы благодаря щедрому взносу, который она сделала, желая помочь бедным. Остаток дня она провела, по-прежнему чувствуя себя как в отпуску, что очень помогало забыть страшные минуты, пережитые в Средиземноморском экспрессе. Она познакомилась с местной кухней, о прелестях которой ранее не подозревала: ее побаловали ветчиной с петрушкой, упоительно пахнувшей разнотравьем, по-особому приготовленными яйцами в жирном соусе, таившем приятные сюрпризы, и восхитительной щукой со щавелем, которую ей подали после того, как она решительно отказалась от устриц, которыми гостиничный ресторан по праву гордился. – Как вы можете есть такую гадость? – без всякого стеснения спросила она хозяйку. – Я слыхала, что во Франции не брезгуют даже лягушками… – Совершенно справедливо. Жаль, что вы не хотите их попробовать, – с улыбкой ответила мадам Брене. – Я совершенно уверена: если бы вам завязали глаза и подали то и другое, не сказав, что именно вы едите, вы бы наверняка изменили свое отношение к этим лакомствам. – Не исключено. Только мне что-то не хочется экспериментировать. Я всегда хочу знать, что именно ем, и к тому же придерживаюсь мнения, что зрение неплохо помогает желудку. Следующим утром приободренная Александра погрузилась в идущий со всеми остановками поезд, на котором собиралась добраться до Лиона, чтобы немедленно отбыть оттуда на экспрессе, который домчит ее до Лазурного берега через Марсель. До вагона ее сопровождали все до одного служащие местного вокзала; пассажиры вагона, восхитившиеся ее походкой и изяществом, добровольно очистили ей местечко у окна. Напротив нее восседала толстуха, закутанная в просторную черную шаль, на голове у которой громоздилось чудное сооружение с креповыми бантами; она прижимала коленями к своему внушительному животу корзину, в которой, судя по запаху, путешествовал сыр. Соседом миссис Каррингтон оказался маленький человечек с длинными седыми усами, чья осанка и важность выдавали судью или провинциального нотариуса. Единственной необычной деталью его туалета был клетчатый картуз с наушниками, делавший его похожим на спаниеля в летах. Третьим соседом был худощавый молодой человек в соломенном канотье, который как уставился на молодую американку в первую же секунду ее появления, так и не отводил от нее взгляд. Об охватившем его волнении свидетельствовали прыжки его кадыка над целлулоидным воротничком. Этот поезд, мирно тащившийся по сельской местности, не пропуская ни одной станции, не имел ни малейшего сходства с роскошным Средиземноморским экспрессом. Ехать в нем приходилось в изрядной тесноте. Тем не менее поездка доставила Александре большое удовольствие. Соседка напротив, оказавшаяся зажиточной фермершей из окрестностей Дижона, ехала в Макон к сестре, сломавшей ногу, и везла ей гостинцы; впрочем, в ее корзине было довольно снеди, которой она щедро делилась с попутчиками, причем особенно усердно она потчевала худосочного молодого человека, чей некормленный вид оказывал на нее удручающее действие. Благодаря ей Александра попробовала колбаски, немного превосходного сыра из Эпуасс, спелых черешен и отличного винца из Марсанни, сохранившего прохладу из-за влажного полотенца, которым была проложена плетенка. Человек, принятый Александрой за нотариуса, оказался просто-напросто рантье, с достоинством откликавшимся на свою птичью фамилию – Муано; он предложил Александре пряников с абрикосовым вареньем и смородинового печенья, оживленно болтая о том, как проходит его житье-бытье, каковы виды на урожай, особенно по части винограда. Для всех этих людей важнейшим вопросом было, какой урожай принесет в 1904 году лоза. У всех было гортанное «р», что выдавало в них бургундцев. В Маконе компании пришлось расстаться. Фермерша – ее звали мадам Баруан – и молодой человек откланялись, чем опечалили остальных, особенно Александру, которая не успела заметить, как пробежало время. Места сошедших так и остались незанятыми. Александра и месье Муано остались в купе вдвоем, чем и воспользовались, чтобы расположиться поудобнее, однако говорили между собой мало. Американка уделяла внимание пейзажу: она восхищалась видами и была готова вслед за Жюлем Ренаром объявить местность «многоцветно-зеленой». От всего веяло такой безмятежностью, что она в конце концов задремала, убаюканная легким покачиванием вагона, и очнулась только в Лионе. Здесь она распрощалась с последним попутчиком. У месье Муано оказались дела в городе, и он поспешил в гостиницу, где у него был заказан номер. Александра осталась ждать своего поезда на вокзале. К несчастью, ожидание затянулось на добрых три часа, что было вызвано, согласно объяснению вежливого служащего, небольшой задержкой на путях. Разумеется, она могла бы переночевать в Лионе, однако ей хотелось сохранить в душе очарование Бона, поэтому она решила не знакомиться с другим городом. К тому же оставшейся практически без багажа женщине не терпелось переодеться, а для этого у нее была лишь одна возможность: как можно быстрее очутиться в Каннах. Но, увы, поезд не нагнал упущенное время в пути, а напротив, еще больше задержался на марсельском вокзале, где пропускал специальный поезд, везущий какого-то восточного царька, к которому проявляли особое внимание на Ке д'Орсе [8] . Кроме того, все вагоны поезда, даже в первом классе, оказались набиты битком, и духота доводила бедняжку до изнеможения. В довершение зол она поздно спохватилась, что поезд проскакивает Канны и останавливается только в Ницце, и то на рассвете. Окончательно измученная и обозленная, она наконец нашла повозку, которая доставила ее, куда требовалось. Увы, если она надеялась, что в столь ранний час ей удастся достигнуть «Отель де Парк» незамеченной, то действительность сулила разочарование. Мулы с колокольчиками и помпонами не могли не обратить на себя внимание, и шикарная гостиница встретила ее суетой. – Пришлось же нам из-за вас побеспокоиться, миссис Каррингтон! – услыхала она от директора, который только что наспех причесался и еще не успел застегнуть сюртук. – Не совсем ясно, с чего бы это, – без всякого снисхождения заявила Александра, смерив его суровым взглядом. – Но ведь вам полагалось прибыть еще позавчера! Человек из «Ритца», заказывая для вас номер, уточнил, что вы прибудете Средиземноморским экспрессом… – Мы уже двое суток не находим себе места то волнения! – прогремел из глубины холла голос тети Эмити, появившейся из лифта в накидке из бледно-голубого батиста с белыми ленточками. Голова ее была покрыта синенькой косынкой. Все говорило о том, что она только что поднялась с постели. – Куда ты запропастилась, Александра? Не дав племяннице времени на ответ, она заключила ее в такие пылкие объятия, словно та возвратилась по меньшей мере из Крестового похода в Святую землю. Александре, тронутой столь теплым приемом, потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться и суметь раскрыть рот: – Вам, кажется, не полагалось знать о моем прибытии, тетя Эмити. Мне хотелось преподнести вам сюрприз. – Хорош сюрприз! Позавчера, не встретив тебя на платформе, мистер Элмер позвонил в Париж, чтобы выяснить, не передумала ли ты. В «Ритце» подтвердили, что ты умчалась на Средиземноморском экспрессе, о чем меня немедленно поставили в известность. – Мы очень сожалеем о происшедшем, поскольку мисс Форбс пребывала в страшном волнении, – вмешался директор. – Надеюсь, мадам, с вами все в порядке? – Да, за исключением того, что мне пришлось помучиться, чтобы сюда добраться, и что мне не терпится занять свой номер, если он для меня сохранен. – Даже не дождавшись вас, миссис Каррингтон, мы не посмели поселить в него другого постояльца. Тем более, что речь шла о нашей соотечественнице, – с гордостью сообщил мистер Элмер, который действительно был американцем по рождению. – Прошу следовать за мной! – Не стоит беспокоиться, – сжалилась над ним мисс Форбс. – Я сама ее провожу. А вы лучше позаботьтесь, чтобы ей в номер принесли приличный завтрак. Наверняка он придется ей кстати. – Скорее мне понадобится ванна и во что переодеться. Надеюсь, мой багаж прибыл? Надежды оправдались. По словам директора, это только усилило их волнение: раз такая элегантная дама бросила свои чемоданы, значит, произошло что-то серьезное: либо ее похитили, либо с ней произошел несчастный случай. Заверив его, что все обошлось, Александра с огромной радостью поднялась в свой просторный номер с белой лакированной мебелью; раздвинув желтые занавески, она обнаружила под окном темно-синюю морскую гладь в окаймлении зеленой полоски агав, араукарий, оливок и апельсиновых деревьев, а также английских лужаек, на которых произрастали редкие пальмы, густые розовые лавры и облетевшие камелии. Там и сям в небо взлетали вопросительными знаками струи фонтанов, прежде чем обрушиться серебристым дождем на окружающие примулы и пурпурные левкои. Очарованная этим пейзажем, завершающими мазками на котором выглядели отдаленные островки, тонущие в зелени, Александра, позабыв про усталость и запачканную одежду, подбежала к балюстраде, окружавшей балкон ее номера, и облокотилась на нее. – Надо было приехать сюда раньше! – проговорила она. – Что за чудесное местечко! – Еще успеешь пообвыкнуться. Мне же хотелось бы узнать, чего ради ты остановила поезд, воспользовавшись стоп-краном? – Каким образом это стало вам известно? – вскричала Александра, вне себя от изумления. – Самым простейшим. Видя, насколько я обеспокоена, мой безотказный друг месье Риво отправился в Ниццу, в тамошнее отделение Международной компании спальных вагонов, дабы разузнать, почему, сев в Средиземноморский экспресс, направляющийся в Канны, ты не вышла из него в пункте прибытия. Там ему и рассказали о непредвиденной остановке, к которой ты принудила состав. – Тогда почему столько волнения, раз вы знали, что я сделала остановку в Бургундии? – Ты, наверное, шутишь? Я разволновалась в сотни раз сильнее, так как не могла взять в толк, что заставило тебя совершить столь невероятный поступок. Забыв про пейзаж, Александра повернулась к нему спиной и пообещала тетке:– Я обо всем вам расскажу, но позже… возможно. Пока же мне необходим отдых, горячая вода и крепкий кофе! Вскоре две женщины вместе завтракали на террасе. Вполне сообразительная, несмотря на свой неповоротливый вид, мисс Форбс воздерживалась от новых вопросов, сама же изучала Александру исподтишка. Изучение убедило ее, что племянница испытала сильное переживание, а возможно, и суровое испытание. Глаза ее утратили обычную живость, а в уголках рта залегла совершенно новая для этого личика утомленная складка. Не желая вдаваться в подробности, тетка ограничилась расспросами об Орсеоло, Долли и прочих общих парижских друзьях. Миссис Каррингтон отвечала с машинальной легкостью, которую приобрела в свете, однако мыслями находилась очень далеко. Но стоило мисс Форбс затронуть тему поездки в Версаль, как молодая женщина, как раз наливавшая себе очередную чашку кофе, поневоле дернулась, отчего чашка опрокинулась, залив кофе надкусанный тост, отдыхавший на тарелочке. – Какая я неуклюжая! – нервно усмехнулась она и отодвинула чашку с блюдцем подальше от себя. Затем она спохватилась и со вздохом переспросила: – Вы, кажется, упомянули Версаль? – Именно! Вам наконец удалось там побывать? – Да, накануне отъезда. Великолепно и одновременно непередаваемо грустно, ибо, несмотря на все усилия господина де Нола, главного хранителя, который беззаветно предан своему делу, французы, кажется, мало интересуются этим свидетельством своего былого величия. Особняки Сен-Жерменского предместья гораздо более пышны, и это, не скрою, меня шокировало. В общем, я лишний раз убедилась, что иногда лучше ограничиться мечтами, а не видеть предмет мечтаний воочию. – О, так ты сильно разочарована! Какая суровость! Ты разлюбила французов? – Я задаю себе вопрос, не проще ли любить их издалека. Кстати, насчет замка: что это там? – С этими словами миссис Каррингтон указала на подобие древней крепости, средневековый ансамбль, состоящий из башенок и зубчатых куртин и поднимающийся неподалеку от гостиницы, среди рощи пальм и мимоз. – Замок Тур. Боюсь, что для местных жителей это еще один повод относиться к нам, американцам, хуже, чем мы того заслуживаем. – Не понимаю… – Все очень просто. Мистер Элмер, с которым ты только что познакомилась, велел уничтожить часть парка, принадлежащего замку, чтобы построить гостиницу, чем совершил, с точки зрения жителей Канн, форменное святотатство. – Отчего же? Замок – исторический памятник? – Не то, чтобы исторический… О, месье Риво объяснил бы это тебе куда лучше, чем я! Но я все равно попытаюсь. Этот замок принадлежал герцогине Валламброза, чью память здесь чтут из-за ее покровительства неимущим. Она умерла лет десять – двенадцать тому назад, однако для здешних жителей она осталась в живых. Ее называли – и по сей день называют – просто Герцогиня, словно иной в мире не существовало. [9] – Тем не менее во Франции этого добра хватает, – сухо заметила Александра. – Впрочем, ваша герцогиня была, наверное, итальянкой? Мисс Форбс удивленно воззрилась на племянницу. Что с ней произошло, пока она оставалась одна в Париже? Не смея задать вопрос напрямую, она ограничилась тем, что сказала: – Сколько язвительности! Уж не прониклась ли ты неприязнью к тому самому высшему обществу, которое прежде превозносила? – Нет, какое там! Просто мне наскучили все эти трескучие титулы, тем более что никогда не знаешь, что кроется под ними на самом деле. Эти люди, по-моему, воображают себя существами высшей расы, будто бы титул маркиза, графа или герцога наделяет их всеми мыслимыми и немыслимыми правами. – Понятно! – с легкой иронией отозвалась тетя Эмити. – Сейчас у тебя такой период, что тебе подавай простоту. В таком случае оставим в покое мадам де Валламброза – кстати, обращаю твое внимание на то, что она настоящая француженка и что одна из ее прародительниц, гувернантка королевских отпрысков, последовала за Марией-Антуанеттой, когда та сбежала в Варен, а потом и в темницу Тампль… Не удостоив тетку ответом, Александра встала из-за стола и снова облокотилась на балюстраду балкона. Ее угнетали странные совпадения, никак не дававшие ей оторваться от королевы-мученицы; это уже начинало внушать ей страх, будто трагическая участь королевы могла быть повторена ее собственной жизнью. Все словно сговорились, чтобы снова и снова напоминать ей об опасном мираже, явившемся ей в саду Трианона благодаря красноречию Жана де Фонсома. Не зная, что он сошел с поезда еще в Дижоне, она с опаской взирала на рыжие башни, почти целиком скрытые зарослями аристолока. Вдруг он сейчас появится на опушке со своими нежными речами и горящим взором? Если это произойдет, хватит ли у нее отваги вторично спасаться бегством? Она заставила себя снова вернуться к тетке. – Лучше расскажите мне о себе. Заинтересовала ли вас ясновидящая, из-за которой вы сюда приехали? – Больше, чем заинтересовала! Удивительная особа, однако термин «ясновидящая» ей не слишком подходит. Скорее ее надо называть выдающимся медиумом, умеющим двигать как ни в чем не бывало самую тяжелую мебель. Она также способна на левитацию, вокруг нее материализуются духи. Очень впечатляет! Впрочем, ты сама сможешь в этом убедиться, поскольку завтра вечером на вилле Фиорентина состоится последний сеанс. – Нет уж, покорно благодарю! Вам известно, как я отношусь ко всем этим потусторонним проявлениям. Ваш Риво, наверное, такой же помешанный, как и вы? – А вот и нет! После последнего сеанса его обуревали сомнения, ему было не по себе. Кажется, он не до конца верит в сверхъестественное. Я даже услышала от него словечко «жульничество». Мы… одним словом, мы чуть не поспорили. Его сестрицу это очень развеселило. – Почему же? Неужели ей не нравится, что ее брат водит с вами дружбу? – молвила Александра, готовая ступить на тропу войны. – Глупости! Матильда Риво – человек вполне в моем вкусе, и мы с ней великолепно находим общий язык; разногласия сохраняются только по вопросу о спиритизме. Она чем-то похожа на тебя. Сильная натура, считающая Эузапию Палладино простой трюкачкой. На беду, ее братец склоняется к ее мнению… – Молодец! Наверное, он все-таки более серьезный человек, чем мне сперва показалось. – Серьезный, серьезный!.. – возмутилась мисс Форбс. Неужели серьезность – единственное качество, ценимое тобой в мужчинах? Я, к примеру, больше ценю обходительность, вежливость, великодушие, увлеченность, фантазию. Впрочем, – тут она вздохнула, – гипертрофированная серьезность вполне к лицу супруге Джонатана Каррингтона. Кстати, ответил ли он тебе? Александра, захваченная врасплох, насупилась. – Нет… Не знаю, что там у него происходит, но на мое письмо ответа так и нет. Разумеется, я оставила в «Ритце» инструкции, чтобы его письмо переслали мне в Канны… – Ты до сих веришь, что он приедет? – Почему бы и нет? Джонатан не смог сопровождать меня не по своей воле, поэтому не вижу причин, почему бы ему в конце концов не приехать. Мисс Форбс не стала настаивать. Нервозность племянницы все больше казалась ей подозрительной, и она догадывалась, что та сбежала из Парижа, чтобы не отвечать на письмо, содержание которого пришлось ей не по сердцу. Иными словами, она была недалека от истины. Джонатан наверняка пожалел, что разрешил жене путешествовать без него, но он скорее потребует, чтобы она немедленно возвращалась, чем примется послушно паковать чемоданы, торопясь в страну, где его ждет одна скука. – Оставим твоего супруга там, где он находится, – заключила она. – Лучше подумаем, как нам отдохнуть и набраться побольше впечатлений. Большинство тех, кто здесь зимует, уже покинули Лазурный берег, но он от этого стал только лучше. Ты не торопишься возвратиться в Париж? – О, нет! Главное – успеть туда на Большие скачки, чтобы поймать Орсеоло и отправиться с ними в Венецию. – Так ты и впрямь намерена ехать туда? А я думала, что ты предпочитаешь Вену… – И туда заеду, но сперва Венеция. А после этого вы, наверное, не будете возражать против возвращения в Америку. Мне очень хочется принять участие в знаменитом венецианском карнавале, который все называют волшебным. Обещаю, это будет мой последний европейский каприз. Потом я послушно возвращусь домой. Горький и покорный тон, каким это было произнесено, окончательно убедил мисс Форбс в худших подозрениях. Она обняла племянницу за плечи и прижала ее голову к своей. – Ты же знаешь, как я тебя люблю! Почему ты скрываешь от меня правду? – Правду? Но… – Ту, которая тебя так расстраивает: что судья Каррингтон не только не приедет, но и требует, чтобы ты возвращалась в лоно семьи. Хватит, мол, прохлаждаться! – Как вы догадались? – Это так на него похоже! И знай, что я на твоей стороне! А теперь марш в постель! Хорошо уже, что ты не заснула над чашкой с кофе… Однако прежде чем забраться в постель, Александра сходила в кабинет к мистеру Элмеру, чтобы оставить свои драгоценности в сейфе отеля, как она повсюду поступала. Открыв шкатулку, чтобы проверить, все ли на месте, она не досчиталась ожерелья из изумрудов и медальона из белой яшмы… По мнению мистера Элмера, такое несчастье должно было вызвать взрыв законного гнева. Однако ничего подобного не произошло. Александра просто-напросто рухнула в услужливо подставленное ей кресло и залилась слезами. Никола Риво отложил узкую, длинную вилку, с помощью которой он ловко расправлялся с лангустом, и с симпатией взглянул на Александру. – Продолжаю думать, что вам все-таки необходимо поставить в известность полицию. Не местную, отличающуюся ленью, а Сюртэ, чтобы было проведено серьезное расследование. Ведь это крупная кража! – Еще бы! Не понимаю только, почему вор ограничился колье и подвеской. Там и помимо них было немало ценных вещиц… – Очень продуманный поступок. Прихватить всю шкатулку значило бы сразу поднять всех на ноги. То же самое значило бы опорожнить ее – вы бы сразу почувствовали, как она полегчала. Удивительнее всего другое: остался цел замочек! Не иначе, здесь потрудился профессионал! И крупный вдобавок! – Никола! – возмутилась тетя Эмити. – Уж не хотите ли вы присудить ему орден? В вашем тоне звучит такое восхищение… – Я вовсе не восхищаюсь, а просто констатирую очевидное. Кроме того, повторяю: необходимо обратиться в полицию. Совершенство кражи может указывать на то, что здесь орудовал вор, хорошо известный полиции, поэтому я предлагаю вам поручить это дело моему другу, главному полицейскому инспектору по фамилии Ланжевен. Если кто-то и способен найти ваши драгоценности, то только он, и никто другой. Позвольте мне позвонить ему… – Отличная идея! – поддержала мисс Форбс. – Но сперва обобщим ситуацию: по твоим словам, ты ни разу не открывала шкатулку на протяжении всей поездки? – Нет. Я сложила ее в «Ритце», взяв из сейфа, заперла ключом, который носила в сумочке, и ни разу в нее не заглядывала, пока не появилась с ней у мистера Элмера. Вряд ли у меня возник бы шанс напялить бриллианты, рубины и изумруды в дороге. Достаточно было жемчужин на шее, даже в этом роскошном поезде. – Отлично! – сказал Риво. – А как вы поступили со шкатулкой в поезде? Полагаю, вы не таскали ее с собой в вагон-ресторан? – Нет. Я доверяла замку и мерам безопасности, принимаемым в поезде. Я просто сунула ее под свою полку. Да и отсутствовала я совсем недолго. Я не была слишком голодна… – Как и сегодня, – заметила тетя Эмити. – Попробуй лангуста, Александра, это такая прелесть! – Знаю, но, признаться, у меня что-то нет аппетита. – Вполне естественно! – с улыбкой молвил Риво. – Полагаю, эти украшения вам очень дороги? – Да, дороги. Изумрудное ожерелье мне преподнес муж, приобретя его на аукционе «Кристи». Это историческая вещица, поскольку принадлежала ацтекской принцессе, которую сделал своей подругой Кортес… – Красавице Малинш, – поддакнул Риво, довольный произведенным на женщин впечатлением. – Тогда понятно, почему вы так по нему убиваетесь! Это царский подарок, свидетельствующий о подлинности чувств вашего мужа. А вторая вещь? – У нее длинная история, – ответила Александра, раздумывая, но наброситься ли все же на лангуста, пока он окончательно не остыл. – Я купила ее в Пекине, незадолго до блокады посольского квартала. Очень красивый медальон из белой яшмы в золотом обрамлении… – Белая яшма? Но ведь в Китае запрещено ею торговать! Это – достояние императорского семейства! Как же вам удалось?.. – Везение! – Именно поэтому племянница всегда считала эту вещицу талисманом, приносящим счастье. – Искренне надеюсь, что и та, и другая найдутся. Однако позвольте задать вам еще пару вопросов. Конечно, вы еще все расскажете Ланжевену… – Вы полагаете, он станет меня допрашивать? – Уверен, что станет! Он уже много лет охотится за одним ловким грабителем, специализирующимся на драгоценностях и питающим слабость к изумрудам. Вы вызовете у него громадный интерес. А пока, если не возражаете, вернемся к вашему путешествию. Что стало со шкатулкой после того, как вы сошли с поезда? – Я не выпускала ее из рук. Ни на минуту! Даже в Боне я брала ее на прогулку и в ресторан. Отель, в котором я остановилась, не казался мне в этом смысле очень надежным. – А напрасно! – улыбнулся Риво. – Там есть сейф, из которого еще никогда ничего не пропадало, можете мне поверить! – Есть ли во Франции и во всей Европе хоть один отель, ресторан или какое-то еще приятное заведение, с которыми вы не были бы знакомы? – вмешалась мисс Форбс, от души смеясь. – Вам надо было бы состоять при ваших друзьях гидом! У меня есть идея: завтра я прихвачу с собой одну перчатку из тех, что были на тебе в поездке, Александра. Вдруг Эузапия Палладино сможет подсказать нам, кто тебя обокрал? Кажется, в Италии она уже оказывала помощь полиции. – Почему бы и нет? – подхватил Никола Риво. – Попытка не пытка. А я пока позвоню Ланжевену. Минуточку! Пока он отсутствовал, Александра откинулась на спинку белого ротангового кресла и прикрыла глаза, наслаждаясь морским бризом, приятно обдувающим лицо. Риво, желая немного отвлечь ее от неприятных мыслей, привел ее с Эмити ужинать на террасу «Парусного клуба», элегантный белый фасад которого со стройными колоннами и треугольным фронтоном смотрел прямо на море. Риво имел яхту, стоявшую на якоре в каннской гавани, и состоял вице-президентом этого клуба для избранных в чисто британском стиле, куда женщин допускали только в качестве посетительниц ресторана. Александра по достоинству оценила его инициативу, позволившую ей отдохнуть от любопытства постояльцев и служащих отеля, и уже готова была признать, что все ее оговорки по поводу Никола Риво не имели под собой оснований. Он оказался вполне милым, высококультурным, вообще симпатичным пожилым господином в типично старофранцузском духе, к каким она питала уважение; теперь она понимала, почему к нему так привязалась тетя Эмити. Ведь в его компании она отдыхала душой от общества своих филадельфийских подруг и тех мужчин, с которыми могла себе позволить водить знакомство незамужняя дама. Тем не менее она еще не была до конца уверена, что его мысль о том, чтобы обратиться в полицию, соответствует ее настроению. Ведь инспектор станет задавать вопросы – а что она сможет ему ответить? Что вскоре после стоянки поезда в Дижоне ее посетила внезапная идея прогуляться по Бургундии на ночь глядя? Чего доброго, придется рассказывать о стычке с герцогом де Фонсомом! Да она умрет со стыда! К тому же после того, как обнаружилась пропажа драгоценностей, ее посетила леденящая мысль: это могло произойти только в Средиземноморском экспрессе, где в ее купе имели доступ, кроме нее, только двое: бывший переводчик при посольстве Франции, в чью виновность ей было трудно поверить, и титулованная особа, и подавно стоящая вне всяких подозрений. О них она не могла и не хотела говорить. Лучше уж сойти за сумасшедшую или по крайней мере за эксцентричную богачку. За американцами в этой стране с легкостью признают этот недостаток, к тому же вряд ли стоит столько из-за этого переживать: не позднее, чем через два месяца она отплывет обратно в Нью-Йорк! Не исключено, что отплыть придется даже раньше. Джонатан и так проявляет нетерпение. Вот только как он прореагирует, когда увидит ее без своих изумрудов? Несмотря на столь тревожные раздумья, она сумела наградить Риво улыбкой, когда он, возвратившись за столик, сообщил, что комиссар прибудет через день ранним утром. – Для того, чтобы не привлечь к себе внимания, он остановится у моей сестры, с которой хорошо знаком и которая будет счастлива его принять: она обожает истории, связанные с преступлениями, и питает религиозные чувства к сэру Артуру Конан-Дойлю и его знаменитому персонажу Шерлоку Холмсу. Чем больше непонятного, чем обильнее хлещет кровь, тем сильнее ее радость, – заключил он со снисходительной улыбкой. Александра подумала, что сия особа наверняка спелась бы с Джонатаном, а потом стала гадать, на кого может походить женщина со столь экстравагантными вкусами. Тем большим было ее удивление на следующий день, когда Риво пригласил обеих дам на обед к своей сестрице. Мадемуазель Матильда обладала розовыми щечками и серебристыми волосами и вообще показалась Александре самой чудесной старой девой из всех, кого ей только приходилось встречать. Скорее малорослая, она ни в чем не отступала от стиля «ампир»: отдавая предпочтение коленкору и муслину, из которых шила себе летние платья с высокой талией, а также бархату и шерсти для зимних нарядов; волосы ее были заплетены и уложены в подобие короны, на которую она водружала то чепец, то кружевные косынки, то головные уборы, какие носят в прованском городе Арль. Конечно, в таком наряде она казалась живым анахронизмом, однако он прекрасно сочетался с ее полной достоинства осанкой. Когда мадемуазель Матильда не разражалась идиотским смехом, она проявляла приятное чувство юмора и живость нрава. Во всяком случае, она и тетя Эмити прекрасно нашли общий язык. Дом ее был под стать хозяйке: в нем не было даже намека на модерн. Расположенный подле площади Круа де лаГард, он тонул в экзотическом саду – этакий легкомысленный павильончик в провансальском стиле XVII века, высокие окна с густыми переплетами, плоская четырехугольная крыша, нависающая над террасой из резного бука, на которую приходилось подниматься по двухмаршевой лестнице и под которой располагался круглый фонтанчик с бьющей из каменной раковины струей воды. С этой террасы, обрамленной высокими соснами, открывался чудесный вид на каннскую гавань и острова Лерэн, напоминающие зеленые корзинки на синей скатерти, новые город, поднимающийся вдоль Круазетт, порт и старые кварталы, над которыми возвышалась древняя сторожевая башня Сюке, а также церковь Нотр-Дам-д'Эсперанс и шпиль с курантами; на море там и сям мелькали белые лоскутки парусов, а в порту сновали по вантам большого трехмачтового судна ловкие матросы. Обед был подан в увитой жасмином беседке; он был делом рук кухарки Селины – ею и ее мужем Констаном исчерпывалась прислуга мадемуазель Риво. Кушанья были нехитры, но очень вкусны: барашек на вертеле, дыни, салаты и малина со сливками. Хозяйка дома уплетала за обе щеки, рассказывая Александре забавные истории о Каннах и его постоянных и временных обитателях. Она с уважением отзывалась о лорде Брахэме, который был в некотором смысле родоначальником Канн и вилла которого, под названием Элеонора-Луиза, в настоящее время пустующая, располагалась неподалеку. С сим достойным господином она была знакома в молодости; что касается зимних капских завсегдатаев, то она обожала великого князя Михаила, дядю русского царя, чья вилла Казбек кишела слугами и охранниками-казаками. У великого князя были совершенно невероятные привычки: – Представляете, он всегда появляется на гольфе в сопровождении коровы! – Корова? – изумилась мисс Форбс. – Это еще зачем? – Чтобы ее подоили в тот самый момент – а его наступление непредсказуемо, – когда князю захочется выпить стакан чаю. По лужайке за ним носят самовар и прочую утварь, а также водят корову, чтобы молоко было свежим… Александра возвращалась в «Отель дю Парк» в приподнятом настроении. Даже пропажа драгоценностей теперь удручала ее гораздо меньше, и она не торопилась покидать гостеприимную хозяйку, однако прибытие комиссара Ланжевена намечалось на следующее утро, и в 11 часов у них должна была состояться встреча – об этом договорился по телефону Риво. Далее все вместе отобедают в уже знакомом гостям симпатичном домике мадемуазель Матильды. Вечер Александре предстояло провести в отеле в одиночестве, так как Эмити и ее Никола отбывали в спиритический кружок; она была далека от того, чтобы проявлять недовольство. Так она лучше подготовится отвечать на вопросы полицейского и вообще воспользуется тишиной, чтобы собраться с мыслями, получше разобраться в собственных чувствах и как бы посоветоваться с самой собой… Однако судьбе было угодно, чтобы вечер оказался куда менее спокойным, чем она рассчитывала… Глава VIII СЕКРЕТ ТЕТИ ЭМИТИ Ночь выдалась восхитительная: теплая, с отражающимися в неподвижной воде залива звездами. В парке головокружительно пахло миртовым деревом и цветущим апельсином. Чтобы лучше насладиться этой красотой, Александра, усевшись в халате в шезлонг, разложенный на террасе, погасила у себя в комнате свет. Чувствовала она себя превосходно; она уже начала подремывать, когда хлопнула дверь, и тишину разорвали в клочки чьи-то судорожные рыдания. Вскочив, Александра определила, что звуки доносятся из комнаты тетушки, освещенное окно и дверь которой выходили на ту же террасу. Она бесшумно подошла ближе и увидела Эмити, лежащую ничком на кровати, как небрежно брошенная кем-то тряпка. Сперва Александра стояла в оцепенении, не зная, как поступить. Она впервые в жизни видела тетю Эмити плачущей, и от этого зрелища у нее сжалось сердце. Какое же событие так ее опечалило? Если в ее горе виноват Никола Риво, то… Она неслышно вошла в номер тети, заглянула в ванную, чтобы намочить там полотенце и захватить нашатырю, а потом вернулась к кровати и попыталась приподнять тете Эмити голову, хотя та старалась спрятать лицо. До нее донеслось невнятное бормотание, но Александра, даже разобрав слова «оставь меня», и не подумала повиноваться. – Тетя Эмити, – взмолилась она, – позвольте, я вам помогу! У меня сердце разрывается, когда я вижу вас плачущей! – Никто… ничем… не может мне помочь…. – А я убеждена в обратном, потому что люблю вас, как собственную мать, и не могу выносить, когда вам плохо! – Тогда… если тебе хочется что-то предпринять… вызови горничную… Пусть она соберет мои вещи и передаст, чтобы мне… зарезервировали место… на первом же поезде… – Тетя Эмити! Сейчас уже десять вечера! Было бы бесчеловечно будить сейчас горничную, а службы отеля уже закрыты. – Тогда… экипаж, чтобы ехать на вокзал! Я стану ждать… там. – Довольно! Немедленно расскажите, что происходит! Схватив Эмити за плечи, она перевернула ее, как блин на сковородке, и заставила сесть. Перед ней предстало искаженное рыданиями лицо, которое Эмити срочно попыталась привести в порядок. – Что же привело вас в подобное состояние? Вы поссорились с месье Риво? Эмити фыркнула. – Он?.. Бедняга! Он хотел было меня удержать, он побежал за мной, но я спряталась. Я бы умерла со стыда… если бы мне пришлось… взглянуть ему в глаза! – От стыда? – От стыда… Рыдания возобновились с новой силой. Александра взяла себя в руки, чтобы не растеряться и не потерять голову. Она вызвала звонком коридорного и потребовала рюмку коньяку или какого-нибудь другого взбадривающего средства. Приказание было исполнено с рекордной скоростью; затем Александра вернулась к тете, которую застала лежащей поперек кровати: руки ее были безвольно раскинуты, а из глаз непрерывными потоками лились слезы. Племянница принудила тетю одним глотком выпить половину рюмки. Мисс Форбс сперва закашлялась, а потом, отплевавшись, вырвала рюмку из рук племянницы и осушила ее. Затем, возвращая пустую посуду, произнесла несколько более отчетливо: – Я опозорена в глазах лучшего моего друга! Мне необходимо немедленно возвращаться домой! Терпение никогда не фигурировало среди достоинств миссис Каррингтон. В этот вечер оно истощилось даже быстрее обычного, и она решила прибегнуть к сильнодействующим средствам. – Тетя Эмити! Либо вы рассказываете мне, что стряслось, либо я звоню месье Риво и требую объяснений у него. – Ни в коем случае! – Тогда выкладывайте! Вы не ходили на спиритический сеанс? – Еще как ходила! – мрачно отозвалась мисс Форбс. – Оттуда и пошла вся беда! – Теперь вы сказали то ли слишком много, то ли недостаточно. Вам известно, что я не одобряю эти вызовы духов, и меня совсем не удивляет, что там с вами случилась какая-то неприятность. Осталось уточнить, насколько можно доверять вашим ответам. С этими словами Александра вторично наполнила рюмку, которая на всякий случай оставалась у нее под рукой, и присела рядышком с тетей, дожидаясь исповеди. Исповеди предшествовала серия вздохов; наконец, мисс Форбс, глотнув еще коньячку, объявила: – Ты еще слишком молода, чтобы знать такие вещи, но в жизни человека случается, что события, которые казались надежно похороненными в прошлом, внезапно напоминают о себе, и остается гадать, с чего бы это…. – Вот оно что! – Увы… Еще несколько мольб, новая угроза обратиться к Риво, еще глоток коньяку – и истина начала выплывать на поверхность. В начале сеанса мисс Форбс, полная доверия к способностям женщины-медиума, передала ей перчатку племянницы вместе с собственной записочкой, в которой объяснялось, что ту обокрали и что было бы желательно выйти на след злоумышленника. Позже Эузапия Палладино, низенькая женщина лет пятидесяти, седоволосая и востроносенькая, завладела этой перчаткой и заявила, что речь идет о дорогих драгоценностях и что кражу совершил мужчина; ей, впрочем, не удалось дать описание его внешности: она видела только темный костюм и лицо с неясными чертами. Она все еще держала в руках перчатку и записку мисс Форбс, когда внезапно голос ее изменился и превратился в мужской, вернее, юношеский; молодой человек изъяснялся наполовину по-английски, наполовину на неаполитанском диалекте. Языковая смесь получилась невразумительной, и бедная Эмити так ничего и не разобрала. Вызванный дух принадлежал некоему Виргилио, ловцу кораллов с острова Капри, с которым Эмити Форбс связывали в молодости, когда она путешествовала с дядюшкой Стенли и гувернанткой, узы страсти. – Он был необыкновенно красив! Обликом он походил на «Персея» Бенвенуто Челлини, украшение Флоренции… – Эмити вздохнула. – Он уговорил меня прогуляться с ним ранним утром, чтобы посмотреть термы Тиберия, сказал, что любит меня… и я поверила ему. – До какой же степени? – негромко спросила Александра. – До такой… которую невозможно забыть. Еще он уговаривал меня уехать вместе с ним. Мы доплыли в лодке до Амальфи и там укрылись у его сестры… – Каковы же были ваши намерения? Выйти за него замуж? – А как же! Я не могла помыслить о чем-нибудь более прекрасном, чем жизнь с ним в маленьком домике среди скал, ожидание возвращения рыбака с промысла, стряпанье для него еды, воспитание его детишек… – Иными словами, вас ожидало жалкое существование. Вы этого хотели? – Да. Пусть это покажется тебе бредом, но – да! Мне хотелось жить с ним рядом, проводить с ним дни… и ночи. Тебе не дано знать, что это такое – познать в семнадцать лет страсть молодого, пылкого мужчины. Я обязана ему… незабываемыми часами, тайну которых я надеялась унести с собой в могилу. – Как же все закончилось? – Банальнейшим образом. Стенли не стоило больших трудов меня разыскать. Как-то утром, когда Виргилио ушел в море, он вырос передо мной в компании полицейского, запасшись кругленькой суммой денег. Сестра Виргилио, и так не слишком осчастливленная моим появлением под ее крышей, с радостью приняла у него взятку. Возможно, она так и не поделилась деньгами с братом. Что до меня, то я тщетно пыталась возмущаться, отбиваться, даже хотела сбежать, однако это ни к чему не привело. Подлая женщина помогла им погрузить меня в экипаж. Спустя несколько часов меня посадили в Неаполе на пароход, отходивший в Лондон, а потом еще на один, который и доставил меня в Нью-Йорк. Страдая от качки, я отказывалась покидать каюту, то борясь с тошнотой, то заливаясь слезами. До Филадельфии я добралась полумертвой, однако меня спасли мать и сестра – то есть моя мать и ваша. Они окружили меня любовью и ускорили мое выздоровление. Они добились успеха… а остальное сделало время. Я всегда любила собак, лошадей… – И Томаса Джефферсона? – О, история его жизни всегда меня влекла! Мне казалось, что любить великого человека, пусть почившего, гораздо удобнее, чем мелкого, пусть и живого: ведь Виргилио я потеряла навеки. Признаюсь, что с годами я стала относиться к этому своему приключению, как к прекрасной истории, которую можно вычитать в романе, словно она произошла с кем-то другим. Вот так я и сделалась старой девой, невыносимой мисс Форбс. Александра нежно взяла тетю за руки и стала ее укачивать, как малое дитя: – Я никогда не считала вас невыносимой… Я вас очень люблю! – Знаю, малышка. Я всегда считала, что если мне когда-нибудь придется рассказать кому-то эту историю, то это будешь именно ты. Вспомни-ка: на «Лотарингии» я говорила тебе, что у меня есть кое-какие воспоминания, которыми я, быть может, когда-нибудь с тобой поделюсь. Видишь, так и получилось. Я, конечно, не могла себе представить, что это произойдет при столь плачевных обстоятельствах… – Так что же случилось на сеансе? – В такое трудно поверить, но эта впавшая в транс итальянка вдруг заговорила голосом Виргилио… Теперь я знаю, что он мертв, но, услышав, как он зовет меня прежним именем «Amitia mia» и говорит, что никогда не переставал меня любить, я чуть было не сошла с ума. Он говорил о нашей любви… о том первом утре в термах Тиберия… о ночах в Амальфи… Я не вынесла этого и сбежала, наверняка произведя грандиозный скандал. – Простите… но ваш друг Риво ничего не предпринял? – Как же! Он бросился за мной вдогонку и поймал у выхода. Я была сама не своя… Я крикнула ему в лицо, что Виргилио был моим возлюбленным и что я не хочу больше видеть его, Риво! – О, да вы к нему сильно привязались! – Да, должна сознаться, что это так. Он и впрямь очаровательный человек. Представляешь, он принимал меня за девицу! А теперь я, наверное, предстала в его глазах Мессалиной! – Если я правильно помню наш разговор на «Лотарингии», то вы как раз говорили, что не похожи на Мессалину. Кстати, мне тоже хочется думать, что для такого сравнения нет оснований… – Возможно, это было бы чересчур. Но я все равно окончательно утратила его уважение… а возможно, и твое, милочка. – Отчего же, скажите на милость? Потому что, полюбив, вы уступили возлюбленному? – Ах, где тебе понять меня! Александра встала, налила себе коньяку, который опрокинула одним глотком, а потом вернулась к жертве спиритизма и присела с ней рядом. – Тетя Эмити, – решительно произнесла она, – сейчас я расскажу вам, почему я дернула стоп-кран Средиземноморского экспресса. Вам предстоит узнать, что я находилась на волосок от того, чтобы повторить ваш опыт… Следующим утром, всего-то в девять утра, миссис Каррингтон, уже одетая с иголочки, вышла прогуляться в гостиничный сад. Хотя они с тетей Эмити улеглись едва ли не на рассвете, она отменно выспалась. Не будучи уверенной в окончательном успехе, она все же сумела уговорить отчаявшуюся родственницу не уезжать первым же поездом. Она бы ни за что не позволила ей уехать одной, а ей, Александре, еще предстояло пробыть в Каннах несколько часов, чтобы переговорить с комиссаром Ланжевеном. Он проявил любезность, откликнувшись на ее зов, и было бы непростительной грубостью показать ему спину. Однако ей пришлось предупредить директора отеля об их намерении этим же вечером или самое позднее следующим утром съехать из номеров. Было бы жестоко заставлять бедняжку Эмити и дальше сидеть здесь, сгорая от стыда и отчаяния: ведь та твердо решила не покидать номер, пока экипаж, предоставленный гостиницей, не отвезет ее на вокзал. Утренний воздух был синь, свеж, насыщен упоительными ароматами моря, и Александра с радостью дышала бы ими гораздо дольше, однако ее позвали дела. Посидев совсем немного у каменного фонтана, в котором сновали рыбки нежных расцветок, она с глубоким вздохом поднялась и твердым шагом направилась назад к отелю. Из-за ствола тиса она увидела, как к ней спешит месье Риво. Вид его весьма ее удивил. Вместо традиционного утреннего костюма, в какой принято облачаться на Лазурном берегу по утрам, – пиджака и брюк из светлого тика, белого пикейного жилета, панамы и свободного галстука, на нем был черный фрак, отменного, впрочем, покроя, серые полосатые брюки, воротничок с загнутыми уголками, высокая шляпа – которую он снял, как только заметил даму, – и перчатки цвета свежевзбитого масла. Одним словом, он оделся так, словно подготовился к торжественной церемонии. Обнаружив, как напряжен его взгляд, что указывало на беспокойную ночь, и как он взволнован, она приветствовала его улыбкой и словами: – Вы угадываете мои мысли, сударь: я как раз собиралась вам звонить. – Я счастлив, миссис Каррингтон! Однако прошу вас извинить меня за неудобство, которое может причинить вам столь ранний визит. – Вы прощены. – Благодарю вас! Понимаете, я опасался, что… приняв скоропалительное решение, вы уже покинули Кан. Как я был бы тогда несчастлив! Вид у него и сейчас был далеко не жизнерадостный. Она видела только его реденькие бакенбарды, лицо же он отворачивал, однако Александра готова была поклясться, что заметила слезы у него на глазах. Не было сомнения, что славный господин нуждался в помощи. – Если я в состоянии что-то для вас сделать, – начала она бодрым тоном, чтобы его обнадежить, – то можете без колебаний обращаться к мне. Простите за откровенность, но вид у вас потрясенный. Полагаю, в этом виноваты непредвиденные события вчерашнего вечера? Идя наперекор требованиям протокола, он вынул из кармана платок и вытер им взмокший лоб. – Вы просто представить себе не можете, до какой степени это было ужасно! Сначала нам пришлось пережить демонстрацию Ассоциации друзей свободной мысли, связанной с неведомо какой ложей материалистов, которая выразилась в непредвиденном падении одного финансового инспектора в оркестровую яму. Мы были вынуждены немало потрудиться, чтобы выгнать всю эту публику и восстановить тишину, без которой ни один медиум не сумеет впасть в транс. У бедной Эузапии дело что-то не клеилось. Никаких явлений, представляющих интерес, тем более материализации духов, если мне будет позволено так выразиться, не наблюдалось. Она ответила на несколько вопросов, после чего и… разразилась вся эта драма. Он перевел дух и осведомился с величайшей робостью: – Могу я спросить, как чувствует себя этим утром мисс Форбс? – Понятия не имею. Пока она спит. Однако вчерашний вечер завершился ужасно. Она была без ума от стыда и твердила, что обесчещена. – Обесчещена? Не пойму, каким образом… – Вы мужчина, вам не дано этого понять. Она была потрясена напоминанием об этом, казалось бы, давно забытом, болезненном эпизоде. Помимо этого, она убеждена, что стала причиной дичайшего скандала. Она говорит, что теперь никогда не посмеет посмотреть в глаза вам и мадемуазель Матильде… С необычайным проворством, словно у него внутри распрямилась пружина, Риво вскочил, натянул перчатки и с поклоном провозгласил: – Миссис Каррингтон, коль скоро вся ваша семья представлена здесь в вашем лице, то я имею честь просить у вас руки мисс Форбс, вашей тетки… От удивления Александра шлепнулась на лавочку, счастливым образом оказавшуюся в нужном месте. – Вы хотите жениться на тете Эмити? – Таково мое самое сокровенное желание. С той минуты, как мы познакомились, я испытываю к ней глубокую нежность вкупе с бесконечным уважением. Нам нравится быть вместе, к тому же она наделена необыкновенным чувством юмора. Моя сестра почти полностью разделяет мои чувства. – Вы хотите жениться на тете Эмити! – повторила Александра, все еще не верившая своим ушам. – Разве с этим так сложно освоиться? Ни она, ни я не молоды, но оба мы достаточно настрадались в жизни, чтобы понимать, что она предоставляет нам шанс, которым грешно пренебрегать. К этому я добавлю, что обладаю достаточным состоянием, чтобы обеспечить своей супруге ту жизнь, которую она пожелает. Миссис Каррингтон по-прежнему молчала, поэтому он добавил уже более робко: – Разумеется, я собирался подождать еще немного, прежде чем делать ей это предложение, однако… события вчерашнего вечера настолько меня потрясли, что я испугался… что потеряю ее. Поэтому я и позволил себе явиться сюда в такую рань. Для меня было бы большим ударом, если бы мое предложение вызвало у вас возражения, и я бы просил вас не ставить об этом в известность мисс Эмити. В таком случае я имел бы честь, – тут его тон обрел необходимую твердость, – лично предстать перед ней. Пусть даже мне придется последовать для этого за ней в Филадельфию. Я… я люблю ее! Вот так Теперь вы все знаете. Выглядел Никола Риво воинственно, если не считать слез, стоявших у него в глазах, которые и растопили сердце Александры. Она встала, взяла славного француза за плечи и расцеловала в обе щеки. – Я сообщу ей о вашем предложении, как только она проснется. Искренне надеюсь, что скоро смогу звать вас дядей Никола. После вчерашнего потрясения это станет для нее лучшим лекарством. Полагаю, она разделяет ваши чувства. – О, вы так считаете? – Почти уверена в этом. – А ваша семья? Как, по-вашему, она отнесется к этому браку? – Честно говоря, не знаю. Однако у вас есть несомненное преимущество: один из ваших предков сражался за нашу независимость. – Никогда не устану вас благодарить! Я… – Тсс! Там посмотрим. Поговорим о другом: ваш полицейский прибыл? – Да. Он дожидается вас у моей сестры. Возможно, – тут Риво вытянул из жилетного кармана красивые золотые часы, – сейчас еще рановато? Мы условились на одиннадцать часов. Правда, надо еще успеть добраться до Круа-де-ла-Гард. – Вот что мы сделаем: вернемся в отель, чтобы вы могли подкрепиться кофе – это наверняка пойдет вам на пользу. Тем временем я переговорю с тетушкой, а потом вернусь к вам, дав ей время собраться. Если она согласится стать мадам Риво, вам останется лишь прибыть за ней ближе к обеду, а я тем временем отправлюсь на допрос к комиссару. Если же она ответит отказом… – Тогда я присоединюсь к ней за обедом. Я полон решимости сражаться ради достижения цели! – Не исключено, что у вас будет больше шансов уговорить ее, чем у меня, но предупреждаю: сначала она будет упрямиться. К тому же вам надо будет во что бы то ни стало не допустить, чтобы она заподозрила, будто вы снисходите к ней из жалости. – Жалость? К этой женщине можно испытывать разнообразные чувства, но жалость не входит в их число… Оказавшись немного погодя в комнате тетушки, Александра готова была поклясться, что Никола ошибся и тетя Эмити заслуживает именно жалости: она полулежала на кровати с растрепанными волосами и катящимися по лицу свежими слезами; с отсутствующим видом она макала булочку в чашку с кофе, то и дело забывая вынуть ее оттуда. Александра опустилась на краешек кровати и предусмотрительно убрала чашку, чтобы она не опрокинулась, не вызвав у тети ни малейшей реакции; затем, решив, что можно обойтись без вступлений, она бросилась с места в карьер. – Я только что виделась с месье Риво, – безмятежно произнесла она. – Он просил у меня вашей руки. Последовало молчание, нарушаемое сопением. Затем Эмити с усилием приподняла веки и посмотрела на племянницу взглядом побитого спаниеля. Александра услышала: – Чего он просит? Решив, что ее не расслышали, посредница повысила голос: – Вашей руки? Он хочет жениться на вас, потому что он вас любит. По-моему, это прекрасно! Так что утрите слезы! – Не кричи во все горло, я не глухая! – отрезала мисс Форбс и, разразившись громогласными рыданиями, с такой силой рванулась с кровати, что опрокинула все содержимое подноса, вылившееся на ее ночную рубашку и на простыню. Через секунду племянница сжимала ее в объятиях. Выслушав сбивчивые признания тетушки, объявившей себя сквозь слезы самой счастливой женщиной на свете, что трудно было заподозрить по ее виду, она была вынуждена удалиться к себе, чтобы переодеться. Совсем скоро Александра, выглядящая совершенно очаровательной в белом фуляровом платье в разноцветный горошек и в шляпке из итальянской соломки, похожей больше на цветущую клумбу, вышла к Риво, который рассеянно осушал четвертую по счету чашку кофе и нервничал все больше. – Дядя Никола, – радостно окликнула она его, – у меня такое впечатление, что сегодня в полдень вы будете угощать нас шампанским! На сей раз в ее объятия рухнул, обливаясь слезами, счастливый жених. Комиссар Ланжевен произвел на Александру впечатление серого человека: и костюм, и глаза, и усы с бородкой были у него именно этого невеселого окраса. На его лице лежала печать застарелой скуки; казалось, его того и гляди сморит дремота. Однако доверять первому впечатлению было бы опрометчиво: несмотря на сонный вид, комиссар реагировал на все, что слышал, резко и в совершенно индивидуальном ключе. Сидя посредине маленькой гостиной за столиком с выгнутыми ножками, накрытом зеленой бархатной скатертью, он слушал рассказ Александры о том, что привело ее к решению дернуть в Средиземноморском экспрессе стоп-кран. – Мне редко приходится путешествовать одной, – фантазировала она, – к тому же я не привыкла к французским поездам. В тесном купе у меня случился… приступ клаустрофобии. Мне показалось, что я вот-вот задохнусь… – Так вышли бы в коридор или вернулись в вагон-ресторан. – Вы правы; но этого мне казалось мало. Ведь тогда мне рано или поздно пришлось бы возвращаться в эту закупоренную каморку! – Мне впервые приходится встречаться с пассажиркой, жалующейся на недостаток комфорта в спальном вагоне. Если вы так исстрадались, то что помешало вам сойти в Дижоне? – Знаю, надо было поступить именно так; но я думала, что мое состояние пройдет. – Но оно никак не проходило? – Никак! Хуже того, оно сделалось невыносимым. И тогда… В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая лишь пением птиц, доносившимся через широко распахнутое окно, выходящее в сад. Смежив ресницы, Ланжевен опытным взглядом рассматривал безупречный профиль молоденькой женщины, полной прелести, рельефно выделявшийся на фоне зеленого бархата, обтягивавшего глубокое кресло, в котором она сидела. Волосы ее лучились, и вся она была так необыкновенно прекрасна, что полицейский мысленно отнес ее к дюжине красивейших женщин на земле. Не приходится удивляться, что одни питают к ней страсть, другие – ненависть, оборотную сторону того же чувства. Он откашлялся, однако вопрос его прозвучал по-прежнему негромко: – Вы говорите мне чистую правду? – Господин комиссар! – возмутилась миссис Каррингтон. – Разве у вас есть основания допустить противоположное? – Вы настаиваете? Я бесконечно далек от намерения вас оскорбить, мадам, но… мне было бы куда проще работать, если бы вы соблаговолили видеть во мне не только полицейского. Нам иногда случается брать на себя функции исповедников. – Не будучи католичкой, я никогда в жизни не имела дела с исповедниками, – сухо проговорила Александра. – И потом, я что-то плохо понимаю, в чем мне надо вам исповедаться. – А как насчет вот этого? Ланжевен вытащил из кармана газету, нашел, пошелестев, нужную страницу, что-то подчеркнул карандашом и передал газету Александре. Это был вчерашний номер «Журналь» со статьей Жана Лоррена. Журналист с присущим ему рвением расписывал в ней злоключения красотки американки, которая на протяжении нескольких недель служила украшением парижских салонов, после чего, обуянная охотой к перемене мест, села в поезд, имеющий пунктом назначения Лазурный берег, причем именно в тот момент, когда туда же отправлялся самый ее пылкий обожатель. Последний, носитель громкого титула, сошел, как ни странно, в Дижоне, где ему, судя по всему, было совершенно нечего делать; что еще более странно, молодая дама, до невозможности удрученная, по всей видимости, его исчезновением, всего через несколько километров дернула стоп-кран и потребовала высадить ее в Боне. Так, судя по всему, завершился светский роман, из тех, что расцветают в Париже каждую весну. В Средиземноморском экспрессе разразилась, должно быть, ссора, вследствие коей кавалер и решил покинуть даму и даже сам поезд; совсем скоро его примеру последовала его очаровательная подруга. Автор статьи делал предположение, что примирение может состояться в какой-нибудь миленькой прибрежной гостинице; здесь в ход пойдет скорее не лазурь, а золото, а за ним последуют услады, знакомые тому, кто умеет их добиться. Ни одно имя в статье, естественно, не было упомянуто, однако и инициалов было достаточно, чтобы понять, о ком идет речь. Чтение сделало миссис Каррингтон до того бледной, что Ланжевен, поняв степень ее потрясения, проникся к ней жалостью. Пусть он не поверил ни единому слову в басне Александры о приступе клаустрофобии, но версия Лоррена внушила ему ничуть не больше доверия. Во-первых, он просто не любил этого репортера, а легкость, с которой этот любимчик фортуны принимал сторону зла, и вовсе ненавидел. Во-вторых, он читал в глазах этой красивой женщины подлинное страдание… Она выронила газету и глядела растерянно. – Так он сошел в Дижоне… – прошептала она, обращаясь не столько к собеседнику, сколько к самой себе. – Если бы я только знала… Встав из-за столика, чтобы не выглядеть слишком официально, комиссар пододвинул себе кресло и сел рядом с Александрой. – Забудьте пока этот паршивый листок, мадам. Давайте-ка лучше разберемся в том не совсем обычном происшествии. Могу ли я рассчитывать на вашу откровенность? Скажите, наконец, что произошло! – Можете. Теперь я вижу, что вы – единственный мой шанс на спасение репутации, которой сейчас угрожает ужасная опасность. Этот мерзкий субъект не терял времени: он отомстил мне за то, что получил от ворот поворот. – Что у вас с ним произошло? Александра рассказала о стычке в вагоне-ресторане, где, вступившись за соотечественников, она потребовала, чтобы журналист пересел за другой столик. – Вместо него мне в соседки досталась некая леди Глоссоп, в обществе которой я чувствовала себя немногим лучше; мне пришлось покинуть ресторан раньше времени, распорядившись, чтобы кофе был подан в купе. – Хорошо. А теперь ответьте: герцог де Фонсом – а речь идет именно о нем, если я правильно расшифровал инициалы и описание, данное Лорреном, – тоже находился в ресторане? – Нет. Я понятия не имела о его присутствии в поезде, иначе я сошла бы с поезда еще на Лионском вокзале. Именно из-за него я убежала из Парижа, и он был последним, кого бы мне хотелось встретить в пути. – Понимаю. А теперь давайте поподробнее. Можете не сомневаться, что я сохраню все в тайне, чтобы не нанести вам никакого ущерба. – Не сомневаюсь… Итак, господин де Фонсом устроил все так, чтобы никто, за исключением проводника, не знал, что он едет Средиземноморским экспрессом. Должна признаться, что на протяжении последних недель нас с ним нередко видели вместе и мне… нравилось его общество. – Всего лишь нравилось… или что-то большее? – Если вы знаете его, то вы должны представлять себе, насколько он привлекателен и насколько его внимание льстит женскому самолюбию. Однако должна сознаться, что он внушал мне несколько больше… нежели просто симпатию. Он же со своей стороны сделал из этого чересчур далеко идущие выводы. И она четко, с предельной откровенностью, вызвавшей у Ланжевена одобрение, поведала обо всем, что произошло между ней и Жаном сначала в Версале, а потом в Средиземноморском экспрессе. – После этой сцены, ставшей для меня серьезным испытанием, меня охватило желание немедленно покинуть поезд. Не зная, что герцог сошел еще в Дижоне, я опасалась за свою безопасность, поэтому, говоря, что задыхалась, я ничуть не грешу против истины. Я должна была покинуть поезд любой ценой. Ланжевен позволил себе улыбнуться. – Цена оказалась, наверное, высоковата? Остановка экспресса стоит недешево… – Какое это имеет значение по сравнению с чувством свободы и безопасности, которое я испытала! Кроме того, я познакомилась с восхитительным городком. – Я сам родился всего в нескольких километрах от Бона и просто счастлив, что вы оценили его по достоинству. А теперь вернемся к краже драгоценностей: от своего друга Риво я узнал, что вы не теряли свою шкатулку из виду все время, за исключением ужина сперва в обществе Лоррена, а потом престарелой леди? – Именно так. Это я утверждаю со всей определенностью. Ночью в Боне я хорошо заперлась у себя в номере, а когда отправилась на прогулку по городу, как и во время еды, шкатулка была при мне. Это не слишком тяжелая ноша. – Так.. Из ваших слов вытекает, что на Средиземноморском экспрессе находилось всего двое людей, способных совершить кражу. Первый из них проводник; впрочем, не стану скрывать, что меня сильно удивило бы, если бы вором оказался он, потому что я его давно знаю, и… – Меня тоже. Я познакомилась с ним в Китае, где он работал переводчиком французского посольства. Он был одним из тех, кто спас мне жизнь… Кто же второй? – Ответ ясен: герцог де Фонсом. – Вы полагаете? Но ведь это же абсурд, комиссар! Говорят, герцог сказочно богат. – Верно, к тому же трудно себе представить, чтобы он позволил себе поступить таким образом с женщиной, которой предлагал руку и сердце. Тогда займемся пассажирами двух других поездов, которыми вы воспользовались, добираясь сюда. Будьте так добры, опишите мне как можно подробнее ваших попутчиков, а также припомните, где находилась шкатулка. Наверное, у вас на коленях? – Нет. Она лежала в сетке у меня над головой, вместе с моей ночной сумкой. – Вы спали? – Да. Сначала между Маконом и Лионом, потом после Марселя; но шкатулкой никто бы не сумел завладеть, не разбудив меня. – Для опытного вора не существует препятствий. – Вплоть до того, чтобы открыть шкатулку, не повредив замка? – Представьте себе! Неужели Америка – настолько добродетельная страна, что там не появляется способных грабителей? – У нас слишком много богатых людей, чтобы возбуждать зависть. Но и у нас хватает прохвостов. Однако я пытаюсь вспомнить своих попутчиков, и ни один не напоминает мне первоклассного вора. – А как должен выглядеть, по-вашему, первоклассный вор? – с улыбкой осведомился комиссар. Немного поразмыслив, Александра признала себя побежденной. – По правде говоря, понятия не имею! Я их видела только на сцене. – Поэтому я и прошу вас с максимальной тщательностью описать мне людей, ехавших бок о бок с вами. Она добросовестно выполнила это требование, стараясь, как маленькая девочка, которой поручили сложное задание. Обладая превосходной памятью, она никогда не забывала один раз увиденное лицо. Ланжевен внимательно слушал, делая пометки в блокноте. – Вы надеетесь извлечь из моего рассказа что-то полезное? – спросила она иссякнув. – О, да! Все это очень познавательно. Кажется, я уже могу утверждать, что кража произошла до Лиона. Потом у вас в купе было слишком много народу, если только не предположить, что вы угодили в лапы организованной банды… – Перед Лионом? Не хотите ли вы сказать, что злодей – тот самый галантный и милый господин в картузе с ушами? – Именно! Он назвался Муано? – Действительно… – Что ж, попробуем его разыскать. Данное вами описание разбудило кое-какие старые воспоминания… Я вам очень благодарен. Вы свободны. Ваши муки позади. – Вы вели себя так, что я и не заметила, что меня мучили. Скорее это я должна вас благодарить. Обед получился веселым. Александра настояла, чтобы все познакомились со статейкой Жана Лоррена, которая вызвала дружное возмущение. Один лишь Риво отнесся к этому серьезно. – Этот тип сказал вам, что едет в Ниццу? – Да. Не знаю, надолго ли. У его матери свой дом на авеню Императрицы. – Великолепно! Сегодня же нанесу ему визит. – Никола! – вскричала мисс Форбс, которая заливалась краской всякий раз, когда ей приходилось называть жениха по имени. – Не опасно ли это? – Опасно? – возразила мадемуазель Матильда. – Побои грозят не моему брату, а совсем другому человеку. Картина, представшая благодаря ее реплике перед мысленным взором обедающих, развеселила всех без исключения. Все с энтузиазмом выпили за счастье будущих супругов, за арест грабителя и за наказание обладателя ядовитого пера. Не зная, чем заняться в ожидании поезда, которым он должен был возвратиться в Париж, комиссар Ланжевен решил сопроводить друга в его карательной экспедиции. Обе американки вернулись в отель. Тетушке Эмити не терпелось письменно уведомить свое семейство о предстоящей свадьбе. – Интересно, как они прореагируют? – веселилась Александра. – Вы не опасаетесь, что дядя Стекли опять явится в сопровождении полицейского, чтобы вырвать вас из лап соблазнителя? – По-моему, Александра, этот намек на достойное сожаления прошлое свидетельствует о дурном вкусе, – буркнула тетя Эмити. – На сей раз мне как будто нечего бояться, и я не сомневаюсь, что твоя мать будет в восторге. Что касается старшего из твоих дядьев, Роберта, то я заранее знаю, что он скажет: «Я всегда говорил, что Эмити не в своем уме, поэтому можно только радоваться, что нашелся отважный человек, который возьмет ее на свое попечение. Да благословит его Бог!» Александра от души посмеялась, а потом сказала, что тоже напишет в Филадельфию, чтобы сообщить родне, что за славный человек Никола Риво. Ведь он был так любезен, что занялся отстаиванием интересов будущей племянницы! К тому же она надеялась, что супружеская пара – бракосочетание должно была состояться в Париже спустя три недели – составит ей компанию, когда она в начале августа отправится назад в США. Ей также захотелось сообщить новость Джонатану. Присутствие на свадьбе у тети было более чем уважительной причиной для того, чтобы продлить пребывание во Франции; однако, поразмыслив, она решила не прибегать к этому средству. Письмо-приказ судьи Каррингтона слишком ее огорчило, и она решила отмалчиваться, пока Джонатан сам не сообразит, как дурно поступил. Для него будет неплохим уроком, если о браке тети Эмити он узнает не от собственной жены, а от постороннего лица. Не желая долго думать о супруге, к которому она теперь не испытывала никакой нежности, Александра, покончив с письмами, вернулась в сад, где в этот час неспешно прогуливалась всего одна пожилая пара. Ее манил заброшенный замок и призрак женщины, когда-то в нем обитавшей, которую все называли просто «герцогиней». Она медленно обошла его кругом, испытывая странную грусть при виде стен, трещины в которых зияли даже сквозь заросли вьющихся растений. Это покинутое людьми жилище медленно приближалось к неминуемой гибели. Скоро настанет день, когда оно превратится в романтические руины, подле которых станут мечтать о счастье молодые пары, приезжающие сюда в свадебное путешествие… Эта мысль напомнила ей о ее собственном одиночестве. Между ней и Джонатаном пробежал холодок, и она оттолкнула, наверное, навсегда, единственного мужчину, из-за которого трепетало ее сердечко и которому она была готова сдаться безо всяких почетных условий. Теперь она знала, что Жан не появится в конце аллеи парка – а ведь она втайне надеялась именно на это! Ее охватила печаль, в глубину которой ей было страшно заглянуть. Значит, он сошел с поезда вскоре после сцены, которая так сильно ее потрясла? Где же он теперь? В Париже или на краю света? Последние слова, которыми они обменялись, прежде чем расстаться, все еще отдавались эхом у нее в памяти: «Уйти навсегда? – Именно!» Теперь они приобретали трагическое звучание. Прошло совсем немного времени, а ярость уже отступила, и она, еще не осмеливаясь сожалеть о том, что не уронила стяг добродетели, уже упрекала себя за слишком сильное упрямство. Любовь Жана – а он казался искренним – этого не заслуживала. В конце концов он предлагал ей жениться, стать герцогиней, презрев громы и молнии, которые обрушатся на него из-за неподчинения семейной традиции, не допускавшей развода и тем более брака с разведенной, пренебрегая горем собственной матери, видимо, сильно приверженной католицизму, и даже, судя по всему, собственным положением в свете. Одно не вызывало сомнений: ее охватил страх, отсюда и происходило все зло; однако ей начинало казаться, что теперь все обстоит по-другому. После воссоединения с тетей Эмити она окунулась в атмосферу неожиданно пылкой любви. Ей довелось сделать двойное открытие: тайный роман тетушки в настоящем, а также в далеком прошлом. Оказалось, что Эмити – вовсе не старая дева, не имеющая представления о радостях плотской жизни. Она познала страсть и проявила готовность согласиться ради страсти на нищенское существование, совершенно не похожее на все то, к чему она привыкла… Несомненно, со временем она все больше сожалела, что дело обернулось именно так, и теперь наверняка надеялась, что судьба во второй раз сулит ей счастливый шанс. Это будет, конечно же, счастье несколько иного сорта, однако и за него стоило побороться. В свете всего этого супруга Джонатана Каррингтона попыталась получше разобраться в себе самой. К собственному браку она отнеслась как… к спортивному состязанию! Ей захотелось сыграть наилучшую из всех возможных партий, и она добилась победы, однако знала теперь, что никогда не испытает в объятиях законного мужа той дрожи, в которую повергало ее прикосновение Жана. Нет, их супружеские объятия были напрочь лишены сладостного безумия! Когда Джонатан приходил к ней в постель, она охотно принимала его, однако, так и не познав подлинных радостей любви, позволяла ему просто любить себя, вовсе не претендуя на что-то большее. Она вспоминала, как тетя Эмити пила на «Лотарингии» шампанское, отложив своего «Гекльберри Финна», и внушала ей, что она «не знает всех радостей седьмого неба». Теперь-то она понимала, что тетка говорила об этих вещах со знанием дела… Что произойдет, если перед ней снова предстанет герцог де Фонсом? Если он возвратился в Париж, то это совершенно неизбежно. Что ж, в таком случае она обязана загладить свою вину перед ним. Вдруг он не на шутку страдает? Полная женского эгоизма, она именно на это и надеялась. Попытаться снова завоевать его будет пьянящей игрой. Почему бы вообще не забыть, хотя бы на одну ночь, что она – честная женщина, респектабельная супруга и звезда нью-йоркского света?.. Внезапно ее охватило желание поскорее возвратиться в Париж. Здешний прекрасный край засыпал с приближением лета и просыпался только накануне зимы. К тому же здесь не было ни малейшего шанса повстречаться с властителем ее дум… Она испытала тайное удовлетворение, когда в Канн возвратились не солоно хлебавши двое охотников. Оказалось, что Жан Лоррен пробыл в Ницце всего двое суток: срочное дело позвало его назад в Париж. – Не могу не прореагировать на это, – заявил Никола Риво. – Я отбуду тем же поездом, что и мой друг Ланжевен… Эмити с Александрой в один голос объявили, что они последуют за мужчинами на следующий же день. – Как ни проста ожидающая нас церемония, к ней все же следует как-то подготовиться! – Уж не вздумали ли вы почтить своим присутствием последний сеанс Эузепии Палладино? – с невинным видом спросила мадемуазель Матильда, которую брат не счел нужным посвятить в курс драмы, которая произошла при участии женщины-медиума, ничуть в ней, впрочем, не замешанной. – Нет, – отозвалась мисс Форбс. – Я достаточно насмотрелась на эти упражнения. Я, конечно, не сожалею, что совершила ради них поездку в Канны, однако готова признать, что утратила к спиритизму почти весь былой интерес. – Как любопытно! Вы говорите об этом почти теми же словами, что и Никола! Можно подумать, что эта итальянка отвратила вас обоих от интереса к вызову духов умерших! – Это легко объяснимо, – ответил ей братец, беря невесту за руку. – Не отрицая пользы, каковая может проистекать из деятельности некоторых добросовестных кружков, подобных тому, где встретились мы, я полагаю, что мы оба искали там средство от невыносимого одиночества. Эмити когда-то лишилась нежно любимого друга, я – Маргариты и единственного сына. Обоим казались чересчур суровыми и неосуществимыми средства, предлагаемые церковью. Неплохо, конечно, попробовать установить контакт с теми, кого ты лишился. Но теперь мы нашли друг друга и, не забывая прежних привязанностей, обрели способность искать счастья в совместной жизни. – Что ж, – вздохнула его сестрица, – тем лучше! К вам можно будет наведываться в гости, и никто не порадуется этому больше, чем я. Я докажу вам это, явившись на вашу свадьбу в этот чертов Париж! Уже лет, наверное, двадцать ноги моей там не было. – Вы никогда не покидаете Канны? – осведомилась Александра. – Чего ради? Разве станешь соваться в ад, проживая в раю? – С этим не поспоришь. Но в поездках тоже есть своя прелесть. – А я никогда не любила разъезжать. Видите ли, моя маленькая, я – старая весталка, ожидающая для себя смертные муки, если из-за моего небрежения угаснет фамильный очаг… – У вас есть слуги, вполне способные его поддерживать. Мне бы очень хотелось показать вам владения нашей семьи в Делавэр-Бей и в Филадельфии. – Но не в Нью-Йорке? Александра обвела взглядом мирную, играющую всеми цветами радуги панораму, открывавшуюся с террасы, – бездонную синеву моря, неистовство цветущего сада, – а потом снова посмотрела на хрупкую мадемуазель Матильду, эту пришелицу из незапамятных времен. До Эмити донеслись негромко произнесенные слова, на которые еще несколько недель тому назад заносчивая миссис Каррингтон была совершенно не способна: – Нет. Нью-Йорк вам не понравится. Это грязный город, где властвует безвкусица. Он вам совершенно не подходит; зато Филадельфия придется вам по душе. Никола тоже был крепко озадачен, когда его сестрица ответила на это: – Соблазн велик! Что ж, поглядим. Я не говорю «нет»… Спустя два дня, сойдя утром со Средиземноморского экспресса, путешествие в котором на сей раз было лишено всякой оригинальности, миссис Каррингтон и будущая мадам Риво возвратились в «Ритц» где их встречал прямо в холле презревший протокол Оливье Дабеска. – Нам доставила огромное облегчение полученная вчера вечером весть о вашем возвращении, миссис Каррингтон и мисс Форбс! – Облегчение? – фыркнула Эмити. – Неужели вашей гостинице настолько не хватает постояльцев? Уж не грозит ли вам разорение? – Слава Богу, пока нет. Наоборот, мы не знаем отбоя от клиентов. Просто вчера утром у нас объявилась юная мадемуазель по фамилии Хопкинс, которая потребовала встречи с вами, назвавшись мужниной сестрой. – Корделия? Она здесь? – Да, в компании двух нью-йоркских дам. Мы не знали, следует ли уведомлять вас об их приезде или же посоветовать нашей новой постоялице искать вас в Каннах. К нашему великому сожалению, мы не смогли предложить ей ничего лучшего, кроме номера на втором этаже. Приближается «Большой приз», и, если нас не предупреждают более, чем за сутки, нам остается только разводить руками… Он еще долго мог бы продолжать в том же духе, однако Александра уже не слушала его. Сейчас ее интересовало одно: что понадобилось здесь сестре Джонатана? Глава IX ВАМ НЕ ХВАТАЕТ ОДНОГО… – Все очень просто: я приехала в Париж за подвенечным нарядом. В Нью-Йорке я ничего не смогла подобрать… – И вы надеетесь, что я этому поверю, Делия? – с улыбкой прервала ее Александра. – Скажите правду, вас послал Джонатан? – Он?! Бедняга, он знать не знает о моей эскападе. Последние дни он проводил в Вашингтоне, на каком-то там конгрессе. Никогда не понимала, почему у нас в Америке питают такую страсть к многолюдным сборищам. Наверное, просто потому, что это удачная возможность хоть ненадолго удалиться от семейного очага. Что касается меня, то… – Не надо водить нас за нос, мисс! Если сам Джонатан не в курсе дела, то уж ваша матушка наверняка поставлена в известность. Или вы вообще сбежали? – Конечно, нет! Мама полностью согласна, то есть ей совершенно наплевать. Ведь вы знаете, что мы питаем друг к другу пылкое безразличие. Когда я садилась на пароход, она паковала вещи для поездки в Ньюпорт. Ей было не до меня: шторм повредил нашу яхту. – Это – два, – усмехнулась миссис Каррингтон. – Теперь поговорим о третьем лице, которое могло бы оказать на вас какое-то влияние: о вашем женихе. Не надо рассказывать мне, что милейший Питер, который успокоится только тогда, когда нанижет вам на пальчик обручальное кольцо, благосклонно отнесся к тому, чтобы вы кинулись безумствовать в Париж. Что-то на него не похоже… – Тут вы правы: он не слишком этим доволен. Но ничего, очухается. Я доходчиво объяснила ему, что не желаю продевать голову в петлю, не пробежавшись напоследок по французским лавчонкам. Он в конце концов уступил… – То есть согласился, что это все-таки лучше, чем снова откладывать дату бракосочетания? Готова поклясться, что именно этим вы его и шантажировали… – Ну, скажем, я сделала такой намек, но без малейшего злого умысла! Это мой последний каприз, только и всего! Я обещала, что вернусь вместе с вами. – Об этом не может быть и речи! Я возвращаюсь только в августе, а вам предстоит еще тысяча дел, предшествующих свадьбе… – Никаких дел! Пусть суетится Питер, моя мать, еще куча людей, но только не я! Не допускаете же вы, что я пересекла океан ради какой-то недели? – Будьте же благоразумны! Неужели вы действительно хотите заставить своего бедняжку Питера страдать? Делия повела плечами, а потом запорхала по гостиной, рассматривая приобретения Александры, начиная от севрских бисквитов и кончая полотном кисти Ренуара. – На самом деле он не страдает. Сами знаете, ждать – это прекрасно! Тем лучше он оценит прелесть жизни вместе со мной. Вы по-прежнему планируете поездку в Венецию? – Планирую, – сухо отозвалась миссис Каррингтон. – Друзья приглашают меня туда на знаменитый праздник Искупления 18 июля. Но откуда это известно вам? – От Джонатана, разумеется! Он был взбешен, но если это так интересно, то, думаю, вы правы. Мне бы очень хотелось составить вам компанию. Может быть, ваши друзья будут так любезны, что пригласят и меня? Александра ограничилась вздохом. Делия ничуть не изменилась: все так же очаровательна, уравновешенна, полна жизни и веселья, вот только крайне плохо воспитана: ее, избалованную от природы, испортил вдобавок старший брат, не умевший ни в чем ей отказать. Мать считала дочь забавной и совершенно отпустила поводья; потом Делия облюбовала себе Питера Осборна, и тот, влюбленный без памяти, полностью очутился у нее в неволе. Глядя, как она ходит туда-сюда, открывает шляпную коробку, чтобы извлечь оттуда нечто невесомое с букетом ландышей в центре, а затем примеряет это произведение шляпного искусства перед зеркалом, Александра думала о том, что перед ней претендентка на звание самой симпатичной девушки во всем Нью-Йорке, которой к тому же едва исполнилось еще 18 лет. Ей была присуща слегка нервная утонченность чистокровной кобылицы; талия была чересчур тонка, ноги длинны, грудь высока и округла. К этому добавлялись белокурые волосы с пепельным оттенком и огромные сине-зеленые глаза; она скорее походила на норвежку или датчанку, нежели на уроженку берегов Гудзона. Делия заметила, что стала объектом пристального изучения, и метнулась к невестке, обвив ей шею с внезапно вспыхнувшей нежностью. – Я вас так люблю! Вы и сами это знаете. Но не злоупотребляйте моей любовью! Позвольте мне остаться с вами! Было бы невеликодушно пользоваться всеми этими чудесами, не делясь со мной. Тем более, что моя мамаша проявила неожиданную щедрость… Александра не удержалась от смеха: – Хорошо! Я помогу вам разорить вашу матушку. Между прочим, пользуясь тем, что вы еще не вышли замуж, я предлагаю вам роль подруги невесты. Только не надо таращить глаза и издавать недоуменные восклицания! Просто через три недели моя тетушка Эмити сочетается браком. – Так с этого и надо было начинать! – вскричала девушка. – Вот самая лучшая новость! Кем же она станет? Графиней? Маркизой? Баронессой? – Ни тем, ни другим, ни третьим! Именно это меня и прельщает в ее выборе: она выходит просто за обаятельного, просвещенного, богатого, полного великодушия человека, который, уверена, сумеет подарить ей счастье. Однако называться ей предстоит просто мадам Никола Риво. – Надо же, не приплыв сюда, я бы пропустила такие интересные события! О, Александра, этого бы я себе ни за что не простила! Не говоря уже о том, что от этой новости все семейство с размаху плюхнется на задницу… – Корделия! – одернула ее оскорбленная миссис Каррингтон. – Если хотите сопровождать меня, соблаговолите следить за своими выражениями. Пока Александра в «Ритце» пыталась образумить юную Корделию, перед домом Жана Лоррена остановились два элегантных экипажа. Из одного вышел месье Риво, из другого – герцог де Фонсом и его приятель граф Робер де Монтескью. Все указывало на то, что намерения у прибывших схожие. Впрочем, подойдя к дверям, отставной горный инженер украдкой оглянулся на вторую карету с гербом на дверце и, не позвонив, двинулся навстречу двоим титулованным особам, коих учтиво поприветствовал: – Прошу простить меня за то, что я обращаюсь к вам, не будучи представленным. Не имею ли я чести говорить с герцогом де Фонсомом? Холодный взгляд молодого вельможи немного смягчился – уж больно радушен был этот незнакомец, элегантен его костюм и красноречива ленточка Почетного легиона в петлице. – Это так, сударь. Соблаговолите назвать себя. – Не имею счастья быть с вами знаком. Меня зовут Никола Риво, я горный инженер в отставке. Вы лучше поймете, почему я представился вам, когда я скажу, что вскоре женюсь на мисс Эмити Форбс. – Тетке миссис Каррингтон? – молвил Фонсом с чуть хитроватой улыбкой. – Примите мои поздравления и самые искренние пожелания. – Благодарю вас. Однако я явился сюда, разумеется не за тем, чтобы сообщить вам об этом. Дево в том, что я бесконечно счастлив, что повстречал вас, прежде чем вы пересекли порог этого дома. Полагаю, что мы оба явились сюда по одной и той же причине. Речь идет о статейке в колонке «Пэл-Мэл» газеты «Журналь»? – Именно так. Буду вам весьма признателен, если вы уступите мне приоритет. Я намерен преподать мерзавцу урок, который отобьет у него охоту впредь поступать так же. Я неплохо боксирую… – Не сомневаюсь, что вы с легкостью расправитесь с больным. Вы рискуете вообще лишить его жизни. Фонсом пренебрежительно повел плечами, что означало, что он вполне готов и к такому исходу. – В этом случае, – продолжил Рите, не давая сбить себя с толку, – вы будете обвинены в убийстве, к тому же окончательно замараете репутацию ни в чем не виноватой женщины. – Вот-вот! А я что говорил? – вмешался Монтескью. – Я полностью разделяю ваше мнение, сударь. Однако вы должны согласиться, что… умеренное наказание является единственным пригодным решением. Герцогу де Фонсому не подобает драться на дуэли с бумагомарателем. – Дуэль тоже не пойдет на пользу репутации моей будущей племянницы. Говоря начистоту, этим делом следовало бы заняться ее супругу, но он, увы, далеко. – Грубиян и недотепа, если позволите сообщить вам мое мнение, – выпалил герцог. – Разве можно позволять такой красивой женщине одной путешествовать по дорогам Европы? Впрочем, все эти рассуждения не позволяют нам продвинуться вперед. Что вы предлагаете? – Позвольте действовать мне! Я гораздо старше вас годами и владею кое-каким оружием. Ведь в статье не упомянуто ни одного имени? – Всего лишь инициалы! – скрипнул зубами Фонсом. – Но их ничего не стоит расшифровать. – Совершенно справедливо. Вот я и намереваюсь принудить Лоррена выступить с еще одной статьей на «светскую» тему, но уже с именами. Полагаю, это вас удовлетворит? – У вас ничего не получится! Этот писака слывет большим упрямцем. – Хотите пари? Если я проиграю, вы получите с меня сто луидоров, а если выиграю… – Тогда платить мне! – воодушевился Фонсом, который любил пари, как англичанин. – Нет. Проиграв, вы на некоторое время покинете Париж. Сегодня утром сюда возвращается миссис Каррингтон, и было бы, по-моему, предпочтительнее, чтобы вас более не видели вместе. – Из-за вас он пропустит «Большой приз»! – Монтескью всерьез всполошился. – Это просто недопустимо! – Зато окажет целительное воздействие на исстрадавшееся сердце Александры. Цель стоит жертв, не правда ли? Ведь можете вы, скажем, приболеть? – В это никто не поверит, – отмахнулся Монтескью, – разве что женщины. Вот они-то двинутся на приступ его крепости сомкнутыми рядами… – Тогда уезжайте! После моей свадьбы миссис Каррингтон поедет в Венецию – ее пригласили туда на праздник Искупления. – А как же Вена? – Не знаю. Одно мне известно: в начале августа она возвращается в Америку. Каково же ваше решение? Молодой герцог порывисто протянул руку достойному пожилому господину, сумевшему добиться его расположения. – Действуйте по своему усмотрению, сударь! Сегодня же вечером я уеду в Пикардию, где у меня замок. Желаю вам удачно разобраться с этим нечестивцем. – Если вы не добьетесь успеха, то во имя французского гостеприимства эстафету перехвачу я! – заключил Робер де Монтескью, тоже пожимая Никола Риво руку. Оба дворянина уселись в экипаж и укатили, а жених Эмити, облегченно вздохнув, занялся своим делом. Добиться у журналиста приема оказалось непростой задачей. Слуга с внешностью корсиканского бандита, любезностью смахивающий скорее на нарывающий фурункул, поведал посетителю, что хозяин накануне поздно лег спать, вследствие чего до сих пор почивает. – Что ж, – решил Никола, – придется дожидаться его пробуждения! Нам предстоит важный разговор. Может быть, предложите мне стул, дружище? После этих слов мало обходительный слуга соблаговолил отворить дверь восточной гостиной, которая больше походила на поле боя. Это было просторное помещение, убранное роскошными коврами, с огромными диванами под меховыми накидками, из-под которых виднелась дорогая обивка, бесчисленными подушками и развесистыми растениями в разноцветных фарфоровых кадках, служивших, судя по всему, пепельницами. Подушки валялись в беспорядке вперемешку с пустыми бутылками; подобрать успели только бокалы – видимо, они представляли собой немалую ценность; за стеклами буфетов красовалась коллекция зверюшек, вырезанных из камня. Надо всем этим парил большой портрет Сары Бернар, кажущейся воздушной и загадочной под вуалью, с кошачьим личиком, удлиненными зелеными глазами и копной рыжих волос. Риво, не зная, как долго ему придется здесь томиться, со вздохом уселся на край обитого позолоченными пластинками дивана, проклиная восточный стиль, не предназначенный для ревматика. Он боялся, что встать с низкого дивана уже не сможет. К счастью, у него не успели затечь ноги, поэтому он вскочил достаточно легко, не уронив достоинства: хозяин дома не заставил себя ждать. Его появление трудно было назвать величественным, если не считать халата с золотым шитьем, достойного халифа. Светлые волосы его были всклокочены, лицо поражало серым оттенком, одутловатостью; казалось, оно вот-вот пойдет пузырями. От него пахло смесью одеколона и вина; стоило ему открыть рот, как на гостя шибануло перегаром, способным умертвить лошадь. Он не позаботился смыть с лица краску, однако его мутные глаза глядели враждебно. Риво, вовсе не напуганный нелюбезным видом Лоррена, представился, упираясь для удобства на тросточку, и спокойно объяснил, в чем заключается цель его визита. Лоррен слушал его с растущим нетерпением. – Если бы вы лучше знали меня, сударь, – проговорил он наконец, – то знали бы и другое: я никогда не опровергаю написанного мной ранее. – Вот как? Даже если вам доподлинно известно, что написанное вами есть ложь, ибо события развивались совершенно не так, как это было представлено вами? – Я солгал? Разве ваша миссис Каррингтон не остановила поезд? Разве не сошла в Боне? – Этот поступок может объясняться тысячью разнообразных причин. Та же, которую придумали вы, истинной не является. – Вы так в этом уверены? Откуда такая убежденность? – Я знаю миссис Каррингтон, которая, как я уже сказал, скоро станет моей племянницей. Вы нанесли удар по ее честному имени. Журналист пожал плечами и принялся протирать кольца на пальцах платком, выуженным из жилетного кармана. – Ваши уверения смехотворны! Все женщины одинаковы: от них дурно пахнет. – И от этой тоже? – Риво указал кончиком трости на портрет. – Эта?! – Голос журналиста неожиданно сделался похож на голубиное воркование. – Это не женщина, а нимфа, лилия, богиня, муза и дыхание поэзии. Она божественна! Остальные же – всего-навсего грязь у нас под ногами. Красив один мужчина… – Ваши вкусы всем известны! Вы содомит, садист, демоническая личность. Вам нравится совращать людей, особенно юношей. – Вас неверно проинформировали. Я не люблю юнцов: от них пахнет цыпленком. Мне подавай мужчин, настоящих мужчин! – Ага! А чем, по-вашему, пахнет от них? – Горячим хлебом! Вкусным горячим хлебом! Деревенский запах! Тепло! Они… – Сколько в вас энтузиазма! Вы заставляете меня сожалеть, что я не дал войти к вам еще двоим. Можете мне поверить, то были двое истинных мужчин, которые горели решимостью сломать о вашу спину несколько тростей, а то и порядком подпортить вам внешность. Впрочем, повреждения не были бы очень заметны!.. Отекшее лицо писаки исказила гримаса ярости. Его зеленоватые глаза блеснули, как болото, озаренное луной. – Напрасно вы помешали им войти! Я бы изрядно позабавился. Люсьен! – внезапно позвал он. – Зайди сюда, малыш! Дверь в гостиную вдруг показалась очень низенькой: в ней вырос блондин, напоминающий телосложением медведя; он был почти совсем наг, если не считать повязки на бедрах; впрочем, тело его поросло настолько густой шерстью, что сперва могло показаться, что он одет. На его багровом лице выделялись длинные галльские усы. Риво вспомнил о пристрастии Лоррена к базарным силачам и едва не спросил, чем пахнет этот экземпляр. – Видишь этого господина? – прорычал журналист. – Он полагает, что имеет право на мою признательность, так как помешал только что двоим замухрышкам попотчевать меня палкой. Так покажи ему свое умение. Однако, прежде чем мастодонт принялся за дело, Риво привлек внимание Лоррена жестом руки. – Думаю, – резко проговорил он, – мы уже достаточно посмеялись. – Теперь вам придется мне повиноваться! С этими словами он, засунув трость под мышку, сделал уже двумя руками жест, от которого журналист застыл, как копанный. Побледнев, он остановил своего телохранителя. – Возвращайся к себе, Люсьен! Произошло недоразумение. Я скоро к тебе присоединюсь. Оставшись наедине, Риво и Лоррен какое-то время смотрели друг на друга, причем взгляд Риво делался все более неумолим, а журналист все больше терял уверенность в себе, с каждой секундой все больше съеживаясь. – С этого и надо было начинать! – проворчал он. – Вы магистр? – Больше. – Преподобный? – Еще больше. Знайте, что я достиг восемнадцатой степени и обладаю властью скрутить вас в бараний рог, если вы не сделаете того, о чем я вас сперва просто вежливо попросил. – Чего вам, собственно, нужно? – Всего-навсего статейки: вы достаточно поднаторели, чтобы суметь восстановить справедливость, не выставив себя на посмешище. Но только быстро! Мне очень не понравится, если из-за вас миссис Каррингтон, которой предстоит пробыть в нашей стране еще несколько недель, обнаружит, что двери великосветских салонов захлопываются у нее перед носом! – Договорились. Немедленно сажусь за статью. – В таком случае мы оба забываем о том, что только что произошло. Ваш покорный слуга! На следующий же день в рубрике, которую вел Жан Лоррен, появилась за его подписью статья, озаглавленная: «Новый франко-американский брак». В ней в самых изысканных выражениях сообщалось о близящейся свадьбе мисс Эмити Форбс из Филадельфии и Никола Риво, кавалера ордена Почетного легиона и т. д. К этому было присовокуплено, что невеста и ее племянница, неотразимая миссис Каррингтон, заслуженно пользуются уважением в высшем обществе всего мира и что племянница, вернувшаяся из поездки с друзьями по Голландии, занявшей несколько дней, с радостью узнала о готовящемся событии. В завершение автор просил прощения у этой «искренней приверженки Франции» за недоразумение, в результате которого кое-кто, возможно, посмел отождествить ее с героиней недавно случившегося эпизода, чему виной неверно указанные инициалы… Статья произвела тем более отрадное действие, что Жан Лоррен был известен своей неспособностью приносить извинения. Записные сплетники тут же принялись вынюхивать, кем же на самом деле была героиня истории со Средиземноморским экспрессом. Статья появилась своевременно: Александра уже успела обратить внимание на странное отношение к себе двух-трех знакомых особ, которые из кожи лезли вон, лишь бы их поведение не выглядело так, словно они попросту отвернулись от нее. Хуже всего было то, что в их число входила одна американка, о которой каждому было известно, что она наставляет мужу рога. Александра, удрученная до такой степени, что уже подумывала, не захворать ли дипломатической болезнью, поручив тете Эмити, не запятнанной подозрениями, сопровождение Делии, с радостью приняла приглашение Долли д'Ориньяк та звала ее на чай в кафе при площадке для игры в поло под названием «Багатель» – одно из самых изысканных и закрытых для посторонних заведений Парижа в разгар сезона. «И не вздумайте отказываться! – писала Долли. – То, как поступили с вами, именуется подлостью, и вы можете рассчитывать на моего мужа и на меня: мы станем за вас бороться!» То была достойная благодарности преданность, глубоко тронувшая бедняжку; к счастью, необходимость в ней уже отпала. Утром того дня, когда она была приглашена на чай, парижские сплетники рвали друг у друга газету со статьей популярного хроникера. Александра могла уже с легким сердцем руководить первыми шагами юной родственницы в парижском свете, где ее романтическая красота быстро завоевала успех. Долли глядела на окружающих с вызовом, и окружающие тянулись к столику американок, торопясь поздравить Александру с будущим замужеством ее тетушки. – Что за великолепный предлог для этой своры лицемеров! – вздыхала мадам Ориньяк. Один лишь маркиз де Моден набрался смелости и высказал собственное мнение. Сперва склонившись к ручке Александры, он устроился с ней рядом поудобнее и прошептал ей на ухо: – Вы не можете себе представить, как я сожалею, что произошла ошибка. Мне бы очень хотелось считать вас немного виноватой. – Вам не терпится увидеть меня растерзанной львами? – Дорогая моя, надобно вам знать, что львы – прежде всего неразумные звери! Мне же остается лишь скорбеть, что вы, с вашей пламенной красотой, остаетесь столь недоступны. Я всегда предпочитал Минерве Венеру. Она меня пугает своим шлемом, копьем, всем своим дурацким видом. – Однако как бы вы поступили, если бы Жан Лоррен не внес необходимых уточнений? Сидели бы сейчас за этим столиком? – Даже на самом столике, чтобы меня было лучше видно! Долли отлично знала, что я сегодня буду здесь, и твердо решила поломать из-за ваших прекрасных глаз столько копий, сколько потребуется. Сердечная улыбка Александры послужила ему благодарностью за искренние, дружеские чувства; после этого она могла сполна насладиться очарованием дня, благоухающим розарием и зеленью лужаек, по которым гарцевали всадники. Ее внимание часто привлекали игроки. Она знала, что Фонсом любит поло, но не осмеливалась произнести его имя, а только попросила, чтобы ее познакомили с играющими, чем с энтузиазмом занялся Моден. Подводя ее то к одному, то к другому игроку из противоборствующих команд, он наблюдал за ней краешком глаза. Не вызывало сомнений, что красавица американка сильно изменилась со времени их последней встречи, причем причина перемены заключалась явно не в замешательстве, в которое ее повергла дурацкая статья Лоррена. Лично он, Моден, придерживался мнения, что статья не была целиком лживой. Он отлично знал Жана де Фонсома и догадывался, что его обуревает безжалостная страсть, которая иногда обрушивается на мужчину, как гроза. Что касается ослепительной Александры, пытавшейся казаться холодной, как лед, то он и раньше подмечал, как она краснеет и безуспешно борется с собой, оказываясь в присутствии молодого герцога. Ведь он видел их танцующими, да так ладно, что вполне можно было заподозрить, что они влюбленная пара; он почти не сомневался, что между ними происходит что-то серьезное. Но что именно? До какой грани дошли их отношения? Красота молодой женщины стала как бы мягче, беззащитней, в ее огромных глазах легко было обнаружить волнение, они словно искали чего-то… или кого-то. Неподалеку от их стола послышался визгливый женский голос, перекрывший негромкий рокот разговора: – Здесь собрался весь Жокей-клуб! А где же Фонсом? Маркиз не расслышал ответа, который прозвучал далеко не так громко: он был занят наблюдением за своей очаровательной соседкой. Он подметил, как она напряглась, как будто в нее попал брошенный кем-то не очень тяжелый предмет, и в ее пальцах, обтянутых розовой замшей, задрожала чашечка севрского фарфора, да так сильно, что едва не расплескался чай. Александра аккуратно поставила чашку на блюдце и, повернувшись к Долли, спросила, когда та уезжает в замок в Дордони. Голос ее прозвучал вполне спокойно, словно ее ничто не волновало, и старый дамский угодник одобрил про себя ее светское самообладание. Раз подопечная не требовала опеки, маркиз немного отвлекся: он как будто узнал обладательницу визгливого голоса. Догадка подтвердилась: то была одна из наиболее зловредных сплетниц Сен-Жерменского предместья. К тому же она смотрела в их сторону, и у маркиза сложилось впечатление, что вопрос был задан столь громко вовсе не случайно. «Похоже, раскаяние писаки не всех убедило», – подумал он. Придется лично заняться этой вздорной особой, когда удалятся миссис Каррингтон и мисс Хопкинс. Всевышний наделил его острым, а иногда и смертельно ранящим язычком, подобным оружию версальских жителей прежней эпохи. Недаром же он приходился правнуком пажу Людовика Пятнадцатого… На беду, Александра медлила, не поддаваясь на уговоры Модена: она надеялась на появление Фонсома. Тот все не показывался, и маркиз с грустью наблюдал, как все больше омрачается ее прекрасный взор. Его охватила жалость к ней, а за жалостью – потребность прийти ей на выручку. – Придете ли вы сегодня вечером на бал к Латур-д'Овернам? – осведомился он, предлагая миссис Каррингтон руку, чтобы проводить ее к карете. – Несомненно. Правда, я буду там не ради собственного удовольствия. Должна признаться, свет мне порядком наскучил, но нельзя же допустить, чтобы Корделия, проделав столь долгий путь, не увидела ничего, кроме интерьеров Ритца»! – Тогда я заеду за вами. Вы обе слишком красивы, чтобы обходиться без кавалера, а мой возраст, как и дружеское расположение к вам, делают из меня безупречного ментора. Александра была тронута. Она протянула маркизу руку. Эту дружбу трудно было переоценить, ибо расположения маркиза де Модена искал всякий, и всякий перед ним трепетал. Никто, будь то самый бессовестный плут или самая злая на язык болтушка, не мог себе позволить покуситься на репутацию дамы, которую вел под руку маркиз, не рискуя стать объектом блистательной отповеди или просто безжалостной реплики, после которой двери в свет оказываются для нарушителя приличий накрепко закрытыми. Примеры такого исхода были на памяти у каждого… Скажем, как-то в понедельник, когда маркиз направлялся к своему месту в партере Оперы, нашлась дама, не убоявшаяся пожаловаться на распространяемый им аромат фиалок и ирисов – в этом он был приверженцем старой школы. – Что за ужасные духи! – возмутилась она достаточно громко, чтобы реплику услыхала дюжина соседей. Тогда, повернувшись к непочтительной особе, чтобы получше рассмотреть ее в монокль, Моден ответствовал: – Мадам, я же не мешаю вам плохо пахнуть… После недавних испытаний Александра рассудила, что общество маркиза – именно то, чего ей недостает. Даже Делия, хотя она всегда составляла о людях и событиях сугубо личное мнение, порой слишком скоропалительное, призналась, что старый дворянин произвел на нее сильное впечатление. – Мне кажется, – призналась она, – что я предпочла бы умереть, лишь бы не заиметь в лице этого человека врага. – Не стоит его опасаться, – ответила Александра. – Он находит вас прелестной, к тому же он мой друг. Однако дружба маркиза пришлась ей на балу очень кстати. Наряд Александры на этом блестящем собрании был выдержан в нежно-желтых тонах, повторенных лавровыми листочками, украшавшими ее прическу. Она была в этот вечер красива, как никогда, и пользовалась вместе с Делией, обернутой зеленым, в тон ее глаз, муслином, всеобщим успехом. У девушки мигом заполнилась тетрадка для записи кавалеров; тем временем ее невестка, решившая не отходить от своего пожилого караульного, отказывала всем без изъятия. Час шел за часом, а тот, кого она ждала, все не появлялся… Точно так же обстояли дела и на следующий день, и днем позже. Неделя «Большого приза», прелюдия отъезда высшего общества в замки и на курорты, была отмечена бесчисленными скачками, зваными трапезами в разное время суток и всевозможными раутами. Красавицы американки, неизменно сопровождаемые старым маркизом и четой Ориньяк, ничего не пропускали. Однако день ото дня и без того наигранное оживление миссис Каррингтон делалось все слабее. Никогда еще она не была столь блистательна, о ней повсюду отзывались как о наиболее элегантной даме сезона, однако ей не удавалось более обрести радость, которую она познала весной, когда ей нравилось наряжаться просто ради того, чтобы читать восхищение в мужских взорах. Фонсом исчез, Фонсом стал невидимкой, и это исчезновение сделалось для нее тем большей пыткой, что вызывало всевозможные комментарии. Куда он подевался? Что с ним стряслось – с ним, никогда не обходившим вниманием этот важнейший для лошадника момент в году? Поговаривали, что его особняк заперт на замок, вследствие чего можно было услыхать самые невероятные версии: одни утверждали, что он подался на Огненную Землю, другие – что он плавает у берегов Исландии на яхте наследника английского престола… Некоторые договаривались до того, что он, мол, удалился в монастырь бенедиктинцев… Александру терзало не только само его отсутствие, но и все эти безумные предположения, которые достигали ее ушей, несмотря на старания Модена избавить ее от сплетен. Впрочем, и сам маркиз не мог не задавать себе кое-каких вопросов. В те часы, когда Александра отдыхала, он добывал сведения, сохраняя совершенно безразличный вид, – в этом он был большой мастер; однако все ограничивалось невнятными слухами. В день «Большого приза» на старт не вышла ни одна лошадь с гербом герцога, а из этого следовало, что Жан де Фонсом действительно исчез, причем не исключено, что надолго. Париж мигом лишился в глазах Александры всего своего очарования, поскольку здесь не было больше ее «обожателя». О Корделии этого сказать было никак нельзя. Совершив налет на магазины предместья Сент-Оноре и модные салоны – Жанна Ланвэн сшила ей непревзойденное подвенечное платье, – она решила как следует воспользоваться своей молодостью, свободой, которой скоро наступит конец, и многочисленными приглашениями: ведь она была весела, ослепительна, а также слыла невестой с немалым приданым. Со своей стороны Долли д'Ориньяк, желавшая пополнить контингент американок в Европе, неуклонно работала в этом направлении. Не зная лично Питера Осборна, она беззастенчиво нахваливала преимущества жизни во Франции. В последнее время она приняла покровительство над Делией, поскольку Александре все меньше хотелось показываться на людях. Из Америки до нее не доходило никаких вестей, не считая нескольких писем от матери. Тетка объясняла растущую печаль племянницы упорным молчанием Джонатана. – Не испытываю ни малейшей нежности к судье Каррингтону, которого я считаю просто упрямым мулом, – заявила она как-то вечером Александре, в который раз отказавшейся от приглашения Долли поужинать в ресторане. – Однако мне кажется, что тебе следовало бы подумать о возвращении. Вчера мы говорили на эту тему с Никола и решили что с радостью доставим тебя в Нью-Йорк Зачем тебе злые толки? – Вернуться домой с понурой головой, в простой рубахе, с петлей на шее и с посыпанными пеплом волосами? Об этом и речи быть не может! Я не желаю потворствовать властности Джонатана, к тому же зачем отказываться от удовольствия посетить Венецию? Нас с Делией уже ждут. Она показала тетке полученное утром письмо Элейн Орсеоло. К своему огромному сожалению, чета была вынуждена на сей раз отказаться от присутствия на «Большом призе»: это было вызвано необходимостью участвовать в земельной тяжбе, навязанной соседом. «Однако мы надеемся на вас, – писала Элейн. – Будете ангелом, если подберете мне что-нибудь посимпатичнее у «Пакена»: мне просто необходимы вечерние туалеты на это лето…» – Сами видите, – заключила Александра, – теперь я просто не имею права отказываться. К тому же Делия, насытившись Парижем, спит и видит, как бы попасть на венецианские карнавалы. Вернемся в августе, как предполагалось. А вы можете отправляться на медовый месяц в Турень, как собирались. – Поступай, как знаешь, милочка. Но объясни мне, откуда такая меланхолия? – Это не меланхолия. Просто усталость. Однако, не стану от вас скрывать, позиция моего мужа не доставляет мне радости. Я думала, что он меня гораздо больше любит! Полагаю, ваш Никола будет далеко не столь суровым мужем. По-моему, он вас безумно балует! Действительно, снова поселившись в «Ритце», Эмити каждое утро получала грандиозный букет цветов; она сделалась обладательницей превосходного темно-голубого сапфира, обрамленного бриллиантовой россыпью, вручение которого в «Ритце» заставило ее радоваться, как маленькую. Все приобретения, которые она сделала во Франции, уже перекочевали в просторную квартиру жениха на набережной Вольтера; Риво, зная, что его будущая супруга привыкла к простору, собирался во время свадебного путешествия купить замок на берегу Луары. – Ты права, – согласилась Эмити, – и я очень счастлива, – однако мне кажется, Александра, что Джонатан всегда был с тобой щедр, отдадим же ему должное! Ты владеешь едва ли не лучшими драгоценностями Америки и… – Вот-вот! Разве вы забыли, что у меня стащили мои изумруды? Неужели вы считаете, что, вернись я без них, настроение Джонатана улучшится? А тут еще этот комиссар полиции никак не сообщит ободряющей новости! Она явно теряла терпение. Нервы ее были на пределе. Тетушка сочла за благо сменить тему. Александра не могла дождаться свадьбы Эмити, чтобы уехать вместе с Делией в Венецию. Она все хуже переносила светскую жизнь, которая раньше доставляла ей столько радости, в том числе прогулки по Булонскому лесу, где скользили б открытых колясках дамы неземной красоты в убранстве из перьев, султанов и цветов, унизанные жемчугами, с гордо поднятой грудью, слегка прикрытой букетиком, который красавица то и дело подносит к тонким ноздрям… Недавно и Александра принадлежала к их числу, однако теперь аллея Акаций не влекла ее, ибо она не ожидала увидеть на ней черного жеребца, несущего всадника безупречной выправки, который, не покидая седла, припадет к ее руке. Париж лишился для нее красок, и даже небо Парижа более не казалось ей голубым… Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы, выбраться на аукцион предметов, принадлежавших королеве Марии-Антуанетте. Романтическая аура, окружавшая прежде этот образ, рассеялась. Подобно многим молодым особам, не знающим стеснения в средствах, Александра испытывала раньше потребность найти аналогию между своей жизнью и чудесной и одновременно трагической судьбой исторического персонажа. Теперь же ее гораздо больше интересовала реальность… Невзирая на недостаток интереса, она позволила Никола и Эмити привезти ее на аукцион, где теснились, как на похоронах, потомки бывших королевских придворных. Туда ли она попала? Однако без пяти минут дядя подарил ей вышитый платок, выигранный в нелегкой схватке у герцога де Рошфора, и она приняла его со слезами на глазах; всю ночь она плакала над этим клочком тонкого батиста с короной: он напомнил ей сады Трианона и первый поцелуй Жана. В тот день ее не покидала надежда, что он наконец объявится. Разве здесь не место для человека, числящего среди своих предков единственную подлинную любовь прекрасной австриячки? Однако надежды оказались тщетными: Фонсом не пришел на аукцион, и Александра окончательно поняла, что все кончено, что он выполнил ее последнее повеление исчезнуть навсегда буквально. Как она могла даже на минуту предположить, что человек его склада, видя, что его любовь столь твердо отвергается, вернется, чтобы продолжать разыгрывать с ней легкую комедию светского флирта? Дурное настроение Александры отразилось на Делии. Девушка, обожавшая верховую езду, каждое утро спешила в Булонский лес в сопровождении тети Эмити и Никола, который в свое время был одним из славных наездников Сомюра [10] . Естественно, там всякий раз оказывались молодые люди, которые со времени ее приезда вились вокруг нее, как пчелы вокруг улья; в тот день, явившись в гостиную к невестке, она рухнула на кушетку, сперва ловко набросив на бронзовую статуэтку свою бархатную беретку, и заявила: – Определенно, Париж – самый приятный город в мире. Я уже сожалею, что обручена… – Не вижу связи! – отрезала Александра. – По-моему, все ясно! Знаете ли вы, что сегодня утром я получила восемнадцатое по счету после прибытия в Париж предложение руки и сердца? – Кто же это был на сей раз? – Франсуа де Лимей. Молод, красив, богат… – Об этом вы знаете только с его слов. – Не будьте столь строги, Александра! Вы никогда не сомневались, что у европейской знати нет иного способа обеспечить себе безбедное существование, кроме охоты за американским приданым. А между тем этот молодой человек вовсе не беден: у него собственный замок, выезды, особняк в Париже. К тому же я нахожу его полным жизнелюбия и весьма забавным. Я могла бы стать графиней и… – Довольно! Отбросив серебряную пилочку, которой она обрабатывала ноготки, Александра вскочила и набросилась на девушку, как фурия: – Не желаю больше слушать подобных речей! В противном случае я вопреки вашей воле тотчас отправлю вас в Гавр и посажу на первый подвернувшийся пароход. Этот город скоро совершенно сведет вас с ума! Если она надеялась, что ее вспышка произведет на девушку должное впечатление, то ее ждало разочарование. Та всего лишь расхохоталась: – Ну, не думала я, что вы так отреагируете! Где ваше чувство юмора, Александра? Нельзя же так! Посадить на пароход силой? Меня? Не знала, что вы так жестоки! К тому же я смогу за себя постоять. – Я не жестока, просто вашей матери не следовало разрешать вам приезжать ко мне. Здесь для наивной девушки расставлено слишком много ловушек. – Ловушки? Где вы их узрели? Здешние мужчины не опаснее наших. Я всегда обожала флирт, и Питеру это известно, как известно ему и то, что, приняв от него обручальное кольцо, – она посерьезнела и принялась крутить на пальчике кольцо с крупным изумрудом, – я обязалась выйти замуж за него, а не за кого-нибудь другого. Миссис Каррингтон с облегчением перевела дух. – Как вы меня испугали! Хорошо еще, что мы приехали сюда ненадолго. Теперь я жду не дождусь, чтобы отвезти вас… – В Италию, и это чудесно! – вскричала Делия и снова разразилась смехом. – Говорят, тамошние мужчины еще хуже здешних! Во всяком случае, во Франции никто не станет терзать у вас под окнами струны мандолины… Накануне бракосочетания сестры дядя Стенли, только что сошедший с корабля «Турень», влетел в «Ритц», подобно урагану, требуя пристойный номер и встречи с сестрицей. Первое ему предоставили незамедлительно, вторую же он обнаружил во внутреннем саду, где она попивала чай в обществе Александры и Делии. При виде брата, устремившегося к их столу с такой яростью, словно собирался брать его штурмом, бедняжка Эмити густо покраснела и поперхнулась от испуга чаем: неужто сейчас повторится такая же сцена, как когда-то в Амальфи? Ее несколько успокоило то, что за спиной брата не топчется полицейский. Пока Делия хлопала Эмити по спине, Александра храбро повела наступление на неприятеля: – Дядя Стенли! Почему вы не сообщили нам о своем приезде? – Вы что, хотели бы, чтобы я терял в Гавре время на телеграмму? Я едва поспел на поезд… – Отчего такая спешка? – Как же иначе? Разве ты не выходишь завтра замуж, Эмити? Еще не до конца придя в себя, невеста ответила еле слышно: – Да, Стенли. У тебя… есть возражения? – Этого еще не хватало! – взвилась миссис Каррингтон. – По-моему, тетя Эмити достигла возраста, когда она сама может решать, как распорядиться своей жизнью. – Эмити, вели своей племяннице отвечать только тогда, когда я обращусь к ней с вопросом! Затем, пододвинув садовый стульчик, он схватил шоколадный эклер, слопал его в один присест и провозгласил с ангельской улыбкой: – Мне отлично известно, какая ты необузданная натура, Эмити. Однако разве ты согласилась бы шествовать к алтарю об руку с кем-то другим, кроме брата? А теперь соблаговоли распорядиться, чтобы мне подали двойное виски. Ты меня этим очень обяжешь. Тебе отлично известно, что я презираю это ваше британское пойло! Бракосочетание состоялось в мэрии VI округа, где проживал Никола, а затем в консульстве Соединенных Штатов. Эмити отлично смотрелась а ансамбле из светло-серого шелка с Шантильи и в шляпке из «шелковой соломки» со страусиными перьями, выкрашенными в разные оттенки серого цвета. Уже несколько недель знаменитый парикмахер колдовал над ее львиной гривой, серебристые пряди которой несколько смягчали ярко-красный цвет ее щек. Легкий слой косметики омолодил ее лет на десять, и даже брат, приятно удивленный, заметил:– Кое-кто не поверил бы мне, если бы я рассказал, что увидел сегодня. Ты просто сногсшибательна, Эмити… Готов поклясться, что тебя не узнали бы старые подруги! – Придется узнать, – ответила довольная новобрачная. – Посоветуй им тщательно подобрать слова для комплиментов к тому моменту, когда перед ними предстанем мы с Никола. Я по-прежнему несдержанна на язык… Столы были накрыты в небольшом зале ресторана «Лоран» на авеню Габриэль. Новобрачных явились поздравить мадемуазель Матильда, одетая, как добрая матушка из былых времен, дядя Стенли, добившийся чести вывести Матильду с церемонии под руку и определенно находивший ее забавной, поскольку оба весело смеялись; Александра и Делия, одна ослепительнее другой; Ориньяки, комиссар Ланжевен, маркиз де Моден и Робер де Монтескью, которые с радостью согласились служить кавалерами двум красоткам, за что миссис Каррингтон была им очень благодарна, хотя и сожалела об отсутствии своего друга Антуана Лорана, о местонахождении которого она не имела ни малейшего понятия, поскольку на телефонные звонки на улице Торини никто не отвечал. По всей видимости, квартира пустовала. Яства были восхитительны. Подали знаменитую курицу «а ля Лоран» с грибами, сметаной и портвейном, раков в сухарях, ягненка с картофелем «дюшес», салаты, апельсиновый компот со слоеными печеньями и великолепный свадебный торт. Все это сопровождалось лучшими винами, в которых Риво знал толк. Он был очень оживлен и радушен, поскольку поздравить его пришли искренние друзья. Однако когда новобрачным настало время садиться в карету, которой предстояло отвезти их в Версаль, в гостиницу «У фонтанов», где они проведут первый свой вечер перед отъездом в Турень, Александра так разволновалась, что не смогла сдержать слезы. Ей казалось, что тесные узы, всегда связывавшие ее с тетушкой, теперь ослабнут, и Америка в очередной раз уступит Франции свою дочь. Мисс Форбс больше не было, ее сменила мадам Риво. Александре это причиняло нешуточную боль. Видимо, что-то похожее испытывала и Эмити, потому что она сперва крепко стиснула племянницу в объятиях, а потом обернулась к Корделии. – Доверяю ее вам! Смотрите за ней хорошенько. Сдается мне, что, несмотря на разницу в четыре года, она такой же ребенок, как и вы. – Не бойтесь! И не вспоминайте о нас в свадебном путешествии. Можете не сомневаться, что в Венеции мы повеселимся на славу… и что я очень люблю невестку. Никола тоже сердечно простился с новой родственницей: – Не сердитесь на меня, что я отбираю ее у вас! Я буду стараться изо всех сил, чтобы она была счастлива. К тому же вы не теряете ее на веки вечные: к первому августа мы вернемся в Париж, чтобы сопровождать вас в Америку. – Что ж, – молвила его сестра, – мне не остается ничего другого, кроме как пожелать вам огромного счастья! Что до вас, милое дитя, то если после всех здешних развлечений вам захочется покоя и отдыха на берегу прекраснейшего в мире моря, то знайте, что Канны и мой дом всегда с радостью примут вас. На этом все и завершилось: трое американцев вернулись в «Ритц», Ориньяки отбыли в свое поместье на берегу Дордони, маркиз де Моден – в Виши, а Робер де Монтескью – в курортный Довиль. Несколько недель Парижу придется довольствоваться обычными обитателями, памятниками истории и иностранными туристами. Это никак не скажется на его красоте, однако ему будет недоставать атмосферы изящества и некоторого безумия, чудесных экипажей и знаменитых кокеток, которые придавали ему неповторимое обаяние некоторой испорченности. Еще несколько дней – и закроются театры. Для высшего общества наступит каникулярная пора, тем более что фейерверки и балы 14 июля в любом случае прогнали бы его из столицы: потомки жертв Революции не имели ни малейшего настроения праздновать годовщину взятия Бастилии» Через три дня после свадьбы Эмити и Никола дядя Стенли возвратился в Соединенные Штаты, а Александра с Делией отправились в Венецию. Глава X НОЧЬ ИСКУПЛЕНИЯ К одиннадцати часам вечера все население Венеции высыпало на берег лагуны. Гондолы едва держались на воде под тяжестью людских гроздьев; Большой канал был сейчас более оживленной артерией, чем Мерсерия под конец рабочего дня. Все лодки устремлялись к острову Гвидекка и собору Искупителя, купол которого освещали сейчас почище солнца грандиозные фейерверки. Лодки и плоты, на которых устроились целые семейства, превратились в плавучие рестораны, где закусывали под музыку. Перед фасадами дворцов сияли фонари, подобные повязкам с драгоценными камнями на лбу у знатной особы; освещены были также носы лодок, украшенные листвой и цветами. Бренчание мандолин и гитар перекрывалось звуками аккордеонов. До самого восхода солнца Венеции предстояло радостно распевать песни, покачиваясь на невысокой волне с бокалом кьянти в руках. Сейчас народ был един: всеобщее веселье объединяло важного патриция и гондольера, танцующего на корме своей утлой посудины. Неодолимая стихия радости проникала как в самые величественные жилища, так и в лачуги нищих; всех роднила эта по-восточному теплая ночь, озаряемая светом факелов, праздничной иллюминации, масляных ламп и свечей. Огни горели везде, от верхушек печных труб до самой воды. Этот волнующий праздник уже много веков знаменовал годовщину окончания мора 1577 года, унесшего пятьдесят тысяч жизней, в числе которых был божественный Тициан, доживший до 99 лет. С самого утра, как во время праздника Тела Господня, богобоязненная Венеция шелестела хоругвями, поклонялась мощам и носила по улицам лики святых и кресты, под которыми шествовали городские корпорации ремесленников, каноники в стихарях, монахи из всевозможных монастырей и священники из всех городских церквей в пышных мантиях с золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Вместо того чтобы преодолевать водную преграду на лодках, праздничный кортеж переходил Большой канал по временному мосту, выстроенному специально по этому случаю, длиной в сотню лодок и шириной в три; потом точно так же преодолевался канал Гвидекка. Дож, облаченный во все белое, в накидке из серебряной парчи, собранной на плечах, появлялся на сходнях в сопровождении сенаторов в лиловых одеждах и иноземных послов под звуки колоколов, надрывающихся по всему городу, под завывание труб и под пушечные залпы… Так это выглядело когда-то. Теперь не было ни дожа, ни сенаторов, Великая Золотая Книга попала в руки завоевателей, но Венеция лишилась бы собственной души, если бы не сохранила воспоминания об этих неповторимых мгновениях. Стоя на увитом цветами балконе дворца Орсеоло, Александра разглядывала флотилию разукрашенных, осыпанных огоньками лодок, скользящих по залитой светом воде; на причал, ступени которого опускались прямо в воду, роскошные гондолы высаживали персонажей из легенд. Древний дворец был усеян огнями, озарявшими сейчас атлас и бархат их одежд, жемчуга у них на тюрбанах, вышивки на кафтанах, драгоценности ожерелий и подвесок, отсвечивающих, как мириады светлячков. Одна за другой причаливали гондолы к palli, убранным черными и белыми лентами, и в свете факелов, высоко поднятых лакеями в плащах со щитками и тюрбанах с перьями, появлялись, чтобы тут же исчезнуть в дверях дворца, гости, пожаловавшие на прием, устроенный графом и графиней Орсеоло в честь их американских друзей. На несколько часов роскошь Светлейшей, какой была Венеция в те времена, когда являлась воротами на Восток, когда ее корабли бороздили самые далекие моря, должна была в первозданном виде предстать перед очарованными гостями. Бал только начинался, и Александра не могла лишить себя удовольствия понаблюдать за все прибывающими гостями, совершенно не подозревая, что, стоя на древнем балконе в свете факелов, сама предстает достойным завершением всей этой пережившей века архитектурной композиции. Из-под пышного платья из кораллового атласа, расшитого золотыми нитями, с прорезями в просторных рукавах, виднелся атлас снежно-белого тона. На ее голые плечи ниспадала золотая сетка, удерживавшая волосы с нитями жемчуга. Жемчуг поблескивал также у нее на запястьях, в ушах, где свисал тяжелыми гирляндами, и на пальцах с выкрашенными розовым лаком ногтями; однако ни одна драгоценность не затмевала великолепия ее декольте, где лежала, нежась в золоченом атласе, ее пышная грудь… Многие поднимали на нее глаза, и она находила чисто женское удовольствие в восхищении, которое легко читалось в этих взглядах. Этой волшебной ночью завершалось ее пребывание в Венеции; близился конец «отпуска». Через несколько дней она отбудет в Вену, после чего в конце месяца возвратится в Париж. Далее брезжил отъезд, которого она отнюдь не предвкушала; впрочем, и дальше оставлять Делию в Европе делалось все менее безопасно. Прибыв в Венецию, две женщины устроились в отеле «Руаяль Даниэли» на набережной Эсклавон, поблизости от дворца Дожей. Элейн заказала им здесь самые романтические из всех наличных апартаментов – те самые, в которых французская писательница Жорж Санд и поэт Андре де Мюссе сперва пылали друг к другу вулканической страстью; затем у Санд начался здесь же роман с молодым врачом-итальянцем, пользовавшим ее возлюбленного… Тем не менее неоготический стиль отеля, толстая обивка стен, слишком вычурная мебель с бесконечными завитками пришлись Александре не очень по душе: ей гораздо больше нравился ее номер в «Ритце», хотя от вида на Венецию у нее, разумеется, захватывало дух. Здесь пылали закаты непередаваемой красоты, и она подолгу простаивала у окна, завороженная волшебным зрелищем. Делия наслаждалась жизнью. Где бы ни появились две американки, они тут же становились центром изысканной, жизнерадостной компании. Элейн Орсеоло ввела их в венецианское общество, и скоро на подносе, с которым являлся г. номер Делии курьер, не было свободного места от приглашений, что радовало девушку, совсем скоро объявившую, что она влюбилась в этот несравненный город. Итальянцы по природе являются увлеченными почитателями женской красоты. Делия обожала бегать по музеям и лавкам, получая огромное чисто женское удовольствие от встречавших ее повсюду восхищенных возгласов и даже свиста. Ей нравилось, когда на нее оборачиваются, и она глубоко сожалела, что не владеет итальянским – иначе она понимала бы лирические и суеверные дифирамбы, повсюду адресовавшиеся ей: чаще всего здешние господа призывали в свидетели своего экстаза личных и городских покровителей из сонма святых, а то и самого Господа и Святую деву Марию. Александра пользовалась ничуть не меньшим успехом, однако – это не доставляло ей прежнего удовольствия… То ли дело до встречи на бульваре Мадлен! Она обнаружила, что с той поры мужские восторги кажутся ей пресными и малоинтересными. Больше всего ей нравилось плавать по неповторимым венецианским улочкам, разлегшись в гондоле, которую она наняла на все время своего пребывания здесь. Неимоверно гордый красотой своей пассажирки, гондольер Беппо уважал ее молчание и говорил лишь тогда, когда она к нему обращалась. После наступления сумерек ему случалось петь, по только в ответ на ее просьбу. Благодаря ему Александра изучила Венецию, ее улочки, залитые солнцем, которое, отражаясь от полусгнивших фасадов, безжалостно высвечивало нищету человеческого существования, ее окна, за ставнями которых кипели когда-то легендарные страсти, воздушные балкончики, откуда свисали увитые зеленью цветы, узкие, загадочные двери с омываемыми водой порогами, ажурные мостики, перелетающие от дома к дому над медленно скользящими по воде лодками, тяжелыми баржами и остроносыми гондолами, смахивающими на черных меч-рыб. Она знала теперь, как называются вытянувшиеся вдоль Большого канала, словно застывшие в почетном карауле, дворцы; сам Какал начинался у церкви Спасения, купол которой напоминал огромную жемчужину, выступающую из морской пены. Одна из здешних патрицианских цитаделей заставляла ее сердечко биться сильнее, чем остальные: этот дворец был едва ли не древнее всех остальных. Он был величествен и одновременно изящен, со своими высокими копьевидными окнами, похожими на белые штрихи на мягкой охре стен. На галерее, усыпанной крохотными колоннами, выделялся миниатюрный балкончик; с этой невесомой конструкцией спорил слепой первый этаж, монотонность которого нарушалась всего одной высокой дверью из дуба с железными накладками. С первого же дня Александра знала, что это отчий дом донны Катерины Морозини, герцогини де Фонсом. Элейн Орсеоло, ничего не знавшая об отношениях Жана и Александры, показала его гостье, высказав сожаление, что отсутствует его хозяйка, которую летние толпы неизменно заставляют перебираться на твердую землю, на берега Бренты, где у князей Морозини имелась большая вилла. – Мне бы так хотелось познакомить вас с ней! Несмотря на свои лета, это женщина несравненной красоты. Между прочим, Жан очень похож на мать. Миссис Каррингтон мужественно поборола острое чувство сожаления. Так даже лучше. Бог знает, какие чувства охватили бы ее при встрече с этой женщиной, которая возродила бы в ней воспоминания, изгоняемые теперь любой ценой, особенно сейчас, когда до погрузки в Гавре на пароход, который возьмет курс на Нью-Йорк, оставалось еще немало времени. «Я должна стать самой собой! Должна любой ценой!» Увы, этой цели было весьма трудно добиться в этом городе из другой эпохи, где не действовал ни один из принципов, на которые она прежде опиралась. Здесь повсеместно говорили о любви, в каждом доме пестовали память о какой-нибудь любовной драме, начиная с Дездемоны и кончая романом Ричарда Вагнера и Косимы фон Бюлов, не говоря уже о бесчисленных похождениях Казановы, страсти лорда Байрона к Терезе Гвициоли, сердечных терзаниях последней кипрской королевы Катерины Корнаро и более свежих, бурных приключениях великой актрисы Дузе и поэта Габриэля д'Аннунцио. У лестницы Гигантов уроженка Филадельфии любила вспоминать того дожа, который стал предателем, спасая любовь, и был за это обезглавлен… И совсем уж неучтенными оставались тысячи влюбленных, целовавшихся и дававших громкие клятвы в гондолах на протяжении долгих веков. Из всех каменных пор Венеции сочилась любовь, и розовый цвет, в который был окрашен город, напоминал о крови, пролитой здесь ради самого безжалостного из всех богов… Однако в этот вечер музыка и взрывы смеха гнали прочь morbidezza, которая начинала клубиться над водой каналов с наступлением вечерних сумерек. Эрос забирал у Арлекина маску и мандолину, и веселью предстояло длиться до первых лучей утреннего солнца. К ступенькам подплыла малиновая гондола с бронзовым лебедем, покрытым позолотой, на носу. В ней прибыл импозантный китайский мандарин с двумя слугами, державшими фонари, и очаровательной дамой в атласном платье цвета цветущего персика, в тиаре из рубинов и роз, водруженной на ее иссиня-черные волосы. Прибывших встретил смех и радостные восклицания. Сердце Александры сжалось, хотя она немедленно узнала князя Контарини. Видимо, ее волнение объяснялось совершенством одежд князя: это был синий атлас, расшитый золотом, черный бархат шапки и сапфировая застежка, удерживавшая павлинье перо. Все померкло перед ее глазами, и она вспомнила заднее помещение в лавке Юань Шаня и принца, пожелавшего защитить ее от бед и, не зная ее, влюбившегося и предложившего ей свой собственный талисман. При этом он ничего не требовал взамен, кроме уверенности, что существо, обладающее столь чистой красотой, останется жить. Теперь человек этот мертв, а на талисман покусился грабитель, унесший с собой, сам того не ведая, и веселое счастье, легкое и неосязаемое, из которого прежде была соткана жизнь молодой женщины. Никогда больше ей не встретится мужчина, способный на столь самоотверженную любовь. Никогда!.. Прикосновение к ее плечу чужой руки заставило ее вздрогнуть. У нее за спиной стоял хозяин дома, над радушной физиономией которого возвышался тюрбан, напоминавший тыкву, украшенную султаном. – Вас повсюду разыскивают, прелестная красавица! Оставаясь здесь, вы пропустите самые блестящие выезды: французского короля Генриха Третьего, дожа… – То, что открывается моему взору с этого балкона, и так очень красиво. – Безусловно, но здесь не хватает праздничной обстановки, сюда не доносится музыка… Все почитатели вашей красоты требуют вас; к тому же Мы приготовили для вас сюрприз. – Серьезно? Какой же? – Что это будет за сюрприз, если вы все узнаете пятью минутами ранее? Идемте! Она подчинилась и погрузилась в буйство красок и мерцания. Гаэтано был прав: гостиные дворца являли собой феерическое зрелище. Под высокими сводами, украшенными фресками, ожили в свете сотен свечей современники битвы при Лепанте [11] , не разбирая своих и чужих: доспехи дона Хуана Австрийского соседствовали с тюрбаном кабудан-паши, а прекрасные одалиски не отпускали от себя истинного венецианца. Индийцы, негритянские царьки, японцы и китайцы праздновали братство рас на этом балу, на котором было представлено население планеты, каким оно было в XVI веке. Элейн вела себя как образцовая хозяйка, которая ни за что не должна затмевать гостей: она выбрала довольно простой наряд из коричневого бархата и белого муслина, как у «Девушки перед зеркалом» Тициана, несколько оживив его фамильными бриллиантами. – Странная прихоть! – поделился Орсеоло со спутницей. – Ведь ей пришлось придать рыжий оттенок своим белокурым волосам, настолько ей хотелось походить на персонаж с картины великого художника. Стоило мне заикнуться, что я не очень уверен в правильности ее выбора, как она пригрозила, что облачится в «костюм» Венеры с полотна Урбино! Как вам это нравится? – Она достаточно красива, чтобы пойти на такой риск. Никто бы не стал возражать, – со смехом откликнулась Александра. Она полагала, что станет подтрунивать над подругой, к которой подвел ее Гаэтано, но смех застрял у нее в горле. При их приближении сеньор в черном бархатном облачении испанского стиля повернулся к Александре – и она узнала Жана де Фонсома. – Не надеялся снова встретиться с вами, мадам, однако я рад встрече, – проговорил он с легкой улыбкой на губах. Пока они обменивались вежливыми фразами, которые произносятся в таких случаях автоматически, Александра изучала своего бывшего поклонника с недобрым чувством: он оказался еще большим красавцем, чем подсказывала ей память. Черный камзол с символом Золотого Руна шел его широкоплечей фигуре, а на фоне ослепительно-белого жабо его смуглое лицо казалось произведением кисти Эль-Греко. Впрочем, прежнего огня уже не было в его черных глазах, бросавших ей вызов, губы не дрожали от волнения, а в голосе не было слышно былой восхитительной дрожи. Погасла страсть, которую Фонсом прежде не умел сдерживать и которая в свое время чуть было не лишила ее сил сопротивляться. Неужели прежний и теперешний Фонсом – один и тот же человек? – Прошу прощения, что не приглашаю вас на танец, – молвил он, – но я, как видите, обут в сапоги… Его высокие кожаные сапоги, пригодные для верховой езды, и впрямь смотрелись на балу неуместно. – Как это вас угораздило явиться на бал в такой обуви! – пожала плечами Александра. – Уж не преднамеренно ли вы так поступили? – Естественно! И теперь сгораю от жары. Однако позвольте вас поздравить: сегодня вечером вы замечательно красивы! Комплимент был, безусловно, искренним, однако не доставил Александре никакого удовольствия. Возможно, это объяснялось тем, что Жан произнес его слишком спокойным тоном, и он прозвучал, как простая констатация факта. – Вы тоже неплохо выглядите. Возможно, несколько сурово; эта вот побрякушка… – Она презрительно потрогала золотого барашка. – Побрякушка? Как вы несправедливы! – вмешался Орсеоло. – Эта вещица хранится в его семье с момента учреждения Ордена! – Ради Бога, не углубляйся в историю! – оборвал его Жан. – Наша былая слава не может увлечь американку, а миссис Каррингтон никогда не сомневалась, что мы пользуемся ею исключительно для того, чтобы охотиться за приданым ее соотечественниц… Прошу меня извинить, но я не могу пропустить прибытия Мосениго, который должен предстать в обличье своего предка – дожа… Грациозно поклонившись, он отошел в сторону, чтобы аплодировать вместе со всеми появившемуся высокому, худому мужчине, выглядевшему весьма внушительно в пурпурной мантии-далматике, расшитой золотом и обшитой горностаем, с золотым corno на голове. Его окружала настоящая свита из сенаторов в красном и пажей в белом. С достоинством выслушав приветствие хозяина и хозяйки дома, он уселся в кресле на возвышении, покрытом ярким балдахином, напротив которого висели чудесные фламандские гобелены. Всего этого миссис Каррингтон практически не видела. Она хлопала в ладоши, подобно всем остальным, однако делала это совершенно машинально. Ей уже казалось, что все вокруг делается серым и печальным. Она с большим облегчением приняла руку мандарина в синем – одного из почитателей ее красоты, – который повел ее к буфету. Бокал шампанского – вот то, что поможет ей прийти в себя. Так она по крайней мере надеялась. Фонсом тем временем направился к широкой лестнице, которая вела на ажурную галерею; дальше лежал большой зал. Фонсому хотелось побыть одному. Он чувствовал себя одновременно разочарованным и, как ни странно, свалившим с плеч долой тяжкий груз. Получив от Александры решительный отпор, он долго страдал от неутоленной страсти и уязвленной гордости. Никогда еще он не жаждал женщину так сильно! Он был на грани того, чтобы пренебречь здравым смыслом и пуститься в необдуманную авантюру. Слишком надышавшись ее духами, он чувствовал себя отравленным. Ночь за ночью он бродил от одного пруда к другому в окрестностях своего пикардийского замка, не в силах сомкнуть глаз, снедаемый голодом, который вызвало у нее это тело, эта белокожая плоть… Нередко его охватывала ярость, и он горько сожалел, что повел себя так, а не иначе. Ему следовало дождаться ночи и, убедившись, что Александра уснула, проникнуть к ней и подчинить ее своей воле – возможно, даже силой. Бывают женщины, которых приходится брать штурмом и которые потом упрекают вас за содеянное только для порядка… Несмотря на обещание, данное им Никола Риво, он боролся с желанием броситься в Париж, увидеться там с ней, в последний раз попробовать ее укротить. Впрочем, ему удавалось обуздывать себя до самой ночи Искупления, ибо он знал, что она явится в Венецию на праздник. Сам он примчался в Венецию только ради нее – но при виде ее весь пыл, питавший его бред и беспокойство, пропал без следа! Он не мог понять, что с ним происходит. Кажется, никогда еще Александра не была столь прекрасна, столь желанна. Венецианская ночь, необыкновенный фон – залитый огнями иллюминации дворец, ее платье – все способствовало тому, чтобы при виде ее лишиться рассудка; однако он, к величайшему своему изумлению, не обнаруживал в своей душе даже намека на беспокойство. Пока они перекидывались вежливыми фразами, он с любопытством рассматривал ее. Это создание, вылепленное по образу богини Любви, превратилось в красивую оболочку, в которой хранилась бесчувственная глыба льда. Она воображала себя честной и добродетельной, однако это давалось ей без труда, ибо трудно было сыскать женщину холоднее ее. Он снова почувствовал отрезвление, как тогда, в купе, когда он услыхал от нее столь неженское «именно». С галереи он еще немного понаблюдал за ней, закуривая сигару, хотя это излишество все в его кругу считали анахронизмом. Она болтала с красавчиком Контарини, кокетничала, пила шампанское, но время от времени принималась крутить головой, словно в поисках чего-то или кого-то. Предположив, что она, возможно, ищет его, он зло ухмыльнулся. Неужели она надеялась, только что огорошив его холодным приемом, снова затеять с ним бессердечную игру? Так и есть! Не исключено, что она сожалела, что оттолкнула его, не вкусив с ним от запретного плода; ведь потом все равно можно было бы кричать, что он застал ее врасплох… – Каким же я оказался болваном! – пробормотал он, вспоминая, что его вела сюда безумная надежда. – Еще немного – и я опять угодил бы к ней в капкан. Но при этом было бы забавно выяснить, до какой степени я ее расстроил своим отношением. Тогда победа приобретет горький, но при этом восхитительный приступ мести… Готовый спускаться, он принялся искать глазами пепельницу, чтобы притушить в ней сигару. И тут произошло событие, заставившее его забыть Александру: из окутывающей галереи тени, где прятались статуи и древние сосуды, появилось неземное создание. Оно направлялось к лестнице, то и дело замедляя шаг, чтобы полюбоваться на праздничную толпу гостей сверху. Укрытый колонной, он наблюдал за этой женщиной, пока она не спеша приближалась к нему; он затаил дыхание, боясь, что она сейчас растворится, как призрак, однако все больше убеждался, что она, несмотря на снежно-белый муслиновый шлейф, вполне реальна: из-под простого венка из роз, удерживаемого сложным переплетением ленточек на ее длинных волосах необыкновенного серебристого оттенка, выглядывало личико самой очаровательной девушки из всех, кого ему когда-либо доводилось встречать! Она обладала утонченностью и грацией нимфы; к ее рукаву был прикреплен букетик роз, который она то и дело подносила к точеным ноздрям. Подпустив ее совсем близко, Жан уронил сигару, уже не заботясь о приличии, и вышел из-за колонны. Видение вскрикнуло, однако Жан тотчас понял по ее веселому виду, что она вовсе не напугана. На него взирали широко распахнутые глаза цвета океанской воды, освещаемой солнцем. – Боже, как вы меня испугали! – проговорила она по-французски. – Вы нарочно прячетесь по темным углам, чтобы пугать людей? – Простите меня, я никого не собирался пугать! Просто я поднялся сюда, чтобы спокойно покурить… и тут появились вы. – Теперь вам не хочется курить? Весьма польщена… – Я совершенно ослеплен! Был момент, когда мне почудилось, что играющие внизу скрипки возродили Дездемону, однако ваш легкий акцент подсказывает, что передо мной скорее Офелия… – Вы весьма учтивы, господин незнакомец! Две несчастные, которых постигла трагическая смерть! Впрочем, истины ради надо призвать, что и той, чье имя я ношу, не слишком повезло. – Правила хорошего тона требуют, чтобы после этих ваших слов я спросил, как вас зовут. – Корделия… Все называют меня Делией. – Да вас просто преследует Шекспир! – Он засмеялся и продекламировал: «Корделия, лишенная наследства, Твое богатство – в бедности твоей. Отверженная, я завладеваю Тобой, мечта и драгоценный клад». Девушка тотчас подхватила: «Я ваши свойства знаю, Но, вас щадя, не стану называть». [12] – Как видите, мы знаем классику… – Браво! Так вы англичанка? – Ни в коем случае! – Тогда шведка? Норвежка? Финляндка? Или же вы явились из… – Просто-напросто из Нью-Йорка. – О, нет! Только не вы! Опять!.. – пробормотал молодой человек. – Любезность за любезностью! Еще немного, и у вас вырвалось бы: «Какой ужас!» – Этого я себе не позволил бы, но ваши соотечественницы меня действительно в некоторой степени… удручают. Можно подумать, что они задались целью завоевать Венецию! Элейн Орсеоло – американка, и бал этот дается в честь двух американок – чудесной миссис Каррингтон и мисс Я-не-знаю-как-ее-зовут… – Хопкинс! Мисс Корделия Хопкинс – это я. Он уставился на нее, не веря собственным ушам. Чтобы это очаровательное дитя, словно сошедшее со страниц книги сказок Андерсена, оказалась продуктом «цивилизации», машин и денег! Это превосходило его понимание. Делия, со своей стороны, находила его совершенно восхитительным мужчиной. Никогда еще ей не встречался человек, который вызвал бы у нее такой интерес! Вылитый принц из детской сказки! Ей захотелось зажмуриться… – Так вы – сестра миссис Каррингтон? – спросил Жан. – Сестра ее мужа, и даже менее того, потому что ее муж – мне всего только сводный брат. У нас одна и та же мать, но он гораздо старше меня. Но, кажется, вы задаете слишком много вопросов. Не считаете ли вы, что было бы более любезно, если бы вы сперва представились? Вы-то кто такой? Он удовлетворил ее любопытство, склонившись в глубоком поклоне; Делия звонко расхохоталась, глаза ее заискрились. – Так это вы! – Мне повезло: мое имя вам известно? – Еще бы! С тех пор, как мы приехали в Венецию, Элейн только о вас и говорит! Эта женщина вас попросту обожает! – Как нескромно! Не уверен, что этот глагол понравится моему другу Орсеоло… – Иногда мой язык обгоняет мои мысли. Я слишком много болтаю и слишком мало задумываюсь. Я хотела сказать, что она очень много говорила о вас, и в самых лестных выражениях. – Очень мило с ее стороны! Превозносила ли она мои достоинства в присутствии вашей невестки? – Сперва да, но это Александре не очень понравилось. Элейн догадалась, что вы с ней не в самых добрых отношениях; видимо, в Париже между вами что-то произошло. Уж не оскорбили ли вы ее? Эта откровенная прямота была новостью для Фонсома, который привык слышать от женщин более туманные высказывания. Проникнувшись к девушке огромной симпатией, он решил отплатить ей той же монетой. – В некотором смысле, да. Прошедшей весной я пытался ухаживать за ней… – Только не говорите, что это пришлось ей не по нраву! В Нью-Йорке она постоянно вращается среди мужчин, буквально блеющих от восторга при ее появлении, и это ее весьма забавляет. – Ну, я ее нисколько не позабавил. Скажу больше: она восприняла меня трагически. Вообще-то по-французски принято говорить: «разинуть рот от восторга», а не «блеять». – Вы полагаете? Просто образ показался мне подходящим. Но вернемся к моей невестке! Может быть, вы зашли слишком далеко? Это уже не является частью ее игры. – Игры? Выходит, она… – … Любит поиграть с воздыхателями, а как же! Вообще-то мы все такие: превратить мужчину в осла и упорхнуть – разве не весело? Александра достигла в этом искусстве больших высот, просто надо знать, когда остановиться. – И вы такая же? Что-то не верится. Делия с мечтательным видом понюхала свой букет роз. – Немножко, – со вздохом призналась она. – Во всяком случае, была такой, пока это не перестало меня забавлять. Это случилось в тот день, когда я согласилась обручиться. – И она сунула Фонсому под нос огромный изумруд, красовавшийся у нее на безымянном пальчике. – Вот оно что! Разумеется, вы любите жениха? – Думаю, что да… То есть очень люблю! Жан с радостью расцеловал бы ее за столь красноречивую оговорку. Он с удивлением обнаружил, что ему невыносимо было бы сознавать, что она влюблена в другого; в следующую секунду ему показалась отвратительной мысль, что ее придется вернуть танцующей внизу толпе. Он с горячностью схватил ее за руку. – Идемте! Идемте со мной! – И куда же мы пойдем? – Праздновать день Искупления со всей Венецией! Моя гондола осталась внизу, позвольте украсть вас на несколько часов и показать вам город таким, каким вы наверняка его не видели и не увидите! – Вы хотите, чтобы мы сбежали с бала? – Это всего лишь бал! А я предлагаю вам присоединиться к балу звезд и всего народа. Согласны? Она подняла на него сияющие глаза. – Поспешим! Но как выйти незамеченными? – Следуйте за мной! Он повлек ее в глубь галереи. Тем временем внизу фанфары возвестили о появлении французского короля Генриха III, завернувшего в Венецию по дороге из Польши, где он надолго оставил по себе память… Через несколько минут стремительная черная гондола нырнула в темноту, как акула, унося за парчовыми занавесками самую прекрасную пару, какую только видывала Венеция за последние годы. Александра, выбранная королевой бала, удостоилась чести сидеть за столом рядом с дожем Мосениго и французским королем, у которого на черном бархате платья поблескивали такие жемчуга, что любая женщина при взгляде на них лишилась бы рассудка. Оба были с ней бесконечно предупредительны и галантны, однако она почти не удостаивала их вниманием. Для нее важно было лишь одно: Фонсом куда-то запропастился, Делию тоже не могли отыскать. Элейн, с которой она поделилась своим беспокойством, ограничилась двусмысленной улыбкой и столь же невразумительным ответом: – Ваше волнение совершенно несвоевременно, Александра. В эту ночь вся Венеция помышляет лишь о радости жизни и об удовольствиях. Делия, должно быть, с кем-нибудь флиртует. Что касается Джанни, то удержать его столь же немыслимо, как обуздать ветер. Одному Богу известно, куда его может занести! Спрашивать дальше было невозможно. Элейн принадлежала сейчас не только ей, но и многочисленным гостям своего дома. Однако внутренний голос нашептывал миссис Каррингтон, что, роковым образом соединившись, Делия и герцог уже не расстанутся. Им предстояло вместе провести эту небывалую ночь. Для нее же ночь вышла ужасной. Нужно было улыбаться, играть до конца роль почетной гостьи, тогда как ее испепеляла тревога. «Ты хотела прожить эту ночь полной жизнью? – издевался над ней неумолимый внутренний голос. – Изволь же отстрадать ее!» Когда, наконец, Беппо помог ей устроиться на подушках гондолы, она почувствовала себя такой изможденной, словно несколько часов занималась бегом. – Синьора очень бледна! – заметил молодой гондольер. – Разве ей не было весело? – Не очень… – Однако праздник удался на славу. – Да, удался. Но, кроме праздника, есть просто жизнь. Наступает момент, когда хочется только одного: вернуться домой. – Туда я и отвезу синьору, – обрадовал ее гондольер, для которого слово «домой» не могло означать ничего иного, кроме пышной роскоши отеля «Даниэли». Движением, полным силы и ловкости, он отправил свою узкую лодку в плавание по черной воде канала. Стоя бок о бок на площади Лидо, Жан и Делия молча наблюдали, как розовеет предрассветное небо, отражаясь в неподвижной воде лагуны. Они держались за руки, как дети. Мысли их были одинаковы: начинающийся день станет, быть может, самым главным днем в их жизни. Всю ночь они бродили по залитому огнями городу, перебегая от танцующих пар на углу, где все аплодировали их изяществу в танце, в темные переулки, где безмолвие нарушалось только плеском воды после недавно проплывшей гондолы. Они любовались шпилями церквей, дремлющих в лунном свете, и влюбленными, ищущими убежища во мгле тупичков. Никогда еще Светлейшая до такой степени не оправдывала свое название: бродя по ней, оба чувствовали, как в их сердцах воцаряется покой, уверенность и свет; они походили сейчас на парусники, приплывшие в тихую гавань из штормящего моря. Впрочем, о любви они не говорили. Беседа шла о том, какой была их жизнь до этой ночи, словно других достойных внимания тем не существовало. Жан знал, что его поиск успешно завершен, а Делия понимала, что не выйдет за Питера Осборна… Чуть погодя, когда солнце метнуло в них первую ленивую стрелу, Жан взял Делию за руки и запечатлел на ее дрожащих губах легкий поцелуй, скорее мимолетное прикосновение, нежели ласку. – Я никогда вас не отпущу, – прошептал он. – А я никогда не позволю, чтобы меня разлучили с вами. Эти скупые слова значили для обоих больше, чем клятва. Оба чувствовали, что предстоящие часы будут нелегкими, однако решимости им было не занимать: они сделают все, чтобы сокрушить преграды, которые станут громоздить у них на пути обе семьи. Будучи завоеванным в борьбе, счастье станет только сладостнее. Первый удар не заставил себя долго ждать: Александра ворвалась к ней в номер, не постучавшись. Девушка стояла перед зеркалом и расчесывала свои длинные волосы, сняв с них венок из роз. Она встретила невестку улыбкой, не прерывая своего занятия. – Входите! – Где вы были? Мы искали вас повсюду… – Кто это «мы»? В праздник не стоит терять время на беготню друг за другом. – Это как посмотреть! Бал был устроен специально в нашу честь, а вы вздумали исчезнуть, даже не дождавшись прибытия всех гостей. Крайняя невежливость! Элейн была вне себя… Александра лгала: уведомленная об уходе Фонсома лакеем, который передал ей записочку, графиня Орсеоло, никому не сказав, что именно говорилось в записке, отнеслась к происшедшему вполне по-философски и сделала все, чтобы унять чрезмерное недовольство своей подруги. – Раз так, – отозвалась Делия, – я сейчас же пошлю ей свои извинения и букет цветов. Вас я тоже собираюсь одарить цветами, раз причинила вам беспокойство. Но напрасно вы так! Надо было развлекаться: ведь вас избрали королевой бала! – Развлекаться? Когда моя родственница ведет себя столь неподобающе? Кстати, вы так и не ответили на мой вопрос: где вы пропадали? Корделия улыбнулась очаровательному отражению в зеркале. – Изучала Венецию… – Вот как? За три недели, что мы здесь находимся, у вас вполне могло хватить на это времени. Впрочем, вы отдавали предпочтение термам Л идо… – Вы не понимаете: чтобы прочувствовать обаяние города, каким я увидела его этой ночью, нельзя оставаться просто туристкой. – Вы, разумеется, были одни, когда с вами произошло это чудо? – усмехнулась Александра. Жесткость тона и изменившийся голос, которым невестка задала свой вопрос, насторожили Делию. Забыв про отражение в зеркале, она взглянула на молодую женщину и увидела, как та бледна и какие круги окружают ее глаза. Ей показалось, что невестка постарела, и почувствовала, как ее сердце переполняет сострадание; впрочем, она неверно угадала причину происшедшей с Александрой перемены. – Нет, – ответила она как можно мягче, – я была не одна. Если я доставила вам волнение, то прошу меня извинить. Сами видите, со мной не случилось ничего дурного. Она подошла к Александре с намерением обнять ее, но та оттолкнула девушку. – Так с кем же вы были? Оскорбленная грубостью и, главное, враждебностью тона, Делия прищурилась. – Уж не на допросе ли я? В таком случае позвольте напомнить вам, что вы мне не мать и что даже Джонатан не позволяет себе так со мной обращаться. – Вас доверили мне, хотя это не было произнесено вслух и у меня не было испрошено согласия. Я имею право знать все. – Но здесь нет ни малейшей тайны! Вчера вечером я встретила человека, в существование которого прежде не никогда не поверила бы. Вы не можете со мной не согласиться, ибо знаете его. Сдается мне, вы даже флиртовали с ним. Ваша красота околдовала его… Темные глаза Александры метали молнии. – Не хотите ли вы сказать, что провели ночь с герцогом де Фонсомом? – Вот вы и сами все сказали за меня. – Да вы с ума сошли! Этот человек – самый опасный охотник за юбками из всех, с кем мне доводилось встречаться! Вам нечего делать в его обществе! – Мы с ним иного мнения… – Естественно! – Миссис Каррингтон презрительно пожала плечами. – В этой игре он весьма силен! Надеюсь, вы хотя бы с ним не переспали? Прямолинейность вопроса повергла девушку в смятение, более того, показалась ей отвратительной: как можно мазать такой черной краской чудесные часы, проведенные подле Жана? При всей ее невинности, ее осенило: да Александра ревнует! – Никогда не прощу вас за то, что вы осмелились задать мне такой вопрос. Поняв, что зашла слишком далеко и что ее поведение может вызвать подозрение, Александра дала задний ход. – Что ж, прошу меня извинить. Я спросила, не подумав. Но поймите же: у меня есть основания для тревоги! Вы через два месяца выходите замуж, и… – Нет. Не выхожу. – Это что еще за речи? – Очень простые: я больше не хочу выходить замуж за Питера Осборна. Сейчас же напишу ему письмо, а также уведомлю об этом мать и Джонатана. У Александры задрожали ноги; она вовремя оперлась о кресло. То, что происходило, было хуже, чем она могла предположить. – Но это же безумие! Почему вы решили порвать с ним? Потому лишь, что за вами ухлестнул светский волокита? – Джанни никакой не волокита. Он… о таком мужчине я всегда мечтала, такого всегда ждала, сама не отдавая себе в этом отчета… – Делия, умоляю, одумайтесь! Разве мыслимо разбивать жизнь себе и молодому человеку высочайших достоинств, каковым является Питер, из-за каприза летней ночи, из-за встречи на балу? – Для меня это далеко не первый бал и не первая встреча. Чувства, которые я испытываю, невозможно описать… – Я бы назвала это приступом лихорадки, от которого вы быстро излечитесь. Уж не воображаете ли вы, что ваш сказочный синьор женится на вас? – Хотите, поспорим? Я знаю, что он попросит моей руки и что я отвечу согласием. – Не только вашей руки, но и приданого! – с горькой иронией бросила миссис Каррингтон. – Значит, и вы такая же, как все остальные? Перспектива обзавестись титулом вскружила вам голову. Не думала, что вы так легкомысленны! – Он никакой не охотник за приданым, и вам это отлично известно! – вскричала Делия, побледнев от гнева. – Мне совершенно все равно, герцог он или простой мусорщик. В нем достаточно обаяния, чтобы любить его не за титул. – Еще посмотрим, как к этому отнесутся в семье. Вы не сможете выйти замуж без ее согласия. Впрочем, я совершенно спокойна: господин де Фонсом не попросит вашей руки. У него не хватит смелости! – Не соблаговолите ли объяснить, что может ему в этом воспрепятствовать? К тому же, сделает он мне предложение или нет, уже не имеет большого значения. Я никогда не выйду замуж, мечтая о другом мужчине: ведь это значило бы обречь себя на несчастье и презрение. А теперь позвольте мне побыть одной. Мне необходим сон. – Надеюсь, проснувшись, вы вспомните о здравомыслии. Вернемся к этому разговору позднее. Не в силах больше сдерживать ярость и горе, душившие ее, Александра пулей вылетела из номера Делии. Делия не обратила внимания на грохот захлопывающейся двери: она снова улыбалась отражению в зеркале и своей прекрасной мечте. Решительно заперев дверь, соединяющую спальню с маленькой общей гостиной, она улеглась спать. Перед этим она распорядилась, чтобы два часа пополудни ей подали чаю, тостов и фруктов. Они с Фонсомом договорились о встрече в четыре часа у Элейн Орсеоло. «Рано утром я пришлю ей покаянный букет, – пообещал молодой человек – Потом придется предпринять все возможное, чтобы переманить ее в наш лагерь. Нам потребуются союзники…» Сон Делии был глубок: ее измотала бессонная ночь и первая стычка с Александрой. Она уснула, едва коснувшись головой подушки. Александра, вернувшаяся к себе в номер с истерзанным сердцем, приняла холодный душ, потребовала завтрак и побольше кофе, завернулась в пеньюар из свежего батиста и улеглась, чтобы спокойно поразмыслить. Происшедшее казалось ей ужасным, немыслимым, возможным только в страшном сне. Чем обернулась для нее знаменитая ночь Искупления, которую она ждала как кульминации своего путешествия! Разве можно было предположить, что встреча Делии и Жана приведет к такому результату? Впрочем, ненавидя увертки и вполне способная признать собственные ошибки, она пришла к выводу, что судьба наказывает ее по заслугам. Она затеяла игру с огнем, упорно стремилась в Венецию, а главное, прогнав Фонсома от себя в Средиземноморском экспрессе, потом опять стала искать встречи с ним, питая тайную надежду снова завоевать его, воображая, что он тоже стремится к ней; она уже затеяла с ним любовный диалог, который был так глупо прерван! Если она стремилась в Италию, то только ради него, и вполне могла добиться желаемого. Его первый вчерашний взгляд выдавал восхищение, однако гордыня заставила его отступиться. А потом его встретила Делия – Бог знает где, Бог знает как… Она испытывала угрызения совести из-за ярости, которую только что не сумела сдержать. Если и ее саму отделяло от падения каких-то полшага, то как могла сопротивляться вдохновенному развратнику восемнадцатилетняя девушка? Ведь он подлинное чудовище, раз посмел предложить брак незнакомой девушке спустя всего несколько недель после того, как умолял снизойти Александру! Уж не о мести ли он помышляет? Конечно, иначе и быть не может! Приободренная этой догадкой, способной исцелить ее уязвленное самолюбие, Александра решила немного отдохнуть. Проспав несколько часов, она нарядилась с обычной для себя тщательностью и решила, что настало время вернуться к разговору с Корделией. Однако на ее стук в дверь ответа не последовало. Выглянув в окно, она увидела девушку уже в гондоле, уносившей ее в сторону Большого канала. Перед ней лежал букет цветов, из чего миссис Каррингтон заключила, что она направляется к Элейн просить прощения. Сопровождать ее туда не было необходимости: графиня Орсеоло сумеет вправить ветренице мозги. Успокоившись, Александра решила, что пора заняться делом. В холле отеля она распорядилась, чтобы ей заказали два места в спальном вагоне до Вены на понедельник, после чего, не желая вступать с кем бы то ни было в разговор, поднялась к себе, заказала чаю и вызвала горничную. – Мы с мисс Хопкинс завтра съезжаем. Будьте добры приготовить наш багаж. А также сообщите Беппо, что я выхожу. Надев шляпку и прихватив зонтик, она направилась к лодочной станции подле стены гостиницы. – Вези меня на острова! – велела она гондольеру. – Завтра я уезжаю, поэтому хочу взглянуть на них еще разок… На самом деле ей хотелось спрятаться от людей. Никогда больше она не вернется в этот заколдованный город, где ей была нанесена столь глубокая рана. Смотреть в небо и любоваться лагуной – этим ограничивались сейчас ее желания. Зная, что впереди ее ждет немало тревог, она наслаждалась покоем. Зазубренный стальной нос гондолы врезался в синеву, а на горизонте вставали стены и кипарисы острова Сен-Микеле – «острова мертвых», словно напоминая ей о бренности жизни; впрочем, это зрелище нисколько ее не печалило. Ее жизнь принадлежала другому городу, где у нее не хватало времени для грустных раздумий, и она все больше уносилась мыслями за океан. В Мурано она сошла на берег и купила в стеклянной лавке пестрый золотой сервиз, каждый предмет которого подпирал дельфинчик. Делая это приобретение, она хотела вспомнить, что же такое нормальная жизнь. К тому же она никогда не могла воспротивиться желанию стать обладательницей симпатичной вещицы… К себе в «Руаяль Даниэли» она вернулась в просветленном состоянии духа. Уже завтра они с Делией оставят позади эту стародавнюю атмосферу с ее опасными чарами. Вена сулила спасительные перемены; потом они вернутся в Париж, к тетушке Эмити и дядюшке Никола, и выйдут с ними в океан. Увы, благостное настроение покинуло ее сразу же, стоило ей столкнуться с юной фурией, которая поджидала ее, стоя у окна их общей гостиной и нетерпеливо постукивая каблучком по ковру. Александра не успела и рта открыть, как Делия бросилась в атаку: – Кто позволил вам давать распоряжение насчет моего багажа? – Сама необходимость, Делия. Ведь завтра мы уезжаем! Разве для вас это новость? Я приблизила срок отъезда в Вену всего на сутки. – Какая дерзость! У вас нет ни малейшего права распоряжаться мной! – Вам отлично известно, что это не так. Я представляю здесь семью, будучи единственной сопровождающей вас родственницей. Необходимо ехать, и чем раньше, тем лучше. – Уезжайте, но не решайте за меня. – Да вы с ума сошли! Уж не воображаете ли вы, что вам позволят в восемнадцать лет жить одной в иностранном отеле? Это же неприлично! От вашей репутации не останется мокрого места. – В этом я с вами согласна. – Тогда где же вы поселитесь? – У Орсеоло, где же еще! Элейн согласна оказать мне гостеприимство в ожидании моей матушки. – Чего ради сюда явится ваша мать? – Это совсем свежая новость! – Делия мило улыбнулась. – Я только что отправила ей письмо с уведомлением о том, что произошло между Жаном и мной. Я ее знаю: она тотчас ринется на первый же пароход! – Вы до сих пор не сомневаетесь, что этот человек женится на вас? – Конечно! Он только что повторил это обещание; на днях он познакомит меня со вдовствующей герцогиней – своей матерью. Будьте же великодушны, Александра! – взмолилась она. – Разве я виновата, что вчера вечером мне свалилась буквально на голову настоящая любовь, совсем как печная труба, не выдержавшая порыва ветра! – Очень удачное сравнение! Весьма поэтичное и в то же время справедливое. Вы испытали удар, вы заболели болезнью, от которой в вашем возрасте нетрудно излечиться. Вспомните беднягу Питера! Какой, по-вашему, будет его реакция, когда ваша матушка прочтет ему ваше письмо? Делия отвернулась и стала с пасмурным выражением на лице обрывать лепестки с ни в чем не провинившихся цветов, которые до последней минуты спокойно красовались в вазе из майолики. – Можете не сомневаться: я не забыла об этом. Конечно, мне стыдно, что я изменяю своему слову. Но, надеюсь, его горе будет не слишком глубоким. Он отлично знает, какая я: своенравная, легкомысленная… – И еще эгоистичная. – Вы правы. Одним словом, я недостойна, чтобы обо мне сожалели. Искренне надеюсь, что он быстро возьмет себя в руки. – Нет, вы просто великолепны! Принимаете решения, распоряжаетесь чужими жизнями… Кажется, вы уже воображаете, будто заручились согласием своей матушки? – Я ее знаю. Она будет просто счастлива, если ее дочь станет герцогиней. При этих словах у Александры защемило сердце. Делия была права: она вполне могла перехватить титул, от которого отказалась невестка, поскольку эта дурацкая история потихоньку начинала обрастать плотью… – Это недостойно! – вскричала она. – Уверяю вас, что уж Джонатан-то никогда не согласится. Если вы проявите упрямство, он вас никогда не простит. – Что поделаешь! – бесхитростно откликнулась девушка. – Это меня опечалит, однако я не стану отказываться от своего счастья, чтобы потрафить Джонатану. Если бы вы согласились мне помочь… – В чем? Покрыть себя позором и сломать человеку жизнь? И не рассчитывайте! – Тогда хотя бы останьтесь со мной, пока не придет ответ на письмо! Вы же знаете, как я вас люблю… – Вот и докажите это: поедемте со мной! Если ваш… герцог так в вас влюблен, то пусть немного потерпит. К тому же страна его проживания, насколько мне известно, – Франция. У него нет никаких причин оставаться в Венеции. – Вы забываете, что он должен представить меня своей матери. Как бы мне хотелось, чтобы в этот момент рядом со мной находились вы! – Не испытываю ни малейшего желания. Завтра я в любом случае уезжаю. На размышление у вас остается ночь. На сей раз дверь затворилась беззвучно. К себе Александра вернулась, полная решимости предпринять решительный поступок; ей надо во что бы то ни стало увидеться с Фонсомом! Если ее предположение верно и он, ухаживая за Делией, хочет всего лишь отомстить ее невестке, то кому, как не Александре, следует поставить его на место? Она не очень отчетливо представляла себе, как сложится их встреча, поэтому решила прийти на нее во всеоружии. Она передала Беппо, чтобы гондола была готова к девяти, после чего разделась, приняла ванну и еще более рьяно, чем обычно, принялась за свою внешность. Если бы кто-то сказал ей, что она поступает совсем как куртизанка, готовящая свое тело и весь свой облик к ответственному делу совращения мужчины, она бы с негодованием отвергла такое сравнение. Однако в нем была бы доля истины: мысль о том, что Делия может оказаться в объятиях Фонсома, сводила ее с ума, и она, не отдавая себе в этом отчета, была готова на все, лишь бы воспрепятствовать этому браку. Невозможно, чтобы настолько влюбленный человек так стремительно менял объекты поклонения! Разбудить в нем страсть было наилучшим способом принудить его оставить в покое Делию. Когда, закончив свои труды, она победно посмотрела в зеркало, то ее посетила обоснованная мысль, что никогда еще она не была столь соблазнительной. Она остановила выбор на простом платье из черного тюля. Смелость ее дошла до того, что она не стала надевать корсета, и платье тесно облегало ее от груди до колен, где оно как бы вспенивалось и переходило в шлейф. Плечи и шея тонули в пышной оборке, отличавшейся небывалым лицемерием: в зависимости от желания она могла и прикрывать грудь, и выставлять ее на обозрение практически целиком. Волосы ее спускались на шею, как того требовала мода, в виде шиньона, в котором поблескивали бриллианты; в ушах ее сверкали длинные подвески. Она отказалась от ожерелья, чтобы ничто не загораживало ее безупречную грудь, ограничившись брошью в нижней точке выреза. Изучая свое лицо, Александра констатировала, что изменилась за последнее время. Страдания неразделенной любви сделали ее внешность более живой, более чувственной. В ней уже не было прежней заносчивой самоуверенности. Мужчины перестали быть для нее просто охотничьей дичью… Более, чем когда-либо прежде, она была теперь готова завоевывать и быть завоеванной. В сущности, именно последнего она и желала больше всего. Подражая молодым искательницам приключений из прошлого, она завернулась в легкую просторную накидку из шелка с капюшоном, очень сожалея, что эпоха масок канула в прошлое. Пока она бежала к своей гондоле, у нее отчаянно колотилось сердечко, однако то было восхитительное ощущение: ей казалось, что она находится на пороге чудесных событий. Впрочем, адресованное Беппо приказание везти ее во дворец Морозини было отдано твердым голосом. Ее не посещала мысль, что Фонсом может отсутствовать. Он там, он не может не быть там, раз она плывет к нему. И действительно, рослый лакей в малиновой ливрее, помогая ей ступить атласной туфелькой на ступеньку причала, сообщил ей, что «господин герцог у себя». Спустя минуту, введя ее в просторную галерею, украшенную рострами и древними корабельными светильниками, слуга распахнул перед ней высокие двери, и она оказалась в библиотеке. У камина стоял Жан, облаченный во фрак. Он курил сигару. – Входите! – без лишних хитростей пригласил он ее. – Я ждал вас. Глава XI БЕГСТВО Готические окна, освещенные кессоны в потолке и тысячи книг в кожаных переплетах делали помещение библиотеки красивым и уютным. На почетном месте висел портрет одного из дожей. Александра быстро огляделась. Жан, бросив сигару в камин, заторопился к ней, поклонился и поцеловал протянутую руку. – Почему вы меня ждали? – удивилась гостья. – Я не предупреждала о визите. – Правильнее будет сказать, что я надеялся на ваше появление. Не дождавшись вас, я собирался лично отправиться завтра в «Даниэли» и просить вас принять меня. Она легонько вздрогнула, когда герцог прикоснулся к ней, снимая с нее накидку, и когда она смогла прочесть в его глазах, что он по достоинству оценивает ее небывалый прежде облик, в котором она предстала перед ним сейчас. – Кажется, – с улыбкой молвил он, – вы владеете умением появляться передо мной раз от разу красивее. Весьма рад этому: ведь между нашими семьями вот-вот возникнут узы семейного родства. Эти его слова, а главное – их смысл вызвали у Александры раздражение. – Ничего подобного, – сухо ответила она. – Я для того и явилась, чтобы просить вас положить конец этой комедии. – Какой еще комедии? – И вы смеете так разговаривать со мной после всего, что между нами произошло? – Между нами ровно ничего не произошло, – вкрадчиво проговорил он. – Признаюсь, это вызывает у меня глубокое сожаление; не скрою и того, что вы заставили меня страдать. Теперь я благодарен вам за то, что у вас хватило разума и стойкости. Если я намеревался явиться к вам завтра, то только затем, чтобы просить у вас извинения. – Любовь не нуждается в извинениях, – пробормотала она печально. Ее грусть не осталась незамеченной. – Вы станете утверждать, что любили меня? – Я был искренен. Из-за вас я потерял голову. После нашей встречи я неделю за неделей метался между надеждой и яростью; я дошел до того, что не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, как сделать вас своей. Добиться этого стало моим единственным стремлением, единственным желанием. Я жаждал вас изо всех сил, я дошел до того, что предложил вам выйти за меня замуж – вам, замужней женщине! Я сделал из себя посмешище! – Искренность никогда не бывает смешна. К несчастью, я вам не поверила… – Это ложная скромность или легкомыслие, мадам. Разве зеркало не напоминает вам что ни день, насколько вы соблазнительны? Меня извиняет то, что я совершенно ошибся на ваш счет, но как я мог представить себе, что столь обольстительная оболочка питается холодной, как лед, кровью? Видимо, я плохо знаю американок. Выходит, у вас флирт – времяпрепровождение, и только… – Не принимаете ли вы за холодность простую честность? У вас это, кажется, зовется добродетелью. – С такой женщиной, как вы, немудрено запутаться. Добродетельные женщины, которых я знаю – есть и такие, можете мне поверить! – никогда не затевают ради забавы жестоких игр, ставящих целью довести несчастного до исступления, чтобы потом пренебрежительно оттолкнуть его! Александра пожала плечами и, встав с кресла, предложенного ей хозяином, подошла к окну, чтобы полюбоваться отблесками света на глади Большого канала. – Все дело, по-моему, в том, что вы, будучи избалованы женским поклонением, чересчур уверены в себе. Я с самого начала давала вам понять, что меня не заполучить. – Тогда надо было перестать со мной видеться, а не продолжать меня подманивать; надо было отворачиваться от меня, когда нам доводилось оказаться в одной компании, а не принимать мои ухаживания, как это делали вы; не надо было танцевать со мной – Бог свидетель, танцевали мы немало! Разве вы забыли, с каким увлечением вы принимали мои потуги? Признайтесь: вам нравилось кружить мне голову! – Женщине не возбраняется немного пококетничать… – Немного?! Да вы этим одним и занимались! Только не надо меня убеждать, что этим занимаются все до одной американки. Пример Долли д'Ориньяк и Элейн Орсеоло доказывает обратное. – Не слишком ли примитивный прием – обвинять во всем меня после ваших собственных поступков? – Если вы имеете в виду Делию, то я люблю ее, только и всего. – Не слишком ли стремительно вас обуяло это чувство? – Сердцу не прикажешь. Я не ждал вчера, что оно сыграет со мной такую шутку. – На сей раз вы совершенно уверены, что любите? По-моему, вам свойственно путаться… – Да, признаюсь, в вашем случае я принял за любовь желание. К ней я питаю совсем другие чувства. Ее я нахожу волшебной, полной жизни и изящества. Она – воплощение мечты, которую лелеет любой мужчина, размышляющий о том, какой женщине ему бы хотелось посвятить свою жизнь. К тому же она, по-моему, созрела для любви, с вами же этого – простите мне мою грубость – не случится никогда. – Какое вы имеете право это утверждать?! Эти слова она буквально выкрикнула, и голос ее дрожал от такого неподдельного возмущения, что Фонсом уставился на нее, изучая это лицо, эти глаза, в которых застыли слезы, эти приоткрытые губы, похожие на плод, налившийся соком… Его осенило: уж не отдаться ли она пришла? Это дерзкое платье, это откровенное декольте, этот затуманенный взор… Ему ничего не стоило сделать так, чтобы она упала в его объятия и чтобы он смог наконец, повалив ее на кушетку, овладеть этим телом, воспоминание о котором так долго преследовало его ночами… В это безмолвное мгновение решалась жизнь обоих. Александра шагнула к молодому человеку, в котором вновь начинало бурлить желание. Как тут устоять?.. Но в этот момент из окна до него донесся женский смех, похожий на смех Делии. Ему показалось, что перед ним стоит не Александра, а эта девушка, именно такая, какой он впервые увидел ее на галерее дворца. Поддавшись соблазну, он лишится ее навсегда. Сожаление об этой утрате будет потом преследовать его всю жизнь, потому что Делия никогда не простит ему предательства. Ей было чуждо всякое притворство, она не пыталась прятать свою любовь. Что получит он взамен? Час бурной страсти, самолюбивое удовлетворение от того, что он овладел этой женщиной, – а потом? Его посетила невыносимая мысль: она явилась сюда не только для того, чтобы насытить мучительное желание, подобное его собственному, но и чтобы принудить его порвать с Делией. Что может быть лучше этого средства, чтобы раскрыть невинной девушке глаза на то, за кого она собралась замуж? Александра сделала еще один шажок. Теперь ее отделял от него какой-то метр. Он отпрянул; бросившись к буфету в стиле «ренессанс» из черного дерева и слоновой кости, он вынул из ящика два хрустальных бокала в форме тюльпанов. – Я изменил долгу хозяина и прошу у вас прощения за свою недогадливость. Могу ли я вас чем-нибудь угостить? Вечер сегодня прохладный. Усилием воли Александра сдержала готовый вырваться у нее крик боли. Этот мужчина, вызывающий у нее обожание – теперь она не сомневалась в этом, – отказывается от нее! Его поведение было столь же недвусмысленным, как если бы он силой отпихнул ее. Она испугалась, что сейчас окончательно лишится рассудка, однако ее спасла гордость. Ее так и подмывало отвесить ему пощечину и выбежать вон, но это значило бы признать поражение. Она решила не отворачивать лица. Нельзя допустить, чтобы схватка этим и завершилась. Она как ни в чем не бывало уселась на кушетку, откашлялась, как певица перед ответственной арией, и чуть слышно ответила: – Немножечко бренди мне не повредит… Он налил ей рюмку, после чего уселся напротив, как раз под портретом дожа, наглядно демонстрируя сходство с предком. Они молча выпили, после чего миссис Каррингтон снова подала голос: – Знаете ли вы, что этот брак, к которому вы так стремитесь, сломает жизнь ее жениху? Вы и моя родственница слишком легко распоряжаетесь чувствами Питера Осборна. Он – далеко не салонный кривляка, к тому же он собирается через два месяца жениться на ней. Эта намеренно оскорбительная фраза вызвала у Жана презрительную улыбку. – Это мне известно. Только почему он отпустил ее за океан? – Потому что никому никогда не удавалось помешать Делии поступить так, как ей заблагорассудится. Скоро вы сами в этом убедитесь. – Это меня не страшит. На месте этого жениха я бы никогда не отпустил ее от себя. В крайнем случае я поплыл бы с ней. – Питер работает! – безжалостно бросила Александра. – Он адвокат. Труженик не всегда может распоряжаться собой. – Хотелось бы этому верить, но человек, раскопавший сокровище, не только не бросает его на произвол судьбы, а наоборот, борется за то, чтобы сохранить его для себя. Это относится и к вашему мужу. По правде говоря, я что-то не пойму американцев: они поразительно невежественны по части любви и ее законов! – Они нам доверяют – и они правы. Во всяком случае, чаще всего правы… – Да, и вы блестящее тому подтверждение. Однако, надеюсь, у вас хватит доброты, чтобы не травить Делию презрением, ибо она этого совершенно не заслуживает. – Возможно. Однако ей уже известно, что она не может рассчитывать, что я возьмусь отстаивать ее интересы. Мой муж не простит ее: он с полным на то основанием отнесется к ее выходке как к измене долгу. – Кажется, он ей всего лишь сводный брат? Делия считает, что мать не станет чинить ей препятствий. – Разве что из снобизма. Однако вам следует знать, что, выйдя за вас, Делия уже не сможет вернуться домой: нью-йоркское общество станет указывать на нее пальцем. Улыбка Фонсома была под стать целой поэме, в которой ирония перемешивалась с презрением. – Тогда ей придется довольствоваться высшим обществом Франции и Италии. Впрочем, моя любовь убережет ее от лишних переживаний. Правда, она ожидала от вас иного: она в вас души не чает… – Увы, в этом деле я встану на сторону Питера Осборна. Должен же хоть кто-то проявлять преданность… – Быстро же вы изменяете привязанностям! Боюсь, что в таком случае у нас более не будет возможности видеться. Как вы понимаете, у нас все встанут горой за молодую герцогиню де Фонсом. Не думаю, что европейской аристократии будет дело до мнения нескольких нью-йоркских вдовушек. – Вы терпеть не можете Америку? Вот оно что! А как насчет приданого Делии? – выпалила окончательно потерявшая над собой контроль миссис Каррингтон. – С этим дело обстоит проще простого: я отказываюсь от приданого. Мой нотариус получит соответствующие инструкции. У Делии не должно быть никаких сомнений, что мне нужна именно она, а не что-то другое. Вот так-то, мадам! Ей давали от ворот поворот, в этом не было ни малейшего сомнения. Выходит, этот заносчивый субъект посмел оттолкнуть ее, а теперь и вовсе выставляет за дверь? С трудом сдерживая ярость, Александра подхватила валявшуюся на кресле накидку и, вскинув голову и тряхнув волосами, в которых искрились драгоценные звездочки, с вызовом посмотрела на герцога. – Не сомневайтесь, что я сделаю все возможное, чтобы помешать Делии совершить эту глупость. – Вы за этим и пришли. Я знаю, что ради этого вы были готовы… на все! – Что вы хотите сказать? – Что лучше вам удалиться, пока я не прислушался к зову моего… животного инстинкта и не забыл об уважении, какое надлежит оказывать добродетельной американке. Вашему мужу очень повезло, что прекраснейшей летней ночью у меня на жизненном пути встала Делия. А ведь та ночь вполне могла бы стать нашей… Я примчался сюда с одной целью: увидеть вас. Пусть хоть это признание заживит царапину – впрочем, не столь глубокую! – которую я оставил на броне вашего самолюбия… Это конец! Александра с трудом подавила рыдания, готовые вырваться у нее из груди и помешавшие ей оставить за собой последнее слово. У нее, правда, хватило силы воли, чтобы гордо проследовать через весь дворец и выйти на пристань, где ее дожидалась гондола. Дорогу ей показывал слуга с фонарем, и ей не хотелось, чтобы он увидел ее слезы. Однако стоило Беппо, с силой оттолкнувшись веслом, направить гондолу вдоль берега Большого канала, как она рухнула на подушки и разразилась бурными рыданиями, как не рыдала уже давно. На следующий день миссис Каррингтон покинула Венецию, ни с кем не простившись. Ей сделалась невыносима волнующая атмосфера этого города, ставшего свидетелем ее горчайшего унижения. Перед отъездом она написала два письма: одно – Делии, в котором назначила встречу в первых числах августа в Париже, другое – Элейн Орсеоло, в котором, упрекнув адресатку в попустительстве пренебрежению со стороны мисс Хопкинс священными узами, она поручала ей покровительство над последней и просила вывезти девушку в Париж самостоятельно либо поручить эту миссию доверенному лицу. Сама Александра не больно-то верила в быстрый приезд свекрови и надеялась, что Делия, предоставленная самой себе и знающая, что ее поведение вызовет негодование всей семьи, возьмется за ум и вернется на путь следования долгу. В поезде, уносившем ее в Вену, молодая женщина чувствовала себя на удивление дурно. На самом деле ей совершенно не хотелось ехать в Австрию. Она мечтала о другом – о возвращении домой, подобно тому, как раненый зверь стремится в свою безопасную нору, чтобы зализывать там раны. Впрочем, она не хотела расстраивать дорогую тетушку Эмити и пускаться в обратный путь без нее: у них было условленно встретиться в Париже в первых числах августа. Значит, ей ничего другого не оставалось, кроме как убивать время на протяжении почти двух недель. Едва оказавшись на месте, она задалась вопросом, чем, собственно, займется. Уже несколько дней столица Габсбургов плавилась под немилосердными лучами солнца, и гремящие одна за другой грозы не приносили даже дуновения прохлады. Знаменитый «голубой» Дунай походил цветом на ртуть, листья деревьев были покрыты густым слоем пыли. Здесь Александре нечем было дышать, не то, что на морском берегу. Тем не менее в городе царило оживление. Через четыре дня, 26 июля, должен был состояться праздник Святой Анны, третий по значимости религиозный праздник в Вене, не считая Рождества и Пасхи, поэтому люди стекались сюда со всех концов страны. Несмотря на трудности, клерки отеля «Руаяль Даниэли» совершили подвиг и забронировали ей номер в гостинице «Империаль», самой роскошной во всем городе, где назначала встречи австро-венгерская знать, вкусам которой отвечала здешняя пышная лепнина, белый, розовый и серый мрамор и огромные хрустальные люстры. Сам император, чьим именем была названа гостиница, не брезговал появляться здесь. Этот величественный замок входил в ансамбль построек, недавно возведенных на Круге – большом кольцевом бульваре, тонущем в зелени, который Франц-Иосиф велел разбить на месте старых укреплений, снесенных им в 1857 году. Пышность интерьеров оставила Александру равнодушной: мебель она нашла тяжелой, совсем не отвечающей ее вкусу, однако несколько дней она была готова перетерпеть и в такой обстановке. Увы, если она рассчитывала спокойно погрузиться в изучение детских лет бедняжки Марии-Антуанетты, которую она в последнее время совсем забросила, то ее ждало разочарование. В Австрии ее соотечественники были редкими гостями, и в отеле она оказалась единственной американкой, хотя здесь привыкли принимать видных иностранных деятелей – таких, как президент Мак-Магон, Бисмарк, Вагнер и персидский шах. Она быстро обратила внимание, что вызывает у всех острое любопытство, поскольку воспринимается как экзотический экспонат. Ее красота и изящество завораживали буквально каждого. Она не могла пересечь холл, чтобы на нее не устремлялись все взгляды; к этому она была привычна, однако мужчины часто адресовали ей к тому же нескромные комплименты. Блистательные офицеры, во множестве водившиеся в гостиничных салонах, были склонны принимать это ослепительное создание, которое никто не сопровождал, не за то, чем оно являлось на самом деле. Даже если бы она во всеуслышанье объявила о своем родстве с главным прокурором штата Нью-Йорк, это осталось бы гласом вопиющего в пустыне: здешние ценители дамской красоты понятия не имели, с чем это едят. Некоторые из молодых людей были красивы, привлекательны, изящны, изысканны; все с безупречной осанкой прогуливались среди интерьеров в своих белых, красных, зеленых мундирах, однако у Александры не было ни малейшего желания, чтобы кто-нибудь из них стал за ней по-настоящему ухаживать. Правда, одного высокомерного вида и жестов на грани невежливости оказывалось недостаточно: горничная устала таскать ей в номер цветы с записочками, которые красотка отказывалась даже читать. Камеристка уже не знала, как выполнять поручения постоялицы поступать с букетами по своему усмотрению; в конце концов она по простоте душевной решила отправлять их прямиком в соседнюю церковь. Прошло всего два дня, а перед Александрой уже стояла отчаянная дилемма: либо запереться в номере, либо выходить, обряженной в глубокий траур. На третий день, решив во что бы то ни стало наведаться во дворец Хонбрунн и для этого добраться до нанятого на целую неделю экипажа, она сунула в руки своей горничной огромный букет красных роз, который только что втащили к ней в номер, и спустилась в холл, уверенно сжимая белый зонтик с зеленой оторочкой, которым намеревалась расчищать себе путь. Худшие опасения начали оправдываться незамедлительно: не успела она сойти с лестницы, как великолепный офицер императорской гвардии ринулся к ней, встал по стойке смирно и попробовал представиться: – Граф Франц-Йозеф фон… Александра не дала ему закончить. Окинув его ледяным взглядом, она молвила: – Я вас не знаю, сударь, и нисколько не желаю знать. Будьте так добры, не мешайте мне и немедленно позвольте пройти. Фраза была произнесена по-французски, и молодой человек, высокий блондин с чудесными голубыми глазами, по всей видимости, знал этот язык, ибо покраснел, как рак; впрочем, он и не подумал посторониться, а вздумал настаивать. – Мадам, – возразил он, – я тот, кто… Было ясно, что ему не хватит светлого времени суток, чтобы добраться до конца мысли. Но внезапно на его плечо легла чья-то рука, и сухой голос отчеканил: – Лейтенант, моя племянница ясно дала вам понять, что вы ей мешаете. Удивляюсь, что столь благородный человек упорствует в столь неподобающем поведении… Александра едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от радости: маркиз де Моден, щегольски обтянутый сюртуком бисквитного цвета и расшитым шелковым жилетом, с цветком гардении в петлице, безжалостно улыбался наглецу, на которого произвела сильное впечатление его великосветская осанка. Офицер поспешно отступил, бормоча скомканные извинения. – Маркиз! – воскликнула молодая женщина с облегчением и признательностью, – как я рада вас видеть! Но какими судьбами вы здесь оказались? – Этот вопрос следовало бы переадресовать вам, мое милое дитя. Я считал, что вы до сих пор находитесь в Венеции, а вы тем временем… – Уехала оттуда, как можете сами убедиться! Слишком спокойная лагуна наскучила мне… – И вы решили посмотреть, не волнуется ли Дунай? Куда вы, собственно, направляетесь? Не можем же мы весь день стоять на ступеньках этой лестницы, какой бы великолепной она ни была? – Я собиралась посетить Хонбрунн. Перед отелем стоит моя карета. – Так поедем вместе! Однако приблизиться к дворцу вам не удастся: там проводит лето императорская семья, там живет сам император… А вы по-прежнему упорно идете по следу бедняжки-королевы? – Да. Не хочу возвращаться домой, не посетив места, где она провела детство. – Вы скоро возвращаетесь в Америку? – В начале следующего месяца, когда… месье и мадам Риво возвратятся из Турени. Мы уедем из Франции вместе. Пока карета катила в западном направлении, Моден изучал профиль молоденькой спутницы. Этому тонкому психологу ничего не стоило разглядеть под дичиной наигранной веселости рану, нанесенную ей прямо в сердце. Раненая требовала самого деликатного обхождения. Однако маркиз, вознамерившись следовать обходным путем, только разбередил рану, сам того не зная. Он спросил: – Куда вы дели свою обворожительную невестку? Уговорили вернуться к жениху? – Нет, я оставила ее в Венеции, на попечение графини Орсеоло. Что до жениха, то она поменяла его на другого. – Ба! Что я слышу? Новый жених? Конечно, она пользуется громким успехом, но кто сумел… – Не гадайте! Она собралась замуж за герцога де Фонсома. Они встретились на балу в ночь Искупления. Любовь с первого взгляда – вот так-то, любезный маркиз! Горечь, которую ей трудно было скрыть, несмотря на все старания, и мертвенная бледность поведали маркизу о ее страданиях красноречивее всяких слов. Искренне удрученный, Моден умолк, чтобы дать ей время взять себя в руки. Однако боль в разбереженной им свежей ране была слишком сильна, и он в смятении заметил, как но ее атласной щеке катится слезинка. Сняв перчатки, он схватил Александру за руку и крепко стиснул ее. – Простите!.. – прошептал он. Она смахнула кончиком пальца непрошеную слезу и, немного помолчав, спросила: – Вы знали? – Во всяком случае, о многом догадывался. Этой весной, увидев вас вдвоем, я сразу понял, что присутствую при рождении сильнейшей сердечной бури, которую только знавал наш холодный свет. Фонсом был от вас просто-напросто без ума. – Я тоже, наверное, сходила по нему с ума, только не хотела признаться в этом даже самой себе. Я не готова была к мысли, что такая женщина, какой хотелось быть мне, способна пойти на поводу у соблазна, каким бы упоительным он ни был. У меня нет ни капли снисхождения к тем, кто забывает о своем долге, поэтому я прогнала герцога… А потом он встретил Делию. – Вы полагаете, он решил отомстить вам? – Должна признаться, у меня мелькнула такая мысль, однако мы увиделись, и всякая неясность исчезла. Он искренне любит Делию. Во всяком случае, утверждает, что это так. – Если он хочет на ней жениться, то так, наверное, и обстоят дела. Я хорошо знаю Фонсома. У него было Бог знает сколько приключений. На взгляд его матери, даже слишком много, что ее изрядно печалило. Ему представляли одну за другой добрую сотню девиц – красивых, благородных, богатых, чаще одно, другое и третье вместе. Ни у одной не вышло его зажечь. В одном по крайней мере ваша семейка может не сомневаться: его влечет не приданое мисс Хопкинс, ибо он – один из богатейших людей во всей Франции. – Знаю. Он даже сообщил мне о своем намерении не брать приданого. – Это меня не удивляет. Дорогая моя Александра – уж позвольте мне эту фамильярность! – вам во что бы то ни стало необходимо перевернуть эту тяжелую страницу. Догадываюсь, какие чувства вас обуревают: рана нанесена вам в самое сердце, пострадало также ваше самолюбие, и вы, возможно, теперь сожалеете, что не уступили тогда… порыву. – Да, все так. Он твердил, что любит меня… – И был искренен. Я уверен, что он был готов совершить любое безумие, чтобы добиться вашей благосклонности, но вот загвоздка: вы американка, а значит, привыкли к мужчинам, не схожим с европейцами, а особенно с Фонсомом, в котором смешана французская и итальянская кровь. Таким людям случается принять бешеное желание за любовь, а вы, милочка, относитесь к женщинам, к которым ни один мужчина, достойный этого имени, не способен приблизиться, не испытывая влечения. – Все же это относится не ко всем без разбору. Хотите, приведу примеры? Возьмите моего друга Антуана Лорана, живописца, которого я встретила на пароходе: он помышлял лишь о том, чтобы сбежать от меня как можно быстрее! – Это ни о чем не говорит, – с улыбкой возразил маркиз. – Наполеон утверждал, что в любви единственная возможная победа – это бегство, а он знал толк в таких делах. Наверное, Лоран тоже счел за благо придерживаться именно такой философии… – Пусть так. Мне даже хочется с вами согласиться, иначе мне придется задаться вопросом, не внушаю ли я страх мужчинам по эту сторону Атлантики. – В этом нет ни малейшего сомнения! Нужно обладать безрассудством Фонсома, чтобы посметь броситься на приступ крепости, каковой являетесь вы: ведь вы – непревзойденная Бастилия, которую невозможно взять, неимоверно надменная, взирающая на нас с неподражаемым презрением. Вашему взору приятны одни лишь ваши соотечественники, чего вы и не скрываете. – А вам я никогда не внушала страх? – Нет, потому что я старый толстокожий бегемот, к тому же вышедший из возраста любовных утех. Однако вы настолько красивы, что заставили трепетать и вздыхать сердце, от которого я давно уже не слышу ни звука. Ах, вы еще улыбаетесь! Хотя бы этого я добился! Глядите, приехали! Вот вам дворец Хонбрунн. Карета остановилась на некотором отдалении от дворца, чтобы Александра могла увидеть всю панораму. Ей мгновенно пришелся по сердцу длинный светло-желтый фасад, напомнивший ей Версаль, только менее импозантный, более живой. То грандиозное сооружение, воздвигнутое во славу Короля-Солнца, превратилось в прелестную, но пустую раковину, призрак пышных веков. Венский же дворец жил до сих пор. У решеток сменялся караул, в огромном дворе для торжественных встреч пестрели мундиры вперемежку с чиновничьими сюртуками и светлыми летними платьями дам. Позади дворца кипел листвой огромный парк. Гостья решила, что маленькой принцессе жилось здесь вполне неплохо. Ей захотелось проникнуть за ограду. Угадав ее мысли, Моден со вздохом проговорил: – Как жаль, что мы не встретились с вами чуть раньше! Я бы устроил ваш встречу со «старым господином»… – Старый господин? – Так венцы зовут своего императора, вкладывая в эти слова бездну уважения и привязанности. Он так настрадался! Смерть сына в Майерлинге, гибель жены от рук анархиста… Столько ран, во он умело их прячет, хотя они никогда не заживут. Добавьте к этому его нелюбовь к эрцгерцогу Францу-Фердинанду, теперешнему наследнику престола… – И вы могли бы добиться для меня аудиенции? – Его величество неоднократно изъявлял желание принять меня самого, даже настаивал; однако теперь мы уже не успеем. После праздника Святой Анны император отбывает в Исль, где проводит самый тяжелый отрезок лета. Там его охотничьи угодья, к тому же там он в свое время повстречался с «Сисси», там они обручились… О том, чтобы беспокоить его там, не может идти и речи. – Добиваться аудиенции приходится очень подолгу? – Еще как! При дворе заведен прямо-таки испанский этикет, к тому же не следует забывать о весьма придирчивой полиции, которая не подпускает к монарху иностранцев из опасения покушений. Впрочем, если вы когда-нибудь возвратитесь в Европу, я буду всецело в вашем распоряжении… – Я не возвращусь в Европу. Во всяком случае, это случится еще очень не скоро. К тому же это не столь важно: я иду по следу маленькой эрцгерцогини, а не старого господина. Мне бы очень хотелось прогуляться в парке под звуки ариетт Моцарта… – Чтобы утешить вас, я отвезу вас откушать в ресторан «Папперль», что в Пратере. Вы отведаете там совершеннейшие knodels под штраусовские вальсы. Карета развернулась и поехала через Вену самым долгим путем – по диагонали. По дороге друзья старались болтать только на общие темы. Моден живописал окружение императора, самых видных людей Вены, великого композитора Густава Малера, уже семь лет дирижирующего в Опере – к сожалению, сейчас не сезон, театр закрыт! – а также весьма необычную личность – профессора Зигмунда Фрейда, назначенного двумя годами раньше преподавать в Венском университете. – Удивительный человек? Можно подумать, что в человеческой душе для него нет секретов. – Вы рекомендуете мне проконсультироваться у него? – спросила Александра, слегка улыбаясь. – Вам, образцу уравновешенности? Дорогая, – пылко произнес он, – ваше выздоровление зависит от вас одной. Кажется, вы сильно любите своего мужа? Я неоднократно слышал, как вы называли его «замечательной личностью»… – Это так… Но у него не хватило любви ко мне, чтобы броситься на помощь, когда в этом возникла нужда. Я написала ему письмо, в котором просила приехать, чтобы оставшуюся часть отдыха провести вдвоем. В ответ же получила всего лишь сухую отписку, в которой он в приказном тоне требовал, чтобы я плыла назад первым же пароходом. Если бы он приехал, то ничего бы не произошло, и я бы до сих пор оставалась счастливой. – Его письмо вас настолько оскорбило? – Невероятно! Оно послужило доказательством, что Джонатан меня плохо знает и любит далеко не так сильно, как я считала. – Каким же был ваш ответ? – Никакого ответа! Я не пишу ему вот уже больше месяца… – Не уверен, что вы поступаете правильно. Жена должна повиноваться мужу. – Только не у нас! Никогда американка не согласится, чтобы ее до такой степени закабалили! Мы во всем равны с мужчинами, и закон рано или поздно будет вынужден это признать, предоставив нам право голоса. Тут Моден не вытерпел и расхохотался: – Выходит, вы суфражистка? Позвольте сообщить, что вам это нисколько не идет. Те, кого мне довелось наблюдать в Англии, нисколько на вас не похожи: они все как на подбор похожи на драконов, одетых в форму Армии Спасения. – Мне надо было заранее предусмотреть, что вы не одобрите мою позицию. – Речь не об одобрении или неодобрении; просто вы меня позабавили. Полагаю, наши женщины проявляют больше благоразумия. Вместо того, чтобы требовать официального уравнивания с мужчинами, они предпочитают подчинять их себе иным способом, а для этой борьбы вы вооружены еще лучше, чем многие из них. Поверьте мне, дорогая, вам надо возвращаться домой, не медля ни минуты! Ваш муж уже много недель не видит вашей улыбки; так не лишайте же его ее и дальше! Уверен, он ждет не дождется, чтобы заключить вас в объятия. • – Вина не на мне, а на нем; если кто-то обязан просить прощения, то только он! – Кто говорит о прощении? Просто возвращайтесь в Нью-Йорк, миссис Каррингтон! Вы не созданы для одиноких вояжей. Когда между нами и вами окажется вся ширь Атлантики, то, уверен, вы снова станете самой собой – царицей Нью-Йорка! – Что я буду за царица, если возвращусь побежденной? Франция украла мою тетю, а теперь настала очередь этой девушки… – Я смотрю на вещи по-другому. Побеждены они… к тому же не будьте вы так суровы с маленькой мисс Хопкинс! Лучше думайте о наказании, которое ее ожидает. – Наказание? Какое? Маркиз взял руку прекрасной спутницы и поцеловал ее. – Рабство, дорогая моя, страшное рабство, которое есть удел французских женщин. Разве они не клянутся повиноваться мужьям? Обед вышел чудесный;, вечером Моден повел Александру в знаменитый Испанский манеж в Хофурге, где она с замиранием сердца наблюдала за фокусами «липиззанов», восхитительных белых лошадей, каких нет больше нигде в Европе, на которых гарцевали лучшие в целом свете всадники. Вечером он повел ее ужинать в «Саше», где они слушали цыган и пили токайское. Александра наслаждалась каждым мгновением вечера. Она знала, что больше им не придется быть вместе: назавтра Моден уезжал в Венгрию, где его ждал принц Эстергази. Пройдет очень много времени, прежде чем они сумеют снова повстречаться. Вполне вероятно, им вообще больше не суждено увидеться… Когда настал момент расставания, они застыли на ступенях отеля «Империаль». Александре взгрустнулось. Этот безупречный кавалер стал для нее самым лучшим из друзей. Она знала, что никогда его не забудет. – Пожелайте мне счастливого пути, маркиз! – сказала она, протягивая ему руку. – Я тоже уеду завтра из Вены. – Так быстро? – Да. Я приехала сюда, не зная толком, зачем мне это. Наша встреча придала этой эскападе какой-то смысл, но теперь у меня нет ни малейшего желания оставаться: ведь рядом больше не будет вас! – Вы тронули меня больше, чем я способен выразить словами, мадам! – прочувствованно молвил маркиз. – Конечно, мне далеко до примерного христианина, однако я стану молить Господа, чтобы Он возвратил вам по крайней мере былую жизнерадостность, а также – почему бы и нет? – счастье. – Я не люблю писать письма, но если ваши мольбы принесут плоды, вы будете первым, кто об этом узнает. Вопреки своим намерениям, Александра выехала из Вены не на следующий день, а сутками позже, что было продиктовано железнодорожным расписанием. Восточный экспресс, идущий до Парижа, прибывал на венский вокзал в 8.35 утра, и к тому моменту, когда путешественница велела забронировать ей место в спальном вагоне, прошло уже десять минут с тех пор, как поезд отошел от платформы. Неудача весьма ее расстроила, так как в отсутствие «дядюшки» ее некому было защитить от не в меру пылких поклонников; однако благодаря заступничеству Святой Анны все обошлось: большинство офицеров императорских полков участвовали в пышном параде и маршировали в свите императора и августейшего семейства, когда те шествовали в собор на праздничную мессу. Затем весь город устремился на пикник, на луга, окружавшие город; вечером наступил черед танцев до упаду в кабачках и в огромных залах. Веселье не уступало суматохе в день Святого Валентина в Англия и Америке, поскольку Аннами звали многих молодых австриек – уменьшительно это звучало как «Наннерль». Им дарили цветы, веера, другие милые подарки, а иногда даже исполняли в их честь серенады. По всей Вене прокатывались эхом звуки оркестров, а вальсы звучали настойчивее, чем в любой другой день. Остро переживая свое одиночество, Александра, не испытывающая ни малейшего желания участвовать во всеобщем ликовании, сочла за благо остаться у себя в номере и по мере сил убивать время. Последним ее развлечением, предшествовавшим затворничеству, стала четырехкилометровая прогулка в карете но Кругу, где она восхищалась выдающимся архитектурным ансамблем, не имеющим равных в целом мире, возведенным Францем-Иосифом на совсем еще новом бульваре. То была нарочитое смешение стилей, от неоготического до псевдоренессанса, не говоря уже о греко-романском, что выдавало ужас монарха перед любыми новшествами и тягу его архитекторов к откровенному подражательству. Тем не менее из-за каштанов вставал грандиозный ансамбль, при виде которого трудно было не всплеснуть руками. Однако одинокой путешественнице не было суждено по-настоящему насладиться даже последней прогулкой: на город обрушилась гроза, которую ждали уже несколько дней. В почерневшем небе вспыхивали молнии, уши закладывало от раскатов грома, тучи пролились небывалым ливнем. Александра заторопилась обратно в гостиницу; щедро одарив усатого кучера, она вернулась в номер, чтобы не высовывать наружу носа до следующего утра. Дождь не перестал и тогда, когда она погрузилась в отменно комфортабельный европейский поезд, которому предстояло всего за сутки доставить ее в Париж. Как ни странно, опустившись на бархат банкетки, она облегченно вздохнула. Ей показалось, что она уже дома, хотя на самом деле это было еще далеко не так, ибо ей предстояло провести несколько дней в Париже. Она не ожидала, что так сроднится со столицей французов. Возможно, это объяснялось тем, что отель «Ритц» был для нее приятной остановкой на пути домой. Путешествие ничуть ее не разочаровало. В вагоне не оказалось ни одного знакомого, и она получила возможность насладиться настоящим отдыхом и проплывающими за окном североавстрийскими и баварскими пейзажами. Спала она, как дитя; когда Восточный экспресс с образцовой точностью замер в 7.25 утра у перрона Восточного вокзала Парижа, она чувствовала себя необыкновенно свежей и выспавшейся; теперь ее не покидало чувство, что между ней и теми, кто причинил ей столько зла, пролегло непреодолимое расстояние. К тому же накануне и здесь прошел дождь, так что Париж предстал перед ней умытым и залитым утренним солнышком. Она улыбалась городу через стекло фиакра, давая себе обещание воспользоваться последними днями, чтобы побывать в разных интересных местах, которые прежде были для нее недосягаемыми из-за интенсивной светской жизни. В отеле ее встретили с той сердечностью, с которой всегда встречают хорошенькую женщину, к тому же верную постоялицу, и передали много адресованных ей писем (она запретила пересылать ей почту); сердце ее забилось сильнее, когда она обнаружила конверт, надписанный рукой Джонатана. Даже не позаботившись снять шляпу и пыльник, она торопливо стянула перчатки и вскрыла конверт разрезным ножом с ручкой из зеленой яшмы. На стол выпали два исписанных листка и газетная вырезка, в которой она с ужасом узнала статью Жана Лоррена. «Дорогая Александра, – писал Джонатан, – я посылаю вам эту подлую статейку не для того, чтобы причинить вам боль или принудить к угрызениям совести, а для того, чтобы вы лучше поняли мотивы решения, которое я вынужден принять. Я отпустил вас в Европу с огромным беспокойством, в котором не стал признаваться. Внутренний голос нашептывал мне, что я вас потеряю. Ведь для меня никогда не было тайной, что я не тот, о ком вы мечтали. Я слишком стар, а вы молоды, я слишком занят, чтобы окружить вас вниманием, как бы мне этого ни хотелось. С другой стороны, мне никогда не удавалось продемонстрировать вам, сколь глубоки чувства, которые вы мне внушаете: для этого я слишком неловок. Когда мы поженились, я не верил в свою удачу, и должен сознаться, что ваша необыкновенная красота, которой я так гордился, немного меня страшила. Вы меня волнуете – вот правильное слово, поэтому в интимные моменты я теряюсь, меня словно охватывает паралич… Но оставим самобичевание. Прежде всего я желаю вам счастья, поэтому возвращаю вам свободу. Развод не вызовет шума и не причинит вреда ни вашему будущему, ни моему положению. Мои адвокаты получат точные инструкции, чтобы расставание прошло мирно и ни в чем не ущемило ваших интересов… Полагаю, ваша семья охотно займется деталями, не слишком для вас приятными. Лучше будет, если вы теперь не станете торопиться с возвращением в Америку. Не берите на себя труд писать мне ответное письмо с бесполезными объяснениями и извинениями, которые ничего не дадут. Сам я намерен оставить на несколько недель Нью-Йорк. Как вы понимаете, мне необходим покой и тишина. Впредь мы будем держать связь через юридическую контору, адрес которой прилагается. Сожалею лишь о том, дорогая, что вы недостаточно мне доверяете и не сообщили мне собственноручно, что остановили свой выбор на другом. Пусть мне не хватает отваги пожелать вам много счастья, я все же наберусь храбрости, чтобы напутствовать: удачи!» Александра долго сидела неподвижно, как громом пораженная, сжав ужасное письмо скрюченными пальцами. Потом она двинулась походкой сомнамбулы в спальню, где рухнула на кровать. Ее сотрясали столь неудержимые рыдания, что, пролив все слезы, она не ощутила обычного в подобных случаях облегчения. Несколькими часами позже того же дня Антуан Лоран свернул за угол и перешел с нового бульвара Монпарнас на улицу Кампань-Премьер. Накануне он возвратился из поездки, в которой не забирался дальше Москвы и Санкт-Петербурга, ибо, прибыв туда, получил из рук французского посла депешу полковника Герара, в которой тот извинялся за недоразумение и сообщал, что высококвалифицированным услугам Лорана не найдется применения на театре японско-русских боевых действий. Поскольку официально Лоран разъезжал в роли живописца, то тотчас же отправиться обратно было невозможно; Антуан воспользовался остановкой, чтобы написать несколько портретов представителей высшего общества. Он провел время с немалой приятностью и даже понежился несколько часов в обществе танцовщицы из Императорского балетного театра. Прихватив в России несколько «сувениров», он нанес первый визит в «Клозери де Лила», где надеялся встретить папашу Муано. Но оказалось, что тот уже сутки не появляется, так что даже Люсьен начинал тревожиться: постоянный клиент заведения всегда заранее предупреждал о своем предстоящем отсутствии. – Схожу к нему, узнаю, не приболел ли, – вызвался Антуан. Уже через несколько минут он шагал по тихой улочке, где на втором этаже зажиточного дома с садом обитал его друг. Оживление этой провинциальной, почти сельской артерии придавал лишь жокей-клуб да каретный двор по соседству, в котором собирались в маленьком кафе кучера. Помимо этой публики, здесь можно было встретить разве что женщин, торопящихся за покупками, да бродячих кошек. Поэтому Антуан удивился, увидев в дверях у старого приятеля расхристанную консьержку, которая, беседуя с полицейским, усердно сморкалась в большой клетчатый платок. Он тем не менее подошел к дверям, уверенный, что сия особа сделалась жертвой ограбления и теперь повествует о своих бедах терпеливому слушателю; однако полицейский вежливо остановил его, когда он собрался перешагнуть через порог, и, прикоснувшись к кепи, сказал: – Прошу прощения, месье, куда вы направляетесь? – К приятелю. – Как его имя? – А вы любопытны! – Художник был не только удивлен, но и несколько встревожен. Но, собственно, почему бы и не ответить? – Папаша Муано – вам о чем-нибудь говорит это имя? Он не понял ответа стража порядка, потому что консьержка снова залилась слезами и разразилась невнятными причитаниями; в итоге в окне второго этажа, прямо над дверью, замаячила какая-то физиономия. К великому своему удивлению, Антуан узнал комиссара Ланжевена, с которым ему не раз доводилось сталкиваться. – Долго еще будет продолжаться этот шум? Ба, да это господин Лоран! Что вы тут делаете? – Господин пришел к папаше Муано, – доложил подчиненный. – Вот оно что! Тогда соблаговолите подняться, дружище! Все это нисколько не развеяло недоумения Антуана; он лишь смекнул, что старый скупщик краденого нарвался на крупные неприятности, в которые лучше не соваться. Его так и подмывало зашагать в противоположном направлении, ибо в карманах у него покоились серьги и ожерелье с рубинами и бриллиантами, только что добытые в России; несмотря на невинное происхождение безделушек, ему было как-то не с руки пускаться в объяснения, почему он явился сюда с ними. Комиссар Ланжевен был последним, с кем ему хотелось встретиться, однако он не видел способа уклониться от разговора. Собрав волю в кулак, он помчался по свеженачищенной лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Комиссар поджидал его на лестничной площадке. – Загляните-ка! – пригласил тот. Художник преодолел следом за ним скромный коридор с вешалкой, медной стойкой для зонтов и цветком в горшке, вошел в столовую и в ужасе застыл, борясь с тошнотой: симпатичная комнатка, памятная мебелью в стиле «Генрих II», люстрой из цветного хрусталя, обложенной плиткой печкой и удобным вольтеровским креслом, обтянутым зеленым бархатом, неизменно пододвинутым к окну, выглядела так, словно по ней промчался паровоз. Среди щепок и перебитой посуды, забрызганной кровью, валялся с широко распахнутыми глазами папаша Муано. Горло его было перерезано от уха до уха. В области сердца зияла еще одна рана. Антуан отнюдь не впервые в жизни сталкивался с трупом. Ему доводилось наблюдать даже большие жестокости, но он все равно почувствовал, что бледнеет. Одновременно его обуяла холодная ярость, которую он не сумел скрыть от проницательного сыщика. – Кто это сделал? – прошептал Антуан, обращаясь скорее к самому себе, чем к полицейскому. – Папаша Муано никогда никому не причинял зла… – Вы с ним знакомы? – Не слишком близко. Но я искренне его любил. Когда мне приходится бывать в Париже, я часто захожу опрокинуть рюмочку в «Клозери де Лила». Там встречаются поэты, художники, как я… Туда захаживал и папаша Муано. Здесь я нахожусь по той причине, что хозяин бистро сказал мне, что его давно не было видно… Когда это случилось? – Недавно. Труп только начинает остывать. Сосед, отправившийся за хлебом, увидел, что дверь в квартиру открыта, зашел и поднял тревогу… – Убивали его наверняка не бесшумно… – Сосед проживает на шестом этаже и балуется скрипкой. Что до консьержки, то она как раз отлучилась пропустить стаканчик к кучерам. Но вернемся к вашему вопросу. Одно очевидно: убийца – китаец или кто-то в этом роде. – Откуда вы знаете? Убийцу кто-то видел? – Нет, но ранение в грудь нанесено вот этим… Ланжевен извлек из бездонного кармана своего неизменного пальто сверток: в носовой платок было завернуто сапожное шило с деревянной рукояткой и дырявый, запачканный кровью кусок пергамента с начертанными красными чернилами двумя китайскими иероглифами. – Думаю, это подпись убийцы, – проговорил комиссар. – Остается перевести эти каракули. – Это лишнее: я часто видел такие значки, пока сидел в осажденном посольском квартале в Пекине. Это означает «Цы Си». – Старая императрица? Неужели вы полагаете, что она в ее возрасте отправилась на край света, чтобы проткнуть старикашку-скупщика краденого? – Нет, но кто-то совершил убийство ее именем. – Далее Антуан поступил как отъявленный лицемер. Он невинно спросил: – Почему вы называете папашу Муано скупщиком краденого? – А вот взгляните! Ланжевен распахнул перед художником еще одну дверь: за ней располагалась спальня, в которой царил не меньший беспорядок. Там его поджидал грандиозный сюрприз: помощник комиссара, присев на край выпотрошенной кровати, составлял опись чудесной коллекции драгоценностей, среди которых были и те, которые крал сам Антуан. – Убедились? – Вот это да! – Возглас получился вполне искренним. Он и впрямь терялся в догадках, каким образом старикан, ведший скромный образ жизни, умудрялся скупать ценности, не перепродавая их. – Возможно, я не совсем верно употребил термин «скупщик краденого», – поправился Ланжевен. – Правильнее было бы назвать его коллекционером. Это может показаться вам удивительным, но если знать, что этот престарелый любитель птичек, типичный французский рантье, на самом деле был русским, отпрыском богатого семейства, и звался в действительности Федором Апраксиным, то многое встанет на свои места. К тому же газетам этот гениальный потрошитель банков хорошо известен как «человек в картузе», и я давно веду его розыск… Не желая отвечать, Антуан подошел к полицейскому, работающему в спальне над описью драгоценностей. Ему требовалось время, чтобы свыкнуться с мыслью, что добродушный старикашка оказался тем самым Федором Апраксиным, которого безуспешно искала полиция всех стран Европы, – гением ограбления, скопившим своим промыслом достаточно крупное состояние, чтобы удовлетворить страсть к драгоценным камешкам. Впрочем, так даже лучше: кое-кто из его жертв получит назад свои сокровища, не подозревая, что помогли Антуану восстановить семейные владения и положить начало собственной коллекции. Именно любовь к красивым камешкам и сближала его с Муано… Полицейский как раз рассматривал изумительное ожерелье с изумрудами и бриллиантами, которое было Антуану знакомо, хотя он не имел никакого отношения к его похищению. – Эту вещицу я знаю! – сказал он, беря ожерелье из рук полицейского. – Оно принадлежит мадам Каррингтон, моей хорошей приятельнице… – … У которой оно было украдено в пассажирском поезде, шедшем из Дижона в Лион, – закончил за него Ланжевен. – Я полагал, что это его рук дело, но не был до конца уверен. Главное, мы не находим медальона… – Миссис Каррингтон – в простом пассажирском? Что за небылицы? – Я все вам расскажу после прибытия судебно-медицинского эксперта. Все эти драгоценности находились в спальне, но убийца ими пренебрег. Вот я и задаюсь вопросом, не искал ли он только китайский медальон. – Вещицу из белой яшмы в золотом обрамлении в форме лотоса? – Именно. Она пропала одновременно с изумрудами. – В таком случае, – мрачно заключил Антуан, – вам не следует дальше гадать, каков был мотив преступления. Эта драгоценность принадлежит к сокровищнице Цы Си. Ею злоумышленник и хотел завладеть. Со стороны Александры было безумием держать ее при себе, тем более везти во Францию. Удивительно, что осталась целой и невредимой она сама. – Необыкновенная женщина! – проговорил комиссар со скупой улыбкой. – Попробуй, ограбь человека, которому не сидится на месте! Полагаю, что, встретившись с ней, папаша Муано понятия не имел, какое найдет сокровище. Наверное, его заворожила ее шкатулка с драгоценностями, вот он и вскрыл ее, пока она спала, и выгреб содержимое верхнего отделения… С него хватило и этого, к тому же ему вовсе не хотелось забирать у такой красавицы все ее достояние. В свое время он славился обходительностью… Вскоре полицейский и живописец оставили «Таверну при дворце», что напротив Дворца правосудия, куда они заглянули, чтобы поделиться за кофе известными обоим сведениями. – Вы намерены отправиться в Нью-Йорк, чтобы вручить миссис Каррингтон ее украшение? – полюбопытствовал Антуан. – Ничего подобного! Наверное, она уже вернулась в Париж. Она собиралась побывать в Венеции, а потом воссоединиться в Париже с теткой, ставшей мадам Риво… – Мисс Форбс вышла замуж?! – со смехом воскликнул Антуан. – Кто бы мог подумать? – Я уже знаю, что с этими американками надо быть ко всему готовым; впрочем, спешу вас заверить, что Никола Риво, мой близкий друг, – человек благородный. Во всяком случае, они являют собой счастливую парочку. Вот увидите, какой заядлой парижанкой стала тетушка Эмити. – Вполне вероятно. Каковы ваши планы? Может быть, заглянем в «Ритц» и посмотрим, возвратилась ли миссис Каррингтон? – Я сам об этом подумывал. Увидеть улыбку на лице этой очаровательной женщины – что может быть приятнее? – Вам придется ограничиться половинкой улыбки: медальон-то не найден! Хотя лично я испытываю облегчение при мысли, что эта опасная безделушка не находится больше в ее руках. Однако, прибыв в странноприимный дворец на Вандомской площади, они застали Оливье Дабеска в расстроенных чувствах; стоило им упомянуть миссис Каррингтон, как он едва не разрыдался: – Ее здесь больше нет, господа! – вскричал он трагическим тоном, как заправский актер. – Представляете? Она прибыла сегодня утром Восточным экспрессом и только что помчалась на Лионский вокзал, даже на распаковав вещи. – Лионский вокзал? – удивился Антуан. – Куда это она собралась? – Ах, не спрашивайте, я все равно ничего не знаю! Одно могу сказать: она была сама не своя. Еще она оставила письмо для мисс Форбс, то есть для мадам Риво. Кажется, она хочет успеть на Средиземноморский экспресс. С ума можно сойти! Глава XII УБЕЖИЩЕ Александра добежала до поезда в тот самый момент, когда проводники уже закрывали двери вагонов. Видя, что она приближается к составу бегом в сопровождении носильщика настолько быстро, насколько это позволяли ее пышные юбки и изысканная шляпка, Пьер Бо догадался, что в его вагон сейчас снова ворвется ветер катастрофы. Впечатление усугубилось расстроенным видом пассажирки; под наспех нанесенной пудрой были видны следы слез. – Мне сказали, что у вас остались свободные места! – крикнула она, задыхаясь. – Да, поднимайтесь быстрее. Он помог ей забраться на подножку и подхватил чемоданы, которые носильщику пришлось буквально забрасывать в тамбур. Все произошло в последний момент: через секунду раздался свисток, сигнализирующий об отправлении. Александра сунула кондуктору билет и окинула проводника растерянным взглядом. – Судьбе было угодно, чтобы я опять свалилась вам на голову, – вздохнула она. – Скорее проводите меня в мое купе: мне совершенно необходим отдых. – Это видно невооруженным глазом, мадам. К сожалению, вы окажетесь прямо над колесами: это единственное свободное купе. – Неважно! Кажется, я способна уснуть прямо на гвоздях, как факир. – Слава Богу, на гвоздях я вам спать не предлагаю, – с улыбкой отозвался Пьер. – Могу ли узнать, куда вы держите путь? – В Канны. В следующее мгновение Александра очутилась в купе, ничем не отличающееся от того, воспоминания о котором будут сопровождать ее по гроб жизни. Единственное отличие состояло в отсутствии двери, которая позволяла бы проникнуть в соседнее купе… – Не желаете ли чего-нибудь выпить? – предложил проводник. – По-моему, это вам не помешает, миссис Каррингтон. – Вы запомнили фамилию? – О, мадам, вы относитесь к женщинам, которых невозможно забыть, даже если очень постараться. Однако, если позволите поделиться наблюдением, вы выглядите страшно утомленной, как после длительного путешествия.. – Так и есть: только этим утром я прибыла из Вены. Можно ли накрыть прямо здесь подобие ужина: скажем, бульон, омлет? В вагон-ресторан я не пойду. – Понимаю, у вас сохранились о нем не очень приятные воспоминания… Я распоряжусь, чтобы вам принесли все, что вы пожелаете. – Спасибо. Признаться, первым делом мне хочется глотнуть коньяку. Предлагая какой-нибудь напиток, Пьер Бо имел в виду горячий чай; впрочем, он воздержался от замечаний. Воистину, американские дамы совершенно не похожи на своих европейских сестер, хотя эта разница казалась ему даже симпатичной: по его мнению, чашка чая могла успокоить разве что англичанина. Совсем скоро Александра, которой был подан отличный трехзвездочный коньяк, сняла шляпу и пыльник и стала дегустировать напиток, рассматривая окрестности Парижа, которые и сейчас произвели на нее не менее удручающее впечатление, чем в первый раз. На самом деле она не очень-то соображала, что делает. Первым ее побуждением после того, как она поднялась с постели, чувствуя еще больше отчаяния, чем когда ложилась, было справиться о расписании пароходов, отплывающих в Америку, однако она бросила трубку внутреннего телефона, так и не дождавшись ответа портье. Что ей делать в Нью-Йорке, где, кстати, не будет Джонатана, чей дом может встретить ее запертой дверью? Ждать в отеле, задыхаясь от жары и корчась под насмешливыми взглядами недоброжелателей, возвращения супруга, после чего, бросившись к его ногам, умолять о прощении и просить отменить поспешное решение? Что за нелепость! Каррингтон вынес жене приговор, даже не выслушав ее защитной речи, лишив ее законного права оправдываться. Хуже того, он нисколько не усомнился в правдивости репортерского вымысла! Как при подобных обстоятельствах бедняжке не чувствовать себя оскорбленной? Ей совершенно не хотелось жертвовать гордостью и защищаться… Больше всего на свете она не переносила несправедливость. Приговор, вынесенный судьей Каррингтоном, был вопиюще несправедлив, даже если это объяснялось приступом желчности, вызванным упорным молчанием жены. Это никак не могло служить для него оправданием. Тут головку Александры посетила новая идея: уж не маневр ли это, преследующий цель в законном порядке лишить ее имущества? Все указывало на то, что Джонатан с готовностью ухватился за удачно подвернувшийся предлог. Для Александры не составляло тайны, что в Нью-Йорке у нее есть далеко не только друзья. Там хватало личностей обоих полов, которых ее замужество опечалило и даже раздосадовало, – злобных завистников, которые не могли простить ей блеска и успеха в свете. Не говоря уже о тех, кого она вообще не знала или знала, но очень плохо, скорее понаслышке… Разве можно быть уверенной, что не появилась женщина, которой удалось соблазнить Джонатана? Более того, здесь чувствовалось чисто женское коварство: кто еще стал бы подсовывать главному прокурору штата ядовитую статейку, утаив более поздние извинения, принесенные автором? Несколько часов кряду голова ее пухла от противоречивых мыслей, пока она окончательно не отчаялась разобраться в ситуации. Естественно, она ни на минуту не забывала о дражайшей тетушке Эмити. Ей очень хотелось обрести убежище у нее и у дяди Никола, способного играть роль блестящего советчика благодаря своей мудрости, прозорливости и расположению к ней. Увы, позвонив в квартиру на набережной Вольтера, она нарвалась всего лишь на сонного слугу. Оказалось, что месье и мадам Риво еще не возвратились из Турени, и никто не знал, где они находятся в данный момент, как это всегда бывает во время медового месяца. Александра, пребывая в ужасе от перспективы кружиться день за днем по Вандомской площади, уже готова была вновь погрузиться в черное отчаяние, когда вспомнила о мадемуазель Матильде. Разве та не сказала ей в день свадьбы брата, что если ей понадобится спокойное местечко вдали от суеты, то она может в любое время заявиться к ней? Решение было принято без излишних размышлений. Александра взглянула на часы, вызвала портье, поручила ему забронировать ей место на первый же ночной поезд, отходящий в Канны, и даже глазом не моргнула, услыхав, что это будет Средиземноморский экспресс. Она тут же попросила вынести из номера ее багаж и, боясь опоздать, вскочила в фиакр, кативший в направлении Лионского вокзала. Она лишалась возможности как следует познакомиться с Парижем, но так ли это существенно? Ей будет гораздо удобнее размышлять о происходящем в чудесном домике с видом на каннскую бухту! Если бы она попыталась проанализировать свои чувства в те минуты, когда поезд набирал скорость, то обнаружила бы в своей душе скорее гнев, нежели горечь, и купе, как две капли воды похожее на то, в котором она ехала полтора месяца назад, никак не способствовало успокоению. Боже, как же она глупа! Отказаться от пылкой любви, от брака, который превратил бы ее в знатную европейскую даму, – и все ради мужа, который, как выяснилось, готов был с ходу от нее отказаться! Разве можно себе представить что-либо столь же смехотворное? Сегодня ее еще терзали кое-какие угрызения совести, однако сожаления она не испытывала – разве что о том, что не провела в объятиях Жана лучших часов жизни. Единственная перспектива, которая у нее еще оставалась, состояла в том, чтобы без шума возвратиться в Филадельфию или же обосноваться в каком-нибудь милом уголке Франции и ждать, пока пройдет достаточно времени… От такой грустной будущности трудно было не расплакаться, однако на сей раз у нее не оказалось слез – все были выплаканы раньше. Тепло, разлившееся по телу благодаря коньяку, покачивание вагона и накопившаяся усталость убаюкали ее. Стюарду, принесшему ужин, пришлось ее будить. Рядом стоял Пьер Бо. – Прошу меня извинить, миссис Каррингтон, но не соблаговолите ли, отужинав, выйти ненадолго в коридор, чтобы я мог разложить для вас постель? – Разумеется. Он уже собрался выходить, но она задержала его. – Прошу вас, месье Бо, – молвила она с несвойственной ей мягкостью, – ответьте, кто едет в этом поезде? – Никого, чье присутствие могло бы вас стеснить. В это время года мы редко перевозим пассажиров, принадлежащих к парижскому свету. Все они уже находятся на водах и на пляжах. Однако иностранцы встречаются. Ах, забыл: в соседнем вагоне едет граф Робер де Монтескью. – Знаете ли вы, куда он направляется? – В Канны, как и вы. Кажется, у него там родня. – Благодарю вас. – Приятного аппетита, миссис Каррингтон! До скорого! Если вам что-то потребуется, звоните, не стесняясь. Александра уже не испытывала сильного голода. Ей нравился Монтескью, который мог скрасить дорогу, однако она пребывала сейчас в столь сумрачном настроении, что никого не желала видеть. Она опасалась его проницательности и вовсе не была склонна исповедоваться. Тем не менее она расправилась с бульоном и приступила к выбранному по меню морскому языку. Все оказалось очень вкусным, однако она была не в состоянии испытывать удовлетворение от еды. Грех чревоугодия не позволял ей отвлечься от горестных размышлений, и даже замечательная груша «мельба» была проглочена, как лекарство. Хорошо еще, что она не скорчила гримасу. Зато она отдала должное половине бутылки шампанского, также доставленной из ресторана. Пока проводник готовил ей постель, она смирно стояла в коридоре, пустом в этот час, когда все устремились в вагон-ресторан. За окнами поезда сгущались сумерки, деревни тонули в мареве летней ночи. Когда поезд сбавлял ход, она получала возможность полюбоваться вечерней жизнью глубокой провинции; Франция до сих пор оставалась для нее чужой, но это ее не слишком волновало. Она видела крестьян, отдыхающих на пороге своих жилищ: они раскачивались на стульях, болтали с соседями или просто наблюдали, как рассеивается дым из трубки. Летним вечером люди не жались к теплой печке, а старались подольше побыть в саду, во дворе фермы. Изменялся только антураж, люди же были все те же… Путешественнице они казались иллюстрациями из рассеянно перелистываемой книжки, к которым не проявляешь почти никакого интереса. Вернувшись в купе, она закрылась, но ложиться не стала. Спать было еще рано; читать ей тоже не хотелось. Осталось раздвинуть занавески и прикрутить свет, чтобы понаблюдать за тем, как на смену дню приходит ночь. Франция, уже завладевшая тетей Эмити, и для нее оказалась ловушкой… Шло время; наступила ночь; она же застыла у окна как вкопанная. Глаза ее были широко распахнуты; в голове билась одна-единственная мысль, становящаяся все сумрачнее, под стать пейзажу за окном. Теперь она осуждала себя за ребяческий порыв, в котором она бросилась в этот поезд, чтобы побыстрее найти понимание и дружеское участие. Было бы куда проще запереться в номере «Ритца» и смирно дожидаться возвращения четы Риво. Увы, почувствовав боль, она всякий раз начинала вести себя, подобно зверю, в которого угодила стрела: кидалась в чащобу, не разбирая дороги, в надежде избавиться от острия, причиняющего боль. Причина проста: в двадцать два года душа еще слишком молода, ей невдомек, что такое настоящее страдание. Даже страшные часы, пережитые в Пекине, всплывали в ее памяти, окутанные ароматом захватывающего приключения. Она так ушла в себя, что не позаботилась отпрянуть от окна, когда поезд подошел к перрону дижонского вокзала. Лишь когда поезд снова тронулся, она вскинула голову и увидела медленно удаляющуюся надпись – название бургундской столицы. Ее угнетало сознание, что в одном с ней составе едет Монтескью: в его лице с ней столкнется на перроне в Каннах весь парижский свет. Нет, этого она не вынесет! Не говоря уже о вымыслах, которые обрушатся по ее вине на невинную головку славной мадемуазель Матильды. Что же делать? Выйти в незнакомом ей городе Марселе, чтобы слоняться по нему без цели, или же пересесть на поезд, идущий обратно в Париж? Даже добрейший Оливье Дабеска примет ее за помешанную, если уже не принял… Она зажгла свет и бросила в зеркало на стене затравленный взгляд. Видимо, она давно уже обливалась слезами, сама этого не замечая: отражение совершенно ей не льстило. Потом она вспомнила, что поезд приближается к Бону – чудесному городку, о котором у нее сохранились самые теплые воспоминания благодаря древней монастырской больнице. Она вспомнила головные уборы монахинь, невесомые фигурки в голубом, большой двор со старым колодцем – точь-в-точь картина фламандского живописца, просторные залы, цветущий сад… Ее приглашали и сюда, но здесь ее никто не станет разыскивать… Здесь она наверняка обретет на несколько дней столь необходимый покой. Непоколебимо-спокойная, она накинула пыльник, тщательно приладила шляпку, опустила вуаль, собрала ручной багаж и села, дожидаясь, пока поезд замедлит ход. Опустив стекло окна, она стала высматривать станционные огни. Когда до них осталось рукой подать, она встала и решительно дернула стоп-кран, после чего вышла в коридор, где столкнулась с Пьером Бо. – Опять?! – Он был поражен и одновременно разгневан. – Вы во второй раз останавливаете поезд в Боне! Извольте объяснить, в чем тут дело. – Просто у меня сохранились самые приятные воспоминания о первом посещении этого города, к тому же я вдруг поняла, что не испытываю ни малейшего желания ехать до Канн. Будьте так добры, вынесите вот этот чемодан и сумку на перрон. – Да вы соображаете, что вытворяете? Если вам понадобилось в Бон, могли бы сесть в другой поезд. – Сперва я и не помышляла об этом. А сейчас передумала, только и всего! Прошу вас, не тревожьтесь! Теперь я все знаю: я заплачу, сколько требуется, и вы уже через минуту покатите дальше. Проводник не мог не обратить внимание на ее радушную улыбку, адресованную ему, и на беззаботный тон. Вуаль не скрыла от него, насколько переменилось ее лицо. Пришлось ему смириться. Заскрипели тормоза, и Средиземноморский экспресс остановился у платформы, словно должен был сделать это, согласно расписанию. Пьер Бо открыл дверцу и увидел бегущего по перрону начальника вокзала, чья честная физиономия расцвела при виде американки, уже почтившей его своим появлением в июне. – Снова к нам, мадам? Какая радость! – Что вы болтаете? – одернул его Пьер Бо. – Служащему железной дороги негоже поощрять пассажиров, чьи действия влекут нарушение расписания. – Но мадам не просто пассажирка. Наш городок с радостью примет ее во второй раз… Он торопливо помог молодой красавице спуститься с подножки, источая любезность, а потом, не обращая внимания на изумление проводника, примчавшегося к месту преступления начальника поезда и нескольких пассажиров, которых выгнало из купе любопытство, подхватил ее вещи. Подозвав носильщика, месье Бужю, не помня себя от гордости, торжественно повлек гостью к своему кабинету. – Что это с ним? – загрохотал начальник поезда. – Свихнулся, что ли? – Не думаю, – ответил Пьер Бо, которого теперь разбирал смех. – Видите ли, мне уже неоднократно приходилось становиться свидетелем того, какое сильное впечатление производит эта особа на мужчин… И потом, она американка, этим все сказано. – Ну, тогда другое дело! Давно бы предупредили! Все они самодуры. Поезд тронулся. На вокзале тем временем все происходило в точности, как в прошлый раз: Бужю растолкал владельца киоска и упросил его отвезти Александру в отель «Золотое дерево у коновязи», где она провела в знакомом номере, под тяжелой периной, безмятежную ночь. Завтра она попросит приюта в монастыре, этом остатке канувшего в Лету мира: ей казалось, что там ее, такую слабенькую, сумеют защитить. Владелица гостиницы, мадам Брене, с восторгом встретила необыкновенную постоялицу, надеясь, что на сей раз она пробудет в ее заведении дольше. Велико же было ее разочарование, когда, возвратившись на следующий день после короткой прогулки по городу, прекрасная американка потребовала счет и попрощалась: она некоторое время поживет у друзей. Будучи истинной дочерью Евы и не удовлетворившись объяснением насчет друзей, ради которых дергают стоп-кран экспресса, но которые при этом не удосуживаются даже прислать на станцию экипаж, мадам Брене пустила по следу необычной постоялицы поваренка, наказав ему не попадаться ей на глаза. Хитрости пареньку было не занимать; он с блеском выполнил задание. Прошло каких-то полчаса – а он уже был тут как тут. – Ну? – спросила хозяйка. – Ты знаешь, куда она направилась? – Да. Трудно было бы не узнать. В монастырскую больницу! Я видел, как она вошла туда с вещами и больше не выходила. Мадам Брене была готова ко всему, но только не к такой развязке; час за часом она спрашивала себя, что понадобилось этой красавице и богачке у сестер-монахинь. Единственный пришедший ей в голову ответ состоял в том, что это необъяснимое поведение проистекает из болезни, исцелить которую под силу только сестрам, к которым она питала большое почтение. Будучи женщиной сострадательной, она помолилась за Александру Господу, чтобы Он сжалился над ней и вернул ей здоровье. За сим она выбросила ее из головы. В Париже тем временем Антуан никак не мог избавиться от беспокойства. Он сильно привязался к Александре, и предчувствие подсказывало ему, что у нее серьезные неприятности. В отъезде на Лазурный берег не было бы ничего невероятного, если бы он не последовал так скоро за возвращением из Вены; к тому же существовали поезда, напрямую связывающие австрийскую столицу с французской Ривьерой. Нет, что-то тут не так! Но что именно? В «Ритце» не было сведений о каких-либо телефонных разговорах, за исключением многочисленных звонков самой Александры супругам Риво. Значит, письмо? Но от кого? – А вдруг это просто каприз? – предположил комиссар Ланжевен. – Я смотрю на вещи по-другому: раз тетушка все не возвращается, миссис Каррингтон могла решить, что ожидание не будет казаться настолько томительным, если она навестит мадемуазель Риво. В Каннах она наверняка остановилась именно у нее или в крайнем случае – в «Отель дю Парк», хотя это весьма меня удивило бы. У мадемуазель Матильды совершенно очаровательный домик, и я знаю, что нашей знакомой он очень приглянулся. – В таком случае вы совершенно правы, и я напрасно тревожусь. В общем-то все это на нее как раз похоже: ей свойственны сумасбродные идеи, и она просто не переносит, когда что-то или кто-то становится ей поперек дороги. На усталом лице полицейского появилось подобие улыбки. – Повремените с критикой! Лучше бы удостовериться, что она прибыла на место: звонок в «Отель дю Парк», другой – мадемуазель Матильде, и дело сделано. Мы наконец-то сумеем обрадовать мадам Александру: изумруды-то найдены! – Но нет ни медальона, ни убийцы бедняги Муано. – Мы идем по следу. Один художник, мастерская которого расположена на той же улице, приметил азиата, одетого по европейской моде, в шляпе, который фланировал по улице Кампань-Премьер. Его внешность оказалась настолько необычной, что художник остановил его и предложил попозировать; азиат вырвался и пустился от него бегом. – Этот эпизод может представлять интерес лишь в том случае, если ваш художник достаточно наблюдателен и умел, чтобы набросать внешность встречного. Что-то не верится: для нас все китайцы на одно лицо… – Я уже обратился к нему с такой просьбой. Он обещал, что постарается предоставить мне результат своих трудов. Сначала я позвоню в Канны; если ожидание затянется, зайдите ко мне завтра… Антуану не пришлось долго томиться в неизвестности. Вечером того же дня Ланжевен позвонил: никто – и не без основания! – не видел миссис Каррингтон ни в каннском «Отель дю Парк», ни у мадемуазель Риво, которая очень просила держать ее в курсе дела. – Все-таки загляните ко мне завтра утром, – предложил Ланжевен. – Художник обещал занести мне свой набросок. Будет невероятной удачей, если окажется, что вы уже встречались с преступником: среди моих знакомых лишь вы один жили в Китае. – Комиссар! – взмолился живописец. – Вы имеете представление о численности населения Китая? – Нет, и не желаю. Лучше постарайтесь завтра зайти. – Если это доставит вам удовольствие… Полицейское управление, расположенное на Кэ дез Орфевр, показалось Антуану не больно уютным местечком: белая мебель, темно-зеленые папки с латунными ручками, поцарапанные вешалки, плохо натертые полы, черные чугунные печурки, все в пыли… Впрочем, кабинет главного комиссара Ланжевена выделялся новеньким письменным столом, чистым полом и букетом маргариток в вазочке. Кроме того, здесь пахло добротным английским табаком. Ланжевен имел радостный вид, что было ему совершенно несвойственно. – У меня есть новости! – протрубил он. – Наша прекрасная американка повторила свой июньский подвиг: она вторично дернула стоп-кран, чтобы сойти с поезда в Боне. – Знаю! – отозвался Антуан, опускаясь в потертое кожаное кресло. – Откуда? – Очень просто: у меня есть давний приятель – проводник спального вагона в Средиземноморском экспрессе. Я виделся с ним вчера вечером, и надо же было так случиться, чтобы миссис Каррингтон ехала в его вагоне! Поскольку она проделывает это во второй раз, он уже привык к ее выходкам. Правда, кое-что он все же никак не возьмет в толк: почему Бон, почему именно его поезд? Не скрою, мне тоже хотелось бы в этом разобраться. – Что вы намерены предпринять? – Провести предстоящую ночь в Дижоне и с утра отправиться в Бон. Городок, слава Богу, невелик, и такая женщина, как Александра, не может остаться незамеченной. Как насчет рисунка? Вместо ответа Ланжевен извлек из ящика лист бумаги и протянул его посетителю. Тот впился глазами в узкое лицо под фетровой шляпой, старательно изображенное художником. Чем больше он вглядывался в эти черты, тем больше убеждался, что где-то их видел. Наконец, память подсказала ответ: вынув из кармана карандаш, он прикрыл ладонью шляпу и нарисовал вместо нее высокий тюрбан с черным страусиным пером. – Одно очевидно: ваш убийца – женщина, а не мужчина… – Женщина?.. Да вы бредите! – Нисколько! Я видел ее в Опере, куда привел миссис Каррингтон в самом начале ее пребывания в Париже. На ней был элегантный туалет от лучшего кутюрье и богатые украшения. Мне уже тогда показалось, что я встречал ее раньше, но я не успел привести в порядок воспоминания, а потом запамятовал о встрече. – Миссис Каррингтон тоже ее видела? – Да, но не придала этому значения… Кажется, вспоминаю: в тот вечер на ней был тот самый медальон! Мужчины на некоторое время примолкли. Ланжевен вертел пальцами карандаш. Антуан все разглядывал рисунок, словно он мог приоткрыть ему какую-то тайну. – Если я правильно понял, – проговорил комиссар, – искать теперь придется на на дне, как я предполагал, а в роскошных отелях? – Одно другому не помеха. Но эта особа ловка и, по-моему, должна обитать в отдельном доме или квартире. Если бы мне удалось вспомнить, где я видел ее еще раньше! У вас есть всего один экземпляр портрета? – Конечно, но я закажу копию. – Не трудитесь! Дайте-ка лучше лист бумаги и карандаш, которому вы все равно не находите применения. Я справлюсь и сам. Вскоре он оставил Кэ дез Орфевр, унося в кармане копию наброска. Пока он работал, его посетила идея, которой он до поры до времени не хотел делиться с полицейским. Сперва ее надо было развить, а для этого ему требовался покой. Таковой он обретет в поезде, который помчит его в Бургундию. Потом, когда будет найдена Александра, он расспросит своего друга Бланшара, который прожил в Китае гораздо дольше, чем он, и, быть может, разбудит в том воспоминания. Для этого им придется увидеться с глазу на глаз. Навести полицию на него и на его очаровательную супругу было бы дурной услугой, ибо семейное счастье и так далось им нелегко. Прибыв в Бон, Антуан быстро разыскал Александру. На Лионском вокзале, прежде чем сесть в поезд, он поговорил с Пьером Бо, который, подтвердив рассказ комиссара, добавил кое-какие детали: – Не знаю, почему она так поступила, но могу сказать одно: она выглядела очень несчастной. – Может быть, она с кем-то встретилась в поезде? – Нет, если не считать меня и стюарда, который принес ей ужин, поскольку она отказалась от вагона-ресторана. – Она хоть как-то объяснила, зачем дернула стоп-кран? – Никак. Не считать же объяснением желание еще раз повидать Бон… – Да уж! Но придется довольствоваться этим. Впрочем, все оказалось проще, чем он предполагал. Добрейший Бужю, которому он представился родственником беглянки, направил его в отель «Золотое дерево у коновязи», где мадам Брене со вздохами и причитаниями насчет «цветущей красавицы» направила его в монастырскую больницу, однако только после того, как он снял на ночь номер. Узнав от сестры Мари-Габриэль, что ее хочет увидеть гость, Александра, не дав монахине времени закончить фразу, наотрез отказалась с кем-либо встречаться; однако, услышав, что посетитель назвался просто Тони, она обрадовалась: наконец-то настоящий друг! – Где он? – Во дворе. Он отказался пройти в приемную, сказав, что было бы преступлением не рассмотреть получше такой великолепный монастырь. Он дожидается вас на галерее. – Узнаю Антуана! Ведь он художник… Закутав голову и плечи белой шелковой косынкой, Александра побежала на галерею. Посетитель, заслышав ее торопливые шаги, вскочил на ноги и едва успел подхватить ее и не дать упасть: она зацепилась за камень. – Тони! – вскричала она. – Как я рада вас видеть! Но как вы здесь очутились? – Этот вопрос лучше было бы переадресовать вам, Александра. Что занесло вас, еретичку, в папистскую обитель? – Что за речи! Мать-настоятельница мыслит шире: у нее здесь находят приют больные… – Вы тоже больны? – поспешно спросил он, обеспокоенный. – Да, у меня болит душа… и, возможно, сердце. Я не знала, куда мне деваться. Я оказалась совсем одна, совсем потерялась… – Как это потерялись? Почему вы не возвращаетесь домой, в Нью-Йорк? – Потому что Нью-Йорк – уже не дом для меня. Мой муле готовится к разводу. Вот, ознакомьтесь! Она вынула из кармана платья письмо Джонатана с вложенной в конверт статьей Лоррена и, сунув его Антуану, разразилась такими отчаянными рыданиями, что он повременил с чтением и, обняв бедняжку за плечи, подвел ее к стене и заставил сесть; потом он прижал ее к себе и дал выплакаться. Свободной рукой он перекладывал страницы, пробегая глазами роковое послание. Чтение вызывало у него разнообразные чувства: сперва удивление, потом возмущение, наконец, гнев. Раньше ему и в голову не могло прийти, что главный прокурор способен оказаться таким доверчивым глупцом, чтобы принять решение о расторжении брака на основании какого-то злого навета, в котором к тому же фигурировали всего лишь инициалы. Не имея обыкновения утаивать свои мысли, он без обиняков заявил: – Надеюсь, что не вызову у вас новых слез, но тут одно из двух: ваш муж либо глуп, либо никогда вас не любил. Если он вам настолько не доверял, то зачем было отпускать вас одну в Европу? Вас! Это значило играть с огнем. – Я уже объясняла вам, Тони, что он был вынужден отказаться от поездки в последний момент, а я очень рвалась за океан. Боже, если бы я только знала! Кошмар, а не каникулы!.. Она промокнула глаза платком. – Уж не собираетесь ли вы снова разрыдаться? У вас могло бы найтись занятие и поинтереснее: скажем, поведать мне подробности этого кошмара, если, конечно, вы считаете меня другом, с которым можно быть искренней. Ответ прозвучал не сразу: сначала Александра взирала на Антуана с печальной улыбкой, а потом стремительно запечатлела у него на щеке поцелуй. – Вот это ответ! – вздохнул живописец, растроганный куда больше, чем был готов сознаться. – Я весь внимание! – Не знаю даже, с чего начать… – Разумеется, с начала романа, ибо я уже догадываюсь, что читал из него только первую страничку; я остановился на флирте между очаровательной, но ощущающей себя немного одиноко женщиной и этаким… чудесным принцем, получающим все, к чему только протянется его рука, и загоревшимся ее завоевать. Кстати, где вы умудрились повстречать герцога де Фонсома? В первый же раз, когда я увидел вас вместе, у меня создалось впечатление, что вы уже знакомы… – Сами видите, вы и первую страницу дочитали лишь до половины! И она поведала ему все – просто и с полной откровенностью, не пытаясь представить в выигрышном свете собственную роль или скрыть обуревающие ее чувства. Она не сомневалась, что перед ней надежный друг, и призналась ему, что буквально рвалась броситься в омут с головой и что потом сожалела, что не сделала последнего шага; рассказала она и об унижении, испытанном последней ночью в Венеции, когда она, пришедшая отдаться, оказалась отвергнутой. Антуан внимательно слушал, догадываясь, какое страдание скрывают ее простые слова. Его красавица Александра, такая самоуверенная, что это не могло не злить, считавшая возможным подходить совсем близко к пламени любви и желания, не рискуя обжечься, – до чего ее довела Европа, о которой она грезила! Ее необходимо было приободрить, причем незамедлительно. – Сами видите, – вздохнула она, – у меня нет причин гордиться собой. Мне казалось, что я сильна, но оказалось… – Вы слишком молоды, чтобы набраться настоящей силы. К тому же, если начистоту, вам не больно повезло. Но мужайтесь! Либо ваш муж совершенно туп, либо быстро поймет свою ошибку, узнав, что его сестра выходит замуж за человека, который, как назло, тоже герцог, и фамилия его начинается на F. – Он сочтет это простым совпадением, только и всего! – В таком случае я оплакиваю участь несчастных подсудимых, угодивших ему в лапы! Одно несомненно: у вас есть недоброжелательница, которая спит и видит, как бы разрушить ваш семейный очаг. Однако развестись из-за газетной сплетни – виданное ли дело? – У нас это происходит сплошь и рядом. Вы слишком плохо знаете Америку, Тони. У нас мораль должна быть сохранена любой ценой, особенно когда речь заходит о видных государственных деятелях. Для них невыносима даже тень скандала, поэтому и их жены должны быть совершенно безупречны. – Даже в нашей продажной Европе старая история о жене Цезаря не утратила актуальности. Но, дитя мое, ваш муж, кем бы он ни был, не прав, и он наверняка спохватится, причем скоро, поскольку замужество вашей сестры вправит ему мозги. – Он просто рассвирепеет! То, что Делия изменила своему обещанию, сильно его ранит, не говоря уже о том, что она избрала себе аристократа. Он никогда – как, впрочем, и я – не одобрял безумие, с которым американки охотятся за титулами и лавровыми венками, за которые приходится платить золотом. Я знаю, что в данном случае дело обстоит иначе, но все равно удивлюсь, если Джонатан простит сестру. Тем более что ей придется перейти в католичество. – «Блаженны великодушные, ибо заслужат великодушие!» – пробормотал Антуан. – Сразу видно, что Священное писание не является для судьи Каррингтона настольной книгой. Не могу взять в толк другое: как вы позволяете вас судить, даже не пытаясь оправдаться. Это на вас не похоже. – Вы хотите, чтобы я лезла с оправданиями к человеку, который отверг меня из-за какой-то бумажки? Вы ошибаетесь, Тони: оскорблена в этом деле я. Когда мне потребовалась его помощь, я позвала его, а он вместо того, чтобы поспешить на зов, прислал мне… недопустимое письмо, грубое и невыносимо властное. Теперь он вообще изгоняет меня из дому, даже не заботясь узнать, что я могла бы сказать в свое оправдание. На что он надеется? Что я явлюсь к нему с поникшей головой и стану молить о снисхождении? – Не будем преувеличивать! Он решил, что вы нашли любовь своей жизни, и предоставляет вам свободу. Это даже предполагает некоторое великодушие… Позвольте задать вам один вопрос… – Задавайте. – Как вы сами к нему относитесь? – Не знаю, – призналась Александра, немного поразмыслив. – Просто не знаю, что ответить. – Тогда давайте я вам помогу. Испытываете ли вы печаль при мысли, что будете навеки с ним разлучены, что никогда больше с ним не увидитесь? Александра уронила голову; на белый шелк, укутывающий ее грудь, скатилась последняя слезинка. – Мне хотелось бы его трясти, колотить, царапать! – проговорила она сквозь зубы, а потом добавила чуть тише: – Вы правы: я страдаю. Я была счастлива с ним рядом, вернее, так мне казалось. – Прежде чем вы познали истинную страсть? По-моему, кричать и пускать в ход когти – не ваш стиль. Однако в нашем низменном мире трудно найти человека, которому не приходилось бы когда-то терять над собой контроль. Это рано или поздно случилось бы и с вами, даже при всей вашей непревзойденной красоте… Александра, вам необходимо возвратиться вместе со мной в Париж! – Нет, Тони. Не сейчас. – Не можете же вы оставаться здесь вечно! Тем более, что антирелигиозные законы уважаемого господина Комба [13] скоро заставят бонских сестер выселиться из их чудесной больницы… – Знаю. Мать-настоятельница тоже этого опасается, хотя они не преподавательницы… Однако мне хочется еще немного побыть здесь. Здесь мне покойно. – Покой наступит после битвы. Возвращение в Париж – настоятельная необходимость. Разве вы не хотите получить украденные у вас изумруды? Я их опознал, но Ланжевен согласится вернуть их только лично вам. – А медальон? Его он тоже нашел? – радостно подпрыгнула Александра. – Нет. Именно из-за него человек, обворовавший вас, был убит… – Убит?! – Да. Он был моим старым другом. Позавчера, направляясь к нему, я обнаружил комиссара Ланжевена склонившимся над его трупом в перерытой квартире. На его развороченной кровати лежали все остальные драгоценности, которые он хранил, не считая медальона. У него на груди было выведено китайскими иероглифами имя императрицы Цы Си. Убийца – хотя это, видимо, была женщина – действовал ее именем. – Женщина?! Откуда вы знаете? Антуан рассказал ей о художнике, сумевшем набросать портрет. – Я сразу узнал женщину, которую мы с вами встретили тогда в Опере и которая произвела на вас неприятное впечатление. – Помню! Но, как вам известно, у меня вызывает неприязнь лицо любого азиата. Вы уверены, что это именно она? – Взгляните сами! Он вынул из кармана листок с копией рисунка и сунул его Александре. Та, лишь мельком посмотрев на карандашные линии, страшно побледнела и оперлась на деревянный столбик галереи. – Боже мой! – только и вымолвила она. Поняв, что она вот-вот упадет в обморок, Антуан вынужден был отвесить ей пару-другую несильных пощечин. – Придите в себя, Александра! Можно подумать, будто я показал вам привидение! Обитель определенно следила, как протекает их встреча: доказательством стало незамедлительное появление сестры Мари-Габриэль с нашатырем и сердечными каплями. К счастью, недомогание оказалось несильным, и женщина быстро пришла в себя. Улыбнувшись монахине, она стиснула ей ладонь. – Мне уже лучше. Спасибо, сестра! Антуан, – тут она обернулась к собеседнику, – как вам удалось опознать эту дьяволицу по имени Пион, выдавшую меня принцу Цюаню? – Вы уверены, что это она? В таком случае, почему вы не узнали ее сразу, в театре? – Она так изменилась! Дело, наверное, в европейской одежде, в прическе, в косметике. Когда же я вижу одно лицо, то меня оставляют всякие сомнения. Удивительно другое: почему она не взялась за меня – ведь в тот вечер на мне был лотос? – Во Франции это не так-то легко сделать. Китайцы, живущие здесь, прячут когти, чтобы не компрометировать деятельность своих дипломатических миссий, пытающихся усвоить современные подходы. Все они находятся под наблюдением, к тому же их совсем немного и ведут они себя спокойно: народ их не любит и с удовольствием расправился бы с одним-другим, как только предоставится удобный случай. Что до вас, то вы всегда окружены людьми. Отель «Ритц» тоже прекрасно охраняется, что объясняется высоким положением его постояльцев… – Допустим! Но это ничего не меняет в главном: убит человек! Это мерзкое создание, не колеблясь, нанесло удар в самом сердце Парижа! – Именно поэтому вам необходимо вернуться со мной, – повторил Антуан. – Для того, чтобы разнюхать, что лотос находится именно у Муано, этой женщине надо было быть самим дьяволом во плоти. Раз я вас нашел, это вполне может сделать и она. Это заведение, при всей его почтенности, далеко не крепость. Вы здесь ото всех оторваны, Ланжевен не сумеет вас здесь защитить. – Будьте же благоразумны, Антуан! Ведь она завладела тем, что искала! Зачем ей теперь я? – Не знаете вы китайской души! Человек, от которого вы получили эту вещицу, – единственный, к которому Цы Си питала любовь, а вы не только вызвали у него страсть, за вами числится прегрешение похуже этого: ваше преступление тем более непростительно, что принца больше нет в живых. Вы уверены, что не ошиблись и что это действительно Пион? – Абсолютно уверена. Прошло не так много времени, как она перестала посещать меня в кошмарных снах. – Тогда тем более надо возвращаться в Париж, не мешкая ни одной минуты. Экипаж, который я нанял, доставит нас в Дижон, откуда я свяжусь по телефону с комиссаром Ланжевеном, чтобы сообщить ему то, что нам удалось узнать, и потребовать, чтобы он предупредил об опасности моего друга Эдуарда Бланшара. Если эта бывшая труженица «красного фонаря» принялась убивать, то наверняка не обойдет вниманием мадам Бланшар, то есть Орхидею, свою прежнюю сообщницу, которая тоже предала высокочтимую госпожу. Так что собирайтесь поскорее, я вас увожу. – Я же вам сказала… – Не спорьте, Александра! Теперь, когда я знаю, кто убийца, я не уеду, не забрав вас с собой. Смирившись, она послушно отправилась прощаться с монахинями и собирать вещи. По тону и взгляду Антуана она поняла, что в случае отказа он готов взвалить ее себе на спину, как мешок с мукой, и уволочь, не позволив захватить и носового платка. Вскоре она уже катила вместе с ним в сторону Дижона; еще немного – и они выехали из Дижона в Париж, куда прибыли ближе к полуночи. Добрейшей мадам Брене пришлось долго ждать бесконечно вежливого клиента, обещавшего поспеть к ужину… С того дня она затаила недоверие к обитательницам монастырской больницы, которых заподозрила в бессовестном переманивании клиентов… Комиссар Ланжевен, принявший более усталый, чем когда-либо прежде вид, с руками, глубоко засунутыми в карманы неизменного пальто цвета свежей замазки, встретил скитальцев на Лионском вокзале и заверил Антуана, что безопасности его спутницы ничто не угрожает. Наблюдение за миссис Каррингтон будет вездесущим и неослабным день и ночь. Что до супругов Бланшар, то их ему не удалось отыскать: они отбыли на лето в длительное путешествие по Канаде и Соединенным Штатам, и до конца октября ждать их возвращения не приходилось. Их вполне можно будет предупредить об опасности после возвращения, если к тому времени полиции еще не удастся схватить за шиворот зловредную Пион. – Впрочем, ждать этого осталось недолго, – довольно заключил комиссар, – а все благодаря поддержке со стороны прессы. Уже завтра парижские и даже провинциальные газеты опубликуют на первой странице наш набросок. – А я готова предложить вознаграждение тому, кто посодействует ее поимке, – сказала Александра. – Эта женщина хуже гремучей змеи. Надо помешать ей убивать и дальше… – Тут я с вами не могу согласиться, – возразил Ланжевен. – На нас обрушится лавина сигналов, в которой мы не сможем отличить истину от лжи. Поверьте, у французов бездна недостатков, но они способны на самоотречение ради торжества справедливости и вполне обойдутся без вознаграждения. Нежданное-негаданное водворение миссис Каррингтон в «Ритц» среди ночи не создал ни малейшего переполоха: персонал столь качественного заведения и бровью не повел, несмотря на необычность поведения желанной клиентки, каковой являлась миссис Каррингтон, так что она обнаружила свои апартаменты в полной готовности. Прежде чем удалиться к себе, она выпила с обоими своими друзьями шампанского, предложенного им величественным Оливье Дабеска в честь возвращения; Ланжевен дал ей несколько дельных советов. Оставшись наедине с официантом, ведающим выдачей напитков, Дабеска не преминул поделиться с ним своими чувствами. – Месье Форен как-то сказал, имея в виду салон герцогини де Роан, где вечно толкутся самые разные личности, что это проходной двор, разве что под крышей. Вот я и задаюсь вопросом, не превращается ли и наша гостиница в нечто подобное? Полицейские в штатском – у нас! Котелки и кованые башмаки! Уж лучше бы в форме! На что становится похож наш вестибюль? Кудесник из винных погребов рассмеялся: – Добавьте растений в кадках! Полицейских можно будет прятать в зарослях. Только не забудьте их поливать! Глава XIII КОНЕЦ ПУТИ Когда ближе к полудню следующего дня Александра позвонила, чтобы заказать завтрак, следом за подносом к ней в номер просочилась мадам Риво. Она спрыгнула с кровати и бросилась на шею желанной гостье, по которой безумно соскучилась. – Тетушка Эмити! – вскричала она. – Зачем вы меня бросили? После вашего отъезда я наделала столько глупостей… Женщины обнялись с бесконечной нежностью. Затем бывшая мисс Форбс протянула своей племяннице пеньюар и велела горничной поставить поднос в гостиной и принести для нее самой побольше кофе и булочек. – Кофе, который готовит моя кухарка, – мерзкая бурда, я еще не успела научить ее варить его толком. Здесь по крайней мере я смогу питаться, не рискуя жизнью. – Когда вы вернулись? – Этой ночью. На заре мы обнаружили у себя под дверью, чуть ли не на коврике для ног, вашего друга Тони, которого покарали за ранний визит, не обращая внимание на его извинения, тем, что предложили ему кофе! Александра взирала на тетку с восхищением: ту переполняла жизнерадостность, и выглядела она, несмотря на водруженную на ее голову клумбу с бархатными маргаритками, просто замечательно. – Наверное, я не должна задавать вам вопрос, счастливы ли вы? – вздохнула Александра. – Вы попросту сияете! Как поживает дядя Никола? – Превосходно! Он передал тебе пламенный привет и просил его извинить: у него самого не хватило времени тебя навестить. Он торопился на поезд. – На поезд? – Александра не поверила собственным ушам. – Уже? Счастливая жена разразилась хохотом и схватилась за кофейник. – Успокойся, это не бегство из семейного гнездышка! Просто он получил письмо о каких-то докучливых делах. Он отбыл в Бордо. – Решительно, мы не даем передышки железным дорогам! Кстати, что сообщил вам Тони? – Интересные подробности. Главное состоит в том, что ты не хочешь возвращаться домой! Не ищи письмо этого болвана Джонатана, он пересказал его мне почти наизусть. Удивительная у человека память! – Тогда вы все знаете. А вы сами при таких обстоятельствах стали бы возвращаться? – Да! Но лишь для того, чтобы разломать зонтик о тупую башку моего супруга, чтобы у него появилось-таки, в чем меня упрекнуть. Именно так надо поступить и тебе, как только Никола разберется со своими делами. Мы поедем вместе, как планировали. – Вы меня не понимаете, тетя Эмити! Я глубоко оскорблена, я… – Ну да, уязвленная гордыня, кровоточащая рана в самом сердце… – В голосе мадам Риво звучала огромная нежность. – По-моему, Делия совершает грандиозную глупость. Конечно, от Питера Осборна трудно было сойти с ума, однако он был бы надежным супругом, не то, что этот Дон Жуан! Во всяком случае, любопытно будет узнать, как эта новость подействует на Джонатана! А потом можешь разводиться, сколько тебе заблагорассудится! Нечего сидеть здесь и чувствовать себя виноватой! Все надо делать при свете дня, на людях, под фанфары! – Не стану же я портить Джонатану карьеру! Он этого не заслужил… – У нас будет полно времени, чтобы поговорить на эту тему. Ты же будешь жить у нас! Какая глупость – платить Бог знает сколько за апартаменты, в которых ты не появляешься… – Если Тони вам столько всего порассказал, то он не должен был упустить из виду и того, что… – Что полиция не сводит с тебя глаз, как с бесценного сокровища? Пусть это тебя не тревожит. В своей огромной кухне на набережной Вольтера Урсула будет только счастлива, если у нее появится аудитория. Да ты не бойся: кофе у нее отвратительный, зато стряпня выше всяких похвал. – А как мне поступить со всем этим? – спросила Александра, указывая на свои бесчисленные приобретения, из-за которых в гостиной шагу негде было ступить. – Передашь специальной компании, которая все упакует и отправит в Гавр, где твое достояние будет ждать тебя на складе. – Но, тетя Эмити, в Нью-Йорке мне больше негде жить! Наверное, Джонатан продал дом… – А в Филадельфии? Бери мой, если желаешь… – Желаю находиться поблизости от вас… во всяком случае, недалеко. Вы приобрели дом в Турени? Кажется, таково было ваше намерение. – Приобрели. Старое, но изысканное сооружение неподалеку от Амбруаза. Я его уже обожаю; тебе оно тоже понравится. – Тогда и я куплю что-нибудь неподалеку и буду смирно стариться под боком у вас и дяди Никола. – Не болтай ерунды! В двадцать два года похоронить себя в глуши? И потом, ты слишком любишь Америку. Клянусь, мы с Никола обязательно отвезем тебя туда. А пока добро пожаловать на набережную Вольтера! Отведаешь кофе Урсулы… Если в «Ритце» и были довольны возвращением апартаментов, которые можно было уже неоднократно сдать другим постояльцам, привлеченным здешним рестораном и винным погребом, то никто не упомянул об этом вслух. Александра с Эмити спустились пообедать, пока из номера убирали покупки Александры, а горничная набивала ее чемоданы. Гостиница попрощалась с постоялицей карточкой, в которой содержалось пожелание скорой встречи. Для мадам Риво Оливье Дабеска лично припас бутылочку столь любезного ей старого портвейна. – Непорядок! – со смехом воскликнула Александра. – Разве дядя Никола не изгнал из вашего сердца Джефферсона? – Из сердца, но не из души. Он навечно остался для меня совершеннейшим воплощением Соединенных Штатов. Кроме того, этот портвейн – лучшее из того, что мне когда-либо доводилось пить. Никола наверняка будет от него в восторге… Свое парижское жилище тетя Эмити демонстрировала племяннице с законной гордостью. В этом доме, бывшем когда-то собственностью маркиза де Вийетта, встретил смерть Вольтер – об этом свидетельствовала мемориальная доска на фасаде. Уже много лет Риво снимал здесь два нижних этажа, которые, будучи связаны внутренней лестницей, представляли собой просторную квартиру, вполне приятную, но слишком просторную для хозяина и двоих слуг. После гибели сына и первой мадам Риво хозяин подумывал, не съехать ли ему отсюда, однако никак не мог решиться: очарование старого дома и вид на Сену, величественный Лувр и павильон Марсан заставляли его колебаться. Появление Эмити Форбс привело к тому, что он принял решение не отказываться от этого жилища – одного из самых завидных во всем Париже. Однако, будучи человеком тактичным и деликатным, он распорядился отремонтировать комнаты, не считавшиеся памятниками истории, пока он будет в свадебном путешествии. Новый облик приобрели спальни, ванные комнаты, кабинет и кухня. В обеих гостиных остались нетронутыми позолоченные панели, расписные потолки и ценные паркетные полы, укрытые старинными коврами приглушенных тонов. Комната, выделенная Александре, была затянута сверху донизу небесно-голубыми гобеленами, пришедшимися ей по душе. Мебель в стиле «директория», покрытая серебристым и голубым лаком, была проста и элегантна – как раз в ее вкусе. Перед холодным камином стояла огромная зеленая ваза с невиданных размеров букетом пестрых георгин. Плюс к тому великолепный вид на каштаны вдоль Сены, по которой медленно проплывали баржи… Александра немедленно влюбилась в свою новую обитель и уже со свойственным ей эгоизмом мечтала, чтобы Риво задержался в Бордо подольше. Несколько дней она просто отдыхала, пользуясь услугами Урсулы и ее мужа Фирмина, плененных ее красотой. Она никуда не ходила и не ездила, несколько не хотела таскать за собой господ Дюпэна и Дюбуа, полицейских, которым было поручено не спускать с нее глаз и которые блаженствовали на кухне, напоминая два подсолнечника, завороженных светилом, не жалеющим для них вкусных кушаний и тонких вин. В благодарность за труды Дюпэн, в молодости побывавший в Италии, научил Урсулу варить сносный кофе. Когда ей и Фермину нечем было заняться, все четверо усаживались вокруг кухонного стола и до одури резались в манилью. Ночь один полицейский коротал на походной койке у Александры под дверью, а другой бдил на нижнем этаже. Комиссар Ланжевен захаживал вечерком и нечасто отказывался от ужина, который ему предлагала отведать мадам Риво. В трапезах участвовал также Антуан, который, желая развлечь Александру, а также из любви к искусству, принялся писать ее портрет. Так безмятежно и текло их житье-бытье в Париже, разморенном августовской жарой. Одни лишь газеты кипели энтузиазмом: их вдохновляли третьи Олимпийские игры, открытие которых намечалось в американском городе Сент-Луисе 29 числа. Выражалось сожаление, что спортсменов на них будет меньше, чем на предыдущих, Парижских играх, однако были и другие темы, куда более любопытные: недавнее закрытие во Франции религиозных школ и поражение русского флота у Порт-Артура. Япония восторжествовала в тот самый момент, когда заканчивалось строительство Транссибирской железнодорожной магистрали, благодаря которой снабжение царских войск могло бы радикально улучшиться. Что же касается прогремевшего «убийства на улице Кампань-Премьер», то после опубликования приблизительного портрета преступницы, вызвавшего живой отклик и завалившего стол префекта десятками писем, газеты посвящали этому делу от силы несколько строк. Дела дяди Никола приняли, по всей видимости, непростой оборот, так как его возвращение все откладывалось. Время от времени он звонил по телефону, и жена всякий раз подбадривала его, говорила ласковые слова, сообщала новости и просила не тревожиться за нее: главное – раз и навсегда разобраться с делами, чтобы со спокойной душой отправиться в Америку. Александра была несколько удивлена тем, как хорошо прижилась во Франции тетя Эмити. – А как же столь любезный вашему сердцу дом, сад, лошади с собаками? Вы обо всем этом позабыли! – Вовсе нет! Да будет тебе известно, я с ностальгией вспоминаю Америку, но ведь мы решили проводить в Филадельфии не меньше четырех месяцев в году! К тому же я намерена переправить во Францию моих любимых лошадей и собачек. Им понравится в Турени! Там отличный климат и мягкая травка. Сама все поймешь, когда там окажешься. Вот только жаль, что нельзя повезти тебя туда прямо сейчас – тебя же охраняют! Охрана начинала надоедать Александре, хотя она находила некоторое удовольствие в своей новой жизни, в которой с нее сдували пылинки. Даже боль от неразделенной любви становилась менее острой. Делия, Фонсом, сладостные туманы, окутывающие лагуну, – все это постепенно растворялось, сменяясь всего лишь сожалением об утрате. По вечерам, садясь за старинный туалетный столик, в зеркало которого когда-то смотрелась, как гласила легенда, прекрасная креолка, которой была обещана императорская корона, она вспоминала нью-йоркские вечера: там, вернувшись вместе с ней с приема или с бала, Джонатан присаживался рядом с ее столиком, заваленным бесценными мелочами, и наблюдал, как она снимает с себя драгоценности, а то и помогал расплетать волосы. При всем своем «self-control» [14] он был без ума от ее красоты! Видимо, ему была дорога только ее внешность, поэтому старая пословица «с глаз долой – из сердца вон» подходила ему как нельзя лучше. Достаточно было появиться на горизонте другой красотке – и случилось непоправимое: от великой любви Джонатана не осталось и следа, не считая горького запаха остывшего табака… Ей предстояло строить жизнь заново, но где, как? И зачем? Вокруг себя Александра видела одни руины, поэтому она спрашивала себя, не лучше ли было бы зарыться в них, на время полностью сменить личину? Раз средства позволяют ей излишества, то почему бы не купить, скажем, замок в Турени? Надо будет обсудить это с маркизом де Моденом: вот кто лучший на свете советчик… Наконец, настало утро, когда комиссар Ланжевен, позволивший себе кривую усмешку – у него это было признаком огромной радости – отослал своих людей восвояси и сообщил Александре, что она может доживать последние деньки в Париже, ни о чем не тревожась: зловещая Пион была задержана накануне в отеле «Мажестик» благодаря натренированному глазу физиономиста-грума, который оказался к тому же страстным поклонником криминальных колонок в прессе. Господа Дюпэн и Дюбуа расстались с Урсулой и Фирмином не без сожаления: в конце концов здесь они выполняли самое приятное задание за всю свою карьеру. Утешило их заверение, что они всегда останутся желанными гостями и могут заглядывать перекусить или переброситься в картишки, когда у них образуется свободный часок. Тем временем тетя Эмити получила от мужа ободряющий звонок: Риво сообщал, что вернется через день, и советовал жене поторопиться со сборами: «Лотарингия» выйдет из Гавра 3 сентября; он заказал 3 места. – Пошла твоя последняя неделя в Париже, – предупредила мадам Риво племянницу. – Чем хочешь ее занять? – Вы уверены, что мы отбудем втроем? – А как же! Давай не спорить по пустякам! Я уже объясняла, чего требует от тебя долг. Если бы мы жили в «Славном веке», то я бы сказала, что тебя призывает «слава», что является не такой уж негодной формулировкой: при отъезде из Нью-Йорка ты была окружена прекрасным ореолом; так пусть он останется в целости. – Не беспокойтесь, – ответила Александра, – я поплыву с вами. Что до моих занятий… Буду гулять по Парижу, который я не так уж хорошо знаю, посещать лавочки… Заеду попрощаться с Долли д'Ориньяк… – На поездку в Периге у тебя не остается времени. Что касается жителей замков, то они, насколько мне известно, сидят там до октября из-за охоты. – Тогда я занесу ей и другим людям, о которых у меня сохранятся добрые воспоминания, свою карточку. Моя «слава», как вы говорите, требует, чтобы я не отступила от требований света и простилась со знакомыми по всем правилам. Хотя весть о том, что ужасная китаянка очутилась за решеткой, успокоила ее, Александра была не до конца удовлетворена. У арестованной так и не нашли медальона, как ни рылись в ее пожитках, что доставляло ограбленной страдания суеверного свойства: с тех пор, как она лишилась этой вещи, ее жизнь терпела крушение, и она с трепетом думала, как, не обретя снова этот талисман, сумеет выдержать все трудности, которыми встретит ее Америка. «А я-то считала себя сильной духом женщиной, интеллектуалкой… – думала она, собирая драгоценности в преддверии отъезда. – А оказалась фетишисткой, как старуха-скво из племени ирокезов! Представляю, что бы сказал на этот счет Джонатан…» Последние слова она произнесла вслух и содрогнулась при звуке имени мужа. Прежде, когда между ними еще не разверзся океан, она часто вспоминала о нем в связи с любыми мыслями, посещающими голову, однако сейчас впервые после их разрыва она вспомнила их беседы и испытала острое недовольство собой. Какое теперь имеет значение, что бы сказал или сделал судья Каррингтон? Закрыв кожаную шкатулку, она заперла ее в шкафу, надела светлую шляпку в тон легкому костюму поверх корсажа, аккуратно натянула перчатки с крагами из шевро и приготовилась к выходу. По дороге она заглянула в гостиную к мадам Риво, которая корпела над письмами, так как состояла в переписке с множеством людей. Тетя Эмити подняла одновременно нос и перо. – Почему ты не сказала, что собралась прогуляться? Я бы перенесла свое пустое занятие на потом. – Я уже большая девочка, тетя Эмити. К тому же к обеду у меня еще не созрело планов. Уж больно хороша погода! Я воспользуюсь вновь обретенной свободой, не беспокоя вас. – Это я способна понять. Но вели Фирмину подать тебе экипаж! – Только не это! Это испортит все удовольствие. Вы знаете, как я люблю пешие прогулки. Добреду до магазина «Бон Марше», куплю безделушек; потом отправлюсь к Долли, чтобы оставить карточку с прощальными пожеланиями. Между прочим, вполне может статься, что она уже вернулась: вчера у меня был обнадеживающий телефонный разговор с ее дворецким. – Счастливого пути! Только не задерживайся допоздна! Я все еще не избавилась от привычки беспокоиться за тебя, даже беспричинно. Вместо ответа Александра обняла славную женщину и упорхнула. Погода была не такой жаркой, как в последние дни, и она с наслаждением вдыхала свежесть, принесенную ветром с запада: пахло травой и даже морем. Над Сеной кружились чайки; Александра дошла по набережной до улицы Дю Бак, на которую и свернула, чтобы без спешки изучить витрины антикварных лавочек. Добравшись до цели – огромного магазина, где отоваривалось все Сен-Жерменское предместье, успевшее привыкнуть к близости «ужасной металлической конструкции» – произведению Гюстава Эйфеля, она купила несколько пар перчаток, несколько чудесных вышитых скатертей для своих нью-йоркских горничных и несколько простыней, которые распорядилась доставить по ее адресу; далее ее привлекла гордость «Бон Марше» – картинная галерея, отличавшаяся пышным интерьером в стиле «Наполеон II». Ей нравилось играть в безымянную парижанку. Желая продлить удовольствие, она зашла в чайный салон, чтобы побаловаться ароматным напитком, снимающим усталость. Взбодрившись, она зашагала в сторону улицы Сен-Гийом. На часах было около пяти – самое лучшее время, чтобы застать дома мадам д'Ориньяк. Ее ждало разочарование. Привратник объяснил, что госпожа маркиза» еще не возвращалась, более того, она появится не раньше, чем через три недели. Она свалилась с лошади; повреждение, к счастью, не очень сильное, однако маркиза будет вынуждена пробыть в замке дольше, чем предполагалось. Миссис Каррингтон пришлось отказаться от намерения оставить свою карточку, так как она ждала бы прочтения слишком долго, и решила этим же вечером написать подруге письмо. Выйдя из особняка и пройдя несколько шагов, она почувствовала усталость и стала искать глазами фиакр. От тротуара как раз отделилась коляска, судя по всему, только что высадившая седока. Она и подъехала к американке. Та подняла руку. – Отвезите меня на набережную Вольтера, дом номер… Договорить она не успела: кучер поспешно соскочил с сиденья и вместо того, чтобы помочь ей, грубо впихнул в коляску. Одновременно две руки, появившиеся будто бы ниоткуда, прижали к ее лицу тампон. Она хотела закричать, но лишь сильнее вдохнула тошнотворный запах хлороформа и тотчас погрузилась в беспамятство, так и не успев понять, что с ней творится… Короткая улица была безлюдной, и если кто-то и заметил происшедшее, то не подал виду. Кучер уселся на свое место, щелкнул хлыстом, и коляска помчалась прочь. Открывшей было глаза Александре показалось, что ей привиделся кошмар, и она поспешно зажмурилась. У нее раскалывалась голова, губы не повиновались, к горлу подкатывала тошнота. Она обнаружила, что у нее связаны за спиной руки и что она лежит на боку на чем-то твердом. Плеск воды заставил ее снова приоткрыть глаза; она поняла, что брошена в темницу, где единственным источником света является горшочек с крохотным языком пламени; его отблеска хватило, чтобы она смогла разглядеть двоих мужчин с физиономиями отпетых висельников, которые тянули к ней руки. – Гляди-ка, очухалась! – прохрипел один. – Значит, соображает! – буркнул второй. – А то бы пришлось надавать ей по смазливой мордашке пощечин. Веди хозяйку! Пленница хотела сесть, однако у нее ничего не вышло: путы на руках были так туги, что у нее нарушилось кровообращение и в глазах было темно от зверской боли. – Где мы? – спросила она достаточно твердым голосом и сама порадовалась своей выдержке. – Почему я здесь? – Это ты скоро узнаешь, перепелочка! А где мы, тебе знать не положено. Чувствуя, что ее ложе колеблется, Александра смекнула, что они находятся в трюме длинного корабля, скорее всего баржи, так как дальний край помещения терялся в потемках. Она успела заметить также ступеньки лестницы, прежде чем их закрыли пунцовые юбки. Через секунду она увидела не только юбки, но и все одеяние женщины с ног до головы, а также свой медальон, висевший на золотой цепочке. После этого ее уже не удивило, что над черным стоячим воротничком обнаружилось лицо Пион – той самой Пион, которую комиссар Ланжевен считал пойманной. Вместо удивления ее охватила ярость, благодаря которой она забыла про боль. Какое унижение – быть простертой у ног этого мерзкого существа! Она понятия не имела, как выглядит, но китаянка была точь-в-точь изображение с китайской лаковой ширмы: на ее приглаженных волосах красовался маньчжурский головной убор, украшенный цветами и драгоценными камнями, который гармонично обрамлял ее густо накрашенное лицо. – Я-то думала, что тебя держат взаперти! – прошипела миссис Каррингтон. – Наверное, засовы оказались недостаточно прочны… – Тем более, что я не попадала под засов. Бедняжка, схваченная в отеле «Мажестик», – всего лишь моя подручная, одетая в мой наряд и тщательно загримированная. Когда эти дурни полицейские удостоверятся, что ошиблись, я буду уже далеко. Но сначала мне надо свести счеты с тобой… – Счеты? Ты не перепутала роли? Если нам надо посчитаться, то желать расплаты следует мне, а не тебе. В Пекине ты готовила мне самую страшную из всех смертей… – Но ты избежала смерти! Это стало большим разочарованием для меня и для божественной Цы Си, моей повелительницы. – Допустим! Тогда что тебе нужно теперь? Опять убить меня? – Я давно лелеяла эту мечту, но теперь у меня есть более приятные занятия, поскольку богам было угодно, чтобы яшмовый лотос опять оказался у меня в руках. – Более приятные? Я могу предложить тебе лишь одно – свою жизнь… – Ты все поймешь, когда вернешься домой, в Америку, если в конце концов там окажешься. Месть моей повелительницы обрушилась на твой дом и твоего мужа. По спине у Александры побежали мурашки, однако она не дала себя запугать. – Лжешь! Если бы там что-то произошло, я бы об этом узнала! – Ты так думаешь? В таком случае либо ты совсем бессердечна, либо нисколько не заботишься о человеке, чье имя носишь. Должна признаться, что это обстоятельство осложнило мне задачу… Как бы то ни было, тебя ждет сюрприз, при условии, конечно, что ты выживешь. Однако тебя ждет заслуженная кара: ведь ты похитила сердце возлюбленного Цы Си! – Я ничего не похищала! Это ты ценой убийства украла медальон, о ценности которого для вашей императрицы я знать не знала, покупая его в лавке! Теперь и без того узкие глаза Пион напоминали бритвенное лезвие. – Снова ложь! Принц, на которого ты наслала порчу, подарил его тебе, и ты поплатишься за это! Эй, вы, развяжите ее и разденьте! Наймиты маньчжурки взялись выполнять приказание с особым рвением. Они не столько снимали, сколько срывали с молодой женщины одежду; совсем скоро, как она ни сопротивлялась, что говорило об огромной отваге, миссис Каррингтон осталась совершенно обнаженной. Она стояла на коленях у ног китаянки, в гнилой воде, плескавшейся на дне трюма. Один мерзавец держал ее за руки, а другой надавливал ей на затылок, силясь пригнуть ей голову. Задыхаясь, с пылающими от злости ушами, Александра услышала голос Пион, доносящийся словно из чрева земли: – Я оставляю тебе жизнь, однако знай, что при всей твоей гордыне ты впредь будешь принадлежать к числу скотов, послушных Цы Си, ты будешь самой ничтожной из ее рабынь, ибо лотос, украденный тобой, будет запечатлен на твоем теле, чтобы каждому было известно, кто ты какая, если ты посмеешь появиться среди своих… Не дав пленнице произнести ни слова, ей запихнули в рот тряпку, спустя секунду она почувствовала, что к ее спине поднесли что-то горячее… К ее лопатке прикоснулись раскаленным железом. Тряпка во рту заглушила ее крик От боли и удушья Александра лишилась чувств. Когда она пришла в себя, в темном трюме уже не было ни души. Маньчжурка и двое ее приспешников пропали, как дурной сон, однако нестерпимое жжение подтвердило, что то был не сон… Во рту у нее больше не было кляпа, руки были свободны, однако негодяи не позаботились одеть ее и так и оставили валяться в грязной луже. Она встала на четвереньки и нашарила в темноте мокрые тряпки. Содрогаясь от холода и от ужаса, она выудила из кучи нижнее белье и надела его; боль делалась все сильнее, но она понимала, что ей нужно во что бы то ни стало выбраться отсюда. Плюнув на корсет, она надела юбку, которую так и не смогла застегнуть, драный корсаж и длинный жакет. Вся одежда отсырела, отчего одевание превратилось в муку. Шелковые чулки она не стала натягивать, довольствуясь туфлями. В трюм не проникало звуков. В щель в обшивке она разглядела лунный блик на воде. Рядом прошмыгнула крыса, и бедняжка застыла, как в столбняке. Опомнившись, она на цыпочках добралась до лестницы и стала с великим трудом преодолевать ступеньку за ступенькой. Трясущиеся ноги почти не держали ее, тело раскалывалось от нечеловеческой боли. Однако она прошла крестный путь до конца и, распахнув наполовину оторванную дверь, выбралась на палубу дряхлой баржи, качающейся у причала. В одном Александра не сомневалась: река называлась Сеной… Час был, по всей видимости, очень поздний, так как ни на том, ни на другом берегу не было заметно никакого движения. На том берегу, с которым баржу соединяла шаткая дощечка, красовалась лишь стена с торчащими из-за нее крестами: кладбище! Неподалеку через реку был перекинут мост; в воде отражались тусклые фонари. Поскольку отчаявшейся женщине свет казался единственной надеждой на жизнь, она двинулась на свет, не разбирая дороги и то и дело спотыкаясь. Когда, совершенно лишившись сил, она добралась до моста, сооружение это показалось ей необозримой пустыней, хотя на самом деле мост был достаточно узеньким. Не зная, в какую сторону податься, переходить ли через реку или, напротив, уходить в обратном направлении, несчастная свалилась под первым же газовым фонарем и разразилась рыданиями, надеясь лишь на то, что на рассвете ее найдут прохожие… Спустя час ее обнаружили двое полицейских на велосипедах, которые, наткнувшись на вымокшую и лишившуюся чувств женщину, подумали, естественно, что она свалилась в реку и чудом выбралась. На их вопросы она не смогла ответить. Где ей было объяснить, что с ней произошло, а им понять ее? Тем более что от них сильно пахло вином и табаком. Она твердила одно: ей нужно повидаться с главным комиссаром Ланжевеном. Ее упрямство пересилило их любопытство. – Доставим ее в участок, – предложил один. – Пусть там решают, как с ней поступить. Его устами глаголил сам разум. Александра, осчастливленная тем, что нашлась хотя бы одна сочувствующая ей душа, с готовностью уселась на раму велосипеда, управляемого более крупным полицейским. Так она появилась в час ночи в полицейском участке района Левалюа-Перре. Спустя час Ланжевен вызволил ее из участка и полумертвую доставил на набережную Вольтера, где все уже рвали на себе волосы от тревоги. В тот самый момент, когда она свалилась на руки обезумевшей тети Эмити, у нее окончательно сдали нервы. Она кричала и твердила, что надо немедленно возвращаться в Нью-Йорк, где с Джонатаном приключилось несчастье… Немного погодя, умытая, перевязанная и согретая обжигающим целебным настоем чая с травами, в который врач, проживавший на третьем этаже, добавил веронал, Александра забылась в кровати тяжелым сном. Только так можно было отвязаться от кошмарных воспоминаний… Что касается комиссара Ланжевена, то он, доставив домой жертву маньчжурских козней, осушил рюмку коньяку, предложенную Фирмином, но покоя все равно не обрел. Никогда еще его не видели в таком гневе. – Все случившееся – на моей совести! Я был настолько уверен, что сцапал негодницу, что отпустил бедную миссис Каррингтон на все четыре стороны. Надо было охранять ее до самого отъезда… Попытки мадам Риво успокоить его оказались тщетными: его борьба с убийцей папаши Муано не только не завершилась, но даже не началась… Когда Александра очнулась от глубокого сна, в который провалилась благодаря снотворному, то с радостью обнаружила у своего изголовья не только тетю Эмити, но и Антуана, а также Риво, вернувшегося из Бордо. Ему она даже ухитрилась адресовать хилую улыбку. – Дядя Никола, – пролепетала она, – нам так вас не хватало! Вы не очень утомились? – Я?.. Нисколько! Но очень мило с вашей стороны, что вы проявляете ко мне участие… – Это не участие, а чистейший эгоизм. Нам надо немедленно отправляться в Америку! Я хочу вернуться, слышите? Это совершенно необходимо. Вдруг мой бедный муж мертв… – Откуда такие мысли? Сбиваясь и дрожа с головы до ног, ибо ей пришлось снова пережить страшные минуты, проведенные на барже, она пересказала то, что услышала от маньчжурки. – Да ты пораскинь мозгами, малышка! – молвила тетя Эмити, беря ее за руку. – Последнее письмо Джонатана отправлено совсем недавно! Судя по нему, он в полном здравии… – Скоро минет месяц, как он его написал! Вы отдаете себе отчет, что такое целый месяц? У этой мерзкой женщины было достаточно времени, чтобы осуществить свою месть. Умоляю, посадите меня на ближайший пароход! Если вы не сможете меня сопровождать, я не буду держать на вас зла. – Я поплыву с вами, – решил Антуан. – Нельзя же вам путешествовать в одиночку! – Ладно, – со смехом обратился к присутствующим дядя Никола, – пора успокоиться. Если вам, дорогой Лоран, хочется составить нам компанию, – милости просим. Однако у нас и так все продумано. Мы отплываем через два дня на «Лотарингии», где у нас заказаны каюты. Только хватит ли у вас сил на океанский переход, Александра? – Не сомневайтесь! – выдохнула молодая женщина и откинулась на подушки. – Я бы отплыла уже сегодня, если бы это было возможно. Но все равно, сердечное вам всем спасибо. Вам в том числе, Тони. Как это здорово – иметь такого друга, как вы! – В таком случае я приплыву несколько позже, чтобы повидаться с вами и вручить вам ваш портрет, который я завершу по памяти. – Вы настолько хорошо меня изучили? – Да, у меня такое впечатление, что теперь-то я изучил вас исчерпывающим образом. Искренне желаю вам счастья! Он стремительно нагнулся, чмокнул Александру в лоб и выбежал, не оборачиваясь… Пока Риво догонял его, чтобы проводить к выходу, Александра переваривала последние слова художника. Счастье?.. Разве это до сих пор возможно? Ни в коем случае, если Джонатана постигло несчастье! Сила терзавшей ее тревоги подсказывала ей, что под маской мелочной гордыни кроются глубокие чувства, которые продолжает внушать ей супруг. Утрата Фонсома заставила ее страдать, и страдания эти еще не покинули ее, но она уже знала, что без Джонатана ей не видать счастья… Она снова видела мысленным взором, как он сидит у нее в спальне, освещенный светильниками под шелковыми абажурами, приветливо улыбается ей, перебирает никчемные штучки, покрывающие ее туалетный столик, убранный кружевами… В его взгляде было столько гордости, столько любви! Деля с ней ложе, Джонатан проявлял сдержанность, которую она теперь была склонна считать нормальной, учитывая его возраст и не слишком бурный темперамент. Это ее не удручало, даже напротив: не испытывая приливов страсти в моменты слияния, она была даже признательна ему за джентльменское поведение, проявляющееся в отсутствии слишком навязчивых домогательств; сейчас она задавалась вопросом, как бы все сложилось, если бы и он горел той неуемной страстью, которая сжигала герцога. Ей вспомнилась одна фраза из его последнего письма: «Вы меня волнуете – вот правильное слово, поэтому в интимные моменты я теряюсь, меня словно охватывает паралич…» Это высказывание действовало на нее теперь угнетающе. В свете всего, что с ней случилось, она предпочла бы и дальше жить с мужем, как прежде, а не продолжать пожинать мужские восторги, флиртовать и получать жестокое удовольствие, отвергая тех, кто осмелился перешагнуть невидимую черту… Дергающая боль в раненом плече вернула ее к плачевной действительности. Если допустить, что Джонатан жив и здоров и же пригрел другую женщину, то смирится ли он, что ее красота, которой он так гордился, настолько унижена? Она заклеймена! Маньчжурка заклеймила ее, как бессловесную скотину из загона! Не в силах воспротивиться желанию убедиться, насколько непоправим причиненный ей урон, она встала, дотащилась до ванной комнаты, где имелось огромное тройное зеркало, спустила до пояса ночную рубашку и хотела было взяться за бинты, скрывавшие плечо. Это оказалось не таким простым делом, и она занялась поисками ножниц, чтобы разрезать повязку. На счастье, за этим занятием ее застала тетя Эмити, которая поспешила вырвать у нее из рук опасный предмет. – Что это ты придумала? – Разве не ясно? Хочу посмотреть! – Нет никакой спешки! Эта повязка – произведение искусства, и было бы преступлением ее портить. Когда придет срок, врач сам ее сменит. Конечно, ожог еще слишком свеж, чтобы им любоваться, но ничего, все заживет… – Это никогда не заживет! У меня навечно останется шрам… Видя слезы в ее огромных черных глазах, тетя Эмити поправила на ней рубашку, а потом пылко обняла племянницу, чтобы та могла выплакаться вволю. – Тебе остается только относиться к этому, как к боевому ранению! Естественно, вырез на спине до самых лопаток отныне тебе противопоказан, зато плечи ты сможешь демонстрировать вполне свободно. Это еще современнее! – Вы просто хотите меня утешить. У меня горит вся спина! – Обычное дело, когда рана так велика. – Мадам Риво показала пальцами величину ожога. – Ничего, терпение и хороший крем позволят тебе замаскировать ее почти целиком… – Но не от мужа! – всхлипнула Александра. – Какой мужчина способен снести такое бесчестье? Только не Джонатан! – Милое дитя, жизни без огорчений не бывает. Впрочем, раз ты уже помышляешь о декольте, то это свидетельствует, что рана у тебя в душе затягивается быстрее, чем можно было надеяться. А теперь марш в постель! Тебе надо набраться сил для встречи с Атлантикой… – Если бы меня ждала только Атлантика! – вздохнула раненая, смахивая последнюю слезинку, – Меня гораздо больше волнует то, что мне уготовано за океаном… Огромный крытый причал, которым располагала в Гавре «Компани Женераль Трансатлантик», именуемая американцами «французской линией», был переполнен людьми и багажом; носильщики шустро переправляли на борт парохода, соединенного с сушей двумя мостиками, неподъемные чемоданы. Огромный черный корпус «Лотарингии» вбирал в себя пассажиров и грузы, подобно бегуну, подкрепляющемуся перед длительным забегом. Две высокие трубы изрыгали серый дым, заволакивавший почти все небо. Погода была не из лучших. Такое солнечное, теплое лето внезапно отступило, и его сменил моросящий дождик, пока еще теплый, но навевающий меланхолию. Капитан Морра наблюдал за погрузкой с капитанского мостика. Впрочем, завидя троицу Каррингтон – Риво, он с улыбкой сбежал на палубу, чтобы лично поприветствовать их. – Для меня большая радость, милые дамы, принимать вас на борту моего судна! – проговорил он, склоняясь сперва к ручке Александры, потом – Эмити. – Поздравляю, мадам и месье Риво, желаю вам огромного счастья. Бесконечно горд, мадам, что вы стали теперь моей соотечественницей. Очень надеюсь, что завтра вечером вы согласитесь быть моими гостями: мы вместе поднимем бокалы во славу новых уз дружбы, связавших Францию и Соединенные Штаты. – С радостью, капитан, – ответил Никола. – Огромное спасибо за столь дружеское приветствие. Надеюсь, плавание будет удачным? – Я тоже на это надеюсь. Не надо обращать внимание на серое небо и докучливый дождик. Море спокойно… Будем уповать, чтобы оно таким и оставалось. Александра была рада вернуться в ту же самую каюту, в которой плыла в Европу, тем более, что здесь снова было полным-полно цветов – таким способом пожелали ей счастливого пути Антуан Лоран, маркиз де Моден, успевший вовремя вернуться и отужинавший накануне с друзьями, Робер де Монтескью и сам комиссар Ланжевен. Даже горничная была та же самая – Анни, ангел во плоти, умеющий обеспечить путешественнице комфорт и покой. Заботясь об отдыхе племянницы, супруги Риво решили на первый раз не выходить для трапезы из общей с Александрой гостиной. Это ее вполне устроило, и она вышла к столу в бледно-розовом домашнем платье, не забыв, впрочем, о жемчужных бусах и браслетах. В меню, составленном дядей Никола, фигурировала икра, яйца с раковыми хвостиками, телячье соте с трюфелями и восхитительное мороженое. Троица пила превосходное шампанское и вела себя весьма оживленно, насколько это позволяла тревога Александры, несколько утихшая благодаря тому обстоятельству, что она вышла в обратное плавание, ибо ничто не может быть хуже неопределенности. Она даже почувствовала прилив оптимизма, пусть и искусственного, обусловленного скорее шампанским. Напоследок она обняла Эмити и Никола и пожелала им доброй ночи. – Надеюсь, мне удастся уснуть, – вздохнула она. – Впервые после… боевого ранения оно меня меньше тревожит. – Не сомневаюсь, что тебя ждет сладкий сон, – подхватила тетя Эмити. – И вспоминай, что мы рядом, всякий раз, когда тебе будет не по себе. Пойдем, Никола! Александра наблюдала, как они уходят, держась за руки, подобно юным влюбленным. Ей подумалось, что иногда Господь бывает милостив… Потом она заметила, что у нее в бокале осталось еще немного шампанского, исправила эту оплошность и направилась к себе в каюту, дверь которой распахнула машинальным движением. Каюта была освещена единственной лампой, укрепленной у изголовья. Под лампой Анни сложила ночную рубашку из лазурного линона с венецианскими кружевами. Туалетный столик оказался в тени, и Александра с порога включила лампы по обеим сторонам зеркала. Тут-то она и обнаружила сидящего у зеркала мужчину, опершегося спиной о переборку. Мужчина был настолько длинноног, что перегораживал половину каюты; при звуке открывающейся двери он вскочил. – Добрый вечер, дорогая, – сказал Джонатан Каррингтон. – Позвольте побыть немного рядом с вами в этот вечер. Александра зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть, и тоже оперлась об обтянутую коралловым шелком переборку. Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, глаза широко распахнулись. Она открыла было рот, но не сумела издать ни звука. Ее обуял могильный ужас, поскольку она не сомневалась, что муж явился за ней из царства мертвецов. – Джонатан!.. – прошептала она. – Вы?! Не может этого быть! Она покачнулась и точно грохнулась бы, если бы он не поторопился ее подхватить и нежно уложить на кровать. – И тем не менее это я. Я так перед вами виноват! – Невероятно! Как вы тут очутились? – Очень просто. Три дня я дожидался вас в Гавре, в гостинице. Потом капитан корабля любезно согласился принять участие в небольшой комедии, не сумев отказать одному славному человеку… – Славному человеку? – Александра боялась, что у нее зайдет ум за разум. – Кто же это? – Неужели не догадываетесь? Да ваш новый дядюшка! Чудесный месье Риво, который примчался за мной в Америку. – Не может быть! Он был занят делами в окрестностях Бордо! – Нет. Он прибыл в Нью-Йорк и отыскал меня в Коннектикуте. – Тогда как ему удавалось дважды в неделю звонить тете Эмити? Океан – непреодолимая преграда для телефонной связи. – Звонившим был кто-то из его друзей – кажется, художник Они с вашей тетушкой очень постарались, чтобы вы ни о чем не заподозрили. Голос его звучал ласково, усыпляюще. Молодой женщине казалось, что она бредит. Внезапно Александра поняла, почему происходящее кажется ей таким невероятным: на правом глазу мужа красовалась черная повязка, из-за которой его красивое лицо делалось суровым и драматическим, что придавало ему обаяние. Ей даже показалось, что она слышит дикий крик маньчжурки; это окончательно вывело ее из транса, в который она погрузилась отчасти из-за шампанского. – Ваш глаз, Джонатан! Что с глазом? – Глаза больше нет, – непринужденно отозвался он. – К счастью, остался еще один, чтобы любоваться вашей красотой. Придется вам привыкать к кривому мужу. – Умоляю, ответьте, что произошло! – Драма, да и только! Едва я вернулся из Мексики, как у нас загорелся дом. Я крепко спал, но меня разбудили трое людей, проникших в спальню. Они были в масках, но я все равно разглядел, что это азиаты… Они как раз закончили с обыском в вашей спальне и разбудили меня якобы для того, чтобы допытаться, куда задевалась эта ваша любимая безделушка – лотос. Я защищался, что было сил, а потом мне на помощь поспешили слуги. Произошла драка, я был ранен. Нападавшие обратились в бегство, однако, прежде чем броситься за ними вдогонку, мне захотелось спасти от огня портрет девушки кисти Гейнсборо, который вы так любили. За этим занятием я сломал ногу. Впрочем, в моем геройстве не было никакой нужды, – добавил он с легкой усмешкой, – потому что уже через секунду подоспели пожарные, и в вашей комнате все уцелело. Как и в моей… Меня уложили в постель, ко мне приставили доктора Стоуна-Александра ужаснулась и одновременно возмутилась: – Почему вы меня ни о чем не предупредили? Я бы тотчас возвратилась! – Вот именно! Этого я и хотел любой ценой избежать. Я рассказал полиции все, что мог, однако настоял на том, чтобы истина не просочилась в прессу. Иногда должность главного прокурора оказывается кстати… О пожаре газеты упомянули как о «несильном». – Но почему вы так не хотели моего возвращения? Мое место – рядом с вами… – Очень надеюсь, что так останется и впредь; но поймите: все указывало на то, что эти люди ожидают вашего возвращения, и пока их не схватили, я не хотел, чтобы вы возвращались, потому что это было бы опасно. Она схватила мужа за руку и прижалась к ней щекой. – Бедный мой Джонатан! А я-то обвиняла тебя во всех мыслимых и немыслимых грехах! Но все-таки непонятно, зачем было писать мне такое угрожающее письмо… – Все по той же причине; к тому же я отлично тебя знаю. Ты терпеть не можешь принуждения, поэтому я не сомневался, что ты взбунтуешься. Расскажи, как ты отнеслась к письму? – Я решила вести себя так, словно не получала никакого письма, и, не позаботившись ответить, отправилась на Лазурный берег, к тетушке Эмити. Каррингтон рассмеялся: – Вот видишь! Я был уверен, что не ошибусь… Пойми, Александра, в дополнение к опасениям за тебя, я дрожал от страха при одной мысли о том, какое зрелище предстанет твоему взору, если ты возвратишься досрочно: старый муж, прикованный к коляске, с изуродованной физиономией – старик, вдобавок бракованный… А чуть погодя мне показали… сама знаешь, что. – Кто показал? Я требую, чтобы ты ответил! – Охваченная ревностью женщина, разумеется. Только тебе ни к чему знать ее имя… – Все равно я настаиваю. Кто попытался нас разлучить? – Ты настаиваешь? Леди Энн Уолси, молодая вдова, американка по рождению, у которой ты, согласно моим сведениям, увела дружка. Мы повстречались с ней на бридже у мэра… Александра мигом вспомнила смазливую блондинку, прилипшую к Жану де Фонсому у Ориньяков. – Какая чушь! Я ее почти не знаю! – Что с того? От этого ты не перестала быть ее врагом. Конечно, ты еще очень молода, однако тебе надобно усвоить, что женщина женщине – страшный противник. Поступок ее был бесчестным и наделал много зла. – Ты так мало мне доверяешь? – Доверие – славная штука, когда мы рядом, но на таком удалении… Поймешь ли ты, как я страдал? Любить женщину, боготворить ее – и представить ее в объятиях другого, когда ты сам едва смеешь делить с ней ложе! К тому же столь значительная разница в возрасте… Это невыносимо! Александра встала. Воцарилось молчание. Прислонившись к переборке, жившей своей жизнью, она надолго приросла взглядом к прекрасному лицу мужа, его горделивым чертам, которые совсем не портила черная повязка, даже напротив!.. С ней он выглядел экзотически и тревожно. – В своем последнем письме ты писал, что я внушаю тебе страх, – прошептала она. – Это место я не очень поняла… Лицо Джонатана озарилось редкой для него и оттого чарующей улыбкой. – А все твоя молодость! В нашу брачную ночь я сжимал в объятиях чистую девственницу, чей холод мне не удавалось растопить. Чем больше мне открывалась красота ее тела, тем более несчастным и безоружным я себя ощущал. Мне хотелось упасть на колени, припасть к ее ногам, изобрести невиданные ласки… Я едва осмеливался прикоснуться к ней. – Глупость какая! Разве мы не… спим вместе? – О, да! – с горечью откликнулся он. – Я нашел в себе силы, чтобы сделать тебя женщиной, но это получилось так неуклюже! Раньше я не знал, что слишком бьющая в глаза красота может ослепить мужчину, как вспышка молнии; муж из меня получился дрянной… Александра медленно приблизилась к нему и взяла за руки. – Джонатан, ответь на один вопрос, если это только возможно. – Да, если возможно… – Думаю, да. Ты любишь меня? – Вот это вопрос! – Наверное, он неправильно задан. Как ты меня любишь? – Как идиот! Не принимай это на свой счет. Как передать тебе уныние моих одиноких ночей? Знаешь ли ты, о чем я думал, когда наблюдал по вечерам, как ты снимаешь свои кольца, браслеты, ожерелья, как распускаешь волосы? Я боролся с собой, чтобы не наброситься на тебя, не сорвать с тебя одежду, не овладеть тобой прямо на ковре. Но я так боялся вызвать у тебя страх! Ты бы приняла меня за ненормального-Александра прыснула: – Нет, за влюбленного! Конечно, немного не в себе, но, кажется, именно об этом и мечтают все до одной женщины. Ты прав: выходя замуж, я была еще очень молода. Я тоже боялась… Мне говорили, что я должна выполнять все требования мужа, в том числе самые неожиданные, и я так и поступала, сожалея лишь, что моему замужеству недостает… полета. Но ведь не впервые же в жизни тебе пришлось заниматься любовью? – С девицей – впервые! И к тому же с такой красавицей… – Тогда, может быть, мы можем начать все сначала? Он бросился к ней, и она почувствовала, что он весь дрожит. Он неуверенно обнял ее за плечи, но она вскрикнула от боли, и он отпрянул. – Прости меня! – Он не знал, куда деваться от досады. – Я забыл, что ты тоже пострадала от рук этой кошмарной женщины, поэтому и причинил тебе боль. – Ты и это знаешь? – прошептала испуганная Александра. – Разумеется! Когда корабль отдавал швартовы, я сидел в баре в компании твоего чудесного дядюшки, который будет теперь и моей родней. Ты и представить себе не можешь, как много можно узнать всего за одной рюмкой виски! – Теперь стыд гложет меня, – прошептала она со слезами на глазах. – Маньчжурка поставила на мне клеймо, как на корове… Разве вы сможешь с этим смириться? – Смогу, и гораздо лучше, чем ты, ибо знаю, что жестокости женщин нет пределов. Покажи мне свою рану, милая! – Что?! Ты хочешь?.. Он подошел к ней, обвил руками за талию и припал лицом к ее шее, осыпая ее поцелуями. – Я сам тебя раздену, любимая, как должен был поступить уже в брачную ночь. Обещаю, я буду очень аккуратен… Спустя мгновение каюта, едва освещенная неяркой лампочкой под розовым абажуром, огласилась счастливыми стонами. Поднялся ветер: «Лотарингия» вышла в открытый океан. Волны подбрасывали трансатлантический лайнер, а заодно с ним – и разворошенную постель, в которой Александра познавала на собственном опыте то, о чем слышала со всех сторон: что тело ее буквально создано для любви… Каррингтоны не показывались на палубе на протяжении всего плавания. За несколько дней до Рождества в усыпанной цветами, освещенной тысячами свечей церкви Мадлен герцог де Фонсом сочетался браком с мисс Корделией Хопкинс. Это стало главным светским событием парижской зимы и собрало цвет европейской аристократии и немало видных американцев. Все сожалели об отсутствии на церемонии брата новобрачной, однако Джонатана Каррингтона только что назначили судьей Верховного суда США, и он с молодой женой осваивал один из чудеснейших особняков Вашингтона; поговаривали к тому же, что Александра в последнее время стала необычно бледна, что предвещало интересное событие. Злые языки, обожающие сплетни и скандалы, были, однако, прикушены: отсутствующих Каррингтонов представляли на свадьбе мадам и месье Никола Риво; через них они передали в подарок новобрачной водопады бриллиантов. Все устроилось как нельзя лучше: Питер Осборн, недавний жених Корделии, которому показали от ворот поворот, не выждав даже недели, предложил руку, сердце, состояние и яхту юной русской нигилистке, светленькой, как пшеничное поле, которую он подобрал на Бродвее, будучи в подпитии, и которую с увлечением знакомил с прелестями капитализма. На следующий день после свадьбы Делии маркиз де Моден получил коротенькое письмо на бумаге с вензелями: «Счастье существует. Вы были правы…» И подпись: «Александра». Старый ухажер, зажмурившись, долго вдыхал аромат крохотного кусочка бумаги. Потом, прикоснувшись к листу губами, он чиркнул спичкой и поджег, чтобы посмотреть, как он рассыпается пеплом в сосуде из оникса. Он немного постоял перед зеркалом, пожал плечами, вынул из вазы белую гортензию, вставил ее в петлицу фрака и вышел к экипажу, приняв у лакея цилиндр, плащ и перчатки. – Ждать ли мне господина маркиза? – почтительно окликнул его старый слуга. – Нет, Гюстав, идите спать. Я, видимо, вернусь довольно поздно…И действительно, этим вечером маркиз де Моден ужинал у графини де Монтебелло, одной из самых очаровательных женщин во всем Париже; затем он намеревался заглянуть к «Максиму». Для того, чтобы выбросить из головы ту, которую он именовал про себя «красавицей американкой», ему требовалось оказаться в окружении самых обольстительных парижанок и погрузиться в бурное веселье, пусть даже не очень искреннее. Разве не глупость – сердечное томление в его возрасте? Впрочем, сердцу двадцатилетнего не прикажешь…