Аннотация: Люди встречаются, влюбляются, женятся, рожают детей, расстаются — тут нет никакой мистики. Это жизнь. Но каждая дочь Евы знает один секрет, делающий быль — сказкой…


---------------------------------------------


 Наталья Нестерова
 Избранник Евы


  Татьяне Луниной, чье обаяние почти волшебное 



 I


 В Советском Союзе семидесятых годов двадцатого столетия новой эры я оказалась по двум причинам. Хотелось посмотреть на страну развитого социализма и пощеголять в мини-юбке. Если бы я прошлась с голыми коленками по улице средневекового города, например во Франции, мужчины сошли бы с ума от вожделения, а женщины немедленно заклеймили бы меня ведьмой и отправили на костер. Да что там Средние века! Неплохой писатель девятнадцатого века Виктор Гюго писал истеричные письма своей возлюбленной, обвинял ее в бесстыдстве только за то, что, переходя улицу, девушка приподняла юбку и посторонние мужчины увидели ее щиколотки.
 Впрочем, стройные ножки не оставляли равнодушными мужчин во все века. Как и блюстителей нравственности, которые почти сплошь старики, давно отгулявшие свою безнравственность.
 — Срамотень! — перегородила мне дорогу нагруженная сумками тетка. — Стыдоба! Чего юбку задрала? Задницу отморозишь! А сама белая как первый снег!
 Разве первый снег отличается по цвету от последующих? У русских особое цветовое зрение? И я, видимо, не подхожу под принятые стандарты красоты.
 С грубиянами надо обращаться издевательски вежливо. Еще лучше — осадить их сотворением небольшого чуда. На глазах у тетки я стала на десять сантиметров выше и покрылась в ровный шоколадный цвет.
 — Так вам больше нравится? — спросила я. — И спасибо за заботу, мне не холодно.
 — Гэ-гэ-гэ, бэ-бэ-бэ… — Она вытаращилась и принялась перечислять согласные буквы алфавита.
 — Или так лучше? — Я осветлила загар.
 — Тэ-тэ-тэ…
 — Сейчас вы уроните авоську, — предупредила я.
 Реакция старой моралистки никуда не годилась.
 Сумка упала, и ее содержимое: туалетная бумага и яйца — вывалилось на землю. О чудесах было мгновенно забыто. Проклиная меня, срамную моду, очереди, дефицит, потребность питаться и справлять естественные нужды, тетка принялась очищать рулоны от белка и желтка.
 «Народ, которому туалетная бумага дороже чудес, непобедим, — пришло мне на ум. — Надо подсказать эту мысль какому-нибудь политическому деятелю».
 Мой путь лежал на стадион, хотела посмотреть игру под названием футбол. Во времени моих родителей, как и в средневековой Франции, где я хотела поселиться, футбола еще не было. Транзитная остановка неожиданно затянулась на годы. Но обо всем по порядку.
 Происходившее на поле мне быстро наскучило. Во-первых, болельщики, судя по их воплям, гораздо лучше разбирались в игре, чем футболисты и арбитры. Во-вторых, выигрывала команда, носящая имя римского раба Спартака. А он мне никогда не нравился. Самые свирепые и кровожадные лидеры получаются именно из бывших рабов.
 В-третьих, спортсмены были одеты! В нелепые шорты, майки, гольфы до колена. Я родилась и выросла в Древней Греции, и хотя меня можно смело считать современницей всех веков и племен, традиции Эллады я люблю особо. Да и каждому человеку представляется, что яблоки на его родине слаще, народ красивее, обычаи правильнее, солнце ярче, а птицы голосистее. У нас на Олимпийских играх атлеты выступали обнаженными, полностью нагими или в набедренных повязках. Это давало возможность не только болеть за результаты состязания, но и насладиться красотой юношеского тела. Какой смысл в победах, если нет никакой эстетики, если ты не можешь восхититься самым совершенным творением природы — человеческим телом?
 Заскучав, я принялась рассматривать противоположные трибуны. Сидевшие за многие десятки метров от меня люди, конечно, и предположить не могли, что симпатичная девушка видит их как в телевизоре крупным планом. В потоке лиц, гневных и веселых, кричащих и топающих ногами, самым забавным был дядька, судорожно, по-беличьи грызущий ногти на пальцах. Такая же привычка была у правителя Лесбоса. А что еще ему оставалось, когда на острове поселились подружки Сафо?
 Рядом с грызуном сидел парень, чей облик показался мне странно знакомым. Молодого человека я определенно никогда не видела, но словно знала всю жизнь. Он не похож ни на кого из моих родных, но почему-то роднее всех их, вместе взятых. Избранник?
 Перспектива быстро найти Избранника меня не радовала. Я хотела бы погулять несколько лет — попутешествовать по странам и временам, познакомиться с великими художниками и поэтами, перекинуться словом с философами, подсказать им пару-тройку идей, а потом, через столетия, увидеть эти идеи в академических учебниках. Но весь второй тайм я наблюдала за молодым человеком, не могла отвести взгляда и поймала себя на желании видеть это лицо круглосуточно, с перерывами на короткий сон. Да и пусть бы он мне снился — не откажусь.
 После игры я едва не потеряла молодого человека в толпе, которая двигалась к метро. Отыскала его затылок, как привязанная взглядом, медленно тащилась в потоке и все терзалась: неужели Избранник?
 В девичьих мечтах Избранник представлялся совершенно иным. Высоким, стройным, белокурым, белозубым, философом-поэтом с тонкими длинными пальцами. А москвич, за которым я плелась, следила в метро, был кряжистым брюнетом. И хорошая подача с углового его интересовала больше, чем законы диалектики.
 Мы подходили к дому. Пора знакомиться. Сомневаюсь, что он разгадал бы тайный смысл уроненного мной платка. Пришлось действовать примитивно, жертвовать собственным телом. Метод, проверенный веками.
 Я обогнала молодого человека. Первой вошла в подъезд, стала подниматься по лестнице и… оступилась. Не подхвати меня вовремя Избранник, я бы лихо пересчитала спиной ступеньки.
 — Простите! Спасибо! — поблагодарила я, освобождаясь от его рук, и тут же взвизгнула от боли. — Ай! Не могу на ногу ступить!
 — Вывих, наверное. Ничего, обопритесь на меня.
 — Пожалуйста, если вам не трудно, помогите добраться до пятой квартиры, там живет моя тетушка.
 Я положила руку ему на плечо, он обнял меня за талию. Изображать воздушное создание и прыгать на одной ноге — задача не из легких.
 — Уж не обессудьте. — Он взял меня на руки.
 — Господи, как неловко! — почти искренне смутилась я.
 К сожалению, впереди было два этажа, а не десять. Я уменьшила свой вес на пятнадцать килограммов, чтобы Избранник не утомился, и заглянула в его мысли.
 «Легкая как перышко, — думал он. — Почему я не живу в небоскребе?»
 Ход мыслей меня вполне устраивал. В свое оправдание скажу, что более я никогда не копалась в его голове. Бессмысленно, глупо и непорядочно подслушивать мысли дорогих тебе людей. Жизнь потеряет свежесть красок и радость открытий. И даже горечь ссор и размолвок, настойчиво внушала мне мама, должна быть эмоционально острой и свежей. Выльешь на голову ведро холодной воды — взбодришься. Станешь лить по стакану на макушку — замерзнешь, простудишься.
 Моя пра-пра-пра… бабушка паслась в мыслях своего Избранника постоянно, дневала и ночевала, а кончилось все плачевно. Той пра-пра-пра… жутко не повезло: Избранника нашла среди алеутов на просторах вечной мерзлоты. А что делать? Избранника в лучшие времена и теплые края не перетащишь. Пра-пра-пра… дедуля ко всему прочему был страстным любителем женского пола. Алеутки в детородное состояние впадали только коротким летом (вроде собак с течкой), дедуля носился по стойбищам и оплодотворял женщин Крайнего Севера. В мозгу его, к ужасу бабушки, клокотала только одна мысль про это самое оплодотворение. Бабушка стала тайком продавать белым старателям песцовые шкуры за огненную воду, превратилась в алкоголичку, спилась и погибла — замерзла, не дойдя три шага до чума. Так что лучше оставить мужские мысли в тайне и не портить себе жизнь!
 У дверей пятой квартиры, возвращенная на одну ногу, я стала благодарить и прощаться:
 — Спасибо большое! Теперь все в порядке, мне тетушка поможет. До свидания!
 — Вы позвоните. — Молодой человек не торопился уходить.
 На звонок никто не ответил, и я вполне натурально испуганно и растерянно округлила глаза.
 — Не волнуйтесь, — подбадривающе улыбнулся почти-Избранник. — Сейчас мы у Елены Петровны все узнаем. — И постучал в соседнюю дверь.
 Ах, какая у него улыбка! Хорошо бы увидеть такую улыбку на лицах своих детей…
 Каких детей? Что в голову лезет? Мне неделю назад исполнился двадцать один год! Рано о детях думать! Или пора? Как же мечты о путешествиях, полетах во времени? Дернула меня нелегкая! Футбола захотелось! Юбки революционной! Встретился на пути! Улыбается! А у меня дыхание останавливается…
 Реакцию на его улыбку — панический испуг — молодой человек принял за мое естественное беспокойство о покалеченном теле и неясном будущем. Еще раз призвал меня не волноваться. Если бы он не улыбался, я бы не нервничала!
 Дверь открыла немолодая женщина с лихо повязанным на голове платком. Так, закрывая лоб и макушку, с узлом на затылке носили косынки пираты. Молодой человек поздоровался с «пираткой» и спросил, не знает ли она, где моя тетушка.
 — Два дня назад в Сочи укатила.
 — Ой! — пискнула я. — А как же телеграмма? — И внимательно посмотрела на Елену Петровну, чтобы она вспомнила о несуществующей телеграмме.
 — Утром принесли, — подтвердила соседка. — Это ты племянница из Киева? Имя еще какое-то чудное.
 — Ева, — представилась я.
 Имя совершенно простое, можно сказать, первое из женских имен, вызвало у молодого человека поразительную реакцию. И в голову ему не нужно было заглядывать, по глазам было видно — он представил меня без одежды, в чем мама родила. И остался доволен увиденным. Спасибо тетке-моралистке с яйцами и туалетной бумагой, благодаря которой я подогнала свое тело под московские стандарты.
 — Паспорт есть? И где твой багаж? Почему на одной ноге стоишь? — сыпала вопросами Елена Петровна.
 У меня не было даже дамской сумочки. И, естественно, я не собиралась, обзаведясь чемоданом, носиться по Москве эпохи развитого социализма за Избранником.
 — Багаж на вокзале. Сумочку с паспортом в метро срезали, только ручки остались. А еще… вот… ногу сломала… — Я выразительно потянула носом набежавшие слезы. — Как все ужасно! И тетя уехала!
 Колченогая, обворованная, вот-вот готовая разрыдаться, несчастная по всем статьям (одновременно беспомощно прекрасная), я вызвала мощный всплеск жалости и сострадания. Расчет был точен! Елена Петровна вручила мне ключ от квартиры «тетушки» и посоветовала Кириллу (так звали молодого человека) сводить меня в травмпункт.
 В это странное медицинское учреждение для легко покалеченных людей Кирилл нес меня на руках. Не смущался косых взглядов, а то и откровенно издевательского свиста нам в спину. Я так растрогалась, что рентген показал фигурно-замысловатый перелом лодыжки. Врач вытаращился на снимок и заявил, что меня немедленно требуется везти в больницу на операцию, что следует быть готовой к хромоте, которая останется на всю жизнь. Вот уж нет! Ошибочку я исправила, и врач через секунду, глядя на тот же снимок, произнес:
 — Впрочем, погодите! Это банальная трещина. Наложим гипс и вся недолга.
 Целый месяц я честно проносила гипсовый сапог. Прыгая на костылях, сдавала экзамены на исторический факультет Московского университета. Кирилл все свободное время проводил около меня, «инвалидки», маскируя мужской интерес под дружеское участие.
 Псевдотетушку, участкового терапевта с неудавшейся личной жизнью, я отправила посольским врачом в Индию. Там в семье одного дипломата зрел развод, и тетушка его ускорила, утешив дипломата сытными украинскими борщами и протяжными песнями, удивительно ложившимися на душу в тропической жаре. Развод и новый брак не повлияли на карьеру дипломата, что было по тем временам крайним исключением. Уход из семьи не только не поощрялся, но карался самым жестоким образом. Моему «дядюшке» грозила опала, до пенсии перекладывал бы бумажки в каком-нибудь заштатном отделе МИДа. Естественно, я не могла допустить подобной жестокости, и они благополучно отправились в следующую командировку в Индонезию, приобретя репутацию обладателей мохнатой руки на самом-самом верху коммунистической иерархии. А мне досталась маленькая двухкомнатная квартира, которую я славно обставила.
 Поженились мы с Кириллом через три года, когда я окончательно убедилась, что он — Избранник. И семейная жизнь с ним стоит отказа от волшебства (почти отказа), колдовства и полетов во времени. Я училась в университете, а он работал инженером на секретно-космическом заводе.
 Дай мне волю, я бы в двадцати томах описала наше сближение, каждый день, каждое свидание. Но, боюсь, это будет мало интересно. Вместо двадцати подробных томов скажу кратко. Развитие любви походит на скольжение по гладкой втягивающей воронке. Сладкое втягивание и головокружительное удовольствие. Странным образом я ощущала, что нижняя точка воронки находится во мне самой. Где-то в подреберье, в том, что называют почему-то солнечным сплетением. Именно в этом месте, думая об Избраннике, встречаясь с ним, я чувствовала необычно приятное сдавливание-щекотание-вращение. И теперь точно знаю, что на Избранника, на мысли о нем мое тело реагирует безошибочно — пляшущим хороводом внутри живота.
 Интересно, а у других людей задействуются другие органы? Сердце, печень, селезенка? Или пятки? Ведь говорят: печенкой чувствую, душа в пятки ушла.
 В досвадебный период не обошлось без моих промашек. Я уже говорила, что Древняя Греция — моя родина. Но ведь не признаешься! Кто поверит? Это не с Сахалина в столицу прилететь.
 В музеях двадцатого века новой эры время моих родителей представлено жуткими материальными памятниками. Зайдите в отдел Античности — это ущербное кладбище надгробий. Скульптуры с поголовно отбитыми носами, у многих недостает рук, ног, дырки в боках… То же самое с литературными памятниками. Полностью сохранились лишь семь трагедий Эсхила, семь — Софокла и девятнадцать — Еврипида, не самого прославленного. От Ферекрата осталось только остроумное высказывание об Алкивиаде, который вначале угождал мужьям, а потом стал опасным для мужей всех женщин. Отрывки, обрывки, упоминания, неточные цитаты талантливейших произведений — по ним судят об эпохе величайшего взлета человеческого гения! Как тут не возмутиться? Благо бы толковали точно по тексту! Но ведь за уши привязывают к современной морали, к ханжеским устоям христианства. Даже ученые — филологи, историки! Что уж говорить о простых людях.
 Первый мой «прокол» (словечко Избранника) случился, когда в компании его друзей кто-то презрительно отозвался о гермафродитах. Я не к месту блеснула эрудицией.
 — Греки владели знаниями о двойной природе человеческого существа уже на стадии эмбриона. В четвертой книге «Метаморфоз» Овидий, — вспомнила я дошедшее до их дней произведение, — подробно рассказывает об удивительно красивом пятнадцатилетнем мальчике, к которому воспылала любовью Салмакида — нимфа источника в Карий. Она затащила мальчика в воду и принудила к соитию. Не желая быть разлученной с возлюбленным, она умолила богов обратить их сплетенные тела в одно…
 Тут бы мне и заткнуться, обратить внимание на смущенные лица собеседников, но я воспевала Гермафродита, живописала его влияние на культы и обряды:
 — В Греции, в Спарте на свадьбе невеста надевала мужской наряд, а жених — женский. Жрецы Геракла на острове Кос носили женское платье. В Аргосе каждый год проводился праздник, во время которого мужчины и женщины менялись одеждами. Статуи, картины, барельефы с изображением Гермафродита, особенно спящего, прелестны. Это юноша с роскошными женскими бедрами и мужскими гениталиями. Побывайте в галерее Уффици во Флоренции, в парижском Лувре, в ленинградском Эрмитаже…
 В Ленинграде наши приятели могли побывать, но во Флоренции? Заграница была для них так же далека, как Луна.
 Хорошо еще, что я не упомянула о своих любимых барельефах с танцующими гермафродитами. Они, двуполые существа, изображались с поднятыми краями одежды, чтобы привлечь внимание к напряженному члену…
 Произнеси я, провинциальная первокурсница, «напряженный член», и друзья (что главное — Избранник) были бы шокированы моей распущенностью. Пуританская стыдливость входила в обязательные девичьи достоинства. Какая глупость! Видели бы они фаллические шествия, конкурсы скульпторов на изваяние самого красивого корня жизни!
 А в тот момент Избранник ласково погладил меня по головке, приобнял и хитро подмигнул присутствующим:
 — Лена, — (так он меня звал при чужих, Ева — казалось ему «обнаженным» именем) — сейчас проходит в университете Античность. Хорошо учится.
 Мол, с девочки взятки гладки — начиталась, впечатлилась, не судите строго. Пронесло!
 Во второй раз, тоже во время кухонного диспута (лучшие разговоры почему-то велись исключительно рядом с кастрюлями, но ведь можно сказать и иначе — у очага), друг Избранника насмешливо назвал популярную актрису гетерой. По лицам пробежала гримаса презрительной усмешки. Я не могла стерпеть! Моя мама до встречи с папой, со своим Избранником, была гетерой! Да вы мне назовите хоть одного выдающегося деятеля Эллады, в жизни которого гетера не сыграла решающую роль! Моя мама столько жертвовала в храм Афродиты, что ей, моей маме, поставили десять памятных скульптур! А кто были матроны? Клуши, опутанные запретами, — экономки, кухарки, няньки, которым и выйти из дому без сопровождения запрещалось! Правда, мама после моего и через три года брата Тарения рождений превратилась в матрону. Для чужих глаз! А для своих, для семьи, осталась обворожительной и остроумной красавицей. Эти три качества — обаяние, ум и красота — главные для гетеры, но никак не для замужней дамы.
 Я тогда разозлилась и выдала речь про историческую роль и значение гетер. Поведала о храмовой проституции. Последнее было уж совершенно лишним. Избранник потемнел лицом, кое-как свел мои пылкие речи к шутке. А потом, наедине, удрученный, словно дурную болезнь у меня обнаруживший, повел речь о том, что изучение истории плохо на меня влияет, не лучше ли перейти на другой факультет, например филологический… Я поклялась, что оставлю Древнюю Грецию в покое и буду специализироваться на истории Франции.
 Ах, как жаль, что нельзя с самым дорогим человеком быть абсолютно искренней и открытой! Нельзя! И простая бытовая жизнь без лукавства не обходится (о чем ниже)!
 В свое оправдание скажу, что науку держать язык за зубами я усвоила. И как ни подмывало меня встать на защиту однополой любви (естественной и красивой во времена моих родителей), при брезгливых упоминаниях о гомосексуалистах я помалкивала.
 Мне очень-очень нравились современники Избранника. Они были… Вынуждена употребить слова с негативной окраской… Тупыми и ограниченными… Не судите быстро! Ребенок, который подходит к паровозу, не понимает принципов работы парового котла, ребенок туп и ограничен в знании. И в то же время для нас ребенок — это источник благости. А паровоз его веселит как громадная игрушка. Отшельник, питающийся травками-муравками, десять лет в землянке мерзнущий, ничего не смыслящий в реалиях городского бытия, наставляет паломников на праведный путь. Да что он понимает в прибавочной стоимости и закладных на имущество? Но — слушают, внимают, верят! И правильно делают!
 Так и люди страны СССР, дети и отшельники в одной упаковке. Они безбожники, потому что верят в государство, которое примет их в октябрята-пионеры-комсомольцы, даст им образование, квартиру, устроит на работу, положит в больницу при хвори, отправит в санаторий для долечивания, в положенный возраст назначит пенсию, на которую можно сносно существовать и даже отстегивать внукам. Их память о былых лишениях очень остра. Моя свекровь на генном уровне впитала от своей мамы и бабушки страх перед войнами и голодом. Чудная женщина, моя свекровь, мама Избранника, при ухудшении международной обстановки делала запасы соли, сахара, спичек, консервов. Бедненькая и скромненькая жизнь в тесных квартирках в сравнении с военным лихолетьем воспринималась райской благодатью. И если бы граждане СССР узнали, какие колоссальные суммы уходят на гонку вооружений, как перекошена экономика страны в милитаризм, они бы, граждане, единодушно поддержали курс партии и правительства. Искренне, а не по привычке, как обычно. Лишь бы не было войны!
 Для меня это было странно, так как войны я считала естественной составляющей исторического процесса. И еще две взаимосвязанные вещи меня раздражали в социализме — очереди и дефицит. Очереди — всюду: в магазинах, в парикмахерской, в поликлинике, в прачечной, в обувной мастерской… Треть жизни требовалось провести в очередях за доступным хлебом и дефицитным сыром, что меня, конечно, не устраивало. Подсмотрела, как действуют самые ловкие и ушлые женщины. Они получали дефицитные товары и услуги в обход очередей — по знакомству, как говорилось — по блату. Хотя «блатной» — синоним уголовника, ни о каких нарушениях юридических законов речь не шла. Со временем я обросла «блатом» — знакомыми в мясном, бакалейном, овощном, галантерейном и прочих магазинах, в парикмахерской, химчистке и других заведениях, как их называли, службы быта. Разве это не чудно? Быт скромнейший, но у него есть службы! И самое поразительное: я добивалась меньших результатов, чем иные женщины безо всякого колдовства. Им доставались финские зимние сапоги, а мне — югославские, мне перепадало красной икры, а они выставляли на праздничный стол черную. Так что о преимуществах чародейства перед природной сметкой можно еще поспорить.
 Описывать прелести семейной жизни не стану. Да это еще никому и не удалось. Даже классик русской литературы косвенно признался в бессилии, заявив, что все счастливые пары похожи друг на друга. Хотя ничего не бывает в жизни одинаковым — ни двух глотков воды, ни двух вздохов. Что уж тут говорить о человеческих отношениях.
 За годы, проведенные с Избранником, я очень изменилась. Мои друзья по университету сокрушенно качали головой: «А ведь подавала такие надежды!» Они помнили меня на первом курсе гордой честолюбивой девицей, умной, язвительной, с большими претензиями. А к третьему курсу я стала простой, добродушной, растеряла грандиозные карьерные планы. Из журавля в небесах превратилась в синицу на малогабаритной кухне. И я радовалась подобным переменам! Так радуются люди, обнаружив в подполе собственного дома клад драгоценностей. А ведь могли бы и не найти, так бы и жизнь прошла!
 Я была хорошей женой, и поэтому наша семейная жизнь походила на ту, что была у Избранника до женитьбы. Его не назовешь ни блестящим инженером, ни фанатиком-ученым, чтению книг Избранник предпочитал спортивные газеты, а кинофильмы любил те, в которых герои с увесистыми кулаками отстаивают справедливость. К Избраннику тянулись друзья, его обожали коллеги и сослуживицы, потому что здоровая сила, веселый нрав всегда притягивают людей, которым кажется, что чужое жизнелюбие избавит их от унылости и разочарований. Охота, рыбалка, походы на байдарках были любимыми занятиями Избранника. Он легко переносил большие физические нагрузки, даже получал удовольствие от них. Кроме того, обладал редким в человеческом общежитии качеством — неумением ссориться благодаря развитому чувству юмора. Во всяком конфликте он умел найти смешной момент, выставить его на обозрение, утрировать и тем погасить огонь страстей. То, что было выше его понимания, Избранника попросту не интересовало. Я готовилась поступать в аспирантуру, изучала хитросплетения интриг в средневековой Франции, а Избранник относился к моим занятиям так же, как если бы я увлекалась вязанием или вышиванием. Это слегка обижало меня. За ночевки в палатке, за спину, натруженную рюкзаком, за комариные укусы, за купание в ледяной воде рядом с перевернувшейся байдаркой — за все эти лишения, на которые я шла только ради Избранника, мог бы он проявить чуточку интереса к моим исследованиям? Ничуть не бывало! Но моя легкая обида на Избранника, его небрежение — девочка пустяками увлечена, пусть побалуется — удивительным образом не отщипывали от моей любви, а, напротив, прибавляли к ней. Наверное, какой-то древний женский атавизм, замешанный на половом мазохизме, — самец должен быть умнее, сильнее, увереннее. А мы у него под крылышком отсидимся. Недаром у русских для обозначения семейного статуса женщины говорят: замужем, то есть за спиной у избранника.
 К желанию иметь ребенка мы подошли просто и естественно. Это было нормальное природное движение любовных отношений, ведь им, отношениям, нужно куда-то развиваться. Хотя в начале нашего романа мысль о детях отнюдь не вызывала энтузиазма. Мы видели на примере друзей, в какие хлопоты и заботы повергает родителей появление ребенка. У молодых отцов появляется нервное беспокойство, а у матерей вовсе нечто куриное в глазах — острая забота о своем насесте. Но постепенно захотелось и нервной заботы, и насеста.
 Однажды мы пришли в гости к приятелям, у которых был младенец. В том возрасте, когда сидят, ползают, но еще не ходят. Молочно пухлый карапуз, щекастый, с перетяжечками на ручках и ножках, он стоял в кроватке, держался за спинку и что-то яростно твердил на своем языке, никому не понятном:
 — Гу-гу! Ба-ба! Ва-ва!
 Родители включили музыку и попросили малыша:
 — А как Ванечка у нас танцует?
 Парнишка запрыгал на месте, уморительно отбрасывая ножки. Мы смеялись тем удивительным и чистым смехом, который бывает только при взгляде на ребенка. В результате активного «танца» с Ванечки сползли штанишки. Между деревянными круглыми прутьями кроватки во всей кукольной красоте маячило его маленькое мужское достоинство. Оно вдруг напряглось, поднялось, и брызнула струя — точно в Избранника, который сидел на корточках перед кроваткой.
 — Тихо! Не шевелись, не испугай! — прошептала я.
 И все взрослые замерли, покусывали губы, но не смеялись вслух, не то боясь испугать, не то завороженные этим простым актом, в исполнении младенца почти сакральным.
 — На свадьбу пригласил! — сказала мать Ванечки и повела Избранника в ванную.
 Такая, оказывается, русская примета: описал тебя ребенок, значит — на свадьбу пригласил.
 Не знаю, как насчет свадьбы, но маленький Ванечка стал последним толчком к решению иметь ребенка.
 На обратном пути домой Избранник был задумчив и грустен. Я догадывалась о причине, но когда муж заговорил, вздрогнула — невольно он попал в точку тайного и неизбежного.
 — Знаю, — сказал Избранник, — что в твоей жизни ребенок будет этаким громадным рубежом — из дочек в матери.
 Точнее не скажешь. Родив дочь, я лишусь чудесничества и стану обычной женщиной. Какую-нибудь одну удивительную способность можно постараться сохранить. Музыкальный или живописный талант, способность к языкам, внешнюю красоту и задержку старения, добрый нрав, порождающий восхищение окружающих… У любой женщины можно отыскать золотник. Никто не считает его волшебным. И напрасно! Точно знаю, что я не стану, как бабушка-алеутка, практиковать чтение мыслей мужа. А что моя мама оставила? Не могу точно сказать, она мне кажется кладезем добродетелей и чудес.
 После рождения дочери обратного хода нет, поэтому так важно найти своего настоящего избранника. Хотя мой муж, делясь мечтами о ребенке, конечно, имел в виду другое:
 — Твоя учеба, аспирантура, диссертация… Но, возможно, нам родители помогут, у мамы скоро пенсия… Не знаю, как тебе объяснить, это такое чувство… просто что-то биологическое…
 Ничто биологическое было мне не чуждо. И мои часы пробили еще раньше, чем у него. Мне давно мечталось, грезилось, как буду держать на руках, кормить своим молоком теплое беспомощное тельце — его, мое, наше продолжение.
 Беременность я переносила легко. Вместе с тем как рос у меня живот, шевелилась и почесывалась в нем маленькая дочка, сосала пальчик, лягала меня пяткой в печень, постепенно терялись мои чудесные способности. Теперь я уже с трудом заглядывала в чужие мысли, смотрела сквозь стены, не могла быстренько заучить толстый учебник, слетать к маме и объесться сладостями. В Москве не найти моего любимого свежего инжира, только засахаренный. Хотя инжир прекрасно растет в соседней Болгарии и, кажется, на Кавказе! Многое я уже потеряла, но с маленькими чудесами в ожидании большого Чуда расставалась легко.
 Мы сидели на диване, щелкали семечки и смотрели телевизор, когда у меня начались схватки. Тупая, совсем не страшная, какая-то разведывающая боль широкой лентой растеклась внизу спины и мягко отступила. Я замерла, когда такая же волна прокатилась по мне через полчаса.
 — Кажется, началось, — сказала я тихо мужу.
 — Что? Это? — растерялся он. Но тут же попытался взять себя в руки. — Спокойно, без паники. Я звоню в «скорую», ты собираешься. Нет, ты сидишь, я звоню, потом тебя собираю. Не двигайся! Дыши! Вдох — выдох! Ты хорошо дышишь?
 — Великолепно.
 Хотя накатывал страх, я не могла не смеяться, когда Избранник разговаривал со «скорой» и умолял немедленно приехать за его рожающей женой, а на том конце ему втолковывали: «У первородящих это может длиться до двадцати часов, а у вас только началось».
 — Девушка! — кричал он в телефонную трубку. — Какие двадцать часов? За это время я сам рожу! Пожалуйста, поскорее? Адрес? При чем здесь наш адрес? А! Правильно, записывайте. Елки зеленые, забыл! Какой у нас адрес? — повернулся беспомощно ко мне. — Чего ты смеешься? Нашла время хихикать! Девушка, это я не вам! Никто не шутит, мы правда рожаем! Обменная карта? Из женской поликлиники? Нет у нас никаких карт! Нашли время бюрократию разводить! Минутку, жена говорит, есть карта. Я не нервничаю! Я спокоен как гиппопотам. Интересно, что делает гиппопотам, когда его жена рожает? В зоопарк? Обратиться в зоопарк? Вы меня совершенно запутали. Евочка, тебе больно? Девушка, моей жене очень больно! Делайте что-нибудь! Пишите адрес…
 Потом он носился по квартире, складывал в пакет мои туалетные принадлежности и присовокупил к ним свою электробритву.
 В карете «скорой помощи», которая везла нас в роддом, схватки стали чаще и болезненнее. Боль захватывала уже не только спину, но и низ живота, в ней появилось что-то острое, электрическое. Эти уколы долго остывали, и я закусывала губы, сжимала со страхом руку Избранника. На секунду передо мной распахнулись его мысли, я в них нечаянно въехала на волне боли. Там судорожно билось: «Зачем мы связались с родами? А вдруг она умрет?»
 — Все будет хорошо, — сказала я. — Сколько женщин прошло через это. Никуда я не денусь, теперь не умирают от родов.
 Я лукавила. Умирают в родах. Раньше часто, в двадцатом веке — реже, спасибо медицине. Моя пра-пра-пра-бабушка, не алеутка, а китаянка, жена мандарина эпохи Синь… Дзинь… не помню, родила дочь, посмотрела на нее. Прошептала: «Не хочу!» — и умерла. Думаю, мама знает, чего не хотела бабушка-китаянка, но мне никогда не говорила, как я ни канючила, выпытывая.
 В приемном отделении нас разлучили. Муж остался за дверью, а меня повели в помещение — холодное, бездушное, чем-то, возможно запахом хлорки, напоминающее предбанник фашистской газовой камеры. Я никогда не была в концлагере, но сравнение напрашивалось. Раздели догола. Одна, без Избранника, среди кафельных стен, я чувствовала себя марионеткой в чужих равнодушных руках. Сделали клизму, побрили ржавым лезвием промежность — все с продолжающими нарастать схватками. Дали застиранную рубаху и стоптанные тапочки, велели сесть у стола врача приемного отделения. Она принялась медленно заполнять длинные листы с заголовком «История родов». Когда родилась, чем болели я и мои родственники — отвечала в перерывах между схватками.
 — Ничего, это еще цветочки, — глядя на мои корчи, «успокоила» врач.
 Потом санитарка повела меня пешком по лестнице в дородовую палату. Все десять кроватей были заняты роженицами.
 — Посиди на стуле, пока койка освободится, — сказала, не здороваясь, дежурная сестра и взяла у нянечки мою «Историю».
 Тугой и громадный сгусток боли заполнял комнату от потолка до пола. Раскрытое окно нисколько не растворяло его. Напротив, тягучей волной он переваливался через подоконник, тек вниз и задевал прохожих на улице, которые морщились от непонятной тревоги. В палате же это невидимое ужасное облако постоянно подпитывалось истерикой рожениц. Самые счастливые под действием лекарств спали, но и во сне их лица искажались гримасами боли. Кто-то стонал и плакал, две женщины кричали в голос.
 — Да заткнитесь! — крикнула на них акушерка. — Три часа уже воете, оглохнуть можно. В поле бабы рожают, а вы потерпеть не можете. Нечего себя жалеть, о детях подумайте. Сейчас изоретесь, а потом сил не будет тужиться. Щипцами будем тащить, — припугнула она. — Ну и день сегодня, как прорвало вас. В послеродовом уже в коридоре лежат.
 Я напряглась, чтобы понять этот кошмар, и увидела, что с грубой акушеркой мне в сущности повезло — она была умелой и опытной. Врач, моего возраста молодой человек, сейчас ужинал в соседней комнате. Явно не Гиппократ!
 Обезболивающего роженицам не давали, потому что, во-первых, его мало, а женщин много, а во-вторых, лекарства придерживали для абортов, которые делали по блату.
 Сидеть мне было неудобно, и я принялась ходить по палате. Когда начиналась схватка, подходила к окну и, наклонившись, сжимала руками подоконник. В перерывах утешала других рожениц, но послать им избавление от боли не могла — даже самой себе я была бессильна помочь. Одна из кричавших женщин вдруг так завыла, зарычала по-животному, что прибежали врач и сестра.
 — Вот теперь рожаешь, — удовлетворенно сказала акушерка, — вставай, пошли на стол.
 И женщина действительно поднялась и быстро засеменила в соседнюю комнату, хотя мне казалось, что после того воя остается только умереть.
 Я сама взяла в шкафу чистое белье и застелила освободившуюся кровать. «Когда же все это кончится?» — билось в голове. Но пытка только начиналась. Первые мягкие схватки пробили место, расчистили путь для огненной геенны, в которую погружалось тело. Сознание не терялось, оно как бы стояло рядом и издевательски наблюдало: «Смотри, как тебе больно, ишь, как мучаешься! Так тебе и надо! Получила?» Вся прежняя жизнь, с ее радостями и печалями, со всеми ее персонажами и героями, словно растворилась, я не помнила никого, ни о ком не думала. Только немыслимая боль впивалась в меня, как указка учителя в нерадивую ученицу: «Вот тебе! Я покажу, как не слушаться!»
 Молчать я больше не могла и закричала, тонко, визгливо. По-щенячьи, умоляюще смотрела на врача, который в тот момент делал обход. Молодой человек задержался у моей кровати, присел и стал осматривать меня. В коротком перерыве между схватками, собрав все силы, я вонзилась в его мысли. Хотела узнать, долго ли продлятся мои страдания. А увидела иное.
 Он, доктор, испытывал неодолимое отвращение к роженицам. Их разверзнутые, бритые, в порезах, промежности, толстые рыхлые бедра, грязь под ногтями на пальцах ног, некрасивые, потные, искореженные животной болью лица — все вызывало брезгливость и тошноту. Он почти привык к тошноте, научился с ней бороться, но жизнь не мила, когда тебя мутит от работы. Человек с хронической морской болезнью не годится в моряки.
 — Шел бы в космонавты, — тихо буркнула я.
 — Что вы сказали? — не расслышал доктор. Но мне уже было не до ядовитых выпадов.
 Схватка — девятый вал, цунами раздирающей боли наваливалась, хотела утопить меня.
 — Пожалуйста, — быстро, лебезя и заикаясь, прошептала я. Никогда не предполагала, что способна упасть до такого абсолютного раболепия. — Больше не могу, сделайте что-нибудь! Умоляю вас!
 — Дайте ей закись азота, — распорядился врач.
 Ко мне подкатили аппарат, от которого шел толстый шланг с маской на конце. Сестра приложила маску к моему лицу, щелкнула тумблером и сказала:
 — Глубоко не дыши. Только когда схватка начинается, три-четыре вдоха. А то совсем пьяная будешь.
 Но я судорожно, как неудачливый ныряльщик воздух, принялась втягивать в себя газ — только бы избавиться от чудовищной боли.
 Трезвое сознание, наблюдавшее за мной со стороны, отодвинулось, боль тоже слегка отступила, и на освободившемся пространстве показался темный туннель. И я пошла по нему, хотя чувствовала, что делать этого нельзя. Я всегда была слишком любопытной — авантюристкой, искательницей приключений. Можно было отсидеться у входа, переждать боль и не соваться в туннель. На его стенах, как на бесконечном экране, показывали кино под названием «Жизнь Евы». До конца туннеля не дошла, но и того, что увидела, хватило. Я увидела Избранника, себя, дочь… Обида — игрушечное детское слово. Обида, умноженная стократно, превратившаяся в молнию, которая разбивает сердце. Не могу этого вынести. Как сказала бабушка-китаянка? «Не хочу!» Вот и я не хочу этого видеть и пережить!.. Я прервала себя.




 II


 Во второй половине пятнадцатого века во Франции двор короля Людовика XI не мог сравниться красотой и блеском с домом его двоюродного брата бургундского герцога Карла Смелого. Взаимная ненависть двух государей была непримиримой. Карл презирал Людовика, который хитростями, интригами, подкупами пытался подмять под себя раздираемые усобицами провинции. Кроме того, в свое время Людовик, еще дофин, неудачно интриговавший против собственного отца, был вынужден просить убежища у бургундского герцога и жил в его замке несколько лет. За гостеприимство отплатил черной неблагодарностью. Заняв трон, Людовик вскоре начал притеснять права крупных феодалов. В ответ они создали Лигу, которую возглавил Карл, объявивший королю войну.
 В битве у деревни Монрели, недалеко от Парижа, погиб мой муж, мой второй муж, первый неудачно свалился с лошади во время охоты и свернул себе шею.
 Нечего было и мечтать, свалившись в средневековую Францию, остаться незамужней. Нет, конечно, были варианты: предстать неизлечимо больной, уродливой, припадочной, буйно помешанной. Спасибо, не надо! Девушка, которую не берут замуж, — предмет насмешек, сплетен о ее тайных пороках. О, благословенный двадцатый век, в котором женщина могла распоряжаться своей судьбой! До него еще так далеко! Пока же по всему земному шарику действует правило: да прилепится жена к мужу. «Неприлепленной» женщине, особенно крестьянке (а их большинство) не выжить, потому что самой пахать землю, ухаживать за скотом и строить дом невозможно.
 Мои мужья были славными, добродушными, незлобивыми существами. Звезд с неба не хватали, зато быстро выучились пользоваться специальной комнаткой для естественных нужд (туалетом). Оба считали себя героями постельных дел, кичились своей мужской неутомимостью. Но бурные сексуальные утехи происходили исключительно в их воображении. Свой супружеский долг я выполняла, мороча им мозги. О натуральных плотских утехах с кем попало не могло быть и речи. После моего московского Избранника!
 Могла бы я подстроить события, чтобы оба супруга не сыграли в ящик? Без труда. Но вмешиваться в исторический ход событий надо с осторожностью, да и супруги мне поднадоели. Руку (колдовство) к их гибели я не прикладывала, нет за мной такого греха. Сами нашли свою смерть.
 По случаю траура я не выезжала из своего поместья, и меня навестил близкий приятель Филипп де Коммин. Он привез соболезнования Карла вдове его вассала и нашел ее, то бишь меня, вполне спокойной и сдержанно печальной. Признаться, меня не столько интересовали подробности гибели мужа, как сама битва — было совершенно неясно, кто же победил. Политика увлекала меня больше, чем турниры и охота, а ценность человеческой жизни в наше жестокое время была очень мала.
 Коммин, маленький, тщедушный и желчный, не менее чем знаменитый шут Карла Бургундского, с ядовитым удовольствием рассказывал мне:
 — Никогда еще не встречал людей, столь пылко рвущихся в бой. Неудивительно, ведь перед сражением мы выпили вина едва ли не по бочке на брата. Доблестные рыцари так стремительно ринулись на противника, что смяли своих же лучников, и те не выстрелили ни разу. Герцог, естественно, был в первых рядах и дрался как лев. Увлекся погоней и позабыл обо всем на свете. Представьте, в итоге его окружили королевские конники! Один из них хлопает Карла по плечу и орет: «Сдавайтесь, я узнал вас, монсеньор!» Только счастливый случай спас герцога. Мы сражались, как всегда яростно, то есть никто толком не командовал. Кто-то отсиживался в лесу, вроде умника Сент-Поля, кто-то театрально демонстрировал свою храбрость. Я, признаться, думал только о бегстве.
 Сент-Поля я не любила. Он обладал большим умом, но умом, насквозь пропитанным коварством и человеконенавистничеством. На мою нелюбовь хитрый злодей отвечал взаимностью, я же не пропускала возможности нелестно отозваться о нем.
 — Сент-Поль служит всем, кому может, — усмехнулась я, — и изменяет всем, кому служит. Вы знаете забавную историю с его послами Людовику? Король спрятал за ширмой послов герцога Бургундского в то время, как сент-полевские всячески поносили перед троном Карла. Людовик прикидывался глухим, просил повторить погромче, а те кривлялись, передразнивая герцога. Король потешался вовсю.
 Я знала, что через несколько лет Коммин переметнется к Людовику и после смерти короля напишет мемуары, которым суждено будет стать бестселлером Средних веков. Собственно, чтение этих трудов и подвигнуло меня отправиться во Францию, и я всегда откровенно говорила с Коммином, подсказывая ему порой то, что он сам же напишет.
 — Я прервала вас, мой друг. Что же это за счастливый случай, который спас нашего герцога?
 Ему лет двадцать пять, хорош собой, безрассудно смел, что для нашего правителя самое главное. Беден, вернее, разорен. Обычная история: мотовство, война с соседями — и семья становится нищей, но гордой воспоминаниями. Карл, конечно, сейчас облагодетельствует их. Малый-то, видно, не дурак — не распространяется о том, что спас Карла от плена, только скромно отвечает, что был, мол, рядом с герцогом. Поднадоели мне, честно говоря, эти искатели рыцарской славы. В голове опилки, редкий из них грамотен, расписаться не умеют. И только две вещи торчат в вечной готовности — копье и… — Коммин осекся и лукаво посмотрел на меня.
 Я нахмурилась, ударила его веером по руке, наказывая за вольность, и подумала: «Знал бы ты, каких трудов мне стоило привыкнуть к тому, что от них несет, как из конюшни, ведь моются только по случайности в какой-нибудь переправе. А сморкаются, плюют, испускают воздух из желудка и кишечника!»
 — Какая прелестная у вас прическа, мадам! — Филипп де Коммин отвесил комплимент, льстиво заглаживая неучтивость.
 Комплимент был не из куртуазных. Впрочем, от Коммина я не требовала витиеватых восхвалений. Напыщенными возвеличиваниями моей небесной красоты занимались другие. Но обращение «мадам» компенсировало скудость комплимента. «Мадам» называли только жену, или мать короля, или жену старшего сына короля. Я не имела права на подобное обращение, и его употребление говорило о высшем, хотя и тайном, почтении Коммина.
 Моя прическа в тот памятный вечер заслуживает отдельного упоминания. Дамы нашего времени носили на головах геннины — высокие конусообразные уборы, вроде колпаков у сказочных колдунов, звездочетов и фей. На геннин крепилась накидка типа фаты. Чем знатнее дама, тем выше ее геннин. У жены Карла Смелого Маргариты колпаки больше метра, приходилось специально прорубать двери, увеличивать проем. Таскать на голове длиннющий конус — удовольствие ниже среднего. Я помнила по иллюстрациям книг периода учебы в Московском университете, что в моду войдут новые прически. Вот я и стану их основоположницей!
 Заплела две косы и уложила их вокруг ушей. Отчаянно смахивало на бараньи рога. Надо лбом закрепила черную креповую фату (дань трауру), которая спадала почти до пола. Черный цвет считался грубым и неизысканным. Но у меня шились несколько черных платьев с гофрированными белыми воротничками и вставками, расшитыми драгоценными камнями. Платья обещали быть траурными и одновременно соблазнительными. Я не хотела более обременять себя замужествами, собиралась играть безутешную вдову с креном в религиозность. Но не ходить же мне как монашке!
 — Что же теперь? — вернулась я к предмету нашего разговора. — Значит, Людовик победил.
 — О нет! — усмехнулся Коммин. — Лиге удалось захватить города Нормандии — опоры короля. И он сдался, ублажает теперь наших синьоров, раздает провинции. Герцогу досталась Пикардия, и Карл сделает своей столицей Перонн. Мы переживаем время величайшего унижения короля.
 — Знаете, Коммин, мне жалко короля. Конечно, подлый, хитрый, трусливый, но он делает благое дело. Покончить с разрухой, вечными усобицами, разбоем можно только в сильном едином государстве.
 — Я как-то сказал Карлу, что он не хочет, чтобы во Франции был король. И что он мне ответил? «О, я хотел бы, чтобы во Франции был не один, а шесть королей!»
 — Он только и мечтает примерить королевскую корону! Шесть королей — это такое же уродство, как шесть носов на одном лице.
 : — Меня всегда восхищало ваше остроумие!
 — Дарю вам эту мысль в обмен на…
 — Помню, помню, помню! — Филипп склонился к моей руке и поцеловал. — Нем как рыба!
 Филипп давно, в начале нашей дружбы, дал слово не распространяться о моем остроумии. Женщине могли простить бытовые и царедворские (что почти одно и то же) интриги, мотовство и растранжиривание богатства (только на туалеты и украшения), но никогда бы не простили острого, превосходящего мужской ума. Коммин был исключением, поэтому я с ним дружила. Он хранил тайну моего ума не по благородству души, а потому, что получил право приписывать себе мои ядовитые словечки, высказывания и прогнозы.
 Мы просплетничали весь день, и, уезжая, Коммин сказал мне, что Карл Смелый сокращает мой траур до одного месяца и желает видеть меня в Перонне.
 Коммин! Старый проныра! Он и приехал, чтобы донести распоряжение герцога! Приготовил шпильку напоследок! Наслаждался, видя мою обескураженность и растерянность.
 Где вы, русские люди двадцатого века? Как славно было с вами, простыми, честными и безыскусными! Но пресно, скучновато. А теперь — страстей хоть отбавляй. Люди последующих веков, окажись они в эпоху романтического рыцарства, были бы поражены бесконечной вереницей измен, предательских отравлений и всяческих низостей. Романтики — пшик! Постоянное восхваление чести и верности не мешало многим рыцарям промышлять грабежом и разбоем. И в отличие от легендарного Робин Гуда, им в голову не приходило отдать награбленное бедным.
 Безрассудный в битвах, Карл и в мирной жизни был прямолинеен и запальчиво упрям. Когда я приехала ко двору, он сразу же заявил, что собирается выдать меня за своего нового фаворита. Мы разговаривали в личных покоях, куда только шут герцога мог входить без доклада. Он и присутствовал при аудиенции. Я умоляла Карла не торопиться, напоминала, что он уже не опекун мне, грозила постричься в монахини, но противные доводы, как всегда, только укрепляли настойчивость герцога в достижении собственных замыслов.
 — Ты похоронила двоих мужей! — кричал он на меня. — Двоих! Одумайся, несчастная, ведь ты уже далеко не молода, скоро тебе двадцать исполнится.
 Мне уже исполнилось двадцать два, и о старости я не задумывалась даже в минуты отчаянной хандры.
 — Монсеньор! — Я молитвенно сложила руки. — Хочу совершить святое паломничество. Прошу вас не торопиться с решением!
 — Надо, надо ей помолиться о приплоде, — мерзко ухмыльнулся шут. — Двум благородным рыцарям не удалось оплодотворить графинюшку. Может, епископу повезет?
 Пока я раздумывала, наслать мне на шута проказу, сифилис или икоту, Карл тоже обратил на него внимание.
 — Если тебе не по нраву герой-рыцарь, выдам тебя за своего шута! — в запальчивости воскликнул Карл. — Ни в каком монастыре не укроешься! Ты меня знаешь!
 — А зачем жениться? — Состроил гадкую рожу шут. — Графиня доказала в двух замужествах, что ее наследники не торопятся на свет. Риску нет наплодить шутят.
 — С чего ты решил, что можешь человеческих существ на свет производить? — прошипела я. — От тебя только змеи да скорпионы пойдут.
 Стала препираться с шутом, чтобы дать герцогу время остыть и воспринять мысленное заклинание. Но мои способности не безграничны, и внушать что-либо человеку, который считает себя божеством, все равно, что делать массаж дубовому столу. Мое гневное послание вывернулось в мозгу герцога странным капризом, который он и произнес беспрекословным тоном:
 — Назначаю турнир в вашу честь. Победитель получит вашу руку. А если вы откажетесь нам повиноваться, мы отдадим ему все ваши земли, все ваше имущество. И уж тогда будет зависеть от его великодушия, сколько мой вассал захочет уделить вам для поступления в монастырь.
 «Прикололась, клюшка?» — говорил приятель Избранника в незабвенные московские времена своей жене, которую, кстати, очень любил. Ласково — клюшка. Прикололась — попусту потратила время, отстояв восемь часов за билетами на «Таганку». Вот и я с Карлом Смелым прикололась, еще точнее — прокололась.
 И в последующие дни мне не удалось внушить герцогу отказ от задуманного. Его мысли были заняты исключительно соблюдением этикета. О, это проклятие Средних веков! Сложнейшие правила на каждый вдох-выдох! Успех дипломатической миссии мог зависеть не от мудрости послов, а от точности соблюдения этикета. В зачет шли не только одежда, рассадка за столами на пиру, но каждый жест и слово. На переговоры с Людовиком Карл прибыл на лодке, застеленной дорогими коврами, паруса лодки были сделаны из парчи, на плечах у герцога красовался плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, и даже сапоги Карл приказал затянуть парчой и украсить жемчугом. Попробуйте вклиниться в мысли человека, занятого размышлениями обо всей этой мишуре! У меня не получилось. День турнира наступил.
 Я сидела под балдахином герцога вместе с его домочадцами и ближайшей свитой. Злилась на себя, потому что не сумела придумать, как избежать этого спектакля. Не устраивать, в самом деле, кровавый праздник, на котором все рыцари перебьют друг друга!
 Участники турнира по очереди подъезжали к палатке, снимали шлемы и приветствовали меня. Я кивала с отсутствующим видом, словно они были работниками, которые пришли наниматься на место, которого не существует.
 — Судьба прелестнейшей и богатейшей из ваших подданных, монсеньор, отдана на волю слепому случаю, — сказал задумчиво Коммин.
 — Заткнись! — огрызнулся герцог.
 В глубине души он каялся в своем опрометчивом решении. То ли моя бомбардировка его сознания не полностью пропала, то ли пришла в голову простая мысль: а если победит не фаворит? Наломал дров, а раскаиваться не обучен! Чертово его величество!
 В этот момент Карл посмотрел на меня и радостно засмеялся. С моего «лица маской сползала равнодушная отрешенность. Перед палаткой гарцевал на лошади Избранник.
 — Разве я не говорил, что он хорош собой? — прошептал довольный герцог мне на ухо. — Вижу, он поразил твое сердце с первого взгляда.
 «Взгляд далеко не первый, — мысленно ответила я. — Когда-то я знала каждую черточку на его лице и каждую родинку на теле. Вот, значит, как быть Избранником. Он — один».
 Когда-то московская соседка Елена Петровна, вручившая мне ключ от квартиры «тетушки» и потому считавшая себя едва ли не свахой на нашей свадьбе, сказала: «Суженого и на коне не объедешь». Я вспомнила эти слова, глядя на гарцующего, мальчишески самодовольного Избранника. Вот он на коне — почти буквальное воплощение пословицы, утверждающей, что невеста и жених предназначены друг для друга, что от судьбы не уйдешь. Может, я даром потратила время, не штудируя сборник пословиц и поговорок? Они и есть Книга Откровений?
 Рыцари дрались упорно и с азартом. Сначала их подогревала мысль о моем богатстве, а потом захватил дух состязания.
 — Скажи им сейчас, что приз — рука не графини, а посудомойки с барской кухни, все равно не остановятся, — проговорил шут странным для него печальным голосом.
 С шутом я, очевидно, дала промашку. Не увидела, что за отвратительной внешностью горбуна скрывается ранимая душа. За его выпадами в мой адрес — трагическая влюбленность. Завязала дружбу с Коммином, потому что читала о нем через четыре столетия, а о шуте встречала только упоминания. Но теперь я легко видела, что творится в их сознании. Филипп де Коммин жалел меня самую чуточку, больше развлекался. А шут был готов отдать за меня жизнь! Не просто отдать, а по капле расстаться с ней в самых страшных пытках! Бедный, бедный шут! Я даже не знаю твоего имени. И нет в моих чувствах уголка для тебя. Какие уголки, когда на поле Избранник?
 В последнем бою сошлись победители предыдущих поединков — Избранник и барон Люмэн. Его еще называли Кровавым Бароном за свирепую приверженность к дракам и сражениям. Поговаривали, что, когда Люмэн не занят у герцога, он промышляет в лесу с бандой разбойников — так велика его тяга к насилию и кровавым расправам.
 Оба рыцаря устали, но барон, привыкший к ратным нагрузкам, держался тверже, чем Избранник, на стороне которого была только молодость. Противники отъехали на требуемое для боя расстояние. Избранник пригнулся к луке и посмотрел на меня. Я незаметно махнула ему платком. Когда всадники на полном скаку сошлись на середине площадки, ни один из них не промазал — удары пик попали в защищенные латами груди, и оба рыцаря свалились с коней. Несколько минут они лежали на земле неподвижно. Первым очнулся барон Люмэн и стал медленно подниматься, потом зашевелился Избранник.
 — Пусть продолжают, — распорядился герцог.
 Противники не нуждались в подталкивании и взялись за мечи, когда стали на ноги. Некоторое время они кружили друг против друга, собирая силы. Затем последовало несколько взаимных выпадов, удачно отраженных. Но вот Люмэн сделал обманное движение, и Избранник отреагировал на него. В ту же секунду на его голову обрушился сокрушительный удар меча. Шлем раскололся, Избранник рухнул на одно колено. Голова не пострадала, лишь прядь волос и кончик уха снес вражеский меч, из раны брызнула кровь.
 Я не выдержала. Вскочила со своего места и закричала:
 — Нет! Адам!
 Имя, которое я невольно выкрикнула, прозвучало как боевой клич «Вперед!» на чужом языке. Поддавшись порыву, я не только заорала в голос, но мысленно выстрелила в Избранника. Мой призыв с силой футбольного мяча, пущенного со штрафного по пустым воротам, ударил в мозг Избранника. Он в изумлении повернул ко мне лицо.
 Пусть простит меня за сравнение его головы с пустыми воротами. Хотя аналогия весьма точная, надо признать.
 — Графиня, вы ведете себя неблагоразумно, — сказала жена герцога, — пожалуйста, сядьте и постарайтесь не демонстрировать своих симпатий.
 Но я не слушала ее.
 «Ты будешь валяться здесь побежденным, а я носись за тобой по векам и столетиям! У монголов Чингисхана, в арабском гареме, в африканском племени — все будет одно и то же!» — эта чужая, злая мысль вонзилась стрелой в сознание Избранника. Он ничего не понял и видел только, что красавица графиня, нарушая все мыслимые приличия, машет ему яростно платком.
 — А-а-а! — радостно зарычал Избранник, вскакивая.
 Он собрал все силы и обрушился на противника. Оторопевший Люмэн не ожидал выпада, не сумел вовремя защититься, и меч Избранника поверг его на землю в глубоком обмороке.
 Ребячливо гордый, усталый, перепачканный грязью и кровью, Избранник приковылял к нашему шатру.
 — Рукав, графиня! — приказал мне герцог.
 По обычаю мы носили платья с отстегивающимися рукавами, чтобы дарить их рыцарю, которому оказывалось благоволение.
 Медленно, словно нехотя, я сдернула рукав верхнего платья и швырнула Избраннику. Он прижал тряпку к губам. А потом я вдруг сорвала второй рукав и бросила шуту. Никто не заметил моей вольности, как и удивительного озарения на лице шута. На секунду шут стал прекрасен и божественно красив. Он будет носить на груди кусочек моего платья сложенным, упакованным в амулет, до смерти. И этот миг, и этот кусок тряпки станут для него искуплением за все страдания и унижения уродства.
 Никто не заметил моей вольности, потому что взоры были прикованы к милости герцога, который протянул Избраннику ногу, обтянутую парчовыми штанами. Считалось, что прикосновение к одежде короля излечивает от недугов. Карл как бы «лечил» Избранника от ран. Но если вспомнить, что Избранник волок на себе Карла после позорной битвы у Монрели, то по меньшей мере уже обрел бессмертие.
 Все ликовали: герцог хохотал от радости, ведь вышло, как он задумывал, придворные подобострастно вторили, рукоплескали — десятки улыбающихся ртов, демонстрация битых кариесом зубов. Шут глотал слезы умиления. Коммин прикидывал, как отразится на нашей дружбе мое новое замужество. Избранник переживал оглушительный триумф победителя, весьма схожий с тем, что охватывает победителя Олимпиады. Только жена герцога внутренне злилась на мою новую прическу, рядом с которой ее метровый рупор на голове смотрелся потешно. Маргарита, бедняжка, не могла накрутить на уши такие же бараньи рога, потому что имела волосики жиденькие и редкие. Надо будет подсказать ей идею шиньонов. Ссориться с госпожой недальновидно.
 Что чувствовала я? То же, что переживает любая женщина, которая после долгой разлуки видит наконец своего любимого.
 Свадьба была пышной и шумной, а жизнь наша после нее тихой и счастливой. Избранник не влюбился в меня с первого взгляда. Тогда, на турнире, он едва держался на ногах от усталости и от опьянения победой. Мою небесную красоту он рассмотрел позднее, как и восхитился чудным нравом. Да и браки по любви в наше жестокое время считались абсолютной глупостью. Брак был сделкой, политическим или экономическим ходом. Но многие молодые влюблялись друг в друга после свадьбы. Как мы. Точнее — Избранник.
 С каждым днем моего мужа все глубже затягивала воронка под названием «любовная страсть», он истово благодарил Бога за нашу встречу. Да и я на всю отпущенную мне силу темперамента упивалась присутствием рядом, после затяжной командировки во временах и странах, моего Избранника.
 Вместе с мужем в моем замке поселились несколько десятков его родственников, приживальщиков, друзей и дворни. Всех я приласкала и одарила, они относились ко мне как к своей королеве.
 Избранник мало интересовался политикой — она заключалась для него в боевом кличе герцога, который призывал своих вассалов на какую-нибудь битву. Поэтому я не посвящала Избранника в свои интересы. Впрочем, король Людовик тоже не подозревал, что имеет при дворе своего врага умных и хитрых союзников — меня и Филиппа де Коммина. К сожалению, Избранник отчаянно невзлюбил Филиппа. Виной тому элементарная ревность — Избранник не мог пережить, что я дарю кому-то улыбку или два часа беседы. С Коммином мы переписывались втайне от мужа. Двигать вперед историю страны гораздо увлекательнее, чем изучать ее в университете. Но за увлечения надо платить. Лукавством. Ни в какие века жене не обойтись без вранья самому дорогому человеку! Говорю со знанием дела.
 После свадьбы Избранник не вспоминал о своем любимом времяпрепровождении. Рыбалку, походы и байдарки Избранника эпохи социализма в Средние века заменяли турниры, охота и пиры. Муж не мог прожить без меня и дня, если не видел несколько часов, тосковал, как ребенок. Но я боялась, что наступит пресыщение, и поэтому постепенно возвращала его к прежним привычкам. Правда, муж никогда не отправлялся на охоту, если я чувствовала недомогание, и не участвовал в турнирах, если я не могла ни них присутствовать. На пирах так шумно и бурно прославлял жену, заставляя пить за мое здоровье, что гостей часто выносили из зала в бесчувственном состоянии.
 Прошло три счастливых и безмятежных года (битвы, турниры, интриги, склоки — не в счет). И при дворе наша семья стала приедаться своим непорочным счастьем. Мы служили своего рода укором царившим разнузданным нравам. Многим доставило бы удовольствие найти в нас какой-нибудь изъян. Поэтому брошенный шутом Карла Смелого слух о моей бесплодности быстро стал добычей сплетников. Слух муссировали и родственники Избранника, которые по непостижимой человеческой натуре мстили мне за мои же благодеяния. Интриганский нарыв прорвало на пиру у Карла. Пьяный шут, привыкшии к тому, что ему все сходит с рук, предложил Избраннику помочь осеменить его жену…
 Влюбленный, боготворивший меня шут не чурался и даже наслаждался гадостями, которые говорил про меня. Была ли это защита от внутренней боли, от нереализованного чувства, или въевшаяся привычка поливать всех грязью, или какой-то другой вывих души — не знаю. Только напрасно я этому подонку подарила рукав на турнире. Впрочем, неотомщенной я не осталась.
 Гости сумели утихомирить Избранника, когда от шута осталось только кровавое месиво. Взбешенный потерей любимой игрушки, герцог приказал арестовать Избранника. Я чуть не вывернулась наизнанку, собрала силы до последней капельки, чтобы колдовством спасти мужа от сурового наказания.
 Жене Карла я подарила «чудодейственную» мазь, от которой волшебным образом загустели волосы. Из Бретани доставили уродца, которого и описывать не хочу. Ядовитостью речей он мог перещеголять Пандору. То, что в последующие века вызвало бы кошмарную оторопь, развеселило Карла и его придворных. (Уж лучше очереди и дефицит социализма!) Не осталось ни одного мало-мальски влиятельного дворянина из окружения герцога или его родни, который не стал на мою сторону и не дул в уши «божеству» в нашу защиту. Привлекла даже Сент-Поля, забыв о старой вражде и посулив ему чистокровного арабского скакуна потрясающей стати.
 Я валялась у герцога в ногах… Распласталась на полу, обхватив его щиколотки, рыдала как безумная и вопила:
 — Монсеньор, простите! Великодушный, солнцеподобный, богоизбранный, простите моего несчастного мужа! Я беременна! Не лишайте жизни отца моего младенца! Я не переживу утраты! Лучше уж извлеките из меня зародыш и убейте! Всех нас троих убейте! Монсеньор! На кого мне молиться, если вы отказываете в милости! О, как я боготворила ваш образ! Без его благости моя жизнь ничтожна. Дайте мне умереть!
 — Встань, дура! — нехотя проговорил Карл. — Так и быть, прощаю.
 Не знаю, что повлияло на его решение: мое колдовство, моя истерика, лесть или проклятия, напор жены или придворных — но Избранника выпустили из темницы.
 Муж был поражен моим поведением, когда по дороге домой, в трясучей колымаге, гордо названной каретой, я набросилась на него. Стала задирать юбки и требовать немедленно овладеть мной:
 — Скорее, мне нужно срочно забеременеть!
 — Но, Евочка, — бормотал Избранник, стаскивая штаны, — это не так просто… Раньше у нас…
 — Раньше не считается! Ты что? Не хочешь меня? — На секунду я оскорбилась.
 — Безумно хочу!
 Так, под жесткие толчки кареты с примитивными рессорами, и зародилась наша доченька. Не стану описывать свою беременность. Вот уж что не меняется в веках — так это биологическая тайна зачатия и вынашивания ребенка.
 Мои чудесные способности естественно убывали по мере роста дочери. И опять мне не было жалко расставаться с ними в предвкушении Большого Чуда. Но, богатая старым опытом, я с ужасом ждала родов, часто плакала от страха или, напротив, испуганно каменела в предчувствии несправедливо тяжкого испытания.
 Ну за что это мне, нам, женщинам? Красавицам и дурнушкам, королевам и свинаркам, колдуньям и простушкам, академикам и студенткам, умным, глупым, веселым, злым, жадным, добрым, толстым, худым, блондинкам, брюнеткам, алеуткам, китаянкам, русским, француженкам?.. Всем! Что мы натворили такого ужасного, чтобы пропускать нас через горнило нечеловеческого страдания? За что?». Хороший вопрос, как говорили в телевизионных передачах, виденных мною в Москве. Нет ответа, как сказал (по другому поводу) замечательный русский писатель Гоголь.
 Буду жива — найду ответ! Я не из тех, кто верит в сказки и восхищается легендами. Я сама могу наколдовать так, что самый фантастический фильм покажется скучной байкой. Природа отдыхает на детях, не спорю. Природа долго отдыхала на моих пра-пра-пра-пра-бабушках, на Евах. Мамочка, прости, не обижайся! Только бы мне проскочить через горнило, не соваться в туннель будущего!
 Такие мысли посещали меня в минуты оцепенения, наводившие страх на Избранника. Он боялся предстоящих родов не меньше, а, точнее, больше меня. Чудный мой! Он ничего не мог поделать, и поэтому его терзания нисколько не уступали моим и были совершенно паническими. Со свойственной ему потребностью — что-то делать, когда не знаешь, что делать, — к девятому месяцу беременности он свез в наш замок со всей округи полчища лекарей, повитух, знахарок и колдунов. На пятьдесят миль вокруг не осталось «врачебной» помощи. Даже у Карла Смелого муж позаимствовал шарлатана, лекаря и астролога в одном лице, который пытался возглавить «консилиум» и был посрамлен повитухами, умевшими принимать тяжелые роды, когда ребенок идет-рождается не головкой, а ягодичками. Пара-тройка вопросов на «профессиональную пригодность», и астролог быстро скис. Правда, вознаграждение все равно потребовал, по принципу — деньги вперед.
 Никто не мог помочь мне! Страдания вновь были ужасны. Боль не отпускала вторые сутки, от крика я сорвала голос и во время схваток только хрипло сипела. Обезумевший от горя и беспомощности муж наконец доверился бабке, которая показалась ему наиболее опытной (именно она засыпала вопросами астролога). Мне дали какую-то дурманящую траву, и я снова увидела темный коридор.
 Сколько раз внушала себе — не ходи туда! Не суй нос куда не положено! Но как только показался туннель, я шмыгнула в него на рекордной скорости. Так наркоман, полагающий, что излечился от пагубного пристрастия, видит протянутую ему дозу и теряет обретенную с невероятным трудом волю, которую легко смывает животная страсть, хватается за яд…
 Я пошла по коридору своего будущего…
 Сквозь пелену туманного сознания разглядела и размытые фигуры настоящего. Всклокоченный, истерзанный страхом Избранник…. Подлец! Так-то ты через несколько лет отомстишь мне за любовь и верность!
 Повитуха накалила на огне большой глиняный горшок, затем обхватила его полотенцем и, причитая заговоры, стала приближаться, чтобы поставить горшок мне на живот.
 Я закричала:
 — Нет!
 И прекратила себя.




 III


 Моя мама жила в Древней Греции за четыре сотни лет до новой эры. Она увлекалась скульптурой, театром и разведением цветов. Мой младший брат Тарений и отец были горячими приверженцами Платона и посещали его Академию. Мама философа не любила и величала только по имени — Аристоклом. Платон — это прозвище, от «платюс» — широкоплечий. В свое время я тоже попала под его влияние, поэтому и отправилась в эпоху, предсказанную Платоном. А там занесла меня нелегкая на футбольный матч.
 Мама как всегда обрадовалась мне, но словно не замечала, что дочь осунулась, подурнела, не замечала моей грусти и отчаяния. У мамы почему-то отсутствовало извечное материнское любопытство и тревога о личной жизни доченьки — ни одного вопроса, ни попытки навести меня на рассказ о пережитом.
 А ведь мою маму не назовешь человеком, для которого центр мироздания сосредоточен в нем самом и который любой разговор переводит на свою личность. Напротив, ее всегда интересовали перипетии жизненных судеб, она часами внимала чужим исповедям и хорошо понимала, ждут от нее совета или только заинтересованного внимания. А уж что касается нас с братом, то мама хотела пропустить через себя каждый наш вздох и каждый удар сердца. Мама любила нас глубоко и страстно, материнство считала фантастическим подарком судьбы.
 Но сейчас, когда я приползла к ней совершенно раздавленная, отчаявшаяся, она ни о чем не расспрашивала, только откармливала меня, отпаивала, купала в душистых ваннах и баловала нарядами и украшениями. Мама радовалась так, словно мне три года и я провела каникулы у бабушки. За мной плохо присматривали, но слова упрека из уст мамы в адрес свекрови услышать немыслимо. Да не у бабушки я гостила!
 Я всегда любила наши с мамой задушевные беседы. А теперь они сводились к обсуждению подростковых проблем Тарения, здоровью папы и порицанию Платона, в учении которого мама разбиралась плохо, но ловко выхватывала отдельные моменты и ужасалась им с позиции здравого обывательского смысла.
 — Мне представляется варварством то, что предлагает Аристокл, — говорила мама. — Если, мол, у каждого своя жена и свои дети, то это будут свои особые для каждого радости и печали и они разобщат людей. Поэтому следует жен и детей сделать общими и держать отдельно, чтобы ни одна женщина не считала кого-либо только своим мужчиной, а отец никого из детей — своим ребенком. Это похоже на дикое стадо животных!
 — Во все века находились мыслители, которые пытались объяснить человеческое поведение повадками животных.
 — Очень хорошо! Прекрасно! — подхватывала мама идею и доводила до абсурда. — Тогда давайте сравнивать себя с домашними животными, окультуренными развитием цивилизации. Возьмем, например, стадо из пятидесяти коров, каждая из которых отелится в положенный срок. И родится примерно одинаковое количество бычков и телочек. Судьба у них разная. Телочек выращивают, им предстоит долгая коровья жизнь. А бычков кормят до года, а потом забивают на мясо. Оставляют одного, потому что в стаде нужен только один производитель. Но и его судьба незавидна — три года он неустанно покрывает коров, каждую для надежности по несколько раз. По прошествии трех лет так же отправляется на мясо. Коней кастрируют, чтобы они не бесились, учуяв «гуляющую» кобылицу. Нужны рабочие кони, которых правильно сравнить с рабами. На десять кур мы держим одного петуха…
 Мама, я поняла твою мысль. Роль мужчин в обществе, построенном по законам прайда, незавидна. Подобного никогда и не случится. Семья никуда не денется, останется семечком, вокруг которого нарастет скорлупа запретов, морали и обычаев. И Платон никогда не призывал к стаду!
 — Этот так называемый мудрец сам не знает, чему учит! Конечно, можно подумать, что я не люблю Аристокла, потому что он затуманил мозги моему мужу и детям. Но ведь и факты говорят о том, что он кругом неудачник. После казни Сократа бежал в Сиракузы к Дионисию Старшему претворять свое учение. Тот его вначале обласкал, а потом отправил на невольничий рынок. Если бы Аннекерид не выкупил нашего мудреца, чистил бы он сейчас где-нибудь конюшни. Мало того, может быть, ты не знаешь, он и второй раз поехал в Сиракузы, уже к Дионисию Младшему. И с тем же результатом. Теперь его спас Архит Теренский, помнишь его, такой рыжий и вечно слюной брызжет?
 — Школа Платона, Академия, просуществовала больше девяти столетий. И потом академией стали называть… в общем то, где собираются самые умные мужи. Мама, я встретила своего Избранника!
 — Если бы встретила, тебя бы тут не было, — быстро и тихо проговорила мама.
 Позвонила в серебряный колокольчик, и девочка-рабыня внесла блюдо с фруктами.
 — Хочешь инжира? — спросила мама. — Свеженький, только с дерева. Моя маленькая девочка ведь любит инжир? Моя куколка, съешь, пожалуйста!
 — Не хочу!
 — А в баньку? Прикажу, чтобы тебе сделали баню с лавандовым маслом?
 — Не хочу с лавандовым, хочу с розовым.
 Я сдалась, поняв, что разговора на интересующие меня темы не получится, а обсуждать Платона, коров, лошадей и кур мне совершенно не интересно.
 Тарению, моему младшему брату, исполнилось семнадцать лет, то есть два года назад он достиг положения эфеба, сменил детскую хламиду (кусок ткани, застегивающийся на правом плече или на груди пуговицей) на хитон, льняную рубаху. Тарений у нас модник. Даже в жаркие дни поверх хитона носит красивый гиматий. Это большой четырехугольный кусок ткани, который перебрасывают через левое плечо, затем стягивают на правой стороне под правую руку и вновь перебрасывают через левое предплечье. Гиматий свешивался с руки Тарения с изяществом, которому могли позавидовать императоры. И все благодаря упорным упражнениям перед зеркалом, которым Тарений с детства предавался. Я его дразнила, обзывала Нарциссом, и мы часто дрались, полушутливо-полувсерьез.
 И сейчас Тарений пытался развеселить меня, возобновить наши потасовки: щипал меня, толкал в бассейн, бросался фруктами, обрызгивал вином. Но я только ругалась, пугая брата гневом богов, и просила оставить меня в покое.
 Впрочем, с Тарением мы виделись нечасто. Ведь эфебы большую часть дня проводят в гимнасиях, где изучают философию, политику и литературу, упражняются в борьбе, прыжках, беге, метании копья и диска.
 А девушки в Греции воспитываются в семье. Двум наукам — домоводству и руководству рабами. Но я, кажется, уже говорила, что наша семья не была типичной. Мама всегда уделяла много внимания моему просвещению, что вызывало порицание родни.
 — Ты дочь в гетеры готовишь? — возмущалась бабушка. — Зачем девочке быть умной, если у нее отличное приданое?
 И та же самая бабушка с папиной стороны рассказывала мне, какие веселые годочки провела в девичестве. Бабушка родом из Армении, из города Акилисен у западной излучины Евфрата. Там у них истово поклоняются богине Анаит (вроде нашей Артемиды). И принято девушек из обеспеченных семей отправлять служительницами культа в роскошный храм Анаит отдаваться за деньги чужеземцам. Это был не разнузданный или развратный обряд, а священный, потому что более священного и таинственного акта, чем совокупление мужчины и женщины, боги не придумали. Позже появился один Бог (под разными именами), предполагаю, что у него проблемы с потенцией. Иначе к чему ему святое превращать в греховное и грязное?
 По словам бабушки, девушки-жрицы обращались со своими любовниками очень ласково. Не только оказывали эротическое «гостеприимство», но и дарили подарки, подчас превосходящие плату, которую гость вносил в храм. Мой дедушка, возвращаясь из какого-то военного похода, заглянул в Акилисен и так пленился красотой и нежностью бабушки, что увез ее в Элладу.
 А когда мой папа решил жениться на гетере (моей маме), бабушка встала на дыбы. Хотя мама происходила из очень старинного и богатого рода. Только благодаря дедушке, которого растрогала любовь моих родителей, свадьба состоялась. Отношения мамы с бабушкой в дальнейшем напоминали взаимодействие скалы и грозы. Мама — скала, бабушка — громы и молнии, разящие скалу. Впрочем, я не знаю народов, которые могут похвастаться поголовно прекрасными и безоблачными отношениями между свекровями и невестками.
 В нашем роду повторялось: женщины до замужества весело проводили время, но, распустив перед алтарем пояс (аналог венчания), принеся жертвы Деметре, становились высоконравственными матронами. Мужчины, напротив, как на подбор однолюбы. Мы с братом, наверное, станем исключением. Тарений любвеобилен до всеядности. А мне, кроме Избранника, никто не нужен.
 Бабушка, в отличие от мамы, не стала закрывать глаза на то, как плохо я выгляжу.
 — Мать не следит за твоим здоровьем! — разорялась бабуля. — Тебя плохо кормят!
 — Меня отлично кормят. Просто нет аппетита.
 — Твоя кожа серого цвета! Мать не следит, чтобы рабыни хорошенько умащивали тебя в бане.
 — Они ежедневно втирают в меня литры ароматных масел. Я уже пахну как ладья, приплывшая из Индии.
 — Тогда тебя сглазили! — непререкаемо заявила бабушка. — Будем лечиться! Слушай заклинание, сделай все, как я скажу.
 — Но, бабушка…
 — Не смей возражать! Ты меня знаешь!
 Знаю. Если бабушку не слушаться, то вина падет на мою маму. На нее обрушится гроза с ливнем и молниями. Жалко маму-скалу.
 — Хорошо, бабушка, я согласна.
 — Возьми землеройку, утопи ее в ключевой воде. То есть убей, однако слова этого не произноси, поскольку это дурное предзнаменование. То же самое проделай с луноголовым жуком, но только утопи его в проточной воде. Повтори!
 — Землеройку прикончить в ключевой воде, жука в проточной.
 Далее. Возьми речного рака, жир от пестрой девственной овцы, помет собакоголовой обезьяны, два яйца ибиса, смолы миртового дерева и крокуса — каждого на две драхмы. Италийской альпийской травы, ладана и непроросшего лука — каждого на четыре драхмы. Повтори!
 Я послушно повторила эту белиберду. Двадцать драхм, посчитала мысленно. На такую ерунду? На эти деньги можно купить приличную диадему!
 Бабушка стала объяснять, что делать с адской смесью:
 — Помести все в ступку, хорошенько разотри и держи в свинцовом сосуде. Какой сейчас месяц?
 — Метагейтнион (сентябрь).
 — В первое полнолуние пианепсиона (октября) возьми часть смеси, поднимись на чердак с жаровней, добавь в огонь, одновременно произнося молитву. Сейчас ее заучишь.
 — Ладно.
 — Ой, что-то не нравится мне твое лицо!
 Моя покорность бабушку не обманула. Хотя я не демонстрировала пренебрежения к шарлатанскому колдовству, мое лицо никак не походило на лицо девушки, готовой броситься в поисках жира пестрой девственной овцы и обезьяньего помета. Носиться от родника к реке, чтобы топить в них насекомых, я тоже не собиралась.
 Бабушка покачала осуждающе головой и сказала, что сама добудет необходимые ингредиенты.
 — Знаю одного честного торговца с Кипра, который не обманет, не подсунет вместо яиц ибиса голубиные. Помнишь, твой отец мучился вздутием живота? Торговец достал мне отличный порошок из рога черного быка, спиленного через минуту после того, как бык покрыл белую корову…
 Я отлично помнила, как мама с благодарностью приняла от бабушки «лекарство», а потом тайком вылила его в помои. А папе сказала:
 — Не увлекайся молодым вином, чтобы рогами не лечиться.
 Бабушка была уверена, что я пошла на поправку благодаря нашей ворожбе. На самом деле, очевидно, сыграли роль домашний уют, мамина опека, прекрасное солнце Греции и моя молодость. Смешно, когда девушка говорит: меня излечила моя молодость? Но я девушка с опытом, которым не обладают многие зрелые женщины.
 Лицо мое просветлело, исчезли тени под глазами, ушла костлявость ключиц, локтей и коленок, они покрылись пухленьким жирком. Но душевное состояние продолжало желать лучшего. Я хандрила и тосковала. В глазах моих не плясали веселые огоньки, улыбка редко трогала губы.
 В древнегреческом языке нет эквивалента понятиям «флирт» и «кокетство», потому что отношения мужчины и женщины лишены у нас фальши и неестественности. Но было бы глупо отрицать, что наши девушки не строят глазок молодым людям. Слов нет, а повадки есть.
 Я глазок никому не строила, большей частью пребывала в хмуром и задумчивом состоянии. И при этом пользовалась таким успехом, который и не снился мне в те времена (по разумению папы и брата еще месяц назад), когда я щебетала, хохотала над каждой шуткой, трижды в день меняла платье и диадемы. Вот и пойми юношей! Чего им более хочется: приручить веселую птичку или поймать на крючок холодную рыбу?
 Впрочем, ответы на подобные вопросы меня мало заботили. А родители, конечно, желали, чтобы я составила выгодную партию, то есть вышла замуж. Мама мечтала, что я встречу Избранника среди тех парней, что табунами мчались в наш дом.
 Встречу и останусь под ее крылышком навсегда. Папины планы были грандиозны, он считал, что его дочь заслуживает не меньшего, чем стать женой царя.
 — У македонского царя Филиппа Второго подрастает сын Александр. Как жаль, что парнишке только двенадцать! — сокрушался папа.
 — Саша Македонский, — ухмылялась я, — много достигнет, но плохо кончит.
 Произнесенное на русский манер «Саша» удивило папу.
 — Саса? — переспросил он. — Не знал, что так прозвали парнишку.
 — Не обращай внимания, я просто оговорилась.
 — Вот еще у критского царя, говорят, жена смертельно больна… — грезил папа.
 Окажись Избранник древнегреческого образца царем, было бы неплохо. Но с таким же успехом он мог быть рабом, или метиком — чем-то средним между рабом и гражданином, — или живущим на «диету», то есть на пособие из казны, бедняком. Еще десять прослоек вверх по иерархической лестнице отметались безоговорочно. Как ни поклонялись в нашей семье высокому чувству любви, даже заикнуться было немыслимо о браке с неравным по положению. И что я буду делать, если Избранник прикован цепями на галере, пасет скот или сочиняет торжественные стихи для знати? Поэтому я боялась с ним встретиться.
 В бессонные ночи, скрючившись на постели, изгрызаемая тоской по любимому, я много раз была на грани того, чтобы пронестись через века и страны, оказаться рядом с ним в Москве или во Франции. Но я могла вернуть себя только в ту точку, из которой удрала, — в дикие предродовые корчи. И не боли я страшилась! В конце концов, их не миновать любой матери. И то, что могут перенести миллионы женщин, осилю и я.
 Терзания мои укладывались в простой вопрос: ЗА ЧТО? Или подробнее: где, когда, в чем я провинилась, чтобы страдать от боли, «подаренной» мне любимым? Боли не только физической, но душевной. Видела! Видела в будущем, что он доставит мне «приятные» минутки своей изменой (ох, катастрофа!), своей раздражительностью в ответ на мои болезни, своим нежеланием вникать в мучащие меня проблемы… Да, много всего «радостного» обещала мне семейная жизнь. И дочь туда же! Я на нее положу жизнь, а она расценит это как само собой разумеющееся, вроде света солнца днем и луны ночью.
 Если бы я нашла ответ на вопрос «ЗА ЧТО?» — я бы ни минуты не оставалась вдали от любимого!
 Избранник образца Эллады не был ни рабом, ни ремесленником, ни землепашцем. Уже спасибо.
 Избранника я увидела на Пифийских играх. Их учредили в честь Аполлона Пифийского в Дельфах. Игры проводились каждые четыре года, в третий год после Олимпиады. Кроме спортивных состязаний, соревновались авлеты (игроки на флейте), певцы под кифару, поэты к играм писали комедии и трагедии. Это был праздник тела и духа. Обидно, что через века все это выродилось в торжество химически накачанных мышц и в соревнование секундомеров. Хоть убейте, мне не понять удовольствие от состязания фехтовальщиков, чье (возможно, прекрасное) тело спрятано в кокон нелепого костюма, или бобслеистов, за три секунды в железном болиде пронесшихся с ледяной горы.
 Мой Избранник участвовал в состязании дискоболов. Он был красив до остановки дыхания! В Москве его фигура пострадала из-за сидячей работы, появилась сутулость. В Бургундии он слишком много времени проводил в седле, что вызвало легкую кривоногость и косолапость. А сейчас я видела юношу, которому мог позавидовать Адонис или сам Аполлон. Настоящий эллин!
 «У-у-у!» — восхищенно, единым звуком оценил стадион красоту Избранника. «А-а-а! О-о-о!» — пронесся дружный возглас, когда Избранник принял позу метателя — чуть присел, развернулся, отвел свободную руку…
 В «спокойном» состоянии его тело было бархатно гладким, только предчувствовались игры мышц, таящихся под кожей. Но вот он принял позу, и его божественное тело покрылось бугорками напряженной плоти. Стадион рукоплескал, я была на грани обморока. Не могла отвести взгляда от его живота, меня сводили с ума эти полосочки, эти горизонтальные овражки мышц, обозначившиеся от ребер до набедренной повязки…
 Диск полетел на рекордное расстояние. Зрители стоя приветствовали победителя. Только я не могла подняться с места. Во мне бушевала буря, и назвать ее бурей чистого восторга нельзя. Гневных вихрей, до свиста в ушах оглушающих, было не меньше, а может, и больше, чем радостных.
 Опять все заново? Третий раз по кругу? Сколько можно?
 Мы, папа, Тарений и я, сидели в большой ложе вместе с коллегами отца по ареопагу и их домочадцами. Мама спортивных состязаний не любила, ходила только на драматические представления.
 Я повернулась к брату:
 — Отвези меня, пожалуйста, домой!
 Без сопровождения мужчин девушке двигаться по улице позорно и немыслимо.
 — С ума сошла? — возмутился Тарений. — Сейчас будет самое интересное!
 Далее ожидались почести Избраннику. На него возложат корону победителя — венок из лавра, священного дерева Аполлона. Я этого вынести не могла. Повернулась в другую сторону, к отцу:
 — Папочка! У меня страшно разболелась голова. Можно я отправлюсь домой?
 — Да, какая ты бледная, моя девочка! Пусть мама тебя полечит, а если бабушка станет…
 Он хитро подмигнул мне, и я постаралась улыбнуться ему в ответ. Мы молча обменялись согласием: бабушкиными снадобьями увлекаться не следует.
 — Тарений! Проводи сестру, — приказал отец.
 Брат не мог ослушаться, но послал мне гневный взгляд, который потом перевел на спрятанный в гиматии, тайно продемонстрированный кулак. Мол, я тебе покажу, как портить удовольствие!
 Мне не было дела до мальчишеского гнева Тарения, который всегда поднимал плач, когда у него забирали игрушку. Но меня очень устроило, что брат не сел в носилки со мной. Бежал рядом, погонял, как лошадей, четверых рабов, державших носилки с зашторенным коробом, где я сидела.
 Во время этих суетливых скачек по улицам ко мне пришло озарение. Как я раньше не поняла, у кого есть ответ на мучившие меня вопросы! Глупая! Дура набитая! «Чем набитая?» — спрашивала я, впервые услышав это выражение в Москве. «Глупостью», — ответили мне. «Не все так просто!» — скажу я теперь. Дура набита стекляшками, линзами, через которые она смотрит на мир и видит его искаженным! Паук сквозь увеличительное стекло — страшный зверь. А слон — через уменьшительное — забавная букашка. Рядом человек, который легко развеет твои сомнения, а ты ищешь пророка в чужом отечестве.
 Из носилок я выпорхнула не дожидаясь, пока Та-рений вытолкает меня взашей. Он запрыгнул на мое место и велел рабам быстро доставить его обратно. Обессиленные носильщики рухнут у стадиона. Но кого волнуют рабы?
 Мама в ее любимом зимнем саду занималась цветами. Только говорится: она увлекалась цветоводством. Ни разу не прикоснулась к цветочной рассаде, никогда не погрузила пальцы в землю. И сейчас командовала действиями пятерых садовников, подготавливая сад к осени.
 — Всем выйти вон! — крикнула я с порога рабам.
 Они смущенно замялись. По науке, которой нас обучали, девушке нельзя отдавать приказы подчиненным в присутствии «старшей по званию» женщины без ее четкого согласия. Мамино лицо, до того оживленное, подернулось хмуростью. Она кивнула рабам, разрешая удалиться на середине посадочного процесса.
 Мама обо всем догадалась. Я не отступлю, и ей придется отвечать на мои вопросы.
 «Иногда дети задают вопросы, на которые не способны понять ответы», — пронеслась в моей голове чужая мысль.
 — Что? — переспросила я. — Сомневаешься в моих умственных способностях?
 — Речь не об уме.
 Далее я сказала то, что для неподготовленного уха может звучать смешно. Но ведь не смеются, услышав из уст сына: хочу поговорить с тобой, отец, как мужчина с мужчиной. И девушка может умолять мать: поговори со мной как с женщиной!
 — Я буду говорить с тобой, как Ева с Евой! — вот что вырвалось у меня сквозь зубы.
 — Да, моя девочка, — опустила голову мама.
 — Что ты оставила себе из волшебных даров?
 — Разве ты до сих пор не догадалась? — Мама удивленно подняла глаза. — Любовь и прощение тем, кто наносит тебе раны. Счастье обладать прощением и добротой.
 — Это про бабушку, что ли?
 — Бабушку в том числе.
 — Почему ты не предупредила меня, что Избранник один, во всех временах и народах, куда ни отправься? Суженого и на коне не объедешь, так говорят русские.
 — Варвары? — Мама все более удивлялась. — И вовсе не обязательно, чтобы Избранник повторялся. Это даже скучно.
 Что-то в мамином удивлении было ненатуральным! Какая-то нота фальшивила! Мой мозг работал лихорадочно, на предельном напряжении, и я поняла мамину политику.
 — Не надо! — погрозила пальцем. — Не надо сейчас представлений на тему: моя девочка маленькая и глупая. Дадим ей сосочку, потрясем погремушкой, и девочка забудет о плохом! Не изображай удивление стекляшкам, через которые я смотрю на мир! Мой калейдоскоп побогаче или, во всяком случае, не беднее, чем у всех предшествующих, носивших имя Ева! Чем у тебя!
 Я была жестока, как может быть жестока только дочь. Мамино лицо точно мокнули в муку или в белую пудру — оно вмиг постарело, обозначились морщинки вокруг глаз, на щеках, на шее… Что я творю?
 Мама с трудом проговорила:
 — Ева, ты, надеюсь, понимаешь, что в отношениях мужчины и женщины нет ничего обязательного? Даже страстной любви…
 — Как это нет? — перебила я, и сострадание к маме, которое секунду назад укололо мое сердце, исчезло. — Хочешь сказать, что у меня есть обязательства, а у Адама их нет? Ведь ты это имела в виду?
 — Приблизительно. Доченька, Евочка….
 — Стоп! Не уводи меня в сторону своей прекраснодушной любви! Разберемся с самого начала! ОН вовсе не любовь создал первым делом. Правильно? Первые Ева и Адам в Эдемском саду, может быть, вовсе и не любили друг друга?
 Меня так поразила эта мысль, что я вскочила и принялась ходить по зимнему саду. Маршировала и рассуждала вслух:
 — Просто были одни, никакого тебе выбора и деваться некуда. Возможно, ОН ничего не знал или ни бельмеса не понимал в любви.
 — Нельзя так говорить! — встревожилась мама. — О боги, это все Аристокл!
 — При чем здесь Платон? Не пытайся сбить меня с толку или затолкнуть в исторические дебри!
 Мы говорим о событиях, которые случились за тысячи лет до сегодняшнего дня и которые будут описаны через века.
 Но я сама сбилась, потеряла нить. Мама наблюдала за мной молча. Лицо ее — как во время моих детских болезней. Только теперь мама была старенькой, а болезнь моя почти смертельной.
 — Итак! ОН сделал себе цапки, игрушки, мальчика и девочку, — нервно рассмеялась я. — Еву и Адама. У Адама столько ребер, что можно было целый гарем настрогать. Нет, хотелось трогательной парочки, Адамчика и Евочки. Почему они никого не родили в Эдеме? Да потому что ОН хотел, чтобы любили только ЕГО, а они полюбили друг друга! Впрочем, если среднестатистического юношу со среднестатистической девушкой поселить на райском необитаемом острове, десять из десяти — между ними вспыхнет любовь, а не вражда. Пусть ОН еще радуется, что Ева и Адам не возненавидели ЕГО.
 — Замолчи, не богохульствуй! — Мама закрыла уши руками. — Человек не в состоянии разрушить ЕГО Замысел, он волен только в выборе путей и условий претворения Замысла.
 — А за что он меня, нас проклял? — срываясь на фальцет, выкрикнула я. — За то, что перестали слышать только ЕГО, утратили религиозный слух, — раз. За то, что приняли в себя путаницу добра и зла, познание, — два. За то, что познали стыд, — три. Но кто-нибудь задумывался, почему, ну почему Ева совершила грехопадение? Яблочко укусила! Тоже мне преступление! «Змий соблазнил меня и я ела» — так записано и переписано миллиарды раз. Соблазнил — значит посулил нечто, чего Еве не хватало! Это в райских-то кущах! Пусть соблазн не оправдал себя. Еве еще горше! Она была несчастна и когда поддалась соблазну, и потом, обманутая. Почему же она была несчастна вначале и поддалась? Да потому что почувствовала, что любовь к Адаму самоценнее, чем любовь к НЕМУ! Ева испугалась, растерялась. И каково было наказание за испуг?
 Я стала говорить тише, обдумывая и чеканя каждую фразу. Мама смотрела на меня со страданием и отчаянием. Хотя мысли мои были заняты только своими открытиями, в глубине памяти маячило что-то очень похожее на это мамино лицо с гримасой боли.
 — К слову сказать, — по-недоброму усмехнулась я, — Адам тоже хорош! Как он оправдывался перед НИМ! Мол, не от Древа ел я, а от плода древа и принял его из рук той, которую ТЫ сам мне дал, чтобы она была со мной. Адам тогда еще не понимал своего чувства. Женщина всегда первая понимает, что оно пришло, что родилась любовь. Мужчины выбирают, будучи давно выбранными. И ОН проклял Адама, как наказывают ребенка-воришку, которому родители забыли объяснить, что брать чужое нельзя.
 «То, что ты послушал голос жены и ел от Древа, о котором я повел, говоря: не ешь от него, проклята земля из-за тебя, с духовным страданием будешь ты есть все дни твоей жизни », — я правильно цитирую?
 ОН хотел наложить проклятие в добывании хлеба, то есть всего того материального, что нужно нашей семье, чтобы нормально жить. Но что же за проклятие, если мужчины только и стремятся как можно лучше его выполнить?
 — Дочь, — сказала мама с мукой в голосе, — как грубо, примитивно ты все понимаешь. Путь Адама в добывании хлеба насущного — его школа жизни, которую он обязан проходить. Это — его воспитание, обучение страданием, его отречение от себя и путь к себе.
 — Да не о том речь, — махнула я с досады рукой. — Что я не понимаю Завещанный Путь? Мужское — в работе страдающего разума и тела, добывающих хлеб. Женское — в страдающей любви и более всего во взращивании детей. Помню все твои уроки. Но я уже вышла из возраста, когда обсуждать учителей или директора школы возбраняется.
 Я ЕГО рассердила больше, когда ОН понял, кто первый почувствовал негаданную любовь. Поэтому и — «к мужу твоему стремление, влечение твое, он станет управлять тобою». Женщина не может осуществить свою задачу жизни иначе, как в паре с мужчиной, под его духовным превосходством. Возвысить Адама над Евой ОН хотел в наказание ей.
 Как мучили, пытали женщин во все века! Убивали их самих и детей на войне, морили голодом, карали нещадно по легкому подозрению, загоняли в кухни, в сплетни, в рутину. Но ЕМУ этого было мало! ОН видел, что хлопоты, труды Адама на благо семьи станут для того не страданием, а удовольствием, гордостью. И рука не поднялась наказать счастливого ребенка. А меня — легко!
 По моему лицу вовсю катились слезы, когда я зло цитировала:
 — «А жене сказал: многократно умножу страдание твое и беременность твою, в страданиях будешь рожать потомков…» Ну хорошо, — рыдала я, — пусть дал ум, чтобы понять, что со страстью и влечением подчиняешься разуму более примитивному! Пусть сделал чудовищно болезненным самый светлый акт жизни — рождение нового человека, но это же не все, не все…
 Слезы не дали мне говорить. Мама подошла ко мне, обняла и усадила на кушетку рядом с собой.
 Тихонько покачивала и гладила меня:
 — Успокойся, мой маленький, глупый воробышек. Никто не обидел мою девочку, она сейчас перестанет плакать, она будет умницей.
 Когда я затихла, мама стала говорить:
 — Ты плохо сделала, что заглядывала вперед. Но что ты там увидела — правда. Да, боль родов — это не все страдания, которые ОН послал нам. Страх за ребенка, его болезни и увечья невыносимость разлуки с ним — навсегда потерянная свобода. И потом…. Самое тяжелое — раны, которые нанесет тебе Избранник и ребенок, упорно идущий по порочному пути, его неблагодарность и неблагородство…
 Я отстранилась от мамы, посмотрела ей в лицо и узнала его. Это была я потом, в будущем, в муках стыда, горечи и разочарования.
 — Мамочка, прости меня! — вырвалось у меня то, что сама хотела бы услышать лет через двадцать от дочери-бунтарки.
 Мама кивнула, прощая, постаралась улыбнуться и высморкала мой нос своим платком.
 — И все-таки, ради чего? — упрямо спросила я. — Где ответ?
 — Я тебе все время твержу его мысленно, да ты не слышишь!
 Мама улыбнулась просто и естественно. Она взяла себя в руки, снова выглядела несокрушимо любящей, дорогой, надежной.
 — Ответ произнесен, написан тысячи раз. Хотя, конечно, каждый человек должен сам прийти к этому ответу. Проклятие ЕГО — не наказание, страдания наши — не цель. Это путь к духовному совершенствованию и откровению, к обретению Смысла.
 — А может, все гораздо проще? Мы нашли ответ сами, вопреки ЕГО воле? Мы ЕГО перемудрили! И будем счастливы назло?
 — Какая глупая, самонадеянная девчонка! — рассмеялась мама.




 IV


 Из забытья ее возвращала акушерка. Хлопала роженицу по щекам и ворчала:
 — А эта валяется тут пьяная. Зачем столько наркозу нахваталась? Я же говорила: не дыши глубоко! Ну, давай, давай, голуба, приходи в себя. Рожать пора. А несла-то, несла! Наговорила! Библию вроде вспоминала? Чистая радиопостановка! Приемник включать не надо. Соображение вернулось? Мозги больше не метелит? Вот и хорошо. Пойдем, милая, сейчас ты своему Избраннику подарочек преподнесешь.
 Все пережитые ею радостные возбуждения и открытия были легким ветерком в сравнении со шквалом счастья, сотрясшего тело и сознание, когда родилась девочка. Мокрый кричащий человечек еще был соединен с ней канатами пуповины, когда Ева, забыв дышать, произнесла:
 — Ради этого! Я ТЕБЯ перехитрила! Акушерка не поняла или не расслышала, перекрестившись, сказала:
 — Благодари Бога, он подарил тебе славную дочку!
 — Это был не Бог, — тихо ответила Ева.