Аннотация: Знаменитые исторические романы Ж. Бенцони покорили весь мир. Миллионы читателей не устают восхищаться ее захватывающими произведениями — произведениями, в которых смешаны история и вымысел, приключения и страсть. Такова история Жиля Гоэло по прозванию Кречет, бесстрашного искателя приключений, рожденного в нищете и своим мужеством и отвагой добившегося всего, о чем можно мечтать, история странствий и опасностей, заговоров и интриг, история великой любви Кречета к прекрасной аристократке, ради которой он ставил на карту жизнь и совершал невозможное… --------------------------------------------- Жюльетта Бенцони Кречет. Книга IV Часть первая. СВОБОДНАЯ АМЕРИКА НАВСТРЕЧУ ВОСПОМИНАНИЯМ Как чайка кружит над волнами, прежде чем опуститься на воду, так парусник заложил изящный галс, подходя к рейду в излучине реки, и сложил белоснежные крылья. Раздался металлический скрежет цепи в клюзе. И якорь, выбросив сноп сверкающих брызг, погрузился в зеленые воды Потомака. «Кречет», дернув несколько раз швартов, как собака поводок, застыл на месте. И тут же корабельный люд заскакал по-обезьяньи по вантам и марселям, принялся травить канаты, но зычный голос капитана Малавуана, отдававшего в рупор приказы, перекрывал и крики экипажа, и шум сворачиваемой парусины. Стоя на полуюте рядом с Тимом Токером, весело насвистывавшим застольную песенку. Жиль де Турнемин наблюдал, как обвисают, а потом медленно сползают вниз большие белые паруса, сквозь которые просвечивают лучи заходящего солнца. Малавуан опустил рупор и повернулся к нему: — Судно встало на рейд. Какие будут распоряжения? — Спускайте на воду шлюпку, капитан. Господин Токер сходит на берег… Тим соскользнул с перил, на которых сидел, и вздохнул так, что запросто мог бы снова раздуть паруса. — Ты все-таки настаиваешь, чтобы я сошел первым? — Так будет лучше. Тебя же обычно посылали к генералу Вашингтону эмиссаром. Ты для него свой. — Но и ты был его правой рукой, когда шла война… — Да, только с тех пор прошло шесть лет. Все же лучше, если о моем прибытии они узнают от тебя. А то время позднее, подумают еще, что я напрашиваюсь на ужин. — Ну, без приглашения на ужин точно не обойдется… И я совсем не прочь откушать. — Вот и хорошо. Да и потом… такой чудесный вечер. Мне хочется остаться на корабле, полюбоваться природой, — добавил он, обводя рукой великолепную панораму, открывающуюся с палубы. Река, разливавшаяся в устье на три мили, в этом месте была тоже достаточно величественна, хоть и не так широка, а скорость ее течения ясно указывала, что недалека стремнина. Впрочем, в излучине между Головой Индейца и горой Вернона было достаточно просторно для маневрирования самых крупных военных кораблей. Река изгибалась в этом месте широким ярко-изумрудным полумесяцем, в ее глади отражалась растительность, густая, несмотря на то, что стоял еще только апрель. Однако ранняя весна вообще характерна для мягкого климата Виргинии; то там, то тут на фоне темной зелени кедров, сосен и дубов вспыхивали белые и розовые свечи грушевых, вишневых, персиковых, миндальных деревьев. — Хочешь остаться наедине с воспоминаниями? — спросил Тим то ли с насмешкой, то ли с умилением. — В таком случае не буду тебе мешать. До завтра, дружище. Жди меня. Тим дружески ткнул его в бок, хлопнул кулаком по своей шляпе, нахлобучивая ее поглубже, что не способствовало улучшению формы сего головного убора, прошагал, по-военному чеканя шаг, к наружному трапу и исчез из виду. Мгновенье спустя шлюпка уже бороздила прибрежные воды — скорее к берегу, — а уж добыть лошадь у паромщика на постоялом дворе, заменявшем в этих местах почтовую станцию, сумеет без труда любой американец, и, едва лодка, скользнув днищем по водорослям, ткнулась в песчаную отмель, Тим выскочил из нее и размашистым шагом стал удаляться. Жиль подождал, пока его друг скроется из виду, и, не мешкая более, если не сказать торопливо, устремился, как выразился Тим, «навстречу воспоминаниям», воспоминаниям о прекраснейших, благороднейших страницах своей жизни. Еще накануне, до полудня, едва черный корпус «Кречета», увенчанный фигурой ловчей птицы с распростертыми крыльями, подошел к бухте Чесапик, картины былого, как орда пиратов, принялись осаждать его память. В конце зимы проход между мысом Генри и мысом Чарльза для крупных кораблей был затруднен, поскольку воды Флоридского залива заносили сюда песок. Но изящный парусник свободно проплыл как раз там, где когда-то, во времена великой битвы, стояло на якоре гигантское судно адмирала де Грасса «Париж», и Жилю почудилось даже, что он снова на всех парусах несется в Историю. И с каждой минутой, по мере того как его корабль все дальше входил в широкую бухту, Жиль все яснее видел перед собой события прошлого. Он представлял, как горели под летними лучами марсели французских боевых судов, как сверкали яркими красками и золотились их борта, ощетинившиеся пушками, как выстроилась в мощную цепь вся эскадра, перегородив на четыре мили морской путь. А подзорная труба его уже повернулась в сторону побережья и, пошарив среди холмов, поросших приморскими соснами, и среди болот, отыскала Йорктаун, и Жилю показалось, что ничего там не изменилось, разве что цвет стяга, развевавшегося над крепостью на реке Йорк: тринадцатизвездное полотнище окончательно заменило английский государственный флаг. И «Кречет» залпом из всех своих орудий отсалютовал этому славному символу независимости Америки. Затем Жиль потребовал шлюпку и в одиночестве высадился на берег, пряча под полой загадочный сверток. Оказавшись в крошечном порту, он с трудом сориентировался. За шесть лет многое изменилось. Мирный край — не то, что поля битвы: израненные войной поля заросли травой. А люди постарались стереть жестокие напоминания о битве. Но при этом они свято хранили память о погибших освободителях родного края. Наспех вырытые после сражения могилы были приведены в порядок, украшены белыми стелами, выровнены и засажены цветами, а рядом зарастали старые траншеи. И лишь редуты сохранялись в прежнем виде, со скатами и онемевшими ныне орудиями, задравшими к небу праздные жерла. Место, где был похоронен его отец, Турнемин отыскал без труда. Он с гордостью прочел на камне собственную фамилию, фамилию рода, который он мечтал укоренить в плодородной земле Америки, чтобы взросло на ней величественное древо, как то, что доставало ветвями башни замка Лаюнондэ. Он долго молился за упокой души усопшего. Потом, достав из-под полы сверток, вынул из него сухой букетик вереска и дрока и мешочек земли, взятой от самого подножия крепостной стены Лаюнондэ. Он высыпал содержимое мешочка на могилу, смешав родную землю с чужой, осторожно положил вереск к обелиску и вновь принялся молиться. Только на сей раз страстная молитва его была обращена не к Господу, а к неприкаянной душе отца и призывала ее сохранить последнего своего отпрыска в грядущих неведомых испытаниях. Жиль решил, что, позже, выстроив дом на берегу Роанока на той тысяче акров виргинской земли, которую подарил ему в знак признательности американский Конгресс, он обязательно возведет часовню, достойную былого величия и могущества Турнеминов и перезахоронит в ней прах отца, чтобы тот нашел покой и последний приют рядом с детьми и внуками — возможно, всемогущий Господь пошлет еще потомство его внебрачному сыну, которого сам он признал лишь в смертный час перед лицом всего цвета французского дворянства, участвовавшего в битве при Йорктауне. Хотя один сын у Жиля уже был. Он рос где-то в долине Могаука в лагере вождя ирокезов Корнплэнтера, а родила его вскоре затем скончавшаяся красавица Ситапаноки, индейская принцесса, которую Жиль так страстно любил в дни битв за независимость. О существовании мальчика он узнал лишь год назад; Тим утверждал, что ребенок светловолосый и сероглазый, и он, еще ни разу не видев, уже любил сына и был самым решительным образом настроен забрать его у индейцев, чтобы воспитать французским дворянином и американцем одновременно, даже рискуя испортить еще больше отношения с женой… Впрочем, хуже вряд ли бывает. С той минуты, когда Жиль вынес из объятого огнем Фоли-Ришелье бесчувственную Жюдит, ему все время казалось, что рядом с ним лишенное души создание, красивая кукла, которой руководят привычки и строгое воспитание, но не разум. Придя в себя в дорожной карете — ее влекли за собой четыре лошади, мчавшиеся во всю прыть сквозь заснеженную Францию к Лорьяну, — молодая женщина потрясенно оглядела окружающих, словно очнулась от дурного сна. Какое-то время она безмолвно наблюдала за мелькавшим за окном зимним пейзажем, потом перевела усталый взгляд на того, кто являлся ее законным супругом, в чем у нее больше не было сомнений. — Куда мы едем? — только и спросила она. — Сначала в Лорьян, там стоит мой корабль. Оттуда в Америку… Как вы себя чувствуете? — Хорошо… благодарю вас. Только немного устала. — Скоро мы остановимся, чтобы сменить лошадей. Вы сможете немного отдохнуть и поесть… — О! Это ни к чему. Мне ничего не нужно… И, закутавшись поплотнее в лисью шубу, крытую черным драпом с лисьей же оторочкой, Жюдит снова забилась в угол кареты, откинула голову на подушки — лицо ее было бледно — и, тяжело вздохнув, опять закрыла глаза. Может, спала, а может, притворялась спящей. Но только на протяжении всего пути от Парижа до Лорьяна, не меньше ста двадцати пяти миль, веки ее были сомкнуты. При смене лошадей она послушно выходила из кареты, следовала в комнату на постоялом дворе, куда тут же приходила ее горничная. В последний момент, перед самым отъездом с улицы Клиши, Жиль все же решил взять с собой камеристку. Это была одна из дочерей крестьянина из Обервилье, давно уже служившего семье Жюдит. Простая, честная девушка, искренне привязанная к хозяйке, страшно боялась оказаться на улице. Звали ее Фаншон, и она сама умоляла позволить ей сопровождать госпожу. В конце концов. Жиль согласился, но только при условии, что горничная соберется в две минуты и не будет брать с собой ничего лишнего. Жиль настаивал, чтобы, кроме надетого на Жюдит платья и шубы, накинутой на нее, ни единой вещи не было взято из дома, любое напоминание о котором жгло его стыдом и гневом. Однако путь предстоял неблизкий и Жиль позаботился о жене: на одну из повозок погрузили большой сундук со всем, что может понадобиться молодой женщине в дороге. Приобретением вещей занималась мадемуазель Фаншон, уже однажды выполнявшая подобное поручение перед свадьбой своих юных друзей. Странное поведение Жюдит заставило Жиля порадоваться, что он взял с собой Фаншон. Юная девица — ей едва исполнилось восемнадцать — ехала в одной карете с капитаном Малавуаном, относившимся с презрением ко всем, кто вырос вдали от воды, к «неводоплавающим», и, едва экипажи останавливались, Фаншон бросалась к хозяйке и принималась хлопотать вокруг нее: купала, укладывала в постель, приносила еду и вообще ходила за Жюдит, как кормилица за грудным младенцем. В первый вечер они остановились в очень удобной гостинице, и Жиль пригласил жену поужинать вместе в просторном зале, но Жюдит, все с тем же спокойным отсутствующим выражением, отказалась. — Нет, благодарю вас… Я лучше останусь у себя. Я так устала… Настаивать он не стал, только подивился поведению молодой женщины, так несвойственному ее деспотичной и страстной натуре. Он ожидал взрыва ярости, гневных упреков, неистовых попыток оправдать и защитить свою безрассудную — а с его точки зрения, глупую, унизительную, непомерную — страсть к лже-доктору Керноа. Жиль думал, что, едва придя в себя, Жюдит набросится на него, как разъяренная кошка, станет надменно требовать вернуть ей свободу и будет обливать его грязью… Ничего подобного. Впервые в жизни Жюдит вела себя спокойно, покорно… и абсолютно не обращала внимания на обстановку, словно все, что происходило вокруг, ее на самом деле не касалось. Ни разу не назвала она супруга по имени, но обращалась к нему с вежливым безразличием, как к случайному попутчику: «сударь». На ночь она запиралась вместе с Фаншон в своей комнате. А днем, в карете, не произносила ни слова, дремала с таким притворством, что, в конце концов, рассердила Жиля. На следующей станции, в Мансе, он пересадил в свою карету Фаншон, а сам оседлал Мерлина и поскакал верхом, рядом с Понго, презиравшим экипажи. Он не мог дольше оставаться наедине с призраком своей погибшей любви. Прибыв к месту назначения, на постоялый двор «Королевская шпага», Жюдит, словно так и надо, продолжала вести себя по-прежнему. Лишь появление старой Розенны, кормилицы Жиля, которую она хорошо знала, заставило ее улыбнуться и сказать несколько теплых слов. Она даже поцеловала бретонку и заверила, что рада снова видеть ее. Зато, заметив семью Готье, лишь окинула ее ледяным взглядом, а когда черные глаза Жюдит остановились на нежном личике Мадалены, она и вовсе как-то странно насторожилась. На застенчивый реверанс девушки госпожа де Турнемин едва ответила холодным кивком. Ее нелюбезный прием произвел неприятное впечатление на Анну Готье. — Может быть, нам не стоит ехать с вами, господин шевалье, — сказала она Жилю. — Мне кажется, наше общество не нравится госпоже де Турнемин. — Но вы же не состоите у нее на службе. Вы мои друзья, и мы вместе отправляемся строить новую жизнь, обосновываться на новом месте. Горничная у нее и без вас есть, да и Розенна присмотрит. А в Америке вы будете жить отдельно, в собственном доме. Так что только в дороге придется потерпеть. Анна успокоилась. К счастью, пока они пересекали Атлантику, Жюдит вовсе не показывалась. «Кречет» был парусником легким, быстроходным, потому, несмотря на неважную погоду, путешественникам понадобилось лишь чуть больше трех недель, чтобы переплыть великий океан, и все это время молодая госпожа де Турнемин провела вдвоем с Фаншон в специально оборудованной для нее удобной каюте. Из трех женщин, плывших вместе с ней, одной лишь Розенне было позволено переступать порог этой каюты, чтобы хоть чем-то помочь сбившейся с ног горничной. Едва парусник поравнялся с островом Груа, Жюдит почувствовала себя ужасно, заперлась в каюте и на протяжении всего пути не сделала из нее ни шагу — до того измучила ее морская болезнь. Поразительно, что этот недуг настиг дочь волн, с самых юных лет привыкшую, как любой ребенок в Бретани, чуть ли не жить в лодке. Было чему удивляться: у юной сирены — Жиль не мог забыть, как вынырнула Жюдит сентябрьским вечером из вод Блаве, — вполне обычное небольшое волнение на море вызывало неудержимую рвоту, а дочь крестьянина из Обервилье Фаншон, сроду не видавшая океана, с самого отплытия держалась уверенно, как бывалый моряк. Каждое утро Жиль стучал в дверь каюты жены, чтобы узнать о ее состоянии, и каждое утро Фаншон или Розенна отвечали ему одно и то же, да он и сам чувствовал по кислому запаху, неизменно ударявшему в нос, едва открывалась дверь, что лучше Жюдит не становится. Причем молодая женщина категорически отказывалась с ним увидеться, даже на мгновенье. Такое упорство невозможно было объяснить одной лишь заботой о том, как она выглядит. В ее возрасте ни бледность, ни круги под глазами, ни растрепанная прическа не могли даже в малой степени нанести урон столь совершенной красоте, и, стоя ночи напролет у штурвала парусника, летящего меж черным небом и волнами. Жиль пытался так и этак найти подход к разрешению загадки по имени Жюдит. От самого Парижа она не сказала ему и десяти слов: сначала все дремала, а теперь разболелась, так кстати, что, не подтверди Розенна ее недомогание, он бы не поверил. Жюдит могла затаить на него злобу за то, что он ее похитил — Жиль вполне допускал это — и за то, что он так жестоко раскрыл ей глаза на истинную сущность человека, в которого она была слепо влюблена, — не случайно же на протяжении нескольких месяцев она принимала его за несчастного доктора Керноа, хотя собственными глазами видела, как тот пал в день ее венчания от руки братьев, Тюдаля и Морвана де Сен-Мелэн. Такая любовь могла быть только следствием гипноза, а значит, явлением неестественным, Турнемин знал об этом и потому сожалел теперь, что так безжалостно повел себя с Жюдит, неожиданно предоставив ей неопровержимые доказательства лживости и подлости самозваного супруга. Истина не могла не оскорбить самолюбия гордячки, и вот теперь она, чувствуя себя униженной, не желала видеть того, кто открыл ей эту истину… Турнемин лишь боялся, как бы страсть к подлецу, выдававшему себя за Керноа, не оказалась сильнее рассудка, сильнее гордости Жюдит. Тогда ей долго не удастся избавиться от наваждения, если удастся вообще. Теперь все зависело от того, насколько глубоко проник яд, и, если болезнь неизлечима, ни мира, ни согласия между ними не будет никогда: Жиль и Жюдит обречены прожить остаток жизни, отвернувшись друг от друга, в ненависти… Как-то раз вечером, когда они были уже на полпути к цели, Розенна, начав, как обычно, без всяких предисловий, положила конец бесчисленным вопросам, на которые он не находил ответа. Она сама нашла его в кают-компании, где он заперся, чтобы изучить по картам очертания побережья Виргинии. Он вообще с самого отплытия часто погружался в премудрости навигационной науки, стараясь восполнить пробелы в знании морского дела. — Я знаю, почему твоя жена отказывается тебя видеть, — сказала старуха. Он поднял на нее глаза: кормилица выглядела спокойной и уверенной в себе, в танцующем свете свечей она походила на безмятежное домашнее божество — руки сложены на животе, большой белый фартук, на голове чепец из белого муслина, словно на седые волосы, стянутые на затылке в узел, опустилась бабочка. Однако лицо ее, в веселых морщинках, не улыбалось, и хорошо знавший свою няню Жиль различал в серо-голубых глазах старой женщины тревогу и печаль. — Думаю, и мне это известно, — вздохнул Турнемин. — Она злится на меня за то, что я положил конец ее любовным приключениям, злится и ненавидит. Это естественно… — Нет, у нее другая причина, тоже естественная, но другая: она тебя боится. — Боится? Чем же я ее напугал? Что еще она там вообразила? Что я собираюсь выбросить ее за борт подальше от берега, чтобы отомстить за поруганную честь? Так я бы уже сто раз успел, да и вообще, если убивать, это надо было сделать полгода назад, теперь я успокоился, а хладнокровное убийство только погубит мою душу. — Тут ты прав, но вдруг твой покой будет нарушен снова? Что, если ты не знаешь, как поругана твоя честь? — Что ты имеешь в виду? — Что жена твоя беременна, а это вряд ли тебя обрадует. Повисло тяжелое молчание. Лицо Жиля оставалось бесстрастным, но карандаш в его пальцах переломился пополам. Он в раздражении отшвырнул обломки, нервным движением схватил свернутые в трубочку карты, скатившиеся со стола на пол от легкого крена судна, и, наконец, поднял на Розенну светлые глаза, сверкнувшие холодно, как лед под луной: — Ты уверена? — Верней не бывает: через семь месяцев госпожа де Турнемин произведет на свет ребенка, которому ты не отец. Последние слова она произнесла с озлоблением, и Жиль понял, какие чувства обуревают старую женщину. Мало того, что супружеская неверность вызывала у нее отвращение, она еще тяжело переживала унижение своего мальчика — ведь она его вырастила и любила, как родного сына. — Что будешь делать? — спросила Розенна, и в ее голосе зазвучали слезы. Облокотившись на стол, Жиль принялся осторожно тереть глаза, почувствовав вдруг, как они устали, а потом на мгновение прикрыл их ладонями. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт корабля и легким поскрипыванием снастей. — Не знаю, — сказал он и внезапно встал. Сделал несколько шагов по каюте, заставленной шкафами с картами. — И, честно говоря, даже не представляю, что тут можно сделать. — Другими словами, ты позволишь «этой» произвести на свет незаконнорожденного ублюдка? И дашь ему свое имя? Жиля поразил свирепый тон кормилицы. Он посмотрел на нее с удивлением, словно видел впервые в жизни. — Что за выражения? Сам-то я кто? — Тут другое: господин де Турнемин не знал о твоем рождении. Ты дитя любви, а не супружеской измены. И отец твой, и мать были из порядочных бретонских семей. А в ее ребенке течет кровь сицилийского распутника. И ты не имеешь права давать ему имя, что завещал тебе, умирая, отец. — А кто тебе сказал, что я собираюсь давать ему свое имя? За кого ты меня принимаешь, за глупца? — Нет, за влюбленного, то есть за человека, способного на любые безумства. Жиль остановился у окошка, повернувшись спиной к старухе, и стал наблюдать, как вскипает на гребне черной волны белая пена. — За влюбленного, говоришь? — вздохнул он наконец. — Когда-то я, и правда, был влюблен. Я любил Жюдит больше всего на свете. Возможно, потому, что это было первое большое чувство. А теперь… Сам не знаю. Красота ее пробуждает во мне желание, это верно… но не любовь. — Короче говоря, теперь ты в своих чувствах не уверен, — подвела итог Розенна и спокойно добавила: — А потерял ты уверенность после того, как увидел Мадалену… На этот раз Турнемин обернулся и взглянул на кормилицу с любопытством. Когда она рядом, от нее ничего не скроешь… Нет на свете глаз зорче, чем глаза материнской любви. — И это тебе известно? — пробормотал он, несколько смутившись. — Мне известно, как она тебя любит. Это же слепому ясно. А вот что ты к ней испытываешь, я не знала… — Зато теперь знаешь… но больше, прошу тебя, давай не будем об этом говорить. Тем более, что новая любовь никак не устраняет сложностей, что связаны с беременностью моей жены. — Ты так считаешь? От безмятежности Розенны не осталось и следа, так тихая летняя ночь разражается бурей. — Если б в наше время женщина нарушила супружескую клятву, ее бы попросту утопили. Никогда Турнемины не позволяли той, что обесчестила себя, производить на свет дитя греха… даже если ее оставляли в живых… — Однако в округе было немало незаконных детей хозяина. Розенна! Розенна! Успокойся! Я тебя не узнаю. Бог мой, да ты советуешь мне утопить Жюдит! — Куда уж тебе, — проворчала кормилица. Гнев ее испарился: она легко впадала в ярость, но быстро отходила. — Хотя лучшего выхода и не придумаешь. Кроме зла, эта женщина ничего тебе никогда не приносила. Пора ее остановить… — А Божий гнев? Ты что, хочешь погубить мою бессмертную душу? Нет, Розенна, — он обнял еще крепкие плечи старухи, — мечтать о гибели ближнего своего — это на тебя совсем не похоже, и пообещай мне, что не будешь пытаться навредить Жюдит… или ее будущему ребенку. — Значит, ты позволишь ей родить? — Еще не знаю. Дай подумать. Не прошло и десяти минут, как ты сообщила мне эту новость… но только никогда я не стану покупать себе свободу ценой преступления. — Делай, как знаешь, — стояла на своем Розенна. — Но не воображай, что я когда-нибудь возьму на руки дитя распутника. — Я тебя и не прошу… Тем более, что время придет, и сердце подскажет тебе, как поступать. — Что ты выдумываешь? — Я же прекрасно знаю тебя, нянюшка: ты таешь от детской улыбки. И отлично понимаешь, что невинное дитя не отвечает за преступления родителей. — Конечно, но ребенок может унаследовать их пороки и изъяны. Если хочешь подумать, думай, только не забывай, как важно это решение для твоего будущего и будущего всех, кто тебя окружает. Одного врага ты уже везешь на своем корабле, скоро их может стать двое, а где двое, там и заговор… Этим громким предупреждением Розенна закончила свою речь и вышла, оставив Турнемина во власти невеселых дум. Он собирался стать основателем нового рода на берегах Роанока — необычный же будет род. Внешне все выглядит вполне пристойно: офицер французской королевской гвардии, сражавшийся за независимость Америки, хочет обосноваться на новых землях с молодой женой, верными слугами… и детьми. Но это только на первый взгляд… Стоит копнуть поглубже, и обнаружится, что благородные супруги — один из которых незаконнорожденный, а другая — сестра убийц — почти ненавидят друг друга, а вышеназванные детишки отнюдь не состоят между собой в родстве — старший является сыном мужа и индейской принцессы, а младший — отродье жены и сицилийского проходимца. Что же касается верных слуг, они и вправду безупречны, однако именно их прекрасную, чистую дочь страстно возжелал сей благородный королевский офицер, именно в нее он безнадежно влюбился. Нечего сказать, хороша семейка!.. Даже с налетом экзотики: самый верный из слуг Жиля — конюх Понго был прежде шаманом у индейцев онондага, Турнемин спас его из вод Делавэра и с тех пор они не расставались. От тяжелых мыслей и щемящей боли в сердце Жилю стало тесно в кают-компании, и он вслед за Розенной вышел на свежий морской воздух. Перепрыгивая через ступени, он взлетел на полуют, отпустил штурвального, как делал уже не раз, и сам стал управлять парусником. Всякий раз он испытывал почти животное удовольствие от того, как подрагивает красавец корабль у него в руках, как послушно, словно выдрессированный зверь, он отвечает на малейшее движение румпеля. Ночь была черна, небо темно, море волновалось. На некоторое время Жиль постарался забыть обо всем, радуясь ощущению слияния с судном. Верный хозяину, «Кречет» летел по волнам мягко, без толчков, хотя гребни валов взметались довольно высоко. Однако постепенно отрава новости, принесенной Розенной, проникла в его кровь, и Жилю захотелось вдруг повернуть назад, обеспечить, добравшись до Франции, будущее тех, кто доверился ему — благодаря сокровищам Турнемина он теперь разбогател, — а затем удалиться и в одиночестве бороздить — только он, парусник и экипаж — далекие океаны, стать корсаром, может, даже и пиратом, круто переменить судьбу, бездумно растрачивать жизнь, пока наконец душа его, в упоении последнего боя, не устремится в вечность… Желание повернуть было так сильно, что Жиль невольно отыскал взглядом вахтенных, дежуривших на наиболее важных для управления кораблем постах, потом рупор, в который капитан Малавуан отдавал приказы. Тут он заметил Менара, второго помощника, тот мерил шагами палубу от фока к бизань-мачте и обратно. Турнемин уже собрался окликнуть его и послать за капитаном, чтобы сообщить тому о своем решении, несомненно, безрассудном и абсолютно недостойном настоящего мужчины, как вдруг на палубе, со стороны кают, которые занимали дамы, появилась еще одна фигура. Между полами черной накидки мелькнул подол белого платья, а на откинутом капюшоне распустился ослепительный цветок золотистых кудрей. Сердце молодого человека забилось: Мадалена, наверное, вышла подышать свежим воздухом, прежде чем запереться на ночь в тесной каютке, где девушка ютилась вместе с матерью. Жиль видел, как Мадалена прошла по палубе, как поздоровался с ней любовавшийся на звезды Понго, потом ей сказал что-то Пьер Менар и проводил девушку взглядом, как она облокотилась на поручень, придерживаясь рукой за вант, когда судно потряхивало, и стала смотреть на воду. Одного лишь появления светловолосой красавицы хватило, чтобы Жиль решительно отбросил мрачные мысли и забыл о своем желании бежать на край света, — так порыв ветра разгоняет на небе облака. Вернуться во Францию, высадить там друзей и уплыть в одиночестве значило для него отказаться от возможности видеть Мадалену, лишить себя сладкой боли мечтаний о той, которая — он это знал — никогда не будет ему принадлежать. Но девушка уже заняла в жизни Турнемина столь значительное место, что не видеть ее, не слышать стало для молодого человека подобно смерти. К тому же, что еще важнее, Турнемин не имел права нарушить слова, данного Пьеру Готье в ночь, когда они обнаружили сокровища, что отныне он всегда станет заботиться о его семье и никогда ее не оставит… И «Кречет» продолжал свой путь к Америке, а его пассажиры даже не подозревали, что судьба их чуть было не сделала крутой поворот. От внезапного порыва ветра судно накренилось, чего, впрочем, легко можно было избежать, не пожирай Жиль с такой настойчивостью глазами нежный девичий силуэт у ванта. Он без особых усилий выправил судно, но резкий толчок вывел Мадалену из мечтаний, она схватилась за пеньковый канат. И Жиль, злясь на самого себя, увидел, как, пока он выравнивал курс, Пьер Менар устремился к девушке и взял ее под руку, чтобы проводить до каюты. Вернувшись обратно, второй помощник бросился на полуют с видимым намерением задать трепку неумехе рулевому, но Жиль извинился, а Менар, узнав хозяина парусника, само собой разумеется, сменил гнев на милость. — Возьмите штурвал, друг мой, — сказал Турнемин. — Сегодня я решительно не в форме, сейчас пришлю вам вахтенного… Ему понадобилось собрать всю свою волю, чтобы произнести эти несколько слов, потому что на самом деле ему страшно хотелось расквасить парню физиономию за то, что он осмелился предложить руку Мадалене. Но как это сделать, если подчиненный только что поймал тебя на грубейшей ошибке? Ругаясь на чем свет стоит, он пошел к своей каюте и ногой распахнул дверь. Она с грохотом ударилась о деревянную переборку, эхом отозвался тихий вскрик. — Ой! Как же вы меня напугали, сударь! — защебетала Фаншон тоненьким голоском, встав ему навстречу с прикрепленной к стенке лавки. Она казалась взволнованной. — Что вам здесь нужно? — рявкнул Жиль, которого нимало не заботили чужие тревоги. Резкий тон, казалось, еще больше напугал Фаншон, и девушка разрыдалась — слезы бежали ручьями по миниатюрному треугольному личику с красивыми карими глазами и очаровательными ямочками… оставлявшими, впрочем, молодого человека равнодушным. Скрестив руки на груди, он смотрел на заливавшуюся слезами девицу с легким раздражением. — Час от часу не легче! Что еще за рыдания, Фаншон? — Я… мне… было так страшно, сударь! — Страшно? Чего? Ветер волну поднял, так он уже успокоился. — Нет, не в этом дело… Я гос… госпожу боюсь! — А что с ней? Стало хуже? Да прекратите же! Говорите толком, черт побери! Что высмотрите на меня, как баран на новые ворота… — Нет, ей не хуже. Она даже уснула. Но во сне она разговаривает, это такой ужас! Я так боюсь, так боюсь, сударь… Защитите меня… Он и опомниться не успел, как Фаншон бросилась ему на шею и обвила ее с неожиданной силой. От резкого движения темная накидка соскользнула с плеч девушки, и она осталась в белой ночной сорочке. Жиль попробовал оторвать от себя Фаншон и призвать ее к сдержанности, но, дотронувшись до гибкого тела горничной, почувствовал сквозь тонкую ткань его тепло и весьма соблазнительные формы. Ощущение доставило ему удовольствие, однако достоинство заставляло сопротивляться. — Да отпустите меня наконец! — произнес он с нарочитой строгостью. — Просто смешно! Чужой сон ее напугал! Так разбудили бы хозяйку. По крайней мере, от кошмаров ее избавили бы. Ну, пустите же! Куда там! Фаншон не только не разжала объятий, но, как показалось Жилю, льнула еще сильнее. Зарывшись лицом в плечо молодого человека, она что-то лепетала — наверное, с ее точки зрения внятно, но Жиль не разобрал ни слова — и липла к нему так, что в конце концов он отреагировал как любой здоровый мужчина, скорее не потому, что его покорили прелести юной камеристки, а из-за нескольких недель воздержания. Хотя и девушка была недурна. По-прежнему злясь, но уже поддавшись искушению, он перестал ее отталкивать, тем более что это было бесполезно. Да и не привык Жиль грубо обращаться с женщинами. Фаншон сразу же довольно замурлыкала — кошечка, да и только, — удивительно быстро забыв все свои страхи: не так уж они, видно, были велики. Последние сомнения на сей счет развеялись, когда девушка, тесно прижавшись к Жилю, начала тихонько извиваться, стараясь подхлестнуть его желание, в чем, ей-богу, не было необходимости. Ее свежее тело пахло клевером — запах вряд ли естественный, но приятный; впрочем, и само это небольшое приключение начинало нравиться Жилю, он даже подумал, что для разрядки ему необходимо что-нибудь именно в таком роде. И, схватив Фаншон за бедра. Жиль швырнул ее на узкую кушетку, служившую ему кроватью, одним движением задрал свободную сорочку, обнажив розовое тело с чудесными ямочками, крепкие, как яблочки, груди… синие шелковые чулки и розовые подвязки с бантиками — невольно задумаешься, какие причуды порой вызывает у девиц страх. Лицо юной горничной исчезло под пеной батиста, но на то, что оказалось открытым, молодой человек взирал с живейшим интересом, представшее его взорам угощение было столь аппетитным, что он, не мешкая, приступил к трапезе. Вмиг оказавшись на кушетке, он со всем усердием принялся убеждать гостью, что в полной мере оценил подарок. В одну секунду из мурлыкающей кошечки Фаншон превратилась в пантеру, из-под батиста раздавалось настоящее рычание, пока она наконец не освободилась от него и не впилась губами в губы Жиля. Страх ее, видно, никак не проходил, потому что после первой атаки она вызвала Жиля на вторую, а после и на третью, да так умело, что он погрузился в размышления о том, кто так хорошо воспитывает дочерей виноградарей из Обервилье. Однако, не желая оставаться в долгу, Жиль, прежде чем отослать Фаншон к хозяйке, в четвертый раз воздал ей должное. Слегка пошатываясь, Фаншон подошла к валявшейся на полу накидке, завернулась в нее по самые глаза, а затем спросила: — Завтра мне прийти? — Только если ты опять испугаешься. — Еще как! Сильнее, чем сегодня… Жиль расхохотался и, хлопнув горничную по мягкому месту, подтолкнул ее к двери. — Иди, иди! Это было… весьма недурно… Оставшись в одиночестве, он упал на кровать и заснул как убитый, с легким сердцем и приятной истомой в теле. Но когда наутро Жиль встретился взглядом с чистыми непорочными глазами Мадалены, кровь бросилась ему в лицо, и он, отвернувшись, поспешил к вахтенному, не в силах дольше выносить ее взор, в котором ему чудился упрек. Разве может она судить о физиологических потребностях молодого, полного сил мужчины? С тех пор Фаншон стала наведываться к Жилю каждую ночь. Она казалась совсем простой и бесхитростной. Ей нравилось заниматься любовью, она делала это весьма умело, сжимая хозяина в немых, но страстных объятьях, и была счастлива, что может любить такого красавца. Жиль не без удовольствия принимал ее ласки, однако вскоре с ужасом обнаружил, что, чем полнее его удовлетворяет Фаншон, тем сильнее ему хочется обладать Мадаленой. Камеристка, конечно, помогала приглушить его болезненную страсть к прекрасной сестре Пьера, но не могла унять ее вовсе. Он знал, в какую бесконечную муку эта страсть обратится, если ему так и не удастся ее утолить. Разумеется, он упрекал себя за такое святотатство — вожделеть к самой невинности и чистоте — но сам же находил себе прощение: зачем всемогущий Господь дал небесному ангелу тело, словно созданное для любви и сладострастья. Что же касается Жюдит и ее бремени, Жиль не мог без гнева даже вспоминать о ней и запретил себе думать о том, как сложатся их отношения до тех пор, пока сама жизнь не заставит супругов окончательно объясниться, равно как запретил себе задавать Фаншон даже самые невинные вопросы об образе жизни госпожи Керноа в Фоли-Ришелье. Он мог возвысить хорошенькую горничную до положения своей любовницы, но не желал опускаться, выслушивая в постели признания, от которых за версту несло кухней… И, когда однажды Фаншон позволила себе намекнуть на двусмысленную роль барона де Керноа, считая, что доставит этим удовольствие любовнику, Жиль тут же положил конец их интрижке, запретил до тех пор, пока она находится под его крышей, упоминать, даже в мыслях, имя барона де Керноа и пригрозил, что в противном случае немедленно пошлет ее обратно в Европу. Камеристка разрыдалась, но несколько подаренных Жилем золотых мгновенно подняли ей настроение. Все же горничная попыталась спорить. — Почему бы нам не встречаться по-прежнему? — хлюпая, ныла она. — Госпожа никогда ничего не узнает, и, клянусь могилой моей матери, я больше никогда не произнесу вслух имя… которое так не нравится господину де Турнемину. — В любом случае с этим нужно было покончить до того, как мы прибудем на место. Америка — страна высоконравственная, даже пуританская. Я собираюсь основать там почтенный род и, уж конечно, без султанских гаремов. Впрочем, я сохраню самые чудесные воспоминания о минутах нашей близости и постараюсь найти тебе достойного супруга. — Ваших ласк он все равно не заменит, — вздохнула Фаншон. — Но раз уж вы так решили, пусть хоть он будет покрасивее… И, сделав церемонный реверанс, словно восстанавливая между ними прежнюю дистанцию, Фаншон покинула каюту, чтобы больше никогда не переступать ее порога, сохраняя, впрочем, надежду, что привлекательный хозяин скоро переменит свое решение. Да разве и могло быть по-другому — ведь едут они в дикий край, где все женщины краснокожие да еще натирают себя медвежьим жиром? Последнее она заключила из рассеянного, хоть и точного замечания Понго — оруженосца-ирокеза, которого Фаншон недолюбливала и боялась. Такие вот заботы одолевали пассажиров «Кречета», пока через четыре недели вполне сносного для весеннего периода плавания элегантное судно не влетело на всех парусах в порт Нью-Йорка, получившего за два года до этого статус столицы Соединенных Штатов Америки. Жюдит едва дождалась, когда они пристанут к берегу. Ее судорожно сжимавшийся желудок много дней не принимал твердой пищи, и молодая женщина совсем обессилела. Жиль так и не видел жену ни разу с самого отплытия. А узнав от Розенны о причине недомогания Жюдит, перестал даже подходить к ее каюте, справлялся о ее здоровье у кормилицы или у Фаншон. Он решил дождаться, когда Жюдит полностью придет в себя, лишь потом обсудить с ней планы на будущее, поговорить о том, что необходимо предпринять, дабы их сосуществование стало приемлемым для обоих. Он никогда не нападал на безоружного неприятеля, а потому прежде всего позаботился о восстановлении ее сил. Так что, едва корабль спустил паруса. Турнемин высадился на берег и занялся поисками жилья, где можно было бы устроить больную, то есть частного дома, потому что постоялые дворы в этом лишь начинающем отстраиваться городе» особыми удобствами похвастать не могли. В те времена в Нью-Йорке проживало тридцать тысяч человек, и он лишь отдаленно напоминал европейские города. Вся жизнь Нью-Йорка была связана с портом, растущим как на дрожжах, реки, впадавшие в море как раз в этом месте, соединяли столицу страны с ее глубинкой. Если не считать нескольких улиц, примыкавших непосредственно к порту, на самой оконечности острова Манхэттен, узких и грязных, все здесь напоминало скорее деревню. Несколько красивых зданий, а рядом — болота, поля, леса и затерявшиеся среди них фермы. Вдоль немощеных улиц, чаще всего без тротуаров, тянулись лавки, ломившиеся от товара. Через придорожные канавы были переброшены там и тут доски, а в центре города, на какой-нибудь Брод-стрит или Уолл-стрит, грязища такая, что особам деликатным впору зажимать нос. Но окрестности прекрасные: озерца, раскидистые деревья, холмы, особенно очаровательны берега Гудзона. Вообще говоря, Нью-Йорк занимал часть большого острова Манхэттен, по которому вился лентой древний индейский путь, называвшийся Бродвеем; остается сказать еще о Бруклинских холмах, к которым лепились жилые кварталы, находились они по другую сторону Ист-Ривер, и добираться туда приходилось на пароме. Турнемин познакомился с Нью-Йорком, когда сражался в рядах армии Лафайета: с горсткой бойцов осадили они Форт Конституции, где скрылся после предательства в Уэст-Пойнте генерал Бенедикт Арнольд. Форт, охранявший бухту, Жиль узнал без труда, а вот сам город — едва-едва. Он вырос быстро, как гриб, а точнее, как поганка. Порт — без сомнений один из лучших портов мира: с глубокой, прекрасно защищенной бухтой — пестрел флагами; кораблей здесь было так много, что «Кречету» не нашлось места у причала. Пришлось стать на якорь подле небольшого островка, поросшего орешником, Наттенз-Айленда. Впрочем, парусник Турнемина не был одинок, рядом с ним и возле соседнего острова Бедлоуз-Айленда стояло много кораблей, не сумевших подойти ближе к берегу. Жиль и не подозревал, какая удача поджидала его на берегу. Первым, кого он встретил, выпрыгнув из шлюпки на пристань, или, скорее, на временный причал на восточном побережье Манхэттена, оказался выходящий из таверны, каких здесь было бесчисленное множество, высокий мужчина в наряде из зеленой замши и в бобровой шапке: дружище Тим Токер собственной персоной. Правда, он-то совершенно не удивился встрече. — Ты же написал на Рождество, что скоро приедешь. Вот я с тех пор и хожу каждое утро в порт. — Каждое утро? Зачем? Я ясно сказал в письме, что найду тебя дома… — Я так и понял, только дом мой в настоящее время именно здесь. — То есть как здесь? А как же Стилборо? А твоя невеста Марта, дочь корабельного мастера из Ньюпорта? — Марта и теперь моя невеста, а женой станет только тогда, когда я наконец окончательно обоснуюсь. — В Нью-Йорке? Тим пожал плечами. — Почему нет? Марте надоел ее Ньюпорт. Она хочет жить в большом городе. Вот я и решил взять в компаньоны одного парня — Роберта Боуна и заняться делом. Жиль рассмеялся, указывая на зеленый замшевый наряд друга. — По-твоему, можно делать дела и одеваться, как следопыт? — Именно так, ведь торгуем мы мехами. А за ними, как ты догадываешься, приходится отправляться на индейские земли… — Значит, этим ты и занимаешься. Понятно. А политике что же, конец? Ты больше не доверенное лицо генерала Вашингтона? — Почему ты так думаешь? Как раз наоборот. Генерал, видишь ли, вернулся в свои владения у горы Верной. И, как он сам выражается, «возделывает свой сад». Но это не значит, что его не интересует политика, хоть он и утверждает обратное. У него есть глаза и уши во всех тринадцати штатах… и я один из тех, кто помогает ему видеть и слышать. А не лучше ли нам поговорить обо всем за пуншем? В порту дьявольски дует… Так Жиль вновь встретился с Америкой. Разумеется, с помощью Тима все сложности разрешились сами собой, как по волшебству. И часа не прошло, а Тим уже выхлебал ведро кипятка и бочонок рома и решил, что сам отправится с Турнемином к Вашингтону, заодно успел и подобрать подходящий дом, где могли бы остановиться домочадцы друга, а также отыскать все необходимое для их обустройства. Дом этот стоял в глубине сада, спускавшегося к самой реке Гарлем; это была деревенская усадьба под названием «Маунт Моррис» по имени его создателя, полковника Морриса. Построив ее в 1765 году, этот верный подданный короля Англии вынужден был в самом начале восстания отправиться обратно за океан, бросив свое жилье на бывшую у него в услужении чету; он рассчитывал вскоре вернуться, но мирный договор положил конец его надеждам. Не слишком разбираясь в великих переменах, мистер и миссис Хантер, сторожа, взяли дом во временное владение, когда началась распродажа имущества англичан, и решили сдать «Маунт Моррис», а заодно предложить свои услуги по уходу за ним, пока ситуация окончательно не прояснится. Это позволяло им поддерживать усадьбу в хорошем состоянии. Супруги Хантер несколько лет прожили в Канаде и бегло говорили по-французски — преимущество в глазах Турнемина неоценимое: он рассчитывал оставить своих домочадцев на их попечение, чтобы сначала выполнить поручение и посетить Вашингтона, потом покончить с формальностями, необходимыми для вступления во владение землями на Роаноке и, наконец, отправиться по индейским стойбищам в поисках сына. В этот-то дом двое матросов и принесли на носилках Жюдит. Турнемин с отъезда не видел жену и в душе порадовался, что отложил решающее объяснение: даже злейший враг пожалел бы сейчас молодую женщину, если допустить, что не она сама была себе злейшим врагом. Бледная, изможденная, страшно исхудавшая, она прижимала к груди крохотные ручки, похожие больше на птичьи лапки. Из-за черных кругов ее темные глаза казались еще огромней, так что больше на лице словно ничего и не оставалось. Когда Жюдит вышла на палубу «Кречета» и Жиль в бледном свете серого туманного утра увидел ее глаза, сердце у него сжалось. Боже, во что она превратилась! Под впечатлением от жалкой картины он невольно вспомнил, как вызывающе красива была Царица Ночи, и еще ему на память пришел целомудренный прелестный образ в сиянии свечей, открывшийся ему в ту ночь, когда мертвые словно вышли из своих могил. В груди у него шевельнулось что-то похожее на угрызение совести. Неужели он привез ее сюда умирать? Нежно, с бесконечной жалостью взял он в ладони ее крохотную ручку. Она была совсем холодной, и Жиль некоторое время старался согреть ее, сурово и требовательно глядя на Розенну, стоявшую возле носилок, мрачную, в черной накидке — ну прямо ангел смерти. Старуха, видно, догадалась, о чем подумал Жиль, потому что вдруг пожала плечами и пробормотала: — Твердая земля под ногами, хорошая пища и отдых — вот и все, что нужно. Госпожа скоро будет чувствовать себя не хуже, чем мы с вами. — Надеюсь, — проговорил в ответ Жиль. В этот миг Жюдит открыла глаза и взглянула на него, и Турнемин не стал скрывать смертельной тревоги, он наклонился к жене и ласково сказал: — Скоро ваши муки кончатся, сударыня. Я нашел для вас чудесное жилье, с прекрасным видом и свежим воздухом. Вас уже ждет врач, он поможет вам восстановить силы. — Мне не нужен врач. — Нужен, вы сами отлично знаете. Я хотел успокоить вас, прежде чем поручить его заботам, старайтесь не волноваться, пока я не вернусь, а мне предстоит очень важная поездка. — И… долго вас не будет? — Трудно сказать. Хочу только, чтобы вы знали: никто не причинит вам зла в краю, где, я надеюсь, мы обоснуемся надолго, независимо от причин… вашего недомогания, о чем мы поговорим после моего возвращения, когда вы будете вновь здоровы… Кровь бросилась в лицо Жюдит — а казалось, ничто не способно ее смутить — но она ничего не ответила, лишь прикрыла веки, ясно показывая, что не хочет продолжать беседу, однако, когда жену уносили. Жиль заметил, как все спокойнее становится ее лицо. Благодаря все тому же воистину всемогущему в Нью-Йорке Тиму удалось переставить «Кречет» к причалу: ему нашлось местечко у частной пристани на сваях. Так что больную без труда сняли с корабля, и матросы быстро доставили ее в новое жилище. Пока пассажиры сходили на берег, Жиль изо всех сил старался не смотреть в сторону Мадалены. Она была, она должна оставаться для него сестрой его интенданта, дочерью той, которой на новом месте уготована роль экономки, сейчас же, когда в окружении матери, Розенны и Фаншон девушка ступала впервые на американскую землю, она в своей темной глухой накидке казалась всего лишь тенью среди подобных ей теней. Жиль не увидел, какой расстроенный взгляд кинуло на него украдкой прелестное дитя, когда он отходил, чтобы проследить за выгрузкой Мерлина. Чистокровный жеребец панически боялся моря, и потому сводить по сходням его надо было очень осторожно. Устроив тех, кто оставался, в «Маунт Моррисе». Жиль вернулся на борт «Кречета» вместе с Тимом Токером и помогавшими ему матросами. Пятерых женщин он оставил под присмотром Пьера Готье, вручив ему значительную сумму, которой должно было хватить надолго, и Понго. В Нью-Йорке, как в большинстве быстро растущих городов и как во многих портах, было неспокойно. Взяточничество и проституция расцветали тут пышным цветом, особенно в квартале, который в насмешку прозвали «Святой Землей». Вокруг самого порта публичные дома соседствовали с кабаками, дрянной народец в них кишмя кишел, но под защитой индейца обитателям поместья Морриса ничто не грозило — Жиль в этом был уверен. В тот же вечер с отливом «Кречет» вышел из нью-йоркского порта и взял курс на юг, в бухту Чесапик. Чья-то рука легла на плечо Турнемину, прервав его размышления. — Окажите мне честь, отужинайте со мной как обычно, господин де Турнемин, — прозвучал над ухом знакомый голос капитана Малавуана. — Склянки били дважды… Но, может быть, я не вовремя и вам не до еды? Жиль потянулся, словно пробудился ото сна, и взглянул туда, где едва угадывалось бородатое, с грубыми чертами лицо капитана. Стало совсем темно, все вокруг превратилось в тени, и люди тоже. Лишь на берегу сквозь густую растительность кое-где пробивались светлячками яркие точки, да за кормовыми огнями корабля тянулся по черной воде золотистый след. Однако Жиль, устремившийся, по словам Тима, «навстречу воспоминаниям», не заметил, как угас день и зажглись огни. — Нет, у меня нет причин отказываться от вашего приглашения, капитан, — ответил он весело. — Завтра нас ждет, надеюсь, великий день. Так отпразднуем его заранее, опустошим пару бутылок старого вина. И экипажу выдайте рому. Матросы заслужили, дни и ночи еще прохладные… И, взяв Малавуана под руку, он скрылся с ним в чреве парусника. ХОЗЯИН «МАУНТ ВЕРНОНА» Ударил корабельный колокол, а вслед за ним свисток боцмана возвестил о том, что наступило утро. Тим взлетел по трапу, по-мальчишески перемахнул через перила и очутился на палубе. Шагая по коридору, ведущему к каюте Жиля, он намеренно громко насвистывал, чтобы заранее известить друга о своем приближении. От удара мощной руки дверь не просто открылась, а распахнулась настежь, и перед Тимом предстал Турнемин за утренним туалетом. Вооружившись бритвой, шевалье тщательно и методично соскребал со щек обильную пену. От грохота, сопровождавшего появление Тима, он невольно сделал неловкое движение, порезался и со страшными ругательствами принялся искать полотенце, чтобы остановить кровь из крохотной ранки. — Ну у тебя и манеры, — буркнул он, истощив наконец весь свой богатый и разнообразный запас бранных слов. — Тебе бы в артиллеристы податься! — Зачем? От меня толку больше, чем от них, — захохотал следопыт, — особенно когда требуется быстрота. Ну-ка, поживей! Давай пошевеливайся!.. Главный тебя дожидается. Даже прислал за тобой экипаж. Его слова произвели магическое действие. При мысли, что он заставляет великого Вашингтона ждать пусть всего лишь мгновение. Жиль нырнул с головой в таз, и через несколько минут, в строгом темно-синем костюме и белоснежной сорочке, уже сидел рядом с Тимом в причаленной к борту корабля шлюпке. Действительно, на узкой дороге, бежавшей вдоль берега, их уже поджидал экипаж — нечто вроде коляски с двумя великолепными английскими упряжными лошадьми, бежавшими чрезвычайно резво, что делало честь конюху генерала Вашингтона. Верх коляски был откинут, поскольку погода этим утром стояла по-настоящему весенняя. Яркие солнечные лучи пронзали утренний туман и золотили воду широкой реки. Небо еще не приобрело глубокой синевы, а было нежно-голубым, отчего густые леса вокруг казались особенно зелеными. Где-то со стороны Мэриленда погребальный звон колокола маленькой белой церковки, затерявшейся среди цветущих садов, созывал верующих на похороны, но даже это не могло приглушить радости прекрасного спокойного утра. Жиль, сидя рядом с Тимом в коляске, взбиравшейся на холм, любовался распускающейся листвой деревьев, за которыми где-то там прятался «Маунт Вернон». Теперь вокруг них стоял стеной дремучий лес — бог знает сколько ему веков — не ведавший о топоре дровосека, такой густой, что в его дебри не проникал солнечный луч. Экипаж катил по зеленому тоннелю, где вовсю распевали птицы, как вдруг по обоим краям дороги появились белые столбики. — Въехали во владения генерала, — «объяснил Тим. — Это указатели его границы. — А велики ли владения? — Больше десяти тысяч арпанов . — Черт побери! И в самом деле, им пришлось проехать еще не меньше двух или трех миль, пока они добрались до домика привратника, от которого собственно начиналась сама усадьба. Правду сказать, холмистая и необычайно красивая местность, по которой пролегала дорога, ничуть не напоминала рукотворный парк — сколь мог видеть взгляд, его украшала лишь сама природа. Они перебрались через ручей, а потом через овраг, и вдруг перед ними открылся дом — белый, величественный, необычайно красивый, он стоял на краю ухоженной лужайки, полого сбегавшей к рядам гигантских деревьев, — словно драгоценную поделку положили на нежно-зеленый бархат. Резиденция великого мужа была трехэтажной, если считать мансарду с хорошенькими круглыми окошками; венчала дом забавная восьмигранная колоколенка, на которой, в свою очередь, высился громоотвод, составлявший гордость Бенджамина Франклина, а в стеклах его весело играли солнечные лучи. Главный портик с окнами фасада и дверью, украшенной треугольным фронтоном, опирался на белые колонны, в лучших традициях усадебной архитектуры Юга. С той и с другой стороны от элегантного дома располагались пристройки — справа конюшни и стойла, а слева — большая оранжерея, помещения, где хранился табак и где работали чернокожие, затем — просторный птичий двор. За этими постройками видны были хижины рабов (их насчитывалось две сотни), а еще дальше снова начинался лес, обрамлявший своей зеленью «Маунт Вернон». Едва коляска остановилась возле портика, дворецкий, столь же черный, как и кучер, который их вез, распахнул дверцу экипажа и сообщил гостям, что генерал ждет их на террасе. Видя, что Жиль безуспешно пытается отыскать глазами что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее террасу, Тим схватил его за руку и потащил через лужайку. — Спасибо, Гедеон! Сюда, друг мой, терраса с этой стороны! За пышными ветвями деревьев скрывалось длинное сооружение с колоннами, возведенное на самом склоне высокого берега Потомака. Раза два-три в день генерал Вашингтон удалялся на террасу, чтобы полюбоваться в подзорную трубу изгибами реки. За этим занятием и застали великого мужа друзья, войдя в его обсерваторию. Не отрывая глаза от окуляра, недовольно хмурясь, он словно и не заметил, что они уже здесь, а продолжал изучать сверкающий широкий полумесяц бухты, на которую с этой высокой точки открывался великолепный вид, и что-то невнятно бормотать, как будто происходившее в гавани было для него личным оскорблением. Испугавшись, что именно его корабль вызвал недовольство генерала, Турнемин подошел к балюстраде, чтобы посмотреть, что случилось, и вздохнул с облегчением: в нескольких кабельтовых от «Кречета» бросил якорь большой фрегат, не успевший еще убрать паруса, — его прибытие-то и не понравилось, как видно, Вашингтону. Он вдруг пожал плечами, резким движением сложил подзорную трубу и повернулся лицом к гостям: — Боюсь, что наш обед будет не столь приятным, как я рассчитывал, дорогой шевалье, — сказал он, протянув руку, и Жиль почтительно пожал ее. — Так что пойдемте хоть позавтракаем спокойно. А потом я покажу вам свое имение, впрочем, я и один обхожу его каждый день. Словно они расстались вчера, а не шесть лет назад… — Я к вашим услугам, генерал, — произнес Жиль. — И счастлив, что имею честь видеть вас снова и пользоваться вашим гостеприимством. Вашингтон рассмеялся и, отойдя на три шага назад, осмотрел гостя с ног до головы. — Что ж! Стали, так сказать, настоящим дворянином? Правда, все задатки у вас были и прежде. И все же вы изменились… Главное, возмужали! Сколько вам лет-то сейчас? — На Святую Анну исполнится двадцать четыре. — А на вид все тридцать, но ничего удивительного: ни война, ни политические баталии мужчину не молодят. — Глядя на вас, этого не скажешь, — осмелился ответить Жиль. — Вы абсолютно не изменились. Переодень вас в мундир, вы будете точно таким, каким я видел вас шесть лет назад, когда покинул Америку, чтобы доставить домой новость о победе… И он не льстил хозяину, а говорил истинную правду. Генерал Вашингтон был одет в гражданское платье из темного драпа, простого и несколько старомодного покроя, заменившее ему пообтрепавшуюся в боях военную форму, но он и в свои пятьдесят пять сохранил юношескую стройность. Держался по-прежнему прямо, волосы, завязанные сзади черной лентой, лишь слегка тронула седина, а на красивом лице, любезном и вместе с тем величественном, не добавилось ни единой морщины. Он улыбнулся в ответ на искренний комплимент Жиля. — Иначе говоря, — радушно заметил он, — мы оба рады новой встрече! И сейчас будем только отдыхать. Целый день впереди — успеем наговориться о ваших делах, пока не явится невыносимый капитан Вердслей со своими вечными претензиями… И, взяв гостя под руку, Вашингтон увлек его к дому. К Тиму подбежали, выражая бурный восторг, две большие собаки, и он на ходу играл с ними. Внутри дом был устроен очень просто: прихожая с красивой лестницей разделяла две гостиные: одна из них звалась комнатой переговоров, а другая служила столовой, и стол в ней был уже накрыт. Турнемин с любопытством отметил, что все три помещения, как в особняке посла Джеферсона в Париже, украшали бюсты великих людей: Александра и Цезаря, само собой разумеется, шведского короля Карла XII и прусского Фридриха II (он лично подарил свое изображение Вашингтону), английского генерала Мальборо и принца Евгения. Войдя в дом, генерал повесил подзорную трубу возле двери, подвел гостей к раковине, чтобы они могли вымыть руки, и после этого направился вместе с ними в столовую, где их ждала госпожа Вашингтон. Супруга генерала, Марта Дэндридж, была одних с ним лет, маленькая, полноватая, она обладала удивительным благородством, а ее приветливость оценил каждый, кто хоть раз побывал в «Маунт Верноне». В свои пятьдесят пять она выглядела свежей и симпатичной, одевалась просто, но с большим вкусом. Она была замужем за генералом двадцать девять лет, но отцом обоих детей был ее первый супруг — полковник Кастис, один из богатейших плантаторов Виргинии, — Марта вышла за него в двадцать лет и очень скоро овдовела. Детей Кастиса воспитал Вашингтон с таким вниманием и нежностью, словно они были его собственные, а Марта умела создать вокруг себя атмосферу покоя и счастья. Это отлично чувствовали на войне солдаты, которые испытывали перед ней своего рода благоговение и называли не иначе, как леди Вашингтон. Француза Марта приняла со всей любезностью, свойственной ее характеру, и, сидя от нее по правую руку, Турнемин уже через пять минут мог поклясться, что знал и уважал эту женщину много лет. — Есть ли у вас новости от дорогого маркиза де Лафайета? — спросил генерал, пока их обносили пирогами и чаем с медом. — Уже несколько месяцев я ничего о нем не знаю. — К сожалению, нет. Я и сам не видел его уже очень давно. — Почему же? Разве он теперь не бывает при дворе? — Кажется, бывает… хотя королева по-прежнему его не любит. Но вот я сам несколько месяцев не приближался к королевскому дворцу. — Ах да, у вас же были неприятности. Наш добрый Тим рассказывал мне. Значит, теперь вы в опале? — Вовсе нет, генерал. А в подтверждение скажу, что новостей от маркиза Лафайета у меня нет, зато есть для вас письмо от графа де Вержена, которого вы хорошо знаете. — Хорошо знаю… по переписке. Стало быть, вы привезли мне нечто вроде его завещания, поскольку вчера, с последней почтой, пришло сообщение о смерти господина де Вержена. Кажется, он скончался тринадцатого февраля. В груди у Жиля похолодело: болезнь оказалась еще проворней, чем он опасался. Она унесла лучшего из лучших при дворе Людовика XVI. Вержен принадлежал к той редкой и вымирающей породе истинных государственных деятелей, которые всегда без колебаний ставили интересы родины выше собственных корыстных интересов. Он руководствовался только заключениями своего светлого ума и велениями своего большого сердца. Так, будучи послом в Константинополе, он без колебаний женился на молодой безродной вдове Анне Теста, которую давно любил, и поставил тем самым свою карьеру на грань катастрофы, однако Людовик XV, каким бы беззаботным он ни казался, умел ценить людей, и Вержен продолжил службу на благо королевства. В Версале к нему относились по-разному. Король любил его и поддерживал с удивительным постоянством, чего никогда не делал в отношении недругов королевы, потому что Мария-Антуанетта питала к нему неприязнь, переросшую после трагической истории с колье в настоящую ненависть. Ведь Вержен со своей всегдашней честностью осмелился заявить во всеуслышанье, что, по его мнению, кардинал де Роган не был виноват в гнусном похищении. Что же касается придворных, больше искавших милости королевы, чем расположения короля, то они едва скрывали презрение к дворянину из Бургундии, считая, — трудно придумать что-нибудь глупее — что если не смогли помешать Вержену возвыситься, то нужно, по крайней мере, ему отомстить. Но что же станет теперь с королевством без Вержена, стоявшего у кормила власти? — Вы, кажется, взволнованы, шевалье? — спокойно спросил Вашингтон. — Неужели вы были так сильно привязаны к графу де Вержену? Турнемин вздрогнул и увидел, что лица всех сидящих за столом обращены к нему. Его настолько потрясла горестная весть, что он надолго застыл, так и не донеся чашку до рта. Поставив ее слегка дрожащей рукой. Жиль машинально улыбнулся хозяйке чуть виноватой улыбкой. — Был привязан? Пожалуй, генерал… Мы не были близкими друзьями, но я питал к нему и восхищение. Французское королевство потеряло величайшего из своих слуг. Может быть, оно еще и не осознало потери… Вашингтон достал из вазы орехи и принялся их чистить. Он обожал орехи и ел их чуть ли не за каждой трапезой, но в данном случае это занимало его руки и позволяло не поднимать глаз. — Мне известно, что король, узнав горькую новость, заплакал… Мне также говорили, что в день похорон вдоль всего пути к Версалю собрался простой люд, бедняки, стоя на коленях, ждали, пока проедет катафалк, а затем последовали за ним, безмолвно, все в слезах до самой могилы. Думаю, Франция все же ощутила значимость потери… — Никак не ожидал, во всяком случае со стороны народа, о короле мне давно известно, что под его камзолом бьется большое сердце и он по заслугам оценивает тех, кто ему верно служит. А не слыхали ли вы, кто займет место господина де Вержена в министерстве иностранных дел? Вашингтон приподнял одну бровь. — Ее Величество королева прочила господина де Сен-Преста, но король предпочел господина де Монморена. Вы его знаете? — Не имею чести… Предложить на место Вержена его всегдашнего противника — как это похоже на Марию-Антуанетту, и как хорошо, что Людовик XVI сумел отстоять позицию министра и близкого друга, не уступил проискам своей Цирцеи. О Монморене же, до недавнего прошлого губернаторе Бретани, Турнемин знал лишь, что тот был послом в Испании, когда сам Жиль увивался вокруг будущей королевы этой страны в Аранхуэсе, но ему было неизвестно, какую политику поведет сей государственный муж, оказавшись на столь высоком посту. Турнемину стало тревожно… В письме де Вержена, лежавшем во внутреннем кармане Жиля, речь шла — и Турнемин это знал — об огромном военном долге восставших штатов Франции, долге, который никто в Америке, после подписания Парижского договора, не думал возвращать. Между тем миллионы, давшие свободу целой стране, пробили брешь не только в государственной казне королевства, но и в кошельках некоторых благородных людей, например, судовладельца Лерея де Шомона, блюстителя вод и лесов Его Величества и, между прочим, друга Франклина, или давшего заем государству Родриго Гонсалеса. Неужели американцы, узнав о смерти де Вержена, вовсе откажутся от выплат? Завтрак подходил к концу. По незаметному знаку супруга Марта Вашингтон поднялась из-за стола и пошла на кухню к прислуге, а генерал повел Турнемина в свой кабинет, предоставив Тима самому себе. Следопыт недолго раздумывал, чем заняться. Он направился в маленькую комнатку рядом с буфетной, где хранилось оружие, выбрал себе ружье, сунул в просторные карманы несколько патронов, свистнул собак и уверенно, как человек, хорошо знающий местность, двинулся к лесу. Жиль тем временем передал генералу, как только тот попросил, письмо покойного министра иностранных дел Франции. Вашингтон подошел к окну, внимательно прочел послание, немного подумал, потом еще раз его перечел, сунул в карман и вернулся к гостю. — После завтрака я обычно объезжаю свои фермы, — произнес он любезно. — Не составите ли мне компанию, шевалье? Поедем верхом и пробудем там до самого обеда, но за вашу одежду не беспокойтесь — погода сегодня, кажется, прекрасная. — И моя одежда, и я сам к вашим услугам, генерал, — ответил Жиль, а сам обдумывал, как бы половчее вернуться к теме долгов, если Вашингтон, что вполне очевидно, не расположен ее обсуждать. Все время, пока он читал письмо, лицо его оставалось бесстрастным, а спрятав послание, он никак не выразил своего отношения к его содержанию. К крыльцу подвели великолепных верховых лошадей, даже внешний вид их свидетельствовал об отличном состоянии коневодства в «Маунт Верноне», и хозяин с гостем пустились мелкой рысцой под весенним солнцем, уже достаточно теплым; опасаясь его полуденных лучей, Вашингтон сунул в седельный мешок большой зонт. Прежде чем показать конюшни, генерал повел гостя на пастбище, где резвились его питомцы. Больше всего он гордился тремя ослами — одним самцом и двумя самками, которым и в стойле .было отведено лучшее место. — Их подарил мне наш дорогой маркиз де Лафайет, — пояснил дворянин из Виргинии. — Я попросил его прислать мне ослов для разведения мулов — самых выносливых вьючных животных. В Америке их нет. Первые детеныши скоро должны появиться на свет, и я возлагаю на них большие надежды, потому что, ей-богу, не видел осла красивее этого. Он мальтийской породы, а потому, — добавил, смеясь, генерал, — мы дали ему кличку Мальтийский Рыцарь. — Великолепная идея! — одобрил Жиль, а сам подумал, как бы, интересно, воспринял такого родственничка суфренский бальи, к примеру, или другие члены ордена, если им, не приведи Господь, доведется попасть в «Маунт Вернон». Показав гостю конюшни и ослов, Вашингтон поскакал с ним к берегу Потомака и остановил лошадь на возвышенности, с которой открывался прекрасный вид на долину полноводной реки. И не просто так. — Очень скоро мы начнем здесь большие работы по строительству канала. Потомак и Джеймс будут связаны в единую систему с реками Огайо и Миссисипи, а также с Великими озерами. Для будущего Соединенных Штатов жизненно необходимо установить сообщение между нашими и западными штатами. Запад чрезвычайно неустойчив. Малейшее движение — и они повернутся в одну или другую сторону, захоти испанцы, их соседи справа, или англичане, слева, вовлечь их в торговый и военный союз, и нам грозит полный разрыв. — Но этого не случится, поскольку, как вы только что мне сказали, работы по строительству канала вот-вот начнутся, — ответил Жиль, уже кое-что слышавший о проекте в американском посольстве в Париже. — Даже уже начались на Джеймсе. Мы объявили заем, которым, кстати, очень заинтересовался Лафайет. Он знает, что молодое наше государство не слишком богато, и старается, как может, помочь нам. Например, рыбакам с острова Нэнтакет удалось с его помощью очень выгодно продать партию китового жира, не сомневаюсь, он и дальше будет служить верой и правдой дорогому для него краю. Шевалье ничего не ответил, предпочитая сначала обдумать услышанное. Ему совсем не понравилось, что Вашингтон поет бесконечные дифирамбы вездесущему Лафайету, как не понравилось и философское замечание касательно финансового положения молодой страны. Но он все же воспользовался случаем, чтобы вернуть разговор к американскому долгу. — В Версале всем известно, как привязан господин де Лафайет к Америке и к вам лично, генерал. Возможно, стоит лишь пожелать, чтобы такая его привязанность не мешала выполнению долга перед Францией и ее королем. — Этого не случится, друг мой. Просто маркиз, как всякий сердечный человек, предпочитает оказывать помощь тому из двух государств, которое больше в ней нуждается. Франция процветает, король богат… — Нет, генерал, — Турнемин постарался мягкостью интонации умерить резкость своих слов, — король не так богат, а королевство хоть еще и процветает, но благополучия хватит ненадолго — я прежде всего имею в виду тех его подданных, которые проявили, вполне может быть, превышающее их возможности великодушие — если кредиты так и не будут погашены или, по крайней мере, покрыты существенными поставками важных товаров. Жиль понимал, что, излагая вот так, напрямую, требования, он делал прямо противоположное рекомендациям Вержена, чей дипломатический опыт, кстати чрезвычайно весомый, сводился к одной фразе, которую он любил повторять: «Самый верный способ преуспеть в переговорах — это вникнуть в характер и склонности того, с кем предстоит договориться…» Но Жиль также понимал, что, пойди он на поводу у Вашингтона и начни умиляться по поводу бедственного положения Соединенных Штатов, о французских кредитах с большим удовольствием забудут вовсе или, в крайнем случае, перенесут их погашение на неопределенный срок. Вашингтон тронул коня, направил его медленным шагом к большой ферме с крутой крышей, стоящей на краю просторного луга, и сказал со смехом, в котором было очень мало веселья: — Скажите-ка, друг мой: с кем вы, ваш министр или ваш король рассчитывали иметь дело, когда слали или писали мне такое? — И генерал вытащил из кармана край письма. — Все претензии нужно адресовать Конгрессу. А не мне… Я теперь обычный гражданин, и только. — Обычный гражданин? Вы? Освободитель? — О, что за слова! Действительно, я участвовал в войне, и Господь был на нашей стороне, мы одержали победу. Однако война закончилась, и с четвертого декабря тысяча семьсот восемьдесят третьего года, когда я распрощался в Нью-Йорке со своей армией, я стал, повторяю, всего лишь гражданином Соединенных Штатов, одним среди многих: плантатором, животноводом… — И армия позволила вам вот так удалиться? Солдаты же чуть не молились на вас, как на Бога-Отца! — А что им оставалось делать? Да и армии больше не существует. Она почти целиком демобилизована. Знаете, сколько сейчас народу состоит на военной службе? Семьдесят человек. — Я не ослышался? — Повторяю, в армии сейчас служит семьдесят человек, — спокойно подтвердил Вашингтон, — двадцать пять охраняют оружие и иное снаряжение в форте Пит, а сорок пять — в Уэст-Пойнте. Турнемину вдруг стало жарко. — Это ужасно… Да и смешно. — Почему же? У нас больше нет врагов. Значит, нам не нужна армия, лучше распустить солдат по домам, пусть делом занимаются. Тем более что мы даже заплатить им всем не смогли. Вот до чего дошло! — Ясно. Особенно ясно Жилю стало, что решение о возмещении убытков Франции спокойно направляется в глухой тупик, а поскольку о тонкой дипломатической игре у него было лишь самое приблизительное представление, он и выразил свои чувства прямо, без обиняков: — Значит, мне следует вас просить, генерал, чтобы вы вернули мне злосчастное письмо, и зачесть его господам из Конгресса? Должен же я дать ответ в Версаль, какой-никакой. — Не вижу необходимости зачитывать адресованное мне послание этим… крикливым господам, тем более что они вряд ли в нем что-нибудь поймут… Предоставив собеседнику возможность по достоинству оценить паузу, которую он выдержал, прежде чем охарактеризовать членов Конгресса, Вашингтон отъехал якобы для того, чтобы проверить систему ограждения загона, а потом неспешной рысью вернулся к спутнику. — Я только что спросил вас, — продолжил он с хитрой улыбкой, — на кого вы надеялись, посылая сюда жалобы французской стороны. А теперь другой вопрос. Что такое, по-вашему, американский Конгресс? — Но… разве это не очевидно? Собрание полноправных представителей тринадцати штатов, входящих в настоящее время в состав Северо-Американских Соединенных Штатов, которое призвано управлять этим рожденным победой молодым государством. Генерал Вашингтон вдруг разразился громовым хохотом — обыкновенно он держал себя сдержанно и с достоинством, — отчего Турнемин потерял дар речи: он никак не мог понять, что же такого несуразного могло содержать его в общем-то классическое определение. Впрочем, генерал столь же внезапно перестал хохотать, словно кран перекрыли. И заговорил абсолютно серьезно: — Простите меня, мой мальчик! Я никоим образом не желал вас обидеть. — Выражение неуверенности на лице Жиля заставило Вашингтона извиняться. — Меня очень позабавило выражение «собрание полноправных представителей». С чего вы, черт побери, взяли, что Конгресс обладает какими-то полномочиями? — Но разве его члены не выражают надежды и чаяния народа? — Нет. По крайней мере, члены нашего Конгресса, и вы, сами того не подозревая, нашли этому точное объяснение. Вот вы сказали: чаяния народа. Но в том-то и дело, что тринадцать штатов, принимавших участие в войне за освобождение, не составляют единой нации. Скажу больше: они начали быстро отдаляться один от другого… — Неужели? — К несчастью, это так. Наши штаты сегодня так же мало связаны друг с другом, как некогда Спарта с Афинами или Аргос с Фивами. О! Разумеется, кое-что их все же объединяет: закон об образовании Конфедерации. Но что он дает? Каждый штат имеет в Конгрессе право решающего голоса, достаточно любому из них выступить против законопроекта, имеющего общегосударственное значение, и важный закон принят не будет. У председателя Конгресса генерала Сен-Клера власти никакой, никакой законной возможности оказать давление, у государства попросту нет главы. Впрочем, судебного органа, который мог бы заставить выполнять принятые Конгрессом решения, тоже не существует. Федеральные власти дискредитировали себя как внутри страны, так и за ее пределами. Вот, пожалуйста, в прошлом году в штате Массачусетс ветеран Банкер-Хилла, некий Сэмюэл Шейз поднял восстание, едва не переросшее в гражданскую войну. Если уж вы и вправду хотите разобраться в наших делах, знайте: в стране такая анархия и такой хаос, что уже всерьез поговаривают о разделе Америки на несколько Конфедераций или даже на тринадцать независимых республик. Вот к чему мы пришли за четыре года после заключения мира. Выиграть войну — еще не все. Коль не умеешь распорядиться своей победой, считай, потерял время впустую и все жертвы были напрасны… Ударь прямо под копыта лошади Турнемина молния, он и тогда не был бы поражен сильнее, чем теперь, когда выслушал гневную, бурную и неожиданную речь Вашингтона — а он всегда считал его, и с полным основанием, одним из самых светлых и беспристрастных умов современности. Во Франции никто и думать не думал, что ситуация здесь так быстро и резко ухудшилась. — Но это просто ужасно! — вздохнул он. — Если я вас правильно понял. Конгресс и не может выплачивать какие бы то ни было долги? — Не может. Правда, он начал печатать деньги, которые мы называем континентальными долларами, но ими разве что стены на кухне обклеивать. — Однако такой огромный край не может быть бедным… — Конечно… он сказочно богат. Урон от войны небольшой, а трофеев великое множество. Сами владения английской короны и те земли за горами Эллегейнис, которые Великобритания оставляла за собой. К тому же теперь не приходится платить за аренду владельцам-англичанам или в казну королевства. Немало добра просто-напросто побросали в океан… Да вот только и промышленность и торговля все равно хиреют на глазах, коммерсант, скажем, из Нью-Йорка по-прежнему шарахается, как от чумы, от фермера с Юга: тому не понять, как он считает, его личных сложностей… а только они его и волнуют по-настоящему. Некоторое время хозяин и гость ехали молча. Роль кредитора нравилась Жилю все меньше. Однако он по-прежнему жалел тех великодушных французов, которые из чисто идейных соображений бросили свои средства в горнило американской политики, а ею, как выяснилось, заправляет Конгресс, являющий собой собрание одержимых эгоистов всех мастей. И еще он никак не мог уразуметь, почему же удалились от дел великие мужи, с такой настойчивостью добивавшиеся свободы для своей страны? Чем занимались, глядя на эту мышиную возню, те же Франклины, Джоны Адамсы… и Вашингтоны? — Что же вы будете теперь делать? — спросил он резко. Вашингтон достал часы, взглянул на них и улыбнулся. — Обедать, друг мой. Уже пора, не стоит заставлять госпожу Вашингтон ждать нас. Тем более что наверняка подъехали новые гости. Капитан Вердслей уже, верно, добрался до «Маунт Вернона». Генерал говорил так спокойно, так миролюбиво улыбался, что в душе Турнемина шевельнулось сомнение. А не разыгрывал ли великий человек перед ним только что комедию — артист он в таком случае отменный, — не желая, чтобы Жиль обращался со своим ходатайством в Конгресс? И Турнемин решил внимательней прислушаться ко всему, о чем станут говорить за обедом… Может быть, новые гости помогут ему увидеть генерала таким, каким тот был, когда Жиль сражался под его командованием. Нет, тот Вашингтон не мог бы спокойно заниматься разведением мулов, глядя с огорчением, как рушится мечта всей его жизни, но не желая и пальцем шевельнуть, чтобы этому воспрепятствовать. Но еще до обеда произошли события, ясно показавшие Турнемину, что близятся великие перемены, и судьба Соединенных Штатов, как и его собственная, еще окончательно не определилась. Подъезжая неторопливой рысью к «Маунт Вернону», они с генералом заметили, что под сводами колоннады прогуливаются двое. Похоже, приезд гостей сильно взволновал Вашингтона. Он пришпорил коня, галопом доскакал до крыльца, спрыгнул с седла с легкостью, которой мог бы позавидовать не один юный лейтенант, и чуть не бегом бросился к одному из приезжих — высокому, крупному, даже тучноватому, в большом седом парике и с твердым, несколько презрительным выражением лица, в котором чувствовалось что-то агрессивное. Жиль, невольно последовавший примеру генерала, подскакал к дому в тот момент, когда Вашингтон воскликнул: — Это вы? Приехали? Какими судьбами? Вас вызвали? — Нет. Никто не знает, что я покинул Лондон. А проделал я столь долгое путешествие с единственной целью получить от вас решительное согласие, поскольку время не терпит. Но с вечерним отливом я должен отплыть обратно. Холодный изучающий взгляд незнакомца остановился на Турнемине, и, разговаривая с Вашингтоном, он все смотрел на Жиля, враждебно и подозрительно. — Давайте пройдем к вам в кабинет! — произнес он раздраженно. — Как я уже сказал, у меня мало времени, и мне надо поговорить с вами с глазу на глаз. — Разумеется. Только сначала позвольте представить вам одного из моих ближайших помощников во времена битв шевалье Турнемина, мы прозвали его «Кречетом». — Вечно у вас французы! — Собеседник Вашингтона попытался улыбнуться, но вышла гримаса, больше похожая на собачий оскал. — Лучше бы мы были одни. Жиль побагровел. — Я приехал повидать генерала Вашингтона, сударь. А не вас! И, думаю, генерал не стал бы скрывать, если бы мой визит нарушал его планы. Разумеется, я уеду немедленно, как только… — Ни в коем случае! — отрезал Вашингтон и сурово взглянул на неприятного незнакомца. — Я рад вас видеть, друг мой, однако не забывайте, что вы у меня в гостях, и я волен принимать здесь кого угодно! А теперь давайте пройдем в кабинет… с позволения господина де Турнемина: он, надеюсь, побудет пока в гостиной в обществе госпожи Вашингтон. Проводите нашего общего друга, Тим, — крикнул он следопыту, как раз появившемуся на пороге кухни, куда тот относил охотничью добычу. — Кто это? — с досадой спросил Жиль, кивнув подбородком в сторону удалявшегося вслед за Вашингтоном человека в белом парике, за которым, в свою очередь, шел его спутник, очевидно секретарь. — Не знаешь? Это же Джон Адаме! — ответил Тим. — По-своему значительная фигура, он вместе с Томасом Джефферсоном входил в комиссию по подготовке Декларации Независимости. В прошлом адвокат, кстати, отличный оратор… боюсь только, он не любит французов. — Я уже понял. А чем он занимается в Лондоне? — Он там послом, место как раз по нему, потому что Джон Адаме и после войны сохранил большое почтение ко двору английского короля. Правда, теперь он, кажется, одинаково недолюбливает и англичан и французов… — А зачем он сюда приехал? — Не знаю, — ответил Тим и отвернулся, чтобы бросить палку подбежавшей собаке. Он даже отошел на несколько шагов, и Жиль понял, что его друг хочет избежать дальнейших расспросов. Впрочем, его любопытство было удовлетворено очень скоро — сразу после обеда, поданного по обыкновению в три часа. На этот раз за семейным столом уселось человек двенадцать, и все они отдали должное простой, но обильной пище: обед состоял по большей части из овощей и рыбы. На десерт подали, как обычно, орехи и сваренное Мартой Вашингтон клубничное варенье; тут генерал любезно поднял бокал мадеры за здоровье короля Франции, друга и союзника Америки, а потом произнес еще один тост: — Друзья мои, предлагаю выпить за новое рождение Соединенных Штатов. По зрелом размышлении я решил уступить настояниям присутствующего здесь Джона Адамса, покинуть деревенскую обитель и возглавить делегацию Виргинии в Федеральном Конвенте, который вскоре соберется в Филадельфии, чтобы всеми силами постараться отстоять единство страны. Так пусть Конвент выработает предложения, достойные великой свободной страны и найдет в своем народе опору, чтобы защитить счастье и достоинство Соединенных Штатов! Его благородная речь была встречена овацией, все встали и присоединились к тосту. Но низкий голос Джона Адамса перекрывал поднявшийся шум, как большой соборный колокол заглушает перезвон колоколов маленьких церквей: — И пусть на заседании Конвента Джордж Вашингтон станет первым президентом Соединенных Штатов Америки! На этот раз гости просто зашлись от восторга, и скромные возражения генерала потонули в радостном гуле. И Жиль без всякой задней мысли разделил со всеми эту радость. Что может быть лучше для франко-американских отношений, для погашения французских кредитов и даже для Жиля лично, поскольку он собирался остаться жить в Америке, чем восхождение Джорджа Вашингтона, умного и честного человека, солдата, политика, на высшую государственную должность? Он поделился своими мыслями с Мартой: — Желаю вам от всего сердца, госпожа Вашингтон, стать первой дамой этой страны. Трудно найти для моей супруги или любой другой женщины в Америке лучший пример для подражания. Марта мило улыбнулась в ответ. — Так вы женаты, шевалье? Где же, в таком случае, госпожа де Турнемин? Наверное, дожидается вас во Франции? — Нет, она в Нью-Йорке, я снял там дом. У нее слабое здоровье, а долгое плавание ему еще больше повредило. Джон Адаме неприязненно усмехнулся. — Уже и француженкам не сидится на месте и они несутся куда глаза глядят вслед за своими супругами? — Француженки, господин посол, привыкли следовать повсюду за мужьями, а потому отправляются туда, куда сочтет нужным супруг. Вам это, разумеется, не известно, но я прибыл сюда для постоянного жительства. Конгресс Соединенных Штатов по ходатайству генерала Вашингтона выделил мне во владение тысячу акров плодородных земель вдоль Роанока, и я намереваюсь отстроиться и поселиться там вместе с семьей. Посол приподнял бровь, с удивлением и иронией. — На Роаноке? В самом деле?.. Вы меня сильно удивили… — Почему же, интересно? — Потому что эти земли принадлежали до революции британской короне, а значит, не могут быть отданы во владение иностранцу. Вы, должно быть, ошиблись, сударь. Какой бы значительной фигурой ни являлся в Америке Джон Адаме, он определенно начинал действовать Жилю на нервы. Даже то, что он был приблизительно одних лет с Вашингтоном, не давало ему права обращаться с Турнемином как с легкомысленным юнцом, и Жиль уже собрался было поставить его на место, как в разговор вмешался сам хозяин «Маунт Вернона». — Если кто и ошибся, — сказал он мягко, — то не шевалье, а я… Ему было явно неловко под недоуменным взглядом молодого человека. — ..в прошлом году я искренне посчитал, что земли эти свободны. К сожалению, как я узнал позже, дело обстояло совсем по-другому, мне очень неудобно говорить вам об этом, но документы на собственность, переданные вам Томасом Джефферсоном, не имеют законной силы, поскольку земли на Роаноке уже были к тому времени заняты. Но вы не расстраивайтесь, мы найдем для вас другие… Слава Богу, места в Америке хватает. — А если в вас живет душа следопыта, — добавил со смехом Адаме, — вы сможете поселиться в не тронутом цивилизацией краю. Например, вам подарят тысячу акров на Северо-Западе. — Проще говоря, индейские земли, которые вам не принадлежат, — сухо проговорил Жиль. — Дарить чужое — чего проще. Кроме всего прочего, прошу вас не беспокоиться, сударь, я не жду подарков от Конгресса Соединенных Штатов. Я служил вашей стране по доброй воле, и ни я, и никто другой из моих соотечественников, проливавших за нее кровь, никогда не думали о материальном вознаграждении… — Никто в этом и не сомневается, — сердечно заметил Вашингтон: ему не нравилось, что разговор принял такой оборот, — но мы от всей души хотим подарить вам земли в знак признательности. Прошу, забудьте об этой злосчастной истории с Роаноком. Надо было мне сразу догадаться, что земли, годные под выращивание табака, долго свободными не остаются, но мы вместе решим, где вам лучше устроиться. — Не беспокойтесь, генерал. Мне ничего не надо. Слава Богу, я богат и вполне могу купить себе любое поместье в Виргинии или в Мэриленде. — Но и для покупки свободных поместий в этих краях вы не найдете! Зато территории на Северо-Западе будут разделены на десять штатов и присоединятся к уже существующему союзу, как только их населенность станет достаточно плотной. — Жаль, но я совсем не желаю способствовать уплотнению населенности пустынных земель. Да и госпожа де Турнемин вряд ли сумеет когда-либо приспособиться к жизни первопроходцев. А потому я отказываюсь от любого участка, если он находится на индейских землях, где моей семье будет постоянно грозить опасность… Неприятно только, что с такой помпой подписанные акты так легко в вашей стране объявить не имеющими силы! — Но мы пока еще вольны распоряжаться землями в Америке по своему усмотрению, — разозлился Адаме. — Благодаря кому? — спросил Жиль, дрожа от ярости. — Не так давно король Англии, услышав ваши претензии, умер бы со смеху. Он поднялся, поклонился хозяйке дома, беспомощно и расстроенно наблюдавшей за ссорой. — Простите, но я покидаю вас, сударыня. Никогда не забуду вашего теплого приема. — И добавил, обернувшись к Вашингтону: — И к вам, генерал, я питал и питаю самое глубокое уважение и любовь. Я хорошо понял, что очень скоро оказанные Францией услуги станут Америке в тягость, французам лучше разбивать свой лагерь в других краях. Сегодня же ночью мой корабль покинет гавань. — Но это же просто смешно, Турнемин! — попробовал удержать его Вашингтон. — Куда вы поплывете? — Туда, где француз еще может чувствовать себя как дома. Вместо того, чтобы выращивать табак в Виргинии, я буду заниматься хлопком в Луизиане — там, я думаю, мне без труда удастся купить… участок земли без сюрпризов. Если же вы считаете себя моим должником, то я с удовольствием прощаю вам долг. — Нет! — воскликнул Вашингтон. — Это невозможно. Мы должны вам тысячу акров земли, и раз уж вы не хотите жить нигде, кроме Виргинии, мы выплатим вам стоимость участка на Роаноке. Турнемин поклонился всем, подошел к двери и даже открыл уже черную створку, но остановился; — Вы предлагаете мне деньги? А я думал, что для французов у вас их нет. Я не возьму ваших денег, генерал! По крайней мере, для себя: отошлите их лучше господину Лерею де Шомону или господину де Бомарше. Это как раз то, что вы им должны… но никогда не отдадите. И желаю здравствовать вашей республике, господа! Вашингтон незаметно махнул Тиму, и тот пулей вылетел из столовой вслед за Турнемином, а оставшиеся принялись бурно обсуждать происшедшее. До Жиля долетали суровые слова Вашингтона, отчитывавшего Адамса, но это его не утешало. Он хорошо понял, что плюхнулся прямо в лягушачье болото, по-другому невозможно было назвать политику Федеративного государства в период становления. Он понял также, что, подарив ему злосчастную тысячу акров, те, кто это делали, твердо рассчитывали, что он никогда не воспользуется подарком. Может еще, если бы он приехал под именем Джона Вогана… да и то вряд ли! А с какой торопливостью Джефферсон посоветовал ему отказаться от фальшивого имени, когда его поступки лишь немного пошли, вразрез с пуританской моралью. Теперь Жиль догадывался, что, стань он добиваться американского гражданства, которое тоже было ему подарено, они сделали бы все, чтобы ему помешать. Да о чем тут говорить! Эти люди помнили только о себе, и все решительно, как один, стремились избавиться как от долгов, так и от признательности, оказавшихся вдруг не к месту — лишь безумец Лафайет в своем безмерном восхищении Америкой мог этого не видеть. — Да куда ты несешься, в конце концов? — закричал Тим, догнавший его только под колоннами. — Так и будешь бежать до самой гавани? — Если мне дадут лошадь или коляску, не откажусь. — Как глупо все вышло! Чего ты разозлился? Немного поспокойнее нельзя было? — Чтобы дать Джону Адамсу вволю насмеяться надо мной? Пусть отправляется к своим англичанам, раз уж они ему так дороги! А я и в самом деле не понимаю уже, что мы-то здесь делали, за что погиб в Йорктауне мой отец? — Брось! Адаме не любит Францию, верно, но это его личное дело. Нас-то больше, тех, кто сохранил к вам чувство дружбы и признательности. И первый — генерал Вашингтон. Кроме того, он тебя любит, а ты у него за столом такое устроил… — ..ты устроил бы то же за столом у короля Франции, если б тебе пришлось пережить что-нибудь подобное. Нет, Тим, я не позволю издеваться над собой всяким там Адамсам — только уважение к госпоже Вашингтон удержало меня от дуэли — да и обманывать себя не разрешу — ты же сам видел, как меня обманули, сам носил пресловутые бумаги Джефферсону. Я никого ни о чем не просил, но раз уж подарено, я не потерплю, чтобы с такой легкостью брали дар обратно. Официальный документ есть официальный документ. — Да знаю я. Беда в том, что у нас нет пока по-настоящему государства. Поэтому и необходимо, чтобы Вашингтон стал законным президентом Соединенных Штатов — он всегда умел руководить и мыслить. Над этим я… и многие другие, мы трудимся с самого окончания войны и надеемся… Жиль уважительно, но твердо опустил руку на плечо следопыта. — Меня это больше не касается, Тим. Ты был и останешься мне другом, но надежду соединить навеки свое имя и свой род с американской нацией я потерял. Кончено, точка. И, выполнив то, что мне еще осталось выполнить на вашей земле, я покину ее и больше не вернусь. — Поплывешь в Луизиану? — В Луизиану или еще куда-нибудь. Я просто в ярости бросил им в лицо первое, что пришло в голову, однако, в конце концов, Луизиана не хуже любого другого места… Тим кивнул и, достав из кармана огромных размеров клетчатый носовой платок, спрятал в нем свой нос и несколько раз оглушительно высморкался — так он обычно скрывал волнение. — Думаю, ты не прав. Почему бы тебе не стать моим компаньоном? Торговля мехами — самое выгодное дело, насколько мне известно, и никто не мешает тебе купить земли возле Нью-Йорка. Город растет как на дрожжах, и скоро даже краешек зловонного болота будет стоить там целое состояние. На что тебе сдалась Виргиния? Ты можешь стать достойным гражданином Севера и одним из самых больших богачей в стране. Посредническая деятельность дает не меньше, чем табак, уж поверь мне. — Ты наверняка прав, только я не подхожу для нее. Я, как большинство бретонцев, привык работать на земле. Хочу жить землей, а раз мне не позволено остаться там, где покоится мой отец, лучше я уеду. Они помолчали, тишину нарушил шум колес подъехавшей за Турнемином коляски. — Куда ты теперь? — Хочу найти племя Корнплэнтера и забрать у него сына! А потом уеду. Тим прыгнул в коляску и, щелкнув пальцами, приказал чернокожему кучеру трогаться. — Тогда я с тобой… — Что? Зачем? Ты, кажется, даже не попрощался? Тим передернул плечами. — Ну и что? Здесь уже привыкли, что я то прихожу, то исчезаю без всякого шума. А вот тебе я действительно нужен, если ты собираешься в лагерь Корнплэнтера, да еще надеешься выбраться оттуда живым и не хочешь, чтобы тебя обменяли на бочонок водки. Без меня не обойтись, хотя бы потому, что я знаю, где зажег свои костры Сажающий Маис, а ты нет. — Меня — на бочонок водки? Но кто польстится на такой обмен? — Кто? Да англичане, дружище. В Нью-Йорке их сбросили в море, верно, но на Северо-Западе они еще очень сильны. Сейчас объясню… — На Северо-Западе? — пробормотал удрученно Турнемин. — Там, где, если я правильно понял, мистер Адаме предлагал мне концессию? — Именно! — подтвердил Тим с широкой улыбкой. — Вот что значит репутация! Он решил, что уж Кречет может и один выиграть военную кампанию местного значения. Ты еще многого не понимаешь в американцах, ох как многого! ЗАКОНЫ САЖАЮЩЕГО МАИС По узкой тропинке, петлявшей между деревьями, быстро шли двое; когда они выходили на освещенное луной место, их тени ложились на землю и вытягивались, как привидения. Ноги в мокасинах ступали бесшумно. Воздух был спокоен и свеж, лишь чуть заметно подрагивал, как всегда перед зарей. Наконец легкий ветерок донес до них запах костра. — Уже близко, — шепнул Тим. — Давай передохнем. Дьявольски холодно сегодня ночью. Хорошо бы рому хлебнуть. Они сложили на краю тропинки дорожные мешки и одеяла, прислонились к ним спинами, чтобы укрыться от свежего ветра, и фляга, висевшая на поясе у Тима, принялась гулять от одного к другому. Они все время были в дороге, с тех пор как покинули «Маунт Верной». Сначала капитан Малавуан доставил их в Нью-Йорк, но Жиль не захотел там остановиться, и «Кречет» поднялся вверх по Гудзону до самого Олбани, крупного поселения в четыре тысячи жителей, и там бросил якорь, поскольку последовать за хозяином по суше он не мог. А Жиль и Тим, в одежде и со снаряжением первопроходцев, сошли на берег и направились на Северо-Запад. Прошло уже семь дней, как они оставили Олбани. То на лодке, то верхом они поднялись против течения Могаука до самого Форта Стейнвикс, где река поворачивала. Потом переплыли озеро Онейда и стали сплавляться, на этот раз в каноэ, по Освего, впадавшей в озеро Онтарио. По сведениям Тима, на берегу именно этой реки вот уже несколько сезонов Корнплэнтер выращивал маис, основной продукт питания его народа. Тим считал, что удаляться за пределы территории, называвшейся ныне штатом Нью-Йорк, небезопасно, поскольку англичане еще очень сильны в Америке. Под давлением канадских охотников за пушниной и индейских племен, отвернувшихся от французов — они были их союзниками, пока Франции принадлежала Канада, — правительство Великобритании цинично заговорило о своих обязательствах по мирному договору 1783 года и отказалось, опираясь на укрепленные поселения в Канаде, покинуть не только форты на реке Святого Лаврентия и Великих озерах, но даже форты Освегачи, Пуэнт-Офер и Освего, которые образовывали вокруг Олбани грозное кольцо. Если тринадцати завоевавшим свободу штатам не удастся прийти к согласию и создать единое сильное федеральное управление, англичане рано или поздно вернутся и заберут все, что, как они считают, принадлежит им по праву… Накануне вечером друзья оставили каноэ милях в полутора от ирокезской деревни. Спрятав лодку в необыкновенно густо заросшей маленькой бухте, они устроились отдохнуть, как обычно делают следопыты: на две рогатины кладут перекладину и к ней привязывают длинные куски бересты, спадающие до самой земли. Глубокой ночью друзья встали и двинулись дальше по лесной тропинке вдоль реки. Лучше сначала выяснить, что происходит в лагере Корнплэнтера, а потом уже показываться индейцам на глаза. По мнению Тима, вообще проще всего было бы выкрасть ребенка и бежать оттуда со всех ног. Не следует забывать, что он сын Ситапаноки, да еще с волосами цвета солнца, за что племя почитает его чуть не как бога. — Нет, это не по мне. Ребенок — мой сын, и честь рода требует, чтобы я отбил его с оружием в руках. Я готов выступить один на один против Корнплэнтера… — Боюсь, бретонское рыцарство у ирокезов не в моде. Корнплэнтер разделается с нами по-своему и подарит наши скальпы Великому Разумом. Драться все равно придется, но давай постараемся, чтобы потерь было поменьше. В конце концов Турнемин согласился с резонными доводами друга, но, приближаясь к лагерю, где жил его сын, он не мог подавить волнения — сердце билось все сильней и сильней. Они сели и довольно долго прислушивались к лесным шорохам, дожидаясь рассвета. Теперь луна лишь слегка освещала верхушки деревьев. Потом ее призрачный свет, создававший причудливые тени, совсем пропал, наступила полная темнота. Где-то впереди закукарекал петух, потом совсем рядом залаяла собака. Жиль ежился от прохлады в своей замшевой куртке. Он замерз и потирал ладони, пытаясь их согреть. И увидел вдруг, что день занимается. Легкий туман, похожий на клубы дыма, стал подниматься от реки, слабый серый свет растворял ночной мрак. Теперь Жиль разглядел, что тропинка привела их к широкому лугу, от которого отделяла их лишь жидкая череда деревьев. На этом-то лугу и раскинулась ирокезская деревня, абсолютно не похожая на обычные поселения кочевников. Кое-где виднелись еще вигвамы из веток и шкур, однако большая часть жилищ была выстроена из бревен, как дома белых. Жилища тянулись по берегу Освего с двух сторон от странного вычурного сооружения, напоминавшего одновременно малый форт и церковь, потому что венчало его подобие колокольни с просветами, в центре которой был подвешен колокол. — Это обиталище Корнплэнтера, — сказал Тим. — Мальчик, наверное, там. — Вряд ли мы смогли бы выкрасть его оттуда незаметно, — насмешливо проговорил Жиль. — Однако меня удивляет, что у Корнплэнтера совсем нет часовых, неужели он настолько уверен в собственной безопасности? — А кого ему бояться? Форт Освего в руках Красных Мундиров, его друзей, а до него не больше двух миль. Кроме того, шесть племен ирокезов живут ныне в мире и полном согласии. Еще год назад великие вожди Сагоевата, Корнплэнтер, а главное, великий Могаук Таенданега, которого зовут еще Джозефом Брэндтом — он живет в Канаде и считается духовным наставником всех ирокезов — собрались в устье Детройта, раскурили трубку мира и подтвердили свой союз и независимость по отношению к только что созданному американскому государству, которое им не нравится. Если англичане хорошенько возьмутся за дело. Соединенным Штатам еще долго не придется расширяться, их так и останется тринадцать, — грустно заметил Тим. — Сагоевата и Корнплэнтер? — пробормотал Жиль, сделав ударение на союзе «и». — Разве вождь племени Волков забыл, что Сажающий Маис отобрал у него жену? — Вождь племени Волков мудр и никогда не станет ставить на одну доску интересы своего на-. рода и личные чувства. Отвергни он Союз шести племен — и снова начались бы межплеменные войны. К тому же Сагоевата никогда не считал, что Корнплэнтер виноват в том, что Ситапаноки покинула племя. Он любил ее, а раз любил, то предоставлял большую свободу. Может, еще потому, что уважал кровь последнего Сагамора на алгонкинов, которая текла в ее жилах. Сагоевата считал, что она вправе выбрать себе другого мужчину. Да и потом, какой смысл ссориться теперь, когда ее нет в живых… — Действительно, великий мудрец, — прошептал Жиль, вызывая в памяти образ высокого человека со спокойным лицом, непроницаемый взгляд вождя племени сенека и его исполненную благородства речь. Выходцы из Старого Света многому могли бы у него научиться, хотя большинство европейцев сочли бы его всего лишь дикарем… Шорох ветвей заставил друзей замолчать, но оказалось, это всего лишь лань возвращалась с водопоя. — Скоро поднимется солнце, — прошептал Тим. И действительно, туман стал розоветь, а скоро рассвело настолько, что уже можно было различить перед выстроившимися в ряд домами шесты, на которых болталось немало скальпов. Между основной частью поселка и жилищем вождя располагалась площадка, напоминавшая гумно с глиняным полом. В ее центре стоял полый ствол дерева, служивший барабаном, и ярко раскрашенный столб. К столбу был привязан человек, повисший на стягивавших его веревках. Жиль и Тим встревоженно переглянулись. Пленник у столба пыток не облегчал их задачи. Оба по личному опыту знали: как только на востоке покажется светило, жертва будет предана быстрой или медленной смерти. — К тому же он белый… — пробормотал Тим, подводя итог размышлениям своего друга и своим собственным. — Если мы сейчас вмешаемся, то о планах… тихого возвращения ребенка лучше забыть. Правда… — Правда, ты не сможешь спокойно слушать, как вопит часами под ножом или в пламени твой собрат… Сдвинув на лоб бобровую шапку, Тим принялся яростно скрести затылок, что означало у него крайнюю степень удрученности. — Можно в крайнем случае пристрелить его издалека, чтобы избавить от мучений, но нам-то от этого не легче — нас так и так обнаружат. — А если попробовать освободить его сейчас? Вокруг ни души. Кажется, вся деревня спит. — Если пленник — важная птица, они вчера весь вечер пили — праздновали, но, по-моему, доверять тишине не стоит — уж слишком в деревне пусто, словно все вымерли. В самом деле, ни единого звука. Ни движения. В окнах домов не было рам. Одни просто зияли черными провалами, другие закрывала бумага, на которой искусной рукой были нарисованы рыбы, птицы или символические изображения животных. — Так что будем делать? — спросил Тим. — Дойдем хотя бы до опушки. Нас все равно трудно заметить за сухостоем, лианами, за всем этим переплетением колючих кустарников и деревьев. Оттуда можно добраться до окраины деревни по маисовому полю. — ..пока прямо на нас не выскочит десяток краснокожих дьяволов. Может быть… Договорить он не успел. Словно повинуясь неведомому сигналу, деревня вдруг очнулась. Двери из дерева, оленьих шкур или просто из перевитой лозы распахивались одна за другой, и население радостно высыпало на праздник смерти, в который превратятся для них нескончаемые муки пленника. С диким криком бросились мужчины, женщины и дети к глиняному помосту и встали там широким кругом, в центре которого оказались барабан и столб с привязанной жертвой, несмотря на неудобную позу, пленнику все же, по-видимому, удалось уснуть, и вот теперь он в ужасе жмурился, понимая, что подошел час его смертных мук. Окружавшие пленника люди больше походили на дьяволов. Смуглые тела мужчин натерты жиром, они совсем голые, если не считать крохотного квадратного фартучка спереди и сзади. Головы выбриты наголо, оставлена лишь одна длинная черная прядь с привязанными к ней разноцветными ленточками, лица раскрашены черной, белой, красной краской, образующей узоры из квадратиков, кружков и ромбов. На ногах у них мокасины из темной кожи и высокие матерчатые гетры красного или синего цвета. На женщинах рубахи до колена, у молодых сзади мешок, концы которого завязываются на лбу, а в мешке по одному, а то и по два младенца. Небо теперь стало ярко-красным, и дымки, тянувшиеся над крышами домов, за которыми катила свои коричневатые, гладкие, как зеркало, воды Освего, приобрели розоватый оттенок. Еще минута — и солнце зальет трагическую картину своими живительными лучами, став вопреки своей природе глашатаем смерти. Руки Жиля крепче сжали мушкет, он заранее проверил заряд. Турнемин уже решился, если не останется ничего другого, всадить пулю в лоб худому пленнику, чье лицо невозможно было рассмотреть из-за большой седой бороды. Старик заметно дрожал, ожидая неминуемой смерти, но это не могло его спасти: ирокезы придумывали самые долгие и изощренные пытки как раз для тех, кто их боялся. Если они кого и миловали, то только за необычайную стойкость и мужество под пытками. Восходящее солнце залило все вокруг своим сиянием, и тут распахнулись двойные створки дверей дома вождя, в сопровождении своих воинов на пороге показался Кионтвогки, более известный под именем Корнплэнтера или еще Хэндсамлейка , — он ни капли не изменился, и Турнемину даже почудилось, что время вдруг повернуло вспять. Почти одного роста с бретонцем, вождь ирокезов был красив необычайно, красотой дикой, вместе с тем безмятежной, чему и обязан был последним из своих имен, а вид у него был впечатляющий. На тело цвета светлой меди с великолепными рельефными мышцами — он специально их подчеркивал многочисленными серебряными украшениями — был наброшен пурпурный плащ, чуть ли не королевская мантия. Нечто вроде короны, тоже из серебра тонкой работы, сжимало его выбритую до макушки голову, а саму макушку украшал удивительный букет из волос и разноцветных перьев. Серебряные цепочки, такие длинные, что концы их падали ему на плечи, оттягивали необыкновенно длинные мочки ушей, а продевались они в отверстия, куда свободно мог пройти палец. На вид Корнплэнтеру было лет двадцать шесть или двадцать семь. Вождь выглядел таким величественным, что Жиль, хоть и знал прекрасно его безумную жестокость и ненависть к своим белым собратьям, глядел на него как зачарованный, затаив дыхание. А когда Тим дотронулся до его руки, даже вздрогнул. — Ребенок! — чуть слышно выдохнул американец. — Смотри… Поглощенный созерцанием своего врага. Жиль не заметил, как рядом с Корнплэнтером появился мальчик, почти скрытый складками его плаща, — рука вождя лежала на плече ребенка. При виде сына, которому было теперь лет пять, сердце Турнемина сильно забилось, и он покраснел от гордости: никогда еще ему не приходилось видеть мальчика красивее. Словно статуя из золота. Длинные шелковистые пряди волос, стянутые налобной повязкой, расшитой яркими узорами, блестели на солнце и, ниспадая на плечи, почти терялись на точно такой же золотистой коже. Загорелое личико ребенка с изящным профилем, напоминавшим Турнемина, и ярко-синими глазами ничем не походило на мордашки других малышей племени. Мальчик, как и его приемный отец, был почти нагим, — но на запястьях его сверкали серебряные браслеты, а на поясе висел маленький томагавк. Ступал он степенно и важно, гордый тем, что сопровождает на церемонии самого вождя. А пожиравший его глазами Жиль боролся изо всех сил с искушением броситься прямо к сыну, схватить его, не обращая внимания на собравшихся, и унести как можно дальше. Странное это было чувство, близкое к инстинкту, почти животное и вместе с тем необычайно нежное: словно невидимые нити, подобные лианам, тянулись от малыша прямо в сердце Турнемина и врастали там корнями насмерть. Переполненный счастьем. Жиль ревниво следил, как шествует его сын рядом с Корнплэнтером, — в душе его уживались рай и ад — и напрочь забыл о несчастном пленнике, хотя только что клялся себе, что освободит его от мучений любым способом. — Красивей ребенка я еще не видел, — с искренним восхищением прошептал за его спиной Тим. — Ты счастлив? — Даже представить себе не можешь, как… — Да нет, я понимаю… Но вот тот несчастный у столба вряд ли разделяет твои чувства. Что делать будем? — Мы можем лишь убить его до того, как он успеет намучиться. Но мушкет стреляет громко. Не поискать ли нам лук со стрелами в какой-нибудь хижине? Думаю, теперь все ушли на площадь. Там собралось столько народу, что вряд ли кто еще остался. — Давай попробуем. По возможности бесшумно друзья вышли из укрытия, легли на землю и поползли сначала в достаточно высокой траве по лугу, а потом через маисовое поле по направлению к деревне. По мере того, как они приближались, громкие крики, пение, сопровождаемое ритмичным звуком барабана, становились все слышнее, а запахи жилья все назойливее. Запахи кисловатые, но скорее приятные. Пахло тушенными в жире маринованными овощами, мхом и костром. Вдруг над всем этим гвалтом раздался дикий крик. — Черт побери! — выругался Турнемин. — Они уже начали. Приподнявшись на руках и вытянув шеи, Тим и Жиль сквозь верхушки растений оглядели площадку. Несчастный у столба извивался от боли и вопил непрерывно, а старуха индианка прижигала ему живот раскаленным докрасна лемехом плуга. — Скорее! — прорычал Жиль и бросился бегом к ближайшей хижине. — Надо немедленно найти лук, или я выстрелю из мушкета… Ты только послушай, как эти черти радуются мучениям несчастного… Он уже ступил на порог, но в ужасе застыл: Корнплэнтер подводил к пленнику сына. В руках у него был зажженный факел, он передал его мальчику и ободряюще махнул ему, указывая на привязанного к столбу человека. Ребенок согласно кивнул и, тоже улыбаясь, решительно зашагал к жертве. От гнева у Жиля потемнело в глазах, и он, повинуясь лишь своей ярости, сорвался с места… Раскидывая на ходу всех, кто оказывался на его пути, он мчался, как безумный. Подбежав к мальчику, когда огонь уже начал лизать беззащитное тело пленника, Турнемин вырвал факел из ручки ребенка и яростно затоптал его. Потом выхватил свой охотничий кинжал и твердой рукой вонзил его в сердце стонавшего от страшных ожогов несчастного пленника. Наступила полная тишина. Неожиданность появления француза сыграла ему на руку, но оторопь индейцев прошла быстро. Вскоре раздались возмущенные крики. Жиля схватили, отобрали кинжал и, скорее, поволокли, чем повели, к вождю. Тот смотрел на своего нового пленника со снисходительным презрением, как обычно смотрят на слабоумных. — Вероятно, ты родственник той безвольной тряпки, которая должна была, по моему разумению, повеселить детей и женщин. Если так, то ты, давший ему быструю смерть, займешь его место… Он говорил по-английски и весьма свободно. — Вашего пленника я никогда прежде не видел, — спокойно ответил Жиль. — Зачем же тогда тебе понадобилось вмешиваться в его судьбу? — Его судьба интересовала меня лишь потому, что он был стар и немощен. Но я не желаю, чтобы ты учил этого ребенка позорному ремеслу палача, — добавил Жиль, указывая на мальчика, сурово глядевшего на него своими большими синими, так похожими на его собственные, глазами. Взгляд Корнплэнтера подернулся дымкой гнева. — Как смеешь ты, бледнолицый, диктовать, что нужно, а что не нужно моему сыну? — Я не стал бы вмешиваться в воспитание ребенка, будь он действительно твоим. Но это не твой сын. Ирокез схватил томагавк, сверкавший у него на поясе, и в ярости занес его над головой обидчика. — Кто осмелился сказать тебе, что Тиканти не мой сын? — Никто. Это я тебе говорю. Он не может быть твоим ребенком. Он дитя Ситапаноки, дочери последнего Сагамора из алгонкинов, которую ты украл у Сагоеваты. И мой сын. — Твой сын… — Вот именно. Посмотри сам… смотри же! Не видишь, как мы похожи? А глаза? Отбросив одним движением тех, кто его удерживал, Жиль взял мальчика за подбородок (ребенок зашипел, как дикий котенок) и заставил его поднять лицо. — Ну так что? Смотри хорошенько!.. Часто встречаются у ирокезов глаза такого оттенка? Индеец долго изучал черты отца и сына: в ярких лучах поднявшегося высоко солнца их сходство стало особенно заметным. По выражению досады на лице Корнплэнтера Жиль понял, что убедил его. Но рука вождя по-прежнему властно легла на голову мальчика, которого он звал Тиканти , и задержалась на ней с нежностью, удивившей француза: чего-чего, а нежности за индейцами не водилось. Угрюмым жестом и грубым приказом Корнплэнтер удалил воинов, охранявших его пленника. — Войди в мой вигвам. Нам надо поговорить… Ты один? — Нет. С друзьями. Но я оставил их в лесу, они ждут моего возвращения. Действительно, Тим видел, как в слепой ярости ворвался в деревню Жиль, но не последовал за ним. Лучше, оставаясь на свободе, понаблюдать за развитием событий, чем стать еще одним беспомощным пленником Корнплэнтера. Слово «вигвам», которое употребил Корнплэнтер, приглашая неожиданного гостя, не слишком подходило к жилищу вождя, больше похожему на небольшую крепость с укрепленным двором и домом из бревен, и даже отдаленно не напоминавшему обычную для индейцев постройку из жердей, крытых корой и оленьими шкурами. Внутри дом вождя был увешан покрывалами, которые вышивали женщины племени, звериными шкурами, расписан символическими изображениями животных и выглядел даже до некоторой степени элегантно. Сильно пахло травами: Корнплэнтер был еще и известным знахарем. Вождь указал гостю на медвежью шкуру, разложенную прямо на полу. Появившаяся из темного угла женщина бросила в очаг охапку хворосту, и огонь весело рванулся вверх, к дыре, проделанной в крыше дома. Жиль едва успел заметить изящный профиль женщины, как она снова отступила в тень, но Корнплэнтер властным жестом подозвал ее, что-то сказал, и бретонец вдруг увидел, как в темных озерах глаз индианки заиграли зеркальные блики, предвестники слез. Она опустилась на колени возле гостя и продолжала смотреть на Жиля большими влажными глазами; испуг в них вскоре сменился тревогой. Женщина что-то прошептала, и Корнплэнтер ответил ей неожиданно ласково. Тогда она, проворно поднявшись, взяла вождя за руку, жестом, исполненным изящества и нежности, прижала его ладонь к своей щеке, а потом, повернувшись спиной к гостю, вновь исчезла. — С тех пор как Ситапаноки отправилась к предкам, Наэна заменила Тиканти мать. Она любит его как собственное дитя, — спокойно говорил индеец. — Она сказала, что действительно мальчик на тебя похож, но ей не перенести, если ребенка заберет чужестранец. И я, как ты, верно, понял, ее успокоил. — Понял, тем более что я знаю ваш язык… но ты напрасно это сделал. Зачем вообще мне было приближаться к твоим кострам, если я не собирался забрать сына? На полных губах вождя ирокезов мелькнула и погасла улыбка — Жиль отлично понял ее значение. Если бы волки умели улыбаться, они делали бы это точно так же. — Значит, я правильно догадался. Но давай поговорим об этом попозже. Сначала я хочу кое-что о тебе узнать. Кто ты такой? Видно, что не из этих мест. Однако, мне кажется, мы уже когда-то виделись… — Правильно, ты видел меня в лагере Сагоеваты. Ты пришел туда, чтобы убедить его присоединиться к твоим воинам для похода на поселенцев Скоари, ты все же уничтожил их всех до единого и без помощи Сагоеваты… Корнплэнтер с крайним презрением плюнул на землю. — Сагоевата — трус, хоть и любит рядиться в красное. За его хваленой мудростью скрывается страх перед сражениями, а воины его племени вечно пребывают в праздности. — А разве твои не сеют маис, если я правильно перевожу имя, которое ты носишь? — Маис растят женщины, — с достоинством поправил его Корнплэнтер, — а урожаи у нас такие большие, потому что женщины проворны. Но на оружии моих воинов никогда не сохнет кровь. Теперь я тебя вспомнил. Ты тот самый пленник, что бежал от Сагоеваты, выкрав его жену… — Да, тот самый, только все было не так, и ты сам это знаешь: я не крал Ситапаноки, а всего лишь унес ее тело, бессильное, одурманенное предателем-лекарем Медвежьей Мордой, твоим союзником. И забрал я Ситапаноки, перевернув каноэ, в котором твои смелые воины торопились доставить ее к тебе. Властное лицо вождя ирокезов исказилось от гнева, и Турнемину показалось, что перед ним ядовитая змея, принявшая боевую стойку. Впечатление усилил ставший вдруг шипящим голос Корнплэнтера: — Тогда-то ты и овладел ею силой? Турнемин в ответ лишь презрительно передернул плечами. — С какой стати? Ситапаноки не из тех, кого можно взять силой. Такие женщины скорее умирают, чем подчиняются воле, идущей вразрез с их собственными желаниями. К тебе же она попала живой и здоровой, разве нет? Пришла сама, как раньше по собственной воле принадлежала мне. Я любил ее… страстно, и она меня любила… — Почему же в таком случае, — резко спросил Корнплэнтер, — она предпочла меня, ведь Великий вождь белых велел доставить ее Сагоевате? В голосе вождя звучала насмешка, но она ничуть не гасила откровенной ненависти. — А что она сама сказала тебе, когда пришла? — задал в свою очередь вопрос шевалье. — Что была пленницей у Великого вождя бледнолицых и ее хотели вернуть мужу, но что она сама выбрала меня, потому что желала принадлежать величайшему из воинов шести племен. Куда же подевалась ее большая любовь, о которой ты мне здесь рассказывал? Жиль ответил не сразу. Он понимал, что задето мужское самолюбие вождя, а потому он рискует потерять сына, как когда-то потерял его мать. Как объяснить Корнплэнтеру, не оскорбив его, что красавица индианка предпочла его мужу, потому что не хотела, чтобы пролилась кровь? Ситапаноки пожертвовала собой, поскольку жить той жизнью, которой она хотела бы, с Жилем она не могла, а благородный Сагоевата — ей было известно — смирится с ее добровольным выбором, каким бы он ни был, и не станет пускать в ход оружие. Не ответь она на страсть Корнплэнтера — кровь непременно полилась бы рекой. Если уж он не побоялся попытаться выкрасть жену прямо из лагеря мужа, то развязать кровавую межплеменную войну для того, чтобы завладеть женщиной, ему тоже ничего не стоило. Жиль видел при свете костра, как сверкали из-под прикрытых век глаза его врага. Теперь Корнплэнтер стал похож на дикого кота — тотема его рода — выжидающего момент, чтобы броситься на добычу. И тогда Турнемин со вздохом пожал плечами. — Я сказал, любила, — вздохнул он. — Но, может быть, не так уж сильно. Она ведь была дочерью вождя, женой вождя, а я всего лишь подневольным солдатом. Горловой смех Корнплэнтера зазвучал победными фанфарами. Удовлетворенное тщеславие затмило недоверие. — Она была красивейшей из женщин, и ей нужен был величайший из мужчин, — заявил он кичливо. — Как ты, безродный, мог рассчитывать удержать ее? — Я не безродный, — отрезал сухо Жиль. — В моей стране род, к которому я принадлежу, считают одним из самых достойных, в нем с незапамятных времен было немало великих воинов. — Рад за тебя, потому что прийти сюда и заявить, что в жилах моего сына течет кровь презренного червя, было бы совсем безрассудно. Как тебя зовут? Хочу, чтобы ты еще раз гордо произнес свое имя, прежде чем исчезнешь с лица земли. Сердце у Жиля екнуло, когда он услышал это спокойное заявление, больше похожее на смертный приговор, но он и бровью не повел. И спросил с любезной улыбкой: — Ты не забыл, что я не один? — Я никогда ничего не забываю, но твоим друзьям незачем будет вмешиваться. Они ведь видели из своего укрытия, что ты свободно и по доброй воле вошел в этот дом, так? — Допустим. — И, думаю, они будут спокойно дожидаться, пока мы закончим с тобой переговоры. Ирокезы обычно договариваются долго, а решения принимают еще дольше. Так что Диким Котам хватит времени обнаружить твоих друзей… и уничтожить по одному. Только ты к этому времени уже давно будешь мертв. Жиль медленно поднялся, встал во весь рост, глядя на Корнплэнтера сверху вниз. И не переставая улыбаться. — Ты что же, думаешь, я молча дам себя убить? Голос у меня не слабее, чем мышцы… — Смерть твоя будет такой скорой, что ты не успеешь позвать на помощь… Наэна! Снова появилась молодая женщина. По приказу вождя она принесла довольно большую плотно сплетенную корзину с туго привязанной крышкой и подала ее своему господину с явным отвращением. Тот оскалился, как пес. — Ты так и не сказал еще своего имени. — Что у тебя в корзине? — Потом скажу… если успею. Я хочу знать, какое имя носил бы Тиканти, если бы я позволил тебе увезти его к бледнолицым. Ты ведь за этим приехал, правда? Пока он говорил. Жиль все смотрел на корзину. В ней что-то шевелилось, что-то живое, наверняка ядовитая гадина — они в изобилии водились в американских лесах: гремучая змея, или рогатая гадюка, или еще какое пресмыкающееся, чей укус убивает мгновенно. Корнплэнтер — колдун и, вероятно, умеет обращаться со страшными рептилиями без вреда для себя. Брось он содержимое корзины на своего врага — у того не останется никаких шансов. Но, может быть, выиграв несколько секунд, Жилю удастся спасти свою жизнь, хотя бы ненадолго. Да, порыв гнева, похоже, будет стоить ему дорого, лучше было бы прислушаться к мудрым словам Тима. Но не деревянный же он, чтобы оставаться на месте, когда происходит такое! Потихоньку незаметно отступая, он с нарочитым пафосом медленно начал: — Зовут меня Жиль де Турнемин, я владелец замка Лаюнондэ, что в Плеване. Род мой столь древний, что корни его теряются в веках. Ребенок, которого ты зовешь Тиканти, получил бы имя Оливье… Он пристально смотрел ледяным взглядом в глаза индейца, завораживая его, а сам между тем отступал все дальше и дальше, отыскивая незаметно у пояса рукоять кинжала. И кожей ощущал, что рука Корнплэнтера так же незаметно тянулась к крючку, запирающему корзину. Нараспев Турнемин продолжал: — ..именно так называют старшего сына в каждом поколении. Меня же самого твои братья индейцы-онейда прозвали Беспощадным-Кречетом-Разящим-в-Тумане и… Он лихорадочно искал, что еще сказать, но руки ирокеза вместо того, чтобы сбросить крючок, вдруг крепко сжали корзину, словно Корнплэнтер испугался, что она упадет. Вождь недоверчиво переспросил: — Так ты и есть знаменитый Кречет, воевавший в великих лесах Юга? — Именно. Мне лестно слышать, что слух о моих уже давних воинских подвигах достиг ушей Корнплэнтера. Вождь медленно поставил корзину на пол, и Жиль с трудом сдержал вздох облегчения. Выпрямившись, ирокез посмотрел на врага строго и уважительно. — Это меняет дело, — произнес он. — От наглеца, осмелившегося заявить свои права на сына Сажающего Маис избавляются, как от назойливой мухи. Но если оказывается, что этот наглец знаменитый воин, только поединок может решить спор. — Поединок? Ты хочешь помериться со мной силой, король Диких Котов? — А что еще ты предлагаешь? Я не могу просто взять и отдать тебе ребенка, который для меня одновременно и дар Великого Духа, и любимый сын. Если хочешь отнять его у меня, сначала лиши меня жизни. Принимаешь бой? Жиль поклонился. — Ты окажешь мне честь… честь, на которую я и рассчитывал: не мог предположить, что грозный Корнплэнтер уступит мне сына без боя. Я согласен! — И на то, что я сам выберу оружие, тоже согласен? Жиль снова поклонился. — Ты у себя дома. Я подчинюсь твоим законам… и приму оружие, которое ты выберешь. На этот раз индеец улыбнулся с откровенной насмешкой. — Ты благороден! А не боишься, что я выберу оружие, с которым ты не знаком? — Я дрался любым оружием. — И… в любых условиях? — Что ты имеешь в виду? — Следуй за мной! Они покинули дом, прошли через двор и, ступив за грубо срубленные ворота, оказались лицом к лицу со всей деревней: индейцы со своей обычной выдержкой так и не сдвинулись с места, ожидая конца переговоров. Корнплэнтер величественно прошествовал к реке, катившей свои быстрые воды к озеру Онтарио. Подойдя к берегу, он властной рукой указал на Освего. — Река — Друг краснокожего. Она орошает наши поля и кормит нас рыбой, изобилующей в ее водах. Вот в воде мы и станем сражаться, а оружие такое… Одной рукой он вынул из-за пояса нож, а другую протянул своему воину, и тот вложил в нее нечто вроде трезубца — гарпун, которым ирокезы охотятся на форель и лосося в бурных потоках. Он немного помолчал, предоставляя неприятелю оценить в полной мере его выбор, потом снова улыбнулся и сказал: — Посмотрим, так ли ты стремителен в царстве вод, как в воздухе, — ведь твой тотем летит прямо к солнцу и может смотреть на него, не прикрывая глаз. Жиль рассмеялся. — Я давно знал, что все индейцы по-своему поэты. Вероятно, этой цветистой фразой ты просто хотел спросить: умею ли я плавать? Не беспокойся, я тебя не разочарую. Я родился по другую сторону Великого Соленого Моря, как раз на его берегу, и мне было меньше лет, чем сейчас Тиканти, когда я впервые оказался в его водах, часто очень неспокойных. Если вождь ирокезов и был разочарован, то не подал виду. Теперь и он поклонился, отбросил гарпун и положил, почти дружески, руку на плечо Турнемина. — Значит, тем, кто увидит битву, посчастливится. Сражаться начнем, как только солнце склонится к закату. До тех пор ты мой гость, прошу тебя разделить мою трапезу. Узнав, какое грандиозное зрелище им предстоит увидеть, жители деревни бурно выразили свой восторг. Застучали барабаны, а воины разошлись по домам, чтобы нацепить на себя праздничные украшения — они хотели быть достойными смертельной битвы между их прославленным вождем и чужеземцем, воинская слава которого докатилась до их мест. Женщины поспешно принялись готовить праздничный ужин, дабы отметить великое событие, поскольку в исходе сражения ни один ирокез ни секунды не сомневался: вождь победит, как побеждал всегда, и долго еще у костров будут прославлять его подвиг. Обед для вождя и его гостя Наэна накрыла, разумеется, в доме Корнплэнтера: печенная на раскаленных углях рыба и кукурузная каша с какими-то травами. За едой ни Жиль, ни вождь не проронили ни слова: трапеза — дело священное. Они, словно братья, делили пищу пополам. С одной только разницей: маленькая трубка из мергеля с деревянным чубуком так и осталась без табака — разговора о мире между ними быть не могло. После обеда они спокойно побеседовали, и Жиль узнал, что человек у столба пыток был торговцем, которого вообще-то не стоило защищать, потому что он пытался за самые роскошные меха расплатиться с индейцами «огненной водой». — Человек, который пьет эту воду, становится глупее самого безмозглого животного, — объяснял Корнплэнтер. — А мне надо, чтобы мои воины были мудры, чтобы у них всегда глаз оставался острым, а рука твердой. Бесчестный торгаш не стоил той опасности, которой ты подверг себя, убив его на моих глазах. — Возможно, но, как ты помнишь, я не за этим к тебе пришел. Смогу я, если одержу над тобой победу, спокойно забрать с собой того, кого ты зовешь Тиканти, а я буду звать Оливье де Турнемином? Ирокез невесело усмехнулся. — Если ты выйдешь победителем, мне, разумеется, уже не отдать приказа. А значит, ты свободно его заберешь. Однако пора нам готовиться. Все так же торжественно они снова вышли на берег реки. Солнце уже начало опускаться за деревья соседнего леса, и Жиль невольно бросил взгляд на позолоченные его лучами верхушки. Наверняка Тим вернулся в это убежище и с вершины одного из залитых теплым сиянием деревьев наблюдал за всем, что происходило. И Жиль помахал в ту сторону рукой, словно прощаясь, потому что одному Господу известно, кто из двоих — он или его соперник — выйдет живым из прекрасной реки, несущей свои прохладные воды в огромное синее озеро. По правде сказать, трудно было бы найти более красивое обрамление для смертного поединка… Прямо перед Жилем лежало широкое устье Освего, его охраняли два форта, над которыми, как дерзкий вызов, развевались английские государственные флаги. Дальше сверкало озеро, усеянное островами, — на его берегах скоро соберутся индейцы разных племен и торговцы из Олбани (в том числе Тим, если останется жив). Небо над озером играло всеми оттенками гиацинта и турмалина, и молодой человек даже подумал, что ему никогда не приходилось видеть картины прекраснее. Жаль только, что времени осталось совсем мало. Вот перед ним человек, с которым ему предстоит сразиться в светлых быстрых водах, человек, у которого много причин его ненавидеть… А вот ребенок, с синими, как у Турнемина, глазами, он стоит на берегу и, наверное, молит своего индейского бога, чтобы Жиль проиграл сражение. Усилием воли отогнав расслабляющие мысли, Турнемин стал раздеваться, Корнплэнтер тоже, и, хотя он и без того был почти наг, времени эта процедура у вождя заняла столько же из-за многочисленных серебряных украшений. Невдалеке столпились все жители деревни, они радостно вопили, и Жиль заметил в толпе Наэну, с нежностью и тревогой прижимавшую к себе светловолосого мальчика. Она тоже молилась не за его победу. Раздевшись донага, противники повернулись друг к другу. Кожа индейца отливала старой медью, а у француза имела оттенок чуть потемневшей слоновой кости, но тела обоих были испещрены шрамами, свидетельствами мужества — и тому и другому не впервые приходилось оказываться лицом к лицу со смертью. Корнплэнтер вдруг воздел свои раскрытые ладони к солнцу, как в молитве… о сохранении жизни, может быть. Жиль тоже шепотом обратился к Богу, затем размашисто осенил себя крестом и стал ждать. — Начнем! — воскликнул вождь. — И пусть победит сильнейший. — Нет, победит тот, кому улыбнется счастье! Наши силы равны, как мне кажется, а зла на тебя я не держу. Сажающий Маис. На суровом лице ирокеза мелькнула улыбка. Потом, указывая рукой дорогу, он прошел на нос одного из каноэ, где на веслах уже сидели двое воинов. Жиль ступил на другое, и к середине реки поплыли две лодки, а на носу у каждой блестела под солнцем бронзовая фигура, хотя эти статуи и различались оттенками. Противники опирались на трезубцы, а у их ног лежали длинные ирокезские ножи. Едва они достигли выбранного для битвы места, Корнплэнтер нагнулся, быстро поднял нож, сжал его в зубах и, резко выпрямившись, вошел в воду, словно медная игла. Жиль, ни секунды не раздумывая, последовал его примеру. А гребцы мгновенно отвели свои лодки подальше, как бы образуя условное поле сражения. Жиль нырнул глубоко. Он хотел сначала достать до дна, чтобы точно знать, в каких условиях ему придется действовать. Он надеялся, что найдет подводную скалу, из-за которой сможет понаблюдать за противником. Вода, хоть и казалась коричневатой, была на самом деле светлой и достаточно прозрачной. Жиль увидел Корнплэнтера всего в нескольких метрах от себя. Ирокез избрал ту же тактику и быстрее Турнемина достиг дна. Оттолкнувшись от земли, он сможет бросить во врага трезубец… Жиль опередил его. Устремившись прямо на вождя, он вдруг резко повернулся. Подогнутые ноги выпрямились и, как расправившаяся пружина, ударили Корнплэнтера прямо в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам, а Жиль, оттолкнувшись от дна, поплыл вверх, чтобы перевести дыхание. Врагу тоже придется сейчас подняться на поверхность. И, в самом деле, мгновение спустя, из воды показалась бритая голова ирокеза. Жиль, выставив трезубец, нырнул и бросился прямо к неприятелю. Но он не привык к такому оружию и промахнулся: гарпун вонзился в дерево пироги, возле которой оказался вождь. Теперь у Жиля остался только нож. Он взял его в руку и стремительно поплыл в сторону второго каноэ, которое могло послужить ему прикрытием. Корнплэнтер уже преследовал его, он-то умел, к несчастью Турнемина, пользоваться трезубцем. Жиль обернулся, почувствовал, как кора царапнула его плечо, и понял, что нависшая над ним тень и есть пирога. Он хотел обогнуть ее, чтобы хоть так защитить себя от гарпуна, но Корнплэнтер настигал, яростно бороздя гладь реки. Вот сейчас грозное оружие, в которое враг вложил всю силу своих мышц и всю свою мощь, вонзится в Жиля. Но в последний момент Турнемин перевернулся вокруг своей оси, и заостренные зубья, пройдя в трех дюймах от его горла, впились в лодку позади француза, а сам Жиль уже плыл к противнику, высоко подняв кинжал. Он не боялся, что Корнплэнтер снова возьмется за трезубец, потому что от сильного удара у оружия обломалась рукоять. Ему удалось задеть плечо ирокеза, но лезвие лишь царапнуло медную кожу. Тем не менее вода окрасилась кровью. Он собирался повторить атаку, но Корнплэнтер был не из тех, кому можно наносить удары безответно. Его нож вонзился в Руку Жиля, зарычавшего от боли, но сумевшего все же перехватить вооруженную кисть противника. Нечеловеческим усилием Турнемину удалось заставить врага разжать кулак. Корнплэнтер выпустил нож, и он медленно пошел ко дну. Но обезоружить вождя — еще не значит победить. Его длинные, крепкие, мощные руки обхватили шевалье и стиснули так, что весь воздух вышел из груди Жиля. Француз почувствовал, что задыхается, и из последних сил ударил наугад… Нож вонзился в спину Корнплэнтера, тот охнул и разжал руки. Жиль оттолкнул его и вылетел на поверхность с победным криком. Небо встретило его алым полыханием закатного солнца, он увидел его ослепительную красоту и в тот же миг услышал гневные вопли индейцев. Но Жиль не успел порадоваться победе. Пока гребцы каноэ, доставлявшего вождя, вытаскивали Корнплэнтера из воды, один из воинов с другой лодки прыгнул в воду с ножом в руке. И француз понял, что ему суждено умереть или придется сразить одного за другим всех мужчин племени, Ну, убьет он одного, второго, может быть, третьего, однако усталость свое возьмет, и в конце концов четвертый или пятый противник его все-таки прикончит. Но Турнемин решил дорого продать свою жизнь и снова вступил в бой. Пришедший на смену вождю ирокез оказался очень молод и неопытен, Жиль без труда одолел его, и скоро труп воина поплыл по течению. Но следующий индеец уже прыгнул в воду, а от берега отчалило каноэ и понеслось к устью вылавливать мертвеца, чтобы предать его, как положено, погребению, иначе его душа не сможет найти дороги в небесные кущи. На этот раз Жилю пришлось тяжелее. Во-первых, он уже начинал чувствовать усталость, а во-вторых, его новый противник оказался почти таким же великаном, как Корнплэнтер, и крепким, словно вырубленным из гранита. В его маленьких, круглых, как у сов, глазах сверкал злой огонек. Он нырнул в воду без оружия, рассчитывая, видимо, на свою недюжинную силу. Прежде всего он вырвал из уже ослабевшей руки Жиля нож, потом со стремительностью нападающего дикого кота схватил его за горло. Пальцы его были крепки, как клешни краба. Француз безнадежно пытался освободиться из смертельных тисков. Он чувствовал уже, что жизнь покидает его, но, собрав последние силы, ударил врага коленом в пах. Тот издал какой-то странный звук, но Жиля выпустил, схватившись за живот. Почти теряя сознание от боли, индеец пытался выплыть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Турнемин тоже вынырнул, отыскивая глазами следующего противника… но никого не увидел. На берегу было удивительно тихо. Жиль вскарабкался в пустое каноэ. Он почти задыхался, из глаз его лились слезы, так он наглотался воды; только после того, как его вырвало, Турнемин смог наконец глубоко вздохнуть. Потом, отбросив прилипшие к лицу мокрые волосы, он перевязал какой-то тряпкой раненую руку и стал искать весло, чтобы добраться до берега, но тут хорошо знакомый голос остановил его. — Веди лодку сюда… и побыстрей! — кричали ему по-французски. Тут только он понял причину странной тишины на берегу. Тим Токер воспользовался тем, что вся деревня собралась у реки: выскочив из засады, он напал на Наэну, вырвал у нее ребенка и теперь прижимал одной рукой к себе. А другой рукой сжимал пистолет, наставленный, как с ужасом обнаружил Жиль, на голову мальчика. — Ты с ума сошел? — закричал Турнемин. — Отпусти его! Ты собираешься его убить? — Нет, конечно. Но они пусть лучше думают, что собираюсь. Да плыви же скорей! У тебя единственный шанс остаться в живых, да еще с сыном. И действительно, никто не решался двинуться с места. Наэна, упав на колени, рыдала и ломала руки. Жиль понял, что другого выхода и в самом деле нет, и принялся бешено грести к тому месту, где ждал его Тим. Пока он плыл, другое каноэ, то, на котором находилось тело Корнплэнтера, при чалило, воины бережно вынесли и положили вождя на траву, и уже раздались плач и истеричные крики женщин. Если индейцы сочтут, что, поскольку вождь умер, жизнь мальчика тоже не имеет значения, Тим и Жиль очень скоро окажутся у столба пыток, к которому недавно был привязан торговец. Загнутый нос каноэ не успел коснуться берега, а Тим с ребенком на руках уже прыгнул в него, отчего лодка опасно закачалась. — Греби! — выдохнул он. — Давай же быстрее! Скоро стрелы полетят. Надо успеть доплыть до другого берега… Взглянув на другую сторону реки. Жиль, не переставая грести, усмехнулся: — А на том берегу не намного лучше, ты знаешь? Посмотри-ка сам… И в самом деле, вдоль реки теперь с другой стороны тянулась красная полоса. Это солдаты английского патруля остановились, чтобы понаблюдать за интересным зрелищем. — Ну и пусть! Лучше уж к англичанам попасть в лапы, чем к их краснокожим братьям. — Одно другого не исключает. Ты что, не понимаешь, наши заклятые враги с удовольствием предоставят возможность наследникам Корнплэнтера о нас позаботиться. Не успел он договорить, как с берега раздался голос, усиленный бронзовым рупором. Им приказывали вернуться к индейскому берегу. — Что он говорит? — спросил Жиль, прекрасно понимавший язык ирокезов, но слегка оглохший от долгого пребывания под водой. — Вот так-то лучше! — крякнул Тим. — С тобой желает побеседовать Корнплэнтер. — Значит, он не умер? — Если верить своим глазам, жив. Смотри! Вождь, лежавший на индейских носилках, слегка махнул рукой, очень слабо, но вполне определенно. — Так что будем делать? — снова спросил Тим. Но Жиль уже разворачивал лодку. — Возвращаемся!.. Я, в отличие от тебя, больше люблю индейцев, чем англичан. А кроме того, не желаю появляться в Олбани голым. Действительно, Сажающий Маис был еще жив, а возможно, имел шансы прожить долгие-долгие годы, без сомнения, благодаря богатырскому здоровью. Когда Жиль ступил на землю, вождь лежал на животе, а Наэна умело накладывала на рану пучок трав. На лице Корнплэнтера отразилось страдание, голос был прерывистым и слабым, но он все же отчетливо произнес: — Возьми свое оружие… и можешь спокойно… забирать сына! Ты победил… но мне не стыдно. — И твои воины позволят мне свободно удалиться? Они уже приготовили стрелы. — Никто не посмеет ослушаться меня… Иди!.. Я знаю, ты вырастишь из него мужчину. А теперь… уходи! Уходи быстрее!.. А не то я вспомню, что вас всего двое! Не говоря больше ни слова. Жиль бросился к реке, подхватил на ходу свою одежду и оружие, остававшиеся на берегу, и прыгнул в лодку. Тиму тем временем приходилось выдержать настоящую битву с ребенком. Пустив в ход ногти и зубы, малыш, как дикий котенок, яростно шипел и пытался вырваться, но не произнес при этом ни слова. — Оденусь потом, — сказал Жиль. — Поплыли! И не вздумай сказать, что не можешь справиться с младенцем. — Попробуй сам, — проворчал следопыт. — А я сяду на весла… В конце-то концов, кто из нас отец? Жиль, не отвечая, взял сына на руки и быстро усмирил его. — Ну хватит, — сказал он на языке индейцев, — не надо больше брыкаться. Мы не причиним тебе зла. Он впервые заговорил по-ирокезски, и малыш от удивления затих. — Ты говоришь… как мы? — спросил он, разглядывая странного человека своими большими глазами цвета покрывшегося льдом озера. — Кто же ты? — Я твой отец! От этих слов мальчик снова пришел в ярость. — Не правда! Ты не мой отец! Мой отец — король! Мой отец самый могущественный из вождей всех племен, а моя мать… Он вдруг осекся и, как все малыши на свете, заплакал навзрыд, протягивая ручонки к удаляв шейся деревне. — Мама! — кричал он сквозь слезы. — Мама! Не давай им меня увозить! Мама! Иди ко мне! Иди ко мне! Что-то случилось на берегу. Жиль в ужасе увидел, как стоявшая до тех пор на коленях женщина выпрямилась и бросилась в реку, безнадежно пытаясь догнать их лодку. — Наэна! — выдохнул Жиль. — Господи, она же утонет! На проклятой реке быстрое течение, его и на веслах нелегко преодолеть. — Нашел кому говорить! — буркнул Тим, налегавший изо всех сил на весла, борясь со стремительным течением. — Где-то здесь, наверное, бьет ключ… Но Жиль его не слушал. Прижимая к себе плачущего и зовущего мать мальчугана, он с нарастающей тревогой следил за черной головой, терявшейся на глади широкой реки, за той головой, которую толкала вперед воля, готовая на все, вплоть до самопожертвования. Эта женщина не была настоящей матерью Тиканти, но сердце ее разрывалось от разлуки, словно мальчик был ей родным сыном… Словно молния сверкнула в голове Турнемина, и он увидел в один миг, как тяжело будет маленькому светловолосому дикарю в тесной одежде, как трудно ему будет привыкать к новой, незнакомой жизни, вспоминая без конца о полной свободе и восхищавших его подвигах воинов, особенно рядом с мачехой вместо любящей матери. Жюдит, разумеется, примет ребенка, но любить его никогда не будет, а может, и не станет даже скрывать от него своей неприязни. И в тот же миг Жиль услышал крик агонии: Наэна уходила под воду. Она плыла изо всех сил, так что у нее заходилось сердце. Но женщина совсем выдохлась и начала тонуть… она тонула… Жиль не размышлял и секунды. Солнце почти скрылось. Еще несколько минут — и будет поздно. — Поворачивай! — закричал он Тиму. И, схватив другое весло, принялся яростно грести к тому месту, где исчезла под водой голова Наэны. Бросив деревянную лопатку, он нырнул, который раз за сегодняшний день, и, к счастью, тут же наткнулся на безжизненное тело женщины, медленно опускавшееся на дно. Одним рывком он нагнал ее, схватил за обе руки и, мощно работая ногами, устремился вверх, к воздуху. Она потеряла сознание, но наглотаться воды еще не успела. Оказавшись на поверхности, она сразу же неровно и судорожно задышала. «Вовремя я!» — подумал Турнемин и повернул к деревне, где на берегу снова начала собираться толпа. Через несколько минут он уже был на суше и стал громко звать женщин, чтобы они помогли ему вынести Наэну на берег. Когда же и он сам вышел из воды, то увидел, что Тим вместе с ребенком и лодкой тоже тут. Женщины положили несчастную на оленью шкуру и пытались помочь ей срыгнуть воду. Потом ей принесли дымящийся сосуд и заставили из него выпить. Через некоторое время Наэна открыла глаза, посмотрела на склонившихся над ней людей и заплакала. — Почему я не умерла? Тиканти! Его увезли! Навсегда увезли… Но Жиль уже подошел к Тиму и взял у него из рук мальчика. На минуту прижал его к сердцу и, нежно и горячо целуя, сказал: — Прощай, малыш! — В голосе его звучали сдерживаемые слезы. — Прощай! И отдал сына в руки женщины, чье лицо мгновенно озарилось счастьем, отчего Жилю стало больно и вместе с тем отрадно. Тиканти, которого никто уже не станет звать Оливье, прижался к ней с доверчивостью ребенка. Он снова чувствовал себя дома. Сквозь слезы радости, бежавшие по ее нежному лицу, Наэна смотрела на чужеземца с обожанием. — Ты возвращаешь мне его? Правда? И больше не увезешь? — Нет, Наэна… Я не могу разбить сердце матери. Он останется твоим сыном. Передай Сажающему Маис, своему супругу, что я пришлю дорогие подарки и много золота, чтобы ты и ребенок жили в роскоши, как настоящие господа, а еще передай, что я не сомневаюсь — он сделает из мальчика настоящего воина, это нетрудно, но пусть не учит его мучить своих белых братьев. Только при таком условии я оставляю его тебе. — Обещаю! — раздался низкий голос, и к берегу, уже погрузившемуся в темноту, поднесли Корнплэнтера на носилках. Несколько воинов держали зажженные факелы. — Желаешь ли ты остаться сегодня на ночь у моих костров? Скоро совсем стемнеет. Запомни, когда бы ты ни пришел, тебя всегда здесь примут как брата. — Спасибо, что предлагаешь мне свое гостеприимство, но нет, я предпочитаю немедленно двинуться в обратный путь. Может быть, когда-нибудь я и появлюсь еще в твоем стане. Я буду молить Господа, чтобы он даровал тебе быстрое выздоровление… Ты — великий вождь! Тиканти прав. Жиль отвернулся и, даже не взглянув на мальчика, которого баюкала на руках счастливая Наэна, побежал к бесполезному в такой темноте каноэ — Тим уже вытащил его на берег, — достал из него одежду и быстро начал натягивать ее — он только сейчас ощутил, что абсолютно наг и что холод пронизывает его до костей. Потом, схватив мушкет и походный мешок, размашистым шагом двинулся к лесу, ни разу не оглянувшись на деревню, где он оставлял кусочек своего сердца. Но, прежде чем Турнемин совсем удалился, до него донесся изнуренный голос Сажавшего Маис, усиленный бронзовым рожком: — Иди с миром, сын птицы, глядящей на солнце! Ребенок будет знать, какого он рода. Жиль на мгновение остановился, словно сраженный пулей, но потом, поправив мешок за плечами, снова зашагал, а за ним следовал необычайно молчаливый Тим. Он отлично видел две слезы, скатившиеся по небритым щекам друга, но разглядел он в красноватых отблесках со стороны деревни и улыбку, стиравшую потихоньку с лица Жиля боль. Какое-то время они шагали молча, один за другим, по берегу отбрасывающей призрачный свет реки, смутно различаемой сквозь густые деревья. Жиль все пытался усмирить свою тоску, но безуспешно. Как могло случиться, что ребенок, от которого он так и не услышал ни единого приветливого слова, который не бросил на него ни одного благосклонного взгляда, так глубоко проник в его душу? Его теперешняя тоска ничем не походила на муки любви. Это чувство было сильнее и строже: Жиль понимал, что сейчас перевернулась последняя страница его молодости. Он знал, что никогда не забудет маленького светловолосого дикаря, не пожелавшего даже сидеть у него на руках. Друзья дошли до места своей последней стоянки, разожгли костер, в котором еще не успели до конца остыть угли, поели и легли, завернувшись в свои одеяла, но так и не произнесли ни слова. Да и что тут было говорить. НА ХОЛМАХ ГАРЛЕМА Несколькими днями позже «Кречет», управляемый Жилем, завершил свое плавание по Гудзону и подошел к Нью-Йорку. За кормой резвились осетры и дельфины, а над мачтами кружили огромные стаи серых и белых голубей. Чуть не впритирку к изящной бригантине в гавань входили бесчисленные суденышки с короткими широкими парусами; круглые пузики придавали им сходство с суетливыми наседками, а везли на них молоко, яйца, овощи, которым предстояло заполнить на следующий день голодные желудки нью-йоркцев. Между ними лавировали шлюпы из Олбани, груженные строевым лесом или мешками с пушниной. На большинстве из них трепетали под легким майским бризом голландские флаги, потому что из четырех тысяч жителей городка, расположенного вверх по течению от Нью-Йорка, большую часть составляли голландские торговцы, переселившиеся туда больше века назад, как только Нью-Амстердам стал Нью-Йорком и английский правитель заменил знаменитого Петера Стюйвезента, человека с деревянной ногой. Следы недавней войны быстро стерлись, и вид на окрестности открывался просто чарующий. Пейзаж слегка портили стены Пэлайседз из красного песчаника да скалистые склоны Хайлендза, в остальном же берега великой реки украшали нарядные фермы в окружении зеленых полей пшеницы и фруктовых садов в цвету, чьим ароматом был напоен прекрасный солнечный день. — Клянусь бородой Пророка, шевалье, вы стали отличным лоцманом! — с одобрением воскликнул капитан Малавуан, когда изящный парусник, обогнув мыс Манхэттен и поднявшись по Ист-Ривер, с изумительной легкостью пристал прямо против Олд-Слипа. — Скоро вы и вовсе сможете обходиться без меня, — добавил он с грустью. — Хороший рулевой — одно дело, а хороший капитан — совсем другое. Даже тому, кто прошел огонь, воду и медные трубы, не научиться за несколько недель покорять океан. Этот корабль, дорогой друг, не только мой, но и ваш, а когда я наконец обзаведусь своим поместьем, вам без конца придется водить его в дальние рейсы по моим поручениям. Если, правда, «Кречет» вам еще не надоел. — Да это лучшее судно, каким мне когда-либо доводилось управлять. Вы смеетесь, шевалье? Если вопрос во мне, я умру у штурвала. — Смею надеяться, что пока до этого дело не дошло, вы мне еще послужите. Но сейчас я схожу на берег. Раздайте матросам рома, и пусть немного разомнутся на берегу, не все, разумеется. Оставив Тима следить за разгрузкой тюков с пушниной, которые тот забрал в Олбани у своего друга шотландского торговца Джона Аскина, Жиль в три прыжка спустился по трапу и оказался в порту. Стояла такая чудесная погода, что ему захотелось немного пройтись, а потом уже нанять экипаж в «Маунт Моррис». Нью-йоркский порт становился с каждым днем оживленней. Кораблей в нем стояло великое множество, одни на якоре в акватории, другие, как «Кречет», у причала. На фоне синего неба красиво вырисовывались их мачты, натянутые фалы оснастки, реи с прикрученными парусами. Над судами кружили чайки, бдительно следя, не упадет ли за борт какая добыча. Суетились матросы, на нескольких кораблях шла разгрузка, один из них принадлежал работорговцу, из трюма на набережную перетекал поток изнуренных дорогой, жалких чернокожих — теперь их отправят в специальные бараки, где постараются придать живому товару более привлекательный вид к следующим торгам. Другие черные рабы, уже свыкшиеся со своим положением, таскали тюки, ящики и корзины, взваливали на плечи кадки и бочонки и грузили их на повозки. К берегу двигалась шлюпка с двумя чернокожими гребцами в зеленой форме, а в ней сидел ухоженный пузатый мужчина, явно важная персона. Прогулочным шагом, словно степенный горожанин, возвращающийся к себе домой. Жиль прошелся по Пирл-стрит, свернул на Уолл-стрит, бывшую в те времена одновременно административным центром и жилым кварталом — несколько жилых особняков, выстроенных в том стиле, который предпочитают в Джорджии, подставляли солнцу свои фасады с пилястрами. Другие, сложенные из красного кирпича, с высоким коньком на манер фламандских домов, напоминали о Голландии. А в глубине сквозь ветви садовых деревьев проглядывала колокольня церкви Святой Троицы. В этот предзакатный час Уолл-стрит выглядела очень привлекательно: по ней катили красивые экипажи, в основном английского происхождения, прогуливалась публика. И мужчины и женщины, по крайней мере те, что принадлежали к высшему обществу, были одеты не менее элегантно и модно, чем в Лондоне и Париже. На женщинах — пышные юбки из атласа или парчи, широкополые шляпы, изукрашенные перьями, цветами и кружевом. Лошади, запряженные в экипажи, тоже были все как на подбор, красивые и ухоженные. На мгновенье Жиль чуть не соблазнился мыслью поселиться в этом оживленном городе, которому, без сомнения, суждено было большое будущее. Стоит ли, в самом деле, так цепляться за Соединенные Штаты? Не послушаться ли совета Тима и не купить ли, к примеру, земли вдоль Бродвея, а потом не нанять ли того французского архитектора, о котором только и речи в Америке, интенданта Ланфана, бывшего борца за независимость, занятого ныне перестройкой Сити-Холла, мэрии Нью-Йорка, — Турнемин как раз только что прошел мимо строительной площадки. Ну а дальше можно будет заняться вместе с Тимом торговлей мехами или увлекательной игрой на бирже. Перед строящимся зданием собралась толпа народу, но Жиль с отвращением отвернулся: у позорного столба была привязана женщина в изодранных лохмотьях. Столб, возле которого бичуют злоумышленников, и виселица являются неотъемлемой принадлежностью любой мэрии цивилизованного города. Так какая же, по сути, разница между Сити-Холлом в Нью-Йорке и Гревской площадью в Париже? В этой стране, претендующей на звание свободной, точно так же, как в старых европейских монархических государствах, все было направлено на то, чтобы задавить человека. Может, даже больше, чем в Европе: в Париже, по крайней мере, ни разу не выгружали на набережной Сены закованных в кандалы рабов. Правда, чернокожих невольников часто можно было видеть в Нанте, но там их только пересаживали для доставки на Карибские острова, в Луизиану или еще куда-нибудь на побережье Америки. Да что говорить. Старый Свет, Новый Свет — они стоили друг друга… Наконец Турнемин взял экипаж и покатил к холмам Гарлема. Пора было посмотреть, как там поживали его домочадцы, даже если он, что очевидно, не горел желанием ехать в «Маунт Моррис», недаром же ему вдруг так захотелось прогуляться пешком среди особняков из красного кирпича, белого камня, дерева, дыша пылью. После города, особенно той жестокой сцены, которую ему пришлось наблюдать, природа показалась Жилю чистой и прекрасной. Он вдоволь налюбовался пейзажем — до «Маунт Морриса» было семь с половиной миль, и лошадь шла спокойной неторопливой рысью. Пыль осталась позади, и он полной грудью вдыхал ароматы сена и клевера — именно они сменили, едва экипаж проехал последние кварталы Нью-Йорка, запах рыбы и солода из большой пивной на Гудзоне и кожевенных заводов на Ист-Ривер, от которых в городе скрыться было невозможно. Уже почти стемнело, когда коляска въехала в поместье и покатила по длинной аллее, усаженной липами и ольхой, ведущей на вершину холма: там она раздваивалась, опоясывая дом кольцом. И на этом самом кольце яблоку негде было упасть от множества всевозможных экипажей. Жиль нахмурился, оглядывая прекрасное сооружение из розового кирпича, где во время битвы в Верхнем Гарлеме останавливался на несколько дней Вашингтон, — белый фронтон и колоннада придавали ему особую торжественность. Из всех распахнутых по случаю теплого дня окон лились потоки света, слышались голоса и приглушенная музыка. — Кажется, здесь праздник, сударь. Что прикажете делать? — спросил кучер: его ввела в заблуждение форма моряка на Жиле, и он верно рассудил, что для такого случая лучше бы одеться по-другому. — Остановите! — рявкнул Жиль. — Я сойду. Спрыгнув на землю, он бросил кучеру золотой. Тот, весьма довольный платой, поймал монету на лету, а Турнемин тем временем направился к дому, чувствуя, как закипает в нем гнев, и старался глубоко дышать, чтобы сдержать ярость. Возле главного крыльца Дэвид Хантер, сторож и дворецкий помогали выходить из кареты какой-то даме; из-под пышных оборок розового атласа показалась ее крошечная ножка. Дама ступала так осторожно, словно была сделана из тонкого фарфора, и засыпала слугу и своего спутника — мужчину во фраке из великолепного кремового шелка и очаровательном бледно-голубом жилете, наставлениями о том, как не помять платье и не испортить туфельки, пока те с похвальным усердием пытались пропихнуть в несколько узковатую дверцу кареты настоящий воздушный шар ее платья цвета утренней зари. Ни один из участников этой сцены не обратил внимания на Турнемина. Он взбежал по лестнице и очутился в прихожей, по которой сновали с подносами, уставленными бокалами, чернокожие слуги. Жиль видел их впервые. Первое знакомое лицо, которое повстречалось Жилю, была Анна Готье. В строгом черном шелковом платье, в чепце и белом кружевном воротничке, она стояла у входа в подсобные помещения и распоряжалась обслуживанием гостей. Даже не заглянув в полную народу гостиную. Жиль направился прямо к ней. — Что все это значит, Анна? — спросил он, едва сдерживая клокочущую в груди ярость. — Что это за люди? Узнав Жиля, женщина тихо вскрикнула, взглянула на него с радостью и, как показалось Турнемину, с облегчением, однако ответила спокойно и почтительно: — Это все друзья госпожи. У нее сегодня прием. — Прием? В самом деле?.. Значит, она уже не на смертном одре, как меня уверяли? Анна едва заметно грустно улыбнулась. — Вы, господин Жиль, уехали отсюда больше месяца назад. С тех пор произошло много всякого… к сожалению! — К сожалению? Что вы хотите сказать? Но сначала ответьте, где остальные? Пьер, Понго, Розенна… Мадалена? Губы Жиля произнесли имя девушки с нежностью, которой он был не в силах скрыть, само его звучание наполняло Турнемина неизъяснимой радостью. — Они на заднем дворе. Госпожа поручила Мадалене заниматься бельем, так что в доме ей нечего делать, тем более во время праздника. Пьер и Понго на конюшне. Госпожа считает, что деревянная нога — зрелище не для чувствительных дам, а уж индеец и вовсе напугать их может… — Как же Розенна допустила? Это какое-то безумие! Где она? Глаза Анны наполнились слезами. Она вдруг опустила голову, отвернулась к стене и достала платочек. — В чем дело? Где Розенна? — продолжал настаивать Турнемин, его внезапно охватила тревога. — Господин Жиль… Она умерла! Уже почти три недели прошло… Розенну нашли в саду, возле реки, а голова ее лежала на большом окровавленном камне. Прошел дождь. Земля была мокрая, скользкая… Она и упала, должно быть. Пойдемте! Сюда… Идите за мной. Жиль так побледнел, что Анна испугалась, как бы он не рухнул без сознания к ее ногам. И, схватив его за руку, она потащила его в служебную часть дома, к каморке, служившей кладовой, откуда можно было выйти прямо в сад. Он не сказал ни слова и послушно следовал за ней, как несчастный ребенок, придавленный невыносимой болью, разрывавшей ему сердце. Розенна! Старушка Розенна! Ее тепло и нежность дали Жилю то, чего не смогла дать злопамятная холодность его настоящей матери. Она любила его и защищала, его, незаконнорожденного, в которого тыкали пальцем, в которого и камнями бы швыряли, если бы не два ангела-хранителя с их нежной заботой: аббат Талюэ и Розенна… Усевшись на мешок с кофе, чей прекрасный аромат наполнял кладовую. Жиль с болезненной страстью погрузился в воспоминания детства, овеянные образом отважной и неунывающей кормилицы. Но он ничего не видел и ничего не слышал, кроме рыданий маленького мальчика, который оставался жить где-то в глубинах его души… Сам он заплакать не мог, даже если бы захотел. В час, когда он узнал о потере одного из самых дорогих людей. Господь отказал ему в благословенном даре слез, словно ничто не должно было размягчать стук комков пересохшей земли в его сердце. Жжение на ладони вернуло его к реальности. Анна, испугавшись окаменевшего лица Жиля, побежала за кофе и теперь, вложив чашку ему в руку, пыталась поднести ее к губам Турнемина. — Выпейте, господин Жиль, вам станет лучше! Пресвятая Анна! Не человек, а привидение. Пресвятая Анна! — к ней взывали все женщины Бретани. И Розенна тоже. Сколько раз Жиль слышал, как кормилица поминала святую по самым разным поводам: в горячности и гневе, в удивлении и радости… Как приятно снова услышать эти слова! Он с благодарностью поднял на Анну помертвевший взгляд, впрочем, в нем уже загорелся огонек жизни. Влага собралась и обратилась в слезу, единственную слезу, скатившуюся к жесткой складке у рта, но она освободила Жиля от подспудного желания умереть. Он потерял почти одновременно сначала сына, потом ту, что заменила ему мать, и страшная усталость охватила его. Турнемин машинально проглотил кофе. Крепкий, ароматный, обжигающий, он был, словно животворный ручеек. И теперь Жиль снова стал воспринимать окружающее. Он снова мог видеть, чувствовать, слышать. Жалобный плач маленького мальчика удалялся. Анна увидела, что к посеревшему загорелому лицу хозяина прилила кровь, и с облегчением вздохнула. Предложила ему поесть, но он отказался от пищи взмахом руки. — Где ее похоронили? — спросил Жиль глухо. — Надеюсь, не в этом чужом саду? — Нет, что вы! Недалеко отсюда, на холмах, стоит маленькая католическая часовенка, где служит старик аббат. Там и кладбище есть, а священник, по счастью, бретонец. Розенна почти что дома оказалась. Жиль одобрительно кивнул. Мозг его снова заработал, стали возникать вопросы. Как могла Розенна, привыкшая карабкаться по скалам и крутым утесам родной Бретани, поскользнуться на безобидном с виду склоне, да так сильно, что разбила голову о камень? Она уже была не молода, но дай Бог каждому такие крепкие ноги и такой острый глаз. Любой мог убедиться в этом во время тяжелого плавания в океане… Дверь приоткрылась и звуки игривого менуэта, залетевшие в кладовую, словно пилой провели по натянутым нервам Жиля. Показалась голова Фаншон в кокетливом чепце с бантиками. — Госпожа Анна, — произнесла горничная с упреком, — хозяйка велела передать, чтобы вы немедленно вернулись на свое место и что она требует… Девушка замолчала» глаза ее вдруг округлились. Анна отошла в сторону, и камеристка увидела все еще сидевшего на мешке Жиля. Он тут же поднялся и словно заполнил собой крошечную кладовую. На лице горничной расцвела счастливая улыбка. — О! Это вы, хозяин! — воскликнула она. — Какое счастье! Он не ответил на приветствие. И сурово, сдерживая гнев, приказал: — Приведите сюда немедленно свою хозяйку! Скажите, я жду ее… — Но, господин шевалье, вечер в самом разгаре. Госпожа так занята и… — Делайте, что приказано. Иначе я сам ее приведу, и, уверяю, это произведет неблагоприятное впечатление на неведомо откуда взявшихся друзей вашей хозяйки. Черт возьми, немного же ей понадобилось времени, чтобы собрать такую толпу. — О, это как раз несложно. Она всего лишь приняла ответное приглашение госпожи Ливингстоун, навестившей ее по-соседски. Недели не прошло, как весь Нью-Йорк лежал у ног госпожи де Турнемин, совсем как… Она прикусила язык, поняв, что сморозила глупость, вспомнив сомнительные времена Фоли-Ришелье, но Жиль уже все прекрасно понял. Он схватил Фаншон за плечи, развернул ее к двери и выставил со словами: — Вам сказано привести хозяйку, а ваши рассуждения мне неинтересны! Быстро! Вскрикнув от испуга, Фаншон исчезла. А мгновение спустя маленькая кладовая, полная запахов кофе, ванили и корицы, осветилась: в нее вступила Жюдит, в платье из очень светлого перламутрово-серого и розового атласа, расшитого жемчугом, и с жемчужными нитками в собранных в высокую прическу каштановых волосах. Ничто в ней больше не напоминало ту бледную, изможденную, хрупкую женщину, которую вынесли шесть недель тому назад с палубы «Кречета» на набережную Нью-Йорка. Глазам Жиля предстало ослепительное грациозное создание. Ее властная красота светилась дерзким нимбом, со всей утонченной элегантностью Версаля. К ней вернулся блеск Царицы Ночи, но ее очарование заиграло новыми красками. Теперь на ум приходил скорее молочно-прозрачный рассвет, когда над горизонтом поднимается алое солнце — совсем нетрудно представить, как Жюдит очаровала весь Нью-Йорк: ей достаточно было появиться… Странно, но Турнемина совсем не тронула эта красота, хотя когда-то он только что не боготворил ее. Даже напротив, она неприятно поразила Жиля, словно в ней было что-то неприличное. Смерив супругу ледяным взглядом, от крошечных туфелек до блестящих кудрей, он спокойно заявил: — Даю вам, сударыня, десять минут, чтобы очистить дом от всей этой толпы. Голос звучал резко и так презрительно, что Жюдит покраснела. Приподняв подбородок, она поглядела на Турнемина с такой же холодностью и таким же презрением и пожала плечами. — Что за глупость! — почти не разжимая губ, процедила она. — Здесь собрался цвет общества Нью-Йорка. Вы желаете выглядеть мужланом, каким были когда-то, или солдафоном, каким стали теперь? От звонкой пощечины щека ее покраснела, и она тут же опомнилась. — Я желаю выглядеть, — прогремел голос Жиля, — как хозяин дома, в котором траур. Если я правильно понял, и трех недель не прошло, как умерла Розеина… Жюдит не так легко было сломить. Она поднесла ладонь к горевшей щеке, но не утратила горделивого вида. Снова передернув перламутровыми, как ее платье, плечами, она усмехнулась. — И что с того? — произнесла Жюдит высокомерно. — С каких это пор в доме объявляют траур по случаю смерти прислуги? — Розенна для меня никогда не была прислугой. Она была мне матерью. Я любил и уважал ее, как настоящую мать. Может, я и в самом деле мужлан, как вы изволили выразиться, но меня это устраивает. Это и земля, и ежедневный труд, и уж в любом случае лучше быть мужланом, чем шлюхой. Не знаю, что стали бы думать о вас ваши блестящие… новые друзья, узнай они, каким увеселениям предавалась та, которую в Париже звали Царицей Ночи… Жюдит побледнела от оскорбления, и на щеке ее проступили следы пальцев Жиля. Глаза наполнились слезами, но они не вызвали жалости Турнемина, пылавшего гневом тем сильнее, что к ярости примешивалось разочарование: увозя жену в Америку, он искренне надеялся, что она будет вести себя достойно, и оба они смогут начать жизнь заново, вопреки злосчастным воспоминаниям, которые она хранила. Теперь же Турнемин убедился, что этому не суждено сбыться — молодая женщина продолжает вести себя, как прежде. Она была ему врагом и хотела заставить его дорого заплатить за то, что он разрушил ее жалкий роман с лже-Керноа… А потому его не тронул ее жалобный стон: — Как вы можете так обращаться со мной? Если я действительно вам жена, о чем вы без конца твердите, ведите себя соответственно. Жиль резко ответил: — Сначала вы научитесь себя вести! Вспомните хотя бы, чему вас учили до того, как вы стали содержанкой проходимца. Ни один уважающий себя бретонец не станет устраивать в доме праздник через три недели после того, как в него заглянула смерть, преисподняя мстит тем, кто не умеет достойно переживать утрату. Вы уже совсем не боитесь призраков? — спросил он с сарказмом. Жюдит поспешно перекрестилась и взглянула на него с ужасом. — Ради Бога, замолчите! — Так повинуйтесь! Я уже сказал, через десять минут все эти люди должны покинуть дом. Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда. Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам. — Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить. — Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда. Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление. Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня — прежде он был таким застенчивым возлюбленным… Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги. — Вы пойдете со мной? — спросила она с тревогой. — Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души. — Так вы будете ждать здесь? — Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню — это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне! Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню… Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого: — Карету госпожи Ливингстоун к подъезду… Карету господина и госпожи Бреворт… Экипаж госпожи Ван Кортленд… Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице. — Ну что там? — спросил Турнемин. — Госпожа удачно лишилась чувств? — Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей. — Соболезнования? Что она им наплела? — Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба. — Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту. Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов). Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла. Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си» дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки… Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи… И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему — ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов… Простучал запоздалый экипаж, и на «Маунт Моррис» опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням. Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго. — Хозяин возвращаться наконец! — воскликнул он, также с облегчением. — Понго счастлива! Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил: — Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был… — Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело. — Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны. Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля. — Плохо съездить к Великому вождю белых? — Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие… далеко-далеко на Западе, там… — ..где трудно сохранить скальп на голове. Жаль! А… ребенок? Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность. — Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, — завершил он свой рассказ. — Может, я не прав… Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина. — Нет, — ответил он сурово. — Твоя права. Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья. — Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот… Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние: — Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи… — Не грязь есть причина! — решительно отрезал Понго. — И не камень… по крайней мере тот, где лежала старая женщина. — Что ты хочешь сказать? — Не случайность. Убивать. — Что? В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью. — Понго! — проговорил он с тревогой, почти умоляюще. — Ты понимаешь, что говоришь? У… убили? Значит, кто-то… — Старая женщина убивать, да. — Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что? Индеец покачал головой. — Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем. — Так говори же! Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь. — Праща? — Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни. — Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили? — Пойдем! Понго показать… И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу. Ночь была достаточно светлая, они спокойно прошли через весь парк и направились по длинной тропинке, которая вела к реке Гарлем, мягко спускаясь от самого так называемого сада через луга. — Зачем Розенна пошла к реке, ты знаешь? Белье полоскать? Гулять? — Может, гулять, но не полоскать. Белье нет. Уходить очень рано утром. Еще теплая, когда нашли. — Кто ее нашел? — Как раз девушки идти стирать белье… Стой! Здесь. Они подошли к самому берегу. Тут были сколочены мостки, на которые вставали коленями женщины, стирая белье. Подкрутив посильнее фитиль лампы, Понго указал Жилю на большой плоский камень, вросший в землю прямо на дороге к реке. — Смотри, — сказал он и присел, чтобы удобней было объяснять. — Камень плоская. Если старая женщина сюда падать, она разбить затылок. — Правда твоя. А разве случилось по-другому? — У старая женщина рана тут. — Индеец показал свою макушку. — Она лежать на камень, и кровь течь. Но кровь течь и там, — добавил он, указывая место на лугу с другой стороны от дороги, метрах в двух от камня. — Ты хочешь сказать, что ее убили, а потом перетащили сюда, положив голову на камень? Понго кивнул в знак согласия и продолжил: — Трава поднимать, кровь стирать, где убивать, но Понго заметить слабый след и мало-мало кровь на трава. Было так! Они замолчали. Удрученный Жиль пытался привести в порядок свои мысли, потому что все вдруг вокруг него приобрело необычное, странное значение. Понго был прав, ни малейшего сомнения, что Розенну убили именно так, как он показал. Кто-то убил. Но в таком случае кто именно? Как могла эта добрейшей души женщина приобрести за столь краткий срок смертельного врага? Если только какой бродяга осмелился? Но зачем? У Розенны сроду с собой не было ни гроша, а в таком возрасте вряд ли она соблазнила бы насильника. Может, обознались? Нет, это уж совсем невероятно. И главное, что делала Розенна на рассвете в доброй полумиле от дома, на самом берегу реки? Не найдя ответа ни на один из вопросов. Жиль, вполне естественно, обратился с ними к Понго, только что доказавшему свою прозорливость. Убийца, пытаясь представить свое преступление как несчастный случай, не учел сверхъестественного умения индейцев обнаруживать следы. — Как ты думаешь, — спросил он краснокожего друга, — кто мог совершить это ужасное злодеяние? Бродяга? Кто-нибудь из слуг, с кем Розенна, возможно, повздорила? Она никогда не держала язык за зубами и все на свете замечала. Не исключено, что она застала кого-то за кражей, и вор потом завлек ее сюда под каким-нибудь предлогом. Понго покачал головой. — Моя не знать. Знать только одно: убила женщина. — Жен… женщина? — пролепетал ошарашенно Жиль. — Откуда ты взял? Колдун указал на купу деревьев невдалеке, на склоне холма. — Моя искать и найти следы там, за деревьями. Не мужчина. Очень маленькие. И еще… найти вот… зацепилась за куст. И Турнемин увидел при свете лампы на коричневой ладони крохотный кусочек кружева. Он взял его, принялся крутить в пальцах с отвращением; ужас, граничащий с паникой, охватил его. Тонкое, нежное кружево стоило слишком дорого для прислуги. Он с яростью отбросил прочь пришедшую ему в голову догадку. Сунув невесомое вещественное доказательство в карман, он буркнул: — Давай теперь вернемся. Хватит с меня на сегодня волнений. Завтра я постараюсь выяснить, кому принадлежит это кружево. Спасибо тебе, дружище Понго! Благодаря тебе я найду убийцу Розенны, и она заплатит за свое злодеяние, клянусь собственной жизнью, заплатит, даже если это моя… Он замолчал, не в силах произнести вслух страшное подозрение, хотя здесь, в темном пустынном месте, его никто, кроме Понго, не слышал. Они молча повернули назад к дому, но, карабкаясь по пологому склону холма, увенчанного величавым «Маунт Моррисом», Турнемин не переставал перебирать возможные варианты. Цепкая память воскресила не столь давнюю картину: Розенна стоит в кают-компании «Кречета» с будто вырубленным из дерева лицом, на которое свечи бросают зловещие тени; она сложила руки на груди и, словно языческая жрица, требует примерного наказания для Жюдит, носящей имя Турнемина, но скрывающей в своем чреве плод подлой любви. «В наши времена женщину, нарушившую свой супружеский долг, топили в море. Никогда Турнемины не позволяли той, что забыла собственную честь, явить свету плод греха… даже если ей оставляли жизнь.» Воспоминание было таким ясным, словно ночной ветерок донес до Жиля горькие, суровые слова старой бретонки. Могло ли так случиться, чтоб, вопреки его запрету, Розенна все же попыталась как-то навредить Жюдит, и та, узнав об этом, захотела избавиться от опасного соседства и подстроила несчастный случай. У Жюдит де Сен-Мелэн, как и у него самого — при том что непроходимая бездна разделяла незаконнорожденного ребенка и девочку из благородной семьи, — детство было далеко не счастливым, она провела его в мрачном замке «Ясень». Росла рядом с двумя мальчишками, грубыми и неотесанными, сама по себе, как сорная трава, пока не попала в монастырь в Эннэбоне. Бегала по лугам и лесам, лазила по деревьям, и вполне может быть, братья-дикари, Тюдаль и Морван, научили девочку пользоваться пращой… Шагая к дому, чьи белоснежные колонны и портал казались в ночи развалинами древнегреческого храма, Жиль чувствовал, как на душу ему ложится тяжесть, а тело сковывает усталость, словно он неделю не отрывался от весел на галерах, а все потому, что размышления понемногу почти переходили в уверенность: Тюдаль и Морван были бандитами, убийцами, разве не могла Жюдит тоже отчасти унаследовать неведомо от кого преступные наклонности? В это трудно поверить, памятуя о несчастной, но достойной и благородной смерти ее отца, но кто скажет с уверенностью, какие темные силы передаются нам с кровью от дальних-предальних предков? Разве сам он не удивлялся порой собственным неистовым порывам, так мало походившим на наследство жестоких корсаров — сеньоров замка Лаюнондэ? У крыльца друзья расстались. Понго с радостью повернул к конюшне, где у него был свой закуток; он ни за что не хотел войти вслед за хозяином в дом, впрочем, в доме жили только женщины. Под колоннами Турнемина поджидал Хантер. — Господин будет еще выходить или можно запереть дом? — спросил он уважительно. — Можете закрывать. А скажите-ка, друг мой, где миссис Хантер? Я, кажется, ее так и не видел. — Она уехала на несколько дней. У ее сестры в Кармеле родился седьмой ребенок. Госпожа де Турнемин любезно позволила ей заняться шестерыми старшими, поскольку госпожа Готье великолепно справляется с хозяйством и вполне может заменить мою жену. — Стало быть, все замечательно. Спокойной ночи, Хантер. Завтра мы с вами посмотрим вместе книгу расходов, раз миссис Хантер нет дома. — Я к вашим услугам, господин шевалье. Желаю вам спокойной ночи. Госпожа Готье поручила мне передать, что ваша комната готова. Анна уже сама поджидала его на верху лестницы с подсвечником в руке. Молча прошла, показывая дорогу Жилю, в просторное помещение, занимавшее один из углов дома, окинула его еще раз взглядом, чтобы убедиться, что все в порядке, поставила подсвечник на стол, за которым, возможно, работал сам Вашингтон, слегка присела в реверансе и направилась к двери. Но Жиль остановил ее, прежде чем Анна успела переступить порог. — Только одно слово, Анна. Какую комнату занимает моя супруга? — Ту, что находится в конце коридора… как раз напротив вашей. — Она сама так решила? Я имею в виду, комнату для меня выбрала жена? Анна Готье заметно смутилась, отвела глаза, но не ответить не могла: — Это было ее распоряжение. — Прекрасно. В таком случае, отправляйтесь к ней и скажите, что я сейчас приду. Раз она вновь обрела цветущее здоровье, нет никаких причин для… как бы получше выразиться, раздельного проживания. Анна покраснела до корней волос. Неприличный подтекст сообщения, которое она должна была передать Жюдит, ставил ее в неловкое положение, но Жиль сознательно стремился дать жене публичный урок, он знал, как оскорбит гордячку ультиматум на манер Людовика XIV. Однако Анна была не из тех, кто оспаривает приказы хозяина, какими бы странными они ни казались, она лишь вяло проронила: «Хорошо, господин Жиль…» — А вы, Анна, где живете? На третьем этаже? — Нет. Миссис Хантер очень полюбилась моя Мадалена, и она поселила нас в своем домике. Это… — ..гораздо приятнее, я вас прекрасно понимаю, — с улыбкой сказал Жиль. — Ну что же, спокойной ночи, Анна. Отдыхайте… Оставшись один. Жиль разделся и занялся вечерним туалетом. Анна позаботилась решительно обо всем — она даже наполнила горячей водой медную ванну, занимавшую чуть ли не всю ванную комнату рядом со спальней. Такая услужливость заставила Турнемина улыбнуться: хорошо же он, видно, пропитался дымком индейских костров, если нос уважающей себя экономки не смог перенести такого запаха. Окунувшись в ванну, Жиль почувствовал, что Анна щедро добавила в воду розовой эссенции: он терпеть не мог, когда розой пах мужчина, хотя с самим этим запахом у него были связаны воспоминания о восхитительном теле графини де Бальби. Так что Жиль не стал засиживаться в пахнущей женщиной воде и постарался отбить аромат розы марсельским мылом и гаванской сигарой, которую он закурил, едва выйдя из ванны. Потом, чтобы соблюсти чувство меры, он полил себя духами Жан-Мари Фарина — парфюмера из Кельна, а аромат дыханию решил придать хорошим глотком рома — его жидкое пламя пролилось ему в горло живительной рекой, немного отогрев заледеневшее сердце. Теперь его комнату наполнял дух тонкого табака, придававший незнакомому помещению атмосферу тепла и уюта, которых не было прежде, несмотря на все усилия Анны. Слегка подкрепившись, Жиль стал думать, во что одеться для встречи с супругой, которая, как он догадывался, покладистости не проявит. В конце концов он выбрал самое простое — накинул просторный халат из черного бархата, отделанный золотым шнуром, даже не перебинтовав раненную в бою с Корнплэнтером руку. Впрочем, рана уже закрылась и зарубцовывалась нормально. Сунув ноги в домашние туфли. Жиль тщательно расчесал свои белокурые густые волосы, завязал их сзади черной лентой и, окончив таким образом приготовления, взял свечу и вышел из комнаты. Однако прежде он переложил из кармана матросской куртки в карман халата крохотный кусочек кружева. Коридор был погружен в темноту, лишь из-под двери напротив просачивалась полоса мягкого света. Турнемин направился прямо к ней, коротко стукнул один раз и, не дожидаясь ответа, вошел. Жюдит, все еще в бальном платье, сидела возле туалетного столика, а Фаншон распускала ее великолепную прическу. Взяв в каждую руку по щетке, горничная проводила ими по длинным прядям цвета теплой карамели, и те с каждым движением расчески становились все более блестящими. Появление Жиля не смутило женщин. Фаншон не отрывала глаз от своего занятия, погрузив руки в красное золото волос хозяйки, она даже не повернула головы, но Жиль заметил, как задрожали, сдерживая волнение, ее губы. Жюдит тоже даже не шелохнулась, а с насмешливой улыбкой на прелестных устах проговорила: — Как видите, я еще не закончила свои вечерние приготовления. Так что, дорогой мой, приходите попозже… гораздо позже, туалет занимает у меня страшно много времени. Хотя, может быть, у вас не хватит терпения ждать так долго и вы ляжете спать, что было бы вполне естественно, поскольку вы только что вернулись из утомительного путешествия… — Пора уже знать, Жюдит, что терпением я не обладаю. По крайней мере, когда дело касается вас. Выйдите, Фаншон! На этот раз девушка осмелилась взглянуть на него, глаза ее были полны слез. Она еле слышно пролепетала: — Но, сударь, я еще не закончила. — Вот именно! — дерзко поддержала ее Жюдит. — Камеристка мне еще нужна. — Когда-то вы прекрасно обходились без помощи камеристок. Не беспокойтесь, я ее заменю. Если бы не удивительные провалы памяти, вы бы вспомнили сейчас, как прекрасно я справляюсь с обязанностями горничной, дайте-ка мне щетки, Фаншон, и выйдите из комнаты, если не хотите, чтобы я выставил вас сам. Руки у девушки оказались ледяные, но повиновалась она на этот раз без возражений. Направляясь к двери, Фаншон низко опустила голову, словно переживала поражение, и бросила на хозяина полный укора взгляд. Когда Жиль сам принялся расчесывать волосы жены, Жюдит не шевельнулась; по-прежнему, очень прямая, она сидела на табурете, но в овальном, в золотой раме зеркале Турнемин видел, как полыхали огнем ее темные глаза. Он все водил и водил щеткой по длинным блестящим прядям, а Жюдит сжала зубы и губы и крепко сцепила ладони на коленях. В комнате было абсолютно тихо. Слышно лишь, как потрескивали волосы под расческой. Жиль собирался немедленно расспросить Жюдит, что она думает о смерти Розенны, однако, перебирая ее шелковую огненного цвета шевелюру, он испытывал чувственное наслаждение и решил не торопиться, предпочитая предвкушать приятные события наступающей ночи. Он пришел сюда сегодня как муж, но не столько для того, чтобы заставить Жюдит выполнять супружеские обязанности, сколько для того, чтобы унизить ее, дать почувствовать свою полную над ней власть. Теперь же Жиль знал точно, что ни человек, ни дьявол не смогут ему помешать овладеть этой богиней — его женой, даже если ему придется взять ее силой, чтобы удовлетворить поднимавшееся в нем страстное желание… Однако едва Жиль, отложив щетки, принялся за крючки, на которые застегивалось на спине платье, Жюдит спрыгнула с сиденья, словно ее ужалила оса, и скрылась за высоким креслом. — Убирайтесь вон! — заскрежетала она зубами. — Выйдите немедленно! Вы мне не муж, а я вам не жена. — Ну нет! Я не желаю больше слушать про вашего лже-Керноа. Не настолько же вы глупы, чтобы не понять… — Я все поняла, но, говорю вам, я не ваша жена, потому что не хочу больше быть вашей женой, не хочу и никогда не буду! Какое мне дело: бандит он, мошенник или еще кто? Я люблю его, слышите? Я люблю его, а вас больше не люблю… если вообще когда-нибудь любила. И ваша любовь мне не нужна… — Ас чего вы взяли, что я вас еще люблю? Я тоже вас разлюбил, голубушка, и не забивайте свою хорошенькую головку глупостями. Однако ни вы, ни я не можем разрушить союз, заключенный Господом: вы моя жена… и в данный момент я вас желаю. Во всей этой резкой отповеди Жюдит, казалось, поразила одна лишь фраза. — Вы меня разлюбили? — Вот именно. Вы по собственному опыту знаете, что такое случается. Ведь не так давно вы сами столь без-тешно оплакивали мою смерть, что готовы были даже на убийство государыни, так велика была в вас жажда мщения. — Но… как вы могли меня разлюбить? Столько наивного тщеславия было в ее вопросе, что Жиль рассмеялся. — Да очень просто. Я не люблю вас, потому что полюбил другую женщину. — Кого? Судя по всему, вашу драгоценную графиню де Бальби? «Вот она, женская натура, невольно подумал Жиль. — Сама твердит на все лады, что не любит его больше, но стоит появиться на горизонте призрачной сопернице, как в тоне появляется язвительность, чертовски смахивающая на ревность.» — Позвольте вам заметить, вас это не касается. Здесь мы, как видите, вдвоем, и чувства друг к другу испытываем приблизительно одинаковые, так что, можно считать, квиты… если забыть, правда, что вы беременны от своего любовника, и здесь мне вас не догнать. Добавлю, одна ко, что, хоть вас и затягивают безжалостно в корсет, талия ваша уже не столь тонка. Беременность становится заметной, так что мне самое время заняться вами во избежание ненужных толков. — Заняться мной? Что вы собираетесь делать? — закричала Жюдит, невольно прикрыв живот руками, хотя он и без того был достаточно защищен кринолином из ивовых веток. — Что я собираюсь делать? Да ничего особенного, дорогая… Разве что спать с вами, пока это еще возможно… и приятно. — Ни за что, слышите? Никогда! Я запрещаю вам до меня дотрагиваться. — Посмотрим… Спокойно подойдя к двери, он тщательно запер ее на ключ, сунул ключ в карман, и так сноровисто, что любой фокусник бы позавидовал, выскользнул из халата. Увидев Жиля обнаженным, Жюдит вскрикнула, но была так ошеломлена, что не сдвинулась с места. А Жиль бросился к ней, опрокинув на ходу кресло, за которым она пряталась, и оно с грохотом покатилось по ковру. Молодая женщина снова ожила, лишь когда он схватил ее. Она принялась обороняться тем более отчаянно, что чувствовала превосходство супруга. Она извивалась, кусалась, царапалась, как взбесившаяся кошка, а он срывал с нее великолепное перламутровое платье, раздирая его на куски, рассыпая жемчуг, которым оно было расшито, по паркету. Разодранное на три части, платье полетело на пол, за ним нижние юбки, кринолин он снял, разрезав найденным на туалетном столике ножиком подвязки, затем та же участь постигла корсет, при этом он удерживал разъяренную женщину свободной рукой. И ногти и зубы Жюдит были бессильны против крепких, словно каменных, мышц Турнемина, ей казалось, что она сражается со статуей. Вот и последний покров — очаровательная вышитая сорочка из тончайшего батиста — упал, а Жюдит по-прежнему кусалась и шипела. Плечи Жиля горели от ее царапин. Разозлившись, Жиль дотащил ее до одной из колонн красного дерева, поддерживавших большой муслиновый балдахин над кроватью, на ходу сорвал шнур, подвязывавший занавес, и, заведя руки Жюдит за колонну, крепко связал их, а потом, коленом раздвинув ее ноги, «вошел в нее с такой силой, что оторвал от земли, отчего она жалобно застонала, но его собственное страстное рычание быстро заглушило стоны женщины. Наслаждение обрушилось на него, как водопад, и выбросило на берег задыхающимся, с бьющим в ребра как колокол, сердцем. Он чуть отстранился и посмотрел на Жюдит. Сейчас она была похожа на юную христианку, привязанную к столбу пыток в ожидании львов. Роскошные волосы падали ей на лицо, прикрывали частью тело, поражавшее красотой. Из-за приближающегося материнства груди ее чуть отяжелели и походили на прекрасные спелые плоды. Талия, правда, стала менее тонкой, зато слегка округлившийся живот отливал перламутром. А как хороши были ее длинные ноги и золотистый курчавый треугольник в том месте, где они сходились! В сердце Жиля шевельнулась былая нежность, ему стало стыдно, что он так грубо обошелся с женой, но, с другой стороны, столь яростное сопротивление должно быть наказано. Он снова подошел к ней, приподняв поток волос, открыл залитое слезами лицо, нежно поцеловал ее в губы и обнял. Жюдит, словно только и ждала этой ласки, осела вдруг в его руках, и, по тому, как она стала сползать вниз. Жиль понял, что молодая женщина потеряла сознание. Он поспешно развязал ей руки, поднял, положил на постель и прижался ухом к сердцу Жюдит. Сердце билось ровно, может быть, только чуть быстрее, чем обычно, и это его успокоило. Обморок должен скоро пройти. Жиль прилег рядом с женой и стал похлопывать ее по щекам, а как только она глубоко вздохнула и золотые ресницы дрогнули, он принялся умело ласкать ее. Благодаря Ситапаноки, пылкой графине Бальби и собственной обостренной чувственности, Жиль был прекрасно осведомлен о тайнах женского тела. Так что он весьма успешно возбуждал вроде бы бесчувственную Жюдит, крепко сомкнувшую веки, хотя Жиль ощущал, как она отзывается на каждое ласковое прикосновение. Его руки и губы прошлись повсюду — от нежных холмиков грудей до сладких теней чрева, от распухших губ до шелковистых подмышек, и Жюдит понемногу ожила, затрепетала. Дыхание ее, сначала легкое, стало частым и прерывалось порой стонами наслаждения, перешедшими постепенно, благодаря его упорству, в животный крик радости. Великолепный инструмент любви, каким являлась Жюдит, исполнял сладострастный концерт в умелых руках Жиля. Вполне естественно, вид восхитительного женского тела, которое проснувшаяся чувственность заставляла принимать на разоренной постели прелестные бесстыдные позы, бесконечно сменявшие одна другую, не мог не пробудить вновь желания и у Жиля, но теперь Жюдит спокойно лежала в его объятиях. Жиль старался сдерживаться, чтобы дать жене время окончательно прийти в себя, но вдруг почувствовал, что она задвигалась. Нежная ручка скользнула по его животу, потянула к себе, и Жюдит сама направила его, все так же не открывая глаз, впилась губами в его губы, между тем как бедра ее уже начали свой неистовый танец. Они одновременно достигли вершины блаженства, но внезапно счастливые стоны женщины перешли в пронзительный крик: — Ой! Как больно! Мне больно… Встревоженный Жиль стремительно спрыгнул с постели, поднес поближе свечу. На белой простыне расплылось пятно крови, потом второе… Накинув халат и быстро наведя хоть какой-то порядок в спальне, по которой словно прошел ураган. Жиль бросился в коридор, чтобы позвать Фаншон, других женщин и послать Хантера за врачом. Далеко ходить ему не пришлось. Едва переступив порог спальни, он наткнулся на Фаншон, сидевшую в полной темноте на стуле у самой двери. На девушке не было лица, он едва узнал ее. Подняв на него полубезумные глаза, она прошептала: — Почему вы не сказали, что любите ее?.. Я была здесь… и все слыхала. А я-то считала, что вы ее ненавидите, что… — Не понимаю, какое вам дело до моих чувств, Фаншон, но вот что вы должны зарубить себе на носу: я терпеть не могу камеристок, подслушивающих под дверьми. — Терпеть меня не можете? На корабле мне так не казалось. — По-моему, мы с вами договорились, что на корабле ничего не было, во всяком случае, ничего существенного. Немедленно разбудите госпожу Готье и одну или двух кухарок. Боюсь, у вашей хозяйки будет выкидыш. Я сейчас отправлю Хантера за врачом. Она хотела что-то ответить, но Жиль, не слушая, побежал к себе в комнату, кое-как оделся, слетел вниз по лестнице и принялся дергать за шнур колокольчик, которым днем вызывали слуг и подавали другие необходимые для упорядоченной жизни дома сигналы. Не прошло и нескольких минут, как Хантер на лошади уже мчался галопом по парку, а Анна в чепце и халате бежала к спальне Жюдит. Она тут же выскочила обратно и преградила дорогу Жилю, вернувшемуся, чтобы посмотреть, как идут дела. — Нет, господин Жиль. То, что здесь происходит, — дело женское. Не бойтесь, я разбираюсь в этом, как Розенна и многие другие женщины в нашем краю. Розенна! Безумства любви отвели ненадолго ее тень, но она быстро вернулась и будет возвращаться до тех пор, пока ее убийцу не выследят и не накажут… Если только она не решила сама осуществить свою месть: не призрак ли кормилицы заставил Жиля так грубо обойтись с Жюдит и изгнать из ее чрева ненавистного Розенне ребенка, который был для старой бретонки оскорблением чести рода Турнеминов? Когда рассвет окрасил розовым окна спальни, где всю ночь не гасли свечи, Жюдит потеряла плод своей злосчастной любви… ДЖЕНТЛЬМЕН ИЗ САНТО-ДОМИНГО Безмолвие дома не напоминало ни мертвого беззвучия склепа, ни ночной тишины, населенной шорохами, потрескиванием паркета, поскрипыванием старой мебели. В доме царили самые обычные дневные шумы, но приглушенные с большой тщательностью. Словно весь особняк обложили ватой, особенно плотно возле комнаты с закрытыми ставнями, задвинутыми занавесами, где отдыхала после тяжкого испытания Жюдит. Чуть слышный шорох шагов, шепот голосов — ничто не должно было нарушить сна молодой женщины: доктор Хиггин, старый приятель Хантеров, живший возле церкви в деревне Нью-Гарлем, напоил ее легким отваром опиума. Окна в доме, несмотря на по-летнему теплое июньское утро, большей частью затворены. Только окна спальни Жиля были распахнуты настежь, во всяком случае те, что выходили на фасад, впуская в его спальню пение птиц, лучезарность дня, ароматы сада. Турнемин удалился в свою комнату сразу после завтрака, поданного в столовой черным слугой, который ступал так беззвучно, словно вовсе не касался пола. Даже серебряные крышки на посуде вдруг потеряли звонкость. Странная атмосфера установилась в доме. Все, кого встречал Турнемин, кроме Анны и Понго, отводили взгляд. Будто безмолвно упрекали его. Для слуг казалось очевидным, что именно он виновник всех бед, да еще, скорее всего, Фаншон растрезвонила на кухне о том, что непосредственно повлекло выкидыш у хозяйки. Да и потом, для большинства живущих в доме Жиль был чужим, он ведь только поселил здесь Жюдит и остальных женщин и тут же уплыл в Виргинию. Впрочем, Жиль не придавал особого значения мнению окружающих. Как только Жюдит поправится, он вместе со всеми домочадцами покинет Нью-Йорк, и «Кречет» возьмет курс на Мексиканский залив и Новый Орлеан. Корабль уже был готов, и капитан Малавуан ждал только его команды, чтобы поднять паруса. Турнемин раскурил трубку и принялся шагать по комнате. На комоде лежал загадочный, так и не выдавший своей тайны клочок кружева. Пройдет еще несколько дней, прежде чем он сможет попасть в спальню жены и рассмотреть ее белье. Жиль в раздражении отвернулся, подошел к окну и остановился, скрестив руки на груди и посасывая маленькую глиняную трубочку: сквозь распускавшуюся листву парка проглядывало бирюзового цвета небо. Сад был прекрасен, и сам край тоже, но Жиль уже знал наверняка, что не сможет отдать ему своего сердца, что часть его души осталась в суровом море, засушливых ландах родной Бретани, усеянных утесами и иссеченных ветрами. Разумеется, он стремился стать первооткрывателем новых земель, возделывать огромные плантации, и родимый край для этих целей был слишком мал, но когда-нибудь Жиль туда обязательно вернется, может быть, для того, чтобы умереть… Словно услышав мысли Турнемина о Бретани, на центральной аллее показался Пьер Готье в сопровождении незнакомого молодого человека, и черные думы Жиля мгновенно развеялись. Ему нравился этот отважный, честный и прямой, как рыцарь Круглого стола, парень, и Жиль от всего сердца желал, чтобы Пьер, несмотря на увечье, обрел счастье. Воздух Америки пошел, видно, молодому человеку на пользу. Солнце, просвечивая сквозь ветви, играло на его тщательно причесанных золотых волосах и круглом, пышущем здоровьем лице; он тихонько шел, неуверенно ступая и опираясь на две крепкие, привезенные еще из Бретани палки, и о чем-то разговаривал с юношей примерно того же возраста. Еще в Лорьяне Турнемин заказал у резчика деревянных скульптур, украшавших нос кораблей, легкую и прочную деревянную ногу, которая наверху заканчивалась кожаной мягкой воронкой, куда молодой человек вкладывал культю. Работа была выполнена великолепно, и, если бы не негнущаяся нога, Пьер выглядел бы совсем как другие — он так же, как все, носил чулки и башмаки. Признательности его не было конца, тем более что с этим приспособлением, вернувшим ему равновесие, он мог даже ездить верхом. Когда молодые люди подошли поближе к дому, Жиль высунулся из окна. — Пьер! — позвал он. Парень поднял голову и просиял. — А! Господин Жиль! Как я рад вас видеть! Можно мне с вами поговорить? — Подожди. Я сейчас спущусь. В такую погоду в саду приятней, чем в доме. Почувствовав вдруг себя неизвестно отчего счастливым — разве что потому, что Пьер был любимым братом Мадалены, — Турнемин, словно мальчишка, торопящийся на встречу с приятелями, перепрыгивая через ступеньки, сбежал по лестнице и выскочил в залитый теплым светом сад. Когда Жиль подбежал, молодой человек, только что весело беседовавший с Пьером, уже почти скрылся на заднем дворе. — Он от меня сбежал? — спросил Турнемин. — Кто это? — Нед Биллинг, племянник миссис Хантер. Отличный парень, работает клерком у нотариуса на улице Мюррей. А от вас он и вправду сбежал. — Почему же? — Он хотел, чтобы сначала я поговорил с вами — нашим господином, и с моей матерью. Он без памяти влюбился в Мадалену и хочет жениться на ней, с вашего разрешения, разумеется. У Жиля перехватило дыхание, впервые в жизни он узнал, что такое паника. Он был так счастлив, что девушка со всей своей семьей последовала за ним на край света, и благодарил за это Господа как за великую милость — ему и в голову не приходило, что красоту Мадалены может заметить еще кто-то другой. И вот это произошло: молодой клерк увидел девушку и был поражен в самое сердце. Теперь Жиль чувствовал себя несчастным и едва нашел в себе силы ответить: — Я не имею права распоряжаться ее судьбой, Пьер. Мадалена твоя сестра. Ты глава семьи, и если этот брак тебе кажется… — Почем мне знать? Я соглашусь на замужество сестры, если вы сочтете, что так нужно. В его словах было столько дружеского доверия, что Жиль, несмотря на глухую боль в сердце, не смог сдержать смеха. — Мы попусту теряем время, дорогой Пьер. На самом-то деле лишь один человек, кроме твоей матери, разумеется, имеет право решить этот вопрос — сама девушка. Что говорит Мадалена? — Мадалена ничего не говорит, потому что ничего еще не знает. Нед до того влюбился, что едва смотреть в ее сторону осмеливается. А уж поговорить с ней — куда там! Кажется, он ей нравится, но вот любит ли она его? Узнать, что на сердце у девушки, дело нелегкое. — Вот с этого и надо начать. Расспроси сестру. — Думаете, так будет лучше? Предложение Жиля совсем не обрадовало Пьера, о чем свидетельствовала его кислая мина. При виде его вытянувшегося лица Турнемин снова расхохотался. — Неужели так тяжело? Ну попроси мать, она сама ее спросит! — Моя мать думает так же, как я. Она согласится выдать Мадалену, только если вам действительно понравится жених. — Иначе говоря, если Нед Биллинг устраивает вас троих, но не нравится мне — вы ему откажете? — Вот именно. — Но, дружище, как я вообще могу судить о нем? Я его совсем не знаю. Сегодня видел впервые. Конечно, неплохо, что у него есть место клерка и что он племянник миссис Хантер, но, повторяю, решать должна Мадалена. Ведь речь идет о ее судьбе… ее счастье. Последнее слово далось ему с трудом. Мысль, что кто-то другой может прийти и вот так запросто отнять у него ту, о которой он и мечтать себе запрещал, была для Турнемина невыносима, но он не чувствовал себя вправе ответить что-нибудь, кроме того, что сказал. Единственная надежда на саму Мадалену: если она не любит парня, она откажет ему. Хотя, может, это был бы выход. Не лучше ли, в самом деле, отрезать сразу, выдать Мадалену замуж и оставить в Нью-Йорке, а не тащить за собой под знойные небеса Нового Орлеана, где искушение может стать невыносимым? Но добровольно отказаться видеть ее, вдыхать аромат этого расцветающего невинного бутона — разве не значит приговорить себя к бесконечным терзаниям? Вздох Пьера вывел Жиля из горько-сладких размышлений. — Значит, вы считаете, я должен поговорить с Мадаленой? — несмело переспросил Пьер. — Естественно. Ты против ее замужества? — Да нет, не против. Я уже говорил, господин Жиль, Нед хороший парень, работящий и из приличной семьи. У него неплохое место, и, думаю, Мадалена была бы счастлива, Только… — Только что? — Эгоист я все-таки. Если Мадалена выйдет за Неда, нам придется расстаться, это очевидно. Вы же не собираетесь оставаться в Нью-Йорке? Мы поедем в Виргинию? — Нет. В Виргинию я больше не вернусь и даже вообще не останусь в Соединенных Штатах — я здесь нежеланный гость, мне дали это понять. Я собираюсь перебраться в Луизиану. Однако, Пьер, если Мадалена захочет выйти за Неда, вы с матерью можете остаться с ней. Я не забыл, что обязан своим состоянием вам, и сделаю все, чтобы вы могли жить в Нью-Йорке безбедно. А Мадалене я дам приданое и… — Умоляю, господин Жиль, ни слова больше! — Голубые глаза Пьера наполнились слезами. — Мать и сестра вольны поступать как им угодно, но я ни за что не расстанусь с вами. Именно поэтому мне и не хочется просить Мадалену за Неда. Если она согласится, если она любит его, значит, мы расстанемся. И я… я хотел просить вас поговорить вместо меня с Мадаленой. Вы будете более беспристрастным посредником, чем я. — Думаешь? Я не хотел бы видеть тебя несчастным, — искренне сказал Жиль, плохо представляя себе, как он станет просить руки той, которую любит, для совершенно незнакомого ему человека. Пьер обреченно пожал плечами. — Рано или поздно расстаться придется. Мадалена должна выйти замуж, не будь вас, она была бы сейчас в монастыре, как все бедные девушки. Так ли, иначе, решаться надо. Но лучше будет, если с ней поговорите вы. — А почему не ваша мать? Разве это не ее обязанность? — Вообще-то, конечно. Но, как вы считаете, захочет мать добровольно расстаться с дочерью? Если вы согласитесь выступить в роли посредника, то избавите ее от опасений, тревог даже… или, по крайней мере, отдалите их. — У тебя на все готов ответ, — сказал Турнемин, уважительно положив руку на плечо молодому человеку, — Где она может быть в такой час, не знаешь? — В бельевой, конечно. По утрам она ходит в церковь слушать мессу, ест вместе с нами на кухне, а все остальное время до темноты проводит в бельевой. Работы всегда хватает — Фаншон очень требовательна к белью госпожи. Жиль нахмурился. Ему это совсем не понравилось: если Фаншон считала, что их недавняя связь дает ей право командовать в доме, придется сбить с нее спесь. Конечно, он совершил ошибку, взяв то, что само шло в руки, однако давно уже пора раз и навсегда поставить юную особу на место. — Я сейчас же повидаю Мадалену, — сказал он Пьеру, стыдясь отчасти, что под предлогом услуги идет навстречу собственному страстному желанию встретиться с девушкой. И, не дожидаясь ответа молодого человека, повернулся и зашагал к дому. Маленькая чернокожая служанка, которая несла кувшин дымящегося шоколада, сказала ему, что бельевая находится под самой крышей, на третьем этаже. Свет в нее проникал через круглое окошко, возле которого и сидела с пяльцами в руках Мадалена. Она была так прелестна, что Жиль, распахнув дверь крошечной комнатушки, застыл на пороге. В платье из лазурного полотна с целомудренно прикрытым муслиновой манишкой глубоким вырезом, манжетами одного с манишкой цвета, в маленьком чепчике из той же ткани на бледном золоте шелковистых волос, девушка прилежно трудилась, склонив над работой почти детский нежный профиль, опустив длинные мягкие ресницы, под которыми. Жиль знал это, прятались темно-синие, почти фиолетовые, очи. Она так старательно вышивала, что в уголке рта показался розовый кончик языка. Комнату наполнял запах высушенного на лугу чистого белья, сухих трав, разложенных на открытых полках между стопками простыней, и казалось, аромат этот исходит от самой Мадалены. Дверь отворилась без скрипа, и девушка ничего не заметила, но, когда Жиль решился войти в бельевую, она вздрогнула, словно очнулась от сна, повернулась к нему и, узнав посетителя, внезапно залилась краской. Она хотела встать, но от неожиданности стала неловкой — пяльцы выскользнули у нее из рук. — Здравствуйте, Мадалена, — произнес Жиль, нагнувшись, поднял рукоделие и подал его хозяйке. — Я, кажется, испугал вас. Простите, надо было мне постучать. — Да что вы, я вовсе не испугалась, — улыбнулась девушка, снимая с белоснежного фартука приставшие к нему шелковые ниточки. — Просто задумалась. А вы застали меня врасплох. Я вам нужна, господин шевалье? К вашим услугам. «Как бы я хотел служить ей!» — подумал Жиль, взволнованный звучанием нежного голоска, и, мгновенно забыв о цели своего визита, пожирал глазами прелестное создание. «Все бы отдал, только бы сжать ее хоть на миг в объятиях, поцеловать нежные губки, прекрасные глаза встревоженной лани. Я готов упасть перед ней на колени, а должен спрашивать, хочет ли она лечь в постель с клерком нотариуса. Что за глупость!» Девушка все ждала ответа, с удивлением глядя на него, и Жиль успокоил ее улыбкой. — Я не вправе давать вам никаких распоряжений, Мадалена, а сюда к вам пришел задать один вопрос. Только сначала сядьте. Я хочу немного с вами поговорить… — Говорить со мной, темной крестьянкой, да о чем. Господи? — О чем-то очень важном. О вас. — Обо мне? Но… Турнемин увидел, как разволновалась девушка, взял ее за руку и мягко заставил присесть на табурет. Потом, выпустив ладонь Мадалены, которую ему так хотелось задержать в своих руках, он уселся сам на край стола для глажки. — Не пугайтесь. Я не сделаю вам ничего плохого, совсем напротив, но прежде чем приступить к делу, которое, собственно, привело меня сюда, хочу сказать, что желаю вам только счастья. Такое предисловие не только не успокоило, но, казалось, наоборот, еще больше взволновало девушку. — Вы желаете мне счастья? Но я здесь вполне счастлива… — Хотите сказать, что вам нравится в Америке? — Да, пожалуй. Очень красивая страна, и люди здесь любезные. А чернокожие такие услужливые, такие кроткие… — Все так. Но они всего лишь рабы. Значит, нам нравится Америка и… американцы? — Ну да… Почему вы об этом спрашиваете, господин шевалье? — Прекратите меня так называть. В Америке дворянские титулы ничего не значат. Обращайтесь ко мне, как ваш брат: господин Жиль, — нервно оборвал ее молодой человек. — О нет! Я никогда не осмелюсь! — воскликнула Мадалена. Она порозовела, а глаза ее засверкали, как звезды. От ее красоты сердце у Жиля зашлось, и он решил перейти к делу. Если он немедленно не прекратит ходить вокруг да около, то не сможет противостоять безумному желанию заключить ее в объятия, и жизнь станет вовсе невыносимой. — Мадалена, — сказал он резко, — что вы думаете о Неде Биллинге? Синие звезды померкли. Мадалена опустила голову, машинально взяла пяльцы, словно хотела завершить на этом разговор, но не ответить она не посмела. — Почему вы меня об этом спрашиваете? — прошептала она, не отрывая глаз от работы. — Потому что он хочет взять вас в жены. Что я должен ему ответить? Глаза цвета летней ночи вдруг широко распахнулись, с изумлением и ужасом. — И вы взяли на себя труд задавать мне подобные вопросы? Жиль не стал разбираться, отчего в голосе девушки прозвучали гневные и возмущенные нотки, боясь, что найдет для себя слишком обнадеживающий ответ. — А почему не я? — ласково спросил он. — Ваш брат утверждает, что вы не решитесь дать ответ без моего согласия. Вот я и подумал, что так будет проще: вы можете полагаться в своем решении только на себя. — То есть, если я согласна, то все: и вы, и мама, и Пьер — тоже возражать не будете? — Вот именно… но при одном условии — если вы сами желаете этого замужества. Я хочу, чтобы вы поняли, Мадалена: вы свободны, абсолютно свободны в выборе и можете распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Вы не обязаны следовать за моей семьей. А теперь отвечайте. Хотите вы выйти замуж за Неда Биллинга? Всем сердцем, всеми силами души Турнемин желал, чтобы прелестное дитя покачало белокурой головкой и чтобы девушка еще раз повторила, что она и так вполне счастлива и не желает менять привычного образа жизни на судьбу миссис Нед Биллинг. Но Мадалена лишь отвела взгляд и принялась вышивать на белом шелке ветку яблони. — Благодарю, что вы так заботитесь о моем счастье, господин шевалье, но, как вы сами понимаете, я не могу дать ответ немедленно. Мне нужно подумать. — Долго? — тут же спросил Жиль, представив с ужасом, какой невыносимой чередой потянутся полные неопределенности дни. — Не знаю. Супружество влечет за собой большие перемены в жизни, но, кажется, миссис Хантер полюбила меня. Она наверняка поможет. И потом, мне надо повидаться с Недом. До сих пор я никогда не смотрела на него как на будущего мужа… Теперь она говорила и говорила, и Жиль не знал, как остановить поток слов, рисующих планы новой жизни, от которых у него разрывалось сердце. В конце концов он решил спастись бегством. Открывая дверь, он лишь произнес: — Вам предстоит взвесить все «за» и «против», Мадалена. Но… не заставляйте бедного парня ждать слишком долго. Не будьте жестокой. Подумайте: он любит вас… — добавил Турнемин, имея в виду, разумеется, себя. Но решимости Жиля не хватило, чтобы переступить порог, покинуть нежное создание, и он не удалился, а прошелся по комнатке, разглядывая содержимое больших полок, корзины со свежевыстиранным бельем, очаг с утюгами… Здесь, и только здесь, он сможет разрешить сомнение, которое тяжелым камнем лежало у него на сердце и вместе с невозможной любовью составляло муку его жизни. Достав из кармана крошечный обрывок кружева, найденный в парке, он вернулся к Мадалене, не сводившей с него глаз. — Через ваши руки проходит все белье в доме, не так ли? — спросил он спокойным тоном, вновь установившим между ними дистанцию. — Все личное белье, господин Жиль, — ответила она, покраснев, поскольку речь шла и о его, Турнемина, белье, и о вещах его жены. — В таком случае, не вспомните ли вы, откуда этот кусочек кружева? — задал он второй вопрос, вложив ей в руку невесомое вещественное доказательство, на которое, впрочем, она едва взглянула. — Да, конечно, помню! — воскликнула она. — Он от одной из нижних юбок хозяйки. Мне было страшно неприятно, когда я обнаружила после стирки, что кусочек кружева оторвался. Он, правда, небольшой, но и не такой маленький, чтобы можно было незаметно зачинить это место. Теперь я смогу пришить его. Посмотрите сами. Она подошла к шкафу, достала пышную батистовую юбку с тремя рядами кружева и показала Жилю вырванный клок на нижней оборке. — Глядите, — добавила она, приложив обрывок к волану, — подходит, видите? — В самом деле, подходит. — А могу я спросить, где вы нашли его? Ваша супруга всегда очень требовательна к белью, и, боюсь, она или Фаншон заметят починку. — Я нашел его в парке, должно быть, Жюдит зацепилась за куст, — ответил он рассеянно, потому что рассудок его был занят ужасным открытием, которое он только что сделал благодаря кусочку оборки, однако замечание Мадалены вывело его из задумчивости. — В парке? Никогда не видела, чтобы госпожа Турнемин прогуливалась в парке, во всяком случае, пешком — на лошади она действительно часто выезжает или в коляске… — Значит, один раз все-таки прошлась пешком. Не Святой же Дух прицепил к кусту обрывок кружева. — А где именно вы его нашли? — Неужели это столь важно? Забудьте об этом, Мадалена… Думайте лучше, как побыстрее дать ответ тем, кто его ожидает. Жиль вышел, не оглядываясь, спустился в конюшню и нашел там Понго — тот никогда далеко не отходил от лошадей. — Оседлай мне Мерлина, а для себя — мою лошадь, — приказал Жиль. — Надоело мне топтаться на одном месте. Давай поскачем немного по лугам. Да! Когда вернемся, перенесешь свои вещи в дом. Около моей спальни есть небольшая комната, тебе там будет хорошо… — Но госпожа сказала… Он подошел к индейцу чуть не вплотную. — Помни хорошенько, Понго! Я не желаю больше слушать, что нравится, а что не нравится моей жене. Я здесь хозяин, и она первая обязана мне подчиняться. А я не вижу надобности изменять своим привычкам, чтобы угождать ей. Понго скептически улыбнулся, обнажив большие заячьи зубы. — Странные слова для молодой влюбленный муж… — сказал он. — Влюбленный? Я действительно любил Жюдит, но теперь, думаю, от этой любви не осталось ничего. Или остается поверить поэту, что любовь и ненависть суть одно и то же! Иди за Мерлином. Понго повиновался с удовольствием. А спустя несколько минут они уже оба скакали галопом через парк к парому, который перевезет их на другой берег Гарлема. А в бельевой под крышей Мадалена заливалась горючими слезами. Вдоволь наскакавшись по Бронксу и вдоль берега Ист-Ривер, Жиль скинул пропыленную одежду, нарядился в более элегантный костюм и, снова сев на лошадь, направил ее в город с твердым намерением утопить в роме все тревоги — женщины, похоже, ополчились на него. Только что он испытывал непреодолимое желание стремя к стремени скакать по американским прериям рядом с верным Понго, а теперь с наступлением вечера с такой же настойчивостью искал чисто мужской компании. К черту всех женщин с их причудами, жеманством, кознями и переменчивостью, хотя бы на час… Где найти мужскую компанию, он знал от Тима. У него был даже выбор: «Кофейный дом» Освего Маркета или «Таверна Француза» на углу набережной и Брод-стрит, ставшая за короткое время любимым местом отдыха нью-йоркской знати. Был, правда, еще «Кеннедиз», но там танцевали, а потому женщин собиралось не меньше, чем мужчин. Руководствуясь сразу несколькими соображениями, Турнемин выбрал «Таверну». Во-первых, между вылазками к индейцам туда непременно наведывался Тим Токер, чтобы съесть парочку печеных омаров и опорожнить кувшин-другой «Старой Мартиники», лучшего, по его мнению, рома во всем Нью-Йорке. Во-вторых, «Таверна» стала своеобразной морской биржей, и туда стекались все новости, и, наконец, если уж решаешься набраться, что с порядочным человеком случается нечасто, то лучше делать это красиво, в приличной компании, а не просто напиться, как свинья, в портовом кабаке или в пропахшей зловонием соседнего кожевенного заводика забегаловке среди охотников. Не так давно «Таверна Француза» вошла в историю: в 1788 году, сразу после отбытия экспедиционного корпуса Рошамбо и флота адмирала Грасса, Джордж Вашингтон и де Витт Клинтон устроили тут банкет по случаю победы, празднуя одновременно и расставание генерала из Виргинии со своим войском. Долго еще будут тут обсуждать вечерами знаменитое меню того ужина, а еще больше — марки вин, которые подавал Сэмюэль Француз, прозванный Черным Сэмом, негр с Антильских островов французского подданства, о чем свидетельствовало его имя, — весьма колоритная фигура, к которой сам Вашингтон испытывал своего рода уважение . Еще четверть века назад, приблизительно в 1762-м, Сэм Француз приобрел хорошенький кирпичный домик в джорджианском стиле, выстроенный лет за сорок до того французским гугенотом Юго де Лансеем — специально для таверны, так как у него был настоящий талант во всем, что касалось стола и приятной мужской компании. Когда Жиль вошел в заведение, там уже собралось полно народу и шум стоял невообразимый. В большом зале первого этажа за широкими столами сидели небольшими группками в большинстве своем хорошо одетые мужчины, пили масляный пунш, высасывали устриц — трое чернокожих слуг безостановочно открывали раковины — или закусывали большими ломтями виргинского окорока. Через широко распахнутые двери кухни в зал залетали запахи из большой печи и жаровень, в которых крутились на вертеле куски говядины, цыплята, индейки и те самые омары с приправами, которыми славилось заведение Черного Сэма. Сам хозяин в великолепном шелковом костюме цвета зеленого яблока руководил армией подавальщиц, прислуги и поварят, оком знатока следил за тем, чтобы обслуживание велось по всем дравилам и все желания клиентов вполне удовлетворялись: самых важных он встречал лично и провожал в зал, отделанный резной сосной, которая приобрела со временем теплый оттенок и блеск кленового сиропа, или в один из отдельных кабинетов. Жиль, одетый с небрежной элегантностью, не остался незамеченным: Черный Сэм, хоть и видел его впервые, устремился навстречу высокому молодому человеку, оказывая ему знаки внимания, составившие отчасти репутацию его заведению. — Какая честь для меня, господин шевалье, принимать в своем скромном доме столь важного гостя, — произнес он, отвесив Жилю поклон, не глубокий и не легкий, а такой, как нужно. — Осмелюсь, однако, сказать, что я надеялся увидеть вас здесь… Турнемин удивленно поднял брови. — Так вы меня знаете? — Нью-Йорк пока не слишком большой город, важных гостей замечают сразу и передают описание их внешности и характера из уст в уста, впрочем, оценки ведь могут быть разными. Поэтому я, заметив господина шевалье, когда тот сходил вчера с корабля, позволил себе лично расспросить мистера Тимоти Токера, нашего старого клиента. Так что сегодня я не боюсь ошибиться, приветствуя от всей души вас, сударь, в своей таверне. У Черного Сэма был бархатный низкий голос с легким напевным антильским акцентом. Жиль улыбнулся, слегка поклонился. — Что же, в таком случае разрешите в свою очередь поблагодарить вас за теплый прием. Я как раз надеялся застать господина Токера. Он тут? Словно боясь ошибиться, Сэмюэль обвел взглядом зал. — Сегодня я его еще не видел. Господин шевалье желает поужинать? — Лучше я немного подожду — может быть, появится мой приятель. Не люблю ужинать в одиночестве. У вас, мне рассказывали, играют? — Совершенно верно. В данную минуту господин Джон Вадел мечет банк «фараона». Если предпочитаете пока поиграть, пожалуйста, я предупрежу господина Токера. Сюда, прошу вас… Зал для игр находился на втором этаже. Просторная комната была отделана светлым деревом во французском стиле. Здесь народу собрат лось не меньше, чем в самой таверне. Несколько человек, стоя за спинами игроков в вист, наблюдали, как те священнодействовали в предписанной правилами полной тишине, однако большинство столпилось возле стола для игры в «фараона». Зрелище тут и в самом деле было увлекательным: перед каждым из участников аккуратными стопками лежали банкноты и высились горки золотых и серебряных монет. Банк метал крепко сколоченный, черноглазый мужчина с густыми бровями. Если б не передергивавший время от времени его лицо тик, оно казалось бы красивым. Кисти, выглядывавшие из безукоризненно белых плиссированных манжет, были костлявы, но ухожены. Они словно сами выбрасывали карту за картой с ловкостью, говорившей о большой практике, между тем как острый взгляд Джона Вадела двигался то направо, то налево, от одного игрока к другому. Жестом подозвав лакея. Жиль заказал первый пунш и, получив бокал, приблизился к столу. Свободных мест не было, так что ему пришлось довольствоваться ролью наблюдателя. По тревожным взглядам игравших и по напряженной тишине Турнемин понял, что ставки сделаны крупные. Слышался лишь легкий звон металла, неровное дыхание игроков и атласный шелест карт. Особенное внимание Жиля привлек один из сидевших за столом — столько страстного желания выиграть было в его лице. Если вообще человеческие черты в состоянии передать азарт, то это были его черты. Одетый с безупречной элегантностью в редингот английского покроя из тонкого сукна молодой человек — а было ему не больше двадцати — отличался почти женственной красотой. Такое впечатление создавалось благодаря нежной коже цвета слоновой кости, тонким, шелковистым и кудрявым каштановым волосам и не правдоподобно длинным ресницам, оттенявшим карие глаза: четко очерченные скулы же, напротив, выдавали твердость натуры, а резкий рисунок тонких губ — настойчивость. Стройный, нервный молодой красавец отличался от крепко сбитых румяных американцев английского и голландского происхождения непринужденной грациозностью и бледностью. Удача от него отвернулась, это было очевидно. Золото монета за монетой вытекало из его тонких аристократических пальцев, уменьшая и без того не слишком высокие столбики, стоящие перед ним. Он наблюдал с бесстрастным лицом, как тает его состояние, переходя в руки банкомета. Лишь легкое подрагивание пальцев выдавало нервное напряжение. Потом он вдруг решительно подвинул на середину все, что у него оставалось, поглядел в свои карты, потом на две десятки, которые перевернул крупье. И, допив залпом стоящий рядом бокал, поднялся и раздраженно пожал плечами. — Мне сегодня определенно не везет, — произнес он по-французски. И встретился взглядом с Жилем, не отводившим от него глаз. — Хотите занять мое место, сударь? — предложил, улыбаясь, молодой человек. — Оно ничего мне не принесло, но, может быть, вам удастся добиться большего. — Пожалуй, попробую, — отозвался Турнемин, улыбнувшись в ответ. — О! Вы француз? Не из тех ли, кто сражался за эту священную землю, а потом решил остаться на ней навсегда? — Я и в самом деле здесь сражался, но не остался в Америке. Честно говоря, я только что вернулся. Разрешите? Сейчас посмотрим, так ли плохо ваше место, как вы утверждаете. Расположившись в свободном кресле. Турнемин вынул из кармана двадцать долларов и поставил их на кон. Через минуту они принесли ему сотню, при виде которой карие глаза молодого человека округлились. — Ну вот, видите? — только и сказал Жиль, ставя на кон выигрыш, который моментально вырос вдесятеро. — Клянусь честью! — воскликнул молодой человек. — Вы счастливец, сударь. В чем ваш секрет?.. — Только в одном: я играю исключительно ради развлечения. Может быть, вы просто мало верите в свою удачу? — Она со мной так неласкова, — ответил молодой человек с шутливой гримасой. Жиль сыграл еще три партии и все три выиграл. Теперь перед ним в банкнотах и монетах лежало целое небольшое состояние, вызывая завистливые взгляды других игроков. Может, он отважился бы еще на один кон, но на другой стороне стола позади наблюдавших за игрой показалась рыжая голова Тима, а потом его призывно машущие руки. — На этом я сегодня остановлюсь, — сказал Жиль, подставляя карман, куда со звоном скатился холмик со стола. — Вернетесь на свое место, сударь? Или считаете, еще не все злые духи отсюда изгнаны? — Я бы с удовольствием… Но у меня не осталось денег. Разве что… Он замолк. Прекрасное лицо его вдруг вспыхнуло, а в глазах загорелось прежнее пламя азарта. — Разве что я одолжу вам? Это вы хотели сказать? — закончил за него Жиль. — Не совсем, сударь. Меня зовут Жак де Ферроне. Если не считать старого холостяка дяди, нескольких троюродных или четвероюродных сестер, разбросанных по всему свету, никого из семьи у меня не осталось, но в Санто-Доминго у меня есть плантация хлопка и индиго. Я продаю вам ее за пять тысяч долларов! Согласны? — Скажем, вы мне ее закладываете за пять тысяч! Держите деньги, сударь… И Жиль снова выложил содержимое своих карманов на стол, пока юный Ферроне спешно царапал закладную, обеспеченную землями в Санто-Доминго. А когда игрок с зардевшимися щеками снова взялся за карты, Турнемин сложил расписку, сунул ее в карман и пошел искать Тима. Они прошли в обеденный зал и сели за стол, который указал им Черный Сэм. Заказали устриц, омаров, жаренного в меду поросенка и пива. Игра отвлекла Жиля от тяжелых мыслей, и он забыл о своем намерении накачаться ромом до бесчувствия. Турнемин вдруг обнаружил, что после продолжительной прогулки здорово проголодался, и, слушая Тима, который сообщал ему последние портовые новости и цены на рынке Олбани, он с удовольствием принялся за устриц с перцем, сожалея лишь о том, что американцы предпочитают пиво прекрасным французским винам. После войны стало трудно их доставать. Тим продолжал беспечно болтать. Дело его процветало, и он надеялся в скором времени выстроить на Бруклинском холме или на одном из холмов Гарлема красивый особняк. Может быть, тогда его вечная невеста Марта Карпентер решится наконец оставить лавку корабельных снастей на набережной Ньюпорта. И, разумеется, Тима не покидала мысль склонить своего друга остаться в Нью-Йорке и выгодно вложить здесь деньги. — Какое тебе дело до политики? Выбрось ты из головы этот Конгресс, пусть грызутся сколько хотят! Если Вашингтон станет в один прекрасный день президентом, ты окажешься в привилегированном положении, ты же знаешь. Ты и так богат, а будешь еще богаче. — Не сомневаюсь, Тим, только, видишь ли, я бретонец, а мои соотечественники всегда славились своим упрямством. Мне дали земли на реке Роаноке, а потом забрали их назад, я не могу с этим смириться и не хочу жить в стране, так легко отрекающейся от своего слова. Но это не значит, что я не стану вкладывать деньги в твое предприятие, скорее наоборот. Торговля мехами мне интересна, и я слепо стану следовать твоим рекомендациям во всем, даже если ты решишь вложить мои доходы в недвижимость в Нью-Йорке. Моим детям, если они у меня когда-нибудь будут, это пригодится, только не старайся больше убедить меня остаться в Соединенных Штатах. Я отправляюсь в Луизиану и буду там посредником в твоих делах. Новый Орлеан, знаешь, тоже город с будущим. Но где-то на небесах уже было решено, что Турнеминам не место в Новом Орлеане. Друзья только что покончили с устрицами, превратив их в гору пустых раковин, как в зале появился молодой Ферроне — он явно кого-то разыскивал. Увидев Жиля и Тима, он направился к ним легкой, словно летящей походкой. Светлые глаза его лучились такой радостью, что результат игры был ясен без слов. — Вы как будто выиграли? — весело спросил его Жиль. — Хотите с нами поужинать? — С радостью, только одно условие: я вас угощаю. Я и в самом деле выиграл, сударь, даже больше, чем мог надеяться. Благодаря вам я смогу достойно выглядеть в парижском обществе, а может, и в Версале. — Рад слышать. Садитесь, пожалуйста. Разрешите представить моего друга Тима Токера… Нью-Йоркского бизнесмена. Тим, это господин де Ферроне, плантатор из Санто-Доминго. Да, кстати… Порывшись в кармане, он вынул расписку, которую судорожно нацарапал ему на игровом столе молодой человек. — Возвращаю ваше добро. Теперь вы видите, какую глупость готовы были совершить, продав свою землю за смехотворную цену. Даже для залога такая сумма не слишком велика. Но Жак Ферроне не разорвал обязательства, а просто положил его на стол. Его веселое лицо стало вдруг очень серьезным. — Я ценю ваше благородство, сударь, но я сказал, что продаю свою плантацию. О залоге говорили вы. Я о нем не думал, так что продажа состоялась. — Но это же просто смешно! Не станете же вы отдавать за пять тысяч долларов участок в… — В четыреста восемьдесят гектаров под индиго, хлопком и огородными культурами, вместе с домом, хозяйственными постройками, скотом и людьми — там что-то около двадцати мулов и двести крепких рабов. Прочитайте сами документ, впрочем, завтра мы оформим сделку по всем правилам у моего друга Сэмюэля Вейнрайта, у которого я живу, и увидите, что в нем черным по белому означена продажа. — Но это бессмысленно. Разорвите расписку, сударь, верните мне мои пять тысяч долларов, и давайте выпьем за счастливое знакомство. — Сударь, — решительно произнес молодой человек, — покидая Санто-Доминго, я знал, что никогда уже туда не вернусь. Там есть управляющий, Симон Легро, очень надежный человек, владения при нем приносят максимальную прибыль. В ваших интересах согласиться на сделку в той форме, в какой она и была заключена. Вам вовсе не обязательно ехать туда жить, полно плантаторов, которые спокойно обитают во Франции, получая лишь через доверенных лиц доход с поместий… — Дело не в этом. Я как раз приехал в Америку, чтобы заниматься земледелием, так что, согласись я принять ваши владения, я управляй бы ими сам, но, боюсь, вы слишком серьезно отнеслись к обязательству, которое, повторяю, наносит вам ущерб. — Ни в коей мере! Если только вы не испытываете острой нужды в деньгах, я бы хотел оставить все как есть. Вот увидите, — добавил он совсем другим тоном, в котором сквозила ностальгия, — «Верхние Саванны» — чудесное место. Вы его полюбите. — «Верхние Саванны»? — переспросил Жиль, почувствовав вдруг живой интерес, — название будоражило его воображение. — Так называется плантация. Там буйно растет синяя трава. Дом — один из самых красивых на острове, а на горизонте самый синий в мире океан и Черепаший остров… А с другой стороны — горы, покрытые дивной зеленью. Да, это чудесный уголок… где человек может быть счастливым. — Так зачем же вы с ним расстаетесь? Может быть, вы как раз не были там счастливы? Дворянин из Санто-Доминго грустно улыбнулся одним краешком губ. — Не думаю, сударь, что на земле вообще есть место, где я мог бы быть счастлив. Я, видите ли, странный человек — мне вечно нужно то, чего у меня нет. Много лет я мечтал увидеть Америку, но, пока были живы мои родители, об этом не могло быть и речи. Отец считал, что я навек привязан к нашим землям, и даже в Европе не дал побывать, хотя большинство детей наших плантаторов ездят туда, чтобы совершенствовать свое образование. Но вот я приехал в Нью-Йорк и мне уже здесь не нравится. Люди тут грубы, и теперь я больше всего желаю оказаться во Франции, при дворе… — А если вам и там не понравится? Вы ведь захотите вернуться в Санто-Доминго. — Нет! Никогда! Он почти выкрикнул последние слова, а в переменившемся взгляде Турнемин заметил тревогу, даже как будто страх, и потому настаивать не стал. К тому же идея отправиться на Санто-Доминго, богатейший остров в Карибском море, настолько богатый, что его сравнивали с Индией, начинала Турнемину нравиться. Правда, дело как-то слишком уж быстро решилось и казалось слишком уж выгодным, а Жиль никогда не доверял чересчур выгодным сделкам. Повернувшись к Тиму, не проронившему ни слова с тех пор, как подошел Ферроне, Турнемин спросил: — Что ты об этом думаешь? — Плантация индиго на Санто-Доминго, причем плантация разработанная, — выгодное дело… И я никак не пойму, почему этому господину так хочется от нее избавиться. Тим говорил по-английски, но молодой человек, видимо, свободно понимал этот язык, потому что он вдруг густо покраснел. — Я не стремлюсь от нее избавиться, сударь. Когда шевалье увидит «Верхние Саванны» своими глазами, он убедится, что они стоят по меньшей мере в десять раз больше, чем он заплатил, и если я так настаиваю на том, чтобы уступить свои владения ему, то оттого, что считаю этого господина, хотя до сего дня мы не были знакомы, именно таким хозяином, какого заслуживает прекрасная плантация и каким я сам никогда не смог бы стать. У меня нет для этого возможностей, ни физических, ни моральных… и нет призвания. — Но вы, кажется, говорили, у вас там прекрасный управляющий, — возразил Жиль. — Действительно прекрасный, даже чересчур! Симон Легро безупречно распоряжается «Верхними Саваннами» с точки зрения повышения их доходности, по крайней мере, но он считает себя при этом полновластным хозяином… а у меня не хватает сил дать ему понять, что он всего лишь мой служащий, и заставить мне подчиняться. Они помолчали, а на столе за это время появились дымящиеся омары и еще несколько кувшинов пива. Некоторое время они ели молча, Жиль — довольно рассеянно. Голод его уже не мучил, и он принялся, по обыкновению, размышлять, то есть прислушиваться к откликам, которые возникали у него в подсознании в ответ на слова собеседников. Потихоньку Турнемин обнаружил, что на самом-то деле ему никогда не хотелось растить хлопок в Луизиане, что он просто ухватился за первую идею, которая пришла ему в голову, когда лопнула концессия на Роаноке. Как же он, бретонец, сам не подумал о Санто-Доминго, жемчужине Атлантики, короле Карибского моря, острове, откуда, словно из рога изобилия, сыпались на Францию не только индиго и хлопок, но и ром, и сахар, и кофе, и табак? Сколько кораблей из Нанта, Сен-Мало и Лорьяна снаряжалось в Санто-Доминго! Живое воображение рисовало ему одну картину за другой, и, прежде чем его сотрапезники покончили с грудой красных панцирей, Жиль загорелся желанием стать владельцем поместья с названием «Верхние Саванны». Отодвинув стул, он щелкнул пальцами, подзывая Черного Сэма, и тот не заставил себя ждать. — Если хорошенько поискать, — сказал Жиль, улыбаясь хозяину таверны, — не удастся ли найти в подвалах Сэмюэля Француза одну-единственную бутылочку шампанского? Негр улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. — Да, разумеется, но у меня осталось всего пять штук и… — И вы продаете их на вес золота. Несите сюда одну и не заботьтесь о цене. Когда в хрустальных бокалах, бережно поднесенных молоденькой служанкой, заискрилось золотое вино, на которое с уважением взирали посетители за соседними столами. Жиль протянул обоим своим сотрапезникам по бокалу и, подняв свой, произнес: — Я принимаю сделку, господин де Ферроне… но при условии, что вы возьмете с меня доплату за движимое и недвижимое имущество плантации. Я не стану покупать за бесценок то, что, по вашим словам, стоит пятьдесят тысяч. Жиль уже собирался испить игристой влаги, как вдруг доминиканский джентльмен опустил свой бокал. — Либо сделка будет совершена на тех условиях, которые оговорены в расписке, либо я от нее отказываюсь, сударь, потому что иначе мне станет казаться, что я вас обокрал. Вы рискуете, покупая поместье, и я не имею права от вас это скрывать. — Это уже интересно! — воскликнул Жиль, широко улыбаясь. — Не смейтесь. «Верхние Саванны» — букет роз, а у роз, как известно, бывают шипы. В данном случае величина шипа вполне соответствует красоте букета. А зовется он Симон Легро… если хотите знать, пускай вы сочтете меня трусом, Я так спешно покинул поместье из страха, что меня убьют. Я не хотел сначала вам об этом рассказывать, но вы мне так симпатичны, что, случись с вами несчастье, меня замучают угрызения совести. Теперь я сказал все, и вы… можете передумать. — Чтобы я передумал! Вы поселили во мне страстное желание быть хозяином поместья, где растут голубые травы, и теперь оно горячее, чем раньше. Добавлю лишь, что рассчитываю стать единственным хозяином плантации — вы ведь это хотите спросить. Так давайте выпьем наконец, господин Ферроне! Я обязательно сообщу вам новости о господине Симоне Легро. На этот раз молодой человек выпил с удовольствием и даже протянул бокал, чтобы его снова наполнили. — Не стоит его недооценивать. Он умен, наделен страшной и темной силой. Это помесь дикого зверя со змеей, а если то, о чем шепчутся повсюду, правда, то Олимпия, его любовница, самая опасная колдунья на острове, а уж кого-кого, а колдуний там хватает! Берегитесь их обоих. — Спасибо за предупреждение, но зверя можно приручить, а змею придавить. — Желаю вам этого от всего сердца. И еще один совет: если вы едете с семьей, разумней, может быть, оставить ее на некоторое время в Кап-Франсе, пока вы не ознакомитесь с поместьем. Женщинам и детям будет тяжело видеть, какими методами управляет Симон Легро. — Если он из тех скотов, которые мучают рабов, вашему Легро не дождаться от меня ни милости, ни снисхождения: либо он подчинится, либо я его уничтожу. — Именно так я и думал. Вы тот самый человек, который нужен поместью. А я… у меня никогда не хватало смелости. Я пью за ваш успех и за мирную жизнь в «Верхних Саваннах»… Ферроне снова опорожнил бокал. Вопреки своим намерениям. Жиль вернулся из «Таверны Француза» совершенно трезвым. Мозг его был свеж, а шаг тверд, когда он вступил в пределы «Маунт Морриса». Весь дом погрузился в темноту, если не считать двух светящихся точек. В прихожей горела лампа — вероятно, кто-то из слуг дожидался его возвращения — и сквозь задернутый занавес на окнах Жюдит просвечивал ночник. И, покачиваясь в седле, пока лошадь шла неспешной рысью по центральной аллее. Жиль не сводил глаз со слабого огонька, хранящего сон его жены. Потому что ему навеки суждено быть мужем этой женщины, убившей, в чем он уже почти был уверен, Розенну. Что ему делать? Пойди он на поводу у своего горя и своего отвращения, он бы задушил Жюдит, но где-то в глубине его сознания слабый, но настойчивый голосок твердил, что он не имеет права вершить суд своими руками и что, возможно, в основе его страстного желания отомстить за кормилицу лежит стремление вновь обрести свободу. Будь он свободен, уж это понятно, он не потерпел бы никакого Неда Биллинга между собой и Мадаленой. И что теперь? Оставить на суд Божий преступление этой женщины только потому, что однажды в церкви Святого Людовика в Версале он поклялся любить ее, защищать и оберегать? Правда, Жюдит придется разделить с ним приключение, которое может оказаться опасным, тяготы лягут и на ее плечи, но достаточно ли такое наказание?.. Нет, лучше пусть Господь сам решит… по крайней мере, сейчас так лучше… Приняв решение, он отбросил прочь образ жены и все черные мысли, которые были с ней связаны. Отвернулся он и от слишком привлекательного образа белокурой Мадалены. Надо уже теперь стараться совсем о ней не думать, впрочем, кто знает, может быть, став миссис Нед Биллинг, она утратит в его глазах часть своего очарования. Она уже не будет для него маленькой загадочной девочкой, феей, освещавшей нежным светом крохотное жилище в Лаюнондэ. Она станет нью-йоркской горожанкой, и он забудет ее, задвинет в самый дальний уголок памяти тем проще, что в его сердце теперь поселилось что-то новое и увлекательное: большое владение с красивым названием «Верхние Саванны». Турнемин чувствовал, что, словно женщину, желает эту землю в сердце зачарованного острова, охраняемую свирепым драконом по имени Симон Легро — так легендарное чудовище охраняло Андромеду, прикованную к скале. Да, он уже любил это поместье, омытое синевой океана и синевой неба и поросшее синими травами, потому что оно давало выход извечной страсти любого достойного бретонца к земле и стремлению к приключениям, которое свойственно двум третям выходцев из Бретани. А потому, поведав Понго в самых общих чертах о том, какой поворот совершила их общая фортуна. Жиль заснул беспокойным сном и видел много разных сновидений, но женщин в них на этот раз не было ни одной. Зато утром он узрел их чуть не всех разом: спускаясь к завтраку, после которого Жиль намерен был отправиться к нотариусу для встречи с Ферроне, он столкнулся в коридоре с Хантер, выходившей в сопровождении Мадалены из спальни Жюдит. Они несли за две ручки большую корзину грязного белья. Турнемин не знал, что домоправительница уже вернулась в «Маунт Моррис». Он галантно поприветствовал ее, расспросил о здоровье сестры и новорожденного, а потом сообщил о своем решении покинуть в конце месяца Нью-Йорк и, следовательно, не возобновлять аренду по истечении этого срока. Гостеприимная женщина расстроилась. — Как? Неужели так скоро? А мы с мужем надеялись, что дом понравится господину шевалье и он останется в нем навсегда. Госпоже здесь так хорошо. — Но я никогда не собирался оставаться в Нью-Йорке и, по-моему, выразился достаточно ясно, когда мы заключали договор: речь шла о временной аренде. Что же касается жены, надеюсь, там, куда я ее отвезу, ей понравится не меньше. Я только что приобрел плантацию на острове Санто-Доминго. Да, кстати, вы ведь от нее, как она сегодня себя чувствует? — О, ей еще нужно полежать, разумеется, но, учитывая то, что произошло вчера, она, бедняжка, чувствует себя неплохо, насколько это вообще возможно. Ночь провела спокойно. — Замечательно. Будьте добры, пожелайте ей от меня доброго утра и сообщите, что я буду иметь честь навестить ее, когда вернусь. И, отказав себе в радости хотя бы взглянуть на Мадалену, чьи большие, нежные, грустные глаза долго провожали его. Жиль спустился по лестнице и присоединился к Понго, ожидавшему в столовой. А двумя часами позже договор о передаче в его полную собственность плантации под названием «Верхние Саванны» был уже подписан обоими владельцами — старым и новым — в присутствии свидетелей — капитана Малавуана и Тима Токера, заверен нотариусом мэтром Эдвардсом в его конторе на Уолл-стрит, обмыт не одним кувшином вина у Черного Сэма, после чего обе заинтересованные стороны пожали на пороге таверны друг другу руки без малейшей надежды когда-либо вновь увидеться. Джентльмен из Санто-Доминго отправился в порт, рассчитывая попасть на корабль из Нанта «Граф де Ноэ» капитана Раффена и отплыть на нем к французским берегам. А Жиль, оставив быстро подружившихся Тима и Малавуана коротать остаток дня в таверне торговцев, направился в «Маунт Моррис». Пора было поставить в известность ту, что носила его имя. Однако прежде чем вернуться в поместье, он хотел совершить небольшое паломничество. — Ты знаешь дорогу к часовне, где похоронена моя старушка Розенна? — спросил он Понго, сопровождавшего его теперь повсюду, как прежде. Да, Понго знал дорогу, он вообще знал холмы Гарлема так хорошо, словно здесь родился, и вскоре двое всадников свернули с широкой дороги на песчаный проселок, ведущий через негустой лесок. Более живописного места Жилю видеть не приходилось. Так спокойно было под деревьями. В леске, сбегавшем к самой реке, росли в основном ольха, береза, а ближе к воде было много ив, бросавших вокруг серебристые блики. Часовня возвышалась на залитой солнцем большой поляне. Она была маленькой, белой, обшитой сосновой доской, а венчала ее колоколенка с одним колоколом. Несколько могил рядом с часовней были так густо засажены цветами, что казалось, кто-то расставил вокруг крестов пышные букеты, и над всем этим крохотным краем вечного отдохновения, затерянным в самом сердце суетного мира, царил удивительный покой. Когда они выехали на поляну. Жиль обнаружил, что среди могил кто-то есть. Он сразу узнал голубое в белую полоску платье и гофрированный чепчик из муслина — словно прозрачный нимб вокруг белокурой головки. Спрыгнув с лошади, Турнемин кинул поводья Понго. — Жди меня здесь! — крикнул он индейцу и бросился к часовне, возле которой остановилась Мадалена. Жиль разглядел, что в руках девушка держала маленький букетик алых левкоев. Она опустилась на колени возле выделявшегося свежей белизной креста и возложила к нему цветы. Стараясь не потревожить задумавшуюся Мадалену, Жиль осторожно ступал по аккуратно постриженной, ухоженной траве лужайки. Он замер в нескольких шагах от девушки и долго стоял и молился, может быть, не так сосредоточенно, как в одиночестве, потому что взгляд его то и дело возвращался к изящной фигурке Мадалены. Лица ее он не видел, она спрятала его в ладони, наверное, чтобы не отвлекаться от молитвы; спустя несколько минут по тому, как вздрагивали плечи девушки. Жиль понял, что она плачет. Не в силах больше сдерживаться, он приблизился и осторожно опустил руку на нежное плечико Мадалены. Она вздрогнула. — Отчего вы плачете, Мадалена? — спросил он ласково. Все так же стоя на коленях, она подняла к нему заплаканное лицо. Глаза ее цвета дикой фиалки блестели на солнце, как распустившиеся бутоны в утренней росе. — Я плачу потому, что должна выйти замуж за Неда Биллинга, а я его не люблю. Я молилась, чтобы Розеина помогла мне. Она добрая и, кажется, меня любила. Хоть и находились они в скорбном месте, молодой человек так обрадовался, что не смог сдержать улыбки. — Но зачем же вам в таком случае выходить за этого парня? Может быть, вы вчера не совсем правильно меня поняли? Слушайте только свое сердце и… — Не правда! — почти вскрикнула она и резко поднялась с колен. — Я прекрасно поняла, что вам хочется выдать меня замуж, избавиться от меня, прежде чем вы уедете. Иначе зачем вообще вы взяли на себя роль просителя? Не вы должны были со мной говорить, а мама. — Вы правы, Мадалена. И если я все же согласился… выполнить это неприятное для меня поручение, то только чтобы помочь Пьеру — у него не хватало решимости. Зачем мне. Господи Боже мой, от вас избавляться? — Затем, что вы знаете, как я вас люблю, и не хотите, чтобы я и дальше оставалась рядом с вашей супругой! Мадалена совсем не в силах была сдерживаться, от гнева и тоски слова слетали с ее губ сами собой, прежде чем она успела сообразить, что сказала. Но она тут же опомнилась. Жиль увидел, как во взгляде ее появилась растерянность, она в ужасе зажала себе обеими руками рот и побежала. Он догнал ее в два прыжка, чуть не силой оторвал от лица ее дрожащие руки и сжал их в своих ладонях. Счастье ударило ему в голову, как старое крепкое вино. Мир вокруг исчез, растворился вместе со всеми его обитателями. Сейчас для него существовало лишь это прелестное дитя, полные отчаяния глаза, нежные дрожащие розовые губки, с которых только что сорвалось признание в любви. Он чувствовал, как трепещет на его груди девушка, словно молодая ветла на ветру. — Мадалена… — шептал он в восторге. — Мадалена… любовь моя… Вы действительно меня любите?.. Это верно?.. — Вернее не бывает… Мне кажется, я любила вас еще до того, как увидела, по рассказам дедушки. А уж когда появились вы сами… Она говорила каким-то незнакомым голосом, словно откуда-то издалека, нежно и ласково, и Жиль подумал, что так звучали, наверное, слова ангела, принесшего Деве Марии Благую Весть о предстоящем рождении Господа. Вокруг него и Мадалены словно образовался сияющий, невесомый волшебный круг, отделивший их от реальности и означивший границу чудесного мира их любви. — Если бы ты только знала, как я тебя люблю! — шептал Жиль, целуя кончики ее тонких пальцев. — С тех самых пор, как я впервые увидел тебя в Лаюнондэ, ты стала для меня светом души, сладостной и мучительной надеждой. Как я мог хотеть избавиться от тебя? Наоборот, я мечтаю, чтобы ты всегда была рядом и принадлежала мне одному… В порыве страсти он обнял Мадалену и склонился к ее лицу. Ее свежий, едва ощутимый аромат был слабее запаха весенних цветов, но он ударил в голову Жилю сильнее самого сильного возбуждающего средства. Как голодный на пищу, набросился он на розовый приоткрывшийся ротик со сверкающими белыми зубками. И почувствовал, как под его умелыми поцелуями губки девушки раскрываются, она отдается его ласке, приспустив шелковистые ресницы. Жиль не отрывался от нее добрых несколько минут. А потом его рука, которой он взял Мадалену за подбородок, чтобы поднять лицо девушки, словно помимо его воли скользнула ниже. Чары вмиг рассеялись. Мадалена с криком ужаса вырвалась из его объятий, бросилась, спотыкаясь о заросшие травой кочки, к спасительной стене часовни. — Нет… Только не это! — кричала она, и голос ее прерывали рыдания. — Не может быть… Вы не любите меня! Я нужна вам как женщина, вот и все! Это… это не любовь, а если да, то я такой любви не хочу! Она плакала, чепчик ее свалился, и шелковистая волна волос покатилась вниз. Белокурые кудри рассыпались по плечам, упали на грудь, которой так неосторожно осмелился коснуться Жиль, — Мадалена сжимала ее теперь дрожащей рукой, словно хотела оторвать. Ошарашенный и разочарованный, Жиль смотрел издали на юную фурию, не смея приблизиться. — Прости меня, Мадалена, умоляю! Прости! Я не виноват! Мне так долго пришлось сдерживать свою любовь. Я люблю тебя! — Не правда! Вы любите только свою жену. Права была Фаншон. — Фаншон? А она тут при чем? — Еще как при чем. Фаншон молодец. Она предупреждала, чтобы я не поддавалась вашей ласке. Она все мне рассказала. — Что все? — Не важно… Я вас презираю! От гнева все угрызения совести Жиля мигом улетучились. Он подскочил к девушке, которой уже некуда было отступать, и схватил ее за руку. — Я хочу знать, Мадалена. То, что ты сказала, слишком серьезно. Когда кого-нибудь обвиняешь, нужно договаривать все до конца. Что наговорила тебе Фаншон? — Все, говорю же вам, все… Что вы ни одну юбку мимо не пропустите, что на корабле она была вашей любовницей и что… — Что еще? — прорычал он сквозь сжатые зубы. — То, что произошло… вчера ночью… в спальне вашей жены. Как вы… как вы занимались с ней любовью. «Ах, дрянь! — думал вне себя от ярости Жиль. — Ну, она мне за все заплатит. Как только вернусь, вышвырну ее вон.» Он отпустил Мадалену и еще минуту смотрел, как она рыдает, прижавшись к стене часовни, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Турнемин старался глубоко дышать, чтобы хоть немного успокоиться. Когда он наконец снова заговорил, голос его звучал холодно и сухо: — Очень хорошо! В таком случае, Мадалена, я попробую объяснить вам, что представляет собой мужчина, потому что вы, как видно, не имеете об этом ни малейшего понятия. Он не святой дух, чего вам, судя по всему, хотелось бы. Да, у него есть душа, но есть еще и тело, и сердце. И если сердце мужчины заставляет биться лишь одна женщина на свете, то тело вполне может жить своими собственными порывами, даже нуждами. Вот почему взаимная любовь, любовь полная, всепоглощающая, когда сливаются воедино и души, и сердца, и тела, даже если вы не желаете признавать существование плотской стороны страсти, такая любовь — самое прекрасное чувство на земле… — Он помолчал, потом продолжил уже спокойнее: — Во время нашего плавания Фаншон однажды ночью явилась ко мне в каюту, и я лишь принял то, что она сама мне предложила. Что же до Жюдит, то она моя жена, и я имею на нее все законные права супруга. Я страстно любил ее, пока не встретил вас, но теперь я люблю вас, Мадалена, люблю всем своим существом и ничего не могу с собой поделать. Всем существом, слышите? И мне не стыдно признаться, что я желаю вас так же страстно, как люблю. Мадалена перестала плакать. Нервными, неловкими движениями она пыталась подобрать волосы и спрятать их снова под тонкий чепец. — Я вам не верю. Мне нужно держаться от вас подальше и перестать вас любить. Это Господь меня наказал за то, что я привязалась к женатому мужчине, но теперь я знаю, как мне поступить. Я скажу маме, что согласна выйти за Неда Биллинга. Кровавый туман застлал глаза Жиля, в нем проснулась буйная кровь Турнеминов. Упрямство очаровательной Мадалены сводило его с ума. И он закричал, забыв о приличиях: — А его вы, случаем, не считаете бесплотным духом? Чем, думаете, будет заниматься с вами Нед Биллинг в первую же брачную ночь? Он снимет с вас одежду, ваше прекрасное белое платье. Обнажит ваше тело и будет его ласкать. Разденется сам, ляжет на вас и… Мадалена в ужасе зажала ладонями уши и побежала прочь через кладбище, пытаясь скрыться от безжалостно преследовавшего ее, нарушавшего ее целомудренные представления голоса. — Замолчите! Замолчите! Я не желаю ничего об этом знать! Вы чудовище… — Нет. Повторяю, я не чудовище, я просто мужчина, который до смерти любит тебя. И запомни хорошенько, Мадалена: если ты выйдешь замуж за Неда Биллинга, я его убью. Жиль смотрел, как она бежит через поляну, на опушке леса проскакивает мимо опешившего Понго, державшего лошадей, и исчезает под покровом деревьев. Оставшись один. Жиль медленно вернулся к могиле Розенны, преклонил колена и припал губами к покрытой цветами земле, в которой покоилась та, что была им любима более родной матери. — Прости меня, Розенна! Ты так хорошо меня понимала… Она простила. Жиль не сомневался. Розенна знала, что ее выкормыш никому не позволит себя дурачить, да и вообще она никогда не смотрела строго на взрывы его темперамента. Он даже был уверен, что она с удовольствием наблюдала за сценой, разыгравшейся на кладбище, а когда стал подниматься с колен, ему показалось, что ветерок с реки донес до него смех старой няни. Турнемин размашистым шагом вернулся к Понго. Тот добросовестно отвел глаза, увидев хозяина, и протянул ему поводья Мерлина, не говоря ни слова. Но Жиль все же вылил на него остатки гнева. — Что ты, лицемер такой, отворачиваешься? — обругал он индейца. — Ты же все слышал. Мы ого-го как кричали. А что, интересно, сделал бы ты, если б девушка призналась в любви, а потом тут же обозвала тебя сатиром? — Моя объяснять ей, что она полностью права, — бесстрастно ответил Понго. — Она бы сначала кричать на меня, а потом ворковать, как горлица! Надо красивый маленький лес, чтобы учить осторожная девушка любви. Жиль в изумлении посмотрел на друга — уж не шутит ли он? Но Понго, восседавший прямо и с большим достоинством в седле, и не думал улыбаться. Тогда Жиль сам расхохотался, и его смех весело прокатился по лесу, чьи ветки резали лазурь неба на замысловатые, словно фрагменты мозаики, кусочки. — Ты прав, приятель, — сказал Жиль, — мне бы только не забыть твои наставления в следующий раз. А теперь — домой. Нужно еще кое с кем объясниться. И, пришпорив коня, он галопом помчался по склону, ведущему к «Маунт Моррису». Дверь в спальню Жюдит открыла ему Анна Готье. Фаншон ушла во флигель, чтобы что-то там попросить у миссис Хантер. Потому Жиль отложил пока беседу с ней и отправился к жене. Жюдит сидела в постели, обложенная со всех сторон подушками в кружевных наволочках, по которым разметались ее рыжие волосы, и пила молоко. Из пены белого шелка и зеленых лент выглядывали худые запястья и тонкая изящная шея. Все еще бледная, с темными кругами, из-за которых ее темные глаза казались еще больше, Жюдит казалась очень хрупкой и словно потерянной в огромной белоснежной постели под белым же балдахином — Жиль не мог без смутного стыда глядеть на поддерживавшие его тонкие столбики красного дерева, хоть и не испытывал сколько-нибудь теплых чувств к жене. — Как вы себя чувствуете? — спросил он, предварительно поприветствовав ее по всем правилам этикета. Он ждал резкого отпора, отказа от разговора, даже гнева после всего, что с ней сделал, но, к его крайнему изумлению, Жюдит даже слегка улыбнулась. — Уже лучше, спасибо. Обо мне заботились умело и самоотверженно. — И она посмотрела на Анну, закрывавшую за собой дверь в спальню. — Скоро все это… будет казаться лишь страшным сном. В комнате стоял сильный запах лекарств, и Жиль горько пожалел, что они сейчас не в море, где гуляет соленый ветер. Он хотел улыбнуться, но вышла какая-то невнятная гримаса. — Благодарю за снисходительность, — произнес он чуть иронично. — Снисходительность? О чем вы? — Мне кажется, я должен принести вам извинения за… несколько грубоватое обращение. Боюсь, в том, что с вами случилось, моя вина. Жюдит покраснела и принялась то накручивать на палец, то распускать кудрявую прядь. — Даже если бы вы поступили со мной во сто раз хуже, мне не на что было бы жаловаться, — произнесла она глухо. — По-моему, теперь наши отношения упростятся, так что все к лучшему. Жиль не нашелся, что ответить, так он был поражен произошедшей за столь краткий срок переменой в поведении молодой женщины. Куда делась та вызывающая Жюдит, что предстала ему в блеске горделивой красоты, когда он вернулся с берегов Освего? Куда делась дикая разъяренная кошка, отчаянно дравшаяся с ним в этой самой комнате: разве не вынужден был он прибегнуть к насилию, как солдат-победитель в осажденном городе? Неужто пережитая травма до такой степени переменила молодую женщину… или она ломает комедию? А может, это попытка усыпить его бдительность и рассеять подозрения, связанные со смертью Розенны, если вдруг таковые у него появятся? Мозг его все еще был занят этими вопросами, когда он услышал свой голос: — Вы и в самом деле считаете, что все к лучшему в этом лучшем из миров? На этот раз она подняла голову и прямо посмотрела на него темными, спокойными, как ночное озеро, глазами. — Я уже два дня размышляю над тем, что произошло. Может, оттого, что почувствовала, как уходит из моего тела вместе с кровью жизнь, услыхала снова дыхание смерти, но мне показалось, что это предупреждение свыше. Хотим мы того или нет, мы связаны навеки и ничто не может нас разъединить. Здесь нам придется жить вместе… — Не здесь! Я как раз пришел предупредить вас, что, как только вы окрепнете, мы покидаем Нью-Йорк и перебираемся на остров Санто-Доминго, где я только что приобрел плантацию индиго. Надеюсь, это не слишком нарушит ваши планы, — добавил он не без сарказма. Она грустно усмехнулась. — Мои планы? Разве у меня могут быть личные, не связанные с вашими, намерения? Санто-Доминго так Санто-Доминго! Мне не раз приходилось слышать, что там очень красиво. Думаю, через неделю я уже вполне смогу следовать за вами. — Благодарю вас за понимание, Жюдит, — Турнемин небрежно поклонился. — Обещаю: то, что случилось прошлой ночью, больше никогда не повторится. Теперь они оба молчали, лишь крик ласточки, сорвавшейся с крыши и метнувшейся в синеву неба, нарушил тишину. Жиль смотрел, как его жена снова начала накручивать на палец рыжую прядь. Поскольку она больше ничего не говорила, он уже собрался откланяться, как вдруг Жюдит подняла ресницы и устремила на него взор сверкавших, как пара черных бриллиантов, глаз. — Незачем давать бессмысленные обещания, — прошептала она. — Я вас об этом и не просила. Спокойной ночи, друг мой. И, коротко вздохнув, она закрыла глаза и отвернулась к окну, словно собралась заснуть. Жиль медленно вышел из ее комнаты в совершенной растерянности. Прикрыв за собой дверь, он еще стоял некоторое время, пытаясь постичь, что же за перемены произошли в голове Жюдит. Искренне она говорила или играла новую роль: роль послушной и самоотверженной супруги? Но разве во взгляде, что она бросила на него напоследок, была хоть капля самоотречения или кротости? Да и вообще, от такой непредсказуемой женщины, склонной без конца менять свои настроения, можно ожидать чего угодно. Он понимал, что Жюдит уверена в своей красоте и неотразимости. Да разве сам он, как последний дурак, не показал ей прошлой ночью, какую власть имеет еще над ним ее красота? Может, это часть ее черной мести, первым действием которой стала смерть Розенны? Жиль решил на первый случай бдительней следить за действиями жены и собственным поведением. Не дай Бог она обнаружит, что он любит Мадалену: девушка окажется в опасности если не из-за ревности Жюдит, то из-за ее желания нанести ему удар побольнее… Из размышлений вывело его появление Анны, и он тут же вспомнил, что еще собирался сделать — надо же, совсем забыл предупредить жену о своем намерении выгнать ее горничную. — Будьте так добры, — сказал он Анне, — сходите за Фаншон, скажите, что я жду ее в библиотеке. — Хорошо, господин Жиль, я сейчас. Через десять минут Фаншон поскреблась в дверь библиотеки и, получив разрешение, вошла в просторную залитую солнцем комнату, где ожидал ее Турнемин. Он стоял, скрестив руки на груди, возле стола, на котором лежали кошелек и письмо. — Господин шевалье просил меня прийти? — спросила она с улыбкой, непринужденно присев в реверансе. Но улыбка быстро сбежала с ее губ, едва она встретила его ледяной взгляд. — Да, просил. Чтобы сказать, что больше не нуждаюсь в ваших услугах. — Что больше… Но он не дал ей себя прервать. — Сегодня вечером из Нью-Йорка отплывает французский корабль «Граф де Ноэ», следующий в Нант. Вот вам оплата за год, деньги на проезд и письмо к капитану Раффену, командующему судном. Живо собирайтесь! Через четверть часа Хантер отвезет вас в порт. Она стала белее, чем ее фартук, а в вырезе платья было видно, как судорожно бьется от волнения жилка у нее на груди. — Вы… гоните меня? — выговорила наконец горничная. — Не может быть. — Может. Я вас выгоняю. — Но разве выбрасывают человека на улицу безо всякой причины? Что я сделала? — Случилось так, что мне стало известно ваше прекрасное мнение о моем характере, да еще оказалось, вам мало подслушивать под дверью — вы на кухне обсуждаете то, что происходит в спальне хозяйки. Я больше не желаю вас видеть! Убирайтесь! Он говорил, а лицо молодой женщины все больше и больше наливалось гневом. Обычно розовое и свежее, оно словно пропитывалось желчью и из белого превратилось в желтое. Приговор не согнул Фаншон, она, напротив, выпрямилась и приготовилась к броску, как ядовитая змея. — Я не уйду. Вы не имеете права. После всего, что между нами было… — Между нами никогда ничего не было. Вам приснилось, моя девочка. — Госпожа не позволит меня выкинуть. — Не советую вам обращаться к своей госпоже за помощью, а то ведь я могу рассказать жене, как вы живописуете по углам ее альковные секреты. Я дал вам, напоминаю, на сборы пятнадцать минут, пять из них уже прошло. — Я поняла: это маленькая дрянь вам наболтала. Недотрога Мадалена несла черт-те что, а вы ей и поверили, конечно — она же в вас по уши влюблена… Жилю надоели пререкания камеристки, и он пошел к двери. — Вы не желаете уходить, поэтому уйду я, но через десять минут Хантер и Понго сунут вас в повозку, хотите вы или нет, успеете собраться или нет. — Ладно! Я иду! Но не думайте, что вам так легко удастся от меня избавиться. Я ведь тоже вас люблю… и мы расстаемся не навсегда. Она выскочила из библиотеки, схватив на ходу кошелек и письмо, влетела в свою комнату, побросала все, что можно, в дорожную сумку, а остальное завязала в большой носовой платок. Руки ее дрожали от волнения и гнева, она даже и не думала утереть слезы, катившиеся безостановочно из глаз. Фаншон словно раскаленным железом жгло унижение, которому только что подверг ее Жиль, и ненависть желчью подкатывала к горлу. Разве могла она предположить, что эта идиотка с замашками святой девы пойдет и выложит хозяину ее, Фаншон, признания, может и не слишком осторожные, — ведь она-то надеялась, что секреты такого рода Мадалене противны? Как могут быть противны влюбленной девчонке рассказы о любовных победах предмета ее воздыханий? Фаншон готова была убить себя за то, что действовала так по-идиотски… Уж лучше бы она отравила Мадалену, пока Жиль был в отлучке» — сначала-то она так и хотела, когда поняла, что хозяин пылает к девчонке нежной страстью. Но ее, к несчастью, застала эта старая дура Розенна, так что пришлось ее убрать, чтобы не выдала, но уж Фаншон постаралась, чтобы все было шито-крыто — она оторвала от самой красивой нижней юбки Жюдит клок и бросила его возле того места, где оставила старуху. Жюдит она тоже уничтожит, придет время… а оно рано или поздно придет. Любовь Фаншон к Жилю, после того как она побывала у него в постели, странным образом перекроила ее и без того не слишком здоровый рассудок, посеяла в молодой женщине немыслимые надежды… В конце концов она пришла к выводу, что, убрав с дороги женщин, которые стояли сейчас между ней и ее бывшим любовником, она сможет привязать его к себе, завладеть им безраздельно — ведь нравились же ему ее ласки. И Фаншон сочла, что вполне может воспользоваться советами мужчин, с которыми жила в Фоли-Ришелье. И вот все ее планы полетели в тартарары из-за проклятой Мадалены. Во всяком случае, приходится их откладывать — Фаншон не желала признавать поражения, отказываться навсегда от единственного мужчины, который мог так ее разжечь. Нет, во Францию она не вернется. Она не позволит, чтобы ее, как какую-нибудь скотину или воровку, посадили на корабль, а спустя несколько недель выбросили на набережную Нанта, где она будет нищенствовать или пойдет по рукам. Мужчина, которого она хочет, плывет на Санто-Доминго? Прекрасно, значит, она тоже туда отправится, и нет на свете силы, способной теперь помешать ей осуществить святую месть. А любовные утехи можно отложить на потом, это никуда не убежит… Приняв решение, Фаншон попросила правившего экипажем Дэвида Хантера остановиться, едва они выехали на набережную Ист-Ривер, и высадить ее там. — Я не маленькая, на корабль сама сяду, — сказала она ему жалобно, сквозь слезы. — И потом, ужасно неприятно, когда тебя сдают с рук на руки, как какую-нибудь поклажу. Прошу вас, господин Хантер, возвращайтесь назад. Пожалейте мою… мою гордость Американец пожал плечами, но лошадей придержал. Вечно у французов какие-то немыслимые истории, никогда ему их до конца не понять. Да и жаль ему было несчастную девушку, всю дорогу проливавшую горькие слезы. В конце концов, ему приказано доставить ее в порт, он и доставил. А дальше пусть сама разбирается как хочет… — Ну, значит, вы приехали, — сказал он и нагнулся, чтобы открыть дверцу. — Желаю приятного путешествия. — Спасибо, господин Хантер. Оно и будет приятным, не сомневайтесь… Достав свой багаж, Фаншон проследила, как Хантер развернул лошадей и как экипаж растворился в облаке пыли на Брод-стрит. Потом она решительно повернулась спиной к выстроившимся у причала судам, заприметив вывеску одного из многочисленных портовых постоялых дворов, подхватила сумку и узелок и легкой походкой двинулась к избранному пристанищу. Пока она ехала в экипаже, в голове у нее созрел дерзкий план, на осуществление которого оставалось еще несколько дней: в нее был влюблен кок с «Кречета», и ей ничего не стоило добиться всего, что нужно, в обмен на несколько часов любви. Хочет этот дурень, чтобы она стала его любовницей, — пусть проведет ее тайно на корабль, прежде чем тот возьмет курс на Антильские острова… Может, там ей будет еще проще осуществить задуманное. А тем временем Жиль в «Маунт Моррисе» наслаждался покоем тихого вечера. После отъезда фаншон он почувствовал облегчение, без сомнения, из эгоизма: даже если бы она избавила невинную Мадалену от своих гнусных откровений, его бы тяготило ее постоянное присутствие — горничная, вопреки обещаниям, без конца шпионила за ним и, словно копьем, потрясала напоминанием об их мимолетной связи. Все в этот вечер было чудесно, насколько вообще может быть чудесно в доме, где жила преступница. Близится день отъезда, скоро они все покинут «Маунт Моррис», все — только что прибегал счастливый Пьер и сообщил, что его сестра, к великому огорчению миссис Хантер, отказала Неду Биллингу. После ужина Жиль вместе с Понго вышел в парк, освещенный алыми закатными лучами, выкурить трубку. Воздух был удивительно свеж и прозрачен, как стекло. Они медленным шагом прошлись по аллее и сели на скамью под магнолией — вечер был напоен ароматом ее цветов. И просидели там молча, просто радуясь, что они вместе, пока ночь не зажгла на бархатном небе все свои звезды. Часть вторая. ОСТРОВ НА СЕМИ ВЕТРАХ МОИСЕЙ «Кречету» оставалось пройти около двухсот миль до узкого пролива между островами Терке Багамского архипелага, за которым открывался путь к Санто-Доминго, когда молодой матрос, посланный капитаном Малавуаном за бутылкой рома в трюм, обнаружил там Фаншон. Молодая женщина лежала неподвижно между бочками и мешками, куда ее швырнул ураган, настигший судно при прохождении Тропика Рака. Стояла середина июля, наступил сезон тропических ливней, скверное время, когда над Мексиканским заливом и Карибским морем властвуют бури и туманы. Фаншон была вся перепачкана грязью, на ободранном лбу на глазах вспухала шишка, а когда женщину подняли, чтобы вынести на палубу, она пришла в себя и, громко вскрикнув, снова потеряла сознание. Только тогда заметили, что у нее сломана рука. Горничную осторожно положили на кушетку и предоставили заботам женщин, которые старались облегчить ее страдания, забыв на время о естественном любопытстве и удивлении. Анна и Мадалена с помощью самой Жюдит, прекрасно перенесшей тяготы путешествия, раздели нежданно-негаданно появившуюся на корабле пассажирку, как смогли, вымыли ее, переодели в чистую ночную рубашку, после чего капитан Малавуан занялся ее рукой — за долгие годы плавания он стал неплохо разбираться в медицине. Капитан вправил поврежденную кость — Фаншон при этом взвыла от боли, затем наложил шину и крепкую повязку. — До Кай-Франсе она вполне дотянет, — заверил он Жюдит, внимательно наблюдавшую за происходящим. — А там настоящие врачи и больница. О вашей горничной позаботятся. Жюдит задумчиво смотрела на Фаншон. Ее раздосадовало сообщение Жиля: даже не посоветовавшись с ней, он рассчитал девушку, а Жюдит ценила услуги камеристки и успела к ней привязаться. Объяснение мужа неприятно поразило ее — какой госпоже понравится, что секреты алькова обсуждаются на кухне, — но не оскорбило: она хорошо знала, как любит прислуга подсматривать за хозяевами и судачить о том, что удается узнать. Более того, в чрезмерном любопытстве Фаншон она видела неподдельный интерес и симпатию к себе. Жюдит и в голову не приходило, что камеристка может ревновать ее, она скорее жалела прислугу: наверняка Жиль ее выгнал, когда она возмутилась его грубым отношением к беременной жене. С той страшной ночи в замке Тресессон после ее свадьбы с доктором Керноа Жюдит затаила подозрительность и настороженность к мужчинам. Лишь огромная магнетическая сила Калиостро смогла избавить ее от ужасных кошмаров и ночных видений. Выздоровев, Жюдит решила следовать исключительно своим внутренним побуждениям, плохи они были или хороши: сближаться только с тем, кто ей нравится, мстить оскорбителю, не обременять себя при этом философскими, моральными или религиозными соображениями. И потом, Жюдит не понравилось, что у нее деспотично отняли Фаншон, ставшую уже неотъемлемой частью того образа жизни, который ее устраивал. Заменившая Фаншон строгая и молчаливая Анна Готье ничем не напоминала прежнюю камеристку — веселую и всегда готовую пошутить, настоящую комедийную субретку, прекрасно сочетавшую в себе наперсницу, шута и расторопную прислугу. Что касается Мадалены, то Жюдит сразу почувствовала неприязнь к этой слишком красивой, тихой и молчаливой, никогда не смеявшейся девушке. Столь не правдоподобное, почти сказочное появление своей бывшей камеристки Жюдит сочла настоящим подарком судьбы. Капитан закончил перевязку, Жюдит его поблагодарила и устроилась у изголовья раненой, предварительно отослав остальных женщин. Флакон с нашатырем, поднесенный к ее ноздрям в третий раз, привел Фаншон в чувство, и она тут же увидела лицо госпожи. Глаза горничной наполнились слезами. — Мадам!.. О мадам! Это действительно вы? 01 Слава Богу! Я уже боялась, что никогда больше не увижу ни вас, ни солнца. Она попыталась подняться, но сломанная рука причинила ей такую боль, что она со стоном упала на подушку. — Успокойтесь, Фаншон, вы в безопасности. Что за причуда скрываться в душном трюме, без света и в такую жару?! Вы же могли задохнуться. — Знаю, мадам, знаю, но… мне так нужно было вас увидеть, чтобы сказать… Хозяин выгнал меня, даже не дал возможности оправдаться, не позволил увидеть мадам. Я так не могла… Да и куда мне идти? С тех пор как мы вместе, я очень к вам привязалась. О! Я очень страдала, но была готова страдать во сто раз больше. А все зря… И Фаншон разрыдалась в три ручья. Жюдит стало жаль горничную, она отдала свой платок, и он промок в одно мгновение. — Почему же зря? — Но… но хозяин точно меня выгонит. Как только мы пристанем к берегу, он меня пересадит на другой корабль. Лучше бы меня не нашли! На земле-то уж я бы нашла возможность увидеть вас, мадам, и все рассказать… — Ну же, Фаншон, успокойтесь! Не терзайте себя. Не нужно заранее расстраиваться, ведь вы не знаете, как поведет себя мой муж. — Нет, нет, я знаю… Он меня ненавидит, а все из-за этой девчонки, она тоже меня ненавидит. Жюдит насторожилась и нахмурила брови. — Из-за девчонки? Какой же это? — Глупышки Мадалены, она ничего не поняла из того, что я ей сказала. Я знаю, она влюблена в господина, и хотела ей объяснить, что не стоит попусту терять время… хозяин любит и будет любить только госпожу. Конечно, это ей не понравилось, и она наговорила бог знает что… Фаншон могла бы рассказывать еще долго, но Жюдит ее больше не слушала. Откровения служанки заставили ее другими глазами взглянуть на поведение Жиля. Жюдит вдруг вспомнила их недавний разговор: она призналась мужу в том, что глубоко и искренне продолжает любить того человека, хотя теперь не знает даже его имени, а Турнемин неожиданно бросил ей в ответ: «И я больше не люблю вас, дорогая. Постарайтесь удержать это в своей хорошенькой головке…» Она ему не поверила, сочла, что в нем говорит мужская гордость, но теперь это короткое объяснение приобретало иное значение и встревожило ее до глубины души. Если он не любит ее, значит, полюбил другую. Чутье подсказывало Жюдит, что этой другой вполне могла стать очаровательная блондинка, которую он откопал где-то в бретонской глуши и повез с собой на край света. Чем больше молодая женщина размышляла, тем больше убеждалась что нашла ключ к разгадке. Весьма красноречивым выглядел теперь тот факт, что после заурядного доноса Жиль выгнал Фаншон, даже не выслушав ее. Наверное, он был вне себя от гнева, если так поступил, а тогда вывод напрашивается сам: Жиль влюбился. Жюдит больше в этом не сомневалась. Фаншон замолчала и из-под полуприкрытых век следила за своей госпожой, на лице которой рассеивались последние тени сомнения. Когда Жюдит собралась уходить, Фаншон снова запричитала: — Сжальтесь, госпожа, не позволяйте хозяину меня выгонять! Я умру… Я не виновата, что так привязана к вам… — Отдохните, Фаншон. Во второй раз вас уже не выгонят. Вы останетесь со мной, я сама об этом позабочусь. Она вышла из тесной каюты, а Фаншон осталась один на один с приступами ноющей боли в Руке и голове; у нее начинался жар. Однако она чувствовала необъяснимую радость и благословляла судьбу за то, что ее нашли в столь плачевном состоянии. Теперь блестящий кавалер с голубовато-ледяным взором и профилем хищной птицы не сможет отослать ее, если не захочет прослыть самым деспотичным из тиранов. Ее ждала новая жизнь, которая с лихвой вознаградит ее за страдания, перенесенные в ужасном трюме. Размышляя с нежностью и надеждой о будущем, она задремала. Поднявшись на палубу, еще хранившую следы недавнего шторма и искрящуюся от морской влаги, Жюдит увидела, что весь экипаж собрался около длинного полуюта, на котором стоял Жиль рядом с капитаном Малавуаном и старшим помощником Пьером Менаром. Море утихло, опять выглянуло солнце, и корабль, подгоняемый свежим ветерком, летел на всех парусах к гряде островов, появившихся на горизонте, но на «Кречете» царила полная тишина, какая бывает во время церковной службы. Раздавались только крики чаек и свист ветра в корабельных снастях. При появлении жены Турнемин быстро взглянул на нее, потом громко повторил вопрос, который, вероятно, уже задавал: — Итак, кто может мне сказать, как эта женщина оказалась на борту? Матросы переглядывались, качали головами, хмурились, но никто не проронил ни слова. — Мне трудно поверить, — продолжал Турнемин, — что никто ей не помогал. Или судно плохо охранялось на стоянке в Нью-Йорке? Если виновный не сознается, мне придется наказать любого из вас наугад. Казалось, тишина будет длиться бесконечно. Пьер Менар наклонился к Жилю и, прокашлявшись, тихо сказал: — Извините, господин Турнемин, но, должно быть, она проникла на корабль, пока мы были на берегу. Сигнальные огни светят слабо, почти ничего не видно. Худенькая молодая женщина, да еще в темном платье, могла проскользнуть незаметно. Жиль взглянул на него зло и подозрительно. — Господин Менар, а вы уверены, что не принимали участия в этой затее? Уж очень вы правдоподобно описываете, как все произошло. Лицо юноши вспыхнуло от крайнего негодования. — Господин Турнемин! — возмутился он. — Как вы могли позволить себе предположить, что я заинтересуюсь какой-то горничной и тайно проведу ее на судно, где имею честь служить старшим помощником? Это ниже моего достоинства. Жиль, пожав плечами, отвернулся от него. Он знал, что этот молодой глупец помешан на своем благородном происхождении и готов из кожи лезть, лишь бы его называли господином Менаром де Сен-Симфориеном. Это крайне раздражало капитана Малавуана. Он при каждом удобном случае коверкал его имя, называя то господин Менар де Сен-Как-Вас-Там, то господин Панар де Сен-Как-Бишь-Его. Это было не самое страшное, и с амбициями Менара Жиль вполне мог смириться. Больше его выводило из себя, как томно старший помощник таращился на Мадалену, ту самую Мадалену, чей прекрасный взор теперь едва задерживался на Жиле. Она явно избегала его и едва отвечала на приветствия. К тому же Мадалена охотно болтала с Менаром на палубе, поэтому недовольный Турнемин не прочь был воспользоваться подходящим предлогом — появлением Фаншон — чтобы вышвырнуть юношу с корабля. Однако веских оснований для этого было недостаточно, и Жиль успокаивал себя тем, что после прибытия в Санто-Доминго Мадалена никогда уже не попадет на «Кречет», а корабль будет постоянно в плавании, выполняя хозяйственные рейсы. Все по-прежнему молчали. Жюдит подошла к мужу. — Я хотела бы поговорить с вами о бедняжке Фаншон, — сказала она. — Не думаю, чтобы эти люди могли что-нибудь прояснить. Они знают не больше нас с вами. — Как вам будет угодно. Капитан, дайте экипажу команду разойтись. Будем считать, что ничего особенного не произошло, вполне вероятно, что девушка действовала в одиночку. Слушаю вас, сударыня, — добавил он и предложил ей руку, приглашая пройтись. Они подошли к перилам и остановились около кормовых огней. Отсюда им хорошо было видно все, что делается на судне. Резкий порыв ветра взметнул полы пестрого платья Жюдит; справившись с платьем, она завязала покрепче белый кисейный шарф. — Может, лучше вернуться? — спросил Жиль. — Здесь сильный ветер. — Вы забыли, что мы с вами родом из Бретани, — улыбнулась Жюдит. — Мне нравится ветер, а в тропиках особенно. С ним легче переносить эту липкую жару… — И продолжала уже другим тоном: — Жиль, что вы собираетесь делать с Фаншон? — А что я должен с ней делать? В Кап-Франсе поместим ее в больницу, где ее будет лечить уже врач, а не наш капитан Малавуан, а как только выздоровеет, посадим ее на корабль, идущий во Францию. Слава Богу, кораблей во Францию хватает: ведь торговля между Санто-Доминго, богатейшей колонией королевства, и метрополией процветает. — Она столько вынесла, чтобы остаться, а вы хотите отправить ее назад? Не слишком ли суровое наказание за пустячное прегрешение? Не знаю, где вы найдете слуг, которые бы не подглядывали за господами и не перемывали бы им косточки, — усмехнулась она. — Впрочем, мы по-разному смотрим на вещи: лично я бы наказала доносчика. Нужно вовсе лишиться представления о приличиях, чтобы явиться к хозяину и передать ему кухонные сплетни. То, что Жюдит приравняла Мадалену к обычной прислуге, возмутило Жиля; он уже открыл рот, чтобы ответить что-нибудь резкое, но вовремя сдержался. Жюдит не знала, кто ему все рассказал, и было бы глупо и даже опасно открывать ей имя девушки. Жиль также осознавал, что если бы не его любовь к Мадалене, он никогда бы не выгнал Фаншон из-за такого пустяка; по большому счету Жюдит была права. — Ну, хорошо, — вздохнул он, — что я, по-вашему, должен делать? — Прошу вас, оставьте ее при мне. Тогда в Нью-Йорке я не стала противиться вашему решению, но и не скрывала, что оно мне неприятно: Фаншон меня очень устраивала. Знаю, что она вам не нравится, даже вызывает неприязнь… — Черт возьми, какую неприязнь? Я же сам взял ее с собой, когда мы покидали Францию. Жюдит передернула плечами и отвернулась, но так, чтобы Жиль мог любоваться ее тонким изящным профилем — он великолепно смотрелся на фоне голубого неба. Тут Турнемин заметил, что губы жены слегка дрожат. — Я вас понимаю. Бедняжка лишний раз напоминает вам то место, откуда я взяла ее в услужение, и тех, кто там жил. Умоляю вас, поверьте, не общие воспоминания привязывают меня к Фаншон. Просто она всегда весела, отважна и умела, хорошо знает мои вкусы, мои причуды, если угодно, за это я ее и люблю. И потом… — Что потом? Жюдит резко повернулась, ее прекрасные темные глаза обратились на мужа. — На этом пути к неизведанному Фаншон — все, что осталось у меня от Франции, от Парижа. Боюсь, роль первооткрывателя мне не совсем по душе: все время хочется поговорить с кем-то о родных местах. Что-то заставило сильнее забиться холодное сердце Жиля. Господи! Как же она хороша: блестящие от подступивших слез глаза, трепетные губы, нежная загорелая кожа, впитавшая тепло солнца и морские блики. На мгновение он вновь увидел маленькую речную нимфу из Бретани и подумал: как глупо устроена жизнь! Как сильно он ее любил, это было совсем недавно! Как случилось, что теперь между ними столько преград? Призрак мнимого доктора Керноа, мучительная мысль о Мадалене и дорогие сердцу воспоминания об ушедшей Розенне: они жгли сильнее, чем раздумья о живых. Сейчас, после стольких испытаний, они с Жюдит могли бы быть вместе, но Жиль не испытывал к этому очаровательному созданию ничего, кроме затаенного недоверия… и влечения, которое умрет только вместе с ним. При других обстоятельствах их плавание к берегам Вест-Индии с ее знойными пейзажами могло бы стать великолепным свадебным путешествием: они растворились бы в безбрежной нежности и языческой страсти. Ну почему мечты сбываются так поздно? Он вздрогнул от прикосновения теплой и нежной руки Жюдит. — Жиль, — чуть слышно взмолилась она, — оставьте мне хотя бы это! Не отсылайте Фаншон… Он не удержался и, прежде чем отпустить руку жены, быстро поднес ее к губам. — Хорошо, она может остаться. Но пусть прикусит язычок. А не то пусть пеняет на себя. Повелительный тон хозяина быстро развеял мимолетное чувство, возникшее между ними. Жюдит поправила развязавшийся от ветра шарф, повернулась и пошла к лестнице. — Благодарю вас, — холодно произнесла она напоследок. — Я сама прослежу, чтобы слова Фаншон вам больше не передавали. Непонятно, почему Жиль рассердился: судьба служанки была ему безразлична, но в последних словах Жюдит он почувствовал смутную угрозу; Турнемин поспешил в кают-компанию, свое привычное убежище, и углубился в чтение одной из теснившихся на полке книг. Это был трактат Бове-Разо «Искусство выращивания индиго», которую добыл для него владелец одной книжной лавки Нью-Йорка; Жиль попытался сосредоточиться на разведении «синей травы» — он изучал это руководство с самого отплытия. Но безуспешно. Время высаживания семян, способы орошения, болезни ценной культуры сейчас его не интересовали. Неожиданное возвращение Фаншон взбудоражило Жиля сильнее, чем он предполагал, но еще больше выводила его из себя привязанность Жюдит к горничной — живому напоминанию о ненавистном для него прошлом. Внезапный порыв ветра накренил судно, чернильница опрокинулась, книги и карты посыпались на пол, а у Жиля появился подходящий предлог прервать работу, чему он был несказанно рад. «Кречет» снова вошел в полосу сильнейшего ливня. Выходя из кают-компании. Жиль накинул дождевик и пошел на мостик к капитану Малавуану. С того момента, как Турнемин покинул палубу, прошло не так уж много времени, а небо, еще недавно такое голубое, теперь стало свинцовым из-за тяжелых туч, гонимых бешеным ветром. Судно боролось с огромными волнами: на их гладких валах вскипала белая пена, в ней то и дело скрывались бушприт корабля и фигура кречета, расправившего крылья; босые матросы на реях демонстрировали чудеса акробатики, пытаясь убрать паруса. Жиль подставил лицо яростному ветру, радуясь тому, как под его порывами разлетаются черные мысли, — он всегда искал бури и наслаждался ею с беззаботностью юности. Парусник совсем затерялся в безбрежном океане: громадные волны, подхлестываемые ураганом, обрушивали на него потоки пены, грозя поглотить хрупкое судно. Жиля это ничуть не страшило. Он не обращал внимания на бушующее море, потому что не сомневался: «Кречет» выстоит. Да и капитан Малавуан был на посту: его зычные команды перекрывали рев волн и вой ветра. Широко расставив огромные ножищи, старый морской волк с посиневшими губами кричал в рупор — казалось, он повелевал разгулявшейся стихией, как рыжеволосый бог Нептун. Жиль с трудом добрался до мостика. Капитан встретил его широкой довольной улыбкой: несомненно, моряк был уверен в судне, и такая переделка доставляла ему не меньшее удовольствие, чем самому Турнемину. — Мы вошли в зону урагана. Ну и шквал был! Теперь-то мы в самом центре, вот и стало тише. Жаль, время теряем: ветер сносит нас с курса. — Нам некуда спешить, капитан. Лишь бы женщины выдержали. — Они же бретонки, сударь. Настоящие дочери моря. Что касается парижанки, я ей дал столько опиума, что она не проснется, даже если потолок рухнет ей на голову. Впрочем, скоро все утихнет. — Как скоро, по-вашему? Малавуан пожал плечами. — Самое позднее, завтра утром. В тропиках бури очень свирепы, но проносятся быстро. И действительно, перед рассветом ветер прекратился, волны улеглись, а когда первые лучи солнца осветили просторы Атлантики, люди увидели блестящую голубовато-сизую гладь бескрайнего моря. Бриз дул так слабо, что на развернутых парусах «Кречет» едва продвигался вперед. Когда совсем рассвело, с парусника заметили судно, приближавшееся к нему с наветренной стороны по левому борту; капитан Малавуан разглядывал его в подзорную трубу. — Итальянская бригантина, но что за снасти… — проворчал он. — Бьюсь об заклад, она побывала на английской верфи. А идет, между прочим, под испанским флагом. Жиль тоже наблюдал появившийся корабль в подзорную трубу, потом нахмурился и с отвращением поморщился. — Чувствуете запах? Я бы даже сказал смрад, он явно оттуда. И правда, через несколько минут мерзкое зловоние вытеснило морскую свежесть; чем жарче становилось, тем сильнее чувствовалась вонь. От густой смеси пота и человеческих испражнений к горлу подкатывала тошнота. Малавуан сокрушенно пожал плечами. — Невольничье судно, месье, вероятно, направляется во Флориду, Сен-Огюстен или в Фернандину. После нескольких рейсов из Африки в Америку чисть не чисть эту плавучую преисподнюю, от вони не избавишься. Что же удивляться, в трюм такого судна — да разве оно одно — шкипер может засунуть, особенно если он жадный, до пяти-шести сотен негров. Как сельди в бочке. А этот корабль почти пришел на место. Он уже насквозь пропитался смрадом. — Пять-шесть сотен, вы говорите? — пробормотал Жиль, следя за судном: он различал неясные силуэты, двигающиеся по палубе. — Но это невозможно. В такой тесноте… — Вот поживете на Санто-Доминго, увидите своими глазами, как выгружают этих несчастных, тогда поймете, что нет предела жадности работорговцев. С ней может сравниться только их жестокость да, пожалуй, тупоумие. Ведь загрузи они поменьше рабов да содержи их получше, весь груз доходил бы в целости и сохранности. А то иные почти половину скармливают рыбам. — И добавил, видя недоуменное лицо молодого человека: — Разве вы не знали, когда покупали плантацию индиго и хлопка, что попадете в самый центр работорговли? Жиль, как завороженный, не спускал глаз с испанского судна и в ответ только покачал головой. Там, вдали, по тихой сверкающей глади моря шел невольничий корабль под белоснежными парусами, словно невеста в подвенечном платье. Но зловоние, исходившее от него, чувствовалось все сильнее и сильнее. Словно аппетитный на вид спелый плод, от которого осталась одна оболочка: внутри же гниль и черви. Видя, как Турнемин сморщил нос, Малавуач приказал матросу принести ведерко со смоченными в уксусе тряпками, взял одну и протянул Жилю. — Возьмите! Будете нюхать. Но молодой человек со злостью отбросил резко пахнувшую тряпицу. — Распорядитесь отнести это дамам. Должно быть, они уже попадали в обморок у себя в каютах… Как будто в подтверждение его слов, на палубе появились Анна и Мадалена с позеленевшими лицами; они с трудом держались на ногах. Пьер Менар и два матроса поспешили к ним навстречу, Жиль и капитан не сдвинулись с места. Они даже не заметили женщин: все их внимание было приковано к невольничьему судну. Там происходило что-то странное… Теперь стало ясно, что корабль выглядел таким чистым и белым лишь издали, в ярких лучах утреннего солнца; при приближении обнаружились грязные пятна: разодранные паруса, облохмаченные канаты, проломы в обшивке, а на палубе — зловещие алые пятна свежей крови. Драма, разыгравшаяся на невольничьем корабле, еще не окончилась; если первое действие завершилось, то второе, еще более жестокое, если такое возможно вообще, только начиналось. Жиль с ужасом увидел, как на рее повис страшный черный плод: тело негра — он еще дергался в агонии, — потом еще один и еще… несколько чернокожих были привязаны к мачтам за высоко поднятые руки, по их спинам ходила плеть. — Наверно, на судне был бунт, — предположил капитан Малавуан. — А это расплата. В утренней тишине вопли истязаемых и хлесткие удары плеток из бычьей кожи заглушали хриплые крики чаек. Дальше стало еще страшнее. От ужаса пассажиры и экипаж «Кречета» не могли пошевелиться; корабли находились близко друг от друга, и теперь стало отчетливо видно, что черных рабов, скованных цепями, охраняли матросы, вооруженные мушкетами. Невольники яростно дергали цепи, пытаясь освободиться, а матросы по двое хватали за руки, за ноги валявшихся на палубе и бросали их за борт. По стонам этих несчастных, по их судорожным попыткам избежать страшной участи можно было догадаться, что в море кидали не трупы, а раненых: стоны слились в сплошной вопль, когда на тихой воде красивого утреннего моря показался сначала один, а за ним другой зловещий серый треугольник плавника акулы. — Какой ужас! — воскликнул Жиль. — Не будем же мы наблюдать сложа руки за этой кровавой расправой. Шлюпку на воду, шесть человек с мушкетами и саблями, за мной! — крикнул он. Жиль уже хотел прыгнуть в лодку, но капитан Малавуан остановил его: — Прошу вас! Мы не сможем ничего сделать. Это всего лишь проявление закона работорговли, хотя, согласен с вами, оно достойно осуждения. Но всякий бунт на корабле должен быть наказан. — Но не таким же образом! Это самая настоящая расправа. — А если невольники первыми решились на убийство? — Ну и что? Можно ли упрекнуть этих несчастных в том, что они хотят стать снова свободными или, по меньшей мере, предпочитают умереть в борьбе, а не под плеткой надсмотрщика? — Правильно, они рискнули. И теперь расплачиваются. Согласитесь, если рассуждать как вы, рабами вообще торговать невозможно. — Вы, безусловно, правы, капитан, но я от своего решения не отступлюсь. Все готово? Шесть вооруженных матросов, подталкиваемых Понго, спустили наконец шлюпку на воду. Схватив мушкет. Жиль последовал за ними. Капитан перегнулся через борт и все еще продолжал увещевать его: — Боже милостивый! Что вы собираетесь делать? — Попытаюсь спасти хотя бы нескольких чернокожих. — Но с корабля в вас будут стрелять. Вы хотите из-за них погибнуть? — Чем они хуже нас? Они такие же творения Господа. А если испанцы откроют огонь, то, разрешите вам напомнить, у вас тоже есть пушки: советую приготовить их к бою. Видите, они даже женщин бросают акулам. И правда, вслед за мужчинами в окровавленную воду, бурлящую за бортом испанского судна, бросили двух негритянок. Стоя в лодке. Жиль прицелился и выстрелил в акулу. Его выстрелы услышали на «Санта-Энграсии», хотя там все были заняты расправой над неграми. Капитан поднял рупор. — Куда вы лезете, сеньор? Займитесь своими делами и не мешайте нам. Он говорил по-испански, но Жиль, проведя долгие годы в гвардейском корпусе его величества, хорошо понимал этот язык. — Я вам мешаю, говорите? У меня такое впечатление, что вы просто сорите деньгами своего судовладельца. Что же до меня, то я могу охотиться на акул, где и когда хочу. — Охотьтесь на них в другом месте. Кто вы, собственно, такой? Небось какой-нибудь французик… — А вы не очень-то любезны со своими союзниками, капитан. Что же касается моего происхождения… Рев капитана Малавуана прервал его на полуслове. Он кричал в рупор: — Наш флаг на грот-мачте, его видно издалека, или у вас плохо со зрением, сеньор капитан? Жиль невольно обернулся и чуть не ахнул от удивления: там, где обычно красовались королевские лилии — символ Франции, легкий ветерок развевал зловещее черное полотно: череп и две кости; не успел Жиль даже удивиться, где Малавуан его откопал, как с испанского корабля послышались ругательства: — Так вы пираты! Еще будете нас учить! Убирайтесь отсюда, господин охотник на акул, а не то сами к ним отправитесь. Вы у нас на мушке… — Стреляйте, если хотите, — крикнул Жиль, убив акулу. К несчастью, зловещих плавников становилось все больше и больше: прожорливые твари, как; свора голодных псов, набрасывались на добычу. — Тогда и вы отправитесь на дно, — прорычал Малавуан. — Или не видите, орудийные люки у нас открыты, а канониры готовы к стрельбе. Расчехленные пушки, стоящие рядом матросы с зажженными и потрескивающими на ветру фитилями придавали «Кречету» действительно устрашающий вид. — Заткнись, — теперь уже на чистейшем французском орал хозяин «Санта-Энграсии»; по числу пушек она явно уступала мнимому пиратскому судну. — Я еще не свел счеты с этим сбродом, и вы мне не помешаете. Надо довести дело до конца. Двое из его команды вывели на палубу красивую темнокожую девушку. Полностью обнаженная — только железный ошейник, связанный цепью с наручниками, руки сведены за спину, и пушечное ядро, прикованное к щиколоткам, — даже с этими страшными украшениями она была так стройна и грациозна, что Жиль сравнил ее с пойманной пантерой. Волевое лицо выражало презрение; девушка не проронила ни слова. — Вы сошли с ума, — крикнул Жиль. — Вы не посмеете убить эту женщину. Покупаю ее за сто золотых. — Я и за тысячу ее не продам. Это она устроила бунт, воспользовавшись моим расположением. Из-за нее погибли десять моих людей. Эй вы, пошевеливайтесь! Не успел Турнемин и рта раскрыть, как изящный черный силуэт вонзился, словно стрела, в бурлящее море и скрылся в глубине под тяжестью привязанного к ногам груза. Вдруг послышался громогласный возглас: — Ямина!.. Ямина!.. Люди в шлюпке, застыв от изумления, увидели, как на палубу выскочил огромный негр. Резким движением мощных грудных мышц он разорвал наручники и, как кошка, прыгнул за борт вслед за девушкой. — Гребите быстрее! — приказал Жиль, а сам перезарядил мушкет и убил еще одну акулу; Понго и два матроса тоже стреляли. — Ближе! Попытаемся спасти тех двоих… — Мы сейчас перевернемся, хозяин, — отважился заметить один из гребцов. — Мерзкие твари здесь так и кишат. — Не обращайте внимания! Скорее! — горячился Жиль. Отбросив пустой мушкет и перегнувшись через борт, он рубил акул саблей, стараясь пробиться к тому месту, где исчезли черный исполин и девушка. Красная от крови вода вокруг шлюпки понемногу успокаивалась: вероятно, морские хищники ушли в глубину, чтобы закончить трапезу. То там, то здесь всплывали куски человеческой плоти: их сразу заглатывала прожорливая пасть. Невозможно было что-либо разглядеть в глубине, тем более представить себе, что под водой может уцелеть хоть один человек. Язвительный смех заставил Жиля поднять голову. Теперь он хорошо рассмотрел капитана «Санта-Энграсии» и решил для себя, что в его внешности не было ничего устрашающего, хотя именно по приказу этого человека в то утро казнили стольких людей. Загорелый, небольшого роста, лицо удлиненное — такие часто изображал на своих полотнах Эль Греко — худые руки скрыты роскошным красным камзолом, расшитым золотом; черные прямые и блестящие волосы отсвечивали, как озеро в лунную ночь, закрученные кверху усы вздымались над четкой линией губ, сверкали белоснежные зубы. На пальцах и на эфесе сабли поблескивали драгоценные камни. — Боюсь, что вы вернетесь с охоты с пустыми руками, мой дорогой, — крикнул он Жилю. — Этих тварей не так-то легко поймать. — Если бы мы были на суше, — воскликнул разъяренный бретонец, — я с большим удовольствием отрезал бы вам оба уха. Тогда бы вы не стали говорить, что я вернулся с пустыми руками. Хотя, сказать по правде, вам далеко до тех отважных быков, чьи уши служат наградой тореадору. — Потерпите! Если Богу будет угодно, мы еще встретимся. А пока привет от дона Эстебана Кордоба де Кесада! И до скорой встречи… Ветер усилился, и на «Санта-Энграсии» стали готовиться в путь. Кипевшему от гнева Жилю на мгновение пришла в голову мысль скомандовать «Кречету» открыть огонь по злополучному судну, но он вовремя спохватился: первыми жертвами станут несчастные негры, запертые в трюме. Он уже распорядился повернуть назад, как вдруг Понго шепнул ему: — Смотри туда! Живое! За кормой шлюпки в нескольких кабельтовых, на полпути к коричневому с золотом борту «Кречета» на поверхности моря показалось длинное черное тело, потом волна накрыла его, лишь взметнулась рука в немом трагическом призыве о помощи. По приказу Турнемина шлюпка рванулась вперед: акулы еще были здесь. Зловещие плавники устремились к новой жертве, но лодка их опередила. — Это большой негр, — сказал Понго; он так свесился за борт, что в любой момент мог упасть в воду. — Он еще жить, но раненый. Это действительно был тот самый чернокожий гигант. Слабыми движениями он пытался удержаться на поверхности, но все больше и больше терял силы. Вода вокруг него окрашивалась кровью и притягивала акул. — Пока не поздно, надо поднять его в шлюпку, — распорядился Жиль. С помощью Понго и двух крепких гребцов ему удалось вытащить неподвижное тело из воды: негр занимал большую половину лодки и лежал на дне как груда мокрого белья. Он был могучего телосложения, и гребцы рассматривали его с суеверным страхом. Один из матросов даже сказал: — Послушайте, а правильно ли мы сделали, что вытащили такого детину? Может, лучше отправить его назад, к акулам… Рана на бедре чернокожего кровоточила. Жиль разорвал свою рубашку, бросил ее Понго; тот тщетно пытался остановить кровотечение. — Сделай из нее тампон и сильно прижми к ране. А вы гребите к кораблю. Если кто-нибудь захочет увидеть, как этого парня раздирают акулы, пусть сам попробует бросить его в воду; но запомните, я тут же отправлю его вдогонку… «Санта-Энграсия», подгоняемая усилившимся ветром, была уже далеко; капитан Малавуан со смешанным чувством изумления и восхищения разглядывал лежащее у его ног тело спасенного, который еще не пришел в сознание. — Никогда не доводилось встречаться с таким человеческим экземпляром, — заявил он после минутного размышления. — Вы выудили настоящего Атланта, шевалье. На рынке в Кал-Франсе, в Порт-о-Пренсе или в любом другом карибском порту за него отвалят целое состояние. Ваш испанец — настоящий болван, что расстался с ним, я уже не говорю о скованной девушке, которая была чертовски хороша. — Этот бедняга его не спрашивал, он сам прыгнул в воду. Попробуем его подлечить и спасти. Посмотрите-ка как следует рану, я распоряжусь перенести его в гамак. — Согласен, останется только починить кандалы, — пробурчал капитан, перебирая обрывки разорванных цепей на запястьях туземца. — Он так лихо с ними расправился… — Надо не чинить, а совсем снять эти безобразные кандалы и железный ошейник. Если мужчина отважился броситься в кишащую акулами воду, чтобы спасти любимую женщину — а на такой поступок его могла толкнуть только страсть — он, безусловно, заслуживает права быть свободным… — В принципе я с вами согласен. А не разнесет он в щепки наш корабль? — Сейчас у него сил не хватит. А вообще, конечно, за ним надо присматривать, нельзя подходить к нему близко без оружия, пока не станут ясными его намерения. — Понго заботиться это! — объявил индеец. Стоя на коленях перед негром, он снимал временную повязку, сделанную из рубашки Жиля, чтобы капитан осмотрел рану. Теперь она почти не кровоточила, но видно было, что чернокожий потерял много крови: кожа на спине, еще недавно отливавшая матовым блеском черного дерева, несмотря на незатянувшиеся рубцы от ударов кнутом, теперь приобретала странный сероватый оттенок. Капитан покачал головой. — Ему повезло. Артерия не задета. Надо прижечь рану. Разогревайте смолу. Понго возразил: — Капитан жечь рана? — Конечно. Это единственный способ остановить кровь. — Может так, но ожог плохо. Может сделать много плохо, чем рана. Мы никогда не делать так. — Но что-то все же надо приложить. — Настойчивость Понго явно задела Малавуана. — Мочить травы вино или масло. Понго иметь травы в медицинская сумка. Громкий стук в дверь коридора, ведущего к каютам, прервал их спор: Жюдит требовала ей открыть. Капитан Малавуан почесал в затылке. — Выпустить вашу жену, месье? — спросил он. — Что? Вы ее заперли? — Я запер всех женщин. Подумал, что происходящее на «Санта-Энграсии» — зрелище не для дам. Слава Богу, каюта госпожи де Турнемин находится по правому борту. — Вы правильно поступили, капитан, теперь можете открыть. — Но… этот детина — тоже не для женских глаз. Он же совершенно голый. Жиль рассмеялся. — Набросьте кусочек парусины куда надо, это не помешает Понго лечить бедро. Через мгновение Жюдит, в полотняном бело-розовом платье, в большой элегантной соломенной шляпе с повязанным поверх нее розовым шарфом, влетела на палубу, громко возмущаясь, что чуть не задохнулась в каюте. Чтобы заставить ее замолчать. Жиль в двух словах описал, что произошло, и показал «Санта-Энграсию»: корабль держал курс на Флориду и в удалении снова стал казаться чистым и прекрасным, как на рассвете. — Он уходит, да и нам пора в путь. Не обижайтесь на капитана Малавуана: он хотел лишь поберечь ваши нервы. Теперь советую вернуться в каюту, а мы попробуем перенести беднягу в гамак. Во взгляде, обращенном к нему, угадывалась прежняя Жюдит, гордая и всегда готовая бросить вызов судьбе. — Думаете, я буду, как ваша драгоценная Мадалена, валяться в полуобмороке на кушетке? Мать сейчас хлопочет вокруг нее, подносит нашатырь. Я не боюсь ни раненых, ни убитых, да и вонь от вашего невольничьего судна меня тоже не очень трогает. Разрешите вам напомнить, что в «Верхних Саваннах», если не ошибаюсь, на плантациях сотни две рабов. Так что мне придется привыкнуть к неграм, живым или мертвым, здоровым или больным. Чуть раньше, чуть позже, какая разница. Пропустите меня! Жиль отошел, чтобы уступить ей дорогу, проглотив неуместные сейчас возражения. Впервые его жена, говоря о Мадалене, позволила себе столь язвительный тон. Кто как не Фаншон открыла ей, что эта девушка была для него «драгоценной»? Он дал себе обещание в дальнейшем вести себя осторожней. Легкой танцующей походкой Жюдит подошла к Понго, встала рядом с ним на колени, не боясь запачкать чистое платье, и забрала у него тампон из корпии, смоченный ореховым маслом, которым он собирался очистить рану. — Идите готовить повязку, Понго, — посоветовала она, — с этим я управлюсь сама. А потом попробуем привести беднягу в чувство, если кто-нибудь из этих господ соблаговолит принести рома или любого другого вина… Понго медленно поднялся, не спуская глаз с женщины, стоящей на коленях. Потом, оглянувшись, перевел взгляд на Жиля и, улыбаясь, прошептал, проходя мимо: — Огненный Цветок может быть хорошая скво, а не только тяжелый груз. Как думаешь? Жиль пожал плечами и подошел к жене: она закончила перевязку, и капитан протянул ей флягу с ромом. Турнемин приподнял чернокожего гиганта за плечи, а Жюдит поднесла к посиневшим губам негра сосуд с янтарной жидкостью. Ром потек по подбородку, потом попал в рот, и, как по волшебству, спасенный пришел в себя. Он поперхнулся, закашлялся, потом начал глотать и, наконец, открыл большие мутные глаза с красными прожилками. Выхлебав добрую половину фляги, он перестал пить и в золотисто-розовой пелене увидел Жюдит; она улыбнулась, заметив, что раненый вернулся к жизни. — Ну, довольно, — сказала женщина, возвращая флягу капитану. — Хорошо бы его покормить. Потом встала, одернула розовую юбку и удалилась. Негр, словно зачарованный, смотрел ей вслед и тоже попытался встать. Но он потерял много крови и не смог подняться, хотя совсем недавно поражал всех своей силой. Застонав от боли, он повалился на палубу и совсем не сопротивлялся, когда Понго и три матроса перетаскивали его в более удобное место. Жиль последовал за ними. Гигант-дикарь, не пожалевший жизни ради женщины, возбуждал его любопытство и притягивал, и, когда негра устроили на постели из двух соломенных тюфяков, простыни, одеяла и подушки — ни один гамак не вмещал такую тушу, Жиль попытался заговорить с ним. — Думаю, ты скоро поправишься, — сказал он. — Тебе некого бояться на нашем судне, мы не торгуем рабами. Подлечим тебя, как сможем. Исполин вновь закрыл глаза: по его неподвижному, словно вырубленному из базальта, лицу трудно было определить, понял он Жиля или нет. Турнемин повторил свои слова по-английски, потом по-испански, но безуспешно. — Боюсь, вы зря теряете время, — сказал появившийся в каюте капитан Малавуан. — Вряд ли он понимает хоть один язык христиан. Судя по его внешности, он из Конго, а может, из племени бамбара с Нигера или арада с Невольничьего Берега. Во всяком случае, он попал сюда прямо из глухой деревни, затерянной в джунглях, где никто не говорит на языке белых. Попробуем-ка по-арабски. Жиль очень удивился, когда Малавуан перевел его слова на язык Пророка, а потом, для очистки совести, и на португальский, но негр по-прежнему не отвечал. — Он нужно спать! — заговорил Понго. — Моя дать, что нужно. Турнемин и капитан не стали мешать индейцу и вместе вышли на палубу. Поднялся ветер, корабль на всех парусах шел на юг, волны бились о борт. Жиль подставил лицо ласковому бризу, радуясь, словно увидел утренний свет после полной кошмаров ночи. Он был счастлив, что спас негра, — про себя уже окрестил его Моисеем, поскольку поговорить с ним и узнать его настоящее имя не удавалось. В том, что невольник остался жив. Жиль видел хороший знак; ему, считавшему себя борцом за свободу, предстояло вскоре вступить во владение плантацией, на которой трудились и наверняка страдали сотни две рабов — братьев по крови спасенного им гиганта. И когда Малавуан спросил его: — Что вы собираетесь с ним делать? Не повезете же назад в Африку? На Санто-Доминго придется решать: либо продать его, либо оставить. Жиль искренне ответил: — А почему бы не дать ему возможность жить, как он сам захочет? — Потому, что на Санто-Доминго это невозможно. Конечно, случается, рабов отпускают на волю, но только тех, кто уже получил кое-какое воспитание, образование. Этот же бедолага попал сюда прямо из джунглей, не говорит ни на одном нормальном языке, как только он окажется в Кап-Франсе, сразу же попадет в лапы какого-нибудь торговца «черным товаром». Не хотите продать, так оставьте у себя. В «Верхних Саваннах» для него найдется дело. — А если он не захочет работать на плантации? Я не буду заставлять негра за свое спасение гнуть на меня спину. А может, вы захватите его с собой, когда «Кречет» отправится в Африку? — хитро улыбнулся Жиль, наблюдая не без удовольствия, как багровеет от возмущения обветренное лицо капитана. Турнемин ждал взрыва и дождался. — Шевалье, — воскликнул Малавуан, — хоть я намного старше, но очень вас уважаю. Позволю себе добавить: я привязан к вам. Хотел бы иметь такого сына… Но стать плантатором при ваших идеалах, от которых за версту несет гуманистическим учением Жан-Жака Руссо, — все равно, что совать голову в петлю. Лучше уж заберите доход от плантации, возвращайтесь в Бретань, купите там поместье и проповедуйте гуманизм среди своих крестьян: они хоть что-то в этом поймут. И то я не уверен… Но говорить о свободе с дикарями — чистейшее безрассудство: они же словно малые дети. Обращаться с ними по-человечески — да, согласен, но не вздумайте читать им знаменитую Декларацию прав человека, произведенную на свет американцами; по мне, так они сами еще от нее наплачутся. Хорошо, если негры просто сочтут вас ненормальным, а то еще и прихлопнут… Переведя дух после столь непривычно длинной для себя речи, Малавуан вздохнул, взял бутылку рома, которая всегда была у него под рукой, и хорошенько хлебнул. Жиль подождал, пока он утолит жажду, а потом сказал: — Капитан, для человека, который так уважает общественное мнение, вы действуете порой весьма неожиданно, даже для тех, кто вас хорошо знает. Ответьте мне, к примеру, откуда у вас черный пиратский флаг, так внезапно оказавшийся на нашей мачте? Кстати, не пора ли его спустить? И правда, они совсем забыли про полотнище с черепом и костями, которое вызывающе развевалось на фоне синего неба. Малавуан захохотал и приказал матросу забраться наверх и снять необычное украшение. — Я вытащил его из сундука, — объяснил он. — Всегда беру его в плавание; вы даже представить себе не можете, как он мне помогает. Взять хотя бы сегодняшний случай: ваш выпад против союзнического судна мог поставить Версаль и министра морского флота в затруднительное положение. Этот дон-Как-Его-Там обратится с жалобой к властям, и они распорядились бы отыскать дерзкого француза. А вот связываться с простым пиратом в этих краях, где морской разбой — привычное дело, никто не станет. Этим тут никого не удивишь… НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЛЕКАРЬ Пятнадцатого июля 1787 года в девять часов утра матросы «Кречета» увидали по левому борту узкий мыс — на горизонте показался остров Санто-Доминго. В тот момент они находились приблизительно в сорока милях от него, но подходы к бывшей Испаньоле преграждала цепь островков и выступающих или спрятанных под водой рифов — добраться до цели оказалось непросто, лишь через день, к заходу солнца, крылатая фигура на носу парусника пересекла невидимый вход в пролив Кап-Франсе, и капитан Малавуан приказал выстрелить из пушки, вызывая лоцмана. Впрочем, тот так и не появился. — Небось другое корыто тащит! — проворчал Малавуан. — Да и вообще, тут не больно-то торопятся. Видно, придется ждать до завтра. Прогуляемся-ка мы на берег… — А без лоцмана вы не пристанете? — спросил Турнемин, которому не нравилась такая задержка — он торопился найти настоящего врача для черного гиганта. Несмотря на неустанные заботы Понго, буквально не отходившего от больного, нога Моисея, как теперь все называли пленника, не заживала. Видимо, в тканях застряло какое-то чужеродное тело, осколок кости или еще Бог знает что, потому что, хотя рана вроде бы и затянулась, нога распухла и приобрела зловещий синеватый оттенок. Температура у больного продолжала подниматься, он, несомненно, сильно страдал, несмотря на успокоительные средства, которыми его щедро потчевал Понго. Жиль уже стал бояться, как бы не пришлось прибегнуть к ампутации прямо на корабле. Капитан не слишком почтительно пожал плечами. — Конечно нет, что вы! В тропиках ночь накрывает вас, как одеяло. Десяти минут не пройдет, как вокруг будет черно, но я и при свете не стал бы рисковать, хоть и бывал здесь не раз. Как нужно знать фарватер, чтобы не напороться на подводную скалу, увернуться от рога Большого Барана и не сесть на рифы — они здесь к самой килен-банке подходят! Особенно страшен один — Обманщик. Вот уж кто оправдал свое имя; море должно совсем взбеситься, чтобы он оголился. Теперь смотрите сами: если вам так не терпится вспороть брюхо своему судну о скалу, пожалуйста… Этой ночью Жиль не ложился. Он не мог оставаться в тесной каюте, все смотрел и смотрел на неведомые земли, куда через несколько часов он ступит с верой, отвагой и горячим желанием полюбить их. Разве заснешь, когда за порогом Новый Мир, особенно если ты бретонец и в тебе живут мечты целых поколений искателей приключений? Его охватили те же чувства, которые он испытывал подростком шестнадцати лет, вцепившись в релинги «Герцога Бургундского» и глядя, как выплывают из тумана очертания берегов Америки, где народ сражался за право жить по собственным законам. Тогда он казался себе Жаком Картье в устье реки Святого Лаврентия. Этой же ночью он чувствовал себя отчасти Христофором Колумбом, когда тот в 1492 году, после долгих дней плавания, добрался наконец до большого гористого острова, принятого им за Индию, который индейцы араваки, первые его обитатели, называли «Аити», что значит Высокая и Дикая Земля . Однако служивший Изабелле Католической генуэзец нес с собой не цивилизацию, как он сам считал, а самое разнузданное варварство. Благодеяния его обернулись для доверчивых жителей острова рабством, изнурительным трудом по добыче золота, к которому так рвались бледнолицые, депортацией и, наконец, почти полным истреблением племени. Геноцид был столь стремительным и жестоким, что юный испанский священник Бартоломе де Лас Касас, сын одного из сподвижников Колумба, обосновавшегося на острове, пожалел бедных индейцев. Желая спасти остатки погибающего племени, Бартоломе сделал все что мог; это он предложил использовать другую рабочую силу, более привычную к тропическому климату. Почему бы не привезти сюда африканцев? Но Бартоломе не спас араваков. Они продолжали гибнуть от непосильного труда или под кнутом. Зато идея его имела огромный успех: на протяжении трех веков вплоть до последней четверти того, который назвали веком Просвещения, бороздили Атлантику корабли, груженные отчаянием и зловонием, высаживая на Карибские острова, в Мексику, во Флориду и, наконец, в Америку целые армии невольников, щедро поливавших потом и кровью плодородные земли, принося своим хозяевам поражавшие обилием урожаи, несметное богатство и не получая взамен ни признательности, ни даже сострадания. В 1517 году на остров, которому позже дадут имя Санто-Доминго, впервые привезли четыре тысячи негров из Гвинеи. За ними последовали еще и еще. Но золотые рудники истощались, и испанцы пустились на поиски новых. Конкистадоры с Кубы и соседней Испаньолы отправлялись на завоевание Мексики, Перу, однако на золото, которое они выкачивали из-под земли, словно мухи на мед, слетались корсары, флибустьеры, береговые братья, обосновавшиеся сначала в Сан-Кристофе, а затем в Тортю, отделенном от Испаньолы узким морским проливом. Обширный остров Аити обезлюдел, стал превращаться в пустыню. Индейцев здесь больше не было, испанцев оставалось совсем мало. Тогда флибустьеры перебрались через узкий пролив. Сначала они занимались морским разбоем, но мало-помалу осели, стали колонистами, плантаторами. Это были по большей части французы, и первым губернатором здесь назначили Бертрана д'Ожерона. Испания пробовала возражать, но по Рисвикскому мирному договору 1697 года ей пришлось окончательно уступить Франции восточную часть острова, переименованного в Санто-Доминго, хотя две трети его все же остались испанскими. Однако вскоре звучащее на французский манер название Сен-Доменг стали распространять на весь остров. Плантации расширялись, корабли работорговцев все чаще и чаще бросали якорь в Кап-Франсе, крупном городе на севере, или в западном Порт-о-Пренсе, доставляя на Санто-Доминго рабочую силу для производства основных сельскохозяйственных культур острова: сахарного тростника, хлопка, индиго и кофе. С ростом торговли между Африкой, метрополией и островом, ставшим богатейшей из колоний королевства, сколачивались колоссальные состояния. Обо всем этом Жиль узнал совсем недавно, отчасти от Жака де Ферроне, а в основном из книг, которые он взял с собой на борт. Однако, чем больше он смотрел на черную полоску гор — тут их звали утесами — вырисовывавшихся на фоне звездного неба, тем сильнее чувствовал, как улетучиваются его почерпнутые из справочников знания. Он понимал, что стоит на пороге истинного знакомства с новым краем, для которого понадобятся его собственные усилия, опыт, порой нелегкий. Ему предстоит полюбить не только свои владения — их он уже любил — но и земли вокруг. Только тогда остров ответит ему взаимностью и, как благосклонная женщина, откроет свои тайны — страшные тайны, спрятанные в глубине дремучих лесов, прибежища древних африканских богов, которых перевезли сюда, сами того не подозревая, корабли работорговцев. Богов, которые не снисходили до того, чтобы уберечь, спасти свой народ, но порой жестоко мстили за него. «Наш край не похож на другие, — шептал ему дворянин с острова, словно боясь, что его услышат. — Смерть принимает тут самые невинные обличия, но ничего не решает. У нас, случается, и мертвецы живут…» Но едва Жиль, заинтересовавшись, попробовал расспросить его поподробнее, Ферроне вздрогнул, словно очнулся от дурного сна, выпил одним махом свой стакан рома и, снова заулыбавшись, может быть, только чуть более бледный, чем раньше, признался: «Если я начну пересказывать вам все, что болтают у нас в горах, мы и в несколько дней не уложимся. Имейте лишь в виду, что у рабов своя вера — католические священники ломают зубы, если пытаются ее раскусить — сразу вся латынь из головы вылетает, хоть они и так ее не слишком знают. Правду сказать, им не хватает воображения, однако некоторым пришлось на своем прискорбном опыте убедиться, что в открытом бою богов Вуду не победить.» «Вуду? Что это такое?» «Не знаю, как и объяснить. Скажем, странный культ животных, в котором немалую роль играет колдовство. Не советую вам пытаться узнать больше. Старайтесь держаться от всего этого подальше и не вздумайте пойти посмотреть, что происходит, если вдруг услышите в ночи далекий рокот барабанов. Мой отец всегда так поступал и жил припеваючи. Следуйте его примеру…» Но Жиль как истинный бретонец оставался всегда в глубине души глубоко верующим, и он возмутился: «Как? Языческий культ! И христиане столько лет терпели его и даже сейчас принимают?» «А что им остается? Тем более что религия Вуду вполне терпима к другой вере, она и Христа запросто причисляет к своим богам. Видите ли, шевалье, я, как и вы, католик, но считаю, что разумнее не вмешиваться туда, куда нас не просят. Вуду помогает рабам влачить свою несчастную долю, так что и для душевного, и для физического здоровья полезней ее не трогать. Я рассказал вам об этом, чтобы вы или кто-то из ваших не совершил по неосведомленности достойных сожаления ошибок…» Тут путешественнику подошло время прощаться с американскими друзьями, и Жиль так больше ничего и не узнал, но теперь, когда «Кречет» лениво дрейфовал у берегов острова, слова молодого человека снова всплыли в памяти Турнемина, а ночной ветерок доносил до него, словно привет, запахи ванили и перца, обостряя его и без того страстное желание ступить, наконец, на эту волшебную землю, подобную Цирцее, — с той только разницей, что ее он не боялся. Быстро текли часы, судовой колокол отбивал время. Ночь подходила к концу. При первом бледном проблеске зари море из черного стало превращаться в серое. И Жиль поспешил в свою каюту, чтобы привести себя в порядок. Обыкновенно он не слишком заботился о внешности, но при встрече с новой землей хотел выглядеть безупречно. Он стремился обставить эту встречу так, словно шел на аудиенцию к королеве. С первыми лучами солнца Турнемин вышел на палубу в своей лучшей форме офицера королевской гвардии. Серо-голубой мундир с пунцовыми обшлагами и воротником был щедро украшен серебряными галунами, лосины из белой замши заправлены в лакированные, победно сверкающие сапоги — матросы просто остолбенели от восхищения при появлении Жиля. Капитан Малавуан даже лишился на время дара речи, высоко подняв брови и подбоченившись, он молча наблюдал, как Турнемин проследовал на носовую палубу, и лишь затем воскликнул: — Боже правый! Господин шевалье! Уж не на бал ли вы собрались? Или решили с ходу нанести визит губернатору Санто-Доминго? — Вовсе нет, капитан. Просто я считаю, что нужно соблюсти все правила этикета, когда ступаешь на землю, где предстоит жить. Конечно, придется испытать некоторые неудобства, памятуя о тропической жаре, но вы меня чрезвычайно обяжете, если поднимете большой флаг, переоденетесь сами и дадите команду экипажу надеть парадную форму. При входе в бухту, разумеется, отсалютуем пушками. Глаза Малавуана совсем округлились. — Вы хотите, чтобы я надел форму? — Именно. Вы, господин Менар… де Сен-Симфориен и все матросы. Да вот, посмотрите… В эту минуту на палубе появился Понго. Увидев, что хозяин наводит красоту, он счел за благо последовать его примеру, и, судя по раздавшимся приветственным возгласам команды, ему это удалось в полной мере. Он был великолепен: туника и штаны из белой замши расшиты красными и черными узорами, на голове — традиционный убор из орлиных перьев, бронзовое лицо величественно и торжественно — ни дать ни взять языческий идол. Даже Малавуана проняло: схватил свой бронзовый рупор, кинулся на мостик и завопил во всю глотку: — Поднять большой флаг… и живо всем переодеваться в парадное! Проследите, господин Менар, а потом сами нарядитесь! Еще ни один приказ на корабле не исполнялся с такой скоростью — матросы хорошо знали Жиля и догадывались, что его праздничное настроение не ограничится парадными костюмами, а потому первые часы пребывания на новой земле обещают для них быть веселыми. Очень скоро «Кречет» расцвел флагами и вымпелами, развешанными между мачтами, как полагалось по протоколу. На макушке бушприта вился на ветру стяг с королевскими лилиями, точно такие же украшали грот-мачту и корму, а на фок-мачте весело плясал бирюзово-золотой флаг Турнемина. Разряженный, как девица в праздничном уборе, парусник под командованием капитана в красно-синей парадной морской форме снова подошел ко входу в бухту и дал сигнал лоцману. На этот раз лоцман появился немедленно. Вероятно, его уже предупредили из форта на мысе Лимонада, откуда наблюдали за вновь прибывшим судном, или он еще вчера слышал их пушку, только не успел рассеяться дым сигнального выстрела, как проводник пришвартовал свою шлюпку к борту «Кречета». Лоцман оказался уроженцем Марселя. Темно-рыжий, как каштан, вспыльчивый, как порох, болтливый, как сорока… и грязный, как свинья. На талии красный пояс немыслимой длины, ниже — серо-красные полосатые штаны, выше — когда-то белая сорочка, рукава ее были закатаны выше локтя, оголяя мускулистые, словно вырезанные из потемневшего от старости оливкового дерева, волосатые руки. Последний штрих в странном облике марсельца — лохматая борода пророка и треуголка с золотыми галунами, из которых во все стороны торчали нитки. Малавуан скептически осмотрел незнакомца. — Вы и вправду лоцман? — спросил он, а сам подумал, что тот француз больше похож на флибустьера, чем на честного проводника кораблей. Тот воспринял вопрос капитана вполне доброжелательно. — А кто же я, по-вашему, черт побери? Призрак Черной Бороды? Нет, я действительно лоцман в проклятой бухте проклятого острова! Причем лучший, какой только может быть! Двадцать пять лет корабли провожу! Не кто иной, как я, доставил в порт судно графа Дестена, когда он стал губернатором островов На Семи Ветрах в шестьдесят третьем. И князя де Ровна тоже, и маркиза д'Аргу, и еще… — Ладно, ладно! Хватит! Верю. Если вы приметесь перечислять всех, кого проводили за двадцать пять лет, мы до завтрашнего утра не будем на месте, — проворчал капитан Малавуан. — Отправляйтесь-ка без лишних слов за штурвал. Следуя за капитаном на мостик, лоцман имел возможность разглядеть выдраенную добела палубу «Кречета», его сверкающую под солнцем медь Он даже присвистнул от восхищения. — Дьявол, недурная у вас посудина, капитан! А чистота какая! Скажите-ка, мы уже когда-нибудь виделись? Кто вы? И откуда идете?.. — Позвольте мне, дружище, объясниться на сей счет с портовым начальством, если вы, конечно, будете столь добры довести нас до порта. — Ладно, ладно, поплыли! Тут он заметил на мостике Турнемина в роскошном одеянии и рядом с ним Понго в орлиных перьях и чуть не застыл по стойке смирно. — Матерь Божья! — воскликнул он негромко. — Вы что, не могли сразу сказать, какие люди у вас на борту? Кто этот господин? Уж не новый ли губернатор? Тут их меняют пять раз на дню. — Нет, успокойтесь. Это шевалье Турнемин, офицер королевской гвардии, он купил здесь плантацию индиго, вот и приехал. И парусник этот принадлежит ему, так что вы поосторожней — еще не раз придется заводить его в порт. — На этот счет не беспокойтесь! Сейчас увидите, что такое мастерство. Лоцман поклонился Жилю с такой почтительностью, словно тот был королем, а появившейся на палубе Жюдит — в бледно-бирюзовом муслиновом платье и широкополом капоре с оборками того же цвета — с восхищением, достойным ее красоты, и торжественно, словно священник, собирающийся служить мессу, взялся за штурвал. Ему не стоило никакого труда доказать, что он не хвастался, называя себя лучшим проводником Малых и Больших Антильских островов. «Кречет» изящно развернулся, поймал ветер и на всех своих трех тысячах квадратных метров парусов уверенно рванул в опасный проход, а его пушки прогремели, отдавая первый салют Санто-Доминго… Зелено-синее зеркало глубокой изогнутой бухты Кап-Франсе отделял от густо-зеленого горного массива, возвышавшегося над ней, ослепительно белый просторный пляж, окруженный пальмами. В глубине бухты, у самого подножия гор, простирался город, бело-розово-желто-синий, словно на темный бархат положили большой драгоценный камень или спрятали в зелени букет цветов. Издали казалось, что город погружен в волшебный сон, ощущение покоя усиливали возвышавшиеся над ним суровые дикие утесы, чьи вершины терялись среди белых облаков, но, чем ближе корабль, ведомый уверенной, опытной рукой лоцмана Бонифаса, подходил к берегу, уклоняясь от подводных скал и рифов, тем быстрее рассеивалось представление о Кап-Франсе как о сонном царстве: в порту кипела работа. Торговые суда, яхты, шлюпы и бригантины сновали в гавани, а у причала стоял внушительных размеров линкор, который Турнемин опознал с первого взгляда. Это была та самая «Диадема», которая входила когда-то во флотилию шевалье де Тернея и доставляла экспедиционный корпус, спешивший на помощь американским повстанцам. Присутствие этого огромного корабля показалось владельцу «Кречета» хорошим предзнаменованием. Он увидел в нем перст Провидения — добрый знакомый при встрече с неведомым. Раздался второй приветственный залп, на который любезно ответили форт Франс и форт Лимонада, а «Кречет» между тем, убавив скорость, продолжал свой путь среди бесчисленных малых и больших шлюпок, парусных и гребных, безостановочно сновавших между городом и кораблями, доставляя товары и пассажиров. Некоторые из них, оказавшиеся, вероятно, в тот момент не у дел, вышли навстречу новому судну. Бонифас указал на довольно изящный шлюп, быстро приближавшийся к «Кречету». — Ждите гостей. Старший лекарь должен проверить, не везете ли вы «черный товар». — Неужто наш парусник похож на судно работорговца? — спросил, оскорбившись. Жиль. — От него плохо пахнет? — Не стоит обижаться на такие пустяки, монсеньор. Врач выполняет свою работу, только и всего! Таковы правила. Раз у вас на борту негров нет, так ему и скажите… Такому сеньору, как вы, он поверит на слово. Тем более что на тех грязных посудинах не бывает прекрасных дам. — Но у меня есть негр, и он тяжело ранен. Ему срочно нужен врач. Ваш старший лекарь в медицине-то разбирается? Лоцман с сомнением выпятил морщинистую губу. — Чего не знаю, того не знаю. Для того, чтобы «надушить» груз, больших познаний в лекарском деле не требуется. — Надушить? — Ну да, протереть уксусом. Потом негров высаживают на берег, загоняют вон в те бараки, возле Фоссет, видите? — в устье реки Галиффе, и приводят в божеский вид перед торгами. Можете представить, какие они свеженькие после нескольких недель в трюме. Вот и приходится их потереть, почистить. А о вашем негре лучше сказать старшему лекарю сразу. В этом деле они очень щепетильны… подумают, что вы хотите провезти чернокожих тайком, не уплатив пошлины береговым властям. — Именно это я и собираюсь сделать! — холодно заметил Жиль. Старший лекарь, высокий, бледный, с желтым оттенком кожи и свинцовыми мешками под глазами — неоспоримое свидетельство пришедшего в упадок здоровья, — повел себя весьма почтительно с хозяином прекрасного судна: у такого, наверняка, немалое состояние, он, как и предсказывал Бонифас, пожелал видеть Моисея. Четверо матросов бережно вынесли негра на палубу и уложили в тени паруса. С первого взгляда было видно, что гигант, одетый в белую рубаху, наспех сшитую женщинами, чтобы его не приняли за раба, тяжело болен. Он пребывал в полузабытьи и слабо вздрагивал всякий раз, когда его раздутая нога хоть чуть-чуть сдвигалась, под его черной кожей хорошо просматривались красные пятна — предвестники смерти. Даже полный невежда, увидев бесформенную конечность, почувствовав учащенный пульс и горевший огнем лоб, должен был прийти к однозначному выводу. Диагноз чиновника санитарной службы последовал немедленно: — Зловония пока нет, но гангрены не избежать. Ампутировать надо, да и то… Рана, явившаяся причиной болезни, заходит слишком высоко на бедро. Чем это его? — Не важно. Вы можете им заняться? На лице врача появилось такое возмущение, Что Жилю захотелось влепить ему пощечину. — Кто? Я?.. Но я не лечу рабов. — Это не раб. — Кем бы он ни был, это чернокожий… и потом, я сроду не делал… во всяком случае, таких обширных, последний раз я оперировал лет десять назад, — добавил врач, пытаясь исправить неблагоприятное впечатление, которое совершенно очевидно произвел на Турнемина. — Ладно. В таком случае я доставлю его на берег. По моим сведениям, в городе по меньшей мере две больницы. — Именно так. Но я не советую вам трогать его с места. В больнице Шарите, как, впрочем, и в больнице Провиданс, лечатся военные, моряки и проезжие иностранцы… местные жители тоже, но только белые. Кроме того, сейчас очень неблагоприятный период: больницы забиты больными дизентерией, ангиной, воспалением легких, я уж не говорю о краснухе, разных там оспах и прочих гадостях. Как ни странно, не было еще ни одного случая желтой лихорадки, но это пока… — Только не пытайтесь меня уверить, — раздраженно перебил врача Турнемин, — что никто на острове не лечит чернокожих — их тут больше, чем белых! — Лечат, когда есть места в больницах… и если они свободные. О рабах заботятся на плантациях, где они работают. У них свои знахарские снадобья, амулеты, колдуны. Правда, есть тут один белый врач, доктор Дюран, который занимается рабами, он даже открыл для них небольшую лечебницу, но нам пришлось установить в ней карантин, поскольку там лечились трое больных холерой… Понимаю, сударь, что вам это не по нраву, — добавил врач, увидев нахмуренные брови Турнемина, — и что вы искренне хотите вернуть этому негру здоровье. Настоящий черный Геркулес, будь он на ногах, вы выручили бы за него целое состояние и… — Я уже сказал вам, что он не раб! — завопил Жиль, охотно пользуясь предлогом, чтобы дать волю своей ярости. — И никаких разговоров о продаже и цене! Я сам займусь поисками лекаря. Ваш покорный слуга, сударь. Капитан Малавуан, мне нужны шлюпка, матросы и носилки. Я перевезу Моисея на берег. И, повернувшись к жене, добавил: — Я найду врача, он сделает все, что нужно этому несчастному, а потом я доставлю его на борт и он осмотрит вашу Фаншон. Так что ждите! — А… разве мы не сойдем на берег? Почему бы сразу же не отправиться на плантацию? Когда мы будем дома… — До плантации не меньше десяти миль, дорогая моя, а Моисея нужно лечить немедля. Кроме того, прежде чем познакомиться с «Верхними Саваннами», мне необходимо повидать нотариуса: зарегистрировать на месте составленную в Нью-Йорке купчую. Если вы устали от корабля, мы можем на несколько дней остановиться в лучшей гостинице города. Должна же тут быть… Старший лекарь, о котором Жиль, сурово распрощавшись, совершенно забыл, кашлянул, привлекая к себе внимание, и тихо проговорил: — Если позволите… сударыне лучше оставаться на корабле. Тут куда больше удобств, чем в нашей лучшей гостинице — она не слишком-то шикарная. А проще говоря, совсем убогая. Владельцы окрестных плантаций, как правило, имеют в городе собственные дома. Или останавливаются у друзей, если им по каким-либо делам нужно в Кап-Франсе. — Мы здесь абсолютно никого не знаем, значит, и говорить не о чем. Благодарю за совет, сударь. Я схожу на берег. Капитан, оставляю женщин на ваше попечение. Понго, ты со мной. Через несколько минут лодка с «Кречета» быстро плыла вслед за шлюпом санитарной службы к земле. Пристав к берегу. Жиль и Понго окунулись в неописуемый хаос шумов, красок, движений. В городе было не так уж много развлечений, и большая часть его обитателей охотно выходила встречать новые суда. Нарядный вид парусника, вошедшего в бухту под большим флагом и с пушечным приветствием, парадные одеяния пассажиров и членов экипажа, которых зеваки рассматривали в подзорные трубы, возбуждали любопытство жителей Кап-Франсе. Они спешили вдоль мола, проносились по причалу удивительным вихрем ярких красок, особенно радостных на фоне белых зданий, окружавших порт, и густой зелени, которой было немало в городе. Толпа встречающих состояла по большей части из чернокожих и мулатов более светлых или более темных оттенков кожи, в зависимости от того, в каком поколении произошло смешение рас. Белыми оказались в основном солдаты в белых с синими отворотами мундирах да несколько крестьян в грубой полотняной одежде и соломенных шляпах. Негры-рабы были в отрепьях, а свободные чернокожие — в хлопковой одежде ярких расцветок и пестрых сине-бело-красных ко.сынках. Рядом стояли голые детишки с круглыми животиками и кудрявыми, как шерсть черного барашка, головами. Чуть выше, на веранде красивого дома, офицеры и чиновники, с кружевными жабо, в шелковых панталонах и сюртуках, пили ледяной пунш, любовались зрелищем и приветствовали дам в муслиновых нарядах и широкополых шляпах, проезжавших мимо в экипажах или прогуливающихся в сопровождении одной-двух служанок в полосатых юбках и прихотливых головных уборах. Пока Жиль, которому было не до любопытства зевак, следил за тем, чтобы матросы как можно бережнее перенесли Моисея на сушу, к нему приблизился офицер в великолепном алом с золотом мундире — сопровождавшие офицера солдаты бесцеремонно раздвигали перед ним толпу — и почтительно поздоровался с вновь прибывшим. — Граф де Ла Люзерн, губернатор островов На Семи Ветрах, поручил мне, сударь, поприветствовать вас. Я барон де Рандьер, его адъютант… — Счастлив познакомиться! Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, — представился Жиль. — Как вижу, вы офицер королевской гвардии? Ваш приезд для нас большая честь, господин губернатор поручил мне передать свое приглашение. У вас, вероятно, послания из Версаля, и господин губернатор… — Не продолжайте, барон! Не стану вводить вас в заблуждение. При мне нет писем из Версаля к кому бы то ни было. Владелец одной из плантаций на острове, Жак де Ферроне, продал мне свое поместье «Верхние Саванны», вот поэтому-то я здесь, в сопровождении жены, госпожи де Турнемин, и нескольких слуг. А парадная форма и большой флаг на корабле только для того, чтобы воздать должное земле, где нам предстоит поселиться. Только и всего! Будьте любезны, поблагодарите от моего лица господина губернатора и передайте, что я почту за честь прибыть к нему с визитом, если он не отказывается от своего приглашения, как только покончу с одним неотложным делом. — А… почему бы вам не отправиться к нему немедленно? Господин губернатор ждет вас. — Передайте ему мои извинения, но у меня на борту раненый, в очень тяжелом состоянии, ему необходима срочная помощь врача. Удивление на лице адъютанта сменилось откровенным возмущением. — Вы хотите сказать, что заставите губернатора ждать из-за какого-то… негра? — Разве я неясно выразился? Мне кажется, я сказал совершенно определенно: этот человек умрет, если ему немедленно не окажут медицинскую помощь, а перед лицом смерти, если позволите, цвет кожи значения не имеет. Так что вы меня очень обяжете, если объясните, как добраться до больницы Шарите… Барон презрительно передернул плечами. — Больницы сейчас переполнены, шевалье, боюсь, вам будет непросто отыскать в них место, тем более для чернокожего… — В таком случае дайте мне адрес знающего лекаря. Скорее всего больному необходима ампутация — не стану же я, в самом деле, делать ее сам, да еще прямо здесь! До плантации нам его не довезти. К тому же я не уверен, что там есть врачи. Увлеченный спором с адъютантом губернатора, Жиль не заметил, как к носилкам, которые матросы бережно сняли с лодки и, ожидая дальнейших указаний, поставили на землю, приблизился человек весьма характерной наружности. Прежде всего в глаза бросалась его дырявая шляпа с потрепанными краями и торчащими к небу соломинками и удивительная грива из волос и бороды, то ли русая, то ли седая. Довольно грязная полосатая рубаха, как у матросов, коротковатые, прорванные в нескольких местах штаны из тика — под ними были видны жилистые ноги — и, наконец, босые запыленные ступни. И вдобавок крепкий запашок рома. Человек небрежно приподнял брезент, которым был накрыт Моисей, рыкнув как следует на пытавшегося помешать ему матроса. Наклонился над больным, сражавшимся сразу со всеми демонами лихорадки, и проворно ощупал длинными, худыми, на редкость ловкими пальцами раздутую конечность. Потом выпрямился. — Если вы ампутируете ему ногу, сударь, вы сделаете его навсегда несчастным калекой… Человек говорил с заметным ирландским акцентом, голос у него был хриплый, но не вульгарный. Оставив Рандьера, объяснявшего ему как раз, как немыслимо трудно будет найти врача, который бы согласился лечить такого раненого. Жиль повернулся и с удивлением и беспокойством посмотрел на оборванца — по одному только запаху его можно было, не боясь ошибиться, отнести в разряд горьких пьяниц. — А если не делать ампутации, он умрет. Так считает старший лекарь — он побывал с инспекцией у меня на корабле. И капитан моего судна того же мнения… — Зато я другого, — спокойно ответил незнакомец. Из-под шляпы и кустистых бровей на Турнемина глянули зеленые, как молодая поросль, глаза. Несмотря на то, что внешность собеседника не внушала Жилю доверия, взгляд его показался Турнемину освежающим после чопорной торжественности адъютанта. — Я не слишком вас обижу, если полюбопытствую, достаточно ли компетентно ваше мнение? — спросил он любезно. — Вполне… а впрочем, у вас нет выбора. Никто, кроме добряка Дюрана, не возьмется лечить вашего раба, да и тот повязан холерой… — Во-первых, это не раб, а во-вторых, я хорошо заплачу. Уж золото, точно, не черное. — Очень верно сказано, и я буду рад с ним познакомиться, правду сказать, мы уже давно не знаемся. Если же вы доверитесь местному врачу — может, кого и соблазнят деньги, — он отрежет бедняге ногу, а после тот умрет так же верно, как от гангрены. Вам все равно нечего терять. Я врач, хоть с виду и не скажешь… и не самый плохой. Это заявление было встречено взрывом смеха и прибауток, словно ничего забавнее в Кап-Франсе сроду не слыхивали. Господин де Рандьер просто пожал плечами с золотыми эполетами. — Не давайте себя провести, шевалье! Это самый последний пропойца из всех, которые шатаются в портовых кабаках. У него даже прозвище «Губка». — А я и не отрицал, что пью, — с достоинством заметил оборванец. — Каждый находит удовольствие в чем может. Но разве это означает, что я не могу быть врачом? Ну что, сударь, решились? Если ничего не предпринять, еще день-два — и негр ваш умрет. — Что вы предлагаете? — Вскрыть ногу и посмотреть, что там такое внутри. — Это безумие! — воскликнул Рандьер. — И где же вы, милейший, собираетесь провести операцию? В таверне, на обеденном столе, между стаканом рома и рыбными костями? Странный лекарь пожал худющими плечами, выпиравшими из-под грязной фуфайки. — На корабле. Там наверняка чище, чем в любом из вонючих припортовых бараков. Море гладкое, как шелковое полотно, до вечера точно не предвидится волнения… Вместо ответа Жиль повернулся к Понго, молча наблюдавшему за происходящим. — Этот человек прав — у нас нет выбора. А ты как думаешь? — У нас самый большой колдун часто бывать самый грязный! — В таком случае возвращаемся на корабль. И добавил, повернувшись к адъютанту: — ..Надо использовать любую возможность. Я всегда к вашим услугам… и к услугам господина губернатора. Вы идете, доктор… э?.. — Лайам Финнеган, сударь! Я сейчас вернусь, подождите! Прежде чем Жиль успел ответить, он бросился бежать по улочке к двум хижинам, крытым пальмовыми листьями, в которых находились питейные заведения, пулей влетел в одну из них, тут же выскочил с черным кожаным саквояжем и проворно сел в шлюпку. Он устроился возле больного, пощупал у него пульс и поднял на наблюдавшего за ним с любопытством Жиля зеленые, как свежие листочки, глаза. — Чем это так? — Врач указал на длинный порез с разбухшими краями. Турнемин вкратце рассказал ему о встрече с кораблем «Санта-Энграсиа» и о трагедии, разыгравшейся на его глазах. Финнеган слушал его молча, вжав голову в плечи и сгорбившись, словно над этим солнечным утром все еще тяготело проклятие, в котором было повинно судно работорговца. И выпрямился только тогда, когда шлюпка подошла вплотную к веревочному трапу. — Покарай, Господь, всякого, кто покушается на свободу ближнего своего! — проворчал он. — Беда только в том, что белые в большинстве своем отказываются признавать черных своими ближними… А теперь пошли. Поднявшись на борт, он быстро осмотрел сверкающую чистотой палубу, потребовал вынести из каюты стол, вымыть его дегтярным мылом и натянуть над ним тент из парусины, чтобы солнечные лучи не беспокоили раненого. Капитану Малавуану, встревоженному быстрым возвращением хозяина, лекарь приказал дать ему горячей воды, корпию, полную флягу рому и четырех самых крепких матросов, чтобы они удерживали пациента, пока он будет вскрывать ему ногу. Потом, сорвав с себя рубаху, под которой оказалось худое, но мускулистое тело, он стал тщательно мыться — ему подали мыло и ведро воды, — отдраивая главным образом руки и особенно кисти. Наконец, открыв кожаный саквояж, он извлек из него безупречно чистые хирургические инструменты, засверкавшие под солнцем стальным блеском. Выбрал нужные, опустил в кастрюлю с кипятком, которую принес юнга, и пальцем проверил лезвие скальпеля с короткой ручкой. Тем временем Моисея, чье сознание практически отключилось благодаря изрядной порции рома, куда Финнеган положил какую-то маленькую черную пилюлю, уложили на столе, вокруг которого встали четверо самых крепких на «Кречете» матросов. Для верности раненого привязали поперек тела широким ремнем. Жиль с удивлением следил за действиями необыкновенного лекаря. Ему еще ни разу не приходилось видеть, чтобы человек тер себя и мыл с таким ожесточением, и он невольно отметил про себя этот факт. Поразительно: грязный портовый оборванец — и вдруг такая любовь к воде и мылу. Сквозь густую шевелюру, с которой еще стекали капли, насмешливо блеснули зеленые глаза. — Обычно, если у меня есть деньги, я пью ром и греюсь на солнышке, так что не вижу никакой необходимости мыться, — произнес Финнеган. — Однако, когда имеешь дело с хирургией, чистота дает поразительные результаты. Для больных благотворные, а вот для меня совсем наоборот: меня как раз выгнали с медицинского факультета Дублинского университета за то, что я назвал свиньей и убийцей одного тамошнего профессора — он, едва закончив препарировать труп на занятиях, даже не вымыв рук, стал оперировать пациентку… — Но как вы тут очутились? И почему не уезжаете? — Как очутился? Меня доставил на «Великолепном» адмирал Родни. Мы с ним… э… полюбовно расстались после битвы при Сенте, где ваш великий адмирал Грасс потерпел поражение. Вот по этому пункту протокола мы и разошлись. И в Гваделупе я высадился на берег, а дальше перебирался с острова на остров как свободный путешественник. Если я до сих пор здесь, то только потому — как это ни глупо, — что мне тут нравится. Ну что ж, займемся теперь больным. Он, кажется, готов… И в самом деле, все было готово благодаря усердию Понго, скрупулезно выполнявшего все инструкции врача. Моисей больше не стонал; он шумно дышал, даже слегка похрапывал. Финнеган приподнял пальцем веко пациента и обвел ставшим вдруг острым, как лезвие в его руке, взглядом четверых своих помощников. — Он спит, но и во сне может здорово дернуться, когда я начну резать. Так что держите покрепче, ребятки. Четыре пары рук тут же прижали гиганта к столу, а лекарь, наклонившись над пациентом, сделал первый длинный надрез. Моисей так крепко спал, что лишь едва заметно вздрогнул, когда сталь вошла в его плоть. Жиль, как завороженный, следил за точными, быстрыми движениями пальцев хирурга, который вскрывал, впрочем без особой спешки, ногу, раздвигая мышцы, отирая кровь по мере того, как она выступала из раны. Внезапно страшное зловоние заполнило прикрытое парусиной пространство, — взмыленным матросам теперь с трудом удавалось удерживать в неподвижности распростертое на столе тело, — и из разреза хлынул зеленый гной. Голый до пояса Понго принялся промокать его — он мгновенно выполнял все распоряжения врача, которые тот давал, казалось, машинально. Промокать ему пришлось долго: гной, вытекавший из черной ноги, не иссякал. Наконец он слегка порозовел, потом стал совсем красным; кровотечение остановилось в тот момент, когда Финнеган извлек пинцетом свинцовую пулю и победно потряс инструментом… — Его ранили до того, как он попал в воду, — спокойно пояснил лекарь. — Не акула же, в самом деле, выстрелила в него из пистолета. Могу даже с уверенностью сказать, что пуля угодила в ногу за день или за два до прыжка в воду, вероятно, во время восстания. След от свинца скрыла рваная рана, которую вы лечили, причем, судя по всему, очень неплохо. Думаю, причиной ее была встреча с подводной скалой, а вовсе не с акулой. Хищник вряд ли бы удовольствовался такой скромной порцией мяса. Продолжая разглагольствовать, Финнеган установил дренаж, аккуратными стежками, как рачительная домохозяйка, сшил края длинного разреза и обернул абсолютно неподвижную теперь ногу разорванным на широкие полосы чистым полотном. — Отнесите больного назад, на постель, пусть спит, — сказал он и отвернулся от стола, словно и стол, и лежавший на нем пациент потеряли для него всякий интерес. — В пилюле, которую я ему дал, был опиум, так что он еще долго будет спать. Думаю, все обойдется. Схватив флягу с ромом, из которой поил Моисея, он опорожнил ее до последней капли, вытер тыльной стороной ладони бороду и вздохнул: — Если вы собираетесь на плантацию, оставьте негра на корабле. Ближе к морю раны всегда зарубцовываются лучше. А теперь хорошо бы мне вернуться в порт… Он уже снова натягивал полосатую фуфайку, но Жиль остановил его. — Моисей — не единственный больной на корабле. Я хочу, чтобы вы посмотрели еще кое-кого. Горничная моей жены сломала руку во время бури. Капитан Малавуан лечил ее, как мог, но лучше знать мнение врача… хорошего врача. Финнеган ответил на комплимент горькой улыбкой и пошел вслед за Жилем к лестнице, ведущей к каютам. При их появлении Жюдит, сидевшая в ногах узенькой кушетки, где лежала Фаншон, вскочила. Ее пышные юбки заняли чуть не все свободное пространство, и она, извинившись, вышла, успев бросить благодарный, но удивленный взгляд на человека, которого ей отрекомендовали как великолепного врача. А тот, пораженный красотой женщины, следил не отрывая глаз за синим душистым облаком ее платья и даже не взглянул на пациентку. Впрочем, он тут же извинился. — Госпожа де Турнемин, несомненно, одна из самых очаровательных дам, которых мне доводилось видеть, — сказал врач. — И кроме того, я уже давно не видел ни одной рыжеволосой женщины. А у нас в Ирландии их много… — Она не из Ирландии, а из Бретани, как почти все на корабле. Значит, ирландцы и бретонцы похожи. По словам Финнегана, капитан Малавуан великолепно справился с обязанностями лекаря, и рука Фаншон не вызывала беспокойства. Впрочем, и по внешнему виду можно было догадаться, что горничной уже гораздо лучше, так что доктор лишь прописал ей есть побольше фруктов и козьего сыра — этого добра на острове хватало, — чтобы в организм поступал кальций и рука быстрее срасталась. — Через несколько дней больных вполне можно будет перевезти в «Верхние Саванны» для окончательного выздоровления. — Вы знаете это владение? — спросил Жиль, удивившись, что ирландец упомянул название его новых, ему самому еще неведомых, земель. — Бывал там раза два или три еще при старом Ферроне. Он однажды приехал на невольничий рынок, да так спешил, что свалился с лошади прямо у моих ног. Я, как мог, починил его, и он меня пригрел… в качестве врача. Признаюсь, мне это было очень приятно — у него водился лучший на острове ром. Тягучий голос с ирландским акцентом стал еще монотоннее, словно Лайам Финнеган нарочно растягивал слова, но Жиля все больше и больше интересовал этот растрепанный комок шерсти с золотыми руками, потому что в прошлом его угадывалась бездна горечи и разочарований — точно так же раньше его заинтересовал Моисей своим отчаянным героизмом. — Неужто и впрямь ром — единственное, что вас интересует на свете? — А что здесь странного? Ром — это тепло, забвение, легкая эйфория… — И жуткая головная боль, если увлечешься сверх меры. Вы достойный человек. Что заставляет вас вот так добровольно разрушать собственную личность? Вы ведь разрушаете себя, согласны? В зеленых глазах хирурга сверкнул гнев. Турнемину на мгновение показалось, что врач бросится на него с кулаками. Финнеган был ниже его ростом и несколько худоват, иначе он бы мог оказаться весьма опасным противником. Жиль невольно напрягся, ожидая нападения. Но ирландец вдруг так же быстро успокоился. — А вам что за дело? — развязно спросил он. — Я прооперировал вашего негра, осмотрел служанку, и до свидания! Можете дать бочонок рому или два-три золотых — на ваш выбор — и мы в расчете. — А почему бы вам не поехать с нами в «Верхние Саванны»? Там наверняка нет врача, а я буду хорошо оплачивать ваши услуги. Жиль впервые увидел, как смеется Финнеган; в зарослях бороды сверкнули крепкие белые зубы. — Что вас так рассмешило в моем предложении? — Да чтобы я добровольно отправился в лапы к Симону Легро? Нет, сударь. Мне моя шкура дорога, даже если она выглядит не слишком ухоженной. — А что ей, собственно, грозит? Финнеган ответил не сразу. Некоторое время, показавшееся Жилю вечностью, он внимательно рассматривал собеседника, пытаясь, очевидно, определить, насколько тот силен, энергичен, умен. — Стало быть, вы с ним незнакомы? Никогда его не видели? — Разумеется. Еще два месяца назад я понятия не имел о «Верхних Саваннах» и совсем не собирался обосновываться на Санто-Доминго. Я хотел купить землю в Луизиане. — Вот и покупали бы. Если бы еще с вами не было белых женщин, тем более красавицы жены. — Да выражайтесь, наконец, яснее. Объясните, в чем дело? Не дьявол же он, в самом деле, этот Симон Легро! — Может, и не дьявол, но в таком случае… очень удачное подобие. Достаточно сказать, господин Турнемин, что Симон держит в страхе всех обитателей «Верхних Саванн». Он истязает чернокожих до полного изнеможения. Никто в округе не обновляет рабов так часто, как он. И, что не менее важно, абсолютно не терпит присутствия белых на территории, которую он понемногу привыкает считать собственной. Жак Ферроне очень правильно сделал, что быстренько смылся после того, как умерли… может, несколько неожиданно и слишком быстро друг за другом, его отец и мать. Будь я на вашем месте, я бы немедленно продал «Верхние Саванны» и вернулся на корабль, а заодно и к прежним намерениям насчет Луизианы. — Однако я не вы, — заметил Жиль негромко, но удивительно твердо. — Я, сударь, сражался бок о бок с Лафайетом, Вашингтоном и Рошамбо. В Испании и во Франции мне доводилось одерживать верх над не менее страшными противниками, чем ваш Легро, они занимали положение куда выше, да и маскировались получше, но я даже в детстве не боялся Крокмитена. Однако мне странно, что власти острова до сих пор не вмешались в подобное положение вещей. В конце концов, Легро лишь управляющий одной из плантаций. Что мешает им наказать преступника?.. — Ничто не мешает, в самом деле, но не наказали же. Владельцы плантаций на этом острове большую часть года, если не всегда, живут во Франции, сударь, так что управляющие — сила, с которой нельзя не считаться. Наш друг… вернее, ваш друг, на неплохом счету и у губернатора, и даже у главного управляющего, господина де Барбе-Марбуа. Он действует весьма благоразумно — сами убедитесь, если вступите с ним в схватку. Боюсь, что если властям придется делать выбор между приезжим, чужаком… который к тому же, едва успев появиться на острове, отказался прибыть во дворец губернатора — видите ли, негр у него болен, — и человеком достойным, уважаемым, соблюдающим иерархию и способным оказать немалые услуги, они не будут долго колебаться. А я тем более: спасибо за лестное предложение — вы хотели сделать меня снова достойным членом общества, предоставив почетную должность, — но лучше уж и дальше ходить босым, чем висеть на крюке мясника в сарае для пыток у Симона Легро. Могу теперь я вас просить вернуть меня на берег? Вместо ответа Жиль сунул руку в карман, вытащил набитый кошелек и, не пересчитывая монет, отдал его врачу. Тот немедля прицепил его к завязке на штанах. — Как вам будет угодно, доктор, — произнес Турнемин. — Можете возвращаться, шлюпка в вашем распоряжении. Еще раз благодарю за услугу. Вы еще вернетесь, чтобы осмотреть больных? — Женщине врач не нужен. А что касается чернокожего, то я завтра на него взгляну. Может, и вы к тому времени одумаетесь и перемените решение… — Вряд ли. Стало быть, прощайте, завтра мы не увидимся. Я с рассветом уеду в «Верхние Саванны «… Лайам Финнеган больше не стал возражать, он лишь поклонился и в сопровождении хозяина судна вышел на палубу. Он уже был возле трапа — внизу его ждала шлюпка, — как вдруг увидел Анну Готье с дочерью, насмотревшихся вдоволь на пеструю жизнь порта и теперь возвращавшихся на корму в ожидании колокола к обеду. Они оживленно беседовали и не обратили никакого внимания на мужчину, то ли бродягу, то ли портового рабочего, они прошли от Финнегана на расстоянии вытянутой руки, но даже не взглянули в его сторону. Но хирург вдруг застыл на месте и медленно повернулся, провожая женщин глазами. И лишь когда они совсем пропали из виду, он снова пошел к трапу, но двигался теперь гораздо медленнее, словно в нерешимости. Уже спустившись до половины по веревочной лестнице, врач внезапно поднял голову, отыскал Турнемина, который наблюдал за ним, заложив руки за спину и расставив ноги, и крикнул: — Если я вам еще понадоблюсь, ищите меня в лавке «Зеленый чай» у китайского аптекаря на зеленном рынке. Я там живу. — Даже если понадобитесь в «Верхних Саваннах»? — усмехнулся Жиль. — Даже там. Когда один безумец встречает другого, еще безумней, чем он сам, он, само собой, придет ему на помощь. Желаю вам удачи, шевалье… — И вам удачи, доктор Финнеган. Солнце в зените немилосердно жгло море и землю. Шум в порту потихоньку стих, лишь волны негромко шлепали по бортам стоящих на якоре кораблей. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ Видно, так суждено было свыше — как ни торопился Жиль де Турнемин в «Верхние Саванны», а пришлось ему задержаться. В тот же день после обеда он стоял перед красивым желтым особняком с испанскими балконами на улице Дофина, где располагались и жилье, и контора мэтра Моблана, нотариуса семьи Ферроне. Жиль хотел зарегистрировать у него акты, составленные в Нью-Йорке мэтром Хокинсом, но ничего не получилось. Высокий важный негр в синей шелковой ливрее и парике сообщил Турнемину, что «гасподин нотарис» лежит в постели с высокой температурой, у него тяжелая ангина, врач категорически запретил ему вставать и, само собой, принимать посетителей. Однако, когда юриста известили, какой высокий посетитель и, главное, с какой целью прибыл к нему, он приказал провести шевалье в небольшую желтую гостиную, где среди изобилия цветов восседал, словно хозяин, великолепный синий попугай ара, и велел жене принять гостя. Жилю впервые довелось увидеть вблизи одну из пресловутых креолок, о которых так любили судачить в мужских компаниях Европы. Жена нотариуса оказалась не первой молодости, но и в зрелом возрасте она сохранила благодаря праздной, протекавшей под защитой от жгучего тропического солнца жизни пышные формы и нежную кожу цвета слоновой кости, которую щедро открывало декольте просторного легкого платья из индийского муслина. Цветы жасмина, приколотые к намеренно небрежно уложенным волосам цвета красного дерева, придавали ей, с точки зрения Жиля, скорее вид дамы полусвета, чем супруги нотариуса, какой представляют ее во Франции. Хотя многочисленные золотые украшения, цепочки, браслеты, кольца, колье, сверкавшие на женщине, красноречиво свидетельствовали о богатстве мужа. — Как жаль, господин шевалье! Какая неудача — надо же было моему супругу так заболеть! Мы ждем вас с нетерпением с тех самых пор, как господин Ферроне написал, что продал свое поместье! Он так расхваливал вас в письме, что мы сгорали от желания познакомиться с новым владельцем «Верхних Саванн». Приятно, когда на острове появляются новые достойные люди. Владельцы местных плантаций все больше предпочитают Францию, так что нам приходится довольствоваться собственным узким кругом… — Я приехал, чтобы остаться, сударыня, и уже не так сожалею о том, что не повидался с мэтром Мобланом, поскольку имел удовольствие познакомиться с вами. — Но вам не придется долго ждать, муж просил передать, что постарается принять вас послезавтра во второй половине дня, независимо от того, в каком он будет состоянии. Вы, вероятно, торопитесь в новое поместье?.. — Да, конечно. Думаю даже для знакомства съездить туда завтра же, а жену и челядь оставлю пока на корабле. — Завтра? Зачем такая спешка? Почему бы вам не побыть некоторое время здесь? Мы были бы счастливы сойтись с вами поближе. У нас такой просторный дом! Места хватит и… — Сударыня, сударыня! Приношу тысячу благодарностей за ваше великодушное приглашение… но мы лишь понапрасну стеснили бы вас — мой парусник достаточно удобен, захоти мы остановиться на несколько дней в городе. Однако мне, как вы сами сказали, не терпится побывать в «Верхних Саваннах», так что завтра… Женщина захлопала ресницами и всплеснула пухлыми ручками, браслеты ее зазвенели, словно заиграли небольшие часы. — Мне так неприятно, что приходится вам возражать при первой же встрече, — засюсюкала она, — но мой муж считает: вам лучше подождать, пока бумаги будут в полном порядке. Видите ли… управляющий плантации необычайно предан своим хозяевам и будет страшно расстроен, что им суждено расстаться. А у него… тяжелый характер. — Это мне уже известно. Я не первый раз слышу о сеньоре Симоне Легро. Господин Ферроне описал мне… — Может быть, он сгустил краски? Господин Легро тверд, даже жесток, но он исключительно честен, а уж как предан!.. Появление нового хозяина его, разумеется, не обрадует, и, насколько мы знаем его характер, он никому не позволит переступить порог «дома Ферроне», пока не убедится, что имеет дело с законным владельцем. Вам потребуется если не присутствие самого мэтра Моблана, то, по крайней мере, оформленный им документ. Не обижайтесь. Позже вы убедитесь, насколько приятно иметь столь верного слугу… — Время покажет, сударыня. Ну что же, — Жиль попытался скрыть под любезной улыбкой свое недовольство, — буду ждать, пока мэтр Моблан сможет меня принять. Передайте ему мои пожелания скорейшего выздоровления… Элали Моблан захлопала в ладоши, как девочка которой пообещали новое платье. — До чего приятно, что вы так рассудительны! Как я счастлива! Надеюсь, мы еще увидимся. Боже мой, какая я глупая и невоспитанная! В такую жару держу вас столько времени и даже не предложила ничего освежающего! Фифи! Фифи! Неси прохладительные напитки и немедля, ленивица! Садитесь же, шевалье! Что вы предпочитаете: оранжад, виноградный сок или пунш?.. Тростниковой водкой не угощаю — это вас недостойно. Маленькая негритянка, в кокетливой юбке из красного шелка и белом, расшитом цветами, фартучке, с платочком на голове и большими медными кольцами в ушах внесла заставленный бокалами поднос и подошла с ним к Турнемину, а госпожа Моблан тем временем проплыла к софе и полуприлегла на нее, подвинув муслиновые юбки, чтобы освободить гостю место рядом с собой. — Идите сюда, присядьте на минуту, поговорите со мной. Будьте снисходительны к одинокой женщине. Мне так скучно!.. Вы даже не представляете, вы ведь жили во Франции. У нас тут настоящий край света… а вы, вы из самой Франции. Из Парижа, может быть даже из Версаля? Говорят, вы офицер королевской гвардии? Жиль подумал, что слухи на острове распространяются с удивительной скоростью, и, не найдя предлога, чтобы избавиться от утомительного общества жены нотариуса, взял наугад первый попавшийся бокал с подноса — он счел бы сладковатый напиток отвратительным, не будь он таким ледяным, — и осторожно присел на краешек софы, а точнее повис, почти не опираясь на нее, так мало места оставила ему хозяйка, придвигаться же ближе к этой женщине, источавшей душный аромат жасмина, у Турнемина не было ни малейшего желания. Хотя он и так благодаря высокому росту обозревал без помех глубокое декольте и чересчур бурно, на его взгляд, волнующуюся грудь. Однако не мог же он отдернуть руку, когда на нее легла ласковая, чуть влажная ладошка. — Ну же, злодей вы этакий, не заставляйте себя упрашивать! Расскажите о Версале. Вы знакомы с королевой? — Я имел честь находиться в обществе Ее Величества, но с тех пор уже прошло несколько месяцев, так что ничего нового мне вам не сообщить. Ведь, прежде чем отправиться в морское путешествие, я некоторое время провел на родине — в Бретани, и потом сюда-то я приплыл из Нью-Йорка. — Не важно! Расскажите мне о королеве. Она действительно так красива, как говорят? А кто у нее сейчас в любовниках? Жиль малодушно обрадовался этому неловкому, грубоватому вопросу — он позволял ему проявить возмущение… и встать с дивана, не теряя достоинства. Дама, видя, что он не пытается к ней подвинуться, решила действовать сама и приблизилась уже на опасное расстояние. — Сударыня, — с негодованием произнес Турнемин, — я не верю своим ушам. Неужели столь достойную даму, как вы, привлекают глупые пересуды? Лично я абсолютно убежден, что Их Величества король и королева бесконечно преданы друг Другу. На этом разрешите откланяться… Вы, конечно, понимаете, как мне трудно вас покидать, но я должен быть у губернатора. Сокрушенный вздох, вырвавшийся из груди Элали, вполне мог бы наполнить воздушный шар. — Как? Уже? Мы даже не успели поговорить. Но вы ведь еще будете у нас? — Непременно, сударыня. Послезавтра… Последовал новый вздох, еще более глубокий, если это вообще возможно. И Жиль, опасаясь, как бы хозяйка дома не бросилась ему на шею, торопливо поцеловал ее пухлую ручку и пошел к двери, которую предупредительно распахнула перед ним негритянка. А несколькими мгновениями позже он снова шагал по пыльной мостовой Кап-Франсе и с облегчением чувствовал, что избежал западни. На улице стояла изнурительная жара, однако Турнемину казалось, что здесь ему дышится легче, чем в прохладном жилище нотариуса. Ощущение это было, без сомнения, связано с чересчур тяжелым приемом, который оказала ему Элали Моблан, и ее хвалебными отзывами о Симоне Легро. Сам нотариус, похоже, был весьма неплохим человеком, и Жилю было его немного жаль — несладко иметь такую жену. Поддайся Турнемин своему боевому темпераменту, он бы потребовал выдать ему нужные документы немедленно (в конце концов, оформить их мог любой мало-мальски грамотный клерк) или попытался бы вступить во владение поместьем вовсе без них, но он принудил себя проявить терпение. Он здесь новичок, и ему казалось правильным сделать на первых порах уступку местным привычкам и нравам, к тому же все равно пришлось бы привыкать к несколько замедленному ритму жизни тропического острова. Время тут, по-видимому, ничего не стоило: двумя днями раньше или позже — никто этому и значения не придает… Так что временем он располагал и потому с удовольствием пошел через весь город пешком, тем более что ему хотелось познакомиться с ним как можно скорее. Направляясь к нотариусу, Жиль, разумеется, переоделся — свой роскошный, но тяжелый мундир он сменил на сшитый в Нью-Йорке костюм из белого тика, легкий и респектабельный: из-под сюртука с золотыми пуговицами и квадратными полами выглядывала тонкая батистовая рубашка и свободно завязанный галстук, того же цвета штаны были заправлены в сапоги из мягкой кожи. А дополняли этот элегантный и уместный наряд задорно сдвинутая набок шляпа из тонкой соломки и трость с золотым набалдашником. Однако, если Турнемин, одевшись по местной моде, думал остаться незамеченным, он просчитался. Хоть и тянулись в Кап-Франсе с востока на запад тридцать семь улиц, а девятнадцать пересекали их, хоть и лежали за его пределами бесчисленные плантации, все же это был маленький городок, где каждый знал каждого, так что за прогулкой высокого (в прямом и переносном смысле) незнакомца следило множество глаз. Не замечая направленных на него взглядов, Жиль с удовольствием затерялся в шумной, яркой толпе — под цветущими ветвями или синими гроздьями палисандра словно шло нескончаемое праздничное гулянье. Нельзя сказать, чтобы все негры — а их было в толпе большинство — носили лохмотья. «Домашние» рабы — они родились уже на острове и получили определенное воспитание — одевались в хлопок светлых тонов, полосатый, в цветочек, или просто белый, синий, красный или желтый; у женщин на головах высокие чепцы из муслина, газа или фуляра. Что же касается свободных граждан, будь то черные или мулаты, они вообще почти не отличались одеждой от белых — разве что пристрастием к более ярким краскам. Некоторые из них выглядели изысканно: дорогие ткани, драгоценности. Рядом с этими приодетыми женщинами и мужчинами, чьи черты благодаря смешению крови приобретали порой утонченность и даже необычайную красоту, особенно заметны становились недавно привезенные на остров рабы, «негритосы»: с одной стороны дикость и нищета, с другой — достаток и цивилизация. Порой Турнемина поражала экзотическая красота встречных женщин. Ему попадались удивительные негритянки — словно полные презрения идолы из черного, отполированного до блеска дерева, полные сладострастия, словно спелые плоды, мулатки с золотистой кожей. Встречались ему и белокожие светские дамы с грациозной антильской поступью — элегантность нарядов, хоть и не поспевавших за версальской модой, красноречиво свидетельствовала об их высоком положении, и Жиль с удовольствием приветствовал красавиц. Волосы их были убраны в кружевные или блестящие газовые чепцы, на которые надевалась широкополая шляпа, платья белоснежные или пастельных тонов всех оттенков радуги. Они проплывали мимо Турнемина в открытых колясках, запряженных рысаками, или на плечах четырех крепких негров в легком паланкине из черного дерева, украшенном светлыми шелковыми лентами, с муслиновыми занавесками цвета зари, лазури или снега, раздувавшимися под легким ветром подобно парусам крохотных суденышек. Очаровываясь все больше и больше. Жиль долго бродил по узким улочкам с глинобитной мостовой (замощены по-настоящему были лишь несколько центральных улиц) и выстроившимися вдоль них чудесными двухэтажными домами — их крытые балконы, выкрашенные в белый, синий или желтый цвет, словно были сделаны из металлического кружева. Стены оштукатурены или покрашены желтой краской, а оконные наличники — белой. Повсюду высокие пальмы, многие ограды и балконы увиты зеленью. Он останавливался, замечтавшись, на очаровательных тенистых площадях с журчащими фонтанами, прошелся по элегантной богатой улице Вильвер — главной артерии колониального города, которую даже прозвали «Маленьким Парижем» за красоту и изысканность, а также за веселость нрава. То был Париж — куда более радостный и солнечный и куда менее грязный, чем его европейский собрат. На улице Ювелиров он зашел в прохладную, пахнущую корицей лавку и купил для Жюдит удивительное колье — замечательной работы золотой ошейник, усеянный жемчугом, красивый золотой крест для Анны и для Мадалены — тонкий браслет, украшенный жемчужинками и золотыми шариками. Ювелир, проводивший щедрого покупателя низкими поклонами, и не подозревал, что для того значение имел лишь этот браслет, а колье и крест — не больше, чем прикрытие. Рассовав подарки по глубоким карманам, Жиль поднялся по ступенькам обратно на улицу, когда чернокожая девчонка лет десяти буквально бросилась ему под ноги и заюлила, как щенок, в результате чего они оба едва не свалились на мостовую. — Куда ты так торопишься? — спросил Турнемин, ставя негритянку на босые ножки, выглядывавшие из-под желтой хлопковой рубахи, надетой поверх вышитой юбки. Девочка подняла к нему круглое, как черная луна, личико с широкой белозубой улыбкой. — Твоя покупать красивая веси, гаспдин? Твоя богатая? Седрая? — Ты слишком любопытна. Какое тебе дело? — Моя — нет, но там красивая дама твоя видеть… Она указала на стоящий в тени гигантского дерева большой паланкин с тщательно задернутыми, украшенными золотыми блестками желтыми занавесками. — Меня хочет видеть дама? Зачем? Она не может меня знать. — Видеть твоя, замесять! Жиль все же колебался, недоверчиво поглядывая на паланкин, возле которого стояло четверо чернокожих с внушительными бицепсами. Девочка, видя его нерешительность, подмигнула и пояснила с заговорщицким видом: — Если гаспдин любить ее любовь, дама довольна… Турнемина развеселило ее заявление, и он провел рукой по курчавой головенке. Если здесь все дамы полусвета поступают так, то они, по Крайней мере, оригинальны, да и потом, не ты к ним ездишь, а они сами являются куда надо. Любовь в такую жару, должно быть, очень освежает и бодрит. И, бросив негритянке монетку — девчонка с обезьяньей ловкостью поймала ее на лету, — Жиль решительно направился к паланкину. Едва он наклонился, намереваясь отодвинуть занавеску, как из-за нее, словно змея, вынырнула рука цвета светлой бронзы с массивными перстнями, схватила его за кисть и с удивительной для женщины силой потянула внутрь. Занавеска тотчас же закрылась за спиной Жиля, и оказалось, что он стоит на коленях посреди пространства, выложенного целой коллекцией желтых атласных подушек, на которых лежала женщина. В полумраке завешенного со всех сторон паланкина Турнетин обнаружил, что на женщине нет ничего, кроме массивного золотого ошейника рабыни, на котором, словно капля крови, дрожал рубин. Видимо, она успела сбросить черное шелковое платье, валявшееся в углу среди золотых подушек, и теперь наблюдала за гостем своими кошачьими янтарными глазами из-под опущенных не правдоподобно длинных ресниц. Треугольная форма лица с тонкими чертами усиливала еще больше сходство с кошкой. И лишь большие пухлые губы и огромный шар черных кудрей выдавали негритянскую кровь — женщина напоминала дикой красотой пантеру… Не говоря ни слова, даже не улыбнувшись, продолжая сверлить Жиля настойчивым взглядом, она притянула его к себе. Ее острые, твердые, будто теплый мрамор, груди даже не изменили формы, когда он придавил их своей тяжестью. Незнакомый аромат, горький и сладкий одновременно, ударил в нос шевалье, и он почувствовал на своем теле длинные пальцы незнакомки. Однако возбуждать Жиля необходимости не было. От мулатки исходила такая мощная волна чувственности, что достаточно было взгляда — и желание охватило бы любого. Они все так же молча занялись любовью, потом молча расстались. Женщина взяла у Турнемина золотой, который он ей протянул, и легонько выпихнула наружу. Лишь в этот момент она улыбнулась улыбкой загадочной, значения которой Жиль не понял. Едва он снова ступил на землю, как носильщики подняли паланкин и вскоре свернули на одну из улиц, ведущих к порту. Жиль издали следил за ними, впрочем, без всякого желания узнать, куда они направляются. Просто ему тоже надо было в ту сторону, к паруснику, а чувствовал он себя замечательно — в теле легкость, в мыслях ясность, к тому же его страшно забавляла мысль, что в этом удивительном краю можно заниматься любовью прямо на улице, причем никто вокруг ничего не заметит. Впрочем, как ни странно, народу на улицах, когда он выбрался из паланкина незнакомки, было совсем мало. Объяснение этому он нашел очень скоро, едва подошел или, по крайней мере, попытался подойти к порту и добраться до пристани, у которой ждала его шлюпка «Кречета». Весь или почти весь город толпился у пристани, как утром. На этот раз провожали судно королевского флота. Отплывала «Диадема», и блестящая группка провожающих ее официально махала с мола шарфами и платками вслед шлюпам, доставлявшим на борт командующего и его штаб. Все окна, выходившие на море, были распахнуты, из каждого глядела женщина в светлом платье, многие из них плакали, а полковой оркестр, выстроенный на набережной Людовика Святого перед магазинами, звенел флейтами и гремел барабанами. Решительно, город с сожалением расставался с отплывающими. Не без труда Турнемину удалось вклиниться в плотную толпу женщин, мужчин, детей, среди которых шныряли собаки, громоздились на повозках овцы и даже свиньи, бок о бок с бочками, в которых отправляли в метрополию патоку и сахарный сироп — наступил сезон сбора сахарного тростника. И над всем этим витал далеко не райский аромат, тем более что погода портилась, атмосфера давила все сильнее, набегали тучи, предвещая обычный для этого времени шторм. Так что Жиль вздохнул с большим облегчением, когда наконец запрыгнул в шлюпку и она поплыла к кораблю. А там его ждала семейная сцена. Жюдит уже стояла у трапа, надув губы, с потемневшим взглядом. — Могу я узнать, сколько еще вы намерены держать нас на корабле? Мы что, подвергнуты карантину, как какой-нибудь сомнительный груз? Почему нам нельзя наконец сойти на берег? — Я и не собираюсь противиться вашему желанию побывать на берегу, коли оно у вас есть. Только не одной, разумеется. В таком городе, как Кап-Франсе, порядочные дамы не прогуливаются в одиночестве. Фаншон не стоит брать — в порту толпа, со сломанной рукой ей там не место, однако вы вполне можете взять с собой госпожу Готье с дочерью, они наверняка тоже соскучились по земле. А лейтенант Менар будет вас охранять… — Нет, вы ответьте прямо. Почему я не могу сойти на берег вместе с вами? Почему вы меня не пригласили, а улизнули потихоньку с корабля?.. Жиль, пребывавший в благодушном настроении после приключения с незнакомкой — он даже забыл про неудачу у нотариуса, — от души рассмеялся. — Я же предупредил вас за обедом, что хочу повидать нотариуса. К чему было брать вас с собой, чтобы изображать чету лавочников? — Вы хотите сказать, что пробыли столько времени у нотариуса? — Голос Жюдит зазвучал язвительно. — Трудно поверить, поскольку здесь только что был посланец с приглашением от госпожи Моблан — она хочет, чтобы мы поселились на время у нее. Хорошее настроение Жиля мгновенно испарилось. Ему совсем не нравились неделикатность и настойчивость этой дамы. Какая же хорошая жена станет приглашать в дом гостей, когда хозяин болен? — Это просто смешно! Госпожа Моблан, видно, сошла с ума. У нотариуса ангина. Неужели вам тоже не терпится заболеть и проваляться неделю в чужом доме? Ну хватит, Жюдит, не дуйтесь. Поедем завтра вместе, раз уж вам так хочется — все равно я получу документы только послезавтра. — Но вы так и не рассказали, чем занимались, когда ушли от нотариуса. Жиль даже не стал скрывать своего изумления. — Неужто вы намерены следить за мной? Уж не ревнуете ли вы? — Ревную? Глупости! Но я не желаю, чтобы вы относились ко мне так же, как к остальным, кого вы с собой привезли. Это им вы можете приказывать ехать с вами или оставаться. А я ваша супруга. — Разве я когда-нибудь возражал? А вот вам доказательство, что, прогуливаясь по незнакомому городу, я о вас не забывал. И, вынув из кармана самый объемистый из трех футляров. Жиль протянул это пораженной женщине. Она вдруг покраснела. — Это мне? — Разумеется! Вы же сами только что напомнили, что являетесь моей законной супругой… а драгоценностей у вас немного. Пора исправить положение, если вы хотите занять достойное место в обществе. Жюдит с детской радостью раскрыла обтянутый шелком футляр, достала колье и начала вертеть его в пальцах. — Какое красивое! И оно очень подойдет к белому платью, которое я надену сегодня вечером. Спасибо, Жиль, вы просто чудо! Благодаря вам я буду самой элегантной на приеме у губернатора… От удовольствия она повернулась на каблуках — вот-вот пустится в пляс, — не переставая любоваться лежащим на ладони колье. Но Жиль остановил ее. — Как вы сказали? На приеме у губернатора? — Ах да! Вы же ничего не знаете. Его человек был у нас час назад: господин губернатор островов На Семи Ветрах пригласил нас сегодня на ужин вон в тот великолепный дворец на холме. — Только не это! — простонал Жиль, не имевший ни малейшего желания снова оказаться в тот же день на берегу. — И вы приняли приглашение? — А как я могла не принять? Посланец даже ответа ждать не стал. Правда, такое приглашение больше похоже на приказ, но вам это на руку — надо же загладить впечатление от дерзкого поведения утром. В девять часов нас будет ждать на набережной экипаж. — Ладно! — недовольно буркнул Жиль. — Видно, не отвертишься. А пока вам лучше вернуться в каюту. Тучи собрались, и ветер поднимается. Словно в подтверждение его слов хлынул ливень, вмиг скрыв забитый кораблями порт, стоящую на рейде в ожидании прилива «Диадему», да и сам остров — его контуры расплылись, и оп стал казаться чем-то нереальным. Жюдит побежала к каюте, а Жиль спустился туда, где лежал Моисей. Возле него он застал Понго. Черный гигант храпел с внушающей надежду на его скорое выздоровление мощью. Кожа, еще утром сероватая, снова приобрела красивый темно-каштановый оттенок; а положив ладонь на потный лоб негра. Жиль убедился, что температура спала и была почти нормальной, учитывая, какая стояла жара. Несомненная перемена в состоянии больного поразила Турнемина. — Я начинаю думать, что наш ирландец — гениальный врач, — сказал он. Понго пожал плечами. — Не удивляться, что он выгонять из своя школа. Гениальный — плохо, когда рядом невежды! Много люди умирать, пока невежество и лень уступить знание. Везет черный гигант… — Он так и не сказал ни слова. — Он говорить во сне, но я не знать язык. Гроза длилась не меньше часа, зато потом все вокруг преобразилось: стекающие капли сверкали под лучами заходящего солнца, воздух посвежел. Когда же Жиль и Жюдит сели в присланный за ними экипаж, на набережной Святого Людовика стало и вовсе прохладно. Уже совсем стемнело, но великолепная полная луна заливала серебристым светом городок, в окнах вспыхнули, словно светлячки, сотни огоньков. На склоне горы, смотревшем на море, сиял, будто маяк, дворец губернатора, освещая густую зелень в саду, из которого поднимались удивительные ароматы. Прежде дом принадлежал иезуитам, но в 1762 году, когда был распущен орден, они покинули его, а годом позже он стал официальной резиденцией графа д'Эстена, назначенного губернатором островов На Семи Ветрах. Новый представитель короля оказался большим любителем роскоши, он предпринял колоссальные работы по перестройке старого жилища, перепланировал сад, обставил дом дорогой мебелью, поразив пышностью обстановки своих подданных, и не случайно: губернатор д'Эстен, владелец внушительного гардероба — не менее сотни рубашек и столько же камзолов, захвативший с собой на остров прекрасную серебряную утварь, твердо намеревался жить здесь на широкую ногу и таким образом внушить уважение к себе местным колонистам, большая часть которых, по правде говоря, обходилась весьма скромными удобствами. Всем этим он вызвал яростное сопротивление подчиненных, говоривших ему, не стесняясь, прямо в лицо, что он понапрасну разбрасывается государственными средствами, и три года спустя, устав от борьбы, д'Эстен вынужден был покинуть остров, а его преемник на посту губернатора князь Роган предпочел обосноваться в Порто-Пренсе. Однако позже резиденция снова переместилась в Кап-Франсе: многочисленным правителям острова нравился великолепный дом, откуда открывался чудесный вид на море и где, не в пример удушливой жаре на улицах города, вас всегда обдувал прохладный бриз. Однако ни золоченое резное убранство комнат, ни мебель, обтянутая драгоценными шелками, ни расставленные по всему дому цветы не спасли Турнеминов от смертной скуки. Граф де Ла Люзерн, генерал-лейтенант армии Его Величества, хоть и обосновался на острове год назад, так и не смог привыкнуть к его чувственной, расслабленной атмосфере. То был прежде всего солдат, моряк, один из тех холодных, учтивых нормандцев, которые так прекрасно акклиматизировались в Англии. Он горделиво носил имя Цезарь, впрочем, так же звали и двух его братьев, один из которых — епископ Лангрский, а другой — кавалер Мальтийского ордена, представлявший Францию по другую сторону океана еще во времена первых выступлений за независимость. Будучи человеком широко образованным, он с одинаковым трепетом и почтением относился к своему дяде Малезербу, восприняв его благородное стремление наделить протестантов гражданскими правами, и к великим мужам античной Греции. Несомненно, для Ла Люзерна этот прием был тяжкой обязанностью: во-первых, губернатору совсем не понравилось, что вновь прибывший не поспешил сам ему представиться, а, во-вторых, узнав, что шевалье не привез никаких официальных посланий, он вообще потерял к нему всякий интерес. Лишь сияющая Жюдит в белоснежном, с неброской золотой вышивкой платье с чудесным колье — подарком Жиля — на длинной шее украсила сугубо протокольный ужин — он подавался в чересчур просторном зале, и гостей тут оказалось куда меньше, чем прислуживающих: к каждому из сидящих за столом был приставлен отдельный чернокожий лакей в синей с золотом ливрее. Супруга губернатора выглядела абсолютно бесцветной на фоне великолепной Жюдит, а больше женщин среди присутствующих не было. Застольная беседа представляла собой преимущественно монолог хозяина о войнах античных греков. В то время он как раз занимался переводом «Отступления десяти тысяч» и не преминул поделиться с гостями всеми мыслимыми подробностями этого произведения, утомив их несказанно. Так что Жилю не пришлось участвовать в разговоре, а потому он мог внимательно рассмотреть гостей и вскоре убедился, что красота его супруги произвела неизгладимое впечатление на барона де Рандьера. Ретивый адъютант буквально пожирал женщину взглядом, бесстыдно пялился на ее прекрасные плечи и грудь. «Придется поучить его приличиям, — подумал мрачно Жиль, — один-два удара шпаги, думаю, образумят наглеца. Моя жена — не рабыня на рынке, нечего раздевать ее взглядом.» Едва окончился ужин, Рандьер буквально бросился к Жюдит, чтобы предложить ей чашку кофе, и со счастливым выражением на лице так и прирос возле нее к полу, но тут Жиль, покинув госпожу де Ла Люзерн, которая, впрочем, не заметила этого за разговорами об упадке церкви на острове, тоже подошел к жене. Барон был раздосадован помехой и не сумел этого скрыть, хотя ему все равно пришлось сделать вид, что он рад встрече. С таким мужем лучше не ссориться. — Госпожа де Турнемин утверждает, что вы намерены обосноваться сразу же на своей плантации? Надеюсь, она ошибается? — Почему вы так думаете? — Разве можно лишить Кап-Франсе самой прекрасной женщины из всех, что за много лет ступали на этот берег? Вы не поступите столь жестоко. Кроме того, жить в деревне в это время года тяжело… — Барон, мы прибыли на Санто-Доминго не для того, чтобы вести тут светскую жизнь, а для того, чтобы выращивать хлопок и индиго. Госпожу де Турнемин мои намерения до сих пор вполне устраивали. — Это потому, что она пока не знает, как одиноко ей будет на плантации. Здесь, по крайней мере, хоть какая-то жизнь. Приятное общество, театры, концерты. Балы у губернатора, у главного управляющего… — Кстати, о нем, — не стал больше церемониться Жиль. — Я очень рассчитывал увидеть тут господина де Барбе-Марбуа, у меня есть к нему несколько вопросов экономического порядка… Рандьер, до того несколько поскучневший, снова расцвел улыбкой. — Господин главный управляющий ненадолго уехал в Порт-о-Пренс. Вот видите — вам нужно остаться… — Зачем? От Кап-Франсе до «Верхних Саванн» не больше десяти миль… а у меня неплохие лошади. Мне жаль, сударыня, лишать вас общества столь блестящего кавалера, — добавил он, протягивая жене руку, — но нам пора. Погода снова портится, боюсь, мы не успеем вернуться на корабль… И, не обращая внимания на оскорбленное выражение адъютанта, пробурчавшего даже себе под нос что-то вроде «медведь неотесанный», Турнемин подвел удивленную такой поспешностью супругу к хозяевам и, распрощавшись с ними, покинул дворец губернатора. — Что случилось? — спросила Жюдит, пока коляска катила по чудесной аллее из цветущих деревьев. — Не слишком-то вежливо так торопиться. — Вам и в самом деле доставило бы удовольствие, если бы этот наглец еще час или два терся возле вас? Думаю, мне пришлось бы в завершение вечера надавать ему пощечин, чтобы научить, как следует смотреть на порядочную женщину… Жюдит на несколько секунд онемела, а потом вдруг расхохоталась чуть дрожащим смехом: — Ей-богу, вы ревнуете! В ответ Турнемин тоже засмеялся. — Ревную? Какая может быть ревность между супругами? Ревнуют, когда любят, а любовь, как вы сами знаете, не имеет ни малейшего отношения к супружеской жизни. Дело не в этом. Просто я требую, чтобы к вам относились с уважением. Вы носите мое имя. — Если бы у меня и оставались какие-то сомнения по поводу чувств, которые вы ко мне питаете, они бы немедленно рассеялись после такого заявления. Трудно более ясно дать понять женщине, что ее не любят… больше не любят… — Разве это имеет для вас хоть какое-то значение? Вы ведь и не скрывали, что место в вашем сердце, которое, как я считал, принадлежало мне, занял другой. Так какое же вам дело до моих чувств? Жюдит не ответила, а Жиль не решался взглянуть на нее. Вот она, рядом, душистая тень в белом шелковом платье, ему известно, какой очаровательной, какой женственной она может быть, но ему все равно, и укол самолюбия ничего тут не изменит. Нет, он не ревновал жену. В этом Жиль не сомневался, больше того: если бы Рандьер так раздевал взглядом не ее, а Мадалену, он бы не сумел сдержаться — это точно. Кровь бросилась бы ему в голову, и злосчастный ужин наверняка закончился бы дуэлью… Вдруг Турнемин почувствовал, как его руку легко тронула нежная кисть. — Жиль, — прошептала Жюдит, — а ведь мы с вами впервые выезжаем вместе. Впервые мы предстали в свете как супружеская чета. — И, надеюсь, не последний. Придется привыкнуть жить вместе, выезжать, принимать, и я этому рад. — Правда? Вы говорите искренне? — Разумеется. Вы очень красивы, Жюдит, любой мужчина с хорошим вкусом был бы горд вашим обществом. Она снова грустно рассмеялась и взглянула на профиль мужа, четко вырисовывавшийся на светлом фоне лунного неба. — Речь идет о чисто эстетическом удовольствии, если я правильно поняла? Я что же, всегда буду для вас… элементом украшения? Я вас совсем не волную? На этот раз он сам повернулся к ней, и его, словно пуля, сразила совершенная красота жены. Она была расстроена, и это ей очень шло. Глаза сверкали, как черные бриллианты, влажные губы слегка дрожали, едва прикрытая кружевом грудь трепетала. На мгновение образ белокурой Мадалены потускнел. Жиль с ужасом понял, что Жюдит внушает ему все ту же свирепую страсть, что и раньше. Он готов был обнять ее, покрыть поцелуями, задушить ласками, чтобы увидеть с радостью, как бледнеют ее глаза, услышать крики сладострастия. Он уже наклонился к Жюдит, к ее нежным губам, зовущей груди, когда между их тянущимися друг к другу телами проскользнула тень, тень подло сраженной Розенны — далеко от бретонских берегов спит вечным сном кормилица Жиля, и виной тому сводящая его с ума сирена, это она ударила Розенну камнем, словно охотник зверя. Женщина, что носит его имя, — убийца. Уж ему-то известно, как ловко она может поймать мужчину в расставленные сети. Она же прекрасная актриса, и это волнение — тоже наверняка не больше чем игра… Опасные чары, державшие Жиля в плену всего несколько мгновений, рассеялись. Он отпрянул. — Разве я уже вам не доказал… может, чересчур выразительно, что не совсем равнодушен к вашей красоте? — Как не равнодушны, без сомнения, и к любой другой женщине? — Но вы — это вы, а не какая-то другая… — Не нужно так, прошу вас. Уж лучше горькая правда, чем все эти недомолвки. Вы меня желаете, и ничего больше… В голосе Жюдит зазвучал гнев, глаза ее сверкнули. Жиль улыбнулся. — Разве вам мало? Не каждая женщина может этим похвастаться. Да, не стану скрывать, порой я страстно вас желаю. У вас такое тело, что ни один нормальный мужчина не остался бы равнодушным. Экипаж выкатил на набережную Вильвер и набрал скорость. Теперь молодых людей обдувал довольно свежий ветерок, но Жюдит, словно изнемогая от жары, раскрыла веер и принялась нервно обмахиваться. Словно сверкающая бабочка билась у нее в пальцах. Она закусила губу и отвернулась. — Даже много, — проговорила она сквозь зубы. — А вам не приходит в голову, что я могу и отказаться исполнять роль жены из гарема, которую вы с такой щедростью мне уготовили? Надеюсь, на этом острове уже научились делать замки и задвижки? Жиль резко схватил жену за руку, в которой она держала веер, и, придерживая ее за подбородок, вынудил повернуть голову в свою сторону. — Не советую вам ими пользоваться, дорогая! В моем доме вы будете вести себя, как подобает супруге. Я жду от вас потомства — я хочу иметь сыновей и дочерей. А потому запомните хорошенько: если вы мне понадобитесь, ни один замок, ни один самый прочный засов меня не удержит. И уймите свой гнев, не сверкайте так глазами, мы уже приехали — не станете же вы устраивать мне сцену прямо на улице. И в самом деле, экипаж обогнул набережную и подкатил к причалу, куда должна была подойти лодка с «Кречета». Турнемин, как бы в знак примирения, торопливо поцеловал руку жены, которую все еще сжимал за запястье, достал из кармана сигнальный свисток и свистнул — три раза коротко и два длинно, вызывая шлюпку. Расстояние было небольшим. Всего в нескольких кабельтовых от берега элегантный парусник, расцвеченный огнями, смотрелся в гладкую воду лагуны. Спрыгнув первым. Жиль протянул жене руку, но она с презрением оттолкнула ее и сошла с экипажа без его помощи. Пока губернаторская коляска разворачивалась, чтобы пуститься в обратный путь, белое облако платья Жюдит соскользнуло по лестнице к самой воде и застыло там в ожидании лодки. Из соседних таверн раздавались смех и песни, но сам порт, казалось, погрузился в сон, как и старый форт, чьи стены посеребрил лунный свет. На «Кречете», от которого едва успела отчалить шлюпка, тоже царило спокойствие. Видя, что ему лучше оставить Жюдит в одиночестве, Жиль шагнул к сложенным в пирамиду бочкам возле домика таможни. И тут… Жюдит, машинально обернувшись, чтобы посмотреть, куда пошел Жиль, вскрикнула, и он мгновенно понял, что происходит. — Осторожней, Жиль! Из-за бочек выскочили и бросились на Турнемина какие-то люди — видимо, они толкнули пирамиду, и одна бочка с грохотом покатилась впереди них. Всего человек семь-восемь, и у каждого в руках палки или кривой, как сабля, резак для сахарного тростника — страшное оружие, острое, словно бритва. Почти все чернокожие, по пояс голые, в диком оскале сверкали белые зубы, Почти, потому что руководили нападением двое белых, но они прятали лица под масками, чтобы их нельзя было узнать. Жиль оказался один против целой банды. Он отступил, прижавшись спиной к сложенным в штабель доскам. С ним была лишь парадная шпага, она не годилась против сабель нападавших, но, по счастью, на причале валялся багор. Турнемин схватил его и принялся размахивать направо и налево, в общем-то наугад — лишь крики боли извещали его о том, что удар пришелся по цели. Жиль не слишком бы волновался, будь он один — и против банды ему не стоило особого труда продержаться до подхода моряков с «Кречета», но откуда-то из темноты появились еще трое, они схватили Жюдит и, несмотря на сопротивление, куда-то потащили ее. Как помочь жене. Жиль не знал. Но тут раздался выстрел, за ним другой, и на поле сражения выехал экипаж, впереди которого бежали, освещая дорогу, двое чернокожих с фонарями. Один из тех, что держали Жюдит, упал. — Держитесь, сударь! — раздался мужской голос. — Мы идем вам на помощь… — Помогите лучше жене. Я сам справлюсь, — крикнул в ответ Жиль, и череп одного из бандитов хрустнул под ударом его багра. С лодки тоже видели происходящее на берегу, моряки налегли на весла. Двое из команды «Кречета» с ходу прыгнули на мол и бросились на бандитов, тащивших в переулок Жюдит. К несчастью, один из матросов тут же упал, сраженный саблей, да и другого, наверное, постигла бы та же участь, если бы не выстрел незнакомца из экипажа. Тогда тот, что держал женщину, счел битву проигранной и, выругавшись, кинулся в густую темень переулка, а за ним и двое в масках, бросив на произвол судьбы свою банду, от которой остались теперь лишь четверо чернокожих. Те тоже поняли, что пропали. Выстрелы разбудили порт. Двери и окна распахивались. Из домика полиции, стоявшего приблизительно в центре набережной, спешно выскакивали, застегивая на ходу портупеи, блюстители порядка. Оставшиеся в живых бандиты предпочли бегство. Но скрыться в городе они уже не могли — и улица Правительства, и улица Пантьевр были полны народа; тогда негры, побросав оружие, помчались по молу и, добежав до конца, бросились в черную воду. На причале остался лежать раненый да еще один покойник с раскроенным черепом. Из экипажа выпрыгнула дама и кинулась к Жюдит: у той от ужаса подкосились ноги, — вот-вот потеряет сознание — и она присела на повозку, в которой доставляли в магазины товары из порта. А стрелявший незнакомец подошел к Жилю. — Бесконечно признателен вам, сударь, — проговорил, задыхаясь, Турнемин и отбросил багор, ставший в его руках смертоносным оружием. — Сказать по правде, не знаю, как вас и благодарить. Вряд ли нам с женой удалось бы спастись, если бы не вы. Мужчина небрежно пожал плечами. Был он лет сорока, высокий и плотный, на полном лице любезное выражение, веселые синие глаза — этот умеет пожить — впрочем, в них также читалась решительность, переходившая, вероятно, порой в жесткость. Серый шелковый, шитый серебром, костюм безупречного покроя, стянутые сзади черной лентой седеющие, непослушные волосы — парика он не носил. — А мне показалось, вы защищались недурно. — Незнакомец рассмеялся. — До подхода подкрепления точно бы продержались. Это ведь ваши моряки, не так ли? — добавил он, увидев, что к ним направляется, держа головной убор в руке, боцман. — Точно, мои. Я Жиль де Турнемин, мы с женой возвращались от губернатора и как раз ждали свою шлюпку, когда на нас напали. Могу я узнать, кому обязан спасением? — Ничем вы мне не обязаны, разве что поможете, если со мной случится что-нибудь подобное. А зовут меня Жеральд Опейр-Аменди барон де Ла Балле. Я владелец кофейной плантации на северном берегу острова, рядом с Большим Холмом. Сюда я завернул случайно: возвращаясь из театра, хотел убедиться, что интересующий меня корабль уже в порту или, по крайней мере, на рейде — о его приближении сообщили еще до грозы. Может, вы мне в этом поможете? Не видели ли вы большой бригантины под названием «Черный маркиз»? — После грозы ни один корабль в гавань не входил, по крайней мере до девяти часов, когда я сошел на берег. Ну, что у тебя, Жермен? — спросил Жиль подошедшего боцмана. — Малыша Луи ударили ножом, сударь. Нехорошая рана, срочно нужен врач. — За этим дело не станет, — сказал Ла Валле— Несите его в мой экипаж, поедем в больницу Шарите. — Вы очень любезны, сударь, и, надеюсь, на меня не обидитесь, но я не слишком доверяю больнице. Буду вам бесконечно признателен, если вы поможете мне отыскать зеленный рынок, а на нем — лавку некоего китайца по имени Цинг-Ча… Жиль никак не ожидал, что его слова произведут такое впечатление. Барон вдруг закашлялся и бросил испуганный взгляд в сторону своей жены, Жюдит и толстой негритянки, подоспевшей ей на помощь. Потом, видя, что женщины не обращают ни малейшего внимания, по-видимому, успокоился и шепнул Жилю: — Не кричите вы так, ради Бога! Разумеется, я знаю Цинг-Ча, как любой мужчина на острове. Старый мошенник готовит удивительные снадобья, с ними и евнух мог бы произвести на свет кучу детей. Но и женщины наши о нем знают… по крайней мере, слышали и не выносят даже его имени. Неужто, по вашему мнению, раненому помогут такие средства? Жиль не смог удержаться от смеха: — Нет, не думаю. Однако, если вы все же укажете Жермену дорогу, буду вам благодарен. Жермен, отправляйтесь к этому китайцу и срочно приведите доктора Финнегана. Но Жермен не успел. Ла Балле уже объяснил ему, как найти рынок, но тут подошел другой матрос и доложил, что раненый скончался, и Турнемину и его спутнику пришлось смириться — тут уж ничего не поделаешь. — Отвезите его на корабль, — приказал шевалье. — Завтра найдем священника и погребем его, как положено, в волнах. Сначала доставите его, а потом вернетесь за мной и госпожой де Турнемин. Да, слушаю вас, сержант… Эти последние слова предназначались старшему отряда полиции, который больше для формы, чем для иных целей, и исключительно потому, что дело касалось особ знатных, изъявил желание задать Жилю несколько вопросов. Турнемин коротко обрисовал события и добавил, что не понимает, зачем кому-то было на него нападать: он лишь этим утром прибыл на остров и не успел нажить недругов — разве что кошелек его понадобился. — Впрочем, и в это трудно поверить, — заметил Жиль. — Бандитами руководили двое белых в масках, они сбежали, когда увидели, что дело может для них плохо кончиться. — У нас имеется пленный. Он ранен. Но говорить может и вполне доживет до виселицы. Окруженный солдатами раненый негр с очень темной кожей сидел на земле, тихонько постанывая и сжимая руками разорванную ударом багра ногу. Он лишь вращал глазищами, из которых беспрестанно лились слезы и, казалось, совсем не понимал, о чем его спрашивают. — Видно, его совсем недавно привезли на остров, — сказал Ла Валле. — Судя по внешности, он из племени агуа, с Золотого Берега, или мина… — Надо же, как вы хорошо в них разбираетесь. Лично для меня все негры на одно лицо, разве что один светлее, другой темнее! — До женитьбы я занимался торговлей, так что побережье Африки знаю прилично. Если хотите, могу попробовать допросить его. И он вдруг отрывисто заговорил на гортанном языке, словно залаял. На щеках чернокожего, как по волшебству, высохли слезы, а в растерянных глазах блеснул лучик надежды. Он стал отвечать с трогательной поспешностью. — Так я и думал, — сказал барон. — Его привезли сюда не больше месяца назад. Его вместе с беременной женой купил какой-то безжалостный белый и отвез, если я правильно понял, на плантацию синей травы, расположенную в некотором отдалении. Сегодня вечером, незадолго до захода, этот белый и его «главный» отобрали несколько самых сильных из вновь прибывших рабов и пригрозили им самой страшной карой, если те не выполнят их поручения. Этому, например, сказали, что отдадут его жену на растерзание собакам. Сунули их в повозку и привезли сюда. Было уже темно. Тот, что их доставил, останавливался возле порта, чтобы поговорить с каким-то негром в красивой шелковой ливрее с белыми волосами, видимо, в парике. Потом их высадили, а дальше вы сами знаете. Похоже, мы все же имеем дело с хорошо продуманной засадой. Эти люди не случайно отобрали недавно попавших на остров «дикарей» — в случае провала они ничем не рисковали. Вы что же, успели обзавестись врагом? Странно, вы ведь на Санто-Доминго проездом? — Вам известна плантация индиго, называемая «Верхними Саваннами»? Так вот я ее новый владелец… — Вы новый… Ну тогда все ясно! Это дьявол Симон Легро хочет вам помешать обосноваться в своих владениях. Он страшный человек, это вы знаете? Вполне вероятно, что его оповестили о вашем прибытии, стоило вам бросить якорь. С ним непросто справиться и, пока вы не заставили его повиноваться, лучше бы вам оставить жену в городе. Однако пойдемте посмотрим, как там наши женщины… — Не спешите, любезный… Эти слова Жиля были обращены к солдату, собиравшемуся увести зарыдавшего вновь раненого. — Освободите негра, сержант. Судя по тому, что рассказал мне присутствующий здесь господин де Ла Балле, это человек с моей плантации, следовательно, мой раб. Я сам им займусь. А добавленный к этой тираде золотой быстро заставил блюстителя порядка забыть о должностных обязанностях, и негра освободили. Ла Балле сказал ему несколько слов, и раб спустился на ступеньки лестницы, ведущей к молу, ожидая, когда его отвезут на корабль, а шевалье с новым другом направились к экипажу, в котором сидели, болтая, словно старые приятельницы, их жены. Похоже, Жюдит уже совсем оправилась от испуга. Госпожа де Ла Балле оказалась очень красивой, элегантной и изящной блондинкой с синими-пресиними глазами и очаровательной улыбкой. Она успела узнать все о госпоже де Турнемин, а та — о ней. Новые подруги уже даже договорились, что Жюдит поживет какое-то время в доме де Ла Балле на набережной Вильвер, в котором они сами останавливались, когда приезжали в Кап-Франсе по делам или для собственного удовольствия, поскольку их плантация «Три реки» находилась от города еще дальше, чем «Верхние Саванны». Сейчас они приехали сюда на несколько дней, поскольку Жеральду нужно было встретить какой-то корабль и проследить за погрузкой части урожая кофе, которую он направлял в Нант. — Пусть лучше ваш супруг один вступит во владение плантацией, — уговаривала Дениза де Ла Балле. — От этого Симона Легро всего можно ждать, он может творить такое, что дамам лучше не видеть. Я тем временем покажу вам город и познакомлю с местным обществом. Вас примут с распростертыми объятиями, вот увидите. Сходим в театр, пройдемся по лавочкам. Знаете, тут есть чудесные магазинчики и… — ..и бедный шевалье окажется на грани разорения еще до того, как соберет первый урожай! — закончил за нее Ла Валле и рассмеялся. Жиль тоже хотел принять участие в беседе, но ему это не удавалось. В голове крутились события дня, не желая складываться в единую цепочку. Кто следил за ним и предупредил Симона Легро о его прибытии? Если не считать губернатора и его ближайшего окружения — а это исключалось — о нем мог знать лишь больной нотариус… и та девица с кошачьими глазами, что посвятила его в таинства любви по-антильски. Так кто же из них?.. ДОМ СРЕДИ СИНИХ ТРАВ Если бы не ярко-зеленые глаза и не тягучий ирландский акцент. Жиль ни за что не узнал бы человека, весело вскарабкавшегося ранним утром по трапу «Кречета». Лайам Финнеган нашел-таки полученным деньгам лучшее применение, чем купить на них море рома. В костюме из нанкина , белой тонкой рубашке, выбритый, причесанный и даже надушенный — какой-то другой, искусственный аромат перебивал достаточно ощутимый запах его излюбленного напитка — ирландец разительно изменился: открылось лицо с грубыми чертами, глубокими морщинами, свидетельствующими о пережитых горестях и делавшими его старше своих тридцати восьми лет, и подвижными неожиданно по-юношески свежими губами. В этой вполне приличной одежде его худая, нескладная фигура приобрела даже некоторую элегантность, и Жиль не преминул сделать ему на этот счет комплимент. — Вы что же, решили по трезвом размышлении вернуться к врачебной практике? — Может быть… но что с вами случилось? Разве вы не собирались отправиться с рассветом на плантацию? — Человек предполагает, а Бог располагает, — благочестиво вздохнул Жиль, отметив про себя, что ирландец, судя по нотке разочарования в голосе, не слишком рад его видеть. (Уж не надежда ли познакомиться поближе с одной из дам на корабле, пользуясь отсутствием хозяина, толкнула врача на пополнение гардероба?) И Турнемин добавил: — Надеюсь, вас не стеснит мое присутствие. — Стеснит? С какой стати, черт побери? Напротив, я рад, что вы тут. Мне надо с вами поговорить. Взгляд Финнегана светился покоем и чистосердечием, и Жиль пожалел задним числом, что заподозрил его в грязных намерениях. — Ну что же, посмотрим нашего раненого, заодно и поговорим. Точнее, наших раненых — со вчерашнего дня пациентов для вас прибыло. — Вы что же, хотите превратить свой чудесный парусник в лазарет? Или вас ночью брали на абордаж? — Почти угадали. Сегодня ночью, когда мы с женой возвращались с ужина у господина губернатора, на нас напали. И пока Финнеган, засучив рукава, разбинтовывал ногу Моисея, Жиль рассказал ему, что случилось на набережной Людовика Святого и как он доставил на борт единственного попавшего в руки полиции пленника и передал его до прибытия врача на попечение Понго. Финнеган откликнулся не сразу. Он сосредоточенно обнюхивал повязку, которую только что снял с раны, впрочем, достаточно было посмотреть на шов, чтобы убедиться в удовлетворительном состоянии больного. Стянутые стежками края разреза были розовыми, чистыми и затягивались вполне сносно. Врач с довольным видом отбросил прочь едва запачканные бинты и, вынув из кармана баночку с каким-то неприятно пахнущим составом, стал обильно смазывать рану под заинтересованным взглядом Понго, вошедшего минутой раньше в каюту с чашкой кофе для своего больного. — Чем мазать? — спросил индеец. — Это отличная штука, дорогой коллега. Бальзам, который мой друг Цинг-Ча готовит из разных трав, но основной компонент — сок растения, называемого на языке индейцев аравак гуйаканом. Лечит что угодно. Этот здоровяк уже через день или два будет на ногах. По-моему, ему у вас понравилось. И в самом деле, Моисей успокоился. В прояснившемся взгляде не было ни страдания, ни гнева, а, взяв из рук Понго чашку кофе, он даже как будто улыбнулся, и индеец ответил ему тем же. Жилю вдруг показалось, что между этими двумя, такими разными по рождению, цвету кожи, языку людьми, которые и объясниться-то друг с другом словами не могли, возникла неощутимая и тем не менее прочная связь — взаимопонимание. — Давайте теперь поговорим о вас, — произнес Финнеган, приводя в порядок рукава и складывая врачебный саквояж. — Относительно одной из неясностей ваших вчерашних приключений я могу вас просветить. Может, мэтр Моблан и в самом деле был слишком тяжело болен, чтобы вас принять, но вечером у Лалли-Розанчика, продажной квартеронки, своей любовницы, дававшей ужин офицерам гарнизона, у него вполне хватало сил и за столом и в постели. Лалли — она хорошо меня знает — пришлось даже к утру послать за мной, чтобы привести в себя девицу, с которой он был. Недаром Моблан посылал вчера лакея к Цинг-Ча, хотел к вечеру приободриться… Теперь вчерашние события и в самом деле стали для Жиля проясняться. Не кто иной как нотариус предупредил Легро, именно его лакей встретил в городе банду убийц, намеревавшихся лишить Турнемина жизни еще до того, как он появится на плантации. Моблан и управляющий заодно. Потому-то его и задержали тут якобы до оформления необходимых документов. Какой смысл выдавать их человеку, которому, по разумению нотариуса, жить осталось всего ничего… А уж искать законных наследников бывшего владельца они бы и вовсе не стали, и Легро, бывший фактически полновластным господином в «Верхних Саваннах», превратился бы в такового по всем правилам. И никаких тебе затрат… — Я бы на вашем месте, — проговорил тягучий голос ирландца, — выпил бы чего-нибудь освежающего. Вы так побагровели — того и гляди, взорветесь… что у вас на уме? — Могли бы уже догадаться. Я немедленно отправлюсь к проклятому нотариусу, и он получит все, чего заслуживает, а потом — с бумагами или без них — еду в «Верхние Саванны». Домой еду, понятно? — яростно завопил Жиль. — Хватит надо мной издеваться. Теперь моя очередь. А с вашим Легро, о котором мне все уши прожужжали, я покончу сегодня же. Понго! Передай капитану — пусть вооружит десяток матросов во главе с Пьером Менаром и пришлет их через часок в дом нотариуса Моблана на улицу Дофин. И приготовь мне дорожную сумку с запасом дня на три-четыре, да сам приготовься в путь! Доктор, мы еще увидимся. Пройдите, будьте добры, ко второму раненому… — Постойте! — В чем дело? — Ваше предложение занять должность врача на плантации еще в силе? Я готов его принять. — Скажите на милость! Неужто зловещий образ Симона Легро в ваших глазах потускнел? — Как раз наоборот. Но мне страшно хочется увидеть собственными глазами, что же там произойдет, — тяга к новому во мне неистребима… — Ну что же, в таком случае я согласен. Девятьсот ливров в сезон, жилье и еда. Годится? — Еда… и питье? — Это сколько угодно, только бы с ног не падали и рука не дрожала. — Можете не беспокоиться. Ирландец, который не умеет пить, — не ирландец. Я тоже подойду к дому нотариуса. Оставив Финнегана возле доставленного накануне чернокожего. Жиль поднялся на палубу. Выстроенная команда готовилась отдать последние почести товарищу, чье тело, зашитое в парусину, лежало тут же. Подошел священник в стихаре и с кадилом, а с ним мальчик из церковного хора. Пришел час прощания с Малышом Луи, отважным матросом, что погиб накануне, защищая Жюдит, и Жиль думал, глядя на парусиновый сверток, дожидавшийся встречи с морскими волнами, что теперь его счеты с Симоном Легро может разрешить только смерть. Может, вообще лучший выход — убить управляющего «Верхних Саванн», как только он окажется на расстоянии выстрела, и не вступать с ним ни в какие дискуссии… На палубу поднялись одна за другой все четверо женщин, обитательниц корабля, покрытые темными шарфами, и опустились на колени слева от тела. Впервые на свет Божий показалась Фаншон, но Жиль не обратил на нее никакого внимания. Камеристка следовала за Жюдит, словно тень, словно тревожная тень — как-то отнесется к ее появлению хозяин? — но шевалье твердо решил не замечать девицу, а как только ее не знающий удержу язык даст повод, избавиться от нее окончательно. Он даже не заметил, как горничная одарила его то ли умоляющим, то ли испуганным взглядом. Потому что смотрел в этот момент на стоящую на коленях рядом с матерью Мадалену: глаза опущены, руки сложены для молитвы. Едва парусник бросил якорь, девушка стала проводить на палубе часы напролет, без устали разглядывая удивительный, совсем незнакомый пейзаж, а главное, синюю воду — трудно было поверить, что эти ярко-синие волны и острые зеленые или серые гребни, яростно хлеставшие бретонские берега, — один и тот же океан. Мадалена явно предпочитала общество капитана Малавуана, но стоило подойти Жилю, как она, скромно извинившись, спешила удалиться — в конце концов взбешенный Турнемин убедился, что ему не удастся приблизиться к девушке. И теперь она даже не взглянула на Жиля; она явно избегала шевалье, видя в нем довольно удачную копию дьявола. А между тем она его любила, сама призналась, но, видимо, ее любовь не была склонна к уступкам и самозабвению, и не раз уже Турнемин проклинал день и час, когда на палубу «Кречета» взошла Анна Готье, стеной отгородившая свою дочь от его страсти. Хотя, может, это и к лучшему. Если бы Мадалену сопровождал один Пьер, проводивший дни и ночи с экипажем, счастливый уже тем, что он в плавании, как любой бретонец на его месте, никакая сила — Жиль это отлично понимал — не помешала бы хозяину судна проникнуть однажды вечером в каюту Мадалены. А что произошло бы дальше между ним и девушкой, для которой нормальные потребности плоти были равнозначны смертному греху, известно только сатане. Вот и сейчас, в простом синем платье, с целомудренно задрапированным белой косынкой вырезом, она была для него соблазнительней обнаженной девицы в паланкине, так что Жиль весьма рассеянно слушал молитвы священника, лаская взглядом коленопреклоненную фигурку. И, разумеется, даже не подозревал, каким полным ненависти взором окидывала Мадалену Фаншон… Служба подходила к концу, курился ладан. Тело опустили в лодку, где уже лежало пушечное ядро — его привяжут сейчас к ногам усопшего» Шесть моряков во главе с Пьером Менаром заняли места в шлюпке, и она, покачиваясь на волнах, заспешила к выходу из гавани, а священник тем временем заканчивал поминальную молитву. Команда в молчании разошлась. Женщины направились обратно к каютам, но Жиль задержал жену. — Я больше не желаю ждать, — сказал он ей. — И немедленно возьму то, что мне принадлежит по праву. Я еду к нотариусу, заставлю его так или иначе выдать необходимые документы, а потом с дюжиной матросов — на плантацию. Пора Симону Легро узнать, кто хозяин «Верхних Саванн»… — Я с вами! — Я не к тому, даже напротив, я запрещаю вам пока что появляться вблизи наших владений. Вас дожидаются Ла Валле, так что возьмите горничную и отправляйтесь к ним. Госпожа Готье с дочерью останутся на корабле ухаживать за ранеными, под охраной капитана Малавуана. Надеюсь, моя поездка окончится благополучно, но если все же случится несчастье, не забывайте — вы моя жена, все мое имущество принадлежит в той же мере и вам. Для того чтобы отомстить за меня, вам достаточно будет обратиться за справедливостью к губернатору. А теперь пожелайте мне удачи — наша земля сопротивляется не хуже крепости. Он взял руку жены, поднес ее к губам, быстро поцеловал запястье и, развернувшись, двинулся к своей каюте — ему еще надо было взять оружие и написать завещание — Жиль рассчитывал доверить его капитану Малавуану. Он был уже на лестнице, когда Жюдит окликнула его: — Жиль! — Да, дорогая… Ему показалось, что глаза ее под сенью черной кружевной косынки заблестели от сдерживаемых слез. — Берегите себя, прошу вас. Возвращайтесь живым… ради Бога! В ответ он улыбнулся, скептически и не без иронии. — Будьте уверены, я сделаю все, что в моих силах, чтобы остаться в живых. И не только ради Бога… Скажем так: ради будущего поместья «Верхние Саванны». Жиль быстро покончил с завещанием: все его имущество отходило жене, но при этом он обеспечил безбедное существование семье Готье, Понго и капитану Малавуану. А «Кречет» тем временем совершал сложный маневр, чтобы высадить на берег лошадей — Мерлина и еще двух, простоявших все путешествие в великолепно оборудованной, проветриваемой, обитой мягкой тканью конюшне, на манер тех, в которых перевозят скакунов суда королевского военного флота. Спустя полчаса Турнемин, вооруженный саблей, двумя пистолетами да еще с притороченным к седлу Мерлина карабином, в сопровождении Понго высадился на берег. И в тот же момент раздался пушечный выстрел, возвещающий о том, что в гавань вошло новое судно. То оказалась потрепанная штормами бригантина. Небо вновь затягивалось грозовыми облаками, дул сильный северо-восточный ветер, донося до праздных гуляк на берегу и до солдат, охранявших выход на мол, ужасный запах, который Жиль узнал бы теперь в любых обстоятельствах. Судно работорговца неспешно и величественно, а шевалье показалось, еще и зловеще, входило в порт. Люди вокруг Жиля оживленно обсуждали событие, и он узнал название корабля. «Черный маркиз»… Как видно, дорогой Жеральд Опейр-Аменди барон де Ла Валле, который до женитьбы «немного занимался торговлей», не брезговал и доходным «черным товаром»… ничего не поделаешь, придется привыкать к психологии тех, кто превратил волшебный остров в рай для одних и каторгу для других. Тем более что Ла Валле — приятный человек, настроен дружелюбно и спас им с Жюдит жизнь. Турнемин пожал плечами, вскочил в седло, поднял на дыбы Мерлина, довольного донельзя, что наконец можно размять ноги, и рысью направился в сторону улицы Дофина. Понго за ним. По его мнению, подошло время рассчитаться с мнимым больным, чье нравственное здоровье было явно в куда худшем состоянии, чем физическое. Едва Сезер, черный лакей, по-прежнему великолепный в своей синей шелковой ливрее и белоснежном парике, открыл дверь со сверкающей медной ручкой. Жиль, решив по возможности сократить время на препирательства и свести до минимума формальности, связанные со своим появлением в доме, просто двинул его кулаком по физиономии, и тот тяжело осел на черно-белые плиты пола. На грохот падения, сопровождаемый жутким воплем, сбежалась целая стая молодых негритянок в одежде нежных цветов, и все они, словно бабочки, стали опускаться на распростертое тело со стонами, демонстрировавшими меру их скорби. Без сомнения, здоровяк Сезер был великолепным и обожаемым петухом на этом птичьем дворе. Не обращая больше внимания на свою жертву, Жиль принялся разыскивать нотариуса и без особого труда обнаружил его в своего рода зимнем саду — застекленная веранда в задней части дома выходила прямо к кустам роз и жасмина. Нотариус завтракал в обществе дородной супруги. Пахло кофе, шоколадом и теплыми булочками, мэтр Моблан, удобно устроившись в объемистом кресле с подушками, намазывал на горячий хлеб конфитюр из гуайавы и забавлял беседой жену — та, очевидно, еще не совсем отошла ото сна и являла собой образ полуспящей красавицы; едва прикрытые чересчур прозрачным кружевом телеса словно навеки приросли к такому же удобному, как у мужа, креслу. Нотариус, хоть и провел бурную ночь, был свеж как огурчик. Маленький, коренастый, смуглый и толстогубый — в нем несомненно текла негритянская кровь. Под выгнутыми домиком бровями — живые, круглые, как у совы, карие глазки, под распахнутой до пояса кружевной рубахой из белого батиста — складки жирного животика. И это он отделал девицу так, что пришлось призвать на помощь Финнегана? Решительно, Турнемин ничего не понимал. Нотариус напоминал скорее евнуха, чем закаленного бойца на любовной арене… И в довершение картины на золоченой жердочке восседал синий ара. Грохот и последовавшее за ним появление Турнемина под сенью цветущего олеандра заставили нотариуса окаменеть. Он так и застыл с бутербродом в одной руке и ложкой конфитюра в другой. — Кто… Кто вы такой?.. Но Элали узнала гостя и, нимало не заботясь о том, что на ней почти нет одежды, высвободила телеса из подушек и промурлыкала: — Господин де Турнемин, как это мило!.. Я только что о вас говорила, я сказала, что… Но ледяной взгляд Жиля ни на секунду не остановился на женщине: Жиль смотрел в глаза до смерти перепуганному нотариусу. — ..что сожалеете о неудаче, которая постигла бандитов, посланных вашим другом Легро, чтобы убить меня и мою жену? Ничего не поделаешь — нельзя же всегда выигрывать… Будьте любезны, господин нотариус, выдайте мне немедленно справленные по всей форме документы на владение плантацией… — Это не делается так быстро! — выкрикнул тот выдававшим страх фальцетом. — Я ведь передавал, чтобы вы пришли завтра. Тогда бы я успел… — ..взорвать мой корабль, например? Достав из кармашка свои часы. Жиль убедился, что они показывают то же время, что и те бронзовые, которые стояли рядом на изящной подставке. — Я даю вам ровно пять минут, Моблан! Если к восьми двадцати пяти у меня еще не будет бумаг, я превращу вас в лапшу. И, спрятав часы, он стал спокойно заряжать пистолет, отодвинув дулом пылкую Элали, норовившую броситься на него. — Берегитесь, красавица! Мой пистолет не любит тряски, может ненароком выстрелить. Моблан, вставайте, живо в кабинет! А мой оруженосец тем временем присмотрит за вашей супругой — мало ли что взбредет женщине в голову. Тут Понго скорчил такую кровожадную гримасу, что дама завопила от ужаса. — Боже мой, что это за чудовище? Кто он? — Ирокез, любезная… и к тому же колдун. Будь я на вашем месте, я бы только ради него набросил на себя шаль или еще что не столь прозрачное. — Вы хотите сказать, что он может… может меня изнасиловать? На этот раз взорвался Понго. — Моя иметь достоинство. Моя не насиловать китиха! — Не слишком ты галантен, — заметил ему, смеясь. Жиль. — Вперед, дорогой крючкотвор! Вы и так уже потеряли минуту… Его слова подействовали на нотариуса волшебным образом. Не прошло и полминуты, как тот был уже в кабинете с закрытыми еще шторами и рылся в единственной папке на своем рабочем столе. Жиль стоял перед ним, держа наготове пистолет, и дожидался, когда настанет его очередь скрепить подписью официальный документ. Он бы и сам не мог сказать почему, но его вдруг охватила жалость к этому потному от страха толстяку. — Как вы, слуга закона, могли стать сообщником бандита Легро? — спросил Турнемин. Удивленный сочувственным тоном, Моблан застыл с пером в руке. Он нерешительно взглянул на странного клиента, потом перевел взгляд на дверь, словно боялся, что их кто-нибудь услышит. Потом тяжело вздохнул и процедил сквозь зубы: — Вы только прибыли к нам, сударь. К тому же прибыли из Франции — там видишь то… что есть на самом деле или хотя бы приблизительно. А здесь нельзя доверять глазам… знатный дворянин, богатый, уважаемый может оказаться тут, к примеру, в худшем положении, чем самый последний раб… Он посыпал песком свежие чернила, снова обмакнул гусиное перо, но не протянул его Турнемину, а оставил в чернильнице. Мэтр Моблан словно хотел что-то сказать шевалье, но боялся. — ..Послушайте, господин де Турнемин. Вы мне нравитесь и я не обижаюсь на то, как вы ведете себя после всего, что с вами приключилось на острове. — Спасибо за доброту. — Прошу, не перебивайте. Мне и без того тяжело говорить, но я хочу, чтобы вы прислушались к голосу рассудка. Вы, без сомнения, законный владелец «Верхних Саванн»… и все же, умоляю, откажитесь от них. — То есть как? Вы хотите, чтобы я… — ..чтобы вы согласились продать плантацию за вполне приемлемую цену. Я покупаю ее у вас от имени Симона Легро. И, уверяю вас, это будет самым разумным решением. Вы молоды, благородны, богаты и красивы. У вас жена красавица — весь город полон слухами о ее несравненном очаровании. Не хотите же вы, чтобы все это сгорело в адском пламени? А владения ваши сущий ад, хоть и нет на острове более прекрасных земель, и жить там было бы сплошным удовольствием, если бы не…. — ..не человек, которого давно пора убрать с плантации. Чем я и займусь, не теряя больше ни минуты. Уж поверьте. — Вы не дали мне закончить. Я хотел сказать, если бы не боги Вуду и не их страшное проклятие. Юный Ферроне поступил чрезвычайно мудро, сбежав оттуда после смерти родителей. На этих землях властвует Дамбалла, ужасный змей, а Симон Легро — лишь преданный исполнитель повелений злого божества. Нотариусу от страха перехватило горло, голос его был слышен еле-еле, но Жиль не испугался. Наоборот, не в силах сдержать хохот, он повалился в кресло и согнулся пополам. — До змея докатились! — вопил он сквозь смех. — Только этого мне не хватало! И, кое-как успокоившись, добавил: — Разумеется, ваш змей сеет проклятия, как дождь сквозь дырявую крышу. Да за кого вы меня принимаете? Куда только подевалось веселье — Жиль впал в ярость. Схватив нотариуса за рубашку на груди, он принялся трясти его с такой силой, что вышеназванный предмет одеяния не выдержал. — ..Мне надоели все эти россказни. Да вы сговорились, черт побери! Мой приезд никого не обрадовал на острове, а меньше всех — Симона Легро, охотно верю, но, зарубите себе на носу, я не сопливый мальчишка, которого можно запугать сказками о колдуньях и привидениях. Понятно? Ну так закончим дело, дайте перо. Я спешу. Он отбросил мэтра Моблана, и тот без сил, задыхаясь, повалился в кресло. Отдышавшись, он молча протянул Жилю перо, указывая, где ему надо расписаться… И лишь когда новый хозяин «Верхних Саванн» покончил с формальностями, нотариус снова заговорил: — Напрасно вы не поверили мне, шевалье. Что вам, собственно, известно о Симоне Легро? — Что это жестокий зверь, скорее всего убийца, потому что госпожа и господин Ферроне, насколько я знаю, вряд ли умерли естественной смертью, что для рабов он настоящий палач, а на тех, кто ему не по нраву, наводит ужас. А его любовница, некая Олимпия, якобы колдунья… — Не якобы, а колдунья, да еще какая! Ни один человек, попавший ей в руки, живым или мертвым, ни разу не вырвался — все демоны ночи, лесов и бездн повинуются ей. Не шутите с этим, шевалье, каждого, кто слаб и поддается страху, ждет безумие. — У меня все в порядке с рассудком, уверяю вас. Но я не понял, что значит: живым или мертвым? Что, собственно, вы имели в виду? — Что в ваших землях мертвецы могут жить среди живых… господин Ферроне и в самом деле был убит, а потом похоронен по всем христианским обычаям. А между тем я знаю людей, даже не одного, которые видели собственными глазами, что он работает как раб на землях одной старой негритянки в затерянном уголке у подножия Большого Холма… Жиль с опаской поглядел на нотариуса — уж не сошел ли тот с ума, — но никаких следов помешательства не обнаружил. Этот человек, без сомнения, верил в то, что говорил, и страх его был неподдельным. Шевалье понял, что мэтр Моблан не пугал его, а искренне стремился предупредить об опасности. Так или иначе нотариус сам находился во власти Симона Легро и колдуньи, и вразумлять его было бесполезно. Турнемину стало жаль толстяка, и он заговорил мягче: — О восставших из гроба рассказывают не только на Санто-Доминго, дорогой Моблан. Не тут родилась мода на привидения. — Но речь идет не о привидениях, то есть не о бесплотных духах, призраках. Я говорю о настоящих мертвецах, которых бесовская сила заставляет подниматься из гроба и словно бы возвращает к жизни, правда, жизни чисто физической, как у растений. Я не верю в привидения, шевалье, но я, клянусь вам, верю в зомби — именно так называют тех несчастных, которых лишили покоя после смерти… Не ездите туда, сударь. Вы лишитесь жизни, а может, и бессмертной души. Распахнув рубаху, Жиль показал нотариусу серебряный крест, прощальный подарок крестного, аббата Талюэ, висевший у него на груди. — Не бойтесь за мою душу, господин нотариус. Вашего Симона Легро я сражу земным оружием, а проклятия колдуньи — вот этим! Вы христианин? Мэтр Моблан пожал плечами. — Насколько вообще тут можно быть христианином. У нас нет священника, а те, что есть, немногого стоят. Господь забыл наш остров… Его оборвал ужасный удар грома, прокатившийся над городом, тут же полоснула зеленая молния и с прорвавшихся небес хлынул поток… Жиль запахнул на груди рубашку. — Как видите, не забыл! Клянусь, он слышал ваши слова. А уж я очищу свои владения от колдовства, если понадобится, мечом и огнем. До скорого свидания, дорогой нотариус. Можете закончить свой завтрак. Кажется, вам необходимо подкрепиться… Спрятав во внутренний карман документы, официально заверяющие его права на владение «Верхними Саваннами», и связку ключей, которую приложил к ним мэтр Моблан, Жиль снова сунул за пояс лежавший на столе пистолет, надел шляпу и, крикнув Понго, покинул дом служителя закона под испуганный шепот маленьких служанок, следивших за ними из-за каждой двери. Сезер куда-то испарился, они его так и не увидели. Под испанским балконом, где Жиль и Понго оставили лошадей, их дожидались Лайа Финнеган, Пьер Менар и всего трое моряков, среди которых был Жермен. — Вы хотели десятерых, сударь, — пояснил первый помощник капитана, — но у нас в конюшне осталась только одна лошадь, а купить удалось всего четыре. Я решил оставить остальных людей на корабле — не бежать же им десять миль на своих двоих… — Разумеется, вы поступили верно. Вперед, друзья. Вы ведь знаете дорогу, доктор? — Отлично знаю. Впрочем, тут и знать нечего. Ваши земли расположены в долине Лембе у самого подножия Красного Холма, недалеко от морского побережья и Порт-Марго. Любой укажет путь. Маленький отряд выступил в поход, а между тем гроза продолжала обрушивать на город потоки воды, стекавшие в прорытые посреди улиц кюветы. Молнии полыхали одна за другой, гром грохотал так, будто вокруг Кап-Франсе колесила адская повозка. Улицы обезлюдели. Лишь несколько нищих прятались под деревьями, с которых ливень смывал лепестки пурпурных цветков, или стоически пережидали потоп под балконами. Но небо словно навеки налилось свинцом… Вот и последние городские дома остались позади. Пейзаж был восхитительным. Поля сахарного тростника и хлопковые плантации, а между ними — невысокие, беленные известью особнячки, составлявшие вместе с окружавшими их постройками: всевозможными мастерскими, мельницами и токами, хутора в квадратах, образованных оросительными каналами. Несмотря на грозу, черные рабы продолжали трудиться на полях: тут и там виднелись их согнутые спины — одни срезали высокие стебли тростника, и те с шелковистым шорохом падали на землю, другие тащили их к мельницам. Плантации кончились, пошли прерии, где пасся под дождем скот, и, наконец, холмы, покрытые густыми лесами, в которых кедр и красное дерево соседствовали с апельсиновыми деревьями, банановыми и веерными пальмами. Сквозь пелену дождя окрестности виднелись нечетко, расплывались, как акварель на мокрой бумаге, и тем не менее упорно мчавшийся вперед, надвинув шляпу поглубже на лоб. Жиль подумал, что никогда еще не видел земель, которые можно было бы с большим основанием, чем эти, назвать земным раем. Плодородная земля позволяла получать урожаи, способные прокормить тысячи и тысячи людей. Однако служили они лишь для обогащения небольшой кучки плантаторов, к которым вскоре присоединится и он, хотя внутренне — так ему, по крайней мере, казалось — ему никогда не стать таким, как они: дух свободолюбия, который с детства жил в его груди, сопротивлялся жестокой эксплуатации человека человеком в том виде, в каком она существовала на острове. Да, он хочет освоить новую роль — роль плантатора, но разве, в конце концов, плантатор не тот же крестьянин, только в большем масштабе? Жиль хотел внести в новый для него мир свежий взгляд, дух благородства и трезвую оценку. А многочисленные предостережения лишь разожгли его отвагу, укрепили веру в собственную звезду. Легро такой же человек, из плоти и крови, а до чего уязвимы люди. Жиль знал по опыту: не раз приходилось ему участвовать в смертельных схватках. Что же до порчи, наговоров, колдовства, прячущегося в ночном тумане, то Турнемин рассчитывал побороть их своей неколебимой верой в Господа. И хотя неистребимая приверженность бретонцев ко всему необыкновенному, фантастичному и делала его, помимо собственной воли, причастным к таинственной истории с ожившими покойниками, но врожденная храбрость и яростное неприятие страха, чем бы он ни был вызван, позволяли ему спокойно ожидать сражения с невероятным противником. Жиль не сомневался, что ему предстоит иметь дело с сатаной — уже не раз в своей недолгой, но богатой событиями жизни приходилось ему встречаться с этим врагом, принимавшим самые разные обличья. Турнемин узнавал его и в строгом монашеском одеянии, и под ханжески непримиримой личиной испанского инквизитора, его повадки проступали в безжалостной дикости пресловутого Тюдаля из Сен-Мелэна, в похоти будущей королевы Испании и даже сквозь благодушие, утонченный вкус и безукоризненные манеры одного из братьев короля. Какую маску он наденет теперь: белого палача или черной колдуньи — не имело для Жиля значения. Сражение неминуемо, и христианин с Божьей помощью одержит победу над нечистым. Не исключено, что лучшим оружием в этой битве станут доброта, милосердие и благородство по отношению к оторванным от родной почвы, обездоленным существам, возможно, и к страшному колдовству они прибегли, лишь чтобы хоть как-то противостоять своей ужасной участи, защититься и отомстить за себя… Усилившийся ливень прервал размышления Жиля. На копыта лошадей налипали тяжелые комья глины, самый крохотный ручеек на пути вздувался кипящим потоком и с бешеной скоростью мчался по склонам, грозя сбить с ног переходящих его коней. Когда наконец отряд добрался до Лембе, пришлось отказаться от намерения с ходу перейти на другой берег — вода в реке бурлила и пенилась. — Осталось немного, — сказал Финнеган. — Не лучше ли ненадолго остановиться и переждать ливень? — Вы уверены, что он скоро кончится? Я слышал, что в сезон дождей он может лить не прекращаясь много дней подряд. — Может, но это когда гроза действительно сильная. А сегодня все скоро стихнет. В излучине реки стояла полуразрушенная хижина, в которой когда-то, судя по хорошо заметным следам костра, не так уж давно, жили морские разбойники. Вот под ее ветхой крышей и остановился небольшой отряд Жиля. Нарвали тут же поблизости бананов и запили их хорошей порцией рома — большие фляги были приторочены к седлам Турнемина и Пьера Менара. Спиртное разлилось по телам горячей волной, заставив путников забыть, что все они вымокли до нитки. А потом внезапно, как и предсказывал доктор, дождь прекратился. Словно поднялся занавес — на небе снова засверкало солнце, земля мгновенно нагрелась, полуденный зной стал почти нестерпимым. Вода в реке постепенно успокаивалась, оставшиеся в ямах лужи задымились и начали медленно испаряться. Морякам сразу стало жарко в мокрых парусиновых накидках, а их шляпы, с которых минуту назад струей стекала вода, снова стали защитой от солнца. Теперь покрытые густой растительностью холмы четко вырисовывались на фоне синего неба. Окрестности вновь приобрели очарование. Как раз когда маленький отряд переходил заросшую по берегам бамбуком и кокосовыми пальмами реку, на другом берегу показалась стайка чернокожих девушек с подвернутыми подолами. Они несли на головах большие корзины с бельем, а руководила ими толстая негритянка. Даже не взглянув на всадников, рабыни поставили корзины на землю и, разостлав белье на плоских камнях, принялись колотить по нему вальками. Лайам Финнеган указал Жилю на высокую кокосовую пальму, что склонилась над водой у самого брода, и белый камень возле нее. — Это пограничный знак со стороны реки. Земли слева от него принадлежат «Верхним Саваннам». Так что прямо за этой изгородью вы можете лицезреть свою первую плантацию синей травы… Слева вдоль дороги и в самом деле тянулась теперь двойная изгородь из бамбука. Жиль подъехал поближе, раздвинул гремящие стебли и увидал высаженные аккуратными, точно по веревочке, длинными рядами деревца с хорошенькими нежно-зелеными листьями и собранными в свечи розовыми цветами. Полоса лимонных деревьев, которую пересекали оросительные каналы, отделяла плантацию индиго от посадок других культур. — И вовсе это не трава, и к тому же не синяя, — сказал Жиль: он хоть и прочитал много книг об этом растении, надеялся все же, что синий цвет хоть чуть-чуть да заметен. Финнеган рассмеялся. — На этом острове травой называют всякое растение, если это не дерево, — даже, по-моему, сахарный тростник. Что же касается великолепной синевы, то она появляется, когда листья вымачивают. Вы разочарованы? — Это я переживу, вот это мне не нравится куда больше… Десятка два чернокожих, преимущественно женщины и старики, под присмотром двух мулатов с длинными кожаными плетками, пололи гряды. Те так и шныряли глазами, замечая любую оплошность в работе, любое, самое незначительное, замедление темпа. Тут же мускулистая рука поднимала плеть, и она, свистя, обрушивалась на согнутую спину несчастного раба. Жиль с ужасом обнаружил, что все они истощены до предела и, видимо, напрягают последние силы, чтобы выполнить то, что от них требуется. — Насколько я знаю. Кодекс плантатора требует, чтобы владелец кормил рабов достаточно обильно или же предоставлял им свободное время и землю, дабы они сами могли себя обеспечить едой… — Вы правы, так велит… закон, но не совесть некоторых плантаторов, включая, разумеется, Симона Легро. У него своя система: он использует живую силу до полного изнеможения и пополняет ее с подходом каждого из кораблей работорговцев. Здесь рабов почти не кормят. Этим, как видите, недолго осталось, но в порт вошло новое судно, скоро их заменят. Эй, эй! Куда вы? Но удержать Турнемина было невозможно. Он раздвинул изгородь и очутился на поле. Совсем близко от него надсмотрщик ожесточенно хлестал упавшую в изнеможении на куст индиго старуху. Шевалье вырвал у него из рук убийственную плеть и одним ударом кулака свалил на землю. Нападение было столь неожиданным, что тот от изумления не сразу вскочил на ноги, но зато его напарник уже бежал к ним, замахиваясь на ходу на неосторожного прохожего, осмелившегося мешать им творить не праведный суд. Тогда Жиль спокойно достал пистолет и направил дуло в сторону приближавшегося — А ну, брось! — приказал он ему. — Или я всажу тебе пулю между глаз. Тот резко остановился, словно угрожавшая ему пуля уже вошла в череп. Кнут вывалился у него из рук. Теперь зашевелился тот, что валялся на земле. — Чего вы вмешиваетесь не в свое дело? — рыкнул он. — Вот подождите, я расскажу хозяину, что какой-то посторонний… — Твой хозяин — я! Я — новый владелец этой плантации, и ты живо у меня научишься слушаться. Как вас зовут? Надсмотрщики переглянулись. Тот, что стоял, помог приятелю подняться на ноги, но пистолет по-прежнему смотрел в их сторону, в глазах мулатов мелькнул страх. — Я — Лаброш, а это — Тонтон… вы и в самом деле новый хозяин? — Можете не сомневаться, — произнес тягучий голос Финнегана — он тоже перебрался через изгородь. — Перед вами шевалье де Турнемин, чье право на владение «Верхними Саваннами» удостоверено всеми необходимыми документами. Лучше вам повиноваться. Тот, кого звали Лаброшем, пожал плечами и подтянул штаны. — А мы и не против, непонятно только, за что он ударил Тонтона. Мы ведь только выполняем свою работу, как нам велит управляющий, господин Легро. Эти черномазые упрямы, как ослы. Только кнут и понимают… — А что понимаете вы? Несчастные рабы еле на ногах держатся. Взгляните-ка, доктор, на старуху… Похоже, ей нужна помощь. Финнегану и в самом деле достаточно оказалось лишь взглянуть. — Не нужна. Она мертва. Сердце не выдержало. — Вы, двое! Отведите этих людей в бараки, пусть отдохнут. Да накормить не забудьте. Понятно? Чтобы немедленно накормили. — А кто полоть будет? — с вызовом спросил Лаброш. — Кто работу-то сделает? Мы что ли? — Может, и вы. Так и будет, если не исполните мой приказ должным образом! Живо! Стариков и женщин по баракам! Выведите завтра на прополку народ покрепче. И не вздумайте бить их кнутами, ясно? На сегодня работа окончена… Запуганные насмерть негры, как ни интересна была им разыгравшаяся сцена, не прекращали ни на минуту трудиться. Те, что шли следом за умершей старухой, просто перешагнули через ее труп. Но едва надсмотрщик свистнул, они застыли, словно статуи. И только после его приказа зашагали к своему жилищу, подхватив на ходу останки несчастной. Жиль поднял оба кнута и долго смотрел вслед жалкой цепочке чернокожих, пока рабы не скрылись за стеной лимонных деревьев. И, протянув Понго длинные кожаные плети, проговорил: — Забери! Мы их сожжем. С людьми, которые работают на меня, будут обращаться по-человечески. — Надеюсь, вы не собираетесь освободить своих рабов? — встревожился Финнеган. — Это было бы безумием, многие их них совершенно не готовы к жизни на свободе. В большинстве своем они боязливы, как дети, но есть и настоящие дикари, горящие жаждой мести, возможно, кровавой. — Я буду относиться к каждому так, как он того заслуживает. Не сомневайтесь: того, кто попытается нарушить покой и порядок на моей плантации, я сумею укротить. Я даже стану покупать новых рабов, если того потребует хозяйство, но не допущу, чтобы над ними издевались и мучили их. Ну а если среди чернокожих окажутся, как вы говорите, жестокие и кровожадные, я с ними живо разберусь. Вы не допускаете, что рабы могут сознательно и спокойно трудиться? — Допускаю. Существует же на некоторых плантациях порядок, приемлемый, правда, только по отношению к преданным и умным рабам, когда им позволяют жить почти свободно, но без права покидать плантацию. Таких еще называют «свободными жителями саванны». Они могут пойти, куда хотят, и устраивать свою жизнь в соответствии с собственной волей. Надсмотрщики и их «старший», главный надсмотрщик, как раз и есть «свободные жители саванны», и, как всякое подневольное существо, они злоупотребляют доверенной властью. — Я подумаю на досуге над вашими умозаключениями. А пока пришло время посмотреть, что представляет собой пресловутый сеньор Легро. Дом, должно быть, где-то поблизости? — Видите, дорога изгибается? Вот как свернете, так и окажетесь прямо, можно сказать, у крыльца. Приготовьтесь к сюрпризу: особняк, который до сих пор зовут «домом Ферроне», — едва ли не самая красивая постройка на острове. Старик Ферроне очень скучал по своему старому поместью в Анжу и постарался создать нечто столь же изящное. Граф д'Эстен помог ему с архитектором — он как раз строил свою резиденцию. А все напрасно — только умер раньше времени. Впрочем, только один человек мог убить его, чтобы завладеть этим миниатюрным дворцом, — Симон Легро… Упоминание о прежнем хозяине плантации напомнило Жилю напуганное признание нотариуса, и он пересказал Финнегану все те странные истории, о которых узнал от мэтра Моблана. Он думал, что ирландец, смотревший на жизнь скептически, рассмеется. Но тот неожиданно побледнел и даже осенил себя крестом. — Только не уверяйте меня, что вы верите всем этим сказкам! Кто угодно, но не вы! Финнеган повернулся в его сторону, и Жиль увидел, что глаза его потухли и стали вдруг, как зеленые камешки. — Почему же не я? Я — ирландец, не забывайте. Здесь все возможно, даже самые невероятные вещи… В общем, надо с этим во что бы то ни стало разобраться, тут дело серьезное. Насколько мне известно, до сих пор колдовство затрагивало лишь чернокожих и «маленьких белых» — мелких торговцев или незначительных чиновников, а знатных людей — никогда. Если слова нотариуса будут доказаны, Легро умрет на колесе, а его колдунью ждет самый что ни на есть средневековый костер… Ну вот мы и у входа!.. Пораженному Жилю показалось на мгновенье, что он каким-то неведомым волшебством перенесся обратно во Францию. Прямо перед ним два каменных льва на элегантных пьедесталах охраняли въезд в величественную аллею из высоких дубов, а в конце ее, на холме, возвышался большой розовый дом, окруженный верандами, чьи аркады поддерживались изящными колоннами. Тонкая черепица высокой крыши отсвечивала голубизной, а вытянутые окна второго этажа были украшены балконами с узорчатыми, как чугунное кружево, коваными решетками. Это был и в самом деле дворец, точнее замок, но в миниатюре, и такой очаровательный, что сердце Жиля забилось, готовое выпрыгнуть из груди, чтобы оказаться поближе к прекрасному дому. Его охватила бурная радость, но и смущение тоже. Он стоял в самом конце тенистой аллеи, словно библейский Авраам на краю Земли обетованной. Не мог на нее налюбоваться, но вступить не решался. — Вигвам хорошая! — Голос Понго звучал бесстрастно. — Жалко, жить там вонючая зверь. Сияющий Турнемин повернулся к другу: — Да мы прогоним его, Понго! Немедленно прогоним. Вперед! И новый хозяин «Верхних Саванн», сорвав с головы шляпу и размахивая ею, вопя, как индеец команч, пустил коня галопом по плотному тенистому туннелю из дубов. Остальные бросились за ним, и вскоре весь отряд снова выскочил на солнце, к большому круглому мирно журчащему фонтану, прямо к подножию широкой лестницы, ведущей на крыльцо. Колоннада веранды была увита климатисами, розами и жасмином, а вокруг дома, в запущенном саду, бурно разрослась брошенная на произвол судьбы тропическая флора во всем ее многообразии. Апельсиновые деревья, бананы, фиги, красный и белый олеандр, бело-розовая кипень деревьев какао и цветущие лианы ванили. Какие-то растения с огромными цветками и гигантскими листьями — Жиль не знал, как они называются, — росли у подножия кокосовых пальм, а дальше виднелись масличные пальмы, финиковые и веерные: прямые, гладкие стволы свечой взмывали к небу и распускались веером остроконечных листьев, словно зеленый фейерверк. Если в саду царил праздник жизни, то дом, наооборот, казался вымершим. Из-за плотно закрытых ставень не доносилось ни звука — лишь птицы пели среди зелени. Особняк выглядел покинутым, чувствовалось в нем, несмотря на все его очарование, что-то враждебное и свирепое, неизъяснимая тоска исходила от него, может потому, что он был таким безлюдным. Финнеган нахмурился. — Что это значит? Поля, без сомнения, ухожены, а вот дом… словно нежилой. — Вероятно, его закрыли, когда уехал Жак де Ферроне, — отозвался Жиль. — Не думаете же вы, что этот Легро набрался наглости поселиться в господском особняке. — Наглости у него хватает, будьте уверены. Он поселился тут и убираться не думал, насколько мне известно. — Допустим. Тогда он, наверное, переехал в другое место, когда узнал, что плантация продана. Где он раньше-то жил? — У реки, подальше от бараков. Но и это ничего не объясняет. В доме прислуживала, по крайней мере, дюжина домашних рабов. Где экономка — толстая Селина? А Саладен — молочный брат старого Ферроне? Где Зели и Зебюлон, где Шарло, Гюстен, Тисба… и остальные? — Где же им быть? Работают, вероятно, на полях… Вряд ли Легро позволит им бездельничать. — Вот уж нет. Легро негодяй, но он знает цену таким слугам, как эти. Селина — лучшая кухарка на острове, а старик Саладен вполне мог бы прислуживать королю… — Значит, он их продал. Если они и впрямь так хороши, как вы говорите, он за них немало выручил. Может, мы наконец войдем? Надеюсь, все же в этом доме найдется что-нибудь прохладительное, да и перекусить бы не помешало. Постель, конечно, придется стелить самим, но это неважно… Достав из кармана связку ключей, которую вручил ему нотариус. Жиль взбежал на крыльцо и подошел к красивой резной двери красного дерева, отполированной так, что она казалась обитой темным атласом, со сверкающей медной ручкой — неоспоримое свидетельство того, что еще совсем недавно ее заботливо начищали. Дверь беззвучно открылась, и Турнемин увидел довольно темную из-за закрытых ставень просторную прихожую с мраморным, белым с черными звездами полом. Прихожую, в которой, если не считать узорных чугунных перил красивой лестницы, не было буквально ничего. Ни мебели, ни картин на стенах. А сквозь распахнутую дверь напротив открывалась следующая, столь же пустая, комната. Очевидно, из дома вынесли все до последнего гвоздя… ТАМТАМЫ В НОЧИ Зловеще и гулко звучали в пустом доме шаги семерых мужчин. Вот их сапоги застучали по паркету из красного дерева — они вошли в просторную гостиную, занимавшую чуть не половину первого этажа. Трое матросов: Жермен, Лафлер и Мулен — принялись открывать ставни, и чем ярче полуденное солнце освещало великолепную залу, тем заметнее становилось ее плачевное состояние. По более светлым участкам на ярко-желтых, затянутых шелком стенах можно было судить о том, как здесь были развешаны картины, ковры или зеркала. Люстры с потолков сняты, лишь на полу, как раз под тем местом, где висела одна из них, валялся осколочек великолепного горного хрусталя, по которому можно было судить об их красоте. Финнеган, только что перечислявший, словно на поминании, пропавших слуг, принялся теперь за мебель: — Это что-то невероятное! Вот здесь, возле окна, стоял лакированный клавесин — госпожа Ферроне прекрасно на нем играла. А возле камина — кушетка для хозяйки и большое кресло: в нем сам хозяин любил выкурить гаванскую сигару, почитывая местную газету, негры еще называют ее «говорящей бумагой»… Вот тут у стены — чудесные парные консоли, а дальше — великолепный комод из мастерской самого Райзнера. Здесь висело большое зеркало, а там — портреты предков Ферроне в овальных рамах. Было много ковров, юнаньских и привезенных из Франции. Куда можно было все это деть?.. — Как куда? Сеньор Легро воспользовался отсутствием владельца и продал обстановку вместе с домашними слугами. Я, кажется, начинаю понимать, почему ему так не хотелось, чтобы я доехал до собственных владений… — Молодой Ферроне играл в карты. Вы уверены, что он продал вам дом с мебелью? Жиль достал из кармана заверенную мэтром Мобланом купчую и пожал плечами. — Сами прочтите! Здесь означено приблизительно все, что вы назвали. Что же… осмотрим дом до конца, хотя бы для очистки совести, потому что я не сомневаюсь — остальные помещения опустошены так же. И действительно, большая комната, служившая спальней хозяев, была пуста. Зато в соседней, библиотеке, они обнаружили кое-что интересное. Стеллажи оказались на месте, а на стеллажах стояли книги. Без сомнения, тот, кто руководил работами по опустошению особняка, не слишком высоко ценил чтение… Но вся остальная мебель пропала, и странно было видеть на стене сиротливые полки из красного дерева с медной отделкой и выстроившиеся в длинные ряды фолианты в старинных, потускневших от времени переплетах, в буквальном смысле брошенные в пустыне. Дверь из спальни вела в комнату поменьше, служившую, вероятно, будуаром, а другая — в совершенно голую ванную и гардеробную с пустыми стенными шкафами. На втором этаже то же самое: ни единой кровати, ни какой-либо другой мебели, ни безделушки… — Счастье, что женщины не приехать, — заметил Понго. — Что наша делать с ними в пустой дом? — Да уж, в самом деле, — проворчал Жиль. — Сроду еще не видел, чтобы обстановку убирали с такой тщательностью. Даже пыли не оставили… Пожалуй, это выглядело самым странным. Особняк был пуст, но абсолютно чист, причем убирали его совсем недавно. И от этой чистоты веяло холодом и враждебностью — если бы они обнаружили паутину в углах, пыль на полу, одним словом, свидетельства запустения, того, что в комнатах давно никто не жил, сложилось бы совсем другое впечатление. А так чудилось, будто «дом Ферроне», оказавшись в собственности чужака, предпочел спрятать все, что хранит память о прошлом, убрать с глаз постороннего, подальше от его нечистых рук дорогие реликвии. Однако кое-что они все же нашли. С тыльной стороны, на ступенях, ведущих от служебной двери через дворик, огороженный с двух сторон кустами олеандра, к сложенной из камня и дерева кухне, один из матросов, Лафлер, увидел две обугленные щепки, связанные красной ниткой, и, смеясь, протянул их Менару. — Это, наверное, подарок грабителя. Чтобы никто не смел сказать, что он ничего не оставил… Но Финнеган тут же вырвал у него из рук находку и помчался подальше от дома, за кухню, чтобы зарыть ее в землю. А на бегу еще пытался поджечь щепки — видно, хотел уничтожить их окончательно. — Что с вами? — спросил Жиль, когда доктор, с которого градом катил пот, вернулся. — Эта штука имеет какое-нибудь значение? — Несомненно. Как вы догадываетесь, не слишком хорошее. Удивительно, что мы не нашли ее прямо на пороге. — А там тоже такая была, — сказал Жермен, который только что обходил дом снаружи и осторожно нес точно такую же «погремушку». Финнеган и с этой поступил так же. — Да что же это, наконец? — взмолился Жиль. — Объясните! — Символ проклятия мертвых. Дом не хочет вас принимать, а если вы все же в нем обоснуетесь, погибнет в огне. От гнева кровь бросилась Турнемину в голову, он побагровел. — Вы всерьез воспринимаете ребяческие угрозы? Вы, образованный человек! — Я уже говорил вам, что тут даже невозможное становится возможным, но на этот раз я вполне с вами согласен, ничего сверхъестественного в вашей находке нет. Просто чья-то вполне человеческая рука оставила предупреждение, однако с ним нельзя не считаться. — Следовательно, вы советуете послушаться. И отказаться от намерения жить в доме? Даже не рассчитывайте. Как только я покончу с сеньором Легро, я вернусь в Кап-Франсе, накуплю мебели и всего, что необходимо для комфортабельной жизни, и обставлю особняк заново. Тогда посмотрим, кто осмелится его поджечь. А теперь покажите-ка, где обитает таинственный управляющий моих владений. Не слишком он, как видно, торопится представиться хозяину… Всем приготовить оружие. Не исключено, что нам приготовили западню, так что будьте начеку, но без команды никому не стрелять! Закончим осмотр владений, доктор! — Если вы хотите осмотреть все свои земли, лучше сесть на лошадь. Они, я бы сказал, довольно обширные. Справа от господского дома, наполовину скрытые соснами и лавровыми деревьями, тянулись длинные постройки. — Это конюшни, стойла и жилье домашних слуг, — пояснил Финнеган. — А хижины рабов с плантации — слева, они скрыты колючими кактусами. Как видите, с этой стороны использовали природное ограждение, к тому же особняк стоит на холме, а они — гораздо ниже, так что их видно только со второго этажа. Хижины рабов занимали довольно большой участок, разбитый на маленькие ровные квадраты огородов, где они сажали огурцы, бананы, мучнистый крупный горох — правда, выживали тут, судя по всему, только неприхотливые бананы: в будни Легро не оставлял рабам ни минуты свободного времени, чтобы заниматься этими клочками земли, которые, по идее, должны были их кормить, они могли работать на них только по воскресеньям, в свой единственный выходной. Так что огородики были совсем запущены: у измученных непосильным трудом чернокожих, и без того поливавших землю потом и кровью, не было сил горбатиться еще и над этими грядками. Деревянные стены хижин промазаны глиной и золой, а крыши, нередко дырявые, покрыты листьями веерной пальмы. Для недавней грозы такая крыша и вовсе не помеха. Зато все поселение рабов было обнесено высоченной сплошной стеной из бревен, а ворота в этой стене на ночь запирались толстенным засовом. Напротив этих ворот полукругом стояли дома надсмотрщиков и «старших», образуя своего рода площадь, — она была плотно утоптана и служила, вероятно, для казней и наказаний, поскольку в центре возвышался столб с цепями и какими-то еще металлическими приспособлениями. Цепь свисала и с ветви единственного на площади дерева. Походило оно на высокую грушу, а красные, круглые плоды выглядели весьма аппетитно. Но едва Понго, которого всегда интересовали растения, особенно садовые, хотел подойти поближе, Лайам Финнеган, смотревший на дерево с ужасом, удержал его. — Ради Бога, не приближайтесь! Его называют деревом смерти или ядовитым деревом… — Ядовитый плоды? — Нет. Что любопытно, плоды как раз на этом чертовом растении не причиняют человеку вреда. Это манценилла, ее сок сжигает и отравляет. Привяжите под манцениллой человека, и он скончается в страшных муках. Легро пожертвовал не одним несчастным, прежде чем ему удалось вырастить эту дрянь… Не успел он договорить, как во двор потянулась цепочка рабов — тех самых, которых Жиль приказал отправить на отдых, а с ними — разоруженные надсмотрщики. Шевалье тронул коня и подъехал к ним. — Где Легро? Я хочу его видеть немедленно. Тот, кого знали Тонтоном, боязливо пожал плечами и снизу вверх взглянул на хозяина. Ему, вероятно, казалось, что рука шевалье слишком близко к рукояти пистолета. — Не знаю… Клянусь вам, я ничего не знаю. Господин Легро — хозяин… то есть я хотел сказать, был хозяином. Он нам не докладывает, куда едет… Что, не правда, Лаброш? — Правда, правда. Мы всего лишь надсмотрщики… — Совершенно верно, — вдруг вступил в беседу чей-то любезный голос. — Господин Легро не имеет привычки обсуждать свои намерения с подчиненными, приглядывающими за рабами. Но зато я в курсе всех дел. С крыльца большого дома надсмотрщиков спустился и подошел к группе всадников невысокий брюнет в одежде из грубой холстины, но в прекрасных сапогах и с висящим на шее кнутом. Он так зарос, что различить черты лица издали было невозможно, и он походил на коричневого крота. — Это кто такой? — спросил сквозь зубы Жиль. — Жозе Кальвес, по прозвищу Москит, — объяснил Финнеган. — Он старший над надсмотрщиками и правая рука Легро. Кровопийца вполне оправдывает кличку. Между тем Жозе Кальвес подошел, теперь стали видны его холодные, цвета гранита, глаза и порченые зубы — Жиль не испытывал к нему симпатии, тем более что тот, угадав, видимо, с кем имеет дело, заговорил елейным тоном, выспренно и цветисто. — Если я правильно понял, — без церемоний прервал его излияния Турнемин, — вы на плантации самый главный, не считая управляющего? — Да, я имею честь служить в этой должности, чему несказанно рад, особенно сегодня, поскольку могу быть вам полезен. — Терпеть не могу высоких фраз, а заодно и фразеров, господин Кальвес. В данный момент меня интересуют два вопроса. Первый: где Симон Легро? — Отсутствует, господин шевалье. Поразительное невезение! Он вчера утром отправился в имение Канскоф… на другой оконечности острова. Граф де Канскоф чрезвычайно высокого мнения о его знаниях в области сельскохозяйственных культур и попросил приехать, взглянуть на больные хлопковые кусты. Невезение, да и только. Если бы только бедняга Легро знал, что в его отсутствие на плантацию приедет новый владелец! Да он пешим бы дошел до города, чтобы вас встретить! Он так обрадовался, когда мэтр Моблан сообщил о продаже «Верхних Саванн». Управлять имением — тяжелая ответственность… — Обрадовался, говорите? В самом деле? — Не то слово, поверьте, сударь… Главный надсмотрщик не просто врал, он получал от своего вранья какое-то извращенное удовольствие. И при этом так улыбался, что Жиль еле сдерживался, чтобы не огреть его хлыстом. Но во вражеском стане лучше проявить осторожность. В «Верхних Саваннах», кроме самого Кальвеса, было еще десять надсмотрщиков… да еще неизвестно, может, и среди рабов есть сторонники Симона Легро. Причем у бандитов имелось оружие. — Ну что же, подождем. Отправьте к нему посыльного — пусть немедленно возвращается. Не стоит оттягивать радость нашей встречи — он ведь ее так ждал. Думаю, расплачется от избытка чувств, да и я тоже. Лучше уж скорее покончить с этим. — Ко… конечно, отправлю сейчас же, — пролепетал Кальвес, сбитый с толку ледяной иронией в голосе собеседника. — Вы… говорили, у вас два вопроса. — Именно. Второй еще проще первого: куда делось все имущество из особняка: картины, ковры, мебель и остальное? Глаза цвета гранита подернулись нежной дымкой невинности. — Так вы уже видели? Какой ужас! Нас обокрали, господин шевалье. За одну ночь исчезло все. Никому и в голову не приходило, что такое может случиться: в доме никто не жил, и его тщательно заперли, пока не приехал новый хозяин, и вдруг в один прекрасный день обнаружили, что все двери распахнуты настежь… и даже не только двери, но и окна, как будто там побывал сам бог ветра и все унес. — Скажите пожалуйста! Вы, оказывается, в душе поэт! И, разумеется, даже представить не можете, кто же с таким старанием обчистил в общем-то немаленький дом? — Кто? Один человек с этим бы не справился, господин шевалье! Тут орудовала целая банда — беглые рабы с Большого Холма или с Красного Холма… — Ну да, в них вдруг проснулось непреодолимое влечение к мебели в стиле Людовика Пятнадцатого, семейные портреты они развесили по деревьям?.. Турнемин резко нагнулся и, не слезая с седла, схватил Москита за шиворот, без особого усилия оторвал его от земли и поднял повыше. — Вы смеетесь надо мной, Кальвес, вот уже минут пятнадцать, а мне это не нравится! Не советую вам продолжать в том же духе — вы меня совсем не знаете. Запросто размозжу вам голову одним выстрелом или своему оруженосцу поручу о вас позаботиться — видите Понго? Ирокезы знают толк в пытках не хуже вас, заставить человека помучиться для них — милое дело. А теперь слушайте: украденное имущество я непременно отыщу, а заодно и домашних слуг, вероятно, проданных вашим другом Легро. А пока распорядитесь-ка доставить в особняк все, что нужно для временного обустройства… Жиль швырнул главного надсмотрщика, и тот покатился в пыль. Глаза Москита полыхнули ненавистью, и рука его инстинктивно метнулась за пазуху, к рукояти пистолета, но Понго опередил врага: он прыгнул на него и приставил к горлу острие ножа. — Давать сюда… и тихо, — посоветовал он. — Совсем тихо. Кальвесу ничего другого не оставалось, как отдать пистолет, и индеец позволил ему встать на ноги. — Прошу прощения, — заговорил Москит, отряхиваясь, — но найти сию минуту все, что вам нужно, весьма затруднительно. Может, господа на три-четыре дня остановятся в доме господина Легро у реки? Он невелик, но вам там будет куда удобнее, чем на голой циновке посреди пустого особняка. А потом, Дезире, черная девушка, которая ведет хозяйство управляющего, неплохо готовит. Она вас накормит и… Он говорил, говорил, словно вовсе позабыл о том, что произошло только что, и не было у него другой заботы, как услужить новому хозяину. — Что скажете? — спросил Жиль, повернувшись к своим спутникам. — По-моему, неплохое предложение, — откликнулся Пьер Менар. — Уже смеркается. И в самом деле, солнце теперь не так пекло, в его закатных косых лучах стали отчетливей видны корабли и острова на горизонте. — И потом, — тихо добавил Понго, — маленькая дом — легко защищать… Судя по всему, индеец ни на йоту не доверял заросшему надсмотрщику и к тому же испытывал к нему отвращение, а его обостренное чувство опасности подсказывало, что на плантации может случиться всякое. — Ладно! — решил Жиль. — Так и сделаем. Но сначала я хочу объехать владения. Найдите себе лошадь, господин Кальвес, и показывайте. Мне надо увидеть каждый угол. Присмиревший, по крайней мере с виду. Москит кивнул. — Не сочтите за дерзость, подождите минуту… И действительно, через минуту он появился снова, верхом на крепком муле. — Куда поедем? — Сначала покажете, где перерабатывают листья индиго. Потом хлопковый ток, потом поля. Да, пока не забыл: чтобы я больше не видел эти орудия смерти. — Жиль указал плеткой на столб и манцениллу: — Этот убрать, а это сжечь, но чтобы до завтра все было сделано.. Экскурсия оказалась долгой, хотя объехать все они так и не смогли, и Жиль без труда убедился, что земли, перешедшие в его собственность однажды вечером во время игры в карты в «Таверне Француза», весьма обширны. За жилищем надсмотрщиков располагались «мельницы для индиго». Состояли они из четырех установленных одна над другой огромных каменных чаш: в верхнюю листья собирали, во второй они проходили процесс ферментации, в третьей их в течение нескольких часов отбивали самые крепкие из рабов, а в четвертой полученный порошок оседал, потом его сушили и расфасовывали по небольшим полотняным мешкам. Жиль задержался здесь, чтобы понаблюдать, как работают рабы: они как раз отбивали индиго Длинными колотушками — шест, а на конце утолщение, словно плоская коробка. Труд нелегкий, и хотя занятые тут черкокожие выглядели куда лучше своих собратьев на полях, им приходилось несладко. Жиль вспомнил вдруг проштудированные книги и повернулся к Кальвесу. — Почему до сих пор применяете столь примитивную технологию? Имение достаточно богатое. Давно надо было установить жернов, который вращали бы мулы, людям не пришлось бы махать колотушками. Их сила пригодилась бы куда больше для производства продовольственных культур. — Новшества предполагают большие расходы, а господин Легро… — Сейчас я с вами разговариваю, и не смейте больше упоминать этого типа. Взглянем на поля. Сначала осмотрели тянувшиеся в сторону моря хлопковые плантации, где полным ходом шел сбор урожая, в то время как индиго еще не вызрел. На хлопке трудилась сейчас большая часть рабов имения: мужчины, женщины, даже дети старше десяти лет, все в лохмотьях, все с огромными мешками пушистого снега на согнутых спинах — пришло время складывать собранный хлопок в хранилище, откуда его отправят на тока, а самим возвращаться в свое убогое жилище. Начинался сезон дождей, нужно было торопиться, потому рабы на полях трудились с рассвета до заката. На этот раз Жиль не стал делать замечаний, решив про себя, что изменит заведенный на плантации порядок на следующий день. Он лишь заметил Кальвесу: — Подчиненные передадут вам, без сомнения, что я запрещаю впредь пользоваться плетками. Это жестоко и подло. Глаза Москита округлились. — А как же без плетки? Как иначе вы заставите их работать? — Сами посмотрите. Я считаю, что хорошо накормленные рабы, с которыми в тому же обращаются по-человечески, дают больше прибыли. Завтра утром получите более подробные указания. — Кстати, — вступил в разговор Лайам Финнеган, — больные у вас есть? — Да… кажется. В изоляторе всегда валяется три-четыре раба. Но не так, чтобы много. Я знаю вас, доктор Финнеган: не воображайте, что мы прячем тут больных холерой или желтой лихорадкой… — И все-таки покажите их, — приказал Турнемин. — А потом я хочу посмотреть, как вы кормите невольников, им ведь как раз пора возвращаться в хижины. Кавалькада повернула назад к службам и кварталу рабов, лежавшему серым пятном на веселой зелени холмов. Турнемина поразила грязь в жилых помещениях, впрочем, сам «старший» был не чище. Давно пора было пройтись по хижинам известью… а людей познакомить с мылом. Как уберечь здоровье рабов, если не дезинфицировать жилища — паразиты там, наверное, кишмя кишат? Жиль пообещал себе, что завтра же проверит, в каких условиях живут те, чье благополучие отныне всецело зависит от него. Отряд, все так же ведомый Москитом, направился к просторной хижине с грозившей обрушиться крышей, которая стояла прямо за обреченной Жилем на уничтожение манцениллой. — Сюда мы помещаем больных, — сказал главный надсмотрщик и ногой распахнул решетчатую дверь. — Ничего себе лазарет! — буркнул Финнеган, первым заходя внутрь. За ним последовали Жиль и Понго. Турнемин повидал всякого, но и его чуть не вывернуло наизнанку от ударившего в нос запаха; даже врач с отвращением поморщился. При их появлении пятеро свившихся, как змеи в гнезде, чернокожих едва шевельнулись, подняв на вошедших полные безысходной тоски глаза. Одного этого хватило Финнегану, чтобы определить, что трое из них больны дизентерией в последней стадии, и жить им осталось считанные часы. Двое других оказались не столь плохи, хотя они даже не подняли головы, когда врач нагнулся, чтобы осмотреть их. — Этих еще можно спасти, если немедленно изолировать. А сколько времени вообще местных рабов не осматривал врач? Вопрос Кальвесу явно не понравился. — Как вы уехали, так и все… Господин Легро, — тут надсмотрщик бросил испуганный взгляд на Турнемина, — считает, что определенный процент убыли рабочей силы по болезни неизбежен… — Это мне известно, — сказал Финнеган. — Легро покупает рабов подешевле и использует их до последнего вздоха. А врач, лечение — лишние траты. Не желает понять, безумец, что здоровые работники сделают больше и, в конечном счете дешевле обойдутся. — Каждый имеет право на собственное мнение, — ехидно заметил Москит, — а если… — Хватит! — резко прервал его Турнемин. — Есть тут постройка в нормальном состоянии, а не с проваленной крышей, куда можно на время перевести больных? — Один из складов пока пустует, только… — Сойдет, а потом построим небольшую больницу. — Больницу? Для этих… «Старший» ткнул кнутом в жалкую кучку оборванцев. Но Жиль вырвал у него кнут из рук. — Для них, да! Пусть на пустующем складе расстелят циновки, перенесут туда больных, и чтобы все, что скажет доктор Финнеган, было выполнено. А умирающих… — Я дам им опиуму. Ночь им уже не пережить, так пусть хоть умрут легко. А завтра надо будет сжечь эту хибару вместе со всем, что в ней останется. Финнеган развернул бурную деятельность, и в течение часа они с Понго умудрились довольно прилично устроить больных на новом месте и даже добились, чтобы им приготовили нечто вроде овощного супа. Тем временем Жиль, Менар и трое матросов следили, чтобы Кальвес и надсмотрщики раздали маниоку и вяленое мясо, — еженедельный запас продуктов выдавали рабам пять дней назад, но, поскольку он был куда скуднее, чем того требует Кодекс плантатора (к сведению интересующихся, два с половиной горшка маниоковой муки, два фунта солонины, три фунта рыбы на каждого, овощи, как предполагалось, невольники должны были сами выращивать на огородах), то на все поселение оставалось несколько штук бананов да горстка ямса. Все эти процедуры заняли довольно много времени, и до наступления темноты Турнемин уже не успел закончить осмотр плантации и наведаться во второй лагерь рабов, который был устроен, во избежание чрезмерного скопления чернокожих вблизи особняка, возле самой границы плантации у подножия Красного Холма. Кальвес с видимым облегчением проводил дотошных посетителей на берег реки, где стоял дом Симона Легро. Он возвышался над самым поворотом Лембе, недалеко от ее слияния с Мармеладой, в окружении веерных пальм и палисандровых деревьев: приземистый, деревянный, беленый известью. Со всех сторон — веранды, позади — служебные постройки. Место чудесное, и дом был бы неплох, если бы не навешанные к столбикам веранды мощные ставни из цельного дерева с прорезями — явно для ружейных стволов. Симон Легро любил, как видно, спать спокойно и не давал застать себя врасплох. Навстречу отряду на крыльцо вышла с лампой негритянка — высокая девушка с очень темной кожей и неподвижным, словно вырубленным из базальта лицом. Поверх красной юбки с разрезом на боку, сквозь который виднелась чуть не вся мускулистая нога, был повязан белый фартук, а вырез на кофте был таким глубоким, что почти не скрывал покачивавшиеся при каждом ее движении грушевидные груди. В ушах ее висели большие медные кольца, на голове красовался белый убор. — Дезире, — произнес Кальвес, — это новый хозяин. До возвращения Симона он будет жить тут. Все, что с ним, его люди. Служи им хорошенько. Девушка не без изящества поклонилась, потом выпрямилась гибким движением и повела гостей в дом, где, к их удивлению, уже накрыт был ужин на большом деревянном столе, стоявшем в центре комнаты, служившей гостиной и столовой одновременно, куда выходили двери трех спален и своего рода буфетная — отделяющая его от главной комнаты стена не доходила до потолка. Обстановка была довольно скромной: легкие стулья, что-то вроде канапе с красными подушками и стойка для оружия, между прочим, пустая. С потолка свисала большая масляная лампа, освещая стол и стоящие на нем блюда. Жиль перевел взгляд с пустующей оружейной стойки на хорошо заметные на земляном полу следы собачьих когтей. — Уж не на войну ли отправился Легро? — спросил он небрежно. — Ружья исчезли, собаки куда-то делись… Дезире, которой предназначался вопрос, молча отвернулась, однако Жиль успел заметить промелькнувший в глазах девушки страх. Она убежала на кухню, а Кальвес рассмеялся и ответил вместо нее: — Дорога до Кенскофа не близкая и не всегда безопасная: в лесах и в горах прячутся банды беглых рабов. Господин Легро никогда на расстается с собаками. Они за милю учуют негра. И ружье он, разумеется, захватил с собой. Никто в этих проклятых местах без оружия не ездит. — Ружье? Судя по следам на полке, у него при себе целый арсенал. Не забыть бы спросить, как он умудряется стрелять сразу из пяти стволов. Ну да ладно… мне остается лишь поблагодарить вас за заботу. Завтра с рассветом встретимся возле хозяйственных построек. Надеюсь, до тех пор вы успеете исполнить мои указания. Москит заверил, что все сделает, как приказано, и исчез в темноте, беззвучно, как кот. — Понго не любить подлый человек, — заявил индеец, глядя ему вслед. И добавил потише, чтобы слышал один Жиль: — И не любить взгляд, который он бросать перед уходом на черная девушка… Замышлять нехорошее! — Думаешь, я не понимаю? Мне тоже кажется, что они готовят нам какую-то гадость, только вот какую? Может, мы все же поужинаем? — спросил он уже громко своих спутников, с интересом расхаживавших по комнатам. Исключение составлял Финнеган. Он уже давно заинтересовался остуженными в речной воде бутылками, которые служанка при них поставила на стол: зубами вынув пробку из одной, он жадно принялся хлебать из горлышка. Произошла небольшая заминка, потому что матросы не решались сесть за один стол с Турнемином, но тот отмел их робкие возражения: — Не забывайте, друзья мои, мы с вами на арене боевых действий. А в траншеях разве разводят церемонии? Садитесь. Видите, здесь накрыто на семерых, а это значит, что, пока мы объезжали плантации, сеньор Кальвес успел передать соответствующее распоряжение. А вот и первое блюдо. В дверях появилась Дезире, неся с крайней осторожностью двумя руками большое блюдо, в котором аппетитно дымилось рагу из цыпленка, ямса и нежных пататов. Она поставила его в центр стола рядом с уже разложенными фруктами, сырами и компотом. Турнемина поразило, какими жадными взглядами сопровождали ее матросы — их, без сомнения, больше интересовала сама девушка, чем то, что она несла. Жиль даже улыбнулся, он тоже не мог не оценить по достоинству первобытную чувственность, исходившую от Дезире, и мягкое колыхание ее груди, грозившей то и дело выскользнуть из выреза легкой хлопковой одежды, пока она, ни на кого не глядя, наполняла тарелки. По тому, как задрожали сжатые в кулак пальцы Жермена, когда негритянка дотронулась бедром до его локтя, Турнемин догадался, что у помощника капитана чешутся руки… Все молчали, и в этой тишине было что-то давящее. Слышалось лишь звяканье половника по фаянсовому блюду и тарелкам да тяжеловатое дыхание мужчин. Но, едва Жиль, перекрестив пищу и сведя застольную молитву к одной фразе, дал знак начать трапезу и потянулся сам к ложке, Понго заговорил: — Ждать! — выразил он весьма лаконично свою мысль. И, жестом подозвав Дезире, он наполнил ложку подливой и протянул девушке. — Есть! — приказал он. Она отрицательно качнула головой и хотела убежать на кухню, но индеец крепко держал ее за руку. — Мы не есть, если твоя не пробовать пища. Мы твоя не знать. Но знать, что есть служанка в доме у негодяй… Что-то дрогнуло в глазах негритянки, пока она обводила взглядом ставшие неподвижными, словно окаменевшие лица белых и откровенно угрожающее — Понго. Но она замешкалась лишь на мгновение. Потом презрительно поморщилась, взяла ложку и проглотила содержимое. И, пожав плечами, скрылась на кухне. И, хотя гости чувствовали ее присутствие за тонкой низкой перегородкой, атмосфера разрядилась. — Ну так как же? — спросил Пьер Менар. — Можно начинать? Но Жиль все не решался притронуться к еде. Он вопросительно посматривал то на Понго, то на Финнегана, склонившегося над своей тарелкой и старательно обнюхивавшего пищу, и наконец отставил блюдо подальше. — Если хотите знать мое мнение, лучше сегодня обойтись сыром и фруктами. Женщина колебалась, когда Понго заставил ее попробовать свою стряпню. — Но все-таки попробовала, — возразил Жермен, который, совершенно очевидно, был покорен экзотическим очарованием служанки. Значит, еда не отравлена… Финнеган поставил на стол опустошенную бутылку. — Нет, не отравлена, но это еще не значит, что она безопасна, и я согласен с шевалье — лучше не трогать блюдо, каким бы аппетитным оно ни казалось. Эй, Дезире! Заберите-ка все это и дайте нам чистые тарелки. Но ему никто не ответил. По ту сторону перегородки не раздавалось больше ни звука. — Наверное, сбежала через окно, — сказал Жиль. Он вскочил и бросился на кухню. Окно оказалось закрытым, и сначала Турнемин никого не увидел. На полках громоздились горшочки, банки, висели плетенки лука и связки сухих фруктов. Посредине стоял стол, и, обходя его. Жиль наткнулся на Дезире: свернувшись калачиком, подложив локоть под голову, девушка спала, да так глубоко, что даже не шелохнулась, когда хозяин попробовал разбудить ее. — Эй, идите все сюда! — крикнул Жиль. — Похоже, Понго оказал нам хорошую услугу, когда заставил кухарку испробовать то, что она приготовила, на себе. Опустившись на колени, Лайам поднял веко негритянки, пощупал пульс. Потом выпрямился и, вздохнув, сказал: — А она всего ложку съела! Если бы мы проглотили все, что было положено на тарелки, то уснули бы не в пример крепче, так глубоко и надолго, что очухались бы, вероятно, на том свете. Даже если бы нас, на китайский манер, стали резать на кусочки, мы и то бы глазом не моргнули. — Значит, снотворное зелье, чтобы нас усыпить, — сделал вывод Жиль. — Но почему, в таком случае, не яд, куда проще? — Видно, что-то было на уме у того, кто отдавал приказ. Чутье мне подсказывает, что ночью прибудут гости и им почему-то нужно, чтобы мы спали, но не умерли… Много позже, воскрешая в памяти эту сцену, Турнемин не раз вспоминал, какое тревожное молчание повисло, когда Финнеган кончил говорить — все словно чего-то ждали, ждали и дождались. Внезапно откуда-то со стороны гор раздался глухой рокот тамтама — он звучал как-то странно, неровно. Тут же отозвался другой, гораздо ближе к реке. Финнеган выругался сквозь зубы. — Проклятые барабаны джунглей! Надо было выучить их язык, когда была возможность. А то теперь вот и погибнуть можно из-за невежества. — Язык, говорите? Неужели эти неровные удары что-то означают? — Разумеется, это совершенно определенные сигналы. Натянутая бычья кожа говорит под рукой негра так же внятно, как мы словами. Послушайте сами — они перекликаются… И действительно, словно два гулких голоса переговаривались в ночи, и звук их был страшен Среди окружающего безмолвия. — И что… что же нам теперь делать? — прошептал Мулен, самый молодой из матросов. — Готовьте оружие… а потом пусть будет так, как им хочется, — заявил Турнемин. — Мы должны были уснуть, отведав рагу, что ж, притворимся спящими, но держитесь начеку! Как говорит доктор, подождем гостей. Но для начала уберите со стола блюдо и опорожните тарелки. Еду вывалили в мусорное ведро на кухне, а пустую посуду снова поставили на стол; каждый занял свое место и, наспех перекусив хлебом и сыром, глотнув хорошенько из бутылки, проверил, заряжен ли его пистолет или мушкет и снят ли предохранитель. Грохот барабанов становился все громче и свирепее, а потом вдруг смолк. Беседа окончена. И в наступившей тишине ясно раздался скрип рессор приближавшейся повозки. Как ни был отважен Жиль, холодок страха все же пробежал у него по спине. Неужто и здесь, на самом краю земли, его нашла возникавшая в ночи, как призрак, повозка Смерти, катафалк Анку, которым пугали детей в бретонских дюнах? Он быстро перекрестился и заметил, что побледневший ирландец сделал то же самое. — Господа, — произнес Турнемин, — пора занять позицию, чтобы ни один без моего сигнала не шевельнулся… и спаси нас. Господь! На всякий случай благодарю вас за верную службу… Четверо бретонцев и Финнеган живописно повалились на стол, среди тарелок и стаканов, Жиль лег на пол возле своего стула, а Понго предпочел отойти к дивану поближе к дверям. Однако все устроились так, чтобы не было видно рук — в одной каждый сжимал нож, а в другой — заряженный пистолет. И стали ждать… Прошло совсем немного времени. Скрип повозки сначала приблизился к дому, потом чуть-чуть удалился и стих. Приглушенные голоса, стоны, где-то неподалеку открылась дверь. Стоны стали глуше, потом раздался ужасный крик, и все смолкло. — Это в овине, рядом с домом, — прошептал Жиль. — Внимание! Идут к нам. Доски веранды взвизгнули под каблуками сапог, и Жиль, расположившийся так, чтобы держать под прицелом дверь, увидел, как кто-то вошел в комнату. Двое — Жиль приоткрыл глаза и узнал Лаброша и Тонтона. Первый громко расхохотался. — Сработало, гляди-ка! Храпят себе, словно боровы! А красавчик-то, что кричал на нас днем, валяется на полу, как тряпка… Ах ты, белокожая тварь!.. Вот тебе. Покрытый пылью сапог из грубой кожи угрожающе приблизился к Турнемину, но ударить не успел. Жиль перехватил его на лету и дернул. Надсмотрщик упал, а Понго одним прыжком перемахнул через комнату и, сев верхом на Лаброша, приставил к его горлу кинжал. Жиль вскочил на ноги и направил пистолет на Тонтона. — Свяжите его, и как следует, — приказал он матросам. — Но так, чтобы мог ходить. И этого тоже, Понго. Через мгновение беспомощные надсмотрщики сидели рядышком на диване, а Турнемин грозно стоял перед ними. — Пора объясниться. Что за комедия тут разыгрывается? Зачем было нас усыплять? И что вы собирались здесь делать? Убить без риска для собственной жизни? Лаброш заорал: — Да идите вы к черту!.. Мы вам ничего не скажем. Мы выполняем приказы, вот и все. — Молодцы, ценю исполнительность. Но у меня тоже есть один очень исполнительный слуга, он всегда выполняет мои приказы совершенно точно. Понго, объясни господам, как ты с ними поступишь, если они немедленно не расскажут все начистоту. Индеец уперся коленом в живот Лаброшу, схватил его за волосы и запрокинул ему голову одной рукой, а другую с кинжалом поднес к глазу пленника. — С чего начать? — спросил он спокойно. — Скальп или глаза? — С-с-скальп? Это что? — задыхаясь, пролепетала жертва. — Скальп снимается так, — любезно пояснил Турнемин, — кожа вокруг черепа надрезается и волосистая часть одним рывком снимается с головы. Ну а глаза — тут и объяснять нечего… Сами-то вы что предпочитаете? — Не надо! — завопил Тонтон, предвидя собственную участь после того, как индеец расправится с его напарником. — Мы все скажем! — ..при одном условии, — прохрипел Лаброш. — Когда вы узнаете, что вас интересует, вы нас отпустите. — Там видно будет. Не вам ставить условия… Достаточно далеко, но в пределах поместья, раздался рев, вырвавшийся из груди такого множества людей, что трудно было сказать наверное, сколь велик этот хор. И тут же прозвучал взрыв, из-за плетня и полосы деревьев, ограждающих поля индиго, вырвалось пламя и взмыло в небо, будто хотело лизнуть его своим языком… — Смотрите! Взорвали какую-то постройку. Как горит!.. И огонь движется к нам с удивительной скоростью… — произнес Пьер Менар, наблюдавший в окно за местностью. Жиль быстро подошел к Тонтону. — Живо говори, а не то я размозжу тебе выстрелом голову, пока Понго будет резать на куски твоего приятеля. Что за взрыв? Кто вопил? Что за пожар? — Мы скажем, только давайте быстро… а потом вы нас отпустите. Это все рабы. Легро приказал, чтобы их освободили, как только вы приедете на плантацию. Сейчас они жгут постройки и ждут, пока спустятся с Красного Холма остальные. — А надсмотрщики где? — Все уехали, а Москит первый. Кому хочется попасть в лапы к разбушевавшимся дикарям? — Где Легро? — Вот этого не знаю, клянусь. Он еще утром отчалил. А куда, не знаю. У него есть где-то потайное место, но только Москит может его найти. — А вы как же? Почему не уехали? И что делали здесь? — Мы должны были проверить, справилась ли с работой Дезире… и принести кое-что, чтобы завлечь сюда взбунтовавшихся рабов. Потом полить вас ромом, а бутылки разбить, чтобы негритосы поверили, что вы перепились после того, как… ну это… — Что это? — Ну… в соседнем здании. Легро тут всегда наказывал… особо провинившихся. Мы привели двух негров, сказали, что к вам, что вы хотите немного развлечься с дороги… — Понго! Следи за ними! Доктор! За мной! Они побежали к постройке, которую поначалу приняли за овин. Но открывшееся при свете лампы, которую держал доктор, зрелище заставило их вскрикнуть от ужаса. В полумраке на крюках мясника были подвешены крепко связанные мужчина и женщина, тела их корчились в муках. Мало этого, обоих пытали огнем. У женщины на ногах не осталось кожи, а у мужчины вообще вместо туловища — одна большая рана. И все же оба еще были живы, жизнь, словно зверь-мучитель, цеплялась за них своими когтями. — Господи! — простонал Жиль. — Как мог ты допустить такое? Раздались два милосердных выстрела, и Турнемин согнулся пополам — его тошнило. Финнеган, видевший и похуже, держался, но тоже позеленел и тяжело дышал. — Вы сделали единственное, что еще можно было для них сделать, — проговорил он ровным, без всякого выражения голосом. — Но нужно снять несчастных и постараться их спрятать. Через десять минут рабы будут тут, боюсь, силы не равны. Так попытаемся, по крайней мере, умерить их гнев… однако ловушка расставлена со знанием дела. — Да они все с ума сошли! — сквозь зубы рычал Жиль, помогая доктору снимать с крюков еще теплые трупы. — Отпустить на свободу доведенных до отчаяния, впавших в слепую ярость людей — все равно что подписать смертный приговор плантации. От нее ничего не останется… разве что зола. Взгляните сами. Пожар разрастается. — Но огонь движется к нам, а не к особняку. Теперь я, кажется, понял до конца план Легро. Он знал, что делает, когда вынес из дома все, до последней нитки — особняк стал совершенно непригодным для обитания, и вы поселились у него. Он понимал, что его собственное жилище сгинет в огне, но ему плевать: особняк-то останется. Он предоставит рабам… среди которых наверняка есть трое-четверо его подстрекателей, всю грязную работу: пусть сожгут его дом, уничтожат вас, а уж потом он вернется с вооруженным отрядом и уничтожит всех, кто останется, включая своих зачинщиков. А дальше останется устроить вам пышные похороны и обосноваться во владениях окончательно в качестве законного хозяина. — Дьявольский план. Но ведь и риск большой. — Да не слишком. Не думаете же вы, что Легро будет жалеть о погибшем урожае или о сгоревших службах, если речь идет о владении целой плантацией? Даже ничего объяснять не придется ни губернатору, ни главному управляющему: так уж случилось — только он уехал, как рабы взбунтовались, а вы стали их жертвой. Между тем Жиль и Финнеган вынесли трупы во двор. Взглянув на горизонт, Турнемин убедился, что огонь охватил уже все службы и вспыхнувшие, как свечи, хижины. Ветер доносил до них запах едкого дыма и дикий рев голосов. Глухой, хриплый их рокот становился с каждой минутой громче. На фоне яркого огня зоркий глаз мог уже разглядеть покачивающиеся курчавые головы и руки, вооруженные мачете, острыми пиками и орудиями труда, превратившимися в оружие. — Времени зарывать их у нас уже нет, — сказал Жиль. — Давайте бросим в реку. Потом захватим всех наших и будем отступать. Дорога на Кап-Франсе неподалеку, на том берегу. И через несколько минут изуродованные тела нашли покой в черных блестящих под луной волнах Лембе и медленно поплыли по течению в сторону моря. — Вернемся за остальными — ив путь. Нет ничего зазорного в том, что мы хотим выбраться живыми из… Он не окончил фразы. Противоположный берег, как раз против дома Легро, ожил, сквозь деревья показались огоньки факелов. В лесу, спускавшемся с холма к самой дороге, были люди… — Поздно! — выдохнул Финнеган. — Это рабы с дальних поселений, они перешли реку и под предводительством зачинщиков зашли с тыла, чтобы отрезать нам путь к отступлению. Скорее к нашим, попробуем держать оборону. Они бегом вернулись к дому, спешно закрыли окна тяжелыми ставнями с бойницами. — Дай Бог, чтобы у них не было огнестрельного оружия, — сказал Турнемин. — В этом наше единственное превосходство. — Легро еще не потерял рассудок — он никогда не даст взбунтовавшимся рабам ружья. Тем более, что их предводители уверены, что застанут нас мирно спящими. Ну а превосходство наше долго не продлится — кончатся заряды… Вернувшись в дом. Жиль обвел взглядом своих спутников, подолгу останавливаясь на каждом. — Мы в ловушке, друзья мои. Мне бесконечно жаль, что я сам завел вас в эту западню, из которой у нас нет ни единого шанса выбраться живыми. Через несколько минут сотни взбунтовавшихся рабов — сейчас они жгут хозяйственные постройки — будут здесь. Отступить за реку мы тоже не можем — противоположный берег занят противником. Слышите? Вновь заговорил тамтам, на этот раз совсем близко — он рокотал жалобно и страшно, словно то сами джунгли давали ужасную клятву. Наверняка тот, кто бил в барабан, стоял у самой воды на том берегу Лембе. Правда, теперь и непосвященным не приходилось сомневаться в том, что именно он хотел сказать: то был безусловный и ясный призыв к атаке, сигнал к штурму — словно чем-то шершавым провели по и без того натянутым нервам осажденных. — Фа… факелы спускаются к воде… — проблеял молодой Мулен, делая героические усилия, чтобы голос его звучал твердо. — Ну так приготовься стрелять, — сказал Жиль и положил на плечо матросу руку, стараясь его успокоить. — Но сначала предупреди меня, если увидишь, что кто-то приблизился на расстояние выстрела. Не падай духом! Может быть, придет подмога. — Откуда? — буркнул Финнеган. — С других плантаций? От Ленормана и Гийотена? Им сейчас со своими рабами забот хватает. Бунт невольников в одном имении — всегда угроза для соседей. — Но ведь совсем рядом форт Порт-Марго, — возразил Пьер Менар. — Где форт, там солдаты. Пламя пожара хорошо видно с моря на целую милю. — Это верно. В крепости тридцать солдат во главе с капитаном. Но даже если предположить, что они в такой час не перепились до полусмерти, вряд ли им придет в голову тащиться сюда среди ночи, чтобы посмотреть, что происходит. Во первых, их обязанность — охранять форт, а во-вторых, они не сумасшедшие. Вот утром — другое дело, обязательно пришлют кого-нибудь подобрать трупы. — Ну что же, — вздохнул Жиль. — Как видно, приходится рассчитывать только на собственные силы. Займите места у бойниц, господа, и да хранит нас Господь… Но тут Лаброш и Тонтон вскочили с дивана и испуганно завопили в два голоса: — Не надо! Отпустите! Ради Бога, дайте нам бежать! Может, еще успеем. Если мы попадем им в руки живыми, они нас… — Что? — холодно прервал Жиль. — Боитесь, вас постигнет та же участь, что и несчастных в сарае? Нет уж. Вы останетесь здесь и можете не рассчитывать, что мы милостиво избавим вас от страшной смерти — последнюю пулю мы прибережем для себя, если ничего другого не останется. — Нет! — заорал Тонтон вне себя от ужаса. — Я не хочу… Глаза его вылезли из орбит, а волосы встали дыбом. Жиль с презрением отвернулся, а Понго мастерским ударом свалил надсмотрщика на пол, и тот мгновенно затих, но Лаброш, пользуясь тем, что напарник отвлек на себя все внимание, вдруг бросился к двери, распахнул ее головой и, извиваясь в надежде освободиться от веревок, побежал через двор. Жиль кинулся было за ним, но застыл на пороге и, осенив себя крестом, снова захлопнул дверь: в тот самый миг, когда надсмотрщик спрыгнул со ступеней веранды, из темноты леса вырвалась на свободное пространство черная вопящая орда с факелами. Рабы устремились к дому, но, заметив посреди пустого двора человека со связанными руками, остановились. Внезапно наступила тишина… Жиль видел сквозь щель в ставне, как факельщики обошли вокруг Лаброша, образовав нечто вроде арены. Между ними появились страшно худые мужчины с горящими не хуже просмоленных тряпок в руках их товарищей глазами, женщины — некоторые из них держали в руках куски сырого мяса и время от времени жадно впивались в них зубами. Видно, восставшие забили по дороге какого-то зверя, чтобы утолить голод. У многих мужчин были бутылки с тростниковой водкой, и они прихлебывали из них. Иные уже едва держались на ногах. — Я и не думал, что на плантации так много рабов, — сказал Финнеган удрученно. — Их не сосчитать. Нет, нам не справиться… Тишина стояла такая, что слышно было потрескивание факелов и срывающееся дыхание застывшего возле самой стены дома Лаброша, возле которого полукругом стояли негры. — Что это с ними? — спросил Жиль. — Почему они не нападают? — А куда торопиться? — отозвался Финнеган. — Нам из дома не выйти, и раз уж первая жертва сама бросилась им под ноги, почему бы не начать с нее? То, что я скажу, ужасно, но этот несчастный дал нам весьма ценную отсрочку. Если они не дадут ему умереть быстро… — Вы считаете, что они будут… — Казнить Лаброша? Конечно. И не вздумайте ускорить его смерть метким выстрелом. Это будет сигналом к атаке на нас. — Но я не смогу спокойно смотреть на его мучения. — Однако вам придется смириться… ради всех, кто находится тут вместе с вами. Сами подумайте: если мы доживем до рассвета, солдаты из форта еще смогут нам помочь. В этом краю ночь — опасная колдунья, но день всегда заставляет ее прятаться назад в свою нору. К тому же Лаброш — палач, причем один из самых кровавых. Если вас не мучает память о тех двух его жертвах, которых мы предали реке, просто закройте глаза и заткните уши. Но Жиль понимал, что не смотреть не сможет — есть что-то завораживающее в ужасном зрелище, как, впрочем, и в самом страхе. Прислонившись спиной к стене дома, Лаброш даже не пытался взобраться назад по лестнице — он окаменел. Он глядел широко раскрытыми глазами, как к нему, словно из кошмарного сна, приближаются четверо чернокожих. И только когда они схватили его, он очнулся и закричал. То, что произошло дальше, под стать ужасам, преследующим по ночам и самых крепких мужчин. Пока те четверо срывали с Лаброша одежду, еще несколько под руководством негра-великана в белой накидке, — кажется, это была довольно грязная простыня, — складывали дрова и вбивали по углам кострища четыре кола. К ним и привязали за руки и за ноги вопящего надсмотрщика, повалив его на поленницу. Из толпы вышла женщина с сосудом на голове и вылила его содержимое на Лаброша. Это, вероятно, было масло, потому что светло-коричневая кожа жертвы стала блестящей. — Они хотеть он поджарить, — заключил Понго: он совершенно невозмутимо следил за приготовлениями, которые вызывали такой протест у его хозяина. — Масло не давать жаркое подгореть. Жиль, задохнувшись, с изумлением уставился на индейца. Никуда не денешься — в его жилах текла кровь ирокеза. И Понго не видел в подобного рода развлечениях ничего противоестественного, раз речь шла о противнике. — Как будто кулинарный рецепт даешь… — упрекнул Турнемин оруженосца. — Это есть рецепт кухня… ритуальный кухня: если враг умирать достойно, его мясо кушать хорошо — укреплять храбрость воины. Но он — плохой кухня. Трус. Он кричать! — добавил индеец и с отвращением плюнул. И действительно, несколько факельщиков подожгли дрова, пламя лизнуло покрытое маслом тело, и раздались нестерпимые вопли. Жиль не выдержал и отвернулся. — Твоя не прятать лицо! — теперь сам упрекнул его Понго. — Только женщина иметь право прятать лицо. Твоя есть мужчина и переносить много горя. Твоя это терпеть. — А ты бы вытерпел, если бы на его месте оказался я? — Твоя никогда нет на это место. Понго убивать твоя до… потому что Понго твоя любить. Но этот человек не заслуживать жалость — он сам не знать жалость к другие люди. Жиль нашел руку друга и пожал ее. — Ты тоже дорог мне, Понго. Когда придет смертный час, я рад буду умереть рядом с тобой. И, как ни странно, успокоенный, он перевел взгляд на освещенный не хуже театральной сцены двор. Появилась луна, и, хотя она пока висела красноватым диском на верхушках деревьев, свет ее добавлял трагической краски к происходящему. Однако самое страшное, как оказалось, было впереди. Лаброш еще жил, когда его палачи перерезали веревки, которыми он был привязан к кострищу, и с трудом вытащили его из пламени. Человек в белой простыне опустился на колени рядом с потерявшим человеческое обличье телом, одним ударом мачете вспорол ему грудную клетку, запустив в нее руку, вырвал сердце и бросил его сбежавшимся на страшный запах собакам. Лаброш отмучился, но и теперь его не оставили в покое. Негр в белом ловко искромсал тело широким треугольным лезвием и с церемониальной важностью раздал куски двум десяткам мужчин и женщин, казалось, едва державшимся на ногах и с многочисленными следами побоев. Они схватили их и принялись есть с ужасающей жадностью. — Наверное, последние из тех, кто пострадал от рук этого мучителя, — сказал осипшим голосом Финнеган и закашлялся. — Эти несчастные вершат суд страшно, но часто справедливо. Жиль вытер со лба пот, от которого щипало глаза. Теперь, когда жуткие крики стихли, ему было проще выносить кошмарное зрелище. — Мы словно в ад заглянули, — прошептал Турнемин. — А что там с остальными? — спросил он у матросов, наблюдавших в другие окна за рекой, а потому избежавших вида этой сцены. А молодой Мулен еще и уши заткнул скомканными лоскутами от подушки, чтобы ничего не слышать. — Никакого движения, — отозвался Жермен. — Они, вероятно, охраняют дорогу, чтобы мы не сбежали. С факелами, да при такой луне дом как на ладони, а в руках у них стрелы, луки, топоры. Как видно, ждут сигнала. — Теперь наша очередь, — вздохнул Жиль. — Так просто нас не возьмешь. В любом случае, живыми не сдаваться. Все что угодно лучше, чем это… Однако сигнала все не было. Несколько человек побежали к сараю, где Турнемин и Финнеган нашли трупы замученных, — значит, точно, их кто-то направлял, — но через некоторое время вернулись, разумеется, с пустыми руками. Толпа нерешительно заколыхалась. Жиль видел, как сотни глаз повернулись к немому закрытому наглухо дому. — Господи Боже мой! — прорычал Жиль. — Если бы я мог с ними объясниться… Его взгляд упал на Тонтона: тот по-прежнему лежал на полу, хотя давно уже пришел в сознание. Жиль схватил его за веревки и поднял на ноги. — Ты работал надсмотрщиком и должен знать языки африканцев. Круглые глаза мулата наполнились ужасом. — Я?.. Да что вы! Нет! Нет!.. Я не говорю… не понимаю. Только Москит… и господин Легро, конечно. Я… умоляю… не ходите туда… — Тебе что за дело? Может, такой случай больше и не представится. Они колеблются, и, черт меня побери, если половина, по крайней мере, не понимает по-французски. — Интересно знать, где они его выучили, — рявкнул Финнеган. — Повторяю вам, Легро очень часто обновлял рабочую силу. Те рабы, которых вы сейчас видите, покинули Африку не больше года назад. Вряд ли они могли приобщиться к языку Вольтера; копаясь в земле под ударами плети. — Ну и ладно! Я все же рискну. Наверняка те, что видели, как я утром вырвал кнут у Лаброша, тоже тут. Они меня узнают. — Не слишком на это рассчитывайте! Они ведь даже от работы не отрывались, помните? — Слушайте, Финнеган! Нам представляется шанс вступить в переговоры, надо им воспользоваться. Я выйду один… — Нет, — отрезал Понго. — Один нет! Моя тоже. — Согласен. Прикроешь меня. Так надо. Восставшие ищут нового хозяина и не знают точно, сколько нас тут. Если мне не удастся договориться, вы еще достанете меня пулей, прежде чем я окажусь на костре, а потом, может, они вообще забудут заглянуть в дом… — Не забудут! Сначала перебьют нас, а потом подожгут дом… Между тем рабы закончили обсуждение ситуации. Негр-великан в белой простыне — вышел вперед, остановился приблизительно в центре между домом к своими людьми и, воздев руки к дымному от пожара небу, начал нечто вроде проповеди — хоть и непонятно, но зрелищно. Его грудной голос рокотал басом, как недавно тамтамы. Вытянувшись черно-белой стрелой к небу, он словно заклинал это и одновременно угрожал дому. Трудно было усомниться в истинном значении гневных нот его молитвы. Он, без сомнения, обещал кровожадным богам новые жертвоприношения. И все же Жиль вышел. Причем снял не только камзол, но и рубашку, чтобы те, с кем он собирался говорить, видели, что при нем нет оружия. Толпа застыла от удивления, когда Турнемин показался на ступенях крыльца. Даже читавший проповедь замер: он так и стоял с воздетыми к небу руками, но про молитву и мстительные заклинания забыл, — он смотрел на белого человека, высокого, как он, и совершенно не похожего на привычных и ненавистных плантаторов. Невольники, привыкшие к толстым, увешанным плетками и пистолетами хозяевам, не знали, что и подумать об этом человеке с загорелой, покрытой шрамами, свидетельствующими о его воинской доблести, кожей того медного цвета, который свойствен лишь привычным к непогоде и жгучему солнцу белым, их сбивал с толку холодный стальной блеск его глаз, светлые волосы, обрамляющие гордое красивое лицо с хищным профилем, и даже то, что он появился до пояса обнаженным, в одних лосинах и сапогах. Все уставились на него, и потому никто не заметил темную тень в углу веранды — выскользнувший вслед за хозяином Понго тоже разделся, но зато вооружен был до зубов. По наступившей тишине Жиль понял, что произвел должное впечатление, но ему необходимо было заговорить первым, не дать противнику захватить инициативу. — Надеюсь, хоть кто-то из вас меня понимает и переведет мои слова другим, — прокричал он как можно громче, чтобы голос его услышали даже в самых последних рядах. — Я ваш новый хозяин и вышел сюда просить вас сложить оружие. Я не желаю вам зла, даже наоборот. Мне известно, как вас заставляли страдать на земле, перешедшей теперь в мою собственность. С вами жестоко обращались, вас плохо кормили, вы жили хуже, чем звери в лесу, — те, по крайней мере, могут сами найти себе пропитание. Я этого не желаю, и этого больше никогда не будет! Клянусь Богом, Богом, которому я служу…. Сегодня вы свершили суд, свой суд, и никто вас не будет за это наказывать. Когда вернется Симон Легро, он ответит мне за все свои преступления и прежде всего за то, что он совершил сегодня, — это он с помощью послушных ему подстрекателей призвал вас к бунту. Вы можете меня убить, а на это он и рассчитывает: я, законный хозяин «Верхних Саванн», мешаю ему полностью завладеть плантацией. Но после моей смерти он вернется, будьте уверены. Вернется с людьми, оружием… и закон будет на его стороне. Вас ждет страшное наказание, вы будете уничтожены все до одного. Он не пожалеет: купит потом себе новых рабов и будет издеваться над ними еще пуще. Я же объясняю, как выйти из положения без потерь. Предлагаю вам сразиться против Легро на моей стороне. Потом мы восстановим плантации… и все встанет на свои места, но ваша жизнь никогда не будет прежней. Вы заживете достойно, для начала станете «свободными людьми саванны». А лучших я отпущу на волю… Никогда еще Жилю не приходилось произносить столь длинных речей, он и не думал, что ему может когда-нибудь понадобиться красноречие. Но вот сейчас, стоя безоружным перед сотнями людей, он испытывал неприятное ощущение, словно имеет дело с хищниками из джунглей, до которых ни единое его слово, хоть он и произносил их от чистого сердца, не доходит. Неужели действительно никто из собравшихся при багровом свете факелов не понимал его языка? Турнемин перевел дыхание, подыскивая, что еще можно им сказать, когда откуда-то из самой середины толпы хриплый злобный голос выкрикнул несколько непонятных слов. Негр в белой простыне, стоявший неподвижно, пока Турнемин говорил, повернулся, отыскивая глазами того, кто кричал. Было заметно, что он колеблется. Этот, по крайней мере, точно понимал по-французски… Великан хотел возобновить свою молитву, но тут раздался еще крик, потом еще. Крики ненависти и ярости крепли и крепли… — Отступать, — посоветовал вполголоса Понго. — Возвращаться в дом. Они сейчас нападать… — А может быть, нет… — Моя говорить да… Моя хорошо знать дикая толпа рокотать ярость. Красный или черный — нет разница! Быстро! И тут же брошенное чьей-то невероятно сильной рукой мачете просвистело возле них и вонзилось, угрожающе задрожав, в столбик веранды. Дискуссии пора было сворачивать. Пришло время говорить оружию. Жиль прыгнул к двери, запер ее за собой и, взяв свое ружье, занял боевую позицию. — Вы отважный человек, — буркнул Финнеган, — но это было безрассудством. Все равно, что бурю уговаривать… Положимся на Господа! Надеюсь, в раю можно достать рому. Дикий вопль сотен голосов прорезал ночь. Снова бешено забили барабаны, и земля затряслась от топота бегущих ног. Толпа бросилась к дому. Словно море голов стекало с холма. — А со стороны реки как дела? — спросил Жиль. — Они… они переправляются, — с трудом выдавил из себя Менар — горло у него пересохло. — Стреляйте, если сочтете нужным… Первый меткий залп уложил наповал четырех бежавших впереди, но это не остановило остальных. Они просто перепрыгивали через неподвижные тела. — Они нас затопят, — вскрикнул Жиль. — Нет, — поправил Финнеган. — Они нас сожгут. И действительно, в первых рядах осаждающих было немало факельщиков. Они подбегали метров на шесть-семь и швыряли факелы, а сами удирали, не стремясь подставлять грудь под пули. И тут случилось чудо. Раздался громовой голос, такой мощный, что, казалось, он исходил из чрева земли или долетал с вершины деревьев. Голос гремел над землей, как колокол, он произносил что-то на незнакомом, наверняка африканском языке, и толпа в ужасе застыла. И даже отступила, как откатывается волна, оставив на песке несколько черных трупов. Рабы вернулись на свои прежние позиции. — Что это было? — пропищал Мулен. — Чей это голос? Может, Господа? — Не исключено, раз он нас спасает, — сказал Жиль. — Смотрите сами! Откройте ставни, зрелище того стоит… На освободившейся площадке перед домом, откуда только что отхлынули нападавшие, показался черный колосс; его мощные мышцы блестели в лунном свете, он предстал во всей своей звериной красе, прикрытый лишь узкой льняной набедренной повязкой… да бинтами на ноге. Это был Моисей, а громовой голос его усиливал одолженный, вероятно, у капитана Малавуана бронзовый рупор. Расставив ноги, он словно врос в землю, и, хотя никакого оружия, кроме невероятно сильного тела и мощного баса, у него не было, толпа покорилась: рабы смотрели на него с суеверным страхом и гнулись под звуками его глотки, как трава под ураганным ветром. — А я-то думал, что он немой! — прошептал Жиль. — Но как он тут оказался? Чудо… настоящее чудо! Хотел бы я знать, что он им говорит… — Он говорит, господин, что ты добрый и справедливый, что таких белых, как ты, он еще не встречал, что ты спас его из морской пучины, от акул и от работорговца, что ты готов был за него сражаться, а потом выхаживал его, как брат… Он говорит, что ты Божий посланник, и на всякого, кто тебя коснется, падет страшное проклятие… Это очнувшаяся от сна Дезире вышла из кухни. Она подошла к Жилю, встала на колени и поцеловала ему руку. — Прости меня, господин! Я не знала… и не могла ослушаться приказа. — У тебя не было причин не выполнять его. Встань, Дезире. Теперь ты будешь служить мне, а точнее, моей жене… — С радостью, если она похожа на тебя… — Интересно, удастся ему их убедить? — спросил Финнеган, внимательно наблюдавший за величественным спектаклем, разыгрывавшимся у них на глазах. — В толпе есть зачинщики, их вряд ли уговоришь… А потом, этот ваш спасенный из волн для них чужак. — Конечно, — ответила Дезире. — Но он говорит на их родном языке, и к тому же, его речь — речь великого африканского вождя. За ним стоит могущество наших предков. Но тут, как и предвидел Финнеган, снова раздались те самые злобные голоса, стараясь разрушить чары, с помощью которых Моисей завладел соплеменниками. Если рабы их послушают, колосса снесут, несмотря на всю его мощь. Вот уже те, что склонились в первых рядах под звуками его вырывавшегося из бронзового рупора голоса, снова подняли головы. На лицах недоумение и нерешительность. Чудо, которое, казалось, спасло Турнемину и его спутникам жизнь, вот-вот исчезнет и на алтарь кровожадных божеств будет принесена еще одна жертва… Но вдруг снова наступила тишина. Толпа расступилась, как когда-то океан перед еврейским народом, и в образовавшемся коридоре показались две девушки в белых одеждах со свечами в руках. За ними шла величественная негритянка, высокая, сильная, в длинном красном одеянии и с удивительным головным убором из черных и красных перьев, делавшим ее еще выше. Она опиралась на посох из черного дерева, похожий на епископский жезл, но рукоять его изображала поднявшуюся на хвосте, изготовившуюся для броска змею. Женщина в красном приближалась. И рабы склонялись перед ней… Турнемин не успел расспросить Дезире. Ее узнал Финнеган. — Да это Селина! — воскликнул он. — Я давно подозревал, что она мамалой. — Что это такое? — спросил шевалье. — Мамалой — жрица богов Вуду. — Седина — старшая жрица, — тихо сказала Дезире. — Нет на острове раба, который бы ее не слушался. Если она подойдет к хозяину, он спасен. — Но где она была все это время? Доктор говорил, она работала в доме кухаркой? — Селина пряталась. Она сбежала, когда Легро продал домашних рабов. Он не имел права ее продавать, она «свободный человек саванны». Но старик Саладен тоже, а Легро все же его продал… и Саладен повесился… Окидывая взглядом шоколадных глаз теперь уже окончательно покоренную массу людей. Седина подошла к Моисею и положила ему на плечо царственную руку, потом громко произнесла какую-то отрывистую фразу, которая произвела удивительный эффект: спокойная и молчаливая до того толпа вдруг заволновалась, образовала несколько водоворотов и, словно вулкан, выплевывающий лаву, выбросила четыре группки людей, а те в свою очередь швырнули к ногам жрицы четырех отбивавшихся чернокожих. Расправа свершилась с головокружительной скоростью. Седина произнесла лишь одно слово, и не успел стихнуть звук ее голоса, как сверкнули четыре сабли, и четыре головы покатились на песок, окрашивая его в красный, как платье мамалой, цвет. Но Селина на них даже не взглянула. Она повернулась к дому. — Пойдем, — сказала Дезире и протянула руку Жилю. — Она ждет тебя. Негритянка довела шевалье до дверей, но дальше не пошла. Он медленно спустился по лестнице и подошел к стоявшим посреди площади чернокожим. Моисей опустился на колено, но не Седина. — Завтра я склонюсь перед тобой, — строго сказала она. — Завтра я снова стану служанкой. А сегодня тебе лучше вести себя со мной как с ровней. Я провожу тебя в твой дом. — Ты спасла мне жизнь, — ответил Жиль. — Я ни в чем не мог бы тебе отказать. Почту за честь. Седина. Жрица улыбнулась, сверкнули крепкие белые зубы. — Тебе известно мое имя? Откуда? — Доктор Финнеган сказал: он и еще пятеро моих людей в этом доме. — Тогда пусть выйдут, — спокойно сказал Моисей. — И вынесут все, что принадлежит тебе, потому что дом сейчас сожгут. От факелов он не мог зажечься, потому что крыша как раз каменная. Турнемин с любопытством взглянул на гиганта. — А ты, оказывается, и на моем языке говоришь? А я думал, ты немой… — Я не знал тебя, когда ты меня подобрал. Молчание давало мне некоторое преимущество. — Как ты тут очутился? — Если позволишь, я расскажу позже. А сейчас выведи своих друзей. — Пойдем! — произнесла Седина. — Пора тебе покинуть это проклятое место. Но сначала поклянись. — В чем? — Поклянись, что забудешь все, что произошло этой ночью. Все! — Ты боишься, что я накажу этих несчастных? Но я ведь им уже пообещал, что никакого наказания не будет. Ты уже свершила суд. Чего ж еще? — В таком случае, пошли! Тебя ждет твой дом. Он пуст, но цел. Тебе там будет лучше, чем в жилище палача. И они тронулись: впереди две девочки со свечами, потом бок о бок Турнемин с Сединой, за ними обрадованные встречей Моисей и Понго, следом все остальные с оружием и лошадьми, которых успели взять из конюшни… Толпа расступилась перед ними, и, сопровождаемые сотнями глаз, в которых теперь теплилось что-то, похожее на надежду. Жиль и Селина прошествовали мимо тлевших и дымившихся головешек на месте бывших хозяйственных построек к дому. Никто не произнес ни слова. Вдруг раздался треск и в небо взметнулся столб пламени. Маленький кортеж, поднявшийся уже к тому времени на холм, остановился. Жиль обернулся: дом Легро пылал, как факел, но позади него виднелись мириады огоньков — те, кто охранял берег Лембе, спокойно возвращались в хижины, словно просто приходили на праздник. — Ты знаешь, где сейчас Легро? — спросил Жиль Селину. Она покачала головой, и перья ее убора заколыхались. — Нет. Скорее всего, у Олимпии. У нее, я знаю, есть дом в Кап-Франсе. Мне пришлось скрываться, потому что Легро — настоящий дьявол, а прислуживает ему дьявол еще более страшный, хоть и в женском обличье. Настигнуть его не в моей власти. И я постаралась о нем забыть. Почему бы и тебе не поступить так же? — Думаешь, он позволит забыть о себе? Нет. Его ловушка не сработала. Но это не значит, что он больше не попытается покушаться на мою жизнь или жизнь моих близких. Придется его найти… чтобы спать спокойно. — Что же, я постараюсь узнать, где он… Небо на востоке начало бледнеть. Подходила к концу ужасная ночь. Еще немного, и утренние лучи осветят развалины и пожарища — много построек погибло в огне. Но едва Жиль, ведомый Селиной, ступил за ограду из кактусов и веерных пальм, отделявших особняк от остального имения, небесный свод вспыхнул яркими красками зари, и первый луч коснулся стен розового и пустого, как раковина, дома, которому предстояло возродиться для новой жизни. Часть третья. ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ БАЛ У ГУБЕРНАТОРА Жиль и Жюдит услышали скрипки еще до того, как пересекли лужайку перед дворцом, а сквозь хрупкие стебли роз им были видны огоньки бесчисленных свечей, освещавших резиденцию губернатора. Никогда еще старый замок иезуитов, перестроенный чересчур склонным к роскоши правителем острова, не выглядел таким прекрасным. Словно огромный белоснежный цветок магнолии распустился во тьме. Но как ни была сладостна музыка и нежна душистая ночь (только что кончился сезон дождей), Жилю показалось, что, несмотря на шуршание бальных платьев, сверкание драгоценностей на дамах, которых он прекрасно видел сквозь широко распахнутые большие окна, несмотря на грациозные па менуэта, празднику не хватало веселья. В этот вечер на прощальный бал, который господин де Ла Люзерн давал перед тем, как отбыть во Францию, где он намеревался снова занять пост министра военно-морского флота вместо подавшего в отставку маршала де Кастри, собрался весь цвет Санто-Доминго, вся цивилизованная часть местного общества — если, конечно, не подходить к этому определению слишком строго, поскольку большая часть присутствующих относилась к рабам вызывающе бесчеловечно и вела не праведный образ жизни. За три месяца, проведенных на острове, Турнемин научился видеть, как под пышно цветущей верхушкой жестоко прокладывают себе дорогу питающиеся человеческой плотью корни. И весь этот праздник показался ему вдруг балом теней: не могло же в самом деле сохраняться вечно жуткое рабство под самым боком у Америки, где родилось гордое слово Свобода, возможно, эти люди танцуют на краю своей разверстой могилы. Подойдя поближе к освещенным гостиным, Жиль увидел одетых в великолепные ливреи рабов в белых париках, сновавших среди гостей с подносами, заставленными бокалами шампанского и красного французского вина — доставлять его сюда было весьма накладно. И ему почудилось, что только они и существуют реально, ибо они — будущее острова. Однако сам он в данный момент принадлежал как раз к отмирающей части этого мира, и, стряхнув с себя дурное настроение. Жиль подумал с упреком: что это на него, в самом деле, нашло, откуда такой пессимизм? В «Верхних Саваннах» все идет прекрасно, поместье его, сбросив бремя ужаса, устремилось быстрыми темпами к процветанию. Да нет, не все там идет прекрасно, если вспомнить о его отношениях с женской половиной домочадцев. Отсюда, может быть, и черные мысли: дурное предчувствие преследовало его с первого дня, но особенно усилилось сегодня перед самым отъездом на бал, во время стычки с Жюдит. Выбирая этим утром с помощью своего слуги Зебюлона костюмы для бала и следующих двух дней, которые Турнемин рассчитывал провести в Кап-Франсе, он обнаружил в кармане одного из сюртуков забытые свертки: купленные давным-давно крест для Анны и браслет для Мадалены. У него было так много дел, что за три месяца он про них и не вспомнил. Жиль работал с утра до ночи, любовь к Мадалене почти не тревожила его… Решив больше не откладывать вручение подарков, он сунул их снова в карман и пустился на поиски тех, кому они предназначались. Семья Готье занимала небольшой флигель в конце парка, возле самого хлопкового поля, — прежде там жил Жак де Ферроне. Жиль быстро привел флигель в порядок и оборудовал так, чтобы удобно разместить в нем трех новых обитателей. Турнемин знал, что Анна и Мадалена ходят каждое утро в часовню на берегу Лембе на полпути к Порт-Марго и как раз в это время обычно возвращаются с мессы, и потому направился прямо к их белому домику, возле которого росло исполинское дерево, образуя ему чудесное обрамление своими зелеными ветками, но не успел он пройти и полдороги, как увидел Пьера, скакавшего верхом на лошади к особняку. Молодой человек очень торопился и выглядел встревоженным, но все же остановился, чтобы поприветствовать Жиля. — У тебя неприятности, Пьер? Что случилось? — спросил шевалье. — Матушке что-то неможется. Еду вот за доктором Финнеганом. — Надеюсь, ничего серьезного? — Боюсь, что дело худо. Утром она встала, но почувствовала себя плохо и снова легла, успела только напоить чаем Мадалену и отправить ее на мессу. Думала, отлежится, но ее без конца рвет, лучше, я думаю, позвать доктора. — Разумеется. Скачи скорее! Он чуть не добавил: «Я тоже сейчас подойду…», но сдержал порыв: для подарков, судя по тому, что рассказал Пьер, момент неподходящий, зато Мадалена пошла в церковь одна, следовательно, представился случай поговорить с ней наедине — сердце Турнемина забилось. Он так давно не оставался с девушкой один на один, что противиться желанию увидеть любимую у него не было сил… Пьер исчез за высокой стеной трепещущего тростника, посаженного тут специально, для защиты от ветра, а Жиль, не торопясь, продолжал идти по дороге, ведущей к реке и часовне. Вскоре он увидел Мадалену. Она тихонько ехала под пурпурной кроной деревьев на сером ослике — она и садилась-то на него только когда отправлялась в церковь. Девушка бросила поводья на шею животного и любовалась цветущей веткой жасмина, которую держала в руке и время от времени подносила к лицу. Она вся светилась, очаровательная и лучезарная, как это весеннее утро: платье с пышной юбкой нежно-голубого, любимого ее цвета, на шелковых платиновых волосах, собранных в тяжелый узел, чепчик из белого муслина, но одна длинная нежная прядь все же выбилась и свилась спиралью возле шеи. Увидев на дороге Жиля, Мадалена вздрогнула, покраснела, но придержала осла. Голубые глаза испуганно забегали, ища лазейку, через которую можно скрыться от страшной опасности. Но шевалье не дал ей отыскать спасительный выход — он живо подскочил и схватил осла за поводья. — Другой дороги нет, Мадалена, — проговорил он смеясь. — Только так вы можете попасть домой… Она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом. — Уверяю вас, господин шевалье, я не ищу другой дороги. Жиль заметил, что она, несмотря на его просьбу, снова стала церемонно называть его «господином шевалье», но делать замечание не стал. Еще никогда ему не было так тяжело ни с одной девушкой. — А знаете, лгать после мессы очень нехорошо, — сказал он. Но, заметив, что Мадалена едва не плачет, Жиль сменил тон. — Мадалена, — ласково обратился он к ней. — Вы меня боитесь? — Нет, не боюсь… — Тогда почему избегаете меня? До сих пор не можете простить то, что произошло на кладбище в Гарлеме? Наберитесь храбрости, поднимите хотя бы глаза… В ее взгляде было столько страха, что Турнемину стало жалко девушку, но она уже снова отвернулась, словно видеть молодого человека ей было невыносимо, и пролепетала: — Я ни в чем вас не виню: сама виновата… Я не должна была признаваться, что… что… Она споткнулась на слове, потому что сама мысль о любви во всей ее полноте вызывала в ней внутренний протест. Он сам закончил ее фразу: — Что вы меня любите? Разве это преступление, Мадалена? — Конечно, ведь вы принадлежите другой. Вы женаты, и я не имею права вас любить… — Право любить! Только сердце имеет права. Наши чувства нам не подвластны, вы не виноваты. Что вы можете поделать, и что могу поделать я, если я больше не люблю жену… впрочем, и она меня больше не любит. — Но она все равно остается вашей женой перед Господом и людьми. Между нами ничего не может быть… господин Жиль, ничего! Разумнее всего мне было бы уехать, но одна я жить не смогу, а маме и брату здесь очень нравится… — Неужели вы в самом деле хотите уехать? Скажите правду, Мадалена, вы действительно желаете меня покинуть? Она безнадежно покачала головой, и по щеке ее скатилась слезинка. — Нет… нет! Вы же знаете, что не хочу! Умоляю, не ищите больше со мной свиданий, не пытайтесь встретиться наедине, как сейчас. Мне слишком тяжело… Разве что вам нужно сказать мне что-то важное. — Я говорю, что люблю вас, а вы спрашиваете, нет ли чего поважнее, — заметил Жиль с горечью. — Ну хорошо… сегодня утром я обнаружил две вещицы, которые купил в день прибытия на остров для вас и для вашей матушки. Если хотите, подарки к новоселью. Я совсем забыл о них из-за всех неурядиц — вы же знаете, что нам пришлось пережить, — и хотел поздравить вас сегодня, но по дороге встретил Пьера. Вот, держите: маленький — для Анны, побольше — для вас… При всей своей набожности и суровых взглядах на жизнь Мадалена была истинной дочерью Евы и устоять перед маленькой обтянутой шелком коробочкой не могла. Секунда — ив дрожащих пальцах засверкали золотые листочки и жемчужинки тонкого браслета. — Не может быть! — прошептала она. — Неужели это мне? Он слишком красивый… Я не буду его надевать. Но взгляд ее светился счастьем. — Нет на свете ничего, что было бы слишком красиво для вас, Мадалена, — сказал он с нежностью, которую не в силах был скрыть. — Как только будут закончены работы в полях и в доме, мы дадим грандиозный бал. Вот и наденьте свой браслет, а я буду радоваться, глядя на вас, что он сделал вас еще хоть на капельку красивей… Жиль так и не узнал, что собиралась ответить ему порозовевшая Мадалена — взгляд ее наполнился нежностью, — потому что как раз в этот миг из-за полосы лимонных деревьев вылетела на белой кобыле Жюдит. В темно-зеленой амазонке, с огненным шлейфом распущенных волос, она являла собой образ оскорбленной гордыни. Глядя на них сверху вниз горящим яростью взором, она выпалила: — Один крестьянин везде найдет другого. — В голосе ее звучало презрение. — Свой свояка видит издалека. Если это, девочка моя, плата за добродетель, — Жюдит указала хлыстом на браслет, — то ваш соблазнитель ценит ее не слишком высоко. Красавицы мулатки из Кап-Франсе за него разве что ночь провести согласились бы. Так что пересмотрите цены. Жиль и ответить не успел, а Жюдит уже тронула круп лошади золотой шпорой, и та галопом понесла ее к дому. Мадалена побледнела так. Что даже губы стали белыми. Она швырнула браслет Жилю, словно он жег ей руки, и зарыдала. Не слушая ни извинений, ни утешений Жиля, она пустила своего ослика ходкой рысью. Турнемин хотел догнать девушку. Но, заметив возвращавшихся из флигеля Пьера и Финнегана, он остановился — смешно бежать за ослом. Тогда он сделал крюк и тоже повернул к дому, решив излить на жену все свое негодование за то оскорбление, которое она нанесла ни в чем не повинной девушке, но нашел ее дверь закрытой. — Госпожа просила передать господину шевалье, чтобы ее не беспокоили, — доложила Фаншон, появившись на пороге с ворохом атласных и муслиновых юбок. — Она не успела подготовиться к балу. — Так пусть поторопится, — сухо ответил Жиль. — Выезжаем через час. И ни минутой позже: у меня в городе еще есть дело к мэтру Моблану. После той трагической ночи в «Верхних Саваннах» нотариус вдруг превратился в его обязательного и действенного сторонника. Убедившись, что Симон Легро и в самом деле не только исчез с плантации, но и вообще не объявляется на острове, будто земля его поглотила — Моблан стал служить Турнемину с усердием, в котором чувствовалась немалая доля облегчения. На совести этой парочки наверняка был не один покойник, так что крючкотвор радовался, что его сообщник покинул поле боя. На следующий же день после восстания рабов новый хозяин «Верхних Саванн» подал официальный иск, обвиняя бывшего управляющего в подстрекательстве к бунту, попытке покушения на его жизнь и тяжких нарушениях Кодекса плантатора. Губернатор Ла Люзерн приказал развесить во всех городах и деревнях острова уведомление о розыске Легро с описанием его внешности. Где бы тот ни оказался, его ждал эшафот, что, судя по всему, вполне устраивало мэтра Моблана. Он теперь с большим рвением обслуживал нового клиента. Благодаря ему удалось очень быстро обставить заново особняк в «Верхних Саваннах». Он сам поехал с Жилем в Порт-о-Пренс, где проводился аукцион, в том числе распродавалась мебель одного из членов местного магистрата — он только что умер, не оставив наследников. Турнемин купил также маленький, но очень неплохой дом на набережной Вильвер, где покойный останавливался, когда наезжал в Кап-Франсе. Благодаря усердию нотариуса удалось договориться о перепродаже с людьми, которые купили бывших домашних слуг из дома Ферроне. И в имение вернулись близнецы Зели и Зебюлон, служивший дворецким импозантный Шарло и супружеская чета Жюстен и Тисбе, кстати, дочь Селины. Жюстен и Тисбе много лет жили вместе. Потому разлуку (одного продали на плантацию индиго Эке-Леже на Терье-Руж, а другую — на плантацию сахарного тростника в Жан-Рабель, то есть в наиболее отдаленные друг от друга поместья северной оконечности острова) они переживали мучительно. Тронутый тем, с какой радостью они встретились снова, Турнемин немедленно дал обоим вольную и нанял их уже в качестве свободных слуг в свой новый дом в Кап-Франсе, и они прекрасно справлялись с обязанностями. Вот сюда-то и приехали Турнемины, чтобы приготовиться к балу у губернатора. Однако напрасно Жиль надеялся объясниться с Жюдит по дороге: жена его решила ехать верхом. Тогда он тоже сел на лошадь, предоставив карету Фаншон и Зебюлону с багажом. Разумеется, Жиль на Мерлине пропустил вперед жену на белой Вивиане, которая не упускала случая задеть жеребца шевалье, так что всю дорогу ему пришлось смотреть на рыжие косы жены и белый хвост кобылы, не имея возможности перекинуться ни единым словом. Госпожа де Турнемин даже не удостоила мужа взглядом, когда он придерживал ей стремя, помогая сесть в седло. Прибыв на место, Жюдит повела себя точно так же. Она спрыгнула с лошади, бросила поводья негритенку — приемному сыну Тисбе, подхватила длинный шлейф своей амазонки, взбежала по лестнице и вошла в украшенный гигантскими растениями вестибюль, сохраняя выражение оскорбленного величия. Жиль вздохнул, глядя, как она скрылась за дверью своей спальни. Следом пробежала Фаншон с сумочкой для туалетных принадлежностей и ларчиком для драгоценностей. Праздник обещал быть чрезвычайно приятным, если не удастся вскрыть опасно вздувшийся нарыв до отъезда к губернатору. Жиль прекрасно знал взрывной характер жены, и ему вовсе не хотелось, чтобы она обзывала его мужланом в присутствии всего цвета местного общества. Если суждено разразиться грозе, пусть лучше гремит дома, а не на балу. Придя к такому выводу, он быстро закончил свои сборы и за несколько минут до назначенного времени постучал в комнату жены. — Вы готовы, Жюдит? Мне надо с вами поговорить. Ему никто не ответил, но он отчетливо различил за дверью перешептывание, и потому нажал на ручку и вошел без дальнейших церемоний. — Я не разрешала вам заходить, — закричала Жюдит из-за большой, затянутой расписным шелком ширмы. — Тем хуже для вас. Надо сразу отвечать, когда вам задают вопрос. Фаншон, будьте любезны, выйдите. Я, кажется, сказал, что хочу поговорить с вашей хозяйкой. — В дерзости вам не откажешь! — Жюдит так резко отпихнула ширму, что та с сухим треском повалилась на ковер. Жиль, увидев супругу, еле сдержал готовое сорваться с губ грубое слово, а его загорелое лицо залила волна гневного румянца: перед ним, вызывающе подняв увенчанную диадемой из красного золота голову, стояла та самая Жюдит, которая зазывала блеском и совершенством красоты клиентов в игорный дом на улице Клиши. Платье на ней было точной копией наряда, в котором Жиль обнаружил ее в тот вечер, когда он едва не сошел с ума: необъятная воздушная юбка до самого пола подчеркивала необычайную тонкость талии, ослепительной белизны плечи и грудь на фоне черной матовой пены казались белыми орхидеями на темной земле. — Вам тоже дерзости не занимать! — отпарировал Жиль. — Мне казалось, когда мы уезжали из Парижа, у вас с собой не было ничего, кроме теплой накидки? Но, похоже, вы так и не смогли расстаться с нарядом содержанки! Он почувствовал горечь и жестокую радость, увидев, как побледнела Жюдит, но изящная голова на длинной тонкой шее была по-прежнему горделиво поднята, а черные глаза смотрели все так же властно. — Если ты можешь точно описать нужное тебе платье, хорошая портниха сошьет его без труда, а у меня в Нью-Йорке была отличная портниха, — сказала она неожиданно спокойно. — Признаться, мне этот наряд нравится, и я не предполагала, что такой человек, как вы, может придавать значение тряпкам. Я никоим образом не собиралась вас обидеть, когда заказывала платье, но теперь дело обстоит по-другому. Раз мой супруг отдает предпочтение прислуге, мне пора подыскать любовника, причем сделать это открыто. — Во-первых, Мадалена не прислуга, во-вторых, она мне не любовница. — Значит, скоро будет. Кстати, мне хотелось бы уточнить, чем она занимается в нашем доме? В Нью-Йорке она чинила белье. Но здесь с этим прекрасно справляется Зели, так что ей особенно делать нечего. Однако, судя по тому, что я видела сегодня утром, вы уготовили ей приятную роль сожительницы, поскольку вы не мусульманин и не китаец и взять вторую жену не можете. — Мы обязаны нашим состоянием ее деду. А вам достаточно знать, что я забочусь о Мадалене, как о любом другом члене ее семьи, и не вижу необходимости делать из нее прислугу или даже просто поручать какую-либо работу. Запомните, если Готье работают, то только потому, что они сами того хотят. Однако есть на свете вещи, которые, судя по всему, вам не понять никогда… Внезапно черные глаза затуманились. — Что я должна понимать, если тот, чье имя я ношу, переступает порог моей спальни не чаще раза в три месяца? Я знаю, что у вас все это время было очень много работы, что вы падали от усталости и засыпали за ужином. Но теперь мне кажется, что вы просто разыгрывали комедию, находили в другом месте то, что должны были искать у меня… Болезненная дрожь в голосе Жюдит удивила Турнемина, он даже пожалел жену, но совесть его была чиста, потому что он и в самом деле трудился вместе с Понго, Моисеем и Пьером Готье не меньше рабов, к вечеру думал лишь о том, как бы добраться до кровати, и падал на нее замертво, чаще всего не имея сил помыться. Правда, когда он ездил на торги в Порт-о-Пренс, он провел несколько часов в обществе прекрасной квартеронки, посвятившей его в некоторые местные таинства любви. Но, не считая этого, он вел просто монашескую жизнь. — Тут нет для вас ничего обидного, — сказал Жиль. — Даю вам слово, что ни одна женщина в нашем поместье не знала моих ласк, и вы правильно делали, когда объясняли мое воздержание усталостью. Если вы настаиваете, мы вернемся к этой теме по возвращении с бала. Времени осталось в обрез — вы едва успеете сменить платье. Жюдит, хоть Турнемину и показалось, что она дрогнула, не думала подчиняться его распоряжению. — Об этом и речи быть не может. Жаль, что мое платье вызывает у вас неприятные воспоминания, но более элегантного у меня нет. Кроме того, вы сегодня, по-моему, не вправе предъявлять мне права супруга. И, подхватив с кресла необъятную легкую накидку из того же кружева, что и ее наряд, Жюдит прикрыла ею плечи и вышла из комнаты, предоставив Жилю самому решать, что ему делать дальше: остаться или последовать за ней. Он пошел следом… У губернатора, едва закончилась официальная церемония приветствия, Жюдит покинула супруга. Сразу оказавшись в сопровождении целой свиты офицеров и чиновников, она взяла под руку высокого капитана в сине-красном мундире, без сомнения очарованного тем, что ее выбор пал на него, и удалилась. Жиль смотрел, как она смеется, болтает, остроумно парирует реплики спешащих к ней с комплиментами кавалеров. — Ну у вас и выражение! — произнес у него за спиной чей-то доброжелательный голос. — Не поверю, что вы из тех мещан, что надуваются. как только видят, что их супруга пользуется успехом. Им бы жениться на дурнушках… Это был барон де Ла Валле, и Жиль горячо пожал руку друга. С тех пор, как Турнемин поселился на Санто-Доминго, он успел оценить веселый характер плантатора-работорговца, надежность его и редкое здравомыслие. Время, которое он провел в его доме в Кап-Франсе или в имении «Три реки», казалось ему лучшим за все его пребывание на острове. Жеральд взял с проплывавшего мимо подноса бокал шампанского и предложил Турнемину, тот с удовольствием поднес его к губам: это позволило ему помедлить с ответом. Однако Ла Валле, проследив взглядом за Жюдит и ее кавалером, выделывавшими сложные па менуэта, продолжал: — Госпожа де Турнемин сегодня неотразима! А какая чудная грация! Скажем прямо, у вас есть причины ревновать… — Я не ревную, — отрезал Жиль, как ему казалось, вполне искренне — он сам не мог объяснить, откуда взялось неприятное чувство, которое он испытывал. — Вы ведь не считаете себя уязвленным… а между тем госпожи де Ла Валле тоже нет рядом. Может быть, все же стоило бы следить повнимательней за такой красавицей?.. Ла Валле разразился гомерическим, заразительным хохотом — готовность веселиться как раз и делала общение с ним легким и приятным. — Ничуть не считаю, тут вы правы. Познав прелести виста, моя жена искренно охладела к танцам, и мне даже доставляет удовольствие наблюдать, как злятся ее обычные кавалеры, ожидая, пока она соизволит о них вспомнить… что случается крайне редко, потому что моя супруга действительно увлеклась картами, и, кстати, играет весьма недурно. Нет, если Денизу кто и заинтересует, то только какой-нибудь необычайно ловкий игрок. Признаюсь, мне пришлось поволноваться во время нашего последнего путешествия во Францию, когда некий герцог, большой знаток лошадей и карт, к тому же красавец, с которым моя жена встретилась у госпожи де Полиньяк, стал оказывать ей несколько… преувеличенные знаки внимания. Я даже испугался, как бы он ее не похитил, и сделал это первым: мы отплыли раньше срока. А здесь я спокоен… Он замолчал. Прямо к ним шел главный управляющий Санто-Доминго. — Я искал вас, господин де Ла Валле, — холодно произнес он. — Мне доложили, что от причала Святого Николая двое суток назад тайно отошел груженный по самый борт кофе корабль в направлении Новой Англии и что этот корабль принадлежит вам. Это правда? Никогда еще глаза де Ла Балле не были так прозрачно чисты. На его лицо набежала грусть. — Неужели я должен отвечать на подобный вопрос, господин главный управляющий? Вам ведь известны мои суда: я перевожу кофе только на двух кораблях: «Три реки» — он еще три недели назад должен был прибыть в Нант, и «Майский цветок» — он на ремонте. Снова меня оклеветали. Маркиза де Барбе-Марбуа вполне можно было принять за англичанина: и внешность у него была человека с севера — стройный, элегантный и холодный, и юмор ледяной, как у них. Он с легкой ухмылкой посмотрел на лицо собеседника, изображавшее оскорбленную невинность. — Кажется, последнее время на вас вообще много клевещут… впрочем, не только на вас. Вы даже представить себе не можете, сколько раз в месяц я слышу донесения, что тот или иной корабль отплыл не во Францию, а куда-то еще… — Почему же, напротив, очень хорошо представляю, — ответил Ла Балле неожиданно резко. — И не один я желал бы, чтобы и в Версале хоть раз об этом подумали. С тех пор, как в Америке победили повстанцы, — а наш остров играл в их борьбе стратегическую роль, ослабляя английский флот, — режим исключительного права стал просто невыносим. Почему не менее тысячи сахарных заводов, две тысячи плантаций кофе, три с половиной тысячи производителей индиго не имеют право на сбыт своей продукции за пределами метрополии? Мир на континенте восстановлен, и мы могли бы выйти на американский рынок. Насколько мне известно, господин де Вержен был готов пересмотреть законодательство и… — Господин де Вержен умер, — мягко прервал его маркиз де Барбе-Марбуа, — и новый министр иностранных дел, как мне кажется, вообще не склонен к каким-либо переменам. Тем более что остров находится не в его ведении, а в подчинении министерства морского флота. Маршал де Кастри, правда, тоже был человеком широких взглядов… но, к сожалению, он ушел в отставку, а господин де Ла Люзерн, как вам известно, весьма привержен исключительному праву. Это ведь он поручил мне… поохотиться на контрабандистов — хочет выглядеть строгим блюстителем интересов метрополии перед королевским двором. Быть преемником маршала не так-то просто… — Если я правильно понял, — вступил в разговор Жиль, до той поры внимательно слушавший беседу старожилов Санто-Доминго, — в настоящий момент у острова шансов на победу нет. Смерть де Вержена, отставка де Кастри! Кстати, почему все-таки он ушел с поста? — Не мог иначе. Война между ним и министром финансов Калонном приняла нестерпимый характер. Тот чуть не в открытую обвиняет маршала в том, что он якобы спровоцировал дефицит бюджета Франции, что абсолютно не соответствует действительности. Маршал бился не один год, пытаясь доказать королю, в чем заключаются истинные интересы государства: без сомнения, не в сокращении бюджета военно-морского флота, сделавшего так много для поднятия престижа королевства. Но каждый раз сталкивался с противодействием королевы… и ему надоело изображать из себя Кассандру. К тому же и здоровье у него не в порядке. Не сомневаюсь, мы не раз пожалеем, что он ушел. Королева! Снова она! Когда же наконец Марии-Антуанетте надоест рыть яму, в которую она сама же вместе с королем и провалится? Похоже, она так замкнулась на интригах маленького мирка Трианона, что совсем не замечает, как колеблется у нее под ногами земля. История с колье не только ничему не научила королеву, но, пожалуй, наоборот, подстегнула ее гордыню и стремление утвердиться в роли вершительницы судеб государства. — Уж это определенно! — вздохнул Ла Балле. — Неизвестно вообще, будет ли правительство вести с нами переговоры как с достойными партнерами, видит ли оно в нас вполне зрелых сторонников? Неужели непонятно, что исключительное право, благодаря которому метрополия запружена заморскими товарами, наносит ей самой не меньший вред, чем нам? Если бы мы могли напрямую торговать с другими государствами… — Ваши доходы существенно бы выросли, господин де Ла Валле, — прервал его главный управляющий и снова улыбнулся своей загадочной насмешливой улыбкой, — в этом сомнений нет. Но ответьте, положа руку на сердце, отдали бы вы должную часть в казну? Вот вы сетуете на судьбу. Однако плантаторы острова в большинстве своем сказочно богаты. В отличие от короля. Вы все ищете своего управляющего, господин де Турнемин? — Он резко сменил тему и повернулся к Жилю, показывая де Ла Валле, что тема пока что исчерпана. — Я как раз собирался спросить о нем вас, господин главный управляющий. Может быть, стражи порядка, которыми распоряжается губернатор, нашли хоть какой-нибудь след?.. — Никакого. И думаю, его нелегко обнаружить… даже если кто-нибудь ищет. Вы даже не представляете, как легко спрятаться на Санто-Доминго. Здесь полно пустынных холмов, где укрываются беглые рабы, а вокруг бесчисленное множество необжитых островов, Гонав, к примеру, или, еще лучше. Черепаший: хоть времена флибустьеров и канули в Лету, ни один даже самый безрассудный отряд не сунется на этот остров — никому не ведомо, что там творится. Ну и наконец, есть еще восточная, испанская, часть Санто-Доминго… там охотно примут всякого, кто не люб нам. Нет, господа, у нас решительно нет шансов отыскать Легро, если он сам не объявится. Желаю приятно отдохнуть… и прошу вас, господин де Ла Валле, присматривайте получше за своими кораблями, чтобы они не сбивались с пути. Маркиз удалился, приветствуя на ходу дам, раскланиваясь и обмениваясь несколькими любезными словами с кавалерами. Жиль проводил его взглядом и повернулся к другу. — Как вам это удалось? — спросил он улыбаясь. — Уверен, это действительно вы отправили кофе в Новую Англию. А между тем ваши корабли в самом деле находятся там, где вы указали. Уж не волшебство ли это? — Вовсе нет, для этого не надо быть волшебником. Но вот иметь связи вне острова необходимо. У «Майского цветка» есть двойник, точно такой же парусник, под тем же названием, но в море всегда находится только один из них. А другой отстаивается или ремонтируется в доке. Тот, второй, «Майский цветок» вообще подходит к Санто-Доминго лишь для погрузки. А между рейсами прячется в бухте на Кубе. Кстати, если вы хотите попытать счастья в контрабандной торговле с Новой Англией, он к вашим услугам… Жиль захохотал. — Не откажусь. Впрочем, там видно будет. В любом случае спасибо за предложение… Ну так чем же мы сейчас займемся? — Что за вопрос? Лично я пойду танцевать. Вон и крошка Ле Норман, вижу, мне улыбается. Когда танцуешь, очень удобно заглядывать даме за вырез платья. Такой груди, как у нее, не сыщешь больше нигде в мире, может, мне удастся убедить ее выйти в сад полюбоваться звездами! Тут становится слишком жарко… С этим Жиль был согласен. Аромат цветов, запах духов гостей, множество народу — в зале становилось невыносимо душно, несмотря на широко распахнутые большие окна. Зачем так резво прыгать по такой жаре? Краска на лицах растекалась, одежда намокала от пота. Жиль поискал в толпе танцующих Жюдит, но не нашел. Однако не встревожился: наверное, зашла в зал, где играют в карты, повидать свою подругу Денизу или направилась в буфет освежиться. Тем не менее он пустился бы на поиски жены — все лучше, чем стоять столбом в углу зала — если бы к нему не бросилась госпожа Моблан, одна из самых рьяных поклонниц танцев на балу, несмотря на мало соответствующий тропическому климату наряд. Она таскала на себе необъятный шар бледно-розового атласа, делавший ее как две капли воды похожей на восходящую луну. Талию ее, далеко не такую тонкую, как у Жюдит или Денизы де Ла Балле, безжалостно сжимал корсет со шнуровкой, затянутый так, что он просто выдавливал вверх то, что должен был бы опустить вниз. И без того пышная грудь дамы стала больше вдвое — того и гляди, выскочит из атласного плена. Ей, без сомнения, было очень жарко, раскрасневшееся лицо под напудренными волосами, уложенными в причудливую прическу, изображавшую сад с птицами, было мокрым от пота, от краски не осталось и следа. Заметив, что дородная жена нотариуса решительно, как фрегат на абордаж, движется в его сторону. Жиль поспешно спрятался за густым растением, так кстати поставленным возле двери на террасу, а потом быстро прошел к лестнице, ведущей в сад. Только он вступил в спасительную тень гигантского апельсинового дерева, как розовый шар, от которого он сбежал, выкатился на порог танцевального зала, женщина судорожно замахала веером и обвела бдительным взглядом террасу. Жиль тихонько отступил на шаг, словно боялся, что его все еще видно, потом еще на один. Теперь в черном переплетении веток, за листвой освещенная терраса с женщиной в розовом платье стала походить на картинку-головоломку, из которой выпало несколько фрагментов. Турнемин оказался в аллее из олеандров и миндальных деревьев, ведущей к поляне, над которой величественно распростер ветви гигантский баобаб. В отличие от розария, эту часть сада освещали лишь звезды да висевшие на большом расстоянии друг от друга масляные лампы. Было тихо и прохладно. Пение скрипок все удалялось, и после толчеи бала Жилю показался раем этот спокойный, напоенный ароматами ночи уголок. У его ног лежал весь в огнях город, дальше — густо-синее море… Не имея ни малейшего желания возвращаться в толпу. Жиль медленно и беззвучно шагал по песчаной дорожке, сожалея лишь о том, что приличия не позволяли брать на светские приемы трубку. А как хорошо сейчас было бы ощутить знакомый запах табака! Тихие голоса, потом женский смех заставили его остановиться. Справа от него начиналась аллея, едва заметная в свете розовой лампы, спрятанной в густой зелени винограда. Свете слабом, как у ночника, — упасть не даст, но и таинств ночи не откроет. Он уже собрался уйти, как вновь зазвучал женский смех: нежный, как воркование голубки, такой знакомый. Жиль шагнул в крытую аллею и смутно различил мужские ноги в белых чулках и туфлях с золотыми пряжками и рядом с ними черную женскую юбку. Колебался он лишь мгновение. В порыве гнева Жиль в три прыжка оказался возле парочки. И убедился, что тренированный по надежной индейской науке слух и на этот раз его не подвел: на скамейке, выложенной подушками, полулежала в объятиях де Рандьера его жена — барон жадно целовал Жюдит, а рука его ласкала дерзко выскользнувшую из черного кружева грудь. Миг — и Турнемин стоял между ними. Схватив Рандьера за шиворот, он оторвал его от своей жены, как садовник отрывает от полезного растения сосущую из него соки лиану, и швырнул его наземь. Жюдит, как ни странно, даже не шевельнулась, не попыталась прикрыть обнаженную грудь, так и лежала на своих подушках с вызывающей улыбкой на губах. — Что прикажете делать? Может, мне упасть без чувств, простонав в ужасе: «О небо! Это мой муж!» Даже не надейтесь! — Вы получили то, чего заслуживаете… Он схватил ее за руку и заставил сесть. — Приведите себя в порядок! Сюда в любой момент могут прийти. Мне начинает казаться… Жиль не успел закончить фразу. Рандьер вскочил на ноги и в бешеной ярости бросился на него, хоть еще и не совсем пришел в себя: — Ах вы, грубиян! Вы мне за это ответите, и немедля. Турнемин оттолкнул адъютанта губернатора так, что тот снова чуть не полетел на землю. — Что? Да вы, видно, бредите. По-моему, вы мой обидчик, а не наоборот. Неужто забыли, что женщина, которой вы осмелились коснуться, моя жена? А ветвистые рога, как мне кажется, мужчину не украшают. — Не важно! Мы будем драться! Рандьер выхватил свою парадную шпажку, но Жиль презрительно оттолкнул ее. — Драться на этих игрушках? Нет, барон. Если уж сражаться, то с настоящим оружием в руках, царапины меня не устроят. Вы получите Урок на всю жизнь, если вам еще придется после этого жить. Но не здесь — об этом не может быть и речи. Мы в доме губернатора. Он не простит этого ни вам, ни мне, да и ни к чему омрачать его прощальный бал кровавым поединком. Сейчас мы вернемся во дворец, вы укажете мне своих секундантов, я вам — своих, и они договорятся об условиях. Вы готовы? — обратился он к Жюдит, . принявшей к тому времени вполне пристойный вид. — Как вам угодно, — взвизгнул Рандьер. — Но оружие выбираю я, потому что вы меня ударили. А я хочу драться на пистолетах. Слышите? На пистолетах! — Почему? — насмешливо спросил Жиль. — Плохо владеете шпагой? Впрочем, мне все равно. Двуручная сабля, копье, бич, топорик — выбирайте что хотите. Желаете пистолет — пусть будет пистолет. Я с удовольствием всажу в вас пулю — когда и где, сговорятся секунданты… но не позже, чем с восходом солнца. Я человек занятой. До скорой встречи. Галантно предложив руку жене (ее пальцы немного подрагивали) Турнемин вернулся вместе с ней во дворец, отыскал де Ла Валле и объяснил, что от него требуется, не вдаваясь, впрочем, в детали. Ла Валле поднял одну бровь. — Ну и ну! Уже дуэль? Но бал начался лишь час назад. Однако вы не тратите времени попусту. — Вы правы, — согласился Жиль, искоса, взглянув на Жюдит. — У нас в семье вообще не принято терять время зря. Вы поможете мне найти второго секунданта? — А как же! Здесь где-то Анри де Селюн. Сейчас найду его и приведу к вам. Вы будете здесь? — Нет, мы уезжаем. Я буду ждать вас у себя дома. Передайте госпоже де Ла Валле мои извинения. Через десять минут Жюдит и Жиль уже катили в открытой коляске по ночному Кап-Франсе, где теперь, когда окончился сезон дождей, вовсю кипела жизнь. Супруги сидели молча и неподвижно. Между тем на улицах было оживленней, чем днем. Люди торопились в кабаки, кабаре или спешили потанцевать: для негров танец — выражение самой жизни и одновременно лучшая молитва. Светились подъезды театров, многочисленные публичные дома распахивали двери, яркие краски нарядов мелькали, как в калейдоскопе. Даже магазины на улице Капитанов и на улице Ювелиров не закрывались — счастливчикам, выигравшим большие деньги, будет где их потратить. Ну а для женщин, торгующих любовью, и вовсе настало золотое время. Царящее вокруг веселье лишь подчеркивало угрюмое молчание Турнеминов: многие провожали их завистливыми взглядами, а между тем они не просто сидели как чужие, казалось, между ними вообще невозможно взаимопонимание. Только когда коляска остановилась у освещенного крыльца. Жиль, подавая руку жене, сказал: — Я приду к вам, как только де Ла Валле сообщит мне, о чем они договорились. Ждите… Она лишь зевнула в ответ и, подобрав раздуваемые легким ветром широкие юбки, поднялась к себе. Спустя полчаса Жиль провожал Жеральда де Ла Валле и его шурина Анри де Селюна в форме капитана королевского торгового флота, заезжавших передать ему условия дуэли. Она должна была состояться на лугу позади форта Николе за полчаса до восхода, чтобы офицеры-секунданты успели вернуться на рассвете к месту службы. Драться предстояло на пистолетах… но об истинной причине поединка ничего не говорилось, чтобы не бросить тень на репутацию Жюдит, — было объявлено, что имело место уличение во лжи и последовавшее за ним рукоприкладство. Когда секунданты уехали. Жиль приказал Жюстену запереть дом, поднялся к себе, прибавил пламя в ночнике, стоявшем возле большой кровати с балдахином. Потом достал из шкатулки красного дерева, лежавшей на комоде, два пистолета. Они служили ему верой и правдой, и он вполне им доверял. Жиль и так видел, что оружие в прекрасном состоянии, но все же еще раз проверил его, прежде чем зарядить. Затеи Турнемин положил пистолеты на место и, закрыв шкатулку, почти с трепетом погладил ее. Жиль знал, что Рандьер прекрасный стрелок, но не слишком беспокоился: со времен войны за независимость он и сам практически ежедневно упражнялся, чтобы глаз не потерял зоркость, а рука — твердость. И знал, что даже с седла, на скаку, попадет в любую цель, до которой может долететь пуля… Проверив оружие, Турнемин сел в кресло, опустил голову на руки и какое-то время наслаждался тишиной — должно быть, все в доме, кроме него и Жюдит, спали; он сам отослал Зебюлона, когда приехал. Ему снова представилась сцена в саду, воспоминание саднило, как расчесанный укус москита. Жиль снова увидел Жюдит с обнаженной грудью и закрытыми глазами в объятиях завзятого фата Рандьера и попытался осмыслить происшедшее. Он не принял всерьез угрозу жены отдаться другому мужчине и оказался не прав. Появись он несколькими минутами позже, он, без сомнения, застал бы Жюдит утоляющей любовный пыл Рандьера… а возможно, и свой собственный. Как ни странно, он на нее не держал зла. Он злился на себя. Это он, упиваясь своей безрассудной любовью к восемнадцатилетней девушке, убитый страшным подозрением, затаившимся в нем со дня, когда он узнал о смерти Розенны, оставил молодую, цветущую женщину сражаться один на один с искушениями острова, где сладострастие было законом жизни, как на Кифере, где оно подстерегало вас за каждым углом. А ведь Жюдит нравилось любить, возможно, не получая удовлетворения, она превратилась в нимфоманку… Жиль медленно снял белый шелковый наряд, разделся донага, накинул просторный черный с золотом халат, купленный у Цинг-Ча, ученого и предприимчивого друга Лайама Финнегана. Потом прошел в гостиную, налил себе хорошую порцию черного рома и выпил залпом. Не исключено, что завтра его уже не будет в живых — даже самый искусный стрелок не в силах спорить с судьбой. Однако распоряжения на случай своей внезапной смерти Турнемин сделал уже давно, над этим думать не приходилось, а возвращаться к горьким, тяжелым мыслям он тоже не хотел. Единственный достойный способ скоротать время в ожидании момента, когда придется подставить грудь под пули Рандьера, если забыть о сне — а спать ему не хотелось, — это насладиться любовью прекрасной женщины. А самая прекрасная из женщин — это Жюдит…. Он вышел на увитую плетистыми розами и жимолостью террасу, которая соединяла его спальню со спальней жены, и без стука толкнул прозрачную створку двери Жюдит. Просторную комнату тоже освещал один ночник, его перламутровый свет дрожал на белоснежной обивке стен. Сама Жюдит стояла посредине в просторном пеньюаре из муслина, не скрывавшем, а только слегка размывавшем контуры ее тела. Роскошные рыжие волосы рассыпались по плечам. В больших черных глазах застыло выражение страха и мольбы, как у ждущего рокового удара зверя. Супруги застыли друг против друга, стоя на разных концах китайского ковра. И, как обычно, когда Жиль оставался наедине с женой, он поразился ее красоте, сам не переставая удивляться всей сложности чувств, которые вызывала в нем Жюдит. Ведь только что он бесился от ярости, обнаружив ее в саду с Рандьером. Приди он чуть позже и застань жену в более откровенной позе, он, вероятно, вообще убил бы ее… Он так любил Жюдит, она так прекрасна! Неужели его до сих пор влечет к ней нечто большее, чем просто желание? Турнемин вдруг заметил, что, несмотря на теплую ночь, жена его дрожит. — Иди ко мне! — сказал он, раскрывая объятия. И она бросилась к нему, скинув на ходу легким движением с плеч белый муслин. И прижалась к Жилю всем телом, от длинных ног до влажных губ, обдав его своим дыханием, благоухавшим гвоздикой. Его руки сомкнулись на ее шелковистой, как у молодой кобылки, спине, а молодая женщина нетерпеливо распахнула на муже халат, чтобы лучше почувствовать его тело. Она так страстно поцеловала Жиля, что у него закружилась голова, но он ощутил на губах соленые слезы и понял, что Жюдит плачет. Безмолвный плач ее вскоре перешел в рыдания. Тело молодой женщины судорожно вздрагивало. Турнемин отнес ее на постель, лег рядом и постарался успокоить ласками. — Не хочу… — твердила она. — Не хочу, чтобы ты дрался!.. Из-за меня! Шлюхи такой! — Замолчи! — строго приказал он. — Я запрещаю тебе произносить такие слова! Она горько рассмеялась. — Почему же? По-твоему, я не шлюха, раз мне не платят? Но для тебя я все равно что рабыня на плантации. А мне нужна любовь, мне нужен муж. Почему ты вечно оставляешь меня одну? Почему не приходишь? Потому что любишь ее? — Не говори глупостей. Ты моя жена, и я никогда не переставал тебя желать. — Но ты меня не любишь… больше не любишь. Боже, как мне хочется умереть. Она зарыдала еще сильнее. Жиль видел, как корчилось ее восхитительное тело, ночник бросал розовый свет то на отвердевшую грудь, то на золотистый треугольник внизу живота. Молодая женщина была на грани истерики, и тогда Жиль прижал Жюдит к постели и резким движением вошел в нее… Жюдит хрипло вскрикнула, и вдруг тело ее расслабилось, и она отдалась во власть обжигающей волны страсти… милосердной волны. УГРОЗА Розовая заря окрасила холодный серый рассвет, осветила атласную гладь моря, отливающую перламутром, как горлышко голубки. Подул легкий ветерок, пробежал рябью по атласу, зашумел листьями черных кокосовых пальм, взметнувших высоко в небо свои пушистые кроны. Кислый запах пороха рассеялся, снова вернулся аромат влажной земли, спящего моря. Жиль спокойно протянул свой пистолет подбежавшему де Ла Валле, потом надел камзол. На другом конце поля, под стенами старого форта Вобан, суетились люди в мундирах, сгрудившись вокруг раненого, который громко стонал. — Никогда не видел такого меткого выстрела, — проговорил, задыхаясь, Ла Валле. — Пистолет так и разлетелся на куски у него в руке… Пройдет немало времени, прежде чем он сможет держать оружие… — И ласкать женщину! — саркастически добавил Турнемин. — Очень хорошо. Вряд ли он захочет продолжить дуэль. Разве что другой рукой владеет не уже. — Редко кто одинаково хорошо стреляет с обеих рук. — Лично я запросто. Вы представить себе не можете, какие акробатические трюки приходится выделывать, когда воюешь против индейцев. Ну что же, дело сделано, можно и позавтракать. Я умираю с голоду. А вы? — Я тоже. Но сначала вам надо подписать протокол… и поинтересоваться самочувствием противника, как того требуют правила хорошего тона. Это будет достойный жест, и, кроме того, — добавил, смеясь, Ла Валле, — всегда приятно посмотреть, как корчится твой обидчик. С формальностями покончили быстро. Жиль на минуту склонился над белым, как его рубашка, Рандьером, лежавшим на запятнанной кровью траве. Военный хирург, которого успели привести секунданты, забинтовывал ему руку или то, что от нее осталось. — Надеюсь, это послужит вам уроком, — сказал полусерьезно, полунасмешливо Жиль. — Я, со своей стороны, совершенно удовлетворен и желаю вам быстрого выздоровления… и хорошего путешествия — вы ведь плывете во Францию вместе с господином де Ла Люзерном. Мое почтение, господа, — распрощался он с остальными. И, взяв под руку своего друга, он вернулся к рощице, в которой они оставили лошадей. Следом шел Анри де Селюн, несмотря на свою обычную невозмутимость, проникшийся большим уважением к человеку, так мастерски владеющему пистолетом. — Пожалуй, я попрошу нового губернатора, господина де Венсана, назначить вас главным наставником молодых офицеров в стрельбе, — воскликнул он. — Думаю, каждый захочет у вас поучиться… — Бога ради, пощадите мою скромность, дорогой друг. Пусть мои маленькие таланты останутся при мне, я приберегу их для врагов. А теперь, пошли, выпьем горячего кофе в «Брюло Меркадье». Вкуснее, чем там, его нигде не готовят. — Хочется верить, — отозвался Жеральд. — Ведь это я поставляю кофе Меркадье. Усевшись на террасе, увитой с трех сторон виноградом, все трое основательно закусили и выпили по несколько чашек знаменитого кофе с ромом, составившего репутацию Меркадье: он не жалел рома и выбирал самый крепкий, чтобы хорошо горел. Жиль чувствовал себя прекрасно в это славное утро. Всегда особенно остро ощущаешь аромат и вкус жизни, когда заглянешь, хоть на миг, в глаза смерти. Ночь любви в объятиях Жюдит подарила ему достаточно ясную картину того, что могло бы быть счастьем. К собственному удивлению, он вновь познал всю прелесть их первой ночи в Версале, с той разницей, что теперь ему не приходилось пробуждать к любви юную девушку. Стонавшая под его ласками Жюдит стала великолепным инструментом любви, страстной женщиной, горячей, как красавица графиня де Бальби, необузданная любовница, оставленная им во Франции. Добираясь к месту поединка, он все время видел перед собой очаровательную картину: Жюдит спит на измятых простынях, свесив пышные волосы до самого пола. Припухшие от поцелуев губы улыбаются, когда его рука осторожно, как морская звезда, опускается ей на грудь. Во время дуэли он был внешне совершенно спокоен, а на самом деле кипел от гнева и нетерпения. Не отказываться же ему, в самом деле, от таких радостей только потому, что этот нахал хотел их присвоить… Вот и теперь, рассеянно вставляя редкие реплики в беседу друзей, он думал, что, если повезет, он застанет ее все еще в постели, сможет разбудить и разделить с ней бурлящую в нем радость жизни… После этой ночи он даже решил, что прекрасное тело Жюдит — лучшее противоядие от его невозможной любви к Мадалене… Ему не терпелось вернуться в свой райский уголок. Обильный завтрак и горячий кофе вновь пробудили в нем страсть, и под тем предлогом, что у него якобы назначена встреча. Жиль прервал ленивый отдых в сигарном дыму, всегда следовавший на Санто-Доминго за дневными трапезами. Оставив своих секундантов и дальше прохлаждаться в тени виноградной лозы и наблюдать кипучую жизнь порта, Турнемин вскочил на Мерлина и поскакал обратно на набережную Вильвер. Ла Балле, с роскошной гаванской сигарой во рту, снисходительно провожал его взглядом. — Тем, кто только что прибывает на остров, всегда кажется, будто нужно без конца что-то делать! — вздохнул он. — Интересно, сколько пройдет времени, пока Турнемин поймет, что здесь можно просто наслаждаться жизнью и никогда не следует торопиться… ни в чем. Разве что выпить заказать? Еще по одной? Анри де Селюн, пребывавший в блаженном состоянии — куда только делась его скованность? — лишь опустил веки в знак согласия, потом устроился еще поудобней и стал наблюдать за цепочкой рабов, которая как раз покорно потянулась из карантинных бараков, где их после продолжительного плавания приводили в божеский вид, к крытому рынку — теперь пышущих здоровьем невольников можно выгодно продать… Вернувшись домой. Жиль обнаружил лишь Зебюлона и Жюстена, укладывавших чемоданы в экипаж. Чернокожий слуга объяснил, забавно коверкая слова, что хозяйка уехала на плантацию, верхом, как только вернулся Зебюлон, которого она посылала узнать потихоньку, чем кончился поединок. — Она ничего не говорила? — Нет… Да! Говорить… Она говорить: «Хорошо..» Жиль разочарованно и недовольно пожал плечами и на всякий случаи поднялся в спальню жены: вдруг она оставила ему записку? Но вместо записки он нашел Фаншон. Утреннее солнце заливало комнату светом, слышалось пение птиц — и больше ни единого звука: горничная стояла совершенно неподвижно у разоренной постели. Она не заметила, как неслышной походкой, усвоенной у индейцев, в спальню вошел хозяин — все стояла и смотрела, думая, вероятно, о чем-то горьком, и по щекам ее текли слезы… — В чем дело, Фаншон? Чем вы заняты? Девушка вздрогнула, повернула к Жилю мокрое от слез лицо, и в глазах ее появился страх. — Я?.. Ничем… Я… — Почему плачете? У вас что-то болит? Горничная ухватилась за подсказку и поднесла дрожащую ладонь ко лбу. — У меня… да. Простите, у меня болит голова. Она определенно лгала. Никогда еще Фаншон не выглядела здоровее. Пребывание на острове явно пошло ей на пользу. Кожа приобрела золотистый оттенок, исчезла худоба — когда ее нашли в трюме «Кречета», она была как драная кошка. Грудь в квадратном вырезе ситцевого платья в цветочек выглядела аппетитно, как корзинка спелых персиков. Жиль не без удовольствия припомнил ночные утехи во время плавания… Он зашел в спальню и машинально закрыл за собой дверь. — Госпожа уехала? — Да… Она посылала Зебюлона за покупками, а когда он вернулся, велела оседлать Вивиану, а мне приказала ехать следом, с багажом. Говорит: ей сегодня хочется поскакать галопом, впрочем, ей всегда этого хочется. Последнее время особенно часто… Наверное, в свою хижину отправилась… С тех пор как они обосновались в «Верхних Саваннах», Жюдит действительно пристрастилась к верховой езде и к прогулкам на берег моря. Она упросила Жиля построить для нее крошечный домик, нечто вроде рыбацкого сарая для сушки сетей, в маленькой пустынной бухте Порт-Марго. И каждый день ездила туда одна, не разрешая никому себя сопровождать. «Простите мне эту прихоть, — сказала она мужу. — Я же дочь вод, вы знаете, и там, на берегу, ко мне словно возвращается мое босоногое детство: как хорошо было прятаться в дюнах или нырять в волны Блаве…» Напоминание об их первой встрече тронуло в сердце Жиля тайную струнку, и он охотно уступил желанию жены, однако поручил Моисею незаметно приглядывать за Жюдит, когда та отправлялась в дальнюю бухту — от нее до плантации не меньше мили. Черный гигант был по-собачьи предан Жюдит, к тому же в случае опасности он один стоил десятерых. — Ну что же, поеду и я, — сказал Жиль. — А вы сядете в экипаж с Зебюлоном, как по дороге сюда… Говорил он ровным, невыразительным голосом, словно во сне, а сам раздевал взглядом залившуюся краской Фаншон. Неожиданный отъезд Жюдит не дал ему излить ту радость, что все еще бурлила в его жилах, и Жиль вдруг почувствовал, что страстно желает эту девушку. Он даже забыл, что возобновлять оборванную им самим связь — весьма неосторожно. В карих глазах горничной мелькнула надежда, когда Турнемин стал медленно подходить к ней. А когда он положил руки на ее круглые плечи, лицо Фаншон вспыхнуло радостью. Жиль спустил девушке платье с плеч и привлек ее к себе. А через минуту они, свившись, катались по постели, еще хранившей запах тела Жюдит. Жиль удовлетворил свое стремление ощутить, избежав смерти, всю полноту жизни, а Фаншон — свою накопившуюся за несколько месяцев завистливого ожидания страсть. Был почти уже полдень, когда она наконец отодвинула засов на двери… — Лучше, пожалуй, если вы вернетесь без меня, — сказал на пороге Турнемин. — Скажете госпоже, что я приеду завтра, переночую у Ла Валле… — Почему не здесь? — осмелилась спросить камеристка, стараясь пригасить торжествующий блеск глаз. Однако Жиль уже остыл, и оставлять ей надежду на возобновление отношений не желал. — Я не нуждаюсь в ваших советах, дорогуша, — произнес он мягко. Достал кошелек и бросил девушке. — Вот, держите! Купите себе каких-нибудь безделушек и возвращайтесь на плантацию. Спасибо за приятно проведенное время. До завтра. Фаншон в ярости схватила кошелек и сунула в карман фартука. Радость исчезла из ее взгляда, и повернувшийся к двери Жиль не заметил, какой ненавистью он полыхнул ему вслед… Жиль выехал на рассвете, но пока добрался до «Верхних Саванн», солнце поднялось уже высоко. Он каждый раз радовался, возвращаясь домой. Ему нравилось мчаться галопом по длинной и величественной дубовой аллее — деревья привезли сюда из Франции за большие деньги больше ста лет назад. Нравилось, когда перед ним возникал розовый особняк, особенно когда он, как сегодня, весело улыбался солнцу широко распахнутыми окнами, через которые был отлично виден целый батальон юных служанок, наводивших порядок под властным присмотром мажордома Шарло. Поместье потеряло отрешенный и печальный вид замка Спящей Красавицы, заросшего колючей ежевикой. Чаша большого фонтана была тщательно выскоблена, а его бронзовые части начищены так, что сверкали на солнце не хуже рассыпавшихся высоко в небе брызг. Садовники, которыми руководил увлекшийся еще в Версале выращиванием декоративных растений Понго, просто творили чудеса: купы роскошных тропических кустарников чередовались с великолепными, затененными деревьями лужайками — в зной здесь так приятно было посидеть, выпить чашечку кофе или бокал пунша, а вечером — выкурить сигару, наслаждаясь пришедшей с моря прохладой. Понго, живший по-прежнему в особняке, рядом с комнатой Жиля, приходил туда лишь на ночь. Чуть не весь день он проводил в саду: сажал, полол, окапывал, в выстроенной специально для него оранжерее. Индеец старался вспомнить все, о чем узнал от старого садовника госпожи Маржон. Стайка негритят, его «учеников», как стадо очаровательных черных барашков, следовала за Понго по пятам, старательно и серьезно слушая его уроки, — так дети из церковного хора ходят на торжественной мессе за священником. А вечерами Понго сидел с Моисеем: их теперь связывала молчаливая, но прочная дружба, такая прочная, что Жиль испытывал порой нечто вроде ревности. Понго узнал весь мрачный и кровавый путь, который привел вождя Лоанго — так по-настоящему звали Моисея — от конголезских земель к северу от Кабинды, где обитало его племя, к шлюпке «Кречета». Моисей поведал ему то, что скрыл от Турнемина: Лаонго долго поставлял товар — своих пленников — работорговцам, рыскавшим по африканскому побережью от Сенегала до Конго и дальше в поисках «черного золота». Так он освоил несколько языков белых людей и изучил их самих, причем с самой худшей стороны: он познал их неудержимую страсть к золоту. Возможно, великий воин и безжалостный судья Лоанго так и продолжал бы свою торговлю, если бы однажды один из его клиентов, испанец дон Эстебан Кордоба де Кесада, не заманил в ловушку и не увел силой на «Санта-Энграсию» жену вождя — Ямину. Лоанго безумно любил Ямину и предпочел все бросить и пойти вслед за ней в вонючий трюм, где его ждали цепи невольника. Но остаться вместе им не удалось. Ямина была красавицей, дон Эстебан пожелал видеть ее на своем ложе. И тогда Лоанго возглавил бунт, трагическую развязку которого наблюдал экипаж «Кречета». — Лоанго погиб вместе с Яминой, — сказал гигант Жилю. — Ты спас из вод океана совсем другого человека. А потому я хочу сохранить имя, которое ты мне дал. Теперь я Моисей. А тот, другой, лишь воспоминание. Моисей занял в «Верхних Саваннах» должность «старшего», на которой прежде находился Москит. Тот исчез вместе с другими надсмотрщиками, как и его хозяин Легро. Тонтону же, которого Жиль забыл в доме на берегу реки, не удалось воспользоваться свободой — Дезире не дала. Она зарезала его кинжалом прежде, чем кто-либо успел вмешаться, и объятый пламенем дом стал ему могилой. Конголезский король оказался истинным вождем, он умел управляться с людьми, и его помощь в восстановлении порядка на плантации была просто неоценима. С помощью Лайама Финнегана Моисей осмотрел рабов, долго расспрашивая каждого, чтобы определить, в зависимости от развития и потребностей невольников, как лучше вернуть их к человеческому образу жизни. Сам его вид, спокойствие, низкий чарующий голос производили на несчастных неизгладимое впечатление: бывший вождь, видимо, старался хоть отчасти залечить те раны, которые когда-то наносил своему народу на берегах Конго. Самым страшным врагом плантации оказался сезон ураганов. Временные жилища, построенные вместо сгоревших хибар, не выдерживали порывов ветра; женщин и детей поселили пока что в домах прислуги и конюшнях, а тем временем рабы, у которых Моисей обнаружил склонность к ремеслу плотника или каменщика, возводили новые, прочные дома: Жиль не желал больше видеть на плантации хижины из тонких досок и пальмовых листьев: они вспыхивали, как факел, от любой искры и разлетались даже от несильной бури. Каждой семье выделяли теперь огород и просторное жилье, а для одиноких доставили из Нового Орлеана передвижные сборные бараки — они были достаточно прочны, но в зависимости от потребностей хозяйства легко переставлялись на другие места (чтобы поля не истощались, культуры на них приходилось чередовать). Если муж чина женился, он покидал барак, где хозяйничала повариха, и получал дом с клочком земли. Турнемин хотел, чтобы его рабы жили лучше всех других на острове, и тратил деньги на их устройство без счета. Он решил, что сначала позаботится о работниках, а потом займется своим собственным особняком. Потому-то первый же выстроенный дом был отдан Лайаму Финнегану под больницу. Лекарь тоже не бездельничал эти три месяца, и припадать к любимой подружке — бутыли с ромом — ему доводилось лишь глубокой ночью. Рабы плантации были почти все больны. Особенно из того поселения, что находилось ближе к господскому дому. Те, что жили у подножия холма, оказались поздоровее: Легро собрал там ударные силы, но остальные — сплошь оголодавшие, а часто и изувеченные, так что хлопот врачу хватало. К счастью — иначе бы ему не справиться — Финнеган нашел в лице Понго неоценимого помощника: он с удовольствием открывал ему свои небольшие личные секреты терапевтического применения растений, а индеец выращивал их в специально отведенном для этого уголке, куда посторонние, даже его ученики, не допускались. Благодаря всеобщим усилиям хозяйство «Верхних Саванн» восстанавливалось на удивление быстро. Помогла и поразительная плодородность почвы острова: и на полях, и в огородах зрели обильные урожаи. Прошел уже месяц, как капитан Малавуан повел «Кречет» в Нант с полными трюмами индиго, а другой корабль «Надежный» увез хлопок, который удалось спасти от пожара. Выручка должна была помочь Турнемину залатать существенную брешь в бюджете — результат расходов на восстановительные работы в «Верхних Саваннах» и обустройство рабов: Жиль не считался с тратами, когда дело касалось поместья, — так он к нему прикипел душою. Турнемин бросил поводья Купидону, юному конюху, прибежавшему на стук копыт, и чуть не был сбит с ног прыгнувшим с крыльца Понго — лицо индейца выглядело непривычно взволнованным. — Наконец твоя приезжать! Давно надо! — воскликнул он. — Пошли! — Куда? Что случилось? — К лекарь! Твоя видеть! — В больницу? Понго кивнул и помчался к новому зданию, возвышавшемуся у подножия холма. Это было очень простое сооружение, поставленное по настоянию Финнегана на сваи, дабы избежать нежелательных визитов домашних и диких животных, в изобилии водившихся на острове. Дом состоял из двух половин, примыкавших друг к другу под прямым углом — в той, что побольше, стояло тридцать кроватей, а меньшая предназначалась для рожениц — здесь распоряжалась Дезире, у которой врач открыл таланты повитухи. На пересечении крыльев находилась ванная комната, кабинет Финнегана и крохотная комнатка — аптека. Светлая и безукоризненно чистая больница была гордостью Турнемина и Финнегана. Взорам Жиля и Понго открылась совершенно неожиданная картина. Финнеган в гневе грыз ногти, в то время как незнакомый монах, один из братьев госпиталя Шарите в Кап-Франсе, выстроил посреди комнаты пять молодых негритянок, прыскавших со смеху, и внимательно осматривал женщин одну за другой, щупал им животы и даже прикладывался к ним ухом с ученым видом, страшно действовавшим на нервы ирландцу. — Что это значит, святой отец? Чем вы занимаетесь? — спросил Жиль не слишком любезно. — Зачем вы ощупываете этих женщин? Монах был стар, лицо суровое, волосы и борода седые и довольно грязные. — Здравствуйте, господин де Турнемин. Прошу, не мешайте мне заниматься делом, возложенным на меня Святой Церковью. — Не понимаю, какое отношение Святая Церковь имеет к моей плантации, — ответил все так же резко Турнемин. — Однако прежде всего представьтесь, будьте так любезны. — Я брат Игнатий, один из лекарей госпиталя Шарите. Как нам стало известно, тут, на плантации, предаются сексуальным излишествам и не слишком считаются с пристойностью. Ведь эти женщины беременны, не так ли? — Безусловно, однако я никак не возьму в толк, при чем тут ваш госпиталь? — взорвался Финнеган. — На любой плантации, где работают мужчины и женщины, рождаются дети. И для семей чернокожих, и для хозяина это только благо. Мне хотелось бы знать… Жиль положил ладонь на руку развоевавшегося не на шутку ирландца, чтобы его успокоить. — Не волнуйся, Лайам! Брат Игнатий сейчас, конечно же, посвятит нас в эту маленькую загадку. Слушаем вас, святой отец. Что вы собираетесь делать? — Вы признаете, что эти женщины беременны? — Естественно. Разве не заметно? — В таком случае отведите их к моей повозке: я забираю негритянок в госпиталь. — Неужели? И зачем же? — Чтобы они там разрешились от бремени. Мне не хуже вас известно, что беременные женщины есть на каждой плантации. Остается выяснить от кого? Например, эти сказали мне, что незамужем. — Допустим. Пока не замужем. И что же? — Как что? Брат Игнатий заговорил вкрадчиво, настойчиво и чуть презрительно: — Вы здесь недавно, господин шевалье, иначе знали бы, что всякая негритянка, уличенная в том, что она имела связь с белым мужчиной и носит его ребенка, подлежит конфискации и должна впредь трудиться на Церковь. — Возможно. Но почему вы считаете что именно эти чернокожие родят мулатов? — Да потому… что вы или другие белые на плантации вполне могли им поспособствовать. Жилю пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы не схватить святошу за шиворот пыльной сутаны и не вышвырнуть его вон. — Если эти женщины и впрямь беременны от белых, то ни я, ни мои друзья тут ни при чем. Мы с Пьером Готье и доктором Финнеганом всего три месяца на плантации, а у них срок беременности куда больше. Может, это и вправду работа Легро и его надсмотрщиков, только сами рабыни это отрицают. — Вы уверены в своих словах? А в Кап-Франсе утверждают, что перед вами не устоит ни одна женщина и что вас, господин де Турнемин, не смущает цвет их кожи. Говорят, будто в самый день прибытия на остров вы успели побывать в паланкине у метиски… Вас видели. — Видели? В самом деле? Вот уж не думал, что моя скромная персона вызывает такой интерес в Кап-Франсе. И давайте закончим на этом, любезный брат. У нас много работы и совсем нет времени на болтовню… — Спорить не стану, но женщин заберу. — Об этом не может быть и речи. — Святая Церковь по закону… — По закону, говорите? — вмешался Финнеган. — Наши добрые апостолы добывают себе таким образом бесплатных рабов… Не позволяй, Жиль. Он не имеет права. — Слышали, что сказал доктор? — холодно спросил Турнемин. — Мне добавить нечего. Эти женщины — моя собственность, и они останутся тут. Если же Церкви не хватает слуг, то позвольте мне сделать небольшое пожертвование, вы сможете купить на это двух-трех рабов на ближайших торгах. Вчера вечером прибыл корабль с Золотого Берега, карантинные бараки полны. Он достал из кошелька несколько золотых и вложил их в протянутую руку. В глазах святого брата под густыми бровями вспыхнул жадный огонек. Мгновение он колебался, раздираемый желанием сохранить достоинство и алчностью. Победило последнее. Ладонь его сжалась, и монеты исчезли под испачканной серой тканью сутаной. — Принимаю это как первое проявление вашего послушания Господу. Но женщины… — Останутся тут! Я уже сказал. Пойдемте, брат Игнатий, я провожу вас к повозке. Вам, наверное, еще предстоит объехать другие плантации. Не могу поверить, что вы проделали столь долгий путь лишь ради «Верхних Саванн». — А между тем это именно так. О ваших деяниях стало известно монсиньору епископу или, точнее, его наместнику, поскольку, как вам известно, монсиньор… — ..никогда не покидает Франции! — насмешливо закончил за него Финнеган. — Никто не посмеет утверждать, что мы избалованы вниманием духовенства. С тех пор как изгнали с острова иезуитов, тут осталась одна шушера. — Постой! — прервал его Жиль. — Так вы говорите, обо мне донесли епископу? Кто же, хотелось бы знать? И о каких таких опасных, с точки зрения Церкви, деяниях идет речь? Монах прищурился, словно целился в Жиля из пистолета. — Церкви кажется странным сам ваш неожиданный приезд на остров, ваше стремительное вступление во владение этой землей вскоре после отъезда юного Ферроне. А еще более странным выглядит бегство этого дворянина после… предполагаемой смерти родителей. — Что значит предполагаемой? Что вы имеете в виду? — До епископа дошли странные слухи. Будто старый хозяин плантации вовсе не умер. Его похитили и подвергли заточению, чтобы сын смог унаследовать поместье и удовлетворить свою страсть к деньгам. Жиль почувствовал, как в нем закипает ярость, но постарался скрыть это: он знал, как опасны бывают вспышки рядом с пороховым погребом. — Допустим, вы правы. Но какое имеет ко мне отношение то, что происходило тут до меня? — Какое? Но… это же очевидно. Если старый хозяин не умер — а есть такие, кто утверждает, что видели его на Большом Холме, где он как раб трудится на плантации, — то ваша сделка с сыном не имеет силы. На отцеубийство он, видимо, не решился, но все же поднял руку на родителя, обобрал его, а вы, без сомнения, давний знакомый молодого Ферроне, были с ним в сговоре. Вы прибыли сюда пожинать плоды преступления и наверняка присмотреть за несчастным стариком. Хоть Жиль и дал себе слово сдерживаться, он едва не кинулся с кулаками на монаха, осмелившегося обвинить его в подобных злодеяниях. Удержал Турнемина врач, хотя по побледневшему лицу и убийственному блеску в зеленых глазах нетрудно было догадаться, что и ему с трудом удается устоять против порыва бурлящей в гневе ирландской крови. — Прежде чем бросать подобные обвинения, святой отец, надо было разобраться. К вашему сведению, господин де Турнемин, родившийся в Бретани, является офицером королевской гвардии Людовика Шестнадцатого и не имел чести знать Жака де Ферроне до встречи с ним этой весной в Нью-Йорке… — Вы уверены? Каждому известно, что он сражался здесь, в Америке, на стороне английских колоний, восставших против своего законного сюзерена… — Это уж просто черт знает что! — оборвал его Жиль. Вмешательство Финнегана дало ему время успокоиться. — В армии господина де Рошамбо у меня хватало дел и не было времени интересоваться делами Санто-Доминго. Объясните-ка мне вот что, святой человек. Если уж вы так прекрасно осведомлены, зачем было столько ждать? Почему вы только сейчас явились со своими лживыми измышлениями? Отчего бы вам не приехать пораньше, не порасспросить сеньора Легро, ныне объявленного в розыске и практически приговоренного к смерти за свои злодеяния? Лично мне говорили, что именно его жертвой стал господин Ферроне с супругой, а их сын бежал, он действительно вынужден был бежать, чтобы остаться в живых. Не случайно на меня напали, едва я сошел на берег… — События всегда выглядят такими, какими мы их представляем, господин де Турнемин. Легко обвинять человека, когда его нет рядом, а может, и вовсе нет в живых. Церкви никогда не приходилось жаловаться на господина Легро. Он всегда был прихожанином достойным… — ..и, без сомнения, щедрым. Скажите, брат Игнатий, а если бы я позволил вам забрать своих рабынь, вы все равно стали бы меня обвинять? — Может быть, я несколько изменил бы свою точку зрения, учитывая проявление вашей доброй воли. Но я с сожалением должен признать, что вы ее вовсе не проявляете и вообще уже пропитались царящим на острове духом ожесточения. Я уезжаю и даю вам несколько дней на размышление. Если вы решитесь подчиниться Церкви и ее беспристрастному суду, дайте мне знать… скажем, через неделю… Иначе… — А что по вашему значит подчиниться Церкви? Привезти вам беременных негритянок? — Прежде всего это. Затем вы должны представить наместнику епископа самые подробные объяснения по поводу того, как вы стали владельцем «Верхних Саванн», и, наконец, вы не должны мешать Церкви свободно заниматься своими делами на ваших землях… — ..то есть забирать все, что ей понравится? Ясно! Можете не рассчитывать, брат Игнатий. На моей стороне закон и чистая совесть, я никогда не соглашусь на ваши унизительные условия. Завтра же поеду к губернатору… Монах улыбнулся, обнажив удивительно крепкие для человека такого возраста зубы, белые, крупные — такими что угодно перемелешь. — Господин губернатор покидает остров, как вам известно. Пока не приехал его преемник, мы тут власть. Главный управляющий не имеет права вмешиваться в дела Церкви. Так что с этой стороны поддержки не ждите. — Хватит! — взорвался Финнеган. — Господин де Турнемин уже сказал вам, что не уступит. Хотите действовать — действуйте. Интересно, как? Будете брать «Верхние Саванны» штурмом? — Не стоит недооценивать Церковь. Достаточно вскрыть могилу господина Ферроне, и станет ясно, умер он… или нет. Разрешение я получу. А пока прощайте, господа. Хорошее здание и, кажется, совсем новое? — спросил он совсем другим тоном и огляделся. — Это ваше хозяйство, доктор Финнеган, не так ли? Чем же вы тут занимаетесь? Ром производите? — Он здесь спасает людей… тех самых, которых ваш драгоценный Легро чуть не замучил до смерти. Сей достойный сын Церкви был настоящим палачом, нужно совсем оглохнуть и ослепнуть, чтобы не разобраться, что он в действительности собой представляет. Чернокожие… — ..они дети Хама, и их участь предрешена Господом. Каждому известно, что все они поклонники сатаны, что по ночам они устраивают бесстыдные оргии в его честь. Надо еще разобраться, как с этим обстоит у вас. На этот раз Жиль не выдержал. Схватив брата Игнатия за тощую руку, он потащил его, может, чуть быстрее, чем хотел, к повозке, стоявшей на дороге у новых ворот, сделанных Жилем, чтобы можно было попадать на плантацию, минуя господский дом. — Все, хватит с меня! Убирайтесь! И будьте осторожней, если вздумаете вернуться. Господу ведомо, что я его верный и покорный слуга… но против таких христиан, как вы, моя рука не дрогнет. — Я солдат воинства Божия и не отступлю ни перед опасностями, ни перед угрозами. Вы очень скоро в этом убедитесь, господин де Турнемин. Пока что вы лишь усугубляете свое положение. До скорой встречи… Когда Жиль вернулся в больницу к Понго и Финнегану — тот как раз накладывал целебную повязку на руку обжегшейся утюгом прачке — он все еще дрожал от ярости. Еле сдерживаясь. Жиль дождался, пока Лайам закончит дело и отправит пациентку восвояси, добродушно шлепнув ее по мягкому месту, но, едва девчушка выпорхнула, махнув подолом полосатой юбки, Турнемин взорвался: — И что это за священники такие? По-моему, они просто прикрывают сутаной свою непомерную жадность. Финнеган пожал плечами. — Они люди, и этим все сказано. Не так ты наивен, чтобы верить, что сутана — признак святости. А аппетиты их зависят от положения: какому-нибудь епископу подавай власть и роскошь, а его смиренному брату из ордена госпитальеров — рабов, чтобы трудились вместо него. — Но есть же на свете истинные служители Господа. По крайней мере, одного я точно знаю, — выкрикнул в запале Жиль, подумав о своем крестном, ректоре из Эннебона. — Благородные по происхождению, рожденные в роскоши, они тратят все свое состояние на милосердные дела, а себе оставляют лишь необходимую малость. — Есть. Я тоже таких встречал… но не здесь. Правда, я не могу сказать, что знаю весь остров. Что ты собираешься делать? Угроза нешуточная… — Ну теперь еще ты начнешь, как Моблан, твердить мне об украденных из могилы и искусственно возвращенных к жизни покойниках. Как хочешь, но я не могу в это поверить. — А придется! Не то может быть поздно. — Что значит — поздно? — Что этот Игнатий с братьями заставят тебя вскрыть склеп Ферроне. Представь себе на миг, что могила старика пуста — у тебя есть все шансы оказаться в тюрьме, а на имущество наложат арест вплоть до выяснения обстоятельств. — Но тело может выкрасть кто угодно. — Это так. Но все же лучше удостовериться. Ты бретонец, и я отлично понимаю, каково тебе от одной мысли, что надо потревожить покойника, — я и сам ирландец. Но надо. Жиль молча смотрел на друга. В зеленых, как трава, глазах не было и следа иронии. Финнеган говорил совершенно серьезно. Турнемин повернулся к Понго и убедился, что индейцу тоже не до шуток. — Что ты на это скажешь? — спросил Жиль. — Доктор говорить правильно. Лучше что угодно, чем не знать… — Хорошо, — вздохнул Жиль. — Сегодня же ночью пойдем туда втроем, и не приведи. Господь, чтобы нас кто-нибудь увидел — я не дам и ломаного гроша за нашу шкуру, если нас застанут за этим занятием. Работайте, а я пошел в дом. Ты видел сегодня Жюдит? — Да. Она поехала верхом к морю. И вернется лишь к вечеру. Если позволишь медику высказать свое мнение, такая потребность в длительном одиночестве у молодой и красивой женщины — это ненормально. Не нравится мне это. Жиль пожал плечами. — Она вовсе не чувствует себя там одинокой. Беседует с морем, из которого однажды вынырнула прямо ко мне. Знаешь, Жюдит вообще странная. Она, в сущности, дитя природы, и даже я не могу точно сказать, до какой степени. Не стоит стеснять ее свободы. Тем более что за ней издали присматривает Моисей. — У Моисея и других дел полно. Вот, например, сегодня утром ему пришлось отправиться в селение у холма — там у двоих работников какой-то спор вышел… — Не будь ты таким пессимистом. Пусть Жюдит живет, как ей хочется. Кстати, а как здоровье Анны Готье? Ей лучше? — Да. Несварение и, как результат, легкое отравление. Я наказал ей впредь быть осторожней. Не все тут съедобно, что похоже на салат… Склеп Ферроне возвышался в дальнем углу парка, в той его части, что примыкала к холму. В центре лужайки стояла маленькая часовня в стиле барокко с металлической решеткой. Вступив во владение «Верхними Саваннами», Жиль уже побывал тут и отдал распоряжение поддерживать лужайку и постройку в образцовом порядке. Тогда, несмотря на проливной дождь, крохотный храм, уже обвитый со всех сторон дикой растительностью, показался ему спокойным и приветливым. Совсем не то теперь, хотя ночь была светла и тиха, а рядом по тропинке молча шагали Понго и Лайам Финнеган. Вот уже во второй раз Жилю приходилось покушаться на усыпальницу, но если в первый раз он чувствовал за собой правду, то теперь ему было не по себе. Тогда, в аббатстве Сен-Обен-де-Буа, он лишь хотел исправить убранство могилы, а теперь ему предстоит нарушить вечный покой бедного незнакомца — при одной мысли об этом кровь стыла у него в жилах. Чуть перевалило за одиннадцать, когда они втроем вышли из дома, объяснив, что хотят поймать повадившихся на плантацию воров, — под этим предлогом можно было захватить оружие. Но сделали еще крюк, чтобы взять кое-какие инструменты в сарае — их заранее приготовил Понго. На руке Финнегана висела погашенная лампа. Они зажгут ее, когда окажутся внутри: луна светила довольно ярко, дорогу и так было видно хорошо, и они, погруженные каждый в свои мысли, молча шли к склепу. Ворота часовни, смазанные и свежевыкрашенные, открылись без труда — Жиль принес ключ. Один за другим они проникли в крохотный храм: алтарь, две скамеечки и лестница, ведущая в подземелье. Финнеган поставил лампу на пол, открыл, зажег огонь и первым начал спускаться, освещая дорогу остальным. Несколько ступеней — и они оказались в собственно склепе: вытянутое узкое помещение, а по обеим сторонам ниши с тяжелыми, позеленевшими от времени медными гробами — на каждом потемневший серебряный крест и герб того, кто в нем покоился. — Здесь лежат четыре поколения Ферроне, — прошептал Финнеган: в усыпальнице каждому невольно хотелось приглушить голос. — Надо найти самый свежий гроб. — Вот этот! — Жиль внимательно все осмотрел и указал на длинный ящик, что стоял ближе других к выходу. — Трудно открывать коробка не оставлять след, — пробормотал Понго, с опаской водя пальцем по гравированной крышке. — Легче, чем ты думаешь, — сказал Финнеган. — Крышка припаяна лишь в нескольких местах. Если изловчиться, то можно сломать пайку, а потом скрепить заново. У меня с собой все для этого есть… Он достал из мешка большие ножницы, крепкую киянку и, непрестанно нагревая концы ножниц, принялся и в самом деле осторожно открывать гроб. Работа оказалась нелегкой. Несмотря на влажную прохладу подземелья, с ирландца градом катил пот, но после часа кропотливого труда крышка подалась. Однако вместо наряженного в шелка покойника они обнаружили внутри большого ящика, выложенного подушками из синей тафты, завернутое в кусок холста полено… Несколько минут все трое молча стояли, глядя на странное зрелище. — Так я и думал, — вздохнул Финнеган, смахивая рукой пот со лба. — Его выкрали. Боюсь, дружище, теперь нам придется туго, — добавил он, обращаясь к Жилю, — разве что мы сами отыщем беглого покойника. Придется тщательно прочесать Большой Холм. Турнемин пожал плечами. Он сел на последнюю ступеньку и запустил пальцы в густую белокурую шевелюру, не зная, злиться или трепетать. — Послушай, Лайам. Не может быть, чтобы ты действительно верил в эти россказни. Труп господина де Ферроне выкрали, дабы поставить меня в трудное положение. Выкрали и зарыли в другом месте. Не перекапывать же нам все вокруг… — Почему не искать другой мертвый старик и не класть на место? — оборвал их Понго. — В бедный квартал у порт можно. — А ведь действительно, это выход, — согласился с индейцем Финнеган. — Мой друг Цинг-Ча нам поможет. Однако покойник должен быть похож на Ферроне, а это большое осложнение. У того на левой щеке было большое красное пятно и довольно характерный профиль. — Но различие вполне можно объяснить тем, что труп начал разлагаться, — уцепился за подсказку Турнемин, однако Финнеган покачал головой. — Не выйдет. Уж слишком уверен в себе был брат Игнатий. Наверняка он что-то знает от самого Легро или, еще скорее, от его любовницы колдуньи Олимпии. Ты напрасно отказываешься верить в существование зомби. Жиль. Я врач, материалист, но и я не сомневаюсь, что они есть на свете, и боюсь лишь одного: что проклятым монахам слишком хорошо известно, куда делось тело усопшего Ферроне. Предположим, мы поступим, как предлагает Понго: добудем покойника, я приведу его в надлежащий вид, а эти стервятники, явившись вскрывать могилу, захватят с собой настоящего Ферроне. Хороши же мы будем! — Значит, ничего не поделаешь… остается дать знать Моблану, что я готов продать «Верхние Саванны», и сняться отсюда со всеми домочадцами. «Кречет» сейчас во Франции, но Ла Балле найдет способ переправить нас на Кубу. — Это будет означать, что ты признал себя виновным. А твоим врагам только того и надо. — Так что ты предлагаешь? Финнеган спокойно приладил крышку гроба, но запаивать не стал. Зачем? — Поговори-ка с Сединой. У нее большая власть, знаешь? По крайней мере, не меньше, чем у Олимпии, — нет на севере Санто-Доминго ни одного негра, который не уважал бы и не почитал ее. Если кому и по силам найти Ферроне, то только ей. — Ладно. Пошли к Седине. Ей-богу, мне кажется, я схожу с ума… — Поживешь тут лет десять, и все встанет на свои места: либо и вправду спятишь, либо разучишься удивляться… Пошли. Через десять минут Жиль запер решетку часовни и с удовольствием вдохнул прохладный ночной воздух — после запаха плесени и расплавленного олова он казался восхитительно свежим. Как нельзя кстати пришелся глоток рома, который Финнеган всегда носил в фляге на поясе. Избавившись от дурных мыслей, которые навевали на него этот склеп, пустой гроб, он с радостью ощутил, что стоит обеими ногами на Божьей земле, под Божьим небом, где лишь одному Господу под силу воскрешение из мертвых. — Такого не может быть! — вздохнул Жиль. — Должно существовать какое-то рациональное объяснение. Ни один человек, каким бы великим колдуном он ни был, не поднимет из могилы мертвеца, если это действительно мертвец. Как же случилось, что ты, ученый, не сумел докопаться до истины? Финнеган пожал плечами. — И вовсе я не ученый. Только и умею, что скальпелем орудовать, но я, поверь, пытался разобраться. И так же, как ты, верю, что, возможно, есть какое-то разумное объяснение, однако пока никто его не нашел. Пойдем к Селине. — Сейчас? Она, наверное, спит. Если мы станем ее будить, то всех слуг на ноги поднимем. — Селина — старуха, она спит мало. А время, которое другие тратят на сон, использует с толком. Его оборвал зазвучавший вдали рокот тамтама. У Жиля волосы встали дыбом при воспоминании о событиях, при которых ему пришлось последний раз слышать эти зловещие звуки. Неужели снова бунт? Спутники его тоже остановились и ждали. Но звук на этот раз шел не с дальних полей «Верхних Саванн», а откуда-то с холма. Это открытие не слишком обнадеживало, и — Финнеган раздраженно рявкнул: — Сроду не привыкну в этим чертовым барабанам. Что там еще случилось? — Ничего, — спокойно отозвался Понго. — Барабан говорить, приходить время плясать в честь бог-змея Дамбалла. — Ты что же, понимаешь язык тамтама? — удивленно спросил Жиль. — Давно научился? — Нет. Моисей учить… Легко! Как и утверждал Финнеган, Селина не спала. Они встретили ее в самом конце тропинки, ведущей к дому. Мамалой сопровождали две девочки, те самые, что несли свечи, когда она пришла на выручку Жилю; как и тогда, Селина была в великолепном красном наряде и головном уборе из перьев и опиралась на посох со змеей. Совершенно очевидно, она направлялась на церемонию, к которой призывали барабаны. Увидев хозяина, Селина ничуть не испугалась и не удивилась. Просто остановилась. Жиль знал, что в этой странной женщине уживаются два совершенно разных человека: ловкая, веселая кухарка и могущественная и загадочная, но по большей части добрая колдунья, наделенная подчас даром ясновидения. Наряд не оставлял сомнений в том, с какой из этих ее ипостасей они имели дело на сей раз, потому Жиль, а вслед за ним его спутники, почтительно поклонились жрице. — Мы шли к тебе, Селина. Мы все оказались в опасности и нуждаемся в твоей помощи и твоем могуществе. И дом этот, — Жиль указал на мягко поблескивающую под луной крышу господского особняка, — и эти земли, на которых никто не страдает, и сами наши жизни под угрозой. Отвести ее, наверное, можешь только ты. — Ты хороший хозяин и можешь рассчитывать на Селину. Говори! — Сегодня утром сюда приезжал монах из госпиталя Шарите… И он вкратце рассказал о визите брата Игнатия и о кощунственном деянии, которое только что совершил он сам вместе с доктором Финнеганом и Понго, и о странной находке в склепе Ферроне. Седина кивала головой, покачивая перьями, но темное лицо ее оставалось бесстрастным и неподвижным, словно маска из базальта. Она молча рисовала на песке какие-то знаки концом своего посоха. — Ты, похоже, не удивлена? — спросил Турнемин. — Что скажешь? — Ничего. Я подозревала, что хозяина подняли из могилы, но ничего не могла поделать. Впрочем, у меня не было доказательств и потом мне пришлось прятаться. Олимпия могущественна и опасна, как гремучая змея, но никто и представить себе не мог, что она осмелится покушаться на труп белого хозяина. Чернокожие, когда опасаются за тело усопшего, которого они любят, стерегут могилу три или четыре дня, пока тление не начнет свое дело. Позже уже невозможно создать зомби… Но госпожа об этом не знала. Она приказала бы выпороть того, кто решился бы ей предложить караулить могилу мужа. — Жив Ферроне или мертв, но мы должны его найти не позже, чем через неделю. Как думаешь, это возможно? Карие глаза Седины взглянули на молодого хозяина с грустью и жалостью. — Все возможно, ты избежишь любой ловушки недоброжелателей, если боги на твоей стороне. А теперь я пойду. Спрошу их об этом. — А если нет? — Тогда проси о помощи своего Господа и положись на оружие. Но не надо отчаиваться. Мы все будем с тобой: нет на плантации ни одного чернокожего, который не был бы тебе благодарен за то, что ты увидел в нем человека и дал возможность по-человечески жить. Снова раздался рокот тамтамов. — Меня зовут, — сказала Седина. — Ступай с миром и спокойно спи. Я сама расскажу всем о том, что произошло на плантации. Мы прочешем весь Большой Холм — рытвину за рытвиной, листок за листком, овраг за оврагом, и, если так будет угодно богам, старый хозяин вернется в могилу до того, как сюда явятся твои погубители. Изобразив рукой нечто, удивительно напоминавшее благословение, жрица в красном, как кровь приносимых в жертву, платье величаво удалилась, сопровождаемая девочками, — те послушно дожидались, сидя на траве, пока она закончит беседу. Трое мужчин с уважением и надеждой провожали взглядом величественный силуэт — Седина постепенно скрывалась за деревьями, поднимаясь по наклонной тропинке, и вместе с тропинкой словно уходила в небо и терялась в ночи. А наутро лесоруб Гийотен нашел на этой дорожке изувеченное тело жрицы. Прекрасный головной убор из перьев исчез, платье было изодрано, девочки же бесследно пропали. ПРИВИДЕНИЕ СРЕДИ БЕЛА ДНЯ Ярко светило солнце, цвели цветы, нежно ворковали горлицы, порхали колибри, вспыхивая разноцветными точками на густой зелени трав и деревьев, но смерть Седины придавила свинцовой тяжестью обитателей «Верхних Саванн». Жиль был сражен: жрица унесла с собой его, возможно единственную, надежду расстроить дьявольские козни врагов, стремившихся лишить Турнемина прекрасного имения, — оно досталось ему волею судеб и долгое время казалось небесным даром. Но теперь Жиль уже стал подумывать, не являются ли так любимые им розовые стены особняка заманчивой, но смертельной ловушкой: он начинал бояться за свою душу и веру. Жиль не стал рассказывать женщинам об угрозах брата Игнатия: они такие хрупкие и так мало приспособлены к странностям этого края, пусть лучше считают смерть Седины несчастным Случаем. Однако, когда Моисей и Шарло — сам Турнемин и Понго шли за ними — принесли на носилках бескровный труп, накрытый толстым одеялом, возле домов для слуг их уже дожидалось человек пятьдесят рабов под началом одного из «старших», негра Фула Франсуа Бонго. Новость облетела поместье со скоростью пушечного ядра. Жилю это не понравилось, но он не показал виду. Эти люди были трогательны в своем горе и гневе, направленном, естественно, не против Жиля, а против загадочного убийцы или убийц той, которую многие чернокожие на острове почитали как святую. Франсуа Бонго выразил словами чувства своих товарищей. — Наша находить убийца! Уничтожать без пощада! Твоя нас не мешать! — добавил он, обращаясь к Турнемину, и в голосе его послышалась угроза. — Я не стану вам мешать, клянусь! Я тоже любил Селину. Она спасла мне жизнь, и я не меньше вашего хочу, чтобы ее убийца понес достойную кару. И чем скорее, тем лучше. Но сначала давайте воздадим ей почести, которых она заслуживает. Бонго, иди в селение у Красного Холма и скажи всем, что завтра работа отменяется — каждый, кто хочет, должен иметь возможность проводить Селину в последний путь, — а сегодня ночью попрощайтесь с ней, как велят ваши обычаи. Моисей даст нужные распоряжения. Можете немедленно начать приготовления. Жилю ответил дружный согласный гул голосов, потом чернокожие образовали траурный кортеж и последовали за носилками во двор между особняком и кухней, где Селине предстояло провести ночь на импровизированном катафалке из ветвей, листьев и цветов. Могилу Жиль приказал вырыть на маленькой лужайке, где стояла усыпальница Ферроне: ему казалось, что место верной Селины возле ее старых хозяев. Четверо мужчин с лопатами и кирками немедленно отправились выполнять распоряжение, но только они ушли, как в кабинет Турнемина постучалась Дезире: Жиль заперся у себя, чтобы попытаться нащупать связь между обрушившимися на него и на плантацию потрясениями. Бывшая прислуга Симона Легро попросила хозяина, чтобы тот разрешил охранять могилу великой жрицы в течение нескольких ночей — никто не должен завладеть ее телом. Жиль лишь устало пожал плечами: история с извлеченными из гробов и разгуливающими как ни в чем не бывало покойниками окончательно измучила его. — Селину убили жутким ударом мачете, — сказал он. — Голова чуть не полностью отделена от тела, кровь вытекла почти вся. Ее невозможно вернуть к жизни никакими чарами, в этом смысле она в безопасности, как если бы уже начала разлагаться. Даже еще вернее! — Тут ты прав, — ответила Дезире, — но это не все. Те, кто убили Седину, наверняка не дадут ей почить с миром. Они выкрадут из могилы ее тело, разрежут на кусочки и приготовят из них страшное приворотное зелье — зелье, против которого не устоять, ведь Седина была могущественна. Нельзя допустить, чтобы величие жрицы послужило грязным делишкам черной магии. Слушая Дезире, Жиль думал про себя, как все же много общего между их весьма далекими друг от друга религиями. Дезире боится, что тело Седины разрежут на куски… а разве христиане не кромсают точно так же своих святых, чтобы превратить их останки в реликвии? Но тут Жиль встряхнулся и попенял себе за то, что поддался царящей на острове полуязыческой атмосфере. — Пусть будет, как ты просишь, — сказал он. — Охраняйте могилу Седины. Я и сам приму участие в бдении, но при одном условии: тот, кто будет стоять на страже, должен спрятаться, и никто, кроме тебя, пусть ни о чем не узнает. Только так я согласен. Не спрашивай почему и держи язык за зубами. Негритянка поклонилась. — Никто ничего от меня не услышит, хозяин! Я, кажется, понимаю, зачем это тебе и почему ты хочешь сам принять участие в охране: надеешься, что убийцы Седины попадутся в ловушку. — Вот именно… И в самом деле, именно такая мысль пришла ему в голову, она вернула ему отвагу и веру в будущее. Если удастся схватить палача Селины, можно выйти через него на Легро и его дьяволицу Олимпию — Жиль был уверен, что все удары, обрушившиеся на «Верхние Саванны», исходят от этого негодяя. Тем хуже для того или для той, что попадет ему в руки. Он без малейших угрызений совести поручит убийцу заботам Понго — уж тот сумеет вытянуть из него признания. Появилась надежда открыто схватиться с противником, и Жиль сразу же снова почувствовал вкус борьбы: он будет защищаться до конца, и, если придется превратить «Верхние Саванны» в поле боя, он будет биться до последней капли крови, но никому — будь то священник или сам дьявол — не позволит выгнать себя из собственного поместья. Ни за что! Понемногу сам собой сложился план боевых действий. Прежде всего, надо ненадежней укрыть женщин, потом все же попробовать заручиться поддержкой официальных властей. Пока готовились похороны Седины, Турнемин успел написать письмо Жеральду де Ла Валле с просьбой принять у себя на несколько дней не только Жюдит с горничной, но и мать и дочь Готье. В том, что Ла Валле и его жена согласятся. Жиль не сомневался ни минуты — они были самыми гостеприимными хозяевами в мире, а их дом в поместье «Три реки» вместил бы без труда и четыре семьи. Супруги жили там вдвоем: один из их сыновей путешествовал по Европе, а другой поступил в Пажеский корпус, предпочтя бурную светскую карьеру в Версале, обычную для господ пажей. Письмо было немедленно запечатано и отправлено в «Три реки» с конюхом Купидоном, а сам Жиль тоже пошел на конюшню, оседлал Мерлина и поскакал в Кап-Франсе. В порту еще гремел прощальный орудийный салют — огромный восьмидесятипушечный корабль под всеми парусами летел к темно-синей линии горизонта, весело хлопая яркими вымпелами. Господин де Ла Люзерн спешил занять пост министра военно-морского флота. А в городе о нем уже забыли, порт зажил своей обычной шумной жизнью, засновали туда-сюда тачки, перевозя грузы со стоящих у причала кораблей к магазинам, где тотчас же вывешивались листки с перечнем завезенных товаров и ценами. Жиль привычно пробрался сквозь пеструю и шумную толпу зевак, не обращая на них ни малейшего внимания, подъехал к зданию управления и без особых хлопот получил аудиенцию у высоких лиц Санто-Доминго — попасть на прием к государственному чиновнику на острове было куда проще, чем в метрополии. Господин де Барбе-Марбуа, одетый, как богатый плантатор, в безукоризненно отглаженный белый полотняный костюм, тонкую батистовую сорочку, со свободно завязанным вокруг шеи черным галстуком, принял Турнемина в просторной комнате, отделанной по английской моде красным деревом, которая служила ему рабочим кабинетом. Тут стояли книжные шкафы, большой стол с расставленными в строгом порядке папками, несколько кресел, на стенах висели гравюры с изображением кораблей и королевский штандарт, а прямо на полу была расстелена большая карта мира. В углу дремал негритенок рядом с ненужными сейчас, в прохладное время суток, веревками, приводящими в действие опахало под потолком. — Чем могу служить, господин де Турнемин? — любезно спросил главный управляющий, протягивая Жилю табакерку, от которой тот не менее любезно отказался. Он всегда чихал, нюхая табак, и не мог понять, какое в этом удовольствие. А сейчас ему не хотелось выглядеть смешным. Жиль спокойно и последовательно рассказал о визите брата Игнатия и его угрозе вскрыть гроб бывшего хозяина «Верхних Саванн». Но, правда, не стал упоминать о том, что уже сделал это сам и нашел в нем лишь завернутое в холст полено, а также умолчал о гибели Седины. Смерть рабыни вряд ли представляла интерес с точки зрения главного управляющего. Тот выслушал Турнемина с обычным для себя бесстрастным выражением, но по тому, как резко обозначилась складка возле рта, как он нервно вертел в пальцах серебряный нож для бумаги, Жиль без труда догадался, что его рассказ не понравился господину де Барбе-Марбуа. Когда шевалье закончил повествование, главный управляющий помолчал, размышляя над услышанным. Потом вдруг резко поднял веки, вперил взгляд в посетителя, что тоже было для него характерно, и вздохнул: — Не понимаю, что вас так встревожило, господин де Турнемин? Огюст де Ферроне умер, смерть его официально зарегистрирована. Почему, собственно, его тела не должно оказаться в склепе, а завещания — у нотариуса? Пусть брат Игнатий делает, что считает нужным: он, возможно, действительно относится чересчур доверчиво к фантастическим сказкам нашего острова. Зато потом вас оставят в покое. — Как же можно допускать, чтобы вот так, из-за каких-то глупых россказней, нарушали вечный покой усопших? — воскликнул Жиль не без лицемерия. — Я — бретонец, в наших краях подобные вещи недопустимы. — А я из Лотарингии, и у нас тоже так не делается, однако в данном случае я ничем не могу вам помочь. Церковь Санто-Доминго пока не слишком интересуется мирскими делами. Так пусть поступает как знает, лишь бы нам не мешала. К тому же у меня нет над ней никакой власти. Лишь губернатор мог сказать здесь свое слово, но он уже в море. Правда, думаю, он в любом случае не стал бы этим заниматься. Церковь, как всякая малочисленная община, чрезвычайно озабочена своим достоинством. — Разве ее достоинство выиграет, если монахи вскроют могилу? Сомнительно. Зато казна ее пополнится без всякого сомнения, если, предположим, окажется, что кто-то выкрал тело господина де Ферроне. Легро, которого никак не могут отыскать, наверняка не отказался от намерения присвоить мои земли… — Ну! Ну! Не сочиняйте! Что может сделать преследуемый, да еще приговоренный к смерти человек? — Преследуют его, положим, не слишком настойчиво. А приговор сам собой отменится, если мне не удастся снять с себя его ужасные обвинения. Я один из самых крупных плантаторов Санто-Доминго и провел большие работы в «Верхних Саваннах». Наконец, никогда не занимался контрабандой. Я думал, что имею право на защиту со стороны губернатора или даже Совета плантаторов, хотя бы из солидарности…. Де Барбе-Марбуа встал со своего места, обошел стол и присел на него совсем рядом с посетителем. — Буду с вами откровенен, господин де Турнемин. Извините за резкость, но на солидарность хозяев плантаций, какие бы большие неприятности вас ни ожидали, вам лучше не надеяться. Они на вас сердиты. — За что? У меня прекрасные отношения с соседями.. — Разумеется, внешне все обстоит благополучно. Я не говорю о господине де Ла Балле — он, безусловно, питает к вам искреннюю дружбу, — но остальные не могут простить ваших методов хозяйствования: они кажутся им слишком… скажем, революционными. Всем известно, что у вас на плантации не осталось ни одного настоящего раба, одни «свободные граждане саванны» — как купите, так сразу освобождаете. По общему мнению, это подрывает устои хозяйства на острове, вы подаете дурной пример другим. Кстати, то, что вы не занимаетесь контрабандой, как остальные, скорее минус в их глазах, чем плюс. — То есть как? Мне ставят в упрек соблюдение закона? И это говорите мне вы? — Я сейчас беседую с вами не как главный управляющий, я просто хочу, чтобы вы ясно представляли себе ситуацию. Местным плантаторам кажется странным, что человек, который воевал на стороне победивших Соединенных Штатов, не торопится завязать торговые связи со старыми боевыми соратниками, а поскольку у всех свежо в памяти ваше сногсшибательное появление на острове в великолепной форме офицера королевской гвардии, то из всего этого делают вывод, что вы — простите за грубое слово, но другого не подберешь — шпион Версаля. Лицо Турнемина побагровело от гнева. — Я? Шпион? Да кто осмеливается?.. — Все или почти все… если не считать Ла Валле — поверьте, ему приходится тратить немало усилий, защищая вас в Совете, — спокойно ответил управляющий. — Но вы успокойтесь. Обычно я так не думаю и прошу вас не бросаться на первого встречного землевладельца, требуя сатисфакции. И так уже общество недоумевает: за что вы лишили кисти бедного Рандьера? — Он оскорбил мою жену! Разве этого мало? — резко спросил Турнемин. — Ну вот, еще и это. У вас слишком красивая жена: мужчины завидуют, женщины ревнуют, что вовсе не улучшает отношения к вам. Если вас вынудят покинуть остров… или случится еще что похуже, многие обрадуются. Раз вас превозносят до небес негры, на дружеское расположение белых не рассчитывайте. Скажите, а при дворе у вас прочное положение? — Да, весьма. И король и королева не раз оказывали мне свое покровительство. — А господин де Водрей? Он ведь здесь родился, это одна из самых значительных политических фигур в колониях. Если вы с ним на короткой ноге, это могло бы помочь… Жиль вспомнил креола — дерзкого фанфарона, любимца королевы: это он предоставил свой дворец для первого представления тогда еще запрещенной «Женитьбы Фигаро». — Мы с ним не слишком близки, но знакомы… .и у нас есть общие друзья, — добавил он, подумав о Марии-Антуанетте и о Бомарше. — Я постараюсь, чтобы это стало известно на Санто-Доминго. Возможно, тогда отношение к вам несколько изменится. Не смею вас больше задерживать… и сожалею, что ничего не смог сделать. — Вы прояснили мне мое истинное положение, господин главный управляющий. Это неоценимая услуга, я благодарю вас… Услуга и в самом деле была неоценимой, но настроение Жиля от этого не улучшилось. Покидая здание управления, он видел происходящее совсем в ином свете, чем раньше. Он ехал на благородном Мерлине через город, и ему казалось, что он читает во взгляде тех, кого приветствовал или на чьи приветствия отвечал, недоверие, недоброжелательство, даже презрение. Лишь женщины улыбались Жилю по-прежнему, но ему совсем не нравился блеск их глаз: так провожают взглядами — он это видел, идущих на эшафот. Шпион! Его считают шпионом! Гордость Турнемина была уязвлена, его охватывал бессильный гнев. Если бы можно было вызвать всякого, кто осмеливался так думать, на дуэль… Жиль оказался возле церкви, спешился, вошел внутрь. Утренняя месса кончилась, храм был пуст. Лишь две или три коленопреклоненных женщины молились возле статуй святых. Ни одна из них не обратила на Турнемина внимания. У каждой были свои печали, на лицах двух из них, полуприкрытых, по испанской моде, кружевной мантильей. Жиль увидел слезы. Тогда и он обратился к своим заботам, прошел к боковому алтарю, где светилась красная лампадка, опустился на колено и воззвал к Господу. «Всевышний Владыка, — сказал он, — заранее прошу у вас прощения, потому что мне предстоит вступить к борьбу с теми, кто представляет вас на земле. Хорошо ли, плохо ли они справляются со своими обязанностями, не мне судить. Но вы сами дали мне «Верхние Саванны». Теперь это мой дом, и я люблю его, как и тех несчастных, которых мне, вашей волей, удалось вырвать из ужасающей нищеты и избавить от страданий. Я пришел сказать вам, что не позволю своим слугам снова попасть в рабство, еще худшее, чем раньше, потому что теперь они познали надежду. Я буду защищаться сам и защищу их силой оружия. Думаю, что не погрешу этим против вашей воли. Если же вы уготовили мне и моей семье иную судьбу, все в ваших руках!» Это мало походило на молитву. Скорее, на уведомление — разве мог подумать сын Мари-Жанны Гоэло еще несколько лет назад, что будет так разговаривать с Господом? Однако, покидая церковь, Жиль приободрился, он был полон решимости и внутренней уверенности, что правда на его стороне: не может Бог поддерживать узколобых священников, вроде брата Игнатия, или общество, где человек эксплуатирует человека только на том основании, что у них различный цвет кожи. Если уж Господу было угодно создать и краснокожих, и желтых, и черных, почему только белые портят жизнь остальным? По какому праву они требуют, чтобы та или иная раса служила им, стоя на коленях? И как могли эти люди, скакавшие ему навстречу верхом или катившие в колясках к своим прекрасным жилищам, утопавшим в зелени райских садов, элегантно одетые, украшенные драгоценностями, располагающие всем, что может дать природа или человеческий труд самого чудесного и изысканного, как могли эти люди не понимать, что живут на вулкане и дни их уже сочтены? Их ведь всего горстка: тридцать тысяч против полумиллиона чернокожих, в которых страшная участь породила ненависть к хозяевам и жажду мщения… Стоит в одном месте вспыхнуть искре, и рухнет целый мир. Жиль снял шляпу и провел по влажному лбу ладонью — она оказалась холодной как лед. Страшная ему представилась картина, возможно, под впечатлением той ужасной ночи в обреченном на гибель доме Легро: тысячи и тысячи чернокожих кидаются на осаду прелестных особняков, уничтожают богатейшие плантации, жгут, режут, грабят. Слетают с плеч головы под ужасными ударами мачете, рекой льется кровь, гудит пламя пожаров… Все это, возможно, и можно еще предотвратить. Но для этого надо, чтобы землевладельцы из Совета не его. Жиля, осуждали, а честно задумались над собственным поведением: не слишком ли много нищеты рядом с откровенной роскошью? Однако Турнемин был уверен, что, заговори он об этом, никто и слушать не станет. Жиль подскакал к выездным воротам и поднял глаза на украшавших их каменных львов. Хорошо бы им когти помощнее и пламя из пасти: даже если придется сразиться со всем островом, Турнемин не намерен был отказываться от своих владений. Было уже довольно поздно. Обычно в это время работники возвращались с полей. Солнце склонилось над горизонтом, позолотив густую синеву видневшегося вдали моря. Со всех сторон раздавалось пение чернокожих: с тех пор как их жизнь изменилась, они пели каждый день. Сегодня их голоса звучали грустно: умерла Селина, завтра ее понесут хоронить — но то была не жалоба. В ритмичном, таком непривычном для европейского уха пении слышалось и удовлетворение работой, и радость от предстоящего отдыха в кругу семьи, в своем собственном, пусть и маленьком, домике. Жиль даже улыбнулся, забыв на миг о невзгодах. Голосами работников, без сомнения, отвечало на его сомнения само Провидение. В них не должны больше звучать рыдания, мука, призыв к кровавому бунту, а только покой — вплоть до того самого часа, когда и Жиля понесут к последнему приюту. Приближался час ужина. В господском доме маленькие служанки накрывали на стол, зажигали лампы. Жиль взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступени: успеть бы переодеться. Зебюлон уже ждал его в ванной комнате, медная лохань, в которой хозяин каждый вечер смывал с себя дневную пыль, была наполнена прохладной водой. Обычно Жиль позволял себе расслабиться — выкурить сигару и опрокинуть стакан ледяного пунша с корицей. Но сегодня ему едва хватило времени помыться, переодеться в чистое и прочесть письмо, которое Зебюлон протянул ему на серебряном подносе. Как он и предполагал, супруги Ла Валле охотно согласились принять у себя обитательниц «Верхних Саванн»; мало того — Жеральд собирался на следующий день сам приехать за женщинами и отвезти их в «Три реки». Жиль читал между строк, что друг его сгорает от любопытства. Турнемин сунул письмо в карман и вышел В гостиную, где его уже дожидались Жюдит и Финнеган. Врач иногда ужинал с ними, если у него не было желания остаться наедине с бутылочкой рома. За столом он становился остроумным и интересным собеседником. Сегодня, рассаживаясь по местам, все молчали. Странная была обстановка. В доме царила тишина, а снаружи доносилось грустное пение — продолжалось бдение возле тела Селины. Маленькие служанки неслышно ступали босыми ножками, а распоряжавшийся ими Шарло забыл на время о своем достоинстве: он то и дело смахивал со щек слезы. На столе, хотя ночь еще не сгустилась, стояли зажженные свечи, и Жиль время от времени бросал поверх их пламени взгляд на бледное лицо жены, едва притрагивавшейся к еде. Вопреки обыкновению, она не поехала сегодня в свой домик в бухте: смерть Селины нарушила обычное течение жизни, и Жюдит, выполняя свои обязанности хозяйки, занималась домом. На ней было простого покроя платье из темно-зеленой тафты, из драгоценностей — лишь золотой крест на бархатной ленточке по самой шее, роскошные волосы стянуты в большой строгий узел, лишь подчеркивавший красоту ее длинной шеи и прекрасного лица — сегодня она казалась особенно хрупкой и юной. Молчание начинало их тяготить. Дождавшись, когда служанки унесут почти нетронутый суп, Жюдит остановила спокойный взгляд больших черных глаз сначала на одном мужчине, потом на другом. — Думаю, бедную Селину лучше всех сможет заменить Корали, — произнесла она негромко. — А вы как считаете? Они давно уже работали вместе. Вопрос предназначался Жилю, и он попытался улыбнуться. — Домом занимаетесь вы, дорогая. Но если вам нужен мой совет, то мне кажется, вы сделали правильный выбор. Молчание было прервано, Финнеган подхватил эстафету. — Ты был в городе? — спросил он Жиля и протянул Шарло свой бокал — врач не любил, когда посуда пустовала. — Был. Виделся с главным управляющим. Положение у нас не блестящее. С этой стороны помощи ждать не приходится. Я получил сегодня суровый урок. Похоже, большая часть плантаторов считает меня… шпионом (до чего же тяжело ему было выговорить это слово) Версаля, а мои методы хозяйствования не встречают поддержки у землевладельцев. В зеленых глазах Финнегана под потемневшими от загара веками вспыхнул веселый огонек. — Тебя это удивило? Если ты за этим ездил к главному управляющему, то напрасно: я мог объяснить тебе то же самое прямо на месте. Разумеется, плантаторы тебя не любят. Ты обличаешь рабство, а их оно кормит. Однако, насколько я знаю господина Барбе-Марбуа, он наверняка несколько преувеличил свою беспомощность. — Считаешь? — Уверен. Остров будет жить несколько дней без губернатора, ну и что? Все равно он мог бы послать с тобой отряд, если бы не боялся заслужить недовольство Совета. Но не тот он человек, чтобы пачкать руки. Тем более из-за реформатора. Слегка нахмурившись, Жюдит следила за беседой мужчин с выражением не то тревоги, не то любопытства на лице; она не слишком понимала, о чем идет речь. — Может быть, вы и мне объясните, в чем дело, господа? Что-то вы слишком загадочны сегодня. Нам снова что-то грозит? Одним движением оттолкнув тарелку и стул, Жиль вскочил на ноги и стал закрывать окна. Тоскливое пение стало действовать ему на нервы: он словно сидел на своих собственных похоронах. — Расскажи ты! — сказал он Финнегану. Врач в нескольких словах поведал Жюдит о событиях, происшедших в поместье со вчерашнего дня, и о том, какая угроза нависла над «Верхними Саваннами». Внешне Жюдит слушала его совершенно спокойно. Только тонкие пальцы, украшенные лишь обручальным кольцом, словно случайно вертели хлебный катышек, выдавая ее волнение. Когда Финнеган закончил рассказ, Жюдит взглянула на мужа. — Что вы собираетесь делать? — спросила она все так же спокойно. — Защищаться. Но сначала я обеспечу безопасность вам. Вот письмо от нашего общего друга де Ла Валле. Завтра он приедет и отвезет вас с горничной и Анну Готье с Мадаленой к себе в «Три реки». Дениза уже ждет. Поживете там, пока все не образуется. — А если так и не образуется? — Но… откуда такие мысли? У меня много людей, и я в состоянии обороняться. Хотя от чего? От обвинений жалкой кучки святош? Мне ничего не стоит прогнать их из своих владений. — В таком случае мне незачем уезжать. Или вы думаете, но не хотите мне сказать, что монахи могут заручиться поддержкой вооруженного отряда? Именно так поступают, когда хотят взять в плен опасного человека. — Так я думаю или иначе — совершенно несущественно. Вы не должны подвергаться ни малейшей угрозе. Завтра же уедете, вместе с Фаншон, Анной Готье и… — ..вашей драгоценной Мадаленой? Ну как же! Думаете, меня обманула ваша заботливость? Вас беспокоит прежде всего ее безопасность, но вы обязаны в первую очередь позаботиться о супруге, вот и решили отправить нас вместе. Так вот, даже не рассчитывайте! Жюдит тоже встала. Она гордо подняла голову — от волнения на прекрасной шее пульсировала жилка — и взглянула в лицо мужу. — Не будьте дурочкой, Жюдит! У вас слишком богатое воображение. Что вы видите странного в моем желании обеспечить безопасность женщинам? Подумайте сами: что с вами станет, если меня арестуют?.. — Вас волнует безопасность всех женщин в поместье? Почему же, в таком случае, вы подумали только о белых? Что станет с негритянками, если вас арестуют? Снова отправят на невольничий рынок и продадут? Нет, Жиль. Можете прятать госпожу Готье с дочкой, Фаншон, я согласна; в конце концов, они одного поля ягоды. А я остаюсь! — Даже речи не может быть! Жюдит, я хочу, чтобы вы уехали… Но она уже пошла к двери своей царственной походкой: пышная зеленая юбка тянулась за ней, словно шлейф. Однако на пороге Жюдит снова обернулась. — Я не вижу ничего странного в том, что вы хотите защитить от неприятностей свою любовницу. Я всего лишь супруга, но желаю оставаться ею до конца. Вам не заставить меня уехать, я не какая-нибудь Мадалена Готье. Я, Жюдит де Турнемин де Лаюнонде, — хозяйка «Верхних Саванн» и люблю эту землю не меньше вашего. Возможно, через несколько дней меня в ней похоронят, но, клянусь памятью отца, я отсюда не уеду… Она вновь повернулась к двери, и Шарло распахнул ее перед ней, поклонившись чуть не до полу. Мужчины остались одни за все еще накрытым, осиротевшим столом. Жиль чувствовал, что ирландец пристально смотрит на него, но не ре» шалея встретиться с Финнеганом взглядом. Зaлoжив за спину руки, он расхаживал взад-вперед по столовой, и паркет скрипел под каблуками его красных туфель. На минуту остановился у стола, налил себе бокал вина из хрустального графина и осушил его одним махом. Но избежать разговора не удалось. — Она и в самом деле твоя любовница? — спросил врач безразличным тоном. Жиль пожал плечами. — Нет же! Клянусь честью! Мадалена… сама невинность, сама чистота… Только Жюдит может вообразить… — Вообразить что? А как она может думать что-то еще, если супруг пренебрегает ею и беспокоится о другой? Ведь ты любишь девушку, не так ли? А любящая женщина на этот счет никогда не ошибется. — Любящая? Я уже давно не верю в любовь Жюдит. — Только потому, что ты полный дурак. Или это тебя устраивает… Голос Финнегана зазвучал резко, как удар кнута. Жиль повернулся к врачу, пораженный его волнением. — Да ты с ума сошел… — сказал он. — Неужели? Ты так и не ответил на мой вопрос: ты любишь Мадалену? Молчание — и короткое, как выдох: — Да… — А она? Она тоже тебя любит? — Думаю, да. — Ясно! Шарло из деликатности вышел, и Финнеган сам распахнул дверь. Она громко хлопнула, и Жиль услышал, как сапоги лекаря протопали к выходу. Потом наступила тишина, лишь тихо раздавалось тоскливое пение плакальщиков. Жиль остался один и чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в жизни, причем ему к тому же было неловко. Неужели из-за нескольких слов он потерял дружбу человека, который был ему дорог? Раздался стук копыт: кто-то мчался галопом мимо дома. Жиль подошел к окну: Финнеган, бросив поводья, мчался под темным сводом дубовой аллеи. Он уезжал из поместья. Он покидал его, возвращался к своему пьянству и портовой грязи. Турнемин больше не мог оставаться один в этом роскошном зале с вышитой скатертью, серебряными подсвечниками, сверканием хрусталя. Он вышел, заколебался: его тянуло к Жюдит, хотя бы для того, чтобы, вынудив жену подчиниться своему желанию, доказать себе, что он по-прежнему хозяин положения. Но сегодня ему пришлось бы для этого высадить дверь — тут Жиль не сомневался. Да и тогда еще неизвестно, как она себя поведет… Растерянный — хоть Жиль и не хотел себе в этом признаваться, — он вышел на задний двор: здесь при пляшущем свете факелов сидели вокруг тела Селины чернокожие. Она лежала на своем украшенном цветами и зеленью катафалке, обряженная в новое красное платье, с убором из черных и красных перьев на голове. Широкий венок из цветов скрывал ужасную рану, которую милосердные руки постарались зашить, как могли. Перед настилом стояли корзинки с фруктами, сушеной рыбой, печеньем: их съедят на рассвете те, кто просидит рядом с телом всю ночь. В углу Корали мешала что-то в огромном котле, укрепленном над костром. Все оделись в лучшее свое платье, девушки в белом тихонько пели, а Купидон, сидя прямо на земле, мягко отбивал ритм, зажав между колен большой барабан. Кто-то плясал. Понго тоже был здесь, он наблюдал, прислонившись спиной к дереву и скрестив на груди руки. Когда подошел Жиль, индеец едва повернул голову, но улыбнулся — явление для него крайне редкое. — Они делать красивый праздник для Селина! У нас тоже делать праздник, когда Великий Вождь уходить в Вечный Лес, потому что Великий Вождь уходить к большая радость и большая могущество. Понго очень редко заговаривал о своем племени, которое приговорило его к смерти и бросило в реку, за что он, похоже, нисколько не держал на него зла. Несомненно, это признак большого волнения. — Они еще завтра будут праздновать. Я сказал Моисею, чтобы дал им немного тростниковой водки после похорон. И совсем другим тоном Жиль добавил: — Наверное, тебе придется теперь одному заниматься больницей. Финнеган уехал. — Понго знать. Он очень несчастный. Большая боль из-за любовь к девушка с волосами, как лунный свет. Она его не любить, любить твоя… — Откуда ты знаешь? Он сам сказал? — Нет, Понго иметь глаза — видеть. И еще Финнеган говорить сам один, когда седлать лошадь. Твоя не мучиться! Его возвращаться. — Не думаю. Он не вернется. — Хороший врач, а хороший врач никогда не покидать больной. Жиль пожал плечами. — Больница сейчас почти пуста. Ты и один справишься. — Тяжелый больной не в больница. — Что ты хочешь этим сказать? — Твоя тяжело болеть. Болеть плохая любовь, а плохая любовь приносить много горе. Врач знать. Потому Понго говорить: врач возвращаться. Но прошел еще один день, а Финнеган так и не появился. О похоронах Селины долго еще говорили в округе. Не желая усугублять свои разногласия с Церковью и в соответствии с собственными убеждениями Жиль послал в Порт-Марго за аббатом Ле Гоффом — он был там вроде как кюре да еще служил мессы в маленькой часовне Лембе. Сразу по приезде в поместье Жиль щедро одарил его да еще добавил к деньгам хорошего мула: теперь святой отец мог без помех добираться до часовни, и она станет своего рода приходской церковью поместья. Аббат Ле Гофф оказался глух как пень, но обязанности свои выполнял самым точным образом, по крайней мере пока его не подводила подагра, сущее проклятие для любителей поесть и выпить. Он был стар, призвание свое нашел довольно поздно: немало пришлось ему бороздить моря, случалось даже заниматься пиратством, пока на него не снизошла Божья благодать, обеспечивая спокойную и безбедную старость. Человек в общем-то приятный, он до того оберегал теперь обретенный покой, что просить его о помощи в борьбе против братьев из Кап-Франсе, было бесполезно. Впрочем, он бы и не услышал… Поскольку мамалой была крещеной, аббат согласился благословить покойную, пропеть над ней заупокойную молитву и затем, разбогатев на один золотой, отправился восвояси, предоставив чернокожим хоронить ее, как сочтут нужным. Четыре крепких негра понесли Седину так же, как она лежала, с открытым лицом, к могиле, а вокруг пели и танцевали все рабы плантации, к которым присоединились многочисленные незнакомцы, верные ее почитатели, если судить по обильно текущим из их глаз слезам и по страстным выкрикам. Жиль с домочадцами тоже шел следом. Если предыдущую ночь чернокожие провели у тела жрицы, то эту они сидели возле могилы, пили тростниковую водку, ели, а утром каждый вернулся к своей работе. Этот день, третий из отведенной братом Игнатием недели, показался Жилю тяжелым и нескончаемым. Финнеган не появился, и надежда увидеть его снова становилась час от часу более хрупкой. Жюдит ходила с осуждающим видом, с Жилем не разговаривала, а посвящала все свое время дому: объясняла толстой Корали ее обязанности, наводила с маленькими служанками порядок в бельевых шкафах. За столом она молчала, не отвечала, даже когда Жиль сам обращался к ней, и вообще, вела себя так, словно вовсе не замечала присутствия супруга. Жюдит настояла-таки на своем, и Жерар де Ла Валле уехал домой один, в глубине души довольный тем, что не пришлось вмешиваться в происходящее в «Верхних Саваннах», однако прежде горячо посоветовал Жилю использовать все возможности дипломатии, прежде чем прибегнуть к оружию. — Да подарите вы им нескольких рабов. Вы достаточно для этого богаты. А покой, дорогой мой, не купишь ни за какие деньги! — Я бы с удовольствием так поступил, если бы надеялся и в самом деле обрести таким образом мир. Однако они ведь не успокоятся! Они хотят завладеть всем поместьем. — В таком случае. Бог вам в помощь! Если буду нужен, вы знаете, где меня найти. Когда на холмы Лембе снова опустилась ночь, Жиль почувствовал облегчение: наконец-то он сможет перейти к действию, а не топтаться без конца на месте в поисках надежных способов защиты. Им овладел азарт охотника, когда он взял оружие и, в сопровождении Понго и Моисея, направился к лужайке, где покоилась Селина. Если убийца осмелится хотя бы дотронуться до могилы, он поплатится жизнью. Попадись он только им в руки, ему не дождаться пощады. В половине одиннадцатого Жиль, Понго и Моисей подошли к склепу Ферроне. На этот раз ночь была темной: еще с вечера ветер нагнал тяжелые тучи — на севере острова, над Турецкими островами, гремела буря. Моисей бесшумно, словно кошка, взобрался на большое дерево у опушки, а Жиль отпер решетку часовни, пропустил Понго, зашел сам и снова тихо закрыл ее. Никто из них не проронил ни звука, ни единый шорох не выдал их присутствия. С величайшими предосторожностями Турнемин с индейцем заняли удобную позицию и стали ждать. А ждать, возможно, предстояло долго… и напрасно. Из склепа им было прекрасно видно могилу Седины — даже темной ночью отчетливо белел холмик из камней. Время тянулось нестерпимо медленно. Моисей совсем пропал в кроне дерева. Воздух внутри часовни был спертый, хотя ночная прохлада и проникала сквозь резную решетку. Понго, с детства привыкший сидеть в засаде, словно превратился в неподвижную статую, но Жиль чувствовал, что его одолевает сон. Почему, собственно, осквернители праха должны появиться сегодня… или вообще когда-нибудь? В конце концов, Дезире могла и ошибиться. Только он собрался поделиться этим выводом с Понго, как тот сам привлек его внимание: — Фью!.. Фью!.. И указал пальцем на три человеческие фигуры, появившиеся из-за деревьев: одна из них в белом одеянии походила на привидение, а две другие почти сливались с темнотой — это были негры, к тому же почти без одежды. В руках они несли лопату, кирку и мачете. Все трое направились прямо к могиле Седины. Фигура в белом стояла и ждала, а чернокожие принялись сноровисто раскидывать камни. Но Жиль уже беззвучно распахнул решетку, и они с Понго осторожно поползли в густой траве… Полная тишина, видимо, окончательно успокоила охотников за трупами: они зажгли неяркую лампу и поставили ее на землю возле могилы. Вспыхнувший огонек послужил сигналом. Жиль и Понго одновременно вскочили на ноги и бросились на мускулистых негров. Моисей же спрыгнул с дерева прямо на женщину — а это была женщина — в белом балахоне: та уже было бросилась бежать. Благодаря неожиданности нападения чернокожих удалось быстро скрутить, а вот Моисею, несмотря на недюжинную мощь, пришлось туго: женщина оказалась сильной и увертливой, как пантера. Оставив полуживых негров под присмотром Понго, Жиль кинулся с лампой к Моисею. — Держи крепче! — крикнул он. — Я хочу посмотреть лицо. Женщина вскрикнула от боли, когда Моисей выкрутил ей руку, и затихла. Жиль поднял светильник и едва сдержал возглас удивления: перед ним была та самая прекрасная мулатка, что принимала его в день приезда в своем паланкине. Узнать ее оказалось не трудно, хоть ярость и исказила черты: те же янтарные глаза, то же треугольное, как у дикой кошки, лицо, та же копна курчавых волос, выбившихся в пылу сражения из-под головного убора. Желтые глаза глядели на Жиля с такой ненавистью, что ему почудилось, будто на него смотрит не женщина, а гремучая змея. Но он не успел ее ни о чем спросить. Она плюнула ему в лицо, потом повернула голову и впилась крепкими, словно стальными, зубами в руку Моисея. Брызнула кровь, Моисей вскрикнул и от неожиданности разжал пальцы. Женщина выскользнула из его рук и, сорвав с себя белый с фантастическими черными фигурами наряд, стремительно, как газель, кинулась к деревьям и исчезла под пологом леса. Жиль и Моисей, бросившиеся вдогонку, так и не смогли ее отыскать. Злые и раздосадованные, они вернулись к Понго. По дороге Жиль снял с себя рубашку, разорвал ее на длинные полосы, чтобы перебинтовать руку Моисею. У женщины были не только повадки, но и зубы пантеры. — Этих заберем с собой, — сказал Жиль, кивнув в сторону начинавших приходить в себя чернокожих. — Не думаю, что сегодня ночью женщина повторит попытку, однако охрану все же пришлем. Одного из пленников Моисей взвалил себе на плечо — тот сам идти не мог, — а второго подгонял Жиль, время от времени тыкая ему в поясницу дулом пистолета. Но несчастные и не думали изображать героев, и Жилю не составило ни малейшего труда узнать то, о чем он и сам догадывался: красавица-дикарка — не кто иная, как сама Олимпия, опасная любовница Легро. А вот об укрытии, где прячется бывший управляющий, пленники не могли сказать ничего. Это были беглые рабы из банды однорукого Маканделя, которой Олимпия покровительствовала и от которой в случае необходимости получала взамен помощь. Помощникам колдуньи в нечистом деле лишь было известно, что в Кап-Франсе у нее имелся дом (где она, между прочим, после бунта рабов так ни разу и не появлялась) и больше ничего… Жиль сначала колебался, как поступить с этими двумя, но потом решил, что, в конце концов, сбросить камни с могилы — не такое уж большое преступление, тем более что пленники плакали и отрицали всякое участие в убийстве жрицы: Селину обезглавила Олимпия, мастерски владевшая мачете. Посоветовавшись с Понго и Моисеем, Турнемин просто-напросто отпустил помощников колдуньи. — Возвращайтесь к своим и скажите, что хозяин «Верхних Саванн» отпустил вас, хотя вы — были полностью в его власти. Только смотрите не связывайтесь больше с Олимпией. Чернокожие бросились наутек. Однако один из них остановился, вернулся назад, взял руку Жиля, коснулся ею своего лба и кинулся догонять товарища, провожаемый задумчивым взглядом Моисея. — Возможно, мы поступили верно… а может, и нет, — сказал гигант. — Но все же они, по-моему, говорили правду. В «Верхних Саваннах» поселилась тревога: печальный конец казался неизбежным. Никто не мог найти способа отыскать «беглого» покойника или каким-либо иным способом вернуть пустой могиле жильца. Каждый из обитателей плантации по-своему готовился к роковому часу. Жиль, как обычно, занимался работами на полях. Жюдит вдруг с большим рвением принялась за домашнее хозяйство: лишь по утрам совершала короткую верховую прогулку и даже в бухту свою перестала ездить. Моисей руководил пахарями — настало время обрабатывать землю для посева, по всей плантации плуги пластали жирную черную почву, готовя будущее изобилие. Понго отдавал все силы больнице, забросив, не без сожаления, дела в своем любимом саду: ему приходилось очень стараться, чтобы хоть как-то заменить пропавшего врача. А маленькие ученики индейца трудились не покладая рук в саду, с трогательной тщательностью выполняя каждое его поручение. Семья Готье пребывала в неведении относительно нависшей над плантацией угрозы, если, правда, не считать Пьера — но он посвящал все свое время маленькой ферме, которую устроил Жиль для нужд поместья. Зная, как набожны, возможно даже сверх меры, Мадалена и ее мать. Жиль предпочел не рассказывать им о своем конфликте с Церковью. В общем, каждый занимался, как ни в чем не бывало, своим делом, и Турнемин, поддавшись извечному фатализму бретонцев, решил положиться на справедливого и милостивого Господа: он, мол, подскажет ему в нужный момент правильные слова и поступки. Вот и подошел последний вечер: никогда еще не было заката прекрасней. Сидя на веранде с бокалом пунша в руке. Жиль с тревогой наблюдал, как красный диск солнца опускается в океан расплавленного золота, и всей душой желал, чтобы больше светило никогда не поднялось, коли его утренние лучи должны принести ему крушение всех надежд и перечеркнуть все его усилия. За широкой оградой из кактусов раздавались отрывки напевов, звяканье молочных струй о подойник, громкий смех — работники со своими мулами возвращались с полей. А из дома долетал зычный голос Шарло, повелевавшего своим батальоном служанок, занятых приготовлениями к ужину, да порой позвякивание столового серебра и звон хрусталя… Неужели завтра всему этому придет конец? Жиль вздохнул, допил пунш, встал и потянулся. Сейчас не время предаваться черным мыслям, наоборот, нужно готовиться к бою. Он хотел уже вернуться в дом, но его остановил стук копыт, бряканье колокольцев на мулах, скрип колес: на дубовой аллее показалась груженная мебелью повозка. В ней сидели двое. Жиль уже мчался навстречу экипажу со столь неуместной поклажей. Не кто иной как Лайам Финнеган твердой рукой держал вожжи. А рядом, сунув руки в карманы, с достоинством восседал маленький китаец с белой бороденкой в темно-синем халате. Хозяин «Верхних Саванн» так обрадовался, что просто стянул ирландца с сиденья и обнял его. — Ты вернулся! Слава Богу! — Есть хочу, — кратко ответил на приветствие Жиля Финнеган, — а еще больше пить. Позволь представить тебе моего многоуважаемого друга, господина Цинг-Ча, изволившего почтить своим присутствием твой презренный дом. Скажи Шарло, чтобы добавил два прибора. Но это было ни к чему. Мажордом и сам увидел, кто приехал, и крикнул с крыльца: — Ужинать будете, докта? — Да, Шарло. И этот господин тоже. — Что за мебель? — поинтересовался Жиль. — Уж не наследство ли ты получил? Или, может, магазин ограбил? — В моей комнате многого не хватало. И мой друг Цинг-Ча добыл то, что нужно. Особенно пригодится вот этот сундук, я буду хранить в нем инструменты. — И он указал на длинный ящик черного дерева с перламутровой инкрустацией в виде птиц и цветов, край которого выглядывал из-под столов и стульев. — Я пока поставлю повозку за кухней, чтобы не мешала. Завтра разгрузим… Хоть Жиль и был удивлен неожиданно возникшей страстью перелетной птицы к удобствам, но больше расспрашивать не стал. Он принял китайца со всей изысканностью версальского этикета, почти столь же запутанного, хоть и менее цветистого, чем манеры двора Поднебесной империи. Жюдит не уступала мужу в обходительности. Госпожа де Бурдонэ дала ей в свое время в монастыре прекрасное воспитание, так что она, и глазом не моргнув, могла с одинаковой любезностью приветствовать и герцога Святой Империи, и китайца-аптекаря, пропахшего опиумом, ладаном и гвоздикой. Но, увидев Финнегана, она отбросила церемонии и дружески воскликнула, протягивая руки: — Ну, наконец-то! Вы даже не представляете, дорогой доктор, как без вас было плохо! Я уже тоже стала думать, как Жиль, что вы нас забыли. Финнеган взял ее руки в свои ладони и спрятал в них покрасневшее, как его шевелюра, лицо. — Разве кто-нибудь, хоть раз увидев, сможет вас забыть? Просто у нас с Цинг-Ча были кое-какие дела. Простите, если причинил вам беспокойство. Но я даже рад, если так. Мне очень приятна ваша забота. — Хорошо, забудем. Прошу к столу. Ваши обычаи мне неизвестны, — обратилась она к китайцу, смотревшему на нее с откровенным восхищением. — А у нас принято, чтобы хозяйку вел к столу самый почетный гость. Вы предложите мне свою руку? — Я недостоин такой чести! — проговорил Цинг-Ча, церемонно отвешивая поклон за поклоном. — Моя презренная рука в перламутрово-мраморной руке богини Солнца? Я не смею. И, достав из кармана большой носовой платок из легкой синей ткани, он обернул им свою кисть и лишь потом подал руку Жюдит. Они пошли к столу, где стояли букеты цветов и сверкал хрусталь в свете свечей из тонкого воска. Жиль и Финнеган последовали за странной, даже несуразной парой: Жюдит была на целую голову выше гостя. — Я и не думал, что китайцы с таким трепетом относятся к европейским женщинам, — шепнул Турнемин. — Красиво он это с платком… — И удобно, если не хочешь поганить свою небесную кожу прикосновением иноземной дьяволицы, — ответил ирландец то ли в шутку, то ли всерьез. Было уже поздно, все в доме спали, когда Жиль, Финнеган, Понго, Моисей и Цинг-Ча вышли из жилища ирландца, куда они удалились после ужина, якобы затем, чтобы насладиться знаменитым виски, которое доктор привез из города. Бесшумно, как стая кошек, подошли они к повозке с мебелью, достали из нее сундук черного дерева — стулья и столы были сложены так искусно, что он свободно выскользнул из-под них, а остальная поклажа даже не шелохнулась. Сундук открыли, достали из него длинный тяжелый предмет, завернутый в темную ткань, Моисей взвалил его на спину, а ящик был водворен на место. Потом маленький кортеж, все так же молча, двинулся по наклонной тропинке к месту, где была похоронена Селина и стоял склеп Ферроне. А через час Жиль закрыл решетку часовни. Теперь в тяжелом гробу покоилось тело старого голландского моряка, убитого несколько дней назад в кабацкой драке, — труп его добыл Цинг-Ча: для него это было делом привычным, ему нередко приходилось искать покойников для своих химических опытов. По просьбе Финнегана и по его указаниям, он произвел некоторые манипуляции, в результате которых тело моряка можно было без труда принять за пролежавший год с лишним в гробу полумумифицированный труп. На щеке появилось нужное родимое пятно — китаец его вытатуировал. Голландца обрядили в шелк — Финнеган приблизительно помнил, в какой одежде хоронили Ферроне, — на голову ему надели как будто потемневший от времени седой парик, впрочем, и наряд Цинг-Ча намеренно «состарил», даже перстень с печатью старого владельца плантации не забыли надеть на палец покойнику. Прежде чем припаять крышку, Финнеган полюбовался произведением китайского искусства. — Думаешь, пройдет? — тихо спросил Жиль. — Надеюсь. Мне кажется, сходство поразительное. Вы великий мастер, господин Цинг-Ча. Китаец, широко улыбаясь, поклонился. Он был доволен, как прима-балерина, которую вызывают на бис. — Благодарю вас! Самый ничтожный и неумелый человек может превзойти себя и создать настоящий шедевр, если его хорошенько подбодрить. Для недостойного Цинг-Ча лучшим ободрением является золото — подобие солнца на земле, а его друг с глазами цвета травы обещал много золота в случае удачи. — Обещание будет выполнено, как только мы вернемся в дом. А потом я позабочусь, чтобы вас немедленно отвезли назад в Кап-Франсе. Лучше, если наши завтрашние гости вас здесь не увидят. — Вашими устами глаголет сама мудрость, благородный господин. Но перед тем, как покинуть склеп, Понго и Финнеган сделали, если можно так сказать, уборку наоборот. Они принялись разгонять пыль по всему маленькому помещению, чтобы скрыть следы недавних посещений. Вдруг Понго замер и спросил, указывая на новые заклепки: — Сильно блестеть! Что делать? Цинг-Ча захихикал. — Это очень просто. Каждый торговец китайскими древностями на базаре знает, как состарить вещи. Аптекарь вытащил из бархатной сумочки, в которой он принес с собой все необходимое для изменения облика лже-Ферроне, какой-то пузырек, обмакнул в него кисточку и покрыл раствором блестящую медь — она немедленно потускнела, а кое-где подернулась даже беловатым налетом, как на более древних саркофагах. Совершенно успокоенные, ночные посетители покинули наконец часовню, а Понго метлой из веток замел за ними следы на траве. Когда китаец с приличным вознаграждением отправился под бдительной охраной Моисея в город, Жиль и Финнеган вернулись в дом врача допить бутылку виски. Спать ни тот, ни другой не хотели, тревога гнала прочь саму мысль, что можно пойти в спальню и вытянуться на постели. — Почему ты сразу мне не сказал, зачем поехал? — спросил Турнемин. — Мы бы так не беспокоились. — Но я и сам не знал. Я не собирался возвращаться, но пришел к Цинг-Ча и увидел у него на столе этого покойника — он чем-то слегка походил на старого Ферроне — вот я и подумал, что он может сослужить нам хорошую службу… — А иначе бы ты не вернулся? — Нет. Но из тюрьмы тебя постарался бы вызволить, если б вдруг ты туда угодил. Жиль пожал плечами и посмотрел на свой пустой бокал так, словно он сам собой мог наполниться. — Ясно. А я считал тебя другом. — Я и секунды не переставал им быть, потому и сбежал. Если между мужчинами встает женщина, это никого еще до добра не доводило. Как бы дружны они ни были, непременно возненавидят друг друга. Тем более что я вообще не могу тебя понять. Жюдит такая красавица! Я, кажется, вообще не видел женщины прекрасней и желанней… — Ты сам ответил на свой вопрос. Ты тысячу раз прав, но почему же, в таком случае, ты сам влюбился не в нее, а в Мадалену? На минуту воцарилось молчание, стало слышно, как кричит за окном ночная птица да стонет во сне больной в больничной палате. — Что же ты собираешься делать… потом? — спросил шепотом Жиль. — Не знаю. Впрочем, неизвестно еще, что вообще будет потом? Если завтра все пройдет гладко, наверное, все же останусь. Трудно отказаться от возможности видеть, хотя бы просто видеть любимую женщину. Да ты и сам знаешь, — добавил он с горечью. Это не ускользнуло от Жиля, он поторопился уйти от острой темы и заговорил с другом: — Как ты считаешь, удастся наша затея… с маскарадом? Ты, помнится, сказал, что монахи держатся слишком уверенно и, может быть, настоящий Ферроне у них? — Да, сказал. Но вообще-то это мало вероятно. Если Легро и его колдунья выкрали мертвое тело, а скорее тело человека, впавшего в каталепсию — только так, по трезвом размышлении, можно объяснить тот факт, что покойника извлекают из могилы без промедления, если хотят сделать из него зомби, — то вряд ли они станут передавать его узколобым монахам — не сошли же они с ума. Это все равно, что самим сложить костер, на котором их сожгут. Нет, брату Игнатию просто сообщили, что в гробу нет ничего, кроме полена. В конце концов, терять нам нечего, так что стоит рискнуть… И в подтверждение своих слов Лайам допил последние капли и кинул пустую бутылку в угол. Тут запели первые петухи, возвещая новый, полный тревог день, и он вышел на веранду поглядеть, как встает солнце. Было около полудня, когда большая малиновая карета с золотыми вензелями в сопровождении отряда конной охраны прогрохотала по аллее столетних дубов и в облаке красной пыли подкатила к высокому крыльцу, где ее уже ожидали Жиль и Жюдит. Супруги спустились навстречу гостю, Жиль сам открыл дверцу, а Жюдит преклонила колени, как перед самим епископом. Лесть сделала свое дело: аббат Колен Дагре был всего лишь наместником епископа Санто-Доминго. Он благосклонно взглянул на поразительной красоты молодую женщину в строгом черном платье, с прикрытой черным кружевом, словно на аудиенции у папы, головой: она стояла на коленях, испрашивая его благословения — как тут откажешь? Но стоявшего рядом Турнемина он окинул куда менее ласковым взглядом: Жиль понял, что враг настроен решительно и жаждет его крови. Гонтран Колен Дагре был тучен и рыхл и не любил стройных крепких мужчин. Если не считать огромного носа, черты его лица напоминали женские: маленький круглый подбородок, крохотный пухлый ротик с надутыми губками, выщипанные тонкие брови, нежная кожа, за которой он, без сомнения, тщательно следил и которую оберегал от знойных солнечных лучей: едва нежеланный гость ступил обутой в черные бархатные туфли с золотыми пряжками ногой на землю, как сидевший рядом с кучером слуга тут же подскочил к нему с большим зонтом, хотя в это время года солнце вовсе не жгло. Выйдя из кареты, коадъютор епископа протянул Жюдит для поцелуя пухлую ручку с великолепным перстнем из жемчуга и аметистов, поднял женщину с колен, но от приглашения пройти к столу отказался: — Дочь моя, мы прибыли сюда для важного дела и должны разрешить тяжкие сомнения относительно вашего дома. Пока мы не свершим праведный суд, мы не можем сесть за этот стол. Между тем взгляд священника жадно шарил по уставленной цветами веранде, выдавая его сожаления, но из-за его шелкового одеяния выглянула серая простая риза и такая же серая борода брата Игнатия, который имел честь сопровождать коадъютора. Жюдит произнесла чистым и звучным голосом: — В чем бы нас ни обвиняли, клянусь Господом, все это ложь. Нет дома, в котором бы чтили Бога больше, чем в нашем. Вы, ваше преосвященство, человек проницательный, сами очень скоро в этом убедитесь и тогда сможете, надеюсь, разделить с нами трапезу. Раз вы так желаете, обед подождет. Хуже от этого он не станет. Колен Дагре даже улыбнулся: — Да услышит вас Господь, дитя мое, да услышит вас Господь! Итак, господин де Турнемин, покажите нам дорогу к могиле, которую мы, во имя Господа, намерены жестоко потревожить. Дайте мне руку, брат Игнатий… Но Жиль не дал им ступить ни шагу. — Дорога, ведущая к склепу, идет в гору, — сказал он. — Боюсь, башмаки вашего преосвященства пострадают. Мизансцена комедии была продумана до мельчайших подробностей. Жиль щелкнул пальцами, и, откуда ни возьмись, появился паланкин из красного дерева с вышитыми муслиновыми занавесками, который несли четыре дюжих негра. Его преосвященство с облегчением растянулся на подушках, но даже не подумал хоть как-то поблагодарить хозяина. Поскольку место в паланкине было только одно, брату Игнатию пришлось топать пешком. Маленький кортеж пустился в путь. Следом за паланкином с развевающимися от легкого морского бриза занавесками шагали Жиль, Жюдит, Финнеган и Пьер Готье. У Жиля даже мелькнула мысль, что все это походит на траурную процессию, словно они собрались предать земле своего гостя, но он предпочел не высказывать вслух своего впечатления. Ему совсем не нравилось выражение лиц вооруженных до зубов охранников, завершавших шествие. На лужайке их ждал сюрприз: образовав большой полукруг возле мавзолея, тут уже стояли все работники плантации мужского пола, стояли молча и неподвижно, скрестив руки на груди. Они надели лучшее, что у них было, на поясе у каждого в ножнах из грубой кожи висела сабля, а возле решетки, словно защищая вход, величественно держался исполин Моисей. Жиля захлестнула волна радости: он понял, что эти люди пришли сюда ради него, что они готовы подставить беззащитные груди под выстрелы мушкетов, выступить со своими саблями против охранников, если только стервятники надумают запустить когти в поместье, ставшее теперь родным и для бывших невольников. Он выиграл это сражение, и чернокожие, которым он вернул право считать себя людьми, хотят отплатить ему за его человечность. Коадъютор поднял карие глаза в густых ресницах и обвел взглядом сплоченные ряды воинов. — Что нужно этим рабам? — спросил он угрожающим тоном. — Они пришли, чтобы поприветствовать нас, ваше преосвященство, — сладко пропел Жиль. — И надеются, что, как только вы покончите с неблаговидным делом, на которое толкают вас мои враги, благословите их… да и меня тоже. Моисей подал знак, и к нему подошли двое работников с инструментами для вскрытия медного гроба. Жиль отпер решетку и отошел в сторону, пропуская внутрь чернокожих помощников и священников, а Жюдит опустилась на колени прямо в траву и начала молиться. Турнемин сложил руки на груди и стал ждать, стоя возле жены. Лишь Финнеган вошел в склеп вслед за коадъютором. Минуты ожидания показались Жилю вечностью. Воображение подсказывало, что сейчас происходит в маленькой часовне, и сердце его под кружевным жабо бешено стучало. Внезапно Жюдит подняла к нему побледневшее лицо с затрепетавшими ноздрями. — Боже мой! Какой… какой ужасный запах. И действительно, из небольшой отдушины, возле которой стояла на коленях молодая женщина, сочилось зловоние. Жиль нагнулся, подхватил почти потерявшую сознание жену и отнес ее подальше. В тот же миг из склепа выскочил коадъютор. С одной стороны его поддерживал брат Игнатий, с другой Финнеган — в его зеленых глазах дрожало с трудом сдерживаемое веселье. Колен Дагре держал у носа надушенный платок, он тоже был близок к обмороку. Оставив пришедшую в себя Жюдит на попечение Пьера, Жиль бросился к коадъютору: — Ваше преосвященство, вам дурно? Финнеган с материнской заботой усаживал наместника обратно в паланкин, и тот неуверенно приоткрыл глаза. — Пусть… пусть меня отнесут в дом, господин де Турнемин. Мне… мне необходимо восстановить силы. Какой… какой ужас! — Если бы, ваше преосвященство, вы прислушались к моим словам, то избежали бы тяжких минут. Я был уверен, что господин де Ферроне спокойно лежит в гробу. — Вы… вы были правы! Брат Игнатий, — обратился он к монаху, опустившему глаза долу, спрятавшему руки в рукава и, несомненно, сгоравшему от злости, — постарайтесь в будущем не устраивать нам таких испытаний. Господи милостивый, что за ужас! Теперь эта вонь будет меня преследовать… Чернокожие носильщики подняли паланкин на плечи и почти бегом припустили к дому, брат Игнатий за ними, а Жиль спросил Финнегана, героически сдерживавшего одолевавший его смех: — Может, все-таки объяснишь? — Объяснять нечего, просто Цинг-Ча действительно заработал то золото, что ты ему дал. Перед тем, как мы закрыли крышку гроба, он проткнул свиной пузырь, в котором лежал кусочек гнилого мяса — он заранее спрятал его в складках одежды покойника. И коадъютору, и этой крысе брату Игнатию, как видишь, сразу же расхотелось внимательно рассматривать труп… Жиль от волнения не мог говорить, он лишь крепко сжал руку друга. Чувство облегчения было столь сильным, что он чуть не задохнулся. Вмиг рассеялось грозное облако, накрывшее его дом вместе с домочадцами. — Хороший обед и дорогой подарок завершат разгром противника и окончательно примирят нас с коадъютором, — сказал он наконец со вздохом. — Без сомнения, однако нам лучше поторопиться. Ты должен встретить его у дома, когда он станет вылезать из паланкина. Этот толстяк просто помешан на этикете. Взяв под руку уже вполне оправившуюся от дурноты Жюдит, они быстро зашагали к дому по отдыхавшему под паром полю, срезав таким образом значительную часть пути, и догнали кортеж Колена Дагре еще до того, как тот завернул за угол. Здесь их ожидало странное зрелище: на лужайке, за которой с такой любовью ухаживал Понго со своими маленькими помощниками, расположенной прямо за большим фонтаном, пять, не то шесть человек в лохмотьях с лопатами и кирками копали ямы. Увидев их, Финнеган вскрикнул глухо и нечленораздельно. Только тогда Жиль заметил, что пятеро из землекопов были чернокожими, а вот шестой, несомненно, старик — белым… с большим родимым пятном на щеке. — Боже! — простонал Финнеган. — Зомби!.. Кто их сюда привел? Его полный ужаса взгляд метнулся к дому, из-за угла которого как раз в этот момент показался паланкин. Коадъютор и брат Игнатий непременно увидят этих призраков из плоти и костей, а среди них — белого, и это будет означать смертный приговор Турнемину и конец «Верхним Саваннам»… Лайам повернулся к другу. — Ты погиб! — сказал он. — Ас тобой и все мы. Увести зомби может лишь тот, кто привел их… или один из проклятых жрецов Вуду. Но Жиль его не слушал. Он бежал к новым нежданным захватчикам, которые бесчувственно, не обращая никакого внимания на то, что творилось вокруг, словно автоматы, продолжали свою разрушительную работу. Турнемин подскочил к ним и хотел увести, он схватил старика с красным пятном за тощую руку и сам чуть не вскрикнул от ужаса, когда тот поднял на него мертвый, как у каменной статуи, невидящий взгляд. Но зомби оттолкнули его с глухим ворчанием. Обезумев, Жиль хотел было применить силу, ударить несчастного, но тут за его спиной чей-то голос, задыхаясь, проговорил: — Отойди-ка, хозяин… Я знаю, что делать. Селина говорила… Это была Дезире. Она увидела с крыльца больницы, что происходит на лужайке, и бежала изо всех сил. Она решительно взяла старика за руку, что-то неслышно шепнула ему и сделала жест, похожий на благословение. Зомби бросил мотыгу, повернулся к девушке — к счастью, длинные седые волосы закрыли его лицо — и покорно двинулся за ней к изгороди из кактусов. Остальные тоже покидали инструменты и пошли следом. С колотящимся сердцем Жиль прикрыл на секунду глаза, вытер рукавом взмокший лоб. Впервые в жизни ему стало страшно, по-настоящему страшно, он не мог ни думать, ни рассуждать, а ударился в панику. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание… как женщина. Когда Турнемин снова открыл глаза, Дезире и зомби были уже далеко, где-то возле хозяйственных построек и больницы, а паланкин как раз остановился у крыльца. Собрав силы. Жиль подбежал к нему и успел подать руку коадъютору. — Я еле жив, друг мой! — признался тот. — Какой ужасный опыт. — Мы постараемся сделать все, чтобы вы о нем поскорее забыли, ваше преосвященство, — ответил Жиль, с удовольствием отметив про себя, что священник назвал его своим другом. — Мой дом со всем, что в нем есть, к вашим услугам… — А что это за люди были тут только что? — спросил язвительно брат Игнатий. — Непохоже, чтобы с вашей плантации, оборванцы какие-то. А тут у вас рабов, говорят, холят и лелеют… — Верно, это не рабы. Этих несчастных доктор Финнеган подобрал где-то на дороге. Он старается помочь им, как может, но они не в своем уме… — В самом деле? Я хочу посмотреть на них. Мы в госпитале Шарите тоже лечим умалишенных. — Заковывая в цепи и лишая пищи? — резко спросил Финнеган. — У меня свои методы. И кроме того… — И кроме того, с меня хватит! — оборвал их коадъютор, которого упоминание о еде вернуло к жизни. — Вы всех нас достаточно помучили сегодня, брат Игнатий. Довольно. Мы уже нарушили покой мертвых, так позвольте мне хоть безумных не трогать… Господин де Турнемин, я очень голоден, думаю, бокал ледяного пунша мне тоже бы не повредил. Или лучше немного французского вина, если есть. — Есть, ваше преосвященство, есть! Надеюсь, оно вам понравится. На веранде появился великолепный Шарло в новенькой с иголочки ливрее и белоснежном парике. — Кушать подано, монсиньор! — рявкнул мажордом изо всех сил. Столь внушительное приглашение к столу окончательно примирило Колена Дагре с новым хозяином «Верхних Саванн». Священник взял его под руку и грузно оперся на нее. — Замечательно! Что же, пойдемте обедать. Мне хочется познакомиться с вами поближе, любезный друг. Как только коадъютор и брат Игнатий, один с королевским подарком, другой с щедрым подаянием, покинули «Верхние Саванны», Жиль и Финнеган поспешили к Дезире. Она закрыла зомби в одной из больничных палат, и они сидели там на полу неподвижно, как серые статуи. Посмотрев на них. Жиль снова ощутил холодок ужаса, который совсем недавно перерос в настоящую панику. Самое ужасное, что в них было, — это каменные глаза, мертвый взгляд, познавший мрак могилы. Превозмогая отвращение, Турнемин положил руку на плечо старику — теперь он знал, что тот, прежде чем попасть во власть сатанинской силы, был плантатором, как и он сам, богатым и могущественным хозяином «Верхних Саванн», ставшей теперь такой дорогой Жилю земли… Но старик не шелохнулся. Финнеган с чисто профессиональным интересом осмотрел всех шестерых и в растерянности отошел. — Не понимаю, — сказал он. — Вроде бы организм у них функционирует нормально. Однако они не люди, а машины — ни мыслей, ни воли. Одной каталепсией этого не объяснишь… — Что с ними делать? — шепотом спросил Жиль. — Если старик и впрямь господин де Ферроне, я должен вернуть ему его добро, дом… — Нет, — воскликнула с ужасом и отвращением Дезире. — Это не старый господин, это всего лишь зомби, его нужно вернуть земле. — Но как? Он не мертвый, не станем же мы его убивать, чтобы избавиться от забот. Что делать? Вечер был теплый, но даже храбрую Дезире била дрожь. Она поплотнее закуталась в хлопковую шаль. — Селина говорила, что, если дать зомби соли, он сам вернется в могилу и умрет навсегда. Но я… я не могу. Я боюсь, хозяин! Пусть отведут… этих к Прюдану. — Кто такой Прюдан? — Друг Селины, могущественный папалой, он живет на Красном Холме, недалеко от Плезанса. Это у него она пряталась. Я знаю дорогу, но идти одной ночью в горы, да еще с ними… — Никто от тебя этого и не требует, Дезире, — воскликнул Жиль. — Ты и так много сделала! Без тебя я все бы потерял, возможно даже жизнь. Можешь просить все, что хочешь. Во-первых, я даю тебе вольную, а во-вторых… Девушка остановила его движением руки. — Ничего не надо! Мне здесь хорошо. Принеси мне только голову Симона Легро, и ты сделаешь мне самый дорогой на свете подарок. Жиля покоробили кровожадные нотки в ее голосе, но он не подал виду. Наверное, не сладко приходилось Дезире в прислугах у Легро, если она требует такой платы. — Я сделаю все, что могу, чтобы ты осталась довольна. А теперь покажи мне дорогу, я сам поведу этих несчастных. — Нет, — воспротивился Финнеган. — Лучше пойдем мы с Понго. Если, не дай Бог, кто увидит тебя в компании с покойниками, снова все окажется под угрозой. И потом, признаюсь, меня мучит любопытство. Хочу увидеть сам, что будет делать папалой. — Тогда и я с вами, — сказала Дезире. — Старик Прюдан вас не знает, а меня знает хорошо. Через полчаса Понго выводил за пределы плантации повозку, в которой сидело шестеро живых покойников. Когда они исчезли из виду, Жилю показалось, что у него свалился тяжкий камень с сердца. Ночной воздух стал вдруг прохладней, звезды ярче, а запах свежевспаханной земли — острее. Окунувшись в мутные воды самой черной магии, заглянув в приоткрытые ворота ада, Турнемин чувствовал себя разбитым от усталости и вместе с тем удивительно живым, свободным под небом Всевышнего, с чьей помощью удалось только что победить силы тьмы… Вернувшись в дом, он увидел Жюдит. Бледная и встревоженная, она стояла на верху лестницы, закутавшись в белый пеньюар, словно привидение: волосы свободно рассыпались по плечам, в руке свеча, будто ангел-хранитель, оберегающий его в темноте. И Жиль пошел на трепетный огонек, как выходит путник из длинного туннеля на дневной свет. — Иди ко мне, — шепнул он, сжимая в объятиях хрупкое благоухающее тело. — Иди! Все кончено… Вы получили право жить. Но напряжение этих дней оказалось чрезмерным для молодой женщины. В спальню Турнемин внес уже бесчувственную Жюдит. СМЕРТЬ БЕЛОЙ КОБЫЛЫ Сидя боком на краю слухового окошка, каких было множество на черепичной крыше его дома, Жиль внимательно разглядывал в подзорную трубу окрестности «Верхних Саванн», особенно часто обращая взор к заросшим лесом землям позади лужайки-кладбища, что лежали у самого подножия холма. Они принадлежали правительству, которое никак их не использовало, и Жиль подумывал их купить. Он собирался увеличить свое поместье и, следуя советам Жеральда де Ла Валле, засадить его кофе. По мнению владельца «Трех рек», кофе для Санто-Доминго — культура будущего, пока же короли индиго и сахарного тростника посматривали на нее с презрением. На высоких землях зерно получалось крупным, а когда его поджаривали, приобретало прекрасный светло-коричневый цвет и изумительный аромат, и Жилю очень нравилась идея посадить его на этих залитых солнцем участках. Однако, в этом случае, надо было торопиться: прежде чем молодые растения начнут приносить плоды, пройдет четыре года, а ведь сначала придется расчистить поля от леса… Хозяин «Верхних Саванн» даже заулыбался от этих мыслей. Ему все больше и больше нравилось быть плантатором, и теперь, когда нависавшая над поместьем угроза ушла в прошлое — с тех пор минуло уже два месяца, — он по-настоящему увлекся земледелием, каждый день у него рождались новые планы. Теперь он решил больше не сажать индиго, поскольку эта культура давала все меньше и меньше прибыли. Плантаций индиго на Санто-Доминго было более чем достаточно, и французский рынок — единственный официально разрешенный для них рынок сбыта — уже насытился. Зато табак, который он собирался выращивать в Виргинии на берегах Роанока, обещал большую выгоду, а потому Жиль собирался, как только «Кречет» покинет док, где он стоял на ремонте, отправиться на соседнюю Кубу за посадочным материалом, чтобы заменить на полях индиго. А пока новые культуры будут набирать силу, Турнемин собирался получать прибыль от расширенных плантаций хлопчатника — им в основном занимался Пьер Готье. Привыкнув к скупости суровой бретонской земли, молодой человек не переставал удивляться поразительному плодородию полей на краю света. Он полюбил этот край… и, похоже одну из его обитательниц — Мари Верне, дочь канатчика из Порт-Марго. Жиль уже решил про себя, что лишит «Верхние Саванны» части хлопковых полей, чтобы у Пьера была собственная плантация. Тем более нужно постараться расширить поместье… Было раннее утро. Жилю нравилось это время суток. Время от времени он, как сегодня, поднимался на самую крышу дома, чтобы полюбоваться первыми розовыми рассветными лучами, скользящими по его землям. Потом он спускался к завтраку: запах свежего хлеба, кофе и яичницы с ветчиной постепенно поднимался вверх и добирался до него. Чаще всего Жиль завтракал один. Жюдит вообще ела мало: кофе и фрукты — и сразу же уезжала на ежедневную верховую прогулку — она совершала ее очень рано, чтобы посвятить остаток времени домашнему хозяйству, во всяком случае тому, что входило в ее компетенцию: она заказывала меню, решала, что нужно купить, следила, чтобы дом содержался в порядке и еды было в достатке, занималась благотворительностью по отношению к нуждающимся в округе, проверяла работы, связанные с шитьем, ковроткачеством и тому подобное… Мадалена в этот ранний час обычно ходила в церковь, чаще всего одна, потому что, несмотря на усилия Финнегана, здоровье ее матери не улучшалось. Анну Готье словно пожирала изнутри болезнь, скорее всего это была ностальгия: Жиль подозревал, что она не любила Санто-Доминго и жалела о покинутом Лаюнондэ: впрочем, то всего лишь предположение — молчаливая женщина никогда ничего о себе не говорила. Где хорошо ее детям, там и ей хорошо, считала она. С тех пор, как открылась любовь Финнегана к Мадалене, Жиль ни разу не пробовал поговорить с девушкой наедине, хотя ее ежедневные одинокие походы к часовне на берегу Лембе представляли для него большой соблазн. Он знал, что, несмотря на их дружбу, врач исподтишка наблюдает за ним, и к тому же боялся, что, оставшись наедине с Мадаленой, не сумеет совладать со своей страстью. Его словно мучил голод, ставший со временем болезненным, и часы, проведенные в спальне Жюдит, не утоляли его. Он попытался перевести свою страсть исключительно в духовное русло: Мадалена — ангел чистоты, говорил он себе, кто же обнимает ангелов — им поклоняются. Но, к сожалению, у этого ангела были шелковистые светлые волосы, нежная персиковая кожа, вызывающе упругая грудь, а бедра такие, что, когда Жиль видел их колыхание, ему хотелось броситься на девушку и взять ее силой. Порой, просыпаясь утром, он сам стыдился своих снов. Ангел представал в них обнаженной вакханкой, извивавшейся под его ласками, отдававшейся ему бесстыдно и самозабвенно. В такие моменты он старался сам избегать Мадалены: она была для него вечным искушением и неразрешимой проблемой. Он даже стал подумывать, не отослать ли девушку с матерью обратно во Францию, — невозможно жить все время рядом с этим нежным орудием пыток. Наверное, ему удастся забыть Мадалену, если она будет далеко, но как сказать Пьеру, что он должен расстаться с двумя самыми горячо любимыми женщинами? Кроме того, сказать по правде, у него и самого не хватало духу позволить Мадалене покинуть поместье… Запах кофе становился все сильнее и сильнее, и Жиль было сложил свою трубу, но тут увидел через круглое окошко грациозный женский силуэт на Вивиане. На эту картину стоило полюбоваться: Жюдит была великолепной наездницей, а ее изящная фигурка, увенчанная копной красно-золотых волос, отчетливо вырисовывалась на фоне густой зелени и белого крупа лошади и могла порадовать глаз самого придирчивого критика. Кобыла шла красивой рысью по дороге, ведущей к часовне Лембе и к Порт-Марго. Ничто не предвещало трагедии. В тот самый момент, когда Мадалена на ослике показалась под зелеными кронами эвкалиптов, кобыла вдруг встала на дыбы, закусила удила и прыгнула прямо на девушку, подняв копытами целое облако красной пыли. Вскрикнув от ужаса. Жиль выпустил из рук подзорную трубу, бросился к лестнице и вмиг очутился на улице. Купидон как раз вел в конюшню Мерлина — он прогуливал его вокруг полей индиго. Хозяин буквально взлетел на неоседланного жеребца и, отчаянно колотя его каблуками, поскакал по дороге. Он в мгновение ока домчался до места трагических событий. Мадалена лежала на том самом месте, где, когда Жиль наблюдал с крыши, клубилась красная пыль, а рядом преспокойно щипал травку осел. Жюдит с кобылой исчезла. Лишь были видны в пыли следы копыт. Спрыгнув с лошади. Жиль подбежал к девушке и обнял ее. Она была бледна, но дышала. Обезумев от страха за Мадалену, Турнемин искал глазе ми кого-нибудь, кто мог бы помочь, увидел негритенка — помощника Понго, он срезал траву под деревьями, и позвал: — Малыш Жано! Мальчик подбежал, глаза у него стали круглыми, когда он увидел лежащую на земле девушку с кровью на лбу. — Что сьючаться? Мадемуазей умийать? — Нет, не умерла, но может умереть. Беги в больницу! Приведи доктора Финнегана. Знаешь доктора Финнегана? — Да, господина! Майиш Жано знать доктой! Очень хойоший доктой… — Ну так беги скорее! Девушка сильно больна. Мальчик пулей полетел к больнице, а безутешный Жиль все старался привести Мадалену в чувство. Оставив ее на минуту, он намочил носовой платок в оросительной канаве соседнего хлопкового поля, вытер кровь со лба, прижал платок к ране и, не в силах больше сдерживаться, стал отогревать поцелуями белые холодные губы — им владели печаль и ярость. Он собственными глазами видел, как Жюдит направила кобылу на девушку. Она хотела убить ее… а может, убила. И он поклялся, что, если Мадалена умрет, Жюдит ждет та же участь. Он задушит ее собственными руками, гнусную убийцу, порешившую уже старую Розенну, но избежавшую заслуженной кары потому, что ее тело умело заставить его забыть о многом. Стоя на одном колене. Жиль держал девушку в объятиях и старался согреть ей то руки, то лицо. Так и застал его Финнеган и посмотрел на Друга без особой приязни. — Странный способ заботиться о раненом, — зло буркнул он. — Ты что, не мог положить ее на свою лошадь и привезти в больницу, вместо того, чтобы оставлять валяться в пыли, посылая за мной мальчика? — Мне и в голову не пришло. Я был сам не свой… Умоляю, скажи, что она будет жить. — Что произошло? — Это Жюдит! — Жюдит? — Да… Я как раз был на чердаке и смотрел в окошко, так что сам все видел. Мадалена на ослике возвращалась из церкви, а Жюдит бросила на нее Вивиану. Сбила ее на землю и исчезла… Встав возле девушки на колени, Финнеган с большой нежностью ощупал рану, мало-помалу перестававшую кровоточить, посчитал пульс и вытащил из кармана пузырек с нашатырем. — Зачем ей это? — спросил он. — Зачем? Но она же ее ненавидит… потому Что знает, что я ее люблю, вот и хотела избавиться от Мадалены, как уже избавилась от моей кормилицы. Она сумасшедшая! Убийца и… — Замолчи! Жиль в изумлении замолк, потом спросил: — Что ты сказал? — Я сказал, чтобы ты замолчал. Много я слышал глупостей в своей жизни, но такой — еще ни разу! Жюдит убийца? Да кто в это поверит?.. — Говорю же, я сам видел! Видел, как она бросила кобылу на Мадалену, она хотела ее убить. — Странный способ убийства! Скорее всего, кобыла чего-то испугалась, змеи, например. Ты из своего окошка ее не мог разглядеть. И никого она не убила. Видишь, Мадалена приходит в себя. Надо отнести ее в дом. Я уже попросил, чтобы доставили сюда носилки… — Это Бог вмешался, потому и не убила. Кстати, видишь, она же сразу скрылась. Она не могла знать, злодейка, что я вижу все из окна… Финнеган вдруг вскочил на ноги, схватил Жиля за грудки и подтянул совсем близко к своему побагровевшему лицу. — Значит, видел, говоришь? Видел, как кобыла Жюдит взбесилась… Именно это, вероятно, произошло, по той или иной причине! Но тебя устраивает мысль, что твоя жена хотела убить Мадалену, так можно целовать девушку сколько угодно, хотя поцелуями в чувство не приведешь. А Жюдит, значит, ускакала? И тебе даже не пришло в голову, что твоя супруга, возможно, лежит с разбитой головой под какой-нибудь пальмой, о которую ударила ее взбесившаяся лошадь? Или, может, это тоже тебя устраивает? — Да как ты смеешь? — Смею. Ты еще не то услышишь. — Не надо, Лайам… вам его не убедить. Голос, ответивший Финнегану, принадлежал самой Жюдит. Молодая женщина, слегка прихрамывая, только что появилась под эвкалиптами. Она вся была в пыли, а сквозь разорванный рукав амазонки сочилась кровь. Казалось, у нее подкашивались ноги, Финнеган, забыв о Жиле, бросился поддержать ее. — Жюдит! Вы ранены… Где ваша кобыла? Женщина указала здоровой рукой на туннель из зелени, а из глаз ее хлынули слезы, оставляя на запыленных щеках красные полосы. — Там, чуть дальше… Со сломанным хребтом. Она бросилась с утеса. Вивиана обезумела, я спаслась лишь потому, что вылетела из седла. Бедняжка! Я… я так ее любила, знаете? — Как это произошло? — спросил Жиль, все же довольно подозрительно. Черные глаза Жюдит облили его невыразимым презрением. — Здесь не было змеи. А потому разве не вам лучше всех известно, что тут произошло? Я хотела, как вы сами сказали, убить эту курицу! Идите же к ней. Вон она закудахтала. Вас требует… А обо мне можете больше не беспокоиться: я уступаю ей место. Предавайтесь радостям сельской любви. — Жюдит! — сказал Финнеган. — Я должен вас перевязать… Давайте я отнесу вас в вашу комнату. Надо осмотреть вашу руку, а вы едва стоите. — Я сама дойду, дорогой доктор, если только вы меня поддержите. Надеюсь, вас не посетила мысль уложить меня на носилки рядом с этой девкой? Пришедшую в себя Мадалену унесли на носилках, а Жюдит, опираясь на руку Финнегана, пошла к дому, не удостоив супруга ни единым взглядом. Тот не знал, что и думать. Он же сам видел! Может, все дальнейшее только хитрость? Жюдит вполне могла загнать Вивиану и раниться сама. Жиль в задумчивости сел на лошадь и тут увидел Понго — прознав о сразу двух происшествиях, тот прибежал ему на помощь. Турнемин вкратце объяснил индейцу, что случилось, и протянул ему руку. — Садись сзади! — сказал он. — Поехали взглянем на кобылу… Как и сказала Жюдит, Вивиана лежала мертвой — она свалилась с трехметровой высоты и сломала хребет. У Жиля сжалось сердце при виде прекрасного животного, он дал возможность Понго осмотреть кобылу. — Погляди, нет ли чего, что могло заставить ее закусить удила? Может, след от шпоры? — попросил он, все еще цепляясь за мысль, что его жена специально все подстроила. Осмотр длился недолго. Не прошло и нескольких минут, как Понго снова вернулся к Жилю, стоявшему в тени большой сосны. — И что? — Нет шпора, ничего… но странная рана на ухо, как след от пуля. — От пули? Но я видел, как она вздыбилась, а выстрела никакого не слышал. Индеец задумался, а потом сказал: — Твоя может сказать, где стоять лошадь, когда подниматься на дыбы? — Да… Как раз возле того куста, за которым начинается сад Пьера. Понго кивнул — вижу, мол. — Наша возвращаться, — сказал он. Мадалена была ранена неопасно, так чуть позже ледяным тоном объяснил Жилю Финнеган. Кобыла ударила осла, а тот сбросил девушку и она ударилась о ствол кокосовой пальмы, потеряла сознание. Она просто сильно испугалась, дня через два-три полностью оправится, может быть, на лбу только останется небольшой шрам. — А Жюдит? — спросил Жиль. Финнеган бросил на него злой взгляд. — Слава Богу, хоть вспомнил! С рукой все в порядке или почти все, но у нее сломано ребро… не представляю, как можно специально сделать такое, — добавил он, предвосхищая ход мыслей Турнемина. — И потом, умерла ее кобыла, это печалит ее куда больше, чем собственные раны. — Не понимаю. Ничего не понимаю… — А почему? Да потому что, говорят тебе, перестань цепляться за то, что якобы видел собственными глазами… или вообразил, что видел! Уверяю тебя, Жюдит тут ни при чем: происшествие чуть не стоило ей жизни и обошлось куда дороже, чем Мадалене. — Ты, конечно, прав, но Жюдит способна на все! Ты же понятия не имеешь о нашей жизни с тех пор, как мы с ней встретились. Это странная женщина, взрывная и скрытная, с очень неустойчивой психикой… — А у кого она останется устойчивой, если его закопать живьем в землю? — вступился за Жюдит врач, которому был известен этот эпизод. — А ты не слишком-то с ней ласков… — Ей это и не нужно. И даже если сегодня она не виновата, не забывай о смерти Розенны. — Да, ты недавно упоминал о ней. Что это за история? Жиль в нескольких словах описал, что случилось одним ранним утром на берегах реки Гарлем и как постепенно скопились улики против Жюдит. Финнеган выслушал его не перебивая, но когда Жиль замолчал, посмотрел на друга с откровенной жалостью. — Пращой, говоришь? И ты действительно думаешь, что Жюдит стала бы пользоваться пращой? — А почему бы нет? Она росла полудикаркой с двумя мальчишками, те были настоящие дикари. Нет на свете мальчишки в бретонских, нормандских, пикардийских дюнах или где еще, который не умел бы обращаться с пращой… — Почему бы не научиться и девочке, в самом-то деле? Тем более если она дочь бедного крестьянина из Обервилье, и ей приходилось стрелять по птицам — и отцовский урожай оберегала, и навар к ужину добывала. — Что ты хочешь сказать? — Один раз я возвращался утром из поселка рыбаков, где принимал роды, и увидел горничную твоей жены: так вот, она развлекалась, сбивая кокосовые орехи из пращи. Тогда мне это показалось невинной забавой, но, оказывается, эта забава проливает свет на твою историю… Он замолчал, потому что к ним стремительным шагом подошел Понго. В руке индеец сжимал два острых камешка. — Находить это около поваленное дерево за изгородь. Кто-то влезть на ствол и кидать камни. Рана на ухо белая кобыла от камень, не от пуля… Жиль побледнел как полотно. Он машинально сжал в ладони камешки. Фаншон! Так, значит, Фаншон убила Розенну? И пыталась убить и Жюдит и Мадалену! Прозрение было горьким, но еще больше Жиля мучила мысль, что он так долго обвинял ни в чем не повинную Жюдит, на которую он вообще после истории с Фоли-Ришелье готов был взвалить все мыслимые и немыслимые преступления. Горькие слова Финнегана прервали воцарившееся молчание: — Неужели так тяжело признавать свои ошибки? Жиль взглянул на ирландца, потом на индейца и тяжело вздохнул. — Пошли со мной, — сказал он друзьям. Вытянувшись в кресле возле открытого окна, Жюдит смотрела на окутанное прозрачной дымкой море цвета индиго. Несмотря на настояния врача, она встала с постели — не хотела чувствовать себя более больной, чем была. И потом, полусидя в кресле, ей было легче дышать, чем лежа в кровати. Финнеган туго перебинтовал ее, и ребро почти не причиняло женщине боли, смазанная целебным бальзамом рана на руке совсем перестала гореть, но Жюдит все же внимательно прислушивалась к себе, к каждому уколу или неприятному ощущению. Счастье еще, что сильнейший удар при падении не вызвал немедленного кровотечения и не унес ее надежду дать «Верхним Саваннам» наследника. Этот ребенок у нее в чреве был ее тайным оружием против Мадалены — Жюдит каждую минуту боялась, что та отберет у нее Жиля — оружием, о котором знали лишь они с Финнеганом, но молодая женщина строго запретила врачу рассказывать о ее беременности мужу. Она собиралась воспользоваться этим оружием лишь в самом крайнем случае: Жюдит со звериной чуткостью понимала, что приближаются какие-то важные события, что-то должно произойти… Жиль иногда разговаривал во сне, и Жюдит отлично знала, что он больше не сможет долго жить между двумя женщинами, одна из которых — а ее он желал сильнее — все еще отказывала ему, дожидаясь Бог знает чего! Наверное, пока он откажется от законной супруги и сделает ее, Мадалену, госпожой де Турнемин… Жюдит не верила в чистоту человеческих намерений. Никогда она еще никого так не ненавидела, как Мадалену. Ненавидела и боялась. Чего хочет девушка, живущая чуть ли не под одной с ней крышей, внешне чрезвычайно набожная, ведущая почти монашеский образ жизни, отказываясь даже глядеть на молодых людей — а уже не один хотел бы на ней жениться. Пьер Менар — первый помощник капитана «Кречета», молодой управляющий из «Трех рек» Луи Лефран — Дениза де Ла Валле сама сказала ей, что он влюблен в Мадалену. Наконец, Лайам Финнеган, чей секрет не мог долго укрываться от наблюдательных глаз Жюдит. Но нет же, красавица бретонка не хотела никого. Она хотела Жиля, и только Жиля, вместе с его имением, сидела себе в уголке, белокурая паучиха, завернувшись в свою мягкую паутину, и ждала, пока любовный пыл хозяина не приведет ее к цели. Может, она и не так уж далека от нее. Видела же Жюдит, тащась еле-еле по красной пыльной дороге, как ее супруг обнимал потерявшую сознание девушку и целовал ее руки, лицо, губы… Если теперь из-за этого злосчастного происшествия Жюдит потеряет уже любимое ею дитя, то ее ждет поражение, она знала, что будет вынуждена уехать, покинуть все, к чему так привязана: домашний очаг, о котором мечтала с самого своего неприкаянного детства, дорогого мужчину — затмение рассудка вырвало его ненадолго из ее сердца, зато теперь он воцарился в нем вновь, она любила его сильнее, чем когда-либо… Беззвучно сновавшая по комнате Фаншон укладывала белье; она накинула на хозяйку просторный мягкий халат из тонкой белой шерсти и обложила ее самыми мягкими подушками, но Жюдит преследовало странное ощущение, что она покинула собственное тело. Ее дух витал в кронах залитого солнцем сада, ища среди его успокоительно зеленых ветвей столь необходимый ему покой. Жюдит почти удалось уснуть, когда раздался властный стук в дверь и на пороге, не дожидаясь разрешения, появился Жиль в сопровождении Финнегана. Жюдит даже не успела махнуть рукой в знак протеста — ледяной взгляд ее супруга скользнул не к ней, а к Фаншон, бросившейся к дверям, чтобы выполнить приказ хозяйки и помешать им войти. — Простите, что потревожил вас, Жюдит, — сказал Турнемин, не глядя на жену, — но преступница должна быть наказана. Покажите нам, Фаншон, где вы прячете пращу, ту самую пращу, из которой убили Розенну, а сегодня пытались убить свою хозяйку, не говоря о Мадалене Готье? Жюдит возмущенно вскрикнула, но протест застрял у нее в горле, потому что камеристка вдруг позеленела, словно желчь бросилась ей в лицо. — Праща? У меня? — Горничная вызывающе нагло смотрела в глаза хозяину. — Что за глупости? — Вы лучше всех знаете, что это не глупости. Бесполезно отпираться: клянусь памятью моей дорогой Розенны, подло убитой вами, что заставлю вас признаться… и заплатить за злодейство. — Вы с ума сошли? — возмутилась Жюдит. — Разве можно бездоказательно бросать такие обвинения? — Вот доказательство! В комнату вошел Понго с пращой в руке и положил оружие на кресло Жюдит. — Найти в комната Фаншон, карман пальто… Молодая женщина отпрянула при виде совершенно невинной с виду штуки, которая между тем несла смерть. Доказательство действительно налицо, Жюдит вдруг обнаружила полную ненависти соперницу в девушке, которую защищала, оберегала и считала преданной себе. Она доверяла ей, сделала чуть не своей подругой, и вот результат. Жюдит устало отвернулась, снова устремив взгляд под сень густой листвы, к синеве моря. — Заберите это, Понго! И ее уведите. Однако Фаншон воспользовалась тем, что Понго, доставив смертоносное оружие, невольно отвлек от нее внимание, и выскочила из комнаты. Слышно было, как она торопливо сбегает по лестнице. — Догони ее, Понго! Догони и запри хорошенько. Индеец пулей вылетел из спальни. — Что ты собираешься с ней сделать? — спросил Финнеган, а сам подошел к побледневшей Жюдит и взял ее за запястье. — Отвезу в Кап-Франсе и посажу на корабль, идущий в Луизиану. Туда ссылают девиц легкого поведения, ее место среди них. Думаю, новый губернатор, господин де Венсан, сам этим займется. Она заслужила смерть, но я не хочу быть ни палачом, ни судьей. Жюдит вдруг повернулась к мужу: — Вы не имеете права так с ней поступать. Если хотите выслать Фаншон, то пусть возвращается во Францию и без цепей. Если бы вам не вздумалось уложить эту несчастную к себе в постель, когда мы были в море, то она, возможно, никогда бы в вас не влюбилась и, уж во всяком случае, не стала бы пытаться уничтожить окружающих вас женщин, чтобы занять их место… — Уничтожить окружающих меня женщин? Занять их место? Вы соображаете, что говорите? Да эта девица просто спятила. — Отчего же? Америка — страна свободы, здесь любая мулатка может нажить целое состояние только благодаря своей красоте, а служанки, случается, становятся хозяйками. Так почему хорошенькой прислуге не возмечтать о месте вашей жены? Пока вы не вошли в нашу жизнь, Фаншон преданно служила мне. Вы, и только вы, сделали ее убийцей, и, если хотите знать мое мнение, вы сами виноваты больше всех. Пусть возвращается туда, откуда приехала! Финнеган решил, что ему пора оставить супругов наедине, аккуратно положил руку Жюдит на белое одеяние, беззвучно развернулся и исчез за дверью. — Хоть она и повинна в смерти Розенны, которую я любил как родную мать, пусть будет так, как вы хотите. Я не смею вам отказывать. Не имею права после того, как я возвел на вас такую напраслину… — Напраслину? Ах да, вы считали, что я хотела убить эту девицу? И еще, вы только что сказали Финнегану, что я убила старуху Розенну. Это для меня новость… — Вы должны меня понять, Жюдит. Фаншон сделала все, что могла, чтобы бросить подозрение на вас. На том месте, откуда она стреляла, Понго нашел на кусте клочок кружева с вашей юбки… Жюдит грустно и горько усмехнулась. — И по какому-то клочку вы заключили, что я могла хладнокровно убить старую женщину, которая, правда, меня не любила, но и зла не причиняла никакого, свою соотечественницу? — В ее голосе зазвучала болезненная гордость, и Жилю стало стыдно. — Представляю, как вы меня ненавидели и презирали. — Нет, умоляю вас… — Как же нет? Впрочем, я сама дала вам право себя презирать, потому что в затмении разума вела неподобающий образ жизни — мой отец умер бы от стыда, если б только мог вообразить себе что-то подобное. Теперь мне кажется, что это была не я. С тех пор как граф Калиостро оказал мне честь и взял в помощницы, во мне что-то переменилось… Бывают минуты, когда я сама не знаю… — Жюдит, вам больно говорить об этом. Умоляю, не надо… Но она его не слышала. Устремив взгляд на синий горизонт, продолжила: — Зачем вы привезли меня с собой. Жиль, если больше не любите? Почему не оставили там, где нашли, влачить презренное существование? Вы были бы свободны — ведь я не считала вас супругом. — Но я им был. Перед Богом, перед моей совестью вы по-прежнему моя жена и будете ею… — Пока нас не разлучит смерть? Знаю, знаю… А теперь, прошу, оставьте меня, мне надо побыть одной. Он хотел было подойти к жене, взять ее за руку, но не посмел. — Сможете ли вы простить мне не праведные подозрения и боль, которую они вам причинили? Плечи Жюдит устало дернулись под мягкой белой тканью. — Я на вас не сержусь, если вы это хотели услышать. Я лишь сожалею о прошлом, но тут вы ничего не можете поделать. Оставьте меня, прошу… Он больше не стал настаивать и на цыпочках прошел к двери. И не видел, как по щекам Жюдит покатились слезы, которые она больше не в силах была сдерживать… Как ни странно, догнать Фаншон Понго не удалось, чем и был несказанно возмущен. Девушка словно бросила вызов его умению читать следы и охотничьему нюху, исчезнув совершенно непостижимым образом у него из-под носа и не оставив ни единого свидетельства своего пребывания за порогом дома. Словно она растворилась в прихожей, и лишь на следующий день не прекращавший поиски Понго обнаружил в одном из подвалов узенький проход, замаскированный охапками хвороста, который вел в небольшой грот на склоне холма. Любопытная, как кошка, горничная, вероятно, немало пошныряла по дому и сохранила свою находку в тайне. — Представим ее судьбу воле Господа, — сказал Жиль, когда индеец доложил ему, к чему привели поиски. — Но подземный ход надо перегородить. Мне совсем не нравится, что кто-то может незаметно пробраться в дом. Наверное, Легро просто не знал о нем, иначе бы не преминул воспользоваться. — Его не появляться? Может, уезжать? Или отказаться? — Вряд ли. Такие никогда не отказываются от своих намерений. Правда, он вот уже два месяца ничего против нас не предпринимал, но, уж поверь мне, это не значит, что он решил оставить нас в покое. Уж скорее, готовит какую-то гадость. — Может, умирать? — спросил Понго с такой откровенной надеждой, что Жиль рассмеялся. — Хорошо бы, я с тобой согласен. Даже не исключено, что ты прав. Иногда бандит попадается в собственную ловушку, и потому у него на острове не только друзья, но и враги… Однако Симон Легро был жив. ЧЕРЕПАШИЙ ГРОТ — Мать мертва, а Мадалена похищена… Пьер Готье с белым как мел лицом, растрепанными волосами, всем своим весом наваливался на палку — он едва держался и делал героическое усилие, чтобы не упасть на ковер. Жиль поднялся так резко, что стул его упал, бросился к молодому человеку, заботливо поддерживая, подвел его к креслу и усадил. И хорошо, что успел. Колени Пьера подогнулись, а глаза закатились. — Шарло! Водки! — крикнул шевалье. Но Жюдит уже выскочила из-за стола — они как раз заканчивали ужинать, — налила полный бокал старого коньяка и поспешила к Жилю, отметив не без горечи, что он почти так же бледен, как и Пьер. Но вслух ничего не сказала. Вдвоем им удалось влить в рот несчастному парню несколько капель крепкой жидкости, и на его белых щеках появилась легкая краска. А через несколько секунд он открыл глаза. — Пусть еще немного выпьет, — посоветовала Жюдит, стараясь отогреть в ладонях ледяные руки молодого человека. На этот раз Пьер сам сделал несколько глотков. Он вздрогнул, словно его ударило током. — Мне уже лучше, — произнес он. — Спасибо… мне… мне жаль, что я вас побеспокоил… — Не говори глупостей! Что случилось? — Точно не знаю… Я сегодня задержался в Порт-Марго, заговорился с господином Берне; он оставлял меня ужинать, но я не согласился — не хотел, чтобы мать и сестра беспокоились, и так уже было поздно. Когда я вернулся, то увидел… о, господин Жиль, в доме все так перевернуто, словно там шло сражение. Моя мать лежала на полу возле кровати, бездыханная. Наверное, она пыталась защищать Мадалену… — Но с чего ты взял, что сестру похитили? — Вот, посмотрите, это лежало на столе. Пьер вынул из кармана и протянул Жилю сложенный клочок бумаги. «Девка у меня, Турнемин, — прочитал тот. — Если не хочешь, чтобы я отдал на забаву своим ребятам, не пробуй нас преследовать. Я сам укажу день и час, когда ты сможешь ее забрать.» И подпись — Симон Легро… Кровь бросилась Жилю в голову. Он в ярости скомкал листок и хотел уже его бросить на пол, но Жюдит забрала у мужа наглое послание. — Дайте мне! — сказала она. И добавила, прочитав написанное: — Что вы собираетесь делать? — А что я могу сделать? — завопил Жиль. — Ничего! Я ничего не могу предпринять! Этот подлец убил женщину практически под моей крышей, другую похитил, но и этого мало — я должен дожидаться его указаний, иначе… — Вполне допускаю, что мысль об этом для вас непереносима, — тихо проговорила Жюдит. — Однако кое-что все же сделать можно… — Что? Объясните, что? Стоит мне пустить по его следу своих людей, и… — Разумеется. А потому не следует пускать по следу, как вы выражаетесь, «своих людей», достаточно и одного. Сам Господь дал вам в друзья человека, для которого самые запутанные следы — открытая книга, он пройдет так, что трава не шелохнется под ногами, ни один лист не согнется, он может становиться невидимым. У вас есть Понго, как же вы осмеливаетесь жаловаться на вынужденное бездействие? Куда делся ловкий Кречет со всем своим умением устраивать засады? Жиль посмотрел на жену так, словно видел ее впервые: он был сражен ее решимостью. — И это говорите мне вы? Неужели вас беспокоит судьба несчастной девушки? — Прежде всего меня беспокоит судьба «Верхних Саванн». Вы что же, не понимаете, чего хочет добиться Легро с помощью этого шантажа? Не догадываетесь, какую он запросит цену за то, чтобы вернуть вам ее живой… и невредимой? Только ловкость Понго может нас спасти. Так чего вы ждете? — Вы правы… Тысячу раз правы! Понго! Понго! И Жиль бросился вон из дома, оставив в комнате Жюдит и Пьера. — Госпожа Жюдит, — произнес молодой человек срывающимся голосом, — не хотите же вы сказать, что Легро осмелится требовать поместье в обмен на жизнь моей сестры? — В этом нет сомнений, бедный мой Пьер. Так оно и есть. Ведь именно обладание плантацией — цель этого человека, все, что он делал с момента нашего приезда, направлено на это. Но не надо так убиваться. Мадалене ничто не угрожает, пока Легро не сообщил свои условия моему мужу, а тот их не отверг… чего он, впрочем, никогда не сделает. Нужно опередить негодяя, а это благодаря умению Понго вполне возможно, поверьте… Сегодня на ночь останетесь в доме. Я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату… — Нет, благодарю вас. Я не оставлю тело матери. — В разгромленном доме? Ни в коем случае, Пьер. Я позову Дезире и служанок, и мы принесем вашу бедную матушку сюда. Уверяю вас, ей воздадут все почести, будут соблюдены все ритуалы, которые приняты у нас в родном краю, в Бретани. Ночное бдение состоится в библиотеке. Напоминание об обычаях родной земли переполнило чашу — из сухих глаз Пьера брызнули слезы. Жюдит всего несколькими словами стерла разделявшую их социальную дистанцию, теперь они были просто земляками, о чем Пьер и помыслить не мог. Она сказала «в родном краю, в Бретани», и словно гранитные скалы, подставлявшие испокон века щеки зеленым слезам океана, распахнули пасть своих пещер и впились в этот тропический остров, утверждая свою власть и превосходство. Он молча взял молодую женщину за руку и прижался к ней мокрым лицом. — Да благословит вас Господь! — сказал он на бретонском наречии той, что только что признала себя его сестрой по родству земли. — Бог не позволит, чтобы ваш дом стал ценой жизни Мадалены… Через час, когда служанки под руководством Жюдит затягивали белым полотном стены библиотеки, Понго, долго изучавший следы в разгромленном жилище Готье, отправился в путь — в руке у него был фонарь, за поясом длинный нож и томагавк. Он снял белую одежду плантатора, снова надел свои замшевые штаны, в которых ходят индейцы, и мягкие мокасины: в них он ступал беззвучно, как кошка. Глубокой ночью Анну Готье одели в парадное платье с бархатной тесьмой и золотой вышивкой, кружевной чепец, скрывший рану на голове, положили на погребальное ложе и зажгли чуть не все свечи, какие имелись в запасе. Посмотрев на одеревеневшее, наряженное в великолепный бретонский костюм тело женщины, вся жизнь которой сводилась к молчаливому послушанию, Финнеган озабоченно качнул головой. — Немедленно пошлите за аббатом Ле Гоффом, — посоветовал он. — Пусть приезжает утром, ее нужно похоронить как можно быстрее. — Утром? Зачем такая спешка? — спросила Жюдит и положила в ноги покойной ветку жасмина. — Ночь очень теплая, а днем будет и вовсе жарко. Кровь из раны почти не вытекала. Уже через несколько часов лицо почернеет… я уж не говорю о запахе. — Ее нельзя хоронить, пока не вернется дочь, — сказал Жиль — он как раз вошел в комнату и слышал последние слова. Врач спокойно посмотрел на него. — Когда вернется девушка, нам неизвестно, а вот что завтра к вечеру ты сам не сможешь смотреть на тело ее матери, это я гарантирую… — Я сделаю, как ты говоришь, Лайам, — оборвала их Жюдит. — Немедленно пошлю Купидона за аббатом Ле Гоффом. А потом объясни все Пьеру. — Не утруждайте себя, — произнес со вздохом Жиль. — Я займусь этим сам. И он пошел искать Пьера не только потому, что его надо было найти, но и потому, что торопился покинуть любимую библиотеку, где на время поселилась смерть. И еще ему было невыносимо встречаться с бесстрастным взглядом Жюдит. Он не понимал, что таится на дне ее бездонных черных глаз. Почему они так блестели — от сдерживаемых слез? И что было в них, когда Жюдит смотрела на мужа: гнев, жалость или безразличие? Да и куда ему разгадать тайные помыслы супруги, если он в собственных чувствах не в силах был разобраться? Он просто сходил с ума, когда представлял себе нежную, хрупкую, светлую Мадалену в руках Легро. Воображение рисовало ему такие страшные картины, что он готов был волком завыть в ночи. Он должен спасти девушку, вырвать ее из власти этого негодяя, прежде чем тот присвоил себе то, о чем сам он. Жиль, не осмеливался просить на коленях… Он должен, если хочет еще хоть раз заснуть спокойно… А между тем на ум ему приходили тяжелые, как пророчества Кассандры, слова Жюдит. Неужели действительно придется отдать «Верхние Саванны» подлецу, который не останавливается «ни перед каким преступлением? „Верхние Саванны“ вместе с тремя сотнями работников, которые создавали богатства плантации и которых она кормила? Нет, это невозможно! Нельзя допустить, чтобы вернулся Легро со своими палачами, кнутами, орудиями пыток, чтобы он снова посадил манцениллу — пожирательницу человеческой плоти, чтобы изгнал мир и свободу из этого уголка, только что обретшего покой, и принес взамен страх, насилие и ненависть… И все же, если Понго не справится с поручением, не успеет вовремя, они не смогут обложить зверя в его логове, волей-неволей придется решать: отдать свою землю, дом, который Жиль любил больше жизни, или обречь Мадалену на смерть после самых страшных надругательств. Этого он тоже не мог допустить. Что же делать? Турнемин старался ободрить себя. Понго ловок как никто. Не было случая, чтобы он не выполнил задания. Так зачем думать, что как раз теперь, когда на карту поставлено так много, его постигнет неудача? Но проходил за часом час, а Понго все не возвращался. Наступило утро, залило все ярким светом. Аббат Ле Гофф отслужил мессу в большой гостиной «Верхних Саванн», и Анну Готье предали земле. За гробом шел ее сын, а рядом с ним Жюдит и Жиль. Но на дороге никто так и не показался. До самого предзакатного часа. Однако тот, кто поднялся по лестнице прямо к Жилю, неустанно наблюдавшему за окрестностями с крыльца, увы, оказался не индейцем — это был Москит… Разочарованный и раздосадованный Жиль, увидев его, не смог сдержаться. Он схватил нежданного гостя за грудки и поднял перед собой, чтобы лучше видеть его кротиную мордочку. — Как ты посмел появиться здесь, негодяй? — Зарычал Жиль. — Да еще полез к самому дому? — Эй, эй, сеньор, полегче! Отпустите же меня! Ну у вас и манеры… Если вы меня задушите, вашей малышке легче не станет! Я… я посланник. У Жиля от отвращения даже гнев прошел, он разжал пальцы, и Москит покатился по каменным плитам веранды. — Посланник, говоришь? Ну, рассказывай. Что ты должен мне передать? Москит насмешливо улыбнулся, обнажив гнилые зубы, однако взгляд гранитно-серых глаз стал еще холоднее, если такое вообще возможно. — Что девушка чувствует себя прекрасно… что все у нас уже в нее влюблены… и что господин Легро ждет с нетерпением, когда вы нанесете ему визит. Он ждет вас. — Ждет! Неужели? И где же? — Там, куда я буду иметь честь отвести вас, сеньор… Без оружия, естественно, и с завязанными глазами. — Вы меня принимаете за младенца? Считаете, что я действительно пойду за вами следом безоружным и слепым? А зачем? Чтобы ваш хозяин убил меня, как только я окажусь в этом загадочном месте? Ведь именно моей смерти он добивается. Убьет меня, а потом и свою пленницу. Москит озадаченно почесал в затылке. — Ну зачем так думать, сеньор? У господина Легро и в мыслях нет вас убивать. Он знает, что это будет ему слишком дорого стоить. Единственное, чего он хочет, — это заключить с вами полюбовное соглашение, подписать кое-какие официальные бумаги… — И прибрать к рукам мои земли, не так ли? — Тут я ничего не могу сказать! Ей-богу! Он со мной не откровенничает. Он только сказал, что, если вы не явитесь к восходу солнца, девушка умрет… только сначала ее изнасилуют, она прехорошенькая… Из-за спины Жиль раздался встревоженный голос Жюдит: — Вы ведь не пойдете, Жиль? Прогоните его… а вернее, заставьте говорить: пусть расскажет, где прячется презренный Легро. Появление Жюдит повергло Жозе Кальвеса в оторопь. — Святая Мадонна! Это ваша жена? — Да, и что же? Москит, не сводя глаз с гордого силуэта Жюдит, пожал плечами. — А вы влюбились в ту, другую? Надо совсем с ума сойти… — Не суйтесь куда не следует! Кто вам сказал, что я… — Что вы неровно дышите к хорошенькой блондиночке? Одна крошка, кстати, тоже недурная, которую наша Олимпия нашла на берегу Соленой реки и привела к нам. Но, похоже, она врала… Похищать надо было жену. — Замолчите! — в гневе рявкнул Жиль. — Избавьте нас от ваших выводов! Сейчас пойдем… — Нет! Умоляю вас! — вскрикнула Жюдит. — Не делайте этого! Я знаю, вы ее любите, но, кроме нее, есть еще люди, от вашего решения зависит целый мир… Турнемин подошел к жене, ласково взял ее за руки и поцеловал их. — Я должен пойти, дорогая. Вы можете мне не верить, но я это делаю не только потому, что речь идет о Мадалене. Любая невинная женщина могла бы рассчитывать на мою защиту… даже гнусная Фаншон, которая предала нас, когда ей не удалось вас убить. Мы не можем заплатить ее кровью за собственное благополучие, мы не знали бы больше покоя. Скажите Купидону, пусть оседлает мне лошадь, любую, только не Мерлина! Жюдит в волнении закрыла лицо руками, потом отняла их и, горделиво вскинув голову, подобрала юбки и побежала искать конюха. Как только она исчезла из виду. Жиль жестом подозвал Шарло — тот в тревоге вращал глазами, в которых нетрудно было прочесть, какую ненависть он испытывал к Москиту. Мажордом стоял на пороге гостиной с любезным выражением вышколенного слуги, но по напряженной позе было заметно, что он в любой момент готов броситься на бывшего надсмотрщика. Шарло подошел к хозяину, а Москит инстинктивно отступил на шаг-другой, не спуская с него глаз. А рука его невольно потянулась к ножу за поясом. Турнемин лишь презрительно улыбнулся. Он спокойно достал из кармана запечатанный пакет и вручил его чернокожему. — Отдашь доктору Финнегану. Это мои распоряжения на случай — все может статься, если я живым не вернусь. И добавь, что я на него полагаюсь, надеюсь, он выполнит точно каждое мое пожелание… и попрощайся с ним за меня. Он сейчас в больнице, оперирует Леона Бамбу — у него рука попала в молотилку. — Но вы вернетесь, хозяин? Вернетесь, правда? — Надеюсь, Шарло. Это на всякий случай. Оберегай хозяйку. — Клянусь! А ты, грязный мулат, — добавил мажордом, повернувшись к Жозе Кальвесу, не в силах больше сдерживать гнев, — передай бандиту Легро, что, если только он когда-нибудь осмелится сунуться сюда или если не вернется хозяин, его ждут триста человек с оружием… мы сдерем с него шкуру живьем! И с тебя заодно тоже! — Ладно! Ладно! Хорошо, передам. Не стоит так волноваться. Жиль растроганно пожал руку дворецкому. Тут у крыльца показался Купидон с полными слез глазами — он вел в поводу лошадь. Турнемин спустился к нему, прыгнул в седло и поднял коня на дыбы. — Ну в чем дело? Я жду вас! — сказал он с вызовом Жозе Кальвесу, который бочком пробирался по балюстраде веранды, стараясь не оказаться слишком близко к Шарло. Но все же совсем избежать встречи с ним надсмотрщику не удалось: мощный пинок помог ему покинуть дом Турнемина, и он шлепнулся чуть не под ноги своей лошади, привязанной к стволу веерной пальмы. Солнце уже село. Тропическая ночь опускалась стремительно, словно на землю падал черный занавес, но последний закатный луч еще ласкал розовый фасад особняка. Прежде чем вступить в аллею столетних дубов. Жиль еще раз обернулся в седле и оглядел издали свой дом… То был прощальный взгляд. Он знал, что не вернется, что скоро умрет вместе с Мадаленой, — ни за что он не согласится подписать купчую, которую, без сомнения, подготовил Легро, и передать этому подлецу свои земли… даже ради любимой женщины. Нет такой цены, за которую он бы уступил палачу поместье и, тем более, доверившихся ему людей… Раз Понго не вернулся, значит, что-то у него не получилось; часы тянулись за часами, и, в конце концов, Турнемин пришел к такому решению: он добровольно сдастся Легро и пойдет на смерть. Только так можно было спасти «Верхние Саванны» — Жюдит и Финнеган не дадут им пропасть. Жиль знал, что супруга в силах продолжить его дело. Ему же предстояло убить собственной рукой Мадалену, чтобы избавить ее от мук, наверняка уготованных ей Легро. А потом, если успеет, убьет себя — Турнемин, хоть и выглядел безоружным, припас за голенищем сапога тонкое лезвие скальпеля Финнегана — врач сам посоветовал Жилю прихватить этот инструмент, когда тот заходил ненадолго в больницу. Около двух часов они ехали на лошадях — скакать галопом по трудной дороге нечего было и думать — и наконец добрались до маленькой бухты у мыса Икагю в том месте, где Банановая река впадала в океан. Здесь уже их ждала шлюпка под латинским парусом, с десятью гребцами. Жиль тут же понял, где прятался до сих пор Симон Легро и куда они сейчас поплывут: Черепаший остров — бывший оплот пиратов и морских разбойников, весь изрезанный гротами и тайными пещерами. Только сумасшедший мог попытаться потревожить тут бывшего управляющего. Жиль понял и то, что никому его не спасти, но без малейшего колебания прыгнул в шлюпку, которую гребцы тут же оттолкнули от берега. Сидя на корме рядом с Москитом, посматривавшим на него жадно, словно скупец на свое богатство, Жиль наблюдал, как моряки разворачивают лодку, ставят парус. Море было прекрасно, воду слегка рябил легкий бриз, доносивший запах нагретой солнцем за день земли. Густо-синее небо сплошь усеяли звезды, у Жиля даже мелькнула мысль, что, если бы ему специально пришлось выбирать, когда умереть, ничего прекрасней этой ночи он бы все равно не придумал. — Я могу закурить? — спросил он вдруг. — Почему бы нет? Руки у вас, кажется, свободны. — Да. Чего я никак не ожидал. — А зачем вас связывать? Нас семеро, а вы один. Кроме того, вы не пленник. Вы едете на деловую встречу с нашим хозяином. А это разница. — Поверьте, я высоко ценю ваше отношение. Достав из кармана верную глиняную трубочку, Жиль тщательно набил ее табаком, предоставил Москиту, решительно старавшемуся ему услужить, поднести огонь и жадно затянулся — никогда еще дым не был ему так приятен. Потом рассеянно спросил: — А что с той девицей, которую Олимпия нашла в лесу?.. — С Фаншон-то? — Да. Куда вы ее дели? Отвели к Легро? — Естественно. Олимпия уже ее знала — она раньше предсказывала ей будущее. Так что сразу поняла, какую можно получить выгоду, если пригреть девку. И привела ее к нам… — Она и сейчас там? — Боже упаси! Ее уже там нет. — А что вы с ней сделали? — Убили, что же еще?! Она отвела нас к дому блондиночки, а дальше какой от нее прок? А вот вред мог бы быть — возьми она, да вернись в минуту раскаяния к хозяевам. Она же была в вас злюблена, как кошка… и знала, где прячется Легро. Сейчас гниет где-нибудь в тростниках Банановой реки. Мы всегда стараемся все предусмотреть… — Не сомневаюсь! — проговорил Жиль, с трудом подавив отвращение. Ужасная участь, которая постигла Фаншон, совершенно погасила в нем злость на девушку, теперь он испытывал лишь жалость. Она слишком многого хотела и жестоко поплатилась за дерзкие мечты. Теперь только Господь ей судья. А он. Жиль, ее прощает. В конце концов, Жюдит была права, когда утверждала, что он сам подал камеристке надежду. Подгоняемый свежим ветерком, шлюп продвигался довольно быстро, и вскоре на фоне звездного неба отчетливо вырисовалась восточная оконечность Черепашьего острова — мыс Голова Собаки. — Пора завязать глазки, господин шевалье, — сказал Жозе Кальвес и достал из кармана грязную тряпку. — Если не возражаете, лучше этим. — Жиль протянул ему свой носовой платок. Тот тщательно осмотрел его — нет ли дырок. — Ладно, сначала этим, а потом все-таки тем. А то он какой-то прозрачный. — Как хотите. И покрытый кокосовыми пальмами и густой зеленью круглый остров, приподнятый скалами над Карибским морем, словно панцирь гигантской черепахи, исчез для Турнемина под двойным слоем ткани. Жиль пожалел — он даже сам удивился этой мысли, — что ему не пришлось посетить легендарный Черепаший остров при других обстоятельствах: должно быть, тени великих французских и испанских флибустьеров до сих пор навещают таверны в порту Бастер, где, по слухам, выстраивалось у причала до восьми линейных кораблей, а пушки его форта, говорят, доставляли немало беспокойства англичанам с Ямайки. Жиль знал, что горсточка солдат по-прежнему охраняет королевский гарнизон на острове, но они спокойно сидели за стенами форта и никогда не вмешивались в то, что происходило в других концах или в глубине острова. Судя по тому, что шлюпка, не сворачивая, шла вперед, его везли не в Бастер… Чуть позже шлюпка царапнула днищем по гальке. Москит и еще один матрос помогли Жилю перебраться через борт, и нога его ступила на мягкий песок. Бывший надсмотрщик взял его за руку. — Я вас поведу… Прошли пляж. На смену песку пришла каменистая твердь дороги, потом земля стала упругой, в траве и листьях. По прохладе, ароматам сандала, лимонного дерева и папоротника Жиль догадался, что они шли по лесу. Словно в насмешку над звуками тяжелых мужских шагов запел соловей, затрепетали листья, потом все смолкло. Путь их оказался на удивление извилистым. То поднимался, то шел под уклон, то резко сворачивал, Жиль даже подумал, не заставляют ли его несколько раз ходить по кругу? Потом вдруг каменистая тропинка круто пошла вниз, в нос ударил запах костра и жареного мяса, он становился все сильнее и сильнее, а под ногами снова оказался пологий уклон, покрытый песком. Сквозь толстую повязку Жиль все же увидел яркий огонь костра и ощутил его тепло. — Ну вот, — сказал Москит. — Он сам пришел, без сопротивления. — И правильно сделал, — буркнул низкий голос. — Сними с него тряпку и убирайся! Потом свое получишь. Москит так нервничал, что оцарапал Жилю висок. Повязка упала. Прямо перед Турнемином пылал большой костер — дым его уходил в отверстие под самым сводом пещеры, — а по другую сторону костра стоял и смотрел на него мужчина. Рядом на столе из золоченого дерева лежали связки бумаги, стояли серебряный кувшинчик и чарка. Именно таким Жиль представлял себе настоящего рабовладельца: каждая деталь его костюма свидетельствовала о том, чем он занимался, от запыленных сапог до грязной рубашки в потеках пота, вина и каких-то более темных пятнах, возможно, высохшей крови. За поясом с золотыми заклепками хлыст и два пистолета с длинными стволами, но даже они были лишними, портрет и без того казался полным: круглое бородатое лицо выглядело едва ли не случайной деталью. Турнемин спокойно выдержал взгляд черных глаз из-под кустистых бровей, он даже не шевельнулся… — Я рад, что вы приняли мое приглашение, шевалье! — сказал Легро нагло, словно обращаясь к ровне. — Давно хотел с вами встретиться. — Кто же вам мешал, Симон Легро? Признаюсь, я тоже искал этой встречи. Мне давно нужно с вами рассчитаться, не люблю откладывать долги на потом… — Вот это мне нравится. Кстати, вы, шевалье, мне вообще понравились, чему я сам удивляюсь. Сложись все иначе, я бы постарался перетянуть вас на свою сторону. — Не могу ответить вам тем же. Даже если бы вы не совершили всего того, в чем я вас вправе обвинить, я никогда не взял бы вас к себе на службу: вы принадлежите к категории людей, которую я ненавижу, вы палач. — Может, вас это и удивит, но мне совершенно безразлично ваше мнение. Будем считать, что обмен приветствиями окончен. Выпьете стаканчик испанского вина? — Разумеется, нет! Я пью лишь с друзьями… Хватит предисловий. Вы похитили Мадалену Готье, я пришел сюда выкупить ее свободу. Что вы хотите за нее? Легро налил себе из серебряного кувшинчика, стал мелкими глотками пить, внимательно поглядывая на собеседника поверх блестящего края чарки. — Чего хочу? — сказал он наконец. — Хочу, чтобы вы отдали мне «Верхние Саванны». Ничего больше… но и не меньше. — Нет. Легро удивленно вскинул густые брови, потом присел на край стола, наклонился, взял пространный документ и пробежал его глазами. — Вы, видимо, не совсем меня поняли. У вас, господин де Турнемин, нет выбора: или вы отдаете мне «Верхние Саванны», вернее, продаете — я вам заплачу. Видите, я с вами честен. Я дам вам… скажем, десять тысяч ливров. Больше не могу: это все мои сбережения. Так вот: или вы продаете плантацию, или я убью девицу. — И вы думали, что я соглашусь? Послушайте меня, господин Легро: я не собирался расплачиваться за жизнь Мадалены Готье своим имением, я заплачу за нее своей жизнью. Убейте меня, а ее отпустите. На сей раз брови Легро взлетели еще выше. — А на что мне ваша жизнь? Умри вы — я же не стану законным владельцем «Верхних Саванн». Хотя, конечно, если плантация останется без защиты, ее легче будет прибрать к рукам. — Не очень-то на это рассчитывайте. «Верхние Саванны» даже не нуждаются теперь в моей защите: там больше нет рабов. А это значит, что оборонять ее будут три сотни вооруженных мужчин, твердо знающих, что борются не только за имение, но и за собственную жизнь и собственную свободу. — Глупость какая! Да я без всякого труда найду поддержку у любого соседнего плантатора: они все считают вас опасным чудаком… а может, и войска губернатора помогут. Но мне не хочется терять время, там много надо сделать до наступления мореходного сезона. — Сделать? Что же, позвольте узнать? — Вам и в самом деле интересно? Так вот, дорогой мой, я собираюсь основательно заняться работорговлей. Полей больше не будет, на их месте я построю большие бараки. Привезенных из Африки рабов будут приводить тут в порядок и обучать разным работам: начиная с обработки хлопка и кончая прислуживанием в доме. А потом их, выдрессированных, послушных и умелых, продадут куда дороже в Луизиану или в южные штаты Соединенных Штатов. Как видите, у меня большие замыслы, но и выгоду они сулят огромную, вы уж поверьте. Так что, будете подписывать? — Никогда. И ни за что. — Даже так? Ладно, посмотрим. Идите-ка сюда. Жиль сделал несколько шагов. Пространство в глубине пещеры, кстати сказать, оборудованной не без удобств, было отгорожено занавеской. Легро схватил ее за край и отдернул одним движением. У Турнемина вмиг пересохло в горле, кровь бросилась ему в лицо: Мадалена, не прикрытая ничем, кроме белокурых распустившихся волос, скорчилась на матрасе — щиколотку ее обхватывала цепь, другой конец которой был прикован к кольцу в стене грота. Рядом с ней, поджав ноги, сидела Олимпия в варварском красно-черном одеянии, расшитом золотом, и серьезно раскладывала белые камешки из одной большой кучки на несколько одинаковых небольших. Появление Жиля вырвало из горла девушки стон отчаяния, она перекатилась на живот, уткнув лицо в руки. Олимпия же лишь любезно улыбнулась Турнемину. — Добро пожаловать, господин шевалье. Уже забираете свою хорошенькую любовницу? Наши мужчины огорчатся — она им очень понравилась. — У них еще будет возможность полюбоваться ею поближе, — сказал Легро. Он быстро наклонился, поднял с земли нечто вроде деревянной колотушки и ударил в подвешенный к выступу скалы гонг: мощный гул наполнил пещеру. Откуда ни возьмись, появилось человек двадцать — несколько из них, не дожидаясь команды, бросились на Жиля и повисли у него на руках, пользуясь тем, что он буквально окаменел, увидев наконец обнаженной ту, о которой так давно мечтал. Только теперь он начал яростно сопротивляться, но, как ни велика была его сила, врагов оказалось слишком много. Не прошло и минуты, как его связали и, словно сверток, бросили к ногам Легро. — Раз вы не хотите поладить со мной по-хорошему, — сказал тот и по-волчьи оскалился, — придется убить прелестное дитя. Но умирать она будет долго, вам хватит времени передумать. — Подлец! Что вы собираетесь сделать? Это же невинный ребенок… — Невинный ребенок? С такой-то аппетитной грудкой и круглой попкой? Бросьте! Не может быть, чтобы мужчина с вашей репутацией не попробовал ее. Однако придется разделить трапезу с другими. Вы же, кажется, выступали за равенство? Ну так вот: я придумал для вашей прелестной девочки довольно приятный способ умереть, во всяком случае, поначалу… Я отдам ее своим ребятам, и они, каждый из них, возьмут ее на ваших глазах столько раз, сколько захотят. Потом, если и этого не хватит, чтобы вас переубедить, ее ублажит осел. Можете представить, какова она будет после этого. Ну что, приступим? — Вы не можете так поступить. Убейте меня, и дело с концом. — Как, вы хотите, чтобы я лишил вас такого зрелища? Да ни за что в жизни… Переверните девку и привяжите! Вопли несчастной Мадалены наполнили грот. Какой-то старик и еще один бандит помоложе с помощью Олимпии перевернули девушку, и при свете факелов, свисающих на крюках с потолка пещеры, взорам присутствующих открылась вся красота ее обнаженного тела: отливающий перламутром живот с золотистой пеной внизу, белоснежная, увенчанная розовыми сосками грудь, нежные ноги — тот, что помоложе, грубо раздвинул их, но его остановила Олимпия. — Погоди, — сказала она. — Пусть бедняжка хоть немного удовольствия получит. Приподняв голову Мадалены, она влила ей в рот содержимое золотого кувшинчика и, выпустив голову девушки, как нечто совершенно ненужное, забегала проворными пальчиками по ее телу: постепенно крики ужаса Мадалены сменились счастливыми стонами. Жиль, у которого от удивления глаза чуть не вылезли из орбит, увидел, как чистая Мадалена-недотрога мурлычет и корчится, словно пришедшая на охоту кошка, под ласками колдуньи. Олимпия встала. — Готова! Ждет не дождется. Кто первый? — Я и сам бы рад, да вот занят с господином. Ну так как, шевалье, вы уступаете мне плантацию? Одно ваше слово, и вы сами сможете воспользоваться добрым расположением девушки, которое разбудила в ней наша Олимпия. Посмотрите-ка, наша перепелочка сама так и напрашивается. Теперь уже Мадалену никто не держал. Закатив глаза, сжав грудь руками, она постанывала, раскачивая бедрами, словно ища партнера. Жиль, изнемогая от желания и бессильной ярости, закрыл глаза, чтобы немного прийти в себя. Сколько еще он выдержит? И зачем терпеть? Помощи ждать неоткуда, даже смерть не спасет — он не может достать из-за голенища свой скальпель. — Давай, Москит! Ты будешь первым. Заслужил. Жиль открыл глаза. И увидел, как Жозе Кальвес буквально бросился на Мадалену, с силой вошел в нее, но даже он сам вскрикнуть не успел: захрипевший было от удовольствия Москит вдруг завопил от боли. В спине у него торчала неизвестно кем выпущенная индейская стрела… Жиль обернулся и увидел, что у входа в пещеру, на скале, стоит Понго, а к нему уже подбегают вооруженные чернокожие — целый отряд под предводительством Франсуа Бонго. Негр — Фула одним взмахом мачете отсек голову разбойнику, . пытавшемуся загородить ему дорогу, — кровь забила фонтаном. Вторая стрела Понго вонзилась в горло Олимпии, а Симон Легро буквально исчез под накатившей на него волной черных тел, ощетинившейся смертоносными клинками. Он даже выстрелить ни разу не успел. — Развяжите меня! — вопил Жиль, старавшийся справиться с путами. — Да развяжите же наконец! Франсуа Бонго одним движением мачете перерезал веревки, Турнемин даже не поблагодарил, его — он бросился на черные спины, под которыми скрылся Симон Легро. — Оставьте его! Я сам с ним разделаюсь! Он мой!.. Но когда бывшие рабы, которых бывший управляющий подвергал таким мукам, отошли в сторону, на земле остался лежать окровавленный труп, и подоспевший Франсуа отсек ему голову. — Это для Дезире! — сказал он, засовывая свой трофей в мешок. А Жиль, обернувшись, попал прямо в объятия Понго — забыв о своей легендарной невозмутимости, индеец смеялся и плакал одновременно. — Моя рад, что успевать!.. — Понго! Дружище! А я думал, тебя нет в живых! Как тебе удалось привести столько народу? Как ты нашел эту пещеру? — Легко! И очень везти тоже. Понго идти по следу убийца госпожа Готье, след приводить к Банановая река, там найти девица Фаншон, не до конца мертвая. Лечить… Но толка нет. Долго умирать и объяснять дорога к пещера… Похоронив по-христиански Фаншон, Понго вернулся в «Верхние Саванны». По дороге он, спрятавшись за кустом, видел, как Москит уводил Жиля, но догадался, что не стоило убивать посланца Легро, поспешил к Финнегану и с его помощью собрал отряд из работников плантации. В сражение с Легро готовы были вступить все как один. Понго повел отряд в Порт-Марго, без особых трудностей добыл три баркаса и посадил в них всех своих воинов. — Остальное — легко! Убивать часовые и нападать на Легро — твоя сам видеть. Жиль не помнил, чтобы кроличье лицо индейца светилось таким счастьем, такой гордостью. Турнемин горячо обнял друга. — Ты спас мне жизнь, Понго! Ты спас «Верхние Саванны» и всех их обитателей! Ты спас Мадалену.. И тут только с удивлением заметил, что в пылу сражения, в радости освобождения совсем забыл про девушку. Она по-прежнему лежала на матрасе, почти без сознания. Окружившие ее чернокожие сбросили Москита, но до нее дотронуться не осмеливались. Нагнувшись к девушке. Жиль заметил, что ноги ее испачканы кровью, и понял, что Москит в своем диком порыве успел лишить ее девственности. Он увидел валявшуюся неподалеку шелковую простыню, осторожно завернул в нее Мадалену и, освободив ее от цепей, поднял на руки, собираясь унести. Но Понго его остановил. — Нет. Пусть отдыхать! Ночь не кончаться и море бурлить. Наша возвращаться только день. — Ты что, хочешь оставить ее тут? Среди трупов? — запротестовал Жиль, кивнув головой в сторону завалившей пол пещеры горы мертвых тел. — Наша уносить и хоронить. Твоя оставаться и отдыхать. Следить за девушка. Она очень бояться… — Ты прав, Понго… Я так устал, словно меня колотили палками. Спасибо! Индеец как-то двусмысленно улыбнулся и удалился, но Жиль знал, что, если Понго что-то задумает, разубеждать его бесполезно. Да и потом, он действительно чувствовал себя изможденным. Пока из пещеры выносили тела Олимпии, Легро и остальных членов его банды. Жиль сидел на краю матраса и смотрел на спящую Мадалену. Она приоткрыла глаза, слабо улыбнулась ему и снова погрузилась в забытье. Турнемин встал, затоптал костер, от которого, впрочем, оставались лишь чадящие головешки, потушил почти все факелы, кроме одного, чтобы свет не мешал Мадалене спать, и, вернувшись на свое место, стал любоваться спокойными чертами нежного лица, стараясь отогнать навязчивое видение: чудесное тело Мадалены извивается в страстных конвульсиях. Рука девушки, розовой ладошкой вверх, словно раковина на отмели, лежала сверху на простыне, она выглядела так привлекательно, что Жиль не устоял и нежно взял ее в ладони. Даже не сжал, а просто держал, как хрупкую вещь, но вдруг обнаружил, что Мадалена смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он наклонился к ней. — Отдыхайте, Мадалена, — шепнул Жиль. — Вам нужен отдых. Поспите немного. Нам предстоит дальняя дорога. Она не ответила, лишь улыбнулась, а пальцы ее обвили руку молодого человека. Потом приподнялась на локте — ее льняные волосы свесились на одну сторону, а затем встала на колени — шелковое покрывало соскользнуло вниз. Свободной рукой Мадалена погладила Жиля по щеке, сердце его бешено заколотилось. — Ты такой красивый! Такой красивый, любимый мой… И я тебя так люблю! Ты когда-то сказал, что любишь меня. И сейчас тоже? Она словно бредила, голос звучал глухо, неотчетливо. По щекам ее катились слезы, а нежные губы тянулись к губам Турнемина. Жилю оставалось лишь протянуть руку, и он мог дотронуться до шелковистой кожи, погладить круглые атласные плечи, грудь, которая на этот раз не только не пряталась, но, напротив, сама искала ласк. — Люблю ли я тебя? И ты еще спрашиваешь! Мадалена, я от тебя без ума… § — Ну так люби, возьми меня. Тот человек испачкал, а ты очисти своей любовью… — Но ты же этого не хотела… Тебя пугала моя страсть. — А теперь не пугает! Я слишком долго боролась с собой. Иди ко мне. Жиль, иди! Мадалена ласково обвила шею Жиля руками и снова опустилась на матрас, потянув его за собой. Он опьянел от страсти. Эта новая Мадалена, обнаженная, зовущая, словно вышла из его грез. Она стала такой, какой он ее хотел, и Турнемин отбросил прочь мысль о том, что не он, а зелье Олимпии пробудило любовный пыл в неопытной девушке, бывшей совсем недавно девственницей. Мадалена звала Жиля, раскрывшись ему навстречу. И он овладел ею со свирепой радостью. Когда Понго разбудил Жиля, Мадалены рядом не было. — Где она? — спросил Турнемин. Индеец кивнул головой в сторону входа. — Там! Ждать. Наша готова выходить. И действительно, Мадалена ждала возле пещеры, полностью одетая — она нашла в углу грота свое платье. Девушка сложила руки на груди, утренний ветер играл ее слабо стянутыми белокурыми волосами, она смотрела, как мужчины закидывают землей свежие могилы, и едва повернулась, когда подошел Жиль. — Вы хорошо выспались? — спросила она. Но когда Турнемин обнял ее за талию, чтобы поцеловать в шею, девушка уклонилась. — Прошу вас. Мы не одни… — Теперь мы с вами всегда одни, Мадалена, всегда. Никого больше нет в мире, только ты и я. — Не правда, и вы это знаете. Пора трогаться в путь. — Как пожелаете. Обиженный неожиданной холодностью, он отошел от девушки, поискал глазами Понго. — Ты приготовил что-нибудь для Мадалены? Носилки или какой самодельный паланкин? — Зачем? Море вот, за совсем маленький лес… В самом деле, до синего океана оказалось рукой подать, предположения Жиля оправдались: дорогу специально путали и удлиняли, когда вели его с завязанными глазами к пещере. Всего несколько минут шли они по перелеску из грейпфрутовых, лимонных, сандаловых деревьев и эвкалиптов, и тут же оказались на пляже, покрытом черным песком. Несколько чернокожих уже сталкивали на воду три больших парусных баркаса. Понго подвел Жиля и Мадалену к меньшему из них, помог девушке подняться на борт. Но, прежде чем сесть в укрытие возле планшира, она спросила: — Куда мы направляемся? — То есть как куда? Домой, разумеется. Мы возвращаемся домой. В синих глазах девушки появился страх, словно она вспомнила ужасную картину. Мадалена задрожала. — Нет! Нет! Прошу вас! — вскрикнула она. — Не надо меня туда возить! Я не хочу туда возвращаться… не хочу больше видеть это ужасное место. — Какое ужасное место? «Верхние Саванны»? — Жиль был поражен. — Да. Это ужасное место. Матушка моя мертва, Пьер скоро создаст свою семью. Я ему больше не нужна. Я не хочу возвращаться к вашей жене. — Будьте же разумны, Мадалена. Куда я могу вас отвезти, если не к себе… или к вам. У вас ведь есть свой дом. — Нет, этот дом не мой. Отвезите меня куда-нибудь еще… в Кап-Франсе, вот! Да, в город! Там мне будет лучше… — Что приказывать? — спросил Понго, видя, что Жиль в сомнении. Молодой человек подумал, потом пожал плечами. — Пусть Франсуа с людьми возвращается на плантацию. Только нам матросов оставь. Мы поплывем в Кап-Франсе. Мадалена столько пережила, там на ее глазах погибла мать, ничего удивительного, что она не хочет сразу возвращаться в поместье… — Твоя тоже идти? — Да. Я передам ее заботам Тисбе и Жюстена, а потом вернемся домой. Пока Жиль говорил, в голове у него созрела мысль: после того, что произошло между ним и Мадаленой, девушка и в самом деле не может больше жить под одной крышей с Жюдит. И почему он сам раньше не додумался? Прелестное дитя нашло самое лучшее решение. Жиль не сомневался, что Мадалена, так же как он сам, не желает отказываться от их любви. Она больше не вернется в «Верхние Саванны». Он купит ей в городе или в окрестностях дом, обставит его как можно лучше и будет там жить, сколько сможет, и наслаждаться красотой своей возлюбленной. И так будет продолжаться, пока Жюдит не согласится в конце концов с ним расстаться, и он сможет оформить официально свои отношения с Мадаленой… План показался ему гениальным, и он радостно улыбнулся, усаживаясь рядом с девушкой. — Не печальтесь, любовь моя. Мы плывем в Кап-Франсе… Баркас закачался на волнах, парус наполнился ветром, и они поплыли на восток, а два других судна огибали остров, приближаясь к побережью и удаляясь от них… Помогая Мадалене сойти из наемного экипажа, остановившегося возле красивого домика на набережной Вильвер, Жиль поцеловал ей руку: — Вот где вы будете отныне жить, красавица моя. Пока этот дом вам нравится, он ваш. Здесь вы забудете черные дни, никто не осмелится вас потревожить… даже я, если вы того потребуете, — произнес он нежно, без сомнения ожидая возражений, но получил лишь ледяной взгляд Понго. Мадалена же посмотрела на него с удивлением. — Я должна здесь жить одна? О нет. Жиль, я не могу… и никогда не смогу. Он быстро провел ее на увитую цветами веранду, куда выходило лишь одно окно маленькой гостиной. Здесь их никто не мог видеть. Жиль обнял девушку и осыпал страстными поцелуями. — Ты будешь жить, где захочешь, любимая… Если тебе не нравится этот дом, у тебя будет другой. Она его не оттолкнула, даже, напротив. Жиль почувствовал, как ее тело затрепетало в его объятиях, а губы со странной застенчивостью наконец приоткрылись в поцелуе. Словно Мадалена сдалась после упорной борьбы. — Поймите же, — простонала она, оторвавшись от Турнемина. — Я не хочу здесь оставаться — не в этом доме, а вообще в этих краях. Мне .тут не нравится. И никогда не нравилось. Я хотела бы вернуться домой, в Бретань. — В Бретань? Жиль в изумлении опустил руки, только что обнимавшие девушку за талию, и отстранился. — Ты хочешь меня покинуть? Уехать так далеко?.. А я думал, ты меня любишь. — Я и люблю, я вас очень люблю, но умру, если останусь здесь. Умоляю, отпустите меня во Францию. Здесь мне не быть счастливой… Я слышала, вы говорили недавно, что «Кречет» вышел из ремонта и готов к плаванию. Поручите меня капитану Малавуану и… Он вдруг снова сжал ее в объятиях, оторвал от земли, пробежал вместе с драгоценной ношей через весь дом, взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки, ударом ноги распахнул дверь спальни и наконец опустил Мадалену на кровать. — Нет, любовь моя, нет, ты не можешь уехать без меня. Никому тебя не доверю, только себе. Я люблю тебя, люблю, люблю! Ты права: мы вместе отправимся на «Кречете». Когда я вчера уезжал из «Верхних Саванн», то был уверен, что не вернусь, умру вместе с тобой, и потому оставил все необходимые распоряжения Финнегану. Ведь не перестала бы существовать плантация, если бы я умер, так вот и прекрасно. Мы вместе вернемся во Францию… Мы будем проводить целые дни вдвоем, только мы, небо и море. О, как я буду тебя любить! Никто никогда тебя так не полюбит. Я разведусь с женой, и мы поженимся… ты будешь моей, только моей, навсегда… Говоря так. Жиль осыпал Мадалену поцелуями, расстегивал ей платье, развязывал юбки, срывал нижнюю рубашку, чтобы насладиться ее нежным телом, — оно уже не сопротивлялось, захваченное все сильнее и сильнее обжигающей волной страсти… Поздно ночью Жиль осторожно встал с разоренной постели, накинул халат, бросил нежный взгляд на светлокожую белокурую женщину, лежавшую под занавесом балдахина — свет ночника придавал ее белой коже розовый оттенок, — спустился в небольшую комнату, служившую ему, когда он приезжал в Кап-Франсе, кабинетом, сел за письменный стол, взял лист бумаги, новое перо, немного подумал и стал писать: «Прощайте, Жюдит, я уезжаю… Волей Господа мне удалось спасти Мадалену от ужасной участи, и перед лицом смерти я понял, что не могу без нее жить. Я увожу ее во Францию и буду с ней до тех пор, пока она того пожелает. Простите мне боль, — не слишком сильную, думаю, — которую я вам причиняю. Я оставляю вам „Верхние Саванны“, вы любите их куда больше, чем когда-либо любили меня, они вас утешат. Теперь вы там хозяйка, поместье избавлено от всякой опасности, от всякой угрозы, надеюсь, вы обретете счастье, какого не знали прежде и какого никогда не смог бы вам дать тот, кто все-таки будет часто о вас думать и вспоминать восхитительные часы, которые вы ему подарили. Храни вас Господь! Жиль де Турнемин». Закончив письмо. Жиль внимательно перечел его., исправил описку, промокнул, сложил, запечатал, прижав к сургучу перстень, потом быстро поднялся в спальню, оделся и пустился на поиски Понго. Тот, верный недавно заведенной в «Верхних Саваннах» привычке, спал на веранде, на диванчике. — На рассвете отправишься домой и передашь это письмо Жюдит, — сказал Жиль индейцу. Понго, как все его соплеменники, обладал удивительной способностью просыпаться мгновенно. Он нахмурился, подозрительно взглянул на белый четырехугольник с красной печатью. — Что твоя говорить письмо? — спросил он настороженно. — Почему торопиться? Куда твоя идти в такой час? — В порт. Предупрежу капитана Малавуана, что мы с Мадаленой плывем во Францию. — Что? Понго плохо понимать?.. — Да нет. Ты правильно понял. Я уезжаю, Понго, забираю ее во Францию. Она больше не хочет жить здесь, а я больше не хочу жить без нее. Она для меня… Но Турнемин осекся, заметив на смуглом лице индейца ярость и презрение. Понго смотрел на него, словно видел впервые, причем то, что он видел, ему совсем не нравилось. — Она самка, твоя ее желать, — грозно проговорил он. — Понго давно знать. Потому оставлять твоя наедине в пещере. Понго надеяться твоя вылечиться, когда получить что хотеть. — Но ведь дело не в этом, Понго. Я люблю ее! — Нет! Твоя не любить! Твоя хотеть еще и еще, но не любить… потому что твоя любить Огненный Цветок… твоя жена… одна женщина твоя равная! Только такая женщина достойна воин! Эта девушка, бледная и холодная как луна, не уметь любить по-настоящему… Она скоро жалеть давать твоя любовь. Жиль постарался успокоить своего боевого друга, положив ему руки на плечи. — Ты не понимаешь, Понго. Сердце мужчины… — Сердце мужчина везде одинакова! Желание мужчина тоже одинакова! Твоя сходить с ума покидать дом, слуги, черные и белые, друг Финнеган, красивая как богиня женщина… и вдобавок Понго! И все из-за белая, как сыр, девушка. — Но тебя я не покидаю, Понго. Я сразу же дам тебе знать, где меня найти, как только мы приедем во Францию. — Нет, никогда! Твоя уезжать — твоя никогда больше не видеть Понго! Вырвав письмо из рук Жиля, Понго одним махом перепрыгнул балюстраду веранды и быстро зашагал к конюшне. Но на пороге обернулся и крикнул в темноту странно осипшим голосом: — Твоя точно хотеть Понго везти письмо? — Да… Надо! — Тогда прощай! Понго лучше служить большая госпожа, чем жалкий мужчина. Стук копыт его лошади, взявшей с места в галоп, болью отозвался в обмершем сердце Жиля — он не хотел признаться даже себе самому, насколько сильна оказалась эта боль. Понго был рядом с ним много лет, и теперь, когда друг ушел, Турнемин ощущал, как внутри него образовалась пустота — ей еще предстоит разрастись, и только любовь Мадалены сможет ее заполнить. Он на секунду прикрыл глаза, стараясь представить себе черты любимой, чтобы забыть полное гнева и отчаяния лицо старого друга. Нет, он действительно любит Мадалену, раз стольким жертвует ради нее: дорогой ему землей, прекрасным особняком, верным спутником… такой женщиной, как Жюдит, и даже жеребцом, красавцем Мерлином, — он не хотел рисковать им, отправляясь на Черепаший остров, и теперь конь напрасно будет дожидаться хозяина в своей конюшне под пальмами… Но ведь она даст ему столько любви… Встряхнувшись от мрачных мыслей, одолевавших его, мешая отдаться новой любви — так бык вздрагивает всей кожей, отгоняя надоедливую мошкару, — Турнемин тоже пошел в конюшню, оседлал лошадь, поехал в порт и отдал необходимые распоряжения Малавуану. Капитан был настолько ошарашен, что не находил слов для ответа, все только: — Ну что ж… ну что ж… — В котором часу вы поднимете паруса? — спросил Жиль. — Ну что ж… В десять, с приливом, но… — Отлично! Мы придем к десяти! Подготовьте мою каюту и еще одну… для дамы. До скорой встречи. И Жиль заторопился обратно к своей Мадалене, к тому, что представлялось ему счастьем. Уже всходило солнце, в порту закипела жизнь — там до самого заката воцарились буйство красок и гвалт. Турнемин надеялся, что молодая женщина только еще встает, лениво потягивается и рассматривает в зеркало большие синие круги под прекрасными глазами. Но она уже стояла посреди гостиной, со строгой прической, аккуратно одетая и в накидке, которую раздобыла для нее Тисбе. Рядом с ней на полу стояла небольшая сумка. Словно прислуга, ждущая расчета. Жиль непонимающе взглянул на нее. — Но… что ты тут делаешь? Почему так одета? Что все это значит? — Я уезжаю. — Ты… да нет же, сердце мое. Ты шутишь. Мы уезжаем вместе. Я как раз только что из порта, капитан Малавуан ждет нас… — Нет. Я имела в виду то, что сказала: я уезжаю… одна. Он хотел подойти к девушке, но она оттолкнула его — Жиля поразило выражение ужаса на ее лице. — Не приближайтесь! — Перестань, Мадалена! Объясни, что случилось. Почему ты меня отталкиваешь? Мы ведь, кажется, договорились? Мы любим друг друга… — Нет. Мы не договорились. Я просто, наверное, обезумела. Эта женщина… Олимпия опоила меня дьявольским зельем, и я стала другой… эта другая внушает мне только ужас! — Ужас? Потому что ты любила меня и позволяла любить себя? Да ты сошла с ума! — Наоборот, я пришла в себя, слава милостивому Господу. Разве я не боролась, разве не умоляла Всевышнего вырвать из моего сердца эту проклятую любовь, заставлявшую меня бредить, когда в соседней комнате спала моя бедная матушка? Прислужница дьявола смогла на время поднять этот бред из глубин моей плоти, но теперь колдовские чары рассеялись, я себе отвратительна… я себя стыжусь! — Да это просто смешно! А как же, в таком случае, ты собираешься любить, Мадалена Готье? Кто научил тебя убивать радости сердца, облагораживающие радости плоти? Ты, говоришь, очнулась? Так посмотри вокруг! Оглянись: земля прекрасна, а природа — не что иное, как воплощение любви. На меня погляди: я люблю тебя, я готов покинуть ради тебя все. Но ответом изумленному Жилю был холодный презрительный взгляд синих глаз. — Я вас об этом не просила, — ответила Мадалена спокойно. — Я просила не мешать мне, дать возможность уйти. — Куда? — На корабль, раз капитан Малавуан согласен взять меня с собой. Вернувшись в Бретань, я посвящу остаток жизни Господу, я буду замаливать ужасный грех, в который вы меня ввергли. — Ты пойдешь в монастырь? Она гордо вскинула голову, в глазах сверкнул фанатичный огонь. — Да, если меня захотят туда принять. К бенедиктинкам в Локмариа… Я искуплю, до последнего дыхания буду искупать безумные минуты, когда я, поддавшись дьявольскому наваждению, вступила с вами в преступную связь, погрузилась в разврат, да еще получала от этого грязное наслаждение. Остолбенев от неожиданной перемены. Жиль закрыл глаза. Он сел в кресло — его не держали ноги, сердце бешено колотилось. То, что он услышал, вернуло его к далеким дням детства: его мать, как и Мадалена, была убеждена, что любовь — лишь позор и порок; отдавшись однажды ласкам мужчины, сумевшего ее соблазнить, она уже до конца дней не переставала искупать свою вину, свою и ребенка, родившегося от этой связи. Как же Жиль настрадался! Он будто снова увидел бледное лицо Мари-Жанны Гоэло — тугой белый чепец лишь подчеркивал его бледность, — вновь услышал суровый голос, обвинявший его в том, что он незаконно появился на свет: «Я не по доброй воле стала матерью. Меня заставили! Разве может каторжник любить свои цепи?» Да, так она и говорила. Словно оскорбление, бросила она ему в лицо рассказ о своем кратком любовном приключении, о котором больше ни разу и не вспомнила, лишь молилась и молилась, искупая грех отречением от мира. Да, Жиль отчетливо увидел Мари-Жанну Гоэло, свою мать… мать, считавшую его мертвым и с легким сердцем молившуюся за него как раз в том самом монастыре бенедиктинок в Локмариа, самом суровом из монастырей Бретани, где хотела заточить себя Мадалена. — Зачем, Господи, — простонал он с болью, — зачем ты даешь прекрасные тела таким жестоким и скрытным душам? Умоляю, Мадалена, выслушай меня! Нужно… Почувствовав, что стало слишком тихо. Жиль открыл глаза. Мадалены в гостиной не было, дверь осталась открытой. Она ушла… Неизвестно, сколько времени просидел он в кресле, с пустой головой, в гневе сдерживая тяжелые, готовые пролиться слезы. Наверное, немало. Он ничего не видел, ничего не ощущал, кроме горечи во рту и желания вот так окаменеть и остаться навсегда в этом кресле. Не было даже страдания — Жиль с удивлением отметил это, — лишь смутная боль, словно прорвался долго причинявший невыносимые мучения нарыв. Наконец он встал, с хрустом потянулся. У него было странное чувство, что он очнулся от дурного сна или безумного бреда. Жиль едва взглянул на появившуюся в дверях Тисбе. — Что тебе, Тисбе? — Узе позна! Хозяин кусать? — Нет. Но кофе выпью с удовольствием. Сделай мне крепкий ароматный кофе, Тисбе, как ты умеешь. На черном лице сверкнула белозубая улыбка. — Сейцас, хозяин. Хаоший кофе утешит гусное сейце. Он пил, обжигаясь, ароматный напиток, в который Тисбе, по традиции, заведенной в Новом Орлеане, положила корицы, апельсиновой цедры и налила рому. Глаза Турнемина скользнули по зелени сада и устремились к синей воде океана. «Кречет» на всех парусах как раз выходил из гавани, унося с собой самую безумную любовь, какую знало его сердце. Она оставила в нем болезненный след — нужно было изгладить его как можно скорее. Жиль в гневе повернулся к морю спиной, допил свой кофе, сорвал цветущую ветку жасмина и буквально прижал ее к ноздрям. Запах земли, ее сила залечат его раны, прогонят наваждения. И Турнемин ощутил что-то похожее на облегчение. Может, лучше ему вернуться домой? Мысль о «Верхних Саваннах», о которых он всего несколько часов назад и думать забыл, вдруг воодушевила его. Вот его правда, вот его долг, .вот, возможно, его счастье. И потом, там был Понто… он обрадуется его возвращению. И Жиль поскакал размашистым галопом в поместье… Однако первым он встретил не Понго. Из-за изгороди кактусов выскочил Финнеган и застыл на месте, даже не стараясь скрыть свою печаль. Несчастный лекарь пережил все муки ада, узнав, что та, которую он любил, уехала с его другом… Но глаза его, похожие на безжизненные зеленые камни, вдруг блеснули. — Это ты! — вздохнул ирландец, больше он слов не нашел. — Это ты. — И немного помолчав: — Так, значит, ты не уехал? — Нет. Но она уже далеко. Так лучше для всех, поверь… и прежде всего, для нее. Мадалена не хочет жить земной жизнью. — Ты думаешь? — Уверен. Не нужно сожалений. Ни один из нас ее не интересует: у нее иной избранник. — Кто он? — Господь. Капитан Малавуан отвезет ее в бретонский монастырь. — Ах, вон что! Финнеган на глазах возвращался к жизни, словно страдающее от засухи растение под обильным ливнем. Если Мадалене не суждено принадлежать мужчине, его сердце утешится, и Жиль поклялся себе, что ни за что и никогда врач не узнает ни о том, что произошло в Черепашьем гроте, ни о том, что случилось в спальне дома в Кал-Франсе. Понимая, что нордическая кровь не позволяет другу выразить радость. Жиль решил покончить с волнением, которое душило их обоих, и перевел разговор на другую тему. — Где Жюдит? — спросил он. — Я должен немедленно с ней повидаться. Мне так много надо ей сказать, за многое попросить прощения… — Не знаю. Как только вернулся Понго, она заперлась у себя в комнате и запретила беспокоить ее по какому бы то ни было поводу. Мне показалось, она очень страдает. Жиль… Турнемин уже бросился было к крыльцу, но тут на пороге появился сияющий Шарло. — С счастливым возвращением, хозяин, — радостно воскликнул он. — Госпожа Жюдит час назад ускакала на лошади! Сказала, едет в свою бухту… — На лошади? — переспросил Жиль. — На какой? — На вашей, господин Жиль: на Мерлине. Финнеган грязно выругался. — Поскакала на лошади? Да еще на Мерлине. Это в ее-то положении?! — Ну, если ее ребро больше не болит… — начал Жиль, полагая, что речь идет об этом, но Финнеган взглянул на него с бешенством. — Да что же ты за урод такой! При чем тут ребро? Она беременна! Слово хлестнуло Жиля, словно пощечина. — Бе-ре-мен-на? — выдохнул он по слогам. — Да… беременна. Она ждет ребенка, если так тебе будет понятней, а если спросишь от кого, я набью тебе морду. Она не хотела тебе говорить, потому что надеялась вернуть тебя и без этого. А теперь скорее! Лошадь, Купидон, веди лошадь! Надо ее догнать! — А чего ты боишься? — спросил Жиль, побледнев. — Что она снова упадет? — Нет. Есть кое-что страшнее — отчаяние. Финнеган бросился к конюшне, а Жиль уже пришпорил коня и бешеным галопом припустил по дороге. Все у него внутри переворачивалось от страха, и вместе с тем он задыхался от счастья: у него будет ребенок! Нет, Жюдит не может так поступить. Не до такой же степени она любит Жиля, чтобы убить себя, а вместе с собой его ребенка! Турнемин почувствовал соль на губах и понял, что плачет. Ветки хлестали его по лицу, а он мчался и мчался вперед, не разбирая дороги, напрямик по лесам и оврагам… Скорее, скорее, еще скорее! Губы сами собой шептали обрывки полузабытых молитв, а он все мчался, неистовый охотник в погоне за смертью. Комья земли и клочья травы летели из-под копыт его лошади. С верхней точки пологой извилистой тропинки, ведущей к бухте, окруженной кокосовыми пальмами, он увидел Жюдит. Она стояла в пышном белом платье на самом берегу, повернувшись лицом к безбрежному океану, а спиной к острову, и светлый силуэт ее на фоне густой синевы казался невесомым облаком, окрашенным сверху закатным солнцем рыжих волос. Приподнявшись на стременах. Жиль позвал во весь голос: — Жюдит! Жюдит! Но он был еще слишком далеко, а ветер с моря относил его голос. Жюдит не услышала мужа. Он увидел, как она спустила с плеч свое легкое платье и ступила в воду. Шаг, другой… Волны лизнули ее тонкие щиколотки, добрались до колен, потом выше… Охваченный страшным предчувствием, Жиль пришпорил лошадь, не выпуская из виду золотистую фигурку, заходившую все дальше и дальше в море. Потом она совсем исчезла — ушла под воду. Когда Турнемин, взметнув песчаный вихрь, вылетел на пляж, Жюдит была уже далеко. Тонкие руки рассекали гладь океана, а огненные длинные волосы тянулись за ней, образуя на воде причудливый муаровый узор. Она плыла в открытое море… Еще немного, и вернуться у нее не хватит сил. Сорвав с себя одежду, скинув сапоги. Жиль бросился в воду и поплыл. Песочные часы вдруг перевернулись… Исчезло синее море, пропал остров на краю земли. Ему снова было пятнадцать, он, маленький рыбак, ловил рыбу на берегу Блаве и смотрел, как отправляются на вечерний лов рыбацкие суда. А за одной баркой, расстелившись на поверхности воды, горели ослепительным огнем эти самые волосы цвета красного золота… Неужели он все это потеряет, из-за собственной глупости, собственной слепоты? Сейчас не было ничего: ни прошлого, ни войн, ни огромного состояния, ни великих приключений! Он не. был шевалье де Турнемином, а Жюдит… Жюдит снова превратилась в маленькую пятнадцатилетнюю русалку, шутя поразившую любовью его затрепетавшее сердце… Жиль, словно дельфин, приподнялся над водой, чтобы посмотреть, где она. До Жюдит оставалось не больше тридцати метров. Она все плыла. Тогда он закричал, он позвал ее изо всех сил, отчаянно: — Жюдит! Жюдит! Прошу тебя. Остановись! Подожди меня. В ответ раздался слабый возглас, и Жиль что было мочи поплыл в ту сторону. Но когда он снова осмотрелся, женщины на поверхности не было… Турнемин работал руками так яростно, что сердце его чуть не лопалось от напряжения, он опустил голову в прозрачную воду и отчаянно молил Господа — только бы не опоздать. И вдруг увидел Жюдит: женщина медленно, словно изящная морская водоросль опускалась на дно: она тонула… Вскрикнув от радости и хлебнув при этом воды, Жиль схватил жену, поднял ее на усталых руках на поверхность — к воздуху, к жизни. Но она не шелохнулась… а до пляжа было так далеко, так далеко… С Жюдит на руках ему не добраться до берега. Разумеется, он будет стараться, сколько сможет, но лишь в Божьей воле дать ему недостающие силы. Придерживая дорогую ношу одной рукой, он поплыл на спине, чтобы голова женщины оставалась над водой, и ласково разговаривал с женой, словно она могла его услышать, с женой и с ребенком — он тоже был тут, совсем рядом, под ее бархатистой кожей, и тоже хотел жить — Жиль разговаривал с ними, умоляя помочь ему вынести их на пляж. Как он любил их в эту минуту, когда всех троих уже караулила смерть! Голос Финнегана долетел до него, словно через толстый слой ваты: — Держись! Я иду на помощь! Жиль обернулся, увидел сквозь бьющие в глаза солнечные лучи нос барки, устремившейся прямо к нему, и понял, что Господь услышал его: он еще будет жить, «Верхние Саванны» станут наконец настоящим домашним очагом, тем самым несбыточным раем, к которому так стремился маленький крестьянин с грустными глазами, выловивший однажды на закате в водах Блаве свою мечту…