Аннотация: В своей новой книге известный журналист и историк Лев Безыменский, автор целого ряда книг по вопросам военной истории XX века, обращается к животрепещущей теме взаимоотношений СССР и Германии в предвоенные годы. Опираясь на богатые документальные материалы, он прослеживает, как развивались отношения между двумя странами с 1923 года «роковой» даты 22 июня 1941 года. Особое внимание автор уделяет периоду 1939—1941 годов, затрагивая до сих пор остающиеся секретными трагические события того времени. --------------------------------------------- Лев Безыменский Гитлер и Сталин перед схваткой Предисловие автора-современника Писать историю своего времени – дело ли это современника? Этот вопрос задаешь себе, ежели принимаешься за малоблагодарный труд, связанный с историей Великой Отечественной войны. Малоблагодарный – потому что обязательно найдется человек (тот же современник), который скажет: «Нет, это было не так. Я знаю совсем другое». И он будет прав, ибо сколько жизней, столько и историй. Еще менее благодарный – потому что за минувшее время сменилось немало внешних и внутренних приоритетов в понимании собственного прошлого, да память человеческая (индивидуальная!) стирается. Но все это суета сует перед долгом знать и помнить собственное прошлое. Как же не помнить утро 22 июня 1941 года? Утро это в Москве было теплое, солнечное, безоблачное и безветренное. Поднялся я – студент третьего курса – рано, так как по привычке заниматься всегда в раннее время собирался продолжить подготовку к очередному экзамену. И продолжил, так как это для студента философского факультета был серьезный, как принято говорить, «профильный» экзамен – русская классическая философия. Сидя лицом к окну, выходившему в большой двор, я не обращал внимания на происходившее во дворе и не прислушивался к передаче радио. В те времена было принято, что почти в каждом дворе стоял рупор московской трансляционной сети с, разумеется, единой и единственной программой. Дом наш был построен в конце 20-х годов и хорошо спланирован – три корпуса замыкались в единое каре с ухоженным садом в центре. Здесь же стоял высокий столб с радиорупором, привычная музыка из которого звучала и в это утро. Я не обращал на нее особого внимания и не вслушивался в передачи, пока где-то часов в 11 утра не прозвучали странные, необычные слова. Диктор предупреждал, что в 12 часов будет передано важное сообщение. Оно и последовало: – Передаем выступление заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР, наркома иностранных дел товарища Вячеслава Михайловича Молотова… Я только успел позвать отца из соседней комнаты, и вместе мы молча – и стоя! – стали слушать речь Молотова. Молотов говорил медленно, иногда заикаясь. Об этом его речевом недостатке я знал и раньше (однажды был на его даче в Крыму), но сейчас этот недостаток не воспринимался. Речь эта была коротка, но врезалась в память. – Это война, – тихо сказал отец – человек, который уже прошел три войны. Он застал в армии конец Первой войны, провел в ней годы Гражданской и недолгие месяцы Финской войны 1939—1940 годов. Теперь ему предстояло снова надеть военную форму. Предстояло это и мне, гражданину СССР безусловно призывного возраста. Шел мне двадцать первый год. Конспекты и книжки были отодвинуты. Не помню, какую музыку стали передавать (безусловно, не «Войну народную», которая появилась пару недель спустя), но сигнал был дан для нас обоих: отец стал звонить в военную комиссию Союза советских писателей, чтобы узнать – куда ему явиться? Я же помчался в институт, в комсомольскую организацию. Это же сделали и мои сокурсники, без всякого вызова дружно съехавшиеся в Сокольники (там находился ныне ставший легендарным Институт философии, литературы и истории – ИФЛИ), где встретил почти весь курс. На немедля возникшее решение – всем отправиться добровольцами на фронт – представители военкомата и комитета комсомола разъяснили: никакой партизанщины, все получат необходимые указания, ожидайте… Ожидать пришлось не очень долго. Уже вечером 22-го, точнее, в ночь на 23-е нам пришлось сортировать в Сокольническом военном комиссариате мобилизационные предписания, а затем – разделившись на группы, разносить их по адресам. В 40-е годы Сокольнический район Москвы практически был пригородным, только некоторые улицы были застроены новыми домами (примерно такими, как и мой). Длинные заборы отделяли фабричные территории, а еще чаще – сады перед небольшими, почти деревенскими домиками. Этот район я плохо знал и с трудом находил указанные в повестках адреса. Тот, кто был в Москве летом 1941 года, помнит, какая погода стояла в июне. Утро было прелестное, небо – безоблачное. Сокольнические переулки, в которых тогда еще господствовала пригородная, полудеревенская лирика, благоухали всеми садовыми ароматами. Очень тихо было в маленьких домишках, отгороженных цветущими палисадниками. Мне достались переулки, спускавшиеся к железнодорожной насыпи. Звонить случалось по-разному – то нажимая кнопку, то дергая за длинный рычаг; подчас нужно было просто постучать. Но ждать долго не приходилось: Москва и москвичи понимали, какое пришло время. Наверное, каждый москвич призывного возраста знал, что проводит в родном доме последние дни и его ждут трудные дороги войны. Как разительно противостояло спокойствие летнего утра тревоге военной беды, обрушившейся на Москву, на всю нашу страну! Чем дольше длилась война, тем чаще вспоминал я этот рассвет. Он разделял на две полосы жизнь каждого москвича, который через пару часов после моего звонка в дверь являлся в военкомат, чтобы еще через несколько дней покинуть Москву уже в военной форме, с винтовкой, в теплушке фронтового эшелона. Вскоре и сам я проделал этот путь – и увидел родной город лишь через два года, после самых тяжелых времен, точнее, после битвы на Курской дуге, когда мне пришлось отправиться в краткосрочную командировку. На командировочном предписании стояло желанное слово «Москва», и громадный «студебеккер» быстро домчал меня до южной окраины столицы. Помню, больше всего меня, закоренелого горожанина, потряс… асфальт улиц и тротуаров. Когда-то он казался мне естественным «земным покровом», а сейчас – после двух лет проселков, окопов, полей и блиндажей – ошеломил меня, будто я никогда его и не видел. То, что сегодня именуется прошлым и стало объектом документального изучения, когда-то было личной жизнью каждого из нас. Всю войну я вспомнить не могу, еще труднее вспоминать предвоенные годы. Дневники я тогда (и сейчас) не вел. Институтские конспекты не сохранил – да что бы они могли дать? Перепиской особой не занимался, все мои друзья жили в Москве. Родичей было мало: дед во Владимире жил своей, чужой мне жизнью старого человека, не простившего советской власти потери своего достойного места приказчика в сахарной лавке Чикина и собственного дома на Никольской (ставшей улицей Сунь-Ят-Сена), в котором теперь занимал развалившийся флигель. Мне, комсомольцу с 1935 года, было не до него. Он мне не писал, да и я тоже. Не писал я и своим полумифическим теткам и двоюродным сестрам по маминой линии – ох, и подумать не полагалось о переписке с «родственниками за границей». (Строгий вопрос в анкете: «Имеете ли?..») Дома у родителей друзей поредело – да и как могло быть иначе у члена Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) с 1916 году, члена президиума I съезда комсомола? Поэт Александр Безыменский был, пожалуй, единственным из этого президиума, оставшимся живым и на свободе. Исключенный в 1937 году из партии за былую принадлежность к троцкистской оппозиции, но непонятным образом восстановленный и не подвергшийся репрессиям, он вел не соответствующий своему необычайно жизнерадостному характеру замкнутый образ жизни. Бывали у нас только надежные и верные его друзья. О делах международных говорили не так уж много – если и говорили, то о черных делах Гитлера, о судьбе Чехословакии, где отец бывал и откуда вывез боевые антифашистские стихи знаменитых Восковца и Вериха (композитора и певца), перевел их и дал исполнять Леониду Утесову. Третий курс философского факультета Московского института философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского – сокращенно ИФЛИ – это было удивительное собрание молодых энтузиастов (чуть не написал, вслед за забытым ныне комсомольским поэтом Джеком Алтаузеном, «безусых энтузиастов», но кто теперь поймет и оценит начитанность в пролетарской поэзии?), решивших штурмовать высоты философского мышления в условиях социализма, победившего в одной, отдельно взятой стране. В последнем мы были свято уверены, тем более что только-только появился на свет «Краткий курс истории ВКП(б)», который стал для советского студенчества не только учебным пособием, но и откровением. Именно так. Это сегодня очень просто видеть стройную систему искажений исторической истины, созданную его авторами (вовсе не только одним Сталиным), и поразительное мастерство превращения вершин мировой философской мысли (о, знаменитая 4-я глава) в большевистский катехизис, простой и понятный каждому, кто Гегеля и Фейербаха и не нюхал. Кстати, мы-то Гегеля и Фейербаха «понюхали». Более того, я вошел в созданный незабвенным гегелианцем профессором Борисом Степановичем Чернышевым кружок, переводивший на русский язык «Феноменологию духа». Этот великий труд существовал лишь в мало внушавшем доверие переводе 1911 года, совершенном студентками Бестужевских женских высших курсов. Б. С. Чернышев решил доверить дело нам, шести студентам (из которых двое действительно хорошо знали немецкий, а остальные просто были фанатиками, увлеченными миром гегелевских мыслей). Это занятие естественно заставляло обращаться к сегодняшней Германии, ее прискорбному фашистскому бытию. Это было тем проще, если учесть, что в ИФЛИ преподавали многие политэмигранты – в их числе Дьердь Лукач, Арност Кольман. Бывали у нас Вилли Бредель, Фридрих Вольф, Эрих Вайнерт. Кроме того, действовало некое подобие «родственных связей» с московской антифашистской эмиграцией: три наших студента – Вадим Кучин, Жозеф Гречаник, Рубен Арзуманов – окончили знаменитую московскую немецкую школу, что на улице Кропоткина… Конечно, спорили о судьбе Германии, о том, как скоро немецкий рабочий класс свергнет Гитлера; о том, как быстро в случае нападения Германии на Советский Союз немецкие солдаты – «рабочие и крестьяне в солдатских шинелях» – повернут оружие против своих классовых врагов. Да, именно как быстро, а не вообще – повернут или нет? Спорили об этом даже в июне и июле 1941 года. Я прекрасно помню, как в июле из Германии вернулся Рубик Арзуманов, которого сразу после подписания советско-германского пакта 1939 года послали переводчиком в наше посольство. Он проработал там до войны и вернулся вместе с советской колонией в СССР. Мы собрались у него дома, послушали его рассказы и… снова рассуждали о быстром конце войны и великом пролетарском интернационализме. Увы, это была не только студенческая иллюзия, а самообман, внушенный всей системой образования и мышления. Самое удивительное, что и тогда нам как-то ближе была ставшая врагом Германия, чем совсем чуждые и далекие Англия, Франция и США (тогда в ходу было сокращение САСШ). Они были такими чужими, далекими, что я никак не могу припомнить, как именно мы к ним относились. Даже рассказы уникального в своем роде нашего соученика – студента литературного факультета Олега Трояновского, учившегося в американском колледже, – не помогали преодолеть отчуждение: «У нас, советских, своя особенная гордость…» Но немецкие пролетарии не поднимались на борьбу с Гитлером. С фронтов приходили все более тяжелые и непонятные нам сообщения. Непонятные потому, что терпела поражения та самая родная и любимая Красная Армия, которой долгие годы отдавал все лучшее советский народ. «Бить врага на его собственной территории», «Ни пяди своей земли не отдадим» – эти формулы обладали для нас святой силой, которую еще не сломали в первые месяцы войны краткие сводки Совинформбюро. В любом случае, когда я 8 августа 1941 года явился в тот же Сокольнический райвоенкомат, но уже как полноценный новобранец и будущий красноармеец 6-го запасного инженерного полка, я никак не мог предполагать, что впереди – многолетняя, тяжелейшая война и трагические поражения под Москвой и Сталинградом. Ее мне пришлось кончать в Берлине, в штабе маршала Жукова. Если и об этом вспоминать, то в моей жизни День Победы – 9 мая 1945 года – был не праздничным, а рабочим днем. Дело в том, что в штабе 1-го Белорусского фронта, в котором я служил в разведотделе, мы были по-голову заняты работой. Ночью была подписана в Карлсхорсте капитуляция – но это было далеко от командного пункта маршала в берлинском предместье Штраусберг. Мы знали об этом торжественном акте, который был связан с нашей большой «предварительной» работой. Ведь для того, чтобы капитуляция совершилась, надо было точно знать – что именно, какие немецкие соединения и части должны капитулировать. Это было нашей работой, которая ни 8-го, ни 9 мая не завершалась. Выслушав рассказ об акте в Карлсхорсте от побывавших там наших начальников, мы отправились на узел связи, чтобы получать и обрабатывать донесения. Вечером 9-го дали залп из табельного оружия во дворе около домика, где помещался разведотдел, выпили по-походному и отправились снова за работу. Конечно, мне и моему отцу – военному поэту и писателю – повезло. Мы остались в живых, пройдя войну каждый своим путем. Мне – как военному переводчику и офицеру военной разведки. Я лишь обозначаю свои скромные личные должности, не идущие ни в какое сравнение с куда более тяжелыми военными судьбами многих моих друзей и однополчан. Но по прошествии полувека после окончания Великой войны как-то незаметно становишься не носителем должностей, отмеченных в пожелтевшем военном билете, а частью поколения, пережившего трагедии поражений и радость победы. Той победы, которая одна на всех. Таково внутреннее оправдание работы, которой я занялся явно «на склоне лет». Это в известной мере и некое «самооправдание», так как добрых три десятка лет назад я написал и опубликовал на многих языках книгу «Особая папка „Барбаросса“, посвященную генезису войны и ее подготовке. Она была написана на уровне знаний тех лет и, разумеется, на уровне принятого в те годы общественного понимания войны. Оно же сейчас изменилось настолько, что в рвении „слить“ отравленные воды сталинских времен мы часто стали выплескивать и самую сущность Великой войны – сущность страшную, кровавую, но славную и неопалимую. Во внутреннем борении подходов, с которыми автор сроднился, и новых неоспоримых фактов и написана эта книга. В ней – если не считать этого краткого личного предисловия – совсем или почти не будет личной судьбы автора. Останется лишь историк, который попытается объяснить свою позицию во втором, не столь кратком предисловии. Предисловие автора-историка Читатель всегда прав – даже когда он ошибается. Автор, и только автор, бывает виноват, если он не заставил читателя понять его, поверить ему, принять его аргументацию и мотивы той или иной трактовки. Конечно, всего проще обвинить неведомого и незнакомого Читателя (с большой буквы), который не так глубоко изучил предмет, а автор потратил на изучение сего предмета не месяцы, а, быть может, годы работы. Применительно к историческим исследованиям это означает долгие поиски документов (а в недавних советских условиях выпрашивание доступа к ним!), освоение уже наработанного другими учеными, сопоставление точек зрения, не менее долгое время «пробивания» на журнальные и книжные страницы, в порой враждебный мир издателей, редакторов, цензоров. Господи, потратив силы на преодоление сих препятствий, как не разобидеться, если услышишь негативный отклик! Автор не умеет «добру и злу» внимать равнодушно. Но приходит время, когда надо подавлять подобную, естественную, на первый взгляд, реакцию. Особенно когда наступает переломный момент в процессе формирования коллективного сознания того общества, в котором живешь. Когда не только по твоей теме, но в общем процессе восприятия исторического прошлого страны бьет час истины и появляются ранее не существовавшие возможности для приближения к той истине, от которой ты по своей или чужой воле был безмерно далек. Кто будет спорить, что с конца 80-х и начала 90-х годов пробил для нас такой час? Пробил час и для письма, которое пришло к автору (с маленькой буквы) этой книги от Читателя, познакомившегося с моими суждениями об одном из «белых пятен» советской истории, а именно – о роковом и даже зловещем предвоенном периоде, о кануне Второй мировой войны. Москвич Д. Ф. Русаков писал мне: «Лично у меня при чтении Ваших статей, а также многочисленных и противоречивых суждений на эту тему часто возникало чувство неудовлетворенности и досады на нашу отечественную историческую науку. Что это за наука, если пятьдесят лет спустя приходится создавать депутатскую комиссию для политической и правовой оценки договора 1939 года? А наука, даже в условиях гласности, все еще не решается самостоятельно обсуждать самые острые проблемы довоенной внешней политики нашего государства. У тех же, кто решился, все еще преобладают оправдательные тенденции в оценках этой политики, а негативные стороны умышленно остаются без внимания либо трактуются как второстепенные. Причем в основном события предвоенных лет рассматриваются с позиции „острой идеологической борьбы на международной арене“. Такая позиция противоречит самой сути науки, призванной выяснить истину, независимо от того, кому она служит. Думаю, что наше человеческое достоинство и нравственное чувство были бы оскорблены, если бы мы пытались только „понять“ внешнюю политику Сталина, не осуждая ее трагических последствий». Д. Ф. Русаков продолжал: «Трагичность нашей истории такова, что только равнодушному возможно писать ее без гнева и страсти. У меня такое чувство, что мы порой даже боимся объективно восполнять ее изъятые страницы. Многие еще полагают, будто что и как будут думать люди о прошлом важнее, чем сами исторические факты. Даже и пятьдесят лет спустя мы все еще не решились опубликовать принципиально важные документы, касающиеся внешней политики довоенных лет. Они давно известны во всем мире. Это один из печальных фактов нашей общественной жизни. Многие из этих документов не нуждаются в глубоком научном анализе для их освоения и вряд ли могут вызывать сомнение в их подлинности. Ведь мы сами были живыми свидетелями этих событий, а некоторые из нас даже непосредственными участниками их практического осуществления. В конце концов именно народы творят историю, и много людей было на войне». Как было мне реагировать? Оправдываться, что до сих пор не знал (и другие не знали) советских документов и не верил документам «из-за бугра», в которых излагались действия и намерения творцов советской внешней политики в тот период? Что в своих книгах обходил вопрос о секретных протоколах к договору 1939 года и уходил от подробного анализа его негативных последствий? Объяснять, что над тобой довлела «принятая» точка зрения (принятая, видимо, и самим собой)? Очевидно, Д. Ф. Русакову это было бы неинтересно, поскольку из его очень умного и аргументированного письма можно было заключить, что он имеет в виду не только мои грехи. Поэтому мне представился более правильным иной путь: попытаться, «переборов себя», подняться на уровень нынешних знаний о дискутируемом предмете. В письме Д. Ф. Русакова содержалась горькая правда, адресованная всем историкам Великой Отечественной войны. Действительно, как можно было ее понять, не говоря ни слова о секретных соглашениях Сталина с Гитлером в 1939—1941 годах. Как можно ее понять, не рассказывая о причинах трагических поражений лета – осени 1941 года? Эти вопросы можно продолжать до бесконечности, обращая их не только ко мне, но и к другим моим коллегам, которые публиковали свои работы с 1945 года и до конца 80-х годов. Принято говорить, что истина конкретна. Так будем верны этому правилу и попытаемся изобразить «весомо, грубо, зримо» процесс постижения самой конкретной истины предвоенного периода – постижения того беззастенчивого обмана, на котором в течение более полувека была построена концепция предвоенного периода в советской интерпретации. Обман этот был прост: просто отрицался факт существования секретных приложений к двум советско-германским договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 года, определявших характер отношений СССР и Германии вплоть до рокового утра 22 июня 1941 года. Никаких соглашений, кроме опубликованных в печати, не было. Никаких договоренностей о вхождении в случае войны Красной Армии в Восточную Польшу и Бессарабию. Никаких соглашений о судьбе трех суверенных республик Прибалтики. Никаких договоренностей о нейтралитете Германии в случае военных действий СССР против Финляндии. И так далее, и тому подобное… Парадокс заключался в том, что всему миру об этом стало известно еще в том же 1939-м, самое позднее – в 1940-м, а в послевоенное время их существование доказано публикацией на Западе текстов соответствующих советско-германских документов. Они были преданы гласности во время Нюрнбергского международного трибунала и приняты историками всего мира как основа интерпретации предвоенного периода. Приняты во всем мире, но… Но не у нас, в Советском Союзе. У нас об их существовании сначала просто молчали. Затем стали активно отрицать, объявляя их «буржуазной фальсификацией истории». Потом уточнили, что опубликованные тексты протоколов подделаны, в том числе и советские подписи под ними (а именно, сделанная латиницей подпись В. М. Молотова). Все официальные советские исторические труды исходили из «презумпции виновности», сиречь подделки секретных протоколов. Когда же анализ копий, опубликованных Западом по немецким секретным архивам, показал их подлинность, в Москве ушли «в глухую оборону»: мол, о копиях говорить не будем, пока не найдутся подлинники – а их не существует ни в правительственных, ни в дипломатических архивах. Секретных протоколов не было, утверждал престарелый В. М. Молотов. Протоколов нет, подтверждал многолетний глава дипломатической службы СССР А. А. Громыко. Вот и представьте себе ситуацию советских историков, которые должны были разъяснить своему народу – почему страна попала в такую беду, почему она оказалась настолько неподготовленной к немецкому нападению, что враг дошел до Ленинграда, Москвы, Сталинграда, Майкопа? Приходилось умалчивать, лавировать, изощряться – либо прямо лгать. Последний вариант был приемлем для высоких политиков, с которых, как говорится, «взятки гладки». Историкам же оставалось либо говорить намеками, либо ссылаться на отсутствие документов или закрытость архивов. Сие было вполне возможным до наступления «эпохи гласности», которая открыла доступ к архивам. Не ко всем архивам, но все-таки… Официальная же документалистика продолжала утверждать: нет, никаких документов нет. Когда же многолетняя и давняя публикация «Документы внешней политики СССР» дошла до томов, связанных с 1939 годом, партийные власти приняли поистине «соломоново» решение: публикацию временно прекратить. Стали выпускать лишь сборники различных документов предвоенного периода, которые не претендовали на хронологическую полноту. Таких сборников было опубликовано немало, дабы утолить общественную жажду в документах. Ведь шло уже пятое десятилетие после окончания войны, а материалов все не было и не было… Великий драматург утверждал, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте. Перефразируя, можно сказать, что для историков нет повести печальнее, чем повесть о секретных протоколах 1939 года. Но как Монтекки и Капулетти пришлось примириться над телами молодых героев, так и представителям враждующих концепций пришлось прийти к согласию над обломками советской системы, что потребовало еще немало времени и усилий – вплоть до середины 90-х годов. «Патовая ситуация» просуществовала все 80-е. Глухая оборона была поддержана даже М. С. Горбачевым, который в ответ на неоднократные вопросы отвечал: подлинников нет, копии нам не закон, выводы делать рано. Надо ждать. Признаться, я был готов ждать. Даже отложил в стол рукопись под условным наименованием «Игра без выигрыша», которая – после обширной и документированной презентации английской и немецкой ситуации 1938—39 годов намертво уперлась в тупик советских архивов. Что касается немецкой документации, то мне повезло. Повезло из-за небрежности тех, кто готовил очередной визит канцлера ФРГ Гельмута Коля в Москву. Во время его беседы с Михаилом Сергеевичем Горбачевым зашла речь о секретных протоколах. Коль сказал, что в руках боннских архивистов находятся не только копии, но и оригиналы секретных приложений. Когда мне рассказал об этом помощник Горбачева, мой давний знакомый Анатолий Черняев, я в сердцах заметил: – Ну, это уж из области фантазий. Копии есть, но оригиналы – о них даже в Бонне специалисты знают, что в архивах их не было и нет. Но помощник советского президента отнесся к моей реакции иначе. Он решил (давно принадлежа к числу тех, кто считал недопустимым далее отрицать факт существования протоколов), что явная оговорка Коля должна стать поводом для полудипломатической-полунаучной акции: поехать в Бонн и официально получить от архивной службы ФРГ те документы, которые имеются в распоряжении боннской дипломатии. Эти документы было бы полезно предъявить «не верующему» в наличие протоколов Горбачеву, дабы он покончил с недостойным отрицанием исторических фактов. Вашему покорному слуге предстояло стать неким курьером между Бонном и Москвой. Не надо говорить, что эту необычную функцию я принял на себя с удовольствием. Мою миссию согласовали с секретарем ЦК КПСС и членом Политбюро Александром Николаевичем Яковлевым, который был в полном курсе «дела с протоколами» и полностью одобрил акцию. Ему она была нужна по специальной причине, коренящейся в серьезнейших политических обстоятельствах 1988—89 годов. Увы, историку печально констатировать, что решающие события в развитии «историографических» ситуаций происходят совсем не из-за требований исторической науки, а под влиянием так называемой «большой политики». В 1988—89 годы эта большая политика для СССР включала два критических элемента: отношения с Польшей и с Прибалтикой. Оба эти элемента уходили корнями в 1939 год, в секретные протоколы. Для Польши это была судьба погибшей в тот год республики, для Эстонии, Латвии и Литвы – их судьбы перед вхождением в Советский Союз. В 1988 году М. С. Горбачев с трудом отмахнулся от щекотливой проблемы во время визита в Польшу, повторив версию с «копиями». В 1989-м с Прибалтикой было сложнее: на состоявшемся в мае I Съезде народных депутатов СССР по настойчивому требованию трех прибалтийских республик была создана Комиссия по политической и правовой оценке советско-германского договора 1939 года. Ее председателем и стал А. Н. Яковлев, прекрасно понимавший важность и сложность этой задачи. Комиссия в составе 20 человек приступила к работе, и первые ее заседания показали, что решение будет непростым. Комиссии помогали многочисленные эксперты (автор книги – в их числе), были затребованы все материалы, поэтому и моя «боннская миссия» оказалась полезной. Тогда я побывал в Бонне, был в знаменитом Политическом архиве МИД ФРГ, где хранятся материалы еще со времен Бисмарка. Впрочем, не буду «просто» вспоминать, а приведу мой отчет, представленный М. С. Горбачеву и А. Н. Яковлеву, на основе бесед в МИД ФРГ и предыдущих моих исследований в Москве и Лондоне. «СПРАВКА о происхождении фотокопий секретных протоколов к договору от 23.8.1939 г. и микрофильмах из личного бюро Риббентропа («коллекция фон Лёша») 1. Согласно данным, полученным в Политическом архиве МИД ФРГ, а также по материалам Государственного архива Англии («Паблик рекорд оффис»), фотокопии секретных протоколов имеют своим источником немецкие микрофильмы, захваченные англо-американской розыскной группой в Тюрингии в апреле 1945 г. Эти микрофильмы впоследствии получили условное наименование «коллекция фон Лёша» – по имени сотрудника личного бюро Риббентропа Карла фон Лёша, который вывез микрофильмы из Берлина и, вместо того чтобы уничтожить их согласно полученному приказу, передал англо-американской розыскной группе. Микрофильмы были изготовлены по указанию Риббентропа, данному после того, как в 1943 г. начались интенсивные бомбежки Берлина. Микрофильмирование проводилось по тогдашней технике на неперфорированные негативные фильмы. 2. «Коллекция» состоит из 20 негативных микрофильмов, которые были сняты с документов личного бюро министра иностранных дел Германии, причем ряд из них относится к концу XIX – началу XX в. Однако основную часть составляют документы с 1933 г. до лета 1944 г. Заполучив эти фильмы, розыскная группа перевезла их на сборный пункт трофейной документации в Марбург, а затем в Лондон, где их обработкой ведали специалисты Министерства авиации. Были изготовлены позитивные копии и начато их изучение, в ходе чего были обнаружены материалы по советско-германским переговорам 1939 г. Об этом в ноябре 1945 г. был составлен специальный доклад на имя Черчилля, хранящийся в Государственном архиве Англии под сигнатурой ПРЕМ 8/40. Обнаружены были и кадры с секретным протоколом. В германском делопроизводстве фильмы носили обозначение «F-20». Впоследствии при обработке в Национальном архиве США они получили сигнатуру «Т-120» (ролики 605—625). Оригинальные пленки ныне переданы в МИД ФРГ. 3. Во время беседы в МИД ФРГ мне были показаны эти ролики и переданы несколько фотокопий. Однако представлялось необходимым более подробно ознакомиться с характером самих микрофильмов. Это удалось сделать, получив некоторые из них в других архивах. Ознакомление показало: а) на каждом ролике умещалось примерно 500—600 документов; б) качество микрофильмирования весьма различно, что свидетельствует о поспешности; в) документы снимались в весьма случайном порядке, без предварительной сортировки (также свидетельство поспешности); на одном и том же ролике можно встретить документы разных лет и принадлежности; г) что касается секретного протокола от 23.8.39, то он оказался на ролике 624 (немецкое обозначение F-19), между текстом испано-германского соглашения 1937 г. и разрозненными страницами документа без подписи по поводу «московских процессов». Затем следуют немецко-югославские соглашения. Текст самого договора от 23.8., к которому относился протокол, оказался в другом ролике (F-16), причем опять же в соседстве с документами иного рода. 4. Фальсификация кадров секретного протокола представляется невероятной по следующим соображениям: а) вся коллекция состоит из исторически важных документов, затрагивающих отношения Германии со многими государствами; едва ли возможно, что с целью фальсификации одного лишь протокола было затеяно все микрофильмирование тысяч документов; б) документы, соседствующие с протоколом, не вызывают сомнения в своей подлинности; в) если в некоторых опубликованных на Западе копиях подписи Молотова и Риббентропа расплывчаты, то на фильме они вполне отчетливы; под русским текстом (ролик 624) подпись Молотова – русскими, под немецким – латинскими буквами; этот порядок не должен вызывать подозрений, поскольку и под двумя основными официальными текстами пакта о ненападении (ролик 616) Молотов сделал свои подписи таким же образом; г) кроме текста протокола на обоих языках на ролике 624 при просмотре обнаружен еще один текст протокола, отпечатанный на так называемой «пишущей машинке фюрера» со специальным крупным шрифтом (для близорукого Гитлера, который не любил надевать очки); к тексту прилагалась сопроводительная записка Риббентропа; д) секретные протоколы к договору от 28 сентября 1939 г. находятся в ролике 2 (немецкое обозначение). 5. По сообщению зам. начальника Политического архива МИД ФРГ Гелинга, оригиналы протокола погибли в марте 1944 г. во время очередной бомбежки. Архив располагает в оригинале лишь ратификационными грамотами и делами посольства Германии в Москве за 1939 г. В этих делах секретные протоколы неоднократно упоминаются (см. приложение). Политический обозреватель журнала «Новое время» Л. Безыменский». В августе 1989 года в работе комиссии наступил кризис. Радикальная группа, лидером которой стал Ю. Н. Афанасьев, требовала, чтобы к 23 августа был опубликован хотя бы промежуточный результат. Однако председатель комиссии А. Н. Яковлев не получил согласия на это от М. С. Горбачева. Открытыми противниками А. Н. Яковлева были Е. К. Лигачев, В. А. Крючков, М. С. Соломенцев. Как свидетельствовал А. Н. Яковлев, практически он не получил поддержки у членов ПБ, за исключением Э. А. Шеварднадзе. Только угроза отставки А. Н. Яковлева с поста председателя комиссии заставила М. С. Горбачева согласиться на выступление А. Н. Яковлева на съезде. После этого группа членов комиссии передала предварительный текст проекта выступления А. Н. Яковлева прессе (в нем признавались протоколы) и выступила на пресс-конференции с обвинениями в адрес своего председателя. Возникла реальная угроза развала комиссии. Но победила тактика А. Н. Яковлева, который стал выше личных обид и не дал комиссии распасться. Появилось такое решение: А. Н. Яковлев будет выступать с «личным докладом», следовательно, согласовывать в комиссии (а также вне ее, т. е. в Политбюро) доклад не надо, подготовить надо лишь проект резолюции, предлагаемой съезду, и краткую объяснительную запись. Эти документы были готовы 4 ноября; доклад был сделан 23 декабря на II Съезде народных депутатов СССР. А. Н. Яковлев «как в воду смотрел», когда на заседаниях комиссии предупреждал, что радикальным идеям Ю. Н. Афанасьева и его прибалтийских коллег отнюдь не обеспечена поддержка на съезде. Даже взвешенный и объективный доклад председателя комиссии привел народных депутатов сначала в смущение, затем в возмущение, – но не против Сталина, а против докладчика! 23 декабря 1989 г. консервативное большинство съезда было настроено весьма агрессивно. Оно отклонило предложение осудить пакт 1939 г. и аннулировать протоколы. Все соображения комиссии о протоколах были отвергнуты, в том числе отвергнуты и доказательства их существования. Лишь на следующий день А. Н. Яковлев смог переубедить делегатов, предъявив им обнаруженный комиссией документ. Что же содержалось в этом документе, который был известен Громыко еще в 50-х годах, потом положен под сукно? Его главную часть представлял акт, составленный в апреле 1946 г. работниками секретариата Молотова Д. Смирновым и Б. Подцеробом. Акт фиксировал наличие восьми документов, в том числе подлинных секретных протоколов от 23 августа и 28 сентября 1939 г. Акт гласил: «Мы, нижеподписавшиеся, заместитель заведующего секретариата тов. Молотова В. М. тов. Смирнов Д. В., и старший помощник министра иностранных дел СССР т. Подцероб Б. Ф., сего числа первый сдал, второй принял следующие документы Особого архива Министерства иностранных дел СССР: I. Документы по Германии 1. Подлинный Секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 3 экземпляра копии этого протокола. 2. Подлинное разъяснение к «Секретному дополнительному протоколу» от 23 августа 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии разъяснения. 3. Подлинный Доверительный протокол от 28 сентября 1939 г. (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола. 4. Подлинный Секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. («О польской агитации») (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола. 5. Подлинный Секретный дополнительный протокол от 28 сентября 1939 г. (о Литве) (на русском и немецком языках). Плюс 2 экземпляра копии этого протокола. 6. Подлинный Секретный протокол от 10 января 1941 г. (о части территории Литвы) (на русском и немецком языках). 7. Подлинный Дополнительный протокол между СССР и Германией от 4 октября 1939 г. (о линии границы) (на русском и немецком языках). 8. Подлинный Протокол – описание прохождения линии госграницы СССР и госграницы интересов Германии (две книги на русском и немецком языках)…». Самое важное: в найденном «деле» МИД СССР сохранились копии секретных протоколов, заверенные (без указания должности) В. Паниным. Когда же было проведено сопоставление этих копий с копиями из архива Риббентропа, то было установлено следующее. 1. Тексты по содержанию на 100% идентичны. 2. Снимались все подозрения (повторявшиеся и М. С. Горбачевым) о том, что, мол, подпись В. М. Молотова сделана латинским шрифтом, следовательно, фальшивка. Молотов русский оригинал подписал кириллицей; зато под немецким текстом (и договора, и протокола) решил продемонстрировать свои университетские познания. Риббентроп оба текста подписал латиницей. 3. Оставшийся у немцев текст и текст Панина отпечатаны на одной и той же пишущей машинке, видимо, принадлежавшей молотовскому секретариату и предназначенной для самых важных работ. 4. Наконец, что касается подписей самого Панина, то от его родичей было получено подтверждение их аутентичности. Понятно, что перед лицом такого документа консерваторы отступили. Второй съезд народных депутатов СССР утвердил доклад А. Н. Яковлева. Политический вопрос был решен. Но, с точки зрения историографов, надо было все-таки выяснить судьбу оригиналов секретных протоколов, которые комиссии Яковлева обнаружить не удалось. Лишь 27 октября 1992 г. свершилось последнее действие в драме «протоколов»: публикация данных т. н. «президентского архива». В президентском архиве хранились секретные документы партии. При этом степень секретности архивов была различной: просто секретные, совершенно секретные, далее – особой важности, или – о, эти партийные эвфемизмы! – документы ОП, т. е. «особой папки». Собственно говоря, «папок» как таковых не существовало. Это было просто обозначение высшей степени секретности для особо важных решений Политбюро ЦК. Они обозначались в протоколах так: сначала порядковый номер в повестке дня. Затем – чей вопрос (Министерства обороны или МИД и т. д.). Наконец, краткая формула в скобках: «см. особую папку». Однако, оказывается, существовала еще одна специфическая степень секретности. Она называлась «закрытым пакетом». Это действительно был большой пакет с соответствующим номером (проставлялся от руки). Он опечатывался или заклеивался в Общем отделе тремя или пятью печатями и обозначался буквой «К» («конфиденциально»). Именно в таком пакете за № 34 были обнаружены оригиналы секретных протоколов вместе с подробным описанием их «архивной судьбы». Оказывается, что оригиналы секретных протоколов, находившиеся до октября 1952 г. у В. М. Молотова, 30 октября 1952 г. были переданы в Общий отдел ЦК. Почему именно в это время? В это время звезда министра закатилась: еще до смерти Сталина доверия к нему уже не было, внешним знаком чего был арест супруги Молотова Полины Жемчужиной. В VI секторе Общего отдела ЦК протоколу был дан свой номер: фонд № 3, опись № 64, единица хранения № 675-а, на 26 листах. В свою очередь эта «единица хранения» была вложена в «закрытый пакет» № 34, а сам пакет получил № 46-Г9А/4—1/ и заголовок «Советско-германский договор 1939 г.». Внутри пакета лежала опись документов, полученных из МИД СССР, – всего восемь документов и две карты: 1) секретный дополнительный протокол «о границах сфер интересов» от 23 августа 1939 г.; 2) разъяснение к нему от 28 августа (включение в разграничительный рубеж р. Писса); 3) доверительный протокол от 28 сентября о переселении польского населения; 4) секретный протокол «об изменении сфер интересов» от 28 сентября; 5) такой же протокол «о недопущении польской агитации» от 28 сентября; 6) протокол об отказе Германии «от притязаний на часть территории Литвы» от 10 января 1941 г.; 7) заявление о взаимной консультации от 28 сентября 1939 г.; 8) обмен письмами об экономических отношениях (той же даты). Долгие годы «закрытые пакеты» № 34 и 35 (в 35-м находились большие географические карты Польши) вели спокойное существование. Если верить архивным свидетельствам, их никто не открывал до 1975 г., т. е. до эпохи Брежнева. 8 июля 1975 г. копии оригиналов посылались на имя заместителя министра иностранных дел И. Земскова (он ведал архивами) для информации Громыко. Пробыли они в МИД до марта 1977 г., вернулись и были уничтожены. 21 ноября 1979 г. эта процедура повторилась, копии вернулись и были уничтожены 1 февраля 1980 г. Но эти «путешествия» не имели последствий. Попытка Земскова убедить Громыко в необходимости изменить официальную позицию успеха не имела. Тогда-то и сказал министр знаменитую фразу: «Нас никто уличить не сможет». До перестройки оставалось еще несколько лет, и к моменту ее начала к пакетам пришлось возвратиться. 10 июля 1987 г. пакет был вскрыт новым заведующим Общим отделом Валерием Болдиным. В свою очередь, заведующий сектором Лолий Мошков получил от него два строгих указания: «держать под рукой» и «без разрешения заведующего пакет не вскрывать». Что сделал Болдин с содержимым пакета, по документам установить нельзя. Показал Горбачеву? Или Лигачеву? Одно ясно: Яковлеву не показал, в том числе и после того, как заработала комиссия. Я помню, как в дни работы комиссии Яковлев не раз с раздражением говорил, что Болдин ему не давал никаких документов и в сердцах ругал «владыку архивов», подчинявшегося только Горбачеву. Наиболее щекотливым в свете документов «закрытого пакета» № 34 выглядит вопрос о поведении М. С. Горбачева. На протяжении всего долгого рассмотрения проблемы протоколов – практически с 1987 г. – его основным и вполне логичным требованием было найти отсутствовавшие оригиналы протоколов. Так он официально аргументировал свою позицию на заседании Политбюро 5 мая 1988 г. В то же время документировано, что пакет с оригиналами был вскрыт В. Болдиным 10 июля 1987 г. М. С. Горбачев и сегодня утверждает, что Болдин ему документов тогда не показал. В. Болдин утверждает обратное, и многое говорит в пользу его утверждения, так как трудно предполагать, что такой важный документ Болдин мог не доложить генеральному секретарю ЦК КПСС (таково мнение А. Яковлева, В. Фалина). Судя по всему, М. С. Горбачев хотел использовать знание об оригиналах секретных протоколов в сложной политической борьбе в верхах, в которой ему приходилось лавировать между консерваторами и сторонниками реформ. Так и на финальном этапе «дела о протоколах»: оно становилось жертвой внутриполитической борьбы, а не предметом беспристрастного научного анализа. Но эта игра кончилась 27 октября 1992 г., когда по указанию Б. Ельцина была проведена специальная пресс-конференция. Нам важен результат: как бы то ни было, какими извилистыми путями ни шла история (в данном случае – история секретных протоколов), восторжествовал принцип правды, принцип невозможности ее сокрытия. Теперь предвоенный период можно – и должно – анализировать без стыдливых оборотов, без идеологических предрассудков. Историкам от этого, увы, не легче. Теперь от них ждут серьезного рассмотрения причин и генезиса Второй мировой войны и ее главной составной части – Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии, против гитлеризма как опаснейшего политического явления. В настоящей книге я по мере возможностей пытался делать это не только в порядке переосмысления событий войны, но в ходе изучения тех архивных материалов, доступ к которым стал возможен. Возможен он еще не в полной мере – «архивная масса» настолько велика, что на ее освоение понадобится немало лет и не один исследователь. Тем не менее, архивы бывшего VI сектора Общего отдела ЦК КПСС, ныне перешедшие в Архив Президента РФ (сокращенно АП РФ), уже открывают много нового и доселе неизвестного. Работал я и в других российских архивах, и в Федеральном архиве ФРГ, и в Государственном архиве Великобритании. Результаты работы изложены в книге. Глава первая. Задолго до плана «Барбаросса» Политические календари отличаются от лунных, юлианских, грегорианских и иных методов счисления общественного и личного существования. В них годы вдруг могут сгуститься в месяцы, а месяцы – в недели и даже дни. Наоборот, порой месяцы растягиваются на годы. Историку, конечно, всегда хочется датировать политические повороты с максимальной точностью. Иногда это просто: мартовские иды, 9 термидора, 18 брюмера. Или 25 октября, 23 августа, 22 июня: даже не надо добавлять год – 1917, 1939, 1941. Но так бывает с рубежными датами исторических процессов. Труднее с датированием их истоков, а ведь это самое интересное… Когда Гитлер впервые заговорил о плане вооруженного нападения на Советский Союз? Конечно, можно начать поиски ответа на этот далеко не риторический вопрос с тех времен, когда Гитлер еще не был Гитлером. С тех времен, когда он начинал свою политическую карьеру безвестным оратором на малочисленных сходках праворадикальных немецких организаций в 20-е годы. Тогда знаменитые пассажи из написанной в Ландсбергской тюрьме в 1924—25 годах книги «Майн кампф» могли казаться безответственными заявлениями безответственного политика – ведь Гитлер тогда не занимал никакого государственного поста, да и его партию мало кто знал, даже в самой Германии. Правда, эти заявления были замечены в той стране, против которой были направлены программные декларации г-на Адольфа Гитлера – в Советском Союзе. На XVII съезде Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) Николай Иванович Бухарин – тогда еще член Центрального Комитета – говорил 31 января 1934 года: «…В настоящее время существует два плацдарма контрреволюционного нападения, направленных против нас: фашистская Германия и императорская Япония. Я позволю себе здесь, товарищи, процитировать несколько мест из очень „солидных“ источников для того, чтобы стала совершенно ясна та ориентация, которая характерна для наших противников. В своей вербовочной книжке „Майн кампф“ („Моя борьба“) Гитлер писал: 1. «Мы заканчиваем вечное движение германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на востоке. Мы кончаем колониальную торговую политику и переходим к политике завоевания новых земель. И когда мы сегодня говорим о новой земле в Европе, то мы можем думать только о России и подвластных ей окраинах. Сама судьба как бы указала этот путь. Передав Россию власти большевизма, она отняла у русского народа интеллигенцию, которая до этого времени создавала и гарантировала его государственное состояние. Ибо организация русского государства не была результатом государственной деятельности славянства в России, а только блестящим примером государственно-творческой деятельности германского элемента среди нижестоящей расы». 2. Миссия Германии – «в прилежной работе немецкого плуга, которому меч должен дать землю». 3. «Политическое евангелие германского народа» в области его внешней политики должно «раз и навсегда» заключаться в следующем: Если образуется рядом с Германией новое государство, то «рассматривайте не только как ваше право, но как ваш долг препятствовать возникновению такого государства всеми средствами вплоть до применения вооруженной силы или, если оно уже возникло, „разбейте такое государство!“ 4. «Будущей целью нашей внешней политики должна быть не западная и не восточная ориентация, а восточная политика в смысле приобретения необходимой для нашего германского народа территории». Гитлер открыто призывает, таким образом, разить наше государство, Гитлер открыто говорит о приобретении мечом необходимой якобы для германского народа территории из тех земель, которыми обладает наш Советский Союз. Вот этот звериный лик классового врага! Вот кто стоит перед нами, и вот с кем мы должны будем, товарищи, иметь дело во всех громаднейших исторических битвах, которые история возложила на наши плечи»… Антисоветских высказываний в речах и статьях Гитлера в 20-е и начале 30-х годов содержалось немало. Он их разъяснял тем немецким политикам, кто уже находился у власти. Например, влиятельному редактору газеты «Лейпцигер нейесте нахрихтен» Рихарду Брейтингу, тесно связанному с «немецкой национальной народной» и «немецкой народной» партиями, одним словом – с тогдашним ведущим консервативным политиком Альфредом Гугенбергом. Вот слова Гитлера: «В тот день, когда борьбу с Советским Союзом мы поставим в нашу программу, на нашей стороне будут и изоляционистские силы Америки… Мы не должны оставаться равнодушными к тому, что происходит в России, как это происходит на нашем континенте. Русачество, это славянство в соединении с диктатурой пролетариата, есть опаснейшая сила на свете. Что будет, если осуществится этот симбиоз? Подумайте лишь о том человеческом потенциале и сырьевом богатстве, которым располагает Сталин! Уже сейчас наши публицисты должны бить тревогу. Никогда не была так велика угроза западной цивилизации. Еще до того, как мы придем к власти, мы должны разъяснить англичанам, французам, даже американцам и Ватикану, что мы будем рано или поздно вынуждены начать крестовый поход против большевизма. Мы должны безжалостно колонизировать Восток». «…Мы хотим от Северной Норвегии до Черного моря протянуть защитный вал против русачества, против славянства. Нельзя забывать, что коммунизм Сталина представляет собой новую форму русачества… Сталин – не что иное, как великоросс, наследник Ивана Грозного». Гитлер – и это была его сильная сторона – не смущался говорить о своих планах открыто. Не скрывал и своего явного оппортунизма: готовность принять любого союзника для достижения своих целей. То клеймил Англию как мирового жандарма, то преклонялся перед умением владеть колониями. То предлагал Польше союз против России, то клялся в вечной вражде к владелице Данцига и Гдыни. Но всегда оставалась одна константа: непримиримая вражда к СССР, к «русачеству» и «еврейско-большевистской диктатуре». Как он скажет позже: «Все, что я предпринимаю, направлено против России». Жонглируя то одним, то другим определением (в зависимости от адресата), он готовился к будущим военным операциям, которые позже, в 1940 году, получат кодовое название «Барбаросса», придуманное самим Гитлером. Не фигурировало это название и 3 февраля 1933 года, когда Гитлер – уже рейхсканцлер и фактический верховный главнокомандующий – обратился с речью к высшим чинам рейхсвера (будущего вермахта) с откровенной речью о своих планах. Эту речь сохранил для истории один из участников встречи – генерал Либман. Практически это был первый набросок будущей операции «Барбаросса»: «1933. 3 февраля. Берлин. Выступление рейхсканцлера Гитлера перед командованием армии и флота во время посещения генерала пехоты барона Гаммерштейна-Экворда. Единственная цель политики: завоевание политической власти. На это должно быть направлено все государственное руководство (все его отрасли!). 1. Внутренняя политика. Полное изменение нынешней внутриполитической ситуации. Не будут терпеться никакие настроения, противоречащие цели (пацифизм!). Кто не подчинится, будет сломлен. Истребление марксизма огнем и мечом. Приучить молодежь и весь народ к тому, что нас может спасти только борьба; этой мысли должно уступить все остальное (она воплощена в миллионном нацистском движении, которое будет расти). Воспитание молодежи, усиление военной готовности всеми средствами. Смертная казнь за измену. Строжайшее авторитарное государственное управление. Ликвидация раковой болезни демократии. 2. Внешняя политика. Борьба против Версаля. Равноправие в Женеве. Однако это бесполезно, пока народ не преисполнится военной готовности. Забота о союзниках. 3. Экономика! Спасти крестьянина! Колонизационная политика. Увеличивать экспорт бесцельно. Потребительная способность мира ограничена, всюду перепроизводство. Поселения – единственная возможность частично занять армию безработных. Однако это требует времени, радикальных изменений не ждать, ибо жизненное пространство немецкого народа слишком мало. 4. Создание вермахта – важнейшая предпосылка для достижения цели: восстановления политической власти. Надо снова ввести всеобщую воинскую повинность. Но до этого государственная власть должна позаботиться о том, чтобы военнообязанные до призыва или после службы не были отравлены ядом пацифизма, марксизма, большевизма. Как обращаться с политической властью после ее завоевания? Еще сказать нельзя. Возможно, завоевание нового экспортного пространства; возможно – это куда лучше – завоевание нового жизненного пространства на Востоке и его безжалостная германизация. Конечно, сначала надо изменить нынешнюю экономическую ситуацию путем политической борьбы. Все, что происходит сейчас (поселения), – временные средства. Вермахт – важнейший и наисоциалистичнейший институт государства. Он должен остаться аполитичным и беспартийным. Внутренняя борьба – не его дело, а дело национал-социалистических организаций. В отличие от Италии не предусматривается никакого переплетения армии и СА. Самое опасное время – время создания вермахта. События покажут, есть ли у Франции государственные деятели. Если да, то она не даст нам времени, а нападет на нас (наверно, вместе со своими восточными сателлитами)». Достаточно ясно? Тем не менее должно было пройти шесть лет, пока Гитлер решил начать осуществление своего плана. Послеверсальская Европа справедливо считалась обреченной на взрыв – внутренний и внешний. Во-первых, потому, что никто – даже творцы Версальского мира – не обманывались в последствиях разделения древнего континента на «победителей» и «побежденных». Они едва ли могли надеяться на то, что побежденная Германия примирится со своим положением державы второго сорта. Об этом говорила и история – опыт былых войн и реальная европейская ситуация, в которой Германия оставалась мощной экономической силой. Сложность и труднопредсказуемость ситуации усугублялась тем, что на политической карте Европы появилось новое государство – Советская Россия. Если поведение царской России можно было хотя бы прогнозировать, базируясь на историческом опыте ее трехсотлетней «романовской» истории, то что следовало ожидать от нового, рабоче-крестьянского государства РСФСР (позднее – СССР), которое возникло как некое гегелевское отрицание всего того, что создала Россия царская? Шедшие из Петрограда декларации подтверждали, что новая власть и ее новый, переименованный в народного комиссара, министр иностранных дел Лев Троцкий торжественно объявили о публикации и отмене всех явных и тайных договоров царской России. Сохранит ли новая Россия верность Антанте, в составе которой вступила в войну с Германией и ее союзниками? Уже первые месяцы после октября 1917-го давали «предвкушение» ответа на подобный вопрос. Большевики пришли к власти на волне всенародного протеста против несшей лишь горе и потери мировой войны. В Брест-Литовске советские дипломаты и военные в 1918 году подтвердили, что Россия из войны выходит и заключает сепаратное перемирие, даже если оно влечет потерю значительной части собственной территории. Возникла новая, доселе невиданная конфигурация европейской политики, в которой Германия и Россия оказывались по меньшей мере не заклятыми врагами, а взаимно нейтральными, а может быть, дружественными государствами. Заключая Брестский мир, основатель советского государства Владимир Ленин не собирался идеализировать тогдашнюю Германию. 6 марта 1919 года на VII съезде РКП(б) он говорил: «Мы не знаем, какая будет передышка, – будем пытаться ловить момент. Может быть, передышка будет больше, а может быть, она продлится всего несколько дней. Все может быть, этого никто не знает, не может знать потому, что все величайшие державы связаны, стеснены, принуждены бороться на нескольких фронтах. Поведение Гофмана определяется, с одной стороны, тем, что надо разбить Советскую республику, а с другой стороны – тем, что у него на целом ряде фронтов война, а с третьей стороны – тем, что в Германии революция зреет, растет, и Гофман это знает, он не может, как утверждают, сию минуту взять Питер, взять Москву. Но он может это сделать завтра, это вполне возможно. Я повторяю, что в такой момент, когда факт болезни армии налицо, когда мы пользуемся каждым моментом, во что бы то ни стало, хотя бы для дня передышки, мы говорим, что всякий серьезный революционер, связанный с массами, знающий, что такое война, что такое масса, должен ее дисциплинировать, должен ее излечить, пытаться ее подымать для новой войны, – всякий такой революционер нас оправдает, всякий позорный договор признает правильным, ибо последнее – в интересах пролетарской революции и обновления России». О том, что для Ленина сохранение опоры мировой пролетарской революции – РСФСР – было высшим принципом, говорит и его оценка германского империализма как потенциального и возможного противника Советской России в ходе разворачивающейся мировой революции. Так, 23 июля 1920 года он шифром сообщал Сталину, находившемуся тогда на Южном фронте: «Немецкие коммунисты думают, что Германия способна выставить триста тысяч войска из люмпенов против нас». Так Германия, с которой РСФСР в Рапалло через два года вступит в тесные экономические, политические и даже военные связи, еще числилась во враждебном лагере, а именно – в лагере врагов мировой революции. В таких условиях начался «первый заход» российских большевиков в их отношениях с Германией, которыми было суждено заняться уже не смертельно больному Ленину, а его будущему преемнику Сталину. Очень соблазнительно сводить советско-германские отношения к отношениям Сталина и Гитлера. И впрямь: диктаторские режимы в своих отношениях закономерно зависят от того, какую личную позицию занимает сам диктатор. Сколько ни было бы умных и осведомленных советников, решения принимает сам диктатор, и бог ему судья – какими неведомыми путями движется мысль человека, которому приходится принимать решение. Но уступать соблазну упрощения не хотелось бы. Хотя бы потому, что к своим «диктаторским вершинам» каждый шел своим путем – и в свое время. Иосиф Виссарионович Сталин – в миру Джугашвили – в своем «куррикулюм вите» был далек от Германии. Сын сапожника из маленького грузинского городка на далекой окраине Российской империи, семинарист в грузинской столице Тифлисе – что ему была Германия, Германская империя, германский дух и германская история? Даже если поверить легенде о внебрачном происхождении маленького Сосо от великого русского географа и путешественника Пржевальского, то и это не введет Сталина в духовно-исторический круг, каким-либо образом близкий к стране, которая к исходу XIX века (когда формировался человек, вошедший в него под именем Сталин) занимала весомое место в тогдашней Европе. Религиозное образование, хотя и серьезное, не открывало пути к тому, что в провинциальном Тифлисе могло было быть как-то связано с Германией. Едва ли в библиотеке тифлисской духовной семинарии были книги по истории Германии или – не дай бог! – труды немецких социал-демократов. Скорее всего молодой семинарист мог лишь услышать о них от друзей из рабочей среды. Тифлис быстро становился промышленным центром Закавказья и здесь рано появились социал-демократические кружки. Правда, злые языки утверждали, что будущий вождь не столь предавался изучению марксизма и идей русской социал-демократии, сколько занимался подготовкой террористических актов с целью укрепления финансовой базы большевистской партии. Утверждают, что еще в 1906 году он организовал ограбление почтового поезда в Чиатури и касс на кораблях в закавказских портах, что дало РСДРП несколько десятков тысяч рублей. Самым эффектным было дерзкое ограбление тифлисского казначейства на Эриванской площади, устроенное в 1907 году. За Сталиным и его помощником Камо (Тер-Петросяном) закрепилась репутация больших мастеров «эксов» (экспроприаций). Тогда и появилась партийная кличка Коба (по имени благородного разбойника из романа грузинского писателя Казбеги). Кличка осталась надолго – в актах российской полиции она впервые упоминается 15 сентября 1907 года, и среди прочих партийных псевдонимов она Иосифу Джугашвили понравилась больше других. Если учесть, что среди них была скромная подпись «Чижиков», то сейчас даже не хочется думать, что мы могли бы стать жертвами «чижиковщины» или идти в бой умирать за родину, за Чижикова. Но шутки здесь явно неуместны: у Сталина был хороший нюх, и он остановился на Кобе, а затем – на Сталине. Но если не с самой Германией, то с германской социал-демократией молодой Сталин должен был столкнуться обязательно. Ведь все русское рабочее революционное движение и его идеологи вышли из немецкой социал-демократии. Одним из первых печатных произведений Сталина стала листовка, распространенная в марте 1910 года бакинским комитетом РСДРП(б) в количестве 4 тысяч экземпляров. Вот ее текст, доселе не публиковавшийся: «Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то простого токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали „коронованные особы“, патентованные ученые, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии? 22 февраля сего года исполнилось 70 лет со дня его рождения. В этот день борющийся пролетариат всей Германии, Интернациональное Бюро Социалистов, организованные рабочие всех стран земного шара торжественно праздновали 70-летний юбилей старого Бебеля. Чем же заслужил Бебель такой почет, что сделал он для пролетариата? Как выбрался Бебель из рабочих низов, как он из «простого» токаря превратился в великого борца всемирного пролетариата? Какова история его жизни? Детство Бебеля прошло в нищете и лишениях. Еще трех лет лишается он кормильца-отца, бедного чахоточного унтер-офицера. Чтобы найти детям другого кормильца, мать Бебеля второй раз выходит замуж, уже за тюремного надзирателя. Мать с детьми из казармы, где она жила до сих пор, перебирается в здание тюрьмы. Но через 3 года умирает и второй муж. Оставшаяся без кормильца семья перебирается на родину, в провинциальную глушь, где она живет впроголодь. Бебеля, как бедного, принимают в «школу для бедных», которую он с успехом кончает на 14-м году. Но за год до окончания школы его постигает новое испытание, он лишается матери – последней своей опоры. Круглый сирота, предоставленный самому себе, не имея возможности продолжать образование, Бебель поступает в ученики к знакомому токарю. Начинается однообразная, каторжная жизнь. С пяти часов утра до семи вечера Бебель проводит в мастерской. Некоторое разнообразие вносят в его жизнь книги, чтению которых он посвящает все свободное время. Для этого он записывается в библиотеку на те 5—6 копеек в неделю, которые зарабатывает, таская воду для своей хозяйки ежедневно утром, до начала работы. Очевидно нищета и лишения не только не разбили Бебеля, не только не убили в нем стремления к свету, а наоборот – еще больше закалили его волю, усилили жажду знаний, зародили в нем вопросы, ответы на которые жадно искал в книгах. Так в борьбе с нуждой вырабатывался будущий неутомимый борец за освобождение пролетариата. На 18-м году Бебель кончает срок ученичества и вступает в жизнь самостоятельным токарем. На 20-м году он уже присутствует на собрании рабочих в Лейпциге и слушает речи рабочих-социалистов. Это было первое собрание, где Бебель встретился лицом к лицу с рабочими ораторами. Бебель не был еще социалистом, он сочувствовал либералам, но он искренне радуется самостоятельному выступлению рабочих, он им завидует, у него разгорается желание сделаться таким же, как они – рабочим оратором. С этого времени у Бебеля начинается новая жизнь – у него есть уже определенный путь. Бебель проникает в рабочие организации и усиленно работает в них. Скоро он делается влиятельным, его выбирают в комитет рабочих профессиональных союзов. Работая в союзах, он борется с социалистами, действует заодно с либералами, но, борясь с социалистами, он постепенно убеждается в их правоте. На 26-м году он уже социал-демократ. Известность Бебеля растет так быстро, что через год (1867 г.) его выбирают председателем комитета союзов и первым депутатом от рабочих в парламент. Так Бебель, борясь и побеждая, преодолевая шаг за шагом окружающие его препятствия, – выбирается, наконец, из рабочих низов, превращается в вождя борющихся рабочих Германии. С этого времени Бебель уже открыто выступает за Социал-демократию. Его ближайшая цель – война с либералами, высвобождение рабочих из-под их влияния, объединение рабочих в свою рабочую Социал-демократическую партию. Бебель достигает своей цели в следующем, 1868 году, на Нюренбергском съезде. Умелая беспощадная атака со стороны Бебеля на этом съезде повела к тому, что либералы потерпели полное поражение, а на развалинах либерализма родилась Германская Социал-демократия. Освобождение рабочих может быть делом лишь самих же рабочих, говорил Бебель на съезде, поэтому рабочие должны порвать с буржуазными либералами и объединиться в собственную рабочую партию, – и громадное большинство съезда, вопреки кучке либералов, повторяло за ним великие слова Карла Маркса. Для полного освобождения рабочих необходимо, чтобы рабочие всех стран объединялись, говорил Бебель, поэтому надо присоединиться к Международному Товариществу Рабочих, – и большинство съезда единодушно повторяло за ним слова великого учителя. Так родилась Соц. – Дем. Рабочая Партия Германии. Бебель был ее повивальной бабкой. С тех пор жизнь Бебеля сливается с жизнью Партии, его печали и радости – с печалями и радостями Партии. Сам же Бебель делается любимцем и вдохновителем германских рабочих, ибо, товарищи, нельзя не любить человека, который так много сделал для того, чтобы поставить рабочих на собственные ноги, освободить их от опеки буржуазных либералов и дать им собственную Рабочую Партию. 1870 год принес молодой партии первое испытание: начиналась война с Францией; германское правительство требовало денег на войну от парламента, членом которого являлся и Бебель; приходилось высказываться определенно за или против войны; Бебель понимал, конечно, что война выгодна только врагам пролетариата; между тем, все слои германского общества от буржуа до рабочих охватываются ложным патриотическим жаром, отказ в деньгах правительству называют изменой отечеству. Но Бебель, не считаясь с «патриотическими» предрассудками, не боясь плыть против течения, громогласно заявляет с парламентской трибуны: я, как социалист и республиканец, – не за войну, а за братство народов, не за вражду к французским рабочим, а за объединение с ними наших германских рабочих. Упреки, насмешки, презрение – таков был ответ даже со стороны рабочих на смелое выступление Бебеля. Но Бебель, верный принципам научного социализма, ни на минуту не опускает знамени до предрассудков своих собратьев, – наоборот, он всячески старается поднять их до ясного сознания пагубности войны. Впоследствии рабочие поняли свою ошибку и еще больше возлюбили своего стойкого, сильного Бебеля; за то правительство наградило его двумя годами тюрьмы, где он, однако, не зевал, написав знаменитую книгу «Женщина и Социализм». Конец 70-х и 80-е годы приносят партии новые испытания. Встревоженное ростом Социал-демократии германское правительство издает «исключительные законы против социалистов», разрушает партийные и союзные организации, закрывает все без исключения с.-д. газеты, уничтожает свободу собраний и союзов, вчера еще легальную с.-д. партию отбрасывают в подполье. Всем этим правительство хотело спровоцировать с.-д. на неудачные, пагубные выступления, деморализовать и разрушить ее. Нужна была особая стойкость и беспримерная прозорливость, чтобы не потерять голову, вовремя переменить тактику, разумно приспособиться к новым условиям. Многие из соц. – демократов поддались провокации и ударились в анархизм. Другие совершенно опошлились и опустились до либералов. Но Бебель неизменно стоял на посту, ободрял одних, умерял неразумный пыл других, разоблачал фразерство третьих и умело направлял партию по истинному пути все вперед, только вперед. Через 10 лет правительство должно было уступить растущей силе рабочего движения и отменило «исключительные законы». Линия Бебеля оказалась единственно правильной. Конец 90-х годов и девятисотые годы принесли партии еще одно испытание. Поощренные промышленным подъемом и сравнительной легкостью экономических побед, умеренные элементы Соц. – Демократии стали отрицать необходимость непримиримой классовой борьбы и социалистической революции. Не нужно непримиримости, не нужно революции, говорили они, нужно сотрудничество классов, нам нужны соглашения с буржуазией и правительством, чтобы вместе с ними ремонтировать существующие порядки, – поэтому давайте голосовать за бюджет буржуазного правительства, давайте участвовать в существующем буржуазном министерстве. Этим самым умеренные подрывали Бебеля. На Дрезденском съезде (1903 г.) он разбивает наголову германских вождей умеренных, Бернштейна и Фольмара, провозгласив необходимость революционных методов борьбы. В следующем году в Амстердаме, перед лицом социалистов всех стран, он разбивает уже международного главу умеренных Жана Жореса, еще раз провозгласив необходимость непримиримой борьбы. С тех пор он не давал покоя «умеренным врагам партии», нанося поражение за поражением в Иене (1905 г.), Нюренберге (1908 г.). В результате партия выходит из внутренней борьбы единой и сильной, поразительно окрепшей, колоссально выросшей, обязанная всем этим главным образом тому же Августу Бебелю… Но Бебель не довольствуется деятельностью только в рамках партии. Его громовые речи в германском парламенте, бичующие затхлость дворян, срывающие маску с либералов, пригвождающие к позорному столбу «имперское правительство»; его многолетняя деятельность в профессиональных союзах – все это говорит за то, что Бебель, как верный страж пролетариата, появлялся везде, где только кипела борьба, где только нужна была его бурная пролетарская энергия. Вот за что так уважают Бебеля германские и международные социалисты. Конечно, были у Бебеля и ошибки – у кого их не бывает (только мертвые не ошибаются), – но все мелкие ошибки бледнеют в сравнении с крупными заслугами перед партией, которая теперь, после 42-летнего руководства Бебеля, насчитывает свыше 600 тысяч членов, имеет около 2 миллионов профессионально организованных рабочих, располагает доверием 3—4 миллионов избирателей, одним мановением руки устраивает стотысячные демонстрации в Пруссии. И знаменательно – дни юбилейного торжества в честь Бебеля совпали с днями наиболее яркого выражения мощи германской с.-д., с днями беспримерно организованных многолюдных демонстраций за всеобщее избирательное право в Пруссии. Бебель имеет полное право сказать, что он недаром поработал. Такова жизнь и деятельность старого Бебеля, да, очень старого, но слишком юного душой, по-старому стоящего на посту и ждущего новых битв, новых побед. Только борющийся пролетариат мог родить такого живого, вечно юного, вечно вперед смотрящего Бебеля, как и он сам. Только теория научного социализма могла дать широкий простор кипучей натуре Бебеля, неутомимо рвущегося к разрушению старого, гнилого капиталистического мира. Бебель своей жизнью и деятельностью свидетельствует о силе и непобедимости пролетариата, о неизбежности торжества социализма… Пошлем же привет, товарищи, дорогому учителю – токарю Августу Бебелю! Да послужит он примером для нас, русских рабочих, особенно нуждающихся в Бебелях рабочего движения». Как видно, молодой автор Сталин хорошо познакомился с историей СДПГ (той партии, которую он позже поносил последними словами и перекрестил в «социал-фашистскую») и был исполнен высокого мнения об исторической роли рабочего класса и его политической партии. Но уже через несколько лет, будучи в Вене и работая над своим первым значительном трудом «Марксизм и национальный вопрос», он вошел в ряды критиков немецкой и австрийской социал-демократии. И дальше – после Октября и в период создания коммунистических партий в тех же Германии и Австрии, а также в других странах Европы – не было другого деятеля большевистской партии, который бы с таким ожесточением боролся с социал-демократизмом как с ведущей силой европейского и международного рабочего движения. Как говорится, времена меняются. Контакт молодого грузинского большевика с реальной жизнью западного мира, в котором родилось социал-демократическое движение, был минимален. В январе 1913 года бежавший из ссылки Иосиф Джугашвили направляется за рубеж – в Австро-Венгрию. Он поселяется в столице габсбургской империи, в Вене. В архивном фонде Сталина находится регистрационный листок венской полиции – но не на самого Сталина, а на Александра Антоновича Трояновского, в квартире у которого снимал койку приезжий. Листок гласит: «XII район, Майдлинг. Шенбруннершлоссштрассе, 20 Этаж II, квартира 7 Александр Трояновский Журналист Родился в Туле в России Проживал в Варшаве, в России Род. 20 декабря 1881, православный, женат Жена Елена, 27 лет Дочь Галина, 6 лет Приехал в Вену 19 октября 1912 г. Выехал – 1 ноября 1913 г. в Швейцарию». Поселяться у знакомых-единомышленников было для большевистской эмиграции делом обычным, благо это было дешевле. Александр Трояновский уже имел опыт проживания в эмиграции, он (в отличие от Сталина) знал язык, мог легко ориентироваться в чужой стране. Сталину это было труднее. Приходилось пользоваться помощью друзей, в чем ему неоценимые услуги оказывал другой венский эмигрант, Николай Бухарин. Хорошо знавший язык Бухарин помогал Сталину в выполнении партийного задания – подготовке программного документа «Марксизм и национальный вопрос». Помогал Сталину и Троцкий, живший тогда в Вене. С внешним, австрийским миром эмигрант практически не общался. По воспоминаниям А. Трояновского, Сталин лишь гулял с дочкой Трояновского по соседнему живописному Шенбруннскому парку. Остальное время у него занимала работа над выполнением партийного задания. Так как Сталин немецкого языка не знал, ему помогала русская студентка, учившаяся в Вене, но еще больше – Николай Бухарин, а так же супруга Трояновского Елена Розмирович. Работа Сталина (Ленин в это время называл его «чудесным грузином») понравилась требовательному «заказчику», и с тех пор Ленин не выпускал Сталина из поля своего зрения: ведь начиная с Вены Сталин из поклонника немецкой и австрийской социал-демократии становится ее энергичным критиком. В стране Отто Бауэра и Карла Реннера, считавшихся классиками социал-демократического мышления, Сталин превращается в критика австромарксизма. Он отвергает австромарксистскую концепцию «национально-культурной автономии» и предлагает лозунг «права нации на самоопределение», который берут на вооружение большевики. В советские времена Иосиф Джугашвили впервые столкнулся с немецкими государственными делами (а не с немецкими социал-демократами, так и не попавшими к власти) в своем первом правительственном качестве наркома (народного комиссара, сиречь министра) по делам национальностей. В 1921 году его заинтересовал вопрос о деятельности на Ближнем Востоке и в Средней Азии немецких экономических миссий. Тогда главным противником Советской России была могучая Британская империя, и нарком обратил внимание Ленина на то, что для ослабления британского влияния можно было бы использовать немецких торговцев и промышленников, которые были не прочь обосноваться в этом районе. Ленину эта мысль понравилась. Но вскоре Сталину вплотную пришлось заняться Германией – причем в весьма специфической манере. Глава вторая. Почему 9 ноября 1923 года не была создана Советская Германия? 10 октября 1923 года берлинская газета «Роте Фане» – орган Германской коммунистической партии – вышла с необычным текстом. Он был напечатан не на немецком, а на русском языке, причем не был набран типографским текстом, а написан от руки. Почерк был отчетливый, но незнакомый. Подпись также мало говорила немецкому читателю, даже если он и принадлежал к издававшей газету партии. Текст (переведенный рядом на немецкий) гласил: «Грядущая революция в Германии является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин. «Роте Фане» может поздравить себя с серьезным успехом, ибо он оказался надежным маяком, освещающим германскому пролетариату путь к победе и помогает ему стать вновь вождем пролетариата Европы. От всей души желаю «Роте Фане» новых решающих успехов в грядущих битвах за власть пролетариата, за целость и независимость рождающейся трудовой Германии. Подпись: И. Сталин». Этот текст не был включен автором в Собрание своих сочинений. По многим причинам: первая из них состояла в дипломатической скандальности текста. В нем к перевороту в Германии призывал один из руководителей правящей партии России, которая находилась в дружественных отношениях с тогдашней Германией. Вторая – и, видимо, главная – сводилась к нежелательности для автора вспоминать об этом полузабытом эпизоде советско-германских отношений. А он был. Была попытка силой оружия свергнуть в Германии буржуазное правительство, и эту попытку поддержала и инициировала Советская Россия. Подробная документация по этому малоизвестному «эпизоду» до сих пор лежит в секретном архиве Политбюро ЦК РКП(б) (т. е. КПСС) в деле под заголовком «ГКП – Германская революция», а также в других фондах и делах Политбюро. Сегодня они читаются как некий фантастический роман, хотя в нем мелькают знакомые имена – Зиновьев, Троцкий, Молотов, Тельман, Цеткин. И Сталин! Принято считать, что в первые годы Советской власти Сталин занимался вопросами внутренней (в первую очередь национальной) и военной политики. Документы говорят об ином: с момента вступления на пост генерального секретаря ЦК РКП(б) (апрель 1922 года) он включил в сферу своего внимания и влияние на международные дела. Это было тем легче, что для созданного Лениным Коммунистического Интернационала (Коминтерна) и его штаба ИККИ (Исполнительного комитета) вопросы ожидаемой мировой пролетарской революции естественно сливались с внутрисоветскими и внутрипартийными делами. Среди партий Коминтерна ГКП занимала (после РКП) первое место, а следовательно, ей уделял особое внимание генсек большевистской партии. В начале 1923 года в Москве пришли (не в последнюю очередь по информации из кругов ГКП) к убеждению, что в Германии создается революционная ситуация. Принимая желаемое за действительное, РКП(б) решила, что этому процессу надо помочь. Летом (в июле) 1923 года Политбюро заслушало отчет своего «эксперта по немецким делам» Карла Радека о назревавшем политическом кризисе; руководство ГКП считало его признаком революционной ситуации. Но еще определеннее думало Политбюро: по предложению Сталина оно приняло решение немедля вызвать в Москву руководителей ГКП. На совместном заседании 22 августа было принято следующее решение: «1) На основании имеющихся в ЦК материалов, в частности, на основании писем товарищей, руководящих германской компартией, ЦК считает, что германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть. 2) Признать, что вся работа, не только ГКП и РКП, но и всего Коммунистического Интернационала должна сообразоваться с этим основным фактом. 3) В соответствии с этим ЦК поручает делегации РКП в Коминтерне разработать все основные выводы, вытекающие из создавшегося международного положения, и внести их на утверждение Политбюро. 4) В связи с этим же, очередные задачи РКП: а) политическая подготовка трудящихся масс Союза республик к грядущим событиям; б) мобилизация боевых сил республики (в частности, рассмотрение вопроса, поставленного тов. Брандлером); в) экономическая помощь германским рабочим; г) соответствующая дипломатическая подготовка. Для разработки этих последних вопросов создать комиссию в составе т. т. Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека, Чичерина. Созыв за т. Зиновьевым. Этой же комиссии поручить разработку проекта закрытого письма губкомам и тезисов для газетной кампании. 5) Все решения комиссии довести до сведения членов Политбюро, и, в случае отсутствия возражений, считать их решениями Политбюро. 6) Поручить Секретариату организовать ознакомление членов ЦК с этими решениями». Чего же ожидали в Москве от германской революции? На этот вопрос были призваны дать ответ тезисы, разработанные Г. Зиновьевым и по поручению Сталина разосланные членам ПБ. Эти тезисы были одобрены (в том числе и Сталиным) 23 сентября и разосланы всем членам ЦК. Этот документ красноречив – как по головокружительной степени самообмана московских большевиков по поводу положения в Германии, так и по абсолютной откровенности тех, кто поддался этому самообману. Вот только несколько выдержек из многостраничного сочинения Зиновьева (оно было специально издано типографским образом): «4. Что даст союз советской Германии с СССР? Идея союза Германии с СССР пользуется в Германии широчайшей популярностью и имеет миллионы сторонников. Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Этот союз принесет неисчислимые выгоды трудящимся массам, как Германии, так и СССР. СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с ее преобладанием промышленности как нельзя лучше дополнят друг друга. Союз советской Германии с СССР в ближайшее же время представит собою могучую хозяйственную силу. Такой союз имел бы в своем распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы для процветания и советской Германии, и СССР. Сельское хозяйство СССР выиграло бы в чрезвычайной степени от такого союза, ибо наша деревня получила бы на выгодных условиях необходимые ей сельскохозяйственные орудия, удобрение и т. п. Крупная промышленность советской Германии выиграла бы в не меньшей степени, ибо была бы в значительной мере обеспечена сырьем и рынками сбыта. Опасные стороны НЭПа в советской России были бы парализованы самым действительным образом. Союз советской России с советской Германией создаст новую фазу НЭПа в России, ускорит и упрочит развитие социалистической госпромышленности в СССР и наверняка уничтожит в корне тенденцию новой буржуазии занять господствующее положение в хозяйстве нашего союза. Первая германская революция 1918 года, при всей ее половинчатости и вопреки всем изменам германской социал-демократии, в большой степени помогла советской власти России устоять в гражданской войне. Надвигающаяся вторая, действительно пролетарская революция в Германии поможет советской России окончательно победить на решающем фронте социалистического хозяйственного строительства, а тем самым создаст незыблемую базу для победы социалистических форм хозяйства во всей Европе. Союз советской Германии с СССР представит собою не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма. 5. Соединенные штаты рабоче-крестьянских республик Европы. При создавшемся положении вещей во всей Европе и, в особенности, в свете надвигающейся пролетарской революции в Германии и возможности новой войны вполне своевременно выдвинуть лозунг Соединенных штатов рабоче-крестьянских республик Европы. Центральным боевым лозунгом германской революции, уже сейчас владеющим умами широчайших слоев трудящихся Германии и захватывающим все новые и новые слои ее, является союз Германии с СССР. Но германская революция, а вместе с ней и весь Коминтерн должны уже сейчас дать ответ и на вопрос о том, как мыслят они формы существования европейских государств при победе революции в решающих странах Европы». Председателя Коминтерна, а с ним и генсекретаря РКП(б) Сталина нельзя обвинить в скромности политических аппетитов. Но читая сегодня эти строки, нельзя отделаться от впечатления, что эти мысли надолго и глубоко запали в историко-политическое мышление Сталина. Как бы он впоследствии ни старался отречься от всего «зиновьевского», психологический феномен «deja vue» («я это уже видел») заставляет констатировать: в дни 1939 года, когда Сталин и Молотов вдруг заговорили об историческом значении советско-германского союза и выгодности их экономического и военного сотрудничества, так и хочется воскликнуть: мы это уже «проходили» у Зиновьева! Как бы читая мысли покойного Зиновьева и живого Сталина, Иоахим фон Риббентроп писал в предложенной им преамбуле советско-германского пакта: «Многолетний опыт доказал, что между немецким и русским народами существует врожденная симпатия. Жизненные пространства обоих народов совпадают, но не противоречат друг другу в своих природных необходимостях. Экономические необходимости и возможности обеих стран дополняют друг друга». Правда, тогда, в 1923 году, речь шла о неосуществленной советской Германии, но «с точки зрения вечности» (sub specie aeternitatis) смысл остается. В мышление Сталина на долгие годы (вплоть до 1949 года, когда создавалась ГДР) вошла идея всепобеждающей силы советско-германского блока. Осенью 1923 года это была не только идея. 20 октября военная комиссия ЦК разработала план мобилизации Красной Армии – на случай вооруженной помощи германскому пролетариату (до 2,5 миллиона человек) и создания для этой цели 20 новых дивизий. Специально отбирались люди, знающие немецкий (со времен плена у немцев в Первую мировую). А 4 октября 1923 года ПБ приняло лапидарное решение: «Пункт 3. Согласиться с комиссией в вопросе о назначении срока – 9 ноября с. г.» Это был назначенный в Москве срок германской революции. Революции, которая не состоялась по одной простой, почти примитивной причине: ее не собирался и не мог совершать тот самый германский пролетариат, чьи свойства превозносил Сталин в своем интервью «Роте Фане». Правда, «в негласном порядке» Сталин сам сомневался в готовности немцев к революции. В одном из писем Зиновьеву 7 августа 1923 года генсек не без иронии писал: «…Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого – в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) земля крестьянам, в) поддержка громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можем дать им в данный момент? Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это „в лучшем“ случае. А в худшем случае – их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет „учить массы“, – дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их. Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты, по всем данным, слабы в Германии. По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять. Всего хорошего И. Сталин». По иронии судьбы, 8 и 9 ноября свершилась иная «революция»: знаменитый «пивной путч» Гитлера в Мюнхене. Предсказание Сталина сбылось. Глава третья. Рапалло – иными глазами Рапалльское соглашение, подписанное в апреле 1922 года в маленьком курортном городке близ Генуи наркомом иностранных дел РСФСР Георгием Чичериным и министром иностранных дел Германии Вальтером Ратенау, уже давно перекочевало из календарных дат в разряд исторических легенд. Оно и впрямь было неожиданным для тогдашней Европы, где было принято считать невозможным все, что совершалось бы не по воле Англии и Франции – версальских триумфаторов и диктаторов. А это соглашение шло против их воли. К числу легенд относится и его внезапность. Этой легендой могли утешать себя на Даунинг-стрит и на Кэ д'Орсей: мол, коварные немцы и зловредные русские, встретившись на экономической конференции в Генуе, «вдруг» сговорились. Но дело было далеко не внезапным для тех, кто его сделал, – особенно для советской дипломатии. Здесь практическим инициатором ориентации РСФСР на контакт с веймарской республикой был, безусловно, сам Чичерин. История Рапалльского соглашения и Генуэзской конференции – своеобразная страница советской внешней политики. В ней сошлись два поворота: один – в доселе негативном отношении западных держав к молодой Советской Республике. Другой – в поведении советских лидеров, которые впервые вышли на «открытую» международную сцену. Коммунистическая ортодоксия в духе только что созданного Коминтерна требовала громогласного объявления будущего краха капиталистической системы и грядущей мировой революции. Но этого не произошло. Новая тактика, разработанная Лениным и Чичериным (при участии Зиновьева и Сталина), предусматривала отказ от максималистских деклараций и переход к столь нелюбимой ранее пацифистской программе. Как писал Чичерин в феврале 1922 г. Ленину: «Никакие наши заверения не рассеют опасений иностранного капитала. Он пойдет к нам только в том случае, если по общей нашей физиономии создаст себе убеждение в том, что идти к нам безопасно, что наша нынешняя система, т. е. политическая власть пролетариата, предоставляющая в собственных интересах определенное поле действия капиталу и в этих рамках гарантирующая интересы последнего, является действительно длительной и прочной системой. Иностранный капитал должен из всей совокупности фактов и, в частности, из всей совокупности наших выступлений в Генуе сделать вывод о том, что наш курс на сделку с капиталом является прочной и длительной системой. Если наши выступления в Генуе будут идти с этим вразрез, результатом будет то, что мы будем продолжать гибнуть без транспорта и с разоренным сельским хозяйством. Мы должны, как марксисты и реалисты, трезво учитывать сложность нашего положения… Наша дипломатия преследует в конечном счете производственные цели, нашу внешнюю политику мы постоянно характеризуем как производственную политику, ставящую себе целью способствовать интересам производства в России. Если сегодня именно эти производственные цели являются для нас наиболее актуальными задачами момента, мы не должны упускать из виду, что какие бы то ни было выступления революционного характера будут идти с этими целями радикальнейшим образом вразрез. У нас уже давно принято и указано даже Пленумом Центрального Комитета строгое разделение Советского Государства и Коминтерна. Коммунистическая агитация предоставлена последнему. Советское же государство защищает политические и экономические интересы трудящихся масс России. Если мы вдруг в Генуе забудем это строгое разделение, мы поставим под вопрос все экономические достижения, составляющие для нас задачу момента. Выдвигание нами «симпатичных» лозунгов восстановления мирового хозяйства не помешает нашей деятельности как купцов. Но мы должны все время иметь в виду, что именно эта купеческая деятельность есть основное содержание нашей задачи в Генуе». Большевиков не надо был учить пониманию связи политики и экономики. С молоком марксизма они восприняли – порой догматически-теоретически, но чаще сугубо практически и прагматически – постулат обусловленности всех политических и духовных явлений экономикой, сферой материального производства. Не приходится удивляться тому, что сразу после прихода к власти партия Ленина столкнулась с реальной и жестокой необходимостью мыслить экономическими понятиями, в том числе и в своей внешней политике. Это делал сам Ленин и его верные ученики, в числе которых видное место занимал Георгий Чичерин. Экономические отношения с ближайшим соседом Германией приобретали первостепенное значение, поскольку другие развитые капиталистические страны с 1917 года попали в разряд враждебных. Этой проблематики не был чужд и другой член Совнаркома – нарком по делам национальностей Иосиф Джугашвили-Сталин. Правда, у «издревле» подозрительного к всяким империалистическим интригам и проискам Сталина скепсис давал себя знать. Сохранился обмен записками между Сталиным и Чичериным, строившим радужные планы использования богатых стран Запада в интересах советского государства и будущей всемирной революции. Сталин писал: «Одни изучают, другие играют, третьи просто кривляются. Если все это принять за чистую монету, как это делает т. Чичерин, можно запутаться вконец. Одно ясно во всяком случае, что для серьезных деловых комбинаций с немцами или англичанами время еще не настало (оно только настает). И. Сталин. 30.XI. 1921 г..» Но вскоре это время настало, – когда самые крупные немецкие фирмы того времени проявили интерес к русскому рынку. Еще до Рапалло, а именно осенью 1921 года, Берлин по решению Политбюро ЦК РКП(б) посетил Леонид Красин (он тогда был наркомом по делам торговли и промышленности РСФСР) для ведения секретных переговоров с немецкими банкирами и промышленниками, в том числе об организации в России военной промышленности для удовлетворения запрещенных в Версале потребностей рейхсвера. Сталин был полностью в курсе переговоров Красина в Берлине. Уже тогда вырисовывались контуры будущей международной конференции, в которой примет участие молодая Российская советская республика. Посетив Германию, другой член ЦК, Карл Радек, докладывал Ленину (с докладом был ознакомлен и Сталин). Он считал, что необходимо: «1. Не выжидание Генуэзской конференции, а продолжение нашей работы сепаратных переговоров, деловых сделок и разъяснения нашей точки зрения. 2. Работая на соглашение с Англией и Германией, избегать обострения отношений с Францией, ибо оно усилит нашу зависимость от Англии, затруднит давление на Германию. 3. В Генуе надо выступить с реалистической платформой, намечающей в общих рамках фактические пределы наших уступок: не цыганский торг с надеждой всех обмануть, а крупная политика игры сравнительно открытыми картами, которые всегда в исторических поворотах момента оказывались наиболее уместны. 4. Предложение деловитой программы ближайших шагов для восстановления русского хозяйства. 5. Идти на реальную сделку, не избегая срыва, если капиталистический мир будет посягать на суверенные права Советской России и пытаться наложить на нее тяготы, относительно которых мы убеждены, что мы не в состоянии будем их нести.» Радек, выступая за соглашение с Германией, писал: «На ближайший исторический период мы наиболее зависимы от Англии и наиболее нуждаемся в Германии. Англо-германо-русские отношения являются столпом нашей политики до момента привлечения Америки и когда в состоянии будем комбинировать на русской почве американский капитал с германским техническим аппаратом. Но мы можем уменьшить нашу зависимость от Англии и иметь средство давления на Германию, по возможности избегая ангажировки против Франции. Самым лучшим средством к этому было бы предварительное соглашение с Францией о том, чего она от нас требует и что она может дать. Этого соглашения путем сепаратных переговоров мы не достигли, и, если Генуэзская конференция не будет на значительное время отсрочена, мы этого соглашения достичь не сумеем». Автору книги в 50-е годы не раз пришлось беседовать с человеком, который представлял собой своеобразный исторический раритет. Его имя – Николай Николаевич Любимов. Профессор Московского государственного института международных отношений, доктор экономических наук, крупнейший специалист по международным финансовым вопросам. Любимов – единственный из остававшихся тогда в живых советских участников Генуэзской конференции 1922 года. В далеком 1922 году Любимов, молодой профессор Московского университета, был привлечен Лениным и Чичериным для разработки гениального по простоте замысла, но сложного по составлению документа – финансовых контрпретензий Советской России к державам Антанты. Не было секретом, что в Генуе Ллойд Джордж и Барту хотели «задушить» Россию своими финансовыми претензиями по старым царским долгам, и поэтому Ленин решил, что советской стороне надо подготовить свой ответ. Да, Любимов все прекрасно помнил: и зал дворца Сан-Джорджо, и совещания на вилле «Альбертис», и своего немецкого партнера по переговорам Рудольфа Гильфердинга. Более того: его рассказ вносил значительные коррективы в ту традиционную картину Рапалло, которая сложилась на основе широко известных мемуаров бывшего английского посла в Берлине лорда д'Абернона и свидетельств немецких авторов (хотя, кстати, ни Йозеф Вирт, ни Вальтер Ратенау или Аго фон Мальцан не оставили воспоминаний). Любимов рассказывал: – Вопрос о нормализации отношений между Советской Россией и веймарской Германией возник задолго до Рапалло, и в этом отношении едва ли правы те, кто пытался и пытается изобразить договор как «полную неожиданность» или как результат каких-то хитроумных маневров. Нет, вопрос этот ставился самой жизнью. Он обсуждался еще зимой 1921 года, а также в январе – феврале 1922 года в Берлине. Известно, что в начале апреля 1922 года, проезжая через Берлин, Чичерин встретился с Виртом и Ратенау и вел с ними переговоры. Но немецкая сторона тогда не проявила желания достичь соглашения… На конференции в Генуе после пленарного заседания 10 апреля 1922 года руководители немецкой делегации поняли, что вопрос номер один на конференции – это «русский вопрос». В то же время они почувствовали, что Ллойд Джордж и Барту стремятся отстранить Германию от «большой политики». Уже в первые дни конференции рейхсканцлер Йозеф Вирт и министр иностранных дел Вальтер Ратенау начали сильно сомневаться в правильности своих прозападных позиций. 14 апреля немцы особенно забеспокоились: на вилле «Альбертис», являвшейся резиденцией Ллойд Джорджа, начались неофициальные встречи, на которые были приглашены также советские делегаты. Все это заметно беспокоило Ратенау и Мальцана, которых англичане и французы практически выставили за дверь, хотя и заверяли, что Германия не подвергается никакой дискриминации. 15 апреля Мальцан встречался с советскими представителями и вел переговоры об урегулировании взаимных претензий. Советские делегаты заявили, что лучшим средством решения всех проблем было бы подписать соглашение, предложенное в апреле в Берлине. Мальцан не дал ответа, но – любопытно отметить – сразу же проинформировал англичан. Те не проявили особого удивления и заявили, что переговоры на вилле «Альбертис» идут успешно. В этих условиях понятен интерес, который возбудил у Вирта, Ратенау и Мальцана телефонный звонок из резиденции советской делегации. В западной исторической литературе своеобразным «классическим описанием» Рапалльского соглашения стали мемуары уже упоминавшегося выше лорда д'Абернона. Ссылаясь на рассказ фон Мальцана, д'Абернон изображал события так, будто в ночь с 15 на 16 апреля позвонил сам Чичерин и пригласил Мальцана и Ратенау прибыть в резиденцию советской делегации «Палаццо империале», находившуюся в городке Рапалло, чтобы обсудить возможность договора между РСФСР и Германией. Возможно, эта версия выглядит весьма интригующе. В действительности дело происходило иначе. Мальцану звонил не Чичерин, а заведующий экономическо-правовым отделом НКИД А. Сабанин. Он говорил с ним несколько минут и попросил передать рейхсканцлеру Вирту, что Чичерин предлагает продолжить переговоры. На ночном совещании, получившем название «пижамного», немецкой делегацией было решено продолжить переговоры, начатые 4 апреля в Берлине. И принять советские предложения. Утром 16 апреля, примерно в 11 часов, в резиденцию советской делегации прибыли Ратенау, Мальцан, Гильфердинг и фон Симонс. Они начали переговоры с Чичериным. Совещание длилось примерно два часа. Потом был сделан перерыв, и германская делегация уехала на какой-то дипломатический завтрак. За это время был подготовлен текст соглашения. Во второй половине дня германская делегация вернулась, и после согласования текста Вальтер Ратенау и Чичерин подписали Рапалльский договор. Смысл соглашения был таков: РСФСР и Германия, выступая как полностью равноправные стороны, отказывались от взаимных претензий, возникших в результате войны между Германией и Россией. Германия отказалась от требования возвратить национализированные предприятия бывшим германским владельцам – при том условии, что РСФСР не будет удовлетворять таких же требований других стран. Одновременно возобновлялись дипломатические отношения, и обе стороны предоставляли друг другу режим наибольшего благоприятствования в торговле. Так Рапалло стал реальностью международной политики. Сталин и впредь не оставлял Раппальское соглашение без внимания, о чем свидетельствует тот же сталинский архив. В нем – письмо Л. Красина от 27 мая 1922 года об т. н. «особой группе» и фирме «Юнкерс» (имелась в виду созданная рейхсвером группа по сотрудничеству с РККА). 10 августа Чичерин пишет Сталину о советско-германском торговом договоре. В сентябре Сталину представляют доклад на эту же тему комиссии, состоявшей из дипломата Стомонякова, экономистов Варги, Трахтенберга и Гольдштейна. В январе 1923 года Сталину докладывают и суждение другой комиссии (Фрунзе, Лебедев, Розенгольц), которой было поручено «разработать условия, методы и способы военной обороны, если бы обоим государствам была бы навязана борьба за существование». Резолюция Сталина: «Текст не вызывает возражений». Речь, видимо, шла о возможных совместных действиях РСФСР и Германии против Польши, о чем немецкие дипломаты недвусмысленно намекали. А по этому поводу Литвинов писал Сталину: «Успех или сохранение более или менее дружественных отношений с Германией возможно лишь при создании прочных опорных пунктов хотя бы в одной из крупных стран Европы… Необходимо особенно тщательно предотвращать причины возможных временных конфликтов с Германией и неприязненных действий с ее стороны. Необходимо поэтому серьезно относиться к требованиям Германии в отношении торговых договоров и в пределах разумных этих требований максимально пойти навстречу. Литвинов». На письме – одобрительная пометка: «Ст.». За Рапалльским соглашением последовали советско-германские соглашения 1926 и 1931 годов. Для нас нет никакого сомнения, что они родились не без участия влиятельных финансово-промышленных групп Германии, за которых говорило уже само имя Ратенау, генерального директора крупнейшего электротехнического концерна АЭГ (хотя этот деятель лично и не принадлежал к числу последовательных сторонников Рапалло). Число крупнейших фирм, которые поддерживали теорию и практику советско-германского сотрудничества, было велико, и среди них были самые громкие имена. Советская историография, интерпретируя Рапалло, делала упор на фактическое признание Германией Советской России и на взлет выгодных для нас экономических связей. Но это было на поверхности. Открывшиеся лишь в 90-х годах архивы говорят и о «подводной части» айсберга, именовавшегося «курсом Рапалло». Эта часть касалась военного сотрудничества Красной Армии и рейхсвера. Теперь это не секрет. Уже появились в России публикации – порой претендующие на сенсационность – документов и воспоминаний о содружестве рейхсвера и Красной Армии. Поэтому я предпочту не сенсационные комментарии, а документы. Злоупотребляя вниманием читателя, буду их приводить полностью. В нашем распоряжении – отчет об этом сотрудничестве, написанный в 1928 году не кем иным, как «главным разведчиком» Красной Армии Яном Берзиным (Кьюзисом). В отличие от многих рассуждений на эту «жареную» тему Берзин придерживался только реальных фактов. Не скрывая своего скепсиса, он разбирал все плюсы и минусы принятого партией и правительством курса. Вот этот текст: «НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ПО ВОЕННЫМ И МОРСКИМ ДЕЛАМ С.С.С.Р. тов. ВОРОШИЛОВУ Доклад О сотрудничестве Р.К.К.А. и рейхсвера Переговоры о сотрудничестве между РККА и рейхсвером, посколько мне известно, начались еще в 1922 году (точных данных в IV-м Управлении не имеется). Переговоры в то время велись членом РВС Союза тов. Розенгольцем и после длительного обмена мнениями осенью 1923 года приняли конкретную форму договоров: а) с фирмой «Юнкерс» о поставке самолетов и постройке на территории СССР авиазавода; б) с командованием рейхсвера о совместной постройке завода по выделке иприта (акционерные о-ва «Вико», «Метахим», «Берсоль»). Далее в 1924 году через фирму «Метахим» был принят нашей промышленностью от рейхсвера заказ на 400 000 снарядов для полевых 3» орудий. Вышеуказанные договоры (с фирмой Юнкерс и договор по постройке ипритного завода) не дали для нас положительных результатов. Фирма Юнкерс не исполнила взятые на себя обязательства по поставке нам металлических самолетов и завода не построила. Договор поэтому был расторгнут в 26—27 г. г. Договор о совместной постройке ипритного завода также пришлось в 1927 г. расторгнуть потому, что фирма Штольценберг, которой рейхсвер со своей стороны перепоручил техническое исполнение взятых по договору обязательств (поставка оборудования и организация производства), получив от рейхсвера около 20 миллионов марок, фактически надула и рейхсвер и нас. Поставленное Штольценбергом оборудование не соответствовало условиям договора, и методы изготовления иприта нашими специалистами, а впоследствии и немецкими, были признаны устаревшими и негодными. Материального ущерба в этом деле не понесли, но потеряли почти три года времени, так как в надежде на строящийся, не предприняли меры к самостоятельной организации производства иприта. Заказ рейхсвера на 3» снаряды нами был исполнен, и снаряды в 1926 году переданы немцам. Однако расчеты по этому делу (правда, по вине нашей промышленности) были закончены лишь в конце текущего года. Дело с этими снарядами, как известно, принесло нам большой политический ущерб, так как факт изготовления нами снарядов для Германии, по вине самих немцев, известен немецким социал-демократам, которые (посколько нам известно) с благословения Штреземана подняли против нас большую кампанию в прессе. Таким образом, первый период нашего сотрудничества с рейхсвером никаких положительных результатов (я не говорю о чисто политической стороне дела) нам не дал. Начиная с 1925 года, когда уже ясно определились неуспехи с Юнкерсом и ипритным заводом, сотрудничество постепенно переводится на другие рельсы. Если договорами 1923 года немцы, как видно из секретного письма командования рейхсвера от 7/1-1927 года на имя представителя в Москве Лита, стремились стать поставщиками для нас в области авиации и химии и обеспечить за собой влияние на соответствующие отрасли нашей промышленности, то с этого времени они «более всего заинтересованы в том, чтобы вскоре приобрести еще большее влияние на русскую армию, воздушный флот и флот». Речь, как видно, идет о влиянии на организацию и тактическую подготовку нашей армии. В связи с этим немцы еще в 1925 году соглашаются допустить 5 наших (на взаимных началах) командиров на свои тактические учения в поле и маневры, а в 1926 году уже ставят вопрос о совещании по оперативным вопросам, с целью выработки единства оперативных взглядов. В 1926 же году впервые допускаются наши командиры (т. т. Свечников и Красильников) в качестве слушателей на последнем курсе Германской военной академии (академические курсы). В том же году немцы заключают с нами договор об организации танковой школы в Казани и совместных газовых опытов в Подосинках (ныне «Томка»). В настоящее время наши взаимоотношения с рейхсвером имеют конкретное выражение: а) взаимного ознакомления с состоянием и методами подготовки обеих армий путем командировки лиц комсостава на маневры, полевые поездки и на академические курсы; б) в совместных хим. опытах (предприятие «Томка»); в) в совместной организации танковой школы в Казани («Кама»); г) в авиационной школе в Липецке («Липецк»); д) в командировании в Германию для изучения отдельных вопросов и ознакомления с организацией работ ряда представителей отдельных управлений (УВС, НТР, Артуправления, Главсанупр'а и др.). 1. Переходя к оценке отдельных видов сотрудничества, необходимо сказать, что наиболее ощутимые результаты нам дают поездки нашего комсостава на маневры, полевые поездки и академические курсы в Германии. Путем изучения организации отдельных родов войск и постановки штабной работы, методов обучения и подготовки, а также течения военной мысли наши командиры не только приобретают ряд полезных знаний, расширяют свой кругозор, но и получают известный толчок к изучению отдельных вопросов и самостоятельному решению их применительно к нашим условиям. Короче говоря, наши командиры, углубляя свои познания, приобретают так называемую «военную культуру». Пока для нас недоступны другие западно-европейские армии, эту возможность усовершенствования ряда наших командиров целесообразно и необходимо сохранить. 2. Существующие предприятия пока что нам реального дали немного. Наиболее старое предприятие – авиационная школа в Липецке до 1928 г. нами использовалась слабо. Эта школа организована немцами в 23—24 гг., имеет целью не только подготовку летного состава (летчиков и лет. набл.), но и опытно-исследовательские цели. Школа первые два года была материально слабо обеспечена, имела старые самолеты, и работа для нас особого интереса не имела. Начиная с 1927 года школа стала работать, и наш интерес к ней возрос. Все расходы по организации, оборудованию и содержанию школы несут немцы. 3. Химические опыты в Подосинках, а затем в «Томке» дали положительные результаты, и продолжение этих опытов в течение ближайшего года Химуправлением признается целесообразным. Цель этих опытов – испытание новых приборов и новых методов применения О.В. (артиллерия, авиация, спец. газометы и т. п.), а также новые способы и средства дегазации зараженной местности. Расходы по опытам оплачиваются поровну. 4. Танковая школа в Казани до сих пор еще не начала функционировать; занятия в ней начнутся, по заявлению немцев, лишь с весны 1929 года, когда будут из Германии доставлены необходимые для школы танки. Пока что немцы в течение двух лет отстроили и оборудовали школьные помещения, мастерскую и учебное поле. Из этого предприятия мы сможем извлечь пользу лишь с начала занятий, так как имеем право на паритетных началах иметь равное количество учеников. Оборудование школы и содержание, за исключением предполагаемых наших учеников, оплачивается немцами. На организацию и содержание вышеуказанных предприятий немцы тратят крупные суммы денег; нам неизвестна точная цифра расходов (кроме прямых расходов на нашей территории по строительным работам и содержанию личного состава, нужно учесть еще расходы по оборудованию, которое полностью прибывает из Германии), но расходы по «Томке» (хим. опыты) уже достигают миллиона марок, расходы по организации и содержанию танковой школы выше 500 000 марок, а расходы по Липецкой школе, считая оборудование, свыше миллиона марок. Если учесть прежние расходы рейхсвера в виде дотации Юнкерсу по линии сотрудничества с нами и потерю рейхсвера около 20 000 000 марок на деле Штольценберга (ипритный завод), то нужно сказать, что материальные затраты рейхсвера на «предприятия» в СССР весьма крупны и до сих пор не оправдались теми конкретными результатами, которые дают эти предприятия. Нет сомнения, что все немецкие предприятия кроме прямой своей задачи имеют также и задачу экономической, политической и военной информации (шпионажа). За это говорит хотя бы то, что наблюдающим за всеми предприятиями состоит такой махровый разведчик герм. штаба, как Нидермайер. С этой стороны предприятия нам приносят определенный вред. Но этот шпионаж по всем данным не направлен по линии добычи и собирания секретных документов, а ведется путем личного наблюдения, разговоров и устных информаций. Такой шпионаж менее опасен, чем тайный, ибо не дает конкретных документальных данных, а ограничивается лишь фиксированием виденного. Немцы имеют на территории нашего союза более чем достаточно людей, при помощи которых они могут организовать прекрасную тайную разведку, вследствие чего удаление с нашей территории немецких предприятий в смысле уничтожения немецкого шпионажа дает чрезвычайно мало. До начала 1928 года (приезд полковника Миттельбергера) отношение немцев к сотрудничеству было выжидательное и довольно прозрачно отражало все те колебания между востоком и западом, которые наблюдались в германской внешней политике. «Военное сотрудничество» с Советским Союзом для германской дипломатии было лишь козырем в переговорах с Францией и Англией. Однако с началом нового сближения между Англией и Францией (начало 1928 г.) и крахом немецких надежд на благоприятное для Германии решение репарационного вопроса и «рейнской проблемы» (очищение от французских и бельгийских войск рейнской зоны) отношение руководящих кругов рейхсвера к вопросу сотрудничества с РККА постепенно меняется. В СССР для ознакомления с РККА и изучения возможностей сотрудничества командируются такие ответственные лица, как зам. нач. генерального штаба Миттельбергер, а затем и нач. ген. штаба генерал Бломберг, и во взаимоотношениях отмечается более дружественный тон, чем это было раньше. Конечно, сейчас еще рано говорить о серьезном длительном курсе на восточную ориентацию, но неудачи немцев в попытках договориться по репарационным вопросам и по вопросу освобождения от оккупационных войск рейнской зоны, очевидно, будут «восточную ориентацию» укреплять. Этим и объясняются новые предложения командования рейхсвера об «урегулировании и расширении» сотрудничества обеих армий, предложенные через Нидермайера и тов. Корка. Конкретно эти предложения сводятся к следующему: 1. Замена личного состава предприятий, состоящего из офицеров запаса, квалифицированными офицерами активной службы в рейхсвере. 2. Открытие весной 29 года танковой школы в Казани и доставка туда новых тяжелых и средних танков последней конструкции. 3. Заключение договора о газовых опытах и расширение этих опытов. Доставка из Германии хим. снарядов и 4-х полевых гаубиц для опытной стрельбы. 4. Присылка радиостанций для увязки работы танковой школы в Казани и Липецкой школы, воздушная связь между школами и проверка действия радиостанций на самолетах, на более далекие расстояния, чем позволяет липецкий аэродром. 5. Постепенное сближение морских штабов обоих государств путем поездки представителя наших морских сил в Германию или представителя германского флота в Москву, установление личного знакомства между ответственными руководителями обоих флотов, обсуждение некоторых общих проблем и т. д. 6. Констатирование разведывательной деятельности обеих армий против Польши, обмен разведывательными данными о Польше и встреча руководителей обеих разведок для совместного рассмотрения данных о мобилизации и развертывании польской армии. 7. Совместная работа конструкторских сил в области артиллерии и пулеметного дела с использованием достижений в этой области как германской, так и нашей промышленности, при условии равноправного использования результатов этой конструкторской работы (предложение, переданное через проф. Шмица). 8. Продолжение взаимных командировок на маневры, полевые поездки, допущение наших командиров на последний курс военной академии рейхсвера, приезд нескольких германских офицеров для стажировки в наших частях. Кроме того, фирма Юнкерс в частном порядке подняла перед нашим военным атташе в Берлине вопрос относительно возобновления своей работы в СССР; в частности, о постройке авиазавода на концессионных началах. Свои предложения фирма Юнкерс согласна конкретизировать, если будет дан принципиальный ответ о нашем согласии на переговоры. Резюмируя вышеизложенное, полагаю целесообразным: 1. Сотрудничество с рейхсвером в существующих формах продолжать. 2. В максимальной степени использовать возможность обучения и усовершенствования нашего командного состава путем посылки на последний курс немецкой академии, для участия в полевых поездках, маневрах и т. д. Равным образом практиковать направление отдельных специалистов для изучения способов и методов работы в отдельных отраслях военной промышленности. 3. Настаивать перед немцами на скорейшем открытии танковой школы и в максимальной степени использовать таковую для подготовки нашего комсостава танковых войск. 4. Впредь возможно широко использовать результаты опытных работ немцев в Липецкой школе, путем введения туда разрешенного договором количества наших учеников. 5. Продолжать хим. опыты, обусловив в договоре возможность отказа от дальнейших опытов тогда, когда мы сочтем это необходимым. 6. Предложение об установлении контакта между руководителями обоих флотов принять, ограничив этот контакт личным знакомством руководителей и обсуждением вопросов общего характера. 7. Предложение об обмене развед. данными по Польше и совместном обсуждении вопросов мобилизации и развертывания польской армии принять. Попытки установить организационный контакт между разведками – отклонить. 8. Вопрос о совместной конструкторской работе решить в зависимости от более конкретных предложений со стороны рейхсвера. Изложенное докладываю на усмотрение: НАЧАЛЬНИК IV УПРАВЛЕНИЯ ШТАБА РККА – БЕРЗИН 24 декабря 1928 г. г. Москва. Отп. в 6 экз.». Сугубая проза, причем проза достаточно критическая. Как ясно из доклада Берзина, руководство РККА не проявляло особых восторгов по поводу сотрудничества обеих армий и понимало все отрицательные его стороны. Но в итоге оно – выполняя политическую волю советского правительства – соглашалось на продолжение и даже на развитие контактов. Видимо, от них ожидались значительные дивиденды. Чтобы составить себе представление о живой практике отношений РККА и рейхсвера, приведу запись беседы наркома Ворошилова с генералом Гаммерштейном – начальником т. н. «войскового ведомства» (генерального штаба) рейхсвера, состоявшейся в Москве 5 сентября 1929 года. «ЗАПИСЬ ПРИЕМА ТОВ. ВОРОШИЛОВЫМ ГЕНЕРАЛА и ПОЛКОВНИКА КЮЛЕНТАЛЬ 5-го сентября 1929 г. После взаимных приветствий имела место следующая беседа: Тов. ВОРОШИЛОВ. Г-н генерал Гаммерштейн, Вы сейчас уже некоторое время дышали нашим советским духом. Меня интересует общее впечатление, которое Вы получили. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Я получил впечатление, что здесь предстоит еще много работы. Но эта работа начата с большим идеализмом и производящей большое впечатление планомерностью, и я убежден, что Ваше строительство идет по восходящей линии. Тов. ВОРОШИЛОВ. Что г-н генерал усмотрел на тех предприятиях, которые он видел, и замечаются ли улучшения по сравнению с прошлым годом? Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Я понимаю, что вопрос касается учреждений в Липецке, Казани и Томке. Общее впечатление от них у меня осталось удовлетворительное, однако темп работы при подобного рода опытных испытаниях нельзя приказывать. Я считаю, что несомненная польза имеется налицо. В Казани я был совместно с г-ном Куликом и в Томке с г-ном Фишманом. Мне это было особенно приятно, и я беседовал в деталях с обоими господами о том, что мы надеемся получить от этих учреждений. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я полагаю по конкретным вопросам более подробно обменяться мнениями, осветить целый ряд пунктов и найти для обеих сторон благоприятное решение. В прошлом году я имел с ген. Бломбергом беседу по всем конкретным вопросам, и, кажется, эта беседа разрешилась в сторону обоюдной выгоды. Я не скрываю, что в наших взаимоотношениях были некоторые шероховатости, но в основном мы имеем положительные результаты. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Я с удовольствием готов в этом духе выяснить предлагаемые вопросы и также придерживаюсь мнения, что беседа г. Ворошилова с г. Бломбергом дала хорошие результаты. Я надеюсь, что г-н Ворошилов в нашей беседе окажет мне то же доверие, которое со стороны г-на Ворошилова было оказано генералу Бломбергу. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я считаю, что вопрос о доверии здесь не может вызвать, конечно, никакого сомнения. Я рассматриваю г-на генерала Гаммерштейн, как представителя дружественного нам государства и человека, который хорошо расположен к Красной Армии, о чем я неоднократно слышал от товарищей, учившихся в Германии. Поэтому речь может идти не о доверии и недоверии, а о том, сможем ли мы найти новые дополнительные пути, которые улучшили бы и конкретизировали наши взаимоотношения на общую пользу Германии и СССР. Возвращаясь к вопросу доверия, я могу заявить, что я доверяю г-ну генералу Гаммерштейну столько же, сколько г-н генерал доверяет мне. Мы не только представители армий, но и представители своих правительств. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Дружественное расположение к Вашей Армии и Правительству я могу утверждать не только от себя лично, но и от лица армии. Если мы найдем новые пути для улучшения наших взаимоотношений, то мы этому будем очень рады. Тов. ВОРОШИЛОВ. Для начала конкретизации вопросов, я прошу г-на генерала сказать мне, имеются ли у него пожелания в отношении танковой школы? Ген. ГАММЕРШТЕЙН. По-нашему, там сейчас все идет хорошо. Наше пожелание было бы, чтобы в Казани дальше все шло бы по-прежнему, как оно сейчас есть: производство опытов, с одной стороны, и обучение – с другой стороны. Но мы хотели бы увеличить число курсантов с 10 до 20, чтобы лучше использовать затраченный капитал. Что касается опытов, то там имеются сейчас три различных танка, которые все еще являются опытными конструкциями, и мы считаем, что стадия опытов еще не закончена, опыты должны продолжаться, танки еще не идеальны, вероятно, придется сделать некоторые изменения. Мы предполагаем весною сделать опыты с более новыми танками. Мы предполагаем 10 курсантов обучать еще технически на германских заводах, поставляющих нам танки, и тактически – по теоретическому курсу в аудитории. Составленный нами план обучения мы пришлем Вам с целью одинакового обучения русских курсантов. Мы приветствовали бы, если из числа русских курсантов 2 или 3 человека участвовали бы в прохождении зимнего курса в Германии, но при их отборе мы просили бы учесть, что эти курсанты должны владеть настолько немецким языком, чтобы они смогли с пользой пройти курс обучения. Это все то, что в общем мы имели бы сказать. Еще несколько вопросов. По соседству со школой в Казани находится артиллерийская часть. Было бы полезно, если бы туда поместить танковый взвод, так как целью являются не только технические работы, но и тактическое применение, и поэтому было бы приятно, если здесь участвовали бы и русские части. К тому времени в Казани будут, кроме 3 тяжелых, еще 3 легких танка. Мы в Казани не хотим организовать конструкторское бюро. Там имеются инженеры тех заводов, которые нам танки доставляют и которые ищут ошибки в их конструкции. Последние в свою очередь уже устраняются конструкторскими бюро соответствующих заводов в Германии. Меня спросили, было бы хорошо, если несколько русских инженеров работали бы с нами. Нам это было бы приятно, так как русские специалисты могли бы нам помогать и сами ознакомиться с нашей работой. Кроме того, мы могли бы тогда обменяться теми чертежами и описаниями танков, которые имеются в распоряжении – заграничные материалы, – и ознакомиться с русскими танками. Тов. ВОРОШИЛОВ. Все сказанное г-ном генералом меня удовлетворяет. Из предварительного краткого доклада, представленного мне тов. Куликом, я знаю об обмене мнений между г-ном генералом и тов. Куликом. У меня имеются пожелания, на которые я хотел бы получить прямой, так сказать, солдатский ответ. Наши взаимоотношения построены на своеобразных началах. Мы заинтересованы по-разному в совместной работе. Рейхсвер желает иметь базу для опытов вновь сконструированных танков, обучения танкистов-специалистов, изучения тактики и свойств танков. Мы же заинтересованы, кроме указанного, еще и в том, чтобы получить техническую помощь. Конкретно: я хотел бы, чтобы г-н генерал Гаммерштейн и г-н полк. Кюленталь откровенно мне сказали, до каких пределов могут простираться наши взаимоотношения в смысле получения нами помощи со стороны Рейхсвера. Я хотел бы, если нет препятствий, получить чертежи танков в полное наше распоряжение и получить возможность ознакомиться со всей работой по танковому вопросу во всем том объеме, как она проводится в Германии. Со своей стороны я готов, если мы договоримся, идти на соответствующие компенсации. Думаю также, что мы могли бы организовать научно-техническое сотрудничество, организовав у нас конструкторское бюро под руководством немецких специалистов. Одновременно мне хотелось бы, чтобы наши инженеры получили возможность работать в конструкторских бюро Германии. Кроме того, я хотел бы, чтобы за соответствующую плату немецкие танки были переданы на наши заводы для соответствующих переделок, если это потребуется, применительно к нашим условиям, а также иметь право поставить на наших заводах производство ваших танков под руководством немецких специалистов. Вот мои пожелания в этом вопросе. Думаю, что это выполнимо при благосклонном отношении Рейхсвера и дружественном расположении к нам г-на генерала Гаммерштейна. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. В принципе я того же мнения, что и г-н Ворошилов, но вместе с тем я думаю, что мы должны подходить спокойно к решению такой трудной технической задачи. Мы в настоящее время имеем в Казани 3 различных опытных танка и в будущем году мы пошлем туда еще 3 легких танка. Теперь нам предстоит общая задача сначала уяснить себе, какой тяжелый и легкий танк является наилучшим, чтобы затем из этих 6 различных танков конструировать общую для нас обоих наилучшую модель. Только тогда, когда это будет сделано, закончится период испытаний и можно будет приступить к производству. И только тогда для России может возникнуть вопрос о производстве танков и о конструкторском бюро. Если бы мы уже раньше устроили в Казани конструкторское бюро, то мы сделали бы параллельную работу с фирмами, поставляющими нам танки, истратили бы зря деньги и, может быть, и поссорились бы с теми фирмами, в инженерах которых мы нуждаемся. В общем и целом я скажу, что в принципе пожелания русских совершенно отвечают взглядам немцев, но что необходимо, чтобы закончился период технических испытаний. А тогда, я надеюсь, что случится так, как г-н Ворошилов это думает. Одно дополнение: в отношении всех промышленных пожеланий, которые у России имеются к немецкой промышленности, можно было бы с немецкой стороны помочь привлечением в качестве посредника того человека, который до сих пор являлся посредником межу Рейхсвером и немецкой промышленностью, – именно, бывшего до сего времени начальником отдела вооружений генерала Людвига, который имеет большой опыт, очень дружественно расположен к русской армии и известен ей и который с удовольствием взял бы на себя выполнение этой задачи. Еще одно дополнение: я тем более разделяю мнение г-на Ворошилова, так как у нас, благодаря Версальскому договору, невозможно осуществить массовое производство танков. Уже по этой причине желательно, после получения окончательной модели танка, спокойное производство в России при помощи немецких фирм. Но все же нельзя ускорить стадию опытов, дабы не получить плохих танков. Опытные танки все же являются одиночными экземплярами, и получение из них конечной подходящей конструкции – на это даже у таких фирм, как у Круппа, требуется время. Это необходимо. Тов. ВОРОШИЛОВ. Принципиальное согласие г-на генерала с моими пожеланиями есть уже большой плюс для успешного разрешения нашего вопроса. Но чтобы не ограничиваться голыми принципами, а получить и другие результаты, я хочу сказать следующее. Разделяя мнение, что спешить в столь серьезном деле нельзя, мне все же хотелось бы, чтобы для нас это время не пропало даром. Для нас чрезвычайно важно работу по лабораторным опытам, ведущуюся в Казани немцами, увязать с нашими мероприятиями по танкостроению. Если немцы сейчас считают несвоевременным создание у нас конструкторского бюро, то, может быть, наши инженеры могли бы быть включены в состав немецких конструкторских бюро, работающих по танкам. В отношении генерала Людвига я лично не вижу препятствий к его привлечению в качестве технического сотрудника, но я должен получить разрешение этого вопроса в соответствующих инстанциях. Я знаю, что вследствие Версальского договора Германия не может производить танки. СССР не связан никакими договорами и может строить танки не только для себя, но и для других. Кроме того, при известных условиях возможна постройка у нас немецких специальных предприятий. Разумеется, все это только мое личное, пока, мнение. В тесной связи с этим я хочу поднять еще один вопрос. Мы хотели бы при помощи хорошо относящихся к нам руководителей Рейхсвера установить с германской индустрией такие отношения, которые позволили бы договориться с определенными фирмами о технической помощи по артиллерийской линии, приглашать их специалистов на наши заводы, организовать при их помощи у себя конструкторские бюро и посылать наших инженеров в германскую военную индустрию, давать немецким фирмам заказы на артсистемы, приобретать чертежи и артсистемы в Германии и в учреждениях германских фирм, находящихся в других странах, например, в Бофос (Швеция) и на голландском заводе. Одним словом, мы хотели бы с помощью господ генералов Гаммерштейн, Бломберг, Хойе и др. высших чинов Рейхсвера, с которыми у нас хорошие взаимоотношения, установить такие взаимоотношения с немецкой промышленностью, чтобы в ближайшее время мы смогли получить техническую помощь для нашей армии. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Для осуществления всех этих желаний единственным подходящим человеком был бы генерал Людвиг, у которого в этой области имеются нужные познания. Мы, остальные, не являемся, к сожалению, экспертами в этой области. Если генерала Людвига теперь привлечь, то это будет очень полезно. Но в отношении вопроса с русскими инженерами, я, к величайшему сожалению, должен внести некоторые ограничения. Для нас будет очень приятно, если русские и немецкие инженеры совместно будут все изучать в Казани. Но что касается Германии, то следует учесть, что немецкие фирмы работают вопреки Версальскому договору, так что, например, Крупп озабочен тем, чтобы это ему не повредило. Также озабочен и немецкий министр иностранных дел, чтобы это не создавало затруднений. И поэтому русские инженеры могли бы участвовать в этих работах только в строго секретном порядке. Это зависит от соответствующих фирм, например, от Круппа, и удастся ли получить это согласие, я не в состоянии решить. Я вполне понимаю пожелания с русской стороны. Со стороны Германии имеются совершенно одинаковые пожелания, но необходимо считаться с вынужденным положением вещей: сильный промышленный шпионаж со стороны Антанты заставляет с этим считаться нашего министра иностранных дел, особенно пока еще продолжаются конференции и пока еще оккупирована Рейнская область. К сожалению, мне приходится вносить это ограничение, и я это делаю специально из-за того, что г-н Ворошилов просил дать прямой ответ по-солдатски. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я хорошо понимаю, что ни г-н генерал Гаммерштейн, ни Рейхсвер не могут решать вопроса за военные фирмы, за Круппа, например. Но я считаю, что если со стороны Рейхсвера, в частности, со стороны г-на генерала Гаммерштейн, будет оказано содействие, то вопрос может разрешиться благополучно. Приведу маленький пример. Наша промышленность договорилась о технической помощи с фирмой Крупп, причем переговоры были начаты по предложению фирмы Крупп. Договор предусматривал два пункта: 1) оказание помощи в металлургической области и 2) оказание помощи по военной линии. После того, как наши товарищи выставили кое-какие предложения, уже во втором туре переговоров фирма Крупп от помощи по военной линии отказалась. Мне показалось, что здесь имело место некоторое вмешательство или со стороны Правительства, или же со стороны Рейхсвера. В лучшем же случае Рейхсвер не оказал нам содействия, на которое мы, в порядке взаимности, имеем право рассчитывать. Отсюда напрашивается вывод: если г-н генерал Гаммерштейн и другие высшие чины Рейхсвера так же искренне нам помогут, как мы им помогаем (организация предприятий, например), то такие досадные недоразумения не имели бы места. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Мне ничего не известно о договоре с фирмой Крупп, и я наведу об этом справки в Берлине, но генерал Людвиг может выяснить все недоразумения, он как раз является для этой цели подходящим лицом. Сейчас разговор коснулся двух наших заводов, которые имеются за границей. Я должен заметить, что это является самым наисекретным, что мы вообще имеем. Как характерный факт, я сообщу, что недавно в Берлине был поднят вопрос о посылке на один из этих заводов высокопоставленного военного лица, но этот вопрос был отклонен, учитывая его крайнюю секретность. Мы надеемся, что с русской стороны не будут недооценивать то тяжелое давление, под которым мы находимся и которое сказывается также на денежной стороне. Многое может идти быстрее при больших деньгах, и должно, к сожалению, двигаться более медленным темпом, вследствие зависимости денежных средств. Я обещаю, что всегда буду способствовать общей работе, поскольку это для меня будет возможно сделать. Дополнение: я прошу не преувеличивать факта существования у нас двух заграничных заводов. Там производятся преимущественно только мелочи, которые не могут быть изготовлены у нас. Несколько более широкое производство имеется в Бофорсе, но в Голландии производятся только оптические приборы. Затем еще скажу вообще: я предлагаю для укрепления отношений во всех промышленных вопросах генерала Людвига, во всех тактическо-оперативных вопросах – полковника Хальм, который приедет в Москву, и в отношении всех общих предприятий – г-на Нидермейера. Это, я думаю, будет тот аппарат, от которого мы все сможем получить что пожелаем, и это будет большим шагом вперед. Если и после этого где-либо создадутся трения, то я просил бы г-на Ворошилова соответствующие вопросы выяснить непосредственно со мною или письменно или через г-на Путна. Я убежден, что таким путем мы достигнем больше всего и всегда сумеем устранить затруднения или объяснить друг другу отказ без всякого осадка. Единственно возможно, что тем не менее все-таки возникнут затруднения, – это если будет затронута область внутренней политики, – и здесь было бы в интересах обеих армий и имело бы решающее значение, если бы такие затруднения, по возможности, предупреждались г-ном Ворошиловым. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я не вполне понимаю сказанного в отношении нашей внутренней политики. Прошу более подробно разъяснить. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Это очень трудно объяснить. Но скажем, например, так. У Вас коммунистический строй является государственным строем, у нас – коммунизм враждебен государственному строю. Если теперь у нас все время будут утверждать – правильно ли, или неправильно, этого я не утверждаю, – что коммунисты у нас поддерживаются вами, то нам, военным, будет тяжело быть посредниками для хороших отношений. Я прошу предупреждать такие вещи, которые немецкой армии затруднили бы дружбу с Красной Армией, конечно, поскольку это возможно. Я понимаю, что совершенно все предупреждать нельзя. Я знаю насчет III Интернационала, может быть, иногда на него можно было бы воздействовать, скажем, напоминаниями или другим путем. Я скажу еще, что основами дружественных отношений двух стран являются три фактора: дружба армий, возможно дружественная внешняя политика и взаимное признавание внутренней политики каждой страны. Я вместе с тем подчеркиваю, что до сего времени ничего не было упущено в этих вопросах. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я не хотел сказать, что Рейхсвер или отдельные его представители повинны в том, что у нас не состоялось соглашение с Круппом, я только иллюстрировал мои пожелания этим примером. Если бы мы имели дружественную поддержку начальника Генштаба Рейхсвера, то, вероятно, договор был бы полностью заключен. Положение Рейхсвера в финансовом отношении трудно, и естественно, что это мешает развертыванию строительства тем темпом, которого хотели бы руководители Рейхсвера. В отношении предложений о специальном аппарате. Привлечение ген. Людвига в качестве технического лица, как я уже сказал, в принципе приемлемо. Предложение о назначении дополнительно к г-ну Нидермайеру полковника Хальм, о котором я слышал много хороших отзывов, тоже не встречает препятствий. Присоединяюсь к предложению о разрешении недоразумений непосредственно с г-ном генералом Гаммерштейн через тов. Путна. Два слова о политических вопросах. Мы должны исходить из того, что по социально-политическому строю наши государства являются антиподами. Это является фактом, не требующим доказательств. Разумеется, речь может идти только о наших деловых взаимоотношениях. Обе стороны в своей совместной работе, как я понимаю, не должны допускать таких действий, которые наносили бы ущерб нашим государствам. Нам незачем припутывать III Интернационал или партии к нашим чисто деловым отношениям. Мы стоим на почве этих деловых отношений и кроме обоюдно выгодных вопросов никаких других обсуждать не можем и не должны. Я думаю, что у г-на генерала Гаммерштейн нет оснований упрекать нас, что мы нашими действиями дали повод обвинять нас во вмешательстве во внутренние дела Германии. Немецкий посланник, г-н фон Дирксен, может засвидетельствовать, а покойный граф Ранцау неоднократно свидетельствовал, что, невзирая на различие структур наших государств, отношения у нас были и остаются дружественными. Что касается Рейхсвера, то нельзя указать случая, когда бы мы как-либо подрывали его престиж. Зато у меня в этом отношении имеется претензия ко всем работникам Рейхсвера, и я ее выражаю и г-ну генералу Гаммерштейну, и г-ну полковнику Кюленталю. В № 8 журнала «Милитер Вохенблатт» появилась статья генерала в запасе фон Мирка о мощи СССР на Дальнем Востоке. Статья пропитана ненавистью и враждой к нам и представляет «богатый» извращенный материал, главное лживый, для Антанты, против которой мы, казалось бы, должны идти единым фронтом. Такое выступление в таком руководящем органе, каким является «Милитер Вохенблатт», доказывает, что около Рейхсвера есть ответственные лица, которые чрезвычайно враждебно относятся к нашему государству и его армии. Можно не любить большевиков, но следует уважать наш народ, который ведет жесточайшую борьбу за свое существование. Я прошу господ офицеров воздействовать на таких писателей в сторону приличия, учитывая наши дружественные отношения. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. К сожалению, я должен сказать, что мы не обладаем достаточным влиянием на журнал «Милитер Вохенблатт». Там пишут много старых генералов, которые разыгрывают из себя экспертов и которые также и по отношению к нам настроены не всегда дружественно. Некоторое влияние на «Милитер Вохенблатт» мы имеем, которое мы используем. Но если тем не менее все-таки появится подобного рода статья, то было бы лучше всего, если бы с Вашей стороны нам была прислана контрстатья, которая разоблачала бы ложь. Мы эту статью поместим в «Милитер Вохенблатт» или в другом месте, как возражение. Тогда такие писатели были бы дельно разоблачены. Заставить «Милитер Вохенблатт» не помещать некоторых статей мы, к сожалению, не можем, так как этот журнал является частным предприятием. Тов. ВОРОШИЛОВ. Понимаю, но наши дружественные взаимоотношения диктуют еще и другие мероприятия. Если бы по отношению к Рейхсверу у нас появилась такая статья, то я предложил бы напечатать более дружественную статью, написанную другим лицом. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Я вполне с этим согласен. И мы это сделаем, если неправильности, которые содержатся в подобных статьях, смогут быть выяснены или лично, или при участии г-на Путна. Но все же я скажу, что мы, к сожалению, не держим в руках нашу печать настолько, насколько это имеет место у вас. Тов. ВОРОШИЛОВ. Разрешите перейти к другим вопросам. Какие у г-на генерала Гаммерштейн имеются пожелания насчет Томки? Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Здесь имеется много общего с Казанью. В Томке мы имеем общий опытный институт, и мы желали бы, чтобы это так оставалось. Мы думаем, что русские расширят институт, и что тогда русский опытный газовый батальон придет в Чиханы. Но мы желаем, чтобы институт и батальон оставались раздельными и чтобы институт впредь оставался таким, какой он есть, не будучи слитым с войсковой частью. Таким образом, многое, что было в Казани, совпадает также и с условиями в «Томке». В Германии мы разузнаем, смогут ли русские специалисты по химии в качестве ассистентов немецких ученых участвовать в научной работе, проводимой в Германии. Но для этого необходимо согласие этих ученых, и я не знаю, удастся ли это, но я постараюсь помочь. С г-ном Фишманом я согласен во всех вопросах, но у нас есть расхождение в вопросе о разделении между Томкой и Чиханами. Практически это выразилось бы в том, что если имеется ангар для самолетов в Чиханах, то таковой же, правда, меньший, должен быть также в Томке. Тов. ВОРОШИЛОВ. Я уверен, что мелкие вопросы практически будут безболезненно разрешены. Но у меня имеется вопрос более серьезный по существу. В течение последнего года Томка не дала того, что мы, согласно договору, ожидали. Ряд технических дефектов в приборах, присланных немцами, в частности, взрыватель газовой бомбы, сделали их негодными. Бедность технических средств, которые немцы представляют на этот полигон, не оправдывает существования института. В первый год были серьезные опыты для обеих сторон, затем только опыты незначительного характера. Наша просьба заключается в усилении техники института, в пересылке разнообразной и новой аппаратуры. Я прошу г-на генерала Гаммерштейн обратить внимание на этот вопрос и расширить базу. Иначе существование института становится проблематичным. В остальных вопросах я с г-ном генералом Гаммерштейн согласен. Добавление: мы считаем, что немецкая химическая промышленность не превзойдена еще и до сих пор во всем мире. Нас удивляет поэтому скромность и бедность технических средств и аппаратура на этом специально организованном опытном полигоне. Это наводит на мысль, что здесь или недоразумение, или же нежелание вводить нас в курс новых и старых химических средств борьбы, которые Рейхсвер имеет. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. У меня не было этого впечатления, но впечатление, что мы и здесь также с большим трудом двигаем нашу технику. Мы имели один абсолютный неуспех: именно, в дистанционном взрывателе для авиабомб. Говорят, что американцы имеют такой взрыватель, но так ли это? Мы этого в точности не знаем. Следует учесть здесь, что немецкая промышленность сейчас уже утеряла свою высокую квалификацию в отношении военных предметов. Многие не верят, что в некоторых вопросах она может иметь абсолютный неуспех, но, к сожалению, неудача в конструкции указанного взрывателя является фактом. Все, что мы имеем, все это находится в Томке и, мне кажется, что в Томке под прекрасным руководством генерала Треппера делается все, что возможно, и что г-н Фишман, который мне очень нравится, в своем увлечении хочет идти слишком быстро. У нас нет ничего секретного, все, что мы имеем, находится в Томке. Правда, следует сказать, что немецкие ученые, участвующие в работах, проводимых в Германии, производят различные опыты. Но эти опыты еще не вышли из стадии лабораторных и держатся этими учеными также и по отношению к нам в секрете до тех пор, пока не настанет практическая стадия. Как только будут получены результаты, я даю гарантию, что эти результаты дойдут до Томки. У нас нет повода скрывать перед русской армией наши достижения. Мое предложение – все же в том же духе – продолжать работу в этом маленьком институте в Томке. Дополнение: г-н Фишман сделал предложение об организации общего института в Берлине, где обе стороны работали бы научно, причем результаты этой работы будут испытываться в «Томке». Эта мысль хороша, и это было бы очень полезно, будь это возможно. Но 1) это стоило бы очень много денег и 2) было бы трудно сохранить секретность. И так как и Россия и Германия связаны различными договорами в отношении непроведения химической войны, то я считаю этот план неосуществимым. Нам, кроме того, не удалось бы привлечь к участию в работах института наших лучших ученых, от которых мы зависим. Поэтому, я думаю, что нам следует пока ограничиться тем, что мы оба в состоянии сделать. Что это, к сожалению, немного – в этом я вполне согласен с г-ном Фишманом, но я, к сожалению, не вижу возможности расширения работ в настоящее время. Нужно дать время немецким ученым для этих работ и не следует переоценивать работоспособность этих ученых в этом вопросе. Тов. ВОРОШИЛОВ. Объяснения г-на генерала Гаммерштейна в отношении специальных условий работы немецких ученых и представителей Рейхсвера – я понимаю и разделяю. Но тем не менее меня смущает вопрос о темпах работы. Мы думаем, что немцы люди аккуратные и экономные в смысле времени. Нужно ли растягивать сроки? Хотя объективная обстановка и сложилась так, как говорит генерал Гаммерштейн, но я думаю, что вопрос о темпе вооружений и испытаний, в особенности химических средств, имеет первостепенную важность. Никто из нас не знает, когда война может вспыхнуть. Затем возникает вопрос: будут ли выполняться договоры в случае войны? Мы этого не знаем, но, вероятно, не будут, и химическая война будет еще более жестокой, чем это было в мировую войну. Кажется, и Рейхсвер также заинтересован, чтобы именно теперь уже сделать все, что возможно, и получить максимум результатов. Вот этой немецкой экономии времени в Томке мы не видим. Моя просьба заключается в том, чтобы г-н Гаммерштейн ускорил разрешение этих вопросов. Время – это наиболее ценный элемент в техническом обеспечении вооруженных сил. Теперь разрешите перейти к вопросу о Липецке. Липецкая школа существует давно, это самое старое из учреждений и она дала хорошие результаты для Рейхсвера, в то время как мы, к сожалению, не извлекали из ее существования никакой пользы. Это и сейчас еще так. Я просил генерала Бломберг, а сейчас прошу Вас, г-н генерал Гаммерштейн, поставить работу иначе. Авиасредства школы устарели и неинтересны для нас. Эта техника нам ничего не дает. Германские фирмы имеют более современные самолеты. Кроме того, предполагалась организация в Липецке научной лаборатории, где работали бы мы совместно и по технике, и по тактике, но лаборатории все еще нет. Затем я прошу г-на генерала Гаммерштейна повлиять в соответствующем направлении, чтобы взаимоотношения с нашими представителями в школе были более нормальные и дружественные. И, наконец, у меня имеется просьба, чтобы нам была дана возможность в будущем иначе организовать посылку наших товарищей для обучения в Германии. Если раньше нас интересовала военная подготовка в общем, то мы сейчас хотим создать несколько групп для специализации по различным специальностям, например, группу общевойсковую, артиллерийскую, военных сообщений и т. п. Каждая группа предполагается из 2-3 человек. Мы просим, чтобы этим группам был предоставлен доступ во все части и учреждения Рейхсвера по соответствующим специальностям. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Последнее сходится с нашими пожеланиями, и мы это так устроим. Нам особенно приятно будет узнать, что такие именно офицеры приедут и с такой определенной целью. Но все же мы остаемся на старом в том вопросе, что считаем решающим то, чтобы высшие руководители обеих армий лично знакомились друг с другом. Что касается Липецка, то наши взгляды сходятся. У меня имеется просьба, чтобы тактическое учение в Воронеже все же состоялось и чтобы оно было оставлено в программе. Что же касается Липецка, то мы теперь расширим исследовательскую работу и увеличим технику. Тов. ВОРОШИЛОВ. В отношении Воронежского учения мы окажем содействие. Я же прошу воздействовать на органы Рейхсвера, чтобы аппараты были заменены новыми. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. В Липецке я еще не был. Меня интересует вопрос, взаимоотношения там хуже ли, чем в «Томке» и Казани? Тов. ВОРОШИЛОВ. Да, много хуже. У меня больше вопросов нет. Я жалею, что генерал Гаммерштейн принял другой порядок в отношении программы его пребывания в СССР. Мне хотелось бы показать Вам наши большие маневры, где Вы увидели бы наши войска при выполнении различных тактических операций, а мы могли бы еще раз побеседовать и вместе выпить чашку чая. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. К величайшему сожалению, я не в состоянии быть на этих маневрах. Но на них будет подполковник Гейер, начальник нашего оперативного отдела, который является большим знатоком. Меня же, к сожалению, служба зовет в Берлин. У меня имеется еще просьба: одно из служебных мест г-на Нидермайера находится в доме рядом с домом английского посольства. Мне сказали, что, возможно, что еще этой осенью из Англии приедет посольство. Если это случится, то я прошу перевести г-на Нидермайера в другой дом, ибо возможный контроль со стороны Англии, конечно, нежелателен, тем более что Англия никогда не будет другом России. Тов. ВОРОШИЛОВ. Обещаю свое содействие. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Еще одна просьба более мелкого характера. Наши господа, которые в России работают, привыкли курить немецкие сигары и пить легкие немецкие вина. Сейчас они этого не могут сделать, что им несколько тяжело. Я просил бы г-на Ворошилова содействовать в беспошлинном провозе для них некоторого количества сигар и вина. Тов. ВОРОШИЛОВ. Это не зависит непосредственно от меня, а от различных инстанций, но я думаю, что и здесь удастся кое-что сделать. Ген. ГАММЕРШТЕЙН. Я еще хочу выразить благодарность за тот прекрасный вагон, который нам был предоставлен, и за внимательные заботы в отношении нас. Офицер, который нас сопровождает, заботится о нас как нельзя лучше. На этом беседа закончилась и начались прощальные приветствия». Эта беседа более чем симптоматична. Ее тон весьма сердечен (если таковое качество применимо к ее участникам, кадровым военным). Виден и затаенный скепсис обеих сторон, но господствует директива высших органов: надо сотрудничать. От сотрудничества с рейхсвером в Москве ожидали много, что видно из следующего документа – доклада начальника связи РККА на имя замнаркома М. Н. Тухачевского от 9 декабря 1934 года: «Д О К Л А Д. Докладываю соображения об импорте из Германии объектов вооружения связи и телемеханики, а также оборудования, необходимого для слаботочной и элементной промышленности для того, чтобы она могла лучше обеспечить выполнение заказов Наркома Обороны. I. Система радиовооружения на 2-ю пятилетку запроектирована на новой технической базе, требующей в первую очередь, помимо новых принципиальных качеств аппаратуры, высококачественных материалов, радиоламп и источников питания. Все новейшие радиостанции за границей делаются на электронном литье и имеют высококачественные источники питания. Ряд образцов, построенных у нас применительно к системе радиовооружения на 2-ю пятилетку, не смогут быть воспроизведены в нашей радиопромышленности, т. к. производство радиоламп и источников питания находится на чрезвычайно низком уровне, а электронного литья в стране совершенно нет. По этим же причинам у нас не смогут быть воспроизведены некоторые типы немецких станций, удовлетворяющих нашим требованиям. Поэтому считаю необходимым: 1. Заказать для ГЛАВЭСПРОМА полный комплект оборудования для электронного литья под давлением (шприц-гусс), спесификация должна быть затребована от промышленности. 2. Закупить оборудование для строящегося завода «Радиолампа» в целях постановки полного технологического цикла производства генераторных и полной серии приемных ламп. (Спесификацию необходимо получить от промышленности.) 3. Закупить необходимое оборудование для доведения до полной мощности завод «РАДИОПРИБОР», строящий новую телемеханическую аппаратуру. (Спесификацию получить от ГЛАВЭСПРОМА.) 4. Закупить необходимое оборудование для Иркутского Элементного завода для развития на нем производства анодных батарей и элементов в количествах и качестве, обеспечивающем полное снабжение ОКДВА. (Спесификацию получить от ВАКТа). II. Для целей усиления ресурсов по радиостанциям и особой технике в РККА считал бы необходимым закупить ряд небольших партий наиболее интересных станций с тем, чтобы внедрить их в наше производство. К таким объектам отношу, в первую очередь, типы, отсутствующие у нас совершенно и по которым фирмы единичных образцов не продают. Во вторую очередь, те станции, образцы которых дали положительные результаты при испытаниях у нас, но их воспроизведение в нашей промышленности потребует минимум 2-х лет, и, в третью очередь, новейшие образцы по радиосвязи и особой технике, которые желательно иметь для их оценки и воспроизводства. А) Партии, предполагаемые к закупке: 50 шт. – 125 000 5 шт. – 30 000 5 шт. – 25 000 2 км – 20 000 2 шт. – 20 000 5 шт. – 25 000 10 шт. – 25 000 2 шт. – 10 000 50 шт. – 5 000 5 шт. – 5 000 10 шт. – 2 500 100 шт. – 5 000 5 шт. – 20 000 5 шт. – 20 000 2 шт. – 5 000 1 комп. – 50 000 КРАТКИЙ ПЕРЕЧЕНЬ ОБОРУДОВАНИЯ, ПОДЛЕЖАЩЕГО ЗАКАЗУ В ГЕРМАНИИ В СЧЕТ КРЕДИТА В 200 МИЛЛИОНОВ МАРОК Ориентир. количество Стоимость в тыс. руб. Назначение оборудования 2 2 000 – – 150 – 100 250 Для оснащения аэроторпедоносцев 300 600 Для оснащения командирских танков 40 480 Для оснащения береговой и зенитной артиллерии (из них 10 для УМВС) 30 160 Для береговой обороны и подлодок ДВ 9 270 Для подлодок 1 000 Для оснащения дальноразведыват. авиации 200 360 Для ПВО 36 847 Для подлодок ДВ – 300 Для ВВС 50 600 – 5 200 Опытные образцы для освоения. Таблица искажена в источнике (книге), надеюсь в будущем поправить. – Hoaxer Это только три документа из сотен, которые оставались долгое время под запором. Обе стороны по идеологическим соображениям не хотели об этом периоде вспоминать – теперь же наблюдается другая крайность, нашедшая свое отражение на страницах книг типа «Фашистский меч ковался в Советском Союзе» или в сенсационных «открытиях» детей Геринга в Липецке (где он никогда не был). Серьезное исследование роли советско-германского сотрудничества еще впереди, и оно безусловно введет эту тему в рамки того времени. Тем более что даже те неширокие связи, которые получила Красная Армия в рейхсвере, были уничтожены в ходе репрессий 1937 года, а влияние «заграницы» на создание танковых колонн Гудериана с полным правом оспаривают создатели английских танков. Но одно бесспорно: для РККА это была первая – и последняя – возможность выйти из европейской изоляции и увидеть, что происходит в армиях Европы. Зато в практическом смысле советская оборонная промышленность и вся машина индустриализации начала 30-х годов очень много получила от передовых немецких «ноу-хау». Еще долговременнее было психологическое воздействие эпохи сотрудничества на общий подход сталинского руководства к Германии, которая с 1933 года решительно порвала с традициями Рапалло. Читая вышеприведенный длинный список, необходимо обратить внимание на одну «мелочь»: он датирован 9 декабря 1935 года, т. е. составлялся уже после прихода Гитлера к власти и за полгода до превращения рейхсвера в вермахт. Иными словами, и в это время советские военные (и политики!) еще надеялись, что весьма плодотворное сотрудничество продолжится и при новом правительстве Германии. Увы, это было не так. Можно понять, каким тяжелым ударом это было по советской военной экономике и как отчаянно пытался Сталин спасти положение. Но об этом позже. Глава четвертая. Миссия Давида Канделаки Современники – среди них и автор – памятуют, под каким знаком проходили первые месяцы 1933 года, ознаменованные приходом к власти в Германии Гитлера, ставшего без всяких переворотов и путчей рейхсканцлером страны. Из рук рейхспрезидента, дряхлого ветерана кайзеровской эпохи, генерал-фельдмаршала фон Гинденбурга он получил власть – сначала в «многопартийном» кабинете, а затем власть неограниченную. Озаренный пламенем пожара рейхстага 28 февраля, мир, затаив дыхание, наблюдал за созданием «новой» Германии, в которой национал-социалистическая партия и ее фюрер стали хозяевами. Этому не помешала даже неудача новой власти на Лейпцигском процессе против немецких и болгарских коммунистов, обвиненных в февральском поджоге. Для нас, московских комсомольцев, было святым делом поспешить на городской аэродром на Ленинградском проспекте (он и сейчас является городским аэровокзалом), чтобы встретить Георгия Димитрова и его товарищей Попова и Танева, которых оправдал лейпцигский трибунал и взял под свое покровительство Советский Союз. Антифашистский настрой советской политики был несомненен. Правда, мы тогда не придали особого значения осторожности формулировок Сталина на XVII съезде партии – первом съезде после триумфа германского фашизма. А вот что он говорил: «Из ряда фактов, отражающих успехи мирной политики СССР, следует отметить и выделить два факта, имеющих бесспорно серьезное значение. 1) Я имею в виду, во-первых, тот перелом к лучшему в отношениях между СССР и Польшей, между СССР и Францией, который произошел в последнее время. В прошлом, как известно, с Польшей были у нас неважные отношения. В Польше убивали представителей нашего государства. Польша считала себя барьером западных государств против СССР. На Польшу рассчитывали все и всякие империалисты, как на передовой отряд в случае военного нападения на СССР. Не лучше обстояло дело с отношениями между СССР и Францией. Достаточно вспомнить факты из истории суда над вредительской группой Рамзина в Москве, чтобы восстановить в памяти картину взаимоотношений между СССР и Францией. И вот эти нежелательные отношения начинают постепенно исчезать. Они заменяются другими отношениями, которые нельзя назвать иначе, как отношениями сближения. Дело не только в том, что мы подписали пакт о ненападении с этими странами, хотя сам по себе пакт имеет серьезнейшее значение. Дело прежде всего в том, что атмосфера, зараженная взаимным недоверием, начинает рассеиваться. Это не значит, конечно, что наметившийся процесс сближения можно рассматривать как достаточно прочный, обеспечивающий конечный успех дела. Неожиданности и зигзаги политики, например, в Польше, где антисоветские настроения еще сильны, далеко еще нельзя считать исключенными. Но перелом к лучшему в наших отношениях, независимо от его результатов в будущем, – есть факт, заслуживающий того, чтобы отметить и выдвинуть его вперед, как фактор улучшения дела мира. Где причина этого перелома, чем он стимулируется? Прежде всего ростом силы и могущества СССР. В наше время со слабыми не принято считаться, – считаются только с сильными. А затем – некоторыми изменениями в политике Германии, отражающими рост реваншистских и империалистских настроений в Германии. Некоторые германские политики говорят по этому поводу, что СССР ориентируется теперь на Францию и Польшу, что из противника Версальского договора он стал его сторонником, что эта перемена объясняется установлением фашистского режима в Германии. Это не верно. Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. Дело также не в мнимых изменениях в нашем отношении к Версальскому договору. Не нам, испытавшим позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был ввергнут в пучину новой войны. То же самое надо сказать о мнимой переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же, как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР (бурные аплодисменты). И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, незаинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний. Нет, не в этом дело. Дело в изменении политики Германии. Дело в том, что еще перед приходом к власти нынешних германских политиков, особенно же после их прихода – в Германии началась борьба между двумя политическими линиями, между политикой старой, получившей отражение в известных договорах СССР с Германией, и политикой «новой», напоминающей в основном политику бывшего германского кайзера, который оккупировал одно время Украину и предпринял поход против Ленинграда, превратив Прибалтийские страны в плацдарм для такого похода, причем «новая» политика явным образом берет верх над старой. Нельзя считать случайностью, что люди «новой» политики берут во всем перевес, а сторонники старой политики оказались в опале. Не случайно также известное выступление Гугенберга в Лондоне, так же, как не случайны не менее известные декларации Розенберга, руководителя внешней политики правящей партии Германии. Вот в чем дело, товарищи. 2) Я имею в виду, во-вторых, восстановление нормальных отношений между СССР и Соединенными Штатами Северной Америки. Не может быть сомнения, что этот акт имеет серьезнейшее значение во всей системе международных отношений. Дело не только в том, что он кладет веху между старым, когда САСШ считались в различных странах оплотом для всяких антисоветских тенденций, и новым, когда этот оплот добровольно снят с дороги ко взаимной выгоде обеих стран. Таковы два основных факта, отражающих успехи советской политики мира… Наша внешняя политика ясна. Она есть политика сохранения мира и усиления торговых отношений со всеми странами. СССР не думает угрожать кому бы то ни было и – тем более – напасть на кого бы то ни было. Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателей войны (бурные аплодисменты). Кто хочет мира и добивается деловых связей с нами, тот всегда найдет у нас поддержку. А те, которые пытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь не повадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород (гром аплодисментов)…» Осторожность формулировок Сталина казалась нам мудрой. Теперь, много лет спустя, она выглядит обоснованной реальными обстоятельствами. Приход Гитлера к власти явился рубежной датой не только в истории Германии. Он имел исключительное значение и для СССР. Более того: он требовал переосмысления определенного стереотипа советско-германских отношений, сложившихся со времени Рапалло, т. е. в течение более чем десяти лет. Употребление понятия «стереотип» в данном случае не носит отрицательной окраски. Мы знаем, что в 1922 году совершилось крупнейшее достижение советской внешней политики на ее труднейшем пути от революционного романтизма к реализму – на пути, начатом Лениным, Чичериным и их ближайшими единомышленниками в руководстве партии и советской дипломатии. Недаром В. И. Ленин отмечал необходимость в дальнейшем соглашений с Западом только «типа рапалльского». Это достижение было закреплено в ряде советско-германских соглашений – в договоре о нейтралитете 1925 года, в протоколе 1931 года, в регулярных торговых и кредитных соглашениях. СССР тогда счел возможным пойти на ряд секретных договоренностей в военной области. Беспокойство, с которым была встречена в Москве весть о создании первого кабинета Гитлера, можно было объяснить рядом причин. Даже если оставаться в сфере краткосрочных последствий, для советских дипломатов была ясна угроза, возникавшая для СССР в результате прихода к власти нацистов. Во-первых, мог нарушиться установившийся для нас баланс европейской политики, в котором советско-германские отношения являлись противовесом той монополии, на которую претендовали в 20-е годы Франция и Англия. Отчаянные попытки последней «перетащить» Германию на свою сторону и создать общий фронт против СССР долгое время успешно подрывались советской дипломатией, но теперь эта угроза становилась реальной. Во-вторых, благоприятные отношения с Берлином были крайне важны для Москвы и как противовес в напряженных советско-польских отношениях (как известно, в свое время антипольские настроения в Берлине были одним из аргументов для Ганса фон Секта, когда тот рекомендовал курс германско-советского военного сближения). В-третьих, возникала угроза не только для дипломатических маневров СССР, а для самой безопасности советского государства. (Уже через два года после прихода Гитлера к власти М. Н. Тухачевский на страницах «Правды» сформулировал этот тезис.) Наконец, что было тогда особенно важным, создавалась угроза для развития торговых связей, успешно развивавшихся с конца 20-х годов и выведших Германию на первое место среди наших зарубежных партнеров. Приход Гитлера к власти не замедлил оказать влияние на климат советско-германских отношений, который стал быстро ухудшаться. Антисоветские выпады Гитлера в речи, произнесенной в берлинском «Спорт-паласте», вызвали резкий отпор в советской печати. 22 марта 1933 года К. Радек в статье «Куда идет Германия» напоминал об агрессивном курсе нацистской партии и отмечал: «Национал-социалисты развивали программу внешней политики, направленную против существования СССР, поддерживающего с Германией добрососедские отношения. Это налагает на германское правительство обязательство открыто сказать, куда она идет». Куда же Германия шла? Существовал дополнительный элемент, придававший особое значение советско-германским экономическим связям. В середине 30-х годов СССР вступил в важнейший этап своего хозяйственного развития, определявшийся двумя его «столпами»: коллективизацией и индустриализацией. XVII съезд ВКП(б) (январь – февраль 1934 года) определил срочные задачи создания индустриальной базы, которые трудно было решать без участия Запада. Еще на Лондонской международной экономической конференции в июне 1933 года Литвинов заявил, что СССР готов разместить заказы за границей на сумму в 1 миллиард долларов, закупив на 100 млн цветных металлов, на 200 млн черных металлов, на 400 млн оборудования и т. д. Однако реализация этих планов наталкивалась на трудности. Советско-американские отношения в то время были на начальной стадии, торговля с Англией и, особо, с Францией развивалась с большими препятствиями (вспомним лишь кампанию о «советском демпинге»). Тем большее значение приобретала Германия – не как политический, а как торговый партнер: ведь с 1929 по 1932 год советский импорт из Германии возрос с 353,9 млн марок до 625,8 млн. Тем самым судьба советско-германской торговли становилась фактором первостепенного значения. После прихода к власти в Германии Гитлера последовало резкое ухудшение советско-германских отношений, выразившееся в свертывании сотрудничества по всем линиям. Исключение составляли лишь экономические отношения. Попытка обсудить причины ухудшения советско-германских отношений была предпринята еще в 1933 г. послом Германии в СССР Р. Надольным, встретившимся 13 декабря с наркомом Литвиновым. Как выяснилось позже, это была лишь личная инициатива посла. В июне 1935 г. он был отозван из Москвы. До прихода Гитлера к власти советско-германские экономические отношения развивались успешно. В 1931 и 1932 гг. в экспорте машин Германии СССР стоял на первом месте. Так, в 1932 г. 43% всего германского экспорта машин пошло в СССР. Сокращение товарооборота в результате ухудшения советско-германских политических отношений было значительным. Если в 1931 г. экспорт СССР в Германию составил 566,5 млн руб., импорт – 1798,6 млн руб., то в 1935 г. он составлял уже соответственно 289,3 и 95,1 млн руб. В то же время происходило увеличение доли Англии, США и Франции в экспорте и импорте СССР. Выражением намерения обсудить трудности советско-германских отношений стали некоторые неофициальные шаги советского руководства. Я категорически отклоняю аргументы многих моих коллег, для которых любой советско-германский контакт того времени на эту тему является чуть ли не криминалом для советской дипломатии. Следует иметь в виду, что тогда еще далеко не для всех, в том числе и на Западе, ясно было, «куда пойдет Германия». В этой обстановке было законным намерение заглянуть «по ту сторону» официальной политики. …Летом 1933 года на даче под Москвой у давнего соратника Сталина, тогда секретаря Центрального исполнительного комитета СССР Авеля Енукидзе были в гостях германский посол Дирксен, советник посольства фон Твардовски, замнаркома иностранных дел Крестинский и замнаркома иностранных дел Карахан. Согласно информации Дирксена, направленной в Берлин, Енукидзе говорил о том, что «руководящие деятели Советского Союза» проявляют «полное понимание развития дел в Германии». Им ясно, что после захвата власти «агитационный» и «государственный» элементы внутри партии постепенно размежуются. Постепенно сформируется «государственно-политическая линия». Енукидзе высказался в том смысле, что «национал-социалистическая перестройка германского государства может иметь положительные последствия для германо-советских соглашений». Согласно изложению Дирксена (вероятно, точному), Енукидзе сказал, что «внутриполитическая унификация, видимо, служит гарантией того, что со стороны общественного мнения и большинства рейхстага (очевидно, имелась в виду ликвидация социал-демократической оппозиции, не говоря уже о коммунистах) больше не возникает препятствий для политики сближения интересов между обоими государствами. Германское правительство, видимо, находится на пути к тому, чтобы в результате соответствующего урегулирования внутриполитических дел приобрести внешнеполитическую свободу действий, которой советское правительство располагает уже много лет. Касаясь связи между внутренней и внешней политикой (продолжает свой рассказ Дирксен), Енукидзе высказался в том смысле, что совершенно так же, как в Германии и в СССР, есть много людей, которые ставят на первый план партийно-политические цели и которых надо сдерживать с помощью государственно-политического мышления». Записанная послом Дирксеном беседа с Енукидзе не публиковалась в советские времена и казалась не то измышлением, не то клеветой на антифашистские принципы советской политики. Но теперь ясно, что это была часть глубокого зондажа, предпринятого Сталиным. …Эти малоизвестные страницы советско-германских отношений относятся к 1935-37 годам и связаны с именем человека, который попал в Берлине не по своей воле. Его имя – Давид Владимирович Канделаки (1895—1938). Некогда член партии социалистов-революционеров (эсеров) в Грузии, ставший после революции большевиком, руководил органами просвещения в Грузии, где снискал популярность своей интеллигентностью и организаторскими талантами. Был он еще в дореволюционные времена знаком со Сталиным, который внезапно вспомнил о Канделаки и вызвал его в Москву. Здесь его ожидало назначение торговым представителем в Швецию, к полпреду Александре Коллонтай. Он пробыл в Стокгольме недолго, оставив о себе прекрасные воспоминания. Оттуда он в 1935 году перебрался в Берлин на пост торгпреда. Личное знакомство со Сталиным и на новом посту помогало Канделаки – точнее, помогало Сталину иметь в Берлине доверенного человека, которому мог поручать ответственные задания. Правда, нарком Литвинов не был в восторге от функций неожиданного доверенного лица и был осторожен в прогнозах и оценках. Но тем временем Давид Канделаки быстро входил в дела и завоевывал себе выгодное положение, так как стал встречаться с крупнейшим банкиром НСДАП, министром финансов Яльмаром Шахтом. Референт Шахта Герберт Геринг – двоюродный брат всемогущего Германа Геринга стал посредником в беседах Шахта и Канделаки. В миссии Канделаки было много «заходов». Первый из них относился к весне 1935 года, когда шли регулярные кредитно-торговые переговоры. Тогда инициатива принадлежала Шахту. Как докладывал в Москву советник советского полпредства Бессонов, Шахт много говорил о необходимости дальнейшего хозяйственного сближения СССР и Германии. Он сказал, что «будет твердо держаться курса на углубление и улучшение хозяйственных отношений с Советским Союзом, в каковом сближении он видит залог процветания обеих стран». Возвращаясь к вопросу о необходимости сближения с СССР, «Шахт еще раз подтвердил, обращаясь ко мне и к т. Канделаки, что его курс на сближение с СССР проводится им с ведома и одобрения Гитлера». Эти первые успехи вдохновили эмиссара Сталина. В меньшем восторге был нарком Литвинов, который решил «придержать» энтузиазм Канделаки. Он обратился к Сталину с предложением разработать письменные инструкции для торгпреда. Сталин согласился. В результате родилось «наставление» для Канделаки, хранящееся до сих пор в сталинском архиве. Вот его содержание: «Секретно. 5 мая 1935 года. Я передал содержание Вашего (т. е. Шахта – Л. Б.) разговора со мною товарищам, руководящим нашей внешней политикой, и я хочу поделиться с Вами впечатлениями, вынесенными из моих бесед с ними. Ни у кого из них я не заметил абсолютно никакой враждебности к Германии и к ее интересам. Они все утверждают, что изменение взаимоотношений с Германией в течение последних двух лет произошло отнюдь не по инициативе СССР. Советское правительство не вмешивается во внутренние дела других государств и не внутренний режим этих государств определяет отношение к ним совправительства. Оно поэтому готово было по-прежнему развивать с Германией наилучшие отношения, в особенности экономические, которые оно очень ценит. К сожалению, определенные угрозы по адресу СССР, исходившие из весьма авторитетных германских источников, не могли не побудить советское правительство принимать меры предосторожности. Мы пытались получить гарантии от самого германского правительства, но это не удалось. Отсюда и заключение советско-французского пакта о взаимной помощи, когда одно из этих государств будет в состоянии самообороны. Мы ограничили свою помощь только французской территорией. Так как Германия на Францию нападать не собирается, то пакт не может вредить Германии. Средне-европейская и другие проблемы, которые могут интересовать Германию без прямого ущерба для СССР, пактом не затронуты, как известно. Мои товарищи считают, что заключенный пакт не только не должен мешать, а, наоборот, может помочь установлению более спокойных и наилучших корректных отношений с Германией, а также дальнейшему развитию экономических отношений. Мое правительство всегда будет готово внимательно рассмотреть и обсудить предложения о расширении экономических отношений. На очереди сейчас вопрос о заключении Восточного регионального пакта о консультации, ненападении и неоказании помощи агрессору. Германское правительство как будто официально заявило англичанам о своем согласии участвовать в этом пакте, и если этот пакт действительно будет реализован, то несомненно будут созданы условия для значительного улучшения советско-германских отношений во всех областях». Что в Москве с этим зондажом связывались серьезные расчеты, видно из примечания в директиве Литвинова, в котором считалась возможной даже личная встреча Канделаки с Гитлером. Однако в 1935 г. миссия торгпреда не увенчалась успехом. Гитлер не пошел ни на расширение экономических связей, ни, тем более, на политическую разрядку отношений с Москвой. Но это не остановило советскую сторону. С ведома политбюро Канделаки продолжал свои контакты. В январе 1936 г. он сообщал, что Шахт «является одним из самых горячих сторонников развития нормальных отношений и больших экономических дел с Советским Союзом и заявил, что соглашение о кредите может привести к некоторому очищению политического горизонта в советско-германских отношениях. После, несколько задумавшись, Шахт проронил следующую фразу: „Да! Если бы состоялась встреча Сталина с Гитлером, многое могло бы измениться“. На докладе Канделаки Сталин написал: „Интересно. И. Ст.“ – и ознакомил с ним Ворошилова и Кагановича. Документы сталинского архива открывают еще одну, особенно интересную сторону советских зондажей намерений Берлина: в 1935—1936 гг. рассматривались возможности развития торговли с Германией для укрепления советской обороноспособности. Когда Шахт заговорил о новом, 500-миллионном германском кредите, Канделаки в беседе с ним 16 декабря 1935 г. заявил, что СССР примет это предложение в том случае, если на половину суммы сможет разместить военные заказы, в частности на военные суда, подводные лодки, самолеты и оборудование для химической промышленности. И снова в 1936 г. был получен отказ. Игра велась с двух сторон. Советская давала понять, что она готова сохранить «догитлеровский» уровень сотрудничества и экономических отношений. Немецкая неожиданно предложила новый кредит – 1 миллиард марок сроком на 10 лет. Канделаки получил указание не отказываться, но должен был пожаловаться на то, что и прежние 200-миллионные кредиты оказалось трудно разместить в Германии. Немцы тогда, чтобы казаться серьезными, сократили «аванс»: не миллиард, а 500 тысяч рейхсмарок. На этом фоне – где-то в июле – Канделаки совершил свой демарш, передав Шахту послание Сталина. Хитрый финансист ответа не дал, заявив, что с предложением об улучшении политических отношений надо обращаться не к нему, а к министру иностранных дел фон Нейрату, которого обещал проинформировать. Эту тактику «переадресовки» Шахт использовал не раз, понимая, что Канделаки не хочет переводить беседы на официально-дипломатический уровень. Советник полпредства СССР в Берлине Бессонов, будучи в Москве, во время беседы с советником германского посольства в СССР Твардовским 7 октября 1935 г. спросил: – Что, по Вашему мнению, может улучшить советско-германские отношения? 200-миллионый кредит СССР скоро будет исчерпан, продолжал он, а Канделаки, имеющий «исключительные связи здесь», то есть в Москве, имеет «грандиозные планы» для расширения советско-германской торговли, «если не произойдет никаких политических инцидентов». Интерес советского руководства к берлинским переговорам был исключительно велик. Протоколы заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) фиксируют неоднократное обсуждение торговых отношений с Германией и сообщения Литвинова по этому вопросу (15 сентября, 9 ноября, 5 декабря 1934 года; 3 марта, 22 марта, 7, 17, 27 апреля, 2 мая, 22 июля, 25 июля 1935 года). Небезынтересно отметить и такой «поворот». 31 марта 1935 года «Правда» опубликовала произведшую сенсацию статью маршала Советского Союза М. Н. Тухачевского «Военные планы нынешней Германии». Статья, в которой недвусмысленно разоблачались направленные против СССР военные приготовления Гитлера (со ссылками не только на «Майн кампф», но и на другие источники) и делались выводы об «антисоветском острие» этих приготовлений, вызвала беспокойство и недовольство в Берлине – вплоть до полуофициальных протестов, отклоненных М. Литвиновым. Однако у статьи Тухачевского была предыстория. Автор предварительно согласовывал ее со Сталиным, внесшим в текст ряд изменений. Сталин убрал внешние резкости: заголовок «Военные планы Гитлера» заменил на «Военные планы нынешней Германии»; снял несколько цитат об антисоветском характере военных намерений Германии, усилил формулировки о том, что эти намерения имеют «не только антисоветское острие». Наконец, он сократил целый абзац о возможном отпоре, который в случае агрессии Германия получит от Красной Армии и страны «с ее великой коммунистической партией и великим вождем тов. Сталиным». Однако несмотря на все «смягчения», Сталин все-таки дал согласие на публикацию (даже велел набрать курсивом знаменитую цитату из «Майн кампф»), прекрасно понимая возможную реакцию в Берлине. Это был один из ходов в дипломатической комбинации, в которой Сталин давал понять немецкой стороне, что у него есть в этой игре две карты – как нормализация отношений (зондажи Канделаки), так и возможность резкой конфронтации. Так Сталин проводил знаменитую тактику «кнута и пряника», давая понять германской стороне, что у Советского Союза есть выбор между обеими альтернативами. Литвинов и раньше выражал свой скепсис. Он докладывал Сталину 12 марта 1935 года: «Согласно данным ему в Москве указаниям, тов. Суриц по возвращении в Берлин усилил контакт с политическими деятелями Германии. Он теперь пишет: „Все мои общения с немцами лишь укрепили уже раньше сложившееся у меня убеждение, что взятый Гитлером курс против нас остается неизменным и что ожидать каких-либо серьезных изменений в ближайшем будущем не приходится. Все мои собеседники в этом отношении единодушны. У Гитлера имеются три пункта помешательства: вражда к СССР, еврейский вопрос и аншлюс. Вражда к СССР вытекает не только из его идеологической установки к коммунизму, но составляет основу его тактической линии в области внешней политики. Гитлер и его ближайшее окружение крепко утвердились в убеждении, что только на путях выдержанного до конца антисоветского курса третий рейх сможет осуществить свои задачи и обрасти союзниками и друзьями. Не особенно обнадеживающий характер носила по существу и моя беседа с Нейратом. Он ясно дал мне понять, что на ближайший период наши отношения нужно замкнуть в рамки узкоэкономического порядка. Он явно подчеркнул безнадежность всяких попыток добиться улучшения наших отношений в ближайшем будущем“. Нейрат далее сказал, что и культурный контакт между нашими странами при теперешних настроениях вряд ли осуществим. Такие же впечатления, по сообщению тов. Сурица, вынес и германский посол в Москве Шуленбург, находящийся сейчас в Берлине. Я отнесся несколько скептически к первоначальному сообщению ТАССа из Женевы о заявлении Шахта директору французского банка Таннери о намерениях Германии поделить с Польшей Советскую Украину. Я поручил тт. Потемкину и Розенбергу проверить это сообщение… Шахт, которого еще недавно тов. Канделаки предлагал нам поддерживать против Гитлера, поддерживает завоевательные стремления Гитлера на Востоке». Это, сделанное как бы вскользь, замечание наркома раскрывает очень многое в замысле берлинских переговоров Канделаки – как ведшихся не в пользу Гитлера, а против него, в той сложной политической борьбе, которая велась в первые годы нацистской диктатуры за судьбы Германии. Могут возразить: это была иллюзия. Ни с Шахтом, ни с Герингом нельзя было идти против Гитлера. Но справедливость требует сказать, что подобные надежды (и иллюзии) питали не только в Москве, но и в Лондоне. И самое главное – внутри Германии, в ее верхушке! Разве секрет, что лидеры веймарских партий надеялись «приручить» Гитлера и в этих надеждах опирались на тех же Шахта и Геринга? И разве секрет для тех, кто знает британские архивы, что Форин оффис, а еще больше Чемберлен и сэр Горас Вильсон делали немалую ставку на Геринга как возможного оппонента политике Гитлера? Увы, это были ошибочные расчеты. Сложные комбинации Сталина – Канделаки не возымели успеха. Гитлеру Сталин тогда был не нужен. Общая оценка серии зондажей 1935 года содержалась в письме Литвинова Я. З. Сурицу от 4 декабря 1935 г. «Выводы, к которым Вы пришли на основании усиленного контакта с немцами, меньше всего удивили меня… У меня никаких иллюзий на этот счет давно уже не было». Нарком согласился с мнением Сурица «относительно необходимости нашей дальнейшей экономической работы в Германии». Однако он был против того, «чтобы львиная доля возможного нашего импорта на ближайшие годы была отдана Германии». Литвинов считал: «Нам незачем слишком укреплять экономически нынешнюю Германию. Достаточно будет, на мой взгляд, поддерживать экономические отношения с Германией в той лишь мере, в какой это необходимо во избежание полного разрыва между обеими странами». Эту точку зрения нарком собирался довести до сведения Советского правительства. Так мы встречаемся с зарождением будущих конфликтов Литвинова со Сталиным. Наркому не по душе были авантюристические и малопрофессиональные зондажи Канделаки. Знал ли он, что за ними стоял сам генсек? 3 декабря 1935 г. Литвинов информировал Сталина о контактах посла Сурица с политическими деятелями Германии и о выводе полпреда о неизменности антисоветского курса Германии. Литвинов в записке Сталину поддержал предложение Сурица «продолжить нашу экономическую работу в Германии», но предложил ограничить объем заказов в Германии 100—200 млн. марок. Во втором пункте записки Литвинов предлагал в ответ на антисоветскую кампанию в Германии «дать нашей прессе директиву об открытии систематической контрпропаганды против германского фашизма». Это был ход, торпедировавший ходы Сталина. В 1936 году совершился второй «заход» миссии Канделаки. Опять инициаторами были немцы. И вот почему. Причины, побудившие Германию вести с СССР переговоры о расширении экономического сотрудничества, становятся ясными из докладной записки от 19 октября 1936 г. начальника IV (экономического) департамента МИД Германии Карла Шнурре: «В руководящих кругах было признано, что положение с сырьем и процесс перевооружения Германии таковы, что поставили нас в зависимость от получения русского сырья. Поэтому необходимо сдвинуть германо-советские экономические отношения с нынешней мертвой точки… Поставки в Россию сейчас более чем когда-либо находятся в интересах политики Германии, поскольку только таким путем мы сможем получать на правах обмена нужное нам сырье». 20 октября 1936 г. Герман Геринг был назначен верховным комиссаром по проведению «нюренбергского сырьевого плана», с 27 апреля того же года он занял пост верховного комиссара по валютным и сырьевым вопросам. События не заставили себя ждать: 7 декабря 1936 г. Суриц сообщил в НКИД о предложении Герберта Геринга организовать встречу с Германом Герингом для «необязывающего обмена мнениями». Литвинов ответил: «Не возражаем против встречи с Герингом». И добавил: «Необходимо с самого начала дать ему понять, что Вы пришли по его приглашению». На этой стадии переговоров Канделаки старался использовать свой «прямой канал», чтобы создать впечатление у Сталина, будто миссия все-таки принесет успех. 20 октября 1936 года он писал «хозяину»: «Дорогой Иосиф Виссарионович, Посылаю Вам краткую информацию о некоторых германских делах. I. О Геринге Перед Нюренбергским съездом Геринг через своего двоюродного брата, о котором я Вам в свое время сообщал, предложил мне встретиться для обсуждения по его наметке следующих вопросов: а) устранение трудностей в отношениях между СССР и Германией; б) поставки советского сырья Германии; в) список военных объектов, которые Германия могла бы дать СССР. Поскольку это имело место накануне нюренбергского съезда, я уклонился от встречи под различными благовидными предлогами. После нюренбергского съезда Геринг снова предложил встретиться, но встреча, как Вы об этом знаете, не состоялась. Брат Геринга, Отто Вольф и др. лица этой группы усиленно советовали мне встретиться с Герингом, подчеркивая, что Геринг в вопросах советско-германских отношений занимает особую позицию. Брат Геринга, между прочим, в разговоре со мной употребил характерную фразу: «Если не хотите ничего делать, то хотя бы выслушайте и убедитесь, что не все собаки кусают, которые лают». Отто Вольф сам имел продолжительную беседу с Герингом, встреча с которым была заранее подготовлена промышленностью. По словам Вольфа, в беседе с ним Геринг подчеркивал, что он не выступал против СССР в Нюренберге и выступать по этому вопросу так, как выступали другие, не намерен. II. О смещении Мосдорфа Директор Министерства народного хозяйства Германии, в течение многих лет ведавший делами, связанными с советско-германской торговлей, переведен в том же министерстве на другую должность. Мосдорф был ближайшим помощником Шахта по нашим делам. Теперь вместо него этими делами как в Министерстве Хозяйства, так и в Министерстве Обороны будет заниматься брат Геринга – Герберт Геринг. Это назначение свидетельствует о стремлении Геринга взять на себя руководство вопросами советско-германских отношений. III. О положении Шахта По сообщению видных промышленников, положение Шахта сильно пошатнулось. В кругах германских фашистов очень недовольны его «критиканством». Тяжелое положение с валютой и снабжением Германии сырьем еще больше ухудшает положение Шахта и обостряет отношение к нему в кругах фашистской партии». Встреча Сурица с Германом Герингом все-таки состоялась 15 декабря 1936 года и приняла сразу «форму монолога». Геринг, как и Шахт, говорил о том, что экономические отношения должны «строиться без оглядки на состояние наших политических отношений, вне стремления равнять нашу экономику под политику, то есть, как он выразился, требуется „деполитизировать“ экономические отношения между СССР и Германией. Правда, генерал увидел некую „предвзятость“ в списке товаров, врученном ему Канделаки. Действительно, в списке фигурировали: броневые плиты, катапульты, военные корабли на сумму 200 млн. марок, подводные лодки, акустические приборы, а также обмен технологией с И. Г. Фарбен (химия) и Бош (оптика). Геринг заметил, что „в списке имеются объекты, которые ни одно государство никогда не продаст даже связанному с ним самой тесной дружбой“. На это Суриц ответил, что было включено то, что интересует СССР. Экономические отношения между нами могут развиваться в „такой степени, в какой мы сможем получить из Германии все, что нас интересует“. В итоге Геринг дал понять полпреду, что „при теперешнем положении вещей повлиять на изменение политических отношений он мог бы, лишь опираясь на реальные данные и на свое внутреннее убеждение, что и СССР хочет нормальных отношений с Германией, и в первую очередь хозяйственных“. Казалось, что все-таки надежды остаются. В последних числах декабря 1936 г. Канделаки в сопровождении замторгпреда Фридрихсона снова встретился с Шахтом. Об этой беседе Шахт написал отчет министру иностранных дел Германии Нейрату: «Во время беседы я заявил, что оживление торговли между Россией и Германией будет возможно только в том случае, если русское правительство сделает ясный политический жест, лучше всего в форме заверения через посла (СССР) в Берлине, что воздержится от любой политической пропаганды вне России». Это означало, что немцы практически поставили ультиматум, на который Сталин пойти не мог. Позиция СССР в вопросе о 500-миллионном кредите оставалась двойственной. Так, 11 августа 1936 г. замнаркома Крестинский писал Сурицу: «На днях обсуждался вопрос о так называемом 500-млн. кредите. Решен он отрицательно». 19 августа 1936 г. Литвинов писал Сурицу, что Канделаки даны указания «заявить немцам об отклонении нами пока соглашения. Вместе с тем ему разрешено запросить немцев, согласны ли они дать нам некоторые, особо интересующие нас предметы в известной Вам области (военной), и сказать им, что в случае положительного ответа можно будет вновь поставить вопрос о кредитном соглашении». Иными словами, все время из-под дипломатической завесы просовывалось «копыто» основного замысла Сталина: добиться германской помощи оборонной промышленности СССР. О том, что между Сталиным и Канделаки существовали особые, доверительные отношения, вспоминала дочь Канделаки Тамара. В письме ко мне она сообщила, что однажды была со своей матерью в гостях на даче у Молотовых. Был там и Сталин. Девочка подошла к нему и спросила: – Товарищ Сталин, а когда наш папа вернется в Москву? Сталин отвечал: – Твой отец выполняет серьезное задание. Тебе придется подождать… Эта «отеческая забота» дорого стоила семье Канделаки: сам он был впоследствии расстрелян, а семья – выслана. Вскоре после очередной встречи с Шахтом Канделаки отбыл в Москву, чтобы доложить о своей беседе руководителям СССР. В итоге 8 января 1937 г. был утвержден «проект устного ответа Канделаки», составленный Литвиновым. На проекте есть визы пяти членов Политбюро ЦК ВКП(б): Сталина, Молотова, Кагановича, Орджоникидзе, Ворошилова. В проекте, в частности, говорится: «Советское правительство не только никогда не уклонялось от политических переговоров с германским правительством, но в свое время даже делало ему определенные политические предложения. Советское правительство отнюдь не считает, что его политика должна быть направлена против интересов германского народа. Оно поэтому не прочь и теперь вступить в переговоры с германским правительством в интересах улучшения взаимоотношений и всеобщего мира. Советское правительство не отказывается и от прямых переговоров через официальных дипломатических представителей; оно согласно также считать конфиденциальными и не предавать огласке как наши последние беседы, так и дальнейшие разговоры, если германское правительство настаивает на этом». Как видим, снова были повторены основные положения директивы, которую Сталин дал Канделаки в мае 1935 года! 14 января 1937 г. Литвинов отправил личное письмо Сурицу, из которого следует, что в варианте, подготовленном им самим, речь шла только о переговорах Суриц – Нейрат. Сталин поправил, что «не отказывается и от прямых переговоров», т. е. что переговоры Канделаки – Шахт могут быть продолжены. Нарком писал: «Изменения сделаны, несмотря на то, что т. С. вторично подтвердил, что ни в коем случае нельзя поручать переговоры К. ввиду его дипломатической неопытности, и соглашался со мною, что вести переговоры придется Вам». Литвинов писал, что он вручил проект ответа «тов. К.» (Канделаки) и разъяснил ему, что «если Ш. (Шахт) признает наш ответ достаточным, то К. должен просить его указать, кому поручаются переговоры с немецкой стороны; если этим лицом окажется Нейрат или другое лицо подходящего ранга, К. может сказать, что Вы к нему обратились по собственной инициативе, но с ссылкой на имевшийся между Ш. и К. обмен мнений». Казалось, все будет налажено. 27 января 1937 г. Суриц писал Крестинскому: «Германская дипломатия вступает в полосу новой активности. Обсуждая этот вопрос в Москве, мы, как Вы помните, в общем сходились на том, что немцы вероятно попытаются сгладить на этом этапе наиболее острые углы в своей внешнеполитической линии. Мы считали, что тяжелое хозяйственное положение Германии и неподготовленность к войне могут толкнуть Германию на поиски компромисса с другими странами и в том числе с СССР». Однако подводя итоги четырех недель 1937 г., полпред подчеркнул, что «полного подкрепления нашей точки зрения» эти недели не принесли. 16 января состоялась его беседа с Нейратом, который подтвердил «надежды на улучшение отношений» между СССР и Германией. 21 января К. Нейрат «еще раз заявил мне, что он оптимист, но дальше этого не пошел». Но немцы упорствовали. 12 января 1937 г. Суриц беседовал с Шахтом, который снова «свел беседу в основном на тему о Коминтерне и о необходимости всем, в том числе и нам, уйти из Испании». Суммируя результаты бесед с Шахтом, полпред высказал предположение: «Если беседы Шахта с т. Канделаки после нашего ответа на его последний зондаж пойдут в этом же направлении, то от всей немецкой „акции“ в нашем направлении может остаться лишь проволочка времени», которая немцам «может казаться уже выигрышем, т. к. дает им возможность уклониться от ответа по конкретным вопросам (список). Окончательное суждение по этому вопросу придется, конечно, составить лишь после разговоров т. Канделаки с Шахтом». Встреча Канделаки с Шахтом, как и ожидалось, произошла 29 января 1937 г. Канделаки зачитал вышеприведенный советский текст заявления. В ответ Шахт снова заявил, что все демарши должны делаться советским полпредством непосредственно МИДу Германии. Канделаки с этим согласился, но попросил пояснить, будут ли такие переговоры иметь хоть малейший шанс на успех. Шахт направил отчет об этой встрече Нейрату, в котором рекомендовал ответить торгпреду так: Германия готова вести переговоры с Москвой после «ясно выраженной декларации, сопровождаемой необходимыми гарантиями» об отмежевании СССР от коминтерновской пропаганды. Нейрат согласился. Он писал Шахту: «Вчера во время личного доклада фюреру я говорил ему о ваших беседах с Канделаки и особенно о заявлении, сделанном вам от имени Сталина и Молотова… Я согласен с фюрером, что в настоящее время они (переговоры с русскими) не приведут ни к какому результату и скорее всего будут ими использованы для достижения желаемой цели тесного военного союза с Францией и при возможности дальнейшего сближения с Англией. Какая-либо декларация русского правительства о том, что оно отмежевывается от Коминтерна, не будет иметь, после опыта с подобными декларациями в Англии и Франции, ни малейшей практической пользы и поэтому будет недостаточной. Совсем другое дело, если ситуация в России будет развиваться дальше в направлении абсолютного деспотизма на военной основе. В этом случае мы, конечно, не упустим случая снова вступить в контакт с Россией… Ваш Нейрат». Так снова кончился ничем «третий заход» миссии Канделаки. Сам торгпред вскоре с огорчением писал лично Сталину: «Телеграммой от 29-го января с. г. я сообщил Вам, что я сделал Шахту, в соответствии с Вашей директивой, заявление по поводу предложения немцев о политических переговорах с нами. Шахт, выразив удовлетворение нашим ответом, наметил тогда же порядок переговоров и указал, что они начнутся в ближайшие дни, после того как им будет доложен германскому правительству наш ответ. До 16-го марта с. г. мы никакого сообщения от Шахта не получили. 16-го марта меня пригласил к себе известный Вам Герберт Геринг (двоюродный брат генерала Геринга и ближайший помощник Шахта), который заявил, что он уполномочен передать мне следующее: «После длительного обсуждения и изучения Вашего ответа, переданного Вами 29-го января с. г. Шахту, немецкая сторона пришла к следующему выводу: в Вашем ответе Шахту не содержится конкретных предложений для обсуждения. Но главное заключается в том, что немецкая сторона не видит в настоящее время различия между советским правительством и Коминтерном. Вследствие этого немецкая сторона не считает целесообразным продолжать переговоры, ибо не видит для них базы». Я ответил Герингу, что, во-первых, вопрос о политических переговорах был выдвинут Шахтом, а не нами, и поэтому конкретные предложения должны были быть сделаны немцами, что и вытекало из всех переговоров с Шахтом; во-вторых, если немецкая сторона не желает видеть различия между советским правительством и Коминтерном, то, конечно, нет базы для переговоров. Имеющиеся у нас сведения дают основание считать, что Шахт не пожелал сам себя дезавуировать перед нами, вследствие чего этот наглый ответ немцев был передан мне через вышеупомянутого Геринга». Практически все усилия Канделаки не привели к результатам. Скепсис Литвинова оказался прозорливее хитроумного замысла Сталина. Через две недели после очередных встреч Канделаки было опубликовано сообщение об освобождении Д. В. Канделаки от обязанностей торгпреда СССР в Германии. В том же номере газеты публиковалось постановление Президиума ЦИК СССР о его утверждении заместителем наркома внешней торговли СССР. 5 апреля 1937 г. Суриц выехал в Москву для консультаций. 7 апреля он был освобожден от должности полпреда СССР в Германии и переведен полпредом во Францию. Гитлер в данном случае переиграл Сталина: умело допустил утечку о встречах, и СССР угрожал дипломатический скандал. Пришлось успокаивать союзников по договорам 1935 г. – Францию и Чехословакию. 17 апреля 1937 г. Литвинов направил временному поверенному в делах СССР во Франции Е. В. Гиршфельду и полпреду СССР в Чехословакии С. С. Александровскому телеграмму с опровержением слухов: «Заверьте МИД, что циркулирующие за границей слухи о нашем сближении с Германией лишены каких бы то ни было оснований. Мы не вели и не ведем на эти темы никаких переговоров с немцами, что должно быть ясно хотя бы из одновременного отзыва полпреда и торгпреда». Политический итог попыток Сталина в 1935—1937 годах каким-то образом нейтрализовать появление Гитлера на европейской арене был нерадостным. Намерение повернуть Германию к старой «рапалльской» линии, «разыгрывая» Геринга против Гитлера, оказалось иллюзорным. Прельстить Гитлера советским сырьем в обмен на поставки для советской оборонной промышленности не удалось. Тухачевский оказывался прав, что не без досады мог констатировать «великий вождь», давно не любивший популярного маршала. Пришлось расстаться и с Давидом Канделаки, не привезшим из Берлина желанных результатов. Он вскоре был репрессирован. На дворе стоял 1937 год. Глава пятая. Год 1937-й, Берлин Когда после краха 1918 г. в Германии появилась концепция новой наступательной войны? Когда были впервые произнесены слова о новой войне? В 1923 г., когда Рур оккупировали французы? В 1924 г., когда экономическое положение Германии стало улучшаться? В 1925 г., когда Германия заключила с западными державами направленный против СССР договор в Локарно? В 1929 г., когда вооружение рейхсвера успешно двинулось вперед? Или, может быть, прав генерал Гудериан, который будет утверждать, что «до 1938 г. германский генеральный штаб разрабатывал только планы ведения оборонительной войны»? Нет. Гудериан был не прав. Впервые немецкие генералы задумались о новой наступательной войне в 1919 г. В апреле 1919 г. генерал Гренер, исполнявший обязанности начальника штаба верховного командования, был приглашен на заседание германского правительства. Его попросили изложить оценку положения. Гренер не отказался. То, что сейчас происходит, говорил генерал, не предвещает ничего хорошего. Но если искать выход, то надо думать о будущем Германии… Генерал стоял у большой карты и глядел на линию немецких границ. Он продолжал: надо удерживать любой ценой хотя бы часть Эльзас-Лотарингии, иначе Германия никогда в будущем не сможет вести наступательную войну. И вслед за этим Гренер подробно изложил свои мысли. Видите ли, аргументировал Гренер, обескровленная, несамостоятельная Германия навеки потеряет свое прежнее значение… Если никто больше не обратится к Германии за самой незначительной помощью, то нашим уделом будет медленное, презренное угасание. Никто не стал бы поднимать обнищавшего, совершенно обессиленного, который может лишь подбирать крохи и принимать благодеяния, но не сможет предложить ничего другому. Необходимо сделать все, чтобы сохранить Германию как державу, даже как великую державу. Германия должна стать желанным союзником. Страна должна снова стать способной к союзам… Не надо забывать, что эта речь произносилась в момент глубочайшего военного и дипломатического падения Германии – в апреле 1919 г. Факт остается фактом: уже тогда лидер генштаба говорил о блоках и наступательной войне. Это было еще до Версальского договора. После его заключения (июнь 1919 г.) Гренер внес в свою концепцию коррективы и изложил ее перед офицерами своего штаба: «Я примирился с тем, что Германия будет низведена этой войной до положения державы второго ранга… Мы выиграем, по моему мнению, для нашего будущего все, если мы будем упорно работать и найдем среди нашей молодежи политических руководителей, которые, считаясь с требованиями нового времени, сумеют уничтожить старое немецкое безрассудное деление на партии, в котором следует отчасти видеть пережиток устарелых, давным-давно отвергнутых жизнью воззрений. Далее я не вижу, что могло бы нам помешать развиваться, прежде всего в области экономической. Что касается восстановления нашей военной мощи, то для этого потребуется время. Я в этом убежден, господа, дело времени. Я не хочу поддаваться иллюзиям…» Так, «не поддаваясь иллюзиям», последний генерал-квартирмейстер кайзеровской армии и будущий военный министр веймарской Германии взвешивал возможности и перспективы будущей войны. Однако Германия тех лет находилась не в безвоздушном пространстве. Она лежала в центре послевоенной Европы, в которой хозяйничали державы Антанты, навязавшие Германии в Версале мир и создавшие систему своего господства. Как же оценивали военную ситуацию в 20-х годах в самой Германии? Генералитет рейхсвера и «войсковое ведомство» тщательно взвешивали положение, сложившееся на востоке Европы. В частности, этому вопросу уделял большое внимание командующий рейхсвером Ганс фон Сект. Его аналитический ум генштабиста пытался понять: что же будет представлять собой новая Россия? Сект приходил к следующим выводам: в России происходят сдвиги, являющиеся результатом воздействия революционных идей большевистской партии. «Силой оружия, – считал Сект, – это развитие задержать нельзя». В 1920 г. он изложил свои взгляды в специальном меморандуме на имя правительства. Антанта, писал Сект, будет весьма заинтересована в том, чтобы использовать Германию против России. Но этот план принесет Германии лишь новые беды. «Если Германия начнет войну против России, – предупреждал Сект, – то она будет вести безнадежную войну». Эта оценка командующего рейхсвера исходила из трезвого анализа естественных, людских и социальных ресурсов Советской Республики. «Россия имеет за собой будущее. Она не может погибнуть», – таков был вывод Секта. В другом своем документе – письме на имя правительства от 15 июля 1922 г. – Сект обращал внимание на рост и укрепление авторитета Советского государства: «Видел ли мир большую катастрофу, чем испытала Россия в последней войне? И как быстро поднялось Советское правительство в своей внутренней и внешней политике! И разве первое проявление немецкой политической активности не заключалось в подписании договора в Рапалло, что привело к росту немецкого авторитета?» Эти мысли не оставляли Секта долгие годы. Уже выйдя в отставку, он писал в книге «Германия между Востоком и Западом» (1932—1933) о том, что торговые отношения с Советским Союзом означают для Германии работу для тысяч безработных и сырье. Он призывал не распространять враждебное отношение к коммунистической идеологии на «возможности сотрудничества в экономической области». Все эти соображения Сект выдвигал, разумеется, не из симпатии к социалистическому строю. Они диктовались тактическими причинами. Сект был таким же убежденным сторонником буржуазного правопорядка, как и многие деятели Веймарской республики. Он не скрывал этого, призывая к борьбе с большевизмом. Но Сект в отличие от других считал, что эта борьба обречена на провал, ежели она примет форму военного похода против Советского Союза. «Против всемирно-исторических переворотов не поможет никакое Локарно», – замечал он по поводу блока, заключенного в 1925 г. в городе Локарно между Англией, Францией, Германией и Италией. Разумеется, такой военный деятель, как Ганс фон Сект, смотрел на европейскую ситуацию с точки зрения германского националиста. Он был, например, сторонником уничтожения Польши. «Существование Польши нетерпимо», – писал он в одном из своих меморандумов и уже в 1920 г. разрабатывал планы военной интервенции против Польши. Сект считал необходимым аншлюс Австрии. Наконец, он был настроен античешски. Он не верил в возможность урегулирования франко-германских противоречий. Он верил только в силу Германии. Тем более показательно, что военный политик такого рода предостерегал против намерений включить Германию в «крестовый поход» Запада против Советского государства. Но Сект представлял лишь один фланг общего фронта военно-политического планирования правящих кругов Германии. Другой фланг был представлен в тогдашней Германии не менее обширно и – что самое главное – охватывал не только группировки немецких генералов и политиков, но шел за пределы Германии – в Париж, Лондон, Вашингтон. Идея использовать германскую армию для подавления русской революции возникла в этих кругах с момента самой революции. Ленин предполагал в 1918 г.: «…Весьма возможно, что союзные империалисты объединятся с немецким империализмом… для соединенного похода на Россию». Германское правительство, говорил Ленин в ноябре 1918 г., «всеми силами стремится к союзу с англо-французскими империалистами. Мы знаем, что правительство Вильсона засыпали телеграммами с просьбой о том, чтобы оставить немецкие войска в Польше, на Украине, Эстляндии и Лифляндии…» Уже в декабре 1917 г. американскими дипломатами был составлен доклад с проектом направить Германию на подавление Советской России. С другой, немецкой стороны также известно предложение подполковника «большого генштаба» фон Гефтена, который еще до краха кайзеровской армии предлагал Людендорфу летом 1918 г. вступить в переговоры с Антантой и превратить Германию в «передовой отряд» в борьбе против Советской России. Во всяком случае эта идея обуревала реакционных политиков Германии, США, Англии и Франции на протяжении всех лет после свержения царизма в России. Торг – на каких условиях Германия сможет продать западным державам свои военные услуги на Востоке – продолжался годы. В нем участвовали политики, финансисты, промышленники, дипломаты, генералы – все, кто мог сказать свое слово. «Один из ведущих немецких финансистов разъяснил мне, – доносил 10 января 1919 г. в Вашингтон глава американской миссии в Берлине Дризел, – что нациями, которые призваны навести порядок в России, несомненно, являются немцы и американцы». Не только Дризела и его молодого помощника Аллена Даллеса, другие немецкие промышленники атаковали представителей Англии и Франции. События 1918—1919 гг. показали всю беспочвенность немецких претензий на «наведение порядка» в Советской республике. Немцам пришлось уйти с Украины, из-под Петрограда, из Прибалтики. Но это не исправило неисправимых. В течение двадцатых годов в военных кругах рассматривали стратегический план нападения на Советский Союз и блока с этой целью с державами Запада. Это был план, вошедший в военную историю вместе с именами генерал-майора Макса Гофмана и промышленника и дипломата Арнольда Рехберга. Максу Гофману в его военной карьере выпала необычайная судьба. Трижды он являлся свидетелем краха русской царской армии. Первый раз – в 1904—1905 гг., когда он был германским представителем при 1-й японской армии в Маньчжурии; второй – в 1914 г. в Восточной Пруссии, где Гофман был начальником оперативного отдела штаба немецкой армии, которая под Танненбергом разгромила царских генералов Самсонова и Ренненкампфа; наконец, в 1917—1918 гг., когда он возглавлял немецкую делегацию на переговорах в Брест-Литовске. Он считал себя победителем той России, которая пришла в Брест подписывать мирный договор. И эти три события навсегда превратили генерала Гофмана в человека, одержимого идеей возможности полного военного разгрома России. Уже в Бресте он размышлял на тему о немедленном вторжении в Советскую страну. Ему казалось вполне возможным пройти церемониальным маршем от Бреста до Москвы. «С весны 1918 г., – вспоминал Макс Гофман, – я стал на ту точку зрения, что правильнее было бы выяснить положение дел на Востоке, то есть отказаться от мира, пойти походом на Москву, создать какое-нибудь новое правительство». Гофман обменялся мнениями с немецким военным атташе в Москве, который сообщил, что двух батальонов «вполне достаточно для наведения порядка в Москве». У Гофмана уже был наготове глава «нового правительства» – великий князь Павел Александрович. Увы, генералу и великому князю не довелось наводить порядок в России. Вскоре вся немецкая «Восточная армия» покатилась домой, на Запад. Но Гофман не был патологическим, исключительным типом. Вокруг него в двадцатых годах образовался кружок лиц, вынашивавших идею похода на Восток. Среди них были: генерал граф Рюдигер фон дер Гольц – руководитель немецкой интервенции в Прибалтике; генерал Кресс фон Крессенштейн – командующий немецких отрядов, высадившихся в 1918 г. в Батуми; капитан Эрхардт – один из организаторов «добровольческих корпусов»; генерал фон дер Липпе – деятель «Стального шлема» и друг генерала Хейе, унаследовавшего в 1926 г. от Секта пост командующего рейхсвером. В этой компании генералов и аристократов, тесно связанной с семейством германского экс-кайзера, обсуждались планы дальнейших действий. Так в 1922 г. родился ставший печально знаменитым «план Гофмана», представленный им высшему военному руководству Германии. Мысль генерала сводилась к следующему: во имя уничтожения Советского Союза должны объединиться все доселе враждующие между собой государства. Основной тезис Гофмана гласил: «Ни одна из европейских держав не может уступить другой преимущественное влияние на будущую Россию. Таким образом, решение задачи возможно только путем объединения крупных европейских государств, особенно Франции, Англии и Германии. Эти объединенные державы должны путем совместной военной интервенции свергнуть Советскую власть и экономически восстановить Россию в интересах английских, французских и немецких экономических сил. При всем этом было бы ценно финансовое и экономическое участие Соединенных Штатов Америки. В русском экономической районе следует обеспечить особые интересы Соединенных Штатов Америки». С этой целью Гофман предлагал создание объединенной армии, в которой Германия имела бы 600—700 тысяч солдат. Идеи Гофмана, может быть, и остались бы идеями отставного генерала, занимавшегося на досуге фантазиями у карты Европы, если бы не одно обстоятельство: они отражали экономические интересы влиятельных групп. И эти группы позаботились, чтобы Гофман не остался незамеченным. Арнольд Рехберг – вот имя человека, который воплотил собой унию генералов и промышленников, стоявшую за антисоветскими планами в двадцатые – тридцатые годы. Сын гессенского фабриканта, брат крупнейшего промышленника Ф. Рехберга, друг рурских баронов и коронованных особ, Арнольд Рехберг, как и Гофман, был одержимым человеком. Его видели то в Берлине, то в Париже, то в Мюнхене, то в Лондоне; в министерствах, посольствах, на приемах и раутах. Любимой областью Рехберга была тайная дипломатия в области экономики и политики. С 1917 г. он сосредоточил свою энергию на одной мысли: на организации европейского блока против СССР. Разумеется, не было ничего естественнее, чем объединение Рехберга с Гофманом. Рехберг ставит на службу «плану Гофмана» свои обширные связи. Он сводит генерала не только с отечественными промышленниками, но и с представителями держав Антанты. Уже в 1919 г. он организует встречу Гофмана с маршалом Фошем. Вслед за этим он превращает свой берлинский дом в место встречи союзных и немецких представителей и развивает там перед английскими и французскими генералами и дипломатами свои идеи об экономической общности интересов их стран с Германией и о борьбе совместно с новой германской армией против большевизма. В западной литературе принято изображать Арнольда Рехберга «оригиналом», «одиночкой», который-де всю жизнь носился с фантастическими проектами. Но Рехберг был далеко не одинок. Такие же планы вынашивал тогдашний «король Рура» – Гуго Стиннес. Кроме того, эти планы были официально доведены до сведения Англии и Франции. Во Франции о них знали Фош, Бриан, Мильеран, Вейган. В Англии Рехберг имел могущественного союзника – сэра Генри Детердинга, хозяина нефтяного треста «Роял Датч Шелл», потерявшего свои владения в Баку. Под эгидой Детердинга в Лондоне в 1926—1927 гг. состоялись две важных конференции, посвященные «плану Гофмана». «Большевизм следует ликвидировать» – таков был лозунг Гофмана в Лондоне. Рехберг не жалел усилий для того, чтобы рисовать перед немецким военным командованием заманчивые перспективы войны против Советского Союза. Так, в феврале 1927 г. он писал начальнику политического отдела министерства рейхсвера полковнику фон Шлейхеру: «Грядущая война закончится не компромиссным миром, а полным истреблением большевизма и его помощников… Из новой мировой войны Германия выйдет сильнее чем когда бы то ни было, и с блестящими экономическими перспективами». Эти строки в равной мере могли принадлежать Гитлеру. И параллель здесь не случайна. У Рехберга и Гофмана кроме Детердинга и Фоша имелся еще один поклонник. Он в те годы был малоизвестен. Его знали лишь на мюнхенском «политическом дне» да, пожалуй, в разведках Германии и Франции. Этим человеком был Альфред Розенберг, редактор газеты «Фелькишер беобахтер», член руководства национал-социалистической партии Германии. Рехберг познакомился с Розенбергом в Мюнхене в то время, когда тот только появился в этом городе. Уроженец Таллина, Розенберг бежал в Германию из России, где революция застала его студентом. Розенберг начал политическую карьеру как агент белогвардейской разведки и в этом качестве даже ездил из Москвы в Париж. Однако этот вид деятельности оказался непостоянным, и Розенберг попал в Мюнхен. Он быстро очутился в кругу националистических групп и группок, связав свою судьбу с Адольфом Гитлером. Вторым покровителем Розенберга был Арнольд Рехберг. Когда Розенберг в 1921 г. сделался редактором газеты «Фелькишер беобахтер», его «символом веры» стала рехберговская программа крестового похода против Советского Союза. Розенберг чувствовал, что здесь он может рассчитывать на благодарность: он брал деньги и от Рехберга, и от некоего д-ра Джорджа Белла – уполномоченного сэра Генри Детердинга в Германии, друга генерала Гофмана. Белл был связующим звеном между Детердингом и нацистской партией. Вся несложная премудрость плана Рехберга – Гофмана была перенята Розенбергом. Так, в 1927 г. в программной книге «Будущий путь немецкой внешней политики» Розенберг писал: «Германия предлагает Англии – в случае, если последняя обеспечит Германии прикрытие тыла на Западе и свободу рук на Востоке, – уничтожение антиколониализма и большевизма в Центральной Европе». Через несколько лет в книге «Кризис и новый порядок в Европе» Розенберг пояснял, что, по его мнению, все западноевропейские страны могут спокойно заниматься экспансией, не мешая друг другу. Англия займется своими старыми колониями, Франция – Центральной Африкой, Италия – Северной Африкой; Германии должна быть отдана на откуп Восточная и Юго-Восточная Европа. Рехберг не оставлял Розенберга и Гитлера без внимания. Председатель Калийного треста (одним из директоров которого был Ф. Рехберг) Ростерг печатал свои статьи на страницах «Фелькишер беобахтер». В свою очередь, когда в 1930 г. французский журналист Эрве вновь пустил в оборот планы Рехберга, Гитлер на страницах «Фелькишер беобахтер» выступил в их поддержку. Отпечаток идей Рехберга – Гофмана лежал и на «основополагающем» сочинении Адольфа Гитлера «Майн кампф». Гитлер в своем сочинении подчеркивал, что будет стремиться к блоку с такими странами, как Англия. Он, как и Гофман, говорит о «важном значении союза с Англией». Единственное, в чем он варьирует план Гофмана, – это отношение к Франции. В «Майн кампф» нет былых идей Рехберга о «франко-германской унии». Однако и самим Рехбергом к этому времени эта «уния» была позабыта. Рехберг к 1926—1927 гг. заметно охладел к Франции; он считал теперь, что в Англии «почва лучше подготовлена», и возлагал основные надежды на Детердинга, Альфреда Монда и других хозяев лондонского Сити. Следовательно, и здесь нацисты шли за Рехбергом – Гофманом. Но вот парадокс: тот самый Гитлер, который в 1925 году уже провозгласил будущий «поход на Восток», когда пришел к власти, вовсе не торопился бросить дивизии рейхсвера против СССР. Да и в 1935 году, когда преобразовал 100-тысячный рейхсвер в многосоттысячный вермахт, он внезапно позабыл о «жизненном пространстве» на Востоке Европы и своих антисоветских тирадах. Почему? Действительно забыл? Отнюдь нет. Он только превратился из митингового оратора в политического деятеля, который к своей программе стал подходить серьезно. Мы имеем редкую возможность ознакомиться с этой серьезной программой в «оригинале» – а именно, в протокольной записи, сделанной военным адъютантом Гитлера полковником Хоссбахом 10 ноября 1937 года во время встречи фюрера с верхушкой вооруженных сил: военным министром Бломбергом, главнокомандующим сухопутными силами генерал-полковником Фричем, главкомом ВМФ адмиралом Редером и главкомом ВВС генерал-полковником Герингом. Это был своеобразный урок геополитики для высшего генералитета (кстати, Сталин никогда так подробно не раскрывал руководству Красной Армии мотивации своих действий). Читатель должен примириться с длиннотами этого документа, ибо он как бы вводит нас в «лабораторию агрессии», которая не всегда так уж проста и прямолинейна. Но, безусловно, доверие, с которым Гитлер делился своими (порой не совсем безусловными) доводами с генералами, могло произвести на них впечатление. И произвело! «Берлин, 10 ноября 1937 г. Протокольная запись беседы, состоявшейся в рейхсканцелярии 5 ноября 1937 г. с 16 часов 15 минут до 20 часов 30 минут Присутствуют: фюрер и рейхсканцлер, военный министр генерал-фельдмаршал фон Бломберг, главнокомандующий сухопутными войсками барон фон Фрич, главнокомандующий военно-морским флотом адмирал флота доктор honoris causa Редер, главнокомандующий военно-воздушными силами генерал-полковник Геринг, министр иностранных дел барон фон Нейрат, полковник Хоссбах. Вначале фюрер указал на то, что предмет сегодняшней беседы имеет такое значение, что в других государствах он, пожалуй, обсуждался бы форумом правительственного кабинета; он, фюрер, именно учитывая значение предмета, отказался от его обсуждения в широком кругу правительственного кабинета. Его последующее выступление является результатом глубоких размышлений и опыта, накопленного им за четыре с половиной года пребывания у власти; он хочет разъяснить присутствующим господам свои принципиальные соображения относительно возможностей и неизбежных моментов развития нашего внешнеполитического положения, причем, в интересах проведения германской политики в будущем, он просит рассматривать свое выступление как завещание на случай, если его постигнет смерть. Затем фюрер сказал следующее. Целью германской политики является обеспечение безопасности и сохранения народа и обеспечение его численного роста. Таким образом, речь идет о проблеме пространства. Свыше 85 миллионов человек насчитывает германский народ, который по количеству людей и по компактности территории, занятой им в Европе, представляет собой такое монолитное расовое ядро, какого нет ни в одной другой стране; он имеет большее право, нежели другие народы, на более обширное жизненное пространство. Если в расширении пространства не удалось добиться политического результата, подобающего германской расе, то это является следствием многовекового исторического развития. Дальнейшее пребывание в таком политическом состоянии представляет собой величайшую опасность для сохранения германской нации на ее сегодняшнем уровне. Остановить сокращение немецкого населения в Австрии и Чехословакии так же невозможно, как и сохранить его на нынешнем уровне в самой Германии. Вместо роста начнется стерилизация, в результате которой через несколько лет неизбежно возникнут трудности социального характера. Политические и философские идеи имеют силу лишь до тех пор, пока они составляют основу для осуществления реальных жизненных потребностей народа. Будущее германского народа зависит поэтому исключительно от решения проблемы пространства. Такое решение можно, естественно, искать лишь в течение ближайшего времени, охватывающего продолжительность жизни примерно трех поколений. Но прежде чем коснуться решения проблемы пространства, следует детально рассмотреть, можно ли достичь перспективного улучшения положения Германии путем автаркии или путем увеличения доли участия в мировом хозяйстве. Автаркия. Ее осуществление возможно только при одном условии – строгом руководстве государством со стороны национал-социалистической партии. При ее осуществлении можно достичь следующих результатов. А. По части сырья лишь условной, но не тотальной автаркии. 1. Если уголь будет использоваться для получения сырьевых продуктов, то автаркии можно достичь. 2. Но с рудами положение уже намного сложнее. Потребность в железе можно покрыть собственной добычей. Это же можно сказать и о легких металлах. Потребность же в других металлах – меди, олове – за свой счет покрыть невозможно. 3. Волокно – потребность можно покрыть из собственного производства, если хватит запасов леса. Но длительное время это невозможно. 4. По пищевым жирам – возможно. Б. Что касается автаркии по части продовольствия, то на этот вопрос следует ответить категорическим «нет». Одновременно с общим повышением жизненного уровня возросли по сравнению с периодом, отстоящим от нас на 30—40 лет, потребности, а также увеличилось собственное потребление производителей – крестьян. Дополнительная продукция, полученная путем увеличения сельскохозяйственного производства, пошла на покрытие возросших потребностей, поэтому она не означала абсолютного увеличения производства. Дальнейшее увеличение производства посредством интенсификации обработки земли, которая в связи с использованием искусственного удобрения обнаруживает уже признаки усталости, вряд ли возможно. Поэтому совершенно очевидно, что даже при самом максимальном увеличении производства нельзя будет обойтись без мирового рынка. Валютные расходы для обеспечения продовольственного снабжения путем импорта возрастают в неурожайные годы до катастрофических размеров. Вероятность катастрофы увеличивается по мере роста численности населения, причем превышение рождаемости над смертностью, составляющее 500 тыс. человек ежегодно, означает увеличение потребления хлеба, так как ребенок потребляет больше хлеба, чем взрослый. Решить же продовольственную проблему на длительное время путем понижения жизненного уровня и введения карточной системы невозможно в нашей стране, учитывая, что в соседних странах имеется примерно такой же уровень жизни. После того как в результате решения проблемы безработицы в полную силу начнет действовать покупательная способность, пожалуй, возможно еще некоторое увеличение собственного сельскохозяйственного производства, однако действительно изменить продовольственную базу не удастся. Таким образом, автаркия оказывается несостоятельной как по отношению к продовольственному снабжению, так и в целом. Участие в мировом хозяйстве. Этому участию поставлены границы, которые мы не в состоянии устранить. Надежное укрепление положения Германии невозможно из-за конъюнктурных колебаний. Его нельзя добиться с помощью торговых договоров. При этом нужно принять во внимание одно принципиальное обстоятельство, а именно: что со времени мировой войны произошла индустриализация как раз тех стран, которые ранее были экспортерами продовольствия. Мы живем в эпоху экономических империй, когда тяга к колонизации возвращает нас к первобытному состоянию. В некоторых случаях, как, например, в Японии и Италии, стремление к экспансии имеет экономические мотивы, точно так же, как и для Германии побудительным фактором будет являться экономическая нужда. Для стран, находящихся за пределами больших экономических областей, возможности экономической экспансии особенно ограниченны. Подъем мировой экономики, обусловленный конъюнктурой военной промышленности, ни в коей мере не может являться основой для урегулирования экономических вопросов на длительное время. Этому также противодействует в первую очередь дезорганизация экономики, исходящая от большевизма. Те государства, которые основывают свое существование на внешней торговле, совершенно очевидно, являются очень уязвимыми с военной точки зрения. Так как наши внешние торговые пути проходят по морским коммуникациям, контролируемым Англией, то речь скорее идет о безопасности перевозок, чем о валюте. А отсюда становится очевидной наша уязвимость в продовольственном снабжении в случае войны. Единственным выходом, быть может, кажущимся нам мечтой, является приобретение обширного жизненного пространства – стремление, которое во все времена было причиной создания государств и перемещения народов. Понятно, что это стремление не встречает интереса в Женеве и со стороны насытившихся государств. Если обеспечение продовольственного снабжения стоит у нас на первом плане, то необходимое для этого пространство можно искать только в Европе, а не в эксплуатации колоний, если не исходить из либеральных капиталистических воззрений. Речь идет не о приобретении людей, а о приобретении пространства, пригодного для сельского хозяйства. Целесообразнее также искать сырьевые районы непосредственно по соседству с Германией, в Европе, а не за океаном, причем решение должно дать результат для одного-двух последующих поколений. А что предстоит сделать позже, после этого срока, – это надо предоставить решить самим последующим поколениям. Развитие обширных областей мира происходит очень медленно. Немецкий народ со своим мощным расовым ядром находит для этого благоприятнейшие предпосылки в центре Европейского континента. А что всякое расширение пространства может происходить только путем преодоления сопротивления и причем с риском, это доказано историей всех времен, в том числе Римской империей, Британской империей. Неизбежны также и неудачи. Ни раньше, ни сейчас не было и нет территории без хозяина; наступающий всегда наталкивается на владельца. Для Германии вопрос стоит так: где можно добиться максимального выигрыша путем минимальных усилий? Германская политика должна иметь в виду двух заклятых врагов – Англию и Францию, для которых мощный германский колосс в самом центре Европы является бельмом на глазу, причем оба государства заняли отрицательную позицию в вопросе дальнейшего усиления Германии как в Европе, так и в других частях света и могут опереться в этой своей отрицательной позиции на поддержку всех политических партий. В создании германских военных баз в других частях света обе эти страны видят угрозу их морским коммуникациям, обеспечение германской торговли и, как следствие этого, укрепление германских позиций в Европе. Англия не может ничего уступить нам из своих колониальных владений вследствие сопротивления доминионов. После того как переход Абиссинии во владение Италии нанес ущерб престижу Англии, невозможно рассчитывать на возвращение Восточной Африки. Положительная позиция Англии в лучшем случае может выразиться в том, что она даст нам понять, чтобы мы удовлетворили наши колониальные интересы путем захвата таких колоний, которые в настоящее время не находятся во владении Англии, – таких, например, как Ангола. В том же смысле может выразиться и положительная позиция Франции. Серьезный разговор о возвращении нам колоний может состояться лишь в такой момент, когда Англия будет находиться в бедственном положении, а германская империя будет сильной и вооруженной. Фюрер не разделяет мнения, что Британская империя несокрушима. Сопротивление Британской империи оказывают скорее не завоеванные страны, а конкуренты. Невозможно сравнить в смысле прочности Британскую империю с Римской. Последней не противостоял со времени Пунических войн сколько-нибудь серьезный политический противник. Лишь в результате ослабляющего воздействия христианства и явлений старения, появляющихся в каждом государстве, Древний Рим не смог устоять перед натиском германцев. А рядом с Британской империей уже сегодня существует несколько государств, превосходящих ее по мощи. Английская метрополия в состоянии защищать свои колониальные владения только в союзе с другими государствами, но никак не своими силами. Как может, например, Англия защитить одна, скажем, Канаду, если на нее нападет Америка, или же свои владения в Восточной Азии, если на них посягнет Япония! Выпячивание английской короны как носителя сплоченности империи уже является признанием того, что империю невозможно сохранить в течение длительного времени. На это указывают следующие значительные факты. а. Стремление Ирландии к самостоятельности. б. Конституционная борьба в Индии, где Англия в результате проведения полумер дала индусам возможность использовать с течением времени невыполнение ею своих обещаний конституционных прав как средство борьбы против ее владычества. в. Ослабление английских позиций в Восточной Азии в результате действий Японии. г. Противоречия в районе Средиземного моря с Италией, которая – призванная своей историей, подталкиваемая необходимостью и руководимая гением – укрепляет свои позиции и в связи с этим все больше и больше вынуждена выступать против английских интересов. Исход абиссинской войны – это удар по престижу Англии; этот удар Италия стремится усилить с помощью подстрекательства магометанских стран. В итоге следует констатировать, что, несмотря на всю идейную прочность, политически невозможно в течение значительного времени сохранить империю силами 45 миллионов англичан. Соотношение численности населения империи и метрополии – 9:1 является для нас предостережением, указывающим, чтобы мы при расширении пространства не сужали нашу базу – численность нашего народа. Положение Франции более благоприятно, чем положение Англии. Французская империя территориально расположена лучше, жители ее колониальных владений используются для несения военной службы. Но Франция переживает внутриполитические трудности. В жизни народов парламентская форма правления занимает примерно 10 процентов, а авторитарная – около 90 процентов. Во всяком случае в наших политических расчетах следует учитывать следующие факторы силы: Англия, Франция, Россия и соседние более мелкие государства. Для решения германского вопроса может быть только один путь – путь насилия, а он всегда связан с риском. Борьба Фридриха Великого за Силезию и войны Бисмарка против Австрии и Франции были связаны с величайшим риском, а быстрота, с какой действовала Пруссия в 1870 г., не позволила Англии вступить в войну. Если при дальнейшем рассуждении исходить из решения применять силу, связанную с риском, то тогда остается еще дать ответ на вопросы: «когда?» и «как?». При этом необходимо решить три варианта. Первый вариант. Время осуществления – с 1943 по 1945 г. После этого периода можно ожидать лишь изменения обстановки не в нашу пользу. Вооружение армии, военно-морского флота и военно-воздушных сил, а также формирование офицерского корпуса в общих чертах закончено. Материально-техническое оснащение и вооружение являются современными, и если продолжать ждать, то имеется опасность, что они устареют. В первую очередь невозможно все время сохранять в секрете «специальные виды оружия». Пополнение резервов ограничивается лишь очередными призывами рекрутов. Дополнительных возможностей пополнения путем призыва старших возрастов, не прошедших боевой подготовки, больше не будет. Если учесть вооружение, которое к тому времени произведут другие страны, мы станем относительно слабее. Если мы не выступим до 1943—1945 гг., то вследствие отсутствия запасов каждый год может наступить продовольственный кризис, для преодоления которого нет достаточных валютных средств. В этом следует усматривать «слабую сторону режима». К тому же мир ожидает нашего удара и из года в год предпринимает все более решительные контрмеры. Поскольку мир отгородился, мы вынуждены наступать. Какова будет в действительности обстановка в 1943—1945 гг., сегодня никто не знает. Определенно лишь одно, а именно: что мы не можем дольше ждать. Таким образом, с одной стороны, имеются мощные вооруженные силы, которые необходимо поддержать на должном уровне, и происходит процесс старения движения и его вождей. С другой стороны, у нас в перспективе снижение жизненного уровня и ограничение рождаемости. Все это не оставляет иного выбора, кроме как действовать. Если фюрер еще жив, то не позже 1943—1945 гг. он намерен обязательно решить проблему пространства для Германии. Необходимость действовать раньше 1943—1945 гг. может появиться при втором и третьем вариантах. Второй вариант. Если социальные противоречия во Франции приведут к такому внутриполитическому кризису, который охватит и французскую армию, и ее нельзя будет использовать для войны против Германии, то это будет означать, что наступил момент для выступления против Чехии. Третий вариант. Если Франция окажется настолько скованной в результате войны с каким-либо другим государством, что она не сможет «выступить» против Германии. В целях улучшения нашего военно-политического положения в любом случае военных осложнений нашей первой задачей должен быть разгром Чехии и одновременно Австрии, чтобы снять угрозу с фланга при возможном наступлении на запад. В случае конфликта с Францией, пожалуй, нельзя будет ожидать, что Чехия объявит нам войну в один и тот же день, что и Франция. По мере нашего ослабления, однако, в Чехии будет возрастать желание принять участие в войне, причем ее вмешательство может выразиться в наступлении на Силезию, на север или на запад. Если же Чехия будет разгромлена и будет установлена граница Германии с Венгрией, то в случае нашего конфликта с Францией можно будет скорее ожидать, что Польша займет нейтральную позицию. Наши соглашения с Польшей сохраняют силу до тех пор, пока мощь Германии несокрушима. Если Германию постигнут неудачи, то надо ожидать, что Польша выступит против Восточной Пруссии, а, возможно, также против Померании и Силезии. Если представить себе такое развитие ситуации, которое приведет к планомерным действиям с нашей стороны в 1943—1945 гг., то позицию Франции, Англии, Италии, Польши, России можно оценить предположительно следующим образом. Вообще фюрер полагает весьма вероятным, что Англия, а также предположительно и Франция втихомолку уже списали со счетов Чехию и согласились с тем, что когда-нибудь этот вопрос будет решен Германией. Трудности, переживаемые империей, а также перспектива вновь быть втянутой в длительную европейскую войну являются решающими для неучастия Англии в войне против Германии. Английская позиция наверняка не останется без влияния на позицию Франции. Выступление Франции, без поддержки Англии, с перспективой, что наступление захлебнется перед нашими западными укреплениями, является маловероятным. Без участия Англии нельзя ожидать также, чтобы Франция прошла через Бельгию и Голландию, от чего и мы должны отказаться в случае конфликта с Францией, так как это неизбежно будет иметь следствием враждебное отношение Англии. Естественно, во всяком случае, при осуществлении нами нападения на Чехию и Австрию обеспечить прикрытие на Западе. При этом следует учесть, что оборонные мероприятия Чехии из года в год будут усиливаться и что с течением времени будет происходить внутренняя консолидация австрийской армии. Хотя плотность населения, в частности, в Чехии, и незначительна, все же присоединение Чехии и Австрии позволит получить продовольствие, достаточное для 5-6 млн. человек при условии, что из Чехии будут в принудительном порядке выселены два, а из Австрии – один миллион человек. Присоединение обоих государств к Германии означает, с военно-политической точки зрения, значительное облегчение положения вследствие сокращения протяженности и улучшения начертания границ, высвобождения вооруженных сил для других целей и возможности формирования новых соединений в количестве примерно 12 дивизий, причем на каждый миллион жителей приходится одна новая дивизия. Со стороны Италии нельзя ожидать никаких возражений против устранения Чехии, однако какую позицию она займет в австрийском вопросе – оценить сегодня невозможно; эта позиция будет во многом зависеть от того, будет ли к тому моменту еще жив дуче. Степень внезапности и быстрота наших действий являются решающими для позиции Польши. Польша, имея с тыла Россию, вряд ли будет склонна вступить в войну против Германии, если последняя будет одерживать победы. Военное вмешательство России необходимо предотвратить быстротой действий наших войск. Оно вообще является более чем сомнительным ввиду позиции Японии. Если события будут развиваться по второму варианту – парализация Франции в результате гражданской войны, то вследствие выхода из строя опаснейшего противника необходимо использовать обстановку для нанесения удара против Чехии в любое время. Фюрер считает, что определенным образом приблизилась возможность третьего варианта, который может наступить как результат существующих в настоящее время противоречий в районе Средиземного моря и который он намерен использовать, если появится возможность, в любое время, даже и в 1938 г. Учитывая ход событий, фюрер считает, что не предвидится скорое окончание военных действий в Испании. Если учесть время, которое затрачивал Франко для проведения своих наступательных операций до сих пор, то возможно, что война продлится еще примерно три года. С другой стороны, с точки зрения Германии стопроцентная победа Франко является нежелательной. Напротив, мы заинтересованы в продолжении войны и в сохранении напряженности в районе Средиземного моря. Франко, безраздельно владея Пиренейским полуостровом, исключит возможность дальнейшего итальянского вмешательства и пребывания итальянцев на Балеарских островах. Поскольку наши интересы направлены на продолжение войны, задача нашей политики в ближайшее время будет состоять в том, чтобы обеспечить тыл Италии для дальнейшего пребывания на Балеарских островах. Но ни Франция, ни Англия не могут согласиться с тем, что итальянцы закрепятся на Балеарских островах. Это может привести к войне Франции и Англии против Италии, причем Испания – если она будет целиком находиться в руках белых (Франко) – может выступить на стороне противников Италии. В такой войне поражение Италии является маловероятным. Для пополнения ее сырьевых ресурсов открыт путь через Германию. Ведение войны со стороны Италии фюрер представляет себе таким образом, что она будет обороняться на своей западной границе против Франции и вести борьбу из Ливии против североафриканских французских колониальных владений. Поскольку высадка франко-английских войск на побережье Италии, очевидно, отпадает, а наступление французов через Альпы в Верхнюю Италию является затруднительным и может захлебнуться перед сильными итальянскими укреплениями, основные действия будут происходить в Северной Африке. В результате угрозы, которая возникнет для французских транспортных коммуникаций со стороны итальянского флота, в значительной степени окажется парализованной транспортировка войск из Северной Африки во Францию, так что на границах против Италии и Германии она будет располагать только войсками, находящимися в собственно Франции. Если Германия воспользуется этой войной для решения чешского и австрийского вопросов, то с большой вероятностью можно предположить, что Англия, находясь в состоянии войны против Италии, также не решится выступить против Германии. А без поддержки Англии нельзя ожидать, чтобы Франция начала войну против Германии. Момент для нашего нападения на Чехию и Австрию должен быть поставлен в зависимость от хода итало-англо-французской войны и не должен, скажем, совпадать с началом военных действий этих трех государств. Фюрер не думает также заключать военных соглашений с Италией, а намерен, используя эту благоприятную возможность, которая может представиться лишь один раз, самостоятельно начать и провести кампанию против Чехии, причем нападение на Чехию должно быть осуществлено «молниеносно»…» Таков «протокол Хоссбаха». Из него вытекает, что в конце 1937 года генералитету должно было быть ясно, что наступает время действий. Оно и наступило – сначала для аншлюса Австрии в апреле 1938 года, что, как и предполагалось, не потребовало использования военной силы. Затем – для Чехословакии: 20 мая 1938 года был разработан генералом Йодлем первый вариант плана операции «Грюн» – то есть первой операции, прямо предусматривавшей применение военной силы вермахта. Вариантов было разработано много: от 20 мая, 30 мая, 18 июня, 7 июля, 25 августа, 21 сентября, 27 сентября, 30 сентября. Вот один из вариантов – от 25 августа: 5-й отдел генерального штаба (1с) Берлин, 25 августа 1938 г. № 28/38. Отпечатано 2 экз. Экз. № 2. Совершенно секретно. Только для командования. Передавать только через офицера. Содержание: Расширенный вариант операции «Грюн». Анализ обстановки с оценкой противника. А. Исходная политическая обстановка 1. При оценке обстановки за основу берется предположение, что Франция начнет войну против Германии в период операции «Грюн». Анализ исходит из предпосылки, что решение начать войну будет принято Францией лишь в случае, если можно будет с уверенностью ожидать военной помощи со стороны Великобритании. 2. Советский Союз, видимо, сразу станет на сторону западных держав. 3. Вступление в войну против Германии других государств первоначально не берется в расчет. В этой связи для ведения войны в Западной Европе по сравнению с периодом первой мировой войны очень возрастает значение бельгийско-нидерландского плацдарма, в особенности для базирования авиации при ведении воздушной войны. 4. Соединенные Штаты Северной Америки сразу поддержат борьбу западных держав мощными средствами идеологического и экономического характера. 5. В качестве доброжелательно-нейтральных стран рассматриваются Италия, Испания, Венгрия и Япония. Б. Исходная военная обстановка 1. Так как военная помощь на основе французско-чехословацкого договора может быть оказана лишь при неспровоцированном нападении на одного из участников договора и потребуется по крайней мере согласование французской и британской точек зрения в юридическом отношении, то уже только по политическим причинам первым днем развернутых военных действий может стать самое раннее 2-й день войны, а при передаче 24-часового ультиматума – лишь 3-й день войны. 2. Кроме того, предполагается, что фактическое открытие военных действий произойдет лишь после завершения сосредоточения и развертывания французских вооруженных сил, т. е. в период между 4-м и 18-м днем войны, чтобы: а) использовать сосредоточение и развертывание войск как средство политического нажима, б) беспрепятственно осуществить сосредоточение и развертывание войск. 3. Цель войны для стран Антанты усматривается в следующем: разбить Германию путем подавления ее военной экономики, т. е. с расчетом на ведение длительной войны. 4. Для французских сухопутных войск имеются следующие оперативные возможности: а) занять и удержать линию Мажино, б) в начале войны ввести войска в Бельгию и Нидерланды с целью захватить Рурскую область. Все предпосылки говорят в пользу первого решения…». Или вот протокол совещания у Гитлера 4 сентября 1938 г.: «Фюрер разъясняет точку зрения по вопросу использования сил в операции „Грюн“. Перспективы на успех у 2-й армии наименьшие. Перед ее фронтом расположены самые мощные чешские укрепления. Следовательно, растрачивание попусту войск. Напротив, нанесение главного удара силами 10-й армии является перспективным. Заграждения на дорогах подготовлены везде, в том числе, дополнительно к другим видам заграждений, и перед фронтом 2-й армии. Это не является помехой. Чехи удержат свои позиции перед фронтом 2-й армии и будут держать в боевой готовности свою ударную армию восточнее Праги. Против нее нужно нанести удар в сердце страны. Продвижение 14-й армии срывается из-за недостатка средств транспорта. Поэтому нужно в полосе 10-й армии сосредоточить моторизованные и танковые дивизии и использовать их для нанесения удара. Если там прорыв удастся, то затем падет южный фронт противника с тремя линиями укреплений, расположенных перед фронтом 12-й армии. Наличие одной армии в сердце Богемии решит исход операции. В полосе 2-й армии может повториться Верден. Наступать там означает истечь кровью, не решив поставленной задачи. Фон Браухич высказывает опасения по поводу состояния моторизованных дивизий, материально-технического обеспечения и недостаточного опыта командного состава. Фюрер: Намеченный ход операции совпадает с предположениями чехов. Перед фронтом 10-й армии противник не всегда находится в блиндажах. Имеется возможность направить туда людей Генлейна (одетых в форму). Передний край здесь вынесен далеко. Вопрос о взаимодействии между 10-й и 12-й армиями. Мы должны учиться вождению моторизованных частей, как раньше использованию прусской кавалерии. Иначе как же мы должны приобретать опыт? Решающее значение имеет согласование скорости марша. Прорыв обороны противника в полосе 2-й армии нельзя осуществить настолько быстро, чтобы можно было развить тактический успех в оперативный». Но при всех различиях вариантов действий Гитлера у них было одно общее: начало европейской войны. Как же Европа была к этому готова? Глава шестая. Дневник Лорда Галифакса О Мюнхене написано много, в том числе и о том, что он представлял собой не случайное решение, а некую модель европейской политики, заложенную еще в Локарно (1925 год) и Стрезе (1934), где создавалась общность четырех держав – Англии, Франции, Германии, Италии, – подразумевавшая их объединение, исключавшее активную роль СССР. Такую же цель имел «пакт четырех» 1933 года (правда, так и не получивший окончательного оформления). В последующие годы эта модель получила облик и название «политики умиротворения» агрессора, в которой лидирующее место заняли британские консервативные политики – Невиль Чемберлен, Эдуард Галифакс и Горас Вильсон. Поездки сэра Эдуарда Фредерика Линдлея-Вудса, лорда Галифакса – в 1937 году лорда-председателя Совета, будущего министра иностранных дел Великобритании – к рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру не были секретом. В мае 1937 года премьер-министром стал Невиль Чемберлен – тот самый, который, по словам его сотоварища по консервативной партии Энтони Идена, был уверен, что на него самой судьбой возложена миссия «достигнуть соглашения с диктаторами». Одной из частей этой миссии был приуроченный к открытию британского стенда на охотничьей выставке в Берлине визит бывшего вице-короля Индии и лорда-председателя Совета Галифакса в Германию. Уже тогда – судя по официальным сообщениям и комментариям мировой печати – визит был истолкован как одна из попыток нормализации отношений Англии с Германией. Разумеется, тогда записи бесед Галифакса с Гитлером не публиковались. Впервые их стало возможным прочитать в «немецкой версии» в 1948 году – после того как в конце войны советские войска захватили в поместье Грёдицберг архив видного немецкого дипломата Герберта фон Дирксена. А как выглядели английские записи? Они появились значительно позже, в серии «Д» «Документов британской политики», в такой же официальной версии. Однако существовала другая версия, куда более живая и откровенная, а именно: личные дневниковые записи лорда Галифакса, представленные Чемберлену сразу после поездки. Я обнаружил их в личном архиве премьер-министра и составленной его ближайшим советником сэром Горасом Вильсоном подборке материалов о перспективах англо-германского компромисса. Читатель, который недавно познакомился с ходом мыслей Гитлера, теперь может сделать то же самое с мыслями британского политика, будущего министра иностранных дел. Добавлю лишь, что я был поражен живыми и даже ироничными записями сэра Эдуарда. Ему и слово. «17 ноября По прибытии в Берлин я был встречен Гендерсоном и представителем Форин оффиса, а также обычной толпой фотографов и глазеющей публикой. После завтрака в посольстве – ванна и смена платья, затем разговор с Гендерсоном. Я просмотрел с ним мои черновые заметки по «позиции», и у него не было серьезных комментариев. По его мнению, важно дать ясно понять, что независимо от того, сможем ли мы согласиться с немецкой точкой зрения или нет, мы воздаем ей должное и что мы искренне хотим установить с ними дружественные отношения. Он сообщил мне, что Геринг, как и Гитлер, действительно чрезвычайно стремятся к достижению полного взаимопонимания между нами. Он горячо одобрил предложение о том, чтобы поинтересоваться у последнего, каким будет следующий шаг, – и о том, чтобы не позволить «остыть железу», если есть возможность его разогреть. Завтрак с фон Нейратами (всего лишь семейный завтрак) – с четой фон Нейратов, их дочерью и ее мужем фон Макензеном, Гендерсоном и с моим участием. Приятные люди, очень дружелюбные, у них две небольшие коричневые таксы, точно такие же, как Джемма, в связи с чем мы нашли общий язык. Разговоров на политические темы не было за исключением обсуждения приготовлений к завтрашней поездке в Берхтесгаден. Было много шуток по поводу любви англичан к уик-энду, что приводит к тому, что они по субботам разъезжаются и рассылают телеграммы, которые портят уик-энды в других местах. Немного поговорили о фюрере, о его качествах, артистичности, романтичности, чувствительности, о трудностях работы с Гитлером, который так часто бывает недоступен, но все говорилось весело, беззаботно. Косвенным путем я быстро выяснил у фон Н., что он не испытывает большой любви или уважения к фон Риббентропу. Немного поговорили о парламентских запросах в палате общин и о том, какой вред они нанесли, и мне было нетрудно заверить их, что с этой точки зрения я не сомневаюсь в том, что любой министр иностранных дел Великобритании приветствовал бы такой иммунитет в палате общин, каким он, фон Нейрат, пользовался в рейхстаге. Он сообщил мне, что у них нет кабинетной системы в том смысле, как мы ее знаем; глава каждого министерства действует непосредственно под руководством фюрера. Я пока совсем не видел Берлина за исключением людей на улицах – в глаза бросается большое количество и разнообразие форменной одежды вокруг! Я отправляюсь на охотничью выставку. Позднее Я вернулся, проведя около двух часов на выставке, – нас встретили человек № 2 Геринга и несколько других представителей руководства выставки, все – в форменной одежде. Толпы людей (мне сказали, 400 человек) присутствовали на выставке, которая сама по себе огромна – галереи, комнаты, коридоры. Выставка разбита по отдельным районам страны, включает материалы по истории, естественным наукам, живопись и т. д. и т. п. Все сделано со значительным художественным вкусом и эффектно. Это действительно памятник искусству организации зрелищ, энтузиазму и скрупулезности. Я, по-видимому, стал объектом значительного интереса со стороны публики, и это было в точности похоже (за исключением приветствий) на прохождение через толпы сторонников на выборах. Мне было любопытно видеть, как резко и безапелляционно наши «телохранители» из числа разного рода спортивных деятелей расчищали нам путь. Любого, кто не уходил с дороги, быстро оттесняли в сторону, некоторых вежливо, других более грубо, но всех очень решительно и без единого слова протеста. Английская толпа никогда бы этого не потерпела! Главный хозяин выставки (человек № 2 Геринга) сказал Гендерсону: «Лорду Галифаксу приятно увидеть выставку, но для всех этих людей вдвойне приятно увидеть лорда Галифакса!» Меня затащили в середину сказать несколько слов благодарности на английском, и было бы невежливо отказаться! Но я не смог придумать ничего, кроме того, чтобы сказать, насколько это замечательно. Я подозреваю, что примерно этого они и хотели! Кроме того, по предложению Уорда Прайса, я подготовил краткое заявление для нашей прессы (которое, по его словам, должно было быть телеграфировано обратно в Германию!), в котором восхвалял выставку и ее устроителей! Не менее интересным мне показался и тот факт, что на выставке присутствовало большое число людей. Это действительно был национальный праздник – «День покаяния» или какой-то другой церковный праздник. Но мне трудно поверить, что все они интересуются спортом как таковым, на меня это произвело впечатление наглядного примера массового гипноза и стадного единодушия. Я только что поговорил с Уордом Прайсом, который сообщил мне, что он пил чай с одним не лишенным влияния немецким промышленником, и который очень вольно говорил о том, в какую экономическую путаницу режим затащил Германию. Он выражал надежду, что мы не будем действовать таким образом, чтобы Гитлер смог безнаказанно воспользоваться новыми стимуляторами для повышения своего престижа. Я не могу не думать, однако, о том, что ожидания неминуемого краха руководства диктаторов, по-видимому, также не оправдаются ходом событий, как и большинство других предсказаний экономистов. Они слишком многое не учитывают. Неофициальный обед при участии Огилви-Форбса и его жены, Киркпатрика и его жены, разговор на многие интересные темы. Первый говорил об Испании, где, по его мнению, теперь несомненно победит Франко. Он сообщил мне, что одним из самых забавных были просочившиеся в печать сведения о том, что люди, нанесшие поражение итальянцам в Гвадалахаре, были немецким контингентом международной колонны, по поводу чего немцы у себя дома много посмеялись! Киркпатрик многое порассказал об отношении нацистов к церквям, что, по-моему, сводилось к следующему: церкви рассматриваются как силы, способствующие расколу национальной солидарности, и немецкая история приводится в подтверждение этой точки зрения. План заключается не столько в том, чтобы выступать с открытыми нападками, хотя в определенной степени наблюдается преследование отдельных лиц и вмешательство в дела образования. Однако не принимается никаких мер против отправления церковных обрядов, католическим процессиям не чинится препятствий. Методика скорее заключается в том, чтобы отвлечь новое поколение от церкви, приучив его равнодушно относиться к религиозным ритуалам – с помощью усиленных занятий и трудовых лагерей, – ослаблять религиозное воспитание до тех пор, пока христианство, как оно преподносится церквями, не будет подорвано с помощью новой, постоянно насаждаемой доктрины крови и расы. Немного поговорили о 30 июня 1934 года. Он достаточно хорошо знал Рема и считал, что это был «заговор, осуществленный армией через голову Гитлера, чтобы усмирить отряды СА, и что эта оказия была использована, чтобы „прибрать“ к рукам и других. 18 ноября Вчера вечером я забыл записать, что Киркпатрик рассказал мне о разговоре с членом кабинета, по словам которого у него всегда есть «Таймс» для того, чтобы быть в курсе дел того, что происходит с церковью! Иным образом он ничего не слышал и не читал бы о ней! Демонстрируя, как у немцев работает голова, Гендерсон также рассказал мне сегодня утром, что, по мнению немцев, подписание Риббентропом антикоммунистического пакта в Риме ясно покажет, нам, что он не нацелен против нас! Этим утром еще полтора часа на охотничьей выставке. Я должен сказать, что это удивительное мероприятие, вплоть до граммофона, воспроизводящего рев оленя-самца в лесу, имитированном в разделе диких животных. Завтрак с дирекцией выставки; я сидел рядом с госпожой Стил, урожденной Клайв, подругой Дороти Мейнелл, и миссис Фифф из Наннингтона, которая произвела впечатление женщины приятной и умной. Когда завтрак закончился, Гендерсон и Киркпатрик взяли меня в автомобильную поездку по городу для осмотра достопримечательностей. Мы начали с Гробницы павших (или как она там называется) – она соответствует нашей могиле Неизвестного солдата. Я с интересом осмотрел большой позолоченный крест в центре стены над монументом. Затем мы выехали в Дёбериц посмотреть новые казармы и плац. Большой район закрыт для доступа населения, и строительство казарм ведется очень быстрыми темпами и в грандиозных масштабах. По словам Киркпатрика, то же происходит по всей Германии. По его мнению, это не обязательно означает, что нужно сделать мрачный вывод о подготовке к войне, но говорит: I) о самообороне и самоуважении, II) о том, что Германия настолько сильна, что никто не осмелится больно задеть ее и скорее предпочтет пойти на соглашение, чем сражаться, III) о том, что если война действительно начнется, немцы покажут себя. На обратном пути – в Сан-Суси, где мы вышли из машины и обошли вокруг здания – длинного, одноэтажного, по стилю очень французского. Насколько я понимаю, оно в значительной степени сохранилось в том виде, как существовало при Фридрихе Великом; ниже террасами располагаются сады. Возвращаясь, взглянули на Потсдамский дворец – выглядит очень уродливо. Теперь не используется, служит только в качестве достопримечательности. До сих пор сложившееся у меня впечатление от казарм и военизированных людей не из приятных. И до тех пор, пока армии, СС (200 000 человек) и полиции хорошо платят, довольно сложно представить себе, что этот режим будет свергнут. Сегодня вечером я еду поездом на обед с фон Нейратом и Киркпатриком в Берхтесгаден! 19 ноября (продолжение) Мы прибыли в Мюнхен около шести, и я отправился вместе с Киркпатриком и Шмидтом осмотреть Коричневый дом, который является штаб-квартирой наци. Там мы встретились с каким-то официальным деятелем коричневорубашечников, который производил впечатление важной персоны. Нам вначале показали первоначальную штаб-квартиру с коллекциями знамен в вестибюле, которые, насколько я узнал, были овеяны славой в первые дни столкновений между отдельными нацистскими группировками и коммунистами. Наверху располагался своего рода актовый зал, предназначенный для сената нацистской партии, который должен быть учрежден и на котором будут обсуждаться вопросы партийной политики. Любопытно это увековечивание партийной структуры параллельно правительственной. Очевидно, это распространяется на все министерства. Затем мне показали новый Коричневый дом, который состоит из двух больших одинаковых зданий, расположенных по обе стороны широкой улицы, что напоминает два здания Секретариата в Дели. По дороге нам показали два мемориальных замка, названия которых я забыл, но которые служат постоянным местом упокоения жертв первого нацистского путча 9 ноября 1925 года. Восемь свинцовых гробов помещены ниже уровня земли и окружены широкой каменной террасой; терраса четырехсторонняя, прямоугольной формы; с каждой стороны оканчивается высокими колоннами, которые несут вогнутый свод, покрывающий только террасу, так что гробы находятся непосредственно под открытым небом. У гробов постоянно помещаются венки, на которых, по-моему, указаны названия различных германских земель. Черные штурмовики постоянно стоят на часах, и колесному транспорту не разрешается проезжать мимо этого места. Это – примечательный пример очень тонкого психологического воздействия. Затем мы отправились осматривать новый Коричневый дом; одно из зданий занято административными помещениями, второе представляет собой одновременно и штаб-квартиру партии, и здание для приемов; оно выполнено в стиле современной немецкой архитектуры; здание очень просторно, с двумя широкими лестницами и огромными коридорами, банкетным залом с довольно хорошими гипсовыми барельефами, изображающими гитлерюгенд, сельское хозяйство, промышленность, штурмовиков и т. д. – комнаты для приемов, конференц-залы и т. д. Собственная комната Гитлера (я не думаю, что он ее часто использует) украшена посмертной маской Фридриха Великого, бронзовой головой Муссолини и одним или двумя другими портретами Фридриха, который, очевидно, является главным кумиром. Официальный деятель коричневорубашечников старался изо всех сил произвести на меня впечатление великолепием здания. Частично это объясняется тем, что он сам в это несомненно верит, но я думаю, что он также хотел попрактиковаться в английском, в чем он явно нуждался. Он объяснил мне, что его жена очень проанглийски настроена, будучи поэтессой и большой поклонницей Шекспира! Слегка устав от Коричневого дома, мы отправились смотреть место, где фактически произошел путч и где была перестрелка; в конце концов мы вернулись в отель, где смогли отдохнуть, читая «Таймс» до обеда, на котором к нам присоединился Нейрат. Шел разговор общего характера, не представляющий особого интереса, за исключением одного момента, который меня заинтересовал, когда в разговоре коснулись ошибок, допускаемых переводчиками на международных конференциях. Шмидт рассказывал однажды об одной такой ошибке, и кто-то спросил его: «Вы засмеялись, когда услышали это?», на что он ответил, что сейчас не те времена, когда какой-либо немец рискнет засмеяться в присутствии кого-либо из представителей союзников. Он сказал это с довольно горькой улыбкой. Я должен сказать, что меня удивляет, что они не ожесточены еще больше, и я думаю, что это несомненно должно каким-то образом объяснять, почему они полны решимости (чего бы им это ни стоило) поставить себя в такое положение, чтобы другие люди должны были обращаться с ними с уважением, и я не могу не думать, что это частично объясняет их готовность отказаться от личной свободы ради власти. Как где-то отмечает автор книги «Дом, который построил Гитлер»: «По поводу этого один немец сказал ему: „Когда я иду по улице, я не заинтересован в том, чтобы люди говорили: „Вон идет Иоганн Шмидт“, но я хочу, чтобы они говорили: «Вот идет немец“. После ужина, на котором мы выпили много доброго мюнхенского пива, мы отправились на поезд и разместились в своих купе. Должен признаться, что я был вполне рад это сделать. Фон Нейрат, к счастью, исчез в своем купе, а мы с Киркпатриком прежде чем улечься спать в течение часа обсуждали наши впечатления. Беседа с Гитлером в Берхтесгадене 19 ноября 1937 года Мы прибыли в Берхтесгаден в 9 час. 30 мин. и были сразу же препровождены к дому Гитлера. Он встретил нас на ступеньках, мы тут же поднялись и приступили к беседе – Гитлер, фон Нейрат, Шмидт и я. Он подал мне знак начинать, что я и сделал, поблагодарив его за предоставленную мне возможность иметь эту беседу, которую, как я надеюсь, мы можем провести совершенно откровенно и которая, как я надеюсь, может послужить средством улучшения взаимопонимания между обеими нашими странами – взаимопонимания, от которого, как мне представляется, может зависеть будущее не только обоих наших народов, но и цивилизации вообще. Он попросил меня указать, какие основные вопросы я хотел бы обсудить. Я сказал, что я полностью в его распоряжении, но что, по мнению премьер-министра, министра иностранных дел и правительства Его Величества, было бы в пределах возможностей обеих наших стран попытаться сразу же полностью определить позиции каждой из них и проявить готовность к сотрудничеству во имя мира и внесению большого вклада в это дело. Хотя в нацистской системе многое вызывает неприятие британского общественного мнения (отношение к церкви; возможно, в меньшей степени – отношение к евреям; отношение к профсоюзам), нельзя закрывать глаза на то, что он сделал для Германии и, с его точки зрения, для того, чтобы выдворить коммунизм из своей страны, и, как он это понимает – чтобы блокировать его продвижение на Запад. Если взять Англию в целом, то сейчас проявляется гораздо больше понимания всей его работы в этом плане, чем когда-нибудь раньше. Коль скоро мы сможем добиться какого-либо успеха в развитии этого понимания, мы должны будем непременно почувствовать себя вправе подключить к любым переговорам, которые мы могли бы проводить, те страны, с которыми у нас существуют особые связи – Италию и Францию. Если мы вчетвером достигли бы между собой согласия, то тем самым заложили бы самые прочные основы для дела мира и для всего того, что захотели бы построить на этих основах. Он не возражал против этого, но сказал, что формального согласия между четырьмя державами можно было бы достигнуть без особого труда, но оно не много бы стоило без принятия в расчет реальностей, даже если они и неприятные. Германии пришлось признать реальность в виде Польши. Все мы должны принять такую реальность как признание Германии в качестве великой державы. Мы должны отойти от версальского мышления и признать, что мир не может постоянно находиться в состоянии «статус-кво». На это я ответил, что никто и не намеревается относиться к Германии иначе, как к великой державе, и что никто в здравом уме не ожидает, что мир может вечно оставаться неизменным. Все дело в том, каким образом должны происходить эти изменения. На это он ответил, что имеется две, и только две, альтернативы: 1) свободное противоборство сил, что означает войну; и 2) разумное урегулирование. Мир испробовал первую. Способен ли он предпочесть вторую? К несчастью, мы имели возможность сравнить два пути, и потому необходимо найти путь к разумному решению. Здесь он разразился ворчливой тирадой о том, как трудно иметь дело с демократическими странами. Все его предложения, будь то по разоружению или по вопросам политики, терпели крах на этом рифе. Многопартийная система демократических стран осложняет решение проблемы колоний (конференция консервативной партии). Единственно, что не потерпело крах, так это морское соглашение, которого он намеревался придерживаться, пока русские вынудят его воспользоваться правом пересмотра. Что касается «демократической» части его высказывания, то я ответил, что если каких-то изменений можно ожидать не ранее прекращения приверженности Великобритании демократической системе, то совершенно очевидно, что я напрасно потратил время на поездку в Берхтесгаден, а он – на то, чтобы принимать меня. Ибо, как я полагаю, Великобритания меньше всего намерена менять свою форму правления. При всем уважении к нему, этот вопрос не очень уместен. Его предложения по разоружению и по другим вопросам потерпели неудачу не из-за многопартийной системы, демократии или чего-то подобного, но потому, что другие страны по тем или иным причинам не были удовлетворены той степенью безопасности, которая им практически предлагалась. По причинам, которые ему представляются убедительными, он игнорировал договорные обязательства. Я не буду обсуждать, насколько вески причины нарушения обязательств или нет, но не удивительно, что это вспоминают, когда он выступает с новыми инициативами. Он пояснил, что, критикуя демократии, он прежде всего имел в виду Францию, но повторил, что даже применительно к нам партийная конференция «связала» правительство. В Англии откровенно высказываются в том плане, что Германии ни в коем случае не должно быть разрешено иметь колонии, и что я должен был заметить попытки враждебных кругов Англии сорвать мой визит в Берлин. На это я ответил, что, по моему мнению, враждебные круги могут быть не только в Англии. Затем он спросил меня, какие еще имеются между нами проблемы помимо колоний. Я ответил, что английское общественное мнение было бы радо узнать о его отношении к Лиге Наций и разоружению. В отношении Лиги Наций он сказал, что не может понять, почему мы придаем такое значение пребыванию Германии в Лиге, тогда как нас не волнует, что США не входят в нее. Сейчас не может быть дан ответ на вопрос, вернется ли туда Германия. Разумеется, она не вступит в Лигу, если та сохранит свой нынешний состав и методы деятельности. Вопрос разоружения сейчас более сложен, чем несколько лет тому назад. Сейчас мы наверстываем упущенное – равно как и Германия, – и опыт показывает, что уважение к странам зависит от степени их вооруженности. А теперь еще Россия… Он предложил отменить использование бомбардировщиков, но «колониальные» страны настояли на их сохранении по полицейским соображениям. «Кто будет решать этот вопрос и как он будет решаться, я не знаю». Что еще? Я сказал, что Версальский договор, несомненно, порождает и другие проблемы, которые, как нам представляется, могут вызвать осложнения, если не найдут своего разумного решения, например, проблемы Данцига, Австрии, Чехословакии. По всем этим проблемам мы не настаиваем непременно на сохранении статус-кво по состоянию на нынешний день, но мы озабочены тем, чтобы избежать такого их решения, которое могло бы вызвать осложнения. Если может быть найдено разумное урегулирование при свободном согласии и доброй воле тех, кого это прежде всего касается, – мы, разумеется, не проявим ни малейшего желания блокировать его. Он ничего не сказал о Данциге, а в отношении Австрии заявил, что у них есть соглашения, которые соблюдаются, и что он надеется, что «разумные элементы» в Чехословакии предоставят возможность судетским немцам «пользоваться статусом, который гарантировал бы их положение». В ходе беседы два или три раза в разной форме поднимался вопрос о колониях. Он заявил – хотя и не очень настоятельно, – что мы нарушили соглашения по Конго, распространив военные действия на территории колоний, но согласился, что нет смысла обсуждать обвинения в нарушениях условий прошлых договоров. Если мы можем урегулировать этот вопрос между собой – хорошо; если нет – он должен принять это к сведению и выразить свое сожаление. Но он высказал надежду, что Франция и Великобритания совместно изучат этот вопрос и выработают решение, которое смогут предложить. Он добавил, что: 1) если есть какие-то страны, от которых по стратегическим причинам мы не хотели бы отказаться, мы должны были бы предложить что-то взамен; и (в довольно юмористическом тоне), что 2) он не хочет колоний а) в стратегических точках, что могло бы втянуть его в конфликтную ситуацию; б) ни в Сахаре; в) ни в Средиземноморье «между двумя империями»; г) ни на Дальнем Востоке, что также слишком опасно. На это я сказал ему – и повторил это не раз, – что для сегодняшнего или любого другого правительства не может быть и речи о том, чтобы касаться вопроса о колониях кроме как в контексте общего урегулирования, которое открыло бы перед нашим народом перспективу реального взаимопонимания и ослабления существующей напряженности. Но мы полны готовности обсудить эту и любую другую проблему. Здесь возник вопрос: какой следующий наиболее полезный шаг мы могли бы предпринять? Было бы печально, если бы эта беседа, подобно предыдущим, не нашла своего развития и не привела к общим усилиям, направленным на достижение соглашения, что я предложил вначале. Колебания в отношении проведения каких-то конкретных мер в этом плане произвели бы неблагоприятное впечатление в Англии. На это он ответил, что беседы и переговоры всегда требуют тщательной подготовки. Он не верит в переговоры, которые проводились бы каждые три месяца и ни к чему не приводили, и потому считает, что было бы разумнее, если бы мы провели соответствующую подготовку по дипломатическим каналам. Он выразил также надежду на то, что мы могли бы отойти от атмосферы «неминуемой катастрофы». Нынешняя обстановка не является опасной. Если верить печати, то, конечно, можно ожидать, что в один прекрасный день проснетесь и увидите германские войска в Вене или в Праге, точно так же, как печать затеяла опасную игру, опубликовав насквозь лживое сообщение о том, что 20 000 немцев находятся в Марокко. Реальная угроза – это безуспешные переговоры. Если он направит фон Нейрата в Лондон, каждый немец подумает, что тот отправился для обсуждения колониальных притязаний, и если ему не удастся добиться успеха, обстановка не только не улучшится, а ухудшится. Давайте довольствоваться медленным продвижением вперед. Это самый надежный путь. Ни один человек, который видел, что такое война, как видел он, не может быть настолько глупым, чтобы хотеть новой войны, ибо все мы знаем, что в войне проигрывает даже победитель. В настоящее время только одна страна может думать о войне – Россия! Я ответил, что совершенно убежден в том, что премьер-министр и министр иностранных дел не оспорят его призывов к осторожности в отношении медленного продвижения вперед, при условии, что мы почувствовали бы, что действительно продвигаемся вперед. Действительно, премьер-министр сказал мне накануне моего вылета из Лондона, что он был бы очень доволен медленным продвижением вперед и что вряд ли можно рассчитывать на что-то другое. Самое главное – чтобы обе наши страны действовали во имя достижения одной и той же конечной цели – мирного решения сложных вопросов, которыми мы весьма озабочены. Трудно дать четкий или последовательный ответ о беседе, продолжавшейся более трех часов и проходившей не совсем ординарно. В целом Гитлер был спокоен и сдержан, если не считать моментов, когда он приходил в возбуждение, говоря о России или печати. Вопрос о коммунизме не занял столько места, сколько я ожидал. Гитлер говорил очень живо: глаза в постоянном движении и энергичные жесты в подкрепление мысли. Я вполне могу понять, почему он считается популярным оратором. Быстрая смена настроений – сардонический юмор, издевка, иногда почти тоска. Но он поразил меня своей искренностью и верой во все то, о чем он говорил. Что касается политического значения беседы, то я не оценил бы его очень высоко. Я полагал бы, что беседа была хороша для установления контактов, но у меня сложилось четкое впечатление, что кроме колоний ему мало что от нас надо и что, по его мнению, в отношении европейских проблем время работает на него. В конечном счете я полагаю, что, желая поддерживать с нами дружественные отношения, он в то же время не спешит решать вопрос о возвращении в Лигу Наций, рассматривает разоружение как дело достаточно безнадежное и, короче говоря, чувствует себя сильным и не собирается бегать за нами. У меня не сложилось впечатление, что он намерен воевать с нами из-за колоний; но нет сомнения в том, что если он не сможет получить удовлетворения в этом вопросе, то хорошие отношения, при которых, по моему мнению, мы могли бы оказывать значительное влияние и без которых внешняя напряженность сохранится, оказались бы невозможными. Хотя он был вполне дружелюбен и любезен, он проявлял определенную сдержанность, что частично можно объяснить усталостью, но мне кажется, что главным образом это следует отнести за счет осознания, что у нас разная система ценностей и что мы говорим на разных языках. Это было не только расхождением во взглядах между тоталитарным государством и демократическим. Складывалось впечатление, что он считает, что в то время, как он достиг власти лишь после тяжелой борьбы с сегодняшними реалиями, британское правительство продолжает благоденствовать в созданном им мире, в фантастической стране странных, хотя и достойных уважения, иллюзий. Оно потеряло всякую связь с реальностью и цепляется за ходячие лозунги – «коллективная безопасность», «всеобщее урегулирование», «разоружение», «пакты о ненападении», – которые не дают никаких практических перспектив разрешения проблем Европы. Он не может, в частности, понять, почему такое значение придается возвращению Германии в Лигу Наций. Он считает всю концепцию равенства государств нереалистической и не основанной на реальной жизни, а следовательно, не верит в то, что дискуссии между множеством стран с разными интересами и совершенно различной значимостью могут куда-то привести. Отсюда его предпочтение решать отдельные проблемы в одиночку. К этому добавляется его недоверие к демократическим методам, которые он считает неэффективными, чреватыми ошибками и неуместными в этом сложном и постоянно меняющемся мире, в котором мы живем. Главным пороком демократии, по его мнению, является то, что она может парализовать способность реально оценивать факты своей любовью к разглагольствованиям и искаженным представлением фактов в ее печати с ее вседозволенностью. Во-вторых, система Лиги означает сохранение статус-кво. Бесполезно уходить от этого вопроса, заявляя, что ст. 19 Устава предусматривает возможность пересмотра мирными средствами. Подобный аргумент – еще одно из проявлений самообольщения. Невозможно представить себе мирный пересмотр с общего согласия, поскольку каждый член Лиги потребует жертв со стороны других. Все это, естественно, тревожит нас и затрудняет контакты. Мы говорим на разных языках. Ведь факт – возможно, и неудобный факт, – что Германия в настоящее время является великой и сильной страной, в которой энергия бьет ключом и которая полна решимости добиться того, что она считает своими законными чаяниями. А это означает, что будет трудно достигнуть прогресса, если мы не проявим готовности выступить с конкретными предложениями по одному вопросу, который непосредственно возникает между нами, а именно – по вопросу о колониях. Ведь он, несомненно, будет утверждать, что достиг со своими соседями таких договоренностей, которые касаются их и его больше, чем нас; что он будет твердо их придерживаться; а что касается Лиги Наций и т. п. – то он не собирается менять метода, который он считает «реалистичным» и эффективным, на тот, который в основном строится на иллюзиях. Возможно или нет – а если и возможно, то желательно ли? – пытаться выработать линию практических предложений по колониям – это вопрос, порождающий множество других соображений. Но вряд ли существует какой-либо другой практический путь внесения коренных изменений в англо-германские отношения. Путешественник, преодолевший бесчисленные трудности в диких местах, обнаруживает, по возвращении домой, что его семья не ведает о его злоключениях и погружена в местные дела и проблемы. Они встречаются дружелюбно, но он чувствует, что они живут в другом мире и говорят с ним совсем на другом языке. Возможно, эта аналогия и небезупречна, но она иллюстрирует отношение Гитлера к встрече с представителем британского правительства. Как представляется, дело сводится к тому, должны ли мы посчитать возможным или желательным рассмотреть проблемы колониального урегулирования в широком плане, имея в виду возможность использовать это как средство нажима для продолжения курса на реальное умиротворение в Европе: иными словами, вместо того, чтобы вести с ним торг в плане отказа его от колоний взамен на предоставление свободы действий в Европе, попытаться провести более трудный, но, вероятно, более благоразумный торг по колониальному урегулированию в обмен на хорошее поведение в Европе. 20 ноября Мы вернулись в Берлин к завтраку, после чего я написал несколько писем и читал газеты. В 11.00 мы отправились на машине генерала Геринга к нему домой на обед. Его дом находился в лесу. Мы ехали по одному из новых «автобанов» – по шоссе в Штеттин – эта поездка полностью подтверждала все написанное Топом Волмером о подобных шоссе, но я был поражен небольшой загруженностью дороги транспортом. Геринг встретил меня на дороге. На нем были коричневые бриджи и сапоги в тон, зеленая кожаная куртка, поверх которой было надето короткое пальто с меховым воротником. Зеленая кожаная куртка была подпоясана зеленым кожаным ремнем, на котором был подвешен кинжал в красных кожаных ножнах, – в общем он представлял собою весьма живописное и привлекательное зрелище. Его наряд завершала зеленая шляпа с большой кисточкой из замши. Он пригласил нас посмотреть выгородку, где он держит бизона и лося, к которым он проявляет большой интерес. Затем мы ехали по лесу в своего роде охотничьем фаэтоне, запряженном двумя гнедыми ганноверской породы. Нам много показали из того, что делается по лесонасаждению и уходу за лесом. Этими работами руководит сам Геринг. В конечном итоге мы подъехали к его дому – большому каменному дому, расположенному между двух озер в сосновом лесу. Дом покрыт толстой соломенной крышей, из которой выглядывают решетчатые слуховые окошки. Это дом с колоннами, построенный в форме буквы П. В разных точках на флагштоках развешаны флаги: свастика, охотничий флаг и специально в мою честь над дверью повешен флаг Великобритании. Что касается внутреннего устройства дома, то ничего подобного я никогда не видел. Огромная анфилада комнат, в которую вы попадаете через длинную галерею-вход, заполнена различными ценными предметами искусства: картинами, гобеленами, скульптурами, резными изображениями, которые, как я предполагал, он собрал из различных музеев. Дверь в сад представляла собой резьбу по дереву с изображением вознесения Девы Марии (дверь была вывезена откуда-то из Баварии). Большой зал во всю высоту дома представлял собою огромную комнату с немногочисленной мебелью. Во всю торцевую стену было встроено окно видом на озеро, которое, как и в доме Гитлера, можно было полностью открыть. Огромный камин и такие же огромные деревянные столбы, поддерживающие крышу. Весьма импозантная и довольно приятная комната. Как сказал мне переводчик Шмидт: «Похоже, что генерал Геринг вполне гармонирует со своей комнатой». Вскоре мы вошли в столовую, где нас ожидали лакеи, одетые в ливреи XVIII века из зеленого и белого плюша, бриджи, гетры с гамашами. Фалды фраков загнуты. Стены столовой были отделаны кожей, довольно похожей на перламутр и очень хорошо смотревшейся. Я сел рядом с фон Нейратом, сообщившим мне о том, что Гитлер не слишком плохого мнения о нашей системе правления! Он признал, что мы можем успешно ею пользоваться и вряд ли ее изменим. Но если бы мы видели неразбериху и безнадежную несостоятельность демократии Веймарской республики, то нацизм не вызвал бы у нас никакого удивления. Он служил при кайзере, однако был вполне убежден в том, что только нацистская система может спасти Германию. Машина управления в целом была парализована. После легкого завтрака, на который подавали прекрасный ростбиф, который я никогда не пробовал, Геринг увел меня и Шмидта, чтобы поговорить. Он начал с вопроса ко мне о том, удовлетворен ли я своей вчерашней беседой с Гитлером. Я сказал, что мы в откровенном духе обсудили многие вопросы, но я был довольно разочарован тем обстоятельством, что в силу совершенно разных исходных позиций нам было несколько трудно вплотную подойти к обсуждению конкретных вопросов. Я повторил ему то, что я сказал Гитлеру, а именно, что мы не хотим и никогда не хотели твердо придерживаться сложившегося в настоящее время мирового порядка, но мы заинтересованы в достижении разумных решений по этим общим вопросам, которые не повлекут за собой серьезных последствий. По этой причине мы хотим обсудить все эти моменты с ними в полном объеме. Геринг (впоследствии я узнал, что ему было известно о сути моей беседы с Гитлером через Шмидта и что его Г разговор со мной был санкционирован Гитлером) несколько раз повторил, что ему нравится идея проведения встречи четырех западных держав, но он не уверен в том, что их объединенные усилия будут достаточными для достижения разумного решения по всем вопросам. Они предпочтут заключить самостоятельные соглашения непосредственно с заинтересованными сторонами, и, по их мнению, это – наилучший выход. Я сказал, что, конечно, у нас нет никакого желания блокировать соглашения, которые они могут заключить в любом районе мира, но мы за то, чтобы рассмотрение одного из этих вопросов не повлекло за собой опасные последствия, которые трудно предсказать. Что касается колоний, то, по его словам, проблема колоний представляется ему единственным существующим между нами спорным вопросом. Он с достаточным оптимизмом высказал мнение о возможности без особого труда решить проблемы, если признать, что единственными имеющимися у нас колониями являются Того, Камерун и Танганьика, и признать особые трудности, с которыми мы сталкиваемся в отношении последней. Я сказал ему, что ведение переговоров не входит в мою компетенцию и он не должен ожидать услышать от меня больше того, что данный вопрос является весьма трудным и относится к числу вопросов, которые никакое правительство Великобритании никогда не сможет рассматривать изолированно. В конечном итоге он резюмировал, что очень рад моему приезду: по его мнению, визит оказался полезным, теперь мы должны продолжить обсуждение вопросов, используя дипломатические каналы, однако он выразил надежду, что последующий обмен мнениями позволит проводить более подробные беседы между британскими и германскими представителями; он выразил оптимизм в отношении достижения нами полного взаимопонимания. Как он сказал, для нас остается открытым единственный вопрос – это вопрос о колониях, но даже при всем при этом он не может представить себе обстоятельства, при которых Германия и Англия снова были бы вовлечены в конфликт. Если две высшие расы мира будут настолько безумны, что станут воевать, то это будет катастрофой. Как он сказал, он рад существованию Британской империи, которая, по его мнению, оказывает сильное стабилизирующее влияние на весь мир, – и, с его точки зрения, мы со своей стороны не должны возражать против признания за Германией права иметь особые сферы влияния в тех частях мира, которые имеют жизненно важное значение для ее интересов и благополучия. На это я ответил, что я также надеюсь на возможность нашего успеха в установлении тесных и дружественных отношений. Что же касается конкретных вопросов, которые он мог иметь в виду, когда говорил о сферах влияния, то у нас нет никакого желания вмешиваться в дела, не имеющие для нас первостепенного значения. Однако я повторил, что для нас действительно имеет значение то, чтобы никакие шаги, предпринятые в каком-либо районе мира, не вызвали опасную для нас всех реакцию. На это он мне посоветовал не думать о том, что будет пролита «хоть одна капля немецкой крови», если немцы не будут вынуждены пойти на это. Меня весьма развлекла встреча с этим человеком. Все это время я помнил о том, что он был связан с проведением «чистки» в Берлине 30 июня 1934 года, и думал о том, за убийство – справедливое или несправедливое – скольких людей он несет ответственность. Однако с этой оговоркой личность Геринга, честно говоря, была привлекательной. Он был похож на большого школьника, полного жизни и гордости за все то, что он делает: похваляется ли он своими лесами и животными, а затем говорит о высокой политике с позиции «зеленого плаща и красного кинжала». Мне он весьма напоминал Эрика Геддеса и производил на меня впечатление личности, сочетающей в себе одновременно черты кинозвезды, крупного и заботливого землевладельца, премьер-министра, управляющего партийными делами и главного лесника в Чэтсуорте. В целом беседа не вызвала разочарования. Очевидно, он чрезвычайно стремился к развитию дружбы между Англией и Германией, и, как мне кажется, с ним, вероятно, не будет слишком трудно договориться о колониях; однако он определенно рассчитывает на изменения в Центральной Европе, осуществленные таким образом, чтобы не было предлога – или, вероятно, возможности – для вмешательства какой-либо посторонней державы. Вечером Гендерсон устроил официальный обед, на котором присутствовали фон Бломберг, Шахт, Боле, Фрик, южноафриканский посол и многие другие. После обеда я имел продолжительную беседу с Бломбергом. Естественно, он был весьма дружелюбен и абсолютно откровенен. Суть его разговора заключалась в том, что вопрос о колониях в действительности является второстепенным. Жизненно важными вопросами для Германии, в силу роста численности ее населения и ее расположения в центре Европы, являются те вопросы, которые касаются ее позиций в Центральной и Восточной Европе. Если все будут уклоняться от решений острых проблем, то когда-нибудь должен произойти взрыв. Чего бояться Франции? Германия ничего не хочет от нее, ни от ее заморской империи – исключением является вопрос о колониях, который, по его словам, имеет второстепенное значение. Но, поскольку Франция пользуется влиянием и обладает властью в Западной Европе и в районе Средиземноморья, она должна признать за Германией право иметь аналогичные позиции в Центральной Европе. Насколько им известно, Чехословакия – по его словам (он мог заверить меня самым серьезным образом), является аванпостом России, и никто – даже французы – не любит ее. Шахт – интересная личность, и в связи с тем, что он покидал свой экономический пост на следующей неделе, разговаривал весьма откровенно. Необходимо не допустить, чтобы снова закрылась вновь открытая в настоящее время дверь. Если мы собираемся вести переговоры, то не разумнее было бы назвать их «экономическими» и обсуждать под этой вывеской то, что нам нравится. Это не вызвало бы у людей такого волнения, как в случае, если им сказали бы, что переговоры, несомненно, носят политический характер. «Если вы хотите обсуждать вопрос „А“, иногда неплохо сказать, что вы будете обсуждать вопрос „Б“. Его интересовал главным образом вопрос о колониях. Они не хотят или не очень хотят возвратить себе расположенные в океане острова. Науру, Каролинские острова и т. д. или Юго-Западная Африка, или, вероятно, Самоа находятся „слишком далеко“. Они признают наши особые трудности, связанные с Танганьикой. Поэтому остается западное побережье Африки. По его мнению, Того и Камерун можно было бы возвратить под суверенитет Германии и отторгнуть кусок территории от Бельгийского Конго и Анголы, предоставив ему статус подмандатной территории. Я поинтересовался, что заставляет его считать, что Португалии или Бельгии понравится такой план? На это он мне сказал, что в свете политики умиротворения их можно было бы убедить в разумности плана, а нам можно было бы рассмотреть возможность частичной компенсации потерь Португалии путем предоставления ей части территории Танганьики на восточном побережье к северу от Лоренсу-Маркиш. Или же можно претворить в жизнь некую идею о создании организованной на основании правительственной концессии международной компании для отторжения территории на западном побережье; это – легче для Португалии; Соединенные Штаты могут присоединиться, а Германия могла бы иметь долю, равную 51 проценту. Гитлер захочет дать гарантии в отношении негритянских армий и т. д., и подобную идею, возможно, было бы легче осуществить с точки зрения уважения интересов местного населения. Мы упустили возможность (созданную Гитлером) год назад, когда он беседовал с Блюмом; и Гитлер очень хорошо прочувствовал нашу неспособность оценить его щедрый жест в вопросе военно-морского соглашения. Он, не колеблясь, сказал, что он (Шахт) был против того, чтобы он сделал это для нас ни за что. Такого же мнения придерживался и фон Нейрат. Однако Гитлер настойчиво утверждал, что он хочет убедить нас в своих честных намерениях и в желании быть друзьями. Давайте не забывать (и фон Бломберг говорил то же самое), что Гитлер в значительной степени руководствовался тем, что подсказывает ему сердце, и что доверие рождает доверие». Заканчивая это почти лирическое отступление, можно лишь посетовать, что британская самоуверенность лорда Галифакса не дала ему возможности понять подлинные устремления Гитлера. Но стремился ли он к этому вообще? Ведь он говорил от имени великой и незыблемой Британской империи (недаром провел много лет в Индии) с каким-то выскочкой, делающим первые шаги в мировой политике! Но смысл в лирике лорда был определенным. Он заключался в положении Лондона на тогдашнем европейском континенте и вне его. Британская империя, уже чувствовавшая подземные толчки в своем заморском хозяйстве (кому, как не вице-королю Индии, было знать об этом!), больше всего была заинтересована в сохранении мирового статус-кво, который она наравне с Францией установила Версальским соглашением. Ни война, ни чрезмерные траты на поддержание сухопутных сил и сверхдорогостоящего военно-морского флота Лондону не были нужны. В равной мере в этом не нуждалась Франция, сплетшая сеть дипломатических союзов вокруг Германии, а также знаменитый «санитарный контроль» по границам потенциально опасного Советского Союза. Иными словами, еще в Версале был заложен незримый план сохранения европейского мира любой ценой, в том числе и ценой уступок того, что Англии и Франции не принадлежало. Скажем, Австрии. Или той же Чехословакии. Мюнхенское соглашение давно принято называть предательским. Но чтобы понять его генезис, полезно уточнить – что и как, чьи интересы предавались. Более того: что и как выглядело в европейской политике 30-х годов в глазах ее творцов предательством – а что нет? Ведь если следовать знаменитому принципу Пальмерстона, согласно которому у Британии нет друзей, а есть лишь собственные интересы, то и феномен предательства будет выглядеть совсем иначе. Конечно, в глазах советских дипломатов Мюнхен был предательством. Сколько усилий они положили на то, чтобы стать партнером Франции и Чехословакии по соглашениям 1935 года! И как надеялись тогда в Москве, что немецким аппетитам будет положен хоть какой-либо предел! Но из Лондона все выглядело иначе. Глава седьмая. Мюнхенская политика как принцип …К апрелю 1938 года «политические фронты» стали более определенными. Выяснялось, что на пути предотвращения нового акта агрессии растут новые и новые препятствия. Так, после беседы с чехословацким послом в СССР З. Фирлингером заместитель наркома иностранных дел В. П. Потемкин записал 27 апреля: «Фирлингер сообщил, что Александровский информировал его о позиции, которую занимает Советское правительство в чехословацком вопросе. По словам Фирлингера, он уже сообщил в Прагу о том, что, если бы правительство СССР было запрошено об этой позиции, оно не отказалось бы совместно с Францией и Чехословакией обсудить вопрос об обеспечении внешней безопасности последней против возможной агрессии. Фирлингер утверждает, что такая позиция правительства СССР весьма ободряет чехословаков… Однако в данный момент приходится признать, что решающую важность имеет линия, которой будет держаться Англия в вопросе о Чехословакии. Если в Лондоне Даладье и Бонне получат заверения, что Англия поддержит Францию в случае необходимости для последней оказать помощь Чехословакии против германского агрессора, Гитлер не осмелится напасть на Чехословакию». О чем шла речь? О встрече французских и английских руководителей в Лондоне, которая была намечена на конец апреля 1938 года. Но встреча началась под несчастливой звездой. И. М. Майский сообщал 30 апреля из Лондона: «Чехословацкий посланник передавал мне, что накануне приезда французских министров Хор-Белиша, только что вернувшийся из Рима, на закрытом завтраке американских журналистов произнес речь, в которой высказывал мысль, что экспансия Германии в сторону Чехословакии, Венгрии, Балкан совершенно неизбежна, что Англия сейчас не готова к войне, что пока Германия будет оперировать в Европе, войны не будет». И действительно: хотя после лондонской встречи были опубликованы сообщения о «намерении» выступить на защиту Чехословакии, в действительности речь шла о постепенной капитуляции перед требованиями Гитлера. Александровский сообщал 10 мая из Праги: «Английский посланник Ньютон сделал Крофте устное представление, сводящееся к следующим трем пунктам: 1. Именем английского правительства обратил внимание на серьезную опасность войны в Средней Европе и на желательность избежать ее в интересах всей Европы и ее мирного развития. 2. Долго говорил о стратегическом положении Чехословакии, считая его безнадежным после аншлюса. Буквально заявил, что Чехословакия не может сопротивляться Германии даже и тот короткий срок, который был бы необходим для организации помощи со стороны Франции, а возможно, и Англии. Чехословакия будет оккупирована значительно раньше, чем получит помощь или чем разгорится общая европейская война. Крайне интересны дальнейшие выводы, характер угроз и запугивания. Ньютон заявил, что и в случае вынужденной, но победоносной войны друзей оккупированной Чехословакии последняя не может рассчитывать на восстановление своей государственности в ныне существующих границах. На вопрос о помощи СССР Ньютон ограничился буквально одной фразой и отклонил всякие уточнения. Он сказал: «По многим разным причинам Чехословакия не может рассчитывать на помощь СССР». Останавливаясь на утверждении, что Англия могла бы решительностью своего поведения предотвратить агрессию Германии, а тем и войну, Ньютон заявил, что Англия в данное время не может вести европейскую войну». Вот они, ключевые слова! Англия сейчас не может вести европейскую войну. Не может, следовательно, не хочет. Тот же Майский сообщал из Лондона 11 мая: «У меня был вчера на завтраке сэр Горас Вильсон, который занимает сейчас пост главного секретаря Чемберлена и фактически является творцом внешней политики, проводимой в настоящее время премьером… Сейчас Чемберлен поставил перед собой задачу „замирения Европы“ через соглашения с Италией и Германией. Он стремится к ее осуществлению, причем начал с Италии, а не с Германии потому, что считал, что на этом конце „оси“ больше шансов добиться быстрых положительных результатов. Теперь на очереди Германия. Британское посредничество в чехословацком вопросе является пробой. По исходу его будет видно, можно ли рассчитывать на вероятность общего соглашения с Берлином в ближайшем будущем. Чемберлен вполне считается с возможностью германской экспансии в Центральной и Юго-Восточной Европе и даже с возможностью поглощения Германией (в той или иной форме) ряда небольших центральноевропейских и балканских государств. Однако он полагает, что это меньшее зло, чем война с Германией в непосредственном будущем». В те дни И. М. Майский, разумеется, не мог знать, что еще в марте внешнеполитический комитет британского правительства принял решение, которое постоянный секретарь Форин оффис сэр Александр Кадоган сформулировал в своем дневнике так: «Чехословакия не стоит шпор даже одного британского гренадера». А 21 мая тот же Кадоган писал: «Решено, что мы не должны воевать». Когда советские дипломаты сообщали в Москву о тенденциях во внешнеполитическом курсе Англии и Франции и высказывали предположения, что этот курс приведет к неминуемому отказу от помощи Чехословакии, они еще не знали, что эти шаги были звеньями продуманного плана. Об этом плане мир узнал лишь в 1968 году, когда истек 30-летний срок давности, после которого в Англии открываются архивы. Тогда в архиве премьер-министра сэра Невиля Чемберлена был обнаружен документ, датированный 30 августа 1938 года и составленный советником Чемберлена сэром Горасом Вильсоном. Документ гласил: «Существует план, который надлежит назвать план „Z“. Он известен и должен быть известен только премьер-министру, министру финансов, министру иностранных дел, сэру Невилю Гендерсону и мне. Вышеупомянутый план должен вступить в силу только при определенных обстоятельствах… Успех плана, если он будет выполняться, зависит от полной его неожиданности, и поэтому исключительно важно, чтобы о нем ничего не говорилось». Суть плана сводилась к следующему: в тот момент, когда возникнет «острая ситуация», Чемберлен должен лично отправиться на переговоры к Гитлеру. На этих переговорах должны быть урегулированы все вопросы, касающиеся Чехословакии, и устранены все возможные поводы для конфликта с Германией, после чего будет достигнуто широкое соглашение между Англией и Германией. План разрабатывался во всех подробностях; в частности, учитывалась возможность, что Гитлер не согласится принять Чемберлена. Поэтому составители плана решили, что проинформировать Гитлера следует только тогда, когда Чемберлен будет уже на пути в Германию. В соответствии с общим замыслом Гендерсон получил такую инструкцию: «Гендерсон после того, как план „Z“ вступит в действие, должен удостовериться, где именно находится Гитлер в данный момент, не сообщая, однако, почему это интересует его. Если время позволит, Гендерсон получит второе уведомление с указанием времени прибытия». С неменьшей подробностью разрабатывались и поводы для возможного визита. Так как ожидалось, что в начале сентября Гитлер выступит с очередной речью на Нюрнбергском партайтаге, Вильсон разработал несколько вариантов реакции на эту речь. Если она будет «умеренной», то даст Чемберлену повод заявить о возможности переговоров; если же речь будет резкой, то будет заявлено, что, мол, в подобной ситуации самый лучший выход – личные переговоры… Своими сокровенными замыслами Чемберлен, конечно, не делился ни с французскими, ни с чехословацкими коллегами (не говоря уже о советских!). Зато своей сестре он написал 11 сентября: «Существуют соображения, которых наши критики не знают. Это – план, о своеобразии которого ты можешь догадываться. Время для него еще не созрело. Но если он удастся… то сможет дать повод к полному изменению международной ситуации». Чемберлен осторожно готовил свой кабинет к плану «Z». В частности, 30 августа на заседании кабинета министр иностранных дел Галифакс, знавший о плане «Z», заявил, что вообще не имеет смысла предупреждать Гитлера о решимости Англии вступить в войну. «Он (Галифакс. – Л. Б.) спрашивает себя, – говорится в протоколе, – оправдано ли сейчас идти на безусловную войну ради предупреждения возможной войны в будущем?.. Нельзя гарантировать, что эта политика принесет успех. Он хочет, чтобы ясно было понято: если эта политика потерпит неудачу, правительству будет предъявлен упрек… Его обвинят также в отказе от принципов коллективной безопасности и так далее. Но эта критика не трогает его». С мнением Галифакса, разумеется, согласился Чемберлен. Он заявил, что угрозы со стороны Англии не дали желательных результатов. Такую же позицию занимал тогдашний министр координации обороны Инскип, который заявил: «В настоящий момент мы еще не достигли максимального уровня и не достигнем его в течение года или еще большего времени». На этом основании Чемберлен формулировал решение так: «Кабинет единодушен в отношении того, что мы не должны высказывать угрозу в адрес г-на Гитлера, что если он вступит в Чехословакию, то объявим ему войну». Все это приближало план «Z». Постоянный секретарь Форин оффис Кадоган, посвященный в план, 10 сентября занес в свой дневник: «Г. Дж. В. (Вильсон) пришел после ужина, и мы обсуждали проект для премьер-министра на случай вступления в силу плана „Z“. Ужасная жизнь!» После того как Гитлер 12 сентября произнес в Нюрнберге исключительно агрессивную речь, а в ночь на 13 сентября судетские нацисты – генлейновцы организовали новую серию кровавых столкновений в Чехословакии и практически начали восстание, Чемберлен решил, что настало время действовать. В протоколе состоявшегося 13 сентября узкого совещания лиц, знавших о плане «Z», говорилось: «…Заслуживает внимания, что впервые обсуждалась идея конференции четырех держав. Было высказано мнение, что она „не будет ни в коей мере привлекательной для Германии, ежели не будет предусматривать исключение России“ (из числа участников конференции. – Л. Б.). Таким образом, уже с момента введения в действие плана «Z» Чемберлен и его единомышленники задумали действовать без Советского Союза. 14 сентября на заседании кабинета министров в полном составе Чемберлен «задним числом» объявил о своем плане. Он сообщил ошеломленным членам правительства о своем решении лететь в Германию для достижения «взаимопонимания с Гитлером». 15 сентября Чемберлен в сопровождении сэра Гораса Вильсона сел в самолет (первый раз в жизни!). Гитлер согласился принять его в той же баварской резиденции «Бергхоф», что и Галифакса. Своей сестре Чемберлен в эти дни писал: «Важны были две вещи: первое – что план надо было испробовать в тот момент, когда ситуация казалась самой мрачной. Второе – чтобы он был совершенно неожиданным. В ночь на вторник я решил, что настал момент… Гитлер был весьма доволен и даже запросил, не приедет ли госпожа Чемберлен…» Правда, в Берхтесгадене предстояли дела далеко не семейные: Чемберлен выехал в Мюнхен утром 15 сентября и прибыл туда в 12 часов 30 минут. До 16 часов он ехал поездом до Берхтесгадена, а в 16 часов 50 минут прибыл в резиденцию фюрера, где состоялись три беседы. 16 сентября премьер-министр вернулся в Лондон. Мир уже догадывался, о чем шла речь. Советник посольства Г. А. Астахов сообщил из Берлина 15 сентября в Москву: «У меня был поверенный в делах Чехословакии Шуберт, не скрывающий своего волнения. „Мир будет сохранен, но Чехословакия будет предана“, – так, стараясь быть саркастическим, охарактеризовал он положение… Характерно, что англичане в свое оправдание распространяют версию о том, что позиция СССР в случае войны неясна…» Действительно, был пущен в ход простой метод: готовя капитуляцию, вину за нее свалить на СССР. Об этом методе свидетельствовало и сообщение Фирлингера, которого французское посольство в Москве настраивало так, будто Советский Союз не хочет помочь (об этом он откровенно сообщил Потемкину 15 сентября). Разумеется, об итогах встречи Чемберлена с Гитлером Советское правительство проинформировано не было. 16 сентября было созвано заседание узкого состава английского правительства. В принципе все было согласовано. 17 сентября кабинет в полном составе одобрил «принцип самоопределения» – так ханжески называлось отделение Судетской области. 18 сентября в Лондон прилетели Даладье и Бонне. Так родился документ: англо-французский ультиматум, но не немцам, а руководителям дружественной Чехословакии! Даже видавший виды сэр Александр Кадоган заметил в своем дневнике: «Мы грубо сообщили им о необходимости капитуляции…». Капитуляция состояла в следующем: – Судетская область прямо передается Германии без всякого плебисцита; – передаче подлежат районы, в которых немцев более 50%; – должен быть создан «международный орган», который будет уполномочен корректировать государственные границы и обмен населения (он так и не был создан); – расторгаются ныне существующие международные договоры Чехословакии; они заменяются «общей гарантией». Что же это означало для СССР? Своеобразие обстановки 1938 года состояло в том, что Советский Союз, имея договор о взаимопомощи с Чехословакией, не мог выполнить свои обязательства без определенных условий. Первым условием для них являлась зависимость от действий Франции: в советско-чехословацком договоре содержалась статья, которая говорила о том, что Советский Союз сможет оказать помощь (в том числе военную) в том случае, если первой эту помощь окажет Франция. Второе условие заключалось в том, что было необходимо согласие ряда восточноевропейских стран (Польши, Румынии) на пропуск советских войск, так как Советский Союз не имел общей границы с Чехословакией. Наконец, для советской помощи на основании Устава Лиги Наций необходима была соответствующая просьба Чехословакии. Уже в марте 1938 года – сразу после аншлюса Австрии – Советское правительство подтвердило свою готовность выполнить обязательства по отношению к Чехословакии. Когда на одном из приемов Литвинову иностранные журналисты задали вопрос, как сможет Советская Армия попасть в Чехословакию, народный комиссар ответил: «Было бы желание, тогда и проход найдется». Таким образом, одной из важных проблем обеспечения безопасности Чехословакии являлась договоренность между Советским Союзом и другими странами о пропуске советских войск. Соответствующие запросы неоднократно направлялись в Париж и Лондон. 12 мая в Женеве во время встречи с Бонне Литвинов предложил начать переговоры между советским и французским генеральными штабами по техническим вопросам, включая вопросы о пропуске советских войск через Румынию и Польшу. Однако ответа на это предложение так и не поступило, хотя Бонне и обещал доложить о нем французскому правительству. В середине мая генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Клемент Готвальд посетил президента Чехословакии Бенеша и сообщил ему о следующем: в беседе с Готвальдом Сталин ясно и определенно заявил о готовности Советского Союза оказать военную помощь Чехословакии даже в том случае, если вопреки пакту Франция этого не сделает, а Польша и Румыния откажутся пропустить советские войска. При этом Сталин заметил, что данный вопрос будет иметь силу только при одном условии: если сама Чехословакия станет защищаться и попросит о советской помощи. Советские военные историки, изучив архивы тех лет, смогли восстановить картину некоторых практических мер Советского правительства и военного командования, которые были направлены на то, чтобы в необходимый момент выступить на помощь Чехословакии. Так, 26 июня 1938 года Главный Военный Совет Красной Армии принял постановление преобразовать Киевский и Белорусский военные округа (находившиеся ближе всех к территории Чехословакии) в Особые военные округа. В соответствии с приказом народного комиссара обороны Ворошилова в Киевском особом военном округе началось срочное формирование четырех крупных армейских групп, а в Белорусском округе – двух армейских групп. Срок окончания этих мер был определен к 1 сентября 1938 года. Армейские группы включали в свой состав по нескольку стрелковых дивизий, танковые бригады, артиллерийские, авиационные части и другие войска обеспечения. Одновременно формировались кавалерийские группы. 21 сентября Народный комиссариат обороны направил в Киевский особый военный округ директиву, в которой предлагалось выдвинуть к государственной границе следующие группировки войск: – Житомирскую армейскую группу в составе 8-го и 15-го стрелковых корпусов и 2-го кавалерийского корпуса – в район Новоград-Волынский – Шепетовка. – Винницкую армейскую группу в составе 17-го стрелкового, 25-го танкового, 4-го кавалерийского корпусов и двух отдельных танковых бригад – в район юго-западнее Проскурова. Для укомплектования стрелковых дивизий до штатов военного времени разрешалось призвать приписной состав из расчета по 8 тысяч человек на дивизию. Для прикрытия поддержки войск каждой армейской группы привлекались и авиационные силы – по три истребительских полка, корпусу бомбардировщиков и по одному корпусу тяжелых бомбардировщиков. Всю подготовку приказывалось завершить к 23 сентября. Советское правительство не кривило душой, когда 20 сентября дало такое указание своему послу: «1. На вопрос Бенеша, окажет ли СССР согласно договору немедленную и действительную помощь Чехословакии, если Франция останется ей верной и также окажет помощь, можете дать от имени правительства Советского Союза утвердительный ответ. 2. Такой же утвердительный ответ можете дать и на другой вопрос Бенеша…» Этот ответ был в тот же день немедленно передан по телефону Бенешу – в тот самый решающий момент, когда правительство Чехословакии на своем заседании обсуждало ответ на англо-французский ультиматум от 19 сентября. Но что с того? Капитуляция была предрешена – без участия СССР. Само Мюнхенское совещание не раз описано во всех подробностях. Собственно говоря, его нельзя назвать дипломатическим совещанием в полном смысле этого слова. Практически никаких переговоров не велось. Как явствует из воспоминаний очевидцев, совещание было из рук вон плохо подготовлено: беседы велись беспорядочно и бессистемно, в то время как чиновники готовили текст, содержание которого было предрешено. По Мюнхенскому соглашению Гитлер добился осуществления всех своих требований, которые он предъявил тогда к Чехословакии, т. е. расчленения этой страны и присоединения Судетской области к Германии. Мюнхенское соглашение предусматривало также удовлетворение территориальных притязаний по отношению к Чехословакии со стороны правительств Венгрии и Польши. В Мюнхене был подписан не только смертный приговор Чехословацкому государству. Там же был выдан аванс Гитлеру в смысле дальнейшего поощрения германских действий при условии предварительного их согласования. Если задать вопрос: что же выпало в «сухой остаток» отношений европейских держав после Мюнхена? Для Англии: была достигнута главная цель, война не состоялась. Одновременно, в качестве побочного плода умиротворения, возникала реальная перспектива более широкого англо-франко-германского компромисса. Правда, с карты Европы практически исчезло одно государство. Но Чемберлен и Галифакс освобождались от щепетильной задачи жертвовать своими солдатами во имя сохранения чужой страны. Для Франции: тот же итог плюс освобождение от подвергавшегося большим сомнениям франко-советского соглашения 1935 года. Хотя стремление к компромиссу с Германией было не столь сильным, как в Англии, для Франции сохранялся главный элемент: союз с Англией. Для Германии: выигрыш был безусловен. Кроме всего прочего, Гитлер выиграл внутренний бой с консервативным германским генералитетом. Для СССР: большой удар по его международному престижу. Снова страна оттеснялась на обочину мировой политики. Не был использован и механизм военного сотрудничества с Западом. СССР лишился хорошего партнера – Чехословакии. 16 октября в беседе с французским послом Литвинов прямо сказал: «…Утерянных драгоценных позиций не вернуть и не компенсировать. Мы считаем случившееся катастрофой для всего мира». Настроение Литвинова можно было понять: разваливалось здание коллективной безопасности, которое он надеялся создать в Европе для противостояния немецкой агрессии. А настроение Сталина? Прямых свидетельств у нас нет (и быть не может). Но, безусловно, этот зоркий политик не мог не видеть одно парадоксальное свойство Мюнхена: он не мог не видеть, что «политика умиротворения» при определенных условиях может дать определенный эффект, когда надо добиваться отсрочки войны. Англии и Франции надо было отложить европейскую войну – и они этого добились. Правда, дорогой ценой. Но кто думает о цене, когда ее платишь не сам? Советник посольства в Москве опытный дипломат Вернер фон Типпельскирх занялся анализом воздействия Мюнхена на советскую внешнюю политику. «То, что Сталин из неудачи советской политики сделает персональные выводы, кажется нам согласно нашему опыту. Я, естественным образом, думаю о Литвинове, который в ходе кризиса предпринимал напрасные усилия в Женеве… Если направиться в область политических спекуляций, то напрашивается мысль, что советское правительство должно пересмотреть свою политику. В первую очередь это касается отношений с Германией, Францией и Японией. Что касается нас, то могло бы стать возможным более позитивное отношение Советского Союза к Германии, хотя бы из-за того, что Франция в качестве союзника обесценена, а Япония занимает агрессивную позицию… Так или иначе, я не считаю вздорной идею, что нынешние обстоятельства создают выгодные возможности для нового, более крупного экономического соглашения с Советским Союзом». Он не ошибся. Любопытно, что такие предположения делались и в Лондоне. 31 января 1939 года в газете «Ньюс кроникл» появилась статья видного обозревателя Вернона Бартлета. Он предполагал, что скоро начнутся новые германо-советские переговоры. «Британское правительство, – писал Бартлет, – проявляет демонстративное пренебрежение к советскому послу. За 31¤2 месяца посол только 1 раз имел возможность беседовать с министром Галифаксом, а СССР не был поставлен в известность о переговорах Чемберлена в Риме и Париже. Соглашение 1935 года не выполняется. А в этих условиях Германия не теряет времени». «Гитлер, – рассуждает Бартлет, – несмотря на словесные нападки на большевиков, не хочет потерять такого замечательного случая, чтобы устранить возможность одновременного военного нажима – с запада и востока». Далее Бартлет, ссылаясь на «советские круги», пишет: «Советско-германские торговые переговоры, несомненно, выиграют благодаря кампании, которая ведется некоторыми английскими кругами в пользу денонсации англо-советского торгового соглашения. Ясно, что эти переговоры, которые, возможно, закончатся предоставлением в распоряжение Германии неисчерпаемых ресурсов продовольствия на случай войны, имеют также и политическое значение». Было бы неблагоразумным полагать, завершал автор, что «существующие ныне разногласия между Москвой и Берлином обязательно останутся неизменным фактором международной политики». Дальнозоркий Бартлет оказался прав. Глава восьмая. Мюнхен – неожиданные последствия Многие исследователи событий 1939 года начинают описание этого рокового года в истории Европы с новогоднего приема, который фюрер и рейхсканцлер Германского рейха Адольф Гитлер дал по давней традиции дипломатическому корпусу, аккредитованному в Берлине. Как нельзя лучше для подобных церемоний была пригодна так называемая «новая» имперская канцелярия, сооруженная по проекту личного архитектора фюрера Альберта Шпеера. Холодный мраморный блеск огромных зал, медь и позолота светильников создавали ощущение имперского величия, а если добавить мундиры военных и чиновников министерства иностранных дел и многих дипломатов, носивших традиционно расшитые золотом униформы, то картина всегда получалась впечатляющая. Центральным событием приема стало «дефиле» Гитлера, проходившего в сопровождении начальника протокольного отдела, дюжинного роста «гиганта» барона Александра фон Дёрнберга вдоль ряда дипломатов, ожидавших своей очереди сказать главе рейха несколько поздравительных слов. Здесь, в протокольном марше, было выверено все: количество ответных фраз, их характер и, пожалуй, даже выражение лица, с которым они должны были произноситься. Поэтому можно было понять собравшихся в зале, когда на этом приеме – а происходил он 12 января – перед приглашенными Гитлер произнес речь, от которой никто особенного не ожидал. Важнее было другое: как поведет он себя при представлении послов? Сколько и кому уделит внимания? Кому улыбнется, с кем будет беседовать? Дипломатов представляли по сроку их пребывания в немецкой столице. Всю процедуру проводил фон Дёрнберг как начальник протокольного отдела имперского министерства иностранных дел. В расшитом золотом мундире с широкой орденской лентой и десятком орденов на груди он величественно возвышался над всеми. Гитлер выглядел скромно, лишь с одним «железным крестом» и повязкой со свастикой на левой руке. Церемониал шел спокойно, пока барон не подвел фюрера к седьмому по очереди послу (тогда в советской терминологии он назывался полпредом, то есть полномочным представителем) Советского Союза Алексею Федоровичу Мерекалову. Здесь-то случилось неожиданное: с представителем большевистской державы, издавна враждебной рейху, Гитлер заговорил любезно и доверительно. Сенсация не была импровизированной. Уже после войны в архиве адъютанта Гитлера была найдена такая запись: «VII. Союз Советских Социалистических Республик. Посол Мерекалофф. Заметка. Советский посол Мерекалофф еще очень плохо говорит по-немецки. Однако он старается приобрести знание немецкого языка и уже в состоянии вести простую беседу. Посол Мерекалофф ориентирован в проблемах торговых отношений между Германией и Советским Союзом и интересуется ими. Посол недавно пробыл несколько недель в Москве и за это время имел также контакт с послом графом фон дер Шуленбургом». Все и пошло по этому сценарию. Как сам Мерекалов доложил в Москву: «Обходя послов, Гитлер поздоровался со мной, спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. …Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддерживал свой разговор без переводчика». Демонстрация на этом не кончилась. Вслед за фюрером к Мерекалову подошли министр Риббентроп, начальник имперской канцелярии Ламмерс, фельдмаршал Кейтель и государственный министр Мейснер. Теперь на основании сохранившихся в семье Мерекалова его записей мы можем более точно представить себе, как вели себя Гитлер и его собеседник. – Господин посол, как встретил вас Берлин? – спросил Гитлер и затем расспросил о семье – супруге и сыне. – Как ваш сын с философским именем? – был следующий вопрос, удививший Мерекалова. Но затем тот сообразил, что во время вручения верительных грамот назвал Гитлеру имя сына (Сократ), а Гитлер тогда подхватил «эллинистическую тему». Затем Гитлер порекомендовал посетить берлинские музеи. Он также заинтересовался мнением советского дипломата о новом здании имперской канцелярии, о чем Мерекалов отозвался похвально. Беседа закончилась рекомендацией знакомиться с Германией. Под конец оба обменялись новогодними поздравлениями и пожеланиями мира и счастья правительствам и народам обеих стран. Мерекалов не вел хронометража. В одном месте записей он считает, что беседа длилась 15 минут, в другом – 12—15 минут. Советнику Астахову один британский дипломат, бывший на приеме, сказал, что это было 7-8 минут. Итак, возьмем цифру 12. Конечно, это не были минуты, потрясшие мир. Но дипломатический Берлин был озадачен. Слухи обгоняли друг друга: Гитлер передал Сталину, что отказывается от Украины, Гитлер хочет улучшения отношений… Конечно, никаких переговоров не было. Но ясно и другое – что весь небольшой спектакль был заранее подготовлен Гитлером, чтобы привлечь внимание присутствующих в имперской канцелярии и заставить их пуститься в спекуляции, – а что это может значить? О том, что это должно было значить, рассказывал мне д-р Карл Шнурре – человек, имя которого мало что говорит сегодня, зато заставит оживиться любого, кто хоть мало-мальски знаком с советско-германскими отношениями 30-х годов. После войны он жил в тиши боннского пригорода Бад-Годесберг, и редко кто о нем вспоминал – если не считать Анастаса Ивановича Микояна, который, будучи в Бонне в 1963 году, удивил канцлера Аденауэра просьбой разыскать своего старого знакомого д-ра Шнурре, с которым в 1939—1940 годах не раз встречался за столом торговых переговоров. Микоян был тогда народным комиссаром внешней торговли СССР, Шнурре – заведующим восточноевропейской референтурой экономическо-политического отдела имперского министерства иностранных дел Германии. Шнурре рассказал мне: – После Мюнхенского соглашения я был в отпуске в Карпатах, в Польше. Внезапно приезжает ко мне человек от нашего посла в Варшаве, моего давнего знакомого графа фон Мольтке и передает мне вызов – немедля возвращаться в Берлин. Зачем? Как разъяснял мне сам Мольтке, в Берлине царит «полное военное настроение». Предстоят большие решения. Вот, собственно говоря, почему Карл Шнурре оказался нужным в Берлине. Те немецкие дипломаты (и военные), которым не было особого дела до идеологического конфликта с большевизмом, занимались трезвыми расчетами: как экономически и, в первую очередь, необходимыми ресурсами обеспечить предстоящие Германии действия? Мюнхен отвел войну в 1938-м, но не было сомнения в том, что в 39-м она все-таки начнется. Начальник Шнурре – Эмиль Виль был озабочен: импорт сырья из России падал. В 1938 году он был на уровне 50 миллионов марок, сократившись во много раз по сравнению с уровнем начала 30-х годов. Первый квартал 1939 года дал сырья только на 6 миллионов марок. Озабоченность Виля разделял и Геринг как имперский уполномоченный по делам четырехлетнего плана – плана экономической подготовки будущей войны… Поводом для исправления дел было избрано рутинное обстоятельство: ежегодное обновление стандартного торгово-кредитного соглашения с СССР. Переговоры по этому вопросу шли давно, и еще в январе 1938 года германская сторона предложила предоставить СССР кредит, однако на маловыгодных для СССР условиях. Теперь ситуация изменилась: Шнурре получил указание сообщить советскому торгпредству, что немцы готовы возобновить переговоры. 5 января его предложение подкрепили в беседе с А. Мерекаловым два официальных лица – бывший посол в Москве Р. Надольный (известный своей прорусской ориентацией еще со времен Рапалло) и Г. Хильгер – экономический советник посольства в Москве. В скором времени А. И. Микоян сообщил, что согласен на возобновление переговоров о т. н. «200-миллионном кредите». 11 января Мерекалов посетил Виля и передал московский ответ (в том числе и пожелание вести переговоры не в Берлине, а в Москве). – Риббентроп вызвал меня, – рассказывал мне Шнурре, – и повел разговор очень странно. Сначала он спросил, знаю ли я графа Шуленбурга. Я ответил утвердительно. «Тогда поезжайте в Варшаву, где он сейчас находится, выясните ситуацию с нашими торговыми отношениями. Затем вместе с послом, не привлекая к себе особого внимания, направитесь в Москву и начнете переговоры по кредитам». Разумеется, я выполнил это указание, так как сам считал необходимым использовать советское согласие, и выехал в Варшаву… Но дальше Варшавы Карл Шнурре не поехал. …Сейчас в Варшаве не так легко найти следы 30-х годов. Разрушения войны, циклопически-стандартная застройка послевоенных лет изменили облик как раз тех районов, которые считались сердцем города. Нет знаменитого дворца Брюля, в котором размещались министерство иностранных дел, резиденция полковника Юзефа Бека – человека, почерком которого писалась внешняя политика Польского государства. Британское посольство, перед которым в день 3 сентября 1939 года собрались ликующие толпы варшавян, приветствовавших вступление Великобритании в войну – так и не спасшее Польшу, – оказалось задвинутым во второй ряд. Советское посольство теперь в новом здании. Не сохранились многие отели, в которых останавливались знатные визитеры. Но книги хотя и горят, но сохраняются лучше, чем дома. Польская столица в конце 30-х годов описана подробно, подробно описана и ее бурная политическая жизнь, о которой выжившие современники всегда вспоминали с грустью, сравнивая ее с пресным внешнеполитическим бытом в послевоенные годы. Эту грусть можно понять, относиться к ней надо, пожалуй, дифференцированно. Сейчас уже забыто популярное в 20-е годы политическое понятие «санитарный кордон». Оно было рождено державами Антанты, решившими создать вокруг большевистской России полосу стран, которые самим своим существованием спасали бы Европу от «красной заразы». Она должна была протянуться с севера на юг – от Финляндии и Прибалтийских республик (их тогда неуважительно именовали «лимитрофами», т. е. окраинными государствами), через Польшу, Румынию к Турции. «Санитарный кордон» действовал, и Польша была одним из его главных звеньев, если учесть, что советско-польская война 1920 года как бы запрограммировала недружелюбные отношения между двумя соседями. Рижский мир 1921 года закрепил эту ситуацию, ибо РСФСР была вынуждена отказаться от территорий Западной Белоруссии и Западной Украины, оказавшихся в составе Польского государства. Спрашивается: как же не использовать было Гитлеру эту неприязнь, как же не попытаться было привлечь Польшу на свою сторону? Но в груди как польской, так и немецкой политики лежали «две души». Еще в 20-е годы рейхсвер считал необходимым готовиться к новому «разделу Польши», для чего его создатель Ганс фон Сект видел в России желанного союзника и военного партнера. Другие видели в Польше, наоборот, возможного союзника против Москвы. В равной мере и в польской внешней политике боролись противоречивые тенденции. Отсчетным пунктом для борьбы этих тенденций был германо-польский пакт о ненападении от 26 января 1934 года, подписанный в эпоху маршала Юзефа Пилсудского. Но это было только в начале «новой политики» Германии, которая медленно, но верно перестраивалась в духе национал-социалистических догм. Правда, в «Майн кампф» Польша прямо не упоминалась, но она волей-неволей оказывалась на пути «дранг нах Остен». Как же с ней поступить? Гитлер никогда не был однозначен и прямолинеен в достижении своих целей. Уже в 1933 году Гитлер убеждал своих собеседников – польских послов Альфреда Высоцкого, затем его преемника Юзефа Липского – в том, что во вражде Германии и Польши виновата версальская система; в действительности для обеих стран существует одна главная угроза в лице Советского Союза. Эта идея то и дело всплывала во многих официальных и закулисных встречах. Еще в 1934 году Альфред Розенберг предлагал «привлечь Польшу обещаниями территориальных приращений за счет Украины и выхода к Черному морю». Да, у Гитлера были основания говорить: «Я в первое время хотел установить с Польшей пристойные отношения, чтобы сначала бороться с Западом». Еще в дни судетского кризиса, 10 августа 1938 года Геринг говорил послу Липскому, что процесс германо-польского сближения не должен приостановиться, мол, Германия «не заинтересована в Украине». Это была давняя линия Геринга – со времен его знаменитых «охотничьих визитов» 1935 и 1937 годов. Статс-секретарь Ян Шембек записывал 10 февраля 1935 года: «Липский констатировал, что хотя охотничьи трофеи в Беловежской пуще были невелики, Геринг вернулся в Германию воодушевленным… Геринг был необычайно словоохотлив, особенно в беседах с генералами и с генералом Соснковским. Он зашел очень далеко, предложив ему антирусский союз и совместный марш на Москву. Одновременно он дал понять, что Украина будет сферой польского влияния, а северо-запад России – сферой немецкого влияния». Как, в свою очередь, свидетельствует сам Липский, Геринг передал ему такое заявление Гитлера: тот готов «договорным образом признать, что вопрос о (Польском) коридоре не будет спорным объектом для обоих государств, но, ежели быть совершенно откровенным, немецкая политика должна в будущем искать экспансию в каком-либо направлении. Это направление Германия может в согласии с Польшей найти на Востоке, причем сфера интересов Польши будет лежать на Украине, а для Германии – на Северо-Востоке…» На минуту переведя дыхание при цитировании, никак не могу удержаться от мысли: как стереотипны были немецкие авансы – то Пилсудскому сферу интересов на Украине, то Сталину – сферу интересов в Прибалтике… К чести Пилсудского надо сказать, что он тогда уклонился от прямого ответа. Это не помешало ни Гитлеру, ни Риббентропу не раз повторять подобные предложения. 20 сентября 1938 года Липскому Гитлер сказал, что «Польша является первостатейным фактором, способным защитить Европу от России». Как известно, Польша извлекла из германской агрессии свою «корысть», приняв участие в расчленении Чехословакии в сентябре и получив Тешинскую область. Именно на это достаточно грубо намекнул Геринг своему польскому собеседнику, благо что Липский давно стал важной фигурой в процессе германо-польского сближения. Ему же Риббентроп прямо предложил в эти же дни вступление Польши в Антикоминтерновский пакт, а затем «генеральное оздоровление» отношений. Конечно, было бы примитивным считать Юзефа Бека креатурой германской политики. Его политическая игра была сложней. Его мечтой было создание «третьей Европы» от Балтики до Адриатики – некоего нового блока в составе Польши, Венгрии и Югославии, быть может, Италии, который бы играл – разумеется, под польским руководством – самостоятельную роль наравне с другими блоками. Другое дело, что Бек безмерно переоценивал свои возможности, но он продолжал свое политическое балансирование, не желая рвать нити с Германией, но в то же время не осложняя отношения с СССР. К 1939 году, когда надо было принимать решение о войне, Германии такое балансирование было уже ни к чему. Заместитель заведующего политическим отделом МИД князь фон Бисмарк 1 января 1939 года рекомендовал своему министру сказать Беку, что «германское правительство может ожидать, что польское правительство учтет новую европейскую ситуацию, возникшую в результате усиления Германии, особенно в результате событий 1938 года. Польша должна дать себе отчет о том, что Германия сейчас представляет собой единственную державу в Европе, к которой она могла бы присоединиться». Далее Бисмарк предлагал намекнуть, что улучшение отношений с СССР бесполезно, так как «в настоящее время его цена как друга невелика, а как противника его бояться не следует». Франция же предаст Польшу, как предала Чехословакию. В ход были пущены и старые козыри: в Варшаву был послан заведующий информационным отделом посол Готтфрид Ашман, который должен был в доверительных беседах со своими польскими друзьями «подогреть» польский интерес к Украине. Увы, вернувшись, Ашман доложил, что «идея заполучить для Польши Советскую Украину отклика не нашла». 25 января 1939 года Риббентроп в Варшаве был откровенен (насколько он вообще был способен к подобному изъявлению чувств): он ждет, что «Польша будет проводить политику, базирующуюся на традициях Пилсудского и его великодушии. Это подразумевает, что Польша учтет немецкие потребности и не будет противиться определенным естественным фактам и неудержимым развитиям… Германия – против России и уже из-за этого приветствует сильную Польшу, которая будет защищать свои интересы против России». Можно ли назвать это откровенностью? Только в пределах общих установок Гитлера, который несколько месяцев спустя объяснял генералитету, что он в принципе должен был «сперва вести войну на Западе» и для этого установить «приличные отношения с Польшей». Тем самым он продолжал известную нам из «протокола Хоссбаха» идею о так называемом «нормальном случае», который где-то через 4-5 лет даст возможность первый удар нанести по Франции. Едва ли в конце 1938 года Гитлер считал, что должен начать прямо с похода против СССР с участием Польши. Но ему, безусловно, хотелось иметь Польшу как верный тыл, ежели бы первый удар наносился на Западе. Бек был вызван к Гитлеру. Есть живописное и малоизвестное описание реакции Бека на встречу с фюрером. Он поделился впечатлениями с британским послом в Варшаве сэром Хью Кеннардом, о чем тот сообщил в специальной телеграмме в Форин оффис: «Пропустив вчерашним вечером пару рюмок водки, Бек рассказал мне, что 4 января в Берхтесгадене он понял, что Польша и Германия достигли пункта, с которого их пути расходятся. Во время предыдущих бесед Гитлер говорил: „Я хотел бы, чтобы“, а 4 января он стал употреблять выражение: „Так должно быть…“ Но то, что Бек сказал Кеннарду, он не рискнул прямо сказать фюреру. Игра продолжалась, и в ее ходе Риббентроп 26 января 1939 года беседовал с Беком – на этот раз в Варшаве. «Затем я еще раз говорил с г. Беком о политике Польши и Германии по отношению к Советскому Союзу, – записал Риббентроп содержание своей беседы, – и в этой связи по вопросу о Великой Украине, я снова предложил сотрудничество между Польшей и Германией в этой области». Риббентроп также настоятельно требовал присоединения Польши к Антикоминтерновскому пакту. Бек обещал (в очередной раз!) подумать – и Польша дала отказ. Узнав об этом, Гитлер сказал явно с сожалением: – Мудрый маршал Пилсудский умер слишком рано… Так или иначе, в январе 1939 года Гитлером решение было принято: война – но не вместе с Польшей, а против нее. Как можно было совместить визит Риббентропа в Варшаву – последнюю попытку «вербовать» Польшу в качестве союзника против СССР с намеченной им же поездкой Шнурре в Москву для ведения переговоров с тем же СССР? Шнурре вспоминает о почти комичной ситуации: – Я согласно указаниям приехал в Варшаву, встретился с Шуленбургом. Договорились, как будем вести переговоры. За несколько дней до этого в Берлине Шуленбург встречался с Мерекаловым, все было условлено: на 30 января был назначен первый разговор с Микояном. Но здесь разразился скандал: сначала одна лондонская газета сообщила о предстоящих советско-германских переговорах… Шнурре вспомнил точно: это была та самая статья Вернона Бартлета в «Ньюс кроникл», которую «Правда» перепечатала 31 января с явным намеком на то, что эти переговоры могут иметь далеко идущие последствия. – Риббентроп вызвал меня в отель «Бристоль», – вспоминает Шнурре, – и был очень резок: – Вы возвращаетесь в Берлин! – Но, господин министр, у меня на 30-е прием у Микояна… – Это не пойдет! Вы возвращаетесь обратно. Это прямое указание фюрера… Испуг Риббентропа мой собеседник объяснял так: конечно, немецкая сторона была заинтересована в советских поставках, но тогда еще не собиралась придавать торговым переговорам столь далеко идущий смысл. В скандале же Риббентроп не был заинтересован. Поэтому немцы были вынуждены нарушить все дипломатические каноны и просто отказаться от поездки, что нанесло советской стороне явное оскорбление. И он, Шнурре, долго чувствовал это… Так или иначе, конец января принес окончательную ясность Гитлеру – может ли он строить комбинацию с Польшей, или нет? Один из сопровождавших Риббентропа чиновников, он же председатель Польско-немецкого общества Петер Клейст в последний день визита в Варшаву получил такой недвусмысленный ответ от начальника кабинета Бека графа Любенского: – Польша считает себя полностью нацией европейской культуры, ощущающей как тесные связи с Францией и Англией, так и ищущей разумный компромисс с немецким соседом. Нужно длительное взаимопонимание с Германией, однако без того, чтобы Польша была бы втянута в антисоветские авантюры. В своей пограничной ситуации Польша не может позволить себе участие в антисоветских блоках. Такова позиция польского правительства, которую Бек изложил в беседе с рейхсминистром. Во внесенной этой ясности и лежит значение визита… Любенский подтвердил, что такова же позиция маршала Рыдз-Смиглы. В свою очередь Клейст узнал, что заместитель Бека граф Шембек сформулировал итоги визита так: Риббентроп понял невозможность вступления Польши в Антикоминтерновский пакт. Остается лишь добавить: Петер Клейст был регулярным посетителем одного немецкого журналиста в Варшаве, которого высоко ценил за его осведомленность и с которым сам делился информацией. Это был Рудольф Геррнштадт – член советской разведывательной группы, которую Разведывательное управление генштаба РККА разместило в Варшаве. Не подлежит сомнению, что сведения Клейста попали в Москву. Глава девятая. Мюнхен и Москва Сегодня молодому поколению россиян даже трудно представить, что в сталинскую эпоху страна жила не от года к году, а от одного партсъезда к другому. В марте 1939 года состоялся съезд XVIII. Пять лет отделяло страну от предыдущего XVII. И какие пять лет! После 1934 года в Советском Союзе и в мире изменилось так много, что едва ли кто-нибудь из делегатов съезда (их было 1570 с решающим и 395 с совещательным голосами) мог сомневаться, что теперь предстоят какие-то новые решения. Время – как его понимали в дни XVIII съезда – было уже военное. «Уже второй год, – сказал Сталин уже в третьем абзаце своего доклада, – идет новая империалистическая война, разыгравшаяся на огромной территории от Шанхая до Гибралтара и захватившая более 500 миллионов населения. Насильственно перекраивается карта Европы, Африки, Азии. Потрясена в корне вся система послевоенного так называемого мирного режима»… Внешнеполитическая часть отчета (она была невелика по сравнению с другими разделами) до сих пор является предметом оживленных дискуссий. Как она была воспринята в Берлине? Как сообщил в своих показаниях в Нюрнберге член германской делегации, прибывший в Москву 23 августа 1939 года, начальник правового отдела МИД Германии Гаус, приехав в Москву министр Риббентроп упомянул речь Сталина от 10 марта, сказал, что «речь содержала одно предложение, в котором хотя и не была упомянута Германия, была понята Гитлером в том смысле, что Сталин хотел намекнуть на возможность или желательность установить и с Германией лучшие отношения». Сталин ответил: «Именно таково было намерение». Существует и другой документ: запись бесед, состоявшихся во время ночного банкета после подписания советско-германского пакта в ночь с 23 на 24 августа 1939 года. Ее делал член немецкой делегации Андор Хенке, хорошо владевший русским языком. Он сделал ее сразу после отъезда из Москвы, и Риббентроп включил ее в свой личный архив. Под пунктом 8 Хенке записал: «Далее господин Молотов поднял бокал за господина Сталина, заметив, что это был Сталин, который своей речью в марте сего года, которая была хорошо принята в Германии, начал преобразование политических отношений». Правда, есть другое свидетельство, которое мне пришлось слышать. Оно принадлежит тому же Карлу Шнурре, которого 10 мая 1939 года вместе с советником посольства в Москве Хильгером вызвали на доклад к фюреру и Риббентропу. Шнурре вспоминает, что когда Хильгер упомянул о речи Сталина от 10 марта, Гитлер удивленно спросил: «Что за речь?» – и ему стали разъяснять. Риббентроп также не знал о речи и даже попросил, чтобы ему повторили ссылку на то, что Сталин сказал, что между Германией и СССР нет почвы для конфликта. Но Гитлер не был обязан объяснять Шнурре и Хильгеру свою реакцию на речь Сталина. Что же сказал Сталин 10 марта 1939 года? Приведу всю международную часть речи Сталина, ибо цитирование «по кускам» всегда дает возможность разночтения или переакцентирования той или иной части. «…2. Обострение международного политического положения, крушение послевоенной системы мирных договоров, начало новой империалистической войны …Вот перечень важнейших событий за отчетный период, положивших начало новой империалистической войне. В 1935 году Италия напала на Абиссинию и захватила ее. Летом 1936 года Германия и Италия организовали военную интервенцию в Испании, причем Германия утвердилась на севере Испании и в испанском Марокко, а Италия – на юге Испании и на Балеарских островах. В 1937 году Япония, после захвата Маньчжурии, вторглась в Северный и Центральный Китай, заняла Пекин, Тяньцзин, Шанхай и стала вытеснять из зоны оккупации своих иностранных конкурентов. В начале 1938 года Германия захватила Австрию, а осенью 1938 года – Судетскую область Чехословакии. В конце 1938 года Япония захватила Кантон, а в начале 1939 г. – остров Хайнань. Таким образом, война, так незаметно подкравшаяся к народам, втянула в свою орбиту свыше пятисот миллионов населения, распространив сферу своего действия на громадную территорию, от Тяньцзина, Шанхая и Кантона через Абиссинию до Гибралтара. После первой империалистической войны государства-победители, главным образом Англия, Франция и США, создали новый режим отношений между странами, послевоенный режим мира. Главными основами этого режима были на Дальнем Востоке – договор девяти держав, а в Европе – Версальский и целый ряд других договоров. Лига Наций призвана была регулировать отношения между странами в рамках этого режима на основе единого фронта государств, на основе коллективной защиты безопасности государств. Однако три агрессивных государства и начатая ими новая империалистическая война опрокинули вверх дном всю эту систему послевоенного мирного режима. Япония разорвала договор девяти держав, Германия и Италия – Версальский договор. Чтобы освободить себе руки, все эти три государства вышли из Лиги Наций. Новая империалистическая война стала фактом. В наше время не так-то легко сорваться сразу с цепи и ринуться прямо в войну, не считаясь с разного рода договорами, не считаясь с общественным мнением. Буржуазным политикам известно это достаточно хорошо. Известно это также фашистским заправилам. Поэтому фашистские заправилы, раньше чем ринуться в войну, решили известным образом обработать общественное мнение, т. е. ввести его в заблуждение, обмануть его. Военный блок Германии и Италии против интересов Англии и Франции в Европе? Помилуйте, какой же это блок! «У нас» нет никакого военного блока. «У нас» всего-навсего безобидная «ось Берлин – Рим», т. е. некоторая геометрическая формула насчет оси. (Смех.) Военный блок Германии, Италии и Японии против интересов США, Англии и Франции на Дальнем Востоке? Ничего подобного! «У нас» нет никакого военного блока. «У нас» всего-навсего безобидный «треугольник Берлин – Рим – Токио», т. е. маленькое увлечение геометрией. (Общий смех.) Война против интересов Англии, Франции, США? Пустяки! «Мы» ведем войну против Коминтерна, а не против этих государств. Если не верите, читайте «антикоминтерновский пакт», заключенный между Италией, Германией и Японией. Так думали обработать общественное мнение господа агрессоры, хотя нетрудно было понять, что вся эта неуклюжая игра в маскировку шита белыми нитками, ибо смешно искать «очаги» Коминтерна в пустынях Монголии, в горах Абиссинии, в дебрях Испанского Марокко. (Смех.) Но война неумолима. Ее нельзя скрыть никакими покровами. Ибо никакими «осями», «треугольниками» и «антикоминтерновскими пактами» невозможно скрыть тот факт, что Япония захватила за это время громадную территорию Китая, Италия – Абиссинию, Германия – Австрию и Судетскую область, Германия и Италия вместе – Испанию, – все это вопреки интересам неагрессивных государств. Война так и осталась войной, военный блок агрессоров – военным блоком, а агрессоры – агрессорами. Характерная черта новой империалистической войны состоит в том, что она не стала еще всеобщей, мировой войной. Войну ведут государства-агрессоры, всячески ущемляя интересы неагрессивных государств, прежде всего Англии, Франции, США, а последние пятятся назад и отступают, давая агрессорам уступку за уступкой. Таким образом, на наших глазах происходит открытый передел мира и сфер влияния за счет интересов неагрессивных государств без каких-либо попыток отпора и даже при некотором попустительстве со стороны последних. Невероятно, но факт. Чем объяснить такой однобокий и странный характер новой империалистической войны? Как могло случиться, что неагрессивные страны, располагающие громадными возможностями, так легко и без отпора отказались от своих позиций и своих обязательств в угоду агрессорам? Не объясняется ли это слабостью неагрессивных государств? Конечно, нет! Неагрессивные, демократические государства, взятые вместе, бесспорно, сильнее фашистских государств и в экономическом, и в военном отношении. Чем же объяснить в таком случае систематические уступки этих государств агрессорам? Это можно было бы объяснить, например, чувством боязни перед революцией, которая может разыграться, если неагрессивные государства вступят в войну, и война примет мировой характер. Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах. Но это сейчас не единственная и даже не главная причина. Главная причина состоит в отказе большинства неагрессивных стран, и прежде всего Англии и Франции, от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию «нейтралитета». Формально политику невмешательства можно было бы охарактеризовать таким образом: «пусть каждая страна защищается от агрессоров как хочет и как может, наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами, и с их жертвами». На деле, однако, политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны, – следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание – не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, – выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, «в интересах мира» и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило! Взять, например, Японию. Характерно, что перед началом вторжения Японии в Северный Китай все влиятельные французские и английские газеты громогласно кричали о слабости Китая, об его неспособности сопротивляться, о том, что Япония с ее армией могла бы в два-три месяца покорить Китай. Потом европейско-американские политики стали выжидать и наблюдать. А потом, когда Япония развернула военные действия, уступили ей Шанхай, сердце иностранного капитала в Китае, уступили Кантон, очаг монопольного английского влияния в Южном Китае, уступили Хайнань, дали окружить Гонконг. Не правда ли, все это очень похоже на поощрение агрессора: дескать, влезай дальше в войну, а там посмотрим. Или, например, взять Германию. Уступили ей Австрию, несмотря на наличие обязательства защищать ее самостоятельность, уступили Судетскую область, бросили на произвол судьбы Чехословакию, нарушив все и всякие обязательства, а потом стали крикливо лгать в печати о «слабости русской армии», о «разложении русской авиации», о «беспорядках» в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им легкую добычу и приговаривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше все пойдет хорошо. Нужно признать, что это тоже очень похоже на подталкивание, на поощрение агрессора. Характерен шум, который подняла англо-французская и североамериканская пресса по поводу Советской Украины. Деятели этой прессы до хрипоты кричали, что немцы идут на Советскую Украину, что они имеют теперь в руках так называемую Карпатскую Украину, насчитывающую около 700 тысяч населения, что немцы не далее как весной этого года присоединят Советскую Украину, имеющую более 30 миллионов населения, к так называемой Карпатской Украине. Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований. Конечно, вполне возможно, что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, т. е. Советскую Украину, к козявке, т. е. к так называемой Карпатской Украине. И если действительно имеются там такие сумасброды, можно не сомневаться, что в нашей стране найдется необходимое количество смирительных рубах для таких сумасшедших. (Взрыв аплодисментов.) Но если отбросить прочь сумасшедших и обратиться к нормальным людям, то разве не ясно, что смешно и глупо говорить серьезно о присоединении Советской Украины к так называемой Карпатской Украине? Подумать только. Пришла козявка к слону и говорит ему, подбоченясь: «Эх ты, братец ты мой, до чего мне тебя жалко… Живешь ты без помещиков, без капиталистов, без национального гнета, без фашистских заправил, – какая ж это жизнь… Гляжу я на тебя и не могу не заметить, – нет тебе спасения, кроме как присоединиться ко мне… (Общий смех.) Ну что ж, так и быть, разрешаю тебе присоединить свою небольшую территорию к моей необъятной территории…» (Общий смех и аплодисменты.) Еще более характерно, что некоторые политики и деятели прессы Европы и США, потеряв терпение в ожидании «похода на Советскую Украину», сами начинают разоблачать действительную подоплеку политики невмешательства. Они прямо говорят и пишут черным по белому, что немцы жестоко их «разочаровали», так как, вместо того, чтобы двинуться дальше на восток, против Советского Союза, они, видите ли, повернули на запад и требуют себе колоний. Можно подумать, что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю, посылая их куда-то подальше. Я далек от того, чтобы морализировать по поводу политики невмешательства, говорить об измене, о предательстве и т. п. Наивно читать мораль людям, не признающим человеческой морали. Политика есть политика, как говорят старые, прожженные буржуазные дипломаты. Необходимо, однако, заметить, что большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьезным провалом. Таково действительное лицо господствующей ныне политики невмешательства. Такова политическая обстановка в капиталистических странах. 3. Советский Союз и капиталистические страны Война создала новую обстановку в отношениях между странами. Она внесла в эти отношения атмосферу тревоги и неуверенности. Подорвав основы послевоенного мирного режима и опрокинув элементарные понятия международного права, война поставила под вопрос ценность международных договоров и обязательств. Пацифизм и проекты разоружения оказались похороненными в гроб. Их место заняла лихорадка вооружений. Стали вооружаться все, от малых до больших государств, в том числе и прежде всего государства, проводящие политику невмешательства. Никто уже не верит в елейные речи о том, что мюнхенские уступки агрессорам и мюнхенское соглашение положили, будто бы, начало новой эре «умиротворения». Не верят в них также сами участники мюнхенского соглашения, Англия и Франция, которые не менее других стали усиливать свое вооружение. Понятно, что СССР не мог пройти мимо этих грозных событий. Несомненно, что всякая, даже небольшая война, начатая агрессорами где-либо в отдаленном уголке мира, представляет опасность для миролюбивых стран. Тем более серьезную опасность представляет новая империалистическая война, успевшая уже втянуть в свою орбиту более пятисот миллионов населения Азии, Африки, Европы. Ввиду этого наша страна, неуклонно проводя политику сохранения мира, развернула вместе с тем серьезнейшую работу по усилению боевой готовности нашей Красной Армии, нашего Красного Военно-Морского флота. Вместе с тем в интересах укрепления своих международных позиций Советский Союз решил предпринять и некоторые другие шаги. В конце 1934 г. наша страна вступила в Лигу Наций, исходя из того, что, несмотря на ее слабость, она все же может пригодиться, как место разоблачения агрессоров и как некоторый, хотя и слабый, инструмент мира, могущий тормозить развязывание войны. Советский Союз считает, что в такое тревожное время не следует пренебрегать даже такой слабой международной организацией, как Лига Наций. В мае 1935 г. был заключен договор между Францией и Советским Союзом о взаимной помощи против возможного нападения агрессоров. Одновременно с этим был заключен аналогичный договор с Чехословакией. В марте 1936 г. Советский Союз заключил договор с Монгольской Народной Республикой о взаимной помощи. В августе 1937 г. был заключен договор о взаимном ненападении между Советским Союзом и Китайской Республикой. В этих трудных международных условиях проводил Советский Союз свою внешнюю политику, отстаивая дело сохранения мира. Внешняя политика Советского Союза ясна и понятна: 1. Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами, стоим и будем стоять на этой позиции, поскольку эти страны будут держаться таких же отношений с Советским Союзом, поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны. 2. Мы стоим за мирные, близкие и добрососедские отношения со всеми соседними странами, имеющими с СССР общую границу, стоим и будем стоять на этой позиции, поскольку эти страны будут держаться таких же отношений с Советским Союзом, поскольку они не попытаются нарушить, прямо или косвенно, интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства. 3. Мы стоим за поддержку народов, ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины. 4. Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ. Такова внешняя политика Советского Союза. (Бурные, продолжительные аплодисменты.) В своей внешней политике Советский Союз опирается: 1. На свою растущую хозяйственную, политическую и культурную мощь; 2. На морально-политическое единство нашего советского общества; 3. На дружбу народов нашей страны; 4. На свою Красную армию и Военно-Морской Красный флот; 5. На свою мирную политику; 6. На моральную поддержку трудящихся всех стран, кровно заинтересованных в сохранении мира; 7. На благоразумие тех стран, которые не заинтересованы по тем или иным причинам в нарушении мира. Задачи партии в области внешней политики: 1. Проводить и впредь политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами; 2. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками; 3. Всемерно укреплять боевую мощь нашей Красной армии и Военно-Морского Красного флота; 4. Крепить международные связи дружбы с трудящимися всех стран, заинтересованными в мире и дружбе между народами». Чем же речь 10 марта была примечательна? Если ее сравнить с речью того же Сталина на предыдущем, XVII съезде ВКП(б) в 1934 году, то нельзя не заметить некоего «нового соотношения» в критике Сталиным поведения великих держав. Конечно, Германии адресованы обычные упреки. Но главный огонь направлен против западных держав, против их «большой и опасной политической игры». Не в последнюю очередь – против их стремления столкнуть Германию с СССР. Германии, кстати, дается понять, что ей не следует предъявлять СССР претензии – скажем, на Украину. Лишь где-то на полях повторяется давняя коминтерновская надежда, что война приведет к новому туру революций в империалистическом мире. Зато в полный рост встает перспектива открытого передела мира и сфер влияний. Так и напрашивается (увы, это лишь после знания событий 1939—1941 годов) мысль: а вдруг переделом сфер влияния займется и Советский Союз? Но одно безусловно: Сталину было ясно, что для СССР война уже стоит на пороге. Глава десятая. XVIII съезд и война О войне говорили многие. Сам Сталин. Молотов во вступительном слове. Мануильский в докладе делегации ВКП(б) в Исполкоме Коминтерна. Выступавшие в прениях делегаты Багиров (Азербайджан), Пономаренко (Белоруссия), Донской (Хабаровский край), Берия, Хрущев, Поскребышев, Ворошилов, Штерн, Бурмистенко (Украина), Каганович, Мехлис, Шапошников, Доронин (Курск), М. Каганович (авиапромышленность), Буденный, Михаил Шолохов, Кузнецов (флот) и приветствовавшие съезд Чернопятко (пограничники), Мыльников (флот), Нерченко (конница), Панфилов (танкисты), Денисов (летчики), Ростунов (артиллерист), Родимцев (стрелковые войска), Бирюков (дальневосточник), Надежин (флот). Правда, если смотреть с сегодняшних позиций – это был особый съезд и особые речи. XVIII съезд проводился после того страшного периода в жизни страны, партии и вооруженных сил, который сейчас обозначается символом «1937». Именно на период между 1934 и 1939 годами выпала «необъявленная война» Сталина против собственной партии, ознаменованная серией московских судебных процессов. Часть из них была открытой, часть – закрытой, как военные процессы, которые, пожалуй, больше всего потрясли советское общество. Прочитать в списке осужденных к высшей мере наказания имена маршалов и генералов Тухачевского, Егорова, Гамарника, Уборевича – это было немалое испытание. А за ними последовали Блюхер и, к примеру, тот же герой Хасана комкор Штерн, который на XVIII съезде называл репрессированных командиров «кучкой дряни». Сейчас, листая архивные листы, можно с полной определенностью сказать, какова была оценка «1937-го» в тех политических кругах, которые считались нашими будущими противниками. Вот, к примеру, записи, сделанные в тот период Геббельсом со слов Гитлера, которому подробно докладывали о московских расправах. «26 января 1937 года В Москве снова показной процесс. На этот раз почти исключительно против евреев. Радек и другие. Фюрер еще сомневается, есть ли в процессе замаскированная антисемитская тенденция. Может быть, Сталин все же хочет выдворить евреев. И среди военных кажется есть сильный антисемитизм. Итак, будем внимательны. Пока займем выжидательную позицию… 3 февраля В России скандал и вечные аресты. На этот раз Сталин занялся Красной Армией. Однако она, кажется, обороняется. У Литвинова позиции шаткие. 4 февраля В Москве все новые и новые аресты. Сталин производит чистку. Ужасный режим. 7 февраля В Москве продолжаются скандалы. Дело доходит до перестрелок. Спор Сталина с армией. Однако все дело неясно. Вероятно, одна преступная клика борется с другой. Литвинова якобы отстранили. Это было бы хорошо. 12 мая В Москве кризис в армии. Тухачевский разжалован и послан в провинцию. Однако к чему все это приведет, пока не ясно. 15 мая Рыков и Бухарин на закрытом процессе приговорены к долгим срокам заключения. Сталин расправляется с ленинской гвардией. 29 мая Наша старая гвардия КПГ Нейман, Реммеле и др. арестованы в Москве как троцкисты. Зловещая ирония судьбы. 10 июня Тухачевский конченый человек. У Сталина страх перед предателями. Все эти люди больны. 13 июня Московские процессы волнуют весь мир… Тухачевский и 8 генералов приговорены к смертной казни. Вот весь Сталин и московская система. 15 июня Расправа в Москве привлекает всеобщее внимание. Говорят о весьма серьезном кризисе. Ворошилов отдает приказ по армии: старая песня о троцкистах. Но разве она еще звучит? Россия терпелива. 16 июня Пляска мертвецов в Москве повсюду вызывает ужас и отвращение. 1 июля Эти русские все больны… Фюрер беседует с послом Шуленбургом. Тот рисует мрачную картину России. Только террор, убийства, интриги, предательства, коррупция. Такова родина трудящихся. Многое рассказывал, обменивался впечатлениями. Фюрер смеется до слез. 10 июля Фюрер… тоже не может себе объяснить русские дела. Сталин, возможно, спятил. Иначе не объяснишь эти расправы. Но Россия это не что иное, как большевизм. Это опасность, которую мы когда-нибудь должны будем уничтожить. 11 ноября Советский посол из Варшавы отозван и арестован. Сталин занялся мелочевкой. 24 ноября Сталин расправляется с остатками церкви. 11 декабря Берлинский посол из Москвы не возвращается. Этого Юренева можно считать покойником. 22 декабря Долго говорил с фюрером о Советской России. Сталин и люди больны. Психи! Иначе объяснить нельзя. Надо истребить. 28 декабря Сталин продолжает расстрелы. Больной человек. 1 января 1938 года Сталин бесчинствует в Грузии. 6 января Сталин продолжает расстреливать дипломатов… Фюрер очень интересуется русским вопросом. Сталин это типично азиатский русский. Большевизм ликвидировал в России западноевропейскую руководящую прослойку. Только она была в состоянии сделать этот гигантский колосс политически активным. Хорошо, что это сегодня более невозможно. Россия остается Россией, кто бы ею ни правил. Мы можем радоваться, что у Москвы заняты руки. Мы сумеем воспрепятствовать переброске большевизма на Западную Европу». Но на съезде ВКП(б) делался совершенно иной, противоположный вывод: репрессии (конечно, их так не именовали)… усилили СССР и Красную Армию! И. Сталин: «Как может поколебать и разложить советский строй очищение советских организаций от вредных и враждебных элементов?.. О чем говорят, например, события у озера Хасан, как не о том, что очищение советских организаций от шпионов и вредителей является вернейшим средством их укрепления». М. Шкирятов: «Маленький или большой враг, для нас он одинаков. Для того, чтобы его не было, чтобы он не существовал на земле, надо его уничтожить». А. Поскребышев: «Это очищение принесло только пользу. Иначе и не могло быть». К. Ворошилов: «Господам фашистским заправилам и их приказчикам было бы приятнее, если бы подлые изменники тухачевские, егоровы, орловы и другие продажные канальи продолжали бы орудовать в наших рядах, предавая нашу армию, страну. Оно, конечно, организаторам мировой бойни куда удобнее заниматься своим черным делом, имея собственную надежную агентуру в чужих армиях»… С. Буденный: «К XVIII съезду Рабоче-Крестьянская Красная Армия пришла неизмеримо выросшей и окрепшей». Л. Мехлис: «Грязь, накипь мы будем смывать каждый день, врагов и изменников будем уничтожать, как бешеных собак. Подлый заговор кучки шпионов никогда не повторится в Рабоче-Крестьянской Красной Армии!» Б. Шапошников: «Рабоче-Крестьянская Красная Армия очистилась от презренных фашистских наймитов, и ее мощь еще более усилилась». Такова была общая тональность, заданная Сталиным, и от нее не могли отказаться даже такие разумные люди, как начальник генштаба РККА, прекрасно знавший, как приходилось назначать командиров рот или батальонов на полки и даже дивизии, лишившиеся своих испытанных руководителей. Тем более не мог отказаться от него высший партийный круг, знавший, что обвинение против Тухачевского не имеет под собой оснований. Читая материалы XVIII съезда (и вспоминая, как читал их в «Правде» тех дней), никак не могу избавиться от ощущения «ложного пафоса» в оценках состояния Красной Армии. Действительно, Ворошилов говорил о следующем: 1) С 1934 по 1939 годы Красная Армия по численности возросла на 103%. 2) Число кадровых стрелковых дивизий увеличилось в 10 раз. 3) Штатная численность стрелковых дивизий увеличилась с 13 до 18 тысяч человек. 4) Огневой залп артиллерии советского стрелкового корпуса составил 7 136 кг, в то время как у французского – 6 373, германского – 6 078; весь минутный залп – 78 932 (Франция – 60 981, Германия – 59 509). 5) Конница возросла на 52%. 6) Автобронетанковые войска: людской состав возрос на 152,5%, увеличение «танковых организмов» – на 180%, бронемашин – в 7,5 раза. 7) Рост артиллерии – легкой 34%, средней – 26%, тяжелой – 85%, зенитной – 16%. 8) ВВС по численности увеличились в 2,5 раза, мощность авиамоторов – 213%. 9) Рост моторизации – 260%. «Красная Армия, – говорил Ворошилов, – представляет собой гигантскую силу… является первоклассной, лучше, чем какая-либо другая армия, технически вооруженной и прекрасно обученной армией… Она всегда, в любой момент готова ринуться в бой против любого врага, который посмеет коснуться священной земли советского Государства». К. Ворошилов понятным образом не приводил абсолютных цифр личного состава, ограничившись данными по иностранным армиям: Англия – 529 000, Франция – 760 000, Германия – 1,15 миллиона, Польша – 300 000, Италия – 400 000. Сейчас мы можем привести и данные по Красной Армии: на 1 января 1939 года более 2 миллионов личного состава, 43 000 орудий, 18 000 танков, 10 000 самолетов; 123 пехотных и кавалерийских дивизии, 33 танковых бригады. Таким образом, нарком не так уж блефовал: по артиллерии и танкам его вооруженные силы были первыми в мире. Но уж подавно нельзя было ожидать, чтобы в 1939 году кто-либо позволил себе критические высказывания по поводу крупных недостатков в оснащении армии радио – и другой связью, автомобильным транспортом, инженерными средствами. Другое дело, что в западных генштабах Красную Армию видели иначе. Вот, к примеру, суждение британского комитета начальников штабов от 18 марта 1939 года: «С военной точки зрения СССР в настоящее время является неизвестной величиной». Посольство Англии в Москве добавляло, что «русская армия очень ослаблена недавними репрессиями и ее наступательные возможности очень невелики». Некоторое время спустя британские начальники штабов дали свою оценку. «…Оснащение этой армии заслуживает внимания скорее своим количеством, чем качеством. Оно в большинстве все еще основано на конной тяге. Правда, русские танки, количество которых мы оцениваем примерно в 9 000, имеют высокое качество. Однако они слишком слабо бронированы для наступления против современной высокоорганизованной противотанковой обороны. …Огневая мощь русской артиллерии низкая, артиллерия каждой дивизии насчитывает всего по 36 единиц, но считается, что сейчас это количество возрастает. К тому же многие орудия представляют собой старые образцы или недавно модернизированные. Очень немногие из них, за исключением зенитных пушек, имеют современную конструкцию. …Во-первых, русские вооруженные силы, несомненно, пострадали в результате недавних чисток. Установление политического контроля в вооруженных силах в результате привело к системе дублирования. Присущее русским стремление уклоняться от ответственности в условиях этой системы проявилось в полной мере и отразилось на дисциплине, которая раньше была хорошей, а теперь стала посредственной. Более того, ее прямым результатом стало исчезновение немногих опытных командиров, имевшихся в СССР. …Во-вторых, в определенной мере вводит в заблуждение количественный состав вооруженных сил России. На бумаге эти цифры выглядят внушительными, но нельзя не принимать во внимание почти непреодолимых трудностей в обеспечении этих крупных сил на поле боя из-за недостаточных запасов и плохих коммуникаций». Как видим, британский генштаб по вполне понятным причинам был более критичен, чем нарком обороны. По таким же причинам английские генералы склонялись к недооценке возможностей Красной Армии, а в цифровых данных явно ошибались. Где же находилась истина? Конечно, Красная Армия была одной из крупнейших и сильнейших в Европе. Даже если делать скидку на технические несовершенства, связанные с явным отставанием советской промышленности, особенно – средств транспорта, и добавить несовершенства, унаследованные от эпохи гражданской войны (трогательную верность «коннице Буденного»), все же советские вооруженные силы в то время находились на подъеме. Бои с японской армией на озере Хасан, успешные действия советских летчиков и танкистов в Испании укрепляли ощущение мощи. На мой взгляд, нельзя не учитывать безусловно высокого морального уровня армии, которая тогда действительно была любимицей народа. Как прямая наследница победителей в гражданской войне и борьбе с интервентами, носительница идей пролетарской солидарности, РККА, ее командиры пользовались непререкаемым авторитетом. Сломали ли этот уровень события «1937-го»? И неужели Сталин был самоубийцей, лишая себя столь важного внутри – и внешнеполитического орудия? Такой вопрос задавали себе тогда многие, в том числе Гитлер. Сохранилось одно его прелюбопытное высказывание о репрессиях в Красной Армии, сделанное в узком кругу: «Не уничтожают офицеров, когда хотят вести войну». В этом суждении много верного. Для Сталина в 1936—1937 годах не было нужды думать о войне. Он тогда прекрасно знал, что потрясающие признания «троцкистско-бухаринских шпионов» о нацистских планах немедленного захвата Украины и тому подобное были вложены в угоду вождю в уста сталинским жертвам во время следствия с применением «специальных средств». Я уверен, что в то время военная и иная разведка информировала советское руководство о «порядке» целей агрессии, о которых Гитлер рассуждал на известном нам совещании 5 ноября 1937 года («протокол Хоссбаха»). Сталин же прекрасно понимал, что для создания нужной ему обстановки внутри страны ему необходима «внешняя опасность». Сейчас известно, что еще в 1930 году, когда готовился первый из долгой серии процессов – дело «Промпартии», он давал указания начальнику ОГПУ В. Менжинскому о необходимости получения от подсудимых показаний насчет их «связи с разведками» и подготовки империалистическими державами нападения на Советский Союз. Именно потому, что Сталин в 1936—1937 годах знал об отсутствии непосредственной угрозы на западных границах СССР, он мог провести свои инквизиционные меры. В такой же степени отсутствовали у советского руководства какие-либо наступательные замыслы (кстати, те же британские начальники штабов в своих заключениях от 18 марта и 24 апреля 1939 года констатировали, что Красная Армия способна сейчас вести только оборонительные бои и не сможет вести наступательные операции). Но это в тридцать седьмом. Обстановка в 1939 году была иной. Уже бушевала – по констатации самого Сталина – империалистическая война. Уже был Хасан. Уже была наполовину проглочена Чехословакия. К этому времени пик репрессий в Красной Армии уже миновал, как и в других сферах общественной жизни, и руководство Красной Армии было вынуждено заняться восстановлением нанесенного им самим же урона боеспособности и уровню командного состава. Разумеется, в речах Ворошилова, Буденного, Мехлиса все это подавалось в триумфальных тонах, восхваляющих «мудрость» сталинских чисток и последовавшего за ними «укрепления» РККА. Но в тех же речах возникали такие «вариации», которые на первый – и особенно на сегодняшний – взгляд кажутся парадоксальными. Первым на XVIII съезде партии затронул эту тему Д. З. Мануильский, сказав: «Не спасет себя издыхающий капиталистический мир контрреволюционной войной против СССР, а лишь ускорит свою собственную гибель. Вооруженный отпор великого советского народа всколыхнет весь мир труда… Он развяжет во всем мире мощное движение антифашистских сил, ободренных огромной силой отпора советского народа фашизму. Он толкнет на борьбу народы, которые до сих пор уклонялись от схватки с фашизмом. Он повернет против фашизма получившие в руки оружие народы фашистских государств… Для советского народа, для трудящихся всего мира, для всего передового и прогрессивного человечества это будет самая справедливая священная война, какой не было в истории человечества, война, которая „обязательно развяжет целый ряд революционных узлов в тылу противников, разлагая и деморализуя ряды империализма“. Последней цитатой из Сталина докладчик, видимо, хотел подчеркнуть «авторизованный» характер этих высказываний. Отвлекаясь от того, что мы 50 лет спустя видим глубокую ошибочность подобных надежд, можно сделать некоторую скидку на то, что Мануильский говорил от имени Коминтерна, как бы воплощая еще не изжитые «романтические» (так принято сейчас их называть) надежды на мировую революцию. Но вот речь на XVIII съезде Л. З. Мехлиса – начальника Главного Политического Управления РККА. Он завершил ее таким призывом: «Не за горами, товарищи, то время, когда наша армия, интернациональная по господствующей в ней идеологии, в ответ на наглую вылазку врага поможет рабочим стран-агрессоров освободиться от ига фашизма, от ига капиталистического рабства и ликвидирует капиталистическое окружение, о котором говорил товарищ Сталин». Стенограмма фиксирует: «Бурные аплодисменты». В самой же речи Л. Мехлис так определял «свое понимание» задач армии: «1. Помнить о капиталистическом окружении и, как зеницу ока, беречь Рабоче-Крестьянскую Красную Армию от проникновения шпионов и диверсантов. 2. Всегда и везде держать порох сухим. 3. Держать не только порох сухим, но всегда располагать достаточным количеством смирительных рубах для сумасшедших, мечтающих о «крестовом походе» на Советский Союз. 4. Если вторая империалистическая война обернется своим острием против первого в мире социалистического государства, то перенести военные действия на территорию противника, выполнить свои интернациональные обязанности и умножить число советских республик». Как видно, задачу «умножить число советских республик» Мехлис понимал как некий минимум, в то время как максимум должен был выглядеть в виде полной ликвидации капиталистического окружения. В свою очередь член Военного Совета 2-й отдельной Краснознаменной армии Н. И. Бирюков в своей речи на XVIII съезде рисовал такую картину: «И пусть не удивляются империалистические хищники на Востоке и Западе, если в час решительных боев с загнивающим капитализмом наши силы, силы пролетарской революции, вооруженные силы Советского Союза, на Востоке и Западе – везде будут встречены как силы освобождения человечества от капиталистического рабства и фашистского мракобесия. Тылы капиталистических армий будут гореть. Сотни тысяч и миллионы трудящихся поднимутся против своих поработителей. Капиталистический мир беременен социалистической революцией… Да здравствует грядущее торжество социалистической революции во всем мире!» Остается лишь задать себе вопрос: с какой же целью Сталин «выпустил» на съезде таких ораторов, поручив им озвучить то, о чем он сам на этот раз предпочел не говорить? Ведь он в свое время, например в 1925 году, позволял себе аналогичные предсказания. Ответ: подобные речи были частью запланированной и заранее рассчитанной линии, которая должна была имитировать силу и возможности Советского Союза и его вооруженных сил в той ситуации, когда они ими, увы, не располагали. Для «внутреннего употребления» она имела благодарного потребителя: те – тогда широчайшие! – массы советских людей, для которых идеал мировой социалистической революции не только сохранялся, но и был важнейшей внутренней мотивацией. Что же касается «употребления» внешнего, то Сталин мог тогда не бояться упреков в «агрессивности», ибо традиционная терминология Коминтерна в те времена была прекрасно известна лидерам Запада и едва ли принималась всерьез. Зато повторение «боевых лозунгов» было призвано создать впечатление – по крайней мере, у некоторых – того, что советское руководство, несмотря на события 1936—1937 года, чувствует себя в состоянии выполнять свои «интернациональные обязанности». (Сталин – мы узнаем об этом в апреле 1940-го и в мае 1941 года – не раз прибегал к таким «демонстрациям силы в условиях слабости»). Был ли в 1939 году Советский Союз готов к войне? Такой вопрос вообще схоластичен. Он имел бы смысл – и то относительный – для страны, готовящейся к агрессии. Это Гитлер мог в 1936 году отдать распоряжение: «1. Через четыре года германская армия должна быть готова к действиям. 2. Через четыре года германская экономика должна быть готова к войне». Но для Советского же Союза, который был не субъектом, а объектом агрессии, любой момент начала новой войны был неблагоприятным. Так, в 1938 году, когда стоял вопрос о возможной помощи Чехословакии как отправной точке общего сопротивления Гитлеру, перевооружение Красной Армии еще только начиналось. В 1939-м оно также далеко не было закончено, и как показал печальный опыт истории, нам не хватило мирной паузы и до июня 1941 года. Более того: боюсь, что даже если бы сбылись надежды Сталина оттянуть германское нападение до весны 1942 года, то и тогда нам пришлось бы пережить немало неожиданностей, если к тому времени Гитлер захватил бы Англию и полностью отключил бы США от европейской войны… Лучше других об этом знал сам Сталин. До сих пор нет точных официальных данных о репрессиях 1937—1938 годов в Красной Армии. Однажды сам Ворошилов назвал цифру 50 000 человек, Л. Д. Троцкий (из изгнания) – 30 000, известный английский исследователь Р. Конквест – 35 000, академик А.Н. Яковлев – более 70 000, наиболее часто встречается цифра 40 000. Ныне покойный военный историк О.Ф. Сувениров задался благородным намерением – собрать (порой по крупицам!) данные о репрессиях всех «этажей» командного состава РККА и ВМФ, составив соответствующие таблицы. Так, в бригадном звене (комбриги и приравненные к ним) РККА из 877 человек были расстреляны или погибли в тюрьмах 478 человек; в дивизионном (комдивы) звене из 352 человек – 293; в корпусном (комкоры) – 115 человек, в высшем (маршалы и командармы) – 46; во всех же звеньях были расстреляны 729 человек, умерли под стражей – 63, покончили жизнь самоубийством – 10 человек. Из тюрем вышли живыми 130 человек. Подверглись репрессиям два наркома, четыре первых заместителя наркома, четыре замнаркома, 17 начальников управлений Наркомата обороны, 17 командующих военными округами, командующие всех четырех военных флотов. Что означали эти цифры, можно судить по дискуссии на заседании Военного совета при НКО в ноябре 1937 года. «Командующий Дальневосточным военным округом Дыбенко: Частью дивизий командуют бывшие майоры, на танковых бригадах сидят капитаны. Командующий Закавказским военным округом Куйбышев: У нас округ обескровлен очень сильно! Ворошилов: Не больше, чем у других! Куйбышев: Дивизией командует капитан, который до этого не командовал не только ни полком, ни батальоном и в течение последних шести лет являлся преподавателем училища. Ворошилов: Зачем же вы его поставили? Куйбышев: Почему мы его назначили? Я заверяю вас, товарищ народный комиссар, что лучшего мы не нашли. Голос с места: Куда же девались командиры? Куйбышев: Все остальные переведены в ведомство Наркомвнудела». Но удар был нанесен не только по войскам. Была ликвидирована верхушка военных академий и институтов, в частности, все начальники академий, что привело к резкому падению уровня обучения военных кадров. Его не удалось поднять до 1941 года. Сколько должно было пройти времени, чтобы этот урон был восполнен? Существует важный документ – это утвержденный Сталиным 9 ноября 1937 года «План развития и реорганизации РККА на 1937—1942 годы». В нем были определены новые параметры вооруженных сил, а именно: Штатная численность РККА мирного времени на 1.1.38 и на 1.1.43 года и процентное соотношение родов войск Наименование на 1.1.38 г. на 1.1.43 г. единиц % единиц % А. СУХОПУТНЫЕ СИЛЫ Стрелковые войска (включая укрепленные районы) 636940 39,4 744569 41,82 Конница 195690 12,2 138560 7,79 Бронетанковые войска 90880 5,66 95866 5,39 Артиллерия РГК 34160 2,13 43160 2,43 Части ПВО 45280 2,82 72081 4,06 Химические войска 9370 0,58 9370 0,53 Части связи 19510 1,22 19620 1,10 Инженерные войска 16590 1,03 13910 0,78 Жел. дор. части и ВОСО 1800 0,74 11800 0,66 Топографические части 2930 0,18 2930 0,16 Авточасти 1120 0,69 10550 0,59 ВУЗ'ы сухопутные 91100 5,67 104200 5,85 Итого: 1165370 72,59 1266616 71,16 Кроме того части ПВО войск за счет береговой обороны морских сил – – 4560 0,36 Б. ВОЗДУШНЫЕ СИЛЫ Авиация сухопутная 146850 9,15 143576 8,06 Подготовка резервов ВВС – – 15000 0,84 ВУЗ'ы ВВС 47120 2,93 56486 3,18 Итого: 193970 12,08 215062 12,08 Морская авиация 26540 1,65 26080 1,47 ВСЕГО по воздушным силам: 220510 13,73 241142 13,55 В. МОРСКИЕ СИЛЫ Морской флот, береговая оборона и ВМУЗ'ы 132030 8,22 193460 10,87 Передается на части ПВО войск за счет береговой обороны – – 4560 0,26 Итого будет МС: 132030 8,22 188900 10,61 Г. ТЫЛЫ Местные стрелковые войска 3268 2,04 20000 1,12 Гужетранспортные, этапные, рабочие части 3094 0,19 3094 0,17 Органы окружного аппарата, местного управления, склады и учреждения 51836 3,23 55,688 3,13 Итого по тылам: 87610 5,46 78782 4,42 ВСЕГО: 1605520 100 1780000 100 Даже если не анализировать – были ли эти параметры достаточны для готовности к будущей войне, – следует заметить поставленные Сталиным сроки: январь 1943 года. Это не случайная цифра: она регулярно появлялась в высказываниях самого Сталина в его беседах с руководителями партии и армии: быть готовыми в 1942 году! Мне довелось слышать рассказы об этом от высших функционеров ВКП(б): например, от Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, который перед войной был секретарем ЦК Компартии Белоруссии и пользовался тогда доверием Сталина. Часто упоминается эта цифра и у Жукова, и у Василевского, в рассказах Тимошенко военным историкам. Иными словами, уже к эпохе Мюнхена у Сталина появился роковой «тайминг»: войну оттянуть минимум до 1942 года. Об этом есть много свидетельств. Историк Г. А. Куманев (один из немногих русских ученых, который не пренебрег давно принятым на Западе методом «устной истории», т. е. опросом участников событий, зафиксировал такие свидетельства: А.И. Микоян: «Сталин фактически обеспечил внезапность фашистской агрессии со всеми ее тяжелыми последствиями. Говорить с ним весной и особенно в начале 1941 г. о том, что Германия может в любой день напасть на СССР, было делом абсолютно безнадежным. Сталин уверовал в то, что война с немцами может начаться где-то в конце 1942 года или в середине его, то есть после того, как Гитлер поставит Англию на колени. Воевать же на два фронта, по его мнению, фюрер никогда не решится. „А к этому времени мы успешно выполним третью пятилетку, и пусть Гитлер попробует тогда сунуть нос“, – уверенно заключал Сталин. Л.М. Каганович: «Гитлер обманул нас. Мы рассчитывали, Сталин рассчитывал и это была его обдуманная стратегия». А.М. Василевский: «Сталин, принимая во внимание, что для большой войны Советский Союз был недостаточно готов, считал: для нас самым наилучшим вариантом являлось – тянуть время, укреплять обороноспособность государства. Нам крайне нужны были год-два мирного развития, чтобы решить все задачи военного плана». Сталин не раз перепроверял свой прогноз; в этом я убедился своеобразным путем. Ко мне однажды пришел полковник в отставке Е. А. Таболин – друг семьи полпреда в Германии Мерекалова. Сам Алексей Федорович скончался в 1983 году, его сын Сократ Алексеевич – в 1992 году. Но оба, оказывается, оставили записи. Записи разрозненные, но касающиеся важных событий. Часть их принадлежит самому бывшему послу, часть – сыну, который подробно беседовал с отцом о его дипломатическом прошлом. Я попытался разобраться в этих, безусловно, ценных материалах. …Алексей Федорович Мерекалов попал на пост в Берлине не случайно. Происхождения сугубо пролетарского, он воевал в Гражданскую войну, затем очутился в органах ВЧК-ОГПУ. Церковно-приходское образование пришлось пополнять на рабфаке, затем в химико-технологическом институте. Когда же в 1937 году он попал на курсы Академии внешней торговли, то при пополнении заметно поредевших в те годы кадров руководящих работников Мерекалова приметили в ЦК ВКП(б). С ним беседовал Г. Маленков, ведавший кадрами, затем В. Молотов. Каково же было удивление Мерекалова, когда 3 сентября он прочитал в газетах постановление ВЦИК о назначении его заместителем наркома внешней торговли СССР! Практически с сентября 1937 года Мерекалов руководил наркоматом, став одновременно председателем Концессионного комитета (вместо репрессированного Л. Каменева). В этом качестве он впервые попал на заседания Политбюро и был представлен Сталину. Мерекалов автоматически стал депутатом Верховного Совета СССР от Коми АССР (в которой ранее никогда не бывал). А в апреле 1938 года Молотов, который внимательно и благожелательно наблюдал за работой молодого замнаркома, сделал ему неожиданное предложение: ехать полпредом в Германию. Мерекалов пытался отказаться, но был вызван на заседание Политбюро, где с ним говорил уже не Молотов, а сам Сталин. Мерекалов снова отказывался, ссылаясь на неподготовленность и незнание языка. Но Сталин был непреклонен: – Вы должны ехать. Мы вам верим… Пришлось согласиться – срочно изучать обстановку в Германии и немецкий язык. Мерекалов в своих записях рассказывает о трогательной заботе со стороны Сталина: тот интересовался ходом изучения языка, а при прощании обронил многозначительную фразу: – До серьезной войны хоть бы продержаться четыре-пять лет. Таков был «бэкграунд» назначения посла, который в знак особого доверия получил возможность пользоваться не только дипломатической шифросвязью, но и каналом связи НКВД. В мае 1938 года он выехал в Берлин. В своих записках полпред подробно рассказывает о встрече с Гитлером, которая состоялась 18 марта во время дипломатического ужина, данного Гитлером в той же имперской канцелярии. Примечательна была такая протокольная подробность: Мерекалов получил место в непосредственной близости к Гитлеру, Герингу и Риббентропу, а Евгения Семеновна Мерекалова оказалась визави Геринга. Ближе сидели только послы держав «оси» – Японии и Италии. Но дело не ограничилось протоколом. Сначала к Мерекалову подошел Герман Геринг и долго с ним беседовал (расспрашивал в том числе об охотничьих хозяйствах России). Затем Мерекалов беседовал с Гитлером. При этом, вспоминает полпред, он обратил внимание Гитлера «на дискриминацию наших работников в печати». Гитлер в ответ подозвал одного из своих адъютантов, велел проверить эти сведения и немедля ему доложить. …К Мерекалову внезапно проявил внимание статс-секретарь Мининдел Эрнст фон Вайцзеккер. 17 апреля 1939 года, использовав вопрос о некоторых советских претензиях к Германии, он поднял тему улучшения германо-советских экономических и политических отношений. 18 апреля 1939 года Мерекалов был вызван телеграммой Сталина в Москву. В своих записях Алексей Мерекалов подчеркивает срочный характер вызова. 19 апреля он пересек границу и ожидал вызова в Кремль. В записях нет точного указания, когда последовал вызов и когда Мерекалов был у Сталина. По дневникам секретарей Сталина можно восстановить: 21 апреля, 17 часов. Пробыл Мерекалов в кабинете Сталина 50 минут. Приведу его запись: «Цель вызова в Кремль была мне неведома до момента прибытия на уже начавшееся заседание Политбюро. Заседание проводилось поздним вечером в кабинете Сталина. Присутствовали В. М. Молотов, А. И. Микоян, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, Л. П. Берия, Г. М. Маленков. Народного комиссара иностранных дел М. М. Литвинова не приглашали. После обоюдных приветствий Сталин первым делом неожиданно спросил: – Товарищ Мерекалов, вот скажи – пойдут на нас немцы или не пойдут? Ответ был дан в моем подробном докладе». Тезисы этого ответа были таковы: Гитлер торопится избежать «политики окружения», надеясь прибрать к рукам Данциг и «польский коридор». Германо-польский конфликт, раздуваемый Германией, к осени 1939 года приведет к попытке ликвидации Польского государства, в чем у Германии есть шансы на успех. Германия достигла зенита своей власти и силы. Возникнет обстановка непосредственного соприкосновения Германии и СССР. Курс, выбранный Гитлером, неизбежно влечет за собой в ближайшие два-три года военный конфликт. Отметив высокую степень готовности Германии к войне, Мерекалов констатировал, что немцы попытаются достичь «дальнейшей нейтрализации» СССР, использовав время для того, чтобы усилить свое влияние во Франции. После решения задач на Западе и в Польше «неизбежен поход на СССР» с «использованием экономического потенциала этих стран». Мерекалов, по его воспоминаниям, решился на такой прогноз в качестве «смелого шага», не зная позиции Сталина. Сталин слушал внимательно, ни разу не перебивал и вопросов не задавал. Иными словами, на вопрос Сталина полпред ответил утвердительно, считая, что это случится через два-три года. Как он записал в своих воспоминаниях, реакция Сталина была положительной. Обсуждения не состоялось, Политбюро перешло к другому вопросу, а Сталин, поблагодарив полпреда, сказал ему, что может быть свободным. Я склонен считать это сообщение верным. Судя по оставшимся текстам, Алексей Мерекалов был человеком бесхитростным и не способным на какие-то выдумки. Его записи – записи человека малоинтеллигентного, зато прилежного и трудолюбивого. Его записи времен подготовки к поездке выдают прилежного ученика, усердно штудировавшего историю и политику Германии. Его преданность «делу Ленина – Сталина» была беспрекословной. Недаром Сталин и Молотов приметили усердного наркомвнешторговца, сделав его депутатом и послом. Судя по записям, Мерекалов строго выполнял свой долг наблюдения за нацистским врагом и не поддавался на внешние любезности. Я считаю, что 21 апреля 1939 года полпред СССР в Германии Мерекалов действительно на заседании Политбюро «резал правду-матку» Сталину, чем, видимо, и заслужил одобрение. Мерекалов ждал войны в 1942—1943 годах, что совпадало с мнением Сталина. Иными словами, уже с апреля 1939 года (минимум с апреля, а как мы увидим – и раньше!) сталинская внешняя политика должна была подчиниться новому императиву: императиву выигрыша времени. Не будет слишком смелым предположение, что в этом новом курсе Сталин решил учиться… у сэра Невиля Чемберлена. Почему бы не попробовать выиграть время путем «умиротворения» Гитлера, но на сей раз – по-сталински? Если Чемберлен достиг выигрыша времени, пожертвовав Чехословакией, то почему бы Сталину не пожертвовать давно ненавистной ему Польшей? Глава одиннадцатая. Сигнал 15 марта? 5 февраля 1939 года статс-секретарь имперского министерства иностранных дел, один из умнейших дипломатов того времени Эрнст фон Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Я слышал, что фюрер проявляет и поощряет растущий интерес к Бисмарку». Вайцзеккер преувеличивал «пробисмарковские» настроения своего рейхсканцлера. Дело скорее было в том, что в Гамбурге предстоял спуск крупнейшего немецкого линейного корабля, который собирались наречь именем князя Отто фон Бисмарка. 13 февраля Гитлер выехал из Берлина, однако первую остановку сделал в родовом поместье Бисмарка Фридрихсруэ, что недалеко от Гамбурга. Здесь в родовой усыпальнице покоились останки «железного канцлера», рядом находился музей и само поместье. Гитлер осмотрел музей, хотя больше внимания уделил не самому Бисмарку, а картинам знаменитого художника тех лет Ленбаха. У камина фюрер рассуждал о деяниях Бисмарка и его суверена – императора Вильгельма I. В этот день Вайцзеккер записал: «Для тех, кто знал, что примерно через 4 недели будет нанесен смертельный удар по остаткам Чехии, были интересны слова фюрера, что он раньше предпочитал метод неожиданности, но сейчас от него отошел, он себя исчерпал…» Для тех, кто знал? А кто не знал? Это второй вопрос. Парадокс Мюнхена заключался в том, что Гитлер им был недоволен, полагая, что он получил не все из того, что хотел. Правда, слегка кокетничая своей «несокрушимой» волей к войне, он на пороге нападения на Польшу говорил своим приближенным, что не хочет, «чтобы какая-нибудь свинья» своим миротворческим предложением испортила бы ему «все дело». В сущности, он должен был быть благодарным этим «свиньям», которые спасли Германию от риска войны в тот момент, когда она к ней еще не была вполне готова. В сентябре 1938 года из рук Чемберлена и Даладье Гитлер получил часть Чехословакии – Судетскую область. Но уже 21 октября и затем 17 декабря были отданы указания о «ликвидации остаточной Чехии»: вермахт должен быть готовым к захвату Чехии, а также Мемельской области. Замысел состоял в том, чтобы совершить вторжение без планомерной мобилизации и таким образом, чтобы чехословацкие вооруженные силы были бы лишены возможности сопротивляться. Все должно быть приспособлено к «нападению»; одновременно – в качестве перестраховки – должны быть развернуты соответствующие силы на западной границе Германии. Иными словами, «блицкриг» в миниатюре. Вот решающий фрагмент текста директивы фюрера от 21 октября 1938 года: «Решение вопроса об оставшейся части Чехии. Должна быть обеспечена возможность в любое время разгромить оставшуюся часть Чехии, если она, например, начнет проводить политику, враждебную Германии. Подготовительные мероприятия, которые с этой целью следует провести вермахту, по своему объему будут значительно меньшими, чем в свое время для плана «Грюн»; но они должны поэтому при отказе от планомерных мобилизационных мероприятий обеспечить постоянную и существенно более высокую готовность. Организация, дислокация и степень готовности предусмотренных для этого соединений уже в мирное время должны быть рассчитаны на нападение таким образом, чтобы лишить Чехию даже какой-либо возможности планомерной обороны. Цель состоит в быстрой оккупации Чехии и изоляции Словакии. Подготовительные мероприятия должны проводиться таким образом, чтобы одновременно можно было осуществить план «Охрана границы на западе». Задачи для сухопутных войск и военно-воздушных сил состоят, в частности, в следующем. А. Сухопутные войска. Находящиеся вблизи Чехии части и отдельные моторизованные соединения предусматриваются для быстрого неожиданного наступления. Их количество устанавливается в соответствии с вооруженными силами, остающимися у Чехии; необходимо обеспечить быстрый и решающий успех. Следует разработать план сосредоточения и развертывания войск и подготовительные мероприятия для наступления. Войска, не участвующие в наступлении, следует держать в такой готовности, чтобы их в зависимости от ситуации можно было перебрасывать или на охрану границы, или даже для подкрепления наступающей армии. Б. Военно-воздушные силы. Необходимо обеспечить быстрое продвижение своих сухопутных войск путем заблаговременного вывода из строя чешских военно-воздушных сил. Для этого необходимо подготовить сначала наступательные действия находящихся вблизи границы соединений из мест дислокации мирного времени. Лишь развитие военно-политического положения в Чехии может показать, в какой мере потребуются здесь еще более крупные силы. Наряду с этим необходимо подготовить одновременно выступление всех прочих наступательных сил против Запада… Адольф Гитлер Верно: Кейтель». Приняв это решение, Гитлер приступил к подготовке своей военной элиты. Три раза он собирал у себя ее представителей: 18 января – 3600 лейтенантов; 25 января – 217 генералов и адмиралов; 10 февраля – всех полковников. 10 февраля он говорил весьма выразительно: «Пусть вас не застанет врасплох то, как в будущие годы при любом подходящем случае будут достигаться немецкие цели, – и, пожалуйста, следуйте за мной с верой и доверием. Будьте убеждены в том, что я предварительно очень тщательно размышляю, раздумываю обо всем, но когда я объявляю решение – провести то или иное, – это решение не подлежит пересмотру, и я его осуществляю против любого сопротивления». Решено было покончить с остатками Чехословакии, что и было сделано 15 марта 1939 года. Что произошло – пожалуй, самым живописным и далеко не свойственным профессиональным дипломатам образом описал французский посол в Берлине Робер Кулондр в своем докладе в Париж, составленном 16 марта, т. е. практически сразу после событий. Я привожу его полностью, дабы реабилитировать жанр дипломатического донесения: оказывается, оно может быть увлекательным чтением: «Спустя шесть месяцев после заключения Мюнхенского соглашения и всего четыре месяца после Венского третейского решения Германия, обращаясь со своей собственной подписью и подписями своих партнеров как с чем-то несущественным, спровоцировала раздел Чехословакии, силой заняла Богемию и Моравию и присоединила эти две провинции к рейху. Со вчерашнего дня, т. е. с 15 марта, свастика развевается над Градчанами, куда на глазах у потрясенной и оцепеневшей публики въехал фюрер под охраной танков и бронеавтомобилей. Словакия преобразовалась в так называемое „независимое государство“, поставив, однако, себя под защиту рейха. Что же касается Закарпатской Руси, то она отдана Венгрии, чьи войска уже перешли границу. Чехословакия, которая пошла в Мюнхене на такие ужасные жертвы ради сохранения мира, перестала существовать. Осуществилась мечта самых оголтелых нацистов о ее уничтожении. Она исчезла с карты Европы. События, которые с молниеносной быстротой привели к этой развязке, являются типичным проявлением духа и методов гитлеровских руководителей. Эти события содержат в себе практические уроки и выводы, которые должны незамедлительно извлечь для себя все заботящиеся о своей безопасности и независимости государства перед опьяненной своими успехами Германией, которая решительно переходит от расовых притязаний к настоящему империализму. Мюнхенские соглашения в конечном счете являлись для гитлеровских руководителей лишь средством разоружения Чехословакии перед ее аннексией. Утверждать, что этот маневр был задуман фюрером уже в Мюнхене, означало бы, возможно, зайти далеко. Во всяком случае, верно, что, аннексируя силой оружия Богемию и Моравию, правительство рейха – участник сентябрьских соглашений – оказалось виновным в злоупотреблении доверием, в настоящем вероломстве по отношению к остальным государствам-участникам, и в частности к чешскому правительству, которое, доверяясь слову великих держав, смирилось с уступкой судетских районов. В сентябре рейх добился присоединения трех с половиной миллионов немцев исключительно во имя этнографического принципа. Сегодня, попирая тот же самый принцип, он аннексирует 8 миллионов чехов, поставленных в беззащитное положение отказом от судетских районов. Поддерживая независимость Словакии, впрочем весьма иллюзорную, Германия взывает в настоящее время к принципу права народов располагать своей судьбой; однако в том же праве отказано населению Закарпатской Украины, отданному Венгрии, и чехам, силой включенным в рейх. Таким образом, Германия еще раз продемонстрировала свое пренебрежение к любому письменному обязательству, отдав предпочтение методу грубой силы и свершившегося факта. Разорвав одним махом Мюнхенские соглашения и Венское третейское решение, она вновь доказала, что ее политика знает лишь основополагающий принцип: выждать благоприятный случай и хватать все, что под рукой. Это практически та же мораль, которую проповедуют гангстеры и обитатели джунглей. Вместе с тем германский цинизм сопровождался отточенным умением. Полностью подчинив своему влиянию людей и события, правительство рейха постаралось придать насилию над Чехословакией видимость законности. Согласно официальной германской версии, Чехословакия распалась сама по себе. Порывая все связи с Прагой, Словакия якобы разделила федеративную республику на три части. Что касается Богемии и Моравии, то заботу об этих провинциях правительство Праги якобы само и без всякого давления отдало в руки фюрера, не в силах поддерживать здесь порядок и защищать жизни представителей германского меньшинства. Эти утверждения не могут никого ввести в заблуждение. Нет сомнения, что словацкий сепаратизм являлся прежде всего делом рук германских агентов или словаков, направляемых непосредственно Берлином. Было давным-давно известно, что г-н Мах, шеф пропаганды правительства Братиславы, один из самых ярых экстремистов, находился полностью на службе у рейха. Министр транспорта Дурчанский, совершавший частые наезды в Германию, был тоже лишь игрушкой в руках гитлеровцев, и в частности в руках г-на Кармазина, «фюрера» 120 тысяч словацких немцев. Что же до патера Тисо, человека малоэнергичного, но занятого пропагандой успехов гитлеровской идеологии в своей стране, то он был не способен противостоять сепаратистским тенденциям, поощряемым Германией. Именно в силу этой мягкотелости он и был смещен 10 марта центральным правительством Праги. Эта суровая мера, принятая в отношении патера Тисо, и его просьба, с которой он обратился к правительству рейха, послужили гитлеровским руководителям тем самым предлогом, которого они дожидались, чтобы вмешаться в распри между чехами и словаками. Сразу же после получения послания смещенного председателя Совета официальные германские службы заявили, что в их глазах только правительство патера Тисо имело законный характер и что, назначая другого председателя Совета, Прага нарушала конституцию. Начиная с этого момента, берлинская пресса стала кричать о терроре, которому чехи подвергали в Братиславе словацких автономистов и их немецких соотечественников. Начиная с 12-го тон берлинской прессы сделался еще более неистовым. Речь уже шла о волнениях не только в Словакии, но также в Богемии и Моравии. В течение 24 часов акценты сместились. Берлинские газеты отодвинули на второй план изображение мук, которым подвергались словаки, и с самым решительным возмущением принялись клеймить позором жестокости, жертвами которых якобы становились чехословацкие немцы (выходцы из рейха) или представители этнического меньшинства. Если верить газетам рейха, заговорившим не только тем же языком, но и теми же выражениями, что и в сентябре 1938 г., то над жизнью 500 тыс. чехословацких немцев нависла самая страшная опасность. Чехи, в которых проснулся дух гуситов и старая ненависть против германизма, снова начали охоту на людей. Создалось невыносимое положение. В действительности же, если исключить Братиславу, где беспорядки разжигались службой самозащиты немцев и гвардейцами Глинки, получавшими оружие из Германии, порядок не был никоим образом нарушен ни в Словакии, ни в Богемии, ни в Моравии. Например, английский консул в донесении своему посланнику в Праге констатировал, что в Брно, где, по сообщениям германской прессы, рекой текла немецкая кровь, царило абсолютное спокойствие. К тому же статьи, публиковавшиеся в берлинских газетах под зажигательными заголовками, были чрезвычайно бедны фактами, – подобно нескольким пылинкам, поднятым в воздух дуновением адских мехов. Вечером 13-го германские руководители, продолжая противодействовать усилиям Праги по формированию нового словацкого правительства, вызвали патера Тисо в Берлин. В ночь с 13-го на 14-е магистр Тисо и г-н Дурчанский долго беседовали с фюрером; в ходе беседы канцлер заявил, что желает создания «полностью свободной Словакии». Провозглашение независимости Словакии должно произойти безотлагательно. В тот же вечер 60 депутатов получают приглашение собраться на следующий день в Братиславе, и сейм единогласно принимает решение о предоставлении независимости Словакии, как это и было предрешено в Берлине. Вечером 14-го пресса рейха уже может объявить о том, что Чехословакия распалась, что она полностью разлагается, что коммунисты подняли голову и, объединяя свои усилия с чешскими шовинистами, преследуют немцев, в частности в Брюнне и Иглау, подвергая их дурному обращению. Немецкая кровь потекла рекой. Германия более не намерена мириться с таким положением. Тем временем вокруг Богемии и Моравии были стянуты 14 дивизий, составленных почти полностью из моторизованных подразделений. 14-го германские войска вступают на чешскую территорию и оккупируют Моравскую Остраву. Однако следует обеспечить себе хотя бы видимость законности перед тем, как отдать приказ о наступлении войскам, готовым оккупировать Чехию. Г-н Гаха, президент Чехословацкой Республики и г-н Хвалковский, министр иностранных дел, прибывают в Берлин, где их принимает фюрер в присутствии г-на Риббентропа и г-на Геринга. Не стесняясь в выражениях, фюрер указывает, что речь не идет о переговорах. Чешских государственных деятелей пригласили для того, чтобы ознакомиться с решениями, принятыми Берлином, и подчиниться им. Любая попытка к сопротивлению будет подавлена. Всякое стремление противостоять маршу германских войск будет сломлено вводом в действие бомбардировочной авиации. Рейх уже принял решение об аннексии Богемии и Моравии. Завтра в 10 часов утра Прага будет оккупирована. Президент Гаха, глубокий старик, находящийся в состоянии большой физической депрессии, падает и теряет сознание. Личные врачи г-на Геринга приводят его в чувство уколами. После этого старик подписывает документ, согласно которому чешское правительство, «преисполненное доверия», вручает судьбы Богемии и Моравии в руки фюрера. На следующий день, 15 марта, в 9 часов первые моторизованные подразделения вступают в Прагу. Во второй половине дня фюрер въезжает в «императорский замок» в Градчанах и приказывает немедленно вывесить флаг со свастикой. Чехословакия закончила свое существование. 16 марта декретом фюрера Богемия и Моравия включаются в состав рейха; создается протекторат, пользующийся определенной административной автономией, под контролем «протектора», представляющего рейх и находящегося постоянно в Праге. В тот же день Тисо, глава нового, так называемого «независимого» словацкого государства, обращается к фюреру с просьбой взять Словакию под свою защиту. Канцлер немедленно дает согласие. На деле же это означает, что с независимостью Словакии покончено. Впрочем, эта страна, изуродованная Венским третейским решением, лишенная своих самых плодородных долин и разбросанная по горному району, абсолютно беспомощна. Существовать самостоятельно она не может. Одновременно Закарпатская Русь также провозгласила 12 марта независимость и обратилась к Берлину с просьбой о защите. Однако гитлеровские руководители остаются глухими к призывам этой страны, связавшей с ними все свои надежды; на некоторое время ей отводится роль «украинского Пьемонта». Закарпатскую Украину оккупируют венгерские войска… …В заключение я ограничусь несколькими выводами, вытекающими из акта насилия, вновь совершенного третьим рейхом. Гитлеровская Германия сбросила маску. До сих пор она утверждала, что не имеет ничего общего с империализмом. Она заявляла, что стремилась лишь объединить (насколько это было возможно) всех немцев Центральной Европы в одну семью, без инородных элементов. Теперь ясно, что стремление фюрера к господству безгранично. Ясно также и то, что бесполезно надеяться на успешное противодействие фюреру иными аргументами, кроме силы. Третий рейх проявляет к договорам и обязательствам такое же пренебрежение, как и империя Вильгельма II. Германия продолжает оставаться страной, где любой документ – клочок бумаги». Таково описание Кулондра. Германская акция 15 марта могла показаться – и для многих, особенно в Англии и Франции – абсурдной. Привести отношения Германии с Англией и Францией к норме, снять напряженность, открыть дорогу для широкомасштабного, в первую очередь экономического, сотрудничества – и все перечеркнуть? Наверно, она может казаться абсурдной, если придерживаться давней догмы, согласно которой буржуазные правительства лишь выполняют волю своих хозяев – крупных монополий, а именно эти английские и немецкие монополии в тот же день 15 марта подписали Дюссельдорфское соглашение, рассчитанное на долгое время. Но одно дело – логика благодушных политических построений, другое дело – логика политики агрессии, движущейся от одного объекта к другому. Уже после Второй мировой войны родилось понятие «тактика салями». Это тактика постепенных действий, когда от знаменитой твердой венгерской колбасы, носящей это название, один за другим отрезают тонкие ломтики. Гитлер действовал именно так – от одной цели к другой. Так было и с акцией 15 марта. Если заглянуть в дневник Йозефа Геббельса, тому можно найти прямое подтверждение: «1 февраля …Днем у фюрера. Он собирается „на гору“, чтобы поразмышлять о своих очередных внешнеполитических действиях. Вероятно, снова на очереди Чехия. Ведь эта проблема решена лишь наполовину… 3 февраля …Фюрер говорит только о внешней политике. Он снова вынашивает большие планы…» Когда же очередной ломтик был отрезан, Геббельс записал (19 марта): «…Фюрер развивает идеи своей будущей внешней политики. Он хочет дать немного успокоиться, чтобы вернуть к себе доверие. Тогда и будет поставлен колониальный вопрос. Каждый раз одно за другим… Как только применишь силу, так и дело пойдет…» Ошибся ли Адольф Гитлер на этот раз? До сих пор его расчеты непостижимым образом оправдывались. В 1936 году он произвел ремилитаризацию Рейнской области, а боявшиеся англо-французских контрдействий генералы были посрамлены. В 1938 году он рискнул фронтальной атакой на Чехословакию – вопреки всем, самым категорическим предупреждениям начальника генштаба Людвига Бека – и выиграл: Англия и Франция капитулировали в Мюнхене. Как-то в ответ на вопрос Германа Геринга Гитлер откровенно сказал: «Ва-банк? Да я всегда играл ва-банк». Пожалуй, и 15 марта 1939 года Гитлер рискнул, полагая, что Англия и Франция не бросят «достижений Мюнхена» ради той Чехословакии, которую они фактически списали со счетов европейской политики. В британских и французских политических кругах решение Гитлера 15 марта считалось роковой ошибкой. Но это была ошибка только с той точки зрения, согласно которой Мюнхенское соглашение было главной стратегической целью немецкой политики, и на нем она замыкалась (так считали Галифакс и Чемберлен). Но в действительности для Гитлера Мюнхен был лишь ступенькой в осуществлении дальних целей, которые не подразумевали компромисс с Англией и Францией любой ценой. Цена не ограничивалась ни Австрией, ни Судетами, ни Чехией, ни Словакией. Передел мировых сфер влияния должен был совершиться гораздо глубже – что и доказали действия Германии в 1940 и 1941 годах. В этом смысле Сталин был прав, когда ставил на «внутреннее противоречия» в капиталистическом мире, в глубине души опасаясь создания единого блока против Советского Союза. Этот блок так и не был создан, показательным симптомом чего и было 15 марта 1939 года. Не исключено, что именно это решение, внешне столь нелогичное, укрепило советского диктатора в выборе, формально закрепленном лишь в августе 1939 года. Глава двенадцатая. Умиротворение по-сталински, или Призрак «второго Мюнхена» Итак, 15 марта завершилось уничтожение Чехословакии. Надо было действовать? Это было понятно даже Чемберлену, который после первой, «умиротворительной» реакции в палате общин все-таки решился на открытый протест. Он понял, как сразу потерял много пунктов в английском общественном мнении; такие же недовольные голоса раздавались в Париже и Вашингтоне. Было решено все-таки послать ноту в Берлин, объявляющую действия Германии незаконными. Премьер решил и лично исправить свою ошибку. Его очередная речь звучала совсем по-иному: он задал в адрес Гитлера вопрос: – Что это, продолжение старой авантюры или начало новой? Это последнее нападение на малое государство, или за ним последуют другие? Или это действительно шаг в направлении попыток силой захватить господство в мире? Это был совсем другой язык. Действия Гитлера встретили протесты в широком европейском спектре: разумеется, во Франции, во всех малых странах Европы, которые стали «вычислять» – кто следующий? Советский протест, подписанный Литвиновым 18 марта, гласил: «1. Приведенные во вступительной части германского Указа в его обоснование и оправдание политико-исторические концепции и, в частности, указания на чехословацкую государственность как на очаг постоянных беспокойств и угрозы европейскому миру, на нежизнеспособность чехословацкого государства и на вытекающую из этого необходимость особых забот для Германской империи не могут быть признаны правильными и отвечающими известным всему миру фактам. На самом деле из всех европейских государств после первой мировой войны Чехословацкая республика была одним из немногих государств, где были действительно обеспечены внутреннее спокойствие и внешняя миролюбивая политика. 2. Советскому правительству неизвестны конституции какого-либо государства, которые давали бы право главе государства без согласия своего народа отменить его самостоятельное государственное существование. Трудно допустить, чтобы какой-либо народ добровольно соглашался на уничтожение своей самостоятельности и свое включение в состав другого государства, а тем более такой народ, который сотни лет боролся за свою независимость и уже двадцать лет сохранял свое самостоятельное существование. Чехословацкий президент г. Гаха, подписывая берлинский акт от 15-го сего месяца, не имел на это никаких полномочий от своего народа и действовал в явном противоречии с параграфами 64 и 65 чехословацкой конституции и с волей своего народа. Вследствие этого означенный акт не может считаться имеющим законную силу. 3. Принцип самоопределения народов, на который нередко ссылается германское правительство, предполагает свободное волеизъявление народа, которое не может быть заменено подписью одного или двух лиц, какие бы высокие должности они ни занимали. В данном случае никакого волеизъявления чешского народа не было, хотя бы в форме таких плебисцитов, какие имели место, например, при определении судьбы Верхней Силезии и Саарской области. 4. При отсутствии какого бы то ни было волеизъявления чешского народа оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут не быть признаны произвольными, насильственными, агрессивными. 5. Вышеприведенные замечания относятся целиком и к изменению статута Словакии в духе подчинения последней Германской империи, не оправданному каким-либо волеизъявлением словацкого народа. 6. Действия германского правительства послужили сигналом к грубому вторжению венгерских войск в Карпатскую Русь и к нарушению элементарных прав ее населения. 7. Ввиду изложенного Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов. 8. По мнению Советского правительства, действия германского правительства не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов». Это заявление всегда приводится как доказательство энергичных протестов СССР против немецкой агрессивной политики. Однако на деле советское правительство понимало, что протесты – протестами, а реальная обстановка – дело другое. Уже 23 марта нарком Литвинов обратился к Сталину со следующим письмом: «ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) И. В. СТАЛИНУ 23 марта 1939 г. Секретно О Чехословакии. 1. Хотя мы заявили, что не признаем законности аннексии Чехословакии, нам все же де-факто придется ее признавать и сноситься по чешском делам с германскими властями. Придется, очевидно, ликвидировать наше полпредство в Праге. Англия, Франция и некоторые другие государства преобразовали свои полпредства в генконсульства. Я полагаю, что и нам надо поступить таким же образом. Нам все же интересно знать, что в Чехословакии происходит, да к тому же торгпредству придется там некоторое время еще работать. Возможно, что немцы потребуют на основе взаимности предоставления им какого-нибудь консульства в Союзе, и мы тогда решим, удовлетворить ли эту просьбу, или ликвидировать наше консульство. Вопрос требует срочного решения, ибо немцы уже напоминают об этом. 2. Фирлингер прислал мне письмо, в котором он, ссылаясь на нашу ноту о непризнании законности аннексии Чехии и нового статуса Словакии и на свое собственное заявление о несоответствии берлинского соглашения чехословацкой конституции, пишет, что «ввиду справедливого возмущения всех чехословаков, могущих свободно выразить свои истинные чувства, а также ввиду их желания сохранить за границей представителя, могущего защищать их интересы, я счел своим долгом вступить опять в свои обязанности на основании моих прежних и до сих пор действительных полномочий, что покорнейше прошу принять к сведению». Фирлингер это делает по соглашению с Бенешем, с чехословацкими посланниками в Париже, Вашингтоне и других столицах, желающими сохранить за границей дипломатические представительства какого-то символического чехословацкого государства. Они рассчитывают, вероятно, что их время действовать придет в случае какой-нибудь большой заварухи в Европе. Я полагал бы пока на письмо Фирлингера не реагировать, оставив его в покое. Дальше видно будет, как с ним поступить. 3. По почте заказным письмом получено сегодня сообщение министерства иностранных дел словацкого государства, подписанное министром иностранных дел Дурчанским и датированное 14 марта. Сообщается, что национальное собрание Словакии в торжественном заседании 14 марта в Братиславе провозгласило свою независимость и создание словацкого государства в настоящих границах словацкой страны. Далее сообщается состав правительства. Заканчивается письмо просьбой признать вновь созданное государство и об этом сообщить ему. Полагаю пока оставить письмо без ответа. Литвинов». Сталин неожиданно принял это предложение: полпредство в Праге было ликвидировано и преобразовано в генконсульство, а в сентябре была признана Словакия. Примечательно и другое: инициативу в возобновлении переговоров трех держав – СССР, Англии и Франции – о возможных мерах против агрессии проявила на этот раз не Москва, а Лондон. Точнее, человек, который первым толкнул тяжелую дипломатическую колесницу, был не русским, не англичанином, не французом. Его звали Вирджил Виорел Тиля и был он послом королевской Румынии при дворе его Британского Величества. Внешняя канва выглядела так. 17 марта 1939 года, т. е. два дня спустя после пражских «мартовских ид», в Форин оффис появился посол Румынии. Попросив аудиенции у министра, он сообщил ему, что, по его сведениям, германская экономическая миссия, ведущая в Бухаресте переговоры, потребовала предоставить Германии монополию на румынский экспорт, обещав в обмен гарантировать румынские границы. «Это кажется румынскому правительству чем-то вроде ультиматума», – дипломатично выразился Тиля и попросил лорда Галифакса разъяснить: что произойдет в том случае, если Германия нападет на Румынию? Не кажется ли ему, что если Польша, Румыния, Югославия, Турция и Греция объединятся с Англией и Францией, то положение можно будет спасти? Галифакс обещал доложить все это кабинету. Обсудив ситуацию, он направил телеграммы послам в Варшаву, Анкару, Афины и Белград с указанием запросить соответствующие правительства. В Москву послу Сидсу также был дан запрос: окажет ли СССР помощь Румынии, ежели его попросят об этом? Назавтра британская печать была полна сообщениями о «румынском кризисе». 18 марта Сидс посетил Литвинова и задал ему свой вопрос. Ответ был получен с необычной, почти сенсационной быстротой: Литвинов, не входя в обсуждение самого запроса, предложил немедленно собрать в Бухаресте совещание представителей СССР, Англии, Франции, Румынии и Турции. Правда, из Бухареста вдруг последовали опровержения: мол, никакого ультиматума не было. Но «машина» завертелась. Так или иначе, по инициативе Лондона дипломатическая изоляция СССР после Мюнхена была снята. Начался новый тур трудных переговоров. Англия и Франция предложили советскому правительству принять совместную декларацию, которая, однако, не предполагала никаких обязательств Англии и Франции в случае прямого нападения Германии на Советский Союз. Правда, Франция предложила более реалистический проект советско-французской декларации о взаимной помощи, однако под давлением Англии французское правительство само отказалось от своих идей. 17 апреля 1939 года правительство Советского Союза вручило Англии и Франции (с последней его связывал договор 1935 года) ответные предложения, предусматривавшие заключение между тремя державами равноправного эффективного договора о взаимопомощи против агрессии. Начался обмен нотами. Мы не будем входить сейчас во все перипетии нудной дипломатической дискуссии, которая оказалась весьма сложной. Смысл позиции Запада, пожалуй, довольно точно определил маститый английский политик Дэвид Ллойд Джордж, когда 14 июля 1939 года он сказал советскому послу Ивану Михайловичу Майскому, что Чемберлен «до сих пор не может примириться с идеей пакта с СССР против Германии…». Предложения Советского Союза от 14 апреля 1939 года были развиты в других документах – от 2 июня (проект договора трех держав о взаимной помощи), 8 июля (ответ на англо-французское предложение). Однако СССР неожиданно для Лондона и Парижа включил в число стран, получающих гарантию, Эстонию, Литву и Латвию. Это сразу осложнило ситуацию. Политические переговоры шли в Москве (в них участвовали посол Англии в СССР Сидс и заведующий центральноевропейским отделом английского министерства иностранных дел Стрэнг). Но, как говорится, воз долго оставался «и ныне там». Секрет этого неплохо сформулировал американский поверенный в делах во Франции Вильсон, когда он, оценивая в письме государственному секретарю от 24 июня 1939 года линию англо-французской дипломатии, выразил мнение, что, «возможно, готовится второй Мюнхен, на этот раз за счет Польши». Но действительно ли грозил миру «второй Мюнхен»? Для ответа на этот вопрос автор прибегнет к рискованному маневру: он на время откажется от «позиции историка» и перейдет на «позицию современника». Конечно, не современника событий 1939 года (мне тогда было лишь 19 лет). Но я стал в послевоенные годы невольным современником и собеседником лиц, которые играли перед войной важную роль. …Тайный советник Гельмут Вольтат был специалистом по международным экономическим проблемам и в таковом качестве в конце 30-х годов являлся ответственным сотрудником рейхсмаршала Геринга – тогдашнего «имперского уполномоченного по четырехлетнему плану». Под последним названием скрывался специальный штаб по экономической подготовке войны. Впрочем, предоставлю слово самому Вольтату – в 60-е годы нашего века жившему в Меербуше – аристократическом пригороде рейнской столицы Дюссельдорфа. – Тому, что я в конце 30-х годов стал одним из сотрудников рейхсмаршала Германа Геринга (а тот был тогда «имперским уполномоченным по четырехлетнему плану»), я обязан некоторым обстоятельствам моей биографии. Во время Первой мировой войны я служил во Франции и в 1917 году познакомился с капитаном Герингом, служившим в авиаэскадре «Рихтхофен». Это знакомство мы возобновили значительно позднее, ибо наши пути после войны разошлись. Геринг, как известно, занялся политикой, я стал деловым человеком. В этом качестве я часто бывал за границей, особенно в Англии и США. С 1929 по 1933 год я жил в Нью-Йорке. – После 1933 года обо мне вспомнили в Берлине, – продолжал Вольтат. – Сначала мне предложили пост министериаль-директора в министерстве экономики; там же я стал главным референтом по делам «нового плана» при министре Шахте. Потом руководил Имперским ведомством по делам масел и жиров, затем – Ведомством по валютным проблемам. Наконец, в 1936 году я стал начальником штаба при генеральном уполномоченном по вопросам военной экономики. Им был Шахт; затем эту функцию стал выполнять Герман Геринг. После ухода Шахта я было уже собирался снова уехать в США, но однажды Геринг позвонил мне и спросил: «Не хотели бы вы работать у меня?» Я согласился, и с этого времени началась моя активная деятельность на международной арене в качестве министериаль-директора для особых поручений… – В кругах германской промышленности, – продолжал Вольтат, – в то время обсуждалась идея о том, что для осуществления своих далеко идущих планов Германии необходимо соглашение с Англией. С другой стороны, в Лондоне было немало деловых людей и политиков, которые считали необходимым «освободиться от обязательств перед Польшей» и иметь свободу рук… В этой напряженной обстановке лета 1939 года г-н тайный советник Вольтат появился в Лондоне, где заседала международная китобойная конференция. – Каковы были ваши задачи, г-н Вольтат? – спросил я. – Видите ли, еще в июле 1939 года я составил меморандум, в котором изложил свое мнение по поводу состояния отношений между Германией и Англией. В то время мнения расходились довольно значительно: Риббентроп считал, что даже в случае нашего нападения на Польшу англичане не будут воевать и поэтому германо-английскому сотрудничеству ничего не угрожает. Мой непосредственный начальник Геринг был иного мнения и считал необходимым более активные меры по сближению с Англией. Я был того же мнения; мой меморандум, в котором я летом 1939 года считал реальным достигнуть соглашения с Англией, Геринг докладывал фюреру… – Кто еще разделял ваше мнение? – Могу назвать американского посла в Лондоне Джозефа Кеннеди, отца будущего президента. Его мнение было очень важным, ибо, по моему глубокому убеждению, и в то время Германии нельзя было действовать в одиночку, то есть без американцев… – Кто еще? – Наш посол в Лондоне Дирксен, затем статс-секретарь министерства иностранных дел фон Вайцзеккер. Вспоминаю, что перед очередной поездкой в Лондон меня посетил шеф разведки адмирал Канарис, который сказал мне: «Вы скоро получите задание вести переговоры с англичанами»… – Вы, очевидно, знали ваших английских партнеров уже давно? – Конечно, я давно – с 1934 года – знал и ценил сэра Гораса Вильсона. Он возглавлял так называемую «гражданскую служб», т. е. был практически ближайшим советником премьер-министра Чемберлена. Не раз я бывал у него на Даунинг-стрит, 10; у него был и другой кабинет, в помещении казначейства. – Таким образом, в июле 1939 года у вас была двойная задача? – Да, одна задача касалась переговоров о китобойном промысле; параллельно я вел неофициальные переговоры. – А в Берлине ими интересовались? – Конечно! Сам Геринг тогда находился в своем имении Каринхалль, однако в Берлине оставался его адъютант Боденшатц, которому я регулярно докладывал о моих переговорах… В результате встреч с Вольтатом Вильсон изложил план «нового Мюнхена», о чем посол Дирксен и доложил в Берлин. Центральный фрагмент доклада Дирксена в Берлин гласит: «Программа, которая обсуждалась г-ном Вольтатом и сэром Горасом Вильсоном, заключает: а) политические пункты; б) военные пункты; в) экономические пункты. К пункту «а». 1) Пакт о ненападении. Г-н Вольтат подразумевал под этим обычные, заключавшиеся Германией с другими державами пакты о ненападении, но Вильсон хотел, чтобы под пактом о ненападении понимался отказ от принципа агрессии как таковой. 2) Пакт о невмешательстве, который должен включать разграничение расширенных пространств между великими державами, особенно же между Англией и Германией. К пункту «б» – Ограничение вооружений. 1) На море. 2) На суше. 3) На воздухе. К пункту «в». 1) Колониальные вопросы. В этой связи обсуждался главным образом вопрос о будущем развитии Африки. Вильсон имел в виду при этом известный проект образования обширной колониально-африканской зоны, для которой должны были бы быть приняты некоторые единообразные постановления. Вопрос, в какой мере индивидуальная собственность на немецкие колонии, подлежащие возвращению нам, сохранилась бы за нами после образования интернациональный зоны, – остался открытым. То, что в этой области, по крайней мере теоретически, англичане готовы или были бы готовы пойти нам далеко навстречу, явствует из того достоверно известного г-ну Вольтату факта, что в феврале английский кабинет принял решение вернуть Германии колонии. Сэр Горас Вильсон говорил также о германской колониальной деятельности в Тихом океане; однако в этом вопросе г-н Вольтат держался очень сдержанно. 2) Сырье и приобретение сырья для Германии. 3) Промышленные рынки. 4) Урегулирование проблем международной задолженности. 5) Взаимное финансовое содействие. Под этим сэр Горас Вильсон понимал санирование Германией восточной и юго-восточной Европы… Конечной целью, к которой стремится г-н Вильсон, является широчайшая англо-германская договоренность по всем важным вопросам, как это первоначально предусматривал фюрер. Тем самым, по его мнению, были бы подняты и разрешены вопросы столь большого значения, что ближневосточные проблемы, зашедшие в тупик, как Данциг и Польша, отошли бы на задний план и потеряли бы свое значение. Сэр Горас Вильсон определенно сказал г-ну Вольтату, что заключение пакта о ненападении дало бы Англии возможность освободиться от обязательств в отношении Польши. Таким образом, польская проблема утратила бы значительную долю своей остроты». В последующей телеграмме, сославшись на свои предыдущие донесения, Дирксен сообщал, что расценивает поведение Вильсона как подтверждение «тенденций конструктивной политики в здешних правительственных кругах». В ответ на соответствующий запрос Вайцзеккера Дирксен 1 августа 1939 года писал: «1. Касательно беседы Вольтата с сэром Горасом Вильсоном и моего отношения к ней я ссылаюсь на телеграфное донесение № 277 от 31.VII. То, что Вольтат во время беседы не поднял прямо вопроса об отказе от политики окружения, объясняется его договоренностью со мной о том, чтобы он вообще больше слушал, чем говорил. 2. Несмотря на то, что беседа в политическом отношении не была углублена, мое впечатление таково, что в форме хозяйственно-политических вопросов нам хотели предложить широкую конструктивную программу. Трудности проведения этой программы для британского правительства при господствующем теперь настроении общественности указаны в моем донесении… 3. Что соглашение с Германией было бы несовместимо с одновременным проведением политики окружения, ясно здешним руководящим лицам. Определяющие соображения в этом вопросе основываются примерно на следующих положениях: а) Соглашение с Германией химически, так сказать, растворило бы данцигскую проблему… 4. Все более усиливается впечатление, что возможность принципиального соглашения с Германией должна быть установлена в течение ближайших недель для того, чтобы определить содержание избирательных лозунгов… Здесь надеются, что политическое успокоение, которого можно ожидать с наступлением вакаций, создаст предпосылки к составлению программы переговоров, имеющей шансы на осуществление». Наконец, чтобы исключить все сомнения, 3 августа Дирксен сам посетил Вильсона. Вот его отчет. «Выяснилось, что суть беседы Вольтата – Вильсона остается в полной силе. Сэр Горас Вильсон подтвердил мне, что он предложил г-ну Вольтату следующую программу переговоров. 1) Заключение договора о «ненападении», по которому обе стороны обязываются не применять одностороннего агрессивного действия как метода своей политики. Сокровенный план английского правительства по этому пункту сэр Горас Вильсон раскрыл мне тогда, когда я в ходе беседы задал ему вопрос, как соглашение с Германией может согласоваться с политикой окружения (Германии – Л. Б.), проводимой английским правительством. В ответ на это сэр Горас Вильсон сказал, что англо-германское соглашение, включающее отказ от нападения на третьи державы, начисто освободило бы британское правительство от принятых им на себя в настоящее время гарантийных обязательств в отношении Польши, Турции и т. д.; эти обязательства приняты были только на случай нападения и в своей формулировке имеют в виду именно эту возможность. С отпадением этой опасности отпали бы также и эти обязательства. 2) Англо-германское заявление о том, что обе державы желают разрядить политическую атмосферу с целью создания возможности совместных действий по улучшению мирового экономического положения. 3) Переговоры о развитии внешней торговли. 4) Переговоры об экономических интересах Германии на юго-востоке. 5) Переговоры по вопросу о сырье. Сэр Горас Вильсон подчеркнул, что сюда должен войти также колониальный вопрос. Он сказал, что в настоящий момент нецелесообразно углубляться в этот очень щекотливый вопрос. Достаточно будет условиться, что колониальный вопрос должен быть предметом переговоров. 6) Соглашение о невмешательстве. Сэр Горас Вильсон пояснил, что требующееся от германской стороны заявление содержится уже в речи фюрера от 28 апреля. С английской стороны также будут готовы сделать заявление о невмешательстве по отношению к Великой Германии». Мой другой собеседник, бывший сотрудник Риббентропа Фриц Хессе, также участвовавший в переговорах с Вильсоном, мне рассказывал, что в первой половине августа 1939 года Вильсон излагал ему программу из шести пунктов, которую просил довести до сведения Гитлера. Вот эти пункты: Пункт первый: оборонительное соглашение на 25 лет. Пункт второй: английская декларация о постепенном возвращении Германии ее бывших колоний и создание совместного англо-германо-французского комитета. Пункт третий: включение Германии в Оттавское соглашение, то есть превращение ее в «младшего партнера» в рамках Британской империи. Пункт четвертый: договор о разграничении экономических сфер влияния между Англией и Германией, в ходе которого Англия была готова признать специфическую сферу интересов Германии на континенте в том случае, если это не приведет к ущемлению английских интересов. Пункт пятый: открытие для Германии лондонского финансового рынка и заем размером до 4,5 миллиарда имперских марок. Пункт шестой: в качестве ответного шага Гитлер должен обязаться не предпринимать никаких акций в Европе, которые бы привели к войне, за исключением таких, на которые он бы получил полное согласие со стороны Англии. Все та же программа второго Мюнхена, тот же план, который был предложен Вольтату в июле! Что же получилось из «плана Вильсона»? Для ответа на этот вопрос мы должны оторваться от архивных документов и перенестись в напряженную обстановку двух роковых месяцев – последних месяцев европейского мира. Адольф Гитлер уже тогда знал, что это последние два мирных месяца, так как дата вторжения в Польшу была назначена. Но мир еще этого не знал. Итак, 21 июля 1939 года тайный советник Вольтат вернулся в Берлин после окончания его доверительной миссии. Но тут начались непредвиденные события. Их причина была однозначной: в Лондоне кроме завзятых «мюнхенцев» типа Вильсона, Чемберлена и Хадсона были трезвомыслящие люди, понимавшие всю опасность сговора с Гитлером. Их поддерживали многие среди журналистов. Именно они и предали гласности закулисные переговоры Вольтата. Разгорелся скандал. 22 и 23 июля вся лондонская печать шумела о скандале – и ряд газет, хотя и не располагал точными сведениями о содержании переговоров, требовал: «Не допустить второго Мюнхена!» В палате общин и в печати Хадсон, Чемберлен, Галифакс и другие клялись, что слухи неверны, что сообщения вымышлены. Однако не удалось устранить впечатление о двойной англо-немецкой игре. Иван Михайлович Майский, бывший тогда послом СССР в Лондоне и являвшийся одним из лучших знатоков европейской ситуации, рассказывал мне как-то, что сообщения о встречах Вольтата привлекли его большое внимание, а влиятельные лондонские журналисты заверяли посла, что их сообщения не являются плодом фантазии. Обо всей этой истории И. М. Майский подробно докладывал в Москву, считая переговоры Вольтата опасным симптомом. Майский был прав, хотя он и не знал полного объема ведшейся в те недели запутанной дипломатической игры, в которой участвовал не только Вольтат. Еще с периода Мюнхена сложились определенные каналы, по которым шел неофициальный обмен мнениями – как между правительственными, так и между политическими и военными кругами Германии и Англии. Правда, с немецкой стороны значительная часть подобных контактов выпадала на так называемую «генеральскую оппозицию» и ее политических эмиссаров (К. Герделер и другие). Практическое осуществление подобных контактов шло через ведомство адмирала Канариса (абвер). В мае 1939 года в Лондон прибыл «идейный» руководитель оппозиции Карл Герделер и имел беседу с Черчиллем. Беседа вращалась преимущественно вокруг деятельности оппозиционных групп в Германии, к чему Черчилль проявил определенный интерес. Ряд закулисных контактов и переговоров осуществлялись под непосредственным наблюдением Геринга. Первой по времени была миссия шведского промышленника А. Веннер-Грена, который с давних пор поддерживал дружбу с Герингом. Веннер-Грен, хозяин шведской электротехнической фирмы «Электролюкс», был также давно связан с Круппом. По просьбе Геринга Веннер-Грен в июне 1939 года посетил Лондон и передал Чемберлену предложение о «компромиссе в колониальном вопросе» и об общем англо-германском компромиссном решении. Другим, еще более энергичным эмиссаром Геринга оказался шведский промышленник Биргер Далерус. Появление Далеруса на арене международной тайной дипломатии, на первый взгляд, было случайным. Однако всему есть свои причины: пасынок Геринга (от первого брака), шведский подданный Томас фон Кантцов в 1938 году получил место в фирме, принадлежавшей Далерусу. Хорошо познакомившись с Далерусом, Кантцов установил, что Далерус располагает прекрасными связями в Сити и среди британских консерваторов. Тогда Кантцов пригласил Далеруса в резиденцию Геринга «Каринхалль», где тот изложил Герингу свою идею: «для предотвращения войны» организовать в Швеции встречу видных английских промышленников с Герингом. Было предложено даже место встречи: замок графа Розена. Тот факт, что с английской стороны выступали не дипломаты, а промышленники, не должен никого удивлять. За несколько месяцев до этого состоялась важная встреча между уполномоченными немецкой «Имперской группы индустрии» и Федерации британской промышленности, в ходе которой обсуждались важные проблемы англо-германских отношений. Именно после этого Б. Далерус, располагавший связями как с немецким, так и с английским деловым миром, смог выступить в роли организатора новой встречи. Как он сам вспоминал, идея встречи родилась 2 июля во время совещания группы английских промышленников с участием Далеруса. Выступая на ней, видный член консервативной партии, директор «Джон Браун энд Ко» и «Ассошиэйтед электрикал индастрис» Чарльз Спенсер выдвинул тезис о том, что «Германия может путем войны получить меньше, чем путем переговоров»; после этого Далерус вернулся в Германию, где встретился с Герингом и начал подготовку встречи. После долгих споров о месте встречи (Швеция, яхта в Балтике) было признано наиболее целесообразным избрать имение жены Далеруса «Зёнке Ниссен Ког» в Шлезвиг-Гольштейне вблизи датской границы; семь английских участников во главе со Спенсером прибыли по одному разными маршрутами в Гамбург, после чего на машине под шведским флагом отправились в «Зёнке Ниссен Ког». Геринг, отдыхавший на острове Зильт, приехал на ближайшую к имению железнодорожную станцию на личном поезде, а оттуда с Далерусом – в имение. Я располагаю текстом отчета Спенсера, при оценке которого надо учитывать стремление автора представить свою деятельность в наиболее благоприятном свете. Кроме того, этот отчет не содержит самого важного: меморандума, который был вручен английской стороной Герингу. Однако характерно, что перед вручением этого документа Спенсер счел необходимым заверить, что ведущиеся Англией переговоры с СССР «не должны пониматься как проявление какой-либо симпатии к русскому методу правления. Конечно, в Англии есть люди, выступающие за политические связи с Россией. Но они ведут себя тихо, их мало, и они не располагают влиянием». О содержании меморандума можно судить и по тому, что, прочитав его, Геринг заявил, что в Англии рассматривают Чемберлена как «творца конференции в Мюнхене». Что же касается угрозы конфликта из-за Данцига, было выдвинуто предложение созвать новое мюнхенское совещание четырех держав, без участия Польши и Советского Союза. Опять «второй Мюнхен»? 8 августа Далерус наедине с Герингом уточнил результаты переговоров. Геринг подтвердил свое положительное отношение к новой встрече «мюнхенских держав», о чем он обещал 15 августа доложить Гитлеру (при условии, что Англия согласится на «решение данцигского вопроса»). Сам же Герман Геринг в середине августа 1939 года был готов отправиться в Лондон. Об этом стало известным лишь после войны, когда открылись архивы предвоенных лет. На первый взгляд, подобный план выглядел авантюрой в чисто нацистском стиле: человек, занимавший столь высокий пост в третьем рейхе (формально он был назначен преемником Гитлера лишь в сентябре 1939 года), главнокомандующий ВВС, человек, который в те недели готовил «люфтваффе» к мировой войне, – и вдруг в Лондон? Но закулисная дипломатия имеет свои законы, не сразу поддающиеся логической трактовке. В конце концов, Рудольф Гесс полетел в Англию уже в тот момент, когда Германия находилась в состоянии войны с этой страной! Почему бы не полететь Герингу еще до войны? Лететь он действительно собирался. План был разработан весьма подробно. Так, английский посол в Берлине сэр Невиль Гендерсон докладывал в Лондон 21 августа 1939 года: «Приняты все приготовления для того, чтобы Геринг под покровом тайны прибыл в четверг 23-го. Замысел состоит в том, чтобы он совершил посадку на каком-либо пустынном аэродроме, был встречен и на автомашине отправился бы в Чекерс. В это время прислуга будет отпущена, а телефоны отсоединены. Все идет к тому, что произойдет драматическое событие, и мы ждем лишь подтверждения с немецкой стороны». Но Геринг в Лондон не полетел, так как всего лишь вел широкий дезориентировочный маневр, направленный на «усыпление» бдительности британских лидеров. Они же не думали поддаваться на пение берлинских сирен. …Сидя в удобном кресле своей дюссельдорфской виллы, Гельмут Вольтат с явным удовольствием вспоминал о давно минувших днях. Перебирая бумаги, лежавшие на столе, и вызывая в памяти события тех лет, Вольтат казался вполне довольным самим собой. Лично он пережил крах гитлеровской империи вполне благополучно: в конце войны он получил назначение в Юго-Восточную Азию. Крах Гитлера застал Вольтата в Токио, где он пробыл до 1947 года, а в 50-е годы вернулся в Западную Германию. Здесь, возобновив свои давние связи, он стал одним из членов дирекции крупного химического концерна «Хенкель» и занимался его международными связями. Сейчас он ушел на пенсию и вел весьма уединенный образ жизни. Мемуары? Нет, пожалуй, это не его дело… Миссия Вольтата, откровенно говоря, закончилась провалом. Ни Вольтату, ни Вильсону не удалось сколотить «европейский священный союз» против Советского Союза – к горькому сожалению «мюнхенцев» в Лондоне и Берлине. Но они не одни были в этих столицах. Влияние Чемберлена шло к концу, а для Гитлера тайная дипломатия Геринга была лишь дезинформационным маневром. Ему была нужна война. А у гордых хранителей Британской империи чувство самосохранения диктовало естественное недоверие к маневрам Берлина. Я должен признаться, что долгое время склонялся к переоценке угрозы «второго Мюнхена». Может быть, под влиянием моих собеседников (Вольтата, Хессе и других), которые, естественно, видели себя в роли «творцов истории». Может быть, и под влиянием общей концепции советской историографии, которая в угрозе «второго Мюнхена» видела оправдание решения Сталина сорвать переговоры с Англией и Францией и пойти на предложение Гитлера. Но теперь следует видеть, что «мюнхенские настроения» и спекуляции на них были для Гитлера лишь умелым маневром, в котором он шантажировал и Англию, и Польшу, и Советский Союз. К августу 1939 года военная операция «Вайсс» – разгром Польши – уже была готова во всех подробностях, и генштаб тратил на это не меньше, если не больше, чем тайные эмиссары на достижение компромисса. Для Сталина же донесения Майского об интригах Вольтата в Лондоне могли казаться лишь желанным оправданием для большой игры, которую он затеял в настоящем «втором Мюнхене» – в попытке обыграть Гитлера с целью выигрыша жизненно для СССР необходимого времени на реконструкцию Красной Армии и воссоздание ее былой мощи. История советской внешней разведки свидетельствует о любопытнейшем факте: наиболее ценные сведения о Германии и германо-английских отношениях в Москве получали не из Берлина, а из Лондона. Тому было немало причин. Во-первых, в официальном враждебном Берлине разведке работать было сложнее. Фактически информацию из «высших» военно-политических сфер Берлина удалось наладить лишь к 1940 году, в 1937—1939 годах имелись лишь агентурные связи в национал-социалистических кругах, занимавшихся общей политической и внутриполитической проблематикой. Так, знаменитый агент «Брайтенбах» (криминалькомиссар и гауптштурмфюрер СС Вилли Леман) хотя и был поставщиком ценнейшей информации, но по роду своей деятельности (он работал в Главном управлении имперской безопасности СС) был больше в курсе карательной деятельности СС. Конечно, он мог предложить советской разведке уникальные сведения. Например, после 30 июня 1934 года, когда Гитлер расправился со своими соперниками в СА, «Брайтенбах» передал в Москву информацию о так называемом «путче Рема» прямо из окружения Германа Геринга. Но связь с «Брайтенбахом» была на время утеряна. Сведения же от «Красной капеллы» (Харнака и Шульце-Бойзена) стали поступать гораздо позже. Английская же ветвь советской информации была значительно плодотворнее. Ее стали создавать в начале 30-х годов талантливые посланцы Иностранного отдела ОГПУ (ИНО) Арнольд Дейч, Александр Орлов, Теодор Малли, Николай Алексеев. Дейчу принадлежит поистине историческая заслуга создания легендарной «кембриджской пятерки» (Берджесс, Филби, Маклин, Блант, Кэрнкросс). Но не ею одной жила советская внешняя разведка. …Как всегда, эта история начиналась почти по рецепту детективных романов. В начале 1930 года к советскому военному атташе в Париже явился посетитель, назвавшийся «Чарли». Он представился как шифровальщик британского Форин оффис, обрабатывающий шифровки из посольств. «Чарли» предложил атташе изготовлять для него дополнительную копию телеграмм, а также сообщать данные о кодах и шифрах. На вопрос о причинах такого предложения «Чарли» объяснил, что в посольствах других стран много английских осведомителей, а в советском посольстве он от этого застрахован. В Москве проверили это предложение и решили на него согласиться. Так у советской разведки появился путь в «святая святых» – в шифроотдел Форин оффис. Вслед за «Чарли» (его фамилия – Олдхэм) появился «Маг» – Джон Герберт Кинг. Человек лет пятидесяти, ирландец по происхождению и убежденный антифашист, он работал на СССР до 1939 года, пока не был выдан перебежчиком А. Кривицким. Но до этого он передавал секретнейшие и важные документы – например, текст беседы Гитлера 29 марта 1935 года с лордом Саймоном, который доносил о беседе в Форин оффис. Это была не единственная депеша подобного рода. Если перелистать доклады ИНО на имя Сталина (дело 186 в описи 1 фонда 45 Архива Президента РФ), то в нем можно обнаружить многие следы деятельности Кинга. Например, текст доклада английского посла в Берлине Фиппса от 6 декабря 1933 года, на котором есть собственноручная помета Сталина: «Мой архив. И. Ст.». Такая же помета на докладах Фиппса от 31 января 1934 года, 12 и 23 февраля 1934 года. О чем же доносил в Лондон Фиппс? О том, что Гитлер хочет улучшения отношений с Польшей (6.12.1934), что цели Германии ограничиваются слиянием с Австрией, исправлением немецкой границы с Польшей и «получением выхода для германской энергии в направлении Юга или Востока», а «Россия является неустойчивым фактором» (31.1.1934), что новый режим в Германии «держится крепко» (12.2.1934). Кинг и дальше был очень активен: за 1937 год он передал Москве 113 подлинных телеграмм. Обилие материалов Фиппса имеет своеобразный политический оттенок. Сэр Эрик Фиппс принадлежал к числу активных сторонников и проводников политики «умиротворения», имевшей целью компромисс Англии и Германии. Он как нельзя лучше подходил для получения информации по вопросу, который больше всего интересовал Сталина. Еще с 20-х годов Сталин усвоил как неписаное правило подозрение против «владычицы морей». В его глазах Англия была средоточием империалистических интриг против СССР. Теперь же подозрения касались возможного сговора Англии с гитлеровской Германией. Чемберлен и его окружение (Фиппс в том числе) внушали генсеку не только недоверие, но полное неприятие. Тем самым разведка НКВД стала одним и очень важным источником, питавшим и усиливавшим недоверие и неприязнь Сталина к английской политике. В этом же ключе воспринимались и данные «кембриджской пятерки». Знали ли в Москве обо всем объеме англо-германских контактов? Знали много, но не все. Во всяком случае, в опубликованных до сих пор документах советской военной и политической разведок нет упоминаний о встрече в Шлезвиг-Гольштейне, о предполагавшемся полете Геринга в Лондон в августе 1939 года. Что касается миссии Вольтата, то о ней лишь сигнализировал в самой общей форме посол Майский. Что же касается документов Форин оффис, которые мог передавать агент «Маг», то в них по простой причине могли и не отражаться указанные события: дело в том, что он располагал шифроперепиской Форин оффис с английскими посольствами за рубежом. А в них не сообщалось о том, чем занимался центральный аппарат в Лондоне. Но и того, что лондонская резидентура плюс посол Майский сообщали в Москву, было достаточно, чтобы подозрения Сталина были укреплены и стали важнейшим элементом при принятии им решения: в пользу западных союзников или в пользу авансов Гитлера? Знаменитая «кембриджская пятерка» – Дональд Маклин, Гай Берджесс, Ким Филби, Джон Кэрнкросс и Энтони Блант, – приобретенная высокоталантливым советским резидентом Арнольдом Дейчем, располагала связями в самых высоких кругах. Ким Филби был вхож в Англо-германское общество, Гай Берджесс – в немецкий отдел Сикрет сервис, Дональд Маклин – в Форин оффис. Отсюда шла постоянная информация о тех переговорах, которые шли между «полуофициальным» Лондоном и «полуофициальным» Берлином. Так, Берджесс сообщал в Москву: «Из разных бесед о наших задачах, которые я имел с майором Грэндом, с его помощником подполковником Чидсоном, с Футманом и т. д., я вынес впечатление в отношении английской политики, – писал Берджесс. – Основная политика – работать с Германией почти во что бы то ни стало и в конце концов против СССР. Но эту политику нельзя проводить непосредственно, нужно всячески маневрировать… Главное препятствие – невозможность проводить эту политику в контакте с Гитлером и существующим строем в Германии… Чидсон прямо заявил мне, что наша цель – не сопротивляться германской экспансии на Востоке». «Бюрократически, – продолжал Берджесс, – мое положение определилось таким образом, что я буду связным между секцией „Д“ английской разведки, Форин оффис и Министерством информации… Мною подписан официальный секретный акт (Official secrets act) для СИС, и поэтому личный секретарь Пэрта, начальника отдела информации в МИД, Янг сказал мне, что он будет иметь возможность давать мне любую информацию». Таким образом, Берджесс получил доступ к шифротелеграммам и сводкам Министерства иностранных дел. Его разведывательные возможности расширялись. Он продолжал получать довольно интересную, хотя и часто фрагментарную, политическую информацию и от сотрудников разведки. Примечательна в этом отношении его беседа за ужином 3 августа 1939 г. с начальником секции «Д» Грэндом. Ссылаясь на члена военной делегации Англии на начавшихся в августе переговорах в Москве генерал-майора Хэйворда, Грэнд сообщил своим слушателям, что английское правительство исходит из того, что «в Англии мощь Красной Армии расценивается низко» и что «война Англии против Германии может быть легко выиграна». Поэтому нет особой нужды заключать соглашение с Советским Союзом и переговоры с ним должны быть затянуты до ноября, а затем прерваны. То, что Грэнд рассказал об отношении англичан к переговорам с Советским Союзом летом 1939 года, подтвердили и другие источники Берджесса. В своем письме в Центр от 28 августа 1939 г. он сообщал: «Во всех правительственных департаментах и во всех разговорах с теми, кто видел документы о переговорах, высказывается мнение, что мы никогда не думали заключать серьезного военного пакта. Канцелярия премьер-министра открыто заявляет, что они рассчитывали, что смогут уйти от русского пакта (действительные слова, сказанные секретарем Гораса Вильсона)». Ну как после прочтения таких донесений Сталину было верить в официальные заверения Галифакса и Чемберлена о готовности к соглашению? Веры не было, и неудивительно, что советская делегация на начинавшихся в Москве военных переговорах получила от Сталина издевательскую инструкцию (она была им продиктована Ворошилову, который записал ее от руки): «1. Секретность переговоров с согласия сторон. 2. Прежде всего выложить свои полномочия о ведении переговоров с англо-французской военной делегацией о подписании военной конвенции, а потом спросить руководителей английской и французской делегаций, есть ли у них также полномочия от своих правительств на подписание военной конвенции с СССР. 3. Если не окажется у них полномочий на подписание конвенции, выразить удивление, развести руками и «почтительно» спросить, для каких целей направило их правительство в СССР. 4. Если они ответят, что они направлены для переговоров и для подготовки дела подписания военной конвенции, то спросить их, есть ли у них какой-либо план обороны будущих союзников, т. е. Франции, Англии, СССР и т. д. против агрессии со стороны блока агрессоров в Европе. 5. Если у них не окажется конкретного плана обороны против агрессии в тех или иных вариантах, что маловероятно, то спросить их, на базе каких вопросов, какого плана обороны думают англичане и французы вести переговоры с военной делегацией СССР. 6. Если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах, то переговоры свести к дискуссии по отдельным принципиальным вопросам, главным образом о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также через Румынию. 7. Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал. 8. На просьбы о показе французской и английской делегациям оборонных заводов, институтов, воинских частей и военно-учебных заведений сказать, что после посещения летчиком Линдбергом СССР в 1938 г. Советское правительство запретило показ оборонных предприятий и воинских частей иностранцам, за исключением наших союзников, когда они появятся». Так оно и оказалось: полномочий не было, плана тоже, о проходе советских войск говорить не захотели. Переговоры ничем не кончились. Впрочем, и у англичан, и у французов наставления были определенными: тянуть время, ничего не подписывать. Глава тринадцатая. Две колеи Традиционная советская историография знает лишь один календарь дипломатической активности СССР в 1939 году: это календарь советских усилий по созданию системы коллективной безопасности путем переговоров с Англией и Францией. Это: – 18 марта 1939 года: запрос Англии в Москве о возможности коллективных действий для предотвращения установления немецкого господства над Румынией; – тот же день: ответ СССР с предложением о созыве международной конференции с участием СССР, Англии, Франции, Польши, Румынии и Турции. Предложение отклоняется; – 17 апреля: новое предложение СССР о заключении соглашения между СССР, Англией и Францией о взаимной помощи; – 8 мая: предложение Англии об односторонних обязательствах СССР; – 23 мая: формальное согласие Англии на переговоры послов двух держав с Молотовым в Москве; – 2 июня: советский проект пакта о взаимопомощи; – 10 июля: согласие Англии на переговоры; – 25 июля: начало переговоров послов в Москве; – 12 августа: начало переговоров военных миссий. Но, как выясняется, это была лишь одна сторона медали, одна колея. Была и другая – советско-германская. Если взглянуть на документы некогда секретного архива Сталина (ныне они в Архиве Президента РФ), то неожиданно открывается совсем иная картина, чем ее рисовали прежде. …Из материалов сталинского архива видно, что идея нормализации пришедших с 1933 г. в полное расстройство советско-германских отношений возникла у Сталина давно. Иначе как можно понять до сих пор бывшее не известным исследователям постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 января 1939 г. за № 67/187, гласившее: «Обязать т. т. Микояна, Кагановича Л. М., Кагановича М. М., Тевосяна, Сергеева, Ванникова и Львова к 24 января 1939 г. представить список абсолютно необходимых станков и других видов оборудования, могущих быть заказанными по германскому кредиту». Если учесть, что речь шла о руководителях наркоматов: путей сообщения – Л. М. Кагановиче, авиапромышленности – М. М. Кагановиче, судостроения – И. Ф. Тевосяне, боеприпасов – И. П. Сергееве, вооружения – Б. Л. Ванникове, машиностроения – В. К. Львове, то как можно было допустить, чтобы «абсолютно необходимое» для СССР военное оборудование заказывалось в гитлеровской Германии, противостояние с которой было незыблемо для советской внешней политики? Какие реальные шансы могли быть в начале 1939 г. для выполнения столь необходимых для укрепления советской обороноспособности заказов? Да еще на предприятиях Германии – страны, которая активно готовилась к развязыванию крупной войны в Европе? Ответы на эти вопросы заложены, разумеется, не в текущей дипломатической переписке 1939 г., а в исторически сложившемся своеобразии советско-германских экономических отношений, которые, в свою очередь, были частью общего комплекса отношений СССР с капиталистическим миром. Об этом комплексе уже шла речь выше, но с конца 1938 г. он стал играть особую роль. Еще с 1938 г. германская сторона давала понять, что она заинтересована в увеличении советских поставок сырья. Об этом свидетельствует записка НКВТ от 9 апреля 1938 г. В февральской директиве Политбюро наркомвнешторгу давалось согласие на начало переговоров; торгпредство в Берлине указывало, что немцы заинтересованы в увеличении завоза сырья и настаивают, чтобы «мы приняли в учет их потребности в сырье». Статс-секретарь министерства иностранных дел рейха Э. фон Вайцзеккер задал 6 июля 1938 г. полпреду А. Ф. Мерекалову прямой вопрос, имеет ли он «какие-либо конкретные планы и предложения относительно расширения экономического сближения СССР и Германии». Таков был, видимо, первый зондаж с немецкой стороны, который позволил 6 декабря 1938 г. Политбюро принять постановление о разрешении НКВТ продлить прежнее соглашение о торгово-платежном обороте между СССР и Германией на 1939 г. 21 января 1939 г. последовало упомянутое решение о подготовке списков необходимых для СССР станков и оборудования. В начале 1939 г. произошли и некоторые важные события в германской политике, имевшие непосредственное отношение к тогда уже возможному, но еще не происшедшему сдвигу в отношениях «третьего рейха» с СССР. В Берлине видели, что Мюнхенское соглашение Германии, Англии и Франции нанесло тяжелый удар по советскому курсу коллективной безопасности, вплоть до того, что в октябре 1938 г. германское посольство в Москве предсказывало скорую отставку Литвинова и пересмотр советской политики в отношении Германии, Италии и Японии, в частности возвращение Москвы к традициям внешнеэкономической ориентации на Германию. Одновременно представители министерства экономики, ведомства по четырехлетнему плану и министерства иностранных дел высказывались за выяснение возможности увеличения советских поставок сырья для выполнения новых задач, поставленных перед военной промышленностью в речи Геринга в октябре 1938 г. на заседании генерального совета «четырехлетки». С ноября 1938 г. сложился неофициальный блок промышленников, экономических ведомств и министерства иностранных дел Германии, выступавший в пользу расширения экономических связей с СССР. Первым результатом и явилось германское предложение Советскому Союзу от 19 декабря 1938 г. о возобновлении переговоров о продлении на год торгово-кредитного соглашения. 10 января 1939 г. это предложение было принято СССР, включая выражение готовности принять в Москве немецкую делегацию для переговоров, что само по себе уже было фактом сенсационным, так как последний раз такая немецкая делегация приглашалась в Советский Союз в 1932 г., т. е. еще во время послерапалльского сотрудничества. Принципиальное решение начать серьезные переговоры с Германией было реализовано вышеприведенной январской 1939 г. директивой политбюро для наркоматов внешней торговли, авиапромышленности, путей сообщения, вооружений, боеприпасов, машиностроения и судостроения. Наркоматы 24 января 1939 г. должны были представить свои заявки. На их базе были составлены два списка: «А» – станки на 125 млн, военное оборудование на 28,4 млн, оборудование для системы производства синтетического бензина Фишер-Тропша на 13 млн; «Б» – станки на 42 млн, химическое оборудование на 10,5 млн, военное оборудование на 30 млн марок. Заявки были вручены германской стороне 11 февраля 1939 г. во время встречи Микояна с германским послом в Москве Ф. В. фон дер Шуленбургом. Так началась сложная дипломатическо-политическая процедура, которая завершилась лишь в конце августа 1939 г. Она, внешне имевшая экономический торгово-кредитный характер, шла на фоне запутанных политических переговоров: СССР с Англией и Францией, а также Германии с Польшей и Польши с Англией и Францией. Порой дело доходило до прямых разрывов переговоров – это было, когда, как мы уже знаем, Риббентроп в январе 1939 г. внезапно отменил выезд в Москву К. Шнурре, которому было поручено вести переговоры с Микояном. Но советская сторона проявляла исключительную выдержку. Ее причины можно понять, если обратить внимание на одну записку из личного архива Сталина – документ особо примечательный, если учесть, что он написан от руки. Он не датирован, хотя по косвенным признакам можно сказать, что он был составлен 7 или 8 июня 1939 г.: «2. Нашему поверенному в Берлине или – еще лучше – Хильгеру в Москве сообщить через Микояна, что хотим прежде всего знать – согласен ли Берлин с нашим проектом (проект Микояна), и лишь только после такого согласия Берлина можем пойти на приезд Шнуре (так в тексте. – Л. Б.), ибо мы не можем допустить, чтобы переговоры еще раз были прерваны немцами неожиданно и по неизвестным причинам». Если отвлечься от явного недовольства Сталина инцидентом со Шнурре, то ясен категорический характер тех требований, которые Москва выдвинула в «проекте Микояна», как его назвал Сталин. Они касались, конечно, не советских поставок, объем которых Микоян в ходе переговоров менял, а принципиального характера тех расчетов, которые связывались с немецкими поставками оборудования и материалов прямого военного значения. Рукописный текст Сталина, для которого принятие немцами советских заказов было показателем возможности улучшения советско-германских отношений, был одним из немногих сталинских «рукотворных» документов. В одном из них сопоставлялись взаимные возможности экономик: «В течение года: Мы Немцы 1) нефть 1) самолеты 2) зерно 2) Лютцов (название крейсера. – Л. Б.) 3) хлопок 3) металлы (по списку) 4) железная руда 4) мелочь 5) лом 5) угля на 20». 6) апатиты 7) цв. металлы Другая сталинская записка гласит: «У Германии не хватает 1) марганца (хорошего – грузинскаго) 2) хрома 3) меди (которую отчасти заменяет цинком) 4) олова 5) никеля 6) ванадия 7) молибдена 8) вольфрама У Германии много, и можно у нея купить: 1) цинк 2) магний (для авиапром.)». Эти документы следует рассматривать в общем контексте значения внешнеэкономических связей СССР для выполнения пятилетних планов и увеличения оборонительного и наступательного потенциала Красной Армии. После того как с приходом Гитлера к власти советский импорт промышленного оборудования из Германии упал с 46% в 1932 г. до 4,7% в 1938 г., место Германии в торговле СССР заняли Англия – 16% и США – 26%. Но с началом войны в Европе рассчитывать на британские и американские поставки Советскому Союзу уже не приходилось. Тем решительнее мог делаться расчет на немецкую промышленность, которая хоть и была загружена собственными военными заказами, но нуждалась в советских поставках сырья и должна была соглашаться на условия СССР. Этот расчет оправдался: после подписания пакта Молотова – Риббентропа советские хозяйственные и военные делегации заполонили чиновничьи кабинеты и конторы крупнейших фирм рейха. Немцы скрепя сердце должны были принимать советские заказы – как запланированные, так и фактически осуществленные. Особое место занимала сталинская программа строительства «большого флота». Эта гигантская программа должна была превратить СССР в ведущую военно-морскую державу мира. Впервые обсуждавшаяся в 1935 г. программа была официально сформулирована в 1936 г., пересмотрена в 1937—1938 гг. и подтверждена уже после заключения пакта Молотова – Риббентропа, а затем и 27 июля 1940 г. Даже в сокращенном варианте она предусматривала строительство до 1947 г. 15 линейных кораблей, 69 линейных крейсеров, 2 авианосцев, 28 крейсеров, 243 миноносцев, 370 торпедных катеров и более 400 подводных лодок. Фантастически звучащие сейчас, эти цифры определяли масштаб военно-промышленных планов Сталина и, разумеется, заставляли его думать о том, что не только советское судостроение, но и размещение заказов за рубежом могло бы приблизить осуществление грандиозных целей. Нарком судостроения Тевосян энергично принялся за переговоры в Берлине. Решающую роль в размещении заказов в Германии должны были сыграть фирмы «Крупп» и «Рейнметалл»; соответствующая документация шла лично Сталину. Приведу к примеру лишь одну страницу из огромного списка заказов, представленных Тевосяном на утверждение Сталину; заявка наркомата судостроения без изменений была подтверждена и включена в список, направленный в Берлин: « Приложение к перечню заказов по военному кораблестроению №№ №№ Наименование поставки Характеристика Един. изм. Общее кол-во п/п раздела I Броня 1 Броня цементованная 130-150 мм тонн 2240 2 Броня гомогенная 10-120 мм " 8484 II Поковки и отливки для главных трубчатых агрегатов 1 Валы турбинные до 2-х тонн шт. 16 от 2 до 5 тн " 40 от 5 до 10 тн " 8 2 Валы редукторных колес 13 тонн " 8 3 Ободья редукторных колес 6 тонн " 16 4 Диски турбинные до 350 кгр " 72 от 350—600 кгр " 40 от 600-1200 кгр " 32 III Коллекторы и котельные трубки 1 Паровые коллектора Д = 1500 мм Дл. = 5070 мм Вес 6060 кгр шт. 24 2 Водяные коллектора с днищами Д = 770 мм Дл. = 5112 мм Вес 2422 кгр шт. 48 3 Коллектора пароперегревателя Д = 500 мм Дл. = 4452 мм Вес 1483 кгр шт. 24 4 Экранные коллектора Д = 500 мм Дл. = 5140 мм шт. 24 5 Паровой коллектор Д = 770 мм Дл. = 2816 мм Вес 1264 кгр шт. 8 В этих сухих списках содержится не только подтверждение глубокой личной заинтересованности генсека в реализации его замысла – использовать пакт 23 августа 1939 г. в интересах обеспечения советских военно-промышленных программ, но и ключ к пониманию того кардинального стратегического просчета, который допустил Сталин в определении сроков войны с Германией. Если обратить внимание на сроки, на которые заключались советско-германские хозяйственные соглашения, то они обозначены как конец 1941 г., весна 1942 г. и даже 1943 г. Целеустремленность расчетов, которые Сталин связывал с советско-германскими экономическими отношениями, его последовательность в желании добиться от немецкой стороны намеченных выгод заставляют критически относиться к традиционному тезису о «вынужденности» для СССР пакта 1939 г. Этой точки зрения до сих пор придерживается видный советский историк В. Я. Сиполс, считающий пакт «фактически вынужденным, но вполне естественным и обоснованным». Я бы сделал акцент на второй части этой формулировки: для Сталина пакт действительно был вполне естественным и обоснованным, а не вынужденным. В нем он видел явные выгоды для политики СССР, не в последнюю очередь – экономические. Другое дело, насколько эти расчеты оправдались. Эпитет «вынужденное» в применении к решению Сталина неизбежно звучит не столько объяснением, сколько оправданием. Мол, Сталин его не хотел, но жизнь вынудила. Просто и логично. Но не все простое и логичное обязательно правомерно. Тем более что Сталин не привык оказываться «припертым к стенке». Мастер альтернативных решений, он всегда оставлял для себя свободу выбора. Так, он считал себя свободным в выборе 1939 года. Но недаром более опытный в международных делах Литвинов высказывал (конечно, в узком кругу) опасения, что в опасной игре с Гитлером Сталин может оказаться проигравшим. Однако, как предупреждал великий Гегель, сова Минервы вылетает лишь ночью. А летом 1939 года до июня 1941 года еще было далеко. Как бы мы сегодня ни относились к политике Сталина, следует признать, что в тогдашних сложнейших условиях советская дипломатия поставила своеобразный рекорд высшего политического пилотажа. Перед лицом европейской общественности СССР продолжал политику коллективной безопасности, не только ведя переговоры с Англией и Францией по поводу противостояния будущей нацистской агрессии, но и проявляя на них большую активность. Что же касается ставших известными в Москве «подводных течений» в германской внешней политике, то они были умело локализованы на рутинных переговорах по экономическим вопросам, факт ведения которых не скрывался и порой даже афишировался, – что в Лондоне и Париже воспринималось как допустимое и принятое средство давления Кремля на западных партнеров. Реальная жизнь шла не по одной колее. Глава четырнадцатая. Человек, без которого не было бы пакта …Он не собирался стать дипломатом. Выходец из дворянской семьи, он вступил в большевистскую партию в 1918 году и занялся литературными делами. Как истинный пролеткультовец, он нещадно громил буржуазную литературу (даже Пушкина!). С тех времен он надолго сдружился со своим земляком Михаилом Шолоховым. Стать бы Астахову литературоведом, но партия решила по-другому. С 1920 года Георгий Александрович Астахов перешел из журналистики на дипломатическую службу, где успешно проявил свои литературные и человеческие таланты: работал в пресс-отделах советских полпредcтв в Анкаре, Токио, Лондоне, Берлине и даже возглавлял пресс-отдел Наркоминдела (1936—1937). Он стал первым советским послом в Йемене и подписал первый в истории советской дипломатии договор с арабским государством. Астахов не бросил журналистику. Часто печатался (под псевдонимами) в газетах, опубликовал четыре книги, а в 1929—1930 годах был заместителем заведующего иностранного отдела «Известий». Май 1937 года предопределил дальнейшую судьбу Астахова: по рекомендации наркома Литвинова он поехал в Берлин, где занял пост сначала советника, а затем поверенного в делах Советского Союза в Германии. С весны 1939 года Астахов стал поверенным в делах СССР в Германии. В апреле полпред Алексей Мерекалов был внезапно отозван, и на плечи Астахова лег тяжелый труд руководить действиями советской дипломатии в Германии в тот судьбоносный год, когда был подписан пакт Молотова – Риббентропа. Пакт, предопределивший будущее Европы. В начале 1939 года советская дипломатия жила в Берлине в состоянии изоляции. Уже не было Давида Канделаки, ряд известных дипломатов (Крестинский, Юренев, Бессонов) очутились на скамье подсудимых как «враги народа». Посол Алексей Мерекалов, недавно и поспешно переквалифицировавшийся из инженера-хладобойщика в дипломата, делал лишь первые шаги на скользком дипломатическом паркете. Языка он не знал. Посольство было не полностью укомплектовано. В этой ситуации особая роль выпала Астахову. Деятельность Астахова запечатлена специфическим образом. В архиве Наркоминдела сохранился т. н. «дневник Г. А. Астахова» – его записи периода работы в Германии. Собственно говоря, это не был дневник в общепринятом смысле слова. В советской (да и не только советской) дипломатической службе был принят порядок, согласно которому любой дипломат, проведя сколько-нибудь важную беседу, должен был ее записать и оформить в качестве документа, получавшего заголовок: «Из дневника (имярек)». Астахов был очень аккуратен, записывая и соответственно оформляя свои многочисленные беседы. Круг его собеседников был очень широк: официальные чины министерства иностранных дел, дипломаты других стран, иностранные и немецкие журналисты. Наиболее важные записи он оформлял отдельно, другие – суммировал и представлял в Москву в сводном документе. Так и возник «дневник Г. А. Астахова». По записям Астахова можно составить себе живое представление о политической жизни Германии 1939 года. Но они приобретали особое значение, когда именно в них стала отражаться новая и непривычная для советских дипломатов линия немецкой внешней политики. Это было вполне логично: для чинов немецкого МИДа образованный, знающий языки Астахов был самым лучшим адресатом. Посол Мерекалов для доверительных бесед был непригоден, впрочем, он это понимал и на важные встречи брал с собой того же Астахова. Так само собой получалось, что статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, заместитель заведующего отделом печати Браун фон Штумм, заведующий восточноевропейской референтурой Карл Шнурре и даже сам Риббентроп стали постоянными «информаторами» Астахова. Москва оценила эту новую функцию советника. Сообщения Астахова поступали в разном виде: сначала Молотову приходила шифротелеграмма с кратким изложением беседы. Ее Астахов направлял Сталину. Через несколько дней дипкурьер привозил полный текст. Его также представляли Сталину. Например, когда 30 мая Вайцзеккер сделал Астахову прямое предложение о будущем германо-советском политическом компромиссе, шифровка оказалась у Сталина уже вечером 30 мая – ее текст был разослан 31 мая со сталинской резолюцией «Вне очереди» Ворошилову, Молотову, Микояну и другим. 2 июня пришел полный текст, Молотов также представил его Сталину. Надо отдать справедливость Астахову: при том, что он скептически и даже критически воспринял авансы Риббентропа, Вайцзеккера, Шнурре и иже с ними, он полностью и с точностью их воспроизводил, доводя до Москвы немецкие намерения в оригинальном виде. Одна из интересных записей в «дневнике Астахова» относится к 17 апреля 1939 г. Хотя это не его беседа, а беседа полпреда Мерекалова со статс-секретарем Вайцзеккером, живая запись, сделанная Астаховым, вполне литературна. «17 апреля 1939 г. Секретно Вначале беседа касается вопроса об отказе завода Шкода по распоряжению военных властей выполнять заказы торгпредства. Вайцзеккер высказывает предположение, что это распоряжение связано с военным положением и носит преходящий характер. Он сомневается, чтобы эта мера была направлена только против СССР, но выяснит это. В общем обещает изучить это дело, связаться с заинтересованными органами (военными и экономическими) и затем дать окончательный ответ. В порядке гипотезы он высказывает предположение, что экономические органы будут за выполнение контракта, военные же будут против. Со стороны военных, естественно, может быть поставлен вопрос: «можно ли давать СССР зенитные орудия, если Советское правительство ведет переговоры об участии в воздушном пакте против Германии»… Впрочем Вайцзеккер, резервируя окончательный ответ, высказывает надежду на возможность положительного разрешения вопроса. После обмена репликами разговор переходит на темы общеполитического порядка. Вайцзеккер говорит, что он охотно готов обменяться мнениями об общеполитическом положении и ответить на все интересующие полпреда вопросы. Полпред ставит вопрос о состоянии германо-французских отношений. Вайцзеккер – Мы ничего не хотим от Франции и недоумеваем, почему она враждебно относится к нам. Полпред спрашивает, сколь верны были газетные сведения о требованиях Германии к Польше. Вайцзеккер – Эти сведения были неточны. Верно, что вот уже 3-4 месяца, как мы ведем переговоры с Польшей по вопросу о возвращении нам Данцига и о путях через коридор. В этом духе мы сделали Польше предложение в конце марта. Взамен мы предлагали гарантировать польско-германскую границу. Все это никак нельзя характеризовать как «требования». Наоборот, это было предложение (офферт). В данное время эти переговоры не ведутся, вопрос находится в состоянии покоя. Полпред спрашивает, верны ли были сведения о стычках на польско-германской границе. Вайцзеккер категорически отрицает это. Правда, стычки происходят, но они имеют место на польской территории между польским и немецким населением. Германию это, конечно, нервирует, но между военными частями обеих сторон столкновений не было. Полпред говорит об общем напряжении, создавшемся в Европе. Вайцзеккер – Нем непонятно, чем это вызвано. Мы ни на кого нападать не хотим. Мы до сих пор не мобилизовали ни одного дополнительного года. Между тем наши соседи – Голландия, Швейцария и др. мобилизовали ряд годов. Полпред – Но вы уже мобилизованы. Вайцзеккер – Могу Вас заверить, что мы далеко не провели всего, что нужно для мобилизации. Если бы мы готовились к войне, ожидали ее, мы сделали бы много больше… Вообще эта напряженная атмосфера вызвана искусственно. Малые страны не боятся нападения Германии и вовсе не просят о той помощи, которую им навязывают Англия и Франция… Далее Вайцзеккер спрашивает полпреда, чувствует ли СССР себя угрожаемым и думает ли, что его интересы задеты на каком-либо участке. Полпред отвечает, что СССР вообще заинтересован в устранении угрозы войны и разрешении создавшегося положения. Специально же задетыми себя на каком-либо участке мы не чувствуем. Вайцзеккер замечает, что, по его впечатлению, СССР вообще относится к происходящему спокойней, чем Англия и США. В частности, советская пресса ведет себя в отношении Германии гораздо корректней и спокойней, чем англо-американская. В свою очередь Вайцзеккер спрашивает, как ведет себя, с нашей точки зрения, германская печать. Согласны ли мы с тем, что она также стала корректней… Я указываю Вайцзеккеру, что хотя количественно германская пресса стала допускать, быть может, меньше выпадов, но по качеству эти выпады ничуть не ослабли и не создают впечатления об изменении линии германской прессы. Я напоминаю В(айцзеккеру(о недавней передовице «Ф. Б.», содержавшей грубое оскорбление т. Сталина. Вайцзеккер разводит руками и вздыхает… Полпред ставит вопрос, как смотрит Вайцзеккер на перспективы отношений между СССР и Германией. Вайцзеккер (шутливо) – Лучше, чем сейчас, они быть не могут… Затем, спохватившись и переходя на более серьезный тон: Вы знаете, у нас есть с Вами противоречия идеологического порядка. Но вместе с тем мы искренно хотим развить с Вами экономические отношения. Полпред, сообщив о своем предстоящем отъезде в Москву, выражает сожаление, что Вайцзеккер не будет у нас на приеме 18.IV. Вайцзеккер говорит, что он крайне хотел бы быть, но день его целиком заполнен. Приезжает Гафенку и т. п. Полпред говорит, что понимает его, т. к. в Москве сам бывает очень занят. Примечание. Характерно, что в беседе ни одним словом не был затронут вопрос об обращении Рузвельта, сделанном накануне. Беседу записал Астахов». В дальнейшем Астахов ведет беседы уже сам. 6 мая он пишет Молотову: «Секретно Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович, Основными темами немецкой печати, а также разговоров, которые приходится вести здесь с иностранными (в том числе немецкими) собеседниками, являются в данное время 1) смена наркома иностранных дел и 2) перспективы германо-польского конфликта в связи с вопросом о Данциге. Что касается первой темы, то мне нечего прибавить к тому, что отмечено в моих дневниках и в телеграфных сообщениях. Поскольку разговоры на эту тему с англичанами и французами здесь являются, несомненно, лишь отражением разговоров, ведущихся в Лондоне и Париже, вряд ли стоит на них особо останавливаться. Что же касается немцев, то, не скрывая своего интереса к происшедшей перемене и пытаясь преимущественно путем подбора цитат из англо-французских газет и корреспонденций из Лондона и Парижа создать впечатление о вероятности поворота нашей политики в желательном для них смысле (отход от коллективной безопасности и т. п.), они, за единичными исключениями, воздерживаются от непосредственной оценки и предпочитают ограничиваться изложением фактических данных (подчас вымышленных), подаваемых, однако, в достаточно корректной форме. Довольно прилично (для здешних условий, конечно) была дана Ваша биография в официозе «Фелькишер Беобахтер», а также сообщение об отмене цензуры для инкоров. Обычно всякое сообщение о нас дается здесь с прибавкой грубой брани, от чего на этот раз пресса воздерживается». К этой записи любопытный постскриптум: «Прошу учесть, что я до сих пор не имею ни малейшего представления о сути наших переговоров с Англией и Францией, если не считать того, что вычитываю из англо-французской прессы, на которую полагаться опасно. Это ставит меня в исключительно трудное положение в разговорах с иностранными дипломатами, которые отлично подкованы и говоря с которыми постоянно рискуешь попасть впросак. Астахов». А вот запись беседы Астахова с приехавшим в Берлин послом Германии в СССР Шуленбургом. «17 июня 1939 г. Секретно Ф. Шуленбург зашел ко мне в 12 час. 30 мин., предварительно позвонив по телефону из аусамта. Он начал с сообщения о том, что Хильгер (экономический советник) два дня тому назад уехал в Москву, повезя германский ответ на проект Микояна. Существенных разногласий, по его мнению, нет, за исключением вопроса о поставках и контрпоставках, т. е. о количестве советского сырья, подлежащего ввозу в Германию в порядке расчета по кредитуемым поставкам. Германия остро нуждается в сырье. Он, Шуленбург, не может без невероятных хлопот получить пару труб, необходимых для ремонта его дома. Между тем советская сторона предлагает слишком мало сырья, хотя желает получить в Германии весьма ценные вещи; Шуленбург надеется, однако, что Советское правительство пойдет на уступки в этой части и что проект Микояна не является в этом смысле окончательным. Что же касается остальных пунктов, то по ним разногласий не предвидится, их Шуленбург считает в общем приемлемыми. Вообще, если бы все зависело от германского правительства, то Шнурре выехал бы хоть сегодня. Но положение остается неясным. Молотов сказал Шуленбургу, что для успешных торговых отношений необходим политический базис, но развить и уточнить эти слова Шуленбургу не удалось. А это надо сделать. Сам Шуленбург считает, что обстановка для улучшения политических отношений налицо, германское правительство также признает наличие связи между политикой и экономикой. Надо все это выяснить и уточнить. Германское правительство сделало первый шаг в виде беседы Вайцзеккера со мной, и оно рассчитывало, что Советское правительство даст на это ответ. Смысл беседы Вайцзеккера совершенно ясен: это – стремление нащупать почву для дальнейших разговоров. Все в аусамте ждут, что Вы (т. е. я. – Г. А.) сообщите им этот ответ… Я сказал Шуленбургу, что, по моим сведениям, ответ нарком собирался дать в Москве. Кроме того, частично он содержался в речи наркома. На это Шуленбург ответил, что в Москве ответа до сих пор дано не было. Правда, он сам с тех пор с наркомом не виделся. Впрочем, если бы он знал, что Молотов намерен сообщить ему ответ, он, вероятно, сейчас же выехал бы в Москву. Он просил меня уточнить, надо ли понимать мое объяснение в том смысле, что именно Молотов собирается беседовать на эту тему с ним, Шуленбургом, или это собирается сделать Потемкин. Я сказал, что это мне не известно, мне сообщили лишь, что ответ должен быть дан в Москве. Далее Шуленбург принялся настойчиво убеждать меня в том, что обстановка для улучшения отношений созрела и дипломаты обеих стран должны содействовать успеху начавшегося процесса. Вынув из кармана запись беседы Вайцзеккера со мной, сделанную на бланках аусамта, он стал вкратце повторять сказанное мне Вайцзеккером, как бы проверяя, верно ли я все усвоил, а также добавляя и развивая сказанное Вайцзеккером. (Надо сказать, что в записи Вайцзеккер выражается более категорично по вопросу об улучшении отношений с нами, чем в беседе, которая изобиловала оговорками. – Г. А.) Просмотрев текст беседы и прочтя некоторые выдержки из него, Шуленбург стал уверять, что германское правительство серьезно хочет улучшить отношения, но не знает, как это сделать. Оно не решается прямо ставить вопрос об этом, опасаясь нарваться на афронт, отказ, но наличие такого желания несомненно. Да оно и понятно, ведь никаких противоречий с СССР у Германии нет. С другими странами приходится говорить о территориальных, экономических и прочих претензиях. Здесь же все по существу, ясно и урегулировано. Надо лишь впрыснуть новый эликсир в то, что фактически существует. Именно таково желание германского правительства, и поэтому все в аусамте ждут ответа на вопросы, поставленные мне Вайцзеккером. Согласившись с Шуленбургом об отсутствии у нас с Германией серьезных коренных противоречий и повторив ему то, что я сказал Вайцзеккеру о совместимости идеологических противоречий с хорошими дипломатическими отношениями, я заметил лишь, что опасения германского правительства нарваться на афронт, заговорив об улучшении отношений с нами, нельзя считать обоснованными. Каково бы ни было наше отношение к конкретным вопросам, которые могут быть нам поставлены с германской стороны, Советское правительство никогда не встречает плохо инициативу к улучшению отношений, откуда бы таковая ни исходила; опасаться, что мы злоупотребим подобным эвентуальным шагом германского правительства, не следует. Мы имеем больше оснований для скептицизма, т. к. считаем (я привел примеры), что ухудшение отношений, последовавшее за приходом Гитлера к власти, создалось исключительно по инициативе германской стороны. Естественно поэтому, что у нас считают, что инициатива к улучшению должна исходить от Германии (все это я говорил, подчеркивая, что это лишь мои предположения, т. к. никаких прямых указаний у меня нет). Шуленбург сказал, что он отлично понимает мотивы, которыми могут руководствоваться у нас, недоверчиво относясь к германским намерениям улучшить отношения. Он уверял, однако, что эти намерения достаточно серьезны. С Гитлером он, правда, не видался, но долго говорил с Риббентропом, который в точности отражает настроения фюрера. Прося меня быть конфиденциальным, Шуленбург передал следующие сентенции Риббентропа: «Англии и Франции мы не боимся. У нас мощная линия укреплений, через которую мы их не пропустим. Но договориться с Россией имеет смысл». Шуленбург считает, что Гитлер думает именно так. Сам Шуленбург хотел уже ехать в Москву, но Риббентроп задержал его в расчете на то, что его захочет повидать фюрер». В «дневнике» наиболее подробно воспроизведена встреча Астахова, состоявшаяся 26 июля 1939 года в отдельном кабинете известного берлинского ресторана «Эвест». С советской стороны на ней были Астахов и заместитель торгпреда Бабарин, с немецкой – Карл Шнурре и молодой сотрудник экономической референтуры Вальтер Шмид. Такая «парная» структура была принята: она позволяла более полно и быстро записать содержание беседы. Длилась она более трех часов. К сожалению, положение сторон было различным. Шнурре имел точные указания Риббентропа и Вайцзеккера, Астахов же – никаких. Он руководствовался лишь здравым смыслом, желая получить наиболее полное представление о немецких намерениях. Было лишь известно, что в Москве позитивно отнеслись к немецким уступкам в торгово-кредитных делах. Сперва речь шла о делах торговых. Шнурре продолжал давний торг, говоря о нехватке у Германии цветных металлов. Сам по себе торговый договор, заметил он, особой экономической ценности не имеет, и Германия стремится к нему из-за политических соображений. К их изложению он сразу перешел. – Руководители германской политики исполнены самого серьезного намерения нормализовать и улучшить отношения. Германия открывает дверь для разговоров на эту тему… Шнурре назвал конкретные темы: Прибалтика, Польша, Румыния, где Германия готова отказаться от «всяких посягательств», как она отказалась от идеи создания Карпатской Украины. Более того, речь может идти о самом широком аспекте, а именно: о том, чтобы СССР не становился на сторону Англии и Польши. Главный враг Германии – Англия, не желающая вернуть бывшие немецкие колонии. С Польшей примирения быть не может, Данциг должен быть возвращен. Шнурре повторил уже знакомую Астахову формулу Вайцзеккера, согласно которой для СССР в «германской лавке есть все товары». Астахов переспросил: – А какие могут быть гарантии, что подобные высказывания являются не личной точкой зрения Шнурре, а отражают настроения высших сфер? – Нежели вы думаете, – ответил Шнурре, – что я стал бы говорить вам все это, не имея на это прямых указаний свыше? Именно такой точки зрения придерживается Риббентроп, который в точности знает мысли фюрера. Мы готовы дать любые гарантии. Тут он перешел в контратаку: – Сочувственный резонанс с нашей стороны обеспечен. Наоборот, сейчас мы не находим резонанса у вас. Здесь Астахов в дневнике заметил, как «почувствовал, что беседа начинает заходить слишком далеко». Он перевел разговор на другие темы. Но он заверил Шнурре, что подробно сообщит обо всем в Москву. Действительно, он не имел полномочий тогда давать обещания – Москва пока молчала. Вот очередная загадка: Астахов регулярно информировал Москву (то есть Молотова и Сталина) о германских предложениях – от улучшения торговых отношений до практического раздела сфер влияния в Центральной и Юго-Восточной Европе. Но Москва молчала. В директивах Молотова не было ни слова об этом – не было вплоть до 28—29 июля, когда нарком впервые одобрил «рецептивное» поведение поверенного в делах, а затем поручил выяснить подробности германских предложений. Позднее Астахову сообщили, что собственно переговоры будут вестись в Москве, то есть самим Молотовым с послом Шуленбургом. Немногим раньше из Москвы пришло одобрение и торговых переговоров, поскольку немецкая сторона согласилась на советские предложения, включая список военных заказов для советской оборонной промышленности. Вот решающий этап: запись Астаховым беседы 2 августа с Вайцзеккером и Риббентропом. «2 августа 1939 г. Секретно Закончив свое сообщение о лицах, которые склонны принять приглашение на сельскохозяйственную выставку, и слегка извинившись за задержку, которая получилась в этом вопросе, Вайцзеккер сказал, что Шнурре сообщил ему о нашей беседе, чем он, Вайцзеккер, весьма удовлетворен. Вайцзеккер слышал также, что торговые переговоры развиваются успешно. Я подтвердил, что, по моему впечатлению, наше последнее предложение настолько далеко идет навстречу немецким пожеланиям, что у немецкой стороны есть все основания пойти на соглашение. Вайцзеккер, заметив, что он вообще настроен оптимистически, неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня видеть. Получив мое согласие, он тотчас же вывел меня из кабинета в приемную (другим концом примыкающую к кабинету министра), что-то сказал одному из чиновников и затем простился со мной, предложив обождать некоторое время одному в приемной. Через две-три минуты ко мне подошел один из чиновников и провел меня в кабинет Риббентропа. Последний довольно величаво, но любезно поздоровался со мной, вспомнил, что я был у него вместе с т. Мерекаловым во время первого визита полпреда, хотя тогда он не знал, что я советник (переводчики обычно имеют небольшой ранг). Далее он приступил к монологу, продолжавшемуся свыше часа, причем моя роль сводилась главным образом к выслушиванию. Мне едва удалось вставить несколько реплик и замечаний. Риббентроп начал с выражения своего удовлетворения по поводу благоприятных перспектив советско-германской торговли. Он вспомнил, что раньше германская торговля в СССР достигла весьма больших размеров. К этому имеются все основания. «Ваша страна производит много сырья, в котором нуждается Германия. Мы же производим много ценных изделий, в которых нуждаетесь вы». На мое замечание, что мы являемся не только аграрной страной, но имеем и высокоразвитую индустрию, которая потребляет наше сырье, он ответил: «Конечно, это так. Но все же у вас остается много сырья на экспорт. Кроме того, при помощи новой техники вы можете поднять добычу сырья на еще большую высоту, чем раньше. Поэтому предпосылки развития торговли между нашими странами налицо. Шнурре говорил мне о беседе, которую имел с Вами. Мы вообще в курсе подобных бесед. Я также хотел бы подтвердить, что в нашем представлении благополучное завершение торговых переговоров может послужить началом политического сближения. До последнего времени в наших взаимоотношениях накопилось много болячек. Они не могут пройти внезапно. Для рассасывания их нужно время, но изжить их возможно. 25 лет тому назад началась мировая война. Основная причина ее заключалась в том, что Англия хотела отнять у Германии мировые рынки. Русский царь пошел вместе с Англией и в результате поплатился троном. Мы считаем, что для вражды между нашими странами оснований нет. Есть одно предварительное условие, которое мы считаем необходимой предпосылкой нормализации отношений, – это взаимное невмешательство во внутренние дела. Наши идеологии диаметрально противоположны. Никаких поблажек коммунизму в Германии мы не допустим. Но национал-социализм не есть экспортный товар, и мы далеки от мысли навязать его кому бы то ни было. Если в Вашей стране держатся такого же мнения, то дальнейшее сближение возможно». Воспользовавшись моментной паузой, я заметил, что могу вполне определенно заверить министра, что мое правительство также считает взаимное невмешательство во внутренние дела одной из необходимых предпосылок нормальных отношений и никогда не считало разницу идеологий и внутренних режимов фактом, несовместимым с дружественными внешнеполитическими отношениями. Риббентроп, подчеркнув, что он с удовлетворением принимает это сообщение к сведению, продолжал: «Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться. В этом я глубоко уверен. (Это Риббентроп повторил в различных выражениях несколько раз.) Я не знаю, конечно, по какому пути намерены идти у вас. Если у вас другие перспективы, если, например, вы считаете, что лучшим способом урегулировать отношения с нами является приглашение в Москву англо-французских военных миссий, то, конечно, дело ваше. Что касается нас, то мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой. Мы уверены в своих силах (с подчеркнутой аффектацией). Не будет такой войны, которую проиграл бы Адольф Гитлер. Что же касается Польши, то будьте уверены в одном – Данциг будет наш. По моему впечатлению, большой затяжки в разрешении этого вопроса не будет. Мы не относимся серьезно к военным силам Польши. Поляки сейчас кричат о походе на Берлин, о том, что Восточная Пруссия – польская земля. Но они знают, что это вздор. Для нас военная кампания против Польши дело недели – десяти дней. За этот срок мы сможем начисто выбрить Польшу. Но мы надеемся, что в этом не будет необходимости». Вернувшись к исходной теме разговора о наших отношениях, он сказал, что, вероятно, в этом же духе Шуленбург будет беседовать с Молотовым, но со своей стороны он, Риббентроп, просил бы меня передать все сказанное им в Москву, причем он желал бы знать на этот счет мнение Советского правительства. Он добавил, что не считает необходимым особенно торопиться, проявлять излишнюю спешку, поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений. Я обещал выполнить его просьбу о передаче всего сказанного в Москву, добавив, что не сомневаюсь в том, что мое правительство готово приветствовать всякое улучшение отношений с Германией. Однако, за исключением последних недель, мы ничего, кроме враждебных заявлений, от германского правительства не слышали, сейчас как будто намечается поворот, но все же ничего определенного, конкретного, кроме общих пожеланий, мы не слышим. Между тем мне хотелось бы знать, и я думаю, это было бы интересно Москве, в каких именно формах мыслит германское правительство это улучшение отношений и имеет ли оно какие-либо конкретные предложения на этот счет. На это Риббентроп ответил, что, прежде чем говорить о чем-либо конкретно и делать конкретные предложения, он хотел бы знать, желает ли Советское правительство вести вообще какие-либо разговоры на эту тему. Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, какие следует предпринять. В частности, он хотел бы остановиться и на одном конкретном вопросе. Почти полгода тому назад он дал указание германской прессе прекратить нападки на СССР. Мы, вероятно, обратили на это внимание. Позиция германской прессы в отношении СССР радикально переменилась. Однако он, Риббентроп, не имеет впечатления, чтобы позиция советской прессы изменилась соответственно в том же направлении. Он считает, что если СССР действительно хочет улучшения отношений, то это должно найти отражение в советской прессе. Кроме того, он исходит из того, что СССР не намерен вести политику, которая шла бы вразрез с жизненными интересами Германии. По поводу прессы я заметил, что наша пресса в отношении Германии, как государства, так и ее руководителей, всегда вела себя корректно и поэтому ей не приходится особо менять свою позицию. («Но все же…» – прервал меня Риббентроп.) Что касается второго замечания, то оно допускает весьма широкое толкование и без уточнения вряд ли сможет быть принято в качестве предпосылки улучшения отношений. Риббентроп указал, что он не намерен придавать этому замечанию широкое толкование, но считает естественным, что при дружественных отношениях одно государство не станет вести политику, в корне противоречащую жизненным интересам другого. Впрочем, обо всем этом можно поговорить впоследствии. Сейчас же ему важно знать, интересуется ли вообще Советское правительство подобными разговорами. В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь, либо в Москве. Не надо понимать его в том смысле, что германское правительство хочет спешить и впрягать телегу впереди коня. Далее он предупредил, что мы должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских. Стремясь, по-видимому, сказать что-либо приятное, он заметил, что хотя нашей страны не знает, а в странах так называемых «западных демократий» провел много лет, но ему кажется, что германцам с русскими, несмотря на всю разницу идеологий, разговаривать легче, чем с «западными демократиями». Кроме того, ему и фюреру кажется, что в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счет интернационального, и если это так, то это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР. Скажите, г-н поверенный в делах, – внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, – не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным? Это вопрос, который наиболее интересует фюрера… Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Риббентроп выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Далее он снова повторил свою просьбу сообщить все Вам и уведомить его, считает ли Советское правительство желательным более конкретный обмен мнениями. Уже прощаясь, подчеркнул, что считает необходимым соблюдать конфиденциальный характер подобных бесед и не допускать ни малейшей сенсационности. Затем подчеркнуто вежливо проводил до самой двери, еще раз пожелав всего лучшего. Астахов.» Так Астахов продолжал вести свой несуществующий «дневник», пока не был отозван в Москву 19 августа – на самом пороге подписания пакта. Теперь Астахов стал не нужен – Сталин взял все в свои руки. Вернувшись в Москву, Астахов установил, что в его ведомстве им никто не интересуется. Нарком Молотов принял его чисто формально, обещанный разговор по существу так и не состоялся. Астахов собирался писать о работе в Германии самому Сталину, но до этого дело не дошло: дипломат был уволен из Наркоминдела и с трудом нашел себе место в Музее народов Востока. Здесь к нему интерес проявило другое ведомство: 27 февраля 1940 года он был арестован. Нередко исследователи задавались вопросом: а какую роль в подготовке пакта сыграло всемогущее ведомство Берии? Конечно, с горькой иронией можно сказать, что его роль была традиционной ролью палача. Как был расстрелян «пионер» советско-германского сближения Давид Канделаки, так и Георгий Астахов – был арестован, судим и осужден….Следственное дело Астахова за номером 1089 невелико – во всяком случае, та часть, которую в архиве ФСБ показывают исследователям. Она весьма скудна: после ареста в феврале 1940 года Астахову предъявили обвинение в участии в антисоветском заговоре и работе «на иностранные разведки». Астахов виновным себя не признал. После допросов в зловещей Сухановской тюрьме (его допрашивали 25 раз!) в 1941 году появилась новая, «уточненная» версия: работа на… польскую разведку. Видимо, чекисты сочли это блестящей находкой. Польского государства уже не существовало, можно было свободно фантазировать. В июле 1941 года состоялся суд. Ни в чем не повинный Астахов получил 15 лет. Он умер в лагере в феврале 1942 года. Как явствует из писем и заявлений Астахова, его нещадно пытали и били. Но он упорствовал в своей правоте, о чем не раз писал в вышестоящие инстанции и лично наркому Лаврентию Берии. Это трагические документы. Но из них выясняется одно немаловажное обстоятельство переговоров 1939 года (кстати, на процессе об этом периоде вообще не говорилось ни слова). В письмах ЦК и наркому Берии Астахов требовал справедливости. Наркому он пытался напомнить, что «обеспечил полную тайну переговоров с Германией с 1939 года» (письмо от 29 мая 1940 года). Более того, он напоминал наркому, что ему, Астахову, пришлось работать «под наблюдением» Берии. Под наблюдением Берии? За этим словом стоит больше, чем «общий надзор» НКВД за всем, что творилось в Советском Союзе. Дело в том, что в те времена резидентура НКВД в Берлине была практически выведена из строя. Опытный разведчик Борис Гордон был отозван и репрессирован, молодые сотрудники не были пригодны к серьезным делам. Установив прямой контакт с Астаховым, Берия сразу оказывался прямым участником важных событий. Тем более что Берия лично знал Астахова с давних времен, когда тот был представителем НКИД в Закавказье. Конечно, Астахов не мог отказаться от столь «высокого покровительства». В письме наркому Астахов даже упоминает, что он был на приеме у Гитлера – доселе не известный эпизод подготовки пакта, свидетельств о котором не осталось. Если они и были, то, видимо, шли в Москву через Берию, а не через дипломатическую службу. Безусловно, не наивностью Астахова можно было объяснить его поведение. Для него Берия обладал таким же авторитетом, как и его непосредственный шеф Молотов. Наивной была лишь надежда отчаявшегося узника на то, что Лаврентий Берия вспомнит о роли Астахова. Если и вспомнил, то лишь для того, чтобы сгноить в лагере автора прошения, который слишком много знал. Так и случилось. Глава пятнадцатая. Когда придумали секретный протокол …Когда и как появилась идея пакта и секретного протокола к нему? Хотя с ранней весны 1939 года Берлин неоднократно пытался поднять вопрос об улучшении германо-советских политических отношений, в Москве делали вид, что вовсе не обязаны на авансы отвечать. Советские дипломаты внимательно слушали, но ответов не давали, что приводило Риббентропа в бешенство. Тогда и была предпринята хитроумная попытка заставить Москву говорить о политике. Карл Шнурре по указанию Риббентропа задал Георгию Астахову вопросы: а что если к будущему торгово-кредитному соглашению добавить пассаж о желательности улучшения не только торговых, но и общих отношений между СССР и Германией? А может, сформулировать это пожелание в специальном секретном протоколе? Так 3 августа 1939 года впервые прозвучали роковые слова: «секретный протокол». Астахов немедля сообщил об этом в Москву Молотову, Молотов доложил Сталину. А 7 августа из Москвы пришел Астахову для передачи Шнурре… категорический отказ. Молотов счел упоминание о политике в экономическом документе неуместным, а секретный протокол к кредитному соглашению – неприемлемым. Но об этой идее не забыли. Толковать замыслы Сталина – дело трудное и неблагодарное, поскольку диктатор не любил их раскрывать и еще меньше любил о них говорить. Здесь важны любые свидетельства, которые еще таятся в неисследованных советских архивах. Вот почему подлинной сенсацией можно считать неизвестные доселе записи Андрея Жданова – тогда секретаря ЦК ВКП(б) и члена Политбюро. В те годы Сталин приблизил Жданова к себе и к проблемам внешней политики. Жданов принимал участие в обсуждении отношений с Англией, Францией и Германией. Ему Сталин поручал выступления в советской печати. Рукописные заметки, о которых идет речь, имеют специфический характер. К сожалению, они не датированы. Известно лишь, что они относятся к 1939 году. Они состоят из отдельных фраз, часто не связанных между собой. Может быть, это были наброски для будущих выступлений. А еще вероятнее – заметки, которые Жданов делал во время бесед со Сталиным. Вот текст: «Тигры и их хозяева. Хозяева тигров нацелили на Восток. Сифилизованная Европа. Повернуть клетку в сторону англичан. Не верьте унижениям. Англия – профессиональный враг мира и коллективной безопасности». Чем дальше, тем яснее: «Дранг нах Остен» – английская выдумка»… «Повернуть тигров в сторону Англии. Коммунизм и фашизм ненавидит одинаково. За деньги. Не жалеет средств для дискредитации Советского Союза. Отвести войну на Восток – спасти шкуры». О Германии и ее политике: «Возможно ли сговориться с Германией? Россия – лучший клиент. Ну как не умиляться немецкому сердцу. Гитлер не понимает, что ему готовят нож в спину. Что бессмысленно ему ослаблять себя на Востоке. Повернуть на Запад. Дранг нах Остен уже стоил Германии огромных жертв. Сговориться с Германией». О настроениях в Германии: «В Германии симпатии к русскому народу и армии». Кому бы ни принадлежали эти фразы – Сталину или Жданову, они исключительно важны для оценки настроений, царивших в кремлевской верхушке уже в первой половине 1939 года. Видимо, давний «антианглийский синдром», глубоко запавший в душу Сталина с 20-х годов, перевешивал идеи коллективной безопасности. А возможность использовать Германию против Англии, этого «профессионального врага мира» и центра международного империализма? По архиву Сталина можно установить, когда же именно было решено серьезно заняться оформлением будущего соглашения. В конце мая Сталин затребовал от НКИД всю документацию о заключении советско-германского договора 1926 года, а также о последующем «Берлинском договоре» 1931 года и его подтверждении – уже гитлеровским правительством! – в 1933 году. Это было 21 мая. В середине июля Шнурре сообщил торгпреду Е. И. Бабарину о готовности принять советские предложения от февраля 1939 г. за основу переговоров. 10 июля Хильгер официально передал это предложение Микояну. Сталин поставил 14 июля вопрос о соглашении на заседании политбюро. Для этого при участии генсека было составлено специальное обоснование. В нем отмечалось, что «германская сторона 10 июля пошла навстречу советским пожеланиям», а именно: приняла три главных пункта: срок, процентную ставку и советские списки заказов. В документе говорилось, что «мы готовы пойти навстречу». Положительное решение политбюро было завизировано Сталиным, Ворошиловым, Кагановичем и Молотовым 14 июля 1939 г. 19 июля Шнурре в Берлине заявил Бабарину: «С этого момента может начаться новая полоса советско-германских отношений». Это сообщение о высказывании Шнурре было продублировано в телеграмме Астахова. С июля можно начинать отсчет прямых советско-германских переговоров, не разделяя их экономические и политические компоненты. Таким образом, Сталин и Молотов оказались прекрасно подготовленными, когда Шуленбург в беседе с Молотовым 15 августа изложил немецкие представления о новом договоре. Он мыслился с немецкой стороны всего лишь в двух пунктах: – Германия и СССР ни при каких обстоятельствах не вступят в войну друг против друга и не будут принимать мер, предусматривающих применение силы; – договор вступает в силу немедленно после его подписания и будет действовать 25 лет. Молотов явно удивился: только два пункта? Он тут же напомнил Шуленбургу, что существуют исторические прецеденты – например, договор СССР с Латвией 1932 года, с Эстонией. Договор же с Германией должен был стать куда серьезнее. 17 августа из Москвы без конкретных результатов уехали военные делегации Англии и Франции. Путь к соглашению с Германией был открыт. Тогда Молотов вручил Шуленбургу принципиальный документ, означавший фактическое принятие новых правил игры. В первоначальном проекте Молотов завершал его так: он предлагал сначала заключить торгово-кредитные соглашения, а затем перейти ко второму, политическому шагу. Проект гласил: «Правительство СССР считает, что вторым и главным шагом, идущим вслед за первым, могло бы быть заключение пакта о ненападении, примерный проект которого прилагается с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики с тем, чтобы последний представлял органическую часть пакта». Но Сталин не спешил. На полях молотовского предложения он с недовольством написал: «Не то». К словам о «втором шаге» он добавил «через короткий срок». Затем он выбросил слова о прилагаемом проекте пакта. Видимо, он не хотел сразу сообщить немцам советские предложения, выжидая реакции Берлина. Но зато меморандум от 17 августа однозначно говорит: именно Сталину и Молотову принадлежит идея особого секретного протокола к новому договору. Идея Шнурре не пропала, она лишь преобразовалась. Сталин без зазрения совести совершил плагиат. Прошло два дня: 19 августа Шуленбург получил советский текст предполагаемого пакта. Проект, составленный в НКИД, умещался на двух страницах. На сталинском экземпляре – рукописная пометка «Передано Ш-гу 19/VIII». В нем было уже не два, а пять пунктов, к ним – важнейший «Постскриптум» – будущий секретный протокол. Существенным отличием от немецких предложений был срок договора – не 25, а лишь пять лет. Еще одно существенное отличие состояло в наличии пунктов, в которых устанавливалось поведение одной стороны в случае нападения на нее третьей державы. Наконец, предусматривался консультационный механизм на случай споров. Все это придавало договору большую солидность. Конечно, сам принцип взаимного ненападения был обычной нормой в договорной практике. Но обе стороны прекрасно представляли себе, что речь меньше всего идет о «нападении» или «ненападении». Сталин не был настолько наивен, чтобы полагать, что от автора «Майн кампф» можно ожидать отказа от своих далеко идущих планов. Гитлер же и подавно не ожидал советского нападения, зная прекрасно тогдашнее состояние Красной Армии после сталинских чисток. Об этом он специально спрашивал немецких дипломатов, вызвав их 10 мая в свою резиденцию в Берхтесгаден из Москвы. Речь шла об ином: о том, чтобы при предстоявшем вторжении вермахта в Польшу был обеспечен советский нейтралитет. Об этом открытым текстом говорили в ходе переговоров немецкие дипломаты – но только устно. Писать об этом было нельзя, тем более в договоре! Советская же сторона была полностью проинформирована о ходе военных приготовлений к «операции Вайсс». В архиве Сталина содержится неизвестное до сих пор послание Риббентропа, в котором он вечером 31 августа проинформировал Сталина о вторжении в Польшу. «Германская армия выступила в поход», – так завершалось сообщение. Финальный этап обсуждения идеи пакта состоялся 19 августа. Шуленбург, прибыв в 14.00 к наркому, передал Молотову германские представления о пакте, которые он за день до этого получил от Риббентропа. Судя по всему, советский проект к этому времени уже был готов. Шуленбург 19 августа снова был вызван в Кремль в 16 час. 30 мин., и ему был вручен текст советского проекта договора, о котором еще двумя днями раньше Сталин не хотел сообщать. Этот текст был отправлен в Берлин в ночь на 20 августа и получен в 03 час. 15 мин. Перевод был сделан немцами еще в Москве. Проект утром 20 августа был направлен в Бергхоф Гитлеру, а также в Фушль Риббентропу и в Берлин Вайцзеккеру. Полный текст проекта был таков: «Правительство СССР и Правительство Германии, Руководимые желанием укрепления дела мира между народами и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 года, пришли к следующему соглашению: Статья 1. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются взаимно воздерживаться от какого бы то ни было насилия и агрессивного действия друг против друга или нападения одна на другую, как отдельно, так и совместно с другими державами. Статья 2. В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом насилия или нападения со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме подобных действий такой державы. Статья 3. В случае возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по тем или иным вопросам обе Стороны обязуются разрешать эти споры и конфликты исключительно мирным путем в порядке консультации или путем создания в необходимых случаях соответствующих согласительных комиссий. Статья 4. Настоящий договор заключается сроком на пять лет с тем, что поскольку одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет. Статья 5. Настоящий Договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок, после чего Договор вступает в силу. Постскриптум. Настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся Сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта». Сталин уделял большое внимание готовившемуся документу. Даже после того, как проект 19 августа был передан в Берлин, генсек продолжал над ним работать. В архиве сохранился не имевший даты текст проекта, в который рукой Сталина внесены следующие поправки: во-первых, проставлено название: «Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом»; во-вторых, в статьи проекта были внесены существенные поправки. Статья 1 была перечеркнута. Что имелось в виду – трудно сказать, поскольку в окончательном варианте она сохранилась. Статья 2 осталась в тексте, но нумерация была заменена с арабской на римскую. Слова «насилия или нападения» заменены на «военных действий». Далее были вычеркнуты слова «подобных действий такой державы» и заменены на «эту державу». Статья 3 была перечеркнута. Статья 4 – нумерация изменена на «VI». Срок был изменен с 5 на 10 лет. На полях были вписаны тексты 4-й и 5-й новых статей. Они, к сожалению, трудно читаемы. Статья 7 (бывшая 5) изложена так: «Настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок. Обмен ратификационными грамотами должен произойти в Берлине. Договор вступает в силу после его подписания». Постскриптум неожиданно был зачеркнут. Автор правки поставил: «Ст.». Однако прямо под этой подписью была дописана фраза: «В подтверждение сего уполномоченные (неразборчиво) подписали…» Поправка не была закончена, т. к. далее с абзаца рукой Сталина вписана другая фраза: «Составлен в двух оригиналах, на немецком и русском языках в Москве 24 августа 1939 года». Характер сталинской правки позволяет предположить, что она вносилась в текст в ночь с 23 на 24 августа, когда Риббентроп находился в Москве. Видимо, тогда и родилась идея преобразовать «Постскриптум» в секретный дополнительный протокол, причем есть все основания считать, что, как мы предполагали, Сталин использовал ранее высказанную мысль Шнурре о секретном протоколе, который тот предлагал добавить к торгово-кредитному соглашению. Тогда, 7 августа, Молотов счел это неуместным. 23 августа было уже вполне логично все политические условия пакта перенести в секретный документ, ставший органической частью договора. Как видно по советским документам, 23—24 августа была проведена работа значительного объема. Уже при первой встрече со Сталиным Риббентроп передал советской стороне свою редакцию текста пакта, которую он привез из Берлина. Эта редакция до сих пор оставалась неизвестной, но материалы сталинского архива дают уникальную возможность ее реконструировать по обратному (и очень неуклюжему, очевидно сделанному в большой спешке) трехстраничному переводу с немецкого на русский, который был вручен Сталину и Молотову. Заметим, что и в нем договор не имел официального заголовка, а лишь был назван «договором между Германским Правительством и Правительством Союза Советских Социалистических Республик», что еще раз подтверждает авторство Сталина в названии. «ДОГОВОР между Германским Правительством и Правительством Союза Советских Социалистических Республик Вековой опыт доказал, что между германским и русским народом существует врожденная симпатия. Жизненные пространства обоих народов соприкасаются, но они не переплетаются в своих естественных потребностях. Экономические потребности и возможности обеих стран дополняют друг друга во всем. Признавая эти факты и те выводы, которые следует отсюда сделать, что между ними не существует никаких реальных противоречивых интересов, Немецкая Империя (Рейх) и Союз Советских Социалистических Республик решили построить свои взаимоотношения по-новому и поставить на новую основу. Этим они возвращаются к политике, которая в прошлые столетия была выгодна обоим народам и приносила им только пользу. Они считают, что сейчас, как и прежде, интересы обоих государств требуют дальнейшего углубления и дружественного урегулирования обоюдных взаимоотношений и что после эпохи помутнения теперь наступил поворот в истории обеих наций. Чтобы теперь, тотчас же, дать явное выражение этому естественному развитию во взаимоотношениях этих народов, оба Правительства решили заключить друг с другом консультационный и ненападения пакт и уполномочили с этой целью Германский Рейхсканцлер – Рейхминистра Иностранных Дел господина Иоахима фон-Риббентропа (в тексте оставлено свободное место для имени советского уполномоченного. – Л. Б.), которые после обмена своих найденных в хорошей и надлежащей форме полномочий пришли к соглашению по следующим определениям: Статья I. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться и именно как в отдельности, так и совместно с другими державами от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга. Статья II. В случае вступления одной из Договаривающихся Сторон в военный конфликт с какой-нибудь третьей державой другая Договаривающаяся Сторона никаким образом не поддержит третью державу. Статья III. Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в постоянном контакте друг с другом, чтобы информировать друг друга о всех вопросах, затрагивающих их общие интересы. Статья IV. Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно не направлена против другой стороны. Статья V. Правительства обеих Договаривающихся Сторон войдут сейчас же в переговоры, чтобы интенсивировать на самой широкой основе и на долгий срок свои экономические взаимоотношения за рамки экономического соглашения, подписанного 19 августа 1939 г. Статья VI. В случае возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно путем дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликта. Статья VII. Настоящий договор должен быть ратифицирован в возможно более короткий срок. Обмен ратификационными грамотами должен произойти в Берлине. Обе стороны согласны в том, что договор вступает в силу тотчас же после его подписания. Действие договора не денонсируется в течение 25 лет. В подтверждение этого Уполномоченные подписали и скрепили печатями этот договор. Составлен в двух оригиналах – на немецком и русском языках в Москве, 24 августа 1939 года». Советская сторона серьезно поработала над немецким текстом: преамбула была отвергнута, она перечеркнута рукой Сталина. По этому поводу начальник юридического отдела Гаус в своих показаниях Нюрнбергскому Международному военному трибуналу писал: «В подготовленный мною проект договора г-н Риббентроп внес в преамбулу пространные обороты, касающиеся придания дружественного характера германо-советским отношениям. На это г-н Сталин возразил, что для советского правительства, на которое национал-социалистическое правительство рейха в течение 6 лет „лило ушаты помоев“, невозможно вдруг выступить перед общественностью с заверениями о германо-советской дружбе. Эти выражения были вычеркнуты или изменены». Но это была не единственная поправка Сталина. Его рукой была возвращена к его версии статья I; у статьи II он написал: «Иначе» и «Другой текст». Статью V он снял, у статьи VII отметил: «Др. текст». В новом тексте было отвергнуто немецкое предложение не денонсировать пакт в течение 25 лет. К прежним советским формулировкам был возвращен ряд статей. Был изменен и срок действия договора – десять лет: первоначально СССР предполагал предложить пять лет, но уже в проекте от 19 августа фигурировала цифра десять. Гаус вспоминал, что у немецкой делегации уже был текст дополнительного секретного протокола. Об этом косвенно свидетельствует и переводчик В. Н. Павлов, который вспоминал, что переговоры Сталина с Риббентропом начались с того, что генсек выразил несогласие с немецким желанием провести разграничительную линию между «сферами государственных интересов» по Западной Двине. Тогда в немецкой сфере оставались порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс), которые Сталин хотел сделать советскими военно-морскими базами. На это Риббентроп запрашивал согласие Гитлера и получил его. Окончательный текст был подписан ночью, в 2 часа 30 мин. 24 августа, однако датой пакта было оставлено 23 августа, что позволяло сразу же поместить его в советской прессе. Текст коммюнике о подписании договора составил Сталин. Как архивный курьез можно охарактеризовать тот факт, что в соответствующем архивном деле ЦК ВКП(б) содержались не оригиналы, а… вырезки из «Известий» и «Правды» с текстами договора. Августовские документы 1939 г., хранящиеся в Архиве Президента РФ, завершаются записью сообщения Шуленбурга. Вот ее текст: «Министр Иностранных Дел Германии информировал Поверенного в делах СССР в Берлине о нижеследующем: Английский Посол выразил фюреру пожелание относительно мирного разрешения польского вопроса и улучшения германо-английских отношений. Фюрер заявил, что польская проблема должна быть разрешена так или иначе. Что касается улучшения отношений между Германией и Англией, то он также этого желает, но при абсолютном соблюдении предпосылки, что это не затронет германо-советского соглашения, являющегося безусловным и представляющего поворотный пункт германской внешней политики на долгий срок. Кроме того, германская сторона не допустит, чтобы был затронут германо-итальянский союз. После этого разговора Гендерсон отбыл в Лондон, откуда он привез ответ Английского Правительства, согласно которому Англия надеется на возможность разрешения польской проблемы путем непосредственных германо-польских переговоров. Этот ответ в настоящее время подлежит обсуждению, причем германская сторона будет держать Правительство СССР в курсе результатов этого обсуждения; всеми вопросами, касающимися Востока, Германия во всяком случае будет заниматься совместно с СССР и не примет участия ни в каких международных конференциях без СССР. В заключение Министр Иностранных Дел Германии подчеркнул твердую решимость фюрера в короткий срок так или иначе разрешить польский вопрос. Германская армия выступила в поход». Таково было официальное уведомление о начале Второй мировой войны. На документе рукописная отметка Сталина: «От Ш-га (31.VIII – 1.IX)». Правда, исследователь стоит перед разочаровывающим фактом: если политбюро считало необходимым принимать решения о переманивании игроков из футбольной команды «Трактор» или о создании запаса кинокартин на военное время, то вопросы о заключении договора о ненападении с Германией или о разрыве переговоров военных миссий на политбюро не ставились. Очевидно, это совершилось не из-за того, что такие вопросы не считались важными. Наоборот: они были слишком важными, чтобы выпускать их из ведения узкого круга членов политбюро. Неофициальные «тройки» и «пятерки» вершили судьбу страны – однако в строгом соответствии с волей генерального секретаря. Эта особенность сталинского режима с конца 30-х годов уже вошла в силу, и в соответствии с ней принимались решения, в частности по советско-германским отношениям. Что же можно сказать о пакте? Первое безусловное, не подлежащее сомнению заключение, которое следует сделать, состоит в исключительной роли Сталина в определении внешнеполитических решений СССР. Генсек занимался ими даже в мельчайших деталях. Ни одно указание наркома иностранных дел не обходилось без предварительного согласования и обсуждения с генсеком. Литвинов даже в кадровых вопросах не предпринимал ни одного решения без визы Сталина. Со времени назначения наркомом иностранных дел Молотова между ним и Сталиным образовался теснейший тандем, причем Молотову не отводилась второстепенная роль. Важнейшие документы отрабатывались Сталиным и Молотовым совместно, на одном и том же тексте можно обнаружить правку обоих, не говоря уже о совместном визировании. Второе заключение, которое можно сделать на основании изучения документов, касается роли экономического фактора в повороте 1939 г. В отличие от скупой информации о возможном политическом сближении материалы по возобновлению экономических связей между СССР и Германией весьма обширны. Эти документы появились на столе у Сталина уже в конце 1938 – начале 1939 гг. Экономический фактор должен учитываться при оценке аргумента о «вынужденном» характере договоренностей 1939 г. Третья констатация касается практической роли Сталина в формулировании и осуществлении самого договора о ненападении и протоколов к нему. Оставим за скобками правовое значение поправок Сталина к договору. Но и без этого ясно, что для генсека заключение пакта Молотова – Риббентропа не было формальным актом. Сталин предвидел далеко идущие последствия договора. Нельзя считать обоснованным аргумент, будто Сталин «не распознал» всей опасности принимавшегося решения. Нет, он знал, что творил и хотел получить для СССР максимальную выгоду: это видно из документов за период с 23 августа 1939 г. по 22 июня 1941 г. Что из этого получилось – тема, достойная особого рассмотрения. В свете архивных источников, в частности документов из архива Сталина, можно видеть, что решение о пакте вызревало в понятном для советских государственных деятелей комплексе экономических и политических компонентов. Для Сталина этот комплекс был ясен еще с 20-х – 30-х годов; генсек видел, что желаемый сдвиг в экономических отношениях не мог произойти без изменений в политике, а все предпринимавшиеся в 1935—1936 гг. попытки добиться развития лишь хозяйственных связей сорвались. В этом смысле можно согласиться с В. Я. Сиполсом, который пишет, что без «кредитного (от 19 августа 1939 г. – Л. Б.) соглашения не было бы и советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 года». Но если это так, то и без пакта от 23 августа не могло быть и соглашения от 19 августа. Все действия по экономической и по политической линии шли синхронно, часто дополняли друг друга. Поэтому не стоит сегодня следовать давней традиции их разделения. Переговоры по хозяйственным вопросам с самого начала были политическими, политические контакты все время учитывали экономические слагаемые. Следовательно, начало единого комплекса политико-экономических переговоров между Германией и СССР можно обозначить январем 1939 г., или даже декабрем 1938 г. Этапными следует считать май (беседа Молотова с Шуленбургом, затребование Сталиным материалов о пакте 1926 г.) и, разумеется, сдвиг в немецкой позиции по кредиту в июне – июле, что дало политбюро основание для решения от 14 июля. Июль был отмечен первым прямым указанием Молотова в Берлин по поводу бесед Астахова от 28—29 июля. Параллелизация торгово-кредитной и политической тематики с небольшими расхождениями имела место вплоть до 19—23 августа, когда в кратчайший срок были подготовлены и подписаны документы исторической важности. Роковые документы! Сталин не любил объяснять свои действия и делал это очень редко. Сохранился лишь один аутентичный документ по этому поводу: запись в дневнике генерального секретаря Коминтерна Георгия Димитрова: «7.9.39. – В Кремле (Сталин, Молотов, Жданов). Сталин: – Война идет между двумя группами капиталистических стран – (бедные и богатые в отношении колоний, сырья, и т. д.) за передел мира, за господство над миром! – Но мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. – Неплохо, если руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). – Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему. – Позиция коммунистов у власти иная, чем коммунистов в оппозиции. – Мы хозяева у себя дома. – Коммунисты в капиталистических странах в оппозиции, там буржуазия хозяин. Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. – Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. – Следующий момент подталкивать другую сторону. – Коммунисты капиталистических стран должны выступать решительно против своих правительств, против войны. До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. – Во время войны между империалистическими державами это уже неправильно. – Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл. – Война вызвала коренной перелом. – Единый народный фронт вчерашнего дня – был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме. – В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства! – Стоять сегодня на позиции вчерашнего дня (единый нар. фронт, единство нации) – значит скатываться на позиции буржуазии. – Этот лозунг снимается. – Польское государство раньше (в истории) было нац. государством. Поэтому революционеры защищали его против раздела и порабощения. – Теперь – фашистское государство, угнетает украинцев, белорусов и т. д. – Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! – Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространили социалистич. систему на новые территории и население. Мы предпочитали соглашение с так называемыми демокр. странами и поэтому вели переговоры. – Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! – Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше ничего не получая. Надо сказать рабочему классу — – Война идет за господство над миром. – Воюют хозяева капиталистических стран за свои империалистические интересы. – Эта война ничего не даст рабочим, трудящимся, кроме страданий и лишений. – Выступить решительно против войны и ее виновников. – Разоблачайте нейтралитет, буржуазный нейтрал. стран, которые, выступая за нейтралитет у себя, поддерживают войну в других странах в целях наживы». Если отвлечься от «специального заказа» беседы Сталина с Димитровым, которому Сталин хотел доказать пользу и даже благотворность пакта для мирового коммунистического движения, то в итоге остается: стремление к укреплению позиций СССР, который должен был оставаться «третьим смеющимся» в схватке двух империалистических хищников. Такого рода мечту Сталин высказал еще в 1925 году, на пленуме ЦК РКП(б), явно желая подражать Ленину, который, совершив в Бресте свой резкий поворот, стремился использовать одного хищника против другого. Достаточно наивное представление Сталина о Гитлере как человеке, который «подрывает капиталистическую систему», сочеталось с макиавеллистическим призывом «подталкивать одну сторону против другой». Еще циничнее рассуждения о «фашистской Польше» – давнем противнике Сталина, не пожелавшем сдаться Красной Армии в 1920 году. Запись Димитрова дает нам своего рода образец сталинского метода обоснования любых своих действий. Это не волюнтаристское «делаю, что хочу», а «делаю, потому что хочу». Глава шестнадцатая. Операция «Вайсс» В дипломатической игре западноевропейских держав, которая велась летом 1939 года, был поставлен своеобразный рекорд запутанности, ибо борьба эта развертывалась сразу в нескольких плоскостях: первая (английская): переговоры с Советским Союзом о возможном сотрудничестве с ним и Францией для отражения нацистской агрессии; вторая (англо-французская): переговоры о линии поведения по отношению к СССР; третья (англо-французская): переговоры с Польшей как вероятным объектом германской агрессии; четвертая (англо-германская): секретные переговоры с немецкими официальными лицами с целью выяснения возможностей компромисса с Германией; пятая (англо-германская): секретные переговоры с неофициальными немецкими представителями с целью определить подлинные намерения Германии; И, наконец, шестая (last, not least): советско-германский комплекс экономических и политических переговоров между Германией и СССР. Поистине в этой игре можно было запутаться! Тем более что почти все стороны, участвовавшие в переговорах в одной плоскости, знали (или догадывались), что происходит в другой. Но среди всех «неизвестных» в европейском уравнении была одна «известная»: судьба Польши. Об этом информировала Сталина военная и политическая разведка. Так, сразу после мюнхенского сговора Рихард Зорге доносил из Токио (3 октября 1938 года): «От военного атташе (имелся в виду германский военный атташе в Японии полковник Матцки. – Л. Б.) получил сведения о том, что после разрешения судетского вопроса следующей проблемой будет польская». Об этом знали и советские разведчики в Варшаве: их «невольным» источником был немецкий дипломат Рудольф фон Шелия – выходец из известной аристократической семьи, ненавидевший «выскочку» Гитлера. Он охотно делился своими мыслями и известными ему сведениями с одним немецким коммерсантом, которого считал связанным с западными кругами; в действительности же сведения фон Шелия шли в Москву. Вот одно из донесений: «В ходе дальнейшего осуществления германских планов война против Советского Союза остается последней и решающей задачей германской политики. Если раньше надеялись заполучить Польшу на свою сторону в качестве союзницы в войне против Советского Союза, то в настоящее время Берлин убежден, что Польша по своему нынешнему политическому состоянию и территориальному составу не может использоваться против Советского Союза в качестве вспомогательной силы. Очевидно, Польша должна быть вначале территориально разделена». Через некоторое время советское руководство располагало более подробной информацией военной разведки о замыслах Гитлера, которая гласила: «По собственным словам Гитлера, сказанным им несколько дней тому назад Риббентропу, Германия переживает в настоящий момент этап своего абсолютного военного закрепления на востоке, которое должно быть достигнуто с помощью жестоких средств и невзирая на идеологические оговорки. За беспощадным очищением востока последует „западный этап“, который закончится поражением Франции и Англии, достигаемым политическим или военным путем. Лишь после этого станет возможным великое и решающее столкновение с Советским Союзом и будет осуществим разгром Советов. В настоящее время мы находимся еще на этапе военного закрепления на востоке. На очереди стоит Польша. Уже действия Германии в марте 1939 г. – создание протектората в Богемии и Моравии, образование Словацкого государства, присоединение Мемельской области – были не в последнюю очередь направлены против Польши и заранее рассматривались как антипольские акции. Гитлер понял примерно в феврале этого года, что прежним путем переговоров Польшу нельзя привлечь на свою сторону. Таким образом, он решил, что необходимо силой поставить Польшу на колени. Если развитие пойдет в соответствии с германскими планами и если Польша добровольно не капитулирует в ближайшие недели, что мы вряд ли можем предположить, то в июле – августе она подвергнется военному нападению. Польский генеральный штаб считается с возможностью военных действий осенью, после уборки урожая. Действуя внезапно, мы надеемся смять Польшу и добиться быстрого успеха. Больших масштабов стратегическое сопротивление польской армии должно быть сломлено в течение 8-14 дней… Завершение подготовки Германии к войне против Польши приурочено к июлю – августу…» Далее в сообщении говорилось: «Весь этот проект встречает в Берлине лишь одну оговорку. Это – возможная реакция Советского Союза». Таким образом, картина становилась довольно ясной: замысел Гитлера начать войну в августе – сентябре можно было считать определенным. Наличие такого намерения подтвердил Рудольф фон Шелия, который рассказал 7 мая 1939 года: «За последние дни в Варшаву прибыли: 1) ближайший сотрудник Риббентропа Клейст с заданием определить настроение в Польше; 2) германский военно-воздушный атташе в Варшаве полковник Герстенберг, возвратившийся из информационной поездки в Берлин; 3) германский посол в Варшаве фон Мольтке, который по указанию Гитлера был задержан почти на целый месяц в Берлине и в настоящее время, не получив директив о дальнейшей политике в отношении Польши, вновь занял свой пост. Сообщения Клейста и Герстенберга о нынешних планах Германии были идентичными. Мольтке в ответ на заданный ему вопрос заявил, что он также слышал в Берлине об отдельных частях этих планов… По мнению немецких военных кругов, подготовка удара по Польше не будет завершена раньше конца июля. Запланировано начать наступление внезапной бомбардировкой Варшавы, которая должна быть превращена в руины. За первой волной эскадрилий бомбардировщиков через 6 часов последует вторая, с тем чтобы завершить уничтожение. Для последующего разгрома польской армии предусмотрен срок в 14 дней. Гитлер уверен, что ни Англия, ни Франция не вмешаются в германо-польский конфликт». 7 августа 1939 года советской военной разведке из высказываний немецкого военно-воздушного атташе в Польше Герстенберга стало известно следующее: «В настоящее время решение принято. Еще в этом году у нас будет война с Польшей. Из совершенно надежного источника я (то есть Герстенберг. – Л. Б.) знаю, что Гитлер принял решение в этом смысле. После визита Вольтата в Лондон Гитлер убежден в том, что в случае конфликта Англия останется нейтральной. Переговоры западных держав с Москвой проходят неблагоприятно для нас. Но и это является для Гитлера еще одним доводом в пользу ускорения акции против Польши. Гитлер говорит себе, что в настоящее время Англия, Франция и Советский Союз еще не объединились; для достижения соглашения между генеральными штабами участникам московских переговоров потребуется много времени; следовательно, Германия должна до этого нанести первый удар. Развертывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа. Начиная с 25 августа следует считаться с началом военной акции против Польши». Это было именно так. Еще 3 апреля было отдано распоряжение ОКВ о подготовке плана «Вайсс» со сроком: 1 сентября. 11 апреля оно было уточнено: «Позиция, занимаемая Польшей в настоящее время, помимо осуществления мероприятий в соответствии с разработанным планом „Обеспечение границ на востоке“, требует проведения особых военных мер, чтобы в случае необходимости раз и навсегда положить конец любой угрозе с ее стороны. 1. Политические предпосылки и цели. Позиция Германии по отношению к Польше по-прежнему исходит из принципа: избегать осложнений. Если Польша изменит основывавшуюся до сих пор на том же принципе политику в отношении Германии и займет угрожающую ей позицию, то с ней необходимо будет свести окончательные счеты, несмотря на действующий договор. Целью явится тогда уничтожение военной мощи Польши и создание на Востоке обстановки, соответствующей потребностям обороны страны. Вольный город Данциг будет объявлен германской территорией сразу же после начала конфликта. Политическое руководство считает своей задачей по возможности изолировать Польшу в этом случае, т. е. ограничить войну боевыми действиями с Польшей. Усиление внутреннего кризиса во Франции и вытекающая отсюда сдержанность Англии в недалеком будущем могли бы привести к созданию такого положения. Вмешательство России, если бы она была на это способна, по всей вероятности, не помогло бы Польше, так как это означало бы уничтожение ее большевизмом. Позиция лимитрофов будет определяться исключительно военными требованиями Германии. Немецкая сторона не может рассчитывать на Венгрию как на безоговорочного союзника. Позиция Италии определяется осью Берлин – Рим. 2. Военные соображения. Великие цели создания германских вооруженных сил определяются по-прежнему враждебным отношением со стороны западных демократий. План «Вайсс» является лишь предусмотрительной мерой, дополняющей общие приготовления, но ни в коем случае он не должен рассматриваться как предварительное условие военных действий против западных противников. После начала войны изоляция Польши может быть осуществлена в еще большей степени, если удастся начать военные действия нанесением неожиданных сильных ударов и добиться быстрых успехов. Общая обстановка, однако, в любом случае потребует также принятия надлежащих мер по защите западных границ, германского побережья Северного моря, а также воздушного пространства над ними. В отношении лимитрофных государств, в особенности Литвы, необходимо принять меры предосторожности на случай прохождения через них польских войск. 3. Задачи вооруженных сил. Задачей германских вооруженных сил является уничтожение польских вооруженных сил. Для этого желательно и необходимо подготовить неожиданное нападение. Тайная или открытая всеобщая мобилизация будет объявлена в возможно более поздний срок, в день, предшествующий нападению. Относительно использования вооруженных сил, предусмотренных для обеспечения границ на Западе (см. п. 1 «Обеспечение границ»), пока не должно отдаваться никаких других распоряжений. Остальные границы должны находиться лишь под наблюдением, а границы с Литвой охраняться. 4. Задачи видов вооруженных сил: а) Сухопутные войска. Целью операции на Востоке является уничтожение польских сухопутных войск. Для этого на южном фланге может быть использована словацкая территория. На северном фланге следует быстро установить связь между Померанией и Восточной Пруссией. Подготовку к началу операций необходимо проводить таким образом, чтобы можно было без промедления выступить сначала наличными силами, не ожидая планомерного развертывания отмобилизованных соединений. Можно скрытно занять этими силами исходные позиции непосредственно перед днем начала наступления. Решение об этом я оставляю за собой. От политической обстановки будет зависеть необходимость сосредоточения в соответствующих районах всех сил, предназначенных для обеспечения границ на западе, или частичное их использование в качестве резерва для других целей. б) Военно-морские силы. На Балтийском море задачами ВМС являются: 1) Уничтожение или выключение из войны польских военно-морских сил. 2) Блокада морских путей, ведущих к польским военно-морским опорным пунктам, в частности в Гдыне. В момент начала вторжения в Польшу устанавливается срок для оставления судами нейтральных государств польских гаваней и Данцига. По истечении этого срока военно-морской флот имеет право принять меры по установлению блокады. Следует учесть отрицательные последствия для ведения военно-морских операций, которые вызовет предоставление судам нейтральных стран срока для выхода из портов. 3) Блокада польской морской торговли. 4) Обеспечение морских сообщений между Германией и Восточной Пруссией. 5) Прикрытие германских морских коммуникаций с Швецией и Прибалтийскими государствами. 6) Разведка и принятие мер по прикрытию, по возможности скрытно, на случай выступления советских военно-морских сил со стороны Финского залива. Для охраны побережья и прибрежной полосы Северного моря следует выделить соответствующие военно-морские силы. В южной части Северного моря и в Скагерраке следует принять меры предосторожности против неожиданного вмешательства западных держав в конфликт. Эти меры не должны переступать границ самого необходимого. Их следует проводить незаметно. При том надо решительно избегать всего, что могло бы оказать неблагоприятное воздействие на политическую позицию западных держав. в) Военно-воздушные силы. Следует обеспечить внезапное нападение авиации на Польшу, оставив необходимые силы на западе. Помимо уничтожения в кратчайший срок польских ВВС германские ВВС должны в первую очередь выполнить следующие задачи: 1) Воспрепятствовать проведению польской мобилизации и сорвать планомерное стратегическое сосредоточение и развертывание польской армии. 2) Оказывать непосредственную поддержку сухопутным войскам, и прежде всего передовым частям, с момента перехода через границу. Возможная переброска авиационных частей в Восточную Пруссию перед началом операции не должна ставить под угрозу осуществление внезапности. Первый перелет границы должен совпасть с началом боевых действий сухопутных войск. Налеты на порт Гдыню разрешить лишь по истечении срока, предоставленного нейтральным судам для выхода в море. Центры противовоздушной обороны создать в районе Штеттина, Берлина, в промышленных районах Верхней Силезии, включая Моравскую Остраву и Брно». Генштабистские документы имеют одну особенность: они лишены внутреннего комментария. Его, однако, можно дать на их основе. Во-первых, обращает на себя внимание одно обстоятельство: в директивах нет никаких указаний на то, что должны предпринять войска при выходе в восточные районы Польши, то есть в Западную Белоруссию и Западную Украину. Если учесть, что планы составлялись в апреле – мае 1939 года (когда о будущем пакте военные и не подозревали), речь шла лишь о разгроме польских войск в Западной Польше, причем особый акцент делался на быстроте операций. Однако ни в одном из документов нет ни одного указания на превращение операции «Вайсс» в будущую операцию против СССР. Зато в директиве ОКВ № 3 от 9 сентября уже указывалось, что после «умиротворения» захваченных районов Польши «следует приступить к использованию (войск) на Западе». Это же подтверждалось в директиве ОКВ № 4 от 25 сентября. Иными словами, генштабистское планирование предусматривало, что после Польши последует удар не по СССР, а по Франции. Так оно и случилось. Польша была быстро разбита. Гитлер был доволен развитием событий на фронте. Правда, он хотел было втянуть СССР в прямые военные действия против Польши, и в адрес Шуленбурга летели одна телеграмма за другой. План заключался в том, чтобы заставить Советский Союз официально вступить в войну, тогда Англия объявила бы войну Советскому Союзу, и тот оказался бы изолированным в будущем столкновении с Германией. Однако Советский Союз был достаточно осторожен. Уже 12 сентября 1939 года – когда стал ясен успех операции «Вайсс» – Гитлер задумался над подготовкой новой операции – против Франции и Англии. 20 сентября Кейтель отдал соответствующее распоряжение ОКВ, причем Гитлер настаивал, чтобы новая операция началась сразу, без промедления, в конце осени 1939 года! Как вспоминал тот же Кейтель, некоторые дивизии были отправлены на Запад тотчас после взятия Варшавы (то есть после 27 сентября). Кейтель утверждал, что начало новой операции было назначено на 25 октября. Возможно, он ошибался, но то, что в генштабе серьезно думали о нападении на Францию уже в 1939 году, – неоспоримый факт. 23 ноября 1939 года в имперской канцелярии состоялось очередное совещание фюрера со своими генералами. Речь Гитлера как всегда была очень длинной и в достаточной мере откровенной. Вот фрагмент записи, который дает нам очередную возможность проникнуть в гитлеровскую «лабораторию войны»: «Цель нашей встречи состояла в том, чтобы вы получили представление о мире моих идей, которые сейчас мною владеют, и чтобы вы узнали о моих решениях… Я в 1933 году пришел к власти. Позади был период тяжелых боев. Все, что было до меня, обанкротилось. Я должен был все реорганизовать снова, начиная с народа и кончая вермахтом. Сначала была предпринята внутренняя реорганизация – устранение явлений распада и пораженчества. В ходе внутренней реорганизации я поставил перед собой и вторую задачу – освободить Германию от ее международных обязательств. Следует обратить внимание на две вещи: выход из Лиги Наций и отказ от конференции по разоружению. Это было трудное решение. Было немало пророков, которые заявляли, что дело дойдет до оккупации Рейнской области, а число веривших мне было очень небольшим. После этого я дал приказ вооружаться. И здесь было много пророков, которые предсказывали неудачу, и было очень мало веривших. В 1935 году последовало введение всеобщей воинской повинности. Вслед за этим была осуществлена ремилитаризация Рейнской области – еще одна операция, которую никто не считал возможной. Мне мало кто верил. Затем началось создание укреплений по всей территории, в первую очередь на Западе. Год спустя на повестку дня встала Австрия. И в этом шаге многие сомневались. Однако он принес существенное укрепление рейха. Следующий шаг – Богемия, Моравия и Польша. Но это нельзя было сделать единым духом. Сначала я должен был построить Западный вал. Было невозможно достичь цели, не переводя дыхания. С самого начала мне было ясно, что я не мог удовлетвориться Судетской областью. Это была лишь часть решения вступить в Богемию. После этого последовало создание протектората, и тем самым была заложена основа для захвата Польши. Но в это время мне еще не было ясно: должен ли я сначала ударить против Востока и после этого против Запада, или наоборот? Мольтке в свое время стоял перед такой же проблемой. События развернулись так, что началось с борьбы против Польши. Меня могут упрекнуть: борьба и снова борьба. Но я вижу в борьбе сущность всего живого. Никто не может уклониться от борьбы, если он не хочет погибнуть. Численность населения растет, и это требует увеличения жизненного пространства. Моей целью было создать разумное соотношение между численностью населения и жизненным пространством. Для этого необходима война. Ни один народ не может уклониться от решения этой задачи, иначе он погибнет. Таковы уроки истории. После смерти Мольтке было упущено много возможностей. Решение было возможно только путем нападения на какое-либо государство при удобной ситуации. Политическое и военное руководство несло ответственность за то, что шансы были упущены. Военное руководство всегда заявляло, что оно еще не готово. В 1914 году началась война на несколько фронтов. Она не принесла решения проблемы. Сегодня пишется второй акт этой драмы. Впервые за 67 лет можно констатировать, что мы не должны вести войну на два фронта. Наступило то, о чем мы мечтали с 1870 года и что считали невозможным. В первый раз в истории мы должны вести войну только на одном фронте, а на другом руки у нас должны быть свободны. Однако никто не может знать, как долго так может продолжаться. Я долго сомневался, где начинать – на Западе или на Востоке. Однако я не для того создал вермахт, чтобы он не наносил ударов. Во мне всегда была внутренняя готовность к войне. Получилось так, что нам удалось сначала ударить по Востоку. Причина быстрого окончания польской войны лежит в превосходстве нашего вермахта. Это славное явление в нашей истории. Мы понесли неожиданно малые потери в людском составе и вооружении. Теперь мы можем держать на Восточном фронте только несколько дивизий. Создалось положение, которое мы раньше считали недостижимым. Положение таково: на Западе противник сосредоточился за своими укреплениями. Нет возможности на него напасть. Решает следующее: как долго мы можем выдержать такое положение? Россия в настоящее время не опасна. Она ослаблена многими внутренними событиями, а кроме того, у нас с ней договор. Однако договоры соблюдаются только до тех пор, пока они целесообразны. Мы сможем выступить против России только тогда, когда у нас будут свободны руки на Западе». Были и другие – дополнительные – соображения в пользу удара против Запада. Так, Гитлер хотел обезопасить Рурскую область, свой главный арсенал: «У нас есть одна ахиллесова пята – это Рурская область. От владения Руром зависит ход войны. Если Франция и Англия через Бельгию и Голландию нанесут удар по Рурской области, мы подвергнемся огромной опасности. Немецкое сопротивление придет к концу. На компромиссы надеяться нечего: победа или поражение. При этом речь идет не о судьбе национал-социалистической Германии, а о том, кто будет господствовать в Европе…» Как видим, Гитлер все время возвращался к своей генеральной идее, идее господства в Европе. Во имя этой цели и была разработана операция «Гельб» – поход против Франции. Эта операция началась в 5 часов 35 минут 10 мая 1940 года и развивалась необычайно быстрыми темпами, завершившись к 25 июня. Правда, разгромив Францию, Гитлер не торопился взяться за уничтожение Англии. Ему казалось, что после краха Франции Англия без промедления капитулирует и, более того, присоединится к германо-итальянскому блоку. Именно об этом он говорил 2 июня 1940 года, в разгар французской кампании, когда появился в штабе генерал-полковника фон Рундштедта в Шарлевиле, чтобы задним числом объяснить свой приказ об «остановке» немецких танковых войск перед Дюнкерком. По поводу этого приказа до сих пор идет спор. Многие исследователи (в том числе и советские, например, большой знаток этого периода В. И. Дашичев) приводят весьма убедительные соображения в пользу того, что решение Гитлера в основном имело военные резоны, а политические расчеты играли второстепенную роль. Но разве последние можно сбрасывать со счетов? Так, генерал Йодль занес в свой дневник запись, что 20 мая Гитлер во время оперативного совещания заметил: «Англичане могут немедленно получить сепаратный мир, если отдадут колонии». На следующий день представитель Риббентропа при генеральном штабе Хассо фон Этцдорф доложил Гальдеру: «Мы ищем контакт с Англией на базе раздела мира». Об этом же впоследствии вспоминал Кейтель: «После краха Франции он (Гитлер) надеялся на быстрое прекращение войны с Англией. И я знаю, что были предприняты соответствующие зондажи…». Когда же 2 июня 1940 года Гитлер прибыл к Рундштедту (к которому питал особую симпатию), то он, не упоминая о своих зондажах, говорил о своих целях. По его словам, Англия должна была лишь признать гегемонию Германии на континенте и даже могла не возвращать колонии. Главное: «настало время разделаться с большевизмом». Это было первое упоминание о будущем плане «Барбаросса». Но не будем забегать вперед. Глава семнадцатая. Пятый раздел Польши …Советскому дипломату Владимиру Потемкину приписывают вещие слова, сказанные после Мюнхенского соглашения 1938 года. Прощаясь с французским послом Кулондром, он сказал: – Теперь дело может дойти и до четвертого раздела Польши… Видимо, имея в виду многострадальную историю Польши, три раза подвергавшейся разделу между Россией, Пруссией и Австрией, советский дипломат предвидел, что после Чехословакии немецкая агрессия устремится против Польши. Он оказался прав: не прошло и года, как Гитлер 1 сентября 1939 года напал на Польшу. Но до 1 сентября была еще одна дата: 23 августа. В этот день в Москве Молотовым и Риббентропом был подписан договор о ненападении между СССР и Германией, а к нему – секретный дополнительный протокол: «Секретный дополнительный протокол При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату: 1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами. 2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана. Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития. Во всяком случае, оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия. 3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях. 4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете. Москва, 23 августа 1939 года. Идея раздела Польши появилась не сразу. Сначала – в общей форме рассуждений Риббентропа о том, что у СССР и Германии нет противоречащих интересов в Восточной Европе, а для Германии само существование Польши нетерпимо. Затем – в форме отказа Германии от создания некоего украинского государства на польской земле. Наконец, при разработке проекта договора от 23 августа – в совершенно определенной форме линии разграничения государственных интересов двух стран по Нареву, Висле и Сану. По состоянию на 23 августа решение выглядело так: окончательная судьба Польши будет решена позже, пока по центру страны проводится линия разграничения советских и германских интересов. Литва относится к германской сфере. У Сталина эта линия сомнений сначала не вызывала. Более того, когда Молотов 28 августа с ужасом установил, что авторы протокола впопыхах забыли упомянуть реку Писсу (она шла севернее Нарева), то он срочно связался с немецким послом фон дер Шуленбургом, и было решено сделать специальную запись с упоминанием Писсы. Лишь затем говорилось о Нареве, Висле и Сане. Так появилось «разъяснение» за подписью Молотова и Шуленбурга, в котором была подтверждена линия, разрезавшая Польшу с севера на юг приблизительно пополам. До 17 сентября это был проект теоретический. 17 сентября он превратился в реальность. Пока немцы завершали окружение Варшавы, Красная Армия в этот день двинулась к Бресту и Львову. До этого немцы очень торопили Сталина, который выжидал исхода боев в центральной Польше. Затем в Москве вдруг появились сомнения: а остановятся ли немецкие дивизии на обусловленной линии? Для советских же войск была поставлена цель выхода к линии Белосток – Брест – Львов. Подозрительность Сталина сыграла свою роль. В ночь на 18 сентября он вызвал Шуленбурга и, несмотря на заверения последнего, не без ехидства сказал: – В лояльности немецкого правительства я не сомневаюсь, однако известно, что военные очень неохотно уходят с завоеванных территорий… Присутствовавший военный атташе генерал Кёстринг парировал: – Немецкие генералы делают, что им прикажет фюрер! Так или иначе, червь сомнения уже шевелился в голове Сталина. Результат был неожиданный: через день Молотов сообщил Шуленбургу, что у советского правительства возникло новое решение: не оставлять «остаточное польское государство», а провести линию разграничения непосредственно между СССР и Германией. Для этого необходимы новые советско-германские переговоры. Что же случилось? Судя по всему, все время после немецкого вторжения в Польшу в Москве обсуждались различные варианты советского поведения. Когда же быстро обозначились успехи вермахта, пришлось принимать решение. Оно в любом случае означало использование войск Красной Армии. Напрашивалось самое простое обоснование (оно и было опубликовано): польское государство распадается, Советский Союз не может оставить в беде своих братьев по крови в Западной Белоруссии и Западной Украине и берет их под защиту. Обоснование выглядело логичным: не вступление в войну, а лишь акция по защите белорусов и украинцев, основная масса которых живет в составе СССР в своих национальных республиках. Но тогда возникала новая сложность: а как обосновать движение Красной Армии к Висле и Нареву, в районы с чисто польским населением? Здесь-то и пришло новое сталинское решение. Остановиться не на Висле у Варшавы, а на Западном Буге у Бреста. Оно было близким для Сталина, испытывавшего еще с 1920 года антипатию к полякам, вовсе не встретившим тогда цветами конные армии Буденного и Ворошилова. Перспектива иметь в 1939 году дело с враждебным местным населением отнюдь не могла радовать советское военное и политическое руководство. Впрочем, Сталин и в августе едва ли хотел идти к Варшаве. Но, как умелый политик, он совсем не собирался делать подарок Гитлеру. Он предложил ему обмен: Гитлер получает большую часть Варшавского воеводства и все Люблинское, Сталину же передается Литва, первоначально отданная в немецкую сферу. Именно об этом Сталин сказал немцам 20 сентября, предложив оформить обмен новым соглашением – разумеется, секретным. О Литве Сталин вспомнил не случайно. Только недавно на англо-франко-советских военных переговорах в Москве обсуждался проект маршала Шапошникова, предлагавшего направить советскую военную помощь (то есть дивизии Красной Армии) на Запад через так называемый «Виленский коридор», то есть по самому удобному стратегическому маршруту. Кроме того, в Москве стало известно, что уже в сентябре Гитлер принял срочные меры для закрепления германского влияния в Литве. Литовский посол в Берлине Шкирпа вел секретные переговоры о переходе Литвы под германский военный протекторат, причем вел успешно. Немцы уже обольщались перспективой того, что именно они вернут Литве старинную столицу Вильнюс, превратившуюся в польский город Вильно. Сталин же не хотел оказывать своему новому союзнику такой услуги: он хотел сам отдать Вильно литовцам. 20 сентября Сталин решил начать все заново, о чем через Шуленбурга и сообщил в Берлин. Гитлеру оставалось лишь согласиться. Отдадим должное Сталину: он переиграл на этот раз Гитлера. У немецкого диктатора не было другого выбора, ибо он во что бы то ни стало нуждался в благожелательной позиции Советского Союза. Начиналась долгая, а не молниеносная война – а для нее были нужны советские нефть, зерно, руда. Недаром параллельно с Риббентропом трудились немецкие торговые представители. Взвесив все «за» и «против», фюрер решил снова послать своего министра в Москву. При этом он вознамерился обратить неприятность во благодеяние: использовать встречу со Сталиным для выяснения важных вопросов. В своих воспоминаниях, написанных в нюрнбергской камере, Риббентроп излагает эти вопросы, которые в ночь перед отлетом в Москву получил от Гитлера. Первое: прозондировать возможность превращения договора о ненападении в более тесное сотрудничество с целью заключения формального союза в будущих боях с западными державами. Второе: сохранить за Германией хотя бы часть Литвы или получить компенсацию в форме поставок сырья. Третье: выяснить советские намерения в Прибалтике, коей Сталин «собирается вскоре заняться». Как видно, цену за свое согласие на «пятый раздел» Гитлер собирался получить немалую. Наиболее щекотливым – для Сталина – становился вопрос о возможном военном сотрудничестве Германии с Россией в конфликте с западными державами. Здесь выяснилось, что Сталин не хочет давать никаких обещаний. Правда, он облек свою позицию в такую своеобразную форму: он… похвалил Риббентропа за то, что тот не просит советской военной помощи. «Но если Германия вопреки ожиданиям попадет в тяжелое положение, то можно быть уверенным, что советский народ придет на помощь Германии и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы ее повергли на землю». Эти слова Сталина звучали весьма двусмысленно: они, безусловно, могли пробудить у Риббентропа надежды на «помощь в тяжелом положении», хотя звучали отказом в военном союзе. Зато в двух других вопросах Сталин был более великодушен: отдал ему маленькую часть южной Литвы (так называемый «сувалкский выступ») за солидное денежное вознаграждение, выразил желание активизировать торговлю (не в последнюю очередь намекая на немецкие поставки для советской оборонной промышленности) и вербально согласился с немецкими предложениями говорить о плодотворном сотрудничестве в будущем. Он согласился на предложенное немцами название договора «О дружбе». На рассвете 29-го и был подписан новый Договор о дружбе и границе, а к нему еще секретный дополнительный протокол. «ГЕРМАНО-СОВЕТСКИЙ ДОГОВОР О ДРУЖБЕ И ГРАНИЦЕ МЕЖДУ СССР И ГЕРМАНИЕЙ Правительство СССР и Германское Правительство после распада бывшего Польского государства рассматривают исключительно как свою задачу восстановить мир и порядок на этой территории и обеспечить народам, живущим там, мирное существование, соответствующее их национальным особенностям. С этой целью они пришли к соглашению в следующем: Статья I Правительство СССР и Германское Правительство устанавливают в качестве границы между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства линию, которая нанесена на прилагаемую при сем карту и более подробно будет описана в дополнительном протоколе. Статья II Обе стороны признают установленную в статье I границу обоюдных государственных интересов окончательной и устранят всякое вмешательство третьих держав в это решение. Статья III Необходимое государственное переустройство на территории западнее указанной в статье I линии производит Германское Правительство, на территории восточнее этой линии – Правительство СССР. Статья IV Правительство СССР и Германское Правительство рассматривают вышеприведенное переустройство как надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами. Статья V Этот договор подлежит ратификации. Обмен ратификационными грамотами должен произойти возможно скорее в Берлине. Договор вступает в силу с момента его подписания. Составлен в двух оригиналах на немецком и русском языках. Москва, 28 сентября 1939 года. По уполномочию За Правительство Правительства СССР Германии В. МОЛОТОВ И. РИББЕНТРОП» Чем этот договор отличался от договора 23 августа? Различие огромное. 23 августа Германия еще не напала на Польшу, и формально Советский Союз мог с ней заключать такой пакт, не становясь соучастником, – повторяю, формально, ибо знал о предстоящем нападении на Польшу. 28 сентября все было иначе: Германия была агрессором, и СССР заключал с ней договор о дружбе! Впоследствии Сталин в специальном (и позорном) сообщении ТАСС 29 октября даже подтвердил, что, по его мнению, не Германия, а Франция и Англия начали войну! С агрессором Сталин собирался дружить, хотя и не без корысти. Секретный протокол разъяснял: «Секретный дополнительный протокол Нижеподписавшиеся уполномоченные констатируют согласие Германского Правительства и Правительства СССР в следующем: Подписанный 23 августа 1939 г. секретный дополнительный протокол изменяется в п. 1 таким образом, что территория литовского государства включается в сферу интересов СССР, так как с другой стороны Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии (см. карту к подписанному сегодня Договору о дружбе и границе между СССР и Германией). Как только Правительство СССР предпримет на литовской территории особые меры для охраны своих интересов, то с целью естественного и простого проведения границы настоящая германо-литовская граница исправляется так, что литовская территория, которая лежит к юго-западу от линии, указанной на карте, отходит к Германии. Далее констатируется, что находящиеся в силе хозяйственные соглашения между Германией и Литвой не должны быть нарушены вышеуказанными мероприятиями Советского Союза». Наконец был подписан еще один секретный протокол: «Секретный дополнительный протокол Нижеподписавшиеся Уполномоченные при заключении советско-германского договора о границе и дружбе констатировали свое согласие в следующем: Обе стороны не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях. Москва, 28 сентября 1939 года». Вечером 28-го состоялся пышный прием. Для гостей был сделан перерыв, во время которого Риббентроп с делегацией посетил Большой театр и посмотрел один акт «Лебединого озера» (о, этот многострадальный балет!). К утру все было готово, причем Сталин времени не терял: одновременно с Риббентропом в Москву был приглашен министр иностранных дел Эстонии Сельтер. С ним был подписан договор, разрешавший создание советских военных баз в Эстонии. Так Гитлер получил ответ на интересовавший его вопрос о советских намерениях в Прибалтике. Вскоре последовали аналогичные советские соглашения с Литвой и Латвией, ввод туда частей Красной Армии и флота. Практически начался процесс, завершившийся в августе следующего года присоединением трех республик к СССР. На приеме 28-го не было недостатка ни в напитках, ни в тостах. Обе стороны не преминули высказывать свое удовлетворение новым договором. А ведь это был роковой договор! Он практически отдал Гитлеру всю Польшу, превратив ее в сплошной концлагерь под названием «генерал-губернаторство». Теперь в него вошли уже не только западные воеводства, но и восточные (недаром в преддверии нового регулирования тысячи польских евреев устремились на Восток – к Бугу и Сану, надеясь спастись от уничтожения). Сталин, казалось, мог торжествовать. Но цена полученной отсрочки оказалась страшной. После 22 июня 1941 года дивизии вермахта быстро прошли через районы Западной Белоруссии, Западной Украины и Прибалтики, которые Красная Армия не успела освоить и приспособить к обороне. Еще страшнее были последствия той политической игры с Гитлером, в которую ввязался Сталин в преддверии неизбежной войны. Для подготовки к обороне было потеряно время. А его, как известно, возвращать никому и никогда не удается. Не удалось и Сталину. Глава восемнадцатая. «Они сами это сделают» 25 октября 1939 года Сталин беседовал в Кремле в очередной раз с руководителем Коминтерна Георгием Димитровым. Речь шла о пакте – и о Прибалтике. Запись Димитрова от 25 октября гласит: «– Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи (Эстония, Латвия, Литва) нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран. Но для этого нам надо выдержать – строго соблюдать их внутренний режим и самостоятельность. – Мы не будем добиваться их советизирования. – Придет время, когда они сами это сделают». Сталин не смущался в выражениях – прибалтов при разговоре не было. Не было и немцев. Но недаром, когда Иоахим фон Риббентроп собрался лететь в Москву во второй раз, в ночь перед отлетом его вызвал Гитлер и дал последние инструкции; одним из вопросов, которые министр должен был выяснить у Сталина, была судьба Прибалтики. Сталин, говорил Гитлер, «собирается скоро заняться». Что же он хотел делать? В одном Гитлер был безусловно прав. Шанс, который по пакту и Договору о дружбе и границе Сталин получил, он немедля использовал. Уже в сентябре 1939 года в Москву был вызван министр иностранных дел Эстонии К. Сельтер, которому была предъявлена смехотворная претензия: в Таллинском порту якобы укрылась… польская подводная лодка. Она действительно прибыла туда 20 сентября и была интернирована и разоружена, но вдруг… исчезла. Эстонцы стали извиняться перед СССР, который вдруг обеспокоился возникновением себе угрозы со стороны «иностранных подводных лодок». Сельтер быстро узнал, в чем настоящие пожелания Молотова и Сталина: те предложили разместить в Эстонии советские военные и военно-морские базы, для чего заключить договор о взаимопомощи. Одновременно Эстонии было предложено выгодное экономическое соглашение. Эстонское правительство думало недолго: 28 сентября договор был подписан. Это был не только сигнал: 29 сентября аналогичное «приглашение» получила Литва, 2 октября – Латвия. В октябре последовала целая серия переговоров СССР с Литвой, Латвией и Эстонией, завершившаяся принятием договоров о взаимопомощи. Советские войска получили право размещаться в трех государствах при условии невмешательства во внутренние дела. О том, как шли переговоры И. В. Сталина и В. М. Молотова с их партнерами, можно судить по сделанной министром иностранных дел Латвии В. Мунтерсом записи беседы 2 октября 1939 года: «Молотов: Хотелось бы с вами поговорить насчет того, как упорядочить наши отношения. Примерно так, как с Эстонией? Если вы придерживаетесь такого же мнения, то мы могли бы определить принципы. Нам нужны базы у незамерзающего моря. Сталин: Думаю, вы нас ругать не станете. Прошло 20 лет; мы стали сильнее, и вы тоже. Мы хотим говорить о тех же аэродромах и о военной защите. Ни вашу конституцию, ни органы, ни министерства, ни внешнюю и финансовую политику, ни экономическую систему мы затрагивать не станем. Наши требования возникли в связи с войной Германии с Англией и Францией. Кроме того, если мы достигнем согласия, то для торгово-экономических дел имеются очень хорошие предпосылки. Я попросил разъяснить политическую ситуацию и обещал сделать то же самое со своей стороны. Молотов основывался на договоре о ненападении с Германией. Немцы совершили крутой поворот. Мы отнеслись к нему сочувственно, ибо он означал неучастие в войне, хотя бы в нынешней войне. По всем основным вопросам мы достигли согласия, и ныне у нас нет не только вопроса о противоборстве, но и повода для трений. Основа наша прочна. Точно определили границу. Германия занята войной, к которой мы, правда, не присоединились, но думаем о будущем. Одно государство уже поплатилось. Вина здесь англичан, французов и поляков. С Германией наши отношения построены на долговременной основе, с Германией у нас нет также расхождений и в отношении Прибалтийских государств. Но война ныне разгорается, и нам следует позаботиться о собственной безопасности. Уже исчезли такие государства, как Австрия, Чехословакия, Польша. Могут пропасть и другие. Мы полагаем, что в отношении вас у нас подлинных гарантий нет. Это и для вас небезопасно, но мы в первую очередь думаем о себе. То, что было решено в 1920 году, не может оставаться на вечные времена. Еще Петр Великий заботился о выходе к морю. В настоящее время мы не имеем выхода и находимся в том нынешнем положении, в каком больше оставаться нельзя. Поэтому хотим гарантировать себе использование портов, путей к этим портам и их защиту (разговор шел спокойно, без угроз. О литовцах сказал, что они, возможно, получат Вильно). После этого я изложил свою точку зрения. Надо констатировать, что теперь мы имеем дело только с СССР и Германией. Поэтому, раз между ними существует договор о ненападении (Молотов поправил: договор о дружбе), то мы не понимаем, о какой дополнительной безопасности может идти речь? Молотов: мы не можем допустить, чтобы малые государства были использованы против СССР. Нейтральные Прибалтийские государства – это слишком ненадежно. Я: Но в Балтийском море правят Германия и СССР, и пока у вас дружба с Германией, нас никто не может использовать. Здесь вмешался Сталин: Англия уже затребовала у Швеции несколько аэродромов и захода нескольких подводных лодок; она легко может втянуть Швецию в войну. Вернулись еще раз к политической ситуации. Сталин подтвердил, что различие между национал-социализмом и коммунизмом продолжает оставаться. Как поступят с Польшей, сказать точно нельзя; на востоке пограничное урегулирование окончательное. На западе может быть создан протекторат. Если создавать нечто больше, то с Чехословакией следует сделать то же самое. Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся. Когда я сказал – нам нужно соблюдать мирный договор и с Германией, ответ был такой: если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять. Риббентроп – разумный человек. Нам нужны Лиепая, Вентспилс; для ваших безработных будет работа (здесь я вставил, что у нас нет безработицы, на что последовало замечание Зотова, что у нас 11 000 безработных). Можете забрать у нас территорию с русским меньшинством, ее нам не поднять. Молотов стал подробно расспрашивать об отдельных меньшинствах, но из этого никаких выводов не делал. Затем Молотов извлек проект. Сталин начал сыпать различными цифрами: 15 подводных лодок и базы для вспомогательных кораблей; 4 аэродрома (между прочим, он заметил, что немцы уничтожили очень много жидов, и удивлялся, почему в Даугавпилсе их так много)… Затем началось аргументирование. Мой главный аргумент: у общественности должно сложиться впечатление, что это – дружественный шаг, а не навязанное бремя, которое приведет к господству. Коциньш и я привели еще ряд аргументов стратегического и военного характера. Сталин показал удивившие нас познания в военной области и свое искусство оперировать цифрами. Он удивился, почему у нас дивизии такие маленькие, и сказал, что через Ирбентский пролив легко могут пройти 1500-тонные подводные лодки и обстрелять Ригу из четырехдюймовых орудий. Батареи у пролива должны находиться под одним командованием, иначе не смогут действовать… Аэродромов требуется четыре: в Лиепае, Вентспилсе, у Ирбентского пролива и на литовской границе. Вам нечего бояться. Содержите 100 000 человек. Ваши стрелки были хороши, а ваша армия лучше, чем эстонская. В Эстонии тоже критиковали договор: 1) одни говорили: измена; 2) другие: спасение; 3) третьи: поживем – увидим…» Так «миролюбиво» вели себя Сталин и Молотов в октябре. Им нужно было одно: согласие Латвии (а также Эстонии и Литвы) на договор о взаимопомощи и на ввод советских войск в три республики. Оно было получено. Но это был лишь первый шаг. В мае – июне 1940 года – сразу после разгрома немцами Франции – отношения СССР с Прибалтийскими государствами резко обострились. Москва заявила, что другая сторона не выполняет условий договора. В Москву снова были приглашены руководители трех республик, с которыми состоялся откровенный разговор. Запись беседы В. М. Молотова с министром иностранных дел Литвы Ю. Урбшисом 14 июня 1940 года гласит: «Тов. Молотов заявляет Урбшису, что у него имеется весьма серьезное заявление Советского правительства к Литовскому правительству. Читает и затем вручает его Урбшису, подчеркивая при этом, что, в конце концов, нужно серьезно действовать, а не заниматься обменом любезными фразами. Литовское правительство, видимо, до сих пор не поняло всей серьезности положения. Урбшис обращается к тов. Молотову с просьбой, ссылаясь на чрезвычайно сложный и ответственный момент в жизни Литвы, об отсрочке срока, упомянутого в заявлении Советского правительства. Тов. Молотов отвечает, что он огласил ему решение Советского правительства, в котором он не может изменить ни одной буквы. Сделанное заявление, подчеркивает тов. Молотов, серьезное и категорическое, изменения и поправки в нем невозможны. Урбшис спрашивает – сколько предполагается ввести еще сов. войск? Тов. Молотов отвечает – 3-4 корпуса. Урбшис просит уточнить – в дивизиях. Тов. Молотов отвечает, что примерно 9-12 дивизий, и поясняет, что Советское правительство хочет создать такие условия, при которых выполнение Пакта о взаимопомощи было бы обеспечено полностью… Урбшис подает реплику, что Литовское правительство сразу же поняло, что положение серьезное. Тов. Молотов отвечает, что нет, оно этого не поняло. Он допускает и знает, что отдельные лица честно отнеслись к выполнению Договора о взаимопомощи, но Литовское правительство далеко было от этого. Урбшис ставит вопрос о том, будут ли сов. войска вмешиваться во внутренние дела Литвы. Тов. Молотов отвечает отрицательно, подчеркивая, что это дело правительства. Правительство Советского Союза пролитовское, говорит тов. Молотов, и мы хотим, чтобы Литовское правительство было просоветским. После краткого совещания с посланником Наткевичиусом Урбшис спрашивает – будут ли требуемые мероприятия перманентными или временными. Тов. Молотов отвечает, что они будут носить временный характер, но, в конечном счете, окончательный ответ на этот вопрос будет зависеть от будущего литовского правительства. Далее тов. Молотов подчеркивает, что вышеупомянутое заявление Советского правительства неотложно и если его требования не будут приняты в срок, то в Литву будут двинуты советские войска, и немедленно. Наткевичиус спрашивает – если требования Советского правительства будут приняты, то будут ли с Литовским правительством потом согласованы вопросы о сроке ввода соввойск, местах их расположения и т. д. Тов. Молотов ответил лаконично – «да, при условии, если будут приняты все требования и в срок». Урбшис ставит вопрос – какое литовское правительство было бы приемлемо Советскому правительству? Тов. Молотов, заметив, что о лицах ему трудно говорить, подчеркивает, что нужна такая смена кабинета, которая привела бы к образованию просоветского правительства в Литве, способного не только честно выполнять Договор о взаимопомощи, но и активно бороться за его осуществление… Урбшис спрашивает – должен ли быть новый кабинет к 10 часам утра 15 июня сего года и получает от тов. Молотова ответ, что это не обязательно, что кабинет можно будет составить позднее (на другой день, например), но при обязательном условии, если все требования Советского правительства будут приняты в срок. Наткевичиус ставит новый вопрос о том, нужно ли будет согласовывать состав нового кабинета с Советским правительством и если да, то как? Тов. Молотов отвечает, что согласовывать придется, а как – можно потом договориться – или непосредственно в Москве, или в Каунасе с полпредом. Одно при этом важно, говорит тов. Молотов, чтобы это было честное правительство, гарантирующее выполнение Договора о взаимопомощи на 100 процентов. От теперешнего правительства Литвы этого нельзя ждать. Советское правительство ему не верит и не считает возможным с ним договориться. Урбшис говорит, что он не видит статьи, на основании которой можно было бы отдать под суд министра внутренних дел Скучаса и начальника политической полиции Повилайтиса. Спрашивает, как быть? Тов. Молотов говорит, что прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, а статьи найдутся. Да и советские юристы могут помочь в этом, изучив литовский кодекс…». Что же случилось? Для СССР быстрое поражение Франции было неожиданным. Оно, безусловно, не соответствовало расчетам Сталина на взаимное истощение воюющих сторон. С момента перехода Германии весной 1940 года к активным действиям на Западе, исход которых был ясен, было решено форсировать укрепление советских позиций, в первую очередь советского стратегического предполья в Восточной и Северо-Восточной Европе. Наличные архивные материалы позволяют считать, что первоначально И. В. Сталин определял пакты о взаимопомощи с прибалтийскими республиками и создание там советских баз как «форму, которая позволит нам поставить в сферу влияния Советского Союза ряд стран». Так Сталин сказал Димитрову. В соответствии с этим расчетом СССР и его дипломатия с осени 1939 г. подчеркнуто соблюдали суверенитет трех республик. Однако весной 1940 года этот курс был резко изменен. В адрес трех правительств (сначала Литвы, затем Латвии и Эстонии) были высказаны претензии по поводу якобы враждебного их отношения к СССР. Фактически им был предъявлен ультиматум о преобразовании правительств в желательном для СССР духе и о вводе дополнительных контингентов Красной Армии. Этот ультиматум был принят, что означало форсирование процесса внутренних преобразований, приведшего в конечном счете к вхождению Эстонии, Литвы и Латвии в качестве союзных республик в состав СССР. Процедура была быстрой: недаром тому же Димитрову Сталин сказал, что «они сами это сделают». Но так как одновременно были введены новые контингенты РККА, то «сделать» трем республикам просто помогли. В Эстонию приехал А. А. Жданов, в Латвию – А. Я. Вышинский, в Литву – В. Г. Деканозов. Но они не были одиноки. «Приказ Наркома Обороны СССР С. К. Тимошенко 3 июня 1940 г. 1. В целях объединения руководства войсками все войсковые части Красной Армии, размещенные на территории Эстонской, Латвийской и Литовской Республик, с 5 июня 1940 г. из состава войск Ленинградского, Калининского и Белорусского военных округов исключить. Все эти части переходят в мое непосредственное подчинение через Зам. Народного Комиссара Обороны Командарма 2 ранга тов. Локтионова А. Д. 2. Для повседневного руководства войсками при Заместителе Народного Комиссара Обороны сформировать аппарат управления по прилагаемому штату. 3. Приказ НКО № 0185 от 27 ноября 1939 г. отменить». Три «полпреда» потрудились на славу – в результате чего В. М. Молотов смог триумфально заявить на сессии Верховного Совета СССР 1 августа 1940 года: «(…) Перехожу к вопросу о наших отношениях с Литвой, Латвией и Эстонией. Вопрос о взаимоотношениях Советского Союза с Прибалтийскими странами встал в последнее время по-новому, поскольку заключенные с Литвой, Латвией и Эстонией пакты о взаимопомощи не дали должных результатов. Заключение этих пактов не повело, как этого следовало ждать, к сближению Литвы, Латвии и Эстонии с Советским Союзом, так как этому воспротивились правящие буржуазные группы этих стран. Эти правящие группы не только не пошли по пути сближения с Советским Союзом, чего как будто можно было ждать после заключения пактов взаимопомощи, но пошли по пути усиления враждебных Советскому Союзу действий, проводившихся ими втайне и за спиной СССР. Для этого была использована так называемая Балтийская Антанта, в которой раньше военным союзом, направленным против СССР, были связаны только Латвия и Эстония, но которая с конца прошлого года превратилась в военный союз, включающий кроме Латвии и Эстонии также и Литву. Из этого следует, что правящие буржуазные группы Литвы, Латвии и Эстонии оказались неспособными к честному проведению в жизнь заключенных с Советским Союзом пактов взаимопомощи, что они, напротив, еще усилили враждебную Советскому Союзу деятельность. Количество фактов, говорящих о том, что правительства этих стран грубо нарушают заключенные с СССР пакты взаимопомощи, все увеличивалось. Дальше терпеть такое положение, особенно в условиях современной международной обстановки, становилось совершенно невозможным. Вот почему последовали известные вам требования Советского правительства об изменении состава правительств Литвы, Латвии, Эстонии и о вводе на территорию этих государств дополнительных частей Красной Армии. Результаты этих шагов нашего правительства вам известны. Важнейшей мерой созданных в Эстонии, Латвии и Литве дружественных Советскому Союзу правительств было проведение свободных выборов в парламенты. В июле месяце были проведены демократические выборы в Литовский Сейм, в Латвийский Сейм и в Государственную думу Эстонии. Выборы показали, что правящие буржуазные клики Литвы, Латвии и Эстонии не отражали волю своих народов, что они были представителями только узкой группы эксплуататоров. Выбранные на основе всеобщего, прямого и равного голосования, с тайной подачей голосов Сеймы Литвы и Латвии, Государственная дума Эстонии уже высказали свое единодушное мнение по коренным политическим вопросам. Мы с удовлетворением можем констатировать, что народы Эстонии, Латвии и Литвы дружно проголосовали за своих представителей, которые единодушно высказались за введение советского строя и за вступление Литвы, Латвии и Эстонии в состав Союза Советских Социалистических Республик. Тем самым взаимоотношения между Литвой, Латвией, Эстонией и Советским Союзом должны встать на новую основу. Верховный Совет будет рассматривать вопрос о вхождении в Советский Союз Литвы, Латвии и Эстонии в качестве Союзных Советских Социалистических Республик. Нет никакого сомнения в том, что вхождение этих республик в Советский Союз обеспечит им быстрый хозяйственный подъем и всесторонний расцвет национальной культуры, что вхождением в Советский Союз их силы будут во много раз умножены, их безопасность будет укреплена и вместе с тем еще больше вырастет мощь великого Советского Союза. Вхождение Прибалтийских стран в СССР означает, что Советский Союз увеличивается на 2 млн. 880 тыс. населения Литвы, на 1 млн. 950 тыс. населения Латвии и на 1 млн. 120 тыс. населения Эстонии. Таким образом, вместе с населением Бессарабии и Северной Буковины население Советского Союза увеличится примерно на 10 млн. человек. Если к этому добавить свыше 13 млн. населения Западной Украины и Западной Белоруссии, то выходит, что Советский Союз увеличился за последний год более чем на 23 млн. населения». Тогда нам казалось, что Молотов прав в своем триумфе. Все «формальности» казались соблюденными, а присоединение – естественным. Но мы не догадывались, что в Прибалтике был опробован циничный сталинский сценарий некоего «убыстрения» политического и социального развития «от капитализма к социализму». Его составными частями были: – сначала «договор о дружбе» и ввод советских войск, формально не предусматривавшие немедленного изменения социального строя; – затем «демократизация» этого строя, включающая в первую очередь легализацию коммунистических партий; – через некоторое время – «ухудшение» дипломатических отношений, ввод новых контингентов и гарантия «несопротивления» старых режимов; – имитация «народных требований» о замене правительств на более дружественные (не обязательно коммунистические); – новые выборы по единым, продиктованным из Москвы спискам; – создание новых парламентов и органов исполнительной власти на фоне требований вхождения в СССР; – соответствующие решения парламентов; – их просьбы о вхождении в СССР и их быстрое одобрение Верховным Советом; – все это – в условиях согласия (Германия) или невмешательства (занятых войной Англии и Франции). Сталин мог быть доволен удачным выполнением этого сценария, который он сам написал. Настолько доволен, что решил испытать его не только на трех Прибалтийских республиках, но и на соседней Финляндии – не менее важной, в качестве стратегического предполья СССР. Согласие Германии было формально дано в секретном протоколе 23 августа, на пассивность западных держав можно было рассчитывать (война продолжалась). Как будто можно было действовать? В глазах Сталина Финляндия была частью той сферы своего влияния, к которой путь ему открыли секретные протоколы 1939 года. Другой частью была Прибалтика, овладение которой Сталин начал осенью 1939 года и завершил в июне – августе 1940 года, включив ее в Советский Союз. Утверждают, что «Зимнюю войну» он откладывал до конца 1939 года, пока не убедился, что процесс овладения Прибалтикой уже начался: тогда советские военные базы появились в Латвии, Литве и Эстонии; правительства этих стран вели себя покорно, а Германия терпимо относилась к начавшемуся процессу советского овладения, который в 1940 году закончился советизацией Прибалтики. Но Финляндия… Знал ли об этих «но» руководитель финской компартии Отто Куусинен? Ноябрьской ночью 1939 года он в салон-вагоне, прицепленном к знаменитой «Красной стреле» (поезд Москва – Ленинград), ехал, чтобы вскоре официально стать главой «демократического правительства Финляндии». Его собеседником был Елисей Синицын – будущий генерал, резидент НКВД в Хельсинки, работавший там под фамилией Елисеев. Только за день до этого оба – и Куусинен, и Синицын – были на приеме у Сталина. Куусинен вспоминал в этой ночной беседе с Елисеевым, что еще в сентябре 1939 года Сталин и Ворошилов вызвали его в Кремль. Куусинену объяснили, что для обеспечения северо-западных границ СССР надо получить согласие Финляндии на обмен территориями (Карельский перешеек в обмен на часть Карелии), а если согласия не будет, то получить его военной силой. – Сталин, – вспоминал генерал Синицын слова Куусинена, – хотел бы видеть Финляндию, развивающейся по сценарию для Прибалтийских государств… Запомним: по прибалтийскому сценарию! Но финский сценарий оказался несколько другим. Война 1939—1940 годов оказалась тяжелой. Она потребовала больших жертв. Хотя территориальные изменения и удалось навязать Финляндии, но страна так и не стала частью советской сферы влияния. В этих условиях нетрудно предположить, что Сталин с досадой мог сравнивать Финляндию с Прибалтикой и мог быть недовольным подписанным миром. В личном архиве Иосифа Сталина есть небольшая коллекция, на которую исследователи не всегда обращают внимание. В ней собраны записки, сделанные от руки короткие заметки, даже рисунки, которые скучающий Сталин делал во время заседаний. Есть среди подобных материалов и любопытные замечания, относящиеся к важным политическим решениям. Одно из них датировано 17 апреля 1940 года и содержит несколько строчек, отчеркнутых толстым зеленым карандашом: «1) Правильно ли поступило правительство, начав войну с Финляндией в конце 1939 г.? 2) Правилен ли был тот план сосредоточения сил против Финляндии, который был осуществлен в первые недели войны?» Если быть психологом фрейдистского толка, то можно подумать: вот они, мучившие кремлевского диктатора «проклятые» вопросы! Действительно, прав ли был Сталин, когда начал войну зимой 1939-40 года? Оправданны ли были большие человеческие потери и потеря международного престижа страны? Но для анализа Сталина Фрейд не подходит. На самом деле это были не «проклятые» вопросы сталинского подсознания, а набросок речи, которую 17 апреля 1940 года произнес Сталин на совещании, собранном в Центральном Комитете ВКП(б) с 14 по 17 апреля для подведения итогов войны с Финляндией. На совещании выступили 46 человек – командиры соединений Красной Армии, руководители высших учреждений армии. Председательствовали нарком маршал Климент Ворошилов и его заместитель Геннадий Кулик, однако фактически руководил работой сам Сталин. Он и закончил эту работу, выступив на последнем заседании. Речь эта долгие годы оставалась засекреченной и была обнаружена лишь в 1996 году, причем не в основных сталинских фондах. Речь 17 апреля 1940 года примечательна во многих отношениях. В военном анализе она содержала большое количество справедливых, критических замечаний, связанных с неудачами первого периода войны и явными провалами командования (кстати, народный комиссар обороны, «славный маршал» Ворошилов был снят со своего поста). Но политический аспект речи оказался для многих неожиданным: Сталин дал положительную оценку общим итогам войны. Он так и начал – с того первого вопроса, содержавшегося в упоминавшейся записке. – Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии? Вскоре он задал и второй вопрос: – А не поторопились ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября – начале декабря? На оба риторических вопроса Сталин дал ответы: да, правильно, нет, не поторопилось. Вы скажете: иного быть не могло. Диктаторы неспособны к самокритике. Тем любопытнее аргументы, которыми генеральный секретарь ЦК ВКП(б) воспользовался, чтобы оправдать войну перед собравшимися в Кремле людьми, хватившими сполна тяжести этой войны. Во-первых, он говорил об обеспечении безопасности Ленинграда. Но в неожиданном аспекте: оказывается, существовала опасность прорыва финнов к Ленинграду с целью «занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское, – это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти». Белогвардейское правительство? Гражданская война в СССР в конце 1939 года? После сталинских чисток в партии, правительстве и в Красной Армии? После разгрома всех мыслимых и немыслимых оппозиций? Но раз говорил Сталин – всем казалось, что и этот фантастический аргумент справедлив. На этом Сталин не остановился. Утешив командиров, что они в Финляндии разбили не только финнов, но и их учителей – немцев, англичан, французов и «технику, тактику и стратегию передовых государств Европы», он дал понять, что, оказывается, было два плана войны. Один – «большой план большой войны». Другой – «малый». Сталин говорил: «Перед финнами мы с начала войны поставили два вопроса – выбирайте из двух одно – либо идите на большие уступки, либо мы вас распылим и вы получите правительство Куусинена, которое будет потрошить ваше правительство. Так мы сказали финской буржуазии. Они предпочли пойти на уступки, чтобы не было народного правительства. Пожалуйста. Дело полюбовное, мы на эти условия пошли, потому что получали довольно серьезные уступки, которые полностью обеспечивают Ленинград и с севера, и с юга, и с запада и которые ставят под угрозу все жизненные центры Финляндии. Теперь угроза Гельсингфорсу смотрит с двух сторон – Выборг и Ханко. Стало быть, большой план большой войны не был осуществлен, и война кончилась через 3 месяца и 12 дней…» Итак, кончилась только «малая война». А «большая»? В рассуждениях Сталина таился немалый – и очень опасный! – смысл. Сначала о роли созданного Москвой сразу после вторжения «народно-демократического правительства» во главе с жившим долгие годы в советской эмиграции главой финских коммунистов Отто Куусиненом. Война, наоборот, сплотила население вокруг законного правительства. Едва ли маршал Маннергейм и вся финская буржуазия могли испугаться Куусинена, не представлявшего реальной силы в стране и, конечно, неспособного «распылить» и «потрошить» правительство в Хельсинки. Причем странное дело: если в декабре 1939 года в Москве был торжественно подписан Договор о взаимопомощи и дружбе между СССР и Финляндской Демократической Республикой, то с ходом войны роль этого правительства быстро сошла на нет. Не говорим уже о том, что оно существовало только на территории, занятой Красной Армией, там, где мирное население практически отсутствовало. Все надежды на «народное восстание» против правительства Хельсинки, о которых прямо говорил Маленков, оказались иллюзией. В результате 12 марта 1940 года был подписан мирный договор с правительством Таннера – Рюти. Но Сталин, как видно из речи 17 апреля, был недоволен. Хотел ли он вернуться к «большому плану»? Теперь на этот вопрос можно ответить. В архиве генштаба Красной Армии хранились два документа, согласно которым во второй половине 1940 года готовилась новая война Советского Союза против Финляндии. Вот их содержание. Документ первый: записка наркома обороны СССР маршала Советского Союза Тимошенко и начальника генштаба генерала армии Мерецкова. Авторы были хорошо знакомы с темой: новый нарком Тимошенко в конце войны командовал Северо-Западным фронтом, а бывший командующий Ленинградским фронтом Мерецков был автором плана войны в 1939 году и стал после нее начальником генштаба. Записка была датирована 18 сентября 1940 года, носила номер 103203/ов (то есть особой важности) и излагала соображения по развертыванию вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией. После данных о состоянии финских войск следовало боевое задание. «В основу нашего развертывания должно быть положено: 1. прочное прикрытие наших границ в период сосредоточения войск; 2. ударом главных сил Северо-Западного фронта через Савонлинна на Сан-Михель и через Лаппеенранта на Хейнола, в обход созданных на Гельсингфорсском направлении укреплений, а одновременным ударом от Выборга через Сиппола на Гельсингфорс вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной частью Финляндии. Этот удар сочетать с ударом на Гельсингфорс со стороны полуострова Ханко и с действиями КБФ в Финском заливе; 3. одновременно с главным ударом Северо-Западного фронта нанести удар в направлении на Рованиеми – Кеми и на Улеаборг, с тем чтобы выходом на побережье Ботнического залива отрезать северную Финляндию и прервать непосредственные сообщения центральной Финляндии со Швецией и Норвегией; 4. активными действиями на севере в первые же дни войны лишить Финляндию порта Петсамо и закрыть для нее норвежскую границу на участке Петсамо, Наутси». С этой целью предполагалось ввести в ход немалые силы: 46 стрелковых и 2 танковых дивизии, 1 мотодивизию, 3 танковых бригады, 13 артиллерийских полков и части обслуживания, из которых 11 дивизий должен был предоставить Ленинградский военный округ, 2 – Прибалтийский, 8 – Московский, 4 – Уральский, 2 – Северокавказский, 6 – Приволжский, иными словами – все округа Европейской части СССР. Генштабистская подготовка была стройной: создавались 2 фронта (армейских групп) – Северный и Северо-Западный, состав которых точно оговаривался. Северный фронт должен был захватить Петсамо, а в центре страны выйти на берег Ботнического залива, отрезав центральную Финляндию от Швеции и Норвегии. Северо-Западный фронт должен был овладеть Хельсинки. Балтфлот должен был уничтожить военно-морские силы Финляндии. Вся операция должна была называться «СЗ – 20». Мерецков требовал больше войск, чем раньше (46 дивизий вместо 40). Видимо, он помнил зимние неудачи. Сколько же времени хотели потратить Тимошенко и Мерецков на осуществление «большого плана» Сталина? Об этом говорит второй документ – а именно директива наркома и начальника генштаба в адрес Ленинградского военного округа. Ему, как и в «зимней войне», предназначалась главная роль в новой операции против Финляндии. В свою очередь, после начала войны главную роль должен был сыграть создаваемый Северо-Западный фронт. Определялся и расчет времени: «…Основными задачами Северо-Западному фронту ставлю разгром вооруженных сил Финляндии, овладение ее территорией в пределах разграничений и выход к Ботническому заливу на 45-й день операции, для чего: 1. в период сосредоточения войск прочно прикрывать Выборгское и Кексгольмское направления, при всех обстоятельствах удержать Выборг за собой и не допустить выхода противника к Ладожскому озеру. 2. по сосредоточении войск быть готовым на 35-й день мобилизации по особому указанию перейти в общее наступление, нанести главный удар в общем направлении на Лаппеенранта, Хейнола, Хямеенлинна и вспомогательные удары в направлениях Корниселькя, Куопио и Савонлинна, Миккели, разбить основные силы финской армии в районе Миккели, Хейнола, Хамина, на 25-й день операции овладеть Гельсингфорс и выйти на фронт Куопио, Ювяскюля, Хямеенлинна, Гельсингфорс. Справа Северный фронт (штаб Кандалакша) на 40-й день мобилизации переходит в наступление и на 30-й день операции овладевает районом Кеми, Улеаборг…» Но и этот сценарий не удался, о чем я еще расскажу, когда речь зайдет о визите Молотова в Берлин в ноябре 1940 года. Глава девятнадцатая. Перед визитом, который не стал рубежом Едва ли сейчас кто-либо станет отрицать исключительное по своим последствиям значение поворота, осуществленного в 1939 г. в советско-германских отношениях. Оно было ясно и во время подписания советско-германских соглашений, хотя значительная часть документов оставалась секретной. Даже не зная их, мир стал сразу ощущать далеко идущие политические последствия шага, потребовавшего от его участников пересмотра – пусть хотя бы внешнего – устоявшихся норм своего поведения. Инициатива в этом принадлежала немецкой стороне, в чем она проявила необычайную настойчивость. Насколько эта ситуация повторилась осенью 1940 г.? Формально инициатива приглашения Молотова в Берлин снова исходила от немецкой стороны. Об этом шаге в высших политических кругах Германии дискуссия шла еще в марте 1940 г., причем тогда же рассматривалось предложение Риббентропа пригласить в Берлин самого Сталина. Эта идея не нашла у Гитлера отклика. Затем развернулась западная кампания вермахта, завершившаяся оккупацией Дании и Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга и катастрофическим поражением Франции. Первый сигнал о возможном приглашении Молотова был дан Риббентропом германскому послу в Москве Ф. фон дер Шуленбургу 26 сентября. Письмо Риббентропа Сталину с приглашением Молотова было подписано 12 октября, а вручено в Москве 17 октября 1940 г. Для советского руководства это приглашение могло бы быть поводом для подведения определенных итогов курса, принятого в августе 1939 г. и вызвавшего столь серьезные последствия для расстановки сил на международной арене и соотношения сил ведших войну группировок. Каковы же были к осени 1940 года итоги сталинской «политики умиротворения»? Позитив (с позиции советского руководства): – расширение «предмостного укрепления» на Западе, включившее Западную Украину, Западную Белоруссию, Литву, Эстонию и Латвию как частей Советского Союза; – осуществление мер по такому же расширению в районе Бессарабии и Северной Буковины; – приобретение «законного» права голоса на Балканах в результате превращения СССР в дунайскую державу; – подтверждение (хотя и неудачное) своей претензии на включение Финляндии в сферу советского влияния; – кажущееся повышение международного статуса и влияния СССР, являвшегося ранее в глазах западных демократий «парией», а теперь ставшего партнером в дипломатической игре; – перспектива усиления влияния на Ближнем и Среднем Востоке, в том числе на Турцию и Иран; – обещание германских поставок для военной промышленности и РККА, знакомство с немецкой передовой технологией. Негатив (с более широкой позиции): – моральный ущерб, нанесенный престижу СССР как фактическому союзнику Германии; – неудача в советско-финской войне, показавшая слабость Красной Армии; – укрепление позиций Германии в Юго-Восточной Европе, угрожающее традиционным позициям СССР (в первую очередь, в Болгарии); – отчуждение от Англии и США, являвшихся потенциальными союзниками в случае германской агрессии; – начавшиеся советско-германские трения по ряду проблем (Прибалтика, Балканы); – трудности в международном коммунистическом движении, связанные с советско-германским пактом. Как выглядел этот политический баланс в плане тех военных мероприятий, которые Сталин считал необходимым ускорить в преддверии будущего конфликта? Война 1939-40 года явилась серьезнейшим сигналом практической неготовности Красной Армии к крупным конфликтам. Пропагандистски раздутые успехи на Хасане (1938) и Халхин-Голе (1939) ранее служили удобной маскировкой сложностей Красной Армии после периода репрессий. Финская война вынуждала к серьезным выводам (о чем свидетельствовал акт передачи НКО СССР от К. Е. Ворошилова С. К. Тимошенко). Начатые с конца 1939 года срочные меры в сфере развития военной промышленности и техники к 1940 году еще не давали, да и не могли дать значительных результатов, поскольку все они были запланированы минимум на 1941—1942 годы. Так, авиаконструктор А. Яковлев свидетельствует, что новые самолеты для Красной Армии могли быть запущены в серийное производство лишь в 1941 году. То же относилось и к танковой промышленности. Все заседания Главного военного совета – при свойственном тогдашней системе идеологическом обрамлении – утверждении превосходства всего советского – тем не менее сигнализировали о больших просчетах и ошибках военного строительства. И снова возникает поразительная параллель 1940 года к схеме принятия решений предыдущего 1939 года. Как сознание неизбежности германского нападения довлело над Сталиным и Политбюро в дни решения – принять англо-французскую или германскую схему? – так и на этот раз все сложные политические маневры стали предприниматься на фоне военных решений, а именно решений антигерманского рода. Разумеется, в этом был своеобразный парадокс сталинской политики. Для оценки наметок советского руководства перед переговорами в Берлине следует учитывать не только дипломатические шаги Москвы. Параллельно (и, к сожалению, независимо от них) с дипломатическими акциями шла переработка общих военных планов генерального штаба, которые отражены в документе под названием «Соображения об основах стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на Западе и Востоке в 1940—1941». До финской войны существовал подобный план, составленный в 1938 году. После окончания войны – в марте 1940 года – приступили к его переработке, что было связано с общей перестройкой Красной Армии после смены наркома обороны. Переработка шла в августе – октябре под контролем И. В. Сталина, что говорит о ее характере как составной части выработки общих военно-политических намерений Советского Союза в 1940 году. Что же определяло эти намерения? Самое удивительное, что по сравнению с 1938 годом (т. е. со временем до советско-германского пакта) основная, а именно антигерманская ориентация плана не претерпела изменений. Эта ориентация, родившаяся еще во времена, когда заместителем наркома был М. Н. Тухачевский, лишь только подверглась уточнению. План, разработанный в марте 1938 года под руководством Б. М. Шапошникова, гласил: Советскому Союзу «необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе – против Германии, поддержанной Польшей, Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией; на востоке – против Японии». В 1940 году новый план исходил из того же предположения. Но его оценка направления немецкого главного удара не нашла поддержки у нового наркома Тимошенко и нового начальника генштаба К. Мерецкова. 19 сентября Мерецков и Тимошенко отклонили проект Шапошникова. 5 октября Сталин также отверг идею Шапошникова о главном ударе немцев севернее Припяти. 14 октября был представлен новый план, рассчитанный на отражение главного немецкого удара южнее Припятских болот. Так оставалось до самой войны. 14 октября был утвержден этот документ, а 17 октября получено письмо Риббентропа. Что эти военные решения означали в политическом контексте? В «краткосрочном» аспекте – вывод из побед Германии на Западе, который не мог не иметь следствий для стратегического планирования. В «долгосрочном» – видимо, как бы перестраховка Сталина на случай, если нынешние (т. е. 1940 года) советско-германские отношения ухудшатся и перейдут в стадию конфронтации. Военно-стратегическое планирование было не чем иным, как частью общего курса на умиротворение, поскольку состояние Красной Армии в 1940 году еще не позволяло Сталину считать себя готовым для вступления в мировую войну. Собираясь предпринять в Берлине очередные маневры в рамках этого курса, Сталин как бы обеспечивал военно-идеологические тылы. Отдав в октябре распоряжения, которые, на его взгляд, обеспечивали стратегическую безопасность СССР, Сталин «с легким сердцем» мог идти на глубокий зондаж в Берлине. Внешне отношения СССР и Германии, если судить по официальным заявлениям, оставались в рамках заключенных в 1939 г. соглашений, о чем Молотов говорил на мартовской и августовской сессиях Верховного Совета в 1940 году. В дипломатической переписке Берлина и Москвы тех времен, однако, появлялись нотки взаимного недовольства (особенно если рассматривать отношения СССР и Германии со странами Юго-Восточной Европы). Что касается германской стороны, то в Берлине уже прямо ставили вопрос о нецелесообразности дальнейшего следования пакту о ненападении. Более того, 2 июня 1940 г., а затем 30 июня Гитлер, рассуждая о перспективах войны после победы над Францией, высказал мнение о том, что следующим шагом должна быть операция против СССР, причем уже в 1940 г. Верховное командование вермахта (ОКВ) сочло этот срок нереальным, и 31 июля Гитлер назвал другой срок – май 1941 г., с чем военные согласились. Знали об этом в Москве? Разрозненные и малодостоверные первые сведения о подготовке к кампании на Востоке стали поступать в летние месяцы 1940 года преимущественно по линии военной разведки (тогда – Пятое управление РККА, затем Разведуправление) и докладывались высшему руководству. Для оценки того, насколько эти разведсведения повлияли на военно-политические решения, можно лишь напомнить, что даже в мае – июне 1941 года, когда подобных предупреждений было уже более чем достаточно, то и тогда они не возымели действия. А ведь шел только 1940 год! Кроме того, в течение лета – осени 1940 года уже действовали распоряжения ОКВ о дезинформационных мерах, отданные 15 февраля 1940 г., и их жертвой пала резидентура НКВД-НКГБ в Берлине. Важнейший и показательнейший пример этой серьезной дезинформационной операции дает деятельность берлинской резидентуры Первого управления (в дальнейшем – Первое главное управление, сокращенно – ПГУ) НКВД-НКГБ СССР. Эта резидентура долгое время находилась в тяжелейшем положении, так как репрессии лишили ее лучших работников, в результате чего она с 1938 г. практически вышла из строя. Лишь после соглашений 1939 г. берлинский «наблюдательный пункт» был реанимирован. Руководителем был назначен Амаяк Кобулов – бывший нарком госбезопасности Украинской ССР, человек безо всякого разведывательного опыта, но с большим весом в глазах наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия, заместителем которого был брат Амаяка Захар Кобулов. Именно при Амаяке был в августе 1940 г. приобретен новый осведомитель, получивший кличку «Лицеист». Под ней скрывался латышский журналист Орестс Берлингс, в действительности являвшийся агентом германской службы безопасности – СД, работавший под руководством штандартенфюрера СС Р. Ликуса. О Берлингсе Риббентроп говорил, что мы «можем агента накачать, чем мы хотим». К сожалению, в Москве не распознали двойника и даже считали, что «Лицеиста» необходимо «воспитывать и в итоге из него может получиться ценный агент» (резолюция заместителя начальника ПГУ П. А. Судоплатова). Обзор сообщений «Лицеиста» перед визитом Молотова не оставляет сомнений в их тенденции: в октябре 1940 г. он передавал, что «в Германии полным ходом идет подготовка к улучшению отношений с Россией в различных областях». 14 октября поступило сообщение, что Германия заинтересована в заключении нового соглашения с Россией, чтобы показать всему миру, что СССР является союзником Германии, и Англии этого не удастся изменить никоим образом. При этом в Берлине обращали внимание Москвы, что обстановка в мире с августа 1939 г. существенно изменилась: подписан трехсторонний пакт, Румыния и Финляндия практически оккупированы. Сейчас усилия всех своих флотов Германия сосредоточивает против Англии. В том же октябре резидентура в Берлине направила в Москву другие сведения «Лицеиста», сообщавшего, что в Германии действительно имеются силы, выступающие за оказание давления на СССР, если он активно не поддержит «новый порядок в Европе». Однако у Риббентропа якобы существует план, который убедит Англию, что у нее не должно быть иллюзий насчет того, что кто-то окажет ей поддержку. В ноябре 1940 года тот же источник дал информацию, что поездка Молотова в Берлин является «событием необозримой важности и исключительных последствий». Это начало «новой эры», как подчеркнул в беседе с «Лицеистом» некий немецкий дипломат. Все опасные места германо-русских отношений якобы пройдены, и с настоящего времени можно надеяться, что Россия наконец полностью поняла свое положение в новом мировом порядке и что этим практически решены все большие политические проблемы. Англии не удастся изменить ситуацию. Она будет разгромлена в течение ближайших двух-трех недель. Эти же мысли приводились в сообщении «Лицеиста», переговорившего о визите Молотова в Берлин с одним влиятельным чиновником германского министерства иностранных дел. Сообщалось и о том, что в министерстве считают назревшим раздел Турции, а также всего Ближнего Востока между Германией и Россией. Не исключен и раздел сфер влияния в глобальном масштабе. Такова была нацеленная дезинформация, которая передавалась в Москву по каналу НКВД-НКГБ. О том, что в Москве для сотрудничества с Германией держали дверь открытой, свидетельствует позиция СССР в связи с заключением 27 сентября в Берлине «тройственного соглашения» Германии, Италии и Японии. Официальная реакция Москвы последовала быстро: 30 сентября «Правда» опубликовала статью без подписи, уже само размещение которой на первой полосе в необычной верстке подчеркивало ее официальный характер. Она в действительности была написана Молотовым – черновик почти без помарок сохранился в фонде Молотова в архиве ЦК КПСС. Этот документ можно считать образцом сталинско-молотовской дипломатии, настолько в нем умело, на взгляд авторов, было скрыто подлинное настроение руководителей СССР, для которых тройственный пакт хотя не был неожиданностью, но создавал труднейшее положение. Сталин и Молотов не могли не понимать, что логическое развитие прежней линии потребует возможного участия СССР в пакте, а прямой его отказ может поставить под вопрос всю структуру отношений СССР с державами «оси». Текст, написанный 27 сентября, т. е. в день подписания пакта, и опубликованный через три дня, содержал такие положения: – пакт не является чем-либо неожиданным для СССР; – он означает вступление войны в новую фазу; – пакт является следствием усиления агрессивности США и Англии; – он подтверждает принципы советско-германского пакта 1939 г. и согласие, царящее между СССР и участниками пакта. В общем комментарий склонялся к обвинительному тону против Англии и США. СССР же определялся как «верный своей политике мира и нейтралитета». 26 сентября 1940 г. советник-посланник в Москве К. фон Типпельскирх, уведомивший Москву о предстоявшем подписании, сделал ударение на антиамериканской направленности пакта. Он в этот же день сообщил о будущем письме Риббентропа Сталину и о предстоящем приглашении Молотова в Берлин. 20 октября 1940 г. Молотов сообщил Шуленбургу о том, что приглашение в Берлин будет принято, 22 октября Сталин ответил Риббентропу по содержанию письма и сообщил о сроках визита. Но не только необычная в дипломатической практике форма обращения имперского министра иностранных дел не к своему партнеру Молотову, а прямо к Сталину, но и заблаговременное (в конце сентября) извещение адресата о предстоящем письме характеризовали этот шаг немецкого политического руководства, с которым связывались предстоящие важнейшие решения, предлагавшиеся Риббентропом. Процесс принятия решений в условиях тоталитарного государства не был столь однозначен, как это принято полагать, и Гитлер (впрочем, как и Сталин) в ряде случаев принимал свои решения на основе сравнения нескольких альтернативных вариантов, предлагавшихся его ближайшими сотрудниками. Альтернативы активно рассматривались в Берлине и летом 1940 г., когда была закончена французская кампания и предстоял выбор дальнейших мер в ходе войны, которую Гитлер отнюдь не считал оконченной с поражением Франции. Одной из таких альтернатив – наряду с немедленным началом «восточного похода» – являлась идея создания направленного против Англии так называемого «континентального блока», которая давно вынашивалась немецкими геополитиками, начиная с Ф. Наумана и Э. Екша в начале XX в. и кончая К. Хаусхофером. В основу этого блока должен был лечь союз Берлина, Рима, Москвы и Токио, к которому должны были присоединиться средние и малые европейские державы. Еще в период подготовки договора с СССР летом – осенью 1939 г. Риббентроп стал одним из энергичных защитников этой гипотетической идеи. Летом 1940 г. у него появились новые основания для разработки мероприятий по подготовке «континентального блока», причем Риббентроп активно старался стать посредником между СССР и Японией. Это была значительно более трудная задача по сравнению с урегулированием отношений СССР и Италии, которые уже тогда были нормальными. 4 октября 1940 г. во время встречи на Бреннерском перевале Гитлер и Муссолини договорились о «создании континентальной коалиции», причем Гитлер предложил: «Россию надо направить на Индию или, по меньшей мере, к Индийскому океану». Присутствовавший на беседе Риббентроп заметил, что «русские боятся Германии», однако Гитлер оценил реакцию Москвы на заключение тройственного пакта как «разумную». Начальник генерального штаба сухопутных сил (ОКХ) генерал-полковник Ф. Гальдер, анализируя после войны ситуацию 1940 г., считал, что в это время Гитлер полагал возможным избежать войны с Россией, если последняя не проявит экспансионистских стремлений в западном направлении. Для этого Гитлер «считал необходимым отвлечь русскую экспансию на Балканы и Турцию, что наверняка привело бы к конфликту между Россией и Великобританией». Мог ли в расчетах Гитлера и планах немецкого генштаба возникнуть вопрос о возможном участии Красной Армии в военных операциях на стороне Германии? Если в нашей стране в былые времена уже сама постановка вопроса могла считаться кощунственной, то теперь следует без идеологических шор проанализировать некоторые документальные данные 1939—1940 гг. Самое парадоксальное заключается в том, что подобная возможность была упомянута… самим Сталиным. Если обратиться к записям его беседы с Риббентропом 28 сентября 1939 г., то Сталин в своем (первом после долгих рассуждений Риббентропа) высказывании (согласно немецкой записи) так изложил свою точку зрения: «Господин имперский министр иностранных дел сказал в осторожной форме, что под сотрудничеством Германия не понимает военную помощь и не собирается вовлекать Советский Союз в войну. Это очень тактично и хорошо сказано. Это факт, что Германия в настоящее время не нуждается в чужой помощи и очевидно и в дальнейшем не будет в ней нуждаться. Но если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в трудное положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы ее повергли на землю». Эта запись (она делалась Г. Хильгером) имела малоизвестную, но весьма любопытную историю. В архиве И. В. Сталина сохранилось «сообщение Ф. фон дер Шуленбурга от 19 октября 1939 года», в котором посол уведомил, что Риббентроп собирается в очередной речи опровергать английские утверждения, будто он в Москве просил советской военной помощи, на что Сталин якобы ответил отказом («Ни одного солдата!»). Поэтому Риббентроп просил Сталина авторизовать немецкую запись сталинского высказывания на эту тему. Далее следовало это высказывание в русском переводе (видимо, сделанном в посольстве Германии): «Точка зрения Германии, отклоняющей военную помощь, достойна уважения. Однако Советский Союз заинтересован в существовании сильной Германии и в случае военного конфликта между Германией и западными демократиями интересы Советского Союза и Германии вполне совпадают. Советский Союз никогда не потерпит, чтобы Германия попала в затруднительное положение». Что же действительно сказал Сталин? Полная советская запись всей беседы в архиве Сталина отсутствует. Однако есть специально выпечатанный фрагмент с пометкой В. М. Молотова: «Наш текст, вместо текста, имевшегося в речи Риббентропа (передано Шуленбургу 19.X.). На всем документе резолюция: „Секр. архив“. В. М.». «Наш» (т. е. советский и отредактированный) текст гласил: «Точка зрения Германии, отклоняющей военную помощь, достойна уважения. Однако сильная Германия является необходимым условием мира в Европе – следовательно, Советский Союз заинтересован в существовании сильной Германии. Поэтому Советский Союз не может согласиться с тем, чтобы западные державы создали условия, могущие ослабить Германию и поставить ее в затруднительное положение. В этом заключается общность интересов Германии и Советского Союза». Сразу видно, что Сталин не хотел для публичной речи слишком явных обещаний («советский народ придет на помощь» и т. п.). Однако этот своеобразный обмен мнениями очень характерен для отношений двух диктатур. Риббентроп, имея задание выяснить, вероятна ли помощь, облек его в абсурдную форму: мол, военная помощь Гитлеру не нужна – и ждал реакции Сталина. Эта реакция и последовала. Давал ли Риббентроп какой-либо повод Сталину для далеко идущего обещания? Действительно, перед отъездом Риббентропа из Берлина 26 сентября Гитлер высказал пожелание, чтобы будущее сотрудничество Германии и СССР включало военное партнерство, направленное против Англии. Надлежало прозондировать перспективу «регулярного союза в будущих боях против западных держав». Во исполнение этого задания министр и поднял в Москве вопрос «дальнейшего облика германо-советских отношений». Этот пункт Риббентроп излагал довольно расплывчато, намекая не только на сотрудничество, но и на то, что «в будущем могут быть вероятны и некоторые обязательства». Но он здесь же оговорился, что это «не должно означать, что Германия ожидает от СССР военной помощи». Она и сама справится с Англией и Францией. Таков был внешний повод для заявления Сталина, о котором Риббентроп немедля сообщил в Берлин и получил оттуда ответ. На следующий день он категорически заявил Сталину, что «германское правительство не ожидает военной помощи со стороны Советского Союза и в ней не нуждается, зато экономическая помощь со стороны Советского Союза представит значительную ценность». Если вспомнить, что шел сентябрь 1939 г., то можно видеть невысокий практический смысл тогдашнего разговора о военном сотрудничестве, если не считать эпизода с использованием советской радиостанции для пеленга немецкой авиации при нападении на Польшу. Реальное военное планирование вермахта не предусматривало каких-либо совместных операций. Что касается Сталина, то для него было важным не участие, а неучастие в войне. Практика советско-германских отношений осенью 1939 г. (неприкрытый шантаж немецкой стороны Сталиным в вопросе о Литве, нажим на нее же в других аспектах прибалтийской проблемы) показала, что до военного сотрудничества двух новых союзников было очень далеко. Для СССР в этом необходимости не было, для Германии же такая возможность существовала лишь в теоретическом плане, о чем свидетельствуют переговоры, которые велись между Риббентропом и ОКВ в конце 1939 – начале 1940 г. В ходе этих переговоров обсуждались проблемы «косвенной стратегии» в войне против Англии и эвентуальное привлечение к ней Советского Союза – разумеется, не в Европе, а против британских позиций на Среднем Востоке и в Азии. Сохранившаяся документация весьма примечательна. После беседы Риббентропа с начальником штаба ОКВ генерал-фельдмаршалом Кейтелем 30 декабря 1939 г. Йодль составил подробный меморандум «О военных и военно-политических проблемах на Юго-Востоке Европы и Ближнем Востоке». Йодль в меморандуме отмечал, что необходимо сохранять выгодную для Германии ситуацию войны на одном фронте и не расходовать силы на Юго-Востоке Европы. В этом контексте Йодль анализировал «оперативные возможности СССР», а именно: а) операции против Индии; б) захват Бессарабии; в) операции из Закавказья против Ближнего Востока и находившихся там англо-французских сил. Первый вариант Йодль рассматривал как нереальный ввиду дальности, но считал полезным для Германии советскую подрывную деятельность в Афганистане и близ индийских границ. Захват Бессарабии он счел вероятным, хотя и ожидал нежелательных последствий на Балканах и ухудшения советско-итальянских отношений. Наиболее полезным ОКВ считало третий вариант, хотя и сложный для Красной Армии, но, с «немецкой точки зрения, желательный в высшей степени, так как русские силы будут направлены на Ближний Восток и тем самым временно отвлечены от Балкан». Эти гипотетические рассуждения Йодля, рассматривавшего возможность вступления СССР в войну на стороне Германии, имели под собой определенные основания. Для германской разведки, видимо, не были секретом решения Верховного союзнического совета о подготовке англо-французской операции против Закавказья – бомбежки Баку. В случае ее реализации Германия могла рассчитывать на ответные действия Красной Армии – недаром в меморандуме Йодля одной из русских целей прямо обозначалось возвращение территорий, утраченных по Карсскому договору 1921 г., и «устранение опасности бомбежек, угрожающей главным советским нефтеисточникам у Баку – 50% советской нефти». Однако ОКВ и Риббентроп не могли не знать, что одной из главных целей Сталина было избежать втягивания СССР в мировую войну, на какой бы это стороне ни было. Параллельно с «европейским аспектом» новых комбинаций Риббентроп видел в качестве одной из целей Германии сближение СССР и Японии или посредничество между ними. Со своей стороны, еще задолго до визита Молотова, Риббентроп проинформировал Токио о возможном расширении пакта и предлагаемом разделении сфер влияния в мире: Японии – южные моря, СССР – Ирак и Индия, Германии – Центральная Африка, Италии – Северная Африка. Даже в феврале 1941 г. Риббентроп заверял посла Х. Осиму в том, что СССР «в принципе готов присоединиться к тройственному соглашению»! Таким образом, в основе новых предложений Риббентропа Сталину лежала вполне определенная концепция: придерживаться начатой в августе 1939 г. линии поведения, чтобы извлечь из нее максимальные выгоды для Германии вплоть до возможного вступления СССР в войну. Последнее не являлось обязательным условием, поскольку и из позиции «нейтралитета» СССР Берлин извлекал значительные выгоды. В то же время принципиальное решение о «Восточном походе» оставалось тем военно-политическим фоном, на котором Гитлер строил свои военные планы. Глава двадцатая. Молотов в Берлине 10 ноября в 18 часов 50 минут специальный поезд Молотова покинул Белорусский вокзал Москвы. С ним ехала представительная делегация: нарком черной металлургии И. Т. Тевосян, пять замнаркомов – В. Г. Деканозов, В. Н. Меркулов, А. Д. Крутиков, В. П. Баландин, В. С. Яковлев, ряд заведующих отделами Народного комиссариата иностранных дел – всего 65 человек. Вместе с Молотовым в поезде ехали посол Шуленбург, его советник Герхард фон Вальтер и руководитель немецкой экономической делегации Карл Шнурре. Поезд пересек границу вечером 11 ноября, прибыл в Берлин в 11 утра 12 ноября. Сразу начались переговоры: в 12 часов Молотова и Деканозова принял Риббентроп. В 15.00 началась беседа с Гитлером в имперской канцелярии. Вечером в отеле «Кайзерхоф» был дан прием в честь гостя (без присутствия Гитлера). 13 ноября Молотов в первой половине дня встретился с Герингом и Гессом, в 14.00 – снова с Гитлером. Сначала состоялся завтрак, затем беседа с участием Риббентропа. В 19 часов Молотов дал ответный ужин в посольстве; во время начавшейся воздушной тревоги Молотов и Риббентроп беседовали до полуночи в бомбоубежище. Утром 14 ноября Молотов покинул Берлин, поезд пересек границу поздно вечером и вечером 15 ноября вернулся в Москву. Такова была внешняя хроника визита. В обширной посвященной визиту литературе до сих пор преобладало мнение, что беседы уподоблялись «диалогу глухих», в котором Гитлер говорил об одном, Молотов – о другом; Гитлер стремился затрагивать общие концепции переустройства мира, Молотов же сосредоточился на конкретных вопросах (Финляндия, Дунай и др.). Теперь, когда найдена записка Молотова от 9 ноября 1940 г., появилась возможность по-новому взглянуть на переговоры. Она выглядела следующим образом: «С. секретно. В. М. Некот. дир-вы к Берл. поездке (9/XI.40 г.) 1. Цель поездки: а) Разузнать действительные намерения Г. и всех участников Пакта 3-х (Г., И., Я.) в осуществлении плана создания «Новой Европы», а также «Велик. Вост. – Азиатского Пространства»: границы «Нов. Евр.» и «Вост. – Аз. Пр.»: характер госуд. структуры и отношения отд. европ. государств в «Н. Е.» и в «В.-А.»; этапы и сроки осуществления этих планов и, по кр. мере, ближайшие из них; перспективы присоединения других стран к Пакту 3-х; место СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем. б) Подготовить первоначальную наметку сферы интересов СССР в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, прощупав возможность соглашения об этом с Г. (а также с И.), но не заключать какого-либо соглашения с Г. и И. на данной стадии переговоров, имея в виду продолжение этих переговоров в Москве, куда должен приехать Риб-п в ближайшее время. 2. Исходя из того, что с.-г. соглашение о частичном разграничении сфер интересов СССР и Герм. событиями исчерпано (за исключ. Финл.), в переговорах добиваться, чтобы к сфере интересов СССР были отнесены: а) Финляндия – на основе с.-г. соглашения 39 г., в выполнении которого Г. должна устранить всякие трудности и неясности (вывод герм. войск, прекращение всяких политич. демонстраций в Ф. и в Г., направленных во вред интересам СССР). б) Дунай, в части Морского Дуная, – в соответствии с директивами т. Соболеву. Сказать также о нашем недовольстве тем, что Г. не консультировалась с СССР по вопросу о гарантиях и вводе войск в Румынию. в) Болгария – главный вопрос переговоров, должна быть, по договоренности с Г. и И., отнесена к сфере интересов СССР на той же основе гарантий Болгарии со стороны СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию. г) Вопрос о Турции и ее судьбах не может быть решен без нашего участия, т. к. у нас есть серьезные интересы в Турции. д) Вопрос о дальнейшей судьбе Румынии и Венгрии, как граничащих с СССР, нас очень интересует и мы хотели бы, чтобы об этом с нами договорились. е) Вопрос об Иране не может решаться без участия СССР, т. к. там у нас есть серьезные интересы. Без нужды об этом не говорить. ж) В отношении Греции и Югославии мы хотели бы знать, что думает Ось предпринять? з) В вопросе о Швеции СССР остается на той позиции, что сохранение нейтралитета этого государства в интересах СССР и Германии. Остается ли Г. на той же позиции? и) СССР, как балтийское государство, интересует вопрос о свободном проходе судов из Балтики в мирное и военное время через М. и Б. Бельты, Эрезунд, Категат и Скагерак. Хорошо было бы, по примеру совещания о Дунае, устроить совещание по этому вопросу из представителей заинтересованных стран. к) На Шпицбергене должна быть обеспечена работа нашей угольной концессии. 3. Транзит Германия – Япония – наша могучая позиция, что надо иметь в виду. 4. Если спросят о наших отношениях с Турцией – сказать о нашем ответе туркам, а именно: мы им сказали, что отсутствие пакта взаимопомощи с СССР не дает им права требовать помощи от СССР. 5. Если спросят о наших отношениях с Англией, то сказать в духе обмена мнений на даче Ст. 6. Сказать, что нам сообщили о сделанных через Рузвельта мирных предложениях Англии со стороны Германии. Соответствует ли это действительности и каков ответ? 7. На возможный вопрос о наших отношения с США ответить, что США также спрашивают нас: не можем ли мы оказать поддержку Турции и Ирану в случае возникновения опасности для них. Мы пока не ответили на эти вопросы. 8. Спросить, где границы «Восточно-Азиатского Пространства» по Пакту 3-х. 9. Относительно Китая в секретном протоколе, в качестве одного из пунктов этого протокола; сказать о необходимости добиваться почетного мира для Китая (Чан-Кайши), в чем СССР, м. б. с участием Г. и И., готов взять на себя посредничество, причем мы не возражаем, чтобы Индонезия была признана сферой влияния Японии (Маньчжоу-Го остается за Я.). 10. Предложить сделать мирную акцию в виде открытой декларации 4-х держав (если выяснится благоприятный ход основных переговоров: Болг., Турц. и др.) на условиях сохранения Великобританской Империи (без подмандатных территорий) со всеми теми владениями, которыми Англия теперь владеет, и при условии невмешательства в дела Европы и немедленного ухода из Гибралтара и Египта, а также с обязательством немедленного возврата Германии ее прежних колоний. 11. О сов. – японских отношениях – держаться вначале в рамках моего ответа Татекаве. 12. Спросить о судьбе Польши, – на основе соглаш. 1939 г. 13. О компенсации собственности в Прибалтах: 25% в один год, 50% – в три года (равн. долями). 14. Об эконом. делах: – в случае удовл. хода перегов. – о хлебе». Необычный вид документа, в первую очередь его «неформальность», ставит ряд вопросов. Во-первых, встает вопрос об авторстве. Почерк Молотова определяется без всяких сомнений – он прекрасно известен исследователям. Но почему он писал этот текст на листках, вырванных из блокнота? Перфорация верхней части листков видна сразу, их формат – значительно меньше нормального и соответствует размеру блокнота. Если Молотов решил излагать свои мысли, то почему в таком необычном оформлении? Обращает на себя внимание и заголовок. Он явно вписан позже, иными, более яркими чернилами: «Некоторые директивы к Берлинской поездке». Дата «9 ноября 1940 г.» стоит отдельно. Также отдельно в левом верхнем углу стоит обозначение секретности: «Совершенно секретно». Именно под этой отдельной строчкой стоят инициалы «В. М.». Еще более странны обильные сокращения, которыми пестрит документ. Сокращены названия стран, многие понятия, прилагательные, имена. Манера сокращения выдержана на всех девяти страницах. Далее, по всему тексту расположены подчеркивания разного вида – волнообразные и прямые, одинарные и двойные. На основании этих текстологических особенностей автор высказывает свое убеждение, что документы являются результатом диктовки, которую вел Сталин (кто иной?) в беседе с Молотовым за день до его отъезда из Москвы. Беседа, видимо, происходила на даче Сталина, так как дневник секретаря Сталина фиксирует: с 5 по 15 ноября 1940 г. у Сталина рабочих приемов вообще не было. Свое личное убеждение автор подкрепляет следующим источниковедческим прецедентом: в августе 1939 г., когда Ворошилов готовился стать руководителем советской военной миссии на переговорах с военными миссиями Англии и Франции, Сталин продиктовал ему полную инструкцию, которую Ворошилов записал (без помарок!) на своем бланке наркома обороны СССР. Такая практика вполне могла быть использована в столь важном случае, которым стал визит Молотова в Берлин. Наконец, обратим внимание на следующий момент. Из шифротелеграмм, которые Сталин посылал в Берлин Молотову, известны две «рекомендации», точнее – указания, которые были посланы вдогонку наркому, когда он уже был в дороге. Одна из них, от 11 ноября, касалась Индии (не ставить вопроса о немедленном предоставлении статуса доминиона). Вторая, от 13 ноября, относилась к Ирану, о котором не надлежало говорить развернуто. Когда же мы читаем рукописный текст, датированный 9 ноября, то в него эти поправки уже внесены! Разгадка может быть простой: эти листки из блокнота Молотов брал с собой в Берлин и там внес необходимую правку. Тем самым можно исключить возможную трактовку документа как продукта творчества самого Молотова. Не говоря уже о том, что тот не решился бы руководствоваться в Берлине лишь своими личными соображениями. Весь характер «14 пунктов» носит явный отпечаток сталинской логики. В соединении с телеграфными указаниями эти пункты и представляют собой широкую программу Сталина для ноябрьских переговоров. Теперь – о самой программе. «Вводная» часть директив (пункт 1, подпункт «а») вполне логична и соответствует законным пожеланиям советского руководства – узнать «действительные намерения» Германии и всех участников «тройственного пакта». На самом деле употреблявшиеся в заявлениях немецких и японских лидеров понятия «новая Европа» и «великое восточноазиатское пространство» требовали уточнения, и в первую очередь в контексте «места СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем». Но следующий подпункт («б»), а затем пункт второй сразу выходили из рамок дипломатической «разведки», особенно если учесть, что 9 ноября 1940 г. в беседе Сталина и Молотова речь шла о самых секретных и сокровенных намерениях обоих: «подготовить первоначальную наметку сферы интересов СССР в Европе, а также в Ближней и Средней Азии». Молотов должен был «прощупать возможность соглашения об этом с Германией и Италией на данной стадии переговоров». Следовательно, наметка подлежала «прощупыванию» и согласованию в Берлине во время переговоров с Гитлером. Последняя часть подпункта определяла тактический ход Сталина: не заключать в Берлине каких-либо соглашений, а иметь в виду продолжение переговоров в Москве, возможный приезд куда Риббентропа был обусловлен в предыдущем обмене документами между Берлином и Москвой. Этот ход значительно облегчал задачу Молотова, поскольку любые предварительные договоренности можно было бы уточнить (или отменить) на следующем этапе, участником и хозяином которого, естественно, должен был стать сам Сталин. В своих воспоминаниях дипломат В. М. Бережков, который как переводчик присутствовал в Берлине под фамилией Богданов, счел нужным обратить особое внимание на то, что Сталин хотел увенчать своим присутствием заключительный этап оформления новой стадии советско-германских отношений. К чему было терять уникальную возможность путем вступления в пакт – так Бережков объясняет позицию Сталина – добиться учета новых потребностей СССР, особенно изменения режима проливов? Это предложение должно было быть обсуждено между Сталиным и Гитлером с глазу на глаз. В своих шифровках в Берлин Молотову Сталин еще раз подтвердил намерение принимать «окончательное решение» в Москве. Список советских пожеланий, касающихся раздела сфер влияния, в директивах изложен в своих основных положениях, хотя какие-то подробности, видимо, обсуждались отдельно, как об этом свидетельствуют дополнительные указания, посланные «вдогонку» Молотову. Центральным моментом, на наш взгляд, является «южный вариант» советской экспансии, который изложен во 2-м пункте, а также в пунктах 4, 7, 10, 14. Этот «южный вариант» был далеко не случайным в программе Сталина. Решив в своем духе «западный вариант» (Западная Украина и Белоруссия, Прибалтика), Сталин не мог забыть и о южных границах СССР. Косвенным свидетельством этого являются воспоминания Молотова, согласно которым, рассматривая в 1945 г. послевоенную карту СССР и выражая общее удовлетворение укреплением советских позиций, Сталин заметил: «Вот здесь мне наша граница не нравится» – и показал южнее Кавказа. В 1940 г. у Сталина было еще больше оснований быть недовольным южными границами. Отношения с Турцией оставляли желать лучшего; вопрос о проливах (конвенция Монтрё) не переставал создавать трудности для СССР, флот которого не мог выйти из Черного моря; Афганистан и Индия оставались оплотами британского влияния; в Иране оперировали немецкие агенты. В Юго-Восточной Европе и на Балканах Германия быстро укрепляла свои экономические и военные позиции (ввод войск в Румынию, влияние в Болгарии и Венгрии). Оставались уязвимыми бакинские нефтепромыслы, хотя с момента краха Франции угроза англо-французских бомбежек отпала. План, основные черты которого отражены в директивах, предусматривал как бы «охватывающую» дипломатическую операцию. Главную ее часть представлял договор о взаимной помощи с Болгарией с последующим вводом советских войск. Первое предложение болгарам о заключении пакта о взаимной помощи было сделано еще в сентябре 1939 г. и подтверждено в ноябре того же года. Предложение было встречено скептически и не принято Софией. Тем не менее шло развитие торговых отношений (договор 5 ноября 1940 г.). Нельзя исключить, что на основе давних русско-болгарских традиций сталинское руководство могло рассчитывать на полное влияние в Болгарии. Что же касается Красной Армии, то ее функция на Балканах в основном должна была стать антитурецкой, особенно после удовлетворения болгарских притязаний на Восточную Фракию. Как разъяснял в телеграмме Молотову Сталин, ввод советских войск был задуман «для защиты входов в Черное море». Сталин разъяснял, что «этот вопрос особенно актуален теперь и не терпит отлагательства не только потому, что Турция связана с Англией, но и потому, что Англия своим флотом заняла острова и порты Греции, откуда она всегда может угрожать берегам СССР, используя свое соглашение с Турцией» (шифровка от 13 ноября). У этой аргументации, явно приспособленной для Гитлера, было «двойное дно» – в равной мере она, согласно логике Сталина, могла бы быть применена и к укреплению германских позиций в Турции и Болгарии. Второй «заход» на Дарданеллы предполагался через саму Турцию. Карсское соглашение 1921 г. оставалось для Сталина головной болью. Директивы, правда, ограничивались формулой озабоченности «вопросом о Турции и ее судьбах»; в пункте четвертом подчеркивался напряженный характер советско-турецких отношений и отсутствие договорных отношений. Этот пункт имел в виду записку, которая была вручена 4 ноября 1940 г. послу Турции в Москве А. Актаю. В ней, отвечая на запрос Турции по поводу обострения ситуации на Балканах, СССР выразил «недоумение» по поводу запроса Турции, сможет ли СССР оказать ей помощь. Между СССР и Турцией, напоминали в Москве, «не существует пакта о взаимопомощи». Этот ответ не был лишен цинизма. Переговоры о пакте тянулись еще с сентября 1939 г., когда вспыхнула Вторая мировая война. 8 сентября 1939 г. Турция предложила свой проект договора. Вместо нового договора Москве предлагалось подтвердить старый договор о дружбе и нейтралитете 1925 г. Затем в Москве состоялись переговоры, которые закончились безрезультатно. Советская сторона сделала условием заключения договора о взаимопомощи подписание протокола о проливах, в котором Турция должна была дать гарантии неиспользования проливов «агрессивными державами», под которыми тогда подразумевались Англия и Франция. Советская дипломатия утверждала, что если Англия и Франция начнут агрессию против проливов, то тем самым СССР окажется втянутым в войну против Германии и Италии. Конечно, это было нежелательным для Москвы. Вокруг Турции в 1940 г. шла сложная дипломатическая игра, в которой участвовали и державы «оси», и Англия, и, разумеется, СССР. Отправляясь в Берлин, Молотов делал серьезную заявку на удовлетворение своих интересов в Турции со стороны Германии: они касались в первую очередь проливов, но не только их. Как явствует из дополнительных указаний Сталина, Молотову давались полномочия на обсуждение вопроса о разделе Турции. Возможно, сыграли роль и донесения советской разведки на этот счет. Нетрудно догадаться, что могла обсуждаться перспектива раздела Турции между Болгарией (восточная часть, советские базы на проливе) и Советским Союзом. Об умонастроениях Сталина того времени достаточно ясно говорят его слова, сказанные Димитрову 25 ноября 1940 г.: «Мы турок выгоним в Азию. Какая это Турция? Там два миллиона грузин, полтора миллиона армян, один миллион курдов и т. д. Турок только 6-7 миллионов». Другое дело, что Сталин ошибался в подобных расчетах. Во-первых, против советских баз в Дарданеллах категорически протестовала Италия. Во-вторых, сам Гитлер считал необходимым «отвлечь» СССР от проливов в сторону Индии (в беседе с Муссолини 28 октября 1940 г.). Впоследствии Гитлер говорил туркам, что во время бесед с Молотовым он «воспрепятствовал ликвидации Россией Болгарии и Турции». Но это было не единственное заблуждение Сталина перед берлинской поездкой Молотова! О том, как значительны были аппетиты Сталина (или о том, чем он собирался привлечь Гитлера к продолжению советско-германского сотрудничества), красноречиво говорит третий пункт: «Транзит Германия – Япония – наша могучая позиция». Для Японии у Сталина был приготовлен «подарок» – согласие на включение Индонезии в японскую сферу влияния, оставление за Японией Маньчжоу-Го. Чтобы заинтересовать Гитлера будущим четырехсторонним соглашением, была предложена «открытая декларация» о совместной гарантии Британской империи. Как явствует из текста, этот пункт – в отличие от других – был конкретизирован и предусматривал гарантии, видимо четырехсторонние, на следующих условиях: – невмешательство в европейские дела; – уход из Гибралтара и Египта; – возвращение бывших немецких колоний; – отказ от подмандатных территорий. Очевидно, эта программа не была окончательной, так как в тексте сначала предусматривалось «немедленное предоставление» Индии статута доминиона, но затем эта фраза по дополнительному указанию была вычеркнута. Откуда могли черпать Сталин и Молотов свое «вдохновение», цинизм которого прекрасно оттенял недавние (до визита) заверения Майского и Вышинского о том, что СССР стремится к улучшению отношений с Англией, а она сего не желает? Все это заставляет считать запись Молотова не его личными соображениями по поводу визита, а отражением целой программы переговоров, в ходе которых должен был быть сделан серьезный шаг, направленный на продолжение курса на «умиротворение», сулившего большие политические дивиденды. Сталин и Молотов считали себя диктующими правила игры, какими они были в августа – сентябре 1939 г. И это был их решающий просчет. Попытаюсь проследить ход выполнения Молотовым директив от 9 ноября. Речь идет, конечно, не о том, чтобы выставлять ему баллы-оценки за ведение переговоров. Важно лишь видеть, как эти директивы преломлялись в ходе бесед. Тем более что ход бесед не зависел уже только от Молотова. Не говоря о чисто протокольном отличии Гитлера как более высокой персоны, положение его и Риббентропа как хозяев давало им преимущество. Известны и особенности ведения переговоров как Гитлером, так и Риббентропом. Оба были склонны к произнесению долгих монологов, не любили давать слово другой стороне и часто раздражались, когда их собеседники пытались подробно аргументировать и отстаивать свое мнение. Известны случаи, когда Гитлер просто не давал сказать ни слова гостям. Следовательно, Молотову приходилось мириться с несколько подчиненным положением. Последнее его в известной степени устраивало, так как он собирался больше слушать, чем высказывать свою позицию. Например, на первой беседе с Риббентропом Молотову лишь под конец удалось высказать свое мнение; он обозначил свое стремление выяснить немецкую позицию, в первую очередь по вопросам «нового порядка в Европе» и «великого восточноазиатского пространства». По окончании беседы Молотов направил отчет о ней Сталину, не запрашивая дополнительных указаний. Однако они последовали, так как Сталину показалась неточной формулировка об «исчерпанности соглашения 1939 года» за исключением Финляндии. Это было исправлено в следующей беседе. Если же обратиться к первой беседе с Гитлером, то в ее начале Молотов ограничивался одобрительными высказываниями по общим вопросам. Первое значительное заявление было сделано Молотовым примерно после получасового гитлеровского монолога, причем он сразу оговорился, что выскажет точку зрения не только «его самого, но советского правительства и лично Сталина». При этом он снова предпочел (согласно директивам) форму вопросов о том: – придерживается ли Германия прежнего соглашения по Финляндии? – о характере «тройственного пакта», «нового порядка» в Европе, его сроках и форме. Если оценивать тактику Молотова в первой беседе с Гитлером с точки зрения предварительных сталинских наметок, то позиция «задающего вопросы» дала ему определенные преимущества, поскольку не обязывала его к развертыванию советской позиции, чего Молотов не хотел и в ряде случаев не мог сделать, ибо это его слишком бы обязывало. Таким образом он сумел «отработать» многие из 14 пунктов, хотя большинство из них – лишь в самой общей форме (Финляндия, характер пакта, перспективы соглашений 1939 г., о Черном море, Балканы, Румыния). С другой стороны, эта тактика таила в себе неправильную оценку Гитлера, который не привык к «профессорскому» поведению своего собеседника. Лишь когда Молотов обратился к проблеме расширения «тройственного пакта», Гитлер «изрядно повеселел». Зато Молотов недооценил накапливавшееся раздражение Гитлера по многим «болевым» точкам советско-германских отношений, в частности, он неправильно оценил возможное поведение Гитлера в финляндском вопросе. В своей телеграмме Сталину он докладывал: «Большой интерес Гитлера к тому, чтобы укрепить дружбу с СССР и договориться о сферах влияния, налицо. Заметно также желание толкнуть нас на Турцию, от которой Риббентроп хочет только абсолютного нейтралитета. О Финляндии пока отмалчиваются, но я заставлю их об этом заговорить. Прошу указаний. Молотов». «Указания» поступили утром 13 ноября. В них Сталин, одобряя общую тактику Молотова, дал ряд конкретных рекомендаций, которые, как можно увидеть, тот дословно включил в свою следующую беседу с Гитлером. Насколько оптимистично Молотов сначала оценивал ситуацию, свидетельствует и его вопрос, заданный Сталину, «о декларации (надо ли предлагать)?». Вторая беседа, длившаяся три с половиной часа, заставила Молотова резко изменить свои прежние оптимистические оценки. Гитлер с самого начала занял резко негативную позицию к претензиям, высказанным 12 ноября Молотовым. Особое внимание он уделил Финляндии. В результате Финляндия заняла «непомерное место» во всей дискуссии, что Молотов впоследствии был вынужден признать в шифровке Сталину. Было ли столь большое внимание Гитлера к финляндскому вопросу принципиальным для него или лишь тактическим приемом, призванным поставить Молотова на место? Конечно, это был удобный повод дать Москве понять, что существуют определенные границы отношений. Однако Молотов зашел так далеко, что практически поднял вопрос о возможности нового военного конфликта с Финляндией. Гитлер предупредил Молотова, что не хочет «вторичной» войны в Финляндии, так как ему многого стоил благожелательный нейтралитет во время недавней «зимней войны» (перевод «вторичная война» применен в русском тексте). Тут и завязался спор: Молотов требовал, чтобы Финляндия без всяких оговорок считалась сферой советских интересов, Гитлер предупреждал, что «война в Финляндии будет источником осложнений». Теперь на этот вопрос можно ответить. В предыдущей главе я рассказывал о плане, согласно которому действительно готовилась вторая война Советского Союза против Финляндии. Можно считать документально установленным, что в сентябре 1940 года Сталин серьезно надеялся: он сможет от Гитлера добиться такого же нейтралитета, как и в 1939 году, т. е. получит контроль над Финляндией. Но Гитлер на это не пошел, что можно понять, зная действительные замыслы фюрера. Молотову понадобилось снова и снова ставить вопрос, пока он не понял: здесь компромисса не будет. В результате на другие проблемы времени не осталось. После беседы с Гитлером и последней встречи с Риббентропом Молотову пришлось доложить: «Сталину. Сегодня, 13 ноября, состоялась беседа с Гитлером 3 с половиной часа и после обеда, сверх программных бесед, трехчасовая беседа с Риббентропом. Пока сообщаю об этих беседах кратко. Подробности следуют. Обе беседы не дали желательных результатов. Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос. Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния. Вторым вопросом, вызвавшим настороженность Гитлера, был вопрос о гарантиях Болгарии со стороны СССР на тех же основах, как были даны гарантии Румынии со стороны Германии и Италии. Гитлер уклонился от ответа, сказав, что по этому вопросу он должен предварительно запросить мнение Италии… Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться». Собеседники расстались раздраженными. Гитлер не появился на приеме в советском посольстве. О том, что визит пошел не так, как его планировали в Москве, стало ясно и по тому факту, что вся высокопоставленная молотовская свита осталась практически без дела. Использованные Молотовым формулировки «похвастаться нечем» и «обе беседы не дали положительных результатов» можно считать самыми адекватными, ибо были написаны под непосредственным впечатлением только что закончившихся встреч. Тем не менее Гитлер и особенно Риббентроп не захотели расставаться с Молотовым на минорной ноте. Известно, что 13 ноября Риббентроп вручил Молотову «черновые наброски» будущего соглашения о присоединении СССР к «тройственному пакту». Но о будущем визите рейхсминистра иностранных дел в Москву речь уже не шла. Глава двадцать первая. После визита Говоря о визите Молотова в Берлин, необходимо упомянуть и о том почти парадоксальном развитии событий, которое имело место непосредственно после возвращения Молотова в Москву и обсуждения итогов его поездки в Политбюро ЦК ВКП(б). Сам факт обсуждения в протоколах ПБ не отмечен, а дневник посетителей И. В. Сталина не фиксирует подобного заседания. Правда, недавно в российской литературе появилась запись управделами Совнаркома Я. Чадаева, якобы сделанная им на обсуждении итогов поездки 15 ноября 1940 года. Однако ее историографическая ценность еще подлежит проверке, ибо не известно – когда именно она была сделана; в то же время дневник посетителей вообще не фиксирует присутствия Я. Чадаева у Сталина. Кроме того, известно, что на заседании ПБ делать записи вообще не разрешалось. Тем не менее обратимся к этому свидетельству, которое, на первый взгляд, подтверждает давнишнюю и традиционную советскую трактовку визита как «победы» советской дипломатии и «мудрости» сталинского анализа немецких намерений. Текст Я. Чадаева (он был получен от Я. Чадаева историком Г. Куманевым) сводится к следующему: Молотов доложил, что встреча ни к чему не привела: «неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши Вооруженные Силы». В записи Чадаева также передано такое итоговое высказывание Сталина: «Гитлеровцы никогда не связывали себя никакими нравственными нормами, правилами. У них все средства хороши для достижения поставленной цели. Главным принципом их политики является вероломство. Гитлер постоянно твердит о своем миролюбии. Он был связан договором с Австрией, Польшей, Чехословакией, Бельгией и Голландией. И ни одному из них он не придал значения. И не собирался соблюдать и при первой необходимости их нарушил. Такую же участь готовит Гитлер и договору с нами, но, заключив договор о ненападении с Германией, мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом. Разумеется, мы не можем договор рассматривать основой создания надежной безопасности для нас. Гарантией создания прочного мира является укрепление наших Вооруженных Сил». Это, казалось бы, однозначное и правильное по своей сути заявление вызывает ряд недоуменных вопросов. Если уже в ноябре 1940 года Сталин требовал готовности к решительной и смертельной борьбе с гитлеризмом, то почему не был изменен его расчет на войну в 1942 году? Почему в документах Генштаба готовность Красной Армии была определена минимум к концу 1941 года? Все это заставляет критически отнестись к записи Я. Чадаева, явно носящей следы вполне правильных, но более поздних высказываний Сталина. Практические же шаги советской дипломатии (в особенности экономические переговоры с Германией в начале 1941 года и ряд иных шагов) тогда, увы, шли в русле былой «политики умиротворения» и компромиссов с Гитлером. Достаточно сомнительны и другие фрагменты записи Я. Чадаева. Так, он записал слова Молотова, будто тот «отклонил» предложение о сотрудничестве с «пактом трех», на что Сталин бросил реплику: «И правильно!» Но мы документально знаем, что в директиве от 9.XI.1940 такой отказ вовсе не был предусмотрен. Более того: прочитав стенографические записи бесед 12—13.XI, можно убедиться, что В. М. Молотов ни разу не отказался от этой идеи, а наоборот, проявлял к ней интерес. Он не отклонил ее и 13.XI в беседе с Риббентропом, когда тот вручил ему немецкий проект договора о присоединении к «пакту трех», на что лишь 25.XI последовал советский ответ. Единственное объяснение, которое можно было бы дать записи Чадаева, таково: может быть, Сталин и Молотов даже в кругу своих ближайших соратников не хотели признаваться в неудаче своего замысла, дабы вселить в них уверенность в верности своего курса. Такие случаи известны (взять хотя бы речь Сталина о финской войне от 17 апреля 1940 года или его речь в Кремле 5 мая 1941 года). Но куда вероятнее, что автор записи делал ее гораздо позднее, причем на базе поздних оценок визита. Теперь обратимся к реальным событиям и действиям СССР после визита В. М. Молотова. Первая из этих акций – заявление, сделанное 25 ноября Молотовым германскому послу Шуленбургу в качестве прямой реакции на предложения, изложенные в ночной беседе Риббентропа с Молотовым. Это заявление, остававшееся для советской общественности неизвестным в течение многих лет, сегодня является объектом различных интерпретаций – соответственно общим тенденциям в современной российской историографии. Смысл заявления ныне известен: в нем излагались условия, на которых СССР был готов к обсуждению вопроса о присоединении к «тройственному пакту». Внешняя обстановка этого акта была своеобразной. Советская сторона демонстрировала свое благожелательное внимание к Германии: 20 ноября был назначен новый полпред Деканозов, близость которого к Сталину Шуленбург особо подчеркнул в своей шифровке. 18 ноября Молотов принял японского посла Татекаву и подтвердил ему советское пожелание заключить пакт о нейтралитете. Правда, в этой беседе проблематика «четырехстороннего пакта» затронута не была. Однако 19 ноября эта тема возникла в беседе В. Н. Павлова в Берлине с давним знатоком советско-германских дел Ф. фон Нидермейером, который заявил, что «нужен пакт четырех держав». В тот же день советник полпредства в Берлине В. С. Семенов доложил о том, что, по сведениям из дипломатических кругов, «Гитлер доволен беседой с Молотовым». Об этом же говорилось в другом агентурном донесении. Гитлер на основе бесед якобы пришел к выводу, что «Советский Союз имеет абсолютно серьезные намерения относительно дружественных отношений с Германией». В качестве любопытного штриха добавим, что 21 ноября в Москве в Большом театре состоялась торжественная премьера оперы Рихарда Вагнера «Валькирия», постановка которой была демонстративно поручена великому кинорежиссеру С. М. Эйзенштейну. 25 ноября состоялась трехчасовая беседа Молотова с Шуленбургом. Ее первая часть была посвящена новым заявкам Германии на поставку стратегических материалов – руды и зерна. Молотов ответа не дал, но продолжил беседу, вручив положительный ответ советского правительства по поводу присоединения к «тройственному пакту». Учитывая его важность, Шуленбург отправил в Берлин Хильгера с русским текстом. Через несколько дней Молотов сообщил Шуленбургу ответ на экономические запросы: все они были удовлетворены. На ноту от 25 ноября существует несколько точек зрения. Одна из них состоит в том, что нота была специально составлена так, чтобы Гитлер ее не принял и тем самым вопрос о присоединении СССР к «тройственному пакту» сам собой снялся бы. Другие авторы склоняются к тому, что Сталин все еще серьезно рассчитывал путем дипломатического маневрирования спутать карты других держав, в том числе держав «оси», а также шантажировать Англию и США. Однако почему же советская сторона, если она сознательно провоцировала немецкий отказ, впоследствии так упорно добивалась официального немецкого ответа? 17 января 1941 г. Молотов специально выразил Шуленбургу свое удивление по поводу молчания («ни привета, ни ответа»). Шуленбургу приказали сослаться на то, что «вопрос еще обсуждается». 21 января Вайцзеккер сообщил Деканозову, что Германия должна еще согласовать ответ со своими союзниками. Практически же ничего не делалось, зато Молотов еще несколько раз спрашивал об ответе. Напомним, что 18 апреля 1941 г. в беседе с Мацуока Сталин прямо сожалел, что в Берлине не был решен вопрос о присоединении СССР к «пакту трех». Еще больше вопросов вызывает вторая акция СССР в ноябре 1940 г., которая была прямым результатом берлинских переговоров. Она касалась Болгарии, которая в записке от 9 ноября была названа «главным вопросом» в переговорах с Гитлером. Балканы в это время привлекали первоочередное внимание СССР: во-первых, потому, что здесь Германия стала развивать большую активность, во-вторых, потому, что здесь у СССР были большие резервы. «Санитарный кордон», возникший вокруг СССР в 20-30-е годы, уже дал значительные трещины: перестала существовать независимая Польша; у Румынии удалось отобрать Бессарабию; Болгария же, благодаря историческим особенностям давних отношений с Россией, считалась важным звеном не только в Юго-Восточной Европе вообще, но и рассматривалась как путь к проливам. «Обеспечение спокойствия в районе проливов невозможно без договоренности с Болгарией о пропуске советских войск для защиты входов в Черное море», – указывал Сталин в шифровке Молотову 13 ноября. Как мы знаем, «болгарский план» Сталина – Молотова не нашел поддержки у Гитлера. Однако Сталин не дожидался немецкого согласия. Сразу после возвращения из Берлина Молотов направил советскому полпреду в Софии А. А. Лаврищеву телеграмму, в которой констатировал немецкое желание «ввести побольше войск в Болгарию» и отмечал, что «если кто-либо может гарантировать безопасность Болгарии, то это Россия». Молотов ориентировал полпреда на то, что новые советские предложения будут включать гарантию «сохранения нынешнего режима» и удовлетворение территориальных претензий Болгарии к Турции. 25 ноября – одновременно с вручением Шуленбургу советского заявления о «тройственном пакте» – была предпринята «болгарская акция». Ее выполняли два человека: генеральный секретарь НКИД СССР А. А. Соболев и болгарский посол в СССР И. Стаменов. Для оценки этой акции необходимо учитывать, что именно Болгария явилась тем пунктом берлинских переговоров, по которому Гитлер дал достаточно определенный, т. е. негативный ответ. Хотя он облек отказ в «сослагательное наклонение», сославшись на необходимость консультации с Италией и задав риторический вопрос – просила ли Болгария о гарантии, – было ясно, что Германия не согласна на включение Болгарии в сферу влияния СССР. Следовательно, советская инициатива, направленная Болгарии, могла вызвать как минимум неудовольствие со стороны Германии, а скорее всего активное противодействие. Другая интерпретация: этим шагом СССР подтверждал серьезность своей берлинской позиции, а содержавшейся в предложениях Болгарии формулой о возможности вступления СССР вслед за Болгарией в «тройственный пакт» шел в фарватере немецких предложений. Так или иначе в первые дни после возвращения из Берлина были предприняты формальные шаги. Первым из них была беседа Молотова с болгарским послом Стаменовым, который 19 ноября был приглашен в НКИД, и в кабинет «случайно» зашел нарком. Молотов в присутствии Деканозова задал вопрос Стаменову по поводу аргументации Гитлера в ходе обсуждения болгарского вопроса, а именно – имеет ли Болгария договор с Италией или ее гарантию? Если такая гарантия есть, то и Советский Союз настаивает на такой гарантии. Молотов подтвердил намерение предложить пакт о взаимной помощи, включающий гарантии нынешнего режима и удовлетворение территориальных претензий Болгарии к Турции (Восточная Фракия). Вслед за этим в Софию «проездом» прибыл со специальной миссией Соболев, который направлялся на сессию Дунайской комиссии. Соболев был принят министром иностранных дел И. Поповым, премьер-министром Б. Филовым и под конец, 25 ноября, царем Борисом III. Он вручил текст советских предложений, смысл которых уже был известен в Софии и Берлине от Стаменова и уже практически отклонен, о чем немедля болгары проинформировали немецкого посланника фон Рихтхофена. 25 ноября Сталин предпринял еще одну «параллельную акцию»: он пригласил к себе Димитрова, чтобы проинформировать его о советском предложении, включающем как ввод советских войск, так и гарантии царского режима в Болгарии. Эта информация не была лишена анекдотичности, ибо днем того же 25 ноября Молотов беседовал с Димитровым, сообщив ему о расхождениях с Германией. Димитров, в свою очередь, рассказал ему о деятельности коммунистической партии по разложению «немецких оккупационных войск в разных странах». Молотов рекомендовал «делать это бесшумно». Но не успел Димитров вернуться в Исполком Коминтерна, как его снова пригласили в Кремль. Приведем запись из дневника Димитрова: «Сталин: Мы сегодня делаем болгарам предложение о заключении пакта взаимопомощи. Не гарантии, как, видимо, болгарский посол Семенов (правильно – Стаменов. – Л. Б.) раньше неправильно понял Молотова, предлагаем мы, а пакт о взаимопомощи. Мы указываем болгарскому правительству, что угроза безопасности обеих стран исходит со стороны Черного моря и Проливов и требуются совместные усилия для обеспечения этой безопасности. Исторически опасность шла всегда отсюда: Крымская война – занятие Севастополя, интервенция Врангеля в 1919 г. и т. д. Мы поддерживаем территориальные претензии Болгарии: линия Мидия – Энос (другая область западной Тракии, Дедеагач, Драма и Кавала). Мы готовы оказать болгарам помощь хлебом, хлопком и т. д. в форме займа, а также флотом и другими способами. Если будет заключен пакт, конкретно договоримся о формах и размерах взаимной помощи. При заключении пакта о взаимопомощи мы не только не возражаем, чтобы Болгария присоединилась к тройственному пакту, но тогда и мы сами присоединимся к этому пакту. Если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут. В отношении Турции мы требуем базы, чтобы Проливы не могли быть использованы против нас. Немцы, видимо, хотели бы, чтобы итальянцы стали хозяевами Проливов, но они сами не могут не признать наших преимущественных интересов в этой области… – Главное теперь Болгария. Если такой акт будет заключен, Турция не решится воевать против Болгарии, и все положение на Балканах иначе будет выглядеть. – Неправильно считать Англию разбитой. Она имеет большие силы в Средиземном море. Она непосредственно стоит у Проливов. После захвата греческих островов Англия усилила свои позиции в этой области. – Наши отношения с немцами внешне вежливые, но между нами есть серьезные трения. – Предложение болгарскому правительству сегодня передано. Наш пратеник (представитель. – Л. Б.) уже был принят Филовым. Скоро будет принят и царем Борисом. Нужно, чтобы это предложение знали в широких болгарских кругах. (Решили вызвать Стаменова, чтобы и ему сообщить сделанное в Софии предложение.)». Это, доселе не публиковавшееся описание советской акции, подтверждает, что замысел Сталина был серьезен. Кстати, он прямо заручился помощью БКП в придании гласности советского предложения: в Софии немедля появились рукописные листовки с изложением советских предложений, что вызвало неудовольствие болгарских официальных властей. Но и это не могло оказать реального влияния на решение царя Бориса и его правительства: советское предложение 30 ноября было отклонено, правда, в вежливых выражениях. О том, что после визита В. М. Молотова И. В. Сталин еще не освободился от «предвизитных» иллюзий, говорит и такой выразительный факт: 25 ноября в адрес штаба Ленинградского военного округа последовала директива НКО и Генштаба об уточнении и конкретизации задуманной в сентябре вышеупомянутой военной операции против Финляндии с целью выхода Красной Армии к Хельсинки и Ботническому заливу. Эта операция, как известно, не состоялась; срок ее отмены не установлен. Но в «ящике письменного стола» Генштаба она сохранилась. Военно-штабные учения РККА, состоявшиеся в начале 1941 года, а также совещание высшего командного состава в декабре 1940 г. показали, что в военном планировании не произошло решительных сдвигов (как можно было бы предполагать в том случае, если верить записи Я. Чадаева). Продолжала господствовать «шапкозакидательская» тенденция, согласно которой Красной Армии нечего бояться. Как заявил начальник ГРУ Ф. Голиков, необходимо избегать «преувеличения успехов иностранных армий, так как это вредно отзывается на нашем воспитании». В свою очередь, генерал Д. Павлов говорил, что «немцы ничего не выдумали. Они взяли то, что у нас было, немножко улучшили и применили». В то же время на совещании много говорилось о слабости боевой подготовки кадров, серьезной отсталости боевой техники танковых войск, ВВС, ПВО. Итог: визит не стал поворотным пунктом советско-германских отношений, неуклонно двигавшихся к трагической для СССР развязке. Для Гитлера он лишь подтвердил правильность его уже принятого решения о будущем нападении на СССР. Недаром в «директиве № 18» от 12.XI.1940 он написал, что приготовление надо продолжать «независимо» от визита – и через несколько недель подписал «директиву № 21» «Барбаросса». Для Сталина визит – хотя и привел к потере многих иллюзий, но не дал ему стимула к резкому изменению курса и решительной подготовке к отражению агрессии – ведь по его стратегическому расчету, она могла была совершиться лишь где-то в 1942 году. Конечно, возможности визита Молотова в Берлин были предопределены избранной в 1939 г. общей политикой умиротворения агрессора, со всеми ее преимуществами и недостатками. В этом смысле ни Сталин, ни Молотов не могли «прыгнуть» выше своих голов, ибо избранный ими курс обладал собственной логикой, ведшей как от одной видимой победы к другой, так и от одной невидимой уступки к другой. Умение политика, видно, и состоит в определении той зыбкой границы, которая определяет переход количества в качество, т. е. границ уступок агрессору. Сталина соблазняла перспектива продолжения сговора во имя перехода к новой стадии своей имперской политики. Не случайно в январе 1940 г. Сталин откровенно сказал членам политбюро: «Мировая революция как единый акт – ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной Армии – это также дело мировой революции». Революционное обрамление имперской сталинской стратегии, для которой главным инструментом служила Красная Армия, было лишь данью коммунистической фразеологии, а на самом деле стратегическая сверхзадача – обеспечение безопасности СССР и подготовка к отражению будущей фашистской агрессии – оказалась заслоненной соблазном временного раздела сфер влияния с державами «оси». Внутренняя противоречивость советской политики 1939—1941 гг. была заложена в самом решении, принятом И. В. Сталиным в начале 1939 г. Contradictio in adjecto было сутью противоестественного альянса двух диктатур, и оно уступало тому внешнему сходству, которое виделось между двумя тоталитарными системами. Здесь довлело не только идеологическое противоречие двух «социализмов», а глубочайшее геополитическое противоречие Германии и Советского Союза в Европе в середине XX века. Идеологическое расхождение еще можно было «приказным порядком» замаскировать (что и было сделано в Германии и СССР в 1939 – начале 1940 года). Но для захвата мирового господства у нацистской Германии не могло быть компромисса с коммунистическим Советским Союзом. И Гитлер, и Сталин это понимали. Вопрос был лишь в определении «момента истины» – в нем-то и просчитался Сталин. Глава двадцать вторая. Как делаются войны Как это часто бывает, большое и серьезное событие началось с комического эпизода. Когда телеграфный аппарат на узле связи штаба Донского фронта 25 января 1943 года принял сообщение о пленении первого немецкого генерала из состава окруженной у Волги 6-й немецкой армии, этому сообщению никто не поверил. Не потому, что кто-либо сомневался в факте пленения немецкого генерала. Наступление по плану «Кольцо» проводилось войсками Донского фронта уже пятнадцатый день, и было ясно, что рано или поздно генералы германского вермахта попадут в плен. Дело было не в том. Удивление вызвала фамилия командира 297-й немецкой пехотной дивизии: Драббер. Такого генерала, по всем данным, в окруженной группировке не было. Из штаба фронта в штаб армии пошла телеграмма с просьбой немедленно уточнить фамилию пленного. Через некоторое время пришел ответ: не Драббер, а Дроббер. Дальше пришел еще вариант: не Дроббер, а Дробке. Наконец, когда офицеры штаба армии получили возможность лично допросить пленного генерала, то оказалось, что имя его – Мориц фон Дреббер. Выяснилось и другое обстоятельство: Дреббер получил генеральское звание только за несколько дней до пленения и, разумеется, не числился в списках генералов, известных в штабе Донского фронта. Итак, в плен был взят первый немецкий генерал. В суматохе штабной работы, в беспрерывном шуме аппаратов Бодо, которые принимали донесения из наступающих армий, как-то не было времени задуматься над значением этого факта. После долгих месяцев поражений, после горьких потерь, неимоверного напряжения сил мы как-то еще не успели ощутить, что здесь, в волжских степях, война вступила в новую качественную стадию. И это обстоятельство «весомо, грубо, зримо» находило свое выражение в облике германских генералов, которые начиная с 25 января потянулись цепочкой в деревню Заварыгино – туда, где находился штаб Донского фронта, которым командовал генерал-полковник Константин Константинович Рокоссовский. Мориц фон Дреббер был первым пленным генералом – но не последним. Начиная с 25 января штабы армий Донского фронта каждый день докладывали о пленении огромных масс немецких солдат и офицеров. Немало было и генералов. Это создало для штаба фронта необычную задачу: как разместить пленных генералов? Деревушка Заварыгино, в которой находился штаб фронта, и без того была забита до отказа. Но по распоряжению начальника штаба фронта генерала М. С. Малинина комендант штаба полковник Якимович приступил к созданию необычного генеральского городка. Я был в числе офицеров разведотделов, выделенных в распоряжение Якимовича. Несколько домиков было отведено специально для размещения пленных генералов 6-й армии. К ним то и дело подъезжали машины, из которых, сгорбившись и ежась от мороза, выходили люди с генеральскими погонами немецкой армии. Одежда их, правда, сильно отличалась от парадной. На головах генералов красовались меховые шапки самых невероятных фасонов, шеи были замотаны шарфами и совсем не по форме, руки были запрятаны в самодельные рукавицы. 31 января из штаба 64-й армии Донского фронта пришло сообщение, заставившее всех взволноваться: в плен взяты командующий 6-й армией генарал-фельдмаршал Фридрих Паулюс, начальник его штаба генерал-лейтенант Артур Шмидт, первый адъютант полковник Адам и группа штабных офицеров. После недолгого допроса в штабе генерала Шумилова Паулюс был перевезен в штаб фронта в деревню Заварыгино, где ему был отведен отдельный домик. Я мог наблюдать, как к этому домику подкатил огромный немецкий штабной автомобиль со штандартом командующего армией и из него, слегка ссутулившись, вышел высокий человек в меховой шапке. Сразу бросилось в глаза, что лицо фельдмаршала беспрерывно подергивалось. Нервный тик искажал лицо Паулюса, и он с ним с трудом боролся. 1 февраля 1943 года было очень холодным, как, впрочем, и все предыдущие дни. Поздно вечером 31 января комендант штаба Донского фронта полковник Якимович получил распоряжение доставить фельдмаршала Паулюса на первый допрос. На этот раз мы сели с полковником не в машину Паулюса, а в штабную «эмку» и поехали к домику Паулюса. Когда фельдмаршалу сообщили, что он сейчас предстанет перед лицом советского командования, черты его лица еще более обострились. Не сказав ни единого слова, Паулюс стал медленно одеваться. Расстояние было небольшим, и через несколько минут мы оказались у дома, где жил представитель Ставки Верховного командования генерал-полковник артиллерии Н. Н. Воронов. Надо прямо сказать, что это помещение не было специально приспособлено для приема фельдмаршалов. Обыкновенная изба, состоявшая из нескольких комнат, с очень тесной передней. Впрочем, Воронов решил корреспондентов не пускать на допрос. Исключение было сделано только для Романа Лазаревича Кармена – прославленного кинооператора. Ему и принадлежит единственный сохранившийся снимок допроса Паулюса. Медленно переступая по ступенькам, фельдмаршал поднялся на крыльцо, вошел в переднюю, разделся и, обратившись ко мне, спросил: – Скажите, как мне различить Воронова и Рокоссовского? Заглянув в комнату, я сориентировался и сказал, что Воронов будет сидеть в центре, а Рокоссовский – слева от него. Паулюс молча кивнул и вошел в комнату. Перед ним сидели Воронов и Рокоссовский и переводчик капитан Дятленко. Комната была пуста и, стоя у занавески входной двери, я по приказанию Н. Н. Воронова дал возможность Роману Кармену сделать свой снимок через мое плечо. Допрос продолжался недолго. Воронов, который вел беседу, предложил Паулюсу отдать продолжавшей драться группе немецких войск приказ прекратить военные действия, чтобы избежать напрасного кровопролития. Паулюс выслушал, тяжело вздохнул и отказался, сославшись на то, что он, мол, военнопленный и его приказы недействительны. Воронов повторил свое предложение, подробно его обосновав. Нервное возбуждение Паулюса усилилось, левая часть его лица стала еще чаще подергиваться. Но когда Паулюс заговорил, Рокоссовский и Воронов услышали все тот же ответ. После этого Воронов спросил Паулюса, какой режим питания ему установить, чтобы не нанести вреда его здоровью? Лицо пленного выразило крайнее удивление. Он ответил, что ему ничего особенного не надо, но он просит хорошо относиться к раненым и больным немецким солдатам и офицерам. Воронов сказал: – Советская армия гуманно относится к пленным. Но советские медицинские работники встретились с большими трудностями, ибо немецкий медицинский персонал бросил на произвол судьбы немецкие госпитали. Паулюс долго медлил с ответом и с трудом произнес: – Господин генерал, бывает на войне такое положение, когда приказы командования не исполняются… После этого допрос был закончен. Паулюс встал, вытянулся, отсалютовал советским генералам и, повернувшись к двери, вышел. Надев свою тяжелую шинель, он собирался уже было выйти к машине, но внезапно обратился к полковнику Якимовичу: – Господин полковник, не мог бы я пройти пешком до моего дома? Якимович отвечал, что на улице очень холодно и что лучше бы поехать на машине. Когда я переводил эти слова, на лице Паулюса было написано явное желание настаивать на своей просьбе. – Ну что ж, – сказал Якимович, – если вам угодно… Он доложил начальству. Согласие было получено. Мы вышли на улицу и молча двинулись по дороге втроем. Где-то сзади шли конвоиры. Была морозная, звездная ночь, совершенно тихая и спокойная. Снег скрипел под сапогами. И вдруг Паулюс, повернувшись в мою сторону, сказал: – Вы знаете, я много месяцев не видел звездного неба. И не дождавшись ответной реплики, а может быть, и не желая вступать в беседу, сам сказал: – Да, с того времени, как мы уехали из Голубинской. – Да, – сказал я, – ведь в Голубинской был ваш штаб. Паулюс молча кивнул головой. Скоро мы подошли к его домику. …Состояние Фридриха Паулюса можно было понять. Паулюс не был рядовым генералом немецкой армии; он считался одним из наиболее выдающихся деятелей немецких вооруженных сил. Это не был «генерал по наследству»: Паулюс даже не являлся дворянином и – вопреки богатой фантазии некоторых авторов – никогда не носил приставку «фон». Зато Фридрих Паулюс прошел школу германского генерального штаба и командовал крупным соединением. Более того, Фридрих Паулюс был непосредственным участником разработки плана «Барбаросса». Именно он, приступив летом 1940 года к исполнению обязанностей первого оберквартирмейстера (то есть заместителя начальника генерального штаба), стал руководить разработкой всего плана «Барбаросса». Трудно искать закономерность в случайности. Никто не мог предвидеть, что именно генерал-фельдмаршал Паулюс, являвшийся одним из соавторов плана «Барбаросса», станет первым германским фельдмаршалом, попавшим в плен к советским войскам. Очень далек был путь от Берлина до Заварыгино, и Фридрих Паулюс, безусловно, не мог предполагать, что судьба таким необычным образом продемонстрирует ему судьбу плана, который он сам готовил. Существует много исследований, касающихся военного генезиса операции «Барбаросса». Но я предоставлю слово Фридриху Паулюсу. Находясь в плену в СССР, а затем проживая в ГДР, он неоднократно брался за перо для того, чтобы написать свои воспоминания о былом. Среди его записок особое внимание привлекают две: первая, написанная в мае 1946 года и повествующая о причинах отказа от вторжения в Англию, и вторая, посвященная непосредственному планированию «Барбароссы». Начну с первой – тем более что мы знаем, насколько важен этот вопрос для понимания оценки стратегических перспектив войны, господствовавшей в ОКВ и ОКХ летом – осенью 1940 года. «Паулюс 3 мая 1946 года генерал-фельдмаршал бывших германских вооруженных сил О причинах, заставивших отказаться от проведения десантной операции против Англии При постановке вопроса о том, почему Гитлер отказался от проведения операции против Англии, необходимо прежде всего рассмотреть обстановку, сложившуюся летом 1940 года. В результате наступательной операции на Западе немецкие войска в конце мая 1940 года вышли на побережье Атлантического океана на территории Голландии, Бельгии и Северной Франции. Уцелевшие части английских экспедиционных войск (10—12 дивизий) бежали из района Дюнкерка в Англию на военных кораблях, каботажных пароходах и различного рода мелких судах. Немецкие войска остановились на побережье и не стали преследовать противника, да на этот случай ничего и не было подготовлено. Гитлер намеревался сначала в короткий срок целиком вывести из войны всю Францию и полагал, что для этого потребуются усилия всех вооруженных сил Германии. После перегруппировки сил 7 июня началось наступление на юг против остальной части Франции, которое закончилось 22 июня капитуляцией последней. Вслед за этим войска были вновь направлены на Атлантическое побережье, где они заняли исходные районы для наступления против Англии. Приказы на этот счет были отданы в конце июня – начале июля. Для проведения десантной операции были выделены (справа налево): 9-я, 16-я и 6-я армии, исходный район простирался от Фландрии до Шербура и Сен-Мало. Главный удар намечалось нанести из района Булони. Изданные приказы действительно свидетельствовали о намерении предпринять высадку десанта. В таком смысле они были восприняты командованием армий и войсками. Армия «Норвегия» с самого начала была предусмотрена лишь для дезинформации противника и отвлечения его сил. Военно-морской флот получил задачу по изысканию и подготовке необходимых переправочных средств, штабам армий также предписывалось приступить к сбору всех имевшихся в полосе их действий мелких каботажных и речных судов. Инженерные войска немедленно начали готовить эти суда, строить паромы, а войска приступили к тренировочным занятиям по погрузке и десантированию. К штабам частей и соединений сухопутных войск были прикомандированы офицеры военно-морского флота. Никто не сомневался в серьезности намерений верховного главнокомандования. Правда, в войсках и штабах сразу же возникли опасения относительно недостаточности числа и частичной непригодности переправочных средств. На соответствующие запросы и заявки верховное командование отвечало, что подготовку и обучение войск пока следует проводить с помощью имеющихся средств, что дополнительные переправочные средства подготавливаются и они своевременно будут предоставлены. Примерно в конце августа 1940 года командование 6-й армии, располагавшейся на левом фланге развернувшихся для операции сил, было уведомлено о том, что на фронте армии предполагается лишь демонстрация наступления, а в действительности десантная операция должна проводиться силами 9-й и 16-й армий. Эти сведения запрещалось сообщать кому бы то ни было за пределами штаба 6-й армии. Командование военно-морских сил заверило, что оно предоставит достаточное количество переправочных средств для проведения операции силами 9-й и 16-й армий. К этому времени оба воздушных флота, которыми командовали фельдмаршалы Шперрле и Кессельринг, были сосредоточены на Западе. Считалось, что они значительно превосходят силы английской авиации. Серьезные опасения вызывало лишь соотношение сил на море. Вопрос сводился к следующему: удастся ли авиации свести на нет явное превосходство английского флота над немецким, особенно учитывая частые туманы в проливе? В то время мне стало известно от лиц, принадлежавших к кругам ОКХ, что командование военно-морского флота при определенных условиях считает возможной успешную высадку десанта в Англии, но питает большие сомнения, сможет ли военно-морской флот совместно с авиацией в течение длительного времени обеспечивать коммуникации подвоза через пролив. Считалось, что английский флот активизирует свои действия уже на второй день операции. Когда в сентябре 1940 года я прибыл в ОКХ, располагавшееся в Фонтенбло, у меня сложилось впечатление, что как командующий сухопутными силами, так и начальник генерального штаба верили в серьезность намерений Гитлера осуществить высадку десанта. Осуществление десантной операции Гитлер (ОКВ) откладывал с одного срока на другой, пока в сентябре не стало ясно, что из-за плохой погоды поздней осенью и зимой о проведении операции в 1940 году уже не могло быть и речи. Однако до меня не дошло никакой директивы, в которой бы говорилось об отказе от плана проведения десантной операции. В конце осени 1940 года был получен приказ, которым предписывалось продолжать подготовительные мероприятия, в течение зимы собрать и обобщить весь накопленный опыт, с тем чтобы использовать его, когда вновь станет возможно осуществить операцию, а именно весной 1941 года. Весной 1941 года была проведена перегруппировка сил в связи с планом «Барбаросса». Отныне подготовка к десантной операции осуществлялась лишь с целью дезинформации противника, чтобы сковать английские силы на острове и, помимо всего, отвлечь внимание от Востока. Если теперь, после рассмотрения хода исторических событий, попытаться дать ответ на вопрос, имел ли вообще Гитлер когда-нибудь намерение действительно провести высадку десанта в Англии и почему он отказался от проведения этой операции, то я должен прежде всего констатировать, что касательно его намерений провести операцию у меня нет сведений из первых рук. Хотя приказы относительно действительного проведения операции сами по себе еще ничего не доказывают, все же я полагаю, что Гитлер, находившийся под впечатлением крупных и быстрых успехов в кампаниях против Норвегии и Франции и переоценивавший технические возможности, первоначально имел намерение осуществить вторжение. При ретроспективном рассмотрении событий мне представляется, что для последовавшего отказа от этой операции существовали следующие причины: 1) Риск и боязнь потери престижа в случае неудачи операции. 2) Надежда заставить Англию пойти на мир под простой угрозой вторжения в сочетании с подводной войной и воздушными налетами. 3) Намерение не слишком ущемлять Англию, так как Гитлер издавна надеялся достичь с ней взаимопонимания. 4) Сформировавшееся уже летом 1940 года намерение Гитлера напасть на Россию. По пункту 1). Высадка десанта в Англии в любом случае представляла собой риск. Хотя в тот критический момент после поражения под Дюнкерком Англия располагала на острове примерно только одиннадцатью дивизиями, все же она имела огромные людские резервы в территориальных войсках. К началу июля (после окончания войны против Франции), когда прошло около полутора месяцев со времени Дюнкерка, оборона Британских островов усилилась. Вместе с тем немецкое командование вследствие ограниченности морских транспортных средств могло переправить в Англию в короткий срок лишь ограниченное количество дивизий. А в дальнейшем сразу же ожидалась активизация действий англичан на море. Таким образом, было трудно дать прогноз хода борьбы на острове после вторжения. Хотя штаб руководства морскими операциями и доложил Гитлеру, что он считает возможным переправить выделенные для операции войска имеющимися в распоряжении подручными средствами, но не все представители командования ВМФ придерживались такого мнения. Поскольку английский флот имел огромное превосходство, были серьезные опасения относительно того, удастся ли обеспечить бесперебойный подвоз через Ла-Манш в течение длительного времени. Следовало ожидать активизации действий английского флота уже начиная со второго дня высадки. С другой стороны, необходимо принять во внимание существовавшее в тот период превосходство немецкой авиации над английской и возможность ее действий против английского флота в районе пролива, ширина которого в самом узком месте составляет всего лишь 30 км (Кале – Дувр). Сразу же после высадки десанта часть немецкой авиации можно было перебазировать на английские прибрежные аэродромы. Таким образом, можно не соглашаться с утверждением, что в рассмотренных выше условиях вторжение было невозможно. Поэтому, пожалуй, правомерно предположить, что Гитлер пошел бы на связанный с этой операцией риск, если бы он стремился лишь к нанесению поражения Англии. По пункту 2). Гитлер, очевидно, надеялся, что после военного разгрома Франции и поражения англичан под Дюнкерком, последствия которого он, быть может, переоценивал, Англия будет готова пойти на мир и что необходимо лишь пригрозить вторжением в Англию в сочетании с успешной подводной войной и с превосходством немецкой авиации, чтобы заставить ее сделать этот шаг. По пункту 3). К этому добавлялся еще один расчет. Политическая позиция Гитлера по отношению к Англии и его стремление к достижению взаимопонимания с ней достаточно известны из книги Гитлера «Майн кампф», а также из его речей. При ретроспективном рассмотрении событий следует констатировать, что он остался верен этим идеям. Поэтому, пожалуй, не будет ошибочным предположить, что его нерешительность в отношении десантной операции объяснялась также старой надеждой достичь взаимопонимания с Англией. По пункту 4). Все вышеприведенные рассуждения позволяют сделать вывод, что главную цель войны Гитлер видел не в разгроме Англии. В связи с этим необходимо рассмотреть и такой вопрос: не заставило ли Гитлера его намерение выступить против России отказаться от операции против Англии? Если десантная операция против Англии сама по себе была уже риском, то вслед за этим невозможно было предвидеть, сколько времени продлится борьба за Лондон и Британские острова после успешной высадки десанта и какие силы немецкой армии она поглотит и скует. Далее, Гитлер не был уверен, удастся ли ему собрать необходимые силы для нападения на Россию. Но уже потеря престижа в случае провала десантной операции имела бы столь значительные последствия, что Гитлер опасался, что ему больше уже не удастся собрать необходимое число сторонников нападения на Советскую Россию. Если принять во внимание, что намерение Гитлера напасть на Россию родилось непосредственно вслед за войной против Франции, то есть в начале июля 1940 года (как это стало известно из дневника Йодля), то наличие определенной связи между этим намерением Гитлера и отказом его от проведения десантной операции против Англии становится вполне вероятным. Паулюс». Эти суждения очень весомы, особенно в том, что касается их квинтэссенции – связи между отказом от «Зеелёве» и признанием приоритета за планом нападения на СССР. Действительно, если взять даты планирования «Зеелёве» и сопоставить их с датами планирования «Барбароссы», то можно видеть следующее: первое задание составить план «Зеелёве» было дано ОКВ 2 июля, соответствующая директива (№ 16) была подписана Гитлером 16 июля. Задания же на разработку будущего плана «Барбаросса» были даны 25 и 30 июня (беседы Гитлер – Гальдер), 3 и 22 июля (Гитлер – Грейфенберг, Гитлер – Браухич). 31 июля было определено, что Германия должна напасть на СССР в мае 1941 года… В августе 1940 года началась воздушная «битва за Англию», и высадка была назначена на 21 сентября. Но уже 17 сентября Гитлер отложил всю операцию «на неопределенный срок». Кстати, это было сделано еще в самый разгар воздушных боев: бомбежки Ковентри и Бирмингема состоялись 14—19 сентября. Согласно сообщению Йодля, Гитлер принял решение отложить «Зеелёве» не 17 сентября, а уже 13-го (то есть даже до знаменитого «дня Британии» – 15 сентября). А 17 сентября фюрер заявил, что предпосылки для «Зеелёве» еще не созданы. Важнейшую роль в решении Гитлера и ОКВ сыграл энергичный отпор английской авиации. Однако последние исследования в этом вопросе показали, что, оказывается, Гитлер ждал от «битвы за Англию» не столько завоевания господства в воздухе и создания непосредственных условий для высадки, сколько подавления воли Англии к сопротивлению и ее капитуляции. Он опять-таки рассматривал операцию не как самоцель, не изолированно, а в перспективе осуществления своих планов дальнего прицела. Только в этом контексте надо рассматривать общеизвестные аргументы, которые фюрер выдвигал в беседах с Гальдером. Он говорил: «Англия надеется на Россию и Америку, а когда первая надежда рухнет, то и Америка отпадет». Или: «Если Россия будет разгромлена, то Англия лишится последней надежды». Важно и другое обстоятельство: нападение на СССР не было единственным замыслом в те месяцы, а план «Зеелёве» не был единственной альтернативой ему. Дискутировались и другие варианты: «периферийная стратегия» в Средиземном море (сторонниками ее были Редер и Хойзингер) или даже африканский вариант (создание 150-миллионной колониальной империи в Африке). Но все эти планы были отклонены – во имя «Барбароссы». Глава двадцать третья. Директива № 21 Теперь перейдем к более обширному документу покойного фельдмаршала, дающему представление о том, как же именно происходило военное планирование операции «Барбаросса». Паулюс начинает свой рассказ так: «В конце июля 1940 года Гитлер сообщил штабу оперативного руководства ОКВ, а также главнокомандующим тремя видами вооруженных сил, что он не исключает возможности похода против Советского Союза, и дал поручение начать предварительную подготовку. Итак, хотя война на Западе еще не была закончена и ее исход не был окончательно ясен, Гитлер хотел отказаться от большого шанса ведения войны на один фронт и рискнуть вести войну на два фронта. Однако это характеризует его соображения только с военной стороны… Генеральный штаб сухопутных войск воспринял намерения Гитлера с двойственными чувствами. Он видел в походе против России опасный факт открытия второго фронта, а также считал возможным и вероятным вступление Соединенных Штатов в войну против Германии. Он полагал, что такой группировке сил Германия сможет противостоять только в том случае, если она успеет быстро разгромить Россию. Однако сила России представляла собой большую неизвестную величину. Считалось, что операции возможны только в хорошее время года. Это означало, что для них оставалось мало времени. Генеральный штаб считал своей задачей определить оперативные, материальные и людские возможности и их границы. Однако в остальном он исходил из того, что нужно подчиниться политическому руководству». Действительно, единственный упрек, который нельзя сделать германскому генеральному штабу, это упрек в недостаточной подготовке. Ни один военный план вермахта не готовился столь фундаментально, как «Барбаросса». Вот сравнительные данные: Операция Сроки разработки Продолжительность разработки «Вайсс» (нападение на Польшу) апрель 1939 —1 сентября 1939 г. 5 месяцев «Везерюбунг» (захват Дании и Норвегии) декабрь 1939 —9 апреля 1940 г. 4 месяца «Гельб» (нападение на Францию) сентябрь 1939 —10 мая 1940 г. 8 месяцев «Марита» (вторжение в Грецию) ноябрь 1940 – 6 апреля 1941 г. 7 месяцев «25» (агрессия против Югославии) конец марта 1941 – 6 апреля 1941 г. две недели «Барбаросса» (нападение на СССР) июнь 1940 – 22 июня 1941 г. более 12 мес. Сохранились первоначальные наметки плана «Барбаросса», относящиеся к 22 июля 1940 года. Гальдер записал следующие директивы Гитлера и Браухича: «а) Развертывание продлится четыре – шесть недель. б) Необходимо разбить русскую сухопутную армию или по крайней мере занять такую территорию, чтобы можно было обеспечить Берлин и Силезский промышленный район от налетов авиации противника. Желательно такое продвижение в глубь России, чтобы наша авиация могла разгромить ее важнейшие центры. в) Политические цели: украинское государство, союз прибалтийских государств, Белоруссия, Финляндия. Прибалтика – заноза в теле. г) Необходимо 80-100 дивизий. Россия имеет 50—75 хороших дивизий». Таковы были идеи, высказывавшиеся Гитлером и Браухичем. На этом основании Гальдер решил поручить первую разработку плана начальнику штаба 18-й армии генерал-майору Эриху Марксу, способному генштабисту, сыну известного историка. 29 июля генерал Маркс принялся за работу и вскоре уже доложил о ее первых результатах. Его идея была такова: «наносить только один главный удар… из Румынии, Галиции и Южной Польши в направлении на Донбасс, разбить находящиеся на Украине армии и вслед за этим маршировать через Киев на Москву». Параллельно с генералом Марксом работали генерал Грейфенберг и подполковник генштаба Фейерабенд, которые также пришли к мысли сделать центром тяжести южный участок и заставить стоящие перед Москвой войска принять бой «обратным фронтом». На карте этот замысел выглядел привлекательно: мощная стрела пронзала южную часть СССР, миновала Киев и выходила к Москве. А находившиеся в районе Минск – Смоленск советские армии оказывались отрезанными от собственной столицы. Неизвестно, докладывались ли эти первоначальные варианты Гитлеру (вероятнее всего – нет). Но 31 июля 1940 года Гитлер снова беседовал с руководителями ОКХ и дал такие установки: «Вывод: на основании этого заключения Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 года. Чем скорее мы разобьем Россию, тем лучше. Операция только тогда будет иметь смысл, если мы одним ударом разгромим государство. Одного захвата известной территории недостаточно. Остановка зимой опасна. Поэтому лучше подождать, но потом, подготовившись, принять твердое решение уничтожить Россию. Это необходимо также сделать, учитывая положение на Балтийском море. Существование второй великой державы на Балтийском море нетерпимо. Начало похода – май 1941 года. Срок для проведения операции – пять месяцев. Лучше всего было бы уже в этом году, однако это не даст возможности провести операцию слаженно. Цель: уничтожение жизненной силы России. Операция распадается на: первый удар: Киев, выход на Днепр, авиация разрушает переправы. Одесса; второй удар: Прибалтика, Белоруссия, направление на Москву. После этого: двусторонний охват с севера и юга, позже – частная операция по овладению районом Баку». В таких условиях появляется более детальный «Оперативный проект „Восток“, принадлежащий тому же генералу Марксу. В нем уже фигурируют две ударные группы: одна на юге, другая – в центре. Первой группе генерал Маркс ставил в качестве цели Киев, второй – рубеж Рогачев – Витебск. Затем вторая группа должна была наносить удар прямо на Москву. Генерал фон Зоденштерн предлагал совсем иное решение. Его замысел в большей мере учитывал вышеприведенное высказывание Гитлера от 31 июля: две ударные группы расположить на флангах. Северная группа должна прорываться к Москве, южная – к Харькову, войскам же центральной группы (у Бреста) поручить лишь сковывание русских сил. Таково было положение дел, когда Паулюс принял пост заместителя начальника генерального штаба. Ему надлежало свести воедино все планы в таком виде, чтобы доложить их фюреру. Паулюс эту задачу выполнил. Так в конечном счете родилась на свет «Директива № 21», которая гласила: «Фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами Ставка фюрера 18.12.40 г. Верховное главнокомандование вооруженных сил Штаб оперативного руководства вооруженными силами Сов. секретно Только для командования Отдел обороны страны № 33408/40 Директива № 21 Операция «Барбаросса» Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии (Операция «Барбаросса»). Сухопутные силы должны использовать для этой цели все находящиеся в их распоряжении соединения, за исключением тех, которые необходимы для защиты оккупированных территорий от всяких неожиданностей. Задача военно-воздушных сил – высвободить такие силы для поддержки сухопутных войск при проведении Восточной кампании, чтобы можно было рассчитывать на быстрое завершение наземных операций и вместе с тем ограничить до минимума разрушения восточных областей Германии вражеской авиацией. Однако эта концентрация усилий ВВС на Востоке должна быть ограничена требованием, чтобы все театры военных действий и районы размещения нашей военной промышленности были надежно прикрыты от налетов авиации противника и наступательные действия против Англии, особенно против ее морских коммуникаций, отнюдь не ослабевали. Основные усилия военно-морского флота должны и во время Восточной кампании, безусловно, сосредоточиваться против Англии. Приказ о стратегическом развертывании вооруженных сил против Советского Союза я отдам в случае необходимости за восемь недель до намеченного срока начала операций. Приготовления, требующие более продолжительного времени, если они еще не начались, следует начать уже сейчас и закончить к 15.5.41 г. Решающее значение должно быть придано тому, чтобы наши намерения напасть не были распознаны. Подготовительные мероприятия высших командных инстанций должны проводиться, исходя из следующих основных положений. I. Общий замысел Основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено. Путем быстрого преследования должна быть достигнута линия, с которой русские военно-воздушные силы будут не в состоянии совершать налеты на имперскую территорию Германии. Конечной целью операции является создание заградительного барьера против Азиатской России по общей линии Волга – Архангельск. Таким образом в случае необходимости последний индустриальный район, остающийся у русских на Урале, можно будет парализовать с помощью авиации. В ходе этих операций русский Балтийский флот быстро потеряет свои базы и окажется, таким образом, неспособным продолжать борьбу. Эффективные действия русских военно-воздушных сил должны быть предотвращены нашими мощными ударами уже в самом начале операции. II. Предполагаемые союзники и их задачи 1. В войне против Советской России на флангах нашего фронта мы можем рассчитывать на активное участие Румынии и Финляндии. Верховное главнокомандование вооруженных сил в соответствующее время согласует и установит, в какой форме вооруженные силы обеих стран при их вступлении в войну будут подчинены германскому командованию. 2. Задача Румынии будет заключаться в том, чтобы отборными войсками поддержать наступление южного фланга германских войск хотя бы в начале операции, сковать противника там, где не будут действовать германские силы, и в остальном нести вспомогательную службу в тыловых районах. 3. Финляндия должна прикрывать сосредоточение и развертывание отдельной немецкой северной группы войск (части 21-й армии), следующей из Норвегии. Финская армия будет вести боевые действия совместно с этими войсками. Кроме того, Финляндия ответственна за захват полуострова Ханко. 4. Следует считать возможным, что к началу операции шведские железные и шоссейные дороги будут предоставлены для использования немецкой группе войск, предназначаемой для действий на Севере. III. Проведение операций А) Сухопутные силы. (В соответствии с оперативными замыслами, доложенными мне.) Театр военных действий разделяется Припятскими болотами на северную и южную части. Направление главного удара должно быть подготовлено севернее Припятских болот. Здесь следует сосредоточить две группы армий. Южная из этих групп, являющаяся центром общего фронта, имеет задачу наступать особо сильными танковыми и моторизованными соединениями из района Варшавы и севернее нее и раздробить силы противника в Белоруссии. Таким образом будут созданы предпосылки для поворота мощных частей подвижных войск на север, с тем чтобы во взаимодействии с северной группой армий, наступающей из Восточной Пруссии в общем направлении на Ленинград, уничтожить силы противника, действующие в Прибалтике. Лишь после выполнения этой неотложной задачи, за которой должен последовать захват Ленинграда и Кронштадта, следует приступить к операциям по взятию Москвы – важного центра коммуникаций и военной промышленности. Только неожиданно быстрый развал русского сопротивления мог бы оправдать постановку и выполнение этих обеих задач одновременно. Важнейшей задачей 21-й армии и в течение Восточной кампании остается оборона Норвегии. Имеющиеся сверх этого силы (горный корпус) следует использовать на Севере прежде всего для обороны области Петсамо и ее рудных шахт, а также трассы Северного Ледовитого океана. Затем эти силы должны совместно с финскими войсками продвинуться к Мурманской железной дороге, чтобы нарушить снабжение Мурманской области по сухопутным коммуникациям. Будет ли такая операция осуществлена силами немецких войск (две-три дивизии) из района Рованиеми и южнее его, зависит от готовности Швеции предоставить свои железные дороги в наше распоряжение для переброски войск. Основным силам финской армии будет поставлена задача в соответствии с продвижением немецкого северного фланга наступлением западнее или по обеим сторонам Ладожского озера сковать как можно больше русских войск, а также овладеть полуостровом Ханко. Группе армий, действующей южнее Припятских болот, надлежит посредством концентрических ударов, имея основные силы на флангах, уничтожить русские войска, находящиеся на Украине, еще до выхода последних к Днепру. С этой целью главный удар наносится из района Люблина в общем направлении на Киев. Одновременно находящиеся в Румынии войска форсируют р. Прут в нижнем течении и осуществляют глубокий охват противника. На долю румынской армии выпадет задача сковать русские силы, находящиеся внутри образуемых клещей. По окончании сражений южнее и севернее Припятских болот в ходе преследования следует обеспечить выполнение следующих задач: на юге – своевременно занять важный в военном и экономическом отношении Донецкий бассейн; на севере – быстро выйти к Москве. Захват этого города означает как в политическом, так и в экономическом отношениях решающий успех, не говоря уже о том, что русские лишатся важнейшего железнодорожного узла. Б) Военно-воздушные силы. Их задача будет заключаться в том, чтобы, насколько это будет возможно, затруднить и снизить эффективность противодействия русских военно-воздушных сил и поддержать сухопутные войска в их операциях на решающих направлениях. Это будет прежде всего необходимо на фронте центральной группы армий и на главном направлении южной группы армий. Русские железные дороги и пути сообщения в зависимости от их значения для операции должны перерезаться или выводиться из строя посредством захвата наиболее близко расположенных к району боевых действий важных объектов (речные переправы) смелыми действиями воздушно-десантных войск. В целях сосредоточения всех сил для борьбы против вражеской авиации и для непосредственной поддержки сухопутных войск не следует во время операции совершать налеты на объекты военной промышленности. Подобные налеты, и прежде всего против Урала, встанут в порядок дня только по окончании маневренных операций. В) Военно-морской флот. В войне против Советской России ему предстоит задача, обеспечивая оборону своего побережья, воспрепятствовать прорыву военно-морского флота противника из Балтийского моря. Учитывая, что после выхода к Ленинграду русский Балтийский флот потеряет свой последний опорный пункт и окажется в безнадежном положении, следует избегать до этого момента крупных операций на море. После нейтрализации русского флота задача будет состоять в том, чтобы обеспечить полную свободу морских сообщений в Балтийском море, в частности снабжение по морю северного фланга сухопутных войск (траление мин.). IV. Все распоряжения, которые будут отданы главнокомандующими на основании этой директивы, должны совершенно определенно исходить из того, что речь идет о мерах предосторожности на тот случай, если Россия изменит свою нынешнюю позицию по отношению к нам. Число офицеров, привлекаемых для первоначальных приготовлений, должно быть максимально ограниченным. Остальных сотрудников, участие которых необходимо, следует привлекать к работе как можно позже и знакомить только с частными сторонами подготовки, необходимыми для исполнения служебных обязанностей каждого из них в отдельности. Иначе имеется опасность возникновения серьезнейших политических и военных осложнений в результате раскрытия наших приготовлений, сроки которых еще не назначены. V. Я ожидаю от господ главнокомандующих устных докладов об их дальнейших намерениях, основанных на настоящей директиве. О намеченных подготовительных мероприятиях всех видов вооруженных сил и о ходе их выполнения докладывать мне через верховное главнокомандование вооруженных сил. Гитлер». Так выглядел замысел в декабре 1940 года, и по существу он остался неизменным до июня 1941 года (не считая коррективов, внесенных в связи с операциями на южной фланге). Мне представляется в этой связи важным осветить следующий вопрос: в какой мере последовавший крах операции «Барбаросса» был связан с изложенным в «Директиве № 21» стратегическим и оперативным замыслом и в какой мере это можно зачислить на «личный счет» Адольфа Гитлера? В немецкой военной истории известны случаи, когда вокруг того или иного плана возникали легенды, воздействие которых на общественное мнение было поистине огромным. Пример тому – знаменитый план графа Альфреда фон Шлиффена, считавшийся шедевром военной мысли XIX—XX веков. Как показали события 1914 года, этот план не смог привести Германию к победе, а, наоборот, предрешил ее крах. Но это не помешало созданию мифа о плане Шлиффена. «Если оставаться ему верным, – объявил Вильгельм Гренер в 1915 году, – то можно победить, стоит от него отойти – дело пойдет насмарку». В соответствии с этим лозунгом все победы зачислялись на счет Шлиффена, а поражения – на счет отклонений от его плана. Сказанное целиком применимо и к плану «Барбаросса». В послевоенной западногерманской литературе обнаруживается сильное стремление списывать все поражения лишь на счет «дилетантских решений» фюрера, а победы – на счет ОКВ/ОКХ. Каково же было внутреннее соотношение между решениями Гитлера и решениями военных специалистов в «Директиве № 21»? Если сравнить «Директиву № 21» с предварительным замыслом генерала Маркса, то в ней действительно есть отличие. Оно состоит в том, что генерал Маркс предлагал наносить главный удар через Украину, а Гитлер перенес центр тяжести в район к северу от Припятских болот и вдобавок придал особое значение взятию Ленинграда. По последнему поводу ныне на фюрера сыплются упреки: мол, решение включить Ленинград в список первоочередных целей было произволом Гитлера, который руководствовался не военными, а идеологическими соображениями («Ленинград – бастион большевизма»). Если бы вермахт не отвлекся на Ленинград, проще было бы взять Москву… До последнего времени с этими утверждениями было довольно трудно спорить: Гитлер действительно часто говорил о Ленинграде как «оплоте большевизма», и действительно между проектом генерала Маркса и «Директивой № 21» есть разница. Откуда появилось приведшее к ней решение? Были ли промежуточные этапы? До сих пор историки располагали туманными намеками на некий проект, который разрабатывался в ОКВ под эгидой Йодля (так называемый «этюд подполковника Лоссберга»), но дата его указывалась неопределенно. В дневнике ОКВ о нем упоминалось 12 сентября, но заместитель Йодля генерал Варлимонт в своих мемуарах утверждает, что «этюд» был составлен в конце ноября, то есть тогда, когда все принципиальные решения были приняты. Сегодня мы можем внести некоторую ясность в этот вопрос. Во-первых, «этюд Лоссберга» действительно существовал и теперь находится в нашем распоряжении. Во-вторых, он был датирован 15 сентября. В-третьих, именно в нем была высказана идея о роли северного участка фронта, легшая в основу подписанной Гитлером «Директивы № 21». Оказывается, в «этюде Лоссберга», копию которого я обнаружил в трофейных документах штаба группы армий «Центр», содержался весьма подробный разбор дилеммы: наступать к северу или к югу от Припятских болот? В документе так и говорилось: «Для осуществления операций сначала необходимо решить, будет ли находиться направление главного удара севернее или южнее Припятских болот. Учитывая превосходство немецких сил, можно не сомневаться в том, что операции в обоих районах начнутся одновременно. В пользу нанесения главного удара на севере говорят следующие соображения: значительно лучшие возможности сосредоточения (железнодорожные линии); заинтересованность в нанесении скорейшего поражения русским в Прибалтике; сравнительно лучшие дорожные условия на операционном направлении; возможность взаимодействия с XXI группой, действующей из Финляндии; достижимость Ленинграда и Москвы. В пользу нанесения главного удара на юге говорят следующие аргументы: угрожаемое положение Румынии, возможность снабжать немецкие моторизованные соединения, базируясь на румынские и галицийские нефтяные источники (однако гораздо худшие коммуникации после пересечения русской границы), значение Украины. Вносится предложение: избрать направление главного удара на севере». Таким образом, уже здесь совершенно определенно высказывается рекомендация – и она исходит не от Гитлера, а от ОКВ! Заметим, кстати, что ОКВ предлагало северный вариант, сознательно отказываясь от некоторых особых возможностей, которые, по его мнению, могли бы открыться на Украине. В «этюде Лоссберга» имеется следующий примечательный параграф: «Как значительное преимущество для операции на юге необходимо учитывать то обстоятельство, что, судя по всему, русские на Украине скоро будут иметь внутренние трудности. Эти осложнения, направляемые работой 2-го отдела абвера, могут привести к нарушению и без того слабого железнодорожного сообщения». Как видно, Лоссберг немало ожидал от работы ведомства адмирала Канариса и предвидел «внутренние трудности» Советской страны. Но тем не менее он отказывался от южного варианта! Что касается общего замысла, изложенного в этом «этюде», то любопытно следующее высказывание: «Каким образом в дальнейшем будет организовано взаимодействие обеих главных групп восточнее Припятских болот и каковой будет конечная военная цель – это в значительной мере будет зависеть от того, произойдет ли после начальных немецких успехов развал России и когда он наступит. Если западные районы России и связь с морями будут потеряны, нам представляется невероятным, что Россия останется еще дееспособной – даже если учитывать русскую военно-промышленную область на Урале. В качестве весьма дальней цели можно обозначить общую линию: Архангельск – Горький – Волга до Сталинграда – Дон до в падения в Черное море». Как мы уже видели, именно эта цель была официально поставлена Гитлером в «Директиве № 21». Когда в Военно-историческом управлении немецкого генерального штаба стали еще во время войны составлять обзор военных операций, то там зафиксировали, что соображения Лоссберга были учтены и в значительной мере повлияли на выбор северной части европейской России, как района приложения основных сил. В этом документе прямо указывается, что при взвешивании всех точек зрения решение о выборе северного участка было принято на базе двух документов: «этюда Лоссберга» от 15 сентября 1940 года и проекта генерального штаба от 26 ноября 1940 года. В разработке генерального штаба в защиту северного варианта приводились следующие соображения: 1) именно здесь находится главная группировка Красной Армии; 2) здесь лучше железнодорожные условия для сосредоточения наших войск; 3) для наступления на Москву и Ленинград здесь существует гораздо больше удобных шоссейных и железных дорог; 4) именно отсюда ближе всего до главной цели – Москвы; 5) наконец, именно здесь находится Прибалтика, захват которой является одной из главных целей на первом этапе. Повторены почти все доводы Лоссберга! Кроме того, в упомянутом документе военно-исторического управления отмечалось, что Гитлер при принятии окончательного решения согласился с соображениями Йодля – Лоссберга о том, что немецкое превосходство в силах делает ненужным эшелонирование наступления во времени: все группы могут начинать наступление в одно и то же время. Нельзя сказать, что при разработке плана «Барбаросса» немецкий генеральный штаб не сознавал трудности этого предприятия. По его мнению, трудность состояла в том, что необходимо было одновременно добиваться решения двух задач. Первой задачей был фронтальный прорыв, а второй – превращение прорыва фронтального в охватывающий. Но как и где прорвать советский фронт? С самого начала было признано, что предложение генерала Маркса прорвать фронт в одном месте абсолютно нереально. Потом возникла идея прорыва в двух местах. Это также было признано недостаточным. Наконец был предложен такой выход: расчленить весь многосоткилометровый фронт советской обороны на отдельные участки и тем самым затруднить возможный отход Красной Армии. «Директиве № 21» посвящено немало комментариев – чисто военных, военно-политических и прочих. Следует отметить, что сама директива сопровождалась огромным количеством дополнительных приказов, указаний, распоряжений: недаром в генеральном штабе было заведено сначала «дело Барбаросса», а потом даже «сборная папка Барбаросса». Но среди комментариев всякого рода особняком стоит комментарий Паулюса, написанный им в годы плена. В нем сочетаются компетентность и необходимая (но не частая у генералов вермахта) способность к самоанализу. Паулюс вспоминает: «Подготовительная игра для операции „Барбаросса“ проводилась под моим руководством в середине декабря 1940 года в течение двух дней в ставке командования сухопутных войск в Цоссене. Время совпало примерно со временем подписания „Директивы № 21“ („Барбаросса“!) ОКВ. Теперь, когда подлинный ход операции, именуемый походом на Восток, уже принадлежит истории, для интересующегося военными вопросами будет полезно ознакомиться с тогдашними мыслями и тогдашними оценками возможностей. Ниже я изложу основные точки зрения штабной игры – разумеется, не во всех подробностях, которые подверглись обсуждению. Исходное положение «синих» (немецкая сторона) 1. Сначала были изложены основные идеи стратегической разработки, выполненной на основании июльского указания ОКВ: путем быстрых операций и глубокого проникновения танковых сил уничтожить силы русской армии, находящиеся в Западной России, и воспрепятствовать отходу уцелевших боеспособных частей в глубину России. Первая цель: Украина (включая Донбасс), Москва, Ленинград. Основное направление – Москва. Окончательная цель: Волга – Архангельск. В соответствии с указанием ОКВ в основу идеи генерального штаба сухопутной армии было положено следующее: Москва как политический, транспортный и военно-промышленный центр, Донбасс и Ленинград как центры военной промышленности, Украина как главная житница представляли для русского военного руководства решающее значение. Поэтому предполагалось, что, если даже русские будут использовать для отхода свои большие пространства, они так или иначе должны будут принять бой в этих районах. Следовательно, задачей сухопутных войск было: а) при поддержке авиации уничтожить лучшие кадровые войска русских сухопутных сил, добившись решающего сражения, и тем самым воспрепятствовать планомерному и полноценному использованию огромного русского людского потенциала; б) быстро добиться этого решения, а именно: до того, как русские смогут полностью развернуть свои оборонительные силы; в) после удачи первого прорыва стремиться по частям громить русские силы и не давать им создать единый новый фронт. Если при помощи этих решений еще нельзя было достичь окончательного выигрыша войны, то тем не менее предполагалось, что Россия ни в отношении вооружений, ни в отношении личного состава не будет в состоянии держаться долгое время и тем более не сможет добиться перелома в ходе войны. 2. При оценке поведения русских предполагалось, что они окажут упорное сопротивление на границе: а) по политическим причинам – ибо трудно было ожидать, что русские добровольно отдадут области, которые воссоединились с Россией; б) по военным соображениям – для того, чтобы с самого начала ослабить немецкие наступательные силы, и для того, чтобы заставить немцев оттянуть решительные сражения до времени, когда удастся развернуть полную оборонительную готовность. Кроме того, путем отхода вглубь русские могли рассчитывать навязать немцам борьбу, предварительно ослабив их, то есть в удалении от их основных баз. Общие намерения и цели немецкого командования в начале кампании 1941 года Главной целью была Москва. Для достижения этой цели и исключения угрозы с севера должны были быть уничтожены русские войска в Прибалтийских республиках. Затем предполагалось взять Ленинград и Кронштадт, а русский Балтийский флот лишить его базы. На юге первой целью была Украина с Донбассом, а в дальнейшем – Кавказ с его нефтяными источниками. Особое значение в планах ОКВ придавалось взятию Москвы. Однако взятию Москвы должно было предшествовать взятие Ленинграда. Взятием Ленинграда преследовалось несколько военных целей: ликвидация основных баз русского Балтийского флота, вывод из строя военной промышленности этого города и ликвидация Ленинграда как пункта сосредоточения для контрнаступления против немецких войск, наступающих на Москву. Когда я говорю, что было принято решение, то этим я не хочу сказать, что во мнениях ответственных командиров и штабных офицеров было полное единство. Раздавалось много тревожных голосов – как по поводу допустимости всей операции, так и по поводу трудностей, связанных с выполнением поставленной цели. С другой стороны, хотя об этом говорилось мало, высказывалось мнение, что вполне следует ожидать быстрого краха советского сопротивления как следствия внутриполитических трудностей, организационных и материальных слабостей так называемого «колосса на глиняных ногах»…» Таково суждение фельдмаршала Паулюса. Оно дает возможность понять всю авантюристичность замысла «Барбароссы», которую в глубине души понимали и германские генштабисты. Это, впрочем, не помешало им принять к неукоснительному исполнению директивы национал-социалистического руководства. Однако и самые опытные генералы германского генштаба не могли прыгнуть выше своей головы. Размер их собственных сил был ограничен: первоначально Гитлер «отпустил» на Восточную кампанию 80-100 дивизий. Затем (к началу 1941 года) речь зашла о 144 дивизиях (не считая дивизий Италии, Румынии, Венгрии, Финляндии). Так примерно и осталось. 22 июня 1941 в бой вступили 153 немецкие дивизии, 12 румынских, 2 венгерских, 3 итальянских, 18 финских – всего около 3,5 миллиона человек. Но чего надлежало добиться с помощью этих дивизий? Аппетиты были немалые. Как мы помним, 31 июля 1940 цели были сформулированы так: первый удар – на Киев, то есть на Украину. Второй удар – на прибалтийские государства и в направлении Москвы. Итак, в списке должны фигурировать: а) Москва, б) Украина. Далее шел пункт: в) Кавказ и бакинская нефть. На этом настаивало военно-экономическое управление ОКВ и в, свою очередь, Кейтель, поскольку в соответствии с его директивой № 32 от 17 июня 1941 года предстояло двинуться через Кавказ на Ближний Восток, в Иран и Индию. Казалось бы, достаточно. Но мы знаем, что Гитлер думал и о северном направлении. 3 февраля ОКВ было предписано: «Центр тяжести на севере». И дальше: «Главная задача – не забывать о цели заполучить Прибалтику и Ленинград». Значит: г) Ленинград и Прибалтика. А командование немецких войск в Норвегии добавило: д) Мурманск. Тут вступает в спор генеральный штаб. Ему кажется необходимым сосредоточиться на Московском направлении, чтобы здесь разбить основные силы Красной Армии. Но Гитлер не хочет ограничиваться этим. Тогда Гальдер задает вопрос Йодлю: – Хотим ли мы разбить противника, или мы преследуем экономические цели? Йодль ответил: – Фюрер считает возможным и то, и другое… Адольф Гитлер не раз упрекал свой генеральный штаб, что он мыслит чисто по-военному и не учитывает экономических потребностей Германии. Какую же он видел следующую экономическую цель? «Надо завоевать то, в чем мы нуждаемся и чего у нас нет. Нашей целью должно быть завоевание всех областей, имеющих для нас особый военно-экономический интерес». Именно так Гитлер сказал министру вооружений Фрицу Тодту за два дня до начала войны с СССР. На встрече с группой видных немецких промышленников Геринг пообещал: «Если Германия выиграет войну, то она станет величайшей державой в мире, она будет господствовать на мировых рынках. Германия обогатится. Ради этой цели стоит рисковать». А так как Геринг и Гитлер собирались рисковать лишь жизнью своих солдат, они со спокойной совестью могли запрашивать: какие будут пожелания? Ответ на этот вопрос дало военно-экономическое управление ОКВ (генерал Томас), которое являлось связующим звеном между германскими промышленными фирмами и вермахтом. 28 февраля 1941 года в ведомстве Томаса было решено, что при осуществлении «Барбароссы» «главной задачей организации будет захват сырья и всех важных предприятий, к чему с самого начала будут привлечены надежные представители немецких концернов, ибо только с помощью их опыта можно будет обеспечить успех (например, бурый уголь, руда, химия, нефть)». С участием этих «надежных представителей» и появились на свет рекомендации генерала Томаса. Как всегда, слово за документом: «Операция, направленная на захват Европейской части СССР (без Урала), принесет следующие результаты: I. В первые же месяцы продовольственное и сырьевое положение Германии облегчится, если благодаря быстрым действиям удастся: а) предотвратить уничтожение запасов, б) захватить целыми кавказские нефтеразработки, в) разрешить транспортную проблему. II. На случай длительного ведения войны подлинное облегчение зависит от следующих предпосылок: а) во всех областях 1) от решения транспортной проблемы; 2) от того, сколько населения останется на месте и насколько удастся привлечь его к труду; б) в области сельского хозяйства 1) от того, насколько удастся предотвратить уничтожение МТС и насколько возможно использовать их и пополнить машинно-тракторный парк за счет возобновления производства в СССР; 2) от снабжения горючим; в) в области промышленности 1) от захвата в сохранности и пуска в ход электростанций; 2) от обеспечения снабжения промышленности тем сырьем, которого нет в Европейской части СССР. III. До установления связи с Дальним Востоком не будут решены проблемы снабжения Германии каучуком, вольфрамом, медью, платиной, оловом, асбестом и копрой. IV. Операция должна распространяться на области южнее устья Волги и Дона, включая Кавказ. Для эксплуатации оккупированных районов необходимы нефтеисточники Кавказа». Этот документ был не единственным в серии военно-экономических документов ОКВ. Существует своеобразный «автореферат» военно-экономического управления, в котором генерал Томас отмечает наиболее значительные рекомендации, внесенные им в ходе войны. В их числе – вышеприведенный меморандум от 28 февраля 1941 года, а также меморандум от 2 октября 1941 года. Томас лишь вкратце характеризует последний меморандум, но поскольку он имеется полностью в нашем распоряжении, я не могу удержаться от искушения познакомить читателя с его текстом. Совершенно секретный меморандум за № 3208/41 был составлен уже в ходе войны, а именно: 1 октября 1941 года, за день до начала решающего наступления на Москву. Учитывая это последнее обстоятельство, военно-экономическое управление ОКВ составило оценку возможного сокращения военного потенциала Советского Союза. К меморандуму была приложена карта с четырьмя возможными рубежами продвижения немецких войск: Рубеж «А». Захват Крыма, Харькова, Курска, Тулы, Москвы, Ленинграда, Кандалакши. Рубеж «В». Захват всего Донбасса. Рубеж «C». Захват Горького. Рубеж «D». Захват Кавказа, Баку, Грозного, Сталинграда, Западного Урала. Высказывались следующие предположения. Рубеж «А». Его достижение будет означать потерю Россией 2/3 производства стали и алюминия, что исключит увеличение нынешних мощностей. «Будет невозможно пополнение материальной части, даже если зимой наступит перерыв в боевых действиях. Тем не менее не следует ожидать решительного ослабления военного потенциала России». Рубеж «В». Его достижение будет означать дополнительно потерю 2/3 угольных запасов. В конечном итоге военный потенциал России «будет ослаблен таким образом, что до лета 1942 года она не сможет собственными силами создать военно-экономические предпосылки для успешного возобновления военных действий западнее Урала». Рубеж «С». Потеря Горького будет означать почти полное прекращение производства грузовых и легковых автомобилей, а также значительное ослабление авиационной промышленности. По отношению к общему потенциалу «значительных изменений по сравнению с достижением рубежа „В“ не последует». Рубеж «D». Произойдет дальнейшее значительное ослабление военно-экономического потенциала, хотя и не ведущее к полному краху. «Последний наступит после потери индустриальных районов Урала». На чем может задержаться глаз при чтении этого документа? Я сейчас опускаю вопрос об оправданности прогнозов генерала Томаса. Зато в меморандуме есть нечто ненаписанное: это, во-первых, сам дух расчета по поводу еще не достигнутых рубежей и еще не захваченных предприятий – вплоть до Урала, хотя немецкие войска стояли еще западнее Вязьмы. Во-вторых, не высказанная, но подразумевавшаяся проблема: ну а что же будет со всей этой советской промышленностью? А этот вопрос волновал тогда многих. Так, еще 26 июня 1941 года в памятной записке для г-на Фридриха Флика, составленной одним из его подчиненных, говорилось: «Я слышал сегодня, что уже обсуждаются планы распределения русских заводов; особенно большие претензии предъявляют „Рейхсверке“: эти претензии распространяются на угольные месторождения Украины. Кроме того, г-н Шведе («Ферайнигте штальверке») добивается увеличения доли для «Ферайнигте штальверке». Различные другие концерны также подали свои заявки…». Как видно, у г-на Флика имелись определенные основания беспокоиться. К этому времени уже были разработаны основные положения, которыми должны были руководствоваться войска на Востоке, – пресловутая «Зеленая папка». «Зеленая папка» представляет собой один из наиболее подробных документов, в котором была изложена программа систематической экономической эксплуатации оккупированных территорий Советского Союза. Она явилась плодом деятельности так называемого Восточного штаба экономического руководства, который был создан специально для разработки системы экономической эксплуатации нашей страны и подчинялся непосредственно рейхсмаршалу Герману Герингу. Генеральная задача «Зеленой папки» была изложена в пункте первом предисловия к этому длинному документу. Пункт гласил: «Согласно приказу фюрера необходимо принять все меры к немедленному и полному использованию оккупированных областей в интересах Германии. Все мероприятия, которые могли бы воспрепятствовать достижению этой цели, должны быть отложены или вовсе отменены». И далее, во втором пункте: «Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти – такова главная экономическая цель кампании. Наряду с этим германская военная промышленность должна получить и прочие сырьевые продукты из оккупированных областей, насколько это технически возможно и с учетом сохранения промышленности в этих областях. Что касается рода и объема промышленного производства оккупированных областей… то они должны быть согласованы в первую очередь с требованиями, которые предъявляет эксплуатация сельского хозяйства и нефтяной промышленности для нужд германской военной экономики… Совершенно неуместно мнение о том, что оккупированные области должны быть возможно скорее приведены в порядок, а экономика их восстановлена». Итак, перед нами в совершенно обнаженном виде предстает цель превращения Советского Союза в гигантскую колонию Германии. Глава двадцать четвертая. Советский ответ «Прогноз будущей войны всегда являлся делом трудным. Одно с уверенностью можно сказать, что каждая война имеет свои особенные черты и с началом каждой войны приходится считаться с фактом неподготовленности к ней воюющих сторон». Эти слова, написанные выдающимся советским военным деятелем Б. М. Шапошниковым еще в 1930 году, оказались полностью применимыми к той ситуации, в которой Советский Союз встретил немецкое нападение в июне 1941 года. На первый взгляд, исторический парадокс: в состоянии неподготовленности оказалось государство, которое с момента своего создания осознавало опасность вооруженного нападения со стороны враждебного ему окружения. С того момента, когда коммунистическое понимание войн избавилось от «коминтерновского» (читай – ленинского!) угара надежд на немедленную мировую революцию с помощь победоносной Красной Армии, советская военная концепция вернулась к суровой реальности тогдашней Европы, но в сталинское время приобрела характер иной паранойи: боязни агрессии со стороны стран капиталистического окружения. Эта концепция имела и внутриполитический аспект: угроза вражеского нападения должна была сплачивать советское общество и быть мощным рычагом в руках сталинского руководства. Менялись только названия тех стран, со стороны которых надо было ожидать удара. Вместо коварных Франции и Англии в «списке» появились более близкие к СССР страны знаменитого «санитарного кордона» – Румыния, Польша; замелькала и послерапалльская Германия. В 1935 году именно ее и Италию имел в виду М. Н. Тухачевский; споривший с ним видный военный теоретик Н. Свечин выделял Румынию, и оба с большим недоверием относились к Польше (ее в прессе иначе как «панской» не называли). В зловещую эпоху процессов против «врагов народа» советской общественности говорили о деятельности иностранных разведок – Англии, Франции, Германии, Польши, Японии, готовивших нападение своих стран на Советский Союз. В этих условиях руководство Красной Армии стояло перед нелегкой задачей – ему надо было готовить планы обороны в любой ситуации, против любого врага. Именно эту нелегкую задачу должен был решить маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, который, как начальник генштаба, в марте 1938 года представил наркому обороны и ЦК ВКП(б) первый фундаментальный стратегический план. Этот документ, увы, мало известен российской общественности (полностью он был опубликован лишь в 1998 году), а он исключительно важен для понимания дальнейших событий 1940—1941 годов. Это был, в первую очередь, план обороны. Он начинался с определения будущих агрессоров: «б/н Совершенно секретно 24 марта 1938 г. Только лично Написано в одном экземпляре I. Наиболее вероятные противники Складывающаяся политическая обстановка в Европе и на Дальнем Востоке как наиболее вероятных противников выдвигает фашистский блок – Германию, Италию, поддержанных Японией и Польшей. Эти государства ставят своей целью доведение политических отношений с СССР до вооруженного столкновения. Однако в данное время Германия и Италия еще не обеспечили себе позиции свободных рук против СССР, а Япония ведет напряженную войну с Китаем, вынужденная расходовать мобвоенные запасы и нести большие денежные расходы. Польша находится в орбите фашистского блока, пытаясь сохранить видимую самостоятельность своей внешней политики. Сильно колеблющаяся политика Англии и Франции позволяет фашистскому блоку в Европе найти договоренность в случае войны его с Советским Союзом, чтобы большую часть сил потратить против СССР. Эта же политика Англии и Франции определяет собой политику и характер военного положения в Финляндии, Эстонии и Латвии, Румынии, а равно в Турции и Болгарии. Возможно, что перечисленные государства сохранят нейтралитет, выжидая результата первых столкновений, но не исключается и их прямое участие в войне на стороне фашистского блока, особенно таких стран, как Финляндия и Эстония. Латвия также может быть втянута в конфликт, а Литва будет оккупирована немцами и поляками в первые же дни войны. Вступление в войну Румынии будет находиться в зависимости от политики Франции и в особенности, если фашистский блок нанесет удар Чехословакии и главными силами будет оперировать к югу от Полесья. Турция и Болгария, сохраняя нейтралитет, не будут стеснять действия морского флота Италии и Германии в Черном море против наших берегов. Турция, возможно, даже вступит в вооруженный конфликт с СССР, стремясь к овладению Армянской Советской Республикой, Нахичеванью, Батуми в первую очередь. Иран и Афганистан, усиливающие свои вооруженные силы, будут сохранять вооруженный нейтралитет. Что касается Японии, то, находясь в данное время в войне с Китаем, она и ослабила, а с другой стороны, усилила свое военное положение. Ослабление Японии заключается в израсходовании части людских и материальных ресурсов в войне с Китаем и вынужденного оставления части дивизий на занятой территории Китая, а с другой стороны, Япония имеет уже отмобилизованную армию, почти целиком переброшенную на материк, т. е. беспрепятственно прошедшую критический период морских перевозок. Если бы Япония в войне с Китаем даже понесла чувствительный урон, все же, в случае вооруженного конфликта в Европе между фашистским блоком и СССР, Япония будет вынуждена этим блоком к войне с СССР, так как в дальнейшем ее шансы на осуществление захватнической политики на Дальнем Востоке будут все более и более проблематичны. Таким образом, Советскому Союзу нужно быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии и Польши и частично против Италии с возможным присоединением к ним лимитрофов и на Востоке против Японии. Италия, весьма вероятно, в войне будет участвовать своим флотом, посылку же экспедиционного корпуса к нашим границам вряд ли можно ожидать.» После этой общей оценки, согласно которой при войне на два фронта СССР должен будет считаться с сосредоточением на его границах: от 157 до 173 пехотных дивизий, 7780 танков и танкеток, 5136 самолетов, Шапошников переходил к оценке вероятных оперативных планов противников и высказывал следующие предположения: «На Западе. Германия и Польша могут сосредоточить свои главные силы к северу или к югу от Полесья. Этот вопрос указанными государствами будет решен в зависимости от положения в Средней Европе и, наконец, от того, насколько договорятся оба этих государства в украинском вопросе. Остается неизменным одно, что как бы немцы ни гарантировали полякам действия своих главных сил к северу от Полесья, там же мы найдем и часть польских сил, так как трудно представить себе, чтобы Польша оставила свою территорию без своих войск. То же самое будет и при развертывании главных сил польско-германских армий к югу от Полесья – часть германских сил обязательно развернется к северу от Полесья… …В империалистическую войну германское командование стремилось цементировать армии союзников включением в них своих частей. Поэтому весьма вероятно, что на территории Эстонии и Финляндии появятся германские дивизии. Армии этих государств, весьма вероятно, будут направлены германским командованием для концентрического удара на Ленинград и вообще на отрезание Ленинградской области от остальной территории СССР». В обоих случаях это должна была быть стратегическая оборона с последующим переходом в наступление – по варианту 1 – по обе стороны Немана с выходом главных сил в район Вильно, Гродно, Волковыск, Новогрудок, Молодечно, – по варианту 2 – с выходом главных советских сил в район Ковель, Львов, Броды, Дубно и далее на Люблин. Определить, по какому варианту пойдут действия, Шапошников считал возможным с 10 дня мобилизации (или даже сразу при установлении сосредоточения главных сил противника либо в Галиции, либо в Северной Польше). В обоих случаях надлежало прочно прикрывать направления на Москву и Ленинград. Если не считать старомодного расчета по «дням мобилизации», сложившегося со времени Первой мировой войны, то Шапошников правильно определил и дилемму Красной Армии, и возможное ее решение. План Шапошникова был доложен и утвержден на Главном Военном Совете 19 ноября 1938 года. Примечательно, что даже в годы действия советско-германского пакта 1939 г. он не был пересмотрен и формально продолжал действовать – за исключением, разумеется, оценок польского участия. Польши больше не существовало. Как умелый и опытный генштабист, Б. М. Шапошников (он был единственным в высшем руководстве человеком, к которому Сталин уважительно обращался только по имени-отчеству) сразу вскрыл центральную стратегическую подоплеку начала будущей войны – вопрос о направлении главного удара противника (независимо от того, кто им будет) – к северу или к югу от Полесских болот. Маршал считал возможными оба главных варианта: вариант 1 – развертывание германо-польских сил к северу от Полесья, вариант 2 – южнее Полесья, причем для противника был бы предпочтительным вариант 1 (развертывание можно завершить на 20-й день мобилизации, на юге – на 28-30-й день). В соответствии с этой оценкой Шапошников предлагал два варианта советской обороны: «1. Первый вариант – развертывание к северу от Полесья …Основами этого развертывания должны быть: 1. нанесение решительного поражения главным силам германо-польских армий, сосредоточивающихся к северу от Полесья; 2. активная оборона к югу от Полесья; 3. прочное прикрытие направлений на Москву и Ленинград; 4. образование сильного резерва Главного командования для развития удара или для контрудара против наступающего противника. В соответствии с этими задачами предлагается следующее распределение сил: а) для действий против лимитрофов развертывается 17 стр. дивизий – подробно будет изложено ниже. б) для действий к северу от Полесья назначается: стрелковых дивизий – 55; орудий – 5100; кавалерийских дивизий – 6; танковых бригад – 11, всего танков – 4233; самолетов 1763, из них бомбардировщиков 712, истребителей 638, разведчиков 413. Кроме того, авиационная армия – 695 самолетов, из них бомбардировщиков 500, истребителей 128, разведчиков 67. Всего самолетов 2458… в) для действий к югу от Полесья развертывается: стрелковых дивизий – 30; орудий 3078; кавалерийских дивизий – 8; танковых бригад 9, всего танков – 3312; самолетов 1718, из них бомбардировщиков – 794, истребителей – 438, разведчиков – 486. Самолетов морской авиации – 275, из них: бомбард. 139, истребит. 47, разведчик. 89. г) в резерв Главного командования сосредоточиваются: стрелковых дивизий – 16, орудий 928, танков 512. Кроме того, к 30-му дню мобилизации закончат отмобилизование еще 5 стрелковых дивизий, которые будут переведены в резерв Главного командования. Таким образом, на главном направлении к северу от Полесья мы будем иметь (не считая Ленинградского военного округа): 71 стрелковую дивизию против возможных 80 пех. дивизий, а с подходом 5 дивизий будем почти в равных силах – 76 стр. дивизий против 80 пех. дивизий. 6388 наших орудий против 5500 орудий противника. 6 кав. дивизий против 5 1/2 кав. дивизий. 4734 танков против 3800 танков и танкеток. 3058 самолетов против 2700. К югу от Полесья: 30 стрелк. дивизий против 40 возможных пех. дивизий. 3078 орудий против 2000. 8 кавалер. дивизий против 6 1/2 кав. дивизий. 3312 танков против 2500 танков и танкеток. 1400 самолетов против 1000 самолетов противника. Учитывая превосходство нашего танкового вооружения против танков и танкеток противника, мы будем иметь безусловное превосходство в этом оружии. Если к этому учесть и наше превосходство в артиллерии, то оборона к югу от Полесья получает не только устойчивость, но и активность. При определении направления нашего главного удара к северу от Полесья нужно учесть, что главные силы германской армии мы встретим, по всей вероятности, в районе Свенцяны – Молодечно – Гродно. Если будет немцами нарушен нейтралитет Латвии, то возможно, что часть германских сил поведет наступление к северу от Двины. Барановичское направление будет занято поляками. Наступление наше к северу от Двины, при условии участия в конфликте Латвии, или от Полоцка на запад и юго-запад ведет к длительному обходному движению по местности, слабо оборудованной железными дорогами. Наша атака Барановичей и наступление главными силами в этом направлении поведет к затяжным боям. Таким образом, наиболее выгодным направлением главного удара будет проведение его по обоим берегам р. Немана с задачей разгрома сосредоточивающихся здесь германо-польских сил с выходом наших главных сил в район Вильно, Гродно, Волковыск, Новогрудок, Молодечно. …Изложенный первый вариант по срокам сосредоточения позволяет нам сравниться в сборе основной массы войск с нашими вероятными противниками, и бои начнутся на самой границе». Но кроме этого Шапошниковым рассматривался иной вариант. «2. Второй вариант стратегического развертывания к югу от Полесья Как выше было доложено, развитие событий в Средней Европе или развертывание главных сил германо-польских армий в Галиции могут привести нас к решению перенести стратегическое развертывание наших главных сил к югу от Полесья, ведя активную оборону к северу от него и на Северо-Западе. Такое решение может быть принято или сразу, или в ходе начавшегося сосредоточения, не позднее 10-го дня мобилизации, для своевременного поворота потока эшелонов на Юго-Запад. Выше было доложено, что к югу от Полесья возможно ожидать развертывание до 79 пехотных дивизий германо-польских армий, 4700 танков и танкеток и 2800 самолетов. Весьма вероятно, что это развертывание своими главными силами будет в районе Ровно – Тарнополь, Львов – Ковель, имея основной задачей удар на Киев через Бердичев или Казатин. Не исключена возможность, что часть сил будет направлена через Бессарабию, если Румыния не окажет этому сопротивление. Удар через Бессарабию можно ожидать на Жмеринку или Винницу, или еще восточнее во фланг нашего стратегического развертывания. Основной задачей по второму варианту стратегического развертывания наших сил будет нанесение решительного поражения германо-польским силам. Поэтому наши главные силы должны быть развернуты на фронте Новоград-Волынский – Проскуров для удара на фронт Луцк – Львов, имея в виду главными силами выйти в район Ковель, Львов, Броды, Дубно с дальнейшим наступлением на Люблин. На флангах: Сарненское направление является ограниченно маневренным по условиям местности. Направление к югу от Тарнополя должно быть прикрыто сильной армией, дабы обеспечить главную группировку от флангового удара от Львова. На румынской границе оставляются лишь 3 стр. дивизии, опирающиеся на укрепленные районы, но расположение резервов Главного командования должно позволить быстро подать силы для прерывания отхода через Бессарабию польско-германских сил. 17 стрелковых и 2 кав. дивизий могли бы быть в этом случае первым эшелоном. При втором варианте для стратегического развертывания к югу от Полесья назначается: стрелковых дивизий – 57; кавалерийских дивизий – 8; всего орудий – 5032; танковых бригад – 13, а всего танков 5156; самолетов – 2182, из них бомбардировщиков – 978; истребителей – 488; разведчиков – 716. Кроме того, авиационная армия – бомбардировщиков 500, истребителей 128, разведчиков 67, всего 695. Кроме того, до 300 бомбардировщиков может быть привлечено с фронта к северу от Полесья, что дает всего для действий на юго-западе до 3177 самолетов, не считая 275 морских самолетов, а с ними будет 3452 самолета. В резерве Главного командования сосредоточиваются: стрелковых дивизий 12; орудий 720; танков 385». Конечно, план не был идеален. Несмотря на опыт «молниеносных» немецких операций на Западе Европы, советские военачальники – и с ними Шапошников – все-таки исходили из создавшихся в ходе Первой мировой войны и уже устаревших представлений о начальном периоде военных действий. Все фазы операций отсчитывались автором плана от условного дня объявления мобилизации. Действительно, в Гаагской конвенции 1907 года указывалось, что военные действия «не должны начинаться без предварительного и недвусмысленного предупреждения, которое будет иметь форму мотивированного объявления войны или форму ультиматума». Эта конвенция была составлена в 1914 году до войны и даже действовала: от формального повода войны – убийства эрцгерцога Фердинанда 28 июня 1914 года до предъявления австрийского ультиматума Сербии прошел почти месяц; частичная мобилизация была объявлена в России 25-го, в Германии – 27-го, в Австрии – 25 июля. Всеобщая мобилизация – 30 июля – 1 августа. Начало же боевых действий последовало значительно позже. В 1939-40 годах гитлеровская Германия порвала с этой «традицией», нападая безо всяких формальностей на свои жертвы. Тем не менее в советских стратегических документах 1940 года (и в их последующих вариантах марта – мая 1941 года) остались по существу фиктивные понятия отсчета от дня мобилизации. Мы уже знаем, что когда в 1940 году стали модернизировать давний план, то новый план Шапошникова, который начали разрабатывать в августе 1940 года, был готов в сентябре. Центральным моментом плана Шапошникова, который готовил и бисерным каллиграфическим почерком выписал молодой полковник Александр Василевский, было: Советскому Союзу «необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе, против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией; на востоке – против Японии». План допускал также участие в этой коалиции и Турции. Главным противником ожидалась Германия с силами 230—240 дивизий, 20 тысяч орудий, 11 тысяч танков, 11 тысяч самолетов. Японские силы оценивались в 50—60 дивизий. Это была вполне реалистическая оценка, подготовленная на основе данных разведки. Не менее реалистичной была и оценка возможных действий Германии. Как считалось в плане, из различных вариантов германских действий «наиболее политически выгодным для Германии, а следовательно, наиболее вероятным», может быть удар не южнее, а севернее Припятских болот, делящих весь возможный театр военных действий: «Германия вероятнее всего развернет свои главные силы к северу от устья р. Сан, чтобы из Восточной Пруссии нанести и развивать главный удар в направлении на Ригу, Ковно и далее на Двинск, Полоцк или на Ковно, Вильно и далее на Минск». Генштаб Красной Армии ожидал также удара на Волковыск – Барановичи и попытки окружения частей Красной Армии в Прибалтике и Белоруссии с последующим наступлением на Ленинград и Москву. Однако идеи плана не нашли поддержки у нового наркома Тимошенко. План начали перерабатывать. На переработку ушло несколько месяцев, а с ними – ушел и Шапошников. Начальником генштаба стал генерал Мерецков. 18 сентября 1940 года Мерецков и Тимошенко сочли вывод Шапошникова – Василевского ошибочным. Когда же 5 октября этот план был представлен Сталину, то и он не согласился с тщательно выношенной идеей Шапошникова, сказав: – Думаю, что для немцев особую важность представляют хлеб Украины и уголь Донбасса… Кстати, разведчики Генштаба тогда не могли ничем подтвердить особой роли южного варианта. Но раз Сталиным сказано – так и сделано. 14 октября 1940 года был представлен новый план, рассчитанный на отражение главного немецкого удара южнее Припятских болот. Так оставалось до самой войны. Документы предусматривали, что Красная Армия упорной обороной на рубежах государственной границы на базе полевых укреплений должна не допустить вторжения противника на нашу территорию. Далее предстояло обеспечить время для отмобилизования армии, а затем, мощными ударами отразив наступление противника, перенести боевые действия на его территорию. Для этого первый стратегический эшелон должен состоять из 57 дивизий, второй – из 52, в резерве предполагалось оставить 62. Вот как это выглядело: «…I. Наши вероятные противники Сложившаяся политическая обстановка в Европе заставляет обратить исключительное внимание на оборону наших западных границ. Возможное вооруженное столкновение может ограничиться только нашими западными границами, но не исключена вероятность атаки и со стороны Японии наших дальневосточных границ. Вооруженное нападение Германии на СССР может вовлечь в военный конфликт с нами Финляндию, Румынию, Венгрию и других союзников Германии. Таким образом, Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе – против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на востоке – против Японии как открытого противника или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение. …III. Вероятные оперативные планы противников Документальными данными об оперативных планах вероятных противников как по западу, так и по востоку Генеральный штаб Красной Армии не располагает. Наиболее вероятными предположениями стратегического развертывания возможных противников могут быть: На западе Германия, вероятнее всего, развернет свои главные силы на юго-востоке – от Седлец до Венгрии, с тем чтобы ударом на Бердичев, Киев захватить Украину. Этот удар, по-видимому, будет сопровождаться вспомогательным ударом на севере – из Восточной Пруссии на Двинск и Ригу или концентрическими ударами со стороны Сувалки и Бреста на Волковыск, Барановичи. При выступлении Финляндии на стороне Германии не исключена поддержка ее армии германскими дивизиями (8-10) для атаки Ленинграда с северо-запада. На юге Возможно ожидать одновременного с германской стороны перехода в наступление в общем направлении на Жмеринку румынской армии, поддержанной германскими дивизиями… Примерный срок развертывания германских армий на наших западных границах – 10-15-й день от начала сосредоточения. На востоке Вероятнее всего, японское командование ближайшей целью действий своих сухопутных и морских сил поставит овладение нашим Приморьем, в связи с чем предполагается следующая группировка японских сил в первый месяц войны: на Приморском направлении – 14—15 пехотных дивизий; на Сахалинском направлении – до 3 пехотных дивизий; против Сахалина и в устье реки Амур – до 2 пехотных дивизий; против Забайкалья и МНР – 8-9 пехотных дивизий, главная группировка которых будет на Хайларском плато. Остальные 30 японских дивизий и небольшие средства усиления могут быть подвезены в Северную Маньчжурию к концу второго месяца от начала сосредоточения. Необходимо также учитывать действия против наших восточных берегов и портов сильного морского флота противника с попыткой высадки крупных десантов на южном берегу Приморья. IV. Основы нашего стратегического развертывания При необходимости стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на два фронта основные наши силы должны быть развернуты на западе. На востоке должны быть оставлены такие силы, которые позволили бы нам уничтожить первый эшелон японской армии до сосредоточения 2-го эшелона и тем создать устойчивость положения. Остальные наши границы должны быть прикрыты минимальными силами, а именно: а) на охране Северного побережья остаются одна 88-я стрелковая дивизия, запасные части и погранохрана; б) на охране берегов Черного моря от Одессы до Керчи, кроме Черноморского флота, остаются 156-я стрелковая дивизия, запасные части, береговая оборона и погранохрана; в) на охране побережья Черного моря от Керчи до Сухуми – 147-я стрелковая дивизия и погранохрана; г) Закавказье обеспечивается оставлением 6 стрелковых дивизий (из них 4 горных), 2 кавалерийских дивизий и 11 полков авиации – главным образом для прикрытия Баку; д) границы в Средней Азии обеспечиваются 2 горнострелковыми дивизиями и 3 кавалерийскими дивизиями. Всего на северных и южных границах СССР из полевых войск оставляется: 11 стрелковых дивизий (из них 7 горных); 5 кавалерийских дивизий… Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза С. Тимошенко Начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Г. Жуков Исполнитель генерал-майор Василевский» Итак, Генеральный штаб Красной Армии – этот, по выражению того же Б. М. Шапошникова, «мозг армии» – по самому своему назначению должен был готовить и действительно давно готовил документы, определявшие сроки боевой готовности и характер ожидаемых военных действий. При этом надо учитывать одно характерное свойство деятельности Генштаба РККА: как ни в какой другой армии мира, она зависела от политических решений. Ни один документ, сколько-либо важный для армии, не вступал в силу без разрешения Политбюро ЦК ВКП(б), т. е. И. В. Сталина. Как народный комиссар обороны (С. К. Тимошенко), так и начальник Генштаба (с августа 1940 года по январь 1941 года – К. А. Мерецков, затем Г. К. Жуков) регулярно, порой несколько раз в неделю, докладывали И. В. Сталину обстановку. На ряде документов есть прямые записи, подтверждающие согласие И. В. Сталина и В. М. Молотова. Каков же был расчет времени, казавшийся Сталину необходимым для подготовки к отражению немецкой агрессии? Ответ на этот поистине кардинальный вопрос давался не прямо, но косвенно – в ряде документов, а именно: – Стратегические документы Генштаба, разработанные в августе – октябре 1940 года и сохранявшие свое действие вплоть до начала войны, были рассчитаны на срок 1940 и весь 1941 год (как это прямо оговаривалось в их преамбулах). В частности, вариант от 11.3.1941 года прямо оговаривал, что стратегическое развертывание Красной Армии будет зависеть от «значительных организационных мер, которые проводятся в 1941 году». – Важнейшим документом, определявшим сроки осуществления мобилизационных мероприятий, был мобилизационный план 1941 года (МП-41). Он был датирован 12 февраля 1941 года и предусматривал формирование 300 дивизий, подготовка к обеспечению чего рассчитывалась на весь год, а достижение оптимальной численности Красной Армии ожидалось к 1 января 1943 года. В плане предписывалось, что все немедля начинавшиеся мобилизационные разработки должны были быть представлены военными округами к 1 июля 1941 года. – Выполнение программы создания новой танковой, авиационной и артиллерийской техники и переподготовка кадрового состава планировались на весь 1941 год и на весь 1942 год (по крайней мере до декабря). – Получение новой танковой и авиационной техники частями РККА должно было производиться со второй половины 1942 года. Готовность ВВС предполагалась к 1.01.1942 г. – Пополнение кадрового состава было рассчитано до 1 января 1942 года. – Утвержденный весной 1941 года график командно-штабных и войсковых учений приграничных военных округов и оперативных объединений Красной Армии был рассчитан на завершение их в декабре 1941 года. В частности, большие учения по оборонительным операциям были назначены на октябрь 1941 года. – Создание и вооружение укрепленных районов на новой границе было рассчитано на 1942 год. – Немецкие поставки вооружения для Красной Армии по подписанному 10.1.1941 соглашению были расписаны до августа 1942 года. Предусматривались и дальнейшие поставки на 1942/43 годы. – Наконец, утвержденный весной 1941 года график очередных отпусков командного состава Оперативного управления Генерального штаба Красной Армии был рассчитан на срок август – ноябрь 1941 года. Кстати, и в Политбюро в июне 1941 г. было решено предоставить отпуск А. А. Жданову. Конечно, партийному и советскому руководству нельзя предъявить упрек в том, что оно не принимало мер по техническому перевооружению РККА. Буквально не было ни одного заседания Политбюро, на котором не рассматривались эти вопросы (особенно по танковому и авиапроизводству). Но при всем напряжении сил и при фактическом мобилизационном состоянии советской промышленности ее усилия могли дать эффект опять же только к 1942—1943 годам. Если же соединить эти данные с рядом сообщений мемуарного характера (Г. К. Жуков, А. М. Василевский, П. К. Пономаренко и др.) о расчетах Сталина отсрочить конфликт с Германией минимум до 1942 года, то и возникает безусловная картина серьезнейшего просчета – кардинального просчета. Что же произошло? Существует одно простое объяснение. Когда престарелого Вячеслава Молотова спросили: как могло случиться, что мудрый Сталин так просчитался в определении сроков войны, Молотов ответил: – В какой-то мере так можно говорить только в том смысле, если добавить: а непросчета не могло быть. Как можно узнать, когда нападает противник… Нас упрекают, что мы не обратили внимание на разведку. Предупреждали, да. Но если бы мы пошли за разведкой, дали бы малейшей повод, он бы раньше напал… Молотов повторил: «Другого начала войны и быть не могло!» И добавил: «Не могло не быть просчетов ни у кого, кто бы ни стоял в таком положении, как Сталин. Но дело в том, что нашелся человек, который сумел выбраться из такого положения и не просто выбраться – победить! Ошибка была допущена, но, я сказал бы, второстепенного характера, потому что мы боялись сами навязать себе войну, дать повод». Объяснение для Молотова понятное (для него, наверное, и лишний десяток миллионов жертв «второстепенная ошибка»). Но при всей циничности подобной интерпретации Молотов проронил слово, которое кажется мне ключевым. Впервые же оно встретилось не у Молотова, а у Георгия Жукова. Произошло это так. В 1966 году, когда я писал книгу о битве за Москву, я решил попытаться побеседовать с человеком, знавшим об этом больше всех. Георгий Жуков был тогда в опале, жил на своей подмосковной даче близ кольцевой дороги и не отказывался от встреч. Так мне удалось несколько раз беседовать с великим полководцем. Более того: когда я написал главу книги, в которой ссылался на маршала, то послал ему прочитать. Прошла неделя, другая, и адъютант прислал мне машинописные страницы с многочисленными пометками, порой весьма нелестного характера в адрес военачальников, которых я цитировал. Так, был в моем тексте такой абзац: «Однажды в беседе с П. К. Пономаренко И. В. Сталин говорил, что в принципе знал, что нападения Гитлера не избежать, но в определении сроков ошибался примерно на полгода. Надеясь на эти полгода „отсрочки“, руководство советской страны и вооруженных сил упустило слишком многое». Жуков подчеркнул слово «нападения Гитлера не избежать» и написал на полях: «Это вранье, Сталин надеялся, что ему удастся как-то избежать войны, которой он боялся». Боялся. Может, в этом разгадка? Боялся – потому что знал. Знал о сосредоточении. Знал о намерениях Гитлера и прекрасно запоминал все разведдонесения. Но не хотел отойти от своей веры в себя как человека непогрешимого. В советском централизованном государстве определение сроков имело решающее значение. Сплоченное волей и руководством партии советское общество действительно проявляло беззаветную готовность ценой любых лишений добиться осуществления поставленных задач. Однако на это жизнь отвела куда меньше времени, чем рассчитывало руководство партии. Как объяснить столь существенный, причем не тактический, а стратегический просчет советского руководства, который стоил стране так дорого? Почему И. В. Сталин, осмотрительность и подозрительность которого уже в те годы были чертами его характера и политической деятельности, совершил этот просчет? Почему – как ставил вопрос в своих послевоенных размышлениях о трагедии 1941 года Г. К. Жуков – И. В. Сталин уже с самого начала года не взял решительного курса на подготовку к отражению уже явной опасности? Если в апреле 1940 года Сталин говорил военачальникам, что смысл войны с Финляндией состоит в получении армией боевого опыта, то почему не были немедленно сделаны выводы из этого неудачного опыта? Очевидно, что ответы надо искать не только и не столько в особенностях диктаторского мышления И. В. Сталина, не допускавшего возражений со стороны своих даже самых близких соратников. Это была системная особенность диктатуры. Глава двадцать пятая. Москва, 5 мая 1941 года Если бы меня спросили, что было в Москве 5 мая 1941 года, то я сразу бы ответил: конечно, помню. 5 мая – День печати, праздник советских газетчиков. Праздновали его традиционным торжественным заседанием в знаменитом Колонном зале Дома Союзов. Только отшумел первомайский праздник с его военным парадом и демонстрацией (я шел в колонне далеко от мавзолея и Сталина еле-еле рассмотрел, чем был очень расстроен). Газеты в этот день сообщали о традиционном, знакомом. Весенние полевые работы. Совещание по аналитической химии в Горьком. Самолет полярника Черевичного вылетел с острова Врангеля. В СССР прибыла из румынского заточения коммунистка Анна Паукер. За рубежом? Военные действия в Ираке, англо-германская воздушная война (корректно даны британские и германские сводки). Война на море. Война в Африке. Прибытие американских судов в Суэц. Необычно живая нотка в сообщении ТАСС из Берлина: «После теплых весенних дней в последние дни здесь наступило значительное похолодание. В Берлине в ночь на 3 мая выпал снег». 6-го в «Правде»: выступление Гитлера в рейхстаге, в котором он возложил вину за войну на Великобританию. Но рядом же речь Рузвельта. 6-го же мы узнали о том, что вечером 5-го состоялся выпуск слушателей военных академий, на котором выступил Сталин, а затем – прием в честь выпускников. …Как рассказывали мне участники этой встречи, уже задолго до нее им было ясно, что предстоит нечто необычайное. Составлялись списки, проверялись анкетные данные, всех разбили на группы по 20 человек, а в каждую группу назначили особого, наиболее надежного «старшего». Накануне избранникам вручили красивое приглашение на правительственный прием за подписью коменданта Кремля генерала Спиридонова. В назначенное время счастливчики направились в Кремль, где большинству из них раньше побывать не удавалось. Но осматривать Кремль не пришлось: все шли по двое через цепочку проверяющих, которые смотрели приглашения и легким движением руки ощупывали проходивших независимо от их ранга – нет ли оружия. Зал Большого Кремлевского дворца заполнился до отказа. Собравшихся приветствовал нарком Тимошенко, затем рапорт правительству отдал начальник Управления военно-учебных заведений генерал-лейтенант Смирнов, а с приветствием выступил Михаил Калинин – формальный глава советского государства. Но не это было главным: главное совершилось, когда Тимошенко предоставил слово Сталину. Кстати, встреча на этом не завершилась. Сталин закончил речь не официальными пожеланиями, а словами: «А теперь товарищ Тимошенко приглашает нас на скромный товарищеский ужин». Генерал армии Николай Лященко – тогда майор – был старшим одного из столов, установленных в нескольких залах. Руководители были в Георгиевском зале, остальные – в соседних залах, в которых можно было слушать трансляцию тостов. Но гостей ожидал еще один сюрприз: за каждым столиком на 20 военных уже их ожидал молчаливый человек в штатском. Кадровый военный, давний член партии, герой испанской войны Лященко был не в восторге от этого соседства. Но жаловаться тогда принято не было. Водка, шампанское и вино быстро подняли слегка испорченное настроение, а когда собравшиеся услышали несколько тостов из уст Сталина, то восторгу предела не было. Официальное сообщение, появившееся на следующий день, было достаточно скупо. «Товарищ Сталин в своем выступлении отметил глубокие изменения, происшедшие за последние годы в Красной Армии, и подчеркнул, что на основе современной войны Красная Армия перестроилась и серьезно перевооружилась. Товарищ Сталин приветствовал командиров, окончивших военные академии, и пожелал им успеха в работе. Речь товарища Сталина продолжалась около 40 минут, была выслушана с исключительным вниманием». Согласитесь, что такое сообщение могло только увеличить интерес к речи. Можно понять, что самый живой интерес к ней проявили в Берлине. Советско-германские отношения в мае 1941 года уже были достаточно напряженными, и от посла в Москве графа Фридриха Вернера фон дер Шуленбурга ждали информации: что сказал Сталин? Что он сказал о Германии? Как он относится к распространявшимся по всему миру слухам о готовящемся германском нападении? Сначала Шуленбург сообщил официальную версию – весьма скупую и выдержанную в самых общих выражениях. Лишь через месяц он смог кое-что разузнать. 4 июня 1941 года он донес в Берлин. «Немецкое посольство. № А2/301/41. 2 экз. Приложение. Секретно. В дополнение к телеграмме № 1082 от 6.5.41 и докладу № А/15 71/41. Содержание: данные о речи Сталина перед выпускниками военных академий. О речи, которую произнес Сталин по поводу выпуска слушателей военных академий 5 мая 1941 года в Кремле, до сих пор надежных сведений не было. Однако здешний представитель Немецкого пресс-бюро Шюле получил через своего информатора некоторые, более подробные сведения от очевидца, которые он изложил в прилагаемой записи. Правильность этих сведений гарантировать нельзя, однако они не выглядят невероятными. Подписал: граф фон дер Шуленбург». Запись (под грифом «доверительно») начиналась с описания обстановки в кремлевском зале и далее гласила: «Из хорошо информированного советского источника я узнал, что более двух третей речи Сталин посвятил точному и полностью бесстрастному сопоставлению немецкого и советского военного потенциалов. В своей известной спокойной манере, безо всякого пафоса он привел некоторые цифровые данные о численности и оснащенности сухопутных, военно-морских и воздушных сил. Он также ясно подчеркнул достижения немецкой военной промышленности, по каждому пункту сопоставляя их с соответствующими данными о советском военном потенциале. Затем Сталин пришел к выводу, что советский военный потенциал уступает немецкому. Перед лицом этого факта он рекомендовал сделать следующие выводы: 1. Советская политика должна учитывать сегодняшнее соотношение сил. 2. У советских вооруженных сил и военной промышленности нет оснований излишне хвастаться достигнутыми успехами, какими бы большими они ни были. Более того, нет оснований почивать на лаврах. Напрягая все силы на обучение и оснащение армии, необходимо продолжать работу по развитию военной промышленности с целью укрепления обороноспособности страны. Как мне сообщил информатор, среди присутствовавших, перед которыми Сталин излагал свои мысли в своей краткой речи, господствовало впечатление, что заботой Сталина было подготовить своих приверженцев к «новому компромиссу» с Германией». Увы, мы не можем принять доклад Шюле в качестве достоверного свидетельства. Сейчас известно, что этот текст был «подброшен» советской стороной – той самой, которая в мае 1941 года была чрезвычайно заинтересована в том, чтобы «не провоцировать» Германию, не давать ей повода для обострения отношений. Иной информацией обладал тогда Александр Верт – старейшина зарубежного корреспондентского корпуса в Москве, маститый английский журналист, располагавший в советской столице давними связями. Пользуясь этими связями, он, как писал после войны в своей знаменитой книге «Россия в войне», получил данные, согласно которым Сталин 5 мая говорил примерно о следующем: 1. «Ситуация крайне серьезная… Надо рассчитывать на немецкое нападение». 2. Красная Армия еще недостаточно сильна. 3. Советский Союз хочет всеми средствами оттянуть вооруженный конфликт до осени. 4. «Война с Германией неизбежно начнется в 1942 году», причем Советы, возможно, могут проявить собственную инициативу. 5. С Англией еще не покончено, американский военный потенциал растет, Япония будет относиться к Советскому Союзу спокойно. 6. Наконец, «Сталин все время указывал на то, что самое опасное время – до августа». Как видим, совсем иная версия! Никаких будущих компромиссов. Явное ожидание войны, причем с преобладанием антигерманских настроений. Нет прямых оснований утверждать, что сведения попали к Верту примерно так, как попали к Шюле. Но подозрение остается, так как Сталин мог быть заинтересован в том, чтобы в Лондоне и Вашингтоне в случае осложнений с Германией отнеслись к СССР с сочувствием. Но и это не было последним вариантом. Следующий появился уже в годы войны, когда немецкие разведорганы доложили в Берлин, что среди пленных советских офицеров оказались те, кто 5 мая 1941 года присутствовал в Кремле на выпуске слушателей военных академий. Эти пленные, оказывается, слышали, как Сталин говорил о необходимости покончить с оборонительным характером советских действий и перейти к наступлению с целью расширения «социалистического фронта». Другое изложение смысла речи Сталина, якобы сообщенное неким представителем ЦК ВКП(б) офицерам Полтавского гарнизона, гласило: «Теперь пришло время, когда мы сможем и должны перейти от обороны в тактическом смысле слова к обороне в стратегическом смысле… Иными словами, нельзя ожидать нападения предполагаемого противника. Надо самим на него напасть. Это даст несомненные преимущества, и именно так будет осуществляться стратегическая оборона Советского Союза». Наиболее «удобные» для немцев показания пленных офицеров воспроизвел уже после войны Густав Хильгер. Он лично до – прашивал трех пленных, которые якобы передавали слова Сталина так: «…С оборонительными лозунгами пора кончать, так как они устарели. Правда, Советскому Союзу удалось под этими лозунгами расширить границы Советского Союза на Севере и Западе и увеличить численность своего населения на 13 миллионов человек. Но так не приобретешь ни пяди земли. Красная Армия должна свыкнуться с мыслью, что наступила эра насильственного распространения социалистического фронта. Кто не признает необходимость наступательного поведения – тот мелкий буржуа и идиот. И пора покончить с восхвалением немецкой армии!» Согласимся, что не только для иностранных посольств и разведок содержание речи представляло колоссальный интерес. Время ведь было исключительное: даже для рядового советского гражданина становилось ясным приближение грозных событий. Полтора года бушевала мировая война, в которую Советский Союз еще не был вовлечен. Но как долго удастся оставаться вне войны? Этот вопрос по-разному стоял для разных слоев нашего общества. Он особенно остро воспринимался в советских вооруженных силах. Лишь недавно закончилась финская война, принесшая им немалые разочарования и горестные потери. Шла напряженнейшая работа над укреплением Красной Армии, кадры которой еще далеко не оправились от трагического удара, нанесенного ей совсем не «внешним врагом», а собственным руководством. Поступали новые образцы вооружения. Но все это не снимало кардинальной проблемы – проблемы надвигавшейся войны. Но с кем? Даже официальная пропаганда, продолжавшая курс на советско-германское сотрудничество, уже не пела дифирамбы победам германского оружия. Падение Франции, стран Северной Европы, заметное укрепление германских позиций на Балканах – все это не могло радовать советских дипломатов и политиков. Сталин же молчал. Он вообще редко дарил нам свои речи, в чем, видимо, находил особый смысл. Тем самым каждая речь, каждое слово приобретали особое, почти ритуальное значение. Никто из нас не мог укрыться от магического влияния слов Сталина. Если же вспоминать о начале 1941 года, то за это время его выступлений почти не было. Последняя его программная речь была произнесена в марте 1939 года на XVIII съезде партии; на сессиях Верховного Совета СССР выступал В. М. Молотов. Тогда мы не были избалованы: не напечатали текст – значит так надо. Сталину виднее. Ему, действительно, было виднее, о чем косвенным образом свидетельствуют «фланкирующие» дезинформационные мероприятия. Однако главное для оратора было, видимо, не в этом. Он собрал не кого-либо, а цвет Красной Армии, с которой были сопряжены все его расчеты и надежды. По свидетельствам очевидцев, Сталин не читал заготовленного текста. У него в руках был лишь небольшой листок. Записывать было не рекомендовано (это соответствовало тогдашним нравам). Стенографистов в зале никто не заметил. Последнее подтверждается и тем, что до сих пор стенограммы не обнаружено, в архивах сохранилась лишь конспективная запись объемом в 9 страниц. Если учесть, что речь продолжалась 40 минут, а Сталин всегда говорил медленно, то можно считать, что сохранившаяся в партийном архиве «краткая запись» по своему объему исчерпывает основное содержание речи. Проведенное мною сопоставление архивной «краткой записи» с записями отдельных участников приема в Кремле подтверждает подобное предположение. «КРАТКАЯ ЗАПИСЬ ВЫСТУПЛЕНИЯ тов. СТАЛИНА НА ВЫПУСКЕ СЛУШАТЕЛЕЙ АКАДЕМИЙ КРАСНОЙ АРМИИ В КРЕМЛЕ 5 МАЯ 1941 г. Тов. Сталин в своем выступлении говорил об изменениях, которые произошли в Красной Армии за последние 3-4 года, о причинах поражения Франции, почему терпит поражение Англия, а Германия одерживает победы и о том, действительно ли германская армия непобедима. Товарищи, разрешите мне от имени Советского правительства и Коммунистической Партии поздравить вас с завершением учебы и пожелать успехов в вашей работе. Товарищи, вы покинули армию 3-4 года тому назад, теперь вернетесь в ее ряды и не узнаете армии. Красная Армия уже не та, что была несколько лет тому назад. а) Что представляла из себя Красная Армия 3-4 года тому назад? Основным родом войск была пехота. Она была вооружена винтовкой, которая после каждого выстрела перезаряжалась, ручными и станковыми пулеметами, гаубицей и пушкой, имевшей начальную скорость до 900 метров в секунду. Самолеты имели скорость 400—500 км в час. Танки имели тонкую броню, противостоящую пушке 37 мм. Наша дивизия насчитывала бойцов до 18 тыс. чел., но это не было еще показателем ее силы. б) Чем стала Красная Армия в настоящее время? Мы перестроили нашу армию, вооружили ее современной военной техникой. Но надо прежде всего сказать, что многие товарищи преувеличивают значение событий у озера Хасан и Халхин-Гола, с точки зрения военного опыта. Здесь мы имели дело не с современной армией, а с армией устаревшей. Не сказать вам всего этого – значит обмануть вас. Конечно, Хасан и Халхин-Гол сыграли свою положительную роль. Их положительная роль заключается в том, что в первом и во втором случае мы японцев побили. Но настоящий опыт в перестройке нашей армии мы извлекли из русско-финской войны и из современной войны на Западе. Я говорил, что мы имеем современную армию, вооруженную новейшей техникой. Что представляет из себя наша армия теперь? Раньше существовало 120 дивизий в Красной Армии. Теперь у нас в составе армии 300 дивизий. Сами дивизии стали несколько меньше, более подвижные. Раньше насчитывалось 18—20 тыс. чел. в дивизии. Теперь стало 15 000 человек. Из общего числа дивизий – 1/3 часть механизированные дивизии. Об этом не говорят, но это вы должны знать. Из 100 дивизий – 2/3 танковые, а 1/3 моторизованные. Армия в текущем году будет иметь 500 000 тракторов, грузовиков. Наши танки изменили свой облик. Раньше все были тонкостенные. Теперь этого недостаточно. Теперь требуется броня в 3-4 раза толще. Есть у нас танки первой линии, которые будут рвать фронт. Есть танки 2-3 линии – это танки сопровождения пехоты. Увеличилась огневая мощь танков. Об артиллерии. Раньше было большое увлечение гаубицами. Современная война внесла поправку и подняла роль пушек. Борьба с укреплениями и танками противника требует стрельбы прямой наводкой и большой начальной скорости полета снаряда – до 1000 и выше метров в секунду. Большая роль отводится в нашей армии пушечной артиллерии. Авиация. Раньше скорость авиации считалась идеальной 400—500 км в час. Теперь это уже отстало. Мы имеем в достаточном количестве и выпускаем в массовом количестве самолеты, дающие скорость 600—650 км в час. Это самолеты первой линии. В случае войны эти самолеты будут использованы в первую очередь. Они расчистят дорогу и для наших относительно устаревших самолетов И-15, И-16, И-153 (Чайка) и СБ. Если бы мы пустили в первую очередь эти машины, их бы били. Можно иметь хороший начальствующий состав, но если не иметь современной военной техники, можно проиграть войну. Раньше не уделяли внимания такой дешевой артиллерии, но ценному роду оружия, как минометы. Пренебрегали ими. Теперь мы имеем на вооружении современные минометы различных калибров. Не было раньше самокатных частей. Теперь мы их создали – эту моторизованную кавалерию, и они у нас есть в достаточном количестве. Чтобы управлять всей этой новой техникой – новой армией, нужны командные кадры, которые в совершенстве знают современное военное искусство. Вот какие изменения произошли в организации Красной Армии. Когда вы придете в части Красной Армии, вы увидите происшедшие изменения. Я бы не говорил об этом, но наши школы и Академии отстают от современной армии. в) Наши военно-учебные заведения отстают от роста Красной Армии. Здесь выступал докладчик т. Смирнов и говорил о выпускниках, об обучении их на новом военном опыте. Я с ним не согласен. Наши школы еще отстают от армии. Обучаются они еще на старой технике. Вот мне говорили, что в Артиллерийской Академии обучают на 3-дюймовой пушке. Так, тов. артиллеристы? (Обращается к артиллеристам.) Школа отстала от армии. Военно-Воздушная Академия обучает еще на старых машинах И-15, И-16, И-153, СБ. Обучать на старой технике нельзя. Обучать на старой технике – это значит выпускать отстающих людей. Этому отставанию способствуют также программы. Ведь чтобы обучать новому и по-новому, надо изменить программу, но для этого надо много работать. Куда легче учить по старым программам, меньше забот и хлопот. Наша школа должна и может перестроить свое обучение командных кадров на новой технике и использовать опыт современной войны. Наши школы отстают, это отставание закономерное. Его нужно ликвидировать. Вы придете в армию, там увидите новинки. Чтобы облегчить вам дело, я рассказал о реорганизации нашей армии. Почему Франция потерпела поражение, а Германия побеждает? Действительно ли Германская армия непобедима? Вы придете в части из столицы. Вам красноармейцы и командиры зададут вопросы, что происходит сейчас. Вы учились в академиях, вы были там ближе к начальству, расскажите, что творится вокруг? Почему побеждена Франция? Почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима? Надо командиру не только командовать, приказывать, этого мало. Надо уметь беседовать с бойцами. Разъяснять им происходящие события, говорить с ними по душам. Наши великие полководцы всегда были тесно связаны с солдатами. Надо действовать по-суворовски. Вас спросят – где причины, почему Европа перевернулась, почему Франция потерпела поражение, почему Германия побеждает? Почему у Германии оказалась лучше армия? Это факт – что у Германии оказалась лучше армия и по технике, и по организации. Чем объяснить? Ленин говорил, что разбитые армии хорошо учатся. Эта мысль Ленина относится и к нациям. Разбитые нации хорошо учатся. Немецкая армия, будучи разбитой в 1918 году, – хорошо училась. Германцы критически пересмотрели причины своего разгрома и нашли пути, чтобы лучше организовать свою армию, подготовить ее и вооружить. Военная мысль германской армии двигалась вперед. Армия вооружалась новейшей техникой. Обучалась новым приемам ведения войны. Вообще имеется две стороны в этом вопросе. Мало иметь хорошую технику, организацию, надо иметь больше союзников. Именно потому, что разбитые армии хорошо учатся, – Германия учла опыт прошлого. В 1870 году немцы разбили французов. Почему? Потому что дрались на одном фронте. Немцы потерпели поражение в 1916-17 гг. Почему? Потому что дрались на два фронта. Почему французы ничего не учли из прошлой войны 1914-18 годов? Ленин учит: партии и государства гибнут, если закрывают глаза на недочеты, увлекаются своими успехами, почивают на лаврах, страдают головокружением от успехов. У французов закружилась голова от побед, от самодовольства…. Французы прозевали и потеряли своих союзников. Немцы отняли у них союзников. Франция почила на успехах. Военная мысль в ее армии не двигалась вперед. Осталась на уровне 1918 г. Об армии не было заботы и ей не было моральной поддержки. Появилась новая мораль, разлагающая армию. К военным относились пренебрежительно. На командиров стали смотреть как на неудачников, на последних людей, которые, не имея фабрик, заводов, банков, магазинов, вынуждены были идти в армию. За военных даже девушки замуж не выходили. Только при таком пренебрежительном отношении к армии могло случиться, что военный аппарат оказался в руках Гамеленов и Арансайдов, которые мало что понимали в военном деле. Такое же было отношение к военным в Англии. Армия должна пользоваться исключительной заботой и любовью народа и правительства, – в этом величайшая моральная сила армии. Армию нужно лелеять. Когда в стране появляется такая мораль, не будет крепкой и боеспособной армии. Так случилось и с Францией. Чтобы готовиться хорошо к войне – это не только нужно иметь современную армию, но надо войну подготовить политически. Что значит политически подготовить войну? Политически подготовить войну – это значит иметь в достаточном количестве надежных союзников и нейтральных стран. Германия, начиная эту войну, с этой задачей справилась, а Англия и Франция не справились с этой задачей. Вот в чем политические и военные причины поражения Франции и побед Германии. Действительно ли германская армия непобедима? Нет, в мире нет и не было непобедимых армий. Есть армии лучшие, хорошие и слабые. Германия начала войну и шла в первый период под лозунгом освобождения от гнета Версальского мира. Этот лозунг был популярен, встречал поддержку и сочувствие всех обиженных Версалем. Сейчас обстановка изменилась. Сейчас германская армия идет с другими лозунгами. Она сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические. Германская армия не будет иметь успеха под лозунгами захватнической, завоевательной войны. Эти лозунги опасные. Наполеон I, пока он вел войну под лозунгами освобождения от крепостничества, он встречал поддержку, имел сочувствие, имел успех. Когда Наполеон I перешел к завоевательным войнам, у него нашлось много врагов, и он потерпел поражение. Поскольку германская армия ведет войну под лозунгом покорения других стран, подчинения других народов Германии, такая перемена лозунга не приведет к победе. С точки зрения военной в германской армии ничего особенного нет и в танках, и в артиллерии, и в авиации. Значительная часть германской армии теряет свой пыл, имевшийся в начале войны. Кроме того, в германской армии появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство. Военная мысль не идет вперед, военная техника отстает не только от нашей, но Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка. Как могло случиться, что Германия одерживает победы? 1. Это удалось Германии потому, что ее разбитая армия училась, перестроилась, пересмотрела старые ценности. 2. Случилось это потому, что Англия и Франция, имея успех в прошлой войне, не искали новых путей, не учились. Французская армия была господствующей армией на континенте. Вот почему до известного момента Германия шла в гору. Но Германия уже воюет под флагом покорения других народов. Поскольку старый лозунг против Версаля объединял недовольных Версалем, новый лозунг Германии – разъединяет. В смысле дальнейшего военного роста германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники. Немцы считают, что их армия – самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая. Это неверно. Армию необходимо изо дня в день совершенствовать. Любой политик, любой деятель, допускающий чувство самодовольства, может оказаться перед неожиданностью, как оказалась Франция перед катастрофой. Еще раз поздравляю вас и желаю успеха». …Ушедшее время выступает перед нами в разных обликах: то в строках личных писем, то на пожелтевшем фото или прыгающих по старому методу съемки кинокадрах. Речь Сталина в своей подлинности возвращает нас, и в первую очередь меня самого, в иную, безвозвратно ушедшую пору, когда действовали совсем иные обычаи и понятия, другие стереотипы общественного поведения, которые сегодня кажутся не только непонятными, но абсурдными. Это иной мир, в котором царили порядки, казавшиеся бесспорными и единственно возможными. Мир, в котором слово Сталина весило больше, чем какое-либо иное мнение. Речь, выдержанная в строгой и стройной манере, безусловно может произвести впечатление – не говоря уже о том, как она тогда могла действовать на собравшихся в зале. Обе ее части (внутри – и внешнеполитическая) выдержаны в духе высокого доверия к аудитории. Например, Сталин сообщил в ней сверхсекретные данные о численности Красной Армии, за которые дорого заплатил бы любой иностранный разведчик. Замечу, что цифра соответствует действительности (на 21 июня 1941 года в Красной Армии было 303 дивизии). Аудитория заплатила тем же доверием – и эта секретная цифра не попала за рубеж. На этой же ноте доверия выдержаны и рассуждения о германской армии, о целях которой в то время официально говорилось совсем иное, куда более вежливое и любезное. Ведь за обвинение вермахта в захватнических целях любой офицер Красной Армии тогда мог заработать не только гауптвахту или партийный выговор, а поплатиться свободой. Сталин снял с этой большой темы «табу». Вы прочитали речь – и неужели упрекнете ее автора в отсутствии логики? Ни в коем разе (даже если сегодня принято видеть в ней лишь семинаристскую выучку). Или в ошибочности ключевых положений? Неужели он не прав, предвещая гибель армий, партий и даже государств, руководители которых зазнаются и не учитывают уроков недавних событий? Или он не прав, выступая против легенды о непобедимости германской армии? Разве он не прав, говоря о необходимости политической подготовки войн? Прав. Но можно заметить центральную особенность мышления Сталина: он относил все эти предупреждения лишь к своим противникам. Не к себе. Не к своей партии, не к руководимому им правительству. Они непогрешимы. Благодаря своей особой, социалистической сущности они выше любого возможного искушения зазнаться… Можно спросить: что это, запоздалое повторение слов Ленина о «зазнавшейся партии», сказанных в 1920 году? Однако когда двое говорят одно и то же, это далеко не одно и то же. Ленин имел моральное право предупреждать. Сталин мог только лицемерить, ибо прекрасно знал что происходило в стране и партии за годы, прошедшие после ленинского предупреждения. Вторая особенность. О ней говорили многие, слушавшие Сталина. Когда слушаешь его железную логику, сопровождаемую четкими фактическими и цифровыми данными, это производит колоссальное впечатление: Сталин все знает, знает больше любого специалиста. Новые танки. Новые орудия. Учет уроков войны. Учет финских уроков. Новые дивизии. Новые самолеты, со скоростями 600—650 километров в час. Но что получила в результате Красная Армия, хотя и номинально обладала к 22 июня 22 000 самолетами и 23 200 танками? Только одно утешение: как-то Гитлер заметил, что не начал бы войны, если бы знал, что у Сталина столько танков. Но это было кокетство: в ОКВ и ОКХ знали, что новых, современных танков у противника очень мало, а современных самолетов – еще меньше. Обманывал ли Сталин только других или самого себя? Казалось, Финская война должна была бы его научить. Она, безусловно, научила войсковых командиров – но далеко не всех, особенно в верхах. Сталина же обманывала та самая система, которую он создал. Каждое звено этой системы во имя самосохранения рапортовало о выполнении всех мудрых указаний, не заботясь о самих указаниях. Русское слово «показуха» получило распространение в последние годы, но его родила сталинская система. В отличие от царских времен «час истины» в советском государстве пришел не после 300 лет царствования династии Романовых, а 22 июня. Собственно говоря, в своей речи 5 мая Сталин выступил против Сталина. Он безошибочно предсказал ту самую катастрофу, которая ожидала советскую армию и государство – ибо совершил те самые ошибки, о которых предупреждал других. Он не учел уроков войны, не смог уберечь партию и себя от самообмана и зазнайства. Есть и другое важное и роковое качество во внутренней противоречивости советского лидера. Когда политики начинают понимать опасность, они часто предпочитают не отступление, а «бегство вперед». Если у тебя есть слабость, которую может заметить противник, то почему бы не провозгласить себя сверхсильным? Почему бы не действовать так, как действовал бы сильный? Тогда рациональный анализ может заставить противника поверить в твою силу. Сталин как гениальный мистификатор не раз прибегал к этому методу. Но в том числе и перед войной? Сторонники тезиса о «советской экспансии» любят приводить некоторые выступления советских военных и партийных лидеров, в которых выдвигались откровенно агрессивные тезисы. К примеру, речь начальника Главного политуправления Красной Армии Льва Мехлиса в марте 1939 года на XVIII съезде ВКП(б), в которой он требовал увеличения числа советских республик. Тут же ссылаются на близость Мехлиса к Сталину, чего опровергнуть нельзя. Мне, 19-летнему юноше, дружившему с сыном Мехлиса Леней, приходилось за столом в его доме слышать глубоко убежденные в своей правоте слова Льва Захаровича о том, что поход Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину как раз и есть то «увеличение советских республик», о котором Сталин говорил в знаменитой «Клятве» после смерти Ленина. Есть еще несколько менее известных цитат, например слова Андрея Жданова в 1941 году о «конце оборонительных войн». Из цитат дома не выстроишь, хотя их и не скинешь со счета. Дело только в том, что одновременно существовали «цитатные настроения» Жданова и Мехлиса и – рядом с ними реальное военное планирование генштаба, одобренное и утвержденное «свыше». Пропагандисты могли хвастаться, генштабисты должны были заботиться о войсках, и им было не до хвастовства. Сталин же охотно допускал и то, и другое, будучи верным своему давнему методу играть на нескольких струнах, оставляя последний аккорд за собой. Так было и 5 мая. Присутствовавшие вспоминают о некоторых «драматургических подробностях», которыми Сталин расцветил свое выступление. Так, когда он стал говорить о недостатках военного обучения, то обратился к начальнику Военно-воздушной академии генералу Соколову-Соколенку и строго спросил его: – Какие новые самолеты вы изучаете со слушателями? Такой же вопрос задал он начальнику Артиллерийской академии. Генералы поднимались с места, но молчали. Так запомнил эту сцену генерал Толконюк. Он даже записал такие слова Сталина, когда тот говорил о Германии: «Мы стоим на пороге большой войны, которую, по-видимому, избежать нельзя. Своей правильной политикой и, в частности, договором с Германией о ненападении мы выиграли определенное время.» Генералу Лященко запомнились они несколько иначе: «У нас с Германией не сложились дружественные отношения. Война с Германией неизбежна, и (повернувшись к Молотову) если товарищ Молотов и аппарат Наркоминдела сумеют оттянуть начало войны, то это наше счастье. А вы поезжайте и принимайте меры на местах по поднятию боеготовности войск». Когда я позволил себе усомниться в точности воспоминаний, мой собеседник сказал с возмущением: – Нет, спутать я не мог и вот почему. После выпуска я поехал на первое место службы в Запорожье и был поражен благодушием и спокойствием, царившими там. Меня, конечно, попросили рассказать о речи, я это сделал. Но тут же ко мне подошли представители политуправления и особого отдела и стали строго спрашивать: почему я разглашаю государственные секреты? И не придумал ли я чего лишнего? Тем более что в газетах писалось совсем другое. Эх, после 22 июня, когда нам пришлось отправляться к фронту без винтовок, без пушек, я не раз вспоминал о словах Сталина… – А произносились ли тосты? – спросил я генерала. – Конечно! Например, знаменитый тост за артиллеристов, когда Сталин назвал артиллерию «богом войны»… К сожалению, добавил он, не всегда было слышно репродукторы, да и в зале (он сидел в Грановитой палате) было шумно. Архивы помогли заполнить и это «белое пятно». Было записано содержание трех тостов, произнесенных Сталиным. Вот этот текст: «1-е выступление товарища Сталина на приеме Разрешите поднять тост за наши руководящие кадры академий, за начальников, за преподавателей, за ликвидацию отставания в деле изучения современной материальной части. Почему образовалось отставание? Потому, во-первых, что преподавателям легче преподавать уже знакомую старую технику. Чтобы учить слушателей на новой материальной части, надо ее знать и изучить самим преподавателям. Надо переучиваться. В академиях учат на старых программах. В этом первая причина. Вторая причина в том, что наши снабжающие органы в армии не дают новую технику в школы и академии. Эту новую технику необходимо дать нашим слушателям для изучения, для ликвидации отставания наших школ и академий. 2-е выступление товарища Сталина на приеме За здоровье артиллеристов! Артиллерия – самый важный род войск. Артиллерия – бог современной войны. Артиллерия имеется во всех родах войск: в пехоте, в танках, на самолетах. За здоровье танкистов! Танки – ездящая, защищенная броней, артиллерия. Артиллерию можно на танках довести до 130 мм. За здоровье авиаторов! Существует авиация двух родов. Авиация дальнего действия, это авиация налета по тылам, авиация для партизанских действий, авиация диверсии, но она не имеет большого значения. Решающее значение имеет авиация ближнего боя, которая недооценивалась, которая была в загоне. Речь идет об авиации, непосредственно взаимодействующей с артиллерией, с танками, с пехотой. Речь идет об авиации истребительной, штурмовой, пикирующей. За здоровье конников! Мы их немного сократили, но и сейчас роль кавалерии исключительно велика. и у нас ее немало. Роль кавалерии в современной войне исключительно велика. Она будет развивать успех после прорыва фронта. Она будет преследовать отходящие части противника, вклиниваться в прорыв. В частности, она обязана, преследуя отходящие части артиллерии, не дать возможность выбрать новые огневые позиции и на них остановиться. За здоровье наших связистов, за здоровье наших славных пехотинцев! Я не называл пехоту здесь. Пехота современная – это люди, одетые в бронь, это самокатчики, танкисты. О значении самозарядной винтовки. Один боец с самозарядной винтовкой равен 3 бойцам, вооруженным обыкновенной винтовкой. 3-е выступление товарища Сталина на приеме Выступает генерал-майор танковых войск. Провозглашает тост за мирную Сталинскую внешнюю политику. Товарищ Сталин – разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивала мир нашей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры, до времени проводили такую линию на оборону – до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны – теперь надо перейти от обороны к наступлению. Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Fрмия есть современная армия, а современная армия – армия наступательная». Катастрофическая смесь правильных и заведомо ошибочных, реалистических и фанфаронских суждений более всего ощутима в этих трех тостах. Первый тост – серьезный, предупреждающий, нацеленный на преодоление фундаментального отставания в обучении кадров. Во втором Сталина уже «понесло»: все замечательно, самая современная техника уже есть – а он знал, что это далеко не так. Даже безнадежно устаревшей коннице выдана индульгенция, и это после зимней кампании 1940 года! Таким же «революционным романтизмом» отдает и третий тост, призванный внушить слушателям боевой, наступательный дух. Некоторые из тех, кому я читал этот тост, даже относили его к следствию выпитых Сталиным бокалов вина. Но это было бы самым простым объяснением. Ведь по сути своей Сталин никакой Америки не открывал. Поскольку и тогда советская доктрина предусматривала обязательный переход от обороны к наступлению, а тезис о «современной наступательной армии» выглядел после 1940 года почти банальным. Ведь Сталин собирался войну выигрывать, а не проигрывать! …Полководец Александр Суворов известен не только в России. Его полки совершали героические марши по Швейцарии (у знаменитого Чертова моста до сих пор красуется мемориальная доска), расправлялись с повстанцами в Польше. Именно его имя было извлечено Сталиным из забвения перед самой войной. Когда же грянула война, Сталин включил имя Суворова в число великих прообразов: Александра Невского, Дмитрия Донского, Михаила Кутузова. Я должен похвалить господ из английской секретной службы за то, что они выбрали столь громкий псевдоним для одного из своих подопечных. Признаюсь, я во время поездок в ФРГ был даже поражен, как часто упоминалось имя «Суворов» во всех дискуссиях, посвященных войне и предвоенному периоду. При этом это имя и «суворовские» тезисы фигурировали в устах не только журналистов, но и серьезных ученых. Говорилось примерно так: «А что вы скажете о тезисах Суворова? Прав ли Суворов, когда говорит о том, что Сталин хотел напасть на Германию? Не только хотел, но и готовил нападение?» Ну и, конечно, на того же Суворова ссылались, говоря о таинственной речи 5 мая. Подлинное имя «нового» Суворова Владимир Богданович Резун. Он очутился на Западе в 1978 году. Его карьера, увы, не содержит никаких научных степеней. Родился в 1947 году, следовательно, о войне и предвоенном периоде может судить лишь по книгам, служил в армии, кончил Киевское военное командное училище, затем учился в Военно-дипломатической академии. Никогда военной историей не занимался, в архивах не работал. В 1977 году попал в Главное разведуправление Генштаба Советской Армии, где опять-таки специализировался не на военной истории, а готовился к посту военного разведчика – не «нелегала», а под «крышей». Благодаря умелому поиску благоволения начальства, попал не в какую-либо жаркую Танзанию или неспокойный Ливан, а в благословенную богом Швейцарию. Там и попросил убежища… …Неужели снова начинать спор о «превентивной войне»? Честно говоря, мне это кажется почти кощунственным, по меньшей мере недостойным. Хотите или нет, но любая – повторяю, любая – попытка оправдания агрессий не может быть принята жертвами агрессии. Тем более что уже приводились десятки фактов в опровержение версии, пущенной еще Гитлером, Риббентропом и Геббельсом. Но пути истории неисповедимы. Бежав на Запад, Резун опубликовал сначала свои воспоминания о ГРУ, написанные живо и небесталанно (книга «Аквариум»). Но затем последовала книга «Ледокол» – с претензией на документальность. В ней он возродил давнюю (геббельсовскую!) версию о том, что войну готовил не Гитлер, а Сталин. На Западе книга прошла незамеченной, но ее перевод на русский язык… Здесь и началось странное: для российского общественного мнения, которое с конца 80-х годов жило в обстановке «расставания» с легендами сталинской эпохи, тезис Суворова оказался желанным венцом антисталинской волны: мол, и войну придумал Сталин! Книга получила неожиданный успех, о ней говорили и писали, что привело российских военных историков в шоковое состояние. Сначала они просто молчали (чем дали повод к новым сомнениям), а когда начали спорить – им уже не верили. Суворов продолжал свой штурм: появились его новые книги – правда, без обещанных документов, но с талантливой разработкой «золотой жилы». Почему историки молчали? Они думали, что все знают подлинную историю немецкого нападения. Будто все знают, что приказ на немецкое сосредоточение был дан еще 23 декабря 1940 года. Будто все знают, что на Восток к маю 1941 года уже шли 17 тысяч воинских эшелонов. Они шли в пять «волн». К февралю было переброшено 25 дивизий, в марте – еще 7 дивизий. В апреле прибыли 13, в мае – 30. Войска разгружались к западу от линии Радом – Варшава и ночными маршами двигались к границе. Таким образом, к маю на границе уже были сосредоточены основные силы «Барбароссы», на июнь оставались лишь 12 танковых и 12 моторизованных дивизий! Сроки операции были назначены задолго: еще в первоначальной директиве от 18 декабря 1940 года было указано, что приготовления должны быть завершены к 15 мая 1941 года. Когда же Гитлер решил для обеспечения своего «южного фланга» предварительно провести операции на Балканах, то в апреле 1941 года дата «Барбароссы» была перенесена на 22 июня. О подобных «азбучных истинах» предвоенного периода напрасно не напоминали – надо было! Конечно, если уже доказано столько заслуживающих осуждения деяний Сталина, почему бы не добавить к ним еще одно? Напрасно не напоминали и о том, что думали о «превентивной версии» сами немцы. Еще в начале планирования «Барбароссы» в Берлине задавались вопросом: а как будут действовать русские? Ведь там существовала политическая «презумпция» агрессивности СССР, которой придерживались идеологи национал-социализма. Тем не менее военные из генштаба отвечали: «Не представляется вероятным, чтобы русские сочли себя способными на наступление крупного размаха». Таково было мнение в 1940 году. Когда же сроки «Барбароссы» стали приближаться, Гитлер (видимо, памятуя о своих убеждениях) высказал тревогу по поводу возможных превентивных действий с советской стороны. Это было 25 марта 1941 года. Но примерно в это же время начальник генштаба Гальдер занес в свой дневник запись: «Выдвигается вопрос о прикрытии Востока на случай русских превентивных мер. Но мы не должны поддаться на поспешные меры. Я не верю в русскую инициативу». 11 апреля его мнение подтвердил отдел «Иностранных армий Востока» генштаба (разведка), определивший, что советская группировка продолжает носить «оборонительный характер». Наконец, 5 мая помощник военного атташе в СССР Кребс, только что прибывший из Москвы, доложил Гальдеру: «Россия будет делать все, чтобы избежать войны. Пойдет на все уступки, включая территориальные… России понадобится 20 лет, чтобы снова быть на высоте». Заметим лишь, что подобные, весьма немногие записи в дневнике начальника генштаба перемежаются десятками записей о переброске войск на Восток, о завершении сосредоточения по плану «Барбаросса», о готовности к наступлению, в ходе которого, по записанным тем же Гальдером словам Гитлера, «Дело идет о борьбе на уничтожение… Уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции… Война будет отличаться от войны на Западе. То, что было жестоко на Западе, для Востока будет мягко». И после этого еще находятся авторы, повторяющие легенду о «превентивной войне» Сталина! Глава двадцать шестая. «Разведка доложила точно» Эти слова из знаменитой предвоенной песни о легендарных «трех танкистах» в те годы как бы вкратце формулировали господствовавшую тогда в умах советских людей оценку «славной советской разведки» (без эпитета «славный» было даже неприлично о ней говорить). Был ли это очередной самообман сталинской эпохи? Военная разведка в предвоенный период была на профессиональной высоте. Именно она и ее агент в Германии Ильзе Штёбе первой сообщила о принятом 18.XII.1940 плане операции «Барбаросса». Эту информацию, полученную от ее хорошего знакомого, дипломата Рудольфа фон Шелия, в Москве встретили скептически. Начальник ГРУ Ф. Голиков приказал проверить, на что Штёбе отвечала: Шелия был прав. Правда, самого текста ГРУ не достало. Не узнало оно и кодового названия «Барбаросса» (об этом мне говорил Г. К. Жуков). Другое дело, что содержание плана в Москве аналитики ГРУ определили достаточно точно. В сводке ГРУ от 20 марта оно описывалось так: «14. Столкновение между Германией и СССР следует ожидать в мае 1941 года. Источником подчеркивается, что это мнение высказывается как в военных кругах, так и в кругах министерства иностранных дел. Никто не реагирует одобрительно на эти планы. Считают, что распространение войны на СССР только приблизит конец национал-социалистического режима. Это мнение высказывает и племянник Браухича, который занимает видный пост в министерстве иностранных дел… …Из наиболее вероятных вариантов действий, намечаемых против СССР, заслуживают внимания следующие: 1. Вариант № 1 по данным анонимного письма, полученного нашим полпредом в Берлине от 15 декабря 1940 года (приложение № 1). «…Основное направление удара: а) от Люблина по Припяти до Киева; б) из Румынии между Яссы и Буковиной в направлении Тетерев и в) из Восточной Пруссии на Мемель, Виллинг, река Березина и далее вдоль Днепра на Киев»; 2. Вариант № 2 по данным КОВО от декабря 1940 года (приложение № 2): «…Три главных направления удара: а) из Восточной Пруссии в направлении Литвы, Латвии и Эстонии. Этот удар имеет те преимущества, что Литва, Латвия и Эстония сразу же становятся союзниками Германии. Кроме того, Финляндия сразу же присоединяется к Германии, чтобы отнять забранную территорию; б) через Галицию и Волынь. Эта группа войск будет иметь поддержку украинцев и войск из Румынии, которая будет стремиться захватить отобранную у нее территорию. Группа войск 2-го и 3-го направлений окружает войска противника в Мало-Польше. На остальном участке наносятся вспомогательные удары на фронтальном направлении с целью очищения всей остальной территории. На Востоке СССР будет связан Японией, что является для Германии плюсом, так как противник должен создать сразу два фронта, а поэтому концентрация его сил против Германии невозможна». 3. Вариант № 3 по данным нашего агентурного донесения на февраль 1941 года. «…Для наступления на СССР создаются три армейские группы: 1-я группа под командованием генерал-фельдмаршала Бок наносит удар в направлении Петрограда, 2-я группа под командованием генерал-фельдмаршала Рунштудт – в направлении Москвы и 3-я группа под командованием генерал-фельдмаршала Лееб – в направлении Киева. Начало наступления на СССР ориентировочно 20 мая». Правда, на деле это были не «различные варианты», а косвенное отражение внутренней дискуссии в ОКВ: все эти варианты действительно обсуждались в Берлине. Зато сам Голиков практически дезавуировал своих подчиненных: «1. На основании всех приведенных выше высказываний и возможных вариантов действий весною этого года считаю, что наиболее возможным сроком начала действий против СССР являться будет момент после победы над Англией или после заключения с ней почетного для Германии мира. 2. Слухи и документы, говорящие о неизбежности весною этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, быть может, германской разведки. Начальник Разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии генерал-лейтенант (Голиков)». Интересно, что 4 февраля 1963 года тот же Голиков обратился с письмом в ГРУ ГШ, в котором просил разрешения ознакомиться с «письменным докладом РУ за моей подписью в адрес Инстанции и военного руководства о силах, которые фашистская Германия на то время может бросить против СССР в предстоящей войне, и об основных операционно-стратегических направлениях наступления гитлеровской армии против Красной Армии». По решению начальника ГРУ т. Голиков был в апреле 1963 года ознакомлен с этим документом. Он его признал. Внимательно прочитал, заметил, что все правильно изложено. В отношении выводов сказал, что они значения не имеют. Вот какая самокритика! Но это была самокритика двадцать лет спустя. В 1941 же году поведение Голикова было куда осторожнее: спора со Сталиным он себе не позволял, чем приводил в отчаяние разведчиков на местах. Сохранился красноречивый документ: письмо тому же Голикову от начальника военной резидентуры в Берлине, военного атташе Василия Ивановича Тупикова, посланное в апреле 1941 года. Приведу его полностью. «25/26 апреля 1941 г. За 3,5 месяца моего пребывания здесь я послал Вам до полутора сотен телеграмм и несколько десятков письменных донесений, различных областей, различной достоверности и различной ценности. Но все они являются крупинками ответа на основной вопрос: Стоит ли, не в качестве общей перспективы, а конкретной задачи, в планах германской политики и стратегии война с нами; каковы сроки начала возможного столкновения; как будет выглядеть германская сторона при этом? Я привел количество посланных донесений. Вы не заподозрите, что я плодовитость на донесения отождествляю с чем-то положительным в работе. Но изучение всего, что за 3,5 месяца оказалось допустимым, привело меня к определенному выводу, который и докладываю Вам. Если окажется, что с изложением этих моих выводов я ломлюсь в открытую дверь – меня это никак не обескуражит. Если я в них ошибаюсь и Вы меня поправите – я буду очень благодарен. Советско-японский пакт о нейтралитете, на мой взгляд, явился своего рода проявителем курса германской политики в адрес Советского Союза. Приезду Мацуока предшествовали: а) Распространение среди всех слоев населения и иностранных политиков и разведчиков утверждений, что война между СССР и Германией неизбежна. б) Действительное сосредоточение войск на востоке; действительная инженерная подготовка восточного театра; действительная эвакуация немецкого населения из восточных районов. в) Открыто подчеркнутое игнорирование наших интересов в своей балканской политике. г) Толкование визита Мацуока в Москву только как транзитной неизбежности, а его визита тт. Молотову и Сталину как визита признательности за представленный ему вагон или поезд от Владивостока до германской границы. Приезд Мацуока сопровождался: а) Продолжением той же пропаганды неизбежности столкновений Германии с СССР, и в этот период пропаганда достигала размеров ажиотажа. б) Пропагандой, что содержанием переговоров с Мацуока является установление контакта между Германией и Японией в одновременном выступлении этих стран против Советского Союза. в) Продолжением сосредоточения войск на востоке и демонстративной популяризацией этих мер. Второе пребывание Мацуока в Москве, до того как появился пакт, не освещалось никак, кроме минимально необходимых хроникерских сообщений. Появление пакта, видимо, ошеломило германские круги, так как надо было изобретать новую трактовку европейским миссиям Мацуока. Надо отдать справедливость – новая трактовка была сформулирована очень быстро: а) Берлинские и римские встреча Мацуока вооружили его столь широкими политическими перспективами, что Московский пакт является лишь первой ласточкой грядущих побед держав «оси». б) Блестящая победа Мацуока в Москве. (Над кем победа и за что шла борьба?) в) Советско-японский пакт продиктован Москве Берлином. Этот пакт знаменует собой новый этап отношений между Германией и СССР и характеризуется капитуляцией последнего. Среди корреспондентов, штатских и военных дипломатов, среди всех кругов населения с немецкой энергией начинается пропаганда версии, будто угроза столкновения отдалена тем, что СССР капитулировал и теперь вряд ли попытается проводить свою политику там, где уже присутствует политика Германии. 18.4. я в ресторане встретился с известным Вам «Хозяйственником». Он мне сказал, что очень рад, что сейчас германо-советская атмосфера неизмеримо лучше, чем в период последней нашей встречи. (А последняя встреча была в период, когда слухи о войне с нами текли со всех сторон широким потоком. Он тогда говорил, что он всем этим удивлен, поражен, не хочет этому верить, не знает, что все это значит, и т. д. в этом духе.) Теперь, заявил он, угроза столкновения снята. На мою реплику – разве она была реальной? – он ответил утвердительно и продолжал, что заключением пакта с Японией СССР вновь стабилизировал свои отношения с Германией. Я сказал, что мне непонятно все, что он говорил, т. к. я считал и считаю, что отношения между СССР и Германией определены договорами между ними самими непосредственно и пакт с третьей стороной не может играть роль барометра. Ответ он начал с заявления, что авторство всего, что он сейчас скажет, принадлежит не его домыслам, а человеку, который фактически почти единолично решает судьбы Германии. (Я понял, что речь идет о Геринге.) Прямо на высказанную мною мысль он не ответил, но изложил буквально программную тираду. 1. Взаимоотношения СССР и Германии мыслимы лишь как хозяйственный контакт. Контакта политического быть не может из-за контрастности социальных систем. 2. Германия в ведущейся войне борется за жизненно необходимое ей пространство. У СССР этого пространства с избытком в пределах его границ, и, следовательно, вмешательство СССР в зоны интересов Германии может объясняться не жизненными интересами, а агрессивной противогерманской политикой, как политикой одной системы против другой системы. Попытка СССР противопоставить жизненным интересам Германии свою политику в недавнем прошлом привела к обострению, которое сейчас рассеялось благодаря пакту. (Почему благодаря пакту, он и здесь не сказал.) 3. Сейчас перед Германией стоит задача добить Англию на внеевропейских театрах. Для этого Германии нужна Турция. При сегодняшней ситуации на Балканах о позиции Турции не может быть двух мнений: она пойдет на все, что ей продиктует Германия, т. к. Англия утратила все остатки своего авторитета, а СССР не будет вмешиваться. 4. В хозяйственных взаимоотношениях СССР должен учитывать интересы Германии и обеспечивать эквивалентность обмена так же, как это учитывает Германия. Германии нужен хлеб в таком количестве, которое обеспечивает ей победоносное ведение войны. Далее он применил аллегорию следующего порядка: «Крысы, когда они голодны, прогрызают стальную броню, чтобы проложить дорогу к хлебу». Немцы же уже дошли до того, что их химики работают над тем, чтобы содержимое канализационных котлованов вновь сделать пригодным для обедов и ужинов. Такова суть высказываний «Хозяйственника», заявившего, что это не его домыслы, а лица, государственную власть имущего. Что означает все вышеприведенное? По-моему, оно означает, что немцы в программе своей политики каких-то не весьма отдаленных сроков имели выступление против нас. Япония по этой программе должна была выступить одновременно с Германией. Московский пакт опрокинул генеральную суть этой программы (второй фронт). Немцы, чтобы провал их этой политики не стал всеобще очевидным, толкуют пакт как победу Берлина и чуть ли не поражение Москвы. Избежать огласки этого провала Германия должна была прежде всего по мотивам внутриполитического порядка. Ведь неизбежность войны в самые близкие сроки вдалбливалась всерьез широким слоям населения, и вдруг отсрочка. Этим именно и объясняются молниеносность, с какой берлинская версия Московского пакта охватила широкие слои населения, и антисоветская сущность самой версии. Итак, если признать, что нападение действительно готовилось в близкие, конкретные сроки, то пакт, разрушив важнейший участок этих приготовлений, действительно отсрочил столкновение. Он отсрочил столкновение просто потому, что поставил перед необходимостью перерасчета сил и создание возможной другой коалиции. Однако и после пакта германская трактовка взаимоотношений Германии с СССР осталась ярко выраженной антисоветской. СССР в ней фигурирует чем-то в виде доминиона. В силу этого вопрос столкновения – вопрос сроков, и сроков не столь отдаленных, так как, будучи столь зависимой от нормальных отношений с нами, Германия едва ли сочла бы возможным на долгий период планировать устойчивость германо-советских отношений на антисоветской основе. Это данные общеполитического порядка. Данные состояния вооруженных сил также говорят о том, что Германия проедается, но держит армию такой численности, которую, кроме нашего театра, негде применить. Сейчас под ружьем вместе с апрельской мобилизацией резервистов и призывом новобранцев больше 9 миллионов человек. Против англо-французов Германия выступила с семью миллионами человек. Группировка германской армии с осени 1940 года (не считая первой партии войск после разгрома англо-французов) неизменно смещается на восток. Сейчас на востоке – Восточная Пруссия, Польша, Румыния – до 118—120 дивизий. Против англо-французов Германия выступала, имея на западном фронте 150—160 дивизий. Сосредоточение на восток продолжается. Качественное состояние вооруженных сил по признакам – политико-моральным, обученности и оснащенности – сейчас пребывает в зените, и рассчитывать, что оно продержится на этом уровне долгое время, у руководителей рейха нет оснований, т. к. уже теперь чувствуется, что малейшие осложнения, намекающие на возможную затяжку войны, вызывает острую нервозность среди широких слоев населения. В своей внешней политике Германия не только игнорирует интересы СССР там, где интересы обеих стран якобы сталкиваются естественным ходом событий (Балканы). Она изыскивает свои интересы и устремляет их прямо, ярко, антисоветски, больше того – открыто военно-антисоветски и там, где эти интересы, кроме военно-антисоветских, отсутствуют (Финляндия). Потоки военных транспортов из Германии в Финляндию идут непрерывно, а в последнее время получаются сведения о транспортировке войсковых частей. Наконец состояние наших вооруженных сил. Немцы несомненно в курсе слабых сторон подготовленности Красной Армии в период по 1939 год включительно. Но они также несомненно в курсе и того, какими темпами идет перестройка в армии и какая именно. А эти данные весьма весомые для выбора сроков ведения с нами войны. Вывод: Я оговорил вначале, что рассуждения в этом докладе я веду на основе различных конкретных данных, в разное время и в разных документах доложенных Вам. Все эти данные приводят меня к убеждению, что: 1. В германских планах сейчас ведущейся войны СССР фигурирует как очередной противник. 2. Сроки начала столкновения – возможно, более короткие и, безусловно, в пределах текущего года. Другое дело, что эти планы и сроки могут натолкнуться на нечто подобное поездке Мацуока «в Москву через Берлин и Рим», как ее здесь в дипломатических кругах называют. Но это уже не по доброй воле немцев, а вопреки ей. 3. Очередные, ближайшие мероприятия немцев мне представляются такими: а) Оседлание Турции пактом трех или каким-либо ему аналогичным. б) Присоединение к пакту трех Швеции, а следовательно, и Финляндии, так как последняя давно готова к нему присоединиться. в) Усиление перебросок войск на наш театр. г) Планируют ли немцы широкие операции на Ближнем Востоке и в Африке, с применением такого количества войск, которое ослабило бы их европейскую группировку, сказать трудно, хотя официально прокламируются такие цели, как Суэц, Мосул, разгром англичан в Абиссинии. Военный атташе СССР в Германии генерал майор В. Тупиков». Как видим, Тупиков был на профессиональной высоте. Но его письмо, так отчаянно звучавшее, осталось лежать у Голикова. Почти 50 лет после войны советская разведка молчала о себе. Появлялись отрывочные сведения, да и то случайно. Например, имя Зорге стало известным по чистой прихоти Никиты Хрущева, потому что однажды вечером ему показали известный западный фильм «Кто вы, доктор Зорге?». Хрущев спросил сидевшего рядом Анастаса Микояна: «А что, у нас действительно был такой агент?» Микоян ответил утвердительно, но по своей ставшей легендарной осторожности сказал, что лучше об этом знает еще один гость киносеанса – генерал Мамсуров, заместитель начальника ГРУ. Генерал поведал Хрущеву правду, и тот распорядился, чтобы о Зорге написали в газетах. Другим крупным советским разведчикам предвоенного периода повезло меньше. Например, КГБ долгие годы держало под замком сведения о Харро Шульце-Бойзене и Арвиде Харнаке («Старшина» и «Корсиканец»), потому что Вальтер Ульбрихт, а за ним Эрих Хонеккер упорно настаивали на том, что вовсе не советская разведка, а ЦК КПГ был руководителем всей деятельности участников «Красной капеллы», которая вовсе не была разведывательной, а только антифашистской подпольной организацией. Но вот парадокс: советские разведслужбы действовали не только против будущего противника, но и против друг друга, причем в этой войне пальма первенства по понятным причинам принадлежала НКВД. Долгое время ведущую роль в закордонной разведке играли военные. Не в последнюю очередь потому, что в ее руководстве находились талантливые люди, прекрасные организаторы. Известно, какую роль в разведке играют опыт и преемственность. Шефов шпионажа не меняют каждый день: полковник Николаи и адмирал Канарис оставались на своих постах долгие годы, то же самое можно сказать о легендарном «Си» – шефе британской разведки адмирале Синклере и его преемнике Мензисе. Советскую военную разведку создавал и пестовал с 1924 до 1935 год Ян Карлович Берзин (его настоящее имя Петер Кюзис). Он стал создателем большой сети своих резидентур, причем активно пользовался методами, впоследствии объявленными «вражескими», а именно: он умел давать своим резидентурам «крыши» торговых фирм (Треппер), издательств (Радо), как бы проникая во внутреннюю ткань западного мира. Далее, Берзин, следуя принятому в тогдашней большевистской партии интернационалистскому принципу, не смотрел в анкеты и не боялся, если на вопрос о национальности спрашиваемый отвечал, что он еврей. Впрочем, тогда такого пункта в анкетах и не было. Наоборот, Берзин ценил подвижность еврейского ума, способность к языкам и умение ассимилироваться в чужих условиях, выработанное годами пребывания в диаспоре. Треппер, Маневич, Гуревич – разве их взяли бы по «пятому пункту»? В свою очередь разведка НКВД на первых порах занималась специфическими вопросами, связанными с борьбой против контрреволюции. На ее счету к 30-м годам тоже было немало блестящих операций – знаменитый «Трест», в результате действий которого в СССР заманили «супершпиона» Его Британского Величества Сиднея Рейли, похищение генерала Скоблина. Судя по всему, сначала между обеими службами – военной и чекистской – существовало сотрудничество, нечто вроде мирного сосуществования. Менялись они и способными сотрудниками. Так, талантливый разведчик Сэмуэль Гинзбург (будущий Вальтер Кривицкий), найденный Берзиным, в начале 30-х годов перешел в ИНО. Но вскоре ситуация изменилась. Сталин и его «правая рука» – ОГПУ начали великую и кровопролитную битву против своих наиболее убежденных и честных соратников – в первую очередь, против военных. Пришелся удар и по ГРУ. Первым пал Ян Берзин. Началась «карусель начальников». Берзина сменил Урицкий, Урицкого – Гендин, Гендина – Орлов, Орлова – Проскуров. В 1940 году пришел Голиков, в разведке мало понимавший и малоподвижный, но «верный». Итак, за три года – с 1938 по 1941-й – сменились пять начальников военной разведки. Если учесть, что были репрессированы почти все заместители начальников ГРУ, а во всем управлении (как об этом Проскуров доложил Сталину в 1940 году) исчезло больше половины личного состава, то можно оценить силу удара по военной разведке, нанесенного ей ее соперниками. Но и сами «соперники» не убереглись от сокрушительных ударов: были расстреляны Слуцкий, его заместитель и преемник Шпигельглас. Особо сильный удар – просто загадочный парадокс! – был нанесен по резидентуре в Берлине, где только перед самой войной появился знающий и умелый человек – Александр Михайлович Коротков. Сравнительно легче отделался Лондон – здесь знаменитая «кембриджская пятерка» продолжала работу, хотя к ее донесениям порой относились с недоверием. Не говорю уж о Зорге, которого Сталин и Голиков зачислили в разряд «провокаторов»… Если попытаться определить основные каналы, по которым шла в Москву «неприятная» информация, то она была многослойной. К донесениям спецслужб добавлялись шифрограммы и шедшие фельдсвязью письменные документы полпредств. На эту тему доклады направлял не только Деканозов из Берлина, но и полпреды из других стран – из Англии, США, Румынии, Болгарии, Японии. Но вот очередной парадокс: Деканозов – человек Сталина, Сталин не желал слышать и читать о готовящемся на СССР нападении. А Деканозов, начиная с конца 1940 года вплоть до 21 июня 1941 года, посылал одно предупреждение за другим – вплоть до того, что за день до войны Берия писал Сталину: «Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня „дезой“ о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил мне, что это нападение начнется завтра». Но Сталин не верил. При этом поступило Сталину подобное донесение не из какого-либо сомнительного источника, а непосредственно от народного комиссара государственной безопасности В. Н. Меркулова. Резолюция вождя: «Товарищу Меркулову. Можете послать ваш „источник“ из штаба Герм. авиации к е… матери. Это не „источник“, а дезинформация. И. Ст.». Коротко и ясно! А ведь сегодня мы знаем: «источником» были Харро Шульце-Бойзен (из штаба люфтваффе) и Арвид Харнак (министерство экономики) – высокоинтеллигентные люди, самоотверженные антифашисты, которые вскоре сложили свои головы на эсэсовской плахе по делу легендарной разведывательной группы, названной гестаповцами «Красная капелла». Мне особенно резануло слух подобное грубое выражение Сталина по адресу «источника» – ибо много лет назад я имел возможность беседовать с человеком, работавшим вместе с Шульце-Бойзеном и Харнаком. В 50-е годы в Берлине я познакомился с Гретой Кукхоф, входившей в эту разведывательную организацию. Мы часто встречались в Берлине и Москве. Я даже собирался писать книгу о ней, однако вскоре мы пришли с Гретой к мнению, что делать этого пока не стоит. Я уже упоминал, что в те суровые годы руководство СЕПГ и сам Вальтер Ульбрихт ни в коем случае не желали признавать подвиги советских разведчиков и хотели изобразить их членами некой подпольной группы, действовавшей под непосредственным руководством ЦК КПГ. Кривить душой ни Грете Кукхоф, ни мне не хотелось, а шансов на публикацию вопреки воле Ульбрихта тогда было мало. Грета Кукхоф подробно рассказывала о том, как заблаговременно разведчики-антифашисты стали сообщать о подготовке Германии к операции «Барбаросса». – Собственно говоря, – говорила моя собеседница, – для этого было нужно лишь внимательно смотреть за всем, что происходит вокруг нас. Например, в нашей организации были люди из метеорологической службы. По поступающим к ним заявкам они точно знали, куда направляется тяжелая авиация. Особенно обширные сведения по этому вопросу имелись у Харро Шульце-Бойзена, который служил в имперском министерстве авиации. Он поддерживал связи с широким кругом хорошо информированных высших офицеров. Если мне память не изменяет, то уже в октябре 1940 года мы знали, что намечается нападение. Зато с полной определенностью могу сказать, что в начале апреля 1941 года нам удалось точно узнать срок. Мы о нем сообщили, потому что мы считали, что готовится чудовищное преступление против народов Советского Союза, которое будет стоить жизни десяткам тысяч людей – в том числе и десяткам тысяч немецких солдат. – Арвид Харнак, – продолжала Кукхоф, – имел хорошую информацию об экономической подготовке войны, так как он работал в имперском министерстве экономики. Там составлялись точные статистические данные о потребности в бензине и других ресурсах, необходимых для ведения войны. Так, один камешек к другому, складывалась мозаика нашей информации о подготовке к нападению. – Получили ли вы ответы на ваши сообщения, переданные Советскому Союзу? – Разумеется. Наши друзья были нам очень благодарны, например, когда мы смогли им сообщить направление первых ударов. Тем больше мы были потрясены в первые, самые тяжелые недели всей войны, когда снова услышали названия тех самых населенных пунктов, которые мы указывали в наших сообщениях. Оказалось, что на тех самых направлениях, о которых мы заранее сообщали, вермахт добивался самых больших успехов. Нам это было совершенно непонятно… Что я мог сказать моей собеседнице, перенесшей в своей жизни труднейшие мгновения, уцелевшей просто чудом (смертная казнь ей была заменена тюрьмой, и она была освобождена советскими войсками)? Да ничего. Мы сами сегодня с недоумением читаем архивные публикации об объеме развединформации на пороге войны. Конечно, был необходим «критический глаз» при оценке подобной информации. Конечно, защитники сталинской непогрешимости могут возразить – мог ли Сталин входить в подробности и верить любому донесению? Но если таких донесений десятки? Сотни? Если даже начальник Генштаба был согласен с предупреждениями? Историки и психологи могут спорить: как распределить вину между политиками, не хотевшими верить правде, и военными, которые не сумели эту правду довести до политиков? Например, существует мнение, что начальник Главного разведуправления генерал Ф. Голиков сопровождал донесения вышеприведенного сорта дискредитирующими резолюциями лишь потому, что иначе бы Сталин вообще не стал бы их читать. Однако такие ответственные военные руководители, как нарком Тимошенко и начальник Генштаба Жуков, могли и должны были настаивать на правде. Не настояли. Это одна сторона событий. Но была и другая. Если взглянуть на постановления Политбюро ЦК ВКП(б) за предвоенные годы, то этому важнейшему органу государственного управления никак нельзя бросить упрек в том, что он не занимался подготовкой к будущим военным испытаниям. Вот лишь выборочный список (разумеется, на оригиналах стоял гриф «строго секретно», «сов. секретно», «особой важности»): – 27 мая 1939 года было принято постановление о развитии промышленности искусственного жидкого топлива; 1-я очередь должна была быть пущена в 1940-м, 2-я – в 1941 году. – В тот же день 27 мая – решение о производстве литой многослойной брони на Кировском и Ижорском заводах (Ленинград). – 20 августа 1939 года было решено приспособить московское метро под массовые убежища для населения с окончанием работ в декабре 1940 года. – 29 августа 1939 года было решено отобрать 4000 коммунистов на политическую работу в Красной Армии. – 13 марта 1940 года принято решение о военной переподготовке работников партийных комитетов, первые сборы были назначены на май – июнь 1940 года, дальнейшие – до конца 1940 года. – 20 марта 1940 года было установлено, что необходимо за 3 года подготовить 208 400 командиров и младшего комсостава – 890 000 человек. Все это предпринималось в расчете на «полное отмобилизование в 1940—1941 годах». – 25 марта 1940 года создали комиссию для выдвижения начальствующего состава. Так продолжалось и в роковом 1941 году: – 21 января Политбюро получило секретный доклад о реальном выполнении плана за минувший год, в котором указывалось на рост производства в оборонной промышленности (33%), но отмечалось отставание по нефти, строительству, химии. – Примерно в это же время начальник Главного политического управления Красной Армии Запорожец представил доклад о состоянии военной пропаганды, в котором с сожалением констатировал: «Во всей пропаганде, ведущейся в стране, преобладает мирный тон, она не проникнута военным духом, слабо напоминает советскому народу о капиталистическом окружении, о неизбежности войны». – В апреле он же доносил о некомплекте среднего политсостава в Красной Армии (9 841 человек). – 26 апреля Тимошенко и Жуков потребовали пополнения в 100 тысяч человек для реализации программы модернизации ВВС. – Замнаркома Кулик докладывал Сталину о срыве производства 57, 76 и 88-мм бронебойных трассирующих снарядов, 107, 122 и 152-мм бронебойных и полубронебойных снарядов. Эти вопросы, фиксировавшиеся в секретных приложениях к протоколам Политбюро, – лишь выборка, мозаика. Но и она не дает оснований полагать, что в Москве «спали». Другое дело – на какое время планировалось завершение всех оборонных мероприятий. А это был конец 1942 года. Карусель противоречивых указаний Сталина наркому обороны, а от наркома – в войска, вертелась весь период февраля – июня 1941 года. Взять хотя бы вопрос об укреплениях на границе. Еще в 1940 году начали строить новые укрепленные районы (УР), но их нечем было оборудовать. Загорелся спор – снимать ли артиллерию со старых УР, существовавших до 1939 года по линии старой границы УССР и БССР (эту линию немцы почему-то называли «линией Сталина»). Шапошников, Жданов и заместитель наркома Кулик выступали за частичное снятие. Жуков и Тимошенко были против, считая, что линия еще пригодится. Сталин согласился с первым, а затем… со вторым. Поэтому 8 апреля 1941 года генштаб приказал не ликвидировать, а «законсервировать» 6 важнейших УР. 14 апреля последовал другой приказ – о приведении в готовность новых укрепленных районов. В том же апреле 1941 года по докладу Жукова Сталин согласился усилить прикрытие западной границы. Требуя максимальной скрытности, он разрешил под видом лагерных сборов выдвинуть из глубины страны две армии – одну в Белоруссию, другую – на Украину. В мае генштаб перебросил к границам 28 дивизий и 4 армейских управления. Когда 13 июня Тимошенко попросил указания о приведении войск в боеготовность и развертывании первого эшелона прикрытия, Сталин ответил лишь: «Подумаем». 14 июня Сталин запросил данные о числе советских дивизий, и когда ему доложили, спросил: «Ну вот, разве так мало? Немцы, по нашим данным, не имеют столько войск». Сейчас трудно сказать, откуда это взял Сталин. Жуков доложил, что у него 149 дивизий и 1 отдельная бригада. У немецких трех групп армий (Лееб, Бок, Рундштедт) было 135 дивизий. Но они и по численности, и по боевой силе значительно превосходили советские. Единственное, в чем Сталин был прав, – это в количественном составе советских танковых сил и ВВС. Они действительно превосходили немецкие. Советских танков – 23 200, самолетов – 22 000. Больше, чем немецких, – но устаревших! Жуков называл свои чувства в те дни «раздвоенными». Действительно, с одной стороны меры принимались, с другой – далеко не достаточные. «Раздвоенными» были и действия Сталина. Так, 21 июня 1941 года он разрешил дать директиву о приведении войск в готовность. Но в той же директиве велел «не поддаваться на провокации» (замечу: даже этот приказ ушел в округа в 00.30 22 июня, а до многих частей дошел уже после немецкого нападения). В тот же день 21 июня колебания охватили Политбюро. Сохранился рукописный набросок, сделанный Георгием Маленковым. Он говорит о том, что Политбюро собирается распорядиться о создании четырех фронтов и о приведении их в полную готовность. Однако текст так и не был подписан. В архиве остался лишь набросок. Теперь, очевидно, можно вернуться к поставленному в начале вопросу: как мог Сталин «просмотреть» немецкую угрозу, как он допустил, что Красная Армия понесла такие поражения? Сейчас просто можно исключить термин «просмотрел». Число донесений всех видов разведки за 1940—1941 годы настолько значительно, что речь может идти только о сознательном игнорировании разведывательных сведений. Так, если учитывать только те доклады, которые доходили прямо до Сталина, то получается такая выразительная картина: Июнь 1940 года – 7 Июль – 19 Август – 13 Сентябрь – 9 Октябрь – 4 Ноябрь – 5 Декабрь – 7 Январь 1941 года – 12 Февраль – 13 Март – 28 Апрель – 51 Май – 43 1-22 июня – 60 Если даже отвлечься от качественных оценок донесений и уровня их достоверности, то говорить можно только о слепой уверенности Сталина в успехе своего политического маневра. Ведь к июню 1941 года характер донесений уже не допускал сомнения в их полной достоверности, так как речь шла не о надежности агентов, а об абсолютной надежности технических средств, в том числе перехвата телефонных переговоров и дешифровки донесений японских, итальянских, турецких источников. Например, что можно было сказать о докладе замнаркома госбезопасности Кобулова от 20 июня, в котором сообщалось о перехвате телефонного разговора посла Шуленбурга от 16 июня: «Я лично очень пессимистически настроен и, хотя ничего конкретного не знаю, думаю, что Гитлер затевает войну с Россией. В конце апреля месяца я виделся лично с Гитлером и совершенно открыто сказал ему, что его планы о войне с СССР – сплошное безумие, что сейчас не время думать о войне с СССР. Верьте мне, что я из-за этой откровенности впал у него в немилость и рискую сейчас своей карьерой и, может быть, я буду скоро в концлагере. Я не только устно высказал свое мнение Гитлеру, но и письменно доложил ему обо всем. Зная хорошо Россию, я сказал Гитлеру, что нельзя концентрировать войска у границ Советского Союза, когда я ручаюсь, что СССР не хочет войны. Меня не послушали». Нужно было обладать поистине сталинской самоуверенностью, чтобы еще не верить в угрозу! Размышляя на эту тему и примеряя к ситуации весны – лета 1941 года все рациональные резоны, я поймал себя на мысли: а можно ли действия Сталина и его самого мерить обычными мерками? И для отрицательного ответа (не боясь упрека в новом культе личности) позволю себе привести некоторые аргументы. Первый из них – общий для всех диктаторов. Дело в том, что эти люди живут в своем особом, совершенно необычном для нас и не соприкасающемся с внешними явлениями мире. Специфика жизни Гитлера известна, Сталина – меньше. Но существование особого мира очевидно. Начать с образа жизни. «Пространственный мир» Сталина того времени был четко очерчен: кабинет в Кремле, «ближняя дача» в Кунцеве, квартира в Кремле (здесь он почти не бывал). Город Москва уже многие годы существовал для него лишь как фон проезда на бронированном «Паккарде». Все последние выступления перед аудиторией совершались тоже в Кремле; лишь иногда он выезжал в Большой театр в свою ложу – слева от сцены, наглухо отделенную от фойе и коридоров. Также ограничен был круг лиц, с которыми он общался: Берия («Лаврентий»), Молотов («наш Вячеслав»), Каганович, Микоян, Жданов. Военное руководство шло во «втором эшелоне» – раньше Ворошилов, в 1941 году Тимошенко, Жуков. В этом узком кругу и преимущественно за обедом или ужином решались важнейшие дела. Даже те, кого вызывали к Сталину на прием, не могли рассказать ему, что происходило в мире вне Кремля, – физически из-за краткости аудиенций, психологически – из-за страха. О «загранице» Сталину вообще некому было рассказать – послов он не принимал, советских дипломатов – тоже. Молотов – заграницы не знал. Следовательно, оставались бумаги, донесения агентуры (отобранные!), доклады полпредств. Газет иностранных он, разумеется, не читал (не мог), пользовался выжимками, сообщаемыми в специальном вестнике ТАСС. Так возникал и развивался по собственным законам особый мир, в котором Сталин соотносил все только с самим же Сталиным. Если учесть специфически-прямолинейный склад ума, воспитанного в традициях Тифлисской православной семинарии, и сложившуюся убежденность в собственной непогрешимости, то этот мир не нуждался в специальных поисках фактов, в критическом их изучении. Фактов же в голове Сталина накапливалось колоссальное количество, чем он поражал и даже потрясал своих собеседников. Вот почему бессмысленно спрашивать себя: Сталин делал то и то, но разве он не знал, что такого-то вообще не существовало. Или: он не разрешал мобилизацию, разве он не видел немецкого сосредоточения? Такие вопросы просто бессмысленны. Как выглядела в глазах Сталина бушевавшая вокруг Советского Союза война? Был ли он удовлетворен складывавшейся ситуацией? Существует концепция, согласно которой Сталин вплоть до 40-х годов оставался приверженцем идеи мировой революции и видел себя сначала хранителем, а затем носителем этой всесокрушающей идеи. Но Сталин конца 30-х годов уже не был Сталиным годов 20-х, то есть тем, кто осуществлял принцип «несения революции на штыках» в Польшу. Став преемником Ленина, он видел свою главную задачу во внутренней, пускай и насильственной консолидации общественного строя, а задачи внешние для него становились побочными, подчиненными. Кстати, и немецкие наблюдатели – тот же граф Шуленбург, его военный атташе Густав Кестринг и с ними Густав Хильгер – с удивлением констатировали поворот коммунистической партии и самого Сталина от экспансионистских всемирно-революционных лозунгов к лозунгам чисто имперским, «отечественным». Эта оценка была воспринята и самим фюрером, не раз говорившим о «новом облике» советского вождя. Нет, не нужна была Сталину экспансия во имя мировой революции. Его цели стали российско-имперскими. Ему даже не нужна была советская Польша, хотя так логично было бы предположить, что Сталину не терпелось взять реванш за поражение 1920 года. Мы знаем, что когда Гитлер в августе 1939 года устами Риббентропа предложил ему продвинуться до Варшавы, то Сталин сначала согласился, а затем (это случилось 25 сентября 1939 года) отказался. Аргумент, как мы знаем, был поистине сногсшибательный: тогда в части страны придется создать автономную Польскую советскую социалистическую республику, а гордые поляки снова начнут «мутить воду» и стремиться к воссоединению. Зато воссоединение Западной Украины и Западной Белорусии с «основной родиной» – это да! Вот, по свидетельству В. М. Молотова, какой разговор состоялся уже после войны на даче Сталина, когда ему привезли новую карту СССР. Сталин приколол ее на стену и начал рассуждать: «Посмотрим, что у нас получилось… На Севере у нас все в порядке, нормально. Финляндия перед нами очень провинилась, и мы отодвинули границу от Ленинграда. Прибалтика – это исконно русская земля – снова наша, белорусы у нас теперь все вместе живут, украинцы – вместе, молдаване – вместе. На Западе нормально. – И перешел к восточным границам. – Что у нас здесь?.. Курильские острова наши теперь, Сахалин полностью наш, смотрите, как хорошо! И Порт-Артур наш, и Дальний наш, – Сталин провел трубкой по Китаю, – и КВЖД наша. Китай, Монголия – все в порядке… Вот здесь мне наша граница не нравится», – сказал Сталин и показал южнее Кавказа. И это революционер, приверженец мирового переворота? Конечно, нет. Это «собиратель земель русских», понимая под этими землями все земли советские. Глава двадцать седьмая. Большая игра В истории последних мирных месяцев жизни Советского Союза перед нападением Германии еще много загадок. Как мог сверхподозрительный Сталин не реагировать на данные о немецком сосредоточении? Почему так противоречивы были советские ответные меры? Как мог Сталин верить миролюбивым заверениям Гитлера? Один из ответов на эти недоуменные вопросы можно найти в дневнике руководителя Коминтерна Георгия Димитрова. 21 июня 1941 года, получив от китайских коммунистов сведения, что Гитлер нападет на СССР 22 июня, Димитров позвонил Молотову и попросил сообщить об этом Сталину. Молотов ответил (запись Димитрова): – Положение неясно. Ведется большая игра. Не все зависит от нас. Я переговорю с Иосифом Виссарионовичем. Слова «ведется большая игра» Димитров подчеркнул. Что же имел в виду Молотов? Особенность и абсурдность ситуации начала 1941 года состояли в том, что, несмотря на нараставшее напряжение в отношениях Германии и СССР, внешне все обстояло благополучно. Дипломаты обменивались заверениями о взаимном дружелюбии, инциденты объявлялись недоразумениями, на запад шли эшелоны с советским хлебом. Абсурдность состояла и в том, что обе стороны в это время располагали исключительными возможностями для разведки намерений противной стороны. Даже в сверхсекретном для иностранцев советском государстве немецкие офицеры посещали военные заводы и разъезжали по стране. В Германии же обе ветви советской разведки в основном восстановили утерянные ранее позиции. Военной резидентурой в Берлине руководил опытный генерал Тупиков, чекистской – Амаяк Кобулов, хотя и новичок, но пользовавшийся полным доверием Берии. Разведка НКВД-НКГБ восстановила связи с антифашистскими группами, а также с давно работавшими на нее профессиональными агентами, в числе которых был источник «Брайтенбах», снабжавший Москву информацией прямо из гестапо. Под этим псевдонимом скрывался криминалькомиссар и гауптштурмфюрер СС Вилли Леман. Разведданные шли буквально потоком – только выбирай! Так будущее военное столкновение стало предваряться столкновением разведок обеих стран, и именно в этой сфере и разворачивалась «большая игра», которую имел в виду Молотов. В этой игре исходные позиции игроков складывались так: Готовя нападение, Гитлер и его контрразведка не были настолько самоуверенны, чтобы думать, что их меры останутся незамеченными. Наоборот, они исходили из обратного. 15 февраля и 12 мая 1941 фельдмаршал Кейтель издал две специальные директивы о дезинформации противника. Первая предписывала внушить противнику, что готовится вторжение не в СССР, а в Англию, Грецию или Северную Африку. Вторая директива – на то время, когда сосредоточение уже не будет возможно скрывать, – гласила, что сосредоточение можно признавать, но изображать его маневром для дезинформации Англии. Таков был дезинформационный замысел. При его выполнении военная разведка (абвер) и органы СС (СД) исходили из того, что советская разведка и разведки других стран действуют в Германии весьма активно и именно через них можно будет «продвигать» сведения, которые дезинформируют Сталина и заставят его верить, будто нападение еще далеко. Каналов для этого оказалось достаточно. В их числе знаменитый «Лицеист» – Орестс Берлингс, завербованный Кобуловым в 1940 году. Изучение немецкой архивной документации показывает, что он с самого начала работал и на Кобулова, и на СД. Например, в декабре 1940 года Кобулов лично поручил «Лицеисту» узнать содержание закрытой речи Гитлера от 18 декабря (день подписания «Барбароссы»!). На докладе Берлингса Риббентроп написал: «Мы можем агента накачать тем, что мы хотим». Вслед за этим в Москву «Лицеист» сообщал о подготовке вторжения в Англию – и так далее. Но действовали не только «двойники». Через вполне надежных для советской стороны источников с определенного момента стала поступать информация особенного характера. По времени это совпало со второй директивой Кейтеля, то есть с моментом, когда сосредоточение вермахта у советских границ стало невозможным отрицать. Достаточно рассмотреть многочисленные донесения разведки, хранящиеся в архивах Службы внешней разведки Российской Федерации, чтобы убедиться в том, что немцы последовательно претворяли в жизнь свои планы. Среди этих сообщений, добытых из самых различных источников, особо подавалась версия, что в военных планах Германии СССР стоит «в лучшем случае» на втором месте после Англии, что войне немцы предпочли бы переговоры с Советским Союзом, чтобы получить от него зерно, нефть, уголь и тому подобное. Как объяснялось, просьбы Германии об увеличении поставок сырья и продовольствия могут быть выдвинуты как в ходе переговоров, так и в виде самостоятельного ультиматума. Ультиматум Гитлера становился как бы предлогом для войны (в случае его отклонения), и поэтому советская разведка должна была внимательно следить за возможностью его появления. В то время берлинская резидентура регулярно сообщала о подготовке нападения – например, в телеграммах столь надежного «Старшины» (Харро Шульце-Бойзена), поступивших еще в конце 1940 года и в январе 1941 года. Но вот 2 апреля 1941 года пришло на имя Сталина спецсообщение № 1196/М недавно образованного НКГБ, в составе которого внешняя разведка была преобразована в 1-е Управление. В нем на основании сообщения «Лицеиста» говорилось о том, что Германии (и это была чистая правда) не хватает собственного хлеба. Поэтому она «будет вынуждена использовать хлебные и нефтяные источники Советского государства». «Использование» в данном случае можно было при желании понять как развитие торговых обменов между обеими странами. Это сообщение успокаивало, поскольку о захвате русского хлеба и нефти в результате военных действий и оккупации в сообщении не было ни слова. Кроме того, резидентура 1-го Управления НКГБ в Берлине получила от того же Харро Шульце-Бойзена, которому доверяла, сведения о том, что «Германией военная подготовка проводится нарочито заметно в целях демонстрации своего военного превосходства. Гитлер является инициатором плана нападения на Советский Союз, считая, что предупредительная война с Союзом необходима ввиду того, чтобы не оказаться перед лицом более сильного противника. Началу военных действий должен предшествовать ультиматум Советскому Союзу с предложением о присоединении к пакту трех. Начало осуществления плана увязывается с окончанием войны с Югославией и Грецией». Аналитическая группа чекистской разведки, состоявшая из трех человек, включая ее руководителя М. А. Алахвердова, 14 апреля рекомендовала своему руководству не использовать эту информацию для рассылки. При этом начальник группы отметил, что сведения об ультиматуме были получены впервые и что сообщил их нашему источнику некий офицер Грегор из штаба Геринга по связи с МИД Германии. Сведениями о его надежности и честности разведка не располагала. Однако аналитиков не послушали. Уже 5 мая в спецсообщении № 1450/М, разосланном НКГБ по тем же адресам – Сталину, Молотову и Берия, – на основании данных, полученных от уполномоченного по вопросам печати министерства хозяйства Германии Г. Кроля, отмечалось, в частности, что «…от СССР будет потребовано Германией выступление против Англии на стороне держав оси. В качестве гарантии того, что СССР будет бороться на стороне оси до решительного конца, Германия потребует от СССР оккупации немецкой армией Украины и, возможно, также Прибалтики». Второй раз информацию об ультиматуме Гитлера разведка не могла оставить без внимания, а посему направила ее руководству, хотя и без каких-либо комментариев. Может быть, сообщения разведки о «предстоящем ультиматуме» и не попали бы на благоприятную почву, если б они не совпали с соображениями, которые существовали у высшего советского руководства – непосредственно у Сталина и Молотова. Общеизвестно знаменитое предупреждение немецкого посла графа фон дер Шуленбурга, которое он – в нарушение всех дипломатических этикетов – сделал в Москве 5 мая 1941 года, когда встретился с находившимся тогда в Москве Деканозовым. Но менее известно, что беседа имела неожиданное для Шуленбурга продолжение. 9 мая Деканозов по собственной инициативе (точнее – по указанию Сталина) встретился с Шуленбургом и предложил разработать совместное сообщение о неверности сведений о нарастающих конфликтах, для чего провести предварительные переговоры. Шуленбург осторожно спросил: не лучше ли бы Сталину написать Гитлеру письмо с таким предложением? Деканозов не имел полномочий на такой обмен письмами. Запись Деканозова от 9 мая гласит: «Я продумал вопрос о мерах, которые можно было бы предпринять… Мне казалось, что поскольку речь может идти об обоюдных действиях, то можно было бы опубликовать совместное коммюнике, в котором, например, можно было бы указать, что с определенного времени распространяются слухи о напряженности советско-германских отношений и о назревающем якобы конфликте между СССР и Германией, что эти слухи не имеют под собой основания и распространяются враждебными СССР и Германии элементами. Я подчеркнул, что не формулирую окончательного содержания коммюнике, ибо высказываю свое личное предложение… В ответ на мое предложение Шуленбург заявил, что у него имеется другое предложение. Он полагал бы целесообразным воспользоваться назначением Сталина главой Советского правительства. По мнению Шуленбурга, Сталин мог бы в связи с этим обратиться с письмами к руководящим политическим деятелям ряда дружественных СССР стран, например к Мацуока, Муссолини и Гитлеру, «может быть, – добавил Шуленбург, – и к Турции», и указать в этих письмах, что, став во главе правительства (Ш. опять как бы ошибочно сказал – «государства»), заявляет, что СССР будет и в дальнейшем проводить дружественную этим странам политику. Текст писем, адресованных указанным странам, мог бы быть одинаковым, но в письме, адресованном Гитлеру, во второй его части, могло бы быть сказано, например, так, что до Сталина дошли сведения о распространяющихся слухах по поводу якобы имеющегося обострения советско-германских отношений и даже якобы возможности конфликта между нашими странами. Для противодействия этим слухам Сталин предлагает издать совместное германо-советское коммюнике примерно указанного мною содержания. На это последовал бы ответ фюрера, и вопрос, по мнению Ш., был бы разрешен. Передав мне это, Ш. добавил, что, по его мнению, мое предложение о коммюнике хорошее, но надо действовать быстро, и ему кажется, что можно было бы таким образом объединить эти предложения. В дальнейшей беседе Шуленбург отстаивал свое предложение, говорил, что надо сейчас очень быстро действовать, а его предложение можно очень быстро реализовать. Если принять мое предложение, то в случае передачи текста коммюнике в Берлин там может не оказаться Риббентропа или Гитлера и получится задержка. Однако если Сталин обратится к Гитлеру с письмом, то Гитлер пошлет для курьера специальный самолет и дело пойдет очень быстро». Деканозов вел себя очень осторожно: «Видя, что Шуленбург не поддерживает предложение о совместном коммюнике, я сказал, что не настаиваю на своем предложении, которое было мною сделано по просьбе посла, выразившего беспокойство по поводу слухов. Кроме того, разговор о письме т. Сталина Гитлеру вообще является гипотетическим, и я не могу входить в подробности его обсуждения. К тому же я предвижу трудности в его реализации». Об этом Деканозов доложил Сталину и Молотову. Те решили: нужна еще встреча. На этот раз Деканозов имел точные указания: Сталин не только дал их устно, но продиктовал Молотову следующий текст: «12 мая 1941 г. Я говорил с т. Сталиным и т. Молотовым насчет предложения Шуленбурга об обмене письмами, в связи с необходимостью ликвидировать слухи об ухудшении отношений между СССР и Германией. И Сталин, и Молотов сказали, что в принципе они не возражают против такого обмена письмами, но считают, что обмен письмами должен быть произведен только между Германией и СССР. Т. к. срок моего пребывания в СССР истек и сегодня я должен выехать в Германию, то Сталин считает, что Шуленбургу следовало бы договориться с Молотовым о содержании и тексте писем, а также о совместном коммюнике». Однако Шуленбург 12 мая пошел на попятную. Либо он понял, что зашел слишком далеко в своих обещаниях, либо счел всю затею слишком рискованной. 12 мая обе стороны разошлись ни с чем. Но кончилась ли на этом вся интрига? Мне представляется возможным высказать определенное предположение о практических выводах, которое основываю на словах, слышанных не от кого другого, как от Георгия Константиновича Жукова. Этот разговор состоялся в 1966 году на его подмосковной даче, где маршал жил последние годы своей жизни. Здесь он писал свои мемуары, точнее, вел бумажную войну с партийными контролерами, навязывавшими маршалу свои представления о войне и вычеркивавшими им неугодное. Но ко мне маршал отнесся благосклонно – то ли потому, что я служил в его штабе весной 1945 года, то ли потому, что приехал с рекомендацией хорошо знакомого Жукову Константина Симонова. Основная речь у нас шла о битве под Москвой, но маршал не мог не говорить о предвоенном периоде, о его роли как начальника Генерального штаба Красной Армии. Было упомянуто и злополучное заявление ТАСС, появившееся в печати 14 июня. Вот его текст: «13 июня 1941 г. Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией». По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз, в свою очередь, стал усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней. Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны. ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо». Итак, советское правительство категорически опровергало спровоцированные «враждебными СССР и Германии силами» слухи о якобы готовящемся немецком нападении. Это заявление привело тогда советских людей в полное замешательство: с одной стороны, народ чувствовал, что в воздухе действительно «пахнет войной», с другой – привык верить сообщениям ТАСС как евангелию. – Но я воспринял его по-своему, – сказал маршал. – Почему? Он объяснил это так: – Где-то в начале июня я решил, что должен предпринять еще одну попытку убедить Сталина в правильности сообщений разведки о надвигающейся опасности. До сих пор Сталин отвергал подобные доклады начальника Генштаба. Как-то он говорил по их поводу: «Вот видите, нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом и натравливают нас друг на друга». Вместе с наркомом обороны Семеном Константиновичем Тимошенко мы взяли подготовленные штабные карты с нанесенными на них данными о противнике и его сосредоточении. Докладывал я. Сталин слушал внимательно, но молча. После доклада он отправил нас, не сказав своего мнения. Настроение у меня было тяжелое. Прошло несколько дней – и меня вызвал Сталин. Когда я вошел, он сидел за своим рабочим столом. Я подошел. Тогда он открыл средний ящик стола и вынул несколько листков бумаги. «Читайте», – сказал Сталин. Я стал читать. Это было письмо Сталина, адресованное Гитлеру, в котором он кратко излагал свое беспокойство по поводу немецкого сосредоточения, о котором я докладывал несколько дней назад. «А вот ответ, читайте», – сказал Сталин. Я стал читать. Боюсь, что не могу столько лет спустя точно воспроизвести ответ Гитлера. Но другое помню точно: раскрыв 14-го утром «Правду», я прочитал сообщение ТАСС и в нем с удивлением обнаружил те же самые слова, которые прочитал в кабинете Сталина. То есть в советском документе была точно воспроизведена аргументация самого Гитлера… Жуков не оговорился, когда в беседе со мной рассказал о письме Сталина Гитлеру. Об этом упомянул он и во время своей встречи осенью 1968 года с писательницей Еленой Ржевской. Он ей прямо сказал, что перед началом войны Сталин писал Гитлеру. Говорил об этом маршал и Константину Симонову. В архивах такой переписки не обнаружено. В архиве Сталина следов нет, но они могли быть уничтожены. Что же касается немецкой стороны, то из свидетельств очевидцев известно о существовании некоего личного секретного архива фюрера, который был доступен лишь ему. 22 апреля 1945 года он дал своему адъютанту от СС Юлиусу Шаубу поручение – ликвидировать содержимое двух сейфов в комнате Гитлера в бункере. Такие же сейфы Шауб по заданию фюрера обнаружил в квартире Гитлера в Мюнхене и в его горной резиденции «Бергхоф» и также сжег их содержимое. Со слов Гитлера Шауб знал, что там в числе прочего находилась личная переписка с видными государственными деятелями. Вполне возможно, что лежало там и письмо Сталина. Тем не менее в архивах советской разведки есть много документов о возможных в апреле – июне 1941 года германо-советских переговорах, причем не только из берлинских источников. 30 апреля 1941 г. резидентура НКВД в Лондоне добыла в Форин оффис копии двух телеграмм, направленных из Москвы в Лондон английским послом сэром Стаффордом Криппсом. Он сообщал, что «враждебность Германии к СССР не уменьшилась, а увеличилась. Военные, которые начинают быть силой вне партии, убеждены в том, что война неизбежна, но они жаждут отсрочки ее, хотя бы до зимы… Ход дальнейшего развития отношений будет зависеть от того, в какой степени Гитлер потребует послушания от СССР, и это станет ясным в ближайшее время…». Так, сам того не подозревая, Криппс стал жертвой немецкой дезинформации, повторяя версию о том, что Гитлер неизбежно ультимативно потребует «послушания» от Советского Союза. 5 мая 1941 года НКГБ направил этот документ с сопроводительным письмом № 1451/М Сталину, Молотову и Берии. 14 мая руководство НКГБ доложило им же спецсообщение № 1612/М. Оно содержало сведения, добытые 9 мая в штабе авиации Германии. В донесении отмечалось в том числе, что «в штабе германской авиации подготовка операции против СССР проводится самым усиленным темпом». Это была ценная информация. Но далее в том же сообщении говорилось: «В тех же кругах заявляют, что вначале Германия предъявит Советскому Союзу ультиматум с требованием более широкого экспорта в Германию и отказа от коммунистической пропаганды. В качестве гарантии выполнения этих требований в промышленные и хозяйственные центры и на предприятия Украины должны быть посланы немецкие комиссары, а некоторые украинские области должны быть оккупированы германской армией. Предъявлению ультиматума будет предшествовать „война нервов“ в целях деморализации Советского Союза». Так фикция стала реальностью. 26 мая НКГБ доложил Сталину, Молотову и Берии спецсообщение № 1897/М, основанное на документе, добытом лондонской резидентурой. В сообщении указывалось: отдел политической разведки Форин оффис отмечал, что «Деканозов все еще находится в Москве, куда он мог бы доставить из Берлина ожидаемые немецкие требования. Вполне возможно, что предварительные политические переговоры первостепенной политической важности уже ведутся немецкой делегацией в Москве». В Москву продолжали поступать и другие сведения, инспирированные немцами, – о том, что советско-германские переговоры уже начались, и это вносило дополнительно неразбериху в оценку обстановки. По сообщению резидентуры 1-го Управления НКГБ в Хельсинки, «31 мая президент Рюти на заседании правительства заявил… между СССР и Германией ведутся какие-то переговоры, хотя Москва это отрицает». Эта информация была доложена Сталину, Молотову и Берии при сопроводительной записке № 2110 от 5 июня 1941 года. Наконец, «ультиматум Гитлера» как предлог для нападения на СССР был обстоятельно освещен берлинской резидентурой 9 июня 1941 года и тогда же за № 2110/М направлен Сталину, Молотову и Берии – за тринадцать дней до нападения Германии на СССР. В спецсообщении, в частности, говорилось, что «начальник русского отдела группы атташе при штабе авиации подполковник Гейман сообщил, что на следующей неделе напряжение в русском вопросе достигнет наивысшей точки и вопрос о войне будет окончательно решен. По его словам, Германия предъявит Советскому Союзу требование о предоставлении немцам хозяйственного руководства на Украине, об увеличении поставок хлеба и нефти, а также об использовании советского военного флота, прежде всего подводных лодок, против Англии». Считавший себя дальновидным аналитиком, Сталин не раз излагал своим приближенным аргументы в пользу своей уверенности в том, что переиграет Гитлера. Например, что Германия не рискнет воевать с нами одна. Или что Германия не пойдет на войну на два фронта. Или, наконец, в чем Молотов заверял Димитрова, что «идет большая игра», то есть применяются политические маневры, дабы снять остроту положения. Но все эти аргументы в своей сути были плодом колоссального просчета Сталина и переоценки им своих возможностей, в том числе и весной 1941 года. Сталин переоценил свои возможности и в политической игре. Он полагал, что – как и в 1939 году – заставит Гитлера следовать своей воле. В действительности он следовал гитлеровской воле. Немецкая сторона умело использовала психологические особенности своего партнера, подсовывая ему те сведения, которые тот хотел получать. В Москве не смогли отделить семена правды от плевел. Большая игра была проиграна. Да фактически она и не начиналась, ибо Гитлер вовсе не собирался вести какие-либо переговоры. Когда же в Москве стали настаивать на них, Риббентроп просто начал избегать Деканозова – вплоть до 22 июня. Утром 22 июня прозвучал немецкий ответ. Глава двадцать восьмая. Загадка плана Жукова Считается, что раскрытие архивов помогает раскрытию многих исторических загадок. Это так. Но есть и другое последствие публикаций новых документов: они рождают новые загадки. Именно такой оказалась судьба одного документа, который в начале 90-х годов стал известен миру. Речь идет о предложении, которое в середине мая 1941 года поступило на имя Сталина от высшего военного руководства СССР. Загадки начались с того, что на документе нет даты. Нет под ним и подписей, хотя обозначены два человека, которые должны были его подписать. Это были нарком обороны маршал С. К. Тимошенко и начальник генштаба генерал армии Г. К. Жуков. Нет на нем и резолюции Сталина. Дополнительную сенсационность дало документу особое обстоятельство. К этому времени в России уже шла острая дискуссия вокруг «суворовских» утверждений о том, что в 1941 году не Гитлер совершил нападение на СССР, а Сталин планировал напасть на Германию (об этом споре я уже упоминал). Хотя многие российские историки и военные деятели возражали, спор продолжался. И вот вдруг обнаруживается подлинный документ Тимошенко и Жукова, в котором черным по белому предлагается нанести удар по стоящим на границе немецким войскам! Теперь мы имеем этот документ в руках. Это – записка на 15 страницах. Она написана на бланке наркома от руки. Чьей – нетрудно определить, поскольку мы прекрасно знаем своеобразный бисерный почерк А. М. Василевского – будущего маршала Советского Союза, тогда заместителя начальника оперативного отдела генштаба. Подписей действительно нет, они лишь «заделаны», но не поставлены. Впрочем, так бывало на практике, поскольку столь секретные документы составлялись в единственном экземпляре и о них знали лишь составители и адресат. Он же был тоже единственный – а именно Сталин. Однако его визы или резолюции нет. Лишь приложены карты, на одной из которых стоит дата «15 мая 1941 года». Это позволяет датировать весь документ не позднее 15 мая. Смысл этого чисто генштабистского документа (его, безусловно, надо именовать «планом Жукова», ибо именно в его функции входило военное планирование, а нарком Тимошенко в сем не был силен) ясен: Жуков докладывал о том, что Германия уже развернула 230 пехотных, 22 танковых и 20 моторизованных дивизий. Из них на границе СССР уже сосредоточено до 86 пехотных, 13 танковых и 12 моторизованных. Описывая немецкое развертывание, Жуков считает возможным немецкий внезапный удар по Красной Армии и предлагает: «Чтобы предотвратить это и разгромить немецкую армию, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать и разгромить германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск». Правда, Жуков затем предусмотрительно решил вычеркнуть слово «разгромить». Но смысл оставался ясен. По замыслу Жукова, главный упреждающий удар должны были нанести Юго-Западный (бывший Киевский военный округ) фронт и часть Западного (бывший Западный округ) фронта со следующей задачей: «Разгром главных сил немецкой армии, развертываемых южнее Демблин, и выход к 30 дню операции на фронт Остроленка, р. Нарев, Лович, Лодзь, Крейцбург, Оппельн, Оломоуц». Пояснялось, что удар в направлении Краков – Катовице отрежет Германию от ее южных союзников (то есть Румынии, Венгрии). Он будет означать разгром германской армии западнее реки Висла и на Краковском направлении, выход к реке Нарев и овладение районом Катовице (то есть промышленной Силезией). Сам уже этот замысел выглядел грандиозно, ибо практически должен был ликвидировать всю собранную Гитлером наступательную группировку (ее Жуков оценил в 72 пехотных, 11 танковых, 8 моторизованных дивизий). Красная Армия должна была практически пройти с востока на юго-запад всю Польшу и выйти к границам самой Германии. Одновременно были бы отрезаны германские войска от Балкан, в первую очередь – от румынской нефти. Но это была лишь первая цель. План гласил: «Последующей стратегической целью иметь: наступлением из района Катовице в северном или северо-западном направлении разгромить крупные силы Центра и Северного крыла германского фронта и овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии». Эта фраза была добавлена самим Г. К. Жуковым в текст, написанный Василевским. 150—160 советских дивизий должны были совершить с боями не только колоссальный марш с востока на юго-запад по всей Польше, но и выйти к границе Восточной Пруссии (добрых 500 километров!). Но и на этом марш не должен был закончиться: он должен был завершиться взятием восточнопрусского бастиона германского рейха. Для достижения поставленных целей Жуков предлагал направить 152 стрелковые дивизии. Правда, эта цифра впоследствии была им вычеркнута – видимо, он не желал ограничивать численность наступательной группировки. Всего же в составе Северного, Северо-Западного, Западного и Юго-Западного фронтов предполагалось иметь 136 стрелковых, 44 танковых, 23 моторизованных и 7 кавалерийских дивизий (всего 210). В составе резерва Главного командования за Западным и Юго-Западным фронтами оставлялось 48 дивизий. Авиация также сводила главные силы на юго-западное направление – 144 авиаполка из 216. Считается, что план составлялся не дольше двух недель. Поспешная импровизация? Однако план Жукова родился не на пустом месте. Для понимания его происхождения надо вспомнить, что в 1940 году генштаб разрабатывал (и утвердил!) основные документы советского стратегического планирования. В них была фактически заложена идея Жукова – удар на юго-запад. Таким образом, идея Жукова – устремиться на юго-запад – совсем не была импровизацией. Лишь менялась очередность: наносить удар, чтобы «отрезать Германию от южных союзников», предлагалось не в качестве ответа, а упреждающим образом. Почему же Жуков решился на это смелое предложение? Безусловно, его подтолкнула речь Сталина 5 мая. О прямой связи записки от 15 мая с речью Сталина 5 мая Жуков говорил военным историкам, когда встречался с ними в последние годы жизни. Вот его слова, сказанные в 1965 году и записанные военным историком Виктором Анфиловым: – Идея предупредить нападение Гитлера появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1945 года перед выпускниками военных академий, в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом. Конкретная задача была поставлена А. М. Василевскому. 15 мая он доложил проект директивы наркому и мне. Действия обоих военачальников были логичными. Действительно, многое могло бы в плане Жукова понравиться Сталину. Во-первых, смелый поворот в политике. Во-вторых, перспектива успешных действий. Этим, безусловно, отличался план. Недаром Жуков добавил фразу о повороте на север с целью овладения бывшей Польшей и Восточной Пруссией. Сталин не мог не помнить, что в предыдущих вариантах стратегических планов предлагалось ответить «ударом на удар» либо на северном, либо на южном участке. А здесь – и то, и другое! И выход на чехословацкую границу, и овладение Восточной Пруссией! Казалось, не могло вызвать отрицательную реакцию Сталина и быстрое усвоение генштабом новых указаний о «наступательной военной политике». Постановка вопроса, «что было бы, если», в исторических исследованиях считается недопустимой. Но так как я оперирую в пределах исторической публицистики, да будет позволено спросить: что было бы, если бы Сталин одобрил план Жукова и Красная Армия где-то в начале 1941 года перешла бы в наступление? Первый и довольно неожиданный аспект: такое наступление было бы для немцев неожиданным. В немецком генштабе его не только не предсказывали, а даже сожалели, что «русские не окажут нам услугу наступления». В директиве от 22 января 1941 года германский генштаб предсказывал оборонительную тактику Красной Армии на границе. 13 июня разведотдел генштаба повторил, что «в общем и целом от русских надо ожидать оборонительного поведения». Итак, немцы советского упреждающего наступления не ожидали. Знал это и Жуков. Но вот чего Жуков не знал и знать не мог. Предполагая, что ударом на юго-запад он уязвит «сердцевину» будущего немецкого наступления, и соглашаясь в этой оценке со Сталиным, он не знал, что ошибается, причем коренным образом. В действительности немецкая группировка была иной: ее «сердцевина» находилась не на юге, а в центре – для действий по «северному варианту». По директиве от января 1941 года основная группа армий «Центр» (генерал-фельдмаршал фон Бок) состояла из 24 дивизий и 2 танковых групп (в то время как в группе армий «Юг» генерал-фельдмаршала фон Рундштедта было лишь 18 пехотных дивизий и 1 танковая группа). Это распределение сил осталось до 22 июня. Таким образом, Юго-Западный фронт, устремившись на Краков, Люблин и далее на юго-запад, автоматически «подставил» бы свой северный фланг фельдмаршалу Боку. Зато Западный фронт генерала Павлова не смог бы ничего противопоставить основному удару – на Минск и далее на Москву, на Прибалтику и Ленинград. Не меньшие сомнения вызывает и расчет Жукова на то, что для своих операций немцы выделят 86 пехотных, 13 танковых и 12 мотодивизий. На самом деле их оказалось 153, а каждая из них была мощнее советской. Конечно, сегодня – вооруженные печальным опытом 1941 года и опытом всей войны – мы можем строить предположения о перспективах плана Жукова. Лишь одна деталь: для предстоящего марша от Оппельна до Кенигсберга Красная Армия должна была пройти сотни километров. Но материально такой марш обеспечен не был. В плане от 15 мая даже содержался намек: «запасы горючего, предназначенные для западных округов, эшелонированы в значительном количестве (из-за недостатка емкости на их территориях) во внутренних округах». Что это означало? Западному особому округу было отпущено (как сообщал его командующий) потребное количество горючего, но хранилось оно… в Майкопе, то есть за несколько тысяч километров. Механизированные корпуса были обеспечены техникой лишь на 30 процентов, причем техника была устаревшей. В Киевском округе только 2 корпуса имели новые танки Т-34 и КВ, да и то в недостаточном количестве. Итог: в случае осуществления плана от 15 мая 1941 года Красную Армию могла постигнуть еще большая неудача, чем после 22 июня. Нереальные замыслы советского плана были бы умножены на реальные количества немецких солдат, танков и авиации. Ворвавшись на «чужую территорию», советские войска оставили бы практически открытой свою территорию. По правде сказать, я написал эти строки не с легким сердцем. Как мне, скромному отставному капитану, критиковать двух маршалов, да еще Жукова среди них? Не много ли беру на себя, предсказывая катастрофические последствия плана 15 мая? Но мне нежданно помог тот же мой коллега Анфилов. Оказывается, когда он беседовал с Жуковым, тот сказал о реакции Сталина на предложенный план следующее: – Хорошо, что он не согласился с нами. Иначе при том состоянии войск могла бы произойти катастрофа… Абсурд? Начальник генштаба доволен тем, что глава государства отклоняет его план? Увы, это не единственный абсурд того времени. Возникает законный вопрос: почему же решился Жуков (а с ним Тимошенко и Василевский) на представление Сталину плана, в который сам не верил? Один из ответов можно видеть из разговора Сталина с Жуковым по поводу предложения от 15 мая. «Вы что, с ума сошли, немцев хотите провоцировать?» – раздраженно бросил Сталин. Мы сослались на складывающуюся у границ с СССР обстановку, на идеи, содержащиеся в его выступлении от 5 мая. «Так я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии». Здесь-то и надо искать «загадку плана Жукова». Готовя мемуары, маршал так излагал суть споров между ним и Сталиным: «Я хорошо помню слова Сталина, когда мы ему докладывали о подозрительных действиях германских войск: „Гитлер и его генералитет не такие дураки, чтобы воевать одновременно на два фронта, на чем немцы сломали себе шею в первую мировую войну“… И далее: „У Гитлера не хватит сил, чтобы воевать на два фронта, а на авантюру Гитлер не пойдет“. Чтобы пробить эту стену сталинского недоверия, Жуков буквально ломал себе голову: как заставить Сталина понять опасность положения? Вот почему мне представляется, что можно видеть в плане 15 мая очередную отчаянную попытку. Рискуя навлечь на себя высочайший гнев, Жуков хотел лишь одного: добиться от Сталина одобрения активных действий перед лицом угрозы, уже стоявшей на пороге. Только так можно понять все несообразности и внутренние противоречия предложенного плана. Среди российских военных историков до сего дня идет баталия по вопросу о судьбе предложений Тимошенко и Жукова. Она питается – в числе прочего – и тем, что формального отклонения плана в документах не зафиксировано. Приводятся и данные о том, что после 15 мая были ускорены переброски войск (особенно в Киевский военный округ), проведены другие меры усиления приграничной группировки. Особенно «педалируют» эти меры сторонники концепции псевдо-»Суворова», безо всякого основания объявляющие Красную Армию готовой 6 июля 1941 года (!) перейти границу и начать гигантский освободительный поход. …Есть такой логический принцип: «После этого – но не вследствие этого». Он применим и к ситуации мая – июня 1941 года. Конечно, новые соединения были поспешно переброшены из тыловых округов. Но их боевые задачи не содержали никаких указаний о предстоящих «превентивных» боях. Конечно, командный пункт Киевского военного округа был выдвинут к границе, в Тарнополь. Но в изданных для того же округа директивах строжайшим образом запрещалось пересечение государственной границы «без особого распоряжения». Даже на рассвете 22 июня особого распоряжения не последовало. И так далее… Единственный реальный след, который оставил план Жукова, можно видеть – и этим начальник генштаба мог быть доволен – в том, что положение на границе было выведено из разряда «табу». О предстоявшем возможном германском нападении стали говорить в военных кругах и писать в директивах командования. Что же фактически было сделано после представления Тимошенко и Жуковым проекта от 15 мая 1941 года? Для ответа на этот вопрос недостаточно лишь знать формальную сторону дела: был ли проект одобрен Сталиным или нет. Прежде всего, нельзя вырывать эти меры из общего военно-политического контекста, в котором действовал Сталин, а с ним – Тимошенко и Жуков. Проект от 15 мая появился не вдруг, и, как мы знаем, не с него началось стратегическое планирование РККА. С января по июнь 1941 года стратегическое развертывание Красной Армии прошло два этапа. Первый этап (январь – март) – решения по реорганизации и модернизации армии, принятие под давлением Тимошенко и Жукова постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 8 марта 1941 г. о призыве на большие учебные сборы 900 000 военнослужащих из запаса. Были реорганизованы войска ПВО, бронетанковые войска, формировались мехкорпуса; промышленность получила заказы на новое вооружение, в частности на производство танков КВ и Т-34. Однако все эти меры еще не коснулись войск первого эшелона прикрытия, второго стратегического эшелона и резерва Главного командования. Требование Сталина «не давать немцам повода» для обострения отношений свято соблюдалось. Второй этап (апрель – начало июня) – открытое отмобилизование и выдвижение армий второго стратегического эшелона прикрытия в приграничные районы. Из отмобилизованных 900 тысяч резервистов к июню в войска прибыли 800 тысяч. Таким образом, половина дивизий была почти полностью укомплектована личным составом, однако оснащение войск автотранспортом, тракторами и лошадьми еще далеко не завершилось. В апреле с Дальнего Востока на Запад были переброшены три корпуса, а с 13 мая началось выдвижение четырех армий второго эшелона (19-й, 16-й, 22-й и 21-й) в Западный и Киевский ОВО. Началась подготовка выдвижения управлений еще четырех армий, в составе которых было 28 дивизий. Третий этап (начало июня – 22 июня) – под большим давлением высшего военного руководства Сталин согласился на открытое отмобилизование и выдвижение армий второго эшелона Западного и Киевского ОВО, а также повышение боеготовности войск прикрытия государственной границы. Что же изменилось после появления 15 мая 1941 года проекта «Соображений по плану стратегического развертывания»? Не так уж и много. Директивы о выдвижении четырех армий начали поступать в войска еще раньше – с 13 мая, дальневосточные дивизии двигались на запад еще с апреля. Следовательно, не правы те, кто видит в выдвижении войск доказательство фактического принятия Сталиным плана Жукова. Более того: после 15 мая 1941 года все пограничные военные округа – Ленинградский, Прибалтийский, Одесский, Киевский ОВО и Западный ОВО получили директиву наркома обороны о подготовке планов обороны и прикрытия границы. Номера директив: 503859 – для Западного, 503862 – для Киевского, 503874 – для Одесского, 503913 – для Ленинградского, 503920 – для Прибалтийского округов. Все они (с небольшими различиями) предлагали срочно разработать и от 25 до 30 мая представить в наркомат обороны и генштаб планы обороны госграницы и противовоздушной обороны с целью: «…1. Не допустить вторжения как наземного, так и воздушного противника на территории округа. 2. Упорной обороной укреплений по линии госграницы прочно прикрыть отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск округа. 3. Противовоздушной обороной и действиями авиации обеспечить нормальную работу железных дорог и сосредоточение войск… II. Оборону государственной границы организовать, руководствуясь следующими основными указаниями: 1. В основу обороны положить упорную оборону укрепленных районов и созданных по линии госграницы полевых укреплений с использованием всех сил и возможностей для дальнейшего развития их. Обороне придать характер активных действий. Всякие попытки противника к прорыву обороны немедленно ликвидировать контратаками корпусных и армейских резервов. 2. Особое внимание уделить противотанковой обороне. В случае прорыва фронта обороны крупными мотомехчастями противника борьбу с ними и ликвидацию прорыва осуществлять непосредственным распоряжением Командования округа, для чего массированно использовать большую часть противотанковых артиллерийских бригад, механизированных корпусов и авиацию». Примечательна директива наркома обороны для Киевского ОВО – а именно этому округу планом Жукова определялась решающая роль в нанесении упреждающего удара. В директиве все выглядит иначе: войскам Киевского ОВО ставилась сугубо оборонительная задача по организации в приграничной полосе округа четырех районов прикрытия. «1. Район прикрытия № 1. Начальник района прикрытия – командующий 5 армией… Задача – оборонять госграницу на фронте исключая Влодава, Устмилуг, Крыстынополь, не допустив вторжения противника на нашу территорию… 2. Район прикрытия № 2. Начальник района прикрытия – командующий 6 армией… Задача – оборонять госграницу на фронте исключая Крыстынополь, Махнов, Сенява, Радымно, не допустив прорыва противника на нашу территорию… 3. Район прикрытия № 3. Начальник района прикрытия – командующий 26 армией… Задача – оборонять госграницу на фронте исключая Радымно, Пермышль, исключая Лютовиска, не допустив вторжения противника на нашу территорию… 4. Район прикрытия № 4. Начальник района прикрытия – командующий 12 армией… Задача – оборонять госграницу на фронте Лютовиска, Ужок, Ворохта, Волчинец, Липканы, не допустив вторжения противника на нашу территорию…» Но этим новые, оборонительные задачи не исчерпывались. Войскам Киевского ОВО приказывалось: «Обрекогносцировать и подготовить тыловые оборонительные рубежи на всю глубину обороны до р. Днепр включительно. Разработать план приведения в боевую готовность Коростеньского, Новоград-Волынского, Летичевского и Киевского укрепленных районов, а также всех укрепрайонов строительства 1939 года. На случай вынужденного отхода разработать план создания противотанковых заграждений на всю глубину и план минирования мостов, жел. дор. узлов и пунктов возможного сосредоточения противника (войск, штабов, госпиталей и т. д.)». Итак, в директиве нет и речи о подготовке или нанесении упреждающего удара. Разрешалось только «при благоприятных условиях быть готовым, по указанию Главного Командования, нанести стремительные удары для разгрома группировок противника, перенесения боевых действий на его территорию и захвата выгодных рубежей». Лишь авиации ставилась задача «разрушением железнодорожных мостов, узлов Катовице, Кельце, Ченстохов, Краков, а также действиям по группировкам противника нарушить и задержать сосредоточение и развертывание его войск», в то время как войска 5-й, 6-й, 12-й, 26-й армий Киевского ОВО организовывали бы оборонительные рубежи от западной границы и вплоть до Днепра. Все эти меры однозначны: никакого упреждающего удара. Задачи плана прикрытия и обороны округа должны были представить: Одесский, Ленинградский и Киевский округа – к 25 мая, ЗОВО – к 20 мая, ПрибВО – к 30 мая. То обстоятельство, что «план Жукова» не был принят, внесло еще большую неразбериху и непоследовательность в действия советского высшего командования. Обстановка складывалась серьезнейшая: в конце весны – начале лета 1941 года Германия завершала последние приготовления по плану «Барбаросса», о чем сообщала разведка. В то же время нарком обороны СССР и начальник Генштаба РККА, с одной стороны, выдвигали к западной границе СССР крупные воинские соединения из восточных районов страны и перегруппировывали силы приграничных округов, но при этом не готовились упредить противника и тем самым ставили свои войска под его первый удар, а с другой стороны, предписывали принять меры по оборудованию оборонительных рубежей в тылу – чего и вовсе не успели сделать. Из Москвы в штабы округов поступали «тормозящие» приказы. Так, 1 июня 1941 года начальник генштаба передал командующему войсками Киевского ОВО приказ наркома обороны: «1. Полосу предполья без особого на то приказания полевыми и уровскими частями не занимать. Охрану сооружений организовать службой часовых и патрулированием. 2. Отданные Вами распоряжения о занятии предполья уровскими частями немедленно отменить. Исполнение проверить и донести к 16 июня 1941 г. Жуков». 24 мая 1941 г. у Сталина состоялось важное совещание высшего командования РККА. Обсуждался ли на нем план Жукова? К сожалению, архивных документов о результатах этого совещания пока не обнаружено, а в мемуарах принимавших в нем участие военачальников сведений нет. Однако логика последовавших событий свидетельствует: не обсуждался. Ведь если бы готовилось нападение, то об этом должны были, по меньшей мере, знать командующие и штабы приграничных округов! Командование, штабы и сами войска не получили никаких заданий для подготовки локального превентивного удара и уж подавно – для общего нападения на вооруженные силы Германии, сосредоточивавшиеся по всей западной границе СССР. Упреждающий удар не состоялся. Таково было реальное положение дел. Все предположения о «превентивной войне» Сталина против Гитлера можно теперь отнести в разряд – в лучшем случае – беллетристических упражнений. Глава двадцать девятая. Просчитался не только Сталин Теперь все известно в подробностях: штабная разработка военной операции против Советского Союза началась в Германии летом 1940 года. Сначала она носила кодовое обозначение «Восстановление на Востоке», затем – «Отто», «Фриц», наконец (по личному указанию Гитлера) – «Барбаросса». 18 декабря 1940 года была подписана «Директива № 21» о нападении на Советский Союз. Для начала военных действий был избран пароль «Дортмунд». 20 июня 1941 года он был сообщен войскам в краткой шифротелеграмме: «Пароль „Дортмунд“ – 22 июня». Документация плана «Барбаросса» поистине необъятна. Но в ней существуют два документа, которые предназначались не для узкого круга политиков, промышленников и военных, а для круга военного и куда более широкого. Они были разосланы по всем соединениям и частям вермахта. Действительно, вермахт уже «познакомился» со всей Европой: промаршировал железными колоннами по Центральной, Северной, Западной и Юго-Восточной Европе. Но Советский Союз? Даже Гитлер как-то признавался, что «не знает, что там, за дверью»… Генеральный штаб сухопутных войск, возглавляемый генерал-полковником Францем Гальдером, позаботился о своих подопечных. 15 мая 1941 года им была подписана и разослана по войскам папка «G», содержавшая «Военно-географические данные о Европейской России (без Москвы)». Вслед за этим 20 июня была разослана папка «H». В ней находились данные о Москве. Каждая из папок содержала набор соответствующих карт и подробную текстовую часть. Для нас, разумеется, интерес представляет текст, ибо в нем не только описывались географические свойства нашей страны, но делались вполне определенные выводы по поводу перспектив предстоящей операции. Ведь папки предназначались отнюдь не для туристов! Почти за каждым «географическим» разделом следовала краткая военная оценка. Например, вводный раздел содержал соображения о роли центральной части России в русской истории и экономике. Следовала оценка: «Из русской истории можно сделать такой вывод: чтобы на длительное время господствовать над Россией, надо овладеть Центральной Россией». А вот после описания рельефа и климата Центральной России генштаб констатировал: «Местность хорошо проходима, даже в стороне от дорог, исключая периоды весенней распутицы и после дождей…» «…Формы поверхности сами по себе не представляют препятствия для маневров, однако могут в ряде мест их затруднять в связи с наличием рек и болот, а также с сезонным состоянием почвы. Невыгодное время для военных операций – весна от марта до мая. Резкая смена температур ставит перед организмом человека крайние требования, а оттепель делает непроходимыми большинство дорог и рек. С июня по октябрь климатические условия соответствуют немецким, только температура более высокая и требует больших усилий людей и животных. Зима с ее низкими температурами требует особых мер против морозов. Зато значительно повышается проходимость местности». Последние строки не мешает запомнить, чтобы понять несостоятельность попыток объяснить провалы вермахта «неожиданными морозами». Нет, морозы ожидались. Более того, генштаб сухопутных войск даже предпочитал их распутице. Но вот после длительного разбора различных военно-географических, климатических и иных факторов следовал общий вывод: «Центральная Россия является сердцем России, захватив которое, мощные вооруженные силы парализуют всю страну и разобщат все составные части огромного советского государства, а в перспективе – могут уничтожить его. Наиболее важная цель наступления в Центральной России – Москва». Так в папке «G» ясно формулировались цели предстоящей операции. А папка «H» их уточняла, причем весьма специфическим образом. Для германского генштаба 20 июня 1941 года не было вопроса, удастся ли вермахту взять советскую столицу. Конечно, удастся! Поэтому ведомство генерала Гальдера лишь рассматривало различные варианты: «Быстрая эвакуация центральных органов управления во время войны в условиях России исключается. Вследствие этого при захвате Москвы следует считаться с двумя крайними возможностями: 1. Весь централизованный административный аппарат государства и партии попадает в руки войск, вступающих в город. Так как экономика, как известно, также подчинена государству, можно будет легко получить информацию о производстве и запасах этой огромной державы. 2. Отступающий противник уничтожит все архивы органов власти. Однако это практически парализует управление оставшимися в его руках территориями». Не правда ли, как все просто и ясно? Поэтому авторы плана захвата советской столицы продолжали рассуждать: «При расквартировании войск в первую очередь можно занять казармы Красной Армии. Так как следует отказаться от использования частных квартир, войска кроме казарм можно разместить в гостиницах, театрах, школах, выставочных залах, клубах и общежитиях промышленных предприятий. Возможности для размещения техники представляют многочисленные парки и стадионы… Достичь ядра города – Кремля – можно без всяких трудностей благодаря осуществленному в последние годы расширению главных улиц в черте города». В результате делался такой общий вывод: «Москва не только главная цель наступлений в Центральной России, но и одна из важнейших целей на всей русской территории, короче, во всей Восточной Европе». Лишь в самом конце у составителей этого документа появились некие сомнения. «Является ли Москва решающей целью войны?» – спрашивали они сами себя. И отвечали следующим образом: «Занятие или разрушение Москвы парализует военный, политический и экономический руководящий аппарат и уничтожит важную базу советской власти. Однако решающий успех в войне достигнут не будет. Важнейшим противником все еще будет оставаться обширность территории, простирающейся на восток от Москвы в бесконечность». Заметьте: не советские войска, а «обширность территории»! Таковы были наметки германского генштаба. Они говорят за себя столь ясным языком, что не имеет смысла разбирать дальнейшие изменения, которым они подверглись (к примеру, известно, что Гитлер позднее принял решение: войскам в Москву не входить, а город просто «стереть с лица земли» или затопить). Сейчас нам важнее другое: констатировать ту уверенность в победе над Советским государством, которая царила не только в ближайшем окружении Гитлера, но и в германском военном руководстве. За сколько времени предполагалось осуществить операцию «Барбаросса»? Попытаемся собрать достоверные свидетельства. Они гласят: Гитлер (31 августа 1940 года) – 5 месяцев на проведение; Начальник тыла сухопутных войск (то же время) – 4-5 месяцев; Генштаб (июль 1940 года) – 9-19 недель; Генштаб (сентябрь 1940 года) – до 16 недель; Генштаб (сентябрь 1940 года) – 8-10 недель; Гиммлер (18 июня 1941 года) – 6 недель; Риббентроп (21 июня 1941 года) – 8 недель. Как видим, война еще не началась, а ее сроки неуклонно сокращались. Когда же нападение совершилось, то 29 июня 1941 года Гитлер в кругу своей свиты заявил: «Через четыре недели мы будем в Москве, и она будет перепахана». Так или иначе, август 1941 года считался месяцем, в котором дивизии вермахта смогут доложить о взятии советской столицы: Гиммлер говорил о 4 августа, Гальдер – о 25-м. Наконец, сам Гитлер сказал бывшему послу в Москве графу фон Шуленбургу, что взятие Москвы состоится 15 августа, а вся война на Востоке закончится 1 октября. Известно, что это были расчеты, как говорится, «без хозяина». Очень скоро гитлеровским генералам пришлось в этом убедиться. Но пусть эти цифры будут вечным свидетельством политической и военной слепоты тех, кто планировал походы на Советскую страну. Просчитался на этот раз не Сталин, а Гитлер. В истории недель, предшествовавших нападению гитлеровской Германии на Советский Союз, есть один эпизод, до сих пор привлекающий особое внимание историков. Пароль «Дортмунд» был сообщен 20 июня, а 10 мая 1941 года заместитель фюрера Рудольф Гесс спрыгнул на парашюте над Англией. Уже давно отброшена версия о его «умопомешательстве». Сильно подорвана и версия о «самовольном решении». Все данные говорят совсем об ином. Вот такой осведомленный человек, как статс-секретарь министерства иностранных дел Эрнст фон Вайцзеккер, в своем дневнике 19 мая 1941 года (как говорится, по свежим следам) сделал такую примечательную запись: «Дело Гесса настолько странно, что я хотел бы зафиксировать то, что мне известно. У меня всегда складывалось впечатление, что фюрер охотно заключил бы компромисс с Англией примерно на следующих условиях: Британская империя остается существовать, однако на континенте англичанам делать нечего… Именно в этом направлении и предпринята им попытка – как сейчас говорят, повторная – своей личной акцией завершить войну „между двумя белыми нациями“. Теперь все доподлинно известно: Гесс от имени Гитлера предлагал Англии соглашение. Об этом мне приходилось слышать рассказы двух лиц, осведомленность которых не подлежит сомнению. Первый из них – бывший сотрудник Риббентропа, специалист по Англии Фриц Хессе. Его сразу после прыжка Гесса допрашивали Гиммлер и Риббентроп, причем их главный интерес касался того, насколько велики шансы Гесса вступить в контакт с английскими руководителями. Второй мой собеседник – бывший обергруппенфюрер СС Карл Вольф – рассказывал, что в беседе с ним в ночь с 17 на 18 апреля 1945 года Гитлер сам признался, что Гесс выполнял его волю. В чем же она состояла? В том, чтобы склонить Англию к заключению «мира» с Германией и к совместным действиям против Советского Союза. Эта перспектива серьезно обсуждалась в имперской канцелярии. Вот как излагал тот же Вайцзеккер план «компромисса» (запись от 2 июня): «Пока будет идти серьезная война против России, идея компромисса с Англией, разумеется, должна быть законсервирована. Но как только военная операция будет закончена – чего военные деятели ожидают в течение 4-8, максимум 10 недель, – тогда в Англии возрастут надежды на сговор… Если Германия сохранит свободу рук на Востоке и сбросит балласт на Западе, почему бы с ней не помириться?» На пороге вторжения в Советский Союз Вайцзеккер записал: «Свершилось… Я думаю о том, что после того как Германия обратилась на Восток, примерно в сентябре на Западе увеличится готовность к миру… Тем самым победа на Востоке была бы сигналом к соглашению с Западом. Всегда надо ставить перед собой новую цель. Однако в этих мечтах важны наши отношения с США». Документы британских архивов о Гессе до сих пор открыты не до конца. Но важна не только неудача его миссии. Важно, что для Сталина это был еще один повод думать не о немецком нападении, а о британском коварстве. …А тем временем планы Берлина разрабатывались дальше. Взятие Москвы не должно было стать завершением войны. Гитлер сказал генерал-фельдмаршалу фон Боку, войска которого предназначались для взятия Москвы: «Если взятие Москвы и Ленинграда не приведет к миру, то мы должны – по крайней мере подвижными частями – прорваться к Екатеринбургу». (Фюрер не любил советских названий, Ленинград он чаще называл Петербургом. И для Свердловска он тоже употребил название царских времен.) Поэтому, когда в июле 1941 года генштаб счел войну выигранной, он решил послать войска и на Урал. Но не для постоянной оккупации, а как бы в виде рейда, экспедиции. 27 июля 1941 года был составлен соответствующий документ, который начинался так: «1. Операция будет проведена моторизованными войсками силами 8 танковых и 4 мотопехотных дивизий с привлечением – в соответствии с обстановкой – отдельных пехотных дивизий для прикрытия тыловых коммуникаций. 2. Операция будет представлять собой широко задуманную моторизованную экспедицию по труднопроходимой и бездорожной местности. Поэтому для осуществления подобной задачи необходимо перепроверить организационную структуру танковых корпусов и отказаться от всего, что сокращает ударную силу: возможно, сократить число автомашин. Боевые действия в общем и целом будут идти по железнодорожным и шоссейным путям». После этих «организационных» мер давались указания оперативного характера – ведь экспедиции предстояло пройти ни много ни мало от Горького, Казани, Ульяновска и Куйбышева до Нижнего Тагила, Свердловска и Магнитогорска. Далее «расчет сил» содержал такие директивы: «Для осуществления операции желательна неожиданность: все четыре группы выступят одновременно, чтобы возможно скорее достичь промышленного района, а затем – судя по обстановке – либо будут удерживать занятые рубежи, либо оставят их, предварительно разрушив все жизненно важные объекты, применив для этого специально подготовленные воинские части… Цель – сделать возможным неожиданное и быстрое продвижение на отдельных участках, ежели до этого времени русские не предпримут серьезных разрушений железнодорожных путей восточнее Волги». При этом генштаб снова не страшила русская зима. В документе говорилось: «3. Своеобразие театра военных действий требует тщательной подготовки в зимний период по следующим позициям: а) разведка дорог; б) выбор наиболее благоприятного времени для проведения операции с учетом климатических условий; в) изучение местности и возможных препятствий; г) организационная и транспортная подготовка операции; д) оборудование достаточного числа предмостных укреплений у мостов через Волгу. В случае если они будут разрушены – восстановление и оборудование для перевозки войск; е) подготовка специальных операций для захвата наиболее важных объектов на железных дорогах». Правда, в директиве от 27 июля не содержались подробности, касающиеся возможной встречи с японскими войсками, хотя именно в это время (июль – август 1941 года) в Берлине предпринимались энергичные усилия для того, чтобы обеспечить вступление Японии в войну. В те дни Гитлер говорил, что Урал станет «новой границей» рейха, а в беседе с японским послом Осимой сказал, что район германского владычества будет распространяться и восточнее Урала. Позднее разграничительной линией сфер влияния Германии и Японии был установлен 70-й градус восточной долготы. Но и это не было концом операции. Дело в том, что когда генералы строили планы на «период после „Барбароссы“, свои планы разрабатывали и руководители СС. 15 июля 1941 года на стол рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера лег первый вариант так называемого „Генерального плана „Ост“, подготовленного начальником штаба планирования Главного управления имперской безопасности СС. А на следующий день у Гитлера состоялось заседание, на котором обсуждалось будущее захваченных «восточных территорий“. О чем же шла речь? Война гитлеровской Германии против СССР преследовала вполне определенные цели. В первую очередь это была война на уничтожение идеологического врага. Как записал слова Гитлера в своем дневнике Геббельс: «Большевизм – всемирный враг номер один». После совещания Гитлера с высшими командирами вермахта 30 марта 1941 года Гальдер зафиксировал такую директиву: «Борьба двух идеологий… Борьба против России; уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции». Во исполнение этого приказа генштаб отдал войскам такой недвусмысленный приказ: «В ходе восточного похода принять участие в осуществлении задач идеологической борьбы». Второй частью замысла «Барбароссы» было превращение нашей страны в колонию. «Россия станет нашей Индией», – не раз говорил Гитлер своим сообщникам. Советскому населению предстояло превращение в толпу рабов (Гитлер: «Не следует допускать, чтобы у них образовалась новая интеллигенция». Или: «Достаточно, чтобы они знали дорожные знаки»). Более того, эсэсовцами была разработана программа биологического уничтожения славянства путем принудительной стерилизации и отмены медицинского обслуживания населения. «Дело состоит в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их… Для нас, немцев, важно ослабить русский народ до такой степени, чтобы он не был больше в состоянии помешать нам установить немецкое господство в Европе», – так говорилось в одном из документов, составленном в 1942 году в имперском министерстве по делам «оккупированных восточных территорий». Бред маньяков, фантазии расистских идеологов? Ничуть. Достижению подобной цели был подчинен упомянутый нами выше «генеральный план „Ост“. На оккупированных территориях должна была возникнуть цепь немецких военных поселений. Гитлер: «Все, что вне этого, – это другой мир, в котором русские будут жить, как им заблагорассудится… При одном лишь условии: мы будем господствовать над ними». В «генеральном плане „Ост“ все было расписано. Захваченные территории заселяются немцами: 1,5 миллиона поселенцев колонизируют районы, захваченные до конца 1941 года, 3,3 миллиона – районы, захваченные после 1941 года. На это ассигнуется 45 миллиардов рейхсмарок. Одновременно с оккупированных территорий „выселяются“ минимум 31, а может быть, 46—51 миллион славян. Не следует обманываться термином „выселение“: это было привычное для нацистов обозначение для умерщвления людей. Да и цифра должна была впоследствии увеличиться: ведь о 30—50 миллионах рассуждали, когда вермахт еще не дошел до Волги! План „вывоза“ советских людей был подкреплен конкретными организационными мерами. Как в этом признавался министр Альберт Шпеер, Гиммлером был разработан параллельный план создания системы лагерей смерти. Он предусматривал, что из узников концлагерей будут создаваться так называемые „строительные бригады“ (каждая по 4,8 тысячи человек, всего же от 14 до 29 миллионов узников). Они должны были строить немецкие поселения, а также концлагеря для уничтожения своих земляков. Иными словами, все было рассчитано и взвешено. Но еще до осуществления плана «Ост» должно было совершиться уничтожение еврейского населения Европы (план «Ваннзее»). Тогда еще не употреблялся термин «холокост». В нацистском обиходе говорили об «окончательном решении еврейского вопроса». К нему СС готовилось исподволь, готовилось и до 1933 года, осуществляя антисемитские мероприятия внутри Германии. Когда же вермахт начал поход за завоевание мирового господства, лозунги расизма и геноцида стали программой для оккупационных режимов – сначала в Польше, затем в других завоеванных областях Европы. Документ, получивший в послевоенной историографии название «плана Ваннзее», не был платонической декларацией. Согласно плану, выработанному на совещании руководства СС в пригороде Берлина Ваннзее 20 января 1942 года, в СССР подлежали уничтожению 5 миллионов евреев, в том числе на Украине 2 994 684, в Белоруссии – 446 484, в Прибалтике – 37 500 человек. Всего же в Европе эта «наметка» составляла 11 миллионов. Сколько человек пало жертвой «плана Ваннзее»? 26 ноября 1945 года Нюрнбергскому трибуналу представили показания штурмбаннфюрера СС Вильгельма Хёттля. Он вспомнил о разговоре, который состоялся у него в Будапеште в конце августа 1944 г. с Адольфом Эйхманом – участником совещания в Ваннзее и руководителем отделения IVb РСХА, ответственным за депортацию и уничтожение евреев. Хёттль спросил его: – Сколько же у вас на совести? Эйхман ответил: – Цифра эта представляет государственную тайну. Но на основе имевшихся данных я считаю, что в различных лагерях уничтожения было умерщвлено приблизительно 4 миллиона человек. Кроме того, еще 2 миллиона были умерщвлены иными методами, преимущественно действиями «эйнзатц-команд» СС во время русского похода. Гиммлер не был доволен моим ответом, поскольку, по его оценкам, число уничтоженных евреев должно быть больше, чем 6 миллионов… С этого времени цифра 6 миллионов стала привычной для описания геноцида еврейского населения. Конечно, после войны эту оценку историки попытались поставить на фактическую базу. Это оказалось непростым делом. Во время войны никто (даже коменданты «лагерей смерти») не вели полной статистики убийств. С большим трудом ученые различных стран восстанавливали данные – некоторые по имевшимся отчетам СС, другие путем сравнения исходных данных о численности еврейского населения до немецкого вторжения. Особенно трудным оказался подсчет жертв «плана Ваннзее» на территории СССР: в своих отчетах созданная в СССР Чрезвычайная государственная комиссия не выделяла групп отдельных национальностей и не учитывала тех непосредственных действий, которые немецкие оккупанты предпринимали во исполнение приказов Гитлера и Гиммлера об «окончательном решении еврейского вопроса». Тем не менее, авторы вышедшего в Германии фундаментального исследования «Масштабы геноцида» пришли к выводу: минимальная цифра уничтожения – 5,29 миллиона, максимальная – немногим более 6 миллионов человек, из них в СССР 2,8 миллиона. После уничтожения евреев все население Белоруссии, Украины, Российской Федерации «подлежало вывозу» на Урал и в Западную Сибирь. Там же предполагалось уничтожать поляков. Таким образом, если в Нюрнберге один из эсэсовцев признавался в намечавшемся уничтожении «30 миллионов славян», то эта цифра была лишь «скромным началом». Лето 1941 года было временем, когда нацистские руководители видели себя не только в Москве и на Урале, а немецкие промышленники – не только хозяевами природных богатств Советского Союза. Успехи вермахта в войне против нашей страны рассматривались как ступени к захвату мирового господства. К примеру, Ближний Восток давно привлекал внимание германских политиков. Поэтому одновременно с подготовкой плана «Барбаросса» в генштабе уже задумывались о том, что, когда армии вермахта «пройдут» через Кавказ (директива Гитлера № 32) и выйдут через Иран в Ирак, они смогут соединиться с немецкими войсками, двигающимися от Суэцкого канала. Затем можно будет двинуться в Индию и Афганистан (меморандумы, составленные 7 апреля и 18 июня 1941 года). 3 июля 1941 года Гальдер решил, что пришло время практически готовить новую операцию. Для выхода в Иран выделили 4 пехотные, 3 горнострелковые, 2 танковые и 2 моторизованные дивизии. Другая группа предназначалась для прохода через Турцию. Такой же «отправной точкой» была операция «Барбаросса» для начала активных действий по захвату колоний в Африке. «Можем ли мы, захватив русскую добычу, ограничиться Европой, – спрашивал в докладе на имя главы Имперского колониального управления один из его чиновников, – или же из соображений престижа мы должны требовать возврата бывших немецких колоний?» Ответ давался однозначный: нужны колонии. Был составлен план возвращения старых и захвата новых территорий в Восточной, Центральной и Западной Африке (всего 10 колоний) и создания 21 военно-морской базы на Африканском континенте. Вполне можно согласиться с профессором Клаусом Хильдебрандом (ФРГ), который писал: «Марш в Африку и к завоеванию роли мировой державы должен был пройти через Россию. Но он преждевременно закончился уже зимой 1941 года». Действительно, под Москвой зимой 1941 года Гитлеру был дан первый сигнал – за просчеты придется платить. Но диктаторы о расплате не думают. Вместо заключения Удивительно, но факт: история «Барбароссы» превратилась в историю просчетов. Просчетов Гитлера, который рассчитывал покорить Советский Союз. Просчетов Сталина, – он возомнил себя человеком, который в вопросе о войне может «перехитрить» Гитлера. Стоит ли один просчет другого? Это напрасный вопрос. Главное, что оба стоили человечеству колоссальных потерь и мучений. Конечно, для нас мучительнее просчеты Сталина. Как жаль, что наше обращение к Сталину за последнее время свелось к телевизионным картинкам с анпиловско-зюгановских демонстраций, на которых благообразные пенсионерки носят портреты генералиссимуса! Он заслуживает куда более серьезного отношения, а его время – серьезного изучения. Заслуживают внимания и его сравнительно немногочисленные труды (за долгие годы правления – 13 томов собрания сочинений плюс несколько книг), в которых подчас можно найти удивительные и совсем нестандартные для «традиционного Сталина» строки. Так, если открыть книгу «О Великой Отечественной войне Советского Союза», состоящую в основном из речей Сталина и его приказов, то там содержится речь, произнесенная перед командующими войсками Красной Армии 24 мая 1945 года на торжественном приеме в Москве. Сталин говорил: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!» За что же выпала русскому народу благодарность Верховного Главнокомандующего? За «ясный ум, стойкий характер и терпение», о которых Сталин говорил в той же примечательной речи? Или за то, что он, русский народ, так и не задал Сталину вопрос: как же могла случиться катастрофа, начавшаяся в роковой день 22 июня 1941 года? На первый взгляд, эта катастрофа не должна была произойти. Не должна и даже, как казалось советским людям, не могла случиться. Советский Союз, родившись в битвах Гражданской войны и иностранной интервенции, был «запрограммирован» на отражение вражеской агрессии, о чем все годы говорили со всех трибун. Не только говорили, но действительно готовились к вооруженной схватке во имя социалистического отечества. Не жалели для этого сил и средств. Относились к Красной Армии как к всеобщей любимице. Требовали бдительности по отношению к проискам англо-французских плутократов, польских панов и румынских бояр. С момента прихода Гитлера к власти не скрывали от народа, что перед ним опасный и коварный враг, готовящийся к «дранг нах Остен». Помогали первым жертвам германской и японской агрессии. Не собирались отдавать ни пяди своей земли, а отпор готовились давать уже на территории врага. Создавали индустриальную базу, чтобы вооружить армию, недаром считавшуюся одной из лучших в Европе и мире. На митингах единодушно одобряли расправы со всеми, кто «продался готовящим войну иностранным разведкам». Одним словом, готовность к войне была стержнем морального состояния советского общества. Его выражали слова песни: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов…». И вдруг – 22 июня 1941 года! Не «пяди», а тысячи квадратных километров советской земли оказались захваченными врагом. Не на его территории велась война, а у стен Ленинграда, Киева, Минска, Москвы. За первые месяцы войны понесла поражения та самая Красная Армия, которая считалась самой сильной «от тайги до британских морей». Как это могло случиться? К чести того народа, которого задним числом благодарил Сталин, этот вопрос себе в 1941 году не задавали, а, стиснув зубы, совершили немыслимое: остановили вермахт у Ленинграда и Москвы. Все военные эксперты Запада предрекали гибель Красной Армии и Советского Союза и спорили лишь о дате. Советское общество, надевшее шинель, нашло в себе силы перебороть вермахт. Времени для размышлений не было, а когда оно находилось, то задумывавшимся давали понять: не спрашивайте. Пришедшая и завоеванная столь дорогой ценой Победа должна была все списать, на что безусловно рассчитывали те, кто нес ответственность за понесенные в 1941 году потери. Как же могла социалистическая система допустить катастрофу, случившуюся в июне 1941 года? Впрочем, ответы были заготовлены давно. Нападение Гитлера объявили внезапным, действия Гитлера – вероломными. С советской стороны признавались ошибки. «Отдельные» ошибки – их партия осудила, и порой сурово. Например, в 1941 году расстреляли известного генерала армии Павлова и других для острастки. Для острастки же были заранее объявлены изменниками родины те, кто попадал в плен. Когда же их число стало измеряться сотнями тысяч, то избрали самый простой метод: перестали сообщать о них. А коли пленных вроде как не было, то и объяснять было нечего… Еще в сталинские времена стали рушиться подобные легенды, после XX съезда – еще пуще. Но сопротивление оказалось отчаянным. Когда президиум ЦК КПСС обсуждал тезисы будущего доклада Н. С. Хрущева, один из членов президиума предложил включить упоминание о военной катастрофе 1941 года и вине Сталина. Все остальные встали горой за престиж великого полководца. Но не Сталину, а миллионам солдат на фронте и трудящимся в тылу пришлось вынести чудовищные испытания и горести. Кто и когда мог ожидать, что под Минском и Белостоком в плен попадут 323 тысячи человек, под Уманью – 103, под Смоленском и Рославлем – 348 тысяч, под Киевом – 665 тысяч, под Вязьмой – 662 тысячи? Всего, по немецкой статистике, в 1941 году в руках вермахта оказалось 2 миллиона 465 тысяч человек. А сколько было неучтенных? Сколько погибших? 1941 год фактически перемолол ту действующую армию, которая стояла на западных границах. Ее пришлось воссоздавать – и это сделали. Победа пришла – но через 1418 дней. В послевоенные годы возникла – если так ее можно назвать – некая «сравнительная историография», которая концентрирует свое внимание на личностях Гитлера и Сталина и их влиянии на мировые события. Начало ее положил Аллен Баллок со своей фундаментальной работой «Гитлер и Сталин. Жизнь и власть». Она переведена на многие языки, в том числе (хотя и с большим опозданием) на русский. Не желая соперничать с маститым исследователем, автор этой книги хотел бы видеть исследование Второй мировой и Великой Отечественной войн в более широком аспекте. Конечно, эти две определяющие фигуры стоят в начале и конце любого исследования. Их влиянию практически не было границ. Но анализ войны, очевидно, не должен замыкаться на анализе обеих диктатур, каждая из которых имела свои причины, свои истоки, свои формы воздействия на оба народа – немецкий и советский. Едва ли нынешнее поколение – не говорю уже об уходящем военном поколении – будет в состоянии сказать исчерпывающее слово в этом процессе познания. Нам же остается самое малое – собственная память, собственное горе потерь и собственная радость Победы. Послесловие автора Заканчивая свою работу, автор встал перед серьезным вопросом: должен ли он снабдить ее так называемым «научным аппаратом», непременным для исторических публикаций, т. е. ссылками на различные источники? С одной стороны, это казалось необходимым. Но тогда пришлось бы менять весь стиль книги, далекий от притязаний на научные стандарты и не пренебрегающий как живым разговором с читателем, так и личными воспоминаниями. Из этого внутреннего противоречия мне показалось возможным найти такой выход: – попросить у читателя определенный кредит доверия и веры в то, что все цитаты достоверно взяты из отечественных и иностранных источников, из архивов и публикаций; – тех, кто все-таки захотел бы узнать эти источники, переадресовать к моим прежним публикациям – книгам «Особая папка Барбаросса», «Разгаданные загадки третьего рейха», а также к статьям в научных журналах «Новая и новейшая история» (1/1979, 4/1997, 3/1998), «Россия и современный мир» (1/1996), «Вопросы истории» (4-5/1991, 9/1996). Эти публикации возникли в ходе работы автора над отечественной и зарубежной военно-научной литературой, а также работы в ряде архивов, в первую очередь в Архиве Президента РФ (его фонды 3 и 45), Государственном архиве РФ (ГАРФ), Российском государственном архиве социальной и политической истории (РГАСПИ, ранее Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, его фонды 2, 17, 88, 324, 558), Центральном архиве Министерства обороны РФ (ЦАМО), ряде фондов Архива внешней политики РФ (при МИД РФ, его фонды 06, 010, 011, 059, 082), Архиве Федеральной службы безопасности. Автор работал также в Государственном архиве Великобритании (Public Records Office, Kew Gardens, его фонды PREM, CAB и FO), Федеральном архиве ФРГ (Кобленц), Политическом архиве МИД ФРГ (Бонн, его фонды BuЁro RAM, Botschaft Mosкau). Значительная часть работы возникла во время участия автора в составлении сборника «1941 год. Документы» (М., 1998) под общей научной редакцией В. П. Наумова.