--------------------------------------------- Григорий Горин Убийца Кирюша Лапенков, высокий худой мужчина лет тридцати пяти, сидел в диетической столовой и обедал. Настроение у Кирюши было скверное. Мрачное было настроение. Да и с чего, спрашивается, быть хорошему настроению у человека, болеющего гастритом, сидящего в душной столовой и поедающего обед за пятьдесят три копейки в составе: суп овощной протертый, тефтели паровые с картофельным пюре, кисель молочный? Какие мысли должна рождать в мозгу такая пища? Грустные мысли. Протертые мысли. Паровые. Желеобразные. Бессолевые. Но нет! Организм Лапенкова протестовал. И в тот момент, когда его желудок равнодушно принимал всю эту преснятину, мозг Кирюши вел активную, буйную деятельность. Мозг кипел. Он рождал острые, соленые мысли. Мысли, пересыпанные перцем и аджикой, мысли шипящие и дымящиеся, как шашлык на шампуре. Вот они, мысли Кирюши Лапенкова, в кратком изложении: 1. «Повар – сволочь! Протираешь овощи – протирай, но не до дыр! Сам небось харчо жрет! 2. Участковый врач – халтурщик. Раз нашел у человека гастрит, так лечи. А он, кроме диеты, ничего не прописывает. За что им, коновалам, только зарплату платят. 3. Председатель месткома Точилин – прохиндей! Не дал путевку в Кисловодск. У вас, говорит, товарищ Лапенков, всего-навсего гастритик, а у нас есть товарищи уже с язвочкой. Им путевочку в первую очередь надо. Мерзавец! На следующие выборы месткома не приду. В знак протеста! 4. Начальник отдела Корольков – убогий чинуша. И голос у него визгливый, как у бабы. «Вы почему, товарищ Лапенков, не отправили запрос в Керчь по поводу трансформаторов?» – «Потому что забыл!» – «А зарплату вы получать не забываете?» У, зануда! Тебе бы мою зарплату! 5. Сосед по квартире Рубинин – подонок и извращенец. Каждую ночь у него музыка орет и женщины повизгивают. Оргии устраивает! И хоть бы раз пригласил, каналья! 6. Лето нынче ужасное. Жара, духота! Говорят, солнечная радиация усилилась. Полысеем все к чертовой бабушке! 7. Вообще народ как-то измельчал… Стал хлипкий и пузатый… Сегодня шел по улице – ни одной красивой девушки не встретил… Вырождается род человеческий помаленьку. 8. В футбол наши играть определенно не умеют. Распустить бы команды, а Лужники огурцами засеять… Все же польза была бы… 9. По телевизору все время какую-то муру передают… В комиссионку отнести его, что ли? 10. Эх, жизнь…!» На десятом пункте мысли Лапенкова приостановились в своем развитии. Но произошло это вовсе не потому, что этот пункт был наиболее ярким и всеобъемлющим. Просто Лапенков вдруг заметил, что сидящий рядом за столиком бородатый мужчина пристально его разглядывает. Кирюша этого не любил. Под чужим взглядом он терялся и нервничал. Поэтому, быстро допив кисель, Лапенков встал и направился к выходу. Однако спиной он почувствовал, что бородач тоже поднялся и идет за ним. Так они прошли вместе по улице шагов десять, и все время Лапенков чувствовал на своем затылке сверлящий взгляд бородача. Тогда Лапенков остановился и обернулся. – Извините, – сказал бородач, подходя к Лапенкову. – Извините. Разрешите представиться: Валабуев, художник! – Лапенков, – тихо сказал Кирюша, слегка пожимая протянутую руку. – Не сердитесь, что задерживаю вас, – сказал бородач, – но дело в том, что меня как художника поразило ваше лицо… Это то, что я искал… – В каком смысле? – растерянно спросил Лапенков. – В прямом! – сказал бородач. – У вас выдающееся лицо… Низкий скошенный лоб, тяжелые надбровные дуги, острый нос, губы тонкие, нервные… А скулы какие! Ведь это черт знает какие скулы! – При чем здесь скулы? – начал нервничать Лапенков. – Что вы хотите, товарищ? – Я хочу вас попросить позировать мне, – сказал художник. – Ваше лицо мне нужно для картины… Это не займет у вас много времени. Всего несколько сеансов. И я заплачу! Приветливая улыбка на лице бородача и ласковое «заплачу» как-то успокоили Лапенкова. Он смутился и спросил' – А кого же вы хотите с меня рисовать? – Убийцу, – сказал художник и улыбнулся. Наступила пауза. – То есть, как это? – наконец осторожно спросил Лапенков. – Почему убийцу? С какой стати? – Это не совсем убийца в обычном понимании этого слова, – продолжая улыбаться, сказал бородач. – Это браконьер. Понимаете, картина называется «Убийство». Композиционно она решается так: опушка леса, а на переднем плане – косуля и охотник. Нежная, трепетная косуля, обагренная кровью, лежит на траве, а над ней склонился охотник, браконьер с дымящимся ружьем. У него низкий скошенный лоб, тяжелые надбровные дуги, тонкие нервные губы искривились в садистской усмешке… – Не-не! – запротестовал Лапенков. – Я отказываюсь… Что вы, на самом-то деле? Я люблю животных… И потом у меня семья, соседи… – При чем здесь соседи? – поморщился художник. – А что касается животных, то именно из любви к ним я и взялся за это полотно. Я считаю охоту занятием аморальным! Моя картина будет публицистична от начала до конца. Это будет полотно-протест! Почему же вы отказываетесь помочь мне в этом благородном деле? – Я не отказываюсь, – пробормотал Лапенков, – но как-то странно… Вы меня нарисуете, а что потом скажут? Лапенков – мерзавец, скажут… – Ну зачем же так примитивно, – снова поморщился художник. – Картина не фотография, это все прекрасно понимают… А если кто и узнает вас, то ничего, кроме уважения, к вам это не вызовет… – Это почему? – не понял Лапенков. – Потому что не каждого рисуют художники, – сказал бородач. – Это, если хотите, большая честь… Неужели вы этого не понимаете? – Подумать надо, – вздохнул Лапенков. – Хорошо! – сказал художник. – Пошли ко мне домой. Это пятнадцать минут ходу. Вот вам и время на раздумье. Он взял Лапенкова под руку и повел по улице. Шел он быстро, широким, уверенным шагом. Лапенков едва поспевал за ним. Приходилось семенить ногами и даже иногда подпрыгивать. Оттого и мысли в лапенковской голове были тоже какие-то семенящие и подпрыгивающие. Вот они, мысли Кирюши Лапенкова, в кратком изложении: «Откажусь! К черту!… Почему?… Потому!… Зачем людей смешить?… Почему смешить?… Ну, не смешить – пугать?… Зачем людей пугать?! Пусть знает! С кем! Имеют! Дело! Они все думают, что у меня лицо как лицо! Тьфу, лицо!… А у меня лоб скошенный!… Ага, задрожите, голубчики! И Точилин! И Корольков! И Рубинин!… И все!… С таким лицом шутки плохи!… Попробуй! Обидь! А я с ружьем! На картине!… Над косулей!… Ничего! Они не дураки! Сегодня над косулей – завтра над тобой!… Попробуй обхами! Попробуй не дай путевку!… Ненавижу всех!… И это зафиксируем!… Картина-протест!… Смотрите, люди, до чего довели человека!… Всех на выставку свожу – звериный лик свой покажу!… Да и самому на себя со стороны посмотреть интересно. Роковой мужчина!… Девицы! Будут! Замирать! От! Страха! И! Любить!… Эх!» – Пришли! – сказал художник, остановившись перед подъездом большого кирпичного дома. – Ну как, согласны? – Согласен! – вздохнул Лапенков. – Я так и думал, – сказал художник. – Прошу вас… Квартира у художника оказалась огромная и светлая. Три комнаты, через которые прошел Лапенков, были уставлены красивой старинной мебелью и книжными полками. Стены были увешаны картинами, иконами, каким-то диковинными масками. С потолков свешивались огромные старинные люстры с множеством стеклянных подвесок. Было очень уютно и, главное, прохладно. – Садитесь, пожалуйста, – сказал художник, пододвигая к Лапенкову огромное кожаное кресло. Кирюша робко сел и с удовольствием почувствовал спиной приятный холодок кожи. – Коньяку выпьете? – спросил художник. – Нельзя мне, – грустно сказал Лапенков. – Врачи… – Плюйте на них, – сказал художник. – мне тоже нельзя, а я принимаю понемножку – и ничего… Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся, везя перед собой на колесиках маленький деревянный столик. На столике стояли два больших бокала с каким-то желтым соком, блюдечко с нарезанным лимоном, коробка шоколадных конфет, маленькие бисквитики, большая темная бутылка с яркой наклейкой и две пузатые рюмки. Лапенков зачарованно смотрел на все эти прелести и, к своему удивлению, проглотил слюну, хотя ел совсем недавно. – Пейте, не смущайтесь, – сказал художник, наливая рюмки. – Это «Камю»… Отличнейший коньяк… А сейчас я включу музыку. Я, знаете, люблю работать под музыку… Особенно Легран вдохновляет… Вы не возражаете? – Нет, что вы… конечно, – смутился Лапенков. Они выпили. Художник чуть-чуть пригубил, а Лапенков выпил всю рюмку коньяку и весь бокал с соком. Коньяк был крепкий и ароматный, сок – апельсиновый и холодный. Ки-рюше как-то сразу сделалось хорошо и радостно, тем более что он увидел, как художник вновь наполнил его рюмку. – Курите, – сказал художник и положил на столик пачку сигарет в золотой обертке. – Это «Бенсон»… Я их очень люблю. – Врачи запрещают, – робко сказал Лапенков, но потом обреченно махнул рукой и закурил. Сигареты были удивительно приятные и крепкие. От них закружилась голова. – Ну вот, а теперь за работу, – сказал художник. Он включил магнитофон, достал большой альбом и толстый пластмассовый карандаш, а затем сел в кресло напротив Лапенкова. Из динамиков, висевших на стенах, полилась музыка. Она была какая-то удивительно спокойная музыка, тихая и чуть-чуть печальная. Сам не понимая почему, Кирюша вдруг почувствовал в груди какое-то блаженное томление. Он выпил вторую рюмку коньяку и уже сам налил себе третью. «Вот дурак-то я, – подумал про себя Лапенков. – Еще отказывался… Хорошо-то как, Господи!…» Художник, несколько минут внимательно смотрел на Лапенкова, потом неожиданно отложил блокнот, закурил, встал и прошелся по комнате. – Послушайте, Лапенков, – наконец сказал он, глядя Кирюше прямо в глаза, – что у вас случилось с лицом? – А что? – удивился Лапенков и провел рукой по щекам. – Чего случилось? – У вас резко изменилось лицо, – сказал художник. – Черты, в общем-то, те же, а выражение совсем другое… Не то, что было там, в столовой… – Не знаю, – сказал Кирюша. – Выпил потому что… – Это я понимаю, – сказал художник. – Но мне-то необходимо именно то выражение… Жестокое, гневное и непреклонное. Вы помните, о чем вы думали там, в столовой? – О разном думал, – тихо сказал Лапенков. – О людях, о жизни… Вообще, так сказать… – У вас много неприятностей? – Много, – вздохнул Лапенков. – Ненавидите всех? – Ненавижу, – опять вздохнул Лапенков. – Очень хорошо, – сказал художник. – Тогда припомните все, о чем вы думали, о всех ваших врагах и попытайтесь расправиться с ними мысленно… – То есть, как? – не понял Лапенков. – Убейте их… Мысленно! Представьте: вам дали ружье в руки, разрешили стрелять в кого хочешь… Ожесточайтесь!… Давайте, давайте… Проведем этот психологический опыт… Ну? Закройте глаза и сосредоточьтесь. Лапенков послушно закрыл глаза и стал думать. Сначала мыслей никаких не было. Просто в голове было какое-то приятное кружение, а во всем теле – сладкая ломота. Лапенков напрягся. Мелькнула мысль: выпить бы еще коньяку! Но это было не то. Потом снова мыслей не было. Потом наконец они появились. Это были удивительные мысли, тягучие и ароматные, пахнущие коньяком и сигаретами «Бенсон»… Вот они, мысли Кирюши Лапенкова, в кратком изложении: «Убью повара! Он сволочь! Впро-чем, по-че-му?… Ну, суп плохо готовит! Ну и что?… Не нравится – не ешь. За что убивать? Лучше участкового доктора кок-ну!… Он, бедняга, бегает целый день по вызовам, ночей недосыпает, а я его из ружья?… Вот Точилина действительно стоит у-ко-ко-шить!… Почему путевочку не даешь?!. Потому что нет!… Где он ее возьмет?… Родит, что ли?… А так он хороший человек, Точилин!… И начальник отдела Корольков тоже хо-ро-ший человек!… если и кричит, то за дело! Запрос в Керчь я действительно забыл отправить! Пусть живет на радость людям!… Ох, какая музыка! Легран? Хороший человек Легран!… Надо посоветовать соседу Рубинину, пусть он эту музыку достанет… Хороший он парень, молодой, красивый… Его девушки любят… За что ж его убивать?… Нет, я не на него злился… Я на лето злился!… Жаркое лето! Радиации много!… И ничего не много!… В самый раз… Футболистов пострелять, что ли?… Да их же тысячи! Патронов не наберешься… Да и как же без футбола?… Одна радость… Почему одна?… А телевизор вечером посмотреть – плохо, что ли?… «А я иду, шагаю по Москве, и я еще пройти смогу…». Это что, тоже Легран?… Нет, это наша песня. Хорошая песня… «Ой ты, рожь вы-со-ка-я… Ой ты… хм… вт… бт… уз…». Лапенков уснул. Ему приснился красивый сон. Будто он идет по красивому городу, навстречу идут красивые люди, а у него прошел гастрит. Лапенкову стало так хорошо, что он достал ружье и, на радостях, пальнул в воздух… Выстрел получился громкий, и Лапенков проснулся. Несколько секунд он изумленно смотрел на бородатого человека, сидящего в кресле напротив и что-то зарисовывающего в альбоме, а потом вспомнил, где он и что с ним. – Послушайте, товарищ художник, – жалобно сказал Кирюша. – Не надо… – Что не надо? – спросил художник, подняв голову. – Не надо с меня убийцу, – сказал Лапенков. – Не подхожу я… – И, сам не зная почему, Лапенков вдруг всхлипнул. – Да не волнуйтесь вы, – сказал художник и улыбнулся. – Не расстраивайтесь… Я рисую с вас косулю…