Аннотация: Во II томе романа рассказывается о последнем периоде правления испанской королевы Изабеллы II, ее изгнании во Францию и связанных с этим исторических событиях.


---------------------------------------------


 Георг Борн
 Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 2



 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



 РЕВОЛЮЦИЯ 1854 ГОДА

 Волнения, вызванные не только бездарным управлением министров и советников Изабеллы, но и корыстолюбием и интригами ее ближайших родственников, постепенно разрастались. Близкая связь вдовствующей королевы с Санта Мадре не могла скрыться от народа. Когда же был объявлен чрезмерно строгий приговор обществу «летучей петли», имевшему многочисленных приверженцев среди народа и связанному с высшими слоями общества кровными узами, то утром 17 июля 1854 года разразилась буря.
 Войска под предводительством О'Доннеля и Дульче двинулись на возмутившийся город, но не для помощи встревоженному губернатору, а чтобы присоединиться к клику народа: «Да здравствует королева! Смерть министрам! Смерть графу Сан-Луису!»
 В Монхской долине собирались недовольные полки Конхи и Мессины.
 На улицах происходили стычки. Мужчины и женщины голыми руками срывали с королевских зданий железные решетки и вооружались ими. На их бледных изможденных лицах был ясно виден отпечаток голода. Вскоре шум и крики стали слышны на всех улицах.
 На Плацце Майора разъяренная толпа бросилась на арсенал. Первыми пали часовые, затем ликующая толпа приступом взяла ворота и вооружилась ружьями и кинжалами.
 Столица Испании была взбудоражена: двери и окна закрывались, на улицах звучали выстрелы, на площадях Изабеллы и Пуэрте дель Соль ломали мостовую для строительства баррикад.
 Сотни железнодорожных рабочих — французов, которых правительство привлекло в Испанию, а потом из-за недостатка денег лишило работы, тащили двери, балки, тележки и доски, и через несколько часов кварталы города, в которых находились казармы, были отрезаны. Мужчины и женщины повязывали себе на голову или руки красную повязку и шли на баррикады, а между тем народ все прибывал.
 Казалось, что правительством овладели страх и отупение. Наконец, оно приказало вывести войска против бунтовщиков. Прим умолял королеву распустить кабинет и пойти на уступки толпе. Мария-Христина и ее сторонники, напротив, призывали королеву к новым строгостям и насильственным мерам. Дрожащей рукой подписала Изабелла приказ, предложенный растерявшимся графом Сан-Луисом. Одну часть армии велено было вести на военных, занявших Мадридскую равнину, а другую, под командованием генералов Роса де Олано и Орибе, на разъяренный народ.
 Произошло страшное столкновение. Крики толпы сливались с грохотом оружия. На улице Мунеро народ изрубил часовых государственной тюрьмы и, празднуя победу, освободил членов «летучей петли», выстроив от тюремной ограды до противоположных домов высокую баррикаду из карет, камней и загородок. Завязалась кровопролитная схватка. Хотя солдаты и видели, что их ведут на смерть, они вынуждены были броситься на баррикаду.
 Кровь лилась ручьем. Вопли о помощи, хрип умирающих и крики сражающихся неслись с двух сторон.
 Олоцага напрасно увещевал толпу. Взбунтовавшемуся народу уже было мало того, что он освободил приговоренных к казни, ему хотелось смерти ненавистных советников королевы, лицемерных мошенников в орденах и с титулами.
 «Долой Сан-Луиса!», «Долой Марию-Христину!» — раздавалось на всех площадях. Этот грозный крик вместе с гулом сражения долетал до самого дворца.
 С каждым часом толпа все росла, и целые полки переходили на сторону народа. Приказание обстреливать Мадрид не могло быть выполнено, так как все возвышенности вокруг города заняли восставшие полки. Сопротивление королевских войск ограничилось уличными стычками и кровопролитными рукопашными боями.
 Площадь Пуэрта дель Соль превратилась в поле сражения и была устлана мертвыми, площадь Майора плавала в крови, а неистовый рев черни, забрызганной кровью, все усиливался.
 Рос де Олано и Орибе не могли больше выдержать этого зрелища, когда брат шел на брата, и они объявили маршалу Серано, что их отряды возвращаются в казармы, за что герцог де ла Торре обнял генералов.
 — Я предвидел это, и сердце мое обливалось кровью, — сказал он. — Дай Бог, чтобы это страшное семя принесло золотые плоды свободомыслия! Да просветится королева Испании и отныне станет более доверяться своим верным слугам, чем лицемерным советникам!
 Франциско Серано с большим трудом удалось добраться до дворца. Толпа грозно подступала к нему все ближе и ближе.
 Изабелла находилась в верхней комнате своего флигеля, из окон была видна Валекасская равнина. Стоя рядом с королевой, испуганная маркиза де Бевиль поднимала руки к небу, а старая дуэнья Марита плакала от страха и горя. Кормилицу и инфанту тоже привели в эту комнату. Кроме них, при испанской королеве осталось только несколько адъютантов. Изабелла смотрела в подзорную трубу и следила за войском. Маленький трусливый король ползал на коленях в дворцовой капелле. Тревожный шум улицы долетал и до него, и чем ближе звучали выстрелы, тем ниже и чаще становились поклоны короля.
 Патеры Маттео и Фульдженчио еще вначале восстания закутались в длинные плащи и бежали через парк. Монахиня Патрочинио последовала их примеру. Благочестивое общество встретилось за высокими стенами улицы Фобурго, предоставив королеву, короля и весь двор их судьбе.
 Изабелла была как в лихорадке — адъютанты приходили и уходили, принося известия о ходе боя. Они не решались сказать королеве правду.
 Вдруг в комнату вбежал генерал Блазер, командовавший королевскими войсками на Валекасской равнине.
 — Наконец-то, — воскликнула Изабелла, спеша к нему навстречу, — с каким известием пришли вы, генерал?
 — С хорошим, ваше величество, — мятежники, уже укрепившиеся на равнине, отступают! — задыхаясь от волнения, сообщил ей престарелый военачальник, опускаясь на колено. — Полки Конхи колеблются, через час они обратятся в бегство!
 — Благодарю вас, мой верный генерал. Мы вас наградим по-королевски! Но прежде всего мы лишим должностей и чинов и поставим вне закона тех генералов, которые подняли на нас оружие!
 Когда генерал Блазер удалился, королева приказала позвать графа Сан-Луиса. Она подошла к письменному столу и собственноручно написала приказ, стоивший жизни многим офицерам. Опасность привела королеву в такое страшное раздражение, что она способна была подписать смертный приговор всему Мадриду.
 — Они раскаются, предатели, — шептала она, и лицо ее побледнело от злости, — я уничтожу их, всех, всех! Где мои друзья и защитники, где моя верная стража, которая при всяком удобном случае твердила о своей преданности? Настал час, когда они могут доказать то, что до сих пор было пустыми словами!
 Один из адъютантов, задыхаясь, вбежал в комнату.
 — Ваше величество, дон Олоцага освобожден, гарнизон государственной тюрьмы перебит, генералы Рос де Олано и Орибе после больших потерь отвели свои полки обратно в казармы!
 — А, предатели! — вспыхнув от негодования, воскликнула Изабелла. — Они понесут наказание, как только Мануель и Блазер разобьют бунтовщиков на Валекасской равнине.
 Рассерженная королева подошла к окну с подзорной трубой. Она старалась разглядеть действия своих сторонников, но ничего не могла разобрать из-за страшного дыма.
 В это время возвратился камергер, посланный за графом Сан-Луисом.
 — Ваше величество, все потеряно! Министр-президент бежал, чтобы спастись от гнева народа!
 — Бежал? Не может быть! Вас обманули!
 — Уже три часа тому назад граф Сан-Луис, переодетый, бежал с де Молинсом.
 — Так позвать ко мне Кастро, маркиза де Герона и Доменеха!
 — Я уже искал их, ваше величество, — сказал камергер, дрожа от страха и ужаса, — они тоже бежали!
 — Неужели нас окончательно предали? — сказала замирающим голосом королева. — Эти презренные люди бросили нас в ту минуту, когда мы более всего в них нуждаемся!
 Казалось, Изабелла не знала, что предпринять; она молча стояла в каком-то оцепенении, потом вдруг сказала:
 — Попросите сюда мою августейшую мать и герцога Риансареса. Мы хотели бы их видеть около себя.
 О своем супруге Изабелла не думала — еще за несколько часов до этого он простился с ней и пошел во дворцовую капеллу. Изабелла знала, на какую помощь могла рассчитывать со стороны ничтожного Франциско де Ассизи и не чувствовала потребности видеть его около себя в час, когда ей угрожала опасность. Ее взгляд упал на ребенка, и глаза королевы наполнились слезами. Девочка, не понимая приближающейся опасности, улыбалась и тянула к ней руки. Изабелла поцеловала маленькую дочь, и ее слезы упали на вытканные золотом кружева белого платьица.
 Адъютант явился с горестным известием, что королеву-мать не могли найти во всем дворце и что герцог Риансарес бежал со своими детьми.
 — Бежали, все бежали! О, тогда мы окончательно погибли! — простонала, убитая горем, королева. Она вдруг увидела себя покинутой, покинутой теми, которые, как ей казалось, поддерживали ее и желали добра, которых она отличала и награждала, которые клялись ей в искренней любви и преданности.
 Сраженная горем, доверчивая королева почувствовала, что лучшие струны ее сердца порвались, что вера в любовь и верность разрушена. Тем временем до ее окон все грознее долетали гневные крики подступавшей толпы. Бой превратился в отвратительную резню, выстрелы раздавались все реже и реже, их заменили неистовые вопли разнузданной черни.
 — Смерть министрам! Смерть мошенникам и лицемерам! Долой Марию-Христину!
 Смятение и отчаяние овладели окружающими королеву, когда они убедились, что королевские исповедники и монахиня, вместо того, чтобы утешать их, тайно скрылись.
 Паула де Бевиль подошла к своей повелительнице и с мольбой протянула маленькие дрожащие руки, в ее обычно игривых глазах стоял испуг.
 — Ваше величество, — прошептала она, — не медлите, не то закроется последний выход. Спасайтесь!
 — Бежать, маркиза? Вы не знаете, что говорите, моя милая! Мы здесь останемся, даже если все перейдут к нашим врагам. Если вы тоже хотите нас оставить, так идите, Паула. В этот час мы столько испытали, что и это страдание нас не сломит, идите. Мы остаемся.
 — В таком случае я тоже остаюсь, ваше величество, позвольте мне умереть с вами, — проговорила, рыдая, маркиза.
 Изабелла обняла ее.
 — Приободрись, милая Паула! Узнаем, кто желает нам добра и кто нас покидает. Действительно, этот роковой час оказал нам услугу, он показал, чьи слова, клятвы и любовь были притворны. Кажется, что все окружающее нас было фальшиво и ничтожно.
 — Только не думайте обо мне этого, ваше величество. Если вы отказываетесь отступить перед натиском недовольной толпы, если твердо решились перенести страшные испытания, то и я останусь с вами и все перенесу!
 Старая Марита тоже подошла к королеве, покрыла ее руки поцелуями и сказала, что с радостью готова умереть с ней.
 Слова этих двух преданных женщин глубоко тронули Изабеллу. Но королеву ждало новое неприятное известие.
 Адъютанты доложили, что восставшие войска разбили генерала Блазера и овладели всей Монхской долиной и улицами, ведущими из Мадрида в Кадис. Еще одна весть глубоко потрясла Изабеллу и лишила ее мужества: Валенсия и Арагонская провинция присоединились к восставшим. Ошеломленная королева отступила назад и закрыла лицо руками — теперь все погибло.
 — А Мадрид? — нерешительно спросила она со слабой надеждой. Ответ на этот робкий вопрос был еще ужаснее, чем она предполагала.
 Внезапно в покои королевы вбежали двое раненных, истекавших кровью офицеров дворцовой гвардии.
 — Скорее! — кричали они. — Ваше величество, вы можете спастись только бегством! Разъяренная толпа напала на часовых, армия перешла на сторону бунтовщиков, а придворная гвардия умирает, пока мы здесь. — После этих слов один из офицеров упал замертво.
 Между тем шум, предвещающий приближение дикой толпы, становился все отчетливее — стреляли из ружей, стучали саблями и яростно кричали. Королева чувствовала, как дрожали ее колени, она не в силах была выговорить ни слова.
 Кормилица с ребенком на руках спряталась, маркиза и старая Марита опустились на колени и молились. Изабелла воздела руки к небу. Она была брошена на произвол судьбы — родственники и министры, которые ее подстрекали к насильственным мерам, убежали, предоставив ее самой себе. В эту минуту в душе бледной от волнения королевы произошел переворот, он мог бы иметь важные последствия, если бы в счастье все смертные не забывали горя и Божьего предзнаменования.
 Изабелла II, королева Испании, стояла беспомощная и всеми покинутая. Через какой-нибудь час трон ее раздавят и уничтожат. Изабелла уже видела пропасть, до которой довели ее предатели, она содрогнулась, потом схватила ребенка на руки, готовясь встретить кинжалы и ружья. Большая опасность придает необыкновенную силу и смелость — Изабелла чувствовала, что ее сердце, только что готовое разорваться, вдруг остановилось, как будто совсем перестало биться.
 В это время на дворцовом дворе послышался топот лошадей. Изабелла прислушалась и услышала голоса. Маркиза вскочила — она узнала эти голоса — и раздвинула портьеры. В дверях показались Серано, Прим, Топете, Олоцага и гвардейцы королевы. Их освещал пожар, начинавшийся во флигеле Марии-Христины.
 Изабелла оцепенела, ей показалось, что сбываются слова ясновидящей. Она не знала, с чем пришли сюда эти господа — спасти или свергнуть. Ей показалось грубой насмешкой, что предводитель «летучей петли», Олоцага, в этот час вошел в ее покои.
 Но королеве не суждено было долго сомневаться.
 — Ваше величество, доверьтесь нам. Иначе все пропало! — с благородным пылом воскликнул Серано, бросаясь на колени перед Изабеллой. — Вас окружают верные слуги. Отмените приговор дону Олоцаге и позвольте нам действовать так, как мы считаем нужным!
 Изабелла колебалась. С ребенком на руках стояла она перед гвардейцами, которые пришли защитить ее, и дрожала от волнения. Все бросили ее, все бежали, только эти четверо имели смелость пробиться сквозь толпу, которая пришла в неистовство, они одни отважились спасти ее.
 — Дворцы министров горят, — убеждал Серано, — уже подожгли флигель вашей августейшей матери. Доверьтесь нам, обещание быть верной поддержкой вашему трону не будет пустым словом до тех пор, пока вы от нас не отвернетесь!
 — Франциско! — сказала с усилием Изабелла, губы ее дрожали. — Вы виноваты в том, что это случилось, вы слишком поздно ко мне вернулись.
 — Нет, не поздно. Мы защитили вас в церкви святого Антиоха, мы с радостью прольем за вас кровь, если только разрешите! — живо воскликнул Серано.
 — Я считала вас в числе своих врагов и думала, что и вы меня оставили. За меня стоят генералы Рос де Олано и Орибе, они пришли вместе с вами и не сумели защитить своей королевы!
 — Они увели войска по нашему приказанию, а не то уже весь Мадрид оказался бы в огне! Ваши войска на равнине разбиты, не медлите, ваше величество, и позвольте нам действовать! — настаивал Серано.
 Отчаянные крики разбушевавшейся толпы слышались все ближе, уже можно было разобрать бряцание оружия и шаги людей по лестницам и коридорам.
 — Смерть министрам! Смерть Марии-Христине! Выдавайте их, они прячутся за королеву!
 Самые отчаянные уже ворвались в покои с обнаженным оружием, а Изабелла все еще стояла в нерешительности.
 Рос де Олано и Орибе хотели удержать народ, но усилия их были напрасны, необузданная толпа ворвалась в комнату, думая тут найти ненавистных министров.
 При появлении толпы Изабелла отступила назад, маркиза испуганно закричала, а старая Марита стала умолять разъяренных мужчин пощадить королеву.
 Серано и три его друга обнажили шпаги и встали между бешеной толпой и беспомощной королевой.
 — Ни шагу дальше! — вскричал Франциско Серано громовым голосом. — Первые, кто приблизятся, будут убиты, к королеве Испании пройдут только через наши трупы!
 Минута была решительная! Гвардейцы не могли бы долго выдержать напора огромной вооруженной толпы!
 — Граждане, назад! — воскликнул Олоцага, выступив вперед без оружия. — Назад! Неужели вы хотите поднять руку на женщин? Эти покои вам не принадлежат!
 — Выдайте нам Сан-Луиса! Выдайте министров! — кричал рассвирепевший народ. — Подайте нам Марию-Христину!
 — Вы видите, что здесь нет тех, кого вы ищете. Министры бежали и больше не воротятся. Королева исполнит ваши желания, потому что только она заботится о вашем благе, — сказал Олоцага.
 — Да здравствует королева Изабелла! Долой министров!
 — Возвращайтесь домой и очистите улицы, — обратился к ним Серано, — королева объявляет всеобщую амнистию.
 — Вы ручаетесь, маршал! — закричал коренастый, весь испачканный кровью главарь. — Пойдемте, Олоцага и Серано держат свое слово.
 Пожар во флигеле королевы-матери грозил охватить все здание; Прим, Олано и Орибе протиснулись сквозь толпу, чтобы распорядиться тушением пожара. Пылающие дворцы министров ярко освещали взбунтовавшуюся столицу, и не было никакой возможности их спасти.
 При грозном появлении народа Изабелла едва удержалась на ногах, она не так страшилась за себя, как за жизнь своего ребенка и матери: не имея сведений о ее убежище, она со страхом каждую минуту ожидала вести о ее смерти.
 Наконец, народ удалился, после того как Серано и Олоцага поклялись его главарям в том, что королева выберет новых министров и дарует всеобщую амнистию.
 Изабелла была спасена гвардейцами, которые в трудную минуту остались верны ей.
 Но когда портьера опустилась, когда лихорадочное волнение, поддерживавшее Изабеллу, прошло и она услышала слова Франциско Серано: «Ваше величество, благодаря Богу, вы теперь спасены!» — она упала в обморок, обессиленная страшными происшествиями этого дня. Маркиза и дуэнья опустили ее в кресло и, рыдая, стали на колени перед бесчувственной королевой.
 Пока ходили за докторами и приводили королеву в чувство, Серано, Топете и Олоцага вышли на дворцовый двор, чтобы и там успокоить волновавшуюся толпу. Люди их охотно слушали, и долго кричали им и Изабелле «Ура!».
 Мадридские улицы, освещенные красным пламенем пожаров, представляли страшную картину опустошения. Пролитая кровь обагрила мостовую, окна были вдребезги разбиты пулями, трупы загораживали дорогу, особенно около многочисленных баррикад; работники с красными повязками лежали рядом с солдатами; жены держали на руках убитых мужей и сыновей, отцы отыскивали своих детей. Дворец губернатора превратился в кучу мусора, а дома графа Сан-Луиса, и маркиза Саламанки горели. Только к утру удалось справиться с пожарами. Солдаты переоделись в гражданское платье и вместе с родственниками падших подбирали мертвых.
 Когда в Мадриде стало спокойнее, Прим и Серано поскакали в Монхскую долину, чтобы удержать полки Изабеллы и сообщить повстанцам, во главе которых стояли их близкие друзья, генералы Конха, Мессина, О'Доннель и Дульче, волю королевы.
 Повстанцы выдвинули против правительства обвинение в попрании законов и прав, пренебрежении к мнению палаты, преследовании печатного слова, казнокрадстве и мздоимстве и предъявили свои требования, состоявшие из нескольких пунктов: королева Изабелла II остается на престоле; королева-мать отправляется в вечное изгнание; ненавистные министры уходят в отставку; королева отказывается от системы принуждения и восстанавливает мир в стране.
 Все эти требования были изложены Серано не только мятежными генералами, но и руководителями народного восстания Риверо, Кантеро, Сильверой, Мартосом, Риосом Розасом и другими. Маршал Серано объявил всем амнистию.
 Пока Прим, Олоцага, Топете и герцог де ла Торре старались с опасностью для жизни восстановить порядок сначала во дворце, затем во всей столице, герцог Риансарес с дочерьми отправился — о насмешка судьбы! — к госпоже Делакур, надеясь найти у нее тайное убежище. Королева-мать бесследно исчезла.
 Неизвестно, знал ли трусливый герцог, куда спряталась его жена, или не считал это место вполне надежным для себя и своего семейства, но мы можем только с достоверностью сказать, что гордая королева-мать не нашла себе лучшего убежища, чем погреб мадридского двора.
 Мария-Христина не погнушалась одна, без слуг и лакеев, без придворных дам и церемониймейстеров отправиться из своих великолепных покоев в темный погреб, чтобы спастись от гнева народа. В бессильной злобе наблюдала она из маленького зарешеченного окна, как народ поджигал ее флигель. Один из лакеев случайно нашел ее в подвале и сообщил высокой покровительнице патеров, что духовные отцы и набожная сестра Патрочинио тайно бежали.
 Слуга не мог уговорить королеву-мать вернуться в ее покои даже тогда, когда народ оставил дворец. Она еще не верила перемирию и хотела во что бы то ни стало увидеть отца Маттео. С этой целью переодетые гонцы были тотчас же посланы на улицу Фобурго. Посовещавшись, в Санта Мадре решили, что великому инквизитору, несмотря на большую опасность, следует отправиться к Марии-Христине. Это стало его гибелью, потому что патера узнали, и возмутившийся народ выместил на нем свой гнев. Патер Маттео заплатил своей жизнью за все проделки Санта Мадре! На долю умершего выпала великая честь — патеры провозгласили его святым.
 Только поздно ночью вышла Мария-Христина из своего убежища и возвратилась в покои, которые довольно сильно пострадали от огня. Она была очень рада, что так легко отделалась. В эту же ночь поцеловала она своего супруга и дочерей и горячо прижала королеву к своему материнскому сердцу.
 Франциско де Ассизи, вернувшись во дворец и оказавшись в безопасности, возмущался «злодеяниями черни», но его августейшая супруга сказала, что народ только тогда хватается за оружие, когда доведен до крайней нужды и отчаяния.
 Поздно ночью гвардейцы королевы возвратились в Мадрид с равнины и привезли хорошие вести. Они приказали поставить новый караул, а сами остались в большом гвардейском помещении дворца, совещаясь о дальнейших мерах. Королева же после сильного волнения отдыхала.

 ИЗАБЕЛЛА В БУДУАРЕ

 На следующий день после восстания в Мадриде было спокойно.
 За неестественным возбуждением последовала глубокая тишина. Уже к утру все тела были убраны, кровь смыта, а мостовая починена.
 Полки королевы, сражавшиеся на равнине, вернулись в казармы, против обыкновения, без музыки, а войска повстанцев отправились на свои старые квартиры.
 Только генералы приехали по требованию Серано в столицу, чтобы выслушать приговор себе и армии. Узнав, что королева себя хорошо чувствует, Олоцага явился в ее покои, желая получить аудиенцию. Произошло столько новых событий после их последнего разговора, что он должен был ее непременно видеть.
 Несмотря на горький опыт последних дней, лицо дона Салюстиана все еще носило любезное выражение придворного, никогда не терявшего присутствия духа. Хотя с получением известия из Парижа о свадьбе Евгении Монтихо с императором Франции скрытая грусть по временам появлялась на его лице, он так умел владеть собой, что только самый опытный наблюдатель мог подметить ее. Его друзья находили даже, что Олоцага с тех пор стал спокойнее. Дружба их еще больше укрепилась после того, как они узнали, что он и есть тот самый дон Рамиро, руководитель тайного общества «летучей петли».
 Когда королеве доложили о приходе ее бывшего министра, она сидела с маркизой в роскошной гостиной, откуда вела дверь в будуар. Она только что получила очень любезное письмо от императрицы Франции. Ничего не зная о событиях, случившихся в испанской столице, императрица Евгения вспоминала дни, когда была подругой Изабеллы, и с большой любовью говорила о своем прекрасном отечестве. Изабелла только что успела положить письмо на мраморный стол, когда дон Олоцага показался в дверях. Лицо ее приняло строгое выражение. Воспоминание о тех событиях, которым он обязан своей свободой, было ей тягостно и неприятно.
 — Ваше величество, — сказал Олоцага, с чрезвычайной любезностью склоняясь перед королевой и почтительно кланяясь маркизе, — я надолго оставляю Мадрид и перед отъездом явился просить прощения за все огорчения, которые причинил вашему величеству. Самые лучшие намерения часто бывают непонятыми и неоцененными!
 — Непонятыми? Дон Олоцага, этим словом прикрываются только те, кто хотят затаить недоброе дело!
 — В таком случае, ваше величество, простите мне и эти нехорошие дела, как вы их называете! Позвольте только сказать, что все мои дела были на благо престола.
 — Куда хотите вы отправиться, дон Олоцага?
 — В Лондон, потом в Германию. Эта страна всегда имела для меня особенную прелесть, и я думаю, что можно безошибочно предсказать ей великое будущее.
 — Ваше решение очень удивляет меня, — многозначительно сказала Изабелла, — я думала, что целью вашего путешествия будет Париж.
 — В Париже мне нечего делать, — ответил дипломат.
 — Как следует понимать вас, дон Олоцага? — спросила Изабелла. Она очень хорошо понимала тайный смысл слов дона Салюстиана, но ей хотелось услышать его ответ.
 — Париж называют современным Вавилоном, ваше величество, и, думаю, это верно. В распущенном опьянении там дотанцуются до пропасти!
 — В таком случае я не могу послать туда более сдержанного человека, чем вы, господин министр. Вы, верно, знаете, что посланник Ронка не может там более оставаться вследствие его женитьбы на известной девице Шарлотте Оливье. Через несколько дней он вернется сюда, чтобы в своем имении отпраздновать медовый месяц. Когда вы заговорили о своей поездке, мне пришла мысль послать вас на этот важный пост. Мне известно ваше умение приводить в порядок все расстроенные дела, и ваша достойная уважения мягкость будет там как нельзя к месту, тем более, что, как мне помнится, вы не совсем чужды императрице французов.
 Олоцага был так поражен неожиданным предложением Изабеллы, что не нашел слов. Он уже приготовился отказаться и тем избавить свою душу от дальнейшей борьбы, но какой-то внутренний голос шепнул ему: ты должен научиться преодолевать себя и в этом! Ты должен перенести это испытание.
 — Вы изволили приказать, ваше величество, я повинуюсь и благодарю.
 — Каким вы, господин министр, стали вдруг покорным! В скором времени я пришлю вам ваши полномочия и мое собственноручное письмо!
 — Тем благосклоннее и милостивее будет принят посол вашего величества, — сказал Олоцага, улыбаясь.
 — Я надеюсь еще увидеть вас до отъезда, господин министр!
 Когда Олоцага удалился, церемонно раскланявшись, как настоящий придворный, Изабелла сказала маркизе:
 — Несмотря на амнистию, я хотела выразить ему свое недовольство, но вместо этого, поговорив полчаса, дала доказательства моей милости! Этот странный человек обладает какой-то таинственной силой!
 — Дон Олоцага опасный дипломат! — ответила маркиза де Бевиль, как-то особенно посмеиваясь.
 Когда начало смеркаться, королева отправилась в будуар.
 Нам уже знакома эта прекрасная комната. Дуэнья отворила высокие окна, и из парка повеяло благоуханием цветов. Стенные лампы с бледно-красными абажурами бросали туманный свет на кресла и оттоманки, на мраморные столы и вазы, поддерживаемые золотыми амурами, на зеркала и мягкие ковры, разостланные на полу. Длинные тяжелые портьеры скрывали входы в будуар королевы. Она подошла к креслу и взглянула в высокое овальное зеркало, как будто хотела убедиться, что не утратила своей красоты. Она сняла накидку, скрывавшую ее восхитительные формы. Светло-голубое платье с кружевами так хорошо сидело на ней, что она сама с удовольствием посмотрела на свою фигуру, освещенную волшебным розовым светом. Изабелла отошла от зеркала, опустилась на мягкую оттоманку и выразила маркизе желание послушать музыку. Королева знала, что Паула с большим чувством играла на арфе. Мандолина в это время уже вышла из моды в высшем обществе.
 Паула села на стул в глубине будуара и охотно исполнила желание королевы. Полились чудные звуки, извлекаемые нежными, мягкими пальцами маркизы. Эта проникающая в душу музыка пробудила в королеве дорогие воспоминания. Тот, о ком в эту минуту мечтала Изабелла со всей силой любви, был к ней ближе, чем она думала.
 Франциско Серано стоял на пороге будуара, неслышно приподняв портьеру. Он один имел право в любое время входить в покои королевы без доклада.
 Изабелла, повернув лицо к открытому окну, смотрела на залитые серебряными лучами ветви деревьев, прислушиваясь к прелестным звукам арфы. Накидка лежала около нее, открывая грудь и плечи. Из-за голубого, отделанного кружевом платья выглядывали хорошенькие ножки в атласных туфельках.
 Франциско Серано, остановившись, с восторгом смотрел на нее.
 Изабелла вспоминала те прекрасные дни, когда более десяти лет тому назад впервые увидела Франциско Серано, молодого дворянина из провинции, который при ее дворе скоро сделал блестящую карьеру. Она любила его со всей страстью своей пылкой души. И он тоже разделял ее любовь. Но эти счастливые дни быстро пролетели. Другим дарила она свое влечение, сначала, чтобы возбудить ревность Франциско, потом, чтобы развлечь себя. Он посвятил ей свой меч, он спас ей жизнь, но он больше не любил ее, и сознание этого делало все остальное ненужным и бессмысленным. Франциско больше не любил ее, потому что Энрика, которой еще раньше принадлежало его сердце, была жива. Легкий вздох вырвался из груди Изабеллы — она все еще любила Франциско Серано.
 Маркиза де Бевиль, неожиданно увидев герцога де ла Торре, остановилась и закончила аккорд резким диссонансом.
 Королева удивленно оглянулась и встретилась глазами с тем, о ком только что грезила. Она некоторое время молча смотрела на него, точно хотела убедиться, что этот сосредоточенный и холодный сеньор с гордой осанкой — тот самый Франциско, который когда-то в страстном волнении стоял перед ней на коленях. Ей потребовалась минута, чтобы вернуться к действительности и сказать себе, что этот Франциско ей не принадлежит.
 — Я пришел к вашему величеству переговорить о важных и спешных делах, — проговорил холодным тоном герцог де ла Торре и поклонился.
 Маркиза де Бевиль удалилась. Изабелла стояла у оттоманки, не в силах отвечать на холодные слова маршала. Ее мечтательные глаза с нежностью смотрели на него. Они были совсем одни в будуаре. Изабелла забыла снова накинуть на себя накидку и стояла перед ним в той вызывающей красоте, которой он так поражался.
 Он тоже был не в состоянии повторить тех ледяных слов, с которыми только что обратился.
 — Франциско, — прошептала королева, — тот ли вы еще Франциско Серано, о котором я сейчас с восторгом мечтала. Тот ли это Франциско, который когда-то признался мне в любви, который ошеломил меня пылкими речами, целовал руки и стоял передо мной на коленях? О, скажите, неужели возможно, чтобы вы были тем Франциско, который подошел ко мне с холодными словами? Нет, это невозможно, вы другой, я не могу назвать вас Франциско Серано!
 Королева закрыла лицо руками и зарыдала.
 — Изабелла, королева моя, — произнес Серано дрожащим от волнения голосом, — будем тверды, есть воспоминания, которых не следует касаться.
 — А если они лучшие сокровища нашей жизни, если с ними переживаешь счастливые часы, если для нашего сердца ничего не осталось, кроме этих воспоминаний, тогда что, Франциско? Что вы тогда скажете?
 — Мы не должны забывать, что нас разлучает, королева!
 — Что нас разлучает! Вы правы, Франциско, — что нас разлучает! Я позабыла в блаженных воспоминаниях, что у вас есть Энрика, а у меня муж!
 Франциско Серано подвел королеву к креслу, стоявшему перед изящным столом розового дерева, прибавил света в лампах и встал подле красавицы-королевы.
 — Тебе, Франциско, все подобает: высшая власть, высшие почести! Ты должен управлять, ты должен мне советовать, ты должен стать для меня тем, чем не может быть мой муж! — шептала Изабелла.
 Франциско Серано улыбнулся, держа в своей руке нежную руку Изабеллы.
 — Это невозможно, королева, — мягко ответил он.
 — Кто же более тебя имеет на это право? Кто был бы желаннее мне и народу? Ты должен быть подле меня королем, хотя и без титула. О, я заранее знаю, что тогда не только наше чудное государство, но и его королева всегда жили бы в вечном счастье. Я трепещу от восторга при одной мысли об этом!
 Серано невольно вспомнил о предсказаниях, сделанных ему в колыбели, что он будет носить корону. Скажи он одно слово в решительную минуту — и предсказание сбылось бы. Но он этого не хотел. Мягким, проникающим в душу голосом отвечал он королеве:
 — Простите меня, Изабелла, если я не приму вашего милостивого предложения! Есть важные, святые причины, которые меня от этого удерживают. Я вам раскрою их, чтобы доказать, что я истинно служу только вам и нашему святому отечеству! Призовите герцога Лухану на то место, которое предлагаете мне. Пусть Эспартеро вместе с О'Доннелем разделят заботы правления, и позвольте мне вместе с моими друзьями только тогда помогать вам, когда вы будете в нас нуждаться.
 — Эспартеро и О'Доннель! — повторила королева в нерешительности.
 — Не сомневайтесь. Эспартеро всегда был храбр и окажется более полезен, чем министры, которые давали вам такие негодные советы. О'Доннеля любят в армии, он опасный соперник — обезоружьте его, сделав военным министром. Нынешней ночью вам необходимо подписать это приказание, чтобы покончить с неопределенностью последних дней.
 — Пусть будет так — я последую твоему совету. Прости меня, что я тебе не доверяла, что на минуту усомнилась в твоей верности. Прости мне мою несправедливость по отношению к тебе! Презренных же, которые были мной возвеличены и бросили в минуту опасности, судьба еще найдет.
 — Забудьте их, Изабелла, и да будет вам утешением, что вас всегда и везде защищают те четверо, которым суждено и в этот раз доказать свою привязанность. Где бы вы ни были, и какая бы опасность вам ни грозила, мы всегда при вас и отдадим за вас нашу жизнь, пока вы нас не оставите, от чего сохрани нас Святая Богородица!
 — О мой милый Франциско, мысль, что ты при мне, дает мне спокойствие, которого я прежде не могла бы купить ни за какие сокровища. Дон Олоцага поедет в Париж, так как нам нужен там корректный и преданный человек. Ты же, граф Рейс и Топете останетесь возле меня.
 — В таком случае извольте подписать, ваше величество, это назначение и уладить все, что вызвало вчерашний кровавый день.
 — А ты, Франциско, разве я не увижу тебя около себя? — спросила Изабелла.
 — Мне будет лучше оставаться вдали! Здесь, ослепленный блеском, взгляд мой может потерять ту ясность, которая необходима, чтобы я мог всегда быть вашим защитником!
 — Ты хочешь уйти от меня, Франциско, не обманывай меня, ты намерен отдалиться от меня.
 — Если это и так, королева, то только из добрых чувств. Герцог де ла Торре сложил бумагу.
 — Когда я понадоблюсь, королева, я буду около вас.
 — Франциско!
 Маршал Серано поклонился, поцеловал маленькую дрожащую руку Изабеллы и скрылся за портьерой.
 Он еще раз услышал свое имя в будуаре королевы, прозвучавшее страстным призывом:
 — Франциско!
 Маршал Серано махнул рукой, как человек, который хочет и должен что-то отстранить от себя, как бы трудно это ни было.
 Через несколько дней вместо прежних ненавистных министров королева назначила Бальдомеро Эспартеро — герцога Лухану, и О'Доннеля — любимого генерала всей армии и народа. Первым их совместным указом была та общая амнистия, которую объявил маршал Серано еще накануне. После его издания Эспартеро и О'Доннель были возведены Изабеллой в звание маршалов Испании.

 ПОЖАР В ЛЕСУ

 Мы оставили Энрику в ту ночь, когда она, привлеченная шумом, вышла из хижины и увидела возбужденного Аццо и лежавшего у дерева безжизненного Жозе. Она остановила бешеного цыгана, когда он схватил нож, чтобы заколоть Жозе. После неудачной погони Аццо вскоре вернулся, он хромал и с трудом сдерживал боль. Энрика заметила его нетвердую походку и сжатые от боли губы.
 — Не беспокойтесь, Энрика, — отвечал он, — это я от злости, что негодяю удалось бежать! Он уже почти был в моих руках. Теперь он дошел до равнины, и наше убежище может послужить нам еще разве что один день.
 Энрика должна была признать, что Аццо прав. Мария с беспокойством смотрела на мать, а старая Непардо рыдала.
 — Пресвятая Дева и впредь защитит нас, будем только вместе и осторожны, — сказала Энрика, — ведь вы с нами, милый Аццо!
 — Эту и следующую ночи нам еще нечего бояться. Идите спать, закройте двери и дайте мне подумать до завтра, что нам делать.
 — Жозе ранен, — заметила Энрика. — Он не в состоянии дойти до монастыря.
 — У негодяя кошачья натура, — возразил Аццо, — пока его не четвертуют, он все будет оживать! Другой, может быть, и не встал бы после такого удара о дерево, а Жозе доберется до монастыря, если не в эту ночь, то завтра, и первое, что постарается сделать, когда выздоровеет, это отыскать и арестовать нас с помощью фамильяров!
 — Пресвятая Дева! — испуганно воскликнула Мария, прижимаясь к матери.
 — Будьте спокойны, Аццо найдет средство спасти вас.
 — Мой хороший, милый Аццо, — приговаривала Мария, прыгая вокруг цыгана, — без тебя нам плохо пришлось бы! Бабушка Непардо, — крикнула она, возвращаясь в хижину, — спите спокойно, Аццо караулит нас!
 — Вы так добры к нам, — произнесла ласково Энрика, протягивая цыгану руку, — так самоотверженно добры, что мы ничем не сможем отплатить вам!
 — Когда я вижу вас, все мне кажется милым и прекрасным! — отвечал Аццо, забыв о своей боли. — Вы знаете, что жизнь моя тогда полна, когда я могу заботиться о вас. Позвольте стеречь вашу дверь, когда спите, позвольте служить вам и вознаграждайте за это иногда такими словами, какие только что сказали бедному цыгану! Большего я не требую! У меня есть еще одно дело, я выполню его, когда пойму, что вы и ваша дочь в безопасности. Знаете ли, какого оно рода?
 — Вы говорите это с таким мрачным видом, что мне становится страшно!
 — Вам нечего пугаться, на вас призываю я все благословения неба! — сказал цыган и с обожанием прижал руку Энрики к своей груди. — На свете есть двое, которые должны пасть от моей руки. Эта месть — высшая цель моей горемычной жизни.
 — Предоставьте месть другому, Аццо, — увещевала Энрика цыгана, — сам Бог накажет их!
 — Нет! Я дал себе клятву уничтожить Аю и Жозе! Уже в эту ночь я мог исполнить ее — возмездие только отложено! Раз так случилось, что мы оказались наедине, то слушайте, Энрика, что я хочу сказать вам. Если я погибну, если месть потребует моей жизни, то вашей дочери, милой, чистой Марии, принадлежит все, что я имею! Примите это, пожалуйста, за нее, Энрика. Пусть меня радует мысль, что я могу сделать добро вашей дочери. Вы знаете скалу Ору, по ту сторону Мадрида, на которой вы уже однажды были со мной, — под ней зарыты мои драгоценности, которые отныне принадлежат вашей дочери.
 — Даст Бог, придет время, Аццо, когда вы сами воспользуетесь ими, — возразила Энрика.
 — Вы знаете, — продолжал Аццо, — что составляет единственную цель моей жизни. Когда я буду уверен, что вы с Марией в безопасности, я исполню свое заветное желание. Дайте слово, Энрика, что примете для нее все мое состояние — на нем нет ни проклятия, ни крови. Вашей дочери оно, может быть, принесет больше пользы, чем мне.
 Энрика вошла в хижину и закрыла дверь на задвижку.
 Аццо не мог уже стоять, так болела у него нога. Он сжал кулаки, вспомнив, что упустил своего смертельного врага, который, возможно, строит планы, как с помощью Сайта Мадре схватить Энрику, ее дочь и его самого. Аццо перебрал в уме все способы, как можно защитить Энрику и себя, наконец, лицо его просияло.
 «Вот так будет хорошо, — сказал он себе. — В любом другом месте им грозит опасность, потому что он обыщет все уголки».
 Когда стало светать, цыган, прихрамывая, побрел к ручью, чтобы промыть рану холодной водой.
 Пробудившись после непродолжительного беспокойного сна, Энрика тревожно взглянула на безмятежно спавшую Марию и подошла к распятию, чтобы помолиться Пресвятой Деве и попросить ее о заступничестве.
 — Не предавай меня и моего ребенка в руки того злодея, — говорила она, — сохрани моего Франциско, который теперь далеко отсюда, и, может, быть, о нас больше не думает. Во мне нет никакой злобы против него, я давно простила его и покорилась своей участи. Да и могла ли я думать, что когда-нибудь исполнятся все надежды и обещания прошлых лет? Мне было всего шестнадцать, когда Франциско поклялся мне в любви и верности. Я сдержала все, в чем клялась, я люблю его так же горячо и искренне, однако мои надежды не сбылись. Но ты помогла мне найти моего ребенка, ты была милостива ко мне, Матерь Божья, и сжалилась над бедной матерью. Сохрани мне его, сохрани меня для него и сохрани моего Франциско!
 Энрика обернулась и взглянула на дверь, которую оставила открытой — на пороге стоял Аццо, глубоко тронутый только что услышанной молитвой.
 — Мы немедленно должны приняться за работу, — сказал он, — чтобы устроить надежное убежище. Я все передумал и решил, что нам не следует бежать, лучше вырыть здесь большую яму, чтобы в случае опасности вы могли в ней укрыться.
 — Но подумайте, Аццо, сколько потребуется труда и как мало времени нам остается, ведь через несколько дней сюда могут явиться сыщики Жозе.
 — Предоставьте это мне, Энрика. Если хотите помочь мне, я буду вам очень благодарен. Но мы сейчас же должны взяться за дело. Ваша хижина останется нетронутой. Я вырою под ней яму, которая будет так ловко скрыта, что вас никто не найдет. Вы забыли, что мы, цыгане, знаем толк в подобных земляных работах.
 — Вы добрая душа, Аццо, — сказала Энрика, — и настоящий друг, с каждым годом я начинаю все больше любить и ценить вас. Если бы не вы, мне опять пришлось бы бежать без цели с дочерью и старухой Непардо. О Боже, когда найду я в жизни покой?
 Превозмогая боль в раненой ноге, Аццо начал копать землю, Энрика помогала ему, насколько позволяли силы. До наступления ночи они уже вырыли достаточно глубокую яму, но Аццо хотел сделать ее еще больше. Отдохнув немного, он продолжал рыть, пока не выкопал яму, в которой свободно могли спрятаться три человека. Потом вынес из хижины землю и сделал крышу из молодых стволов, закрыв ее сверху землей и сухими листьями.
 На третий день работа была готова. Аццо сделал еще вход в яму, который был так удачен и так хорошо замаскирован, что никто не догадался бы, что в хижине существует подземелье. Аццо попробовал спуститься в погреб, за ним последовала Энрика с дочерью, и цыган убедился, что ничто не выдавало их присутствия. Чувство собственной безопасности придало им уверенности. Предчувствуя, что Жозе не заставит себя долго ждать, Аццо каждую ночь караулил вход в хижину.
 Прошло несколько дней, как вдруг в одну темную ночь он услышал шаги и тихие голоса. Он насторожился — шаги приближались, уже можно было различить голоса и грубые шутки сыщиков инквизиции. Аццо тихо проскользнул в хижину.
 Внезапно ему пришла мысль завлечь Жозе в болото, где мерцали блуждающие огоньки, которые легко можно принять за свет в окне хижины. Пригнувшись, он побежал к краю вязкого болота, поросшего высокой травой, увлекая за собой сыщиков. Когда Аццо заметил, что фамильяры попались в поставленную им ловушку, он уже был у хижины и тихо стучался в дверь.
 — Скорее в яму! — крикнул он. — Спускайтесь все, скорее! Энрика хотела запереть дверь на замок, но Аццо остановил ее.
 — Оставьте дверь отворенной, — сказал он, — тогда они подумают, что мы бежали. Но скорее — они идут!
 Энрика с дочерью и старухой Непардо спустились в погреб. Аццо последовал за ними. Не успел он захлопнуть за собой дверь, как раздались шаги. Замирая от страха, они услышали, как отворилась дверь хижины и как их начали искать. Они задрожали, когда Жозе встал на крышу их подземелья. Что, если ему вздумается прорыть землю кинжалом или осветить факелом вход в погреб? Энрика почувствовала, как у нее выступает холодный пот на лбу. Они сидели неподвижно, боясь шелохнуться. Место, которое прежде казалось таким надежным и незаметным, стало опасным и доступным врагам.
 Но Жозе, не найдя ничего, вернулся в другую часть хижины и повалился на сено, осыпая бежавших проклятиями и угрозами. Аццо надеялся, что Жозе пустится в погоню, и Энрика уже считала себя спасенной, как вдруг раздался страшный треск. В первую минуту они не поняли, что произошло. В их яму проник удушливый дым. Случилось самое ужасное, чего они не могли предположить — Жозе поджег хижину.
 Маленькая Мария в страхе прижалась к матери, одноглазая Непардо, которая была слаба и нездорова, стонала и охала. Аццо в отчаянии не мог найти выхода — они сами заточили себя и, возможно, приговорили к смерти. Пламя с треском распространялось по деревянным стенам и крыше. Несчастные с трудом дышали. Непреодолимый страх овладел ими.
 Они были погребены в подземелье, окруженном пламенем. Если бы Аццо поднял крышку входа, чтобы пропустить воздух, дым с еще большей силой проник бы в узкое пространство и они задохнулись бы за несколько минут. Если бы ему удалось вынести Энрику и Марию наверх, они могли бы погибнуть в огне.
 — Мы погибли! Мы погибли! — плакала Энрика.
 Аццо чувствовал, что мысли его путаются. Раздался звук, похожий на падение тела, и в тесном подземном пространстве, наполненном дымом, водворилась мертвая тишина. Это обвалилась крыша хижины и обрушились обгоревшие стены. Одно из горевших бревен, проткнув крышу, свалилось к ним в яму и ранило бедную Непардо, в темноте раздался ее жуткий крик.
 Постепенно пламя, не находя себе пищи, начало утихать. Жозе и его сообщники пустились в лес догонять беглецов.
 Кругом все было тихо. Не слышалось ни одного звука, ни одного крика о спасении. Взошедшее солнце осветило голое, безжизненное пространство. Прохладный утренний ветерок разогнал последние клубы дыма, и свежий воздух проник в темную могилу.
 Если бы Жозе вернулся, он остался бы доволен делом своих рук. Но он, слава Богу, находился далеко отсюда.
 Тихие стоны опять раздались из погреба. Аццо открыл глаза. Падавшие в яму лучи света привели его в сознание и осветили темное подземелье. Напрягая все силы, кое-как дотащился он до выхода, чтобы глотнуть свежего воздуха. Все тело его было черно, он едва мог разомкнуть веки, покрытые сажей. Аццо с трудом приподнялся и еще яснее услышал стоны. Тут только он заметил, что бедная Непардо ранена и попытался помочь ей.
 Энрика и Мария, несмотря на свежий воздух, все еще лежали как мертвые.
 Аццо оттолкнул тлевшее бревно, изо всей силы рванул крышку — на них посыпалась целая гора мусора, угля и сажи. Дрожа от радости, он заметил, что Энрика сделала слабое движение рукой.
 — О Энрика, живы ли вы? — говорил он умоляющим голосом. — Мария, открой глаза, чтобы я мог спокойнее помочь раненой старухе.
 — Что случилось? — прошептала Энрика, как бы пробуждаясь от тяжкого сна. Горло ее было так забито копотью, что она едва могла дышать. Несчастная мать в страхе бросилась к дочери.
 — Моя дочь умирает! — вскрикнула она в отчаянии.
 Мария с трудом открыла глаза — она была слабее всех. Аццо, схватив ее на руки, вскарабкался наверх и оказался среди развалин. Вместо крыши над ним было голубое небо, вместо стен шумели деревья. На том месте, где находилась хижина, он увидел груду обгоревших бревен и пепла. Но лес шумел так же таинственно, как и прежде, птицы так же пели, словно говоря, что, кроме их домика, есть еще много прекрасных мест на свете. «Да, для вас и для меня, но куда деваться Энрике с ребенком, который теперь у меня на руках?» — сказал себе цыган и положил девочку на мягкий мох, под тень деревьев. Принеся холодной воды, он промыл ей глаза и лоб и, заметив, что она возвращается к жизни, побежал к Энрике с радостным известием.
 Энрика сидела над одноглазой старухой.
 — Помогите, Аццо, — сказала она. — Посмотрите, какие у нее ожоги.
 Аццо осторожно взял раненую на руки и поднялся наверх. За ним вышла Энрика.
 Мария скоро оправилась, однако старуха не могла двинуться с места. Энрика и цыган заботливо ухаживали за ней. Несмотря на всевозможные примочки и отвары из целебных трав, у больной началась лихорадка.
 Энрика сильно опасалась за нее, но с еще большим беспокойством прислушивалась к малейшему шороху в кустах, боясь возвращения Жозе.
 — Если Жозе застанет нас здесь, мы погибли, — говорила она, — отправимся к Жуане.
 — Если вы этого желаете, Энрика, пусть будет по-вашему.
 С наступлением вечера они двинулись в путь. Цыган нес Марию Непардо на руках. Ночная прохлада облегчала им путь, а днем, в жару, Аццо, у которого еще не зажила больная нога, не осилил бы тяжелую ношу.
 Наконец, сквозь сумеречный свет, предшествующий восходу солнца, они увидели знакомые развалины. Несмотря на усталость, маленькая Мария радостно побежала вперед, чтобы известить старушку Жуану о их приходе. Аццо насилу дотащился с больной на руках и с облегчением положил ее на землю. Мария постучалась в дверь. Старики, услышав стук, осторожно отворили дверь — и их радости и удивлению не было конца, когда они увидели перед собой Энрику, Марию и Аццо.
 Уложив больную в постель, Жуана стала советоваться с Фрацко, какое место лучше всего отвести дорогим гостям. Энрика, не желая утруждать своих друзей, настояла на том, чтобы их поместили в той части развалин, где находился огромный зал, в котором прежде происходили собрания «летучей петли».
 Аццо решил остаться на свободе. Лес, окружавший развалины, привлекал его не только своим мягким мхом, но и возможностью постоянно стеречь развалины.
 Добрая Жуана согласилась, наконец, на просьбу Энрики. Она приготовила место для больной старухи, потом для Энрики и маленькой Марии и украсила унылый неприветливый зал всем, чем могла.
 — Я так счастлива, что вы теперь у меня! — сказала она, целуя Энрику и Марию. — Благодарю всех святых! Я знаю, Энрика, что ты никогда не полюбишь свой новый дом так, как лесную хижину моего брата. В одном могу уверить тебя: здесь твои верные друзья. Когда наступит зима, я велю Фрацко соорудить хорошую крышу, чтобы вам было тепло. Я постараюсь, чтобы после стольких лет горя и нужды вы, наконец, почувствовали себя счастливыми.
 Энрика обняла добрую Жуану.
 Мария Непардо, несмотря на заботливый уход, слабела день ото дня. Энрика и Мария по очереди сидели у ее изголовья и смачивали ее лоб холодной водой, но конец ее быстро приближался. Она молилась вместе с Энрикой, просила Пресвятую Деву об отпущении грехов, говоря, что все прощает брату, который сделал ей столько зла, благодарила Энрику и Марию, беспрестанно повторяя, что годы, проведенные вместе с ними, несмотря на все лишения и опасности, самые лучшие в ее жизни. Вскоре мысли ее стали путаться, и в следующую ночь она не узнавала больше ни Энрику, ни Марию, плакавших у ее постели. Мария Непардо умерла на руках Энрики, искупив все преступления прежних лет тем, что полюбила этих двух страдалиц и разделила с ними их тяготы. Одноглазая старуха с безобразным лицом и страшным прошлым, от которой бежали все, спасла свою душу, найдя два сердца, которые ее оплакивали и за нее молились.
 Осиротевшие женщины положили тело усопшей в вырытую возле развалин могилу, а вместо надгробного памятника поставили обломок гранита, чтобы никто не нарушал покоя сестры палача.
 В развалинах замка Теба стали теперь жить Жуана, Фрацко, Энрика и Мария. Аццо все еще не покидал их.

 ОЛОЦАГА В ПАРИЖЕ

 Несколько недель спустя после разговора между королевой и ее бывшим министром, все еще сохранявшим некоторую власть над ней, дон Олоцага получил от Изабеллы письмо к императрице Евгении. Удостоверение о назначении его послом при французском дворе было выдано ему Кабинетом, во главе которого стали герцог Лухана и О'Доннель.
 Накануне его отъезда во дворце Серано собрались четверо друзей, чтобы перед разлукой провести вместе несколько часов в дружеской беседе. Олоцага отправлялся в Париж, Прим — в Кадис, а затем в Марокко, Топете готовился через несколько недель вступить в брак, и из всей компании в Мадриде оставался только Франциско Серано.
 — Так разлучает нас судьба, — проговорил он задумчиво, здороваясь с друзьями, — это, в самом деле, грустно. Значит, теперь конец нашим общим приключениям, скоро каждому из нас прошлое будет видеться прекрасным волшебным сном.
 — Мне кажется, — возразил дон Олоцага, — что некоторые наши общие дела не окончены, что после короткой разлуки мы должны снова увидеться, чтобы выполнить задачу нашей жизни.
 — Да и, кроме того, я не желал бы, чтобы мы разлучались, — проговорил Прим, — если мы теперь и расстанемся, нас все равно будут связывать узы дружбы. Нас не может разъединить расстояние, нас может разлучить только измена или смерть.
 — Это так, Жуан, — сказал Топете, — нас нельзя разлучить. Клянусь вам, друзья, что я всегда и везде душой и телом буду стоять за вас и начатое нами дело. Мы были бы недостойны друг друга, если бы думали иначе. Я вступаю в брак и очень хорошо знаю, какие обязательства он на меня налагает, но я сказал своей Долорес, что у меня есть еще другой великий долг. Нет, господа, мы остаемся старыми друзьями, хотя бы нас разделяли тысячи миль. Да и мыслимо ли, чтобы мы могли когда-нибудь забыть прекрасные дни, проведенные вместе, чтобы мы расстались, как супруги, надоевшие друг другу? Нет, господа! Да здравствует наша дружба!
 Воодушевленные тостом, друзья чокнулись.
 — Пусть никто не скажет, — воскликнул Серано, — что гвардейцы королевы изменили данной клятве!
 — И что их похождения теперь кончились, — весело подхватил Прим, — потому что они стали несколькими годами старше.
 — Санта Мадре опять заявил о своем существовании, — сказал Олоцага, — смерть Маттео не останется неотомщенной.
 — К тому же Эспартеро не сильный противник.
 — Поверьте, господа, — отвечал Серано, — если святые отцы станут слишком надоедать ему, он сумеет защититься. Пример тому генералы Леон и Борзо.
 — Да и у О'Доннеля такой характер, который не поддается иезуитам.
 — Они ломали и не таких людей, — заметил дон Олоцага.
 — Ну, господа, если Санта Мадре опять заберет власть в свои руки, если инквизиция захочет овладеть престолом, мы снова вступим в бой, — сказал Серано. — Да здравствует королева! Да здравствует наша дружба!
 Странные чувства овладели доном Олоцагой, когда он возвратился в свою гостиницу, чтобы приготовиться к отъезду.
 Хотя он уже несколько раз просил Франциско Серано заботиться о молодом Рамиро, когда сам находится в отъезде, Олоцага написал письмо, в котором еще раз напомнил свою просьбу. Окончив писать, он позвал лакея и попросил его служить молодому дону Рамиро так же верно, как служил ему.
 Рано утром он сел в свой дорожный экипаж. За ним последовали еще две кареты — одна с вещами, в другой разместились слуги. Дон Олоцага предпочел доехать до границы в собственном экипаже, а дальше по железной дороге.
 На четвертый день путешествия он прибыл в Париж. На дебаркадере железной дороги его с большими почестями встретили атташе, секретари и чиновники, служившие прежде в ведомстве его предшественника, и в роскошном экипаже провезли по шумным улицам Парижа на набережную д'Орфевр, в прекрасный отель испанского посольства, где он теперь должен был поселиться на долгое время.
 Прежний посол был тоже молодым знатным и холостым человеком. Приехав в Париж, он попал в сети одной из тех красавиц, которые в известное время задают тон в высших кругах общества и ведут жизнь, напоминающую восточные сказки. Шарлотта Оливье была из числа этих очаровательных созданий, окруженных роем блестящих кавалеров, из которых то один, то другой попеременно пользуются их расположением. Но слава таких красавиц кратковременна, подобно жизни бабочки. Шарлотта Оливье, по-видимому, хорошо знала это и потому завлекла в свои сети богатого господина, который ради нее пожертвовал своим положением в свете.
 Он возвратился с ней в Испанию, в свое имение, радуясь тому, что эта история стоила ему лишь положения в свете.
 Через несколько дней после приезда дона Олоцаги в Париж при дворе был назначен парадный прием дипломатического корпуса, на котором должен был присутствовать и новый испанский посол.
 Роскошный экипаж, запряженный четырьмя великолепными андалузскими лошадьми, ждал его у подъезда отеля, на запятках кареты стояли два ливрейных лакея, возле кучера сидел егерь. Дон Олоцага вышел в старинной испанской мантии, остроконечной шляпе и дорогих бриджах — так предписывал этикет. При дальнейшем посещении двора он мог являться в простом черном фраке.
 Карета покатилась по площади Согласия и затем в портал дворца Тюильри. Караул отдал честь.
 Архитектура этого парижского дворца, находящегося на правом берегу Сены, очень своеобразна. Он состоит из трех длинных частей, так называемых павильонов, к которым примыкают два боковых флигеля. Дворец Тюильри образует как бы одно целое с Лувром — старинной резиденцией французских королей, и представляет действительно величественную картину.
 После Людовика XIV украшению дворца много содействовали Наполеон 1 и Луи-Филипп, отец герцога Монпансье, женившегося на инфанте Луизе. Огромная галерея, соединяющая Тюильри с Лувром, большой сад — любимое место отдыха парижан, и карусельная площадь составляли части этого здания.
 Роскошный экипаж испанского посла остановился у огромного мраморного подъезда.
 На лестнице толпились лакеи и адъютанты, которые объявили егерю дона Олоцаги, что прием испанского посла будет происходить в маршальском зале. Камергеры провели знатного дона в так называемый зал мира, где уже несколько послов и генералов ждали аудиенции. В большой красивый зал с позолоченными стульями и столами в античном стиле стали прибывать гости, и по их числу дон Олоцага понял, что прием будет коротким.
 Наконец, настала его очередь. Министр иностранных дел провел его в огромный высокий зал, где сидели Луи-Наполеон и его супруга.
 На императоре, кроме ордена Почетного легиона, был надет еще орден Изабеллы, недавно пожалованный ему королевой Испании.
 — Дон Олоцага, посол ее величества королевы Испании, — доложил министр иностранных дел.
 — Подойдите ближе, дон Олоцага, мы желаем узнать, как здоровье нашей дорогой королевы, — приветствовал его император.
 — После недавно происшедшей смены министров, сир, которая не обошлась без забот, я могу сообщить вам о здоровье ее величества только хорошее.
 — Это нас радует, тем более, что нас крайне огорчили недавние события. При последних неприятных происшествиях, как мы слышали, отличились четверо, — продолжал Наполеон, — но, если мы не ошибаемся, ни одного из них нет во вновь утвержденном Кабинете. Нам известно и ваше имя, дон Олоцага, но будьте так добры и назовите нам еще раз четверых верных слуг ее величества королевы.
 — Маршалы Серано и Прим, контр-адмирал Топете и вновь назначенный посол ее величества, удостоившийся поручения передать ее величеству собственноручное послание моей монархини.
 При этих словах дон Олоцага обратился к прекрасной Евгении, которая с милостивой улыбкой приняла из его рук надушенное письмо Изабеллы.
 — Вы нас очень обрадовали этим посланием, дон Олоцага, и мы надеемся в скором времени еще более услышать о нашей прекрасной родине. Мы видим дона Олоцагу не в первый раз, — продолжала императрица, обращаясь к своему августейшему супругу, — мы имели удовольствие познакомиться с ним при мадридском дворе.
 — Тем дружественнее будут отношения между нами и ее величеством, — заключил император аудиенцию.
 Дон Салюстиан поклонился, император сделал свой обычный приветливый жест рукой, Евгения милостиво улыбнулась.
 Когда дон Олоцага опять возвратился в зал мира, он был очень взволнован и чувствовал, что дрожит. Атташе посольства, молодой инфант Аронта, встретил его с некоторым изумлением, заметив волнение, которого не в состоянии был скрыть опытный дипломат. Но через несколько минут дон Олоцага овладел собой и как ни в чем не бывало пошел с ним через залы и коридоры, где расхаживали камергеры, очаровательные придворные дамы и адъютанты.
 Садясь с инфантом в экипаж, он приказал кучеру ехать сперва мимо бульваров, а потом в Булонский лес — излюбленное место времяпровождений парижской знати и полусвета.
 Через несколько дней двор перебрался на осень в Фонтенбло, и дон Олоцага получил приглашение провести следующий вечер во дворце. Этой чести были удостоены немногие послы иностранных держав, и дон Олоцага понял, что обязан приглашению исключительно императрице.
 Карета подъехала к крыльцу дворца. Несколько лакеев бросилось отворять дверцы — слухи о щедрости нового испанского посла успели облететь весь город.
 Дон Олоцага поднялся по мраморной лестнице, камергеры отворили двери зала, где, расхаживая взад и вперед, беседовало несколько генералов и министров. Они приветливо раскланялись с испанским послом, заговорив о роскоши дворца, сравнивали его с Аранхуесом, — словом, всячески старались поддержать с ним разговор.
 Но Олоцага был рассеян, — он понял, что императорская чета еще не появлялась из своих покоев, поэтому, воспользовавшись удобной минутой, вышел из зала с одним из министров и отправился с ним в ротонду Амура — небольшой круглый зал, украшенный различными изображениями этого бога. Вдоль стен стояли мягкие диванчики и кресла, между ними — мраморные столики с цветами, фруктами, шахматными досками и часами с музыкой. Свет в этот зал проходил сквозь маленькое окно в потолке и в зависимости от желания мог быть зеленого, красного или голубого цвета.
 Ротонда вела в длинную колоннаду. Зимой, по случаю приезда августейшего семейства, она превращалась в искусственный сад. Красные и белые мраморные колонны образовывали выход на террасу.
 Как великолепна была эта часть дворца, мы увидим далее, теперь же последуем за доном Олоцагой и идущим рядом с ним министром в большой зал, где только что появился император с супругой в сопровождении многочисленной свиты.
 Луи-Наполеон сегодня казался здоровее, чем тогда, когда его впервые увидел Олоцага. Он и выглядел веселее — по крайней мере, его глаза говорили об этом. Как обычно, он был в простом черном фраке с орденом Почетного легиона, белом галстуке и с черной шляпой в руке, но ни на груди, ни на руках не видно было ни одного бриллианта — Наполеон не любил этих предметов роскоши. За долгое время нужды и лишений он отвык от них и теперь, получив их в огромном количестве, не находил нужным заниматься такими пустяками, хотя с удовольствием принимал блеск и роскошь своей прекрасной супруги.
 На Евгении было белое атласное платье с сильно вырезанным лифом, едва прикрывавшим ее прекрасную грудь. Руки и плечи закрывала прозрачная шаль.
 Присутствующие низко поклонились, а с галереи раздались звуки музыки.
 Император, весело шутя, обратился к маркизу де Бомари, императрица удостоила несколькими ласковыми словами одного из своих министров.
 Дон Олоцага не сводил глаз с очаровательной женщины. Вдруг взгляды их встретились. Как искра, мгновенно превращающая жар в яркое пламя, этот взор запал в душу Салюстиана. Холодный дипломат слишком понадеялся на себя, решив, что спокойно встретит удар, который должна была нанести его сердцу эта встреча; он, который с такой стойкостью и невозмутимостью перенес не одно испытание, почувствовал, что все его умение владеть собой исчезло.
 Наконец, императрица, направляясь в небольшой круглый зал, стала приближаться к испанскому послу.
 Дон Олоцага подумал, не лучше ли уклониться от встречи, он мог еще отойти к стоявшей неподалеку группе генералов, но искушение было слишком велико.
 — А, дон Олоцага, — проговорила императрица немного дрожащим голосом, — вы приехали из прекрасной Испании и поэтому должны исполнить наше желание услышать о милом отечестве. Последуйте за нами в ротонду — там прохладнее.
 Дон Олоцага поклонился. «Успокойся ты, мое сердце», — прошептал он про себя и пошел рядом с императрицей в один из маленьких боковых залов.
 — Я узнала из любезного письма, которое вы мне передали, что ее величество королева Испании здорова, — сказала Евгения, — но я не думала, что вы одни приедете к нам. Вы все еще не женаты?
 — Да, ваше величество, — отвечал Салюстиан, — и, вероятно, всю жизнь останусь холостым. Любить я более никогда не буду, любовь — это препятствие на пути ко всему великому и высокому.
 — У вас прекрасная память, дон Олоцага.
 — Извините, — отвечал Олоцага шепотом, — я только понятливый ученик.
 — Мы одни, Салюстиан, — сказала Евгения, окинув взглядом зал, — забудем на минуту несносный этикет и будем говорить как друзья, как старые друзья. Может быть, вы сами этого желаете, потому что нам есть о чем поговорить. О, не отказывайтесь от моей дружбы, Салюстиан, я хороший друг и могу вам когда-нибудь пригодиться.
 — Вы изумительно милостивы, ваше величество, предлагая дружбу бедному дону Олоцаге, не испытавшему того счастья, в котором забывается прошлое. Я был бы неблагодарным, если бы не принял ее на коленях.
 — Вы хотите быть колким, Салюстиан, и забываете, что не можете меня уязвить, потому что я откровенна с вами. Знайте, что и для меня, достигшей высшей цели, к которой может стремиться честолюбие, воспоминания о прошлом — это сокровище, которое навсегда должно остаться неприкосновенным, более того — священным. Вы смотрите на меня с удивлением, Салюстиан, вы не верите тому, в чем я признаюсь?
 — Извините, если я осмеливаюсь сомневаться после тех слов, которые мне однажды довелось слышать от вас.
 — Однако клянусь вам, Салюстиан, что воспоминания часто возникают в моей памяти, заставляя то грустить, то улыбаться.
 Олоцага взглянул на Евгению, медленно и гордо выступавшую рядом с ним, увидел грустное выражение ее прекрасного лица и понял, что в эту минуту она открыла ему глубочайшую тайну своей души.
 — Если все, что вы говорите, правда, тогда наша участь одинакова, — произнес он.
 — Возможно, мы никогда не будем иметь случая говорить так, как говорим сегодня, — продолжала императрица, — мы станем видеть Друг друга, улыбаться, но никто из нас не осмелится показать и виду, как близки мы были когда-то. Этому надо учиться, Салюстиан, если хочешь носить корону.
 Они вошли в длинный узкий зал, украшенный живыми цветами, который вел на террасу, и незаметно стали спускаться по широким мраморным ступеням в парк.
 Была прекрасная летняя ночь. Луна ясно освещала купол стоявшей вдали часовни и озеро, отделенное от парка низкой каменной стеной. Внизу, в аллее, к которой вела терраса, бил фонтан, кроме его плеска, кругом в большом роскошном парке не слышалось ни звука.
 — А ваш Рамиро? — спросила Евгения.
 — Рамиро прекрасный, милый мальчик, скорее, даже юноша, потому что в будущем году он сделается офицером королевы Испании. Единственная радость моей жизни — это его любовь ко мне.
 — Да сохранит его Пресвятая Дева! Доставьте мне случай увидеть его когда-нибудь.
 — Обещаю, но это «когда-нибудь» будет очень не скоро. Впрочем, я привезу его сюда.
 Вдруг за деревьями, под которыми они стояли, раздался хриплый смех.
 Евгения невольно вскрикнула, Олоцага быстро отскочил. Откуда раздался этот дьявольский смех, кто мог спрятаться в парке Фонтенбло?
 Олоцага схватил свою шпагу и бросился к тому месту, где прозвучал смех, чтобы убить несчастного, осмелившегося осквернить эту божественную минуту.
 Пробираясь сквозь кусты, дон Олоцага заметил, как к аллее, что вела к выходу, проскользнул какой-то монах. Олоцага хотел броситься за ним, но Евгения остановила его:
 — Останьтесь! Ради всех святых, останьтесь, — умоляла она.
 — Я хочу знать, кто этот дьявол!
 — Прошу вас, Салюстиан, отведите меня назад во дворец!
 — А, так и здесь водятся волки в монашеских платьях! — проговорил он в сильном волнении.
 — Я не знаю, кто это такой, — прошептала императрица, приближаясь к ступеням террасы, — но надо быть снисходительнее к монахам.
 Когда они снова вошли в длинный зал дворца, к ним навстречу вышел император, разговаривавший с маркизом де Бомари.
 Увидев свою супругу одну, без придворных дам, в сопровождении испанского посла, Луи-Наполеон сказал:
 — Вероятно, наш многоуважаемый посол рассказывал императрице про чудеса Испании. В таком случае жаль, что я не слышал ваших рассказов: я сам обожаю эту прекрасную страну.
 — И тогда, ваше величество, вы могли бы убедиться, что ваш парк небезопасен.
 — Как так? — спросил удивленный император. Олоцага осторожно рассказал ему о происшествии, ловко избегая всего, что могло бы вызвать подозрение.
 — Ну, — сказал Луи-Наполеон, — ведь это не Мерино, любопытный монах — человек не опасный.
 С этими словами император возвратился с супругой в зал, за ними последовали дон Олоцага и маркиз де Бомари.
 А мы вернемся в Мадрид, чтобы узнать, кто был тот монах, подслушивавший разговор императрицы с доном Олоцагой.

 ИЕЗУИТ КЛАРЕТ

 Возвращение гвардейцев королевы не осталось тайной в Санта Мадре. Благочестивый отец Фульдженчио, духовник королевы-матери, и сестра Патрочинио с точностью доносили обо всем, что происходило при дворе. На улице Фобурго поэтому очень хорошо знали, что назначению дона Эспартеро министр-президентом и О'Доннеля регентом содействовали четверо гвардейцев.
 Герцог Лухана, который с тех пор, как мы его потеряли из виду, не утратил еще своего авторитета в народе, приобретенного боевыми подвигами, но и не обогатил себя никакими другими знаниями, необходимыми для управления страной, был, можно сказать, украшением Кабинета — он охотно жертвовал своим именем и популярностью ради огромных годовых доходов, почти равных княжеским. Эспартеро — а ему уже было за шестьдесят — не сердился на то, что его постепенно отстраняли от всех государственных дел: народ все еще при встрече кричал ему «Виват!» и приветствовал его экипаж. Он охотно предоставил заниматься делами маршалу О'Доннелю, который всегда следовал советам своего верного опытного друга Серано, зная, что ему одному он обязан положением. Но О'Доннель имел одну слабость, которой легко поддавался, и этой слабостью, как мы увидим позже, часто злоупотребляли.
 Серано почти не вмешивался в государственные дела и даже старался как можно реже появляться при дворе. Предметом его забот стал молодой Рамиро, с ним он часто куда-то выезжал, большей частью верхом и в сопровождении старого слуги.
 Королева много молилась с сестрой Патрочинио. Влияние монахини росло с каждым годом и дошло до того, что королева ничего не предпринимала, не посоветовавшись с ней, особенно когда та находилась в так называемом магнетическом сне, который хитрая графиня могла вызвать, когда хотела.
 Но Изабелла так твердо верила в это сверхъестественное состояние, что приписывала монахине какую-то волшебную силу.
 Опасности июльской революции были преодолены, и, казалось, только в одном месте о ней помнили и говорили. Этим местом был дворец Санта Мадре.
 Франциско де Ассизи перевез в Мадрид большую часть своих бедных родственников, которые не только жили на широкую ногу за счет доброй в этом отношении королевы, но и, подобно герцогу Риансаресу, с успехом извлекали для себя прибыли, часто из весьма сомнительных источников. Ничтожный король молился больше, чем когда-либо, и все чаще брал в долг у монастырей, богатства которых были неисчерпаемы. Но благочестивые братья требовали за свои деньги важных услуг, и он постепенно превратился в обычного придворного шпиона, подслушивая все государственные тайны и тотчас донося о них святым отцам, за что, кроме денег, получал отпущение грехов.
 Поэтому неудивительно, что патеры в мельчайших подробностях знали все, что происходило при дворе.
 Маленький король употреблял приобретенные средства не для того, чтобы помогать бедным или поддерживать правительство в его предприятиях, а единственно на то, чтобы удовлетворять свои прихоти и желания. Удовольствия его были такого рода, что мы отказываемся их описывать. Достаточно сказать, что от участия в устраиваемых для короля оргиях отказывались все мадридские маньолы, и с помощью иезуитов, особенно сестры Патрочинио, из Парижа выписывали танцовщиц, прошедших специальную школу наслаждений.
 Королева не искала в муже ни покровителя, ни защитника, она знала, что не нашла в своем невзрачном, безвольном Франциско того, что имеет почти каждая жена в муже, и потому переносила с покорностью свою участь, тем более что, как мы увидим, была щедро вознаграждена за это.
 Иезуиты уже не довольствовались тем, что держали в своих руках короля, они стали опутывать своими сетями и королеву.
 Мария-Христина, сделавшая солдата своим супругом, жила безбедно: копила с мужем деньги для многочисленных детей и была совершенно спокойна насчет своей дочери, зная, что та в надежных руках духовников.
 В ту ночь, когда Серано принимал друзей, с улицы Мунеро на площадь Изабеллы незаметно двигался монах. Дойдя до угла, он остановился и огляделся кругом, ища кого-то. Ему пришлось ждать недолго, через минуту приблизился другой монах, плотно закутанный в плащ.
 — Брат Кларет? — шепотом спросил он.
 Первый монах немного откинул свой капюшон, из-под него показалось полное круглое лицо духовника государственных преступников, его косые глаза вопросительно смотрели на подошедшего.
 — Ты — посланный от сестры Патрочинио?
 — Да, брат Жозе, как мы и условились. Рамиро завтра рано утром уезжает в Париж.
 — Так поспешим же услышать решение Санта Мадре.
 Оба монаха скоро скрылись за домами, чтобы переулками и окольными путями добраться до доминиканского монастыря на улице Фобурго. Они правильно делали, что избегали многолюдных улиц — народ относился к монахам крайне недоброжелательно, и доказательством тому была смерть Маттео.
 В знакомом нам мрачном зале инквизиции за длинным столом сидели великие инквизиторы Испании: старик Антонио, единственный, оставшийся из прежних трех, справа от него — тощий Фульдженчио, слева — преподобный отец Роза, занявший место Маттео.
 Вошла сестра Патрочинио и остановилась у стола. Она откинула назад свою длинную вуаль. Бесстрастное бледное лицо графини Генуэзской не утратило еще своей прежней красоты; ее и теперь можно было назвать красавицей. Чудные глаза блестели так же соблазнительно и опасно, нежный розовый цвет лица, алые губы, черные волосы и брови были так же великолепны.
 — Олоцага, Серано и Прим — наши главные противники, — глухо произнес старик Антонио, — Топете, несмотря на его могущество и богатство, можно не принимать во внимание.
 — Твое мнение, как всегда, верно, преподобный отец, — сказала монахиня, — эти трое опаснейшие враги общества иезуитов. Прим через несколько дней отправляется в Марокко.
 — Там он не опасен.
 — Серано остается здесь, — продолжала она, — Олоцага, или Рамиро, завтра уезжает в Париж.
 — Нам говорили, что он поедет в своем экипаже, — сказал Антонио.
 — Он, как посланник королевы Изабеллы, поедет не в почтовом дилижансе, а на своих лошадях, — подтвердила графиня.
 — Приговоренный к смерти сделался послом! — с язвительной усмешкой заметил преподобный отец Роза.
 — Этот предводитель «летучей петли», проклятый нами, которому отец Кларет должен был отказать в соборовании, ускользнул из наших рук! Как посол он неприкосновенен и в Испании, и во Франции, — сказал отец Фульдженчио.
 — Олоцага неприкосновенен, но Рамиро вне закона! — проговорила монахиня.
 Старик Антонио многозначительно взглянул на графиню. То, о чем не подумали преподобные отцы инквизиции, успело уже созреть в голове женщины.
 — Совершенно верно, преподобная сестра, — произнес великий инквизитор, — Олоцага неприкосновенен, Рамиро вне закона. Так пусть же этот дон Олоцага будет для нас только доном Рамиро! Мы не признаем амнистии, к которой вынудило Изабеллу Бурбонскую восстание. Предводитель «летучей петли» должен быть наказан не только государством, но и нами, святой инквизицией.
 — В Испании небезопасно подступиться к Рамиро, которого защищает толпа, — заметил Фульдженчио.
 — Никто не будет знать, что святая инквизиция ищет дона Олоцагу, — отвечал Антонио.
 — Он поедет со свитой, — напомнила монахиня.
 — Арест его в пределах Испании не обойдется без кровопролития и неприятностей, — прибавил опытный великий инквизитор Роза.
 — Нам необходимо иметь на своей стороне О'Доннеля.
 — Это нетрудно сделать, — усмехнулась графиня Генуэзская, — преподобный Фульдженчио знает смертный грех этого советника.
 — Какой же? — спросил Антонио.
 — О'Доннель корыстолюбив, — пояснила монахиня.
 — Мы готовы удовлетворить все его желания, если он перейдет на нашу сторону. Рамиро должен быть схвачен. Мы поручим это двум надежным братьям, которые не остановятся ни перед чем и передадут нам его с помощью вооруженных фамильяров, — проговорил Антонио, — мы никогда не простим ему того, что он нам сделал! Нет пощады этим трем злодеям, лишившим нас святого брата Мерино. Я сам в состоянии наложить на них руку.
 — Два верных брата к вашим услугам, преподобные отцы, они здесь, чтобы услышать ваши приказания. Эти братья храбры, отважны и умеют хранить тайну, — шепнула графиня.
 — Назови их, — приказал Антонио.
 В эту минуту раздался звонок, возвестивший об их приходе.
 — Они идут, — сказала графиня.
 Дверь тихо отворилась, и из темного коридора в зал вошли Кларет и Жозе.
 Великие инквизиторы с удовлетворением посмотрели на благочестивых братьев, которых они уже успели узнать, каждого по-своему. Кларет был хитер, при случае и отважен, Жозе прекрасно годился для всякого рода темных дел.
 Антонио мысленно поблагодарил монахиню за ее выбор, он как нельзя лучше подходил к их опасному предприятию.
 Кларет и Жозе поклонились, скрестив руки на груди.
 — Приветствуем и благословляем вас, благочестивые братья, — начал старик Антонио, — известно ли вам, с какой целью вас призвал сегодня ночью святой трибунал?
 — Нам ведомо только то, преподобный отец, — отвечал Кларет со смиренным выражением лица, — что мы можем послужить нашему святому обществу. Приказывай, и, каким бы ни было твое приказание, мы готовы его исполнить.
 — Известно ли тебе, брат Кларет, что предводитель «летучей петли» Рамиро освобожден от мирского наказания?
 — Олоцага свободен, это лучше всего знает духовник с улицы Мунеро.
 — Для Санта Мадре не существует имени Олоцага, мы знаем только того Рамиро, который приговорен к смерти, — сказал Антонио грозным голосом, — вы, благочестивые отцы, должны предать его в руки инквизиции.
 — Живого или мертвого? — вполголоса уточнил Жозе.
 — Живого, потому что он должен услышать от святого трибунала свой приговор и быть судим по нашему закону. Возьмите себе фамильяров по выбору, брат казначей снабдит вас деньгами. Сегодня ночью Рамиро отправляется в Париж.
 — Позволь мне сказать тебе, преподобный отец, что преследование не обойдется без кровопролития. Не думайте, что я боюсь нападения, для нашего святого дела я готов на все, за исключением того, что может вызвать восстание или смятение, — сказал Жозе.
 — Ты хочешь сказать этим, брат Жозе, что сутана сделалась предметом всеобщей ненависти. Мы все предоставляем вам, потому что видим в вас верных и осторожных друзей, не способных нарушить тайну нашего святого дела. Во всех монастырях до границы вы встретите радушный прием, и даже в заграничных монастырях можете рассчитывать на помощь.
 — Особенно у преподобного отца Целестино в Рипифоре близ Парижа, — прибавила сестра Патрочинио, — он поверенный духовника французской императрицы.
 — Поэтому хорошо, преподобные отцы, если бы вы послали письмо отцу Целестино с просьбой не препятствовать аресту дона Рамиро, — проговорил хитрый иезуит Кларет.
 — Рамиро находится при парижском дворе под именем дона Олоцаги, — сказал Антонио.
 — Он поверенный Евгении Монтихо.
 — Преподобному брату Целестино легко будет выхлопотать у императрицы приказание не мешать задержанию опасного дона Рамиро, а мы поведем это дело так, — сказал Жозе, улыбаясь, — что никто не догадается, что предводитель «летучей петли» и Олоцага — одно и то же лицо.
 При последних его словах Антонио взял в руки перо и собственноручно составил какое-то шифрованное письмо, которое Жозе и Кларет должны были передать святому отцу Рипифорского монастыря. Эта мера предосторожности была, без сомнения, превосходна, потому что графиня Генуэзская, устремив на Кларета свои прекрасные глаза, слегка кивнула головой. Пока Антонио доканчивал свое письмо, она подошла к Жозе и шепнула:
 — После дона Олоцаги — Энрика и Аццо, я должна получить их.
 Иезуит Кларет приблизился к столу, за которым сидели великие инквизиторы.
 — Извините, преподобные отцы, — начал он, — что попрошу у вас милости: в случае, если мне удастся вместе с братом Жозе предать Рамиро в руки святого трибунала, я обратился бы к вам с просьбой. Просьба моя нескромная, но вам никогда не придется раскаиваться в том, что вы исполнили ее.
 — Говори, благочестивый брат.
 — Изабелла Бурбонская нуждается в духовнике. Духовник, как вы знаете, всюду, как тень, сопровождает королеву, руководит ею и советует только то, что одобряет Санта Мадре. Сделайте меня ее духовником, — почти шепотом проговорил Кларет. Его косые глаза и круглое лицо приняли такое простодушное выражение, что можно было подумать, будто это добрейший из смертных.
 Старик Антонио посмотрел на него и признался себе, что этот лицемер как нельзя лучше годился для той роли, которую просил.
 — По возвращении, брат Кларет, — отвечал Антонио, понизив голос. — Вот письмо к благочестивому Целестино в Рипифорский монастырь. Да благословят и сохранят вас все святые! Поспешите, мы будем молиться, чтобы вы как можно скорее вернулись сюда с хорошими вестями.
 Жозе и Кларет поклонились и тихо вышли. Лицо старика Антонио сияло самодовольной улыбкой — Жозе и Кларет были настоящими слугами ордена иезуитов!
 — Рамиро почти что в нашей власти, — сказала графиня Генуэзская, — прежде чем овладеть Изабеллой Бурбонской, надо сделать еще одно, что не менее важно, чем арест Рамиро: пока герцог де ла Торре и граф Рейс имеют власть, все наши старания напрасны.
 — Мы это знаем и слышим от тебя уже в третий раз. Да благословят тебя святые за твое усердие, сестра Патрочинио! Но время гибели этих людей еще не настало. Герцог де ла Торре имеет сильное влияние на Изабеллу Бурбонскую. Граф Рейс же пользуется в народе и среди военных такой любовью, что мы должны быть более чем осторожными, — ответил старик Антонио.
 Другие великие инквизиторы в знак согласия кивнули головами.
 — Так мы сумеем изгнать его из Испании! Что будет потом, не наше дело, — прошептала хитрая монахиня, и прекрасное лицо ее приняло демоническое выражение.
 — Его время настанет! — проговорил Антонио.
 — Не медлите слишком, преподобные отцы, Серано окажется в наших руках, когда брату Жозе удастся найти Энрику.
 — Когда Рамиро будет устранен, тогда падет сначала граф Рейс, потом герцог де ла Торре. Но можно ли рассчитывать на твою помощь?
 — Сестра Патрочинио посвятила всю свою жизнь этой цели и предана вашему святому обществу душой и телом, — проговорила прекрасная графиня.
 Спустя час после того, как Олоцага выехал из Мадрида, за ним последовало по проселочной дороге несколько не замеченных им людей. Впереди скакали на лошадях монах и какой-то человек в коротком черном плаще и остроконечной шляпе, за ними еще четверо в длинных плащах.
 Мы знаем, что Олоцага со своими слугами благополучно доехал до Парижа: заговорщики Санта Мадре предпочли совершить свое дело во Франции.
 Через несколько дней после приезда дона Олоцаги в Париж туда прибыли Жозе и Кларет с четырьмя фамильярами, остановились в простой гостинице и после короткого отдыха отправились в Рипифорский монастырь, что в трех милях от Парижа. Монастырь этот лежал в долине, окруженный прекрасными полями и лугами, и производил более приятное впечатление, чем испанские монастыри. Толстая каменная стена окружала здание, и вместо глухого монастырского двора был сад с большими деревьями, в тени которых находились могилы усопших братьев.
 Отец Целестино — худой, необыкновенно высокого роста монах с густой черной бородой, ласково принял двух братьев, особенно Кларета, передавшего ему письмо от отца Антонио. Он пригласил их к обеду и сказал, что немедленно исполнит желание святого трибунала, но что ему необходимо сначала узнать, где находится дон Рамиро.
 Кларет и Жозе тотчас же подробно описали внешность предводителя «летучей петли» и указали место его обитания.
 Через несколько дней заговорщики Санта Мадре получили от отца Целестино разрешение арестовать испанца Рамиро, преследуемого за различные противозаконные действия, и перевезти его через границу. Им никогда не добыть бы подобного документа, не будь отец Целестино поверенным духовника императрицы, которому после многих усилий удалось получить эту важную бумагу.
 Императрица, не знавшая, что дон Олоцага и Рамиро — одно и то же лицо, исполнила желание своего духовного отца.
 Кларет и Жозе поселились близ дворца испанского посла на набережной д'Орфевр и скоро им стало известно все, что там происходило. Поэтому Жозе поехал вслед за доном Олоцагой в Фонтенбло и подслушал его беседу с Евгенией. Чтобы не быть замеченным, он надевал то сутану, то обычное платье. В описанную нами ночь он предпочел первое, зная, что монах пользуется милостью императрицы. Таким образом ему удалось узнать тайну дона Олоцаги, и Жозе радовался вдвойне: в его кармане лежала бумага, содержащая приказ всем присутственным местам не только пропустить его через границу с преступником Рамиро, но и оказывать во всем помощь и содействие.
 Иезуиты намеревались привести висполнение свой план сразу после возвращения двора  в Париж, но на этот раз им пришлось ждать долго, потому что переезд совершился только к Рождеству.

 БАЛ В ОПЕРЕ

 В начале 1855 года на балах в Опере собирался весь Париж. Здесь можно было встретить спрятавшуюся под маской ветреную жену генерала или дочь дипломата, жаждущую любовных приключений, и надо сказать, что балы эти давали большие возможности для наслаждений.
 Подойдем ближе к входу в Оперу на улице Лепельтье. Кареты, фиакры и другие экипажи уже начали привозить гостей, наряженных в самые невероятные костюмы. Здесь можно было увидеть Дон Жуана и Альмавиву, стройную нимфу и соблазнительную наяду, Пьеро и Арлекина. Фойе, коридоры и гардеробные сверкали ослепительным светом, благоухали пьянящим запахом цветов. Из зала громко раздавались звуки оркестра.
 Зал представлял собой великолепный сад, под потолком была натянута сетка, в которой летали и пели разные птицы. Посреди зала бил высокий фонтан.
 В боковых залах были устроены заманчивые ниши, освещенные матовыми лампами, с мягкими диванами, креслами и буфетами с бургундскими винами, пенящимся шампанским, мороженым и конфетами. И всюду под звуки музыки веселились и флиртовали маски — все эти бесчисленные гречанки, китайцы, турки, монахини, испанцы и богини.
 Около полуночи маскарад был в самом разгаре. В то время, как в одной части зала пары танцевали контрданс, к подъезду на улице Лепельтье прибыл богатый экипаж. Из него вышли два господина: один представлял венецианского дожа, другой, в темно-красном бархатном плаще — Ромео. Простой лакей, без ливреи, помог им выйти из кареты и отнес их маскарадные сабли в гардеробную. Изысканность костюмов и изящество манер выдавали в новых гостях аристократов.
 Когда карета остановилась у подъезда, дожидаясь лакея, который последовал за своими господами, к ней приблизились Мефистофель, с длинным носом, почти касавшимся подбородка, и отвратительный криворотый Квазимодо в больших очках.
 Казалось, обе маски только и дожидались приезда этого экипажа.
 — Это он, — прошептал Мефистофель, — я узнал его по походке. Примемся за дело. Более благоприятного случая нам не представится. К утру, под действием шампанского, он легко попадет в наши руки и не сможет сопротивляться.
 — А его провожатый? — тихо спросил Квазимодо.
 — Если не ошибаюсь, это молодой князь Аронта, — отвечал Мефистофель, — он нам не нужен.
 — А что кучер?
 — Я знаю его имя и то, что он говорит только по-испански.
 — Принимайся за дело, потом пойдем за венецианским дожем и Ромео.
 Мефистофель подошел к экипажу.
 — Пс! Коко! — прошептал он. Кучер обернулся, услышав свое имя.
 — Что вам угодно?
 — Знаешь ли ты меня, Коко?
 — Никак не могу припомнить.
 — Ничего, Коко. Господа, которые только что вышли из экипажа — князь Аронта и дон Олоцага?
 — Да, сеньор, — ответил кучер крайне вежливо, приняв красную маску, говорившую по-испански и назвавшую его по имени, за сотрудника посольства.
 — Коко, знаешь ли ты, что такое луидоры? — спросил Мефистофель.
 — Еще бы, сеньор, кто их не знает в Париже?
 — Эти десять луидоров твои, если окажешь нам маленькую услугу.
 — Говорите, я это сделаю и без денег.
 — Не лги, я тебя лучше знаю, твое сердце скачет от радости при виде золота.
 — Это так, сеньор, — проговорил кучер, самодовольно ухмыляясь, — однако говорите скорее, а то вернется лакей Педро.
 — С которым ты не хочешь поделиться, не так ли? Когда велено тебе приехать за господами?
 — В пятом часу утра.
 — Хорошо, десять луидоров твои, если привезешь их не на набережную д'Орфевр, а в Сен-Жерменское предместье.
 — Этого я не могу сделать, сеньор, как бы ни желал заработать деньги.
 — Не дурачься, Коко, ведь это только карнавальная шутка. Я поеду за вами в экипаже, — проговорил Мефистофель и стал вертеть золото в руках.
 Кучер посматривал то на Мефистофеля, который, без сомнения, был из посольства, то на дверь, откуда в любую минуту мог появиться Педро.
 — Нельзя, сеньор, никак нельзя.
 — И даже за двадцать луидоров? Образумься, Коко! Тебе нечего опасаться, я один отвечаю за шутку, когда догоню ваш экипаж и выиграю таким образом пари.
 — Если бы даже я и хотел, — продолжал Коко, почесывая за ухом, — то и тогда нельзя: ведь Педро сидит подле меня на козлах и увидит, что я вместо набережной д'Орфевр поеду в Сен-Жерменское предместье. Он мне непременно помешает.
 — Так не бери его с собой, пусть поспит. Приезжай без него в пятом часу. Вот тебе вперед половину, остальные десять луидоров получишь в предместье.
 Мефистофель подал десять луидоров кучеру, который нерешительно, но с жадностью протянул руку.
 — Я могу потерять место…
 — Пустяки! Не беспокойся! Могу ли я рассчитывать на твою аккуратность?
 — Можете, сеньор, — отвечал Коко, глядя на полученные золотые монеты, — но мое место?
 В эту минуту показался лакей. Мефистофель отскочил в сторону, и, возвращаясь к сгорбленному Квазимодо, прошептал:
 — Ты больше не нуждаешься в месте, Коко, у тебя теперь и без того много денег.
 — Что, он приедет? — спросил Квазимодо.
 — Так же, как и мы. Но где Пепи?
 Мефистофель оглянулся и, увидев в тени человека в костюме крестьянина, махнул ему рукой.
 — Пепи, в пятом часу утра ты приедешь за нами сюда с большим экипажем, чтобы отвезти нас. Остальные пусть отправятся в Сен-Жерменское предместье и ожидают нас. Понял? В пятом часу!
 — Все, что ты приказываешь, благочестивый брат, будет исполнено.
 — Поторапливайся и приготовь все, — приказал Мефистофель, — вот вам деньги, но не напивайтесь пьяными.
 Пепи исчез в толпе. Мефистофель подошел к Квазимодо.
 — Теперь войдем в бальный зал, — сказал он, — маленькое развлечение нам не помешает.
 — Да, ты прав, — прошептал тот, улыбаясь под своей отвратительной маской, — я тоже иногда с удовольствием смотрю, как веселятся грешники.
 Оба благочестивых брата, в которых читатель, вероятно, узнал Жозе и Кларета, прошли в зал, откуда звучала бравурная музыка.
 Глаза Кларета заблестели, когда мимо него порхнули стройные сильфиды, затянутые в прозрачные трико. Надетые поверх юбочки были так коротки, что легкие очаровательные сильфиды казались живыми статуями (прибавьте к этому густые черные волосы, падающие на плечи, и игривые движения, вызванные чрезмерным употреблением шампанского). Набожный Кларет тотчас же постарался потерять в толпе своего брата, чтобы без помех наблюдать за грешным светом. Хитрый иезуит понимал, что ему не скоро выпадет такой счастливый случай.
 Жозе, красный Мефистофель в испанском национальном плаще, остроконечной шляпе с красным пером и туго набитым кошельком в кармане, оказался около балерины, поразившей его своей изящной фигуркой. Красавица набросила на себя короткую шелковую юбочку и прозрачную тюлевую шаль явно не для того, чтобы скрыть свои прелести.
 — Пойдем, черт, — улыбнулась она так кокетливо, как умеет только француженка, — пойдем, предадимся веселью!
 — Хорошо, мой ангел, — прошептал Мефистофель и обвил рукой ее талию, чтобы закружиться в вихре вальса.
 Мефистофель крепко прижал балерину к себе, и странная пара завертелась в танце.
 — Довольно! Хватит, черт! — с трудом произнесла обессиленная балерина.
 — Ты знаешь, ведь черт — тоже ангел, — шепнул ей на ухо Жозе, еще крепче прижимая к себе, — хотя и падший!
 Тем временем по тускло освещенному боковому залу, все ниши которого были заняты парами, прохаживались венецианский дож и Ромео, любуясь пестрой толпой масок.
 — Посмотрите, какая соблазнительная гречанка, — прошептал князь Аронта, показывая на прекрасно сложенную маску, — какой роскошный стан! Какая маленькая ножка в прелестном башмачке!
 — Не углубляйтесь слишком в созерцание этих красавиц, князь, — сказал дон Олоцага, улыбаясь, — мне кажется, это цветки с подозрительным запахом.
 — В маскараде все сойдет, — отвечал беспечно молодой князь, — будем веселиться, дон Олоцага.
 — Помните, князь, что мы пришли сюда для того, чтобы понаблюдать за прекрасными графинями де Салиньон, придворными дамами императрицы.
 — Кто знает? Может быть, они скрываются как раз под этими очаровательными масками. Подойдем к ним, они прекрасны, значит, мы могли ошибиться только относительно имени. Да и не важно, дон Олоцага, мы преклоняемся перед красотой, а не именем.
 Гречанка и ее очаровательная подруга обернулись. К ним подошли молодой князь и дон Олоцага, взяли под руки и, весело болтая, вошли в зал.
 Вдруг Олоцага почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он обернулся — позади него стоял Мефистофель.
 Салюстиан уже хотел подойти к непонятной красной маске, как вдруг услышал неприятный хриплый смех, и с ужасом вспомнил монаха в парке Фонтенбло. Он хотел побежать вслед за ним, но маска уже исчезла в толпе. Олоцага был почти уверен, *гго этот Мефистофель и есть тот самый монах, подслушивавший его в парке. Разговаривая с молодым князем, он пытался подавить в себе неприятное впечатление, произведенное отвратительной маской, и не мог сдержать улыбки, узнав в маленькой гречанке графиню де Салиньон, хотя она отнекивалась и отрицательно качала головой, когда он нарисовал на ладони ее маленькой руки букву С.
 — Это непростительно, прекрасная маска, — шутил он, — это преступление, которого не простят боги этого бала. Я нарисовал на твоей ладони первую букву фамилии, а ты отрицательно качаешь головкой.
 — Какому же наказанию подвергнут меня боги за это преступление? — спросила очаровательная гречанка.
 — Преступление искупится только десятью поцелуями.
 — О гордый дож, какой ужасный приговор!
 — Нет тебе пощады, нет снисхождения! Если ты признаешься, очаровательная гречанка, я уменьшу наказание наполовину, если же нет…
 — Кто же, по-твоему, должен решить наш спор?
 — Приподними немного маску, — продолжал дон Олоцага, — я убежден, что не ошибся.
 — Какое же наказание ожидает тебя, если ошибешься?
 — То же самое. Дожи справедливы. Если ты невиновна, то имеешь право потребовать от меня те же десять поцелуев!
 — Ну, я снисходительна и согласна на половину, — смеясь, отвечала гречанка.
 — Кто знает, прекрасная маска, тебе, может быть, придется раскаяться в своей снисходительности.
 — Негодный!
 — Может быть, и хуже, — прошептал Олоцага, — но не отвлекайся, прекрасная маска! Мне нужны доказательства.
 Восхитительная француженка приподняла маску — на дона Олоцагу блеснули черные глаза графини де Салиньон.
 — Выиграл! — воскликнул дон Олоцага, наклоняясь к прелестной гречанке и целуя ее в щеку.
 — О дож, это против уговора: ведь не тебе платить, а мне. Раз срок платежа не назначен, тебе придется долго ждать, всемогущий властитель прекрасной Венеции.
 — В таком случае я обманут.
 Мимо них прошла необычная пара: очаровательная стройная сильфида с маленьким сгорбленным Квазимодо.
 Кларет, а это был он, крепко держал красавицу за руку, направляясь в боковой зал. Исповедник государственных преступников Мадрида, желавший сделаться духовником королевы, блаженствовал. Роскошная сильфида успела полностью завладеть его сердцем и могла требовать от него все, что ей вздумается. Она, по-видимому, знала
 это, иначе не стала бы весь вечер преследовать столь отвратительную маску. Кларет же таял при виде красавицы. Карман его был полон золота, а что может быть лучшей приманкой для соблазнительных сильфид и фей парижских маскарадов? Прекрасная Анж, услышав хорошо знакомый ей звон монет, тотчас приласкала маленького Квазимодо и охотно последовала за ним в нишу бокового зала. Он велел подать шампанского и устриц, так как Анж все это очень любила. Святой отец чувствовал себя прекрасно: сладкие звуки музыки, полумрак, мягкие диваны, пенящееся шампанское, а рядом с ним соблазнительная сильфида, которая сбросила с себя тюлевую шаль и осталась в —  одном трико и коротенькой воздушной юбочке.
 — Как прекрасна природа, — прошептал благочестивый отец, — и какие чудеса она творит! О, отчего скрывает человек божественные формы, дарованные ему небом? Отчего не носит он их напоказ, как ты сегодня, очаровательная маска?
 Кларет обнял сильфиду, которая, наслаждаясь шампанским, смеялась про себя над неуклюжим кавалером. Она догадалась, кем мог быть ее сегодняшний обожатель. Кларет в опьянении смотрел на полный бюст прекрасной Анж, на ее круглые белые плечи, маленькие ножки, обутые в красные сапожки, и кто мог осудить благочестивого отца за то, что он забыл на минуту обет целомудрия!
 — Но — о ужас! — при попытке обнять свою подругу у него свалился головной убор, и Анж, лежавшая на мягком диване, увидела тонзуру.
 — О Боже, как мне смешно, — залилась она смехом, — но утешьтесь, благочестивый отец, вы не первый каноник, с которым я пировала в этой нише.
 — О, ты мой ангел, ты моя голубка, — прошептал влюбленный Кларет, — прижми меня к себе и дай ощутить то блаженство, которое нам, бедным, недоступно, хотя мы задыхаемся от страсти.
 Анж обняла благочестивого отца.
 Набожный патер в объятиях грешницы — какой точный портрет иезуита!
 Через некоторое время Кларет оправился, надел маску и тихо вышел из ниши.
 Ровно в пять часов Мефистофель и Квазимодо стояли у выхода в ожидании дона Рамиро.
 Наконец, он появился под руку с прекрасной гречанкой, за ним следовал молодой князь Аронта с очаровательной феей. Жозе и Кларет быстро спустились с лестницы и спрятались. Убедившись, что Коко подъезжает без лакея и что за ним следует Пепи с большим крытым экипажем, Жозе обратился к фамильяру:
 — Принес ты наши сутаны?
 — Да, благочестивый отец, они в карете.
 — Не забудь, Коко, — крикнул Жозе, подбежав к кучеру, — в Сен-Жерменское предместье, там я тебе заплачу остальные десять луидоров.
 — Покорно благодарю, сеньор, я последовал вашему совету и дал поспать лакею Педро, я не люблю делиться.
 Мефистофель засмеялся и стал на свое прежнее место.
 Наконец, в дверях показались дож с гречанкой и Ромео со своей дамой. Дон Олоцага и князь Аронта усадили дам в карету и стали прощаться.
 — Завтра нам покажется, что сегодняшний вечер был сном, — прошептала гречанка.
 — Который мы, графиня, вспомним только тогда, когда останемся одни. Это была прекрасная ночь!
 Карета отъехала. Дон Олоцага и князь приблизились к своей. Они очень удивились, не найдя лакея, но Коко стал извиняться, говоря, что никак не мог его добудиться.
 Жозе и Кларет торжествовали.
 Коко схватил поводья, лошади полетели по улице Лепельтье; и дон Олоцага и князь Аронта за разговором не заметили, куда повернул их экипаж.
 Кларет и Жозе быстро прыгнули в большую широкую карету, специально купленную для этой ночи, сбросили с себя свои костюмы и через несколько минут на них были снова их монашеские платья.
 — Императорский приказ у тебя? — спросил Кларет.
 — Он у меня на груди.
 — Что нам делать с князем Аронтой? — прошептал первый.
 — То, что подскажут обстоятельства. Если он умрет, то мы возьмем с собой его тело, чтобы уничтожить всякие следы.
 — Мы у заставы?
 — Сейчас подъедем, — отвечал Жозе, высунув голову из окна кареты.
 Заставами у многочисленных предместий Парижа раньше служили таможни и караульные, где каждый приезжающий и отъезжающий подвергался досмотру. Но потом таможни перевели дальше, и осталась только караульная.
 Давно уже пробило пять часов. Над улицами Парижа стелился зимний мрак. Холодный ветер бил о ставни домов. Улицы были пусты, изредка встречался закутанный в шинель полицейский или слышался отдаленный стук экипажа, в котором, вероятно, возвращались с бала. Две кареты, на близком расстоянии одна от другой, повернули в Сен-Жерменское предместье и направились к той части улицы, которая вела к проселочной дороге. Карета, ехавшая впереди, была изящна и запряжена двумя прекрасными рысаками, вторая же велика и неуклюжа. Они миновали караульную, где взад и вперед расхаживала стража, и поехали по дороге. Быстрый переход от каменной мостовой к мягкому грунту проселочной дороги отвлек Олоцагу и князя от разговора, и они в изумлении выглянули из окон кареты. Несмотря на окружавший их мрак, они тотчас увидели, что вместо набережной д'Орфевр очутились на проселочной дороге.
 — Боже мой! Коко спит и не видит, что лошади понесли, — вскрикнул дон Олоцага и вскочил, чтобы разбудить кучера.
 — Мы проехали предместье! Пресвятая Дева, где мы? — сказал князь Аронта.
 Олоцага выбил окна кареты.
 — Куда ты едешь, мошенник? — вскрикнул он, вне себя от гнева.
 — В Сен-Жерменское предместье, дон Олоцага, — хладнокровно отвечал Коко.
 Тем временем князь Аронта, предчувствуя что-то недоброе, быстро отворил дверцы и выпрыгнул на дорогу. Олоцага с ужасом увидел, что он упал. Карету окружили три незнакомых неприветливых всадника, один из них стал погонять лошадей экипажа.
 — Остановись, мошенник! — приказал Олоцага, с ужасом вспомнив, что при нем только бутафорская шпага.
 — Я не могу остановиться до тех пор, пока эти господа не прекратят своей шутки.
 — Кто они такие?
 — Во всяком случае, из посольства. Вам должно быть лучше известно, чем мне, дон Олоцага, что они затевают — красная маска хотела выиграть пари.
 Олоцага был поражен.
 — Красная маска, Мефистофель, говоришь ты?
 — Он уговорил меня ехать сюда. Это, по всей вероятности, один из чиновников посольства, потому что он знает мое имя и ваше, дон Олоцага, и…
 — Мы погибли! Молись, мошенник, ты привез нас в западню! Но кто этот красный злодей?
 Разговор продолжался не более минуты.
 Коко удалось остановить лошадей, но в ту минуту, как дон Олоцага готовился выпрыгнуть, к его экипажу вдруг подъехала большая неуклюжая карета, где сидели Кларет и Жозе. Место, куда они приехали, находилось далеко за заставой, кругом никого не было видно, кроме трех всадников, которые быстро соскочили с лошадей и подошли к карете дона Олоцаги.
 Коко с возрастающим удивлением смотрел на происходившее. Господин его сильно разгневался, хотя все это была только шутка. Но, когда вдруг три незнакомца вынули из-под плащей пистолеты и стали угрожать ими дону Олоцаге, кучер быстро бросил поводья и соскочил с козел, чтобы убедиться, действительно ли шутка принимает серьезный оборот.
 — Эй, что это такое? — крикнул он и вырвал у первого всадника пистолет из рук.
 — Сдавайтесь, дон Рамиро, вы наш пленник, — сказал изумленному дону Олоцаге второй всадник и приставил заряженный пистолет к его груди.
 — Кто вы такие? Если вы разбойники, мне остается только выкупить себя — вот мой кошелек!
 В ту минуту, как между кучером и первым всадником произошла маленькая стычка, из большой кареты выпрыгнули оба монаха и предстали перед доном Олоцагой.
 — Сдавайтесь без сопротивления, — крикнул первый повелительным тоном, — вы наш пленник! Вяжите его!
 — Ого! С кем имею честь говорить?
 — Это вас не касается. Ваше дело повиноваться, дон Рамиро! Внезапно дон Олоцага увидел, что кучер, который соскочил
 к нему на помощь, повалился на землю. Боровшийся с ним всадник вонзил ему шпагу в живот, стащил с дороги и бросил в канаву.
 — Это Санта Мадре! — прошептал Олоцага.
 Злодеи окружали его с заряженными пистолетами, и он погиб бы при малейшей попытке бежать.
 — Мошенники! — крикнул он.
 — Хватайте его, — сказал подошедший монах, — пусть будет доволен тем, что мы не поступаем с ним так, как он с нашим благочестивым братом Мери но. Да, да, смотрите на меня, дон Рамиро — я вас отлично знаю. Но сегодня не то, что на кладбище святого Антиоха, благородный предводитель «летучей петли»! Тогда с вами находились ваши приверженцы, сегодня же вы в наших руках!
 — Жозе Серано! — произнес дон Олоцага с отвращением.
 — Вы меня хорошо помните! Не хотите ли позвать на помощь «летучую петлю»? Зовите же, дон Рамиро, но поскорее, а то будет поздно. Или желаете призвать донну Евгению? Хе-хе-хе! Но довольно шутить! Вяжите его!
 — Первого, который подойдет ко мне, я задушу своими же руками. Я требую, чтобы мне объяснили, что здесь затевается.
 — Будьте смиренны и покайтесь, дон Рамиро, — сказал Кларет.
 — Кто вам дал право напасть на мой экипаж?
 — Молчите и садитесь в эту карету. Два человека с заряженными пистолетами сядут вместе с вами, но не делайте никаких подозрительных движений, потому что попытка к бегству будет стоить вам жизни.
 — Но куда вы хотите везти меня?
 — Туда, куда следует, предводитель «летучей петли». Живо в карету! Двое из вас, — продолжал он, обращаясь к фамильярам, — сядут вместе с ним, а третий поедет с нами.
 Когда тронулась карета, в которую сел дон Олоцага, Жозе дернул лошадей другого экипажа за поводья, и пустая карета помчалась по дороге.
 — Сломайте карету, а потом себе шею! — крикнул он. — В Париже никто не догадается, что случилось.
 Жозе и Кларет сели на лошадей своих слуг — они оба были искусными наездниками и потому скоро догнали свою карету. Кларет, знавший все дороги и закоулки Парижа, скакал впереди. Им предстояло далекое опасное путешествие, но такие злодеи, как Жозе и Кларет, да еще в монашеских платьях и с императорским приказом, в котором повелевалось оказывать им всевозможную помощь и поддержку, не отступают ни перед чем.
 Еще до рассвета они благополучно доехали до проселочной дороги, ведущей к испанской границе, и спустя два часа уже были вне всякой опасности.

 ОСВОБОЖДЕНИЕ

 Когда на следующий день близ Сен-Жерменского предместья нашли тело мужчины, который, судя по богатому маскарадному костюму, принадлежал к высшему свету, во всем квартале быстро распространилась весть об убийстве, и народ хлынул туда, чтобы посмотреть на убитого. Местный крестьянин, ехавший на рассвете в своей телеге к заставе, вдруг увидел, что лошадь его, чего-то сильно испугавшись, остановилась. Он ударил ее кнутом, но лошадь не двинулась с места. Изумленный крестьянин выскочил из телеги и увидел под копытами лошади тело человека, а вокруг него лужу крови.
 Мороз пробежал у него по коже при виде этого ужасного зрелища, он хотел вернуться назад, но мысль, что в убитом еще могла теплиться жизнь, остановила его. Он наклонился над человеком — на нем был роскошный маскарадный костюм. Крестьянин вбежал в караульную.
 — Идите, — крикнул он, — тут совершено убийство!
 Солдаты бросились за ним и занесли тело убитого в помещение.
 Дежурный полицейский объявил, что слышал после пяти часов громкие голоса на дороге, но что шум тотчас умолк, как только он позвал патруль. Врач, осмотрев труп, сказал, что помощь уже не потребуется, человек истек кровью от глубокого ранения в сердце. Было очевидно, что убийство совершено не с целью грабежа — не были похищены ни драгоценности, ни туго набитый кошелек. Никто не знал убитого, только вензель на перстне свидетельствовал, что тот принадлежал к высшей аристократии. К вечеру недалеко от дороги обнаружился сильно поврежденный экипаж со взмыленными лошадьми. По гербу на карете стало понятно, что убитый был членом испанского посольства.
 Вместе с этим известием полицейский префект получил запрос испанского посольства, что со вчерашнего маскарада не возвратились посол и атташе и что с ними, по всей вероятности, случилось какое-то несчастье. Чиновники испанского посольства были приглашены к префекту, который показал им обнаруженное тело. Они узнали князя Аронту и карету посла, но дон Олоцага и кучер бесследно исчезли.
 Хотя подобные происшествия не были редкостью в огромной столице Франции, но никогда еще они не случались с такими высокопоставленными лицами и не казались такими загадочными. Со всех сторон слышались различные догадки и толки, весь Париж, и особенно полиция, были заняты таинственным убийством.
 Предположение, что тут происходила дуэль, вскоре оказалось ложным: за тем местом, где лежал князь Аронта, заметили следы ног и крови, они привели к глубокой канаве, где обнаружили тело кучера с огромной раной в животе. Так как на дуэль обычно не берут с собой слуг, стало ясно, что преступление совершилось иным путем.
 Открытие это привело в отчаяние полицейского префекта.
 В императорском кабинете, куда он явился с известием об убийстве, Луи-Наполеон объявил ему, что дело это необходимо во что бы то ни стало раскрыть в течение двадцати четырех часов, что он строжайше накажет убийцу, осмелившегося поднять руку на посла ее величества королевы Испании, находящегося под его покровительством.
 Приказ императора побудил полицейского префекта объявить публично через своих чиновников, что тот, кто расследует это темное дело и отыщет преступников, получит вознаграждение в размере пяти тысяч франков.
 Само собой, сразу появилось немало желающих получить его. Каждый был уверен, что именно его поиски наведут на прямой след, но обстоятельства, сопровождавшие убийство испанского посла, не прояснялись. Префект, судьи и сыщики ломали головы над тем, как могла карета попасть с улицы Лепельтье в Сен-Жерменское предместье, и, наконец, пришли к выводу, что посол и его атташе стали жертвами ревности. В пять часов они уехали с бала, стоявшие у подъезда видели, что с ними были две дамы: одна, одетая гречанкой, другая в костюме феи. Очевидно, любовники этих двух дам, скорее всего, принадлежавших к полусвету, каким-то образом завезли обоих соперников в отдаленное место и там одного из них убили.
 Полицейский префект радостно ухватился за эту версию, почти убежденный в том, что испанский посол находится во власти этих убийц. Главный вопрос состоял теперь в том, кто были эти дамы.
 Можно легко понять положение обеих графинь, которые, будучи придворными дамами императрицы, уже знали об этом происшествии и предпринятых полицией мерах. Эта пытка была выше их сил. Они уже хотели броситься на колени перед императрицей и сознаться в своей безрассудной выходке, но она казалась такой взволнованной, что бедные графини никак не могли решиться на этот шаг.
 Наконец, им стало известно, что затея разыскивать гречанок и фей была оставлена, так как, по словам некоторых господ, видевших Ромео и дожа, те проводили своих дам только до кареты, а потом сели в свою. Но, приведенные к полицейскому префекту, свидетели эти показали еще, что в толпе около подъезда заметили двух подозрительных лиц в масках, которые разговаривали с кучером посла. Куда они потом девались, свидетели не видели, только помнят, что один из них был в каком-то непонятном черном наряде, другой — в красном костюме Мефистофеля.
 Начались поиски этих двух масок. Были опрошены все костюмеры и торговцы, но это был напрасный труд. Во-первых, многие из этих господ занимались своей торговлей втайне, во-вторых, если бы полицейские действительно нашли того костюмера, которого искали, последний непременно отказался бы от всего, чтобы избежать неприятностей.
 Несчастный префект поэтому должен был с глубоким прискорбием известить императора по истечении назначенного срока, что все его старания остались тщетными, ему не удалось найти ни преступников, ни самого дона Олоцагу, и можно предположить, что он находится вне пределов Парижа.
 — Можно предположить! — повторил Луи-Наполеон с негодованием. — Нам непонятны подобные выражения, господин префект. Полиция и ее агенты стоят нам ежегодно миллионов, а такое убийство не может быть расследовано в течение двадцати четырех часов! В Англии и Германии подобная вещь немыслима.
 — Сир, для меня величайшее несчастье заслужить вашу немилость!
 — Нам необходима другая работа, любезный, — продолжал император, — служба в полиции — не отдых для отставных солдат. Нам требуются усердные слуги, господин префект, вы знаете наше мнение. Постарайтесь исполнить наш приказ!
 Полицейский префект низко поклонился, счастливый тем, что отделался так легко.
 В то время как в Париже разыскивали дона Олоцагу и убийц князя Аронты, первого уже везли по дороге к испанской границе. Путешествие совершилось очень скоро, потому что Кларет не жалел денег на хороших почтовых лошадей, а Жозе с напряженным вниманием следил за своим пленником, не оставляя ни на минуту одного. Фамильяры, молча сидевшие против дона Олоцаги, уже давно отняли у него всякую мысль о побеге, и он покорился своей участи. Санта Мадре готовился отомстить ему за то, что королева простила руководителя «летучей петли», он видел опасность, которой подвергался, знал, какую власть имеют святые отцы над королевой, и потому обдумывал все возможные способы спасения.
 Экипаж благополучно доехал до границы, но тут столкнулся с препятствием, о существовании которого монахи не подозревали.
 Большая карета с задернутыми шторами и три сопровождавших ее всадника привлекли внимание пограничной стражи, оттуда мгновенно выехал офицер и приказал кучеру остановиться. Кларет и Жозе не считали нужным повиноваться, карету окружили двадцать солдат, и кучер поневоле должен был придержать лошадей. Монахам пришлось раздвинуть занавески.
 — Во имя императора, освободите меня! — крикнул дон Олоцага, увидев в окно императорские мундиры. — Я посланник ее величества королевы Испании, схваченный этими разбойниками.
 — Что такое? — спросил изумленный офицер. — Кто вы такие? Откройте карету!
 — Сделайте одолжение, не обращайте внимания на нашего пленника, — сказал Кларет.
 — Я должен знать, кто вы такие! — настаивал офицер. — Не впервые монашеские одежды прикрывают преступления!
 — Мы просим вас почтительнее отзываться о служителях церкви! Прочтите этот императорский приказ, — крикнул Жозе, подавая ему бумагу.
 Офицер прочел документ и поклонился.
 — Извините, господа, — сказал он с вежливостью, свойственной французам, — я не мог этого знать.
 Из кареты снова раздался, а потом смолк крик о помощи.
 — Свяжите его! — приказал Жозе. — Преступник чуть не поссорил нас с вами.
 — Желаю вам благополучно переехать через границу и достичь цели вашего путешествия, — сказал офицер, поклонился и уехал со своим отрядом.
 Счастливо отделавшись, Кларет и Жозе в следующую ночь разными окольными путями пересекли границу. Они вообще избегали больших улиц, останавливались для отдыха и смены лошадей только в монастырях, где их с готовностью снабжали всем необходимым, и после долгого путешествия, наконец, доехали до Мадрида.
 Поздно ночью карета въехала на улицу Фобурго — Олоцага стал пленником инквизиции. Жозе и Кларет согласились, что его не следует оставлять в монастыре или дворце Санта Мадре, так как первые же поиски начнутся обязательно с этого места. План их был совсем другой.
 Кларет постучался в ворота монастыря. Полуночное бдение уже закончилось, на дворе стояло несколько монахов. Известие об аресте ненавистного предводителя «летучей петли» с быстротой молнии распространилось по всему монастырю, и никто не заметил, как при входе Кларета во дворец в ворота выскользнул один из монахов. Для подобных исчезновений находилось много уважительных причин.
 В зале Санта Мадре сидели великие инквизиторы, разговор их только что коснулся братьев, отправленных в Париж, как вдруг раздался звонок.
 Через несколько секунд в зал вошел усталый Кларет, он почтительно поклонился и пролепетал какой-то благочестивый привет.
 Великие инквизиторы взглянули на него.
 — Какие вести принес ты святому /трибуналу, брат Кларет? — спросил его старец Антонио.
 — Хорошие, благочестивые отцы: предводитель «летучей петли» в наших руках.
 — Рамиро арестован! — с торжеством воскликнули Фульдженчио и Роза.
 — Нам удалось привезти его сюда.
 — Живого или мертвого? — быстро спросил Антонио.
 — Живого, благочестивые отцы, он сидит в карете, у стен монастыря.
 Великие инквизиторы вскочили со своих мест, по их лицам было видно, с каким наслаждением они готовились увидеть ненавистного предводителя «летучей петли» в своей власти и наказать его.
 — Пришлось ли вам пролить кровь? — спросил Антонио.
 — Атташе Аронта и кучер Коко убиты.
 — Но знают ли, куда вы поехали?
 — Никто не знает, куда девался Рамиро и кем пролита кровь князя Аронты.
 — Однако Рамиро не может остаться в Санта Мадре, — заметил Фульдженчио, — через несколько дней начнутся розыски.
 — Изабелла Бурбонская и ее новые советники потребуют отчета, — проговорил Роза, снова садясь на место.
 — То, что решает Санта Мадре, стоит выше желаний Изабеллы Бурбонской. Она опять доказала свое бессилие тем, что не сдержала обещания, данного тебе, благочестивый брат Фульдженчио, во что бы то ни стало наказать смертью опасного предводителя «летучей петли». Поэтому, не из-за нее соглашаюсь я с твоим мнением, что Рамиро не следует оставлять здесь, а из-за народа, который ни о чем не должен подозревать, — произнес старик Антонио.
 Кларет подошел ближе к столу, покрытому черным сукном.
 — Мы предвидели ваше решение, благочестивые отцы, — сказал он, понизив голос, — и потому нашли для него другое место.
 — Назови его, брат Кларет.
 — Позвольте, благочестивые отцы, прежде чем я скажу его, напомнить вам просьбу, с которой я обратился к вам еще до своего отъезда.
 — Мы ее знаем. Если сумеешь скрыть Рамиро, она будет исполнена.
 — Место, где мы придумали спрятать Рамиро, — остров Мансанареса.
 — Кто тебе сказал, что этот остров безопасен?
 — За это ручается брат Жозе, спросите его, этот остров безлюден.
 — Кому принадлежит он? — спросил Антонио.
 — Мадридскому палачу. Остров этот отделен от его двора маленькой рекой. На нем долгое время жила его сестра.
 Великие инквизиторы молчали.
 — Приказывайте, благочестивые отцы, — продолжал Кларет, — куда нам отправить Рамиро;
 Великие инквизиторы подошли к урне, стоявшей на столе, и бросили в нее по одному шару.
 — Три белых шара, — сказал Антонио, вытрясая урну, — отправьте Рамиро на остров Мансанареса. При нем останутся трое слуг — каждую ночь их будут сменять, три человека станут следить с берега за островом; сделай так, как мы приказываем.
 Кларет поклонился, скрестив руки на груди, и удалился.
 Когда великие инквизиторы решили участь своего пленника, Кларет возвратился к Жозе и сообщил ему их решение. Четверо усталых слуг были заменены шестью другими, и карета снова покатилась в темную январскую ночь по улицам Мадрида к отдаленной глухой части берега, называемой Прадо Вермудес.
 Когда карета стала приближаться к берегу, на некотором расстоянии от нее промелькнул какой-то человек, наблюдавший за тем, куда везут пленника, но ни монахи, ни слуги не заметили его.
 Карета остановилась у самого берега. Дону Олоцаге было приказано вылезти. Несмотря на темноту, он узнал Прадо Вермудес и находившийся на противоположном берегу островок. Теперь ему стало ясно, что вместо подвалов Санта Мадре его предпочли поселить в этой безлюдной местности, где все попытки к освобождению были бы напрасны.
 По приказанию Жозе двое фамильяров спустили с берега гондолу, а Кларет вернулся в карету, чтобы возвратиться на улицу Фобурго. Дон Олоцага сел в гондолу в сопровождении Жозе и пяти вооруженных сыщиков. Переехав реку, Жозе первый вышел на берег, за ним последовал Олоцага, конвоируемый четырьмя фамильярами, пятый остался в гондоле. Пробираясь сквозь кустарники, они подошли к полуразвалившейся хижине, служившей когда-то приютом Марии Непардо. В этих развалинах должен был поселиться руководитель «летучей петли». Из роскошных покоев посольского отеля на набережной д'Орфевр попасть в убогую лачугу острова Мансанареса — контраст был так резок, что дон Олоцага невольно улыбнулся.
 — Здесь поселится благородный предводитель «летучей петли», могущественный дон Рамиро! — проговорил Жозе с язвительной усмешкой под громкий хохот слуг. — Ну, разве это не великолепный дворец, — продолжал он, показывая на хижину, — к тому же расположенный на острове, — это даже романтично. Немного развалившийся дворец, совершенно подходящий такому таинственному рыцарю! Не стесняйтесь, дон Рамиро, будьте, как дома, и благодарите святых Мерино и Маттео, что вас не оставили в темных подземельях Санта Мадре.
 Олоцага не удостоил негодяя ответа.
 — Пусть приготовят сеньору постель из сухих листьев, он нуждается в покое. Двое из вас останутся в хижине дона Рамиро, готовые каждую минуту наказать его за любую попытку к бегству или малейшее подозрительное движение. Третий станет на караул перед дверью. Вам, впрочем, нечего опасаться, так как на противоположном берегу тоже посты, но все-таки будьте как можно внимательнее и осторожнее, чтобы наш пленник не улизнул. С наступлением ночи вас сменят три других фамильяра. Теперь же будьте здоровы, дон Рамиро, и подумайте о том, что проступок против Санта Мадре не остается безнаказанным, у вас на это хватит времени. — Жозе с усмешкой поклонился пленнику.
 Олоцага с двумя сыщиками вошел в хижину, третий встал перед дверью. Убедившись, что его распоряжения выполнены, монах в сопровождении четвертого фамильяра отправился к гондоле, чтобы вернуться на Прадо Вермудес. Пристав к берегу, он поставил здесь двух фамильяров наблюдать за островом и обещал в случае надобности прислать еще третьего. Затем вернулся на улицу Фобурго.
 Войдя в хижину, Олоцага сел на скамейку одноглазой Непардо и задумался; фамильяры развели огонь в печи. Они нанесли сухих листьев для своего пленника, бросили ему какое-то одеяло и подали принесенный с собой хлеб, между тем как сами принялись за пучеро — любимое кушанье испанского простонародья.
 Олоцага остался на скамейке, предпочтя ее постели из грязных и мокрых листьев. Один из фамильяров лег у печи и вскоре заснул, другой сел возле него, не спуская глаз с дона Олоцаги и по временам подкладывая сухие листья в печь, красноватое пламя которой мрачно освещало хижину.
 Так прошло несколько часов. Вдали, на церковных башнях, пробило три часа ночи. Вдруг фамильяру, стоявшему перед дверью, послышался плеск воды, как будто от удара веслом. Он стал прислушиваться, не ветер ли это, который обламывал маленькие сучья на деревьях, и они падали в воду. Боясь позвать товарищей, чтобы не попасть в смешное положение, он пошел туда, откуда слышался шум. Окружавшие остров кустарники не позволяли далеко видеть воду, поэтому он подошел совсем близко к берегу, отойдя от хижины почти на сто шагов. Хотя он знал, что чужой не мог появиться здесь, ему все-таки было любопытно узнать причину шума, который в эту минуту повторился — казалось, будто волны ударяли об лодку.
 Он собрался с духом, обеими руками раздвинул ветви и увидел в десяти шагах от себя лодку, из которой кто-то выходил.
 — Подождите, Аццо, я сперва привяжу гондолу, — услышал он.
 Эти слова подсказали фамильяру, что ему грозила опасность, потому что так звали бежавшего вампира. Он только собрался подойти к человеку в лодке, в котором несмотря на ночь различил старика, как кто-то схватил его за шиворот. Прежде чем он успел позвать на помощь, острый нож вонзился ему в горло.
 Аццо выбрался на берег. Его спутник, пораженный жестокой расправой, не мог не содрогнуться, но затем, как бы оправдывая убийство, прошептал:
 — Пусть будет проклят Санта Мадре!
 — Идите скорее, один из негодяев выходит из хижины, в которой сидит арестованный Рамиро.
 Старик привязал лодку к ближайшему дереву и быстро последовал за цыганом, ловко пробиравшимся между кустарниками.
 — Сказал ли монах, что на острове только трое? — прошептал старик, стараясь не отставать от Аццо.
 — Теперь остались только двое, одного возьмите вы, Фрацко, другого я.
 Из хижины послышался крик, обращенный к караулившему перед дверью.
 — Идите сюда, — глухо ответил Аццо, пытаясь' выдать себя за того, кто лежал мертвым.
 Фамильяр постоял минуту в нерешительности, но затем быстро направился к тому месту, откуда прозвучал ответ. Когда он был на расстоянии нескольких шагов, из-за кустов быстро выбежал Аццо и устремился к хижине.
 — Эй! — крикнул фамильяр, увидев чужого. — Кто ты такой? Остановись или я выстрелю!
 Аццо бежал, не обращая внимания. Раздался выстрел, но пуля просвистела мимо.
 Сыщик бросил ружье и с проклятиями пустился в погоню за цыганом, но тут увидел прицелившегося в него старого Фрацко.
 — Не трогайся с места или поплатишься жизнью, — крикнул старик.
 — Мошенники, вы, кажется, вырастаете как грибы из-под земли! — ответил фамильяр и стал осматривать кусты, чтобы узнать, нет ли там еще кого-нибудь. Затем он бросился на Фрацко — раздался выстрел, яростный крик сыщика означал, что пуля попала в цель, но рана, по всей вероятности, была несмертельной, потому что сыщик успел выхватить нож и вонзить его в грудь старика. Добрый Фрацко, который во что бы то ни стало хотел спасти предводителя «летучей петли», повалился на землю и прошептал свое последнее:
 — Да будет проклят Санта Мадре!
 Пока происходил этот поединок, Аццо достиг хижины, которая тускло освещалась красноватым пламенем догоравшего огня, и увидел, что третий фамильяр стоял перед Олоцагой, прислушиваясь к выстрелам и крикам снаружи.
 Когда Аццо показался на пороге и Олоцага с радостью узнал его, участь последнего негодяя была решена.
 — Пойдемте скорее, дон Рамиро, фамильяры на противоположном берегу, кажется, услышали выстрелы, мы не должны терять ни секунды, лодка ждет нас.
 — Где же другие караульные?
 — Один уже мертв, другой борется с Фрацко.
 — Значит, вам обоим я обязан своим спасением.
 — Не все еще сделано — пойдемте! — крикнул Аццо и выбежал из хижины.
 Цыган тревожно озирался кругом. Вдали раздались удары весел приближавшихся с того берега фамильяров, уже слышны были их разговоры, как вдруг Аццо увидел в кустах неподвижное тело старика. Не медля ни минуты, он взвалил его себе на плечи и быстро пошел с Олоцагой к берегу, где стояла лодка.
 — Они спешат на помощь товарищам, влезайте скорее в лодку! — прошептал Аццо, едва удерживая тяжелую ношу.
 Олоцага прыгнул в лодку и помог цыгану положить в нее Фрацко. Когда Аццо уже оттолкнул лодку от берега и вскочил в нее, подошла гондола сыщиков. Но хитрому цыгану удалось ловким движением направить лодку под тень ветвистого кустарника, так что те не заметили ее. Не производя ни малейшего шума, проехал он еще небольшое расстояние вдоль острова и, дав Олоцаге два весла, быстро толкнул лодку на середину реки.
 Большая опасность всегда придает человеку какую-то сверхъестественную силу. Аццо и спасенный руководитель «летучей петли» с такой энергией ударяли веслами, что лодка неслась, как птица. Когда они увидели, наконец, на некотором расстоянии от себя двор палача Вермудеса, к ним донеслись яростные крики фамильяров, нашедших пустую хижину.
 Аццо и Олоцага причалили к берегу далеко за Прадо Вермудес, где не было никого, кто мог им помешать. Олоцага, почувствовав себя на свободе, крепко обнял цыгана и хотел немедленно же отправиться в Париж.
 — Вам нечего благодарить, дон Рамиро, я только вернул свой долг.
 — Если вы когда-нибудь окажетесь в нужде, вспомните Олоцагу, который всегда будет рад помочь вам.
 Они пожали друг другу руки. Аццо снова взвалил на плечи мертвого Фрацко. Когда он на рассвете со своей скорбной ношей добрался до развалин замка, сколько слез и горя было там!
 Бедная Жуана бросилась на безжизненное тело мужа, покрывая его бледное, холодное лицо поцелуями, но уже ничто не могло вернуть его к жизни.
 Около рыдавших женщин стоял цыган, мрачно повторяя последние слова покойного Фрацко:
 — Да будет проклят Санта Мадре!
 Энрика и Мария перебрались на половину Жуаны, а Аццо приходил ночевать в большой зал, если дожди и холод не позволяли ему спать под открытым небом.
 Жозе и Кларет снова лишились своих слуг. Один из фамильяров, найденный на острове Мансанареса и привезенный в Санта Мадре, на вопросы взбешенного Жозе, кто освободил Олоцагу, мог только ответить:
 — Одного я убил, другого звали Аццо.

 КРАСИВЫЙ ЛЕЙБ-ГВАРДЕЕЦ

 Прошло несколько лет, и при мадридском дворе произошли перемены, мало соответствовавшие ожиданиям дона Серано. Надежды маршала Серано на то, что О'Доннелю удастся избавить королеву от вредного влияния королевы-матери и патеров, не оправдались. После рождения в 1857 году инфанта, принца Астурийского, королева совершенно попала под власть сестры Патрочинио, а сам О'Доннель должен был исполнять ее прихоти. Так, по настоянию монахини во время устраиваемых ею шествиях в Аранхуесский монастырь , тот под страхом лишения должности обязан был нести за ней восковую свечу.
 Но вся гнусность этого положения состояла в том, что унижение военного министра Испании возмещалось золотом — О'Доннель был корыстолюбив, а Санта Мадре охотно жертвовал крупицы своих ; несметных богатств, лишь бы удержать власть.
 Однако патеры не довольствовались трудами одной графини Генуэзской, они хотели еще больше опутать королеву своими сетями, цели же этой как нельзя лучше соответствовал отец Кларет.
 Он сделался духовником и наставником королевы. Попеременно с сестрой Патрочинио Кларет почти неотлучно находился при Изабелле, и та скоро привыкла к святому отцу, который с каждым днем все больше и больше забирал ее в руки.
 За новорожденным инфантом, от природы чрезвычайно слабым ребенком, ухаживали с такой заботливостью, которая доказывала, как важно было для королевской четы сохранить наследника престола — именно наследника престола, потому что королева больше любила свою старшую дочь, семилетнюю инфанту Марию, король же вообще не обнаруживал никакой любви к своим детям. Предписания докторов выполнялись со скрупулезной точностью, использовалось столько различных средств, что ребенок был вскормлен одними экстрактами и лекарствами. Случались минуты, когда жизнь его висела на волоске, тогда не было конца обедням и молебнам отцов Фульдженчио и Кларета. Но постепенно королева стала успокаиваться, и летом 1858 года состояние принца до того улучшилось, что его уже вывозили в открытом экипаже по улицам Мадрида, к величайшему удовлетворению народа, очень опасавшегося, чтобы трон не остался без наследника или снова не достался женщине, с чем все уже стали свыкаться, потому что между рождениями инфанты Марии и принца Астурийского прошло довольно значительное время. Маленькой принцессе уже начинали оказывать всевозможные почести как наследнице престола, поэтому восьмилетняя девочка росла страшно избалованной, тщеславной и властолюбивой. Но тем не менее, инфанта Мария была очаровательное, богато одаренное природой существо, и поэтому нельзя ставить королеве в упрек, что она обратила всю свою материнскую любовь исключительно на нее.
 Казалось, при виде этого ребенка в ней воскресали воспоминания о минувшем, которые были ей дороги и которым она с удовольствием предавалась в тиши, — воспоминания о том прекрасном времени, на возвращение которого она надеялась еще и теперь.
 Маршал Серано не показывался при дворе. Какое-то тайное горе, по-видимому, терзало его душу. Он достиг того, чего судьба посылает лишь немногим избранным: почестей, титулов, славы, богатства, он был любим королевой, но сердце Франциско Серано не знало покоя.
 — Где ты, где нашла ты убежище, моя бедная гонимая Энрика? — шептал он ночами. — Неужели мне не суждено увидеть ни тебя, ни своего ребенка? Небо не может быть так жестоко, оно даст мне, наконец, случай вознаградить вас за все, что вы перенесли. Пресвятая Дева смилуется, она сохранит вас и приведет в мои объятия, когда пробьет счастливейший час.
 В одну из таких ночей, полных мучительных раздумий и сомнений для герцога де ла Торре, во дворце королевы произошел ряд событий.
 Сестра Патрочинио только что возвратилась из покоев королевы в свою молельню, как вдруг дверь тихо приотворилась и в нее просунулось отвратительное толстое лицо.
 — Ты одна, благочестивая сестра?
 — Войди, брат Кларет.
 Дверь распахнулась, и в комнату, освещенную лампадой, горевшей перед изображением Пресвятой Девы, вошел Кларет.
 — Ты звала меня? — сказал монах, приближаясь к своей прекрасной сестре.
 — Я должна сообщить тебе два известия, — отвечала монахиня, — и оба одинаково важны, брат Кларет. Брат Жозе опять в Мадриде!
 Он приехал вчера вечером и хочет укрыться от дона Рамиро, который ищет его.
 — В Санта Мадре он в безопасности.
 — Он не желает, чтобы о нем знали даже в доминиканском монастыре. Он говорит, что монастырь скрывает в своей среде шпионов, которые могли бы…
 — В монастыре шпионы? — прервал ее потрясенный Кларет.
 — Так думает брат Жозе после случая с доном Рамиро. Если бы в монастыре не нашлось предателей, подобное освобождение было бы невозможно. Жозе пока не поселится в Санта Мадре, потому что, кажется, он напал на след вампира, освободившего дона Рамиро. Не давая никому знать о себе, он намеревается спрятаться в каком-нибудь глухом месте, — сказала прекрасная графиня с важным, таинственным видом.
 — Так укроем его в наших покоях, никто не догадается искать здесь.
 — Ты угадал мои мысли, благочестивый брат, — продолжала монахиня, — но я хотела узнать твое решение, прежде чем высказать свое.
 — И это тебе удалось, как и все, что ты ни пожелаешь.
 — Ну, мне многое еще есть что желать, брат Кларет. Теперь другое. Видел ли ты вчера на Плацце де Палачио лейб-гвардию Изабеллы Бурбонской?
 — Видел.
 — Не заметил ты среди гвардейцев молодого Арану?
 — Я его не знаю, кто это?
 — Сын гренадского крестьянина, он уже больше года служит в лейб-гвардии.
 — Ну, благочестивая сестра, дальше!
 — Арана может понравиться королеве, — прошептала монахинямногозначительно.
 — Ты знаешь вкус женщин…
 — Во всяком случае, вкус Изабеллы.
 — Ты думаешь, что этот лейб-гвардеец…
 — Понравится королеве, если она увидит его вблизи, что обязательно при ее близорукости — не знаю, вымышленной или действительной.
 — Королева желает все видеть вблизи, чтобы узнать хорошие стороны!
 — Арана ростом почти в шесть футов, крепкого телосложения и хорош собой…
 — Так что даже сама сестра Патрочинио не могла не полюбоваться им?
 — Да, ради нашего святого дела. Арана очень похож на Франциско Серано! — проговорила графиня, произнеся последние слова с особенным ударением.
 — Тем лучше для него. Изумляюсь твоей предусмотрительности и мудрости, благочестивая сестра.
 — Арану необходимо, разумеется, при твоей помощи, брат Кларет, каким-то образом представить Изабелле Бурбонской.
 — Понимаю, благочестивая сестра.
 — Она должна его увидеть совсем близко, тогда заметит сходство, которое меня вчера до того поразило, что я подумала, не превратился ли испанский маршал герцог де ла Торре в лейб-гвардейца и не помолодел ли он на десять лет. Арана красивее и моложе Франциско Серано. Не мешкай! Вот все, что я хотела тебе сообщить, благочестивый брат, теперь очередь за тобой.
 — Все будет сделано. Позволь мне полюбоваться тобой, сестра Патрочинио! — прошептал Кларет, подходя к прекрасной монахине. — Ты так мудра, как и прекрасна.
 — Изабелла от скуки начинает заниматься государственными делами, и этого не следует допускать. Мысли ее должны быть направлены в совершенно другую сторону, — продолжала монахиня, пристально глядя на брата Кларета,
 Прекрасная графиня, улыбаясь, опустила руку, которой придерживала широкий коричневый плащ. Кларет наклонился, чтобы схватить ее и прижать к своим горячим губам, но графиня, будто считая это движение неприличным для служителя церкви, быстро убрала руку. Кларет стал на колени и губы его прижались к ее прекрасному стану, монахиня подала ему обе руки, широкие рукава плаща откинулись, и Кларет, жадно пожиравший ее глазами, вдруг увидел на левой руке графини белый, резко отличавшийся от цвета кожи, рубец — знак ссыльных на галеры.
 Кларет вздрогнул, он не знал бурного прошлого благочестивой сестры. Чтобы не выдать своего волнения, он снова наклонился и поцеловал руку графини.
 Монах внутренне торжествовал, хотя внешне ничем не выдал своего волнения. На мраморном же лице графини Генуэзской оставалась все та же ледяная улыбка. Она не заметила, что Кларет открыл тайну ее жизни, — тайну, которая в состоянии лишить ее высокого положения при дворе, каким бы прочным оно ни было.
 Вечером следующего дня на самом видном месте дворца, при входе в парк, медленно расхаживал высокий солдат с обнаженной шпагой. Читатель, вероятно, помнит, что раньше здесь находилась запирающаяся дверь, потому что во время регентства Марии-Христины и Эспартеро парк этот очень мало посещали. Теперь же по приказанию королевы дверь сняли, остался открытый портал, перед которым стоял пост.
 Запущенный парк по желанию Изабеллы привели в порядок, и он стал любимейшим местом ее прогулок. Она часто приходила сюда подышать свежим воздухом или помечтать. Чтобы никто не беспокоил королеву в эти часы, перед входом в парк на террасе, окруженной деревьями, находился солдат королевской гвардии.
 И сегодня вечером, как обычно, на посту стоял часовой — красивый стройный мужчина. Его высокий лоб, густые черные волосы, тщательно приглаженные у висков, были прикрыты каской. Тонкий нос с горбинкой и блестящие черные глаза живо напоминали Франциско Серано, во всей фигуре этого солдата было что-то аристократическое, величественное. Судя по надменному выражению лица и важной поступи, он понимал достоинства своей внешности. Он знал, что, хотя привлекательная наружность — его единственное достояние, люди часто бывали обязаны именно ей своим счастьем.
 Красивый лейб-гвардеец, расхаживая взад и вперед по террасе, освещенной мягкими лучами заходящего солнца, думал о том, что настанет час, когда и ему улыбнется счастье, и твердо решил не упустить его. К террасе приблизился Кларет и остановился, глядя на красивого молодого человека.
 — Сын мой, — начал монах с добродушной улыбкой, — как тебя зовут?
 — Арана, благочестивый отец, — отвечал солдат, приняв почтительную позу.
 — Арана, родом из Мадрида? — уточнил монах, хотя хорошо знал место рождения лейб-гвардейца.
 — Нет, благочестивый отец, моя родина Гренада.
 — Прекрасный город! У тебя нет тоски по родине?
 — Да, иногда бывает, благочестивый отец, но теперь не так часто, как прежде, нам некогда об этом думать, к тому же мне не счастливилось на родине.
 — Значит, ты доволен, что сделался солдатом ее величества королевы?
 — Был бы еще больше доволен, если бы предвиделась война, в которой можно отличиться.
 — Это не богоугодное желание, сын мой!
 — Да жизнь-то в казармах уж больно однообразна, благочестивый отец.
 — Мне кажется, что тебе нечего на это жаловаться, на своем посту ты видишь больше других.
 — Да, меня даже поразил сегодняшний приказ стать на караул, потому что очередь не моя.
 — Тебя с удовольствием будут видеть на этом месте, твоя представительная внешность к нему подходит. Ее величество королева вечером часто посещает этот парк одна, поэтому необходимо, чтобы на посту стоял человек, который в случае надобности мог оказать ей помощь, — проговорил Кларет, посматривая на аллею.
 — Возможно, вы правы, благочестивый отец.
 — Ты охотно пожертвовал бы жизнью ради королевы, — продолжал монах, — служить церкви и королеве — вот задача нашей жизни. Видел ли ты когда-нибудь королеву?
 — Да, издали, с придворной дамой.
 — Что, тебя, небось, пробрало?
 — Да, благочестивый отец, странное чувство овладело мной при виде королевы.
 Кларет заметил, что по аллее шли две женщины, королева не любила, чтобы во время этих прогулок ее сопровождали адъютанты и лакеи. Изабелла вышла в платье из легкой, прозрачной ткани, затканной золотыми цветами, шедшая рядом с ней маркиза де Бевиль была в палевом, шелковом платье. В волосах вместо всякого украшения у обеих были живые цветы. Королева увидела Кларета, разговаривавшего с дежурным лейб-гвардейцем и, остановив маркизу жестом, стала под тенью портала, чтобы услышать, о чем говорили эти два человека, по-видимому, не замечавших ее.
 — Служить церкви и королеве — вот задача нашей жизни! — повторил Кларет.
 — Дай Бог, чтобы мне посчастливилось на службе у королевы, — отвечал красивый лейб-гвардеец, улыбаясь, — ведь у нее не один солдат дослужился до генерала.
 — Надейся на то, что и тебе это удастся.
 — О благочестивый отец, на днях, когда я увидел королеву в тени каштановых деревьев, у меня возникла мысль подойти к ней, броситься на колени и просить о протекции. Плохо тому, у кого нет богатства и знатного родственника.
 Изабелла улыбнулась, услышав эти простодушные слова красивого солдата, вынула золотую, украшенную бриллиантами, лорнетку, чтобы рассмотреть его; она нашла, что он довольно недурен собой.
 — Приведи это намерение в исполнение, любезный Арана, — ответил монах с добродушной улыбкой, — королева очень добрая и проницательная женщина, она легко распознает, кто создан для славы. Уже не один обязан ей своим возвышением — я имею в виду маршала Серано, на которого ты так поразительно похож.
 Кларет произнес последние слова особенно четко. Изабелла, еще пристальнее посмотрела на гвардейца.
 — Если бы вы замолвили ее величеству словечко за солдата Арану, благочестивый отец!
 — Для человека достойного я с удовольствием сделаю все, что могу, и даже на днях доложу королеве о тебе, так как ты…
 — Вы это можете сделать сейчас, благочестивый отец, — прервала королева Кларета, приближаясь к террасе и улыбаясь при виде их смущения, которое монах отлично изобразил на своем лице, — отрадно видеть, что наш духовник так печется о нас и о других.
 Арана, пораженный внезапным появлением королевы и ее придворной дамы, быстро возвратился на свой пост и принял надлежащую позу.
 — Следуй за нами, любезный, — продолжала королева, ласково, — мы хотим узнать, в чем состоит счастье солдата нашей гвардии и что он хочет просить у нас. Представь себе, — обратилась Изабелла к бледному Аране, все еще стоявшему перед ней, вытянувшись во фронт, — что ты, увидев королеву в этом парке, ослушавшись приказа, бросился бы перед ней на колени — в чем состояла бы твоя просьба?
 — Этого нельзя так скоро решить, ваше величество, — ответил Арана, — ваше внезапное появление лишило меня смелости. Мне кажется, что я не мог бы теперь произнести ни одного слова, не только потому, что они все вылетели из головы, но и…
 Гвардеец остановился, глядя на улыбавшуюся маркизу и стоявшего возле нее Кларета, Изабелла выслушала бесхитростные слова солдата и приказала ему следовать за собой.
 Арана колебался, не осмеливаясь оставить пост.
 — Королева приказывает — может быть, это избавит тебя от наказания. Кто твой ближайший начальник?
 — Лейтенант Рамиро, ваше величество!
 — Лейтенант Рамиро? — повторила королева. — Что, он еще очень молод?
 — Да, ваше величество, ему еще нет двадцати лет.
 — Если мы не ошибаемся, он близкий родственник дона Олоцаги. Дон Рамиро простит тебя, если ты скажешь, что оставил пост по приказу королевы.
 — Я охотно подвергнусь наказанию, ваше величество, — отвечал Арана, которому стало ясно, что сегодня настал его час.
 — Это нам нравится. Мы любим солдат, которые ничего не боятся! — сказала королева, приближаясь с ним к темной крытой аллее. Отец Кларет усердно старался не только занимать маркизу разговором, но и сдерживать ее шаги, так что они, наконец, отстали от королевы на большое расстояние.
 — Нам кажется, — продолжала Изабелла, — что ты выражаешь мнение большинства своих товарищей, и, чтобы никто не мог сказать, что королева слишком отдаляется от армии и ее солдат, мы желаем исполнить твою просьбу.
 — Я не думал, что ваше величество будет так добры к простому гвардейцу.
 Изабелла улыбнулась.
 — Уже более трех лет, — вымолвил Арана, — я усердно служу вашему величеству, но до сих пор не получил никакого повышения. Три года я безропотно переносил эту несправедливость, убедившись, что никто не замолвит за меня слово, я решился броситься в ноги вашему величеству и стать просителем за себя самого.
 — Это самое лучшее, что ты мог сделать, любезный, мы позаботимся о том, чтобы с тобой поступили по справедливости. Мы думаем, что офицерская шпага отлично пойдет тебе! Надеемся, что скоро настанет случай, который приведет в исполнение наши слова и случай этот будет тебе приятен.
 — Сражаться за ваше величество и наше прекрасное отечество — вот мое величайшее желание.
 — Ты это говоришь откровенно, мы видим! — проговорила Изабелла, милостиво улыбаясь. Она взглянула на прекрасно сложенного солдата и невольно подумала, что ей, королеве, достался в мужья самый жалкий и невзрачный из мужчин.
 Вдруг в кустах смежной аллеи послышался шум, как будто кто-то быстро пробирался к ним, ломая сучья деревьев. Возможно ли это: парк со всех сторон окружен стеной, впрочем, кто-нибудь мог последовать за королевой и маркизой из дворца, "потому что караульный был при ней, а маркиза — но куда девалась маркиза? Изабелла стала с беспокойством оглядываться — ни маркизы, ни патера Кларета не было видно, она оказалась одна в темной аллее, с солдатом ее гвардии.
 Шум стал явственнее. Изабелла не знала, остановиться ли ей, положившись на Арану, или позвать маркизу. Внезапно перед ней вырос какой-то человек.
 Королева отступила назад, но в ту же минуту человек этот в длинном разорванном коричневом плаще и надвинутой на лоб помятой дырявой шляпе бросился перед ней на колени, протягивая руки.
 Арана быстро подбежал к ней. Изабелла, в голове которой мелькнула мысль, что это может быть покушение, дрожа, схватила его за руки.
 — Сжалься, королева, — проговорил незнакомец хриплым голосом, — я пропал, если ты мне не поможешь, мне надо тысячу реалов, или они запрут меня в дом умалишенных! Только тысячу реалов, чтобы спасти человека!
 Изабелла с ужасом посмотрела на незнакомца, сорвавшего шляпу с головы и отбросившего ее далеко от себя — она увидела бледное, искаженное болезнью и нуждой лицо и широко раскрытые глаза. Арана, подняв шпагу, стал между королевой и наглым незнакомцем.
 — Какое счастье, что ты при нас, — прошептала Изабелла, взглянув на защитившего ее гвардейца.
 — Сжалься, королева, — канючил незнакомец, — сжалься над Веей, бедным Веей, которому не достает только тысячи реалов, чтобы довершить великую тайну, которую я тебе потом сообщу. Защити меня, королева, они говорят, что я сумасшедший, потому что завидуют моему успеху.
 К этому времени подоспели Кларет и маркиза. Лицо Паулы выражало ужас, Кларету же было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что сумасшедший нищий прекрасно исполняет свою роль; королева крепко держала руку Араны в своей и так близко стояла около него, что не могла не заметить его красоты.
 Лейб-гвардеец хотел схватить стоявшего на коленях нищего, но Изабелла остановила его.
 — Пощади его! — проговорила она и взглянула на Арану, благородные черты которого действительно напоминали ей человека, которого она любила больше всех на свете.
 — Только тысячу реалов для бедного Вей, королева! Тогда он может довершить великую тайну! Я вам даже скажу, в чем она состоит. Я делаю бриллианты — бриллианты из угля. Мне не достает только тысячи реалов. Убейте их, они хотят украсть мою тайну, они хотят запереть меня в дом умалишенных, чтобы забрать мои бриллианты. Дайте тысячу реалов бедному Bee!
 — Ваше величество, возвратитесь лучше во дворец, Арана проводит вас, — прошептал Кларет, — а я справлюсь с бедным сумасшедшим.
 — Благочестивый отец прав, — отвечала королева, — нам от души жаль бедняка. Позаботьтесь о том, чтобы он был помещен в лечебное заведение.
 — Вы уходите? Вы не даете бедному Bee тысячи реалов? Тогда все потеряно, я не могу зажечь огня. Но, кто знает, огонь может сделаться неукротимым, он может вспыхнуть над моей головой и поглотить весь свет. Вы идете, вы не даете бедному Bee тысячи реалов?
 Королева, все еще держа руку Араны, страшно взволнованная этим происшествием, возвратилась на террасу, оставив Кларета с сумасшедшим.
 — Твое желание исполнено, — сказала Изабелла, обращаясь к лейб-гвардейцу, — ты офицер. Пусть никто не скажет, что королева Испании не умеет вознаграждать. Мы сейчас отдадим приказ маршалу О'Доннелю, следуй за нами в наши покои!
 Арана нагнулся, чтобы поцеловать королеве руку. Изабелла удостоила его этой милости и воспользовалась минутой, чтобы при свете горевших близ дворца канделябр убедиться, что она не ошиблась — Арана действительно был очень похож на любимого ею человека, и она стала еще милостивее к прекрасному молодому офицеру.
 Кларет, оставшись наедине с нищим, довольно улыбнулся — ловко задуманный план шел, как по маслу.
 — Следуй за мной, — сказал Кларет, — я заплачу тебе.
 — Выходит, прав был тот добрый человек, что посоветовал мне перелезть через стену королевского парка! — вскричал нищий.
 — Не говори так громко, а то не получишь денег.
 — Я нем, как могила, идите вперед, я последую за вами, — проговорил умалишенный.
 Дойдя до Плаццы де Палачио, монах сунул нищему десять золотых монет и быстро отделался от него.
 Королева вскоре так полюбила молодого Арану, что он с помощью сестры Патрочинио уже через несколько дней получил свободный доступ в ее покои; расчет монахини на то, что сходство лейб-гвардейца с Франциско Серано подействует на Изабеллу, оказался верен.
 Никто не подозревал об этой придворной интриге, никто не знал, как ловко святые отцы Санта Мадре сумели доставить королеве развлечение, никто не догадывался, что Арана был орудием иезуитов, — орудием, которое, как мы увидим далее, они тотчас заменили другим, убедившись, что оно перестало слепо повиноваться им и утратило свою силу. Зная общую ненависть народа к инквизиции, святые отцы действовали крайне осторожно и обдуманно.
 Одно название Санта Мадре вызывало в людях такой ужас и отвращение, что великие инквизиторы сочли лучшим заменить его другим, надеясь таким образом отвести от себя гнев народа. С этого времени святые отцы Санта Мадре стали именовать себя обществом святого Викентия, тем более, что этот святой, изображение которого висело в зале святого трибунала, служил примером их благочестивому братству. Общество святого Викентия существует в Испании и в настоящее время, устояв против последней революции, и, может быть, не одно темное дело своим происхождением обязано ему.
 В то время, как Арана развлекал королеву, Франциско Серано имел счастье снова увидеть в Мадриде, хотя и на короткое время, своего старого друга Жуана Прима, возвратившегося из Марокко.
 Но Прим недолго оставался в Мадриде — ум его жаждал деятельности, к тому же ему было тяжело видеть происшедшие при дворе перемены. Он, разумеется, получил аудиенцию у королевы, но взор его с изумлением остановился на Аране, который осмелился присутствовать при ней. Прим удивленно покачал головой, выйдя из зала и встретив в коридоре сестру Патрочинио и святых отцов.
 — Какой тяжелый воздух в Мадриде! — сказал он. — Дай Бог, чтобы тут опять не поднялась буря! Королева, кажется, идет по стопам Марии-Христины.
 — Я еще надеюсь, что все изменится, — ответил Серано.
 — Пусть будет, что будет! — проговорил Топете. — Мы остаемся теми же и, если потребуется, сойдемся опять, чтобы защитить и спасти королеву и наше общество.
 — Да, если королева уже не принадлежит другим и не покинула нас!
 — Вы здесь и позовете нас. Прощайте! Поеду, посмотрю, как поживает наш дипломат в Париже.
 — В своем последнем письме Олоцага просит меня выхлопотать для молодого Рамиро, состоящего в полку Олано, отпуск, — обратился Серано к Приму, — по-видимому, он очень соскучился по нему.
 — Олоцага соскучился по нему? Значит, он здорово изменился! — отвечал Прим.
 — Рамиро, как мне кажется, тесно связан с ним какими-то узами. Теперь самое лучшее время для отпуска. Возьми его с собой в Париж.
 — Я могу доставить удовольствие нашему старому другу, чтобы убедиться, что он вовсе не такой холодный человек, каким всегда казался, что и у него есть сердце.
 — Под дипломатической холодностью Салюстиана скрывается такое теплое сердце, какого я никогда не подозревал в нем, — заметил Серано, крепко пожимая Приму руку на прощанье, — кланяйся ему от души.
 На следующий день Прим отправился в Париж в сопровождении молодого офицера Рамиро, получившего при содействии Серано отпуск на неопределенное время. Высокое почтение, которое оказывал Рамиро другу дона Олоцаги, скоро переросло в искреннюю дружбу, и Прим все больше стал замечать сходство молодого офицера с бывшим капитаном королевской гвардии — те же изящные манеры, та же любезность.
 Он уже тысячу раз порывался спросить Рамиро, кем тот приходится дону Олоцаге, но его всегда что-то удерживало от этого, может быть, не совсем уместного вопроса, и, глядя на молодого офицера или слушая его, он только улыбался и повторял про себя, покачивая головой: «Весь в капитана — весь в нашего Салюстиана».
 Но Рамиро не замечал красноречивых взглядов графа Рейса. Между молодым человеком и горячо любившим его доном Олоцагой установились странные отношения: ни разу ни один из них не заводил об них речь, ни разу не было задано ни одного вопроса.
 Евгения Монтихо, поручая мальчика дону Салюстиану, сказала ребенку:
 — Это твой отец, Рамиро, полюби его и сделайся хорошим человеком.
 Слова эти быстро изгладились из памяти мальчика, так как он не остался с доном Олоцагой, а жил у Жуаны и Фрацко, которых, подобно маленькой Марии, скоро привык звать матерью и отцом. А так как Фрацко предпочел ничего не говорить мальчику о том, что касалось его происхождения, ребенок стал называть доброго сеньора, которого не знал прежде, дядей.
 Теперь же Рамиро был в том возрасте, когда начинают интересоваться своим происхождением, и ему, разумеется, было крайне мучительно и неприятно ничего не знать о своих родителях и предках.
 Приехав в Париж, граф Рейс тотчас отправился с молодым Рамиро на набережную д'Орфевр, в испанское посольство. Нельзя описать той радости, с которой встретились старые друзья! Наблюдая украдкой за Олоцагой и молодым офицером, Прим прошептал: «Без сомнения, это отец и сын».

 МАРИАННА ДЕЛЬ КАСТРО

 В доме испанского посла, где после смерти князя Аронты водворилась тишина, с приездом Прима и Рамиро закипела веселая жизнь.
 Олоцага заботился о том, чтобы гости не скучали и показывал им Париж. Однажды в солнечный апрельский день они отправились в открытом экипаже в Булонский лес. Воспользовавшись хорошей погодой, сюда съехался весь высший свет. Между экипажами, раскланиваясь во все стороны, наводя лорнеты и переглядываясь с прелестными дамами полусвета или с молоденькими женами стариков, гарцевали офицеры и молодые денди с фиалками в петлицах. Экипаж испанского посла смешался с рядами карет и колясок. Олоцага показывал Приму своих знакомых из высшего круга и подшучивал над Рамиро, который подметил, что в Париже гораздо больше красивых девушек, чем в Мадриде.
 Внезапно вдали показался известный всем экипаж императора, с форейторами, егерями и кучером в ливрее с серебряными галунами. Стали расчищать дорогу. Кучер дона Олоцаги, извещенный лакеем Педро о приближении императорской кареты, повернул лошадей так, чтобы встретиться с ней. Олоцага мысленно похвалил кучера за то, что он, не получив приказания, сам догадался так сделать, и с нетерпением ждал, когда подъедет экипаж, в котором сидела императрица с графиней де Салиньон. Карета императрицы ехала медленнее, чем обычно: проскакали форейторы, показались прекрасные, серые в яблоках лошади — испанский посол и его гости низко поклонились. Евгения, узнав его, милостиво ответила на поклон и взглянула на сидевшего около него Рамиро. Олоцага успел заметить волнение, мгновенно вспыхнувшее на ее прекрасном лице, карета промчалась, и минута встречи пролетела.
 — Какой милостивый поклон! — улыбаясь, заметил Прим, которому так шел генеральский мундир с орденами и знаками отличия, что взоры многих дам останавливались на экипаже испанского посла.
 — Я скоро буду иметь честь представить вас их величествам, — проговорил Олоцага.
 — Императрица испанка? — спросил Рамиро.
 — Кажется, что так, — ответил Прим.
 — Мне показалось, что она так же любезна, как и прекрасна, не знаю, почему меня так обрадовало твое обещание представить нас ей, — продолжал Рамиро, обращаясь к дону Олоцаге.
 Олоцага сделал вид, что не расслышал этих слов, хотя они вызвали в нем бурю чувств. Он с горечью вспомнил, что Рамиро до сих пор ничего не знает о своем происхождении и что рано или поздно ему придется раскрыть эту тайну.
 Прим, с удовольствием разглядывая восхитительных парижанок, обратил внимание на один экипаж. В нем сидели две, по-видимому, очень знатные дамы: одна была стара, другой, с немного смуглым цветом кожи, тонкими чертами лица и блестящими, черными глазами, было не более двадцати лет. На ее пышных волосах держалась изящная шляпка с длинной белой вуалью; бархат и шелк ярких цветов составляли туалет обеих дам.
 Экипаж этот не ускользнул и от взоров дона Олоцаги, причем он тотчас же заметил, что дамы эти иностранки. Затем внимание обоих переключилось на другой экипаж, в котором сидел темнокожий египетский принц Набаба со своим воспитателем.
 Когда экипаж дона Олоцаги повернул назад в посольство, где был назначен парадный обед, мимо него пронеслась коляска с двумя иностранками, и что-то порхнуло в воздухе. Прим быстро и ловко протянул руку и схватил тонкую дорогую вуаль, которую, очевидно, сдуло ветром с головы прекрасной незнакомки. Коляска была уже далеко, они же торопились к обеду, поэтому Прим решил оставить у себя вуаль, на краю которой нашел вытканную золотой нитью метку М. de С. Олоцага, смеясь, заметил, что находка эта дает графу Рейсу, любителю приключений, случай подойти к двум незнакомым дамам и составить себе знакомство, которое может иметь самые блестящие результаты.
 Час спустя в залах испанского посольства собралось большое изысканное общество мужчин, и зазвенели тонкие английские бокалы с дорогими винами. Молодой герцог Граммон после произнесенного доном Олоцагой тоста за здоровье императора и императрицы предложил тост и за здоровье королевы и короля испанских, после чего маркиз де Бомари обратился к дону Олоцаге и его друзьям с речью, по его словам, импровизированной, однако Салюстиан сильно усомнился в этом, зная привычку маркиза искать себе расположение тех, которые могли быть ему полезны. Маркиз, понимая положение Олоцаги при дворе и желая заслужить милость императора, продумал и заранее подготовил свою речь, исполненную разных любезностей и лести.
 Олоцага ответил ему действительно импровизированными стихами, в которых остроумно заметил, что маркиз любезен и нежен, как пожилая дама, которая еще желает покорять сердца.
 Гости смеялись, чокались и хвалили изысканные закуски. Герцог Граммон заговорил с доном Олоцагой о загадочном происшествии с князем Аронтой, Прим вступил в оживленную беседу с маркизом де Бомари. Они коснулись темы брака, и маркиз не мог не подивиться тому, что Олоцага еще не выбрал себе подруги жизни.
 — Вот я, — заговорил он, самодовольно улыбаясь, — избрал правильный путь.
 — И, как видно, очень довольны этим? — спросил Прим.
 — Иначе и быть не может, многоуважаемый граф, я выбрал именно то, что необходимо в наше время. Хотя мое состояние довольно значительное, но дама моего сердца владеет таким богатством, что мы можем весьма приятно устроить свою жизнь.
 — Значит, брак по расчету? — смеясь, заметил Прим.
 — Иначе и быть не может, дорогой граф, — отвечал маркиз, — прошу покорно, ведь мы не идеалисты. Берите пример с меня, я счастливейший жених в мире.
 — Значит, вы уже обручены?
 — Еще не совсем, есть маленькое препятствие — упрямая тетка, с мужем которой я однажды дрался на дуэли.
 — Следовательно, вы уже давно знакомы с семейством вашей невесты?
 — В какой-то степени. Я был в ссоре с братом ее отца. Но с тех пор прошло уже более десяти лет.
 — Ну, главное в самой даме; если вам удалось овладеть этой очаровательной крепостью, то легко справиться с остальными препятствиями, — шутил Прим.
 — Однако овладеть этой крепостью не так-то легко, я приступил к ее осаде. Это, в самом деле, интересно! Представьте себе — молодая мексиканка, миллионерша!
 — Мексиканка! Это вдвое забавно, — проговорил Прим, переглянувшись с Рамиро, который насилу мог удержаться от смеха, — и к тому же миллионерша! Вы достойны зависти, маркиз.
 — Еще бы! Мне уж многие это говорили. К тому же моя невеста — вы не поверите, граф, какие драгоценные качества соединяет в себе это очаровательное создание — прекрасна и умна.
 — Вы серьезно возбуждаете во мне зависть, маркиз, — красива, умна, богата.
 — И горяча, как все мексиканки, — прервал его маркиз, — да, да, дорогой граф, я долго искал невесту в высших кругах, но все возвращался к этому прекрасному созданию.
 — Которое, вероятно, и вас горячо любит.
 — Послушайте, граф, вы настоящий вояка, вы все хотите брать штурмом! Вы должны научиться, мой дорогой, осторожно и нежно обходиться с дамами. Выпьем лучше за мое скорое обручение!
 Маркиз де Бомари, уже не молодой человек, с искусно выкрашенными волосами и кокетливо закрученными усами, забыл, что предательские морщины около глаз не так легко скрыть, как седые волосы. Тем не менее он все еще разыгрывал роль молодого денди и считал себя покорителем женских сердец. Попав с помощью своего дяди министра в высшие круги общества и даже бывая при дворе, он считал решенным, что дама, на которую он обратил внимание, охотно станет его женой. Поэтому он находился в самом веселом расположении духа, шутил, острил, сочинял плохие стихи, на которые, как он уверял, его вдохновляла прекрасная, богатая и умная мексиканка, и клялся графу Рейсу в дружбе. Прим, потешаясь над влюбленным маркизом, слушал его рассказы.
 Когда гости встали из-за стола и перешли в маленькие боковые залы, чтобы курить сигары и пить кофе, Прим, желая показать герцогу Граммону несколько картин, пошел через столовую в свои комнаты. Вдруг он заметил на полу зала, откуда только что вышли гости, маленькую розовую записку, он быстро поднял ее и увидел, что она без адреса.
 — Посмотрим, что в ней, — проговорил он, разворачивая бумагу, — а, женский почерк, это интересно!
 Записка, написанная изящным тонким почерком, заинтриговала Прима:
  «Мне было невозможно исполнить вчера вашу просьбу и обменяться с вами несколькими словами. Поэтому жду вас сегодня в десять часов вечера на краю леса, по дороге в Версаль. Я выбираю это немного глухое место потому, что не хочу быть подслушанной, и потому, наконец, что люблю все необычное и загадочное. 
  Марианна». 
 Прим широко раскрыл глаза и еще раз прочитал надушенную записку.
 — «Потому что люблю все необычное и загадочное» — это мне нравится и сильно возбуждает мое любопытство! — прошептал он, пряча находку в карман. — Если бы только знать, кто из гостей имел счастье получить это странное приглашение и несчастье потерять его. Марианна… я во что бы то ни стало хочу узнать, кто эта Марианна, которая не боится идти в десять часов вечера в лес по дороге в Версаль. Живо, Жуан, не будь дураком, выясни, кто эта Марианна и тот неосторожный, потерявший письмо.
 Прим быстро вернулся в зал, показал герцогу Граммону картины и с удовлетворением увидел, что гости начали разъезжаться. Никем не замеченный, он прошел в свои комнаты, накинул плащ и приказал оседлать лошадь.
 Через четверть часа он уже скакал по улицам Парижа и, наконец, благополучно достиг Версальского шоссе.
 «Это будет чудное приключение! — пробормотал он. — Я не простил бы себе, если бы не воспользовался случаем разузнать, кто эта странная Марианна. Надеюсь, что приеду раньше незнакомца, потерявшего записку. Прим, ты в самом деле неисправимый искатель приключений», — заключил всадник свой монолог и поскакал дальше. Темный вечер, луна, — все это как нельзя лучше подходило к предприятию графа Рейса, который невольно вспомнил молодость, когда вместе с друзьями не раз совершал подобные вылазки.
 Наконец, он увидел недалеко от себя темное место, за которым, по всей вероятности, начинался таинственный лесок. Он не ошибся: тут действительно стояли деревья. Прим огляделся, но никого не заметил, ему пришла мысль, что записка была просто от какой-нибудь эксцентричной женщины.
 Однако он все-таки соскочил с седла, привязал лошадь к дереву и пустился в путь пешком. В ту минуту, когда он, свернув с дороги, стал приближаться к лесу, перед ним, как из-под земли выросла какая-то фигура. Прим приготовился вытащить шпагу, но увидел женщину с очень темным цветом лица, закутанную в длинный светлый балахон.
 — Кто здесь? — вскрикнула женщина.
 — Отвечайте, кто вы — приказал Прим.
 — Я Лиди, служанка, а вы маркиз? — проговорила на ломаном французском языке женщина, в которой Прим узнал индианку. Открытие это поразило его — откуда явилась она сюда? Не она ли загадочная Марианна? Но нет, она назвала себя Лиди, служанкой.
 — Вы маркиз или кто другой, отвечайте! — почти грозно повторила темнокожая.
 — Отчего вы все спрашиваете, Лиди, маркиз ли я? — твердо проговорил Прим и затем продолжал почти шепотом: — Марианна?
 — О, идите за мной! Донна Марианна ждет маркиза! — ответила, обрадовавшись, индианка и пошла вперед.
 Дело стало проясняться: Марианна — госпожа этой Лиди, ждала маркиза. Но что, если внезапно явится тот другой? Прим с беспокойством оглянулся на дорогу, но там все было по-прежнему тихо, и он последовал за служанкой. В нескольких шагах от себя граф увидел даму в длинной темной накидке, но не мог разглядеть ее лица, скрытого вуалью.
 — Донна Марианна, — сказала Лиди, — маркиз!
 — Маркиз, — проговорила незнакомка на хорошем французском языке, — получили вы мое письмо?
 — Да, я был так счастлив, — прошептал Прим, поклонившись.
 — Я страшно рисковала, посылая его, и этим доказала, что хочу тотчас же ответить на вопрос, который вы мне задали.
 — Я сгораю от нетерпения услышать ответ, донна Марианна!
 — Умерьте свое нетерпение: ответ, возможно, будет не таким приятным. Получали вы когда-нибудь отказы, маркиз?
 — Нет, сударыня.
 — Тогда мы ошиблись с тетей Луизой. Мы думали, что вы теперь уже не так обидчивы! — смеясь, проговорила незнакомка.
 — Что мне предстоит, донна Марианна? Но приподнимите, по крайней мере, вуаль, чтобы я мог видеть выражение вашего прекрасного лица, когда будете произносить свой приговор.
 Прим, чтобы не быть узнанным, плотнее закутался в плащ и приблизился к незнакомке.
 — Вы до сих пор ничего не рассказывали мне, что произошло между вами и моим дядей дель Кастро, — продолжала Марианна, — я только что узнала от тети Луизы, которая глубоко вас ненавидит, что была дуэль…
 — Дуэль?
 — Между вами и братом моего отца.
 Прим вздрогнул, он понял все: Марианна была той мексиканкой, о которой упоминал маркиз де Бомари. Она ждала его, это он потерял письмо. С удвоенным интересом граф посмотрел на незнакомку.
 — Вы можете судить поэтому, маркиз, что я чувствую. Ненависть моей тети такова, что я, во избежание неприятной сцены, не осмелилась пригласить вас к себе.
 — Это очень любезно с вашей стороны, сеньора, но позвольте взглянуть на ваше лицо! — прошептал Прим, посмеиваясь над собой, но желая, во что бы то ни стало увидеть прекрасную мексиканку.
 — Я просила вас сюда для того, чтобы сказать, что слишком люблю своих родных, чтобы выйти замуж за человека, который дрался на дуэли с братом моего отца и нанес ему опасную рану, — проговорила Марианна, откидывая вуаль.
 Прим не нашел слов для ответа: он увидел молодую даму, которой любовался во время прогулки в Булонском лесу. Забыв все, граф подошел к очаровательной женщине, взял ее маленькую руку и прижал к губам.
 Внезапно Марианна, увидев, что перед ней стоял незнакомец, вскрикнула и отшатнулась.
 — Что это такое, любезный сеньор? Я думала, вы маркиз…
 — Я маркиз, донна Марианна.
 — Но не маркиз де Бомари?
 — Я маркиз де лос Кастильейос, граф Рейс.
 — Но зачем вы обманули меня?
 — Тысячу раз прошу извинения, донна Марианна, — сказал Прим, — но я не обманул вас — вот доказательство.
 Он преклонил колено и передал изумленной даме розовую записку.
 — Но как она попала к вам?
 — На ней не было адреса. Я нашел ее и поспешил сюда.
 — Значит, маркиз потерял ее!
 — Он недостаточно берег ее, донна Марианна, я бы носил ее на сердце.
 — Но я совсем не имею чести знать вас…
 — Однако маркиз де лос Кастильейос, генерал королевы Испании, имеет честь вас знать.
 — Как так?
 — Эта маленькая тайна скоро разъяснится. Катались вы сегодня с вашей тетушкой в Булонском лесу?
 — Да, мы сегодня перед обедом были там.
 — И не имели ли вы несчастья, которое, впрочем, составило мое счастье, потерять белую вуаль?
 — Да, да, помню.
 — Мне суждено было поймать эту вуаль, и я прошу позволения вручить вам ее.
 — Если не ошибаюсь, сюда идет маркиз де Бомари. Лиди, этот господин не тот, кого мы ждали, но не говори ничего маркизу, я хочу побеседовать с ним здесь. Вас же, господин граф, я попрошу не медлить. Вы сами знаете, какие неприятности могут последовать, если маркиз застанет вас со мной.
 — Вы думаете о той дуэли, донна Марианна? — отвечал Прим.
 — Нет, но он может меня компрометировать.
 — Ну, это не сойдет ему с рук!
 — Однако прошу вас оставить мне письмо и незаметно удалиться.
 — С условием, донна Марианна.
 — Говорите скорее, граф.
 — Что позволите мне вручить вам на днях найденную вуаль.
 — С удовольствием, граф. Я живу с тетей Луизой в Град Отеле, на улице Риволи.
 — Тысячу раз благодарю за милость! Я спешу, чтобы не лишить вас удовольствия принять маркиза де Бомари, — проговорил Прим с усмешкой, целуя руку донне Марианне, — и сгораю от нетерпения снова увидеть вас.
 — Он идет…
 — Прощайте, донна Марианна.
 Прекрасная мексиканка улыбнулась графу Рейсу, тот, еще раз поклонившись, быстро удалился.
 — Он, кажется, так же как и я, любит все необычное и загадочное — странный господин, — прошептала Марианна.
 — Бедный, — усмехнулся Прим, увидев маркиза, спешившего к своей даме, — ты уже собираешься назвать ее своей, но я почти уверен, что этого никогда не будет. Мне кажется, что я сделаюсь твоим соперником, потому что донна Марианна дель Кастро в самом деле прекрасна!

 ГРАФ ТЕБА

 Когда гости дона Олоцаги разъехались и лакеи привели в порядок его любимый маленький зеленый зал, он остался наедине с Рамиро. От выпитого вина они оба находились в прекрасном расположении духа и, судя по всему, были заняты одной мыслью. Полумрак зала, обитого зелеными обоями, как нельзя лучше подходил к настроению Салюстиана.
 Он твердо решил сегодня рассказать Рамиро все, что до сих пор составляло для него тайну. Но ему трудно было приступить к главному —  к горькому признанию, которое могло навсегда лишить юношу
 покоя и стать причиной многих неприятностей. «Но ведь Рамиро в таком возрасте, — подумал он, — что должен понять все».
 Юноше, открытое лицо которого часто вызывало воспоминания в душе Салюстиана, предстояло первое тяжелое испытание.
 — Рамиро, — сказал Олоцага, — мне хотелось бы рассказать тебе историю и услышать твой ответ. История эта весьма проста, она часто случается в жизни, но тем, кого она касается, от этого не легче.
 Олоцага встал. Он не мог перенести устремленного на него взгляда Рамиро.
 — Смотри в темноту ночи, — продолжал он, подходя к нему и показывая за окно, — может быть, тогда мой рассказ не покажется тебе таким мрачным. Я хочу, чтобы ты познакомился не только с светлыми сторонами жизни, но и с теми, которые приходится скрывать за беззаботной улыбкой.
 — Хорошо, я сделаю по-твоему.
 Олоцага задумался. Лицо его было печально. Он ссутулился — казалось, стройный стан его согнулся под тяжестью воспоминаний. Бесстрастный дипломат в эту минуту доказывал, какая глубина души скрывается за его кажущейся холодностью.
 — Дело происходило в Аранхуесе, — начал он, — где королева Изабелла, тогда девятилетняя девочка, была окружена своими сверстницами. Мать ее, Мария-Христина, больше заботилась о сердечных привязанностях, чем о своем уже рано избалованном ребенке. В парке Аранхуеса, который тебе известен, Изабелла играла с несколькими детьми высокопоставленных грандов, среди них были пятнадцати— и шестнадцатилетние девушки, к играм иногда присоединялись некоторые молодые офицеры твоих лет. Один из них пользовался милостью юной королевы. Ей нравилось, что молодой сеньор, будем называть его Рамиро, разговаривал с ней на темы, которые возбуждали в ее детской головке серьезные мысли, и она думала, что этот молодой человек приходит туда только для того, чтобы занимать ее. Но юная королева ошибалась! Дон Рамиро приходил в парк не для того, чтобы видеть ее, хотя всегда был очень любезен и услужлив, а ради одной из старших ее подруг. Позволь мне не называть ее имени. Прекрасная молодая сеньора была счастьем его жизни. Он любил ее со всем пылом своей молодой души, скучал, когда не видел, молился за нее вечером, когда ложился спать, и во сне простирал к ней руки. Молодая сеньора скоро заметила привязанность дона Рамиро и сама, по-видимому, была неравнодушна к нему. Есть взгляды, которые для других не имеют никакого значения, но для влюбленных они красноречивее слов. Прекрасный парк Аранхуеса, казалось, был создан для любви. Случалось, что летом Рамиро часто оставался в парке наедине с прелестной девушкой, которой только что минуло шестнадцать лет. Их первые признания, клятвы, поцелуи, раздававшиеся в тишине ночи, остались тайной для всего света. То были блаженные часы! — Олоцага остановился посреди зала, лицо его сияло. Он видел себя с любимой в парке Аранхуеса и слышал слова любви. Он провел рукой по лицу и продолжал: — Когда двор снова перебрался в Мадрид, они часто по несколько дней не видели друг друга, но с помощью
 преданных слуг ежедневно обменивались письмами. В следующее лето какой-то предатель обратил внимание холодной, гордой матери молодой сеньоры на влюбленных. За ними стали следить, и редко выдавался час, когда они проводили без свидетелей. Но для Рамиро не существовало препятствий. Его не сдерживали никакие преграды, он хотел назвать прекрасную сеньору своей, даже если это стоило бы ему жизни. Влюбленным удалось еще раз встретиться наедине и обменяться клятвами. Рамиро обнял свою любимую и в порыве бурной страсти увлек ее в одну из беседок темной аллеи парка… Забыты были все законы света. «Мы принадлежим друг другу навеки, — прошептал Рамиро, — ты моя, я до гроба твой!» Прошло несколько дней после той н5чи, когда влюбленные обменялись клятвами в вечной любви и верности. Рамиро тосковал по своей возлюбленной и хотел сказать ей, что решил скрепить их союз и перед светом. Он стал искать ее в парке, во дворце, в других местах, но напрасно. Он побежал в отель, где они жили с матерью, — комнаты оказались пусты, и никто не мог объяснить ему, куда они уехали. Он быстро выбежал на улицу, ему не хватало воздуха, он почти задыхался, но потом снова вернулся в дом. Неужели возможно, чтобы та, которая несколько дней тому назад клялась в вечной любви, сегодня покинула его? Он остановился в немом отчаянии, руки его сжались в кулаки, на глаза навернулись слезы. Рамиро вышел из отеля как будто с кладбища, где похоронил все, что составляло счастье его жизни.
 Олоцага невольно закрыл лицо руками и быстро вытер набежавшую слезу.
 — И этот Рамиро, — продолжал он, — не смел даже показывать своего горя, он должен был улыбаться, шутить, придумывать разные остроты, чтобы занимать молодую королеву, тогда как сердце его разрывалось от боли. Постепенно он стал свыкаться с мыслью, что возлюбленная покинула и забыла его. Он долго не имел никаких известий о ней, пока, наконец, через несколько лет, не узнал, что она живет в Париже и окружена молодыми богатыми искателями приключений, которые все вхожи в дом ее честолюбивой матери. Он узнал также, что у него был сын. Прекрасная сеньора стала писать письма Рамиро, ставшему министром, — письма, которые причиняли ему невыразимые страдания, потому что он все еще любил вероломную возлюбленную. Она отдала ему их сына и сказала, что никогда не будет принадлежать ему. Рамиро пережил и этот удар. Ему предстояла теперь трудная задача — он должен был признаться сыну, что ему никогда не суждено произнести слово «мама». Для света этот Рамиро — высокопоставленный счастливец, на самом деле он невыразимо беден и достоин сожаления…
 Олоцага остановился. Он сбросил маску, которую носил в течение долгих лет. Он только что вновь пережил всю горечь своей жизни.
 Рамиро увидел это. Он понял все и бросился дону Олоцаге на грудь.
 — Рамиро, сын мой! — шептал глубоко взволнованный Олоцага, покрывая поцелуями лицо плачущего юноши.
 До глубокой ночи отец и сын просидели в зеленом зале.
 Через несколько недель во дворце Тюильри намечался большой прием, приглашения на который удостоились испанский посол и его гости, Прим и Рамиро, предварительно представленные императорской чете. Это было одно из тех придворных празднеств, где император и его супруга имели случай одним показать свое расположение, другим дать почувствовать свою холодность. Эти приемы, которым тотчас же придавалось политическое значение, давали богатую пищу журналистам для различных предположений и домыслов.
 В ослепительных по роскоши залах дворца собралось блестящее общество.
 Здесь были министр Тувнель, английский посол лорд Коулей, дон Олоцага, герцог Граммон, маркиз де Бомари, несколько генералов и офицеров, среди них Прим и молодой Рамиро, который чувствовал себя немного неловко в придворном обществе.
 — Да, многоуважаемый дон Олоцага, — говорил Тувнель, французский дипломат, входя с испанским послом в маршальский зал, — состояние мексиканских дел требует, чтобы правительство, наконец, обратило должное внимание на бесчисленные жалобы тамошних французов.
 — Положение этого государства, несомненно, не такое, каким бы нам хотелось его видеть.
 — Представьте себе, что там остаются без внимания все жалобы и французских, и английских, и испанских подданных. Уже не один раз мы получаем материалы, в которых мексиканское правосудие выступает в весьма невыгодном свете.
 — Это меня удивляет.
 — О, спросите лорда Коулея, какие чудеса там творятся. Мексиканское правительство считает свое положение прочным и устойчивым, но терпение их величеств, ежедневно осыпаемых различными жалобами, ведь не безгранично.
 — Защищать своих подданных — их священный долг, — отвечал Олоцага.
 — Совершенно с вами согласен. Я попросил бы вас присутствовать на обсуждении этих обстоятельств. В нем будет участвовать и лорд Коулей, пора, наконец, принять какие-то меры.
 — Всегда к вашим услугам.
 — О, я знаю любезность министра королевы Испании, — проговорил Тувнель, кланяясь, — и умею ценить ее.
 — Моя обязанность — служить вам.
 — Моя же — быть вам благодарным.
 В это время в одном из зал встретились граф Рейс и маркиз де Бомари.
 Прим, посещая в последнее время довольно часто Марианну дель Кастро и ее старую тетку, имел значительный успех у молодой дамы, и это стало известно маркизу, который твердо рассчитывал на богатую мексиканку.
 — А, многоуважаемый испанский генерал, покоритель сердец, — проговорил маркиз, вежливо кланяясь, — в последнее время вас, кажется, часто можно видеть на улице Риволи?
 — Да, — отвечал Прим, — на улице Риволи живет дама, которая обратила на себя мое внимание.
 — Какое откровенное признание! Однако вы поистине достойны удивления! Эта дама чуть было не поймала и меня в свои сети, но прекрасная Марианна дель Кастро так свободно себя держит и иногда способна к таким странным выходкам, что я, к несчастью, скоро убедился в ее неумении вращаться в парижских салонах.
 — Странно! Богатая, прекрасная и умная мексиканка произвела на меня совсем другое впечатление.
 — Богатство — вещь второстепенная, а сама красавица не так уж невинна…
 — Господин маркиз!
 — Я говорю правду, любезный генерал.
 — Если в этой правде только не проглядывает маленькая розовая записка, — отвечал Прим, — если не ошибаюсь, маркиз получил отказ.
 — Странно, граф, что…
 — Нисколько! Ведь всем известно, что подобные отказы нелегко переносить, ужасно досадно проигрывать.
 — Я должен просить вас объясниться или…
 — Ну, что касается дуэлей, господин маркиз, я слышал, что вам на них не везет! — проговорил Прим с такой иронией, что граф побледнел от негодования.
 — Мы в залах императора, граф!
 — Это не мешает мне говорить правду. Меня нисколько не удивляет, что вы, проиграв, переменили свое мнение, маркиз.
 — Что дает вам право говорить мне такие слова?
 — Честь дамы, которую вы осмелились затронуть.
 — Значит, вы взялись быть ее рыцарем?
 — Ха-ха-ха! Маркиз, вы сами побили себя, доказав верность моих слов. Так раздражен может быть только тот, кто проиграл.
 Маркиз увидел насмешливые улыбки окружающих и уже приготовился ответить, но их спор был прерван появлением императорской четы.
 Луи-Наполеон, судя по всему, находился в прекрасном расположении духа, его темные глаза приветливо останавливались на каждом из присутствующих. Очаровательная императрица сегодня выступала во всей своей прелести. Тяжелое шелковое платье серебристого цвета, переливаясь при ходьбе, подчеркивало ее гибкую стройную фигуру, пышные волосы украшал убор из цветов.
 Взоры дона Олоцаги невольно устремились на прекрасное лицо Евгении и искали Рамиро, чтобы заметить, какое впечатление императрица произведет на него.
 В то время как императрица, шутливо болтая с придворными дамами, приближалась к своему креслу, император увидел Прима. Он уже много слышал от дона Олоцаги о деятельной жизни этого человека и заранее чувствовал к нему какую-то симпатию.
 — Мне приятно видеть здесь одного из тех господ, — начал император, — мужество и храбрость которых превратились в легенду.
 — О, не будьте слишком скромны, любезный генерал, честь тому, кому честь подобает. Вы принадлежите к числу тех четырех кавалеров, которые оказали бесценные услуги ее величеству королеве Испании, я от всей души желал бы иметь таких же верноподданных.
 — Вы слишком милостивы, ваше величество, во всяком случае, жизнь моя была до сих пор ни что иное, как радение королеве и своему прекрасному отечеству.
 — Я это знаю, любезный генерал, и хотел, чтобы вы когда-нибудь показали свою храбрость во главе и моих войск.
 — Я приложу все усилия, чтобы заслужить эту честь.
 — Случай ближе, чем вы думаете, — ответил Луи-Наполеон с суровым выражением лица, — я желал бы иметь воина, который уже е раз доказал свою храбрость.
 В то время как император подходил к лорду Коулею, чтобы переговорить о деле, которого несколько минут тому назад уже коснулся Тувнель, императрица обратилась к дону Олоцаге, который был бледен и сдержан.
 Он низко поклонился, увидев, что Евгения приближается к ним, между тем как свита ее осталась на почтительном расстоянии.
 — Дон Олоцага, — проговорила императрица мягким, немного дрожащим голосом, — вы однажды обещали дать мне случай увидеть молодого Рамиро и, если не ошибаюсь, выбрали для этого сегодняшний вечер?
 Ее взор устремился на сына дона Олоцаги. Лицо императрицы выражало в эту минуту глубокую грусть.
 — Вы облегчаете мне просьбу, ваше величество, представить вам лейтенанта ее величества королевы Испании дона Рамиро, — отвечал Олоцага, отступая на шаг.
 Он был взволнован, сердце его сильно билось, он перевел взгляд на сына, который, низко поклонившись, с восхищением смотрел на Евгению.
 — Знаете ли, — продолжала императрица, обращаясь к молодому Рамиро, — что видеть вас и познакомиться с вами мое давнишнее желание? Дай Бог, чтобы двор наш сделался вам родиной, я этого желаю от всего сердца!
 — Мое пребывание в Париже будет, к несчастью, кратким, — ответил Рамиро, краснея.
 — О, дон Олоцага, это меня огорчает. Потрудитесь сообщить милой королеве вместе с уверением в моей любви и дружбе, что я желаю оставить здесь дона Рамиро в качестве атташе посольства.
 — Ваше приказание будет исполнено, ваше величество.
 — Вы, может быть, удивляетесь, — обратилась императрица с одобряющей улыбкой к Рамиро, — что я так откровенно выражаю это желание. Не знаю, говорил ли вам дон Олоцага, что он мне друг, а с другом можно быть откровенным. Кроме того, ваша мать, Рамиро, была моей подругой.
 Молодой офицер побледнел — императрица знала тайну его жизни.
 — Ваша мать была мне больше, чем подругой, — повторила императрица тихим взволнованным голосом, — и хотя то время далеко и мы навеки разлучены, мне все-таки отрадно видеть в вас воспоминание о ней.
 Олоцага отвернулся. Он не мог вынести этой сцены.
 Доном Рамиро овладели странные чувства. Он слышал ласковые слова императрицы, которая с первой минуты произвела на него такое впечатление, что он готов был броситься перед ней на колени. Она говорила с ним так нежно и дружески, как будто давно знала его.
 — Вы, сами того не зная, имеете право на титул и владения графа Теба, — продолжала императрица, — не спрашивайте почему, дон Рамиро, достаточно если я вам скажу, что это завещание вашей матери.
 — Значит, моя мать умерла, — прошептал потрясенный Рамиро.
 — Умерла, — повторила Евгения дрожащим голосом, — да, Рамиро, умерла. Но она завещала мне занять ее место, считайте, что я ваша мать.
 Рамиро преклонил колено и, покрывая руку Евгении поцелуями, вымолвил:
 — Слава Пресвятой Деве! Какое блаженство слышать слово мать!
 Свита императрицы, которая ничего не слышала из разговора, происходившего между Евгенией и молодым Рамиро, с удивлением наблюдала, как милостиво обращалась гордая, сдержанная супруга Луи-Наполеона с молодым иностранцем. Министры и генералы завидовали юному офицеру, который стоял перед императрицей, преклонив колено, и целовал ее руку.
 — Я желаю, чтобы вы с сегодняшнего дня носили титул графа Теба, и уверена, что вы покроете славой это старинное геройское имя.
 — Это будет высшей задачей моей жизни.
 — Владения рода Теба, конечно, невелики. Дон Олоцага опишет вам их подробнее: в миле от Мадрида находятся развалины замка Теба, прилегающая к нему местность и лес. Замок будет восстановлен для вас, я охотно покрою все расходы на его постройку, устройство и меблирование. Дон Олоцага позаботится о том, чтобы там все было устроено по вашему вкусу. О, не смущайте меня словами благодарности, я только действую согласно желанию вашей матери и исполняю ее завещание.
 — У ваших ног я переживаю лучшие минуты своей жизни, ваше величество. Милостивые слова ваши — невыразимое благодеяние для меня.
 — Вы говорите со мной как с императрицей, Рамиро, но я желаю, чтобы вы вспомнили завещание своей матери, которую я вам должна заменить. Встаньте! Думайте, что я ваша мать, — тихо проговорила Евгения.
 — О, благодарю! Мне кажется, что я переродился. Рамиро встал и подошел к дону Олоцаге.
 — Сообщите представителю ее величества королевы Испании мое желание, граф Теба, — продолжала Евгения. — Надеюсь чаще видеть вас и, может быть, если мне будет суждено посетить когда-нибудь прекрасную нашу родину, встретить вас хозяином нового замка. Благодарю, дон Олоцага, за час, который вы мне уделили, — ласково обратилась она к Салюстиану, — он был для меня настоящим благом.
 — Вы сделали из него прекрасный памятник на могиле прошлого, ваше величество, — памятник, на котором с восторгом будут останавливаться наши взоры, — прошептал Олоцага.
 Евгения задержала на нем свой взгляд и обратилась затем к одному из придворных, ожидавших милостивого слова императрицы.
 Когда дон Олоцага возвратился на набережную д'Орфевр, в душе Рамиро все еще звучали слова: «Думайте, что я ваша мать».
 Прим несколько раз поздравлял его с новым титулом графа Теба, но Рамиро ничего не слышал. Прелестный образ Евгении произвел на него такое глубокое впечатление, что он все еще видел ее перед собой и с восторгом шептал про себя: «Думай, что она твоя мать».
 Олоцага в ту же ночь исполнил желание Евгении. Он написал в Мадрид, что лейтенанту Рамиро по милости императрицы пожалован титул графа Теба, и просил королеву об утверждении его в этом новом титуле и назначении его атташе посольства. Затем он спросил своего сына, что тот намерен сделать из развалин замка, чтобы тотчас же приступить к его постройке и устройству.
 Но Рамиро просил дона Олоцагу пока не трогать развалины, потому что там нашли убежище близкие ему люди.
 Олоцага согласился, так как тоже хотел прежде позаботиться о старухе Жуане, жене несчастного Фрацко.
 Некоторое время спустя, Олоцага получил из Мадрида удостоверение о назначении графа Рамиро Теба атташе посольства и письмо от Серано с поздравлениями.
 Прим в это время был так занят прекрасной Марианной дель Кастро, что почти не существовал для своих друзей. Поездки его на улицу Риволи становились все чаще, и вскоре он убедился, что не только любим прекрасной Марианной, но и пользуется расположением ее старой почтенной тети Луизы. Она была очень довольна тем, что графу Рейсу удалось выбить из головы ее племянницы всякую мысль о маркизе де Бомари, которого она не любила не только за дуэль. Отлично разбираясь в людях, она видела, что тот интересуется главным образом, состоянием Марианны.
 После того, как из Мексики пришло согласие генерала дель Кастро, в Париже состоялось бракосочетание прекрасной Марианны с графом Рейсом. Счастливая пара решила отпраздновать этот торжественный день без всякой роскоши, так что на свадьбе, кроме нескольких родственников, присутствовали только Олоцага и Рамиро.
 Старик дель Кастро побоялся предпринять такое далекое и небезопасное путешествие, но взял с новобрачных слово, что они приедут летом в Мексику и привезут с собой тетушку Луизу.
  «Это участь всех родителей, — писал старик дель Кастро, —  участь, которая облегчается только мыслью о счастье ребенка. Да благословит Пресвятая Дева ваш брак! Твой дядя Этхеверриа благословляет тебя, Марианна, и радуется, что ты избрала себе в супруги испанского гранда. Мы с нетерпением ждем лета, когда вы приедете к нам, и тогда я буду иметь случай вручить вам то, что так долго копил и берег для своего ребенка. 
  Ваш отец Фернандо дель Кастро». 
 Прим так горячо и искренне любил Марианну, что и без этих богатств выбрал бы ее в жены. Марианна же с первой встречи почувствовала к нему такую глубокую привязанность, что была теперь счастливейшей из женщин.
 Вскоре после этого и маркиз де Бомари, не в силах перенести унижений, женился на какой-то польской графине, которой, однако, никто не знал. Они редко появлялись при дворе.
 Графиня Рейс с супругом пользовались особым вниманием двора, потому что император был занят важными планами относительно Мексики, а Марианна дель Кастро принадлежала к знатнейшему и богатейшему мексиканскому роду.

 РОСКОШНЫЙ БАНКЕТ

 Наступило утро светлого Воскресенья 1861 года. Звон колоколов звучно разносился по улицам Мадрида, зовя молящихся к обедне.
 Великий пост, наконец, прошел. С сегодняшнего дня при дворе опять начинался нескончаемый ряд всевозможных увеселений.
 — Мы служим отличным примером для народа, — говорили герцог Риансарес и маленький король, — тем, что так часто ездим в кафедральный собор, молимся и каемся в своих грехах. Грехи наши нам отпущены, а то, что будет потом, мы со временем можем исправить.
 Королева-мать получила отпущение грехов от патера Фульдженчио, Изабелла — от Кларета.
 Прекрасный лейб-гвардеец Арана впал в немилость, потому что его цветущее лицо имело несчастье покрыться лишаем, и королева никак не могла перенести этого. Он немедленно получил доходное место командира в какой-то отдаленной части страны. От простого солдата к командиру — это все-таки скачок, который убедил бывшего солдата, что счастье не ускользнуло из его рук.
 Сестра Патрочинио вместе с благочестивым духовником Кларетом тотчас позаботились о том, чтобы место Араны не осталось вакантным. Новый фаворит еще лучше сумел воспользоваться своим счастьем, разумеется, в ущерб государственной казне, которая, несмотря на замену настоящих бриллиантов святого Исидора поддельными, находилась в самом неутешительном состоянии, что, впрочем, не касалось жадных фаворитов, преследовавших лишь собственные интересы.
 Маршал Серано в последнее время редко посещал двор, отдавшись заботам о состоянии армии. О'Доннелю приходилось часто прибегать к совету и помощи опытного и любимого народом маршала, чтобы подавлять вспыхивавшие в войсках беспорядки и бунты недовольных генералов.
 Тем удивительнее показалось Серано, что он вдруг получил приглашение на банкет, имевший быть в мадридском дворце. В последнее время его стали постепенно избавлять от подобных приглашений, потому что он уже несколько раз игнорировал их, всегда находя какой-нибудь предлог. Но теперь он решил пойти, чтобы убедиться, имеют ли какое-нибудь основание слухи, распространявшиеся в высших кругах и грозившие дойти до народа.
 Серано принял приглашение.
 Роскошный обеденный стол был накрыт в Филипповом зале, гости же собирались в зале аудиенций. Войдя туда, Серано несказанно обрадовался, увидев среди прочих грандов и генералов дона Олоцагу, Прима и Рамиро, которые всего час как прибыли в Мадрид с каким-то важным поручением от Луи-Наполеона и получили приглашение от королевы присутствовать на банкете. Серано был очень доволен встречей, поскольку друзья его намеревались на следующий день возвратиться в Париж. Они должны были так много сказать друг другу, что Франциско почти не замечал остальных гостей. Он лишь увидел Эспартеро, Кабальеро де Рода, генералов Олано и де ла Роза, О'Доннеля, графа Честе-Барселонского и некоторых принцев королевского дома.
 Когда в украшенном зеркалами Филипповом зале раздался национальный гимн — знак, что приближается королева с супругом, гости поспешили туда, чтобы, поклонившись их величествам, занять свои места.
 Серано случайно очутился у двери, откуда входила в зал Изабелла. На ней было надето темно-красное атласное платье, с головы ниспадала длинная белая вуаль. Рядом шел король, за ним офицер, затем несколько адъютантов. Офицер с таким наглым видом посмотрел на Серано, что он тотчас же догадался, что это тот самый Примульто, который, как говорили, был в большой милости у королевы; герцог де ла Торре не удостоил его вниманием.
 Вскоре появилась и Мария-Христина со своим супругом, а вслед за ней воспитательница с десятилетней инфантой Марией, которая сегодня впервые присутствовала на парадном обеде. Красивая девочка с белокурыми локонами и голубыми глазами, с любопытством оглядев гостей, подошла к королеве, которая, прежде чем занять место, обменялась несколькими словами с Примульто.
 Девочка обратилась к матери с каким-то вопросом, заставившем королеву улыбнуться и сказать:
 — Да, дорогая Мария, ты сегодня увидишь, или, вернее, познакомишься с маршалом и его друзьями. — Ты, вероятно, и не помнишь их, потому что маршал стал редким гостем при нашем дворе. Благодаря какому-то благоприятному стечению обстоятельств мы видим сегодня трех представителей нашей гвардии. Инфанта Мария желает приветствовать герцога де ла Торре, — продолжала Изабелла, бросая на Серано многозначительный взгляд, — она часто спрашивает о вас и ваших друзьях.
 Франциско наклонился к девочке и ласково посмотрел на нее.
 — Я очень рад, что инфанта знает обо мне, — приветливо проговорил он.
 — О, я слышала много прекрасного о вас, графе Рейсе и доне Олоцаге, — ответила Мария со сдержанной улыбкой.
 — Вы можете заключить из этого, господин герцог, что не остались нам чужим, как ни старались им сделаться, — прошептала Изабелла, — и в доказательство наших слов просим вас и ваших друзей занять места за столом напротив, нас.
 Серано поклонился, Прим прошептал несколько слов благодарности, а дон Олоцага воспользовался минутой, чтобы представить королеве графа Теба.
 — Мы приветствуем графа и в знак нашей милости просим его повести к столу инфанту, — произнесла Изабелла, подходя под руку с королем к своему месту и тем давая знак гостям.
 — Дон Примульто ведь сядет рядом с нами? — забеспокоился Франциско де Ассизи, разговаривавший долгое время с высоким, прекрасно сложенным гвардейским офицером, лицо которого можно было бы назвать красивым, если бы не отталкивающе наглое выражение, шокирующее всех, кроме королевы и ее супруга.
 Франциско Серано в раздумье наблюдал эти странные отношения. Гвардейского офицера называли фаворитом Изабеллы, и сам король, по-видимому, способствовал этому.
 Примульто знал свое влияние и прочное положение, потому что тотчас уселся с королевской четой, в то время как другие сановники и гранды еще стояли. Он занял место напротив Франциско де Ассизи, возле дона Олоцаги. Прим и Серано сели напротив королевы. Рядом с ней устроилась Мария-Христина, затем герцог Риансарес, патер Фульдженчио, а за ними прочие гости. Принцы королевского дома следовали за инфантой Марией и графом Теба.
 В зале раздались чудные звуки музыки, благоприятствующие более свободным разговорам. Лакеи наполняли бокалы и разносили кушанья. Старик Эспартеро оживленно беседовал с французским послом о Мексике, вокруг которой с приездом дона Олоцаги и Прима велись все разговоры.
 После официальных тостов за здоровье королевы и всего королевского дома, армии и иностранных монархов Изабелла обратилась к Приму с поздравлением, весьма любезно заметив, что с радостью услышала о его недавней женитьбе. После этого поздравления гвардейцы королевы поняли причину отсутствия на банкете контр-адмирала Топете.
 — Мы тем более радуемся вашему выбору, господин граф, — продолжала Изабелла, — что можем изъявить наше желание вскоре познакомиться с вашей супругой, принадлежащей к одной из самых знатных семейств Мексики. Нам было бы очень жаль, если бы и вы вследствие своего брака, прервали всякие отношения с нашим двором.
 Серано посмотрел на королеву, желая убедиться по выражению ее лица, что ее слова являлись намеком на Топете. С языка уже готов был сорваться вопрос, но, прежде чем он успел задать его, Изабелла проговорила:
 — Мы должны, к несчастью, сознаться, что между представителями нашей гвардии, которых мы вечно будем ценить, не достает одного.
 Серано все понял — святым отцам удалось возбудить подозрение против супруги контр-адмирала и таким образом без всякого труда устранить одного из своих врагов.
 — Я очень рад сообщить, — обратился Серано к Приму достаточно громко, чтобы его могла слышать Изабелла, — что контр-адмирал Топете со своей прекрасной и во всех отношениях достойной супругой после отъезда в Кадис вполне счастлив. Он предпочел переселиться туда, чтобы, несмотря на болезнь, которую недавно перенес, постоянно находиться рядом с флотом, состоявшего под его командованием. Два месяца тому назад я имел случай посетить его в Кадисе и изумился, обнаружив наш флот в прекрасном состоянии.
 Пока королева, не слыша слов маршала Серано, полушепотом разговаривает с Марией-Христиной, постараемся описать обстановку банкета.
 Зал освещали многочисленные свечи, отражавшиеся в зеркальных стенах — королева не любила для подобных празднеств дневного света.
 На длинном столе стояли дорогие плоские вазы с цветами, тут же — хрустальные с виноградом, вишнями и финиками, этажеры с гаджиконфетами — любимым лакомством гарема, марципаном, шоколадными конфетами и маленькими китайскими паштетами.
 Тарелки, которые сменялись после каждого блюда, представляли каждая большую ценность, ложки и вилки — золотые, но еще драгоценнее настоящие китайские вазы с фруктами.
 На больших золотых блюдах лакеи разносили всевозможные заморские кушанья: салат из устриц, черепаший суп и разные соусы с пикантными приправами, подридо, то есть пучеро из яиц пигалицы и разной зелени, и к каждому блюду соответствующие вина; затем шли форель, фазаны и бекасы, лейпцигские жаворонки, ивикасы и кабритосы — маленькие печеные жирные птицы, различное жаркое на парижский, венский, лондонский и берлинский лад, потом опять подридо и после всего этого — мороженое.
 Разговор, возбужденный шампанским, был очень оживленный. Гости шутили, следуя примеру королевы, которая, казалось, блаженствовала, болтая с Примульто. Гаджиконфеты и китайские паштеты, известные своим возбуждающим свойством, тоже оказали свое действие на гостей. Внезапно по знаку Изабеллы в люстрах и канделябрах потухли свечи, задняя стена зала раздвинулась и взорам возбужденных гостей представилась прекрасная живая мифологическая картина, изображавшая классические фигуры героев и богинь в коротких прозрачных юбочках ярко-красного и темно-синего цветов. Сам набожный патер Фульдженчио с таким вниманием смотрел на картины, как будто хотел запечатлеть их в своей памяти; Изабелла с большим интересом навела на них усыпанную бриллиантами лорнетку. Через минуту стена задвинулась, свечи в люстрах опять зажглись, как будто все только что виденное было волшебным сном.
 Лакеи стали разносить в маленьких изящных чашках душистый кофе.
 Вновь появилась живая картина: в очаровательной позе на диване лежала баядерка, рядом стояла другая. Их соблазнительные формы четко обрисовывались плотно облегавшим трико; своей внешностью они напоминали тех баядерок Востока, против которых, как рассказывают, не могли устоять даже боги.
 Внезапно фигуры ожили. Взяв тамбурины с золотыми полумесяцами и пестрыми лентами, баядерки начали танцевать, глаза их блестели, юные лица сияли. Вдруг они остановились, высоко подняв над головой вуали, и быстро исчезли под восхищенные возгласы гостей.
 По знаку королевы все встали из-за стола. Общество разделилось на группы и разошлось по другим залам. Граф Теба, весело болтая с красивой юной инфантой, направился в раковинную ротонду.
 Мария-Христина незаметно исчезла с герцогом Риансаресом, Эспартеро, разговаривая с Серано, вошел с ним в зал, где уже были О'Доннель, Прим и Олоцага.
 Из парка через высокие открытые двери веяло свежестью. Начинало смеркаться.
 —Королева согласна со всем, что мы предпринимаем, — проговорил Эспартеро, который, несмотря на преклонные годы так обожал внешний блеск, что сегодня увесил всю грудь орденами, — поэтому нам остается только прийти к какому-нибудь окончательному решению.
 — Французский и английский послы, по-видимому, уже знают о предполагаемой экспедиции, — заметил О'Доннель, — и, если не ошибаюсь, сама королева Англии одобряет наш план.
 Серано в раздумье смотрел перед собой. Он размышлял о том, насколько выгодна эта экспедиция, и, наконец, объявил четверым грандам, что очень сомневается в успехе дела.
 — Странно, — заметил Прим, — мой старый друг Серано, кажется, забыл, сколько дел мы совершили вместе.
 — Это разные вещи, их нельзя сравнивать, Жуан.
 — Конечно, мы должны иметь в виду, что три государства пришлют своих представителей, которые должны будут сойтись на чем-то одном, — проговорил О'Доннель, не замечая, что кто-то подслушивает за портьерой, отделявшей зал аудиенций от кабинета короля, — на переговоры явятся три человека, каждый из которых, разумеется, захочет быть первым.
 Портьера немного отодвинулась в сторону, и показалась голова Кларета. Патер не удовольствовался одним подслушиванием, он хотел рассмотреть лица тех, кто вел таинственный разговор.
 — Это противоречие мы можем разрешить, — заявил Прим решительно, — в случае, если Испания присоединится к экспедиции в Мексику, она возглавит это предприятие.
 — Если бы только обещания всегда исполнялись!
 — Условие это будет утверждено актом, Франциско. Я ручаюсь за то, что оно будет исполнено.
 — В письме императора говорится о том, что он с удовольствием поручает графу Рейсу командование экспедицией, — сказал О'Доннель, — потому что осада Мексики и вынужденное признание чужих прав — щекотливое дело, за которое лучше всего взяться генералу Приму, потому что его супруга…
 — Оставим в стороне эти частные обстоятельства. Дело в том, что положение Мексики должно быть изменено, и кто, как не мы, имеем большее право сделать это. Большинство жителей этой страны одной с нами национальности, — возразил Прим с горячностью.
 — Но громадные расходы на экспедицию?
 — Их легко возместить тем золотом, которое незаконно отнято у других стран.
 Серано предчувствовал, что они вступают на опасный путь, но он видел, как загорелся Прим, и промолчал, перебирая в голове все возможные последствия.
 — Мы одни, нас никто не слышит, — продолжал Прим, подходя ближе, чтобы сообщить тайную мысль, сильно занимавшую его, — что сказали бы вы, если Мексика вдруг сделалась испанской провинцией? Если бы это благословенное государство стало принадлежать нашей короне? Вы молчите, потому что не знаете, как богата Мексика, и думаете, что ее денежные источники в руках духовенства! Ну, господа, в таком случае мы можем отнять у него приобретенные противозаконным путем сокровища! Или вы считаете, что я не способен на это?
 Косые глаза Кларета блестели от любопытства, он напряг слух, чтобы не пропустить ни слова.
 — Твой план превосходен, — заметил Олоцага, — но, как я уже говорил тебе в Париже, очень опасен. Кто поручится за то, что подобный план уже не созрел в голове Луи-Наполеона? Я почти уверен в этом, потому что слишком хорошо знаю императора, чтобы согласиться с мнением, будто он предпринимает экспедицию единственно для защиты притесняемых.
 — Хорошо, предположим, что опасение твое сбудется, но зачем же думать, что именно мы останемся в этом случае на втором плане? — сказал Прим.
 — Мне хотелось, чтобы на переговоры в Париже вместе с нами поехал какой-нибудь нейтральный человек.
 — И я так считаю, — подхватил О'Доннель, — пожалуй, им мог
 стать маршал Серано.
 — Благодарю вас за доверие ко мне, маршал О'Доннель, — проговорил Серано, — я принимаю ваше поручение и завтра отправлюсь в Париж. Втроем мы скорее придем к какому-нибудь заключению.
 Думаю, что экспедиции не избежать и хотел бы поставить условием, чтобы флот, который повезет наши войска в Мексику, находился под командованием контр-адмирала Топете. Нужно, чтобы граф Рейс имел около себя верного друга, на которого мог бы рассчитывать. Мы не должны забывать, что нас отделяет от Мексики океан, и потому не мешает позаботиться, чтобы, по крайней мере, между нашими людьми было единодушие.
 — Я вполне согласен с тобой, — воскликнул Прим, — дайте мне Топете, и я буду совершенно спокоен в чужой стране. Ты всегда даешь нужные советы!
 Прим крепко пожал ему руку. В это время Серано увидел выходивших из Филиппова зала королеву и Примульто, который прошел мимо него с видом победителя. Чувствуя, что Изабелла еще не остыла к маршалу Серано, тщеславный фаворит решил показать своему, как он считал, сопернику, кто сегодня герой дня.
 Углубленная в разговор королева не заметила Франциско, стоявшего в углу полутемного зала, но Серано следил за ними. Они подошли к выходу в парк и остановились на лестнице, наслаждаясь свежим вечерним воздухом, затем спустились по ступеням террасы и исчезли в темных аллеях парка. Никого не поразило это обстоятельство. Все уже привыкли не находить ничего предосудительного в подобных вечерних прогулках королевы.
 Разговаривавшие гранды даже не заметили, как маршал Серано отошел от них и приблизился к террасе. Франциско с мрачным выражением лица задержался минуту на ступенях. Казалось, какая-то мысль мучила его и побуждала спуститься вслед за королевой в парк. Была ли это ревность, или он хотел убедиться в правоте тех, кто распускает о королеве недостойные слухи. А может быть, тайная тревога толкнула его спуститься в эту минуту в дворцовый парк?
 Франциско медленно шел по ступеням. Вдали еще бегали дети королевы-матери, которые, воспользовавшись отсутствием своих воспитателей, шумели и баловались. В аллее с правой стороны террасы было темно и безмолвно.
 Стоял прекрасный весенний вечер. В теплом воздухе веяло благоуханием цветов. Легкий ветерок играл свежими листьями каштановых деревьев, освещенных бледным светом луны. В кустах раздавалось нежное пение соловья.
 Мрачно глядя перед собой, Франциско продолжал идти по аллее. Наконец, он достиг той части парка, где находились искусственные каменные гроты, окруженные розовыми кустами и увитые плющом. Когда маршал приблизился к ним, ему послышались какие-то тихие голоса. Страшно побледнев, он сначала остановился, но затем, сделав несколько решительных шагов, заглянул внутрь грота. Франциско Серано остолбенел и невольно выхватил шпагу. Не зависть и не ревность терзали его сердце, а стыд и ужас за королеву, опустившуюся так низко. Возмущенный до глубины души, он готов был уничтожить наглого фаворита.
 Неожиданно из глубины парка донесся детский крик. Франциско встрепенулся. Только самая ужасная опасность могла вырвать из груди ребенка такой вопль.
 В гроте тоже услышали этот страшный зов. Через несколько секунд Франциско увидел, как королева, по-видимому, сильно испуганная, под руку с высоким гвардейским офицером быстро пошла к террасе и скрылась в покоях дворца.
 Серано, не замеченный ими, бросился через кусты к месту, откуда шел крик о помощи.
 — Что тут происходит? Кто звал на помощь? Отвечайте! — крикнул он повелительным голосом, сильной рукой раздвинул ветви кустарников и, потрясенный, отступил назад.
 Над ребенком склонился монах Жозе. Его худые костлявые руки сжимали горло несчастной жертвы, с которой он уже успел сорвать платье. С невыразимым ужасом узнал Франциско вампира, готовившегося насытить свою животную страсть.
 Франциско Серано не верил глазам, он не мог осознать, что Жозе, его родной брат, был тем чудовищем, тем зверем в образе человека, перед которым дрожал весь Мадрид. Потрясение было слишком сильным для сердца маршала, этот крепкий человек был близок к обмороку.
 На бледном, окаймленном рыжей бородой лице Жозе выразилось бешенство. Он выпустил почти задыхавшуюся девочку, в которой Серано узнал одну из младших дочерей герцога Риансареса.
 Кровь бросилась в голову маршала, он схватил шпагу, чтобы нанести смертельный удар монаху.
 — Я твой брат, ты убиваешь Жозе Серано, и убийством этим маршал Испании будет навеки опозорен, — прошептал Жозе хриплым голосом, — кровь, которой ты обагришь свои руки, ляжет пятном на твое имя, и пятно это никогда не смоется, потому что тебя станут называть братом вампира.
 Франциско остановился, сердце его содрогнулось. Позор падет и на маршала Испании, если узнают, что он убил своего брата, вампира. Его рука с обнаженной шпагой бессильно опустилась — эта мысль была слишком ужасна.
 — Я обещаю тебе, если сохранишь мне жизнь, никогда больше не показываться на глаза и умерить свои порывы, — продолжал Жозе, следя за выражением лица брата, — клянусь именем святого Викентия.
 — Не клянись, негодяй, молчи, чтобы я мог решить, что лучше для нас обоих!
 Франциско Серано приготовился нанести смертельный удар чудовищу, осквернившему его имя, и потом лишить жизни себя. Он знал, что мерзавец прав, говоря, что маршал Испании будет навеки опозорен, если запятнает себя кровью брата.
 — Тогда умрем мы оба! — проговорил маршал.
 Жозе видел, что брат уже поднял шпагу, чтобы привести в исполнение свое роковое решение. В эту последнюю минуту его осенила мысль, которая могла его спасти.
 — Энрика! — прошептал он.
 Серано вздрогнул и отступил — в его душе происходила страшная борьба.
 — Энрика жива! — продолжал Жозе, видя, какое действие произвели его слова.
 Расчет Жозе был верен: Франциско считал священным долгом сохранить свою жизнь для Энрики. Он не мог умереть, не вознаградив ее за все лишения и горе.
 — Так я дарю тебе твою подлую жизнь, — проговорил Серано глухим голосом, — и пусть тебе судьба подарит случай стать на другой путь. Но пусть этот час, в который ты избежал верной смерти, явится грозным предупреждением неба! Не моей воле ты обязан жизнью, а моему долгу перед Энрикой. Ни слова, несчастный! Беги! Скройся в пустыне и трепещи перед самим собой!
 Жозе поднялся и, когда Франциско наклонился к девочке, с язвительной усмешкой быстро удалился прочь от этого рокового места. Маршал Серано передал ребенка гофмейстерам, заметив с упреком, что случившееся должно послужить им суровым предостережением.

 ДВЕ МАРИИ

 Вэтот вечер Рамиро отправился в развалины замка Теба. С тех пор, как вместе с прилегающим лесом они стали его собственностью, развалины приобрели для него двойной интерес, и поэтому он с каким-то радостным чувством двинулся в путь.
 На банкете во дворце молодой граф отлично провел время: маленькая инфанта Мария приводила его в восторг.
 Юная принцесса, получив хорошее воспитание и усвоив неплохие знания от своих учителей, легко могла поддерживать разговор с Рамиро. Она, по примеру своей августейшей матери, держала пари и весьма кокетливо поставила условием, что тот, кто первый придет к ней с розой, выиграет его.
 Граф Теба, улыбаясь, согласился и воткнул в петлицу своего мундира полураспустившуюся розу.
 При прощании инфанта Мария с милостивой улыбкой позволила ему поцеловать свою маленькую ручку и прошептала:
 — Я вас очень люблю, граф Рамиро.
 Это было такое по-детски наивное объяснение в любви, что молодой офицер невольно улыбнулся.
 Пока Рамиро, находясь под впечатлением этой сцены, скачет по дороге к замку, мы вернемся к его обитателям.
 Энрика с Марией все еще жили у старой Жуаны, которая после смерти своего Фрацко стала совершенно седой. Несмотря на перенесенные испытания, молодая женщина оставалась такой же прекрасной, какой мы видели ее в начале нашего повествования. Казалось, что горе и мучения долгих лет не оставили никаких следов, а нужда как бы в вознаграждение придала ее благородным чертам только
 больше совершенства.
 Мария превратилась в прелестную девушку. Ее стройный стан, изящные манеры и миловидные черты лица живо напоминали ту Энрику, которую много лет тому назад мы видели в хижине Дельмонте. Жуана — дочь богатого севильского торговца, получила отличное образование и занималась теперь с Марией, которую любила, как свою дочь. Мария была так понятлива и любознательна, что быстро усвоила все, чему учила ее Жуана.
 Аццо, их верный покровитель, некоторое время тому назад опять заметил Жозе и отправился в Мадрид на его поиски. «Если мне удастся поймать его, — думал он, — этот ненавистный монах уже никогда не будет тревожить Энрику». Свой острый кинжал Аццо держал наготове, но надо было очень осторожно приступить к делу, потому что Санта Мадре до сих пор охотился за цыганом.
 Жуана и Мария гуляли по опушке леса. За ними медленно следовала Энрика.
 Вдруг на вершине холма показался всадник. Мария, весело захлопав в ладоши и прыгая от радости, вскрикнула:
 — Это Рамиро! О, это точно Рамиро, который наконец-то приехал навестить нас.
 — Наконец! — проговорила изумленная Жуана. — Ты говоришь так, как будто давно ждешь его!
 — Разумеется, я его ждала, тетя Жуана. Рамиро обещал мне скоро приехать, и я была уверена, что он сдержит слово.
 Она с легкостью газели бросилась навстречу дорогому гостю.
 Девушка с удивлением увидела, что друг ее детства превратился в высокого, красивого офицера, и яркий румянец вспыхнул на ее щеках, как будто она устыдилась своей детской восторженности.
 Рамиро ловко спрыгнул с лошади и, взяв ее левой рукой под уздцы, подал правую Марии, смущение которой тотчас же исчезло.
 — О, здравствуй, здравствуй, — радостно проговорила она, — как давно мы тебя не видели!
 — Я сдержал слово, Мария, приехал проведать вас, но уже завтра должен уехать.
 — Так скоро! Ты, значит, живешь далеко отсюда?
 — Очень далеко, я причислен к посольству в Париже.
 — В Париже, — грустно повторила девушка, — это, конечно, очень далеко, мы редко теперь будем видеть друг друга.
 — Время мое принадлежит не мне, Мария, я солдат.
 — Какой ты стал взрослый и серьезный! Я едва узнала тебя, и как идет тебе этот мундир!
 Рамиро улыбнулся.
 — Помнишь ли, Мария, как мы мечтали о сегодняшнем дне?
 Ведь все сбылось — я офицер.
 — Сбылось, но не так, как мы думали.
 Он привязал лошадь и вошел в маленькое жилище своих друзей.
 Энрика, замирая от волнения, вопросительно взглянула на Рамиро. Ей хотелось спросить его о Франциско. Как ни тяжело ей было произнести эти слова, она все-таки хотела узнать, в Мадриде ли он. Энрика не могла появляться на улицах Мадрида, не подвергаясь опасности быть схваченной сыщиками Санта Мадре, и не хотела тревожить Франциско, который, возможно, уже забыл ее или стыдится их прежних отношений.
 — Хотя ты и обедал за королевским столом, — сказала Жуана, — все-таки не смеешь отказаться быть нашим гостем.
 — С удовольствием, милая тетя! — проговорил Рамиро, улыбаясь радушным словам, которые давно не приходилось ему слышать, — я попробую твоего пучеро, ты всегда была на это мастерица.
 — О, льстец! Смотрите, он думает этим искупить свою вину!
 Вскоре они сидели в маленькой, но уютной комнате, убранство которой свидетельствовало о заботливой женской руке. На подоконниках маленьких окон, украшенных красивыми, собственной работы занавесками, стояли горшки с цветами. В углу комнаты находилась маленькая андалузская прялка с незаконченной работой.
 Рамиро рассказал женщинам, что случилось с ним за последнее время. Когда он передал разговор с императрицей Евгенией, которая просила его считать ее своей матерью, по щекам доброй Жуаны покатились слезы.
 — О, как это прекрасно, милый Рамиро, — беспрестанно повторяла она, — как я благодарю Пресвятую Деву за то, что ты счастлив. Милая императрица! И, конечно, она прекрасна, у нее ангельское лицо.
 — Да, она так красива и добра, что я обожаю ее, — продолжал Рамиро и поведал далее, что императрица просила его остаться в Париже и подарила развалины замка с окрестностями.
 — Значит, мы твои жильцы! — засмеялась Жуана. — О добрая донна Евгения! Какой радостный для меня день! Пойдем, Мария, подадим закуску господину графу.
 Энрика осталась наедине с Рамиро.
 — Вы были сегодня при дворе и давно знакомы с разными грандами, дон Рамиро. Скажите, пожалуйста, знаете ли вы Франциско Серано, — проговорила она нерешительно.
 — Герцога де ла Торре?
 — Нет, дона Франциско Серано Домингуеса.
 — Ну да, сеньора, тот, о ком вы говорите, теперь герцог де ла Торре и маршал Испании. Я очень хорошо знаю его и несколько часов тому назад обедал с ним за столом королевы. Он друг моего отца.
 — Герцог де ла Торре, — шепотом повторила Энрика, — маршал Испании… за столом королевы, которая преследует меня и готова отдать в руки Санта Мадре! Дон Франциско Серано, значит, все еще в Мадриде? — спросила она.
 — Говорят, он редко посещает двор. Завтра герцог с генералом Примом и доном Олоцагой отправляется в Париж.
 Энрика замолчала, потому что в эту минуту в комнату вошли Жуана и Мария с закуской для молодого графа Теба. Он, улыбаясь, заметил, что добрая старушка очистила всю свою кладовую. К ее великой радости, он, рассыпаясь в похвалах, попробовал все и уже поздно ночью стал собираться в дорогу.
 — Ну, теперь мы долго не увидим тебя, — вздохнула добрая Жуана.
 — Кто знает, милая тетя. Я не завишу от себя. Но если когда-нибудь опять приеду в Мадрид, то, конечно, навещу вас. Помните всегда, что я всем сердцем люблю вас.
 — Как хочется верить в это!
 — Разве я лгал когда-нибудь? Ты всегда хвалила меня за то, что я говорю правду.
 — Да, да, ты прав. Где то время?
 Мария робко смотрела на своего друга. После его рассказов вся ее прежняя смелость улетучилась: он был знаком с императрицами и королевами, сделался графом.
 — Ну, простимся, Мария, — сказал Рамиро, подходя к лошади, — не забывай меня!
 — Мне так грустно…
 — Это оттого, что мы расстаемся, моя милая сестренка.
 — Посмотри, Рамиро, роза, которая у тебя в петлице, почти расцвела. Когда ты приехал, она была бутоном.
 Граф Теба совершенно забыл о цветке. Он взглянул на него — действительно, роза совсем распустилась.
 Когда Рамиро ускакал на своей лошади, в его воображении возникли две картины. Одна Мария — полевой цветок, нежный и душистый, в светло-красном одеянии из листьев диких роз. Она улыбалась ему, как ясное майское утро, и, протягивая руки, шептала: «Следуй за мной, мое сердце непорочно и бьется для тебя, я цвету для тебя одного».
 Другая Мария — молодая принцесса, в длинном, шитом золотом платье. Она прельщала его своими гордыми чертами лица и маленькой короной. Сияющая, подобно южному летнему дню, она шла рядом и говорила: «Следуй за мной, мое сердце жаждет тебя, я хочу любить тебя».
 На следующее утро граф Теба со свежей розой в петлице направился во дворец, в покои, где жила инфанта Мария со своими воспитательницами и гофмейстерами. Попросив не называть инфанте его имени, он имел счастье первым подойти к прекрасной Марии с розой.
 — О, граф победил меня, граф выиграл! — вскрикнула она, не то смеясь, не то сердясь, — но роза так хороша, что я хочу носить ее.
 Перед отъездом граф Теба, находившийся в это время с доном Олоцагой и графом Рейсом у маршала Испании, получил через камергера королевы маленький продолговатый запечатанный ящик. Открыв его, он нашел маленькую изящную записку:
  «С добрым утром! Мария». 
 Там же лежала тщательно завернутая шпага, рукоять которой украшали драгоценные камни. Олоцага улыбнулся.
 — От инфанты? — спросил Прим. — Ну, дон Рамиро делает во всех отношениях блестящие успехи.
 Через час все они были на дороге в Париж.
 В это самое время в черном зале инквизиции собрались трое всемогущих святых отцов, перед ними стоял духовник королевы.
 — «Так мы отнимем у святых отцов их сокровища» — это были слова честолюбивого генерала! — доносил Кларет.
 — Сегодня пришли известия из Парижа от брата Флорентино, посланца преподобного архиепископа Мексиканского.
 — Экспедиция трех соединенных войск — Англии, Франции и Испании, решена. Через несколько месяцев флот отправляется в Мексику, — произнес старик Антонио, — Луи-Наполеон всем другим командующим предпочитает Жуана Прима.
 — Жуан Прим простирает руки к короне мексиканского государства, — произнес Фульдженчио.
 — Пеладжио Антонио, преподобный архиепископ, будет извещен обо всем, прежде чем этот искатель приключений со своим войском достигнет Мексики. Он очень хорошо знает, что Жуан Прим женат на племяннице министра Этхеверриа — Марианне дель Кастро, и берет жену с собой. Дель Кастро очень влиятелен и богат, так что Пеладжио Антонио придется действовать очень осторожно. Но у него еще есть время, потому что брат Флорентино только завтра отправляется в обратный путь, — сказал великий инквизитор, — архиепископ считает бывшего президента Мексики своим поверенным и, кроме того, на его стороне ловкий и неустрашимый полковник Мигуэль Лопес.
 — Значит, брат Флорентино возвращается один.
 — Он и еще два брата с нашими шифрованными приказаниями спешат по разным дорогам обратно в Мексику. Если один погибнет, а другого постигнет какое-нибудь несчастье, то третий доедет и передаст благочестивому Пеладжио Антонио наше послание.
 — Жуан Прим — один из приговоренных к смерти.
 — Он ступает на мексиканскую землю с надеждой завоевать себе корону; но, скорее, получит удар кинжала. Мы можем надеяться, что он никогда не вернется, — мрачно заключил Антонио.
 — Но Луи-Наполеон не изменит своего намерения.
 — Тогда он сам себе выроет могилу: Мексика принадлежит обществу иезуитов.
 Такое решение было принято в эту ночь в Санта Мадре. Могущество этих людей простиралось за моря, и воля их была выше воли монархов.

 ЗАПАДНЯ

 Над Гасиендой дель Кастро, расположенной в десяти милях от Веракруса, близ дороги, ведущей из гавани в столицу Мексики, весь день было безоблачное небо.
 Эта часть Центральной Америки — самая благодатная, за исключением нескольких скалистых гор и бесплодных степей, здесь пышная растительность и плодородная земля, а за изнуряющим зноем часто следуют освежающие дожди.
 Так было и сегодня. Заходящее солнце скрылось в черных тучах, спустившихся с высоких гор, простирающихся вдоль всей Мексики. Замок генерала дель Кастро — отца Марианны, супруги Жуана Прима, был отделен от гор глухой, покрытой густой сухой травой, степью. Тень тяжелых дождевых туч уже почти целиком закрыла ее и подбиралась к окруженному высокой стеной замку. Дальше начинались обширные леса, значительная часть которых принадлежала Гасиенде дель Кастро. Тут же была единственная широкая дорога в гавань Веракруса, где стояли на якоре французские, английские и испанские корабли, направляющиеся в Пуэблу и Мехико.
 После жаркого дня рано наступила темнота, вечера не было — черные тучи быстро превратили его в ночь; воздух стал тяжелым и знойным, тысячи светлячков, как блуждающие огоньки, носились во тьме.
 На опушке леса стояли двое, чьи силуэты почти нельзя было различить в окружающем мраке.
 — Ты ли это, Лиди? — осторожно спросил Диего, слуга графа Рейса. — Для чего позвала ты меня сюда?
 — Важные известия, сеньор Диего, очень важные, — прошептала индианка, — у Лиди хорошие глаза, она сразу видит, что нехорошо.
 — Так говори же, в чем дело?
 — Видели вы сегодня человека в широком коричневом плаще, сеньор Диего?
 — Монаха, который принес графу письмо?
 — Монах Флорентино, верно. В кустарниках его ждали два всадника, — сообщила индианка.
 — Что же тут удивительного?
 — Они шепотом говорили, а Лиди слышала, что дон Жуан пойдет этой ночью на Льяносы.
 Слуга Прима постарался прочесть на лице индианки, чего та опасалась.
 — Французов и испанцев ненавидят, — продолжала Лиди, — глава Мексики и глава апачей заключили между собой союз против них, они все умрут, если не вернутся назад. Французы и испанцы раскинули лагерь между лесом и Льяносами, дон Жуан во главе их; его поклялись убить.
 — Отчего же ты не скажешь этого графине, своей госпоже?
 — Донна Марианна не поверит. Донна Марианна думает о короне. Дона Жуана завлекают в западню. Нет спасения. Его поклялись убить. Белые и индейцы заключили союз, нет спасения.
 — Кто же были всадники, которые ждали монаха Флорентино?
 — Чужие, Лиди только видела бородатые лица и горевшие от ненависти глаза.
 — О чем говорили они с монахом?
 — Лиди сидела в кустах и, как дикая кошка, тихо выползла оттуда, чтобы что-то услышать, но всадники были хитрые. Флорентино махнул рукой и сказал: «Испанец явится с наступлением ночи». Тогда эти три человека подошли близко друг к другу и стали о чем-то говорить, Лиди только слышала о высокой горе и пещере, потом они начали смеяться.
 — Что значит эта пещера?
 — Лиди думает недоброе, они хотят завлечь туда дона Жуана: о, гора высока, а пещеры глубоки.
 — Значит, ты думаешь, что они хотят завлечь туда дона Жуана? Знаешь ты пещеру?
 — Лиди знает пещеру, но не отважится заглянуть туда.
 — Черт побери, — пробормотал Диего, — что нам делать?
 — Дон Жуан не должен выходить из замка.
 — Так я побегу сообщить ему твои слова, но он не верит в такие рассказы. Ты должна идти со мной, Лиди, и сама сказать ему это.
 — Дон Жуан уже ушел!
 — Тогда доложу все дону Топете, который разговаривает с генералом дель Кастро в замке, он придумает что-нибудь. Ты покажешь ему дорогу в пещеру?
 — Лиди покажет дорогу, но помощь придет слишком поздно: в пещере дикие звери, разбойники и убийцы.
 — С каких пор ты стала бояться, краснокожая, или, может быть, ты с ними заодно?
 Индианка не поняла лакея.
 — Что говорит сеньор Диего? Лиди не боится, Лиди пойдет с тобой. Если в горах апачи, тогда нет опасности; но дикие звери не пощадят ни дона Топете, ни бедной Лиди, ни сеньора.
 Диего улыбнулся.
 — Я думаю, ты умеешь защищаться ножом и довольно храбра…
 — Против диких зверей не помогают ни ножи, ни храбрость.
 — Поторопимся! Может быть, мы еще застанем графа в замке. В то время как слуга маршала Испании, получившего от Луи-Наполеона командование над соединенными войсками Франции, Англии и Испании, спешил с индианкой в Гасиенду дель Кастро, дон Жуан Прим, супруг прекрасной и богатой Марианны, читал письмо, переданное ему монахом. Письмо это было, по-видимому, очень важным, потому что граф Рейс, не говоря никому ни слова, приказал конюхам генерала дель Кастро с наступлением вечера оседлать ему лошадь и держать наготове за стенами замка.
 Оставшись один, Прим еще раз перечитал письмо:
  «С наступлением ночи отправляйтесь, по возможности один, по дороге через Льяносы, к Орицабе. В нескольких тысячах шагов от Гасиенды дель Кастро увидите овраг, близ которого стоит черный крест, обозначающий место, где благочестивые миссионеры были убиты краснокожими. У этого креста вас ожидает влиятельный благородный мексиканец, чтобы сообщить весьма важные сведения и заключить с вами договор, благодаря которому легко будет занять Пуэблу и Мехико. Мексика доверится маршалу Приму и с радостью присоединится к Испании». 
 Письмо было без подписи. Гвардеец королевы, всегда склонный к приключениям, в первую минуту хотел оставить монаха, передавшего таинственное послание, в качестве заложника в Гасиенде дель Кастро. Однако это не обошлось бы без шума, и содержание письма сразу стало бы известно. Этого как раз и не хотел Прим. Он стал перебирать все возможности ночного свидания и нашел в нем столько привлекательного, что твердо решил принять приглашение. Хотя в чужой стране трудно было рассчитывать на большое число приверженцев, он все-таки надеялся на нескольких влиятельных людей, недовольных положением дел в армии.
 Маршал Прим на всякий случай вооружился пистолетом и шпагой и, когда начало смеркаться, накинув длинный темно-серый плащ, незаметно вышел из замка, прошел конюшни и сел на свою вороную лошадь. Никто не сопровождал его, никто не знал, куда отправлялся граф Рейс — главнокомандующий соединенными войсками. Шталмейстер генерала дель Кастро объявил графу, что, судя по черным тучам и знойному воздуху, можно ожидать грозы; однако тот, будто не слыша предостережения, ответил, что едет отдать некоторые приказания, и поскакал по направлению к лагерю, но, отъехав на довольно значительное расстояние, повернул назад к горам.
 Поднялся один из тех неприятных вихрей, которые после жарких дней часто предшествуют грозе; вороная лошадь Прима, фыркая и пригибая голову к земле, стрелой неслась по темной степи.
 Граф Рейс хорошо заметил дорогу к горе Орицабе и был уверен, что скачет правильно, но теперь, в окружающем его мраке, ничего не видел в двадцати шагах от себя. Тем не менее ночь не казалась ему неприятной: маршал Прим скакал вперед, окрыленный надеждой, ради которой оставил Европу и в которой особенно утвердился после того, как Луи-Наполеон, отличив его среди многих, удостоил чести главнокомандующего. Этой воодушевлявшей его целью была корона Мексики, которую он надеялся приобрести не столько храбростью и оружием, сколько благодаря влиянию семейства своей богатой супруги.
 Приехав в Мексику, он сообщил ей свои планы, и пылкая Марианна, дочь высокопоставленного генерала, выслушала их с восторгом. Она была не только душой и телом предана своему супругу, но и разделяла его честолюбие, лелея надежду получить мексиканский престол. По мнению графа Рейса и его супруги, положение президента Хуареса было весьма шатким, число же сторонников генерала дель Кастро и министра Этхеверриа достаточно велико, чтобы осуществить свои планы.
 Прим считал, что предложение о сегодняшней ночной встрече исходило от противников Хуареса и республики, и потому с напряженным ожиданием мчался к назначенному месту.
 Внезапно лошадь его остановилась: Прим увидел перед собой глубокий овраг. Он пустил лошадь шагом и стал осматриваться, ища глазами описанный в письме черный крест. Глухие раскаты грома следовали за ярко вспыхивавшей молнией, отдаваясь страшным грохотом в ущельях; сильный ветер колыхал высокую степную траву.
 Двигаясь шагом по краю оврага, Прим при вспышке молнии узнал гору Орицабу. В пятидесяти шагах от себя он увидел несколько черных предметов, должно быть, там следовало искать черный крест. Граф Рейс расстегнул немного плащ, в который был плотно закутан, взял в руку пистолет и направил лошадь к неизвестным предметам.
 Он не ошибся: через несколько минут раздался крик: «Кто тут?» Прим заметил очертание креста, а возле него человека с лошадью. Кроме него, насколько можно видеть в темноте, не было ни одного человека, но Прим для предосторожности остановил своего коня, поджидая, не появится ли кто-нибудь в высокой траве.
 Человек, стоявший у креста, по-видимому, понял недоверие испанца.
 — Если вы маршал Прим, граф Рейс, супруг Марианны дель Кастро, — крикнул он, — подходите смело и не бойтесь ничего. Вас ждут.
 — Кто тот человек, который прислал мне таинственное письмо, и кто вы, пригласивший сюда в такую пору?
 — К чему вам мое имя, маршал Прим, называйте доном Мигуэлем. Вы спрашиваете, почему я просил вас сюда в такое время? То, что я хочу сообщить вам от имени мексиканских грандов, — это измена. — Незнакомец, стоявший у черного креста, приблизился к нему на несколько шагов и прибавил почти шепотом: — Пока власть в руках Хуареса.
 После этих слов маршал Испании соскочил с коня, взял его под уздцы и подошел к человеку, назвавшему себя доном Мигуэлем.
 — Вы можете быть уверены, что я готов служить вам, иначе не явился бы сюда.
 — Ваша храбрость, маршал, известна мексиканцам, слухи о ней распространились еще до вашего приезда, — проговорил незнакомец и поклонился.
 — Отложите любезности в сторону, лучше к делу!
 — Ну, хорошо, мы одни. Вы, вероятно, догадались о тайной цели нашего свидания, потому что приехали без адъютанта. Я доверенное лицо бывшего президента и его многочисленных приверженцев. Войска очень недовольны Хуаресом, и от вас зависит встать через месяц во главе Мексики.
 Прим внимательно посмотрел на незнакомца: его слова показались ему слишком поспешными, предложение слишком многообещающим.
 — Вас удивляют мои слова, маршал, вы поймете их, если я скажу, что восставшие генералы только и ждут того, чтобы соединить свои полки с вашими, но на некоторых условиях.
 — В чем же они состоят?
 — Вы услышите их. Если генералы примкнут к вам и если вы, сын и наследник могущественного дель Кастро, обнародуете манифест, то я даю вам слово, что большая часть армии Хуареса станет под ваше знамя.
 — На чем основана ваша уверенность? — спросил Прим, сердце которого сильно билось.
 — Войска Хуареса не получают жалованья, народу через несколько дней наскучит приносить жертвы, и все с радостью будут приветствовать человека, который положит конец неслыханному положению страны, возьмет в качестве короля бразды правления в свои руки и постарается наполнить пустую казну. Граф Рейс, маршал Испании, хотите вы быть этим человеком?
 — Где доказательства того, что вам действительно поручено сделать мне такое предложение? — спросил Прим.
 — Вы получите его этой же ночью, если согласитесь переговорить с генералами.
 Прим задумался. Он знал, что мексиканское общество распалось на партии, из которых сильнейшую составляли недовольные генералы, если удастся привлечь их на свою сторону, власть его достигнет громадных размеров, и потому он решился на переговоры.
 — Если вы приняли решение, — сказал незнакомец, — то не мешкайте: скоро полночь, к тому же здесь не место для разговоров.
 — Где могу я найти генералов, пославших вас сюда?
 — Я поведу вас к ним, если не возражаете следовать за мной.
 — Пусть будет так, — проговорил Прим громко и решительно и прибавил шепотом: — Да защитит меня Пресвятая Дева!
 — Будьте так добры, маршал, сядьте на своего коня и поезжайте рядом со мной. Вам должно быть понятно, что люди, желающие присоединиться к вам, чтобы спасти Мексику, не могут встречаться с вами открыто.
 Незнакомец ловко вскочил на лошадь и закутался в плащ.
 — Куда отправляемся мы теперь? — спросил Прим.
 — В горы, через час будем на месте, и до рассвета маршал Испании вернется к своей прекрасной супруге в замок дель Кастро. Но скорее!
 Вскоре оба всадника поскакали по степи к высоким горам, чьи очертания виднелись вдали. Огромная масса скал производила жутковатое впечатление и неприятно действовала на Прима, мчавшегося к неизвестной цели.
 Однако он не имел времени на размышления: решившись на заманчивое предложение, он не подозревал ничего дурного.
 Незнакомый мексиканец искренне радовался, что маршал Испании согласился следовать за ним; Прим не мог разглядеть торжествующего выражения лица своего проводника, пригнувшегося к голове лошади. Мигуэль Лопес — наемник архиепископа, низкое орудие духовенства, совершивший в эту ночь первое предательство, повторенное впоследствии с бедным императором Максимилианом, за тысячу пиастров вознаграждения, увлекал графа Рейса, ослепленного честолюбием, в западню, из которой, по словам Пеладжио Антонио, ему никогда было не выбраться.
 Наконец, оба всадника достигли громадных скал, в которых нескончаемыми отголосками отдавались оглушительные удары грома, так что даже отважный Жуан Прим на минуту в испуге попятился назад; копыта лошадей со страшным треском ударяли о каменистую почву; кругом было пусто и глухо, не видно ни одного дерева, ни одного человеческого жилья, — за всадниками тянулась длинная, пустынная степь, перед ними лежали страшные однообразные скалы.
 Здесь были могилы древних жителей Мексики, здесь, как гласит предание, они укрыли свое золото, предназначенное для того, кто снова возвысит Мексику.
 Дон Жуан Прим слышал эту легенду, она успела распространиться среди его солдат, и, может быть, не один из них горел желанием поживиться этими сокровищами.
 — Мы на месте, — вдруг проговорил мексиканец, остановив лошадь перед расщелиной скалы, — спешимся и привяжем лошадей.
 Оба всадника быстро соскочили с лошадей и привязали их к крепкому суку дерева, торчавшему из расщелины.
 — Теперь ступайте за мной, — продолжал мексиканец, приближаясь к пещере, — но подождите минуту, я посмотрю, не явились ли сюда какие-нибудь неожиданные гости.
 Он вынул из-под плаща пистолет, спустил курок и выстрелил.
 Страшный грохот последовал за этим выстрелом, казалось, будто скалы обрушились перед их глазами, затем эхо покатилось дальше, состязаясь с раскатами грома.
 Прим спокойно следил за действиями своего проводника, рассматривая мрачный вход в скалу; он знал, что выстрел должен был не только испугать и разогнать диких животных, но и служить знаком для ожидавших его людей.
 — Возьмите в руку ваше оружие и идите вслед за мной, — сказал мексиканец.
 — Отчего у вас нет факелов наготове? — спросил Прим.
 — У меня лежат два факела в углу пещеры, но, думаю, они пострадали от сырости, так что пока положитесь на меня, господин маршал.
 — Я хотел бы найти и зажечь факелы, потому что, должен признаться, ужасно не люблю непроницаемого мрака в незнакомом месте.
 — Ваше желание для меня приказ, держитесь за мой плащ, через несколько минут сможем попробовать зажечь факел. Однако я так хорошо знаком с этой пещерой, что можете не беспокоиться.
 Прим, не подавая виду, что ему было все-таки не по себе, ухватился за мокрый плащ своего проводника и шагнул за ним внутрь пещеры, в ее черную пасть. Земля здесь была сырой и скользкой, такими же неприятно влажными и покрытыми червями показались ему стены.
 — Осторожно, господин маршал, — напомнил мексиканец, продолжая идти, — мы спускаемся с горы.
 Он наклонился и поднял несколько пропитанных скипидаром и воском щепок.
 — Остановитесь на минуту, попробуем зажечь факелы.
 После долгих усилий Приму удалось высечь искру, и щепки начали гореть. Распространяя страшный дым, они осветили немного темную пещеру, которая оказалась низкой, но нескончаемо длинной. Зеленые стены были покрыты каплями, отвратительные черви, испуганные светом и сильным запахом, который распространяли горевшие факелы, стали прятаться в свои щели.
 Искры факелов с треском падали на мокрую землю пещеры, которая все никак не кончалась. Вдруг Прим, осторожно ступая за мексиканцем, увидел, что длинный узкий проход оканчивался гротом, и подумал, что уже достиг цели своего неприятного путешествия.
 — Мы пришли ко второй половине пещеры, — сказал проводник, — помогите сдвинуть эти камни и мы будем у цели.
 Мексиканец указал на правую сторону грота, где лежало несколько больших камней. Прим заметил сквозь щели между камнями красный свет. Проводник попросил его снять плащ, положить факел и помочь убрать камни. Прим, ничего не подозревая, сбросил с себя тяжелый плащ, спрятал пистолет в карман и приготовился схватить первый камень.
 Внезапно от сквозняка оба факела потухли, и они опять остались в темноте.
 — Это ничего, — успокоил мексиканец, — через несколько минут у нас будет свет, он уже виден сквозь щели.
 — Ив освещенной части этой проклятой пещеры мы, наконец, найдем генералов или их представителей?
 — Что, ваше терпение уже лопнуло? Вы найдете больше, чем ожидаете, господин граф.
 — Как мне это понимать?
 — Как угодно. Мы пришли на место.
 Камень поддался. Прим и мексиканец отскочили в сторону: перед ними лежал длинный широкий проход, освещенный красноватым светом.
 Маршал Испании с изумлением смотрел на открывшуюся его глазам картину. В двадцати шагах от того места, где стоял мексиканец, за догоравшим костром сидели шесть испанских солдат. По-видимому, они не слышали шума, причиненного падением камня, и сидели, не шевелясь, поджав под себя ноги, казалось, они дремали.
 Кроме этих шести солдат, в пещере никого не было. Прим непонимающе взглянул на своего проводника, бородатое лицо которого с сумрачно мерцающими глазами вдруг неприятно поразило его.
 — Не угодно ли, господин маршал! — сказал мексиканец, показывая рукой на пещеру, куда легко можно было пробраться через несколько небольших камней.
 Внезапно Прим ощутил какое-то неведомое ему прежде чувство мистического страха и вздрогнул.
 — Что означают эти шестеро солдат? — спросил он.
 — Это почетный караул для фельдмаршала иностранных войск, — ответил провожатый с язвительной усмешкой, которой, однако, Прим не заметил.
 — Почетный караул, который, кажется, спит, — пробормотал он. В эту минуту, из глубины пещеры вышли два монаха и закутанный в плащ мексиканец.
 Прим с ужасом увидел, что шесть его солдат оставались сидеть в прежнем положении. Предчувствуя недоброе, он решительно направился к ним, между тем как назвавшийся Мигуэлем, остался у входа. Три незнакомых человека стали приближаться; один из них был монах Флорентино, передавший ему таинственное приглашение. Они остановились, ожидая, что скажет маршал Испании.
 Прим подошел к первому солдату и дотронулся до его плеча: он увидел искаженное лицо и неподвижные глаза и понял, что перед ним шесть трупов. Он сорвал у одного кивер с головы — на темени зияла глубокая рана.
 Прим отшатнулся.
 — Где я? В шайке разбойников? — воскликнул он гневно и, схватив пистолет, стал взводить курок.
 — Так наказывает Мексика тех, кто хочет поживиться ее добром, гражданин Испании, — наглым тоном ответил человек, сопровождавший монахов.
 — Черт возьми! Я отомщу за смерть своих солдат! — крикнул Прим, вне себя от ярости.
 — Вас постигнет участь вашей неподвижной лейб-гвардии, которой вздумалось искать в пещере сокровища ацтеков. Вы и ваши люди обречены на смерть.
 — Будьте вы прокляты! Значит, вы подлым образом заманили меня в западню! Но разве я безоружен?
 Прим высоко поднял пистолет и выстрелил: он попал в монаха Флорентино, только что поднявшего руки, чтобы произнести проклятие. Через минуту со страшным шумом прогремели еще два выстрела, и пещера наполнилась дымом пороха. Пуля проводника монахов, выстрелившего вместе с Примом, пролетела мимо и попала в стену пещеры, но пуля Прима оказалась более меткой, и мексиканец упал на землю, купаясь в собственной крови.
 — Убейте разбойника! Убейте проклятого! — стонал он. — Не выпускайте грабителя церкви живым.
 Пещера имела страшный вид. Мертвые солдаты упали от сотрясения воздуха навзничь и лежали перед Примом, считавшего себя похороненным в этом подземном царстве. И он наверняка погиб бы, не подоспей неожиданная помощь. Лопес, заманивший его в западню, приближался к нему сзади с обнаженным кинжалом. Негодяй уже поднял руку, чтобы нанести смертельный удар в спину, а монахи с торжествующей улыбкой следили за этим движением. Прим, будто чувствуя, что его должна коснуться чужая рука, быстро обернулся — вооруженная рука убийцы скользнула по его груди и уткнулась в толстый бумажник, который маршал имел обыкновение носить в переднем кармане мундира.
 Прим в бешенстве бросился на противника, но тот, увернувшись, побежал к выходу, откуда доносился какой-то глухой шум. Жуан не мог последовать за ним, так как на него накинулся монах. Заметив это, Лопес быстро вернулся из грота, чтобы нанести последний удар маршалу Испании, приговоренному к смерти Санта Мадре. Неожиданно кто-то схватил его сзади. Лопес уже прежде слышал, что к пещере приближались голоса, но, не предполагая, что это могли быть враги, принял их за людей Пеладжио Антонио. Предатель Лопес не знал, что индианка Лиди подслушала его и монаха Флорентино. Поэтому, когда чьи-то сильные руки, как железные клещи, схватили его, он крикнул:
 — Назад, вы все испортите! Прим в пещере, перед вами Лопес!
 Человек, державший убийцу, по-видимому, обладал нечеловеческой силой, потому что так крепко сдавил ему грудь, что тот лишился чувств.
 — Убейте его, дон Топете, — проговорил другой голос, — убейте негодяя, мой господин в большой опасности.
 Диего показал вглубь пещеры — Прим не мог уже стоять на ногах, потеря крови лишила его силы.
 Топете увидел лужи крови и оценил опасность, в которой находился его друг; он, как перышко, поднял Лопеса на воздух, бросил о стену и быстро перепрыгнул через камни, чтобы помочь Приму, за ним последовал и Диего.
 Индианка Лиди стояла снаружи, у входа в пещеру, и держала трех взмыленных лошадей.
 Когда Топете подоспел на помощь, Прим уже еле держался на ногах, рана его была глубока и опасна. Обессиленный, он упал на руки друга. Шпага контр-адмирала одним ударом поразила предателя-монаха, поплатившегося жизнью за свои коварные планы.
 Прим лишился чувств; кровь текла из его раны, а Диего ломал себе руки, считая своего господина мертвым.
 — О, дон Топете, граф не дышит, его глаза закрыты. Да сжалится над нами Пресвятая Дева! — повторял слуга.
 — Проклятый негодяй! — пробормотал взбешенный контр-адмирал, еще раз вонзив в живот монаха свою шпагу. — Черт тебя возьми! Отправляйся к своему брату, такому же мерзавцу, как ты, которому пуля Прима, кажется, уже размозжила голову.
 Затем он наклонился к другу. Лицо маршала было покрыто мертвенной бледностью, кровь все еще сочилась из раны.
 — Черт возьми, это не шутка, — проговорил Топете, — мы первым делом должны вынести его из этой вонючей норы на свежий воздух и дать воды. Скорее, Диего, возьми один из тех догорающих факелов, что лежат возле мертвых солдат, и посвети, а я понесу маршала.
 Топете осторожно поднял на руки-друга, быстро вышел из пещеры и под присмотром Лиди положил раненого под выступ скалы.
 — О бедная донна Марианна, о бедная Лиди, — причитала индианка, — он умер, нет больше спасения для доброго господина.
 Топете быстро расстегнул мундир Прима и с помощью Диего перевязал рану.
 — Пульс еще бьется, Лиди! — сказал контр-адмирал отчаявшейся индианке. — Ты знаешь здешние места — нет ли поблизости какого-нибудь источника?
 — Да, да, дон Топете, вода в ста шагах отсюда, между скалами.
 — Быстро принеси воды!
 Лиди убежала и через несколько минут вернулась назад, неся в большом свернутом листе воду. Диего подвел лошадей и стал готовиться к отъезду.
 Топете заботливо промыл рану, и Прим через несколько минут зашевелился.
 — Слава Пресвятой Деве, — прошептал контр-адмирал, — он приходит в себя, рана не так опасна, как я думал.
 Слова эти бальзамом подействовали на рыдавшую и причитавшую Лиди, которая —  была вне себя от горя при виде безжизненного супруга своей госпожи.
 — Попробуем осторожно приподнять его, — сказал Топете, увидев, что его старый верный друг открыл глаза.
 Диего наклонился и со слезами на глазах помог поднять Прима и влить ему в рот несколько капель воды.
 — Что вам надо? Где я? — прошептал раненый. — Я, кажется, умираю!
 — О, нет, нет, дорогой Жуан, скоро все опять будет в порядке. Ты все еще тот отважный Жуан, который не боится никаких разбойников! Выпей еще холодной воды и попробуем сесть на лошадей!
 — Ах, это ты, — отвечал Прим, узнав друга, — слава всем святым, что ты здесь! Но где же Серано, где Олоцага?
 Топете улыбнулся.
 — Они уже уехали вперед.
 — О, помоги мне! Негодяи пронзили мне грудь! Говорю тебе, это смертельная рана!
 — Если уж ты скрипишь зубами от боли, то дело, должно быть, плохо, Жуан. Но попытайся все-таки сесть на лошадь.
 Прим напряг все свои силы и с помощью Диего и Топете встал на ноги.
 — Проклятые злодеи подставили мне ловушку, они хотели убить меня, и это им почти удалось, — сказал Прим, припомнив все случившееся.
 Поддерживаемый другом и слугой, он приблизился к своей вороной, которую держала Лиди. Топете и Диего усадили его в седло.
 — Да что же это вы поднимаете меня на руках! — произнес маршал, видя, что все еще беспомощен, — ведь это, право, стыдно! Прочь с вашей помощью, я сам должен вскочить в стремя!
 Топете, улыбаясь, убрал руку и с радостью увидел, что Прим крепко сидел на лошади.
 — Не сердись, что сегодня пришла моя очередь поддерживать тебя; сотни раз ты оказывал помощь мне, и я очень рад, что могу оплатить свой долг.
 — Скорее в замок, там мне будет лучше!
 Топете, Диего и индианка вскочили на своих лошадей. Лиди ехала впереди, чтобы показывать дорогу через Льяносы, а мужчины рядом с раненым графом, делавшим неимоверные усилия удержаться в седле.
 Когда его. наконец, привезли в Гасиенду дель Кастро, генерал бредил, кровь опять начала течь из раны и для его спасения были призваны лучшие доктора Мексики.

 ТАЙНА МЕКСИКИ

 Вдекабре 1861 года вся Европа с интересом следила за экспедицией в Мексику испанских, французских и английских войск под предводительством генерала Прима. Успех этой экспедиции ни у кого не вызывал сомнений, так как крайне расстроенные государственные дела Мексики были хорошо известны.
 Поэтому, когда в следующем, 1862 году Прим и Топете вернулись в Испанию со своим войском, оставив в Мексике французскую армию, все были поражены и придумывали разные объяснения такому исходу дела.
 Рана маршала Испании, причины которой он, однако, никому не сообщил, несмотря на заботливый уход, затягивалась очень медленно.
 Топете вместе с французским адмиралом Жюльеном де ла Гравьером принял на себя главное командование, но, не желая рисковать, предпочел выжидательную позицию. Положение иностранных войск было незавидным: казалось, мексиканцы только и ждали случая, чтобы навредить чужеземцам и лишить их продовольствия, которое в конце концов пришлось доставлять на кораблях — армия начала терпеть голод.
 Неоднократно случалось, что небольшие отряды или аванпосты попадали в западню и погибали. Ожесточение мексиканцев росло с каждым днем, и мелкие стычки с войском Хуареса стали повторяться все чаще, хотя открытая война не объявлялась.
 Едва рана зажила и доктора позволили ему ходить, Прим тотчас же, опираясь на палку, отправился в лагерь соединенных войск, и был с радостью встречен солдатами.
 Супруг богатой и знатной Марианны дель Кастро до сих пор все еще надеялся занять Пуэблу и Мехико без кровопролития. Он ожидал, что большинство жителей встретит его криками восторга и забросает цветами — на деле же всюду наталкивался на препятствия, и только очень немногие приверженцы семейства дель Кастро обнаруживали к нему искреннюю привязанность.
 Но честолюбивый Жуан Прим, мечтавший о мексиканской короне, несмотря на все неудачи, не оставил своей сияющей надежды. Он считал, что население попросту боится присоединиться к нему из страха перед армией Хуареса. Поэтому Прим старался улаживать все недоразумения мирным путем, хотя понимал неизбежность военного столкновения.
 Его армия, наступавшая на Мехико, вдруг очутилась лицом к лицу с отрядами президента Хуареса, которые хотели отрезать дорогу. Накануне битвы маршал Испании обратился к солдатам с речью, в которой особенно просил щадить раненых и выразил сожаление, что наемники президента навязали им бой, от которого он охотно избавил бы свое войско.
 Прим сам повел испанские полки, французы должны были нападать с фланга, английский флот образовал арьергард и в случае надобности тоже вступил бы в бой.
 С наступлением следующего дня кавалерия Хуареса, имевшая прекрасных лошадей, начала сильную атаку, в ответ тотчас же прогремела инфантерия.
 По приказанию Прима вступил в действие и флот, битва велась обеими сторонами с одинаковым ожесточением. Ряды испанцев значительно поредели, и наемники уже рассчитывали на успех, как вдруг французы с победным криком «Ура!», атаковали фланг неприятеля. Но почти одновременно с этим против испанцев и англичан с другой стороны выступили свежие мексиканские отряды.
 Закаленный в боях Прим, сразу заметив, что обстановка изменилась, поскакал впереди своего войска навстречу опасности.
 Пример маршала Испании вдохновил солдат.
 Французы, испанцы и англичане с яростью снова бросились на неприятеля и, воспламененные отвагой своего генерала, рядом с которым сражался контр-адмирал Топете, дрались вплоть до вечера, и уже после заката солнца маршал Испании с гордостью воскликнул:
 — Победа на нашей стороне — наемники Хуареса обращены в бегство!
 Когда на утро после сражения Прим, как обычно, получил известие о здоровье своей супруги и с радостью подумывал о том, что, возможно, Марианна и ее отец уже узнали о его победе, на главную квартиру прискакал второй курьер от дель Кастро и передал большое запечатанное письмо.
 Прим отошел в сторону, сломал печать и прочел:
  «Дону Жуану Приму, графу Рейсу. 
  Дядя вашей супруги просит вас, если вы действительно любите Марианну, графиню Рейс, в чем я уверен, поспешить сегодня обратно в замок дель Кастро. Вы найдете там, господин маршал, подписавшегося и еще одного господина, которым необходимо переговорить с вами. Не мешкайте —  дело важное. 
  Ваш дядя Этхеверриа». 
 Прим еще раз перечитал письмо. Этхеверриа был влиятельным министром Мексики, имевшим неограниченную власть. О каких важных делах хочет он говорить с ним? Глаза графа Рейса заблестели — может быть, ему намерены предложить корону, сделать главой Мексики? Одержав блестящую победу, он все-таки не смел верить такому повороту событий.
 В сопровождении Топете он немедленно пустился в путь, но даже при быстрой езде мог быть в замке только через шесть часов, и раньше ночи не рассчитывал вернуться назад в лагерь.
 По дороге через лес Прим поделился новостями с Топете, и тот сказал, что в любом случае он может полагаться на него.
 В полдень они прибыли в замок дель Кастро. Марианна и ее отец с нетерпением ждали графа Рейса.
 На террасе замка Прим увидел нескольких мужчин, к которым скоро вернулся генерал дель Кастро, чтобы ввести их в высокую комнату, где был накрыт стол.
 Марианна проливала слезы радости, обнимая мужа и поздравляя его и Топете с одержанной победой, но Прим чувствовал, что за этими словами скрывались грозовые тучи.
 Раздался звонок к обеду. Генерал дель Кастро подвел супруга своей дочери к министру Этхеверриа — высокому, суровому на вид человеку, который, дружески приветствуя маршала Испании, не упомянул ни слова о своем письме. Второй господин, ожидавший Прима, разговаривал с подошедшим к нему генералом дель Кастро. Он был среднего роста, худощав, без орденов или других знаков отличия.
 Приму и Топете этот человек был неизвестен.
 Приближаясь к столу, отец Марианны представил им этого господина.
 — Господин Сьюард, — отрекомендовал генерал дель Кастро незнакомца, — министр Белого дома.
 Прим поклонился, с изумлением глядя на представленного ему господина — ближайшего советника президента Линкольна. Этот невзрачный человек был прославленный дипломат Северной Америки, своими действиями заслуживший уважение многих государств.
 Разговор за столом крутился вокруг разных посторонних предметов — все, видимо, избегали говорить о мексиканских делах.
 Когда обед был окончен, генерал дель Кастро проводил дам в парк, оставив в обществе любезного им контр-адмирала. Прим, Этхеверриа и Сьюард перешли в кабинет. Лакеи принесли кофе и сигары.
 Этхеверриа подошел к Приму и подал ему руку.
 — Вы приехали на мое приглашение, господин маршал, — начал он, — прежде чем мы приступим к разговору, позвольте сказать вам, что вы внушаете самое глубокое уважение. Победа, одержанная вами, блестяща. Поэтому не приписывайте родственному чувству мое предостережение: вам не следует идти дальше. Вы жертвуете людьми, вы не жалеете самого себя и все-таки никогда не добьетесь успеха.
 Прим, обескураженный, отступил на шаг — он не ожидал подобного.
 — Что касается успеха, господин министр, то еще одна такая победа откроет мне Пуэблу, — ответил Прим с достоинством.
 — Вы забываете, господин маршал Испании, что сражаетесь с призраком и хотите завоевать то, что никогда не будет вашим, — проговорил Сьюард с таким хладнокровием и твердостью, которые убеждали лучше всяких слов.
 — Позвольте мне быть откровенным, — снова обратился Этхеверриа к супругу своей племянницы, дружески положив руку ему на плечо, — поговорим, как люди, желающие друг другу добра. Вы хотите завоевать Мексику, хотите сделать ее испанской или французской провинцией и носить корону — это грезы, господин маршал! Не сердитесь, слушайте дальше! При вашей храбрости вам удастся одержать еще одну победу над армией президента.
 — Надеюсь, господин министр.
 — Вам удастся занять Пуэблу, стать властелином Мексики, но клянусь, не пройдет и года, и у вас не останется ни одного человека и вы сами будете покойником.
 — Кто же предсказывает мне это? — прошептал Прим.
 — Два человека, которых вы видите перед собой. Вы украсили свою голову лавровым венком победителя. Пусть это удовлетворит вас, супруг моей любимой племянницы. Вернитесь на родину с убеждением, что мы умеем уважать маршала Испании и его армию и примемся за приведение в порядок наших дел, как только вы оставите Мексику!
 — И это все мои трофеи!
 — Не требуйте других, кроме нашего признания и этого разговора, который спасает вас и ваше войско.
 — Позвольте спросить, какая власть будет в состоянии уничтожить меня? — спросил Прим недоверчиво.
 — Вы хотите знать все, господин маршал, — отвечал мексиканский министр, — тогда слушайте. Если вам удастся рассеять армию президента Хуареса, против вас выступит духовенство.
 — А если я сумею покорить и его?
 — Тогда вам придется противостоять Соединенным Штатам Северной Америки, которые ни в каком случае не потерпят, чтобы Мексика принадлежала испанской короне, — проговорил Сьюард с ледяным спокойствием, — вы видите, господин маршал, что вам предстоит преодолеть три вала — последний наверняка разобьет и уничтожит вас. Пусть эти слова будут свидетельством того, что мы ценим вашу храбрость и желаем сохранить ее для вашего отечества. Все, что говорено здесь, без свидетелей, пусть останется тайной, важность которой доказывается тем, что я предпочел сообщить ее вам лично.
 Прим с возрастающим беспокойством слушал слова Сьюарда и не мог скрыть от себя, что его доводы не лишены оснований. Северная Америка была так сильна, что он с тяжелым сердцем осознал крушение своих радужных надежд. Противостоять Соединенным Штатам он не мог и понял, что Сьюард имел в виду, говоря «вы боретесь с призраком».
 — Надеемся, что нам удалось уверить вас в нашем уважении к вам, господин маршал, — сказал Этхеверриа, — Мексика может стать вашей могилой, и тогда, говорю откровенно, я не смогу спасти вас.
 — Послу Соединенных Штатов в Париже я поручил уведомить императора Наполеона о решении Белого дома, и, смею надеяться, этого поручения будет достаточно, чтобы избежать крови, — закончил Сьюард разговор, — вас же, господин маршал, позвольте поблагодарить за то, что избавляете человечество от дальнейшего кровопролития.
 Уже выступившие войска Прима получили приказ остановиться. Никто не понимал причины этого внезапного решения, никто не знал о разговоре в замке дель Кастро. Контр-адмирал Топете стал готовиться к отплытию.
 Когда Прим узнал, что Луи-Наполеон, несмотря на предостережение, посылает генерала Лоренсеса с подкреплением французским войскам, он на следующий же год вернулся со своими солдатами в Испанию в сопровождении супруги, которая не нашла в Мексике счастья.
 Дальнейшие события доказали правоту слов министра Этхеверриа и Сьюарда: эрцгерцог Австрийский, который надел мексиканскую корону, вскоре поплатился за это жизнью.
 Поэтому, когда Прим снова ступил со своими храбрыми солдатами на землю отечества и королева спросила его, что он привез ей, он имел право ответить:
 — Ваше величество, я привез вам войско и честь отечества — то, чем поплатятся там другие.
 Граф Рейс и его армия, победа которой уже сделалась известной, были с восторгом и облегчением встречены народом.
 Маршал Прим, с тех пор, как отец Марианны отдал ему значительную часть своего состояния, стал очень богатым человеком, купил себе землю с замком для летней резиденции и выстроил в Мадриде дворец, непревзойденный по роскоши и красоте.
 За последние годы при Мадридском дворе произошли некоторые перемены.
 Эспартеро и О'Доннель, наконец, почувствовали, что их правление вызывает всеобщее недовольство. Уже не только королева, но и патеры, и сестра Патрочинио желали их удаления — они сделали свое дело и могли теперь идти на все четыре стороны. Их постоянные промахи вызывали столько нареканий, что Изабелла вынуждена была призвать назад человека, который всегда имел сильное влияние на все слои общества — этим человеком был Нарваес.
 Эспартеро и О'Доннель подали в отставку. Нарваес снова стал во главе Испании — он был единственный, кто еще мог предотвратить катастрофу. Но, чтобы не лишиться своего высокого места, он не решался противодействовать инквизиции.
 Королева тем временем разрешилась от бремени инфантой.
 Примульто по-прежнему считался фаворитом, хотя проницательному Кларету и казалось, что Изабелла уже не отличает его прежней благосклонностью.
 Изабелла все еще любила Франциско Серано, хотя временами увлекалась другими, так как герцог де ла Торре избегал ее.
 «Франциско Серано, — часто шептала прекрасная королева, лежа на шелковых подушках своей постели, вспоминая прошлое, — мой Франциско Серано!»

 СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА

 Вероятно, каждый из нас не раз замечал, что есть люди, которых не минует ни одно земное испытание, им суждено испить сполна чашу страданий, но несмотря на это, они не теряют веры в Бога, как будто одаренные небом высшей силой духа и добродетелью.
 К числу таких избранных принадлежала и Энрика.
 Если бы кто-нибудь мог сказать ей, что Франциско Серано все еще любит ее, что без нее ему не мило ни высокое положение в свете, ни богатство, что он готов отдать все, чтобы снова увидеть ее!
 Но Энрика не знала этого. Время разлуки, думала он, изгладило ее из памяти Франциско, блеск престола заставил забыть клятвы.
 Несчастье делает человека благодарным и признательным, и Энрика невольно обращала взоры к небу.
 — Ведь со мной моя Мария и добрая Жуана, которая, как мать, заботится о нас. Грешно, что я называю себя одинокой: Пресвятая Дева дала мне силы перенести все. Как часто защищал меня добрый Аццо, как часто жертвовал он всем, чтобы спасти нас.
 Новое горе подкараулило Энрику.
 Однажды, пробудившись от глубокого сна, она услышала чей-то шепот, которого в первую минуту не могла себе объяснить. Шепот доносился с постели Марии. Она не видела в темноте, с кем говорит дочь. Жуана спала. Энрика окликнула девушку, но та не отвечала. Она в страхе вскочила с постели, ее руки дрожали и не могли зажечь свечи.
 — Мария! — крикнула Энрика.
 Мария ничего не слышала, ее милое лицо горело румянцем, губы шевелились и произносили какие-то бессвязные слова.
 — Императрица… ах… императрица, — шептала она в бреду, — а подле нее Рамиро! Рамиро! Кто говорит о Рамиро? Горит… все горит… мы должны спуститься в темное пространство… Прочь… прочь… он не может меня спасти.
 Мария лежала с широко раскрытыми глазами, не узнавая ни матери, ни Жуаны.
 — Видите, — продолжала она, опять закрыв глаза, — видите, он идет, мой Рамиро, у него в петлице роза… Он отворачивается… потому что там стоит моя сестра и кивает ему головой… прощай… прощай…
 Энрика упала у постели дочери и стала молиться.
 Жуана поняла, что должна действовать. Она собралась с силами, выбежала из комнаты за холодной водой и начала ставить Марии на лоб холодные примочки.
 Аццо не было дома. Он теперь часто и надолго куда-то исчезал. Мария продолжала бредить, увеличивая страдания своей бедной матери. Вдруг она заметалась, громко смеясь:
 — Он идет… вампир… Видите… вон там… с бледным лицом… Он приближается ко мне… он обнимает меня… он высасывает из меня кровь… Я чувствую прикосновение его губ и его дыхание… О ужас, никто не спасает меня!
 Голос ее стал слабеть и перешел в тихий шепот:
 — Тише… тише… это граф Теба, мы должны уйти отсюда, здесь должен стоять его дворец! Он нас больше не знает, он не смотрит на нас… Не зовите… он отворачивается… уходит… Рамиро уходит…
 Энрика напряженно следила за каждым движением дочери.
 Бред усиливался, дыхание стало прерывистым и жарким, губы сухими, когда больная раскрыла глаза, она никого не узнавала.
 Энрика быстро собралась, поцеловала свою Марию и бросилась из комнаты, прежде чем Жуана могла остановить ее. Не зная страха, забыв о подстерегающих ее в большом городе сыщиках Санта Мадре, она выскочила на дорогу, ведущую в Мадрид. Там в столице, обязательно найдется добрый человек, который приедет сюда и поможет ее девочке. Маленькие ноги Энрики почти не касались земли, какая-то неведомая сила несла ее вперед. Почти задыхаясь, не давая себе ни минуты отдыха, летела она все дальше и дальше.
 Наконец, Энрика увидела темные силуэты башен Мадрида. Она благодарила Пресвятую Деву, когда, почти изнемогая, достигла заставы. Караульный, увидев бежавшую женщину, не остановил ее. Энрика слышала шум проезжавших экипажей, но ничто не могло испугать ее, если бы в эту минуту на нее напали фамильяры Санта Мадре, она смогла бы отбиться — отчаяние придало ей силы.
 Но где найти доктора? Все окна и двери были закрыты.
 Увидев какого-то человека, она бросилась к нему со словами: «Скажите мне, где тут живет доктор?» Он указал ей на один дом и отошел.
 Несчастная мать бросилась к указанному дому и постучалась, но никто не откликнулся. На башне пробило час. Энрика снова постучалась, отворилось окно, и неприветливый голос спросил, кто осмеливается нарушать ночной покой.
 — Мать, ребенок которой погибнет, если вы не поможете ему.
 — Кто вы и где живете?
 — Не спрашивайте, пойдемте: в развалинах замка Теба умирает моя единственная дочь.
 Окно захлопнулось. Энрика с нетерпением ждала врача, но за воротами было тихо.
 Она повторила попытку.
 — Умоляю! Мой ребенок при смерти!
 Никто не ответил и не вышел — она была слишком бедна! Доктор побоялся дальней ночной дороги, а возможно, счел ее сумасшедшей.
 В отчаянии ломая руки, Энрика упала на тротуар перед домом врача и простерла к окну руки.
 — О, сжальтесь, — плакала она, — моя дочь умирает! Услышав приближающиеся шаги, она встала и увидела двух людей в длинных плащах. Энрика подбежала к ним.
 — Сжальтесь! Найдите мне доктора! Мой ребенок погибает!
 Прохожие были, по-видимому, монахи, набросившие плащи поверх монашеского платья.
 Один из них, показав на какой-то дом, хотел идти дальше, но другой остановился и внимательно посмотрел на нее.
 — Энрика! — прошептал монах, схватив своего товарища за руку.
 Отчаявшаяся женщина, как во сне, услышала свое имя и быстро подошла к монаху, чтобы разглядеть его прикрытое капюшоном лицо.
 — Жозе! — вскрикнула она.
 — Твой ребенок болен — вот монастырский врач, очень умный и опытный человек, — сказал Жозе проникновенным голосом.
 Он быстро сообразил, что должен действовать осторожно и мягко и не спугнуть Энрику. На ее крик мог сбежаться народ, который так ненавидел монахов, что достаточно было повода, чтобы отправить его и преподобного патера Кларета на тот свет. Жозе решил прибегнуть к хитрости.
 — Сеньора, — заговорил он, — другого доктора теперь не найдете. Разве вы не хотите спасти свое дитя?
 Энрика колебалась.
 — Вы погубите нас обеих, — прошептала она невнятно, — но теперь уже все равно: я скорее умру вместе с ребенком, чем расстанусь с ним.
 — Мне действительно жаль тебя, — увещевал Жозе таким задушевным голосом, что можно было подумать, что перед вами добрейший человек. — Благочестивый брат, — обратился он к Кларету, — сделай доброе дело, помоги несчастной женщине.
 — Я лечу только моих братьев, — отвечал Кларет, вступая в игру, — и теперь уж ночь…
 — Помоги ей, прошу тебя!
 — О, сжальтесь, спасите моего ребенка, — молила Энрика.
 — Раз ты меня просишь, благочестивый брат, то будь по-твоему. Ведите нас, сеньора, мы последуем за вами.
 Вне себя от горя, Энрика не знала другого страха, кроме страха за своего ребенка. «Что может со мной случиться? — повторила она дрожащим голосом. — Они убьют меня и мою Марию? Но у меня нет другого выхода».
 Жозе торжествовал: бедная мать сама предавала себя и свою дочь ему в руки.
 Энрика с монахами быстро шла по ночным улицам Мадрида, в смертельном страхе крепко держа за руку мнимого монастырского врача.
 Жозе ликовал. Еще несколько улиц — и они выйдут в открытое поле. Он отвезет мать и дочь в надежное место — на улицу Фобурго.
 Все ближе и ближе подходила она к пропасти. Внезапно послышался глухой шум экипажа. Жозе остановился и прислушался, не завернет ли экипаж на другую улицу. Он с беспокойством переводил взгляд с Энрики на Кларета, желая убедиться, что их компания не вызывает подозрения на малолюдной улице. Энрика умоляла не терять ни минуты.
 Кареты приближались. Фонарь первого из них осветил фигуру Энрики и державшего ее за руку монаха.
 Второй экипаж был запряжен прекрасными лошадьми, кучер одет в роскошную ливрею, а дверцы кареты украшены гербами.
 Жозе остановился и поднял капюшон. Кларет следовал за Энрикой, лицо которой было хорошо освещено светом фонаря.
 Вдруг второй экипаж остановился, дверцы быстро отворились. Жозе спрятался за домом, а Энрика и Кларет увидели перед собой сеньора в мундире, быстро выскочившего из кареты. По шитому золотом шарфу в нем можно было узнать маршала Испании.
 — Герцог де ла Торре! — пробормотал Кларет.
 Франциско Серано, возвращаясь в свой дворец на Пуэрту дель Соль, заметил на улице монаха и женщину, чья фигура воскресила в нем дорогие воспоминания — сходство было столь велико, что заставило его вздрогнуть.
 Он велел кучеру остановиться, желая узнать, кто эта женщина и что нужно от нее монаху.
 Франциско Серано хотел, если требуется, защитить женщину, так похожую на Энрику.
 Энрика, увидев перед собой знатного сеньора, выпустила руку монаха и застыла, как громом пораженная.
 — Мой Франциско, — еле вымолвила она.
 Герцог де ла Торре, не веря своим глазам, смотрел на бледное лицо Энрики, которая, лишившись чувств, упала в его объятия.
 Кларет в первую минуту не понял, что произошло, но потом вспомнил слова графини Генуэзской, что Франциско Серано любит какую-то бедную девушку, и отступил на шаг назад.
 — Да, это ты, моя Энрика, — проговорил герцог, нежно обнимая и прижимая к груди любимую женщину, — это ты, моя бедная милая Энрика!
 Он не видел монаха и не думал ни о чем, кроме того, что нашел ее. Франциско целовал Энрику, и слезы радости текли у него по щекам.
 — Слава тебе, Матерь Божья!
 Лакеи Серано с изумлением наблюдали странную картину — бедно одетая женщина лежала в объятиях их знатного господина. Егерь, соскочив с козел, чтобы помочь маршалу, увидел слезы в его глазах.
 Вдруг Энрика очнулась.
 — Оставьте меня, — крикнула она, — вы не мой Франциске Мой Франциско давно забыл меня…
 — Энрика! Не отталкивай меня! Я твой Франциско, ты должна простить меня, чтобы я мог иметь счастье назвать тебя своей.
 Словно просыпаясь от долгого тяжелого сна, она медленно подняла глаза на любимого, державшего ее в своих объятиях. Лицо ее порозовело, глаза заблестели. Не смея верить своему счастью, не в силах произнести ни слова, она снова припала к его груди.
 Увидев шитый золотом мундир и блестящий шарф, Энрика отстранилась.
 — Ты не мой прежний Франциско, — прошептала она с душевным страданием, — ты больше не принадлежишь мне, я не смею называть тебя своим.
 — Кто имеет больше права на 4 это, как не ты, Энрика? Я так долго искал тебя, и теперь никакая сила не в состоянии разлучить нас!
 — Ты герцог, а я бедная Энрика.
 — Ты владелица Дельмонте, и герцог де ла Торре сочтет милостью неба, если ты позволишь ему вознаградить тебя за все твои страдания, — воскликнул Франциско Серано. — Ты удивлена? По последней воле моего отца, тебе принадлежит замок Дельмонте. Я отвезу тебя туда и на коленях буду молить стать моей женой!
 Энрика плакала и смеялась от счастья, но вдруг вспомнила цель своего прихода в Мадрид и на лице ее изобразился ужас.
 — Моя Мария умирает, — вскрикнула она в отчаянии, схватив руку Франциско, — спаси ее.
 — Она жива? — в страшном волнении произнес герцог. — Говори, не мучь меня, она жива?
 — Мария больна, при смерти! Ради нее я отправилась ночью в Мадрид, чтобы найти доктора. Никто не хотел помочь мне, потому что путь к развалинам Теба далек и опасен, а я бедна. Наконец, я нашла вот этого монастырского врача… Скорее, Франциско, Мария лежит в лихорадочном бреду.
 — Благодарю вас за доброе желание, — обратился Франциско к монаху, — мой врач живет здесь по соседству. Теперь уже поздно, возвращайтесь в свой монастырь. О бедная Энрика, сколько нужды ты перенесла! Садись в мою карету, поедем за доктором, а потом к нашей больной дочери.
 Спустя час, экипаж с врачом подъезжал к развалинам Теба.
 Энрика с беспокойством следила за каждым движением врача, ожидая его решающих слов. Осмотрев Марию, тот успокоил плачущую мать:
 — Не волнуйтесь, сеньора, ваша дочь будет жить.
 Энрика упала на колени, шепча молитву. В эту минуту она была прекрасна, как мадонна. Франциско подошел к ней и прижал к своей груди.
 Егерь привез из Мадрида лекарства, и доктор принялся за лечение Марии.
 Жуана только теперь поняла, что случилось. Сначала она очень обрадовалась, но, услышав, что после выздоровления Марии они переедут в замок Дельмонте, не могла скрыть своей печали.
 — Ты поедешь с нами, милая Жуана, — успокоила ее Энрика, — мне очень не хватало бы тебя в замке Франциско.
 — Не забывай, дорогая Энрика, — прервал ее Серано, — что замок Дельмонте по воле моего отца принадлежит не мне, а тебе.
 Лицо старушки просияло, разлука с Энрикой и Марией омрачила бы ее последние годы.
 Когда Аццо вернулся в развалины, Энрика подвела к нему Франциско и рассказала, каким верным другом в нужде и горе был ей Аццо. Герцог де ла Торре обнял цыгана.
 Мария стала постепенно поправляться, и доктор объявил, что теперь она вне всякой опасности. Франциско послал в Дельмонте лакеев известить управляющего о приезде хозяйки замка.
 День был назначен, и, когда Франциско вез Энрику и Марию в Дельмонте, дорога была устлана цветами, венками и зелеными ветками. Хозяйку Дельмонте встречали с радостью, потому что все помнили ее доброту. Казалось, после стольких лет страданий и горя она, наконец, обрела покой и ничто уже не могло омрачить ее жизни.

 СВАДЕБНЫЙ ПОДАРОК

 Вмолельне монахини Патрочинио перед изображением Божьей Матери горела лампа, отбрасывая неровный свет. Благочестивая сестра держала в руках шифрованное письмо, только что полученное из Неаполя. Графиня Генуэзская все еще поддерживала тайные связи с прежним местом своих деяний; письмо это было от одного итальянского монаха, с которым, судя по содержанию, она состояла некогда в очень близких отношениях.
  «Обожаемая Юлия, — обращался монах, —  ты, вероятно, еще помнишь своего старого друга, который носит сутану и жаждет видеть тебя, божественная женщина. Еще только раз желал бы я обнять твои колени и прижаться к ним губами! Я дрожу от страсти, когда пишу тебе это письмо». 
 Графиня насмешливо усмехнулась, как бы говоря: «Все пролетает мимо нас, оставляя свои отметины, и только Юлия по-прежнему может достичь всего своей красотой».
 Затем она продолжала читать:
  «Тебе нужен таинственный порошок, который имеет запах роз и не оставляет никаких следов. Будь осторожна, прекрасная сестра, ты найдешь его в маленьком конверте, приклеенном к этому письму. Его количества достаточно для исполнения твоего плана. Если мне когда-нибудь надоест жизнь, я приму этот усыпляющий порошок 
  доставшийся  нашему монастырю несколько столетий тому назад в наследство. Целую тебя, обнимаю и мысленно ощущаю блаженство, прижимая к своей груди». 
 Письмо монаха было без подписи. Вероятно, графиня не впервые получала от благочестивого брата этот порошок, запах которого убивал молниеносно. Монахиня предпочитала этот яд всем другим, тем более, что никто не имел его и не знал его секрета, кроме одного итальянского монастыря.
 Она осторожно отлепила от письма маленький конверт и открыла его, откинул назад голову. Конверт содержал порошок красивого цвета с пьянящим запахом розы.
 Когда графиня, убедившись, что это именно то самое средство, заклеивала конверт, кто-то три раза тихо постучался в дверь.
 Монахиня быстро спрятала конверт под стоявшее на аналое распятие. Не успела она убрать свою белую, полную руку из-под распятия, как портьера тихо раздвинулась и в  4 нее просунулась голова рыжебородого монаха. Он окинул взглядом комнату, чтобы убедиться, что там никого нет.
 — Ты одна, благочестивая сестра?
 — Никто нас не подслушает. Вот уже две недели, как я напрасно жду от тебя вестей.
 — Я не хотел являться прежде, чем все узнаю. Франциско Серано нашел свою Энрику, — прошептал Жозе.
 — Знаю, а Мария и Ацдо?
 — Мария вместе с матерью переехала в Дельмонтский замок.
 — В Дельмонтский замок! Бедный, как больно должно быть тебе, что богатые владения твоих предков перешли в чужие руки! — с притворным участием вздохнула монахиня.
 Жозе улыбнулся.
 — Надеюсь, ненадолго, — пробормотал он.
 — То, что не удалось тебе до сих пор, несмотря на благоприятное стечение обстоятельств, станет теперь невозможным, потому что твой могущественный брат, которому еще в колыбели предсказали корону, сумел сохранить свое сокровище, — сказала графиня.
 — Ты меня упрекаешь, благочестивая сестра, но я докажу, что у меня достаточно и храбрости, и ненависти, чтобы уничтожить обоих — Франциско и Энрику.
 — Маршал падет.
 — Ты обещаешь мне это?
 — Маршал погибнет, Энрика будет устранена, если окажешь мне услугу.
 — Клянусь, что на сей раз сделаю все, даже если это будет стоить мне жизни.
 — Энрика умрет, а, ты вступишь во владение Дельмонте.
 — А ее дочь?
 — Попадет в твои руки. Она незаконнорожденная. Но повторяю, единственное мое требование — доставь мне Аццо.
 — Клянусь жизнью, твое желание будет исполнено. Я вручу тебе его живого или мертвого.
 — Хорошо, посмотрим, сдержишь ли ты слово. На мое слово ты можешь твердо рассчитывать, — произнесла графиня с ледяным спокойствием, — герцог де ла Торре сейчас в Мадриде, чтобы сделать некоторые приготовления к свадьбе. В Санта Мадре уже известен день его бракосочетания.
 — Следовательно, надо приготовить какой-нибудь дорогой подарок, — проговорил Жозе с язвительной усмешкой.
 Монахиня Рафаэла дель Патрочинио поклонилась патеру, ее глаза глядели сурово и неприветливо, и демоническая улыбка скользила по губам.
 Жозе ответил на поклон своей союзницы и подошел к портьере. Закрыв за собой дверь, он плотнее запахнул плащ, чтобы не быть узнанным, и очень хорошо сделал, потому что вскоре увидел в коридоре своего брата Франциско, который приехал во дворец, чтобы сообщить королеве в частной аудиенции, что намерен удалиться от государственных дел и военной службы.
 Герцог послал адъютанта доложить о себе. В большом приемном зале, где обычно собиралось много грандов и военных, всегда почтительно раскланивавшихся с маршалом Испании, Франциско услышал, что королева ждет его в зале аудиенций. Он надеялся застать ее одну, чтобы объяснить все, что случилось, и был неприятно поражен, увидев собравшийся тут семейный совет, хотя и королева, без сомнения, предпочла бы остаться наедине с дорогим Франциско Серано.
 Изабелла сидела за маленьким мраморным столиком с золотыми ножками, справа от нее находился ее маленький супруг, слева — герцог Валенсии. В углу комнаты стоял, держа под мышкой молитвенник, духовник Кларет, а у портьеры остановились адъютанты.
 За креслом королевы Серано увидел Марию, а на террасе принца Астурийского в роскошном мундире и обеих младших инфант с их дуэньями.
 Нарваес довольно неприветливо взглянул на вошедшего герцога де ла Торре: старый воин не мог простить маршалу Испании некоторых прежних стычек.
 Лицо Изабеллы просияло при виде человека, которому принадлежала ее первая любовь.
 Инфанта Мария, прелестная четырнадцатилетняя девочка, с интересом взглянула на Франциско Серано.
 Он поклонился всем присутствующим и подошел к Изабелле, которая сделала ему приветливый жест.
 — Что скажете вы нам, герцог де ла Торре? — начала королева. — Нам искренне жаль, что вы так редко навещаете нас и что мы даже вынуждены спросить, что привело вас сюда. Прежде, господин герцог, вы были непременным членом нашего общества.,
 — Ваши милостивые слова, королева, вызывают и во мне воспоминания, которые, однако, так далеки, что кажутся сном. Рыцарские похождения представителей королевской гвардии сделались состоянием прошлого. С тех пор многое изменилось, и вы, ваше величество, уже не нуждаетесь в нашей защите.
 — Нам прискорбно слышать такие слова, господин герцог де ла Торре, мы желали бы, чтобы все осталось по-старому.
 — Не тайного удаления пришел я просить у вашего величества, но открытого. Я имел честь получить от вас, господин герцог Валенсии, некоторые поручения по службе, — продолжал Серано, держа в руке бумаги, — и теперь пришел, чтобы возвратить их, так как намереваюсь подать в отставку, чтобы посвятить себя спокойной жизни вдали от Мадрида. Вы улыбаетесь, ваше величество, вы не верите, что это цель моей сегодняшней аудиенции.
 — Вы намерены вести тихую жизнь? Надолго ли, многоуважаемый герцог? Мы предпочитаем не исполнить вашей просьбы, а дать отпуск на неопределенное время, чтобы вы могли испытать, понравится ли вам эта жизнь. Мы думаем, что вы опять скоро променяете ее на жизнь в Мадриде.
 — Вы хотите напомнить мне, ваше величество, что однажды, уже отказавшись от шпаги, я опять вернулся в вихрь военной жизни — это время прошло, ваше величество, моим честолюбивым устремлениям пришел конец.
 — Значит, вы думаете, что уже достигли цели, господин герцог?
 — Мы достигаем цели только тогда, когда слышим зов Божий и предаемся вечному покою. Тщеславие не живет во мне, ваше величество, я желал бы прожить последнюю и, вероятно, меньшую часть своей жизни в покое.
 — Мы сомневаемся, что это настоящая причина, герцог де ла Торре! — отвечала королева, качая головой. — Кажется, мы знаем маршала Испании лучше, чем он старается выглядеть.
 — Это упрек, ваше величество, и в то же время милость. Что мне добавить, кроме того, что просить отпустить меня.
 — Так вы хотите забыть, господин герцог, свое обещание быть бескорыстным защитником нашего престола?
 Нарваес, не в силах скрыть свою досаду при этих словах королевы, воспользовался минутой, когда Изабелла встала, чтобы подойти к герцогу де ла Торре, и удалился в глубину зала; король шепотом обменялся несколькими словами с Кларетом.
 Франциско хотел прямо объявить Изабелле истинную причину своей отставки, так как Нарваес, разговаривая с королем, казалось, не обращал на них внимания, но в это время к своей августейшей матери подошла Мария и приготовилась слушать маршала Серано, которого обожала.
 — Мне при дворе больше не место, ваше величество, — вымолвил, наконец, Франциско, — тут все так переменилось, что мое присутствие только стесняет других.
 — Значит, ваше самолюбие страдает, господин герцог? Уверяю вас, мы никогда не думали, что даем повод к этому.
 — Не только это, ваше величество. Прошу вас разрешить мне, не желая быть лишним, добровольно удалиться!
 — Не желая быть лишним? Вы ищите причины, господин герцог.
 — Я пришел сюда с совершенно твердым решением.
 Изабелла взглянула на Франциско, она хотела о чем-то спросить его, но удержалась, так как рядом стояла инфанта.
 — Итак, моя просьба будет исполнена?
 — Разумеется, господин герцог, мы постараемся найти то, что нам до сих пор не удавалось — человека, который может заменить вас…
 — Мне кажется, ваше величество, я уже несколько лет тому назад мог смело сказать, что он найден.
 — Как понимать вас, господин герцог?
 — Я думаю, из всех празднеств вы, наверное, не припомните того, которое так живо сохранилось в моей памяти, — вполголоса сказал Серано, наблюдая за Изабеллой; он мог говорить только намеками.
 — Вы имеете в виду тот банкет, на который были званы вместе с другими представителями королевской гвардии? — прибавила Изабелла, желая показать маршалу, что она помнит это событие именно потому, что на нем присутствовал он.
 — Точно так, ваше величество, вы совершенно правы, в парке я убедился, что предположения мои ничто в сравнении с действительностью.
 Лицо королевы изменилось. Франциско Серано осмелился намекнуть ей на сцену, которая, как она считала, происходила без свидетелей. Она пылала гневом, но была бессильна. При взгляде на благородное решительное лицо Серано гнев ее утих, и она опять желала оставить его при себе, но если бы узнала, что маршал пренебрег ею ради другой, то не пожалела бы его.
 Однако королева не подозревала действительных причин отставки своего главнокомандующего.
 — И потому я совершенно прав, ваше величество, — продолжал он, — говоря, что теперь лишний и должен как можно скорее уступить место другим. Все стало иначе, ваше величество, и вовсе не так, как мы ожидали.
 — Вы, кажется, твердо решились на это. Хорошо, мы даем вам отпуск на неопределенное время! Но знайте, как дорого обойдется нам ваше отсутствие и как много мы дали бы, чтобы оставить вас здесь. Мы сказали бы вам больше, если бы вы потрудились зайти, как бывало прежде, в наши покои до своего отъезда.
 — Ваша милость смущает меня, ваше величество, это невозможно!
 Изабелла испытующе взглянула на Франциско, недоверие закралось ей в душу, на бледном лице заметно было волнение. Она протянула руку маршалу Испании, устремив на него пристальный взгляд.
 Франциско Серано поцеловал ее руку, но поцелуй его был холоден. Изабелла почувствовала это и тотчас же догадалась, что герцог де ла Торре расстается с ней навсегда, от волнения она забыла отнять руку. Франциско, преклонив колено, прошептал:
 — Да сохранит и помилует ваше величество Пресвятая Дева! Серано почтительно поклонился королю, Нарваесу, Изабелле и доверчиво улыбающейся ему инфанте, затем подошел к портьере.
 Королева, проклиная свое высокое звание и всех окружающих, готова была броситься за ним, и, не задумываясь, отдала бы корону, лишь бы удержать его, пожертвовала бы решительно всем, чтобы убедиться, что он любит только ее одну.
 Все в эту минуту стало ей противно, даже детей своих она сегодня оставила без внимания и только инфанту Марию горячо прижала к груди, будто в ней видела того, который так безжалостно покинул ее.
 Изабелла поспешила в келью монахини Патрочинио, чтобы задать ей несколько вопросов.
 — Королева! Здесь нет герцога де ла Торре!.. — Такими словами Патрочинио встретила королеву, изумленную ее даром провидения.
 — Где же теперь герцог? — спросила растерянная королева.
 — Он нашел свою невесту, которую всегда любил! Все мысли, все чувства его сосредоточены на одном стремлении — поскорее устроить свое счастье, — продолжала монахиня.
 — Где же герцог де ла Торре? — повторила свой вопрос взволнованная королева. — Где та, которую он любит?
 — В замке Дельмонте! Там готовятся к большому празднеству, — услышала королева ответ монахини. — Запомни седьмое июля!
 — В этот день его свадьба? — спросила королева, дрожа от волнения.
 — Завтра же он возвращается в Дельмонте, чтобы начать приготовления к свадьбе, которая составляет теперь его единственную цель.
 При каждом слове сердце королевы надрывалось от горя.
 — Если все то, что ты говоришь, — правда, — произнесла она звенящим голосом, — тогда седьмого июля и я буду в Дельмонте.
 — Королева будет на свадьбе, но унесет с собой только горе и ненависть. Она низвергнет герцога де ла Торре.
 — Низвергнет, — эхом откликнулась королева, — но скажи, каким образом?
 — Королева сумеет сделать это через несколько месяцев…
 — Через несколько месяцев? Я желала бы через несколько часов.
 — …когда в Мадриде вспыхнет восстание в армии, — продолжала монахиня, не обращая внимания на слова Изабеллы.
 — Довольно, довольно! — вскрикнула королева, закрыв лицо руками. — Мое предчувствие не обмануло меня, он пришел распроститься со мной, по лицу его и по холодности ко мне я заметила в нем перемену и не воспользовалась этим решительным случаем! Так пусть же наше свидание не будет последним — я обязана еще раз увидеть его! Ты всегда говорила мне правду, но теперь попробую поступить наперекор твоим словам. Я должна поговорить с Франциско сегодня, и тогда он, скорее всего, изменит свои планы. Но, клянусь именем всех святых: либо он останется здесь, либо погибнет. Пусть узнает и мое чувство к нему, и мою власть над ним!
 Королева поспешно удалилась в свои покои. Горя от нетерпения, она велела привести к себе герцога де ла Торре. Маркиза де Бевиль никогда еще не видела королеву в таком волнении, казалось, сейчас разразится буря, она не смела беспокоить королеву вопросами, зная, что в таком состоянии ее лучше не трогать.
 Адъютанты известили королеву, что маршал Серано уже уехал из своего дворца. Изабелла не в состоянии была скрыть своего гнева. Она чувствовала себя смертельно обиженной, в сердце ее кипела ревность.
 В это время в Дельмонтском замке заканчивались приготовления к свадьбе. Стены украсили гирляндами из живых цветов, дорогу от главных ворот до террасы усыпали розами, из окон вывесили ковры, а на крышах развевались флаги. Довольные жители деревни нарядились в свои лучшие платья: Энрика, нынешняя законная владелица замка, еще прежде была к ним очень добра, стояла за правду, ходила за больными и помогала нуждающимся.
 — Я хочу всех их видеть счастливыми, — сказала она управляющему, — я хочу, чтобы те люди, которые меня окружают, не терпели той нужды, какую мне пришлось испытать! Любой может прийти ко мне, и любому я дружески протяну руку. В своих молитвах я каждую ночь благодарю Пресвятую Деву, давшую мне возможность исполнить этот святой долг.
 Пока Серано находился в Мадриде, Энрика, как ангел, ниспосланный Богом, помогала страждущим, она делала добро не из тщеславия, а от чистого сердца, кошелек ее всегда был открыт для бедных.
 Поселяне напрасно боялись, что хозяйка замка, забыв свою прошлую жизнь, как это часто происходит, воспользуется доставшимся богатством исключительно для своего удовольствия и останется безучастной к нуждам людей.
 Не удивительно поэтому, что каждый спешил сделать Энрике какой-нибудь подарок. Одна поселянка принесла материю, которую сама выткала, другая — букет цветов из своего сада, жнецы и пастухи сплели венки, девушки подарили вуаль, которую сами вышили. Все это Энрика приняла со слезами благодарности и пригласила всех вечером на деревенский праздник с угощениями, танцами и играми.
 Венчание было назначено в Бедойской церкви. Старая Жуана, помолодев от счастья лет на десять, торопилась нарядиться. Маршал в парадной форме отдавал последние приказания — после венчания гости должны были отправиться в Дельмонте. Франциско узнал, что даже Олоцага приедет инкогнито из Парижа, чтобы разделить с ним радость.
 Окончив свой простой, но изящный туалет, Энрика вышла в зал, вход в который, как читатель, вероятно, помнит, был с террасы. Франциско остановился, пораженный: в белом атласном платье, с вуалью, ниспадавшей с головы, Энрика была восхитительно хороша. Франциско вспомнил, как клялся ей в верности, как часто стоял перед этой прекрасной женщиной на коленях и говорил ей о своей любви. Теперь она показалась ему еще прекраснее прежнего.
 Франциско опустился перед ней на колени и покрыл поцелуями ее руки.
 — Я люблю тебя безумно, — сказал он ей, — забудь все невзгоды, начнем новую жизнь! Ты — мое блаженство, назвать тебя своей — вот высшая милость Бога ко мне, ты одна возвратила мне счастье, которое я считал потерянным для себя. Наконец настал желанный час, моя Энрика, теперь ничто не может разлучить нас!
 Она, улыбаясь, нагнулась к нему и припала к его устам.
 — Я так счастлива сегодня, что боюсь за наше счастье, боюсь, что судьба вновь разлучит нас.
 — Оставь свои сомнения! Ничто не может разрушить наше счастье, кроме Бога, который до сих пор так милостиво награждал нас за все горе! Помни, что благословение моего отца всюду сопутствует нам и мы теперь соединены навечно!
 — Мое счастье слишком велико, о таком блаженстве я не смела и мечтать, — шептала Энрика.
 Франциско Серано еще раз прижал ее к своей груди и повел по террасе к карете, запряженной четырьмя белыми лошадьми, они сели, и лошади быстро понесли их к Бедойской церкви.
 Вся дорога от замка до церкви была усыпана цветами. Поселяне и работники, спешившие в Бедойю, кланялись и посылали благословения Энрике и Франциско.
 На паперти Бедойской церкви их ждала неожиданная радость: собрались все друзья Серано с женами: Прим с Марианной, Топете с Долорес, Олоцага, Рамиро, Сагаста с дочерью, Лоренсана и Эспартеро с супругой.
 Дамы повели к алтарю Энрику, а кавалеры — Франциско.
 Когда Энрика стояла с Франциско у алтаря под торжественные звуки органа, когда, наконец, исполнилось то, о чем она в долгие годы разлуки боялась даже подумать, когда они преклонили колени перед патером и он спросил, хотят ли они навеки соединиться, — когда все это свершилось, она горько заплакала и едва была в состоянии выговорить «Да!». Владелица Дельмонтского замка и герцог де ла Торре обменялись кольцами.
 Патер прочел молитву и благословил их. Горячо помолившись за счастье новобрачной четы, гости и друзья стали поздравлять молодых.
 Счастливый Серано обнимал своих старых друзей и ему немало польстило, когда дипломат Салюстиан сказал ему, что Энрика так мила и прекрасна, что он завидует ему.
 На паперти, прислонившись к колонне и внимательно наблюдая за церковным обрядом, стоял цыган, которому вход в церковь был запрещен. Его бледное лицо было грустным, ему хотелось то плакать, то смеяться, он то радовался за Энрику, то печалился, оттого что теперь потерял ее навсегда и больше не нужен ей со своим покровительством.
 Энрика, подойдя под руку с мужем к порталу, заметила между колоннами цыгана, застенчиво прятавшегося от гостей. Она ласково улыбнулась ему, подозвала к себе и дружески протянула маленькую руку-
 — Вы пришли сюда, чтобы разделить со мной мою радость,
 Аццо, от всего сердца благодарю вас за это. Теперь же вы должны ехать с нами в Дельмонте, где мы вас хорошенько угостим. Только уж прошу не отказываться!
 — Позвольте мне удалиться, донна Энрика. Извините, что осмелился прийти сюда, я сам не знаю, как это вышло — какая-то неведомая сила влекла меня сюда! Теперь я все увидел, и этого довольно. Прощайте и будьте счастливы, донна Энрика и дон Серано!
 Цыган поклонился и так быстро скрылся в толпе, что никто из гостей не успел заметить его.
 Он твердо решил не растравлять своих сердечных ран и не показываться больше в Дельмонте, но дальнейшие события, как мы увидим, разрушили его планы.
 Гости в экипажах последовали за новобрачными в замок, сияющий разноцветными огнями.
 В парке раскинулись палатки со всевозможными лакомствами и винами. Черный павильон по распоряжению маршала был украшен гирляндами из цветов и расцвечен огнями и стал похож на волшебный замок.
 Дружба четырех гвардейцев королевы, собравшихся сегодня вместе, с этого дня стала еще прочнее. Время их юношества с безрассудными затеями и отчаянными приключениями миновало, но каждый из них знал, что приобрел друзей, которые останутся верны друг другу и в радость, и в горе.
 В ярко освещенном зале замка был накрыт большой стол, к которому Энрика и Франциско пригласили своих гостей. На террасе стояли редкие экзотические растения и высокие вазы с цветами, с хоров, украшенных коврами и гирляндами, звучала музыка.
 Эспартеро повел к столу хозяйку Дельмонтского замка, а Франциско — герцогиню. Прим шел с Марией, Топете с прекрасной супругой Прима, Олоцага с Долорес.
 Когда все в прекрасном расположении духа уселись за стол, то оказалось, что один стул лишний. Согласно старой испанской примете, если одно место за столом остается незанятым, значит, быть несчастью. Заметив смятение на лицах многих гостей, Серано сказал:
 — Друзья мои, почтенный дон Фиге рола обещал приехать сегодня к нам, вероятно, что-то помешало ему. Вижу, что дамы растеряны. Я не верю ни в какие приметы и потому прошу не обращать внимания на пустое место.
 Лакеи, уже собравшиеся убрать лишний прибор, оставили все как было. Наступило странное молчание, как будто в ожидании чего-то недоброго. Но вскоре неловкость прошла, зазвучали шутки, забило веселье.
 Эспартеро, старший среди гостей, встал и предложил официальный тост за здоровье королевы, а затем за здоровье новобрачных, встреченные восторженными криками «Виват!» и громкой музыкой.
 Мария, сидевшая между Примом и Рамиро, была сегодня не так весела, как обычно, какая-то тень омрачала ее всегда оживленное лицо. Ей казалось, что Рамиро, хотя и старался держаться любезно, охладел к ней.
 После того, как Олоцага выпил за здоровье испанских дам, Франциско Серано встал и, сказав яркую речь, предложил тост за благосостояние Испании.
 Внезапно Франциско, стоявший против дверей, ведущих на террасу, увидел в парке, в полумраке, медленно приближавшуюся фигуру в длинной черной вуали. Франциско Серано побледнел — женщина всходила уже по ступеням на террасу. Застыв с бокалом в руке, герцог де ла Торре следил за этим видением. Показалось еще несколько дам и мужчин.
 Гости, тоже стоя с поднятыми бокалами, наблюдали странную сцену.
 Незнакомка приближалась — вуаль немного приподнялась.
 — Королева! — прошептал Франциско. Энрика, как будто ища защиты, схватила его за руку.
 — Да, это королева, — послышалось со всех сторон. Смущение, на минуту овладевшее герцогом де ла Торре, исчезло, когда Энрика взяла его руку, словно напомнив о долге.
 Изабелла вошла в зал, где сидели изумленные гранды, на террасе появилось несколько фрейлин, камергеров и адъютантов.
 — Да, это королева, сама себя пригласившая на праздник, о котором ей никто не говорил. Мы случайно были недалеко от вашего замка, герцог де ла Торре, и не хотели упустить случая стать вашими гостями на несколько часов.
 — Имею честь кланяться вам, ваше величество, — с достоинством обратился Серано к Изабелле, которая с трудом сдерживала волнение, — но не герцог де ла Торре имеет честь принимать вас у себя, а его супруга, так как донна Энрика уже несколько лет владеет замком Дельмонте. — Франциско повернулся к побелевшей Энрике, склонившейся перед королевой в низком поклоне.
 — Ваша супруга, господин герцог… мы не помним донны Энрики.
 — Неужели, ваше величество? Стало быть, память моей супруги лучше вашей.
 — Мы слышали когда-то о какой-то сеньоре Энрике, но мы никогда не думали, что маршал Испании на ней женится.
 — А я действительно женился на ней, ваше величество, вот свидетели, всегда видевшие в ней благородную сеньору Энрику. Теперь, сделавшись законной владелицей замка, она носит имя донны Энрики.
 Изабелла, держась за спинку незанятого стула, гневно посмотрела на герцога де ла Торре, не находя слов, чтобы излить свою желчь; она готова была разразиться страшной бурей, но сдержала себя, стесняясь присутствия грандов.
 — То, что вы говорите, нас очень удивляет, герцог де ла Торре, но мы приехали в ваш замок, а не какой-то сеньоры из народа, которую вы так красноречиво расхваливаете! — сказала Изабелла с язвительной усмешкой, которая шокировала всех гостей. Франциско Серано был вне себя от ярости.
 — Ваше величество! — проговорил он, наконец, звенящим голосом. — Герцогиня де ла Торре на такие слова не может ничего ответить, так как не забыла приличия.
 Прим, стоявший рядом с Серано, схватил его за руку, желая удержать от таких слов.
 — Но довольно, мы не станем более конфузить сеньору и вас, господин герцог. Мы не знали, что вы тайно сочетались с ней браком, который, разумеется, лишает вас ваших должностей. Но мы удивляемся, что встречаем здесь графа Рейса и что дон Олоцага, бросив свои дипломатические дела, без нашего ведома уехал из Парижа. Этот случай открыл нам многое. Тем лучше, не будем так расточать своего доверия. Мы предполагали провести здесь несколько часов, а теперь решили ехать назад сейчас же, поскольку не желаем быть благодарными таким лицам, которые известны своим поведением на улице Фобурго!
 Франциско Серано почти потерял рассудок от ужасных слов королевы, забыв, что перед ним женщина, он готов был схватить шпагу, но, к счастью, Прим вовремя остановил его.
 Изабелла, надменно раскланявшись, подошла к террасе. Ни маршал Серано, ни его гости не вышли проводить королеву до экипажа, она должна была идти через парк только в окружении своей маленькой свиты.
 Сестра Патрочинио оказалась права, следовательно, и другое предсказанное ею исполнится в точности.
 Энрика без чувств упала на руки подоспевшей к ней Марианны — все присутствующие находились в смятении, но не от испуга, а от негодования.
 Эспартеро угрюмо провожал глазами удалявшуюся королеву, Прим от гнева скрежетал зубами, сознавая, однако, что, хотя он и удержал Франциско почти от преступления, случись такое с ним, он поступил бы так же.
 Он подошел к Франциско и молча протянул руку, как знак сочувствия и солидарности.
 Мария стала на колени перед матерью, которая, наконец, приходила в себя.
 — Черт побери, — ворчал Топете, — это было выше наших сил! Хорошо, что после таких слов никто не вызвался проводить ее!
 Франциско Серано, потрясенный до глубины души, стоял как каменный, не в состоянии собраться с мыслями, мертвенная бледность покрывала его недавно сиявшее радостью лицо.
 Прим, обняв его, шепнул:
 — Будь терпелив, милый друг, мы отомстим за тебя.
 Топете и Долорес подошли к Энрике и уговаривали успокоиться, на глазах у Марии выступили слезы. Общее веселье нарушилось.
 Угроза королевы, так прямо направленная на Олоцагу, побудила его просить гостей сесть и выслушать его.
 — Вот вам и незанятое место, — сказал он, улыбаясь, — знай же, дорогой Франциско, что богов и королев никогда не следует испытывать. Благодаря энергии герцога Валенсии, железная дорога от Мадрида до границы достроена, следовательно, я прибуду в Париж раньше депеш, которые по возвращении ее величества в Мадрид отправятся к французскому послу.
 Франциско Се рано и Энрика, приободрившись, всеми силами старались восстановить потухшее веселье. Хотя опять раздавался веселый говор и сыпались шутки, хотя один тост следовал за другим, что-то мешало всем оставаться прежними.
 Около полуночи гости стали разъезжаться.
 При прощании Марианна и Долорес горячо поцеловали супругу герцога де ла Торре и заключили между собой такой же дружеский союз, каким были связаны их мужья.
 — Ваш выбор так хорош, что вам многие завидуют, мой добрый друг, — сказал Эспартеро, — я многое видел и знаю людей: вы только теперь начнете жить и познаете истинное счастье. Вспомните мои слова, когда меня не будет на свете, и скажете, что я был прав!
 — Я уже сегодня чувствую, что вы правы, герцог. Искренне благодарю за вашу дружбу ко мне!
 Выйдя в парк, где ждали лакеи, Мария простилась с Рамиро.
 — Я на несколько лет задержусь в Мадриде, — сказал он ей, — признаюсь, в Париже, кроме императрицы, я ничего не нашел, что занимало бы меня. Мой замок строится и потому я воспользуюсь этим случаем, чтобы остаться в Мадриде — следовательно, буду иметь удовольствие часто видеть тебя.
 — Да, надеюсь, — отвечала Мария сдержанно, — ты знаешь, с какой радостью тебя принимают у нас!
 — Но мне кажется, что это только слова!
 — Мой Рамиро, — только и могла вымолвить девушка, положив свою руку на его. Молодой граф Теба нежно прижал ее руку к губам, Мария отвернулась, какой-то тайный голос шептал ей: «Он не твой!»
 Серано, Энрика и Мария остались одни. Это был первый день, когда они по-настоящему принадлежали друг другу. Все препятствия были теперь устранены. Энрика и Франциско соединились навеки.
 Они шли, весело разговаривая, по темным густым аллеям парка к замку. У террасы Мария, пожелав им спокойной ночи, ушла в свою спальню.
 Франциско и Энрика еще долго ходили по парку, тесно прижавшись друг к другу, вспоминая годы, проведенные в мучительной разлуке, строя самые радужные планы на будущее, которое казалось им таким безоблачным.

 ССЫЛКА

 Нарваес, бывший долгое время министр-президентом, переживший много испытаний и горьких неудач, опять был призван поддержать шаткий престол. Он взял бразды правления в руки в 1866 году, когда в обществе стали заметны свободолюбивые веяния, встреченные испанским народом с глубоким сочувствием.
 Герцог Валенсии, который, несмотря на преклонные годы, был по-прежнему тверд и решителен, слыл непримиримым врагом подобных устремлений и решил подавить их силой.
 Он приказал строго следить за политическими собраниями, а на Пуэрте дель Соль, где постоянно толпились жители Мадрида, обсуждая свежие новости, расставил тайных агентов, которым щедро платил за подслушивание и доносы. В результате тюрьмы оказались забиты людьми, часто невинными. Он выслушивал самые лживые доносы, и, случалось, арестовывали даже отцов большого семейства, зарабатывающих тяжким трудом хлеб насущный жене и детям.
 Некогда жестокий враг святых отцов и инквизиции, Нарваес считал, что только чрезмерной строгостью спасет государство, и приговаривал к смертной казни даже за обычные плутовские проделки на улице Фобурго. Герцог Валенсии пытался держать в ежовых рукавицах испанцев, жаждавших просвещения, прав и свободы, полагая, что сила выше закона.
 Однако история дает нам немало примеров того, что терпению народа приходит конец и тогда он силой берет свои права.
 Урок, полученный в 1854 году, по всей вероятности, не пошел на пользу мадридскому двору.
 В холодный дождливый ноябрьский вечер 1866 года из дворца тайком вышел духовник королевы, одетый в длинный плащ, поверх которого был накинут еще какой-то темный балахон, из опасения обратить внимание на свое монашеское одеяние.
 Королева, недавно разрешившаяся от бремени, не могла оставить своих покоев и потому призвала сестру Патрочинио для интимного разговора, после которого услужливому отцу Кларету был вручен важный документ, с ним-то он и шел сейчас по мрачным улицам.
 Хотя духовник королевы избегал оживленных улиц, он всюду встречал какого-то человека, который второпях не обращал на него внимания. Патер бережно прижимал к груди бумагу весьма важного содержания, она являлась кладом для Санта Мадре и кладом, которого нельзя купить за миллионы.
 Это было письмо Франциско Серано к королеве, которое очутилось в руках сестры Патрочинио.
 Неизвестно, сама ли Изабелла отдала благочестивой сестре письмо, которое некогда покрывала поцелуями, или его тайно похитили из шкатулки королевы. Благочестивому отцу это было безразлично — он взялся лишь исполнить поручение.
 Перед знакомыми нам большими воротами на улице Фобурго Кларет остановился, внимательно осмотрелся и лишь потом постучал.
 Услышав имя Кларета, произнесенное святым отцом шепотом, привратник со смиренным видом отпер дверь.
 В монастыре готовились к вечерней молитве; монахи пробегали через двор в темные коридоры, ведущие к общей молельне. Духовник королевы, пройдя колоннаду, добрался до монастырского сада. Он знал здесь каждый куст и каждую аллею и был уверен, что с тех пор, как уничтожена «летучая петля», нечего опасаться нападения из-за кустов. Отчего он вдруг вспомнил «летучую петлю»? Не потому ли, что лелеял планы уничтожить лучшего друга бывшего предводителя «летучей петли»?
 Он вздрагивал при каждом ударе колокола — никто лучше Кларета не знал его страшного значения. Войдя во дворец, он остановился у высокой двери и три раза громко стукнул.
 Кларету недолго пришлось ждать. Хотя привратник по троекратному стуку понял, что это посвященный, он все-таки окликнул его, и только когда святой отец назвал свое имя, дверь бесшумно отворилась и чья-то рука ввела его.
 Даже святым отцам был запрещен вход внутрь дворца, только великие инквизиторы имели туда доступ.
 — Все ли преподобные отцы собрались здесь, благочестивый брат? — поинтересовался Кларет.
 — Следуй за мной, я отведу тебя к ним, — отвечал он, схватив Кларета за руку.
 — Для кого звонит святой колокол? — спросил патер, на мгновение задержавшись.
 — Для брата Федерико! Я удивляюсь, святой отец, что ты этого не знаешь.
 — Для брата Федерико, который недавно назначен к избранию в святые отцы?
 — Да, для него. Несколько дней тому назад у неосторожного брата нашли бумаги, которые доказывают, что он находился в связи с проклятым орденом «летучей петли».
 — Теперь, после стольких лет? О, возмездие всегда настигнет врагов святого дела, как бы они ни скрывались!
 — Вы правы, благочестивый отец! Никто не предполагал, что брат Федерико являлся сообщником того Рамиро. Поэтому-то «летучей петле» и открывались все двери монастыря.
 — И Федерико носил при себе бумаги, которые выдали его?
 — Он нарушил обет целомудрия и состоял в связи с дочерью Манофины. Ее письма, которыми она подстрекала его на дальнейшие предательства, он носил на груди в кожаном кошельке, их обнаружили, когда Федерико три дня тому назад заболел.
 При этих словах Кларет машинально ощупал письмо, которое положил себе за пазуху, потом последовал за привратником в черный зал. Раздался звонок — дверь отворилась, и Кларет увидел трех великих инквизиторов Испании, сидевших за длинным черным столом.
 Войдя и затворив за собой дверь, духовник королевы с почтением поклонился.
 — Здравствуй, благочестивый брат, — начал седой Антонио, — принес ли ты нам нужный документ?
 — Наша благочестивая сестра Патрочинио посылает вам, святые отцы, благословение всех святых и письмо Франциско Серано, которое дает вам не только образец его почерка, но и позволяет использовать часть письма для вашей цели.
 Кларет вынул письмо из-под плаща и положил его на стол.
 Антонио живо схватил его и развернул — это было подлинное письмо Серано к королеве, написанное в 1854 году. Он давал ей там несколько советов, внизу стояла подпись Франциско Серано, а большая часть листа оставалась чистой. Пробежав его глазами, Антонио довольно ухмыльнулся и вручил Фульдженчио и Розе. В голове великого инквизитора мелькнула дьявольская мысль, сложился отчаянный план, который разом уничтожил бы герцога де ла Торре. Старая ненависть Санта Мадре, наконец, могла найти свой выход.
 — Пятнадцатого декабря вспыхнет восстание в полку генерала Орензе. Преданные нам офицеры Примульто, который больше не в милости у Изабеллы, и Мазо известили нас об этом, — объявил Антонио (если бы он говорил правду, то должен был добавить, что эти два офицера будут подстрекать войска к бунту).
 — Стало быть, нетрудно впутать в этот заговор и герцога де ла Торре. Кто знает, может быть, он действительно принимает участие в этом деле, — сказал духовник короля, тощий Фульдженчио.
 — Могу вас уверить, благочестивые отцы, Изабелла Бурбонская будет вам очень благодарна, если представите доказательства такого поступка герцога де ла Торре.
 — Мы постараемся сделать это, благочестивый брат, благодарим вас и сестру Патрочинио за оказанную услугу.
 Кларет, видя, что великие инквизиторы поняли все, что так искусно задумала и подготовила ясновидящая монахиня, стал раскланиваться.
 Когда духовник королевы, исполнив свое поручение, удалился, Антонио позвонил в колокольчик. Из соседней комнаты вошел монастырский служитель.
 — Приведи к нам святого отца Жозе, когда он возвратится из отделения пытки, — приказал Антонио.
 — Святой колокол умолк, благочестивые отцы, казнь над Федерико совершена. Святой отец Жозе присутствует, вероятно, на вечерней молитве.
 — Ну, так исполни мое приказание после молитвы. Монастырский служитель поклонился, скрестив руки на груди, и удалился.
 — Все, что предсказала сестра Патрочинио, исполнится в точности, — сказал Антонио, держа в руке роковое письмо, — отец Жозе, как родной брат герцога де да Торре, вероятно, сумеет подделать его почерк. Он напишет несколько слов, от которых герцог не сможет отпереться, а то, что сверху, можно отрезать.
 — Все остальное уже приготовлено. Примульто без труда доставит это письмо в условленное место. Пятнадцатого декабря вспыхнет восстание не только в этом полку, но и в полку Милана дель Боша.
 — Нам только следует подумать, как заманить герцога де ла Торре в Мадрид!
 — Найдется случай потребовать его сюда по какому-нибудь важному делу. Он не замедлит явиться сюда, если составить приглашение умело, — заметил Фульдженчио.
 — Если же он не явится добровольно, его приведут силой, когда этот документ уличит его в измене, — спокойно произнес великий инквизитор Роза.
 Дверь в соседнюю комнату тихо приотворилась, и в ней показалось хитрое лицо отца Жозе.
 Он не ошибся в своем предположении, подумав, что дело, по которому его вызвали, связано с его братом. Глаза его горели ожиданием, когда он поклонился великим инквизиторам. Пока Жозе подходил к ним, Антонио разрезал лист бумаги на две части; меньшая упала на стол и он сразу узнал почерк Франциско.
 — Святой отец, — заговорил Антонио, — желаешь ли ты оказать церкви услугу, которую можешь выполнить только ты?
 — Приказывай, святой отец, я дал обет послушания и потому исполняю все с величайшим удовольствием.
 — Тогда садись за стол. На этом чистом листе, подписанном Франциско Серано…
 — Это писал мой родной брат, — быстро прервал его Жозе.
 — Напиши почерком своего брата, что тебя, вероятно, не затруднит, несколько слов, которые я тебе продиктую.
 Жозе, держа в руках лист и рассматривая подпись брата, подошел к другому концу черного стола. Он взял для образца маленький листок, исписанный Франциско, обмакнул перо в чернильницу, посмотрел на великого инквизитора и произнес:
 — Я готов.
 — Будь внимателен, у нас нет другого листа, благочестивый брат. Пиши!
 Антонио продиктовал ему:
  «Генералы! Пусть 15 декабря 1866 года будет днем вашей славы и нашей общей мести!» 
 Жозе твердой рукой написал эти слова крупным почерком, так, чтобы подпись Франциско Серано пришлась как раз под этими словами.
 Он передал письмо Антонио.
 Великий инквизитор удивленно поднял брови — такого сходства почерков он никогда не видывал. Он был уверен, что и сам герцог де ла Торре не отличит его от своего собственного.
 Фульдженчио и Роза подтвердили это.
 — Передай этот важный документ дону Примульто в собственные руки и без свидетелей, — сказал Антоний подобострастно слушавшему патеру, — не говори ничего, кроме слов: «Герцог де ла Торре». Примульто поймет тебя.
 — Хорошо, святой отец, завтра же вечером документ будет в его руках.
 — Мы знаем, что ты всегда готов служить нам. Да благословит тебя святой Викентий! Жозе поклонился.
 — Смотри же, чтобы никто не увидал письма, — сурово предупредил Антоний.
 — Не беспокойтесь, я буду носить его при себе до тех пор, пока не отдам в руки человеку, которого вы мне указали, преподобные отцы.
 За несколько дней до пятнадцатого декабря Франциско Серано получил дружеское письмо без подписи, написанное почерком, похожим на почерк Олоцаги.
 Это письмо побудило герцога де ла Торре поспешить в, Мадрид, разумеется, оставив Энрику в Дельмонте. Не предполагая, что ему расставлена ловушка и не предчувствуя беды, Франциско отправился в свою резиденцию.
 Утром пятнадцатого декабря его разбудили глухие пушечные выстрелы. Страшная догадка мелькнула в его голове.
 Франциско быстро вскочил и, надев свою маршальскую форму, стал у открытого окна. Выстрелы повторились, затем послышалось бряцание ружей.
 Через несколько минут он увидел, как мирные обыватели и солдаты беспорядочной гурьбой побежали к Плацце Майор; говорили о приближении войска.
 — Полки Орензе и Милана дель Боша взбунтовались против правительственных войск, — слышалось в толпе.
 — Милан — товарищ Жуана! — с удивлением произнес Серано, — Милана вовсе нет в Мадриде. Дело это, кажется, неладное! Хотя я и лишен всех своих должностей, но все-таки остаюсь маршалом Испании!
 Выстрелы следовали один за другим. Дойдя до Плаццы Майор, Франциско увидел, что солдаты ринулись на улицы, прилегавшие к площади, и что беспорядки гораздо серьезнее, чем он предполагал. В армии существовало много недовольных генералов, которые давно ожидали случая выразить свою ненависть к кабинету, и в Санта Мадре совершенно верно предсказывали, что надо лишь дать толчок, чтобы дело приняло серьезный оборот.
 В то время как некоторые полки еще сражались, полк Орензе был уже разгромлен герцогом Валенсии, а сам Орензе арестован. Чтобы удержать взбунтовавшихся офицеров и солдат, Франциско Серано поспешил в казармы генерала Милана дель Боша, но было слишком поздно — они уже выступили против правительственных войск, и Серано, к величайшему удивлению, узнал, что Конха, Мессина, Орибе и Рос де Олано тоже намеревались участвовать в восстании. Грозило кровопролитие более ужасное, чем во время революции 1854 года, так как и народ желал присоединиться к восставшим генералам.
 Когда солдаты увидели Франциско Серано, со всех сторон раздались радостные восклицания — в ту же минуту к нему подъехали адъютанты Нарваеса и попросили срочно явиться во дворец по очень важному делу.
 Герцог де ла Торре, немного подумав, спросил:
 — Кто требует меня во дворец?
 — Герцог Валенсии.
 — Доложите, что я иду!
 Франциско направился к Плацце Майор. Тем временем пальба продолжалась.
 Надеясь на честность Нарваеса, хотя и не был дружен с ним, Франциско Серано вошел во дворец.
 Стража, пропустив его, тотчас же сомкнулась вслед за ним и заняла все входы и выходы. Герцог де ла Торре заметил это странное движение, но не подумал, что оно имеет какое-то отношение к нему. Совершенно спокойно прошел Серано через портал в покои герцога Валенсии.
 В приемном зале он увидел большое число офицеров и адъютантов.
 Он шагнул в зал, где его должен был ждать Нарваес. Двери охранялись алебардистами. У стола, заваленного бумагами и картами, стоял Орензе, а перед ним со злым холодным лицом Нарваес.
 Герцог де ла Торре поклонился и твердым шагом стал подходить ближе.
 Нарваес, казалось, чего-то ждал.
 — Вы просили явиться, господин герцог, — прервал Франциско томительное молчание, — что вам угодно?
 — Господин герцог де ла Торре, вы наш пленный!
 Серано вздрогнул, словно пронзенный шпагой. Наконец, взяв себя в руки, он с достоинством произнес:
 — Герцог Валенсии, вы забываете, что маршал Испании стоит выше вашей власти и потому не повинуется вашей воле.
 Нарваес почувствовал всю силу этих слов, но лицо его не дрогнуло. Вместо ответа он спокойно подошел к двери в глубине зала, легким движением отворил ее и отступил в сторону.
 В дверях показалась королева с таким надменным выражением лица, какого Франциско никогда прежде не видел. Он понял, что Изабелла задумала погубить его и только хотел узнать, какой предлог она выберет.
 — Ваше величество, — сказал Нарваес, — герцог де ла Торре и генерал Орензе — изменники, они подстрекали войска, которые выступили против вашего величества.
 — Так для этого меня сюда призвали? Клянусь именем всех святых, маршал Испании не сделается жертвой гнусной клеветы! — воскликнул Серано.
 — Генерал Орензе, скажите честно, как все было, — произнес Нарваес.
 — Повторяю, герцог, я не причастен к восстанию!
 — Вы надеетесь уверить нас в своей невиновности, но ваш полк первым начал стрелять! Сознайтесь, что вы действовали по приказанию герцога де ла Торре!
 — Я герцога не видел и не говорил с ним.
 — Значит, вы были с ним в переписке — доказательство в наших руках! — вымолвила Изабелла, бледная от негодования.
 Серано отступил на шаг — он ясно увидел, что Изабелла решилась уничтожить его.
 — Человек, который сказал вам это, подлец, ваше величество, — дрожащим голосом произнес Серано, — велите расстрелять мятежников и привести сюда их главарей, чтобы они уличили меня в измене. До тех пор, пока они этого не сделают, я свободен — и худо тому, кто посмеет затронуть честь маршала Испании!
 — Этими словами вы нисколько себя не оправдываете, а напротив, доказываете справедливость предъявленного обвинения, которому мы сначала не хотели верить, так оно ужасно! Не забудьте, что вы нам сейчас советовали расстрелять бунтовщиков. Господин герцог, кто писал это?
 Выражение ужаса промелькнуло на мертвенно бледном лице Серано, когда он прочел слова, написанные на листе, протянутом королевой Нарваесу:
  «Генералы! Пусть 15 декабря 1866 года будет днем вашей славы и нашей обшей мести!» 
 — Ну-с, маршал?
 — Это мошенничество, страшный обман, я не имею отношения к этим словам.
 — Странно. Мы часто имели случай видеть ваш почерк и потому нисколько не сомневаемся, что эти строки выведены вашей рукой. Эту записку нашли у восставших генералов!
 — Неслыханный обман! — воскликнул Франциско в ярости. — Меня заманили в Мадрид, просили явиться сюда, для чего все это, ваше величество?
 — Господин герцог, — угрожающим тоном произнесла королева.
 — Клянусь именем Пресвятой Девы, я не писал этих слов! Нарваес проницательно посмотрел на Серано, потом подал ему лист.
 — Вы готовы под присягой отрицать свою подпись, господин герцог де ла Торре, я бы советовал прежде, чем приступить к этому, хорошенько и спокойно рассмотреть ее.
 После этих слов, произнесенных тихо и мрачно, Франциско Серано взял из рук министра записку. Волнуясь, он быстро взглянул на подпись и побелел, рука, державшая бумагу, дрогнула — он не верил своим глазам и все пристальнее всматривался в почерк.
 — Вы решитесь присягнуть, господин герцог? — спросил Нарваес сурово.
 Франциско не мог оторвать глаз от письма, он терялся в догадках: слов этих он не писал, а между тем подпись была его. Минута тянулась так мучительно, что мысли его стали путаться.
 — Ну, господин герцог, вы молчите?
 — Ваше величество, мою подпись употребили во зло, откуда ее взяли, я не в состоянии объяснить. Это такое ужасное мошенничество, что рука моя дрожит от гнева.
 — Довольно, — сказала Изабелла презрительно, — нам надлежит решать не то, что было, а то, что должно быть. Господин герцог Валенсии, мы даем вам королевскую власть наказать всех, кто принимал даже малейшее участие в восстании, мы желаем спокойствия.
 Франциско Серано хотел что-то добавить, но королева, даже не кивнув головой, направилась к выходу — он хотел просить, чтобы с ним поступили по справедливости, но врожденная гордость удержала его.
 «Это твой ответ на мое бракосочетание, — прошептал он, — я видел по твоему лицу, что ты организовала заговор против меня, ослепленная королева! Но горе тебе и мне!»
 Франциско не мог отрицать подлинности своей подписи, но был уверен, что при расследовании дела все разъяснится, поскольку не знал за собой никакой вины. Во избежание неприятного столкновения он с благородным спокойствием отдал свою шпагу.
 — Господин герцог Валенсии, я ваш пленник! Честь моя требует, чтобы меня судили военным судом для того, чтобы выяснить все обстоятельства. Исполняйте свой долг!
 Нарваес взял его шпагу. Для предотвращения всяких осложнений, и особенно уличных беспорядков, Серано, как политическому преступнику, позволили возвратиться в Дельмонте и ждать решения.
 Несколько дней спустя восстание было подавлено.
 Военный суд, состоявший из любимцев королевы, духовенства и Нарваеса, признал мятежных генералов виновными в заговоре и приговорил всех без исключения к смертной казни.
 Королева смягчила наказание, заменив его для Серано, Орензе, Мессины, Роса де Олано, Милана дель Боша и Орибе ссылкой на Канарские острова сроком на десять лет.

 ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ЖОЗЕ

 Когда герцог де ла Торре получил из Мадрида решение о ссылке, которого не мог изменить никто, кроме королевы, им овладела глубокая грусть: не успел он соединиться со своей Энрикой, как предстояла новая разлука.
 Он сделался жертвой мошенничества, вдохновителя которого не знал и не хотел знать. Это предательство было таким низким, что он мог только презирать своих врагов — они были недостойны даже ненависти. Серано понимал, что не Нарваес руководил этой местью, ее задумали в высших сферах, и мысль эта особенно угнетала его.
 Когда Франциско сообщил Энрике печальную новость, она сказала:
 — Я поеду вместе с тобой. Возьми меня, мой Франциско, и тогда ссылка твоя не будет для тебя несчастьем.
 — Дорогая моя Энрика, — ответил тронутый ее словами герцог, — цель этого плана состояла именно в том, чтобы разлучить нас силой. Ссыльный не имеет права брать с собой жену.
 — Франциско, мой Франциско, это невозможно, этого нельзя вынести!
 — Но это так! Ты забываешь, что генералов и меня должны были посадить в крепость. Но из опасения, что в здешних тюрьмах могут начаться при этом беспорядки, нас отсылают на далекие острова.
 — В тюрьму! — медленно повторила Энрика.
 — Да, иначе не назовешь. Преступников сажают в тюрьмы, генералов ссылают! Нам придется расстаться, Энрика, но надеюсь, что разлука продлится не десять лет. Прежде, чем отправиться в ссылку, я намерен явиться во дворец.
 — Не делай этого, умоляю тебя, я боюсь, что нас постигнут новые несчастья.
 — Не беспокойся, моя дорогая, я лишь хочу убедиться, все ли потеряно во дворце.
 — Твои слова пугают меня.
 — Я знаю свой долг, и моя любовь к тебе ежеминутно напоминает о нем. Но не забудь, что и честь должна стоять вровень с любовью. Я не достоин называться твоим, если не буду поступать так, как подобает человеку моего звания. Удивляюсь терпению, с которым вынес нанесенное мне оскорбление. Я претерпел все, пока думал, что стал жертвой ненависти и зависти каких-то ничтожных людишек, но теперь у меня возникла догадка, которая мучит сильнее любого несправедливого наказания. Энрика, ты не понимаешь, какие это жалкие интриги, тебе и не следует понимать их! Я уезжаю и оставляю вас с дочерью, но я с гордостью иду в ссылку. Не думаю, чтобы, воспользовавшись моим отсутствием, вам причинили новые обиды, но ведь я и этой несправедливости не ожидал. Поэтому запомни, что ты всегда и во всем найдешь трех защитников, готовых пожертвовать за тебя жизнью. Эти трое — Прим, Олоцага и Топете! Зови их, обращайся к ним, как только почувствуешь опасность. Обещай мне это для моего спокойствия. Они преданы тебе так же, как я сам!
 — Но как долго я не увижу тебя, сколько лет? — печально произнесла Энрика.
 — Мы встретимся раньше, чем ты думаешь, через несколько недель все решится! Будь спокойна, Энрика, теперь мы навеки вместе!
 — Эта мысль утешает меня! Кроме того, в Дельмонте мы в совершенной безопасности. Я позабочусь о том, чтобы по возвращении домой ты обрел счастье и покой.
 Франциско обнял Энрику, ее слова согрели ему душу.
 — Я буду следить за хозяйством, помогать бедным, чтобы в окрестных деревнях царило благоденствие, и, когда вернешься, мы вместе порадуемся этому. Я позабочусь и о Веро — твоей любимой лошади, и о твоих маленьких жеребятах. Мария станет кормить лебедей и голубей, и мы будем писать тебе — это, надеюсь, позволено?
 — Разумеется, моя Энрика, только ты долго не получишь ответа, так как корабли редко ходят на острова. Чтобы наши письма не вскрывались любопытными, передавай их Топете, который сумеет переправить их прямо ко мне. Да сохранит вас Пресвятая Дева, — продолжал Серано, когда к нему подошли Мария и старая Жуана, — будьте мужественны, не теряйте надежды!
 Мария не могла удержаться от слез — она любила и глубоко уважала своего отца, и какое-то тайное предчувствие говорило ей, что она прощается с ним навсегда. Франциско утешал ее насколько мог, он должен был казаться твердым и решительным и служить им в этом примером.
 Он еще раз обнял Энрику и дочь и, попросив их уповать на милосердие Бога, оставил замок.
 Они проводили его через парк к лошадям, Франциско сел в экипаж и уехал, провожаемый благословениями жителей всех окрестных деревень.
 Стоял неприятный холодный декабрьский день. Всю дорогу маршал Серано был сумрачен и молчалив. Он уже успел известить Олоцагу в Париже о том, как решилось его дело. Теперь предстояло проститься с Примом и Топете.
 Приехав в столицу, в свой дворец близ Пуэрты дель Соль, Серано .заметил разительную перемену: даже в самые холодные зимние дни люди оставались на этой улице, чтобы потолковать, послушать новости и купить газеты — всего этого теперь не было. Прохожие, не задерживаясь, шли по своим делам, иногда двое или трое останавливались, чтобы поговорить, но тотчас же быстро расходились, озираясь по сторонам. Причина такого непривычного поведения граждан была ему хорошо известна.
 В последние годы на улицах чаще и свободнее стали показываться монахи, всюду были видны просящие милостыню нищие.
 Серано твердо решил повидаться перед отъездом с королевой, чтобы убедиться, все ли потеряно и справедливы ли его опасения. С большим сомнением решился он на этот шаг, однако делал его не для себя, а для своего отечества.
 Щемящее чувство овладело маршалом, когда он вошел во дворец, где все так изменилось с тех пор, как он перестал тут бывать. Раньше ему все было знакомо и мило, раньше все коридоры и покои занимали военные — теперь всюду стояла неприятная тишина и пахло ладаном.
 Прежних адъютантов, в большинстве храбрых офицеров, заменили другие, которые выше прочих обязанностей ставили угождение святым отцам. Камердинеры и лакеи были все иезуитами, а придворные дамы — лицемерными богомолками.
 Первый, кого встретил Серано в коридорах, ведущих в покои королевы, был патер Кларет в полном облачении. Благочестивый отец не мог скрыть своей досады при виде герцога де ла Торре, он поклонился ему, глядя в сторону, не желая удостоить взглядом впавшего в немилость человека.
 Серано, видевший в последнее время в этом иезуите злого духа Изабеллы, хотел пройти мимо него, не поклонившись, но все-таки пробормотал несколько невнятных слов, которых Кларет не разобрал и мог понять как угодно.
 Стража вытянулась, когда маршал Испании прошел мимо — он, так же как и Прим, пользовался глубоким уважением в армии. Серано машинально ответил поклоном.
 Войдя в зал адъютантов и камергеров, он обратился к дежурному и попросил доложить о нем королеве. Камергер растерялся и пожал плечами.
 — Очень жаль, что не могу исполнить вашего желания. Дон Марфори имеет теперь аудиенцию у ее величества и нам строжайше запрещено мешать им!
 — Дон Марфори! — повторил Серано. — Я никогда не слышал этого имени.
 — Дон Марфори — близкий родственник герцога Валенсии, — с важностью ответил камергер, — я не вправе нарушать приказа. Благородный дон Марфори вступает в должность генерал-интенданта ее величества!
 Лицо Серано омрачилось, он помнил обедневших родственников Нарваеса, которым тот сумел устроить доходные должности.
 — Дон Марфори в кабинете королевы, — продолжал камергер, — и приказано ни при каких обстоятельствах не мешать им.
 — Довольно, — проговорил герцог де ла Торре, — после того, как Арана и Примульто получили отставку, этого ответа мне достаточно. Доложите ее величеству, — обратился он к дежурному, — что маршал Серано, после приведения своих дел в порядок отправится в назначенную ссылку!
 Серано повернулся и направился к выходу — он спешил к Приму и Топете, чтобы проститься со своими старыми приятелями. В скором времени он отправлялся в Кадис, а оттуда вместе с другими ссыльными генералами — на Канарские острова.
 Прежде чем мы проследим дальнейшие события в Мадриде, вернемся в Дельмонте, где остались Энрика, Мария, старая Жуана и несколько слуг.
 В замке царили глубокая тишина и какое-то томительное спокойствие. Каждый старался казаться веселым, но все были угнетены неизвестностью.
 Энрика часто сидела погруженная в мрачные думы. Когда ею овладевала грусть, она тешила себя мыслью, что Франциско теперь принадлежит ей, но и это мало успокаивало, и только в обществе обожаемой дочери и преданной Жуаны лицо Энрики прояснялось.
 В деревне, расположенной, как читатель, вероятно, помнит, примерно в миле от замка, хижину, где прежде жила Энрика, занимала бедная старушка. Поселилась она там давно и хорошо помнила Энрику. Муж ее вскоре умер, и она совершенно обеднела. С тех пор, как Энрика возвратилась в Дельмонте, для старой Луцы наступило счастливое время, но ей не суждено было долго наслаждаться счастьем. Вскоре после свадьбы Энрики она заболела, и хотя для нее пригласили врача из Бедойи, здоровье Луцы ухудшалось с каждым днем.
 Энрика и Мария часто навещали ее и носили еду. Старушка со слезами благодарности молилась за них. Через несколько дней после отъезда Франциско в замок явилась поселянка и доложила Энрике, что старая Луца после соборования желает в последний раз увидеть свою благодетельницу.
 Не теряя ни минуты, Энрика быстро накинула на себя шаль и вместе с Марией поспешила в деревню.
 Был холодный мрачный день. Миновав луг и выйдя на узкую тропинку к лесу, женщины заметили на опушке человека, в котором узнали Аццо. Энрика на минуту остановилась, чтобы поклониться ему, но расстояние между ними было слишком велико, и он, очевидно, не видел их.
 Когда же они опять быстро пошли в деревню, Аццо остановился и долго глядел им вслед.
 Старая Луца перед кончиной еще раз поблагодарила попечительницу и слабо пожала ей руку. Энрика с Марией сели у постели умирающей. Старушка, глядя на них, еле внятно шептала:
 — Да благословит вас Пресвятая Дева за благодеяния, которые вы оказывали бедной Луце!
 Энрика дала ей напиться и положила на горячую голову холодный компресс.
 Умирающая улыбнулась ей, потом подняла глаза к небу, как бы молясь за нее. Старая Луца тихо скончалась.
 Энрика заказала дорогой гроб и обещала присутствовать на похоронах. Позаботившись о том, чтобы у покойницы горели свечи, Энрика с Марией, провожаемые благословениями поселянок, поспешили домой, так как на дворе стало заметно смеркаться.
 Дул холодный декабрьский ветер, и они плотнее закутались в шали. Вскоре деревня осталась далеко позади. В наступившей темноте нельзя было разглядеть замка, но дорога была им так хорошо знакома, что они могли бы идти по ней с завязанными глазами. Внезапно Мария прижалась к матери — ей послышался какой-то посторонний шелест в кустах. За ними раздались шаги. Энрика, думая, что это кто-то из поселян, остановилась, озираясь вокруг. Мария в испуге громко вскрикнула, предчувствуя опасность, и, прежде чем преследователь настиг их, стала звать на помощь. Но крик ее не дошел ни до замка, ни до деревни, так как они находились как раз на полдороге. В отличие от дочери, Энрика быстро собралась с духом: испытав много потрясений, она научилась быть бесстрашной и решительной в минуты опасности.
 Она обняла испуганную Марию.
 — Кто идет? — громко спросила она.
 Ответа не последовало, шаги слышались все ближе и ближе. Человек подошел к ним вплотную, Энрика вгляделась и отшатнулась — в ее глазах застыл ужас.
 — Жозе… мы погибли! — прошептала она, почти лишаясь чувств. Это был действительно Жозе, который давно подстерегал их.
 Он знал, что Франциско Серано далеко отсюда, он видел, как Энрика и Мария пошли в деревню, и был вне себя от радости, что, наконец, добрался до них. В этот раз ничто не должно помешать ему — все предыдущие препятствия только разожгли его животную страсть, и теперь он мог удовлетворить, наконец, свою нечеловеческую похоть. Энрика и Мария, беззащитные, в темном лесу, были в руках Жозе. Глаза его загорелись, лицо исказилось, дрожащие руки уже протянулись к Энрике, которую он собирался убить на месте, а затем уже насладиться Марией.
 Энрика упала на колени. Мария, в первую минуту решившая бежать, бросилась к матери. Обвив одной рукой ее шею, другой она пыталась оттолкнуть Жозе.
 — Сжалься, — шептала Энрика, — зачем ты нас преследуешь? В ту минуту, когда монах уже было замахнулся на лежавших перед ним на коленях женщин, ему почудился какой-то хруст — вероятно, крик о помощи был кем-то услышан — однако животное желание сделало его слепым и глухим.
 Жозе судорожно схватил Марию и притянул к себе. Увидев дочь в объятиях злодея, Энрика вскочила и что есть силы вцепилась в него. Жозе обнажил свой кинжал, чтобы вонзить его в грудь Энрики.
 Мария пронзительно вскрикнула, зовя на помощь. Жозе замахнулся, и тут же кто-то вцепился в него сзади»
 Это было так неожиданно, что оружие, направленное против Энрики, опасно ранило его самого, он вскрикнул от ярости, увидев ненавистного ему цыгана.
 — Аццо! — проговорила Энрика онемевшими губами.
 — Бегите, — крикнул им цыган, — умоляю, бегите, позвольте мне самому расправиться с негодяем!
 Энрика подняла Марию. Чем могла она помочь своему избавителю? Ей следовало повиноваться Аццо. Она понесла на руках дочь, которая не в состоянии была идти сама.
 — Скорее в замок, — твердила Энрика, — надо послать кого-то на помощь Аццо. Пресвятая Дева, помоги ему!
 Собравшись с силами, Жозе освободился из рук цыгана. Он почувствовал, что враг ловчее и сильнее его. Аццо очень ловко избегал ударов, и, наконец, так крепко сжал ему горло, что слуга Санта Мадре захрипел, однако все еще не собирался сдаваться. Борьба продолжалась долго, перевес был то на одной, то на другой стороне.
 Глаза Жозе помутились, он почти задыхался и чувствовал, что ему не одолеть цыгана. Еще минута, и достойный служитель всесильной инквизиции должен был переселиться в иной мир. Аццо схватил противника за правую руку, в которой тот держал кинжал, и потащил к деревне, продолжая другой рукой сжимать его горло.
 Казалось, борьба должна была, наконец, решиться. Жозе споткнулся о корни дерева и, не удержавшись на ногах, упал. Аццо бросился на него. Лицо Жозе побагровело, глаза выкатились, руки ослабли. Аццо улыбнулся, как человек, достигший цели и совершивший доброе дело. Рука его отпустила горло противника. Быстро схватив кинжал, цыган с силой вонзил его в грудь врага. Жозе испустил последний вздох, кровь брызнула из раны.
 Со стороны замка бежали посланные на помощь слуги, но Аццо не желал, чтобы они видели его. Одним взмахом он взвалил тело себе на плечи и скрылся так быстро, насколько позволяла ему его ноша. Он ни в каком случае не хотел оставлять тело Жозе в Дельмонте.
 Слуги с факелами, посланные помочь цыгану, спасшему их госпожу, не нашли ничего, кроме лужи крови, обозначавшей место страшной борьбы. Слуги разбрелись в разные стороны, но не обнаружили никого.
 После долгих тщетных поисков они вернулись и известили свою госпожу, что не могли напасть на след ни одного человека. Энрика благодарила небо за спасение и молилась за своего избавителя, который всю жизнь был ее ангелом-хранителем.
 Аццо, кряхтя под тяжестью, унес тело Жозе из Дельмонте. В Бедойском лесу, убедившись, что враг его уже не обнаруживает никаких признаков жизни, он немного отдохнул, затем опять поднял свою ношу и направился в Мадрид. Вечером следующего дня он, наконец, увидел сквозь зимнюю дымку башни и купола столицы.
 Подождав, пока наступит глубокая ночь и улицы опустеют, Аццо зашагал на улицу Толедо. Избегая освещенных мест, он быстро пошел к Плацце Педро, опасаясь встречи с ночными сторожами. Затем, прижимаясь к домам, пробрался к улице Фобурго, где не видно было ни одного человека. Изнемогая под тяжестью, цыган стремился во что бы то ни стало привести в исполнение задуманный план. Добравшись до монастырских стен, он сбросил с плеч тело Жозе, оттащил к воротам и там повесил на железный крюк, чтобы святые отцы Санта Мадре, отворив дверь, сразу увидели своего собрата.
 Именно этого желал Аццо, именно это должно было послужить предостережением служителям святого Викентия!

 ДОРОГА В ПРОПАСТЬ

 Рамиро был назначен капитаном гвардии, но оставался еще в Мадриде, чтобы проследить за постройкой своего дворца. Развалины замка Теба — пустынное и дикое место, по приказанию императрицы Франции превращалось в роскошный дворец, для чего французский посол в Мадриде Мерсье де Лостанд получал из Парижа огромные средства.
 Молодой граф Рамиро с удовлетворением отмечал, как быстро продвигается дело. Развалившиеся старые колонны заменялись новыми, мраморными, а старый запущенный лес превращался в чудный парк.
 Граф Теба, которому инфанта Мария оказывала особенное внимание, был при дворе частым гостем — его привлекала дворцовая жизнь и льстили оказываемые почести. Хотя ему, молодому и неопытному, многое казалось странным и непонятным, он никогда не задумывался по этому поводу и, когда до него доходили слухи о темных делах при дворе, он ничему не верил. Единственный случай, который произвел на него тягостное впечатление и привел в замешательство — ссылка Серано, человека, во всех отношениях являвшегося примером для других, и Рамиро не мог понять такой высочайшей немилости.
 На одном из многочисленных празднеств зимой 1866 года Рамиро, гуляя с инфантой Марией в раковинной ротонде, воспользовался случаем поговорить с ней об этом и выразить глубокое сожаление.
 — Мне тоже очень жаль его, — отвечала очаровательная пятнадцатилетняя инфанта, — мне очень грустно, что маршал Серано оставил нас.
 — Я разделяю это чувство и не понимаю, за что его сослали.
 — Маршала впутали в какие-то нехорошие дела, — с важностью шепнула инфанта, — у него нашли бумаги, которые уличили его в преступлении.
 Рамиро вспомнил роковое событие в Дельмонте и гнев королевы, но умолчал о предположениях относительно причин этого гнева, которыми с ним поделился Прим. Мария увела разговор в сторону, заговорив о замке Теба, который она видела, катаясь на днях со своими придворными дамами.
 Они возвратились в зал. Кроме придворных, министров и некоторых генералов, тут был герцог Медина-Чели, который с давних лет претендовал на испанский престол, но, потеряв в судебных процессах многие тысячи, оставил свои надежды и сделался членом государственного совета, чем и заслужил себе звание герцога. Здесь же присутствовал молодой герцог Джирдженти, о котором говорили в высших кругах, будто он намеревается посвататься к инфанте.
 Королева блистала в обществе прекрасных дам. На ней было белое атласное платье, украшенное кружевами и цветами, поверх него — серая шелковая туника, затканная цветами. Она разговаривала с Нарваесом, затем обратилась к стоявшему тут же человеку лет сорока, в мундире то ли генеральском, то ли министерском, с треугольной шляпой в руках.
 Это был генерал-интендант Марфори. Высокий, худощавый, с черными глазами и черными с проседью волосами; наблюдательный человек узнал бы в нем чванливого ловеласа.
 Дон Марфори имел счастье являться родственником герцога Валенсии, и поэтому был принят при мадридском дворе. Богатый опыт общения с многочисленными любвеобильными дамами — от маркизы до простой маньолы, очень пригодился ему после удаления Примульто. Он приобрел блестящий успех. После того, как Франциско Серано приговорили к ссылке, Марфори получил должность генерал-интенданта при ее величестве, за что в интимной аудиенции не замедлил припасть к ногам милостивой королевы и выразить ей свою искреннюю благодарность. Такое обхождение очень понравилось Изабелле, и Марфори почувствовал, что упрочился на своем месте.
 — Господин генерал-интендант, — обратилась королева к дону Марфори, милостиво улыбаясь, — по окончании сегодняшнего праздника я желаю поговорить с вами о весьма важных делах и прощу пожаловать в мои покои, которые всегда открыты для вас!
 — Ваше величество, вы оказываете мне такую милость, о которой я не смел и мечтать, — прошептал генерал-интендант, раскланиваясь.
 — Мы надеемся найти в вас человека благодарнее тех, которых до сих пор видели. Ничто не может быть больнее употребленного во зло доверия!
 — Все мое старание направлено на то, чтобы изгладить из вашей памяти эти горькие мысли!
 Мария-Христина с жаром беседовала с отцом Фульдженчио о воспитании своего внука, принца Астурийского, и просила патера постоянно наблюдать за его учением, что тот и обещал ей, смиренно склонив голову. Он следил и за воспитанием детей королевы-матери, и так хорошо сумел поставить себя, что сделался ей так же необходим, как патер Кларет королеве.
 Сестры Патрочинио в залах не было. Она никогда не показывалась на мирских праздниках, зато в церковных делах играла весьма значительную роль, к большому неудовольствию герцога Валенсии. Именно ее влиянию герцог приписывал то, что королева не всегда слушалась его советов. Нарваес избегал открыто противодействовать патерам и этой монахине, тем не менее соперничество и вражда между советниками королевы, стремившимися к одной цели, не прекращались в течение многих лет.
 Нарваес знал, что патеры терпят его только потому, что понимают — он один может удержать порядок в стране. Одна сторона считала другую неизбежным злом, обе не доверяли друг другу и ждали лишь случая, чтобы повергнуть противника.
 Нарваес был стар. Патеры надеялись, что, подавив силой всякое свободомыслие, он уйдет на покой. Министр-президент с горечью сознавал, что наследник престола — безвольный, лицемерный принц Астурийский, сделавшийся таким благодаря воспитанию отца Фульдженчио, не способен править страной. Он видел все, но ничего не мог сделать и довольствовался тем, что держал в своих руках бразды правления, надеясь уничтожить опасных, добивающихся власти патеров.
 Герцог Валенсии, скрестив руки, стоял в глубине зала и видел, как королева, любезно поговорив с Марфори, обратилась к своей матери, продолжавшей беседовать с благочестивым Фульдженчио. Суровое лицо его еще больше омрачилось. Человек честный, он не мог не видеть, что по милости лицемерных патеров двор падает все ниже, а королева и король находятся в руках Санта Мадре.
 Он узнал, что сестра Патрочинио имела какие-то отношения с Франциско де Ассизи и что монахиня устраивает ему развлечения, переходящие границы приличия.
 Супруг королевы разговаривал с графом Честе, старым грандом, внешне похожим на Дон-Кихота. С отвратительными улыбками они рассказывали друг другу о своих забавных похождениях. Супруг королевы и напыщенный граф с кривыми ногами и безжизненными глазами составляли прекрасную пару.
 Такие люди окружали Марию и должны были служить ей примером. Этот безвольный и безнравственный человек — ее отец, эта женщина, оставленная благородным Серано и его храбрыми друзьями — ее мать, эта молодящаяся старая дама с искусственным румянцем на щеках и подведенными бровями — ее бабушка.
 Бедная юная инфанта!
 Впрочем, и сама пятнадцатилетняя инфанта уже обнаруживала все тонкости кокетства. Войдя в зал с Рамиро и заметив устремленный на нее взгляд молодого герцога Джирдженти, она так высоко приподняла маленькой ручкой длинное атласное платье, что граф и герцог могли увидеть ее прелестную ножку, обутую в белый атласный башмачок с розовым бантом.
 Рамиро был в восторге от Марии. Простая игра воображения чудилась ему пламенной любовью. При прощании Рамиро пожал маленькую ручку Марии и почувствовал ответное пожатие. Он прижал ее руку к своим губам, милая улыбка Марии казалась ему доказательством любви, он не заметил, что при этом взгляд ее был обращен на герцога Джирдженти.
 Изабелла в сопровождении маркизы де Бевиль оставила общество, объявив, что займется делами до глубокой ночи.
 Паула молчала. Поверенная королевы, которая после Олоцаги никого больше не любила, угадала намерение королевы. Она с ужасом видела, что с тех пор, как Серано, Прим, Олоцага и Топете стали редко появляться при дворе, будуар ее, в который должен был входить только король, стал доступен многим быстро менявшимся фаворитам. Она узнала, что духовник Кларет, благочестивый советник королевы, имевший неограниченный доступ в покои Изабеллы, назначен сторожем при ней.
 Паула молчала. С болью в сердце вспоминала она прошлое и с тревогой предчувствовала грозные перемены.
 Маркиза де Бевиль хотела предостеречь королеву, удержать ее. Из всего окружения она была единственной, которую не закрутил общий хаос.
 — В последнее время вы очень молчаливы, маркиза, — обратилась королева к своей подруге, — мне кажется, в вас произошла большая перемена.
 Паула хотела сказать своей повелительнице, что предпочитает возвратиться во Францию и оставить двор, но ей было тяжко расставаться с Изабеллой, с которой не разлучалась много лет. Кокетливая маркиза, прежде очень любившая разные рискованные приключения, чувствовала отвращение к нынешней жизни двора. До известной степени она разделяла с королевой ее удовольствия, но никогда не переступала границ приличия.
 Войдя в будуар, Изабелла отпустила свою придворную даму.
 Маркиза почтительно поклонилась, поцеловала, как всегда, руку своей повелительницы и ушла. Старой Марите, которую все еще из сострадания держали во дворце, отвели другую комнату, а ее прежняя, между будуаром и коридором, была завешена тяжелыми портьерами, чтобы без лишних глаз входить в покои королевы.
 В будуаре произошли некоторые перемены, доказывающие, что королева любила не только молитвы.
 Между высокими окнами, выходящими в парк, стоял резной письменный стол розового дерева. Над ним висело изображение Богоматери, перед которым теплилась неугасимая лампада из чистого золота. На столе находилось распятие великолепной работы. Восхитительная мраморная группа, представлявшая двух амурчиков, державших над головками вазу, наполненную цветами, украшала комнату, освещенную бледно-красным светом. Между этой группой и камином, на котором стояли каминные часы, располагалась мягкая оттоманка. Рядом был стол, накрытый вышитой скатертью, где королева, возвращаясь в будуар, любила находить шампанское, фрукты и разные лакомства. Остальное убранство комнаты осталось прежним: у стены, возле портьеры, отделявшей будуар от спальни, стоял хрустальный туалетный прибор с позолотой и перед ним кресло; между диванами — те же маленькие мраморные столики.
 Изабелла была восхитительно хороша в атласном платье с серой туникой. Мантилья, прикрепленная к плечам бантами, ниспадая, открывала роскошный бюст. Широкие рукава обнажали полные округлые руки.
 На шее Изабеллы сверкало бриллиантовое ожерелье, в густых черных волосах сияла диадема в виде короны. Посмотрев на себя в хрустальное зеркало и оставшись удовлетворенной, она уже хотела опуститься на оттоманку, как отворилась дверь и появился Марфори.
 — Здравствуйте, господин генерал-адъютант, — сказала королева, — я ждала вас.
 Марфори поклонился и прижал протянутую ему руку к губам.
 — Милостивая королева моя, — прошептал он и так многозначительно посмотрел на ее величество, что она невольно опустила глаза.
 — Я просила вас сюда, дон Марфори, чтобы сообщить одно важное дело, что снова доказывает, насколько велико наше доверие к вам! К сожалению, в моем супруге я не имею дельного советника, а герцог Валенсии превосходный министр, но не сочувствует женщинам. Вы понимаете меня, господин генерал-интендант, — продолжала королева, опускаясь на мягкую оттоманку, — потрудитесь налить мне бокал шампанского и затем извольте сесть.
 Марфори исполнил приказание королевы. Он ловко откупорил бутылку, передал Изабелле бокал шипучего напитка и налил себе.
 — Видите ли, — начала Изабелла, играя веером и как бы не замечая пламенных взоров Марфори, — я должна поговорить с вами о семейных делах, так как в это короткое время вы стали мне необходимы. Герцог Джирдженти…
 — Который был представлен инфантом Генрикуесом?
 — Точно так. Любезный молодой герцог признался мне, что горячо полюбил инфанту Марию. Хотя он не принадлежит к царствующему дому, я все-таки дала бы согласие на брак, так как инфанте минуло уже пятнадцать лет, если бы меня не затрудняло одно обстоятельство.
 Изабелла кокетливо опустила свои голубые глаза.
 — Что же это такое, ваше величество?
 — Я сама это испытала и потому очень хорошо чувствую. Мне кажется, инфанта вовсе не любит герцога, потому что весь сегодняшний вечер очень любезно разговаривала с графом Теба и не удостоила ни одним ласковым словом герцога, который не спускал с нее глаз.
 — Не любит? — спросил Марфори насмешливо, — о ваше величество, об этом не стоит беспокоиться!
 — Брак без любви, дорогой мой, это поругание самых святых чувств и надежд!
 — Герцог Джирдженти — прекрасный молодой человек, и ее королевское высочество инфанта после свадьбы горячо полюбит его. Вы смеетесь, ваше величество, но я видел много примеров и слышал не от одного, что после свадьбы любовь является сама собой, — возразил Марфори.
 Изабелла в ответ на его слова иронически улыбнулась.
 — Я же могу представить вам доказательство в обратном. Не все люди одинаковы. Мысль о Марии причиняет мне много забот, и я хочу просить вас при случае разузнать симпатии инфанты. Разумеется, не у нее самой, а у окружающих.
 — Я с радостью исполню это, — говорил Марфори, наполняя— бокалы, — королева всегда и во всем может полагаться на меня, моя единственная мечта — служить вам, только вам!
 Марфори опустился на колени перед Изабеллой.
 В эту минуту королева как будто услышала произнесенные кем-то невидимым роковые слова алхимика Зантильо: «Я вижу, как ты падаешь с высоты и попираешь ногами свою корону, как над тобой тяготеет проклятие предков, как твой сгнивший престол обрушивается от руки того человека, которого ты однажды увидишь в зеркале коленопреклоненным перед тобой».
 Послышался легкий стук в дверь.
 Изабелла закрыла лицо руками в ожидании какой-то кары. Марфори в опьянении ничего не слышал.
 Стук повторился. Изабелла содрогнулась от ужасного ожидания — кто смеет в ночное время стучаться в дверь ее будуара? Стук раздался в третий раз.
 Изабелла и Марфори с тревогой смотрели на дверь — она медленно приотворилась, показался, почтительно кланяясь, патер Кларет.
 — Извините, ваше величество, — шепнул он боязливо, — к вашим покоям приближаются со злым намерением.
 Прежде, чем описать впечатление, произведенное этими словами на королеву, мы на минуту перенесемся на дворцовый двор, чтобы убедиться, насколько справедливо было предостережение благочестивого духовника.
 Читатель, вероятно, помнит обещание Жуана Прима, данное Франциско Серано в день его свадьбы наказать королеву глубочайшим презрением.
 Граф Рейс решил привести в исполнение свое обещание.
 Прим, очень хорошо знакомый с новыми событиями при дворе, провожая друга в ссылку, воскликнул:
 — Я тоже хочу заслужить честь быть сосланным и добьюсь этого даже с оружием в руках!
 — Наше несчастное, прекрасное отечество! — отвечал Серано в отчаянии.
 Вечером того же дня он отправился во дворец. «Я исполню свое обещание, — говорил он себе, — я отомщу за оскорбление, нанесенное в Дельмонте герцогу де ла Торре и его супруге!»
 Жуан Прим был настроен весьма решительно. Быстрыми шагами вошел он во дворец и с легким поклоном отворил дверь в комнату, где стоял караул. Гренадеры вытянулись во фронт. Он приказал дежурному офицеру дать ему четверых солдат.
 Удивленная стража, узнав маршала, подняла оружие и беспрепятственно пропустила всеми уважаемого героя в переднюю комнату королевы.
 Прим не хотел идти через залы, где день и ночь шныряли адъютанты и лакеи и вход в которые был со стороны широкой мраморной лестницы. Он предпочел коридоры в более уединенной части флигеля и узнал от стражи, что генерал-интендант прошел в покои королевы именно этим путем.
 Суровое лицо Прима на минуту осветилось довольной улыбкой: он не ошибся, рассчитывая застать фаворита королевы в ее будуаре. Он хотел увидеть обоих, чтобы отомстить им за герцога и герцогиню. Мысль эта вдохновила его. Жуан Прим хотел раскрыть ослепленной королеве глаза на опасного человека и думал, что имеет на это право, так как однажды уже защитил ее от кинжала Мерино.
 Воодушевленный своим планом, он отворил дверь в полутемную переднюю комнату, которую раньше занимала дуэнья Мерита. Гренадеры последовали за графом Рейсом. Твердыми шагами подошел он к ярко освещенной комнате. Пылая гневом против человека, посмевшего посягнуть на честь ее величества, корыстолюбие которого было известно всем, он вынул шпагу из ножен, взял ее в правую руку и смело перешагнул порог будуара.
 Королева вскочила и с возмущением посмотрела на маршала королевской гвардии, который когда-то был одним из самых верных ее приверженцев, а теперь с обнаженной шпагой ворвался в ее покои, нарушив блаженный для нее час.
 Изабелла отступила назад, так как увидела за графом Рейсом блестящие каски и штыки солдат.
 — Что это значит? Кто смеет силой войти в покои королевы? — вскричала она, бросив негодующий взгляд на графа.
 — Маршал Прим осмелился поступить так, ваше величество, так как у него нет выбора, он должен либо сделать этот шаг, либо стать соучастником гнусных интриг, от которых мы клялись избавить ваше величество!
 — Маршал, вы забываетесь! Я вам не позволю!
 Прим, выпрямившись, гордо стоял перед ней. Плащ его висел только на левом плече, так что был виден маршальский мундир во всем его величии. Он спокойно смотрел на разгневанную королеву и ее побледневшего фаворита, который ни на что не мог решиться. В глубине будуара патер Кларет наблюдал, как его заклятый враг граф Рейс сам ввергал себя в пропасть, так как после этой сцены королева, конечно, должна уничтожить маршала.
 — Вот первейший враг вашего величества, который во что бы то ни стало должен быть удален, — сказал Прим, показывая рукой на дона Марфори, — я знаю, чем рискую, когда избавляю ваше величество от людей, которые составляют проклятие страны и присутствие которых ни один гранд не должен выносить.
 — Берегитесь, граф Рейс, я такой же дворянин, как и вы, и не прощу смертельной обиды! — воскликнул Марфори, вынув шпагу из ножен.
 Изабелла, защищая и останавливая своего фаворита, стала между ним и Примом.
 — Вы изменник, я велю заключить вас в тюрьму, несмотря на ваши ордена, — проговорила королева, задыхаясь от негодования.
 — Но сначала я требую удовлетворения, граф! Вы поплатитесь за свои слова!
 — Я поручаю вам, дон Марфори, подготовить наказание за это неслыханное оскорбление. Вам же, маршал, я приказываю отпустить стражу, так как дон Марфори находится под моей личной защитой, и то, что я имею сообщить вам, пусть будет сказано без свидетелей!
 — Произнесите надо мной какой угодно приговор, ваше величество! Маршал Испании Жуан Прим исполнит свой долг и скорее согласится взойти на эшафот, чем действовать заодно с изменниками и лицемерами.
 — Я приказываю вам ждать приговора за ваш возмутительный поступок в вашем дворце, так как я слишком снисходительна, чтобы передать вас в руки вашей же стражи, что, однако, было бы совершенно справедливо. Граф, я не только лишаю вас всех должностей и прав, но и забываю все милости, которые когда-либо оказала вам.
 Прим оставался невозмутим, и только легкое движение губ выдавало волнение.
 — Значит, ваше величество предпочитает отказаться от нас и забыть прошлое. Вы сослали маршала Серано вместе с храбрейшими и благороднейшими генералами, которые не умели и не хотели стать подлыми льстецами. Сжальтесь не над нами, потому что мы все вынесем с твердостью; сжальтесь над престолом и страной.
 Изабелла гордо отвернулась.
 Марфори по приказанию королевы неохотно вложил шпагу в ножны.
 Патер Кларет устремил свои взоры на Изабеллу в каком-то ожидании.
 — Было время, когда офицеры королевской гвардии с радостью могли сказать, что пользуются вашим доверием. Опомнитесь, ваше величество, пока еще есть время!
 — Маршал Прим так же, как и другие гвардейцы, не остался без вознаграждения за свои услуги, — язвительно произнесла королева.
 — Итак, ваше величество, настал час, когда вы отказываетесь от нас?
 — Мне остается только вынести приговор, и я буду беспощадна. Пусть забудется все, что было когда-нибудь между нами!
 — Тогда вы погибли, ваше величество. Знайте, что эта рука, которая, рискуя жизнью, тысячу раз поднимала шпагу за вас и Испанию — предлагается вам в последний раз.
 — На виселицу его! Мне надоело видеть вокруг себя изменников, — вскричала Изабелла, видя по лицу Марфори, что он хочет удалиться, и не желая отпускать его.
 Прим отступил на шаг — он сделал все, что мог.
 — Бог свидетель, я желал вам добра, а вы отталкиваете меня и сами падаете в пропасть. Горе моему несчастному отечеству!
 Он поклонился королеве, проговорив:
 — Я жду решения вашего величества, — и с достоинством удалился.
 Изабелла выпрямилась, руки ее сжались в кулаки, а прекрасное лицо стало почти бескровным:
 — Они должны погибнуть оба! Во что бы то ни стало! — прошептала она.

 ТАЙНЫЙ СОЮЗ

 Под прекрасным небом Андалузии никогда не бывает зимы, в этой благодатной провинции Испании только несколько месяцев пасмурная погода. Живительный дождь орошает тогда луга, и уже в феврале леса и долины снова начинают зеленеть, некоторые же деревья круглый год не роняют свой наряд.
 В течение нескольких месяцев после случившегося над Гренадой стояло безоблачное синее небо. Исполинские пальмы величаво колыхались, а фиалки, розмарины, розы и мирты наполняли воздух ароматом.
 Немудрено, что андалузцы называют свой край раем. Увидев раз, его уже невозможно забыть никогда.
 К северу от Гренады тянется высокая толстая стена с полуразрушенными башнями из красных кирпичей, совершенно отгораживая окрестность от внешнего мира. За ней высится древний развалившийся замок мавританских королей, который пытался разрушить еще Карл V. Рядом с ним стоит недостроенный дворец: громадная стена окружает обе эти развалины, монастыри и дворы, поля и холмы, откуда можно видеть Вегу, Гренаду и снежные вершины Сьерры Невады. Эти руины бывших мавританских замков и укреплений называются Альгамброй. Много столетий тому назад в залах Альгамбры жили прекрасные султанши, окруженные несказанной роскошью. Теперь здесь не осталось ничего, кроме пыли и грязи. Но даже и эти руины свидетельствуют о былом величии Альгамбры. Уцелели еще дворы, вымощенные мрамором, балконы и арки, хорошо сохранились башни и несколько залов. Ночные птицы свили себе гнезда под развалившимися крышами, а в высоких пустых окнах глухо завывал ветер.
 В маленьких домах с садами и дворами в мавританском стиле и поныне жили работники, пастухи и просто бедные люди. В монастырях иногда горели огни — там тоже были люди.
 Альгамбра стояла как величественный памятник прошлого. На равнину Беги опустилась весенняя ночь. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, а воздух был прохладен и свеж. Луна освещала причудливые стены и башни Альгамбры.
 Вдруг в ночной тиши раздались звуки колокола. Это звучал колокол Силены. Древнее андалузское поверье гласило, что при отливке колокола в него бросили один из тридцати серебряников, за которые Иуда предал Христа и колокол этот звонил сам собой, когда стране угрожала война или несчастье.
 Торжественные звуки силенского колокола поразили слух двух всадников, которые скакали через Вегу к Альгамбре. Всадники остановили лошадей и, прислушавшись к мерному бою колокола, невольно прошептали молитву.
 — Это колокол Силены, — проговорил один из них, нарушив молчание.
 — Да сохранит Пресвятая Дева Испанию, — отвечал другой, — да помилует она и нас, чтобы мы избрали верный путь!
 — Колокол еще больше омрачил наше настроение. Надо поторапливаться, чтобы к полуночи быть у Врат справедливости.
 — Дай Бог, чтобы мы благополучно вступили в них и так же оставили их.
 — Ты опасаешься измены?
 — Нет! Кто мог выдать наше собрание! Я не боюсь предательства, я лишь подумал о важности предстоящего часа.
 Они поскакали дальше по равнине.
 — Ты считаешь, что никто в Париже не заметил твоего отсутствия?
 — Я сказал в посольстве, что у меня небольшое дело, и попросил как можно тщательнее скрывать мое отсутствие.
 — Знаешь ли ты Альгамбру?
 — Я был там еще ребенком, но помню, что Врата справедливости на севере, значит, в стороне отсюда.
 Вскоре они увидели перед собой стену, за которой возвышались развалины. Они проехали мимо большого открытого входа в Альгамбру, через который проходили обычно монахи и обитатели тех домиков, что лежали за каменной стеной.
 Всадники задержали шаг и, убедившись, что вблизи не было ни души, быстро проскакали мимо.
 Наконец, они достигли темного углубления в каменной стене.
 — Здесь, вероятно, Врата справедливости, — прошептал один из них.
 Из мрака выступила какая-то фигура и окликнула их громким голосом.
 — Мадрид и Канарские острова, — ответил один из приезжих, — если не ошибаюсь, это Топете стоит на карауле.
 — Да, да, Топете! Черт побери, как трудно сторожить! Ну, слезайте. Здравствуй, Салюстиан, а вот и маршал Прим, благодарю всех святых, что вы прибыли без приключений, остальные здесь.
 — Только что пробило полночь, — заметил Олоцага.
 — Мы всегда отличались точностью, позволь же обнять тебя, контр-адмирал, — воскликнул Прим и соскочил с лошади, — я так рад, что, наконец, опять мы вместе!
 — Только на эту ночь!
 — И тайно, как преступники!
 — Скоро все изменится. Привяжите своих лошадей у стены, а я отопру ворота.
 Топете с ключом в руках подошел к углублению каменной стены, где находились Врата справедливости. Он дважды повернул ключ в ржавом замке, надавил плечом на железную дверь, и она со скрипом стала отворяться.
 — Следуйте за мной, — сказал он Приму и Олоцаге. — Когда мы выйдем отсюда во двор, луна осветит нам дорогу. Нам надо пройти еще шагов двадцать в этом полумраке.
 Наконец, они миновали мрачный ход и очутились под высокой колоннадой, окружавшей весь двор старого замка. Трое офицеров королевской гвардии быстро пересекли двор, вымощенный каменными плитами. Широкие мраморные ступени вели к двери, которую отворил Топете.
 Они попали в полутемный длинный коридор со сводами, оттуда вышли на так называемый львиный двор. Фонтаны, освежавшие некогда любимое место отдыха прекрасных султанш, давно иссякли, цветы, распространявшие благоухание, завяли, только кое-где еще плющ обвивал высокие колонны, и львы, когда-то выпускавшие из пасти серебристую струю, застыли в прежнем положении.
 Топете повел друзей в разрушившиеся залы Альгамбры.
 Услышав голоса, они подошли к залу де лос Эмбаядерос, где было назначено ночное собрание. В огромном высоком зале собрались маршал Серано, ссыльные генералы Конха, Орензе, Мессина, Рос де Олано, Орибе и Милан дель Боша.
 Франциско, с нетерпением ожидая своих друзей, несколько раз выходил на балкон, но, услышав шаги, возвратился в зал.
 Друзья раскланялись. Торжественная тишина стояла вокруг.
 — И ты, Жуан, вынужден покинуть Испанию, — наконец, прервал молчание Серано, обняв товарища, — и ты впал в немилость, потому что сказал правду.
 — Я разделю вашу судьбу, я тоже сослан, только нам не по одной дороге! Нас хотят разлучить и думают, что если сошлют вас на далекие острова, а мне запретят ступать на землю отечества, то водворятся мир и благоденствие. Горе престолу, который толкает народ и государство к пропасти! Горе короне, которая является игрушкой в руках жалких людей!
 — Нет им спасения, нет прощения! Долой Бурбонов, которые сделали наше отечество местом разврата! — грозно произнес Мессина.
 — Только силой, только одним отчаянным ударом мы можем возвратить Испании честь, которой ее лишили так открыто, что вся Европа смотрит на нас с презрением. Сердце мое обливается кровью, когда я произношу эти слова! Нас считают бесчестными, потому что мы молчим! — взволнованно воскликнул седой Конха. — Месть, господа! Спасение или смерть!
 — Я согласен с вами, Конха, многоуважаемый друг, — сказал
 Серано, и подал руку генералу.
 — План этот надо обдумать. Сегодня мы должны заключить союз в том, что, где бы мы ни были, всегда и во всем останемся верны друг другу! У нас могущественные союзники, даже если нас тут не будет! Вся армия и весь народ на нашей стороне, — с воодушевлением сказал Прим, — если мы будем едины, тогда Испании спасена!
 — У каждого из нас есть друзья среди грандов и генералов. Эскаланте — зять Орибе, мой брат Мануель Конха остается в Мадриде и всегда будет нам предан, — уверял седой генерал, — нас же так тесно связывает общая цель, что я почти с уверенностью могу сказать, что еще увижу возвышение Испании и наше возвращение!
 — Никто не должен знать наших планов. Положите ваши шпаги крест-накрест, друзья, — произнес Серано и вынул свою шпагу, — поклянитесь перед этим святым крестом, что всегда будете верны друг другу и всеми силами стремиться к достижению нашей общей цели: спасти прекрасное отечество! В этих немногих словах я выразил все, к чему мы стремимся!
 — Спасение Испании! — повторили все гранды, вынув шпаги из ножен и скрестив их.
 — Клянитесь быть верными нашему общему делу, — торжественно произнес Серано, как бы творя молитву.
 — Клянемся! — раздалось в высоком зале Альгамбры.
 — Клянитесь не изменять и сохранить в тайне все, что решено сегодня!
 — Клянемся!
 — Клянитесь отдать жизнь и имущество за наше отечество, которое находится в опасности, все равно, в открытой ли борьбе или тайно!
 — Клянемся! — громко и твердо произнесли все.
 — Все попытки спасти ослепленную королеву остались безуспешными. Пусть же падет она со своим ничтожным окружением, — сказал Прим. — Долой Бурбонов, этот бездарный род! Изберем правителей, которые выведут нас на дорогу.
 — Пусть этими правителями будут Серано, Прим, Олоцага и Топете, — громко произнес Мессина, — пусть они приказывают, и мы последуем за ними!
 — Да, именно они, — повторили Милан, Орензе, Конха, Олано и Орибе.
 — Благодарим вас, испанцы, — воскликнул Прим, — мы гордимся вашим доверием. Олоцага сделает в Париже все нужные приготовления для исполнения нашего решения, Топете останется в Испании, Серано отправится с вами на острова, и для меня найдется дело. Мы все вместе возвратимся однажды в наше отечество, и горе тогда врагам его, когда на востоке займется новая заря.
 — Пусть будет так! Дай Бог! Теперь мы спокойно можем отправиться за океан!
 — Не только армия и народ, но и флот стоит за нас, — с гордостью добавил контр-адмирал Топете, — черт побери, это порядочная сила!
 — Я разделяю вашу мысль о спасении Испании, — произнес молчавший до сих пор Олоцага, — вы мне оказали большую честь, поставив в один ряд с Серано, Примом и Топете, моими старыми друзьями, и я обещаю всей душой стремиться к достижению этой высокой, прекрасной цели! Предоставьте мне заботиться о подготовке наших планов, тогда нашу крепость нельзя будет взять, когда пробьет роковой час! Когда мы с маршалом Примом спешили к Альгамбре, наш слух поразил силенский колокол — дай Бог, чтобы он предвещал великое будущее!
 — Силенский колокол предрекал величие и возвышение Испании, которой давно грозила страшная погибель, — сказал Прим.
 — Итак, мы расстаемся, друзья! Идите каждый своей дорогой, храня нашу тайну, — сказал в заключение Серано, поднимая свою шпагу и вкладывая ее в ножны, — будьте готовы к решающему часу, который обязательно пробьет. Мы спасем Испанию! Топете, Олоцага и Прим, который может поселиться близ границы, позовут нас. Когда этот зов прозвучит, вспомните нашу клятву, как бы далеко вы ни были, и положите жизнь свою за наше прекрасное отечество!
 Слова Франциско были встречены громкими криками одобрения.
 — Долой всех врагов! Спасение Испании! Проклятие Бурбонам! — раздавалось в огромном мраморном зале.
 На востоке занималась заря, когда заключившие тайный союз вышли из Ворот справедливости на равнину. Они оставили за собой в утреннем тумане темные стены Альгамбры и сели на своих лошадей.
 — До свидания, — прозвучало в полумраке. Всадники поскакали в разные стороны. Франциско известил Энрику и Марию о дне отплытия на острова,
 они обе прибыли в Кадис, чтобы еще раз обнять его.
 Серано не мог опомниться от радости, увидев новое доказательство их любви, так как путешествие из Дельмонте в Кадис было чрезвычайно трудным.
 Энрика, Мария, Жуана и несколько слуг пошли вдоль каменных стен, окружавших Кадисский порт, чтобы не терять из виду отплывающих.
 Прежде чем ступить на корабль, Серано еще раз горячо прижал к груди Энрику, поцеловал Марию и благословил их обеих.
 Корабль отчалил. Серано, стоя на корме, искал взглядом Энрику и Марию, которые махали платками. Корабль удалялся все быстрее и быстрее. Франциско еще раз поклонился своим милым. Расстояние между берегом и судном все увеличивалось. Наконец, берег превратился в узкую темную полосу.
 «Вы увидите меня раньше, чем думаете», — прошептал Серано и присоединился к остальным генералам, с которыми его связывала теперь тайная клятва.

 ИЗАБЕЛЛА В ИСПОВЕДАЛЬНЕ

 Ссылка всеми уважаемых и любимых генералов вызвала недовольство не только в армии, но и в народе. В обществе крепло убеждение, что эти достойные мужи добивались свободы, которой жаждали все, и что, служа правде, они пали жертвой гнусных интриг двора.
 Прим, слывший не только храбрым полководцем, но и добродетельным христианином, радушие и щедрость которого были широко известны, приговоренный королевой к ссылке, отправился вместе с женой и новорожденным сыном за границу.
 Серано, пользовавшегося глубочайшим авторитетом в армии, постигла та же участь. Причина немилости не могла оставаться тайной. И вместо этих достойных благородных людей — гордости нации явились презираемые народом фавориты, корыстолюбивые замыслы которых были всем понятны, несмотря на ордена и почетные должности, которыми их награждали.
 Королеве, окружившей себя льстецами, с насмешливой улыбкой кланялись, когда она со своим супругом и с Марфори каталась по Плацце Майор или Прадо. При появлении в театре, когда оркестр играл гимн, ей громко шикали и оказывали всевозможное неуважение. Еще меньше щадили прочих членов королевского семейства.
 О короле открыто говорили такое, что мы отказываемся это передать, а супруга Марии-Христины именовали торговцем невольниками.
 Патера Кларета, не стесняясь, называли лицемером и сводником,
 Марфори — жалким майо.
 При встрече с членами двора все отворачивались, чтобы не снимать перед ними шляпы.
 Нарваес, не обращавший внимания на интриги при дворе и сознававший, что силой он тут ничего не сделает, предоставил монахине и патерам продолжать свои тайные деяния и стал жестоко преследовать недовольных и приверженцев сосланных генералов, число которых росло с каждым днем. Он подавлял всякие справедливые требования, и у старого Вермудеса, достигшего восьмидесяти лет, но все еще твердо владевшего топором, было больше работы, чем тогда, когда Эспартеро усмирял карлистов.
 Чтобы не привлекать внимания народа, Нарваес приказал не строить эшафот на Плацце де ла Чебада (бывшей площади Педро), а предпочел по примеру Парижа приводить в исполнение смертный приговор на тюремных дворах. Казнь совершалась без всяких церемоний, на ней присутствовали только свидетели. Повозка палача не запрягалась ослами и не сопровождалась помощниками палача, одетыми в красные рубашки. Эти изменения, не считая концессий на постройку железных дорог, и были достижениями Испании во время правления Нарваеса. Что касается железных дорог, то благодаря ревностным иезуитам они считались делом рук дьявола и часто разрушались крестьянами, так что ездить по ним было всегда крайне опасно.
 Таким образом, влияние Санта Мадре нисколько не уменьшилось и он не лишился своей ужасной силы. Хотя жители Мадрида и других больших городов были настроены против святых отцов инквизиции, у тех еще находилось очень много сторонников среди сельских жителей.
 Убийство патера Жозе наделало много шума в Санта Мадре. Все старания найти убийцу остались безуспешными. Благочестивого брата похоронили в стенах монастыря со всей пышностью, подобающей человеку его звания.
 Патер Жозе оказал обществу святого Викентия такие важные услуги, которые должны были оставаться вечной тайной, поэтому инквизиция не слишком горевала о его внезапной смерти. Святой отец исполнил свой долг, и теперь она была уверена, что он никогда не проговорится о ее тайных деяниях. Благочестивым отцам оставалось устранить еще одно препятствие, и они знали, что и после смерти отца Жозе найдут человека, готового взяться за это дело. Этим препятствием был Нарваес, который, хотя и не выступал открыто против патеров, являлся их главным соперником на пути к неограниченной власти.
 Сослав своих противников, королева зажила прежней жизнью, осыпая всевозможными почестями генерал-интенданта Марфори, который заботился о ее развлечениях.
 Через несколько месяцев после отъезда опальных генералов Рамиро переехал в свой новый дворец. Развалины Теба, как по волшебству, превратились в замок с колоннами и балконами, прелестным парком и беседками. Все было устроено с большим вкусом и роскошью, даже озеро, окруженное деревьями и кустарником, стало простираться до главных ворот замка. Бесчисленные покои графа Теба могли соперничать с покоями мадридского дворца. Конюшни были построены по новейшему образцу, в них стояли лошади редкой красоты. Казалось, графу Теба нечего было больше желать. Однако, расхаживая по своим великолепным покоям, Рамиро чувствовал, что все вокруг него холодно и пусто и что дворец этот только тогда станет для него раем, когда в нем поселится та, которая совершенно завладела его сердцем.
 Рамиро любил инфанту Марию. Образ ее преследовал его повсюду, и любовь его к ней росла с каждым днем. Изредка вспоминал он и другую Марию, похожую на инфанту, как родная сестра, но Рамиро сознавал, что испытывает к ней только братские чувства.
 Рамиро стал редко появляться в Дельмонте, хотя был глубоко привязан к его обитателям. Он избегал Дельмонте, чувствуя, что частые посещения только расстраивают его. Встречая инфанту, он забывал все, что разделяло их и видел только, что и та не оставляла его без надежды.
 Любила ли его инфанта, как другая Мария — этот ангел чистоты? Рамиро не мог вынести неизвестности, он хотел, чтобы она сама уверила его в своих чувствах. Ему недостаточно было украдкой пожимать ее прелестную маленькую ручку, он желал назвать ее своей! Знала ли это инфанта, все более увлекавшая молодого страстного графа?
 Рамиро торопливо сошел вниз и сел в свой экипаж, запряженный четырьмя серыми в яблоках лошадьми, которые рысью понесли его в мадридский дворец. Образ инфанты не оставлял его ни на минуту, мучительное неведение томило его, и он, забыв, что она дочь королевы, хотел услышать от нее самой решительное слово. В ее любви к нему он не сомневался, так как не считал девушку способной на притворство.
 Экипаж графа Рамиро въехал во дворец. Егеря соскочили, лакеи бросились открывать дверцы.
 Рамиро увидал в стороне чьи-то роскошные экипажи, но не удивился, так как знал, что гранды постоянно имели аудиенции при дворе.
 Он приказал доложить о себе инфанте. Ему показалось, что дежурный камергер как-то смешался, но, когда Рамиро с нетерпением повторил свое приказание, тот поспешно удалился.
 Прошло несколько минут. Рамиро начал беспокоиться. Он не мог понять, отчего произошла такая заминка.
 Наконец, явился камергер.
 — Потрудитесь пожаловать, господин граф, в приемный кабинет, — с почтительным поклоном доложил он, — ее королевское высочество изволит скоро выйти.
 Рамиро вошел в маленький уютный кабинет инфанты, обитый голубыми бархатными обоями. На мраморном камине стояли прелестные золотые вещицы, на стенах висели картины в золотых рамках. На спинках кресел и диванов были маленькие золотые короны.
 Когда портьера за ним закрылась, из комнаты инфанты послышался иронический смех.
 Рамиро прислушался. Видимо, это Мария шутила со своими придворными дамами. Рассматривая знакомые ему предметы, он вдруг вздрогнул — на маленьком мраморном столике лежала изящная офицерская каска.
 Рамиро хотел подойти поближе, чтобы посмотреть, кому она принадлежит, но в ту минуту, когда он протянул руку к каске, в соседней комнате послышались шаги. Он остановился. Портьера раздвинулась, и появилась инфанта.
 Лукавая улыбка играла на ее лице, голубые глаза блестели. Она тотчас угадала намерение графа и изобразила удивление, что на ее мраморном столике очутилась каска.
 Мария была очень похожа на Изабеллу: та же легкость в движениях, те же роскошные формы, тот же смелый вырез платья. Только черты лица Марии были правильнее, и она казалась еще красивее матери.
 Мария, любезно улыбаясь, пошла навстречу молодому графу.
 — Здравствуйте, господин граф. Представьте, сегодня утром я сказала моим дамам, что предчувствую удовольствие видеть вас у себя! Это удивительно, дон Рамиро!
 — Да, это в самом деле удивительно, — проговорил граф, любуясь инфантой.
 — Мне говорили, что вы намереваетесь оставить Мадрид, это нас всех очень удивляет, дон Рамиро!
 — Оставляя Мадрид, я покидаю свое счастье, инфанта, разве я в силах удалиться и, следовательно, лишиться ваших пламенных взоров?
 — Но пламя ведь скоро угасает, дон Рамиро!
 — Это все равно, лишь бы я имел счастье видеть вас!
 — Это было бы рискованно.
 — Риск ничто в сравнении с тем вознаграждением, которое я могу получить, инфанта! Роскошь моего замка холодна и пуста, потому что не освещена и не согрета вашим присутствием и вашими взорами.
 — Это меня удивляет, дон Рамиро. Что нашли вы особенного в моих взорах?
 — В них все мое счастье, — воскликнул молодой граф Теба, опускаясь на колени и протягивая к инфанте руки, — вы еще спрашиваете? Неужели вы этого не знали? Неужели никогда не чувствовали, что я боготворю вас и рад пожертвовать всем на свете ради счастья видеть вас? О, Мария, не уходите! Ответьте, удостоите ли вы . меня блаженства преклонить перед вами колени!
 — Дон Рамиро, я впервые вижу вас таким!
 — До сегодняшнего дня я не смел высказать того, что не в силах больше сдержать. Это первый блаженный час, в который я нахожусь с вами наедине! Моя любовь к вам, Мария, слишком сильна! Мария… Мария, будьте моей!
 Рамиро припал страстным поцелуем к маленькой ручке инфанты.
 — Отвечайте, умоляю вас во имя всех святых, отвечайте! Вы  0 молчите, вы холодно улыбаетесь. Мария, неужели правда то, что выражает ваше лицо?
 — Встаньте, господин граф, я никогда не думала, что вы так истолкуете мое внимание к вам!
 — Что слышу я, Мария! Значит, надежды моего сердца должны рушиться? Вы отвергаете мое искреннее признание в любви? Боже! — воскликнул Рамиро в страшном смятении, хватаясь за голову, — вы ли это, Мария? О, вы хотите убедиться в силе моей любви! Я не верю тому, что вы сейчас сказали! Не испытывайте меня, не мучьте долее, услышьте меня, и я буду счастливейшим из смертных!
 — Вы меня очень удивляете, дон Рамиро, я не думала, что вы так легко волнуетесь!
 — Вы видите меня у ног ваших, Мария, и знаете теперь все! Скажите одно слово, не медлите!
 — Встаньте, господин граф, вы скоро получите ответ, — сказала инфанта, протягивая руку Рамиро, — извините, если я на минуту удалюсь!
 Рамиро смотрел вслед Марии. Зачем она ушла, с каким ответом возвратится? Он уже мысленно видел себя счастливым супругом инфанты, которую повезет в свой дворец.
 Портьера раздвинулась. Рамиро удивленно поднялся. Вместо инфанты перед ним стоял генерал-интендант Марфори. Не был ли он послан королевой? Не принес ли желанного ответа, что может надеяться назвать когда-нибудь Марию своей?
 — Граф Теба, — заговорил Марфори как-то свысока, — мне поручено королевой провести вас в Филиппов зал. Потрудитесь следовать за мной!
 Это приглашение приободрило Рамиро, и он подумал, что все решилось в его пользу.
 В Филипповом зале собралось многочисленное общество. Казалось, тут только что происходил семейный совет: Рамиро нашел здесь Изабеллу, ее супруга, Марию-Христину, герцога Риансареса, Нарваеса и еще нескольких министров. Кроме того, он заметил рядом с королевой графа Джирдженти в испанском генеральском мундире и принцев королевского дома.
 Подойдя ближе, Рамиро увидел возле королевы инфанту Марию.
 Что происходило здесь? Инфанта сияла, граф Джирдженти самодовольно улыбался.
 — Мы решили, — начала королева, — не только следуя желаниям наших преданных советников, но и вследствие сердечной привязанности инфанты, сегодня торжественно объявить ее нареченной невестой графа Джирдженти.
 Рамиро пошатнулся — он не верил своим ушам.
 — Этот брак заключается не из политических расчетов, а по искреннему влечению нашей дочери, — продолжала Изабелла, — мы радуемся быть свидетелями такого обручения и поэтому просим инфанту Марию и графа Джирдженти дать нам свои кольца, чтобы перед совершением торжества церковного венчания, которое последует в скором времени, обручить их.
 Рамиро едва удержался на ногах. В глазах его помутилось, грудь тяжело вздымалась — вот куда пригласила его Мария! Это был ответ на его страстный вопрос. Так, значит, она расчетливо использовала его любовь, чтобы воспламенить графа Джирдженти!
 Рамиро видел, как королева поменяла поданные ей кольца, как поцеловала Марию и как милостиво улыбнулась, когда граф прижал ее руку к своим губам.
 Не в силах скрывать волнения, он судорожно сжимал эфес своей шпаги и искал глазами Марию. Их взгляды встретились — он увидел счастливую улыбку на лице инфанты.
 Соблазнительная красота Марии в его глазах разом поблекла, превратившись в какое-то дьявольское уродство. Она дерзнула, улыбаясь, ранить его душу. Для пылкого Рамиро это было выше всяких сил.
 В то время, как королева принимала поздравления и объявляла всем, что намерена отправиться в церковь святого Антиоха, Рамиро быстрыми шагами удалился. Спазмы сдавили ему горло, и он предпочел прослыть невежей, чем произнести слова поздравления, после того как над ним так посмеялись. Он оглянулся, чтобы навеки забыть эту Марию, которая завлекла его в свои сети, а потом так безжалостно оттолкнула. Из-за нее он избегал Дельмонте, где жила другая Мария, не способная на такую измену, привязанная к нему всей душой. Он предпочел бездушную инфанту этой чистой девушке. С болью в сердце он вспомнил прошлое и ту другую Марию, которой так легкомысленно пренебрег.
 Вскоре после внезапного удаления Рамиро весь двор поехал в церковь святого Антиоха, где были принесены благодарственные молебны за совершившееся обручение инфанты. Члены королевского семейства в радостном ожидании предстоящих праздников возвратились во дворец. Изабелла же осталась в церкви, чтобы перед наступлением вечера пойти в исповедальню, предназначенную для королевского семейства.
 Исповедальня помещалась справа от главного алтаря, за колоннами, украшенными образами, а три кабины для народа находились перед колоннами, разделявшими церковь на четыре предела.
 Число членов королевского семейства вместе с многочисленными родственниками Франциско де Ассизи было так велико, и все так часто исповедовались, что три раза в неделю, после вечерни, в высокой исповедальне, стоявшей в стороне, всегда ожидал кто-нибудь из патеров.
 Королева, закрытая вуалью, подошла к исповедальне.
 Кресло духовника было со стороны алтаря, а кресло исповедующегося отгорожено деревянной стеной с маленьким окошком как раз против уха патера. Кающийся должен был стоять на коленях в течение всей исповеди и произносить покаянные слова в это окошечко.
 Королева тоже преклонила колени, но для нее здесь стояла мягкая бархатная скамейка. В этом месте было совсем темно, так что духовник едва мог различить черты лица подходившего к исповеди.
 В королевской исповедальне сидел, прислонившись к спинке кресла, так что королева не могла его видеть, седой патер Антонио. Он услышал шелест платья и, выглянув, узнал королеву. Она откинула свою вуаль и опустилась на колени с тихой молитвой. На глаза королевы навернулись слезы — свидетели того, что сердце Изабеллы не совсем погибло, что оно способно к раскаянию, и что она сделалась жертвой окружавших ее ничтожных людей.
 Какие чувства владели в эту минуту душой коленопреклоненной королевы? Она доверила их Антонио, воображая, что перед ней поистине благочестивый служитель церкви.
 — Молись за мою душу, патер, — прошептала она, — потому что над ней тяготеет много грехов! Я полюбила Франциско Серано, я люблю его до сих пор и именно поэтому пыталась уничтожить! Из потайной шкатулки в своем будуаре я достала письмо, которое писал мне Франциско Серано несколько лет тому назад, и отдала его благочестивой сестре Патрочинио, совершенно не зная, чему оно послужит. Молись за мою душу, благочестивый отец, я только тогда поняла все, когда Франциско Серано оказался замешан в восстании пятнадцатого декабря! Мне было хорошо, когда я разлучила его с Энрикой, и мне со всех сторон шептали, что, если я не уничтожу его, он может стать для меня опасным. Он невинен! Я твердо верю, что Франциско Серано не принимал участия в восстании! Я приговорила его к ссылке на десять лет. Скажи, благочестивый отец, что мне делать, чтобы получить отпущение этого греха? Сознание вины камнем лежит на моей совести!
 — Каждый вечер перед сном усердно молись вместе с сестрой Патрочинио, — тихо, но повелительно произнес патер, — тогда достигнешь полного спокойствия и то, что ты сделала, можно простить!
 — Еще один грех, благочестивый отец, лежит на мне! Первое признание заключалось в моей любви, второе касается моей ненависти, и я должна сказать все, чтобы ты мог судить меня и быть милостивым ко мне, включать в свои молитвы. Брак мой с Франциско де Ассизи всегда был противен моему сердцу. Меня привели к алтарю еще ребенком, и я легкомысленно поклялась ему в вечной верности! Я нарушила этот обет!
 — Облегчи свою душу, расскажи мне все!
 Изабелла наклонила голову и шепотом покаялась во всех тайных грехах своей жизни. Она призналась во всем, чтобы получить отпущение грехов.
 Затем Антонио произнес милостивое решение.
 Окончив молитву, Изабелла встала, вуаль опять опустилась и закрыла ее. Успокоенная, вышла она из исповедальни церкви святого Антиоха. Дамы и кавалеры ее двора последовали за ней, и Марфори усадил королеву в карету.
 В этот и последующие дни при мадридском дворе одно пышное празднество следовало за другим, и, глядя на улыбающееся лицо Изабеллы, никто не подозревал, что она проливала горькие слезы в исповедальне церкви святого Антиоха.
 При дворе усердно поддерживали ненависть против Серано и Прима.

 РОЗА СВЯТОГО ОТЦА

 Наступило лето 1867 года. Над Испанией простиралось безоблачное небо, сверкало солнце, и казалось, что жизнь на этой благословенной земле так же безоблачна и радостна.
 Двор праздновал в Аранхуесе недавнее бракосочетание инфанты Марии, и все так веселились в знакомых нам великолепных залах и в парке дворца, как будто не существовало ни исповедален, ни Божьей кары.
 Многочисленные ссылки и смертные приговоры были вскоре забыты, опасные люди находились далеко от столицы, а то, что говорили народ и их депутаты, не принималось в расчет, и обедневший граф Альтеро, заменявший придворного шута, делал это предметом пошлых комедий, в которых участвовали бедные гранды, получившие содержание из королевской казны.
 Генерал-интендант Марфори, становившийся все более необходимым ее величеству, не заботясь о расходах, устраивал для двора самые экстравагантные развлечения, которым с жадностью предавались все члены королевского семейства, за исключением герцога Монпансье и его супруги Луизы, сестры Изабеллы. Посетив после долгого отсутствия мадридский двор, они стали держаться вдали от его разгульной жизни — то ли потому, что Антон Монпансье был чересчур экономен, то ли потому, что Луиза была слишком серьезна и сдержанна.
 Многие враги герцогской четы очень ловко уверяли королеву, что ее сестра заигрывает с народом и своим поведением хочет приобрести его расположение.
 Еще один человек не показывался со дня обручения Марии, тогда как прежде без него не проходил ни один праздник — молодой граф Теба.
 Как всегда в таких случаях, все шептались, придумывая причины его внезапного исчезновения и рассказывали невероятные истории. Многие дамы двора имели виды на красивого богатого графа, который вдруг покинул свет.
 Прошло несколько месяцев с того дня, как Рамиро привели на обручение инфанты, после того, как он признался ей в любви. Инфанта стала уже супругой того, кого предпочла графу Теба. Успокоившись и все обдумав, он после бессонных ночей должен был признать, что этой изменой избавлен от несчастья иметь женой легкомысленную кокетку. Он жалел графа Джирдженти, потому что почти наверняка мог предсказать, что Мария рано или поздно поведет себя с мужем точно так же, как поступила с ним.
 «Прочь это унизительное воспоминание, — шептал Рамиро, расхаживая по комнатам своего дворца. — Я поддался тебе, слепо веря в тайное пожатие твоей руки, не подозревая, что и змеи носят короны! Я не хочу вспоминать о тебе. Ты совершила обман, еще
 гнуснее тех, за которые ссылают на галеры, потому что употребила во зло мою любовь».
 Рамиро вышел на балкон и окинул взглядом окрестности, освещенные последними лучами заходящего солнца. Он вспомнил развалины Теба, когда там хозяйничала старая Жуана, представил себе Марию во время их свидания в Меруесском лесу, и тот день, когда он приехал к ней с розой в петлице. Он вспомнил свое ночное возвращение, когда его манили две Марии. Рамиро увидел ее милое счастливое лицо, с каким она бросилась ему навстречу, и ее невинное детское кокетство. «Это была простая игра воображения, — произнес он про себя, — меня привлекала блестящая корона, я был безумен. Я пренебрег любовью Марии и уверен, что теперь придется многое преодолеть, чтобы вернуть ее».
 Рамиро не находил себе оправданий. Если бы он пришел к Марии с той любовью, которую бросил под ноги инфанте, каким счастливым он мог быть теперь! Он закрыл лицо руками. Молодой, неопытный граф не заметил истинного чувства и дал завлечь себя, а потом осмеять королевской сирене.
 Послышался стук в дверь.
 Рамиро вздрогнул — кто осмелился нарушить его покой? Один из лакеев доложил, что с ним желает поговорить какая-то монахиня.
 — Дай ей денег, и пусть идет с Богом! — приказал Рамиро.
 — Она не просит милостыни, она хочет видеть господина графа.
 — Странная монахиня, что же ей надо?
 — Она говорит, что прислана из Мадрида с поручением от герцога де ла Торре.
 — Как! Герцог де ла Торре теперь на Канарских островах!
 — Я повторяю лишь ее слова.
 — Приведи ее сюда, Диас, — приказал Рамиро лакею и прибавил: — Удивительное стечение обстоятельств. От герцога де ла Торре! Я должен выслушать монахиню.
 Несколько минут спустя Диас возвратился, чтобы зажечь свечи в канделябрах, за ним следовала женщина, одетая в монашеское платье. Густая вуаль совершенно скрывала ее лицо, так что Рамиро, как ни старался, не мог его различить.
 Монахиня молчала. Она ждала, пока удалится лакей.
 Рамиро с любопытством глядел на монахиню, которая приблизилась к нему на несколько шагов, держа в руке изящную шкатулку из розового дерева.
 — Извините, граф Теба, — произнесла она неуверенным голосом, —не вы ли тот дон Рамиро, который знаком с Энрикой и Марией?
 — Да, это я, благочестивая сестра, что привело вас ко мне?
 — Тайное поручение! Вы знаете, что королева разлучила герцога де ла Торре с его супругой.
 — Герцог сослан, супруга его…
 — Живет в замке Дельмонте. Так мне сказал один монах, прибывший несколько дней назад с дальних островов океана в Кадис, а оттуда в Мадрид. Я не знаю, где находится этот замок. Герцог сообщил монаху, что в миле от Мадрида живет граф Теба, который знаком с Энрикой и Марией — это были подлинные слова герцога и монаха, которые остались в моей памяти.
 Рамиро с удивлением посмотрел на благочестивую сестру, фигура которой, хотя и была скрыта длинным широким плащом, бросилась ему в глаза.
 — Какое же известие привез монах? — спросил он наконец.
 — Я не смею сомневаться, что вы тот самый граф Рамиро! Но чтобы я с чистой совестью могла сказать, что в точности исполнила поручение несчастного герцога, назовите имя вашего отца.
 Рамиро задумался, но потом признал, что опасения монахини совершенно справедливы.
 — Перед вами тот самый человек, которого герцог де ла Торре назвал монаху, мой отец министр Олоцага!
 — Благодарю вас за это сообщение, граф Рамиро, вы именно тот. Я счастлива, что нашла вас. Герцог де ла Торре дал благочестивому брату эту шкатулку, чтобы он передал ее в целости в руки его супруги. Вы знаете, что он находится под надзором и каждую посылку с Канарских островов раскрывают и обыскивают при дворе. Поэтому герцог предпочел переслать шкатулку тайным, но верным путем. Не согласитесь ли вы передать ее сеньоре" Энрике?
 — Я охотно берусь исполнить это поручение, благочестивая сестра, благодарю за вашу предосторожность и доброту. Только назовите мне свое имя, чтобы я мог сообщить герцогине о благородной особе, так добросовестно исполнившей это поручение ее супруга.
 — Позвольте мне умолчать о нем. Достаточно того, что я нашла вас и передала шкатулку. Вы ее получили и потому, не медля, отправляйтесь к герцогине де ла Торре. Не потеряйте эту вещицу и позаботьтесь о том, чтобы она не попала в чужие руки. Не раскрывайте ее, серебряный ключик Энрика найдет в конверте.
 — Никакая власть на земле не отнимет ее у меня! В эту же ночь я отправлюсь в путь, чтобы передать супруге герцога давно ожидаемое известие, — уверил Рамиро.
 Мысль немедленно ехать в Дельмонте вдохновила его: у него появлялся повод увидеть Марию.
 Неизвестная монахиня, все время наблюдавшая через вуаль за каждым выражением лица Рамиро, отдала ему шкатулку и конверт, где можно было нащупать ключ, затем, пробормотав какую-то тихую молитву, быстро скрылась.
 Рамиро был так занят мыслью о предстоящем свидании, что не пытался больше узнать имя монахини, да она могла назваться любым другим. Благочестивая сестра беспрепятственно оставила дворец, по дороге оглянувшись на освещенные окна замка, величественно возвышавшегося на месте развалин. Дьявольская улыбка играла на лице графини Генуэзской, ее мраморное лицо светилось удовлетворением. Она торжественно подняла руку, указывая на дворец.
 — Поезжай, безумец, будь орудием моей мести, которую я клялась привести в исполнение за себя и за погибшего Жозе. Отдай шкатулку Энрике, чтобы она могла увидеть ее содержимое. Я излечу Аццо от его любви.
 — Ты будешь отомщен, Жозе, графиня Генуэзская держит свое слово!
 Она казалась какой-то потусторонней богиней мести, каким-то страшным привидением во мраке ночи, демоном, обретшим лик прекрасной женщины.
 Рамиро велел подать экипаж. Он не выпускал из рук доверенную ему шкатулку из розового дерева с известием от маршала Серано, надеясь на следующий же день прибыть в Дельмонте.
 Занималась заря, когда Рамиро проехал через Мадрид по направлению к Дельмонте.
 В тот самый день, когда граф Теба спешил к Энрике, в кафедральный собор Мадрида прибыл для королевы Изабеллы подарок, который чтили, как святыню.
 Три архиепископа, присланные папой из Рима чрезвычайными послами, торжественно внесли его в золотом ящике и поставили у главного алтаря старого кафедрального собора.
 Королева, с короной и скипетром, вместе со свитой помолилась и была подведена к алтарю. Драгоценный ящик раскрыли.
 В нем находилась золотая роза святого отца, которой он много лет усердно молился и теперь прислал ее величеству в знак милости и благоволения. Тут же был лист бумаги с собственноручным благословением папы.
 Тронутая до слез Изабелла взяла из рук архиепископа этот дорогой для нее подарок. Роза святого отца доставалась только избранным, и Изабелла видела в этом поступке наместника Божьего доказательство того, что он включает ее в свои молитвы.
 В следующие дни драгоценная роза была выставлена в кафедральном соборе между горящими свечами алтаря, чтобы народ мог убедиться, с каким глубоким уважением относится папа к ее величеству.
 Тем временем Рамиро приехал в Дельмонте. Чем ближе он подъезжал к древнему замку, в котором жили Энрика и Мария, тем тревожнее стучало его сердце. С какими словами и чувствами подойдет он к Марии?
 Когда экипаж его остановился у подъезда, лакеи замка бросились отворять дверцы, они знали графа и немедленно доложили о его приезде.
 Почтенная Жуана первой вышла навстречу Рамиро, искренне радуясь ему. Он тайком посматривал вокруг, ища глазами Энрику и Марию, но не смел спросить о них, так как старая Жуана беспрестанно расспрашивала его о здоровье, делах, о жизни в Париже, о знакомых и близких ей людях.
 — О Пречистая Богородица, как я рада, что снова вижу тебя, — прошептала старушка, вытирая слезы, — как будет рада герцогиня, что ты навестил нас!
 — Разве герцогини нет в замке? — удивился Рамиро.
 — Нет, но когда вернется, обрадуется не меньше меня. Пойдем, разденься и расскажи все.
 Рамиро отвечал на все ее вопросы очень кратко, и мысли его были заняты другим. Наконец, воспользовавшись паузой, он спросил:
 — Где же Мария?
 — Мария дома, я сейчас извещу ее. Увидишь, как она изменилась; не знаю, что мучит бедное дитя!
 Рамиро слушал ее с горьким чувством — он хорошо знал, что было причиной этой перемены.
 — Я приехал с хорошими вестями, — сказал он, увидев, что Жуана намеревалась позвать Марию, — возьми эту шкатулку и ключ, чтобы Мария могла прочесть радостное известие от герцога, может быть, оно обрадует ее.
 — Известие от герцога? Какое счастье! — воскликнула старушка, всплеснув руками. — Каким образом ты получил это сокровище? Конечно, Мария тотчас раскроет шкатулку, и, когда Энрика возвратится, ее будет ожидать радостный сюрприз. Позволь поцеловать тебя, мой Рамиро. Мне кажется, Мария слишком близко приняла к сердцу ссылку отца, я заметила, что она загрустила как раз тогда, когда, напротив, должна быть счастлива.
 — Когда же? — спросил Рамиро, передавая Жуане изящную шкатулку и конверт.
 — Со дня ее приезда сюда, с того дня, когда она, оправившись от болезни, увидела отца. Это должно было стать радостным днем не только для Энрики, но и для нее. В первое время она действительно казалась вполне счастливой, потом же… Но довольно! Ты прав, говоря, что весточка от отца хорошо подействует на нее. Побудь здесь несколько минут, мой дорогой Рамиро, я только отдам ей шкатулку.
 «Ты не знаешь, что так изменило Марию и что камнем лежит на моем сердце, — прошептал Рамиро. — О Матерь Божья, Пресвятая Дева, измени все к лучшему, будь с ней и со мной и благослови нас счастьем и спокойствием! Ты видишь наши сердца, будь милостива к нам. Если только я достоин ее, то дай мне это счастье назвать ее своей, в противном случае…» — Рамиро замолчал и опустил голову.
 Вскоре Жуана возвратилась к нему. Шкатулки из розового дерева не было в ее руках, она отдала ее Марии со словами:
 — Рамиро приехал, наш Рамиро. Он привез тебе и матери эту посылочку от герцога! Раскрой шкатулку, посмотри, что в ней лежит, и приходи скорее к нашему гостю. На мой взгляд, из вас получится прекрасная парочка, но ты будь весела, не то он подумает, что его приезд произвел на тебя дурное впечатление!
 — Моя милая Жуана, ты меня очень обрадовала этим известием. Иди вперед, я сейчас приду.
 Мария думала, что Рамиро никогда больше не приедет в Дель-монте, и знала, почему. В детстве он был главным предметом ее грез, она видела в нем свое счастье. Вместе с ней росла и ее любовь, она всегда думала, что Рамиро будет принадлежать ей, но последняя встреча посеяла в ней сомнение. Памятное прощание в старом замке Теба стало переломным в их отношениях. Рамиро сделался графом Теба, вращался при дворе королевы и стал холоден с ней.
 Мария почувствовала, что никогда не будет принадлежать Рамиро, она сознавала, какая пропасть пролегла между ними, и мечты ее постепенно рушились. Она не могла забыть их последнего свидания, того, как долго смотрела ему вслед в каком-то смутном предчувствии чего-то недоброго. То, что было после их прощания, составляло уже как бы совсем другую эпоху, полную мрака, тоски и лихорадочных снов.
 Энрика и Жуана заметили, как изменилась Мария. Теряясь в догадках, они, наконец, приписали ее постоянную грусть тоске по сосланному отцу.
 Прохаживаясь по тенистым аллеям парка, Мария вспоминала былые надежды, и, хотя эти воспоминания обычно кончались слезами, они облегчали ей душу.
 Со дня свадьбы Энрики Рамиро избегал Дельмонте — он любил инфанту Марию. Сегодня же неожиданно приехал, чтобы растравить ее раны. Но нет! Он лишь выполнил поручение — привез шкатулку с известием от отца. Свидание с ним было ей невыносимо.
 Жуана оставила Марию одну.
 В Дельмонтском замке смеркалось. Последние красно-золотые лучи сквозь высокие окна проникали в маленькую комнату, освещая тонкую фигурку девушки в светлом облегающем платье. Сегодня Мария была бледнее обычного и особенно напоминала свою мать в ее юные годы.
 Девушка взяла в руки шкатулку и прижала ее к своим пылающим губам, словно посылала привет отцу. Она раскрыла конверт, из которого выпал маленький серебряный ключик, вложила ключик в отверстие и повернула. Уже приподняв крышку, она подумала, что, возможно, лучше подождать возвращения матери. Но ведь известие послано и ей!
 Из шкатулки донесся дурманящий запах розы. Мария поставила шкатулку на изящный столик, и заглянула внутрь. Зеленые сочные листья прикрывали что-то, лежащее на дне. Она торопливо приподняла их и вскрикнула от радости: в шкатулке, распространяя нежный аромат, лежала свежая, будто только что срезанная роза удивительной красоты.
 Мария улыбнулась этой необычной посылке, отложила в сторону листья и вынула розу, чтобы посмотреть, нет ли письма от отца, но дно шкатулки покрывала влажная земля.
 «При первой посылке отец не посмел вложить письмо, — подумала она, — он убедится, что она дошла до нас, и тогда станет писать часто. Какая изумительная роза, и как чудесно она пахнет!»
 Между тем речь ее делалась все невнятнее, голова стала кружиться. Она жадно вдыхала запах розы, не подозревая, что запах цветка убивает ее.
 Прошло несколько минут, сознание Марии помутилось и она, побежденная силой яда, без чувств упала на пол. С губ сорвался короткий крик боли, как будто она пыталась взывать о помощи. Затем наступила мертвая тишина.
 Все было кончено. Мария была мертва. Сердце ее, наконец, успокоилось. Роза, предназначенная для Энрики, нашла другую жертву.
 В ожидании Марии Жуана занимала молодого человека расспросами и рассказами, но тот каждую минуту с возрастающим нетерпением посматривал на дверь.
 Наконец, возвратилась Энрика. Первым вопросом ее был:
 — Где Мария?
 Жуана испугалась: прошло уже несколько часов с тех пор, как она передала шкатулку.
 — Рамиро привез тебе и ей сюрприз, — проговорила она растерянно, — я никак не могу понять, почему ее до сих пор нет.
 — Оставьте ее, — умолял Рамиро. — Возможно, она предпочитает не видеть меня! Это было бы справедливым наказанием для меня.
 Узнав, что получено известие от Франциско, Энрика бросилась в комнату Марии.
 Через несколько минут оттуда раздался душераздирающий крик. Не медля ни секунды, Рамиро побежал через коридоры в комнату той, которую так и не успел увидеть.
 Энрика держала в руках мертвую дочь!
 Не в силах противостоять новому неожиданному удару судьбы, она обняла безжизненное тело дочери и лишилась чувств. Потрясенная Жуана с молитвой опустилась на колени.
 Рамиро, сраженный горем, стоял возле Марии, бледное лицо которой освещалось свечами прибежавших слуг. Он вспомнил свои слова: «О Матерь Божья, Пресвятая Дева," благослови нас счастьем и спокойствием! Будь милостива к нам! Если я достоин ее, то дай мне счастье назвать ее своей. В противном случае…»
 Матерь Божья услышала его молитву, она вынесла свой приговор.
 Жуана нашла на столике раскрытую шкатулку из розового дерева, а на полу увядшую розу.
 Роза исполнила свое назначение, а теперь увяла.
 Приехавший из Бедойи врач заявил, что причиной смерти было отравление, следов которого он, однако, не нашел. Все догадались, что шкатулка из розового дерева содержала яд для Энрики, но жертвой оказалась Мария. Рамиро, сам того не ведая, ставший орудием чьей-то страшной мести, был безутешен.
 Глубокая скорбь воцарилась в Дельмонте.
 Узнав о внезапной смерти прекрасной Марии, поселянки из окрестных деревень собрались в замок, украсив цветами гроб своей любимицы. Рамиро, Энрика и Жуана поочередно находились у гроба.
 Ночью, когда никого больше не было в громадном зале, Рамиро приподнял вуаль, закрывавшую лицо Марии, и прижал к губам ее холодную безжизненную руку, словно прося прощения за причиненное горе. Всю ночь перед похоронами Энрика сидела возле гроба дочери, и хотя все опасались за ее здоровье, никто не мог помешать ей в этом.
 Мать, видевшая свою дочь в последний раз, желала провести оставшиеся часы на коленях перед горячо любимой дочерью, чтобы найти утешение своей раненой душе. Она хотела предаваться горю в одиночестве.
 Мария лежала в белом платье, усыпанном цветами, в венке из цветущих мирт. Лицо ее ничуть не изменилось, казалось, она спит безмятежным сном.
 Энрика преклонила колени перед гробом, обняла дочь и, роняя слезы, долго смотрела ей в лицо. Энрика прижалась губами к щеке Марии.
 — И тебя похитили у меня, — прошептала она, — я должна одна пережить эти мучительные минуты. Я не могу понять причины твоей внезапной смерти, моя Мария. В ком за свою короткую жизнь могла ты возбудить ненависть или месть? Все помыслы твои были добрые. Только что нам засветило счастье, только что мы соединились, как какая-то завистливая рука разлучила нас с Франциско, и теперь и с тобой. Дарованное нам после стольких мук и горестей счастье было слишком велико и не могло поэтому продлиться долго, и теперь я в отчаянии преклоняю колени перед твоим гробом.
 Энрика наклонилась над телом обожаемой дочери.
 Слух о смерти Марии дошел до Аццо, бродившего в окрестностях Дельмонте. Он явился во дворец ночью, чтобы тайно проститься с Марией, которую когда-то спас. Увидев коленопреклоненную мать, он остановился, не смея нарушить этого святого часа. Аццо снял шапку и сложил руки, как для молитвы.
 Бездомный, гонимый всеми цыган, преследуемый Санта Мадре и превращенный им в вампира, цыган, которого не ласкала ни одна душа, пришел к Энрике разделить ее горе. Рубашка его разорвалась, когда он пробирался между кустами, короткие черные брюки были разорваны, на плечи накинут старый плащ; но на груди по-прежнему висела серебряная цепь цыганских князей. Аццо подарил клад своих отцов Марии, когда они с матерью были бедны и жили в нужде. Теперь Энрика стала герцогиней де ла Торре, а Мария лежала мертвая в гробу. Ей не нужно было ни золота, ни драгоценных камней, она перешла в лучший мир.
 Энрика приподнялась и взглянула на открытую дверь.
 — Это вы, Аццо! О, подойдите сюда и посмотрите на мое горе!
 — Я знаю уже о нем. Позвольте мне на минуту преклонить колени возле вас, Энрика, позвольте вместе с вами помолиться!
 Цыган, рыдая, опустился на колени перед мертвой Марией. Затем он поднялся и взял руку Энрики.
 — Скажите, правда ли то, что я слышал, — мрачно спросил он. — Разве Мария отравлена?
 — Доктор утверждает это, хотя в розе, которая лежала возле моей дочери, не нашли яда. Шкатулку с розой, которую привез Рамиро и которая была признана причиной смерти Марии, будто бы прислал Франциско.
 — Рамиро привез ее? — быстро сказал Аццо. — От кого он получил ее?
 — Ее принесла монахиня в замок Теба в ночь перед отъездом графа сюда.
 — Монахиня… О ужас! Она высокого роста и закрыта густой вуалью?
 — Да, так утверждал Рамиро. Монахиня имела поручение доставить в Дельмонте шкатулку из розового дерева. Она не знала дороги сюда и попросила Рамиро передать ее мне.
 Аццо застыл.
 — Это дело рук Аи, — вымолвил он неслышно, — этой монахиней была она. Роза предназначалась для Энрики.
 — В тот самый вечер, когда Марию нашла мертвой, я послала гонцов к контр-адмиралу Топете, который поддерживает связь с моим мужем. Я должна узнать, он ли передал шкатулку.
 — Прощайте, Энрика, — решительно произнес Аццо, — не герцог де ла Торре прислал розу. Я знаю, чье это дело, и отомщу за вас! — Лицо цыгана в эту минуту было страшным.
 — Прощайте, Энрика, возможно, я больше никогда не увижу вас. Вы знаете, что главная цель моей жизни — охранять вас, и высшая награда за это — ваша улыбка. Прощайте, Энрика! Каким образом избавлю я вас и весь свет от этого чудовища, я еще не решил. Мне кажется, что это наше последнее свидание с вами, я вас очень любил, Энрика! Я не верил, что могу любить женщину, которую никогда не назову своей, теперь же я счастлив. Поминайте добром бедного цыгана! И, если больше не услышите о нем, преклоняя колени перед могилой дочери, помолитесь и за его душу.
 — Мой милый Аццо, — сказала Энрика, тронутая до слез, — сохраните свою жизнь, не подвергайте ее опасности! Моя молитва будет сопровождать вас всюду и благодарности моей нет конца!
 — Прощайте, Энрика, я искренне желаю, чтобы ваш Франциско скоро невредимым возвратился к вам, прощайте!
 Аццо пожал руку Энрике, простился с мертвой Марией и скрылся во мраке ночи.
 На следующий день дочь Энрики, в дорогом гробу, украшенном цветами и венками, отнесли в склеп. Священник из Бедойи отпел покойницу. За гробом по дороге, усыпанной цветами, следовало много людей. Рамиро шел рядом с Энрикой и Жуаной.
 Под торжественными сводами старого фамильного склепа упокоилась прекрасная девушка, ставшая жертвой людской злобы.

 ДЕНЬ МЕСТИ

 Прошло несколько недель после описанных событий.
 Последуем с читателем в Мадрид и пройдем через Цыганскую улицу на площадь, куда выходит много грязных и темных улиц.
 Это мадридская площадь Растро 1 , здесь можно купить все, что душе угодно, и притом по весьма дешевой цене.
 На одной стороне этой площади в ряду деревянных лавок продается мясо: на железных крюках висят потроха, в больших чанах с грязной красноватой водой лежат головы и ноги — это пища для бедных людей.
 Напротив мясных лавок, на другой стороне площади, со своим товаром сидят какие-то подозрительные женщины в неопрятных платьях. Тут вы найдете все — от тряпок до мантии герцогини, от деревянной ложки цыгана до серебряного бюста святого Бонифация, всевозможный хлам, который, однако, быстро раскупается, разумеется, маньолами с их провожатыми, обедневшими людьми и преступниками.
 На бюсте Пресвятой Девы висела старая мужская шляпа, которая продавалась по одной цене с этим бюстом, тут же были великолепный сервиз, полинялая мантилья, два револьвера и распятие.
 Аромат цветов смешивался с отвратительным запахом гниющего под палящим солнцем мяса, заплеснелых платьев и тухлой рыбы; говор мошенников сливался с визгом и криком мужчин, женщин и ребятишек, приехавших сюда из разных провинций Испании.
 — Сюда, сеньор, — кричит толстая торговка, — купите у меня эту бархатную мантию, ее ноcил маркиз Сетон, доверенный короля Фердинанда!
 — Вот талисман, сеньор, — перебивает другая, — он предохраняет от чумы, уверяю вас, потом будете жалеть об этом, он защищает от чумы, которой легко заразиться, проходя по Растро!
 — Купите это ожерелье для вашей возлюбленной, — вступает третья и сует под нос старые грязные бусы, — не зевайте, завтра уже не найдете таких!
 Чья-то рука протягивается к ожерелью — это обожатель какой-нибудь маньолы, глаза у этого человека запали, щеки почти серые, ему надо бы купить тот талисман, предохраняющий от чумы, или, быть может, уже поздно?
 На Растро Мадрида смерть — нередкий гость!
 На углу площади сидят несколько оборванных цыган, предлагая прохожим грязные карты — большинство посетителей Растро азартные игроки. Игра их нередко кончается кровавой дракой, при которой, однако, цыгане прежде всего стараются спасти свои старые карты.
 Солнце начинало заходить. С наступлением ночи на Растро стекались подозрительные личности, мужчины и женщины. Смеющиеся публичные женщины, в коротеньких юбках, с цветами в густых темных волосах, с маленькими образками на почти обнаженной груди, прогуливались под руку со своими кавалерами, заглядывали в лавки, чтобы купить у торговок платье к предстоящему балу; со всех сторон раздавались веселые восклицания, брань и проклятия.
 Никому не было дела до этого вертепа, никто из правительственных чиновников не заботился о том, чтобы очистить площадь от всякого сброда. В то же время стоило каким-нибудь честным гражданам собраться небольшой толпой, как тут же появлялись альгуазили.
 — Посмотри-ка, — вдруг воскликнул один из цыган, обращаясь к своему соседу, — идет Аццо. Хотя на нем бархатный плащ и шляпа, как у какого-то гранда, это наверняка он.
 — Ну да, разумеется, это он, Витто, — отвечал другой цыган, — Аццо князь, он может себе все позволить.
 — Посмотри, — продолжал Витто, — он идет с маньолой, как она отвратительна!
 — Может быть, она ему нравится!
 — В таком случае у него нет глаз. У нее синие губы и впалые щеки!
 — У нее, должно быть, чума.
 Чумой называли на Растро ту болезнь, которая сопровождает холеру, но еще ужаснее последней. Тот, кто заражался чумой, умирал несколько дней спустя в страшнейших муках. Эта болезнь появлялась неожиданно и распространялась удивительно быстро.
 Цыган Витто вскочил на ноги. Пробравшись сквозь толпу, он пошел за человеком в бархатном плаще, желая убедиться, действительно ли Аццо прогуливается под руку с маньолой. Витто узнал Аццо и с ужасом увидел на шее девушки роковые темные пятна.
 Цыган вздрогнул: если Аццо пойдет с ней, он может погибнуть. К несчастью, никакой альгуазиль не запрещал заболевавшим показываться на улицах. Возможно, цыганский князь в сумерках не заметил признаков страшной болезни?
 Витто осторожно дотронулся до плеча Аццо.
 Тот обернулся и увидел цыгана.
 — Витто, ты ли это? — удивленно воскликнул он. — Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.
 — Останься тут, Аццо. Куда ты идешь? У этой девушки чума!
 — Я знаю это, Витто, и потому иду к ней.
 — Ты с ума сошел, — закричал цыган на языке, которого маньола не понимала, — если ты дотронешься до нее, то погибнешь!
 — Я ищу чумы. О, ты не знаешь моих планов. Я задумал месть, Витто, такую страшную месть, о которой никто и понятия не имеет!
 — Но если ты избираешь эту страшную болезнь орудием своей мести, ты сам погибнешь, — пытался остановить его Витто, — разве у тебя нет ножа?
 — Нож слишком хорош для наказания женщины, которую я ненавижу и которая должна умереть в страшных муках, — отвечал Аццо. — Кроме того, она хитрая и осторожная, и мне не подобраться к ней. Однако она любит меня, — добавил он с усмешкой, — я обниму и поцелую эту тварь, после того, как проведу время с маньолой.
 Цыган окаменел — он не мог представить себе такой мести.
 — Ты должен ее убить, но не жертвовать собой!
 — Повторяю тебе, я четыре дня безуспешно подстерегал ее. Прежде, чем приблизить к себе, она снимет с меня платье, чтобы убедиться, что на мне нет оружия.
 — Я не пущу тебя, я не допущу этого! — закричал Витто, удерживая Аццо за руки.
 — Не мешай мне, Витто, или ты сам поплатишься жизнью!
 — Имеешь ли ты при себе ожерелье святых жуков? — вдруг спросил его Витто.
 — Ожерелье святых жуков, — повторил Аццо. — Что это?
 — Разве твой отец перед смертью не сообщил тебе?
 — Смерть настигла его раньше, чем он ожидал.
 — В таком случае отпусти маньолу, я подскажу тебе другую месть, — сказал Витто, увлекая за собой Аццо.
 — Бедная женщина погибнет…
 — Дай ей денег, чтобы она могла послать за доктором.
 Аццо так и сделал, маньола хотела поцеловать его руку, но он быстро убрал ее.
 — Ну говори, — с нетерпением начал Аццо, — я помню, что среди сокровищ находится цепь из черных жуков.
 — Тот, кто наденет ее на шею, погиб.
 — Это же самый роскошный наряд наших женщин.
 — Это ожерелье носили только княгини. То, что находится у тебя, снято с покойной княгини, изменившей одному из твоих предков, оно пропитано ядом. Старая Цирра однажды говорила об этом твоему отцу.
 — Может быть, это сказка, переходившая из уст в уста.
 — Старая Цирра не лгала. Используй для своей мести этот способ.
 — И ты думаешь, что яд, которым пропитаны жуки, действует и теперь?
 Витто усмехнулся.
 — Разве ты не цыган, не знаешь, что яд, который использовали князья, действует вечно, стоит лишь чуть-чуть поцарапать кожу!
 — Согласен с тобой, Витто. — Аццо остановился в раздумье. — Я хочу непременно наказать ее тем же способом, какой выбрала она, отравив Марию. Она посыпала розу какой-то ядовитой пылью — я надену ей на шею ожерелье святых жуков!
 — Вот это настоящая месть! Если яд не произведет желаемого действия, у тебя будет достаточно времени, чтобы заразиться чумой.
 — Ты прав, Витто, она торжествовала бы, если бы знала, что я погибну вместе с ней — этой радости я не доставлю ей! Она умрет так, как изменница-княгиня, она должна надеть это редкое украшение!
 Аццо остановился.
 — Как же мне удастся передать ей ожерелье? — проговорил он растерянно.
 Витто задумался. Действительно, если монахиня так мнительна, то никогда не примет из рук незнакомого человека подарка, даже такого дорогого, как этот.
 — Кто же эта женщина, которую ты так ненавидишь?
 — Это Ая, ты знаешь ее.
 — Ая, которая сопровождала нас в наших путешествиях? Где же она?
 — Она теперь сестра Патрочинио, молится рядом с королевой.
 — Если все правда и Ая действительно та сестра Патрочинио, тогда…
 — Ну, что тогда, говори скорее!
 — Говорят, король любит монахиню, — сказал цыган, — что, если предложить ему это драгоценное украшение, которое по своей внешней скромности подходит для подарка монахине? Принеси мне ожерелье, Аццо, я берусь доставить его, куда следует.
 — Я не хотел бы лишать себя удовольствия видеть все своими глазами.
 — Если я исполню твое поручение, то это так же верно, как если бы ты исполнил его сам.
 — Я знаю это, но желал бы полюбоваться, как Ая станет надевать ожерелье, пропитанное ядом.
 — Если ты принесешь его, тебя наверняка узнают.
 Аццо сознавал справедливость слов цыгана, но все еще колебался.
 Витто, видя нерешительность своего товарища, успокаивающе потрепал его по плечу.
 — Если не удастся передать монахине подарок, у тебя еще останется твой план мести.
 — Ну, хорошо! Жди меня завтра вечером на углу Цыганской улицы, я принесу ожерелье.
 — Завтра после захода солнца найдешь меня тут. Аццо пожал руку цыгану и отправился на улицу Толедо.
 Ему нечего было опасаться, что его узнают и схватят: в плаще и испанской шляпе он даже отдаленно не напоминал цыгана, которого когда-то гнали, как дикого зверя, и притащили в Санта Мадре. Если бы он попал сейчас в руки инквизиции, то наверняка погиб бы, так как «летучая петля» была разгромлена, а дон Рамиро далеко.
 Аццо прошел через городские ворота и поспешил в дальний лес, где зарыл клад своих предков. Долгое время он не трогал этот ящик и не знал всего его содержимого.
 Была глубокая ночь, когда Аццо подходил к скале Оре. Он так хорошо знал дорогу, что темнота нисколько не мешала ему. Без малейшего шума пробирался он сквозь чащу, чтобы еще до зари достичь того места, где был зарыт его клад. Дорога, по которой он шел, то поднималась в гору, то спускалась вниз; кое-где приходилось пробираться по острым изломанным сучьям. Вскоре он дошел до скалистой местности, где деревья росли как-то уродливо и криво.
 На окруженной кустами возвышенности он увидел скалу Ору, освещенную луной. Дорога к горе пролегала через лес и была пустынной. Несмотря на это, Аццо, прежде чем взойти на гору, на минуту остановился и прислушался. Все было тихо, только журчал лесной ручей и кричали ночные птицы.
 Аццо поспешно пересек открытое место, отделявшее его от скалы. С ловкостью, свойственной цыганам, он полез на гору, держась за кусты, и, наконец, добрался до места, где был зарыт клад цыганских князей. Порывшись в кустах, Аццо нашел деревянную лопату, служившую еще его отцу, и быстро принялся за работу. Осторожно отложив в сторону мох и траву, он вырыл яму глубиной в два фута. Работа шла очень медленно, и только на заре его лопата ударилась о камень, под которым в железном ящике лежал клад. Аццо приподнял камень, снял рыхлую землю, открыл ящик, извлек известную ему шкатулку и отпер ее ключом. Внутри она была украшена слоновой костью и выложена маленькими шелковыми подушечками. В углублении лежала нетронутая, может быть, еще с тех времен, как ее положили туда его предки, цепь в виде изящно нанизанных черных священных жуков.
 Аццо взглянул на святое украшение. Ему казалось, что ножки жуков от прикосновения его рук зашевелились, он улыбнулся и поспешно закрыл шкатулку, так как уже занималась заря. Аццо осторожно положил камень на прежнее место, засыпал его землей, тщательно зарыл яму и покрыл ее травой и мхом.
 Убедившись, что ничего не заметно и прикрыв сломанными сучьями следы своих ног на сырой земле, он спрятал лопату между кустами, положил шкатулку за пазуху и спустился с горы в долину.
 Когда он достиг леса, на востоке уже блеснули первые лучи восходящего солнца. Он закончил свою ночную работу вовремя и теперь ему требовался отдых. Времени у Аццо оставалось достаточно, на Растро ему надо было явиться лишь к вечеру.
 Наконец, наступил желанный час.
 После захода солнца Витто ожидал Аццо на углу Цыганской улицы. На нем был какой-то фантастический плащ. Он встретил княжеского сына вопросом, произнесенным шепотом:
 — Ожерелье с тобой?
 — Вот оно — все сохранилось как нельзя лучше!
 — Я так и знал. Жуки пропитаны ядом и затем высушены. Ты делаешь монахине драгоценный подарок.
 — Монахине?
 — Нет, нет, я говорю, что украшение, которое ты доверяешь мне для передачи королю, драгоценно, — сказал Витто, раскрыв шкатулку и вынимая жуков. — Тут двадцать жуков и они так хорошо сохранились, будто положены вчера. Это чистый капитал в десять тысяч реалов, не считая черненного золота, из которого сделана застежка.
 — Ах, если бы только я мог видеть, как Ая наденет цепь на себя!
 — Предоставь это мне, я спешу!
 Витто закрыл шкатулку и спрятал ее под плащом. Затем, простившись с Аццо, быстрым шагом направился на Плаццу де Палачио.
 Начинало смеркаться, когда цыган прибыл во дворец и беспрепятственно прошел мимо караула до площадки, откуда начинались две лестницы в разные половины дворца. Объявив одному из лакеев, что он пришел с тайным известием к королю, что случалось во дворце довольно часто, он попросил указать дорогу. Лакей исполнил его просьбу.
 Витто, держа шкатулку под плащом, взошел по ступеням так решительно, как будто не раз приближался к покоям короля.
 В коридорах было так светло, что если бы Аццо сам явился сюда, его, без сомнения, узнали бы монахи, которые шныряли взад и вперед мимо Витто. Цыган дошел до передних комнат, где его, разумеется, остановили адъютанты и лакеи.
 — Нищий! Каким образом эта чернь могла пробраться сюда? Уж не заснул ли караул? — воскликнул старый камергер, грудь которого была увешана орденами. — Самый скверный нищий очутился в покоях его величества! В самом деле, это неслыханное дело!
 Лакеи уже приготовились вытолкать Витто.
 — Я не нищий, я принес тайное известие для короля!
 — Подобной ложью нас частенько старались провести, мы знаем подобных людей. Вон!
 — Сжальтесь, благородный сеньор! Я должен говорить с королем, он один может достойным образом заплатить мне за драгоценность, которая составляет мое единственное имущество, мое спасение. Видите, я не лжец.
 Витто, почтительно наклонясь, вынул из-под плаща шкатулку и раскрыл ее.
 — Знаете ли вы это украшение?
 — Это святые жуки Востока, — произнес камергер, между тем как адъютанты, косо глядя на цыгана, с любопытством рассматривали редкую драгоценность.
 — Без сомнения, надо будет доложить об этом королю, — прошептал камергер, — это необычное ожерелье.
 — И как хорошо сохранилось!
 — Как же попало оно в руки такого человека?
 — Двадцать жуков, — живо сосчитал камергер, — и ни одна ножка, ни одно крылышко жука не повреждены, они блестят, как черное дерево!
 — О подделке нечего и думать, — подтвердил один из адъютантов, — мой брат, служивший при турецком посольстве, год тому назад прислал мне точно такое ожерелье. И знаете, что предлагал мне за жуков Превенто, ювелир с Пуэрты дель Соль? Двести крон!
 — Не отпускайте этого человека, — прошептал камергер, — я пойду в кабинет короля.
 Он закрыл шкатулку, приняв важное выражение, прошел через полутемный зал, отделявший комнату адъютантов от кабинета Франциско де Ассизи, и раздвинул портьеры.
 Маленький плешивый король со впалыми щеками, которые он часто намазывал румянами, поливал себе руки благоухающими духами, убедившись только что перед зеркалом в безукоризненности своего туалета.
 Камергер, почтительно поклонившись, остановился.
 — Что вы мне несете, любезнейший? — спросил Франциско пискливым голосом.
 — Великую редкость, ваше величество, — улыбаясь, но с важностью ответил камергер.
 — Покажите, покажите, что это такое?
 — Ожерелье из святых жуков Востока, которые считаются величайшею редкостью!
 — Ожерелье? Это в самом деле такая драгоценность, которой не оплатишь даже короной моей супруги, — сказал король и взял шкатулку, чтобы рассмотреть ожерелье. — Чудесно, превосходно и как хорошо сохранилось! Действительно, я никогда не видал такой редкости, кому оно принадлежит?
 — Одному человеку, похожему на нищего!
 — Приведите его сюда, я хочу узнать, каким образом попала к нему в руки эта уникальная вещь, которая так неимоверно высоко ценится.
 Пока камергер ходил за цыганом, Франциско де Ассизи с удовольствием разглядывал дорогое украшение. Ему часто приходилось делать подарки дамам, а это ожерелье как нельзя больше соответствовало щедрости короля. Причем оно могло достаться ему за бесценок, чем и хотел воспользоваться король, как всегда, находившийся в стесненном денежном положении.
 — Нищий, черт побери, он, наверное, нашел или украл это украшение! Но каким образом? Если бы у кого-нибудь пропала подобная вещь, весь Мадрид всполошился бы. А вот и сам странный владелец святых жуков, — сказал Франциско де Ассизи, обращаясь к входившему и низко раскланивавшемуся цыгану, которого сопровождали двое адъютантов с обнаженными шпагами. — Подойдите и скажите, кто вы и как попало к вам в руки это ожерелье.
 — О ваше величество, я бедный цыган, бедный человек без крова и родины, — сказал Витто, скрестив руки на груди и подходя ближе к королю. — О ваше величество, — продолжал он, боязливо оглядываясь на адъютантов, — я хотел бы говорить с вами без посторонних, что мне надо сообщить вашему величеству, нельзя слышать этим офицерам!
 Король сделал адъютантам знак удалиться. Цыган бросился перед ним на колени, так что лицом своим почти дотрагивался до ковра.
 — Ваше величество, сжальтесь надо мной и купите ожерелье, у меня нет денег даже на хлеб, иначе я не продал бы последнего наследства моих предков!
 — Я думал, что вы, цыгане, живете милостыней!
 — О ваше величество, никто ничего не подает бедному цыгану, который постоянно бродит по лесам без крова.
 Король понял, что может приобрести драгоценность в обмен на маленькое подаяние, но все-таки делал вид, будто не желал оставить его у себя.
 — Ожерелье слишком невзрачное и черное, — отвечал он.
 — За милостыню оно не будет слишком невзрачным! Это прекрасное украшение для благочестивой женщины, которую на вашем языке называют монахиней!
 Цыган, по-видимому, совсем не знал цены ожерелью.
 — Дайте что-нибудь бедному цыгану, который унаследовал этих жуков от своих отцов. — Дайте мне милостыню, чтобы я мог прожить завтра и послезавтра, а затем отправиться дальше. Когда-то это ожерелье украшало княгинь и благочестивых женщин, заслужите же вы, ваше величество, милость Божью и подарите это святое украшение праведной женщине!
 Франциско де Ассизи взглянул на цыгана, и в голове его возникла хорошая мысль. Графиня Генуэзская давно не получала от него знаков высокой милости, ему даже казалось, что она поэтому держала его в отдалении от себя. Слова цыгана пробудили в нем сильное чувство любви к все еще прекрасной Юлии, и он, в знак привязанности и благодарности за бесчисленные услуги, оказанные ею, намеревался подарить ей это незатейливое, но дорогое украшение, которое, как весьма верно выразился цыган, очень подходило в подарок благочестивой женщине. К тому же у него появлялся случай доказать графине Генуэзской, что монашеское платье, скрывающее ныне ее античные формы, не остудило его страсти к блиставшей некогда в большом свете красавице-графине.
 — Кто же поручится, что это ожерелье твоя собственность, цыган? — наконец, спросил Франциско де Ассизи.
 — О ваше величество, велите посадить меня в темницу, прикажите разузнать, не ищет ли кто-нибудь святых жуков! Поверьте мне на слово, ваше величество!
 — У тебя честное лицо, как тебя зовут?
 — Ференци, ваше величество. Ференци звали и моего отца, который, в свою очередь, унаследовал святых жуков от своего отца. Я должен их продать, ваше величество, меня мучает голод, — сказал Витто, назвавший себя другим именем, опасаясь, что монахиня припомнит его, — но бедный Ференци никому, кроме вас, не отдал бы украшения своих предков.
 — Вот тебе мой кошелек, Ференци.
 — О как вы милостивы! — сказал хитрый цыган и прижал к губам брошенный кошелек, в котором зазвучали монеты. — Бедный Ференци очень счастлив!
 Франциско де Ассизи позвонил в колокольчик и приказал вошедшему адъютанту:
 — Пусть угостят цыгана сытным ужином, бедняга голоден, и мне бы хотелось, чтобы ему хоть один раз в жизни было хорошо.
 — О ваше величество, я премного благодарен вам, — воскликнул Витто, протягивая руки к королю, — бедный Ференци готов идти за вас в огонь!
 — Следуйте за мной, — сказал ему адъютант. Витто повиновался.
 Король улыбнулся ему вслед. Он сделал очень выгодную покупку, что всегда приводило его в хорошее настроение. Он радовался, что провел цыгана с настоящей ценой ожерелья, не подозревая, что, в сущности, был обманут сам.
 Оставшись один, он вынул из шкатулки ожерелье и осмотрел его со всех сторон. Жуки были красиво и крепко связаны, замочек из черненного золота выглядел так, словно его сделали за час до этого, а ведь ожерелью было уже несколько столетий.
 «Не медли подарить его прекрасной и благочестивой графине, — сказал про себя Франциско де Ассизи. — Цыган прав, говоря, что черное ожерелье годится в подарок благочестивой женщине, притом графиня любит все необыкновенное, и я надеюсь, что это старинное украшение понравится ей».
 Чтобы не сломать ножек жуков, король осторожно вложил ожерелье в шкатулку и закрыл ее, не догадываясь, что сам только что избежал опасности: если одна из острых ножек оцарапала бы ему кожу, он неизбежно погиб бы; эти же самые жуки убили изменницу-княгиню.
 Франциско де Ассизи накинул темный плащ, надвинул на глаза шляпу, которую обычно носил во время подобных тайных прогулок, и вышел через маленькую боковую дверь, ключ от которой имел только он. Дойдя до перекрестка, он направился к соборному флигелю, чтобы незамеченным войти в комнаты сестры Патрочинио, где не было ни стражи, ни камергеров и лакеев.
 В первой комнате стояло несколько монахов, которые, узнав короля, тотчас сделали вид, что углублены в религиозный разговор.
 Франциско де Ассизи отворил дверь в молельню монахини, предполагая застать ее там в этот поздний час. Закрыв за собой дверь, король, полный ожидания, остановился за портьерой и раздвинул ее обеими руками.
 Довольное выражение скользнуло по увядшему лицу маленького короля: сестра Патрочинио, не замечая его, стояла на коленях перед аналоем. Теплый летний воздух, проходивший сквозь открытые окна со спущенными шторами, заставил графиню сбросить с себя громоздкое коричневое одеяние; таинственный полумрак от неровного света маленькой лампады перед изображением Божьей Матери окутывал стоявшую на коленях фигуру.
 Могло показаться, что живописная поза монахини заранее придумана — так прекрасно было ее мраморное лицо с тихо шевелившимися губами и глазами, обращенными к небу, так нежны ее ослепительно белая шея и грудь, напоминавшая грудь античной статуи. Пролетевшие годы не тронули красоты бывшей графини Генуэзской, но под чарующей внешностью скрывалась все та же порочная и фальшивая натура.
 Но ослепительная внешность имела такую притягательную силу, что люди неудержимо стремились к ней, как мотыльки к свету. Франциско де Ассизи при виде пленительной монахини бросился к молившейся красавице, чтобы обвить своими дрожащими руками ее стан.
 Монахиня испугалась и хотела вскочить, чтобы накинуть на себя свое коричневое платье.
 Но Франциско помешал ей, прошептав:
 — Божественнейшая из женщин, вечно прекрасная, не отталкивай меня, позволь вернуться на твою грудь и, покоясь на ней, признаться тебе, что ты царица среди женщин, все бледнеют и меркнут перед тобой, и своей красотой ты покоряешь весь мир.
 — Король, перед вами молящаяся женщина, давно, как вам известно, покинувшая свет.
 — Так позволь же иметь хоть какое-то право на тебя, дай блаженство преклонять перед тобой колени. Ведь не могла же ты забыть, кем была для меня раньше. Своим появлением при дворе ты возбудила во мне надежду, что станешь вечно принадлежать мне. Да, Юлия, я даже осмелился думать, что ты ради меня избираешь монашество. И хотя мои губы прикасались к телу не одной роскошной женщины, хотя многие красавицы Европы были в моем распоряжении, но твоей красоте, божественная Юлия, должны уступить все женщины! О, не отталкивай меня, не скрывай под жалкой одеждой своего обольстительного тела, позволь прижаться к нему горячими губами. О, улыбнись, улыбнись и прижми меня к себе!
 Ая действительно улыбнулась.
 По ее холодным чертам скользнуло выражение дьявольского торжества: слова короля исходили из глубины сердца, она чувствовала, что не утратила еще своей всемогущей власти над ним, и тихо обвила его шею рукою.
 Франциско де Ассизи упал на грудь прекрасной графини Генуэзской. Потом он быстро открыл шкатулку, вынул оттуда ожерелье святых жуков и обвил его вокруг шеи монахини. Она не оттолкнула его, и в знак благодарности позволила поцеловать себя в губы, обещая не снимать подарка перед сном.
 Затем графиня попросила короля удалиться и вскоре сладко задремала.
 Ослепленный жаждой мести цыган не ошибся, полагаясь на слова опытного Витто, что ядовитые жуки должны непременно впиться в кожу Аи и что она, ничего не подозревая, примет таким образом смерть от его руки.
 Ая дремала, черное ожерелье обвивало ее гладкую шею, подарок короля плотно прилегал к ее мягкой влажной коже. Казалось, святые жуки оживали и, исполняя свою страшную задачу в темноте ночи, осторожно впивались в ее тело, как жало скорпиона.
 Странные тревожные сны вскоре окружили монахиню; она металась в постели, роскошная грудь ее высоко вздымалась, с уст срывались бессвязные слова. Ае снился дикий Аццо.

 СМЕРТЬ НАРВАЕСА

 Через некоторое время после возвращения из Дельмонте Рамиро, не посетив ни разу двора, хотя графиня Джирдженти отправилась со своим супругом на юг, чтобы провести холодные месяцы в Гренаде или Севилье, поспешил в Париж, где имел случай встретиться с генералом Примем и его супругой, отправившимися вслед затем в Лондон. Рамиро, теперь серьезный, сдержанный человек, своими манерами все более напоминавший Олоцагу, хотел жить как можно дальше от грустных воспоминаний.
 Между отцом и сыном завязалась теснейшая дружба. Они вели оживленную переписку с Серано, Примом и Топете, и вскоре выяснилось, что Мария стала жертвой жестокой мести, так как Серано не посылал в Дельмонте никакой шкатулки из розового дерева.
 Какое сильное впечатление произвела на Франциско смерть дочери и как ожесточило маршала это и многие другие известия, мы увидим в одной из следующих глав.
 После получения розы от папы Римского иезуиты приобрели еще большую власть над королевой. Исходивший из Санта Мадре мрак, закрывавший свет солнца над угнетенной страной, сгустился еще больше.
 Сестра Патрочинио уже несколько месяцев лежала в постели, страдая болезнью, причины и способа лечения которой никто не знал, хотя ее навещали лучшие доктора, призванные королевой. Ее тело покрылось ранами, залечить которые не было никакой возможности. Никто, в том числе и сама монахиня, не подозревал, что причиной этой ужасной болезни был подарок крроля.
 Королева казалась очень озабоченной несчастьем, постигшим благочестивую сестру, не проходило дня, чтобы она не осведомлялась о ее здоровье.
 В один из первых дней января 1868 года Изабелла ласково попросила герцога Валенсии навестить больную сестру Патрочинио и уведомить ее, в каком состоянии находится монахиня.
 Нарваес исполнил желание королевы и вернулся к нетерпеливо ожидавшей его Изабелле.
 Старый волевой генерал, человек честный, несмотря на свою суровость и жестокость, вошел в кабинет королевы с расстроенным лицом; он не был дипломатом, умеющим скрывать свои чувства.
 — Что случилось, господин герцог? Вы нас пугаете, — вскрикнула королева, быстро вставая с кресла. — Благочестивая сестра Патрочинио…
 — Обманщица, опасная женщина, против которой я должен предостеречь ваше величество, — отвечал Нарваес решительно, на лицах стоявших у входа адъютантов выразилось величайшее изумление.
 Королева, не понимая, что случилось, сильно побледнела.
 — Благочестивая сестра Патрочинио… это ужасно!
 — Извините, ваше величество, я привык говорить откровенно. До сих пор считая монахиню набожной женщиной, я с радостью исполнил желание вашего величества узнать о ее здоровье… Но монахиня — опасная женщина, она носит клеймо преступников, ваше величество, я своими глазами видел рубец палача на ее левой руке.
 В то время как Изабелла с нескрываемым ужасом внимала словам герцога Валенсии, в соседней комнате кто-то шевельнулся и тихо вышел.
 — Господин герцог, вы, вероятно, ошиблись. Мы слышали, что несчастная благочестивая сестра вся в ранах — это тяжкое испытание, посланное ей небом. Вы ошиблись, то, что вы говорите, невозможно.
 — Ваше величество, вы знаете и, вероятно, не раз замечали, что мои глаза, несмотря на старость, зоркие и никогда не подводили. Я сам был страшно поражен при виде клейма, потому что не предполагал, что эта женщина выбрала одежду монахини, чтобы избежать наказания или скрыть клеймо. Ваше величество, вы можете положиться на мои слова. Когда я, намереваясь исполнить ваше желание и доказать, что всегда к вашим услугам, даже в неприятном для меня случае, стал приближаться к соборному флигелю, там случайно никого не оказалось. Я застал монахиню одну. Она дремала, положив левую, здоровую, руку на подушку. Я обратился к ней со словами, как было поручено мне вашим величеством, она не отвечала, тогда мой взгляд невольно упал на ее руку. Дрожь пробежала по моему телу, когда я заметил на ней резко выделявшийся рубец, я подошел ближе — это было клеймо палача!
 — Довольно, — прошептала Изабелла и Закрыла лицо руками, — все должно разъясниться.
 — В словах вашего величества слышится недовольство мной. Нарваес верный слуга вашего величества и привык быть откровенным. Нарваес предостерегает ваше величество против этой женщины и советует как можно скорее освободиться от нее. Пока считалось, что монахиня живет здесь как ревностная служительница истинной веры, я молчал, теперь же считаю своей обязанностью сказать вашему величеству: берегитесь этой обманщицы, она преступница.
 Королева не находила слов. До сих пор благочестивая сестра стояла в ее мнении так же высоко, как и сам Нарваес. Кому доверять, к кому обратиться? Слова герцога ей казались невероятными, она готова была признать рубец, замеченный Нарваесом на руке монахини, следствием такой же необъяснимой и никому не понятной болезни, как и ее раны.
 Когда герцог хотел удалиться, королева собралась с духом и сказала, обращаясь также к стоявшим тут адъютантам, которые, без сомнения, постарались бы распространить эту новость:
 — Мы не преминем найти объяснения этому, господин герцог, и постараемся сообщить вам результаты.
 Во время этого разговора патер Кларет вышел из соседней комнаты и направился к соборному флигелю. Он слышал весь разговор Нарваеса с королевой и, расстроенный, направился в комнату, где лежала монахиня. Он думал сейчас о том, как эта история с клеймом отразится на его собственном положении при дворе.
 С этого дня Нарваес сделался ярым и откровенным противником патеров, хотя до сих пор старался не вступать с ними в открытую борьбу.
 Графиня Генуэзская, не подозревавшая о визите герцога Валенсии, лежала на своих подушках, когда Кларет с растерянным лицом поспешно вошел к ней в комнату.
 — Благочестивая сестра, — прошептал патер, — первым делом отпусти служанку, я должен сообщить тебе важное известие.
 Монахиня, исполняя желание Кларета, подала служанке знак удалиться.
 — Что привело тебя так внезапно сюда, благочестивый брат? — спросила она голосом, который показывал, какую страшную боль причиняли ей раны.
 — Нам готовится нечто ужасное, все висит на волоске, — отвечал патер. — Нарваес только что сообщил королеве — язык мой отказывается произнести — что твоя левая рука носит клеймо.
 Монахиня вздрогнула, словно от укуса змеи, глаза ее сверкнули мрачным огнем, казалось, в эту минуту к ней вернулись прежние силы.
 — Нарваес, — пробормотала она, — он сообщил королеве…
 — Я все слышал в соседней комнате и потому поспешил сюда, чтобы уведомить тебя об опасности.
 При виде этого маленького тучного человека с косыми глазами в таком отчаянии и страхе по бледному лицу графини пробежала улыбка.
 — Он хочет погубить нас, — прошептала она, — но будь спокоен, благочестивый брат, он роет могилу самому себе.
 Нарваес поклялся сомневающейся королеве, что видел на твоей руке роковой знак, когда он полчаса тому назад по поручению Изабеллы подошел к твоей постели.
 — Значит, здесь в комнате не было никого, кто мог бы помешать ему или разбудить меня?
 — Никого, иначе нашему врагу не удалось бы открыть твою тайну, бедная страдалица.
 — О, эти ненадежные слуги! Они за это поплатятся. Однако не тревожься, благочестивый брат. Благодарю тебя за это известие. Изабелла Бурбонская не обратит внимания на слова Нарваеса, она почувствует, что ненависть внушила ему их.
 — Адъютанты слышали об этом позоре, они были свидетелями его совета удалить тебя. Уже сегодня это известие распространится с быстротой молнии.
 Монахиня судорожно сжала руки; Кларет прав, придавая этому происшествию такое значение, следовало немедленно что-то предпринять, чтобы восстановить влияние иезуитов.
 Кларет, хорошо понимая, что вместе с благочестивой сестрой и поверенной королевы падет и он, с нетерпением ждал решения монахини. Он видел, как в ней бушевали чувства, как ее ядовитые мысли отражались на бледном неподвижном лице, и как, наконец, оно озарилось торжествующей улыбкой.
 — Победа будет на нашей стороне, благочестивый брат! Теперь выслушай меня.
 — Ты знаешь усердие, с которым я служу нашему великому делу.
 — Не теряя ни минуты, отправляйся на улицу Фобурго и скажи святому трибуналу, что с наступлением вечера я жду к себе преподобного великого инквизитора Антонио. Попроси его не мешкать, так как то, что я хочу сообщить ему, не терпит отлагательства. Завтра, брат Кларет, все наши враги будут уничтожены. Еще одно: прикажи моей служанке — она в передней комнате — оставить меня на час одну. Затем, прежде чем отправишься в Санта Мадре, вынь из среднего ящика моего письменного стола, который стоит в соседней комнате, один предмет — он лежит между письмами и бумагами.
 — Каждое твое желание для меня закон, благочестивая сестра, — отвечал услужливый Кларет и принял из рук монахини маленький ключ. Отворив дверь соседней комнаты и убедившись, что там никого нет, он подошел к письменному столу, открыл средний ящик и вынул оттуда лежавший между письмами и бумагами маленький изящный кинжал, который отлично годился для того, чтобы заставить замолчать любого человека.
 Кларет, обычно с удивительной точностью угадывавший все ее мысли и планы, на этот раз не понял намерений монахини и даже подумал, что рассудок ее помутился от тяжкой болезни. Он остановился в нерешительности, но потом решил, что планы монахини, какими странными они иногда ни казались, всегда были удачны. Закрыв ящик письменного стола, он принес ей кинжал.
 — Благодарю, благочестивый брат, — проговорила графиня, — теперь торопись в Санта Мадре и скажи, чтобы преподобный отец Антонио вечером явился ко мне, мне нужно сообщить ему весьма важные известия.
 Кларет простился с монахиней, чтобы выполнить ее приказ. Когда он вышел из комнаты и передал служанке слова монахини не входить к ней, графиня Генуэзская подняла голову с подушек. Она схватила правой рукой короткий кинжал и оголила левую руку.
 С бешенством посмотрела она на ужасный несмываемый знак.
 — Я долго со страхом носила тебя, подвергаясь опасности. Но я не допущу, чтобы Нарваес восторжествовал надо мной и погубил меня из-за этого клейма. Оно должно исчезнуть с моей руки. О, никто не поверит тому, что ты, Нарваес, видел его. Тот, кто перетерпел такую боль и мучения, как я, не побоится нанести себе еще рану, чтобы освободиться от пятна и приобрести еще большую власть, которой будет достаточно, чтобы погубить тебя, герцог Валенсии.
 Графиня Генуэзская схватила крошечный кинжал и вонзила его в то место, где был роковой знак. Она побледнела от боли, губы ее сжались, зубы стиснулись. Убедившись, что на месте клейма осталась одна хотя и не глубокая, но большая рана, монахиня налила на нее какой-то воды, чтобы унять кровь.
 Графиня торжествовала! Теперь могли явиться ее враги, она останется победительницей. В изнеможении упала она на подушки, спрятав кинжал.
 Кровь капала в чашу, стоявшую на мраморном столике у кровати. Она смотрела на стекавшие капли, будто считая их, чтобы затем отплатить за каждую.
 С нетерпением ждала она вечера. Она даже думала, что королева сама придет навестить ее, чтобы удостовериться в правоте Нарваеса. Хитрая монахиня знала свое влияние на Изабеллу и была уверена, что, не имея доказательств, та не поверит такому тяжкому обвинению.
 Что, если вдруг явится королева и увидит свежую рану на ее руке? Отважная графиня очень ждала этого, потому что тогда королева окончательно уверует в ее святость.
 Но Изабелла была не в состоянии посетить больную монахиню, в душе ее происходила борьба, и она не могла прийти к окончательному решению. Тем смелее действовала Ая — задуманные планы придали ей необыкновенную силу и душа ее торжествовала над больным, слабым телом.
 Когда кровь из раны унялась, она позвонила и приказала вбежавшей служанке помочь ей одеться.
 Служанка с ужасом увидала новую, свежую рану на руке своей госпожи, но Ая казалась такой сильной и бодрой, что все просьбы не вставать с постели остались напрасными. Не успела она одеться, как ей доложили о приходе отца Антонио.
 — Да благословит тебя Пресвятая Дева, преподобный отец, — приветствовала она вошедшего, — ты видишь перед собой страдалицу.
 — Мы молимся за тебя, бедная благочестивая сестра, чтобы святые дали тебе силу терпеливо и безропотно переносить эти мучения! Твоя болезнь нечеловеческая, сестра Патрочинио.
 — Ты говоришь правду, отец Антонио, раны, покрывающие мое тело, не земные. Три ночи подряд мне являлся святой Франциск. В первую ночь я видела его с кровавыми ранами на теле, он смотрел на меня и, как бы благословляя, поднял руки надо мной, а капли его крови потекли на мое тело; во вторую ночь кровь уже не текла из его ран, в третью ночь я видела его уже здоровым.
 — Святой Франциск избрал тебя на то, чтобы передать свои страдания, не сомневайся в этом, благочестивая сестра.
 — Он поднял руки и, казалось, прошептал: «Отправляйся в церковь святого Антиоха и покажи свои раны народу, чтобы уверовали все неверующие и еретики».
 — Это высокий знак, благочестивая сестра. Торопись исполнить его приказание! Ты носишь раны святого Франциска, избранница, — проговорил седовласый великий инквизитор и упал на колени перед монахиней, которая показала ему кровавую рану на руке.
 — Помоги мне исполнить его приказание. Отвези в церковь святого Антиоха, пусть сойдется народ и увидит, что наши противники — пропащие грешники и что им не избежать чистилища.
 — Ты удостаиваешь меня высокой милости, благочестивая сестра. Хотя я уже стар, но чувствую в себе еще столько силы, что могу стать тебе надежным помощником в этом деле. Наших врагов забросают каменьями, наша власть будет бесконечна.
 Прежде чем последовать за великим инквизитором, монахиня с трудом добралась до соседней комнаты и спрятала свой маленький кинжал. Затем вернулась к старику и, опираясь на его руку, вышла из замка, чтобы отправиться в церковь святого Антиоха.
 На другой день весь Мадрид знал, что в церковь святого Антиоха явилась монахиня Патрочинио с кровавыми ранами на теле, которые каким-то сверхъестественным образом перешли на нее от святого Франциска, что ни один доктор не может разгадать причины ее болезни и что это знак неба для отходящей от церкви и клонящейся к неверию толпы.
 Известие это дошло и до королевы. Она сама съездила в церковь и увидела там массу народа, явившегося, чтобы лицезреть монахиню с кровавыми ранами святого Франциска.
 Великий инквизитор Антонио у алтаря громил врагов духовенства и, в доказательство гласа Божьего, указал на монахиню, стоявшую в стороне с высоко поднятой обнаженной рукой. Из кровоточащей раны на каменный пол капала кровь.
 Старики и дети пробирались к ней, чтобы омочить кровью свои белые платки. Подходили больные, хромые на костылях, подводили слепых и других калек, желавших получить хоть каплю святой крови благочестивой сестры Патрочинио, носившей на руке рану святого Франциска. Антонио и Роза довольно взирали на действие хитро задуманного плана.
 Королева, увидев все своими глазами, уверовала в святость монахини; всякое сомнение, вызванное в ней словами Нарваеса, улетучилось. Она избегала герцога Валенсии и удалила бы его от себя, если бы тот не был ей так нужен.
 Прямой и честный министр-президент был потрясен не столько низостью монахини, сколько тем, что она нагло обманывала народ.
 Нарваес был строг, даже жесток, если речь шла о делах, не соответствующих его убеждениям, и до конца защищал свои взгляды на спасение Испании. Его железный кулак хорошо знали в стране. Он придерживался убеждений, что для благополучного существования страны необходима твердая власть, и решительно проводил в жизнь этот принцип.
 Но братья святого Викентия, ловкие негодяи, не пренебрегали ни одним средством, каким бы преступным оно ни было. Нарваес хорошо знал это и хотел раз и навсегда положить конец гнусным проделкам мошенницы. Раз уж он вступил на путь открытой борьбы с монахиней и ее соратниками, то намеревался довести ее до конца. Он не сомневался, что монахиня сама нанесла себе рану, ловко превратив ее из клейма палача в кровоточащую рану святого Франциска, и приходил в бешенство при виде одураченной толпы.
 Герцог Валенсии решил силой положить конец бессовестному обману.
 Уже три дня как монахиня разыгрывала свою комедию. После всенощной, на которой присутствовал весь двор, толпа стала пробираться к монахине, окруженной полумраком, чтобы убедиться, что из ее ран все еще капала кровь. В это время в церкви раздались какие-то глухие голоса и мерные шаги отряда солдат.
 Седовласый патер Антонио, стоявший вблизи Аи, стал прислушиваться: в портале все громче звучали голоса:
 — Вы слышите, она обманщица, не давайте себя морочить. Долой ее со ступеней алтаря!
 Антонио побледнел. Бешеная ярость овладела им, когда он вдруг увидел у портала блестящие латы алебардистов.
 Монахиня тоже услышала шаги солдат. Нарваес, окруженный адъютантами, приближался к тому месту, где она стояла.
 Антонио стал спускаться по ступеням алтаря, он не сомневался — враг Санта Мадре готовился применить насилие. Гневным взглядом он пытался остановить своего заклятого врага.
 Нарваес подошел к монахине, которая спустила рукав своего коричневого платья на открытую рану.
 — Правительственная власть приказывает монахине Патрочинио, — крикнул он громким голосом, — не делать церковь местом гнусного обмана! Если она тотчас же не оставит церкви, с ней поступят по закону!
 Глубокое молчание последовало за этими резкими словами — Антонио, снова взошедший на алтарь, прервал его.
 — Кто осмеливается проникать в храм Божий с оружием? — спросил он грозным голосом.
 — Министр-президент, герцог Валенсии!
 — Он грешник, даже если носит корону!
 — Если монахиня Патрочинио тотчас же не выйдет из церкви святого Антиоха, она будет арестована! Не я оскверняю святой храм, а покровители этого обмана. Горе тем, которые прибегают к такому средству, чтобы пробудить в народе ложную веру в Бога. Мы преклоняем здесь колени не перед людьми, а перед святостью неба.
 Из портала раздались голоса в поддержку дрожавшего от гнева Нарваеса, грозные выкрики против Санта Мадре и монахини.
 Великий инквизитор Антонио произнес проклятие, но его заглушил громкий ропот солдат.
 Нарваес стоял вблизи трепетавшей от бешенства сестры Патрочинио, которая несколько дней тому назад так хвалилась будущей победой и вдруг увидела себя уничтоженной. Глаза ее метали молнии, губы побелели, она была навеки предана позору и презрению, это доказывали голоса толпы, возбужденной словами Нарваеса.
 Монахиня направилась к маленькой двери, бросив на Нарваеса и его свиту взгляд, исполненный глубочайшей ненависти, с языка срывались страшные угрозы. Едва держась на ногах, она спешила вернуться в замок. Королева была расстроена, но по-прежнему бесконечно милостива к благочестивой сестре, она бросилась ей на шею, пытаясь успокоить ласками и уверяя, что на герцога нельзя сердиться, его резкость всем известна, но переделать старика нельзя. Последние слова убедили Аю, что Изабелла не в силах отказаться от услуг герцога, и мысль эта привела ее в бешенство.
 «Ты научишься править без него, — прошептала она, собираясь вернуться в свои покои, — он будет уничтожен!»
 Когда бедная монахиня дошла до соборного флигеля, из тени коридора к ней приблизился патер Кларет, сообщивший, что на следующий день Нарваес с кабинетом отправляется в Аранхуес для тайных приготовлений к новому займу, так как государственная казна находится в плачевном состоянии.
 — Верны ли твои сведения? — спросила монахиня.
 — Не сомневайся, благочестивая сестра. Завтра ранним поездом все министры во главе с Нарваесом отправляются в Аранхуес и намереваются вернуться ночью.
 Кларет привык сообщать монахине или великим инквизиторам все самые мелкие происшествия. Он не догадывался, какую мысль заронил в голову графини Генуэзской своим сообщением.
 — Завтра ночью, говоришь, они вернутся назад вместе с Нарваесом. Не знаешь ли, в котором часу, благочестивый брат?
 — В одиннадцать часов вечера поезд отправляется из Аранхуеса и примерно к часу ночи приходит сюда.
 — Благодарю. Продолжай сообщать нам решения Кабинета.
 — Ты кажешься очень взволнованной, сестра Патрочинио, ты очень бледна и дрожишь.
 — Это пройдет. Мы не должны обращать внимания на недуги и слабость нашего тела. Ты знаешь наших врагов и их силу, ты знаешь, какая опасность грозит нашему высокому делу, мы должны действовать, чтобы не пропустить ни одного удобного случая.
 — Я думаю, мы уже не раз доказывали, что ничто не может устоять против силы нашего благочестивого общества.
 — Ты имеешь в виду Серано и Прима, которые оба в изгнании.
 — И Олоцагу, который все более впадает в немилость, и Топете, который никак не может перенести того, что остался до сих пор контр-адмиралом. Эти четыре дворянина королевской гвардии были опаснейшими врагами Санта Мадре и казались непобедимыми. Где они, благочестивая сестра? Они уничтожены и забыты. Это было великое дело! Возможно ли после этого, чтобы мы не сумели устранить других врагов силой или хитростью, которые в сравнении с герцогом де ла Торре и маршалом Примом малые дети?
 — Ты прав, благочестивый брат, но первый успех тем более не должен заставить нас сложить руки и ничего не предпринимать. Только тогда, когда человек умеет пользоваться ее плодами, победу можно назвать настоящей.
 — Твоя ловкость и твое влияние одинаково велики. Да сохранят тебя и ниспошлют тебе здоровье святые, чтобы раны незабвенного Франциска, перешедшие на тебя, не уничтожили твоей силы! — прошептал Кларет, низко кланяясь.
 «Они приедут с ночным поездом, — пробормотала монахиня после ухода духовника королевы, — их можно уничтожить всех сразу, если, как это уже случалось, дымящаяся машина на полном ходу будет сброшена с рельсов».
 Лицо Аи пылало огнем мести. Забыв про свои раны, она быстро вошла в другую комнату, накинула на себя плащ и торопливо вышла из замка.
 Графиня пошла по направлению к улице Фобурго, она знала, что после всего случившегося застанет братьев святого Викентия в черном зале дворца.
 То, что обсуждалось ночью в зале совещаний трибунала инквизиции, осталось навсегда тайной. Переговоры эти были так ужасны, что заставили бы содрогнуться любого нормального человека.
 Три великих инквизитора Санта Мадре бросили свои шары в урну. Антонио твердой рукой вынул их.
 Три шара оказались черного цвета. Решение было принято единогласно. После этого следовало принять второе решение.
 Не говоря ни слова, так как благочестивые братья не нуждались в объяснении, Антонио положил в урну один белый и два черных шара.
 Анастазио Джусто, монах, внешне очень напоминавший Мерино и такой же фанатичный, вынул белый шар, Антонио и Роза — по черному, и им выпало привести в исполнение решение инквизиции.
 На следующий день, как к говорил Кларет, министры во главе с Нарваесом прибыли на станцию железной дороги, находившуюся за Колизео, чтобы, не привлекая внимания, отправиться в Аранхуес.
 Стоял мрачный январский день, дул холодный ветер. С наступлением вечера легкий туман окутал дорогу, которая, проходя мимо виллы госпожи Делакур, вела в долину. Проселочная дорога, окруженная с обеих сторон голыми деревьями, была пустынна и глуха, только по временам слышался стук экипажей, подвозивших жаждавших наслаждений грандов к известной нам вилле. В салонах госпожи Делакур новые сирены все еще завлекали богатых сеньоров.
 Проселочная дорога находилась в тысяче шагов от полотна железной дороги, соединявшей отдаленные провинции с Мадридом. Непроницаемый мрак ночи опустился на тихую и глухую местность. Вдалеке время от времени слышался свист локомотива.
 Поезд, который после полуночи приходил в Мадрид, шел дальше на север. С этим поездом должны были приехать из Аранхуеса Нарваес и министры.
 На городской башне пробило одиннадцать часов. С последним ударом из Прадо к проселочной дороге подошли два человека, плотно закутанных в плащи. Сырой холодный воздух пробирал до костей, на небе не светилось ни одной звезды. Зимний ландшафт был неприветлив и пуст.
 Один из ночных путешественников остановился.
 — Если не ошибаюсь, мы должны идти по этой дороге, — прошептал он, обращаясь к своему спутнику и показывая рукой на поле, которое вдали сливалось с беловатым туманом.
 — Кажется, ты прав, брат Роза, — отвечал другой глухим голосом.
 Оба человека повернули вправо и тихо пошли по узкой тропинке.
 — Нам не следует являться раньше полуночи, — напомнил Роза, — в это время сторож расчищает рельсы. Дай руку, преподобный Антонио, здесь положена шаткая доска, обопрись на меня.
 — Ты думаешь, что в старости неизбежны слабость в ногах и головокружение, брат Роза. Ты ошибаешься — я еще могу перейти яму по доске, иди спокойно вперед.
 — Это милость неба, — пробормотал великий инквизитор.
 Вскоре справа от себя они увидели домик станционного смотрителя, они прошли мимо него и приблизились к рельсам, возле которых лежали штабеля бревен и железных шпал.
 Шедший впереди Роза вдруг остановился и схватил Антонио за руку — ему померещились чьи-то шаги.
 — Скорее! Спрячемся за бревнами! — прошептал Роза.
 Великие инквизиторы, явившиеся на станцию среди ночи с ужасным намерением, быстро спрятались за штабелями бревен. Это было как нельзя вовремя: мимо прошел станционный сторож, который вышел проверить железнодорожный путь.
 Когда сторож скрылся в темноте, они встали, чтобы, не теряя ни минуты, приняться за дело. Монахи выбрали очень удачное место, так как они издали могли видеть приближение поезда. Благочестивые отцы подождали, пока, как они думали, сторож войдет в свой домик; была уже полночь.
 — За работу, — прошептал старик Антонио, почувствовав прилив молодых сил. Они подтащили, одно за другим, несколько тяжелых бревен и положили их на рельсы. Братьям святого Викентия этого показалось мало. Они с большим трудом приволокли еще несколько кусков рельсов, лежавших у дороги.
 Изнемогавшие под тяжестью монахи представляли страшное зрелище. Это были дьяволы — ослепленные местью дьяволы в образе людей.
 Они знали, что все пассажиры поезда должны погибнуть. Мужья, которых с нетерпением ожидали жены, матери с детьми — всех их благочестивые отцы обрекли на смерть ради того, чтобы уничтожить Нарваеса и его сторонников.
 Наконец, работа была готова.
 Антонио и Роза стояли на рельсах и любовались делом своих рук.
 В эту минуту вдали блеснул красный огонек локомотива.
 Антонио бросил еще раз внимательный взгляд на балки и куски рельсов, чтобы вслед за тем бежать со своим товарищем с этого места.
 Вдруг великому инквизитору показалось, что одно из бревен недостаточно плотно прилегает к другому, и, пока Роза, вытаращив глаза, как завороженный, смотрел на приближающийся локомотив, он еще раз перешел через рельсы, чтобы поправить бревно.
 Роза только собрался крикнуть, чтобы Антонио повернул назад, так как уже слышался стук несущегося на всех парах паровоза, как тот споткнулся и упал на рельсы, нога его попала в щель между шпалами. Роза видел, что через несколько минут поезд достигнет места, где лежал стонавший старик, и мигом кинулся к нему на помощь.
 Приближалась роковая минута.
 Роза одним прыжком очутился возле Антонио.
 — Ради всех святых, скорее! — крикнул он. — Мы можем быть колесованы и заживо погребены!
 — Я не могу встать! Спаси меня, брат Роза, спаси! Одна нога отказывается мне служить!
 При падении Антонио сломал ногу, которая попала в щель между шпалами.
 Ближе, все ближе подходил поезд.
 Антонио сложил руки — жестокий патер Санта Мадре в отчаянии стал читать молитву.
 — Мы пропали! Слышишь стук локомотива и вагонов? Собери все свои силы, я не в состоянии поднять тебя один, я вынужден бросить тебя на произвол судьбы!
 Антонио стал подниматься, Роза выдернул его ногу и с усилием вытащил беспомощного старика, который ухватился за него, крепко стиснув зубы, затем перетащил через рельсы и направился к полю.
 Не успел Роза протащить почти безжизненное тело великого инквизитора на сто шагов, как локомотив со страшной силой налетел на преграду. Вагоны разлетелись вдребезги, тишину разрезали жуткие вопли.
 — Прочь, прочь! — стонал Роза, таща за собой бесчувственного старика и боясь оглянуться.
 Злодеям Санта Мадре не было суждено увидеть дело своих рук.
 Двери вагонов разлетелись, пассажиры в страхе соскакивали на землю с криками о помощи, в отчаянии волокли за собой раненых: локомотив был неузнаваем, машинисты и кочегары исчезли, и только к утру между обломками нашли их разорванные на части тела.
 Из пассажиров только немногие были тяжело ранены, остальные пострадали очень незначительно, но служащие железной дороги погибли все. Машинисту бревном раздробило грудь, один из кочегаров сломал себе шею, другому отдавило обе ноги, так что через несколько часов он умер.
 Нарваес в первую минуту столкновения получил сильный удар, на который, однако, не обратил внимания, хотя он и причинил ему боль. Он успокоил министров и своих спутников, указывая на тяжело раненных и довольный тем, что так легко отделался. На следующее утро на рельсах обнаружили бревна. Хотя при столкновении с поездом их отбросило в сторону, причина катастрофы стала очевидной.
 Но кто мог совершить это дьявольское преступление? Стали искать злоумышленников, как всегда арестовали невиновных, но после многочисленных допросов их пришлось отпустить. Было назначено большое вознаграждение тому, кто раскроет это темное дело, но преступление осталось невыясненным — братья святого Викентия умели хранить тайну.
 Вскоре Нарваес почувствовал недомогание и должен был прибегнуть к помощи врача, который прописал ему различные лекарства и натирания, но болезнь развивалась.
 Победа опять оказалась на стороне Санта Мадре!
 12 апреля 1868 года ослабевший герцог Валенсии почувствовал свой последний час — он потребовал соборования.
 Известие о его смерти не вызвало ни сочувствия, ни грусти в народе, но при встрече его скромной погребальной процессии люди справедливо замечали: «Он был честным человеком».
 Королева, ради которой он перенес не одно унижение и страдание, за которую он столько лет сражался и готов был отдать жизнь, благодарная королева не нашла даже времени оказать верному слуге последнюю почесть: ее парадная карета, запряженная шестью лошадьми, пустая сопровождала украшенный пальмами и лавровыми венками гроб герцога Валенсии.

 ГОНСАЛЕС БРАВО

 Король умер — да здравствует король!
 Возгласы эти, означавшие смену регента, раздавались примадридском дворе, когда в апреле 1868 года бренные останки Нарваеса были перенесены в склеп его предков.
 Нарваес умер — да здравствует Гонсалес Браво!
 Народ спрашивал: кто этот человек, которому предстояло теперь управлять страной?
 Дарует ли он, наконец, блага, без которых не может существовать человечество: справедливость, свободу и спокойствие?
 На эти вопросы можно ответить немногими словами: Гонсалес Браво был творением Санта Мадре, игрушкой инквизиции, орудием братьев святого Викентия.
 Когда преподобным патерам Санта Мадре, наконец, удалось устранить своего последнего врага Нарваеса, все их стремления сосредоточились на том, чтобы приискать для королевы нужного советника. Цель их была достигнута, когда слабая Изабелла сделала Гонсалеса Браво регентом.
 После смерти Нарваеса пали и остальные министры; их заменили Кабинетом, состоявшим из людей, подобных Гонсалесу — не имевших представления ни о справедливости, ни о нравственности. Отличная победа патеров!
 Хотя престарелый Антонио и не вынес последствий перелома ноги — заслуженная кара неба, которую он сам навлек на себя, жертва эта была так ничтожна в сравнении с блестящими результатами, что он мог спокойно умереть.
 Великий инквизитор Антонио, ослепленный фанатик, до последнего вздоха оставался самым ревностным служителем инквизиции, решившимся во имя ложной идеи даже на убийство. После смерти Антонио его место занял патер Роза, место последнего — патер Кларет. От погонщика мулов и вора до великого инквизитора Испании — великолепная карьера, лучшее доказательство ловкости и хитрости духовника королевы.
 С наступлением тепла мадридский двор, как всегда, готовился к переезду в замок Эскуриал. Генерал-интендант Марфори был занят бесконечными хлопотами, чтобы сделать летнее местопребывание своей августейшей покровительницы как можно приятнее, и Изабелла с наслаждением слушала рассказы о предстоящих увеселениях.
 — Дорогой генерал, — сказала она однажды, подавая руку для поцелуя, — вы мой настоящий друг. С какой заботливостью готовите вы для меня приятные развлечения. Мне так отрадно видеть вас всегда около себя — но вы опять спешите…
 — Господин министр-президент только что велел доложить о себе вашему величеству. Я живу надеждой, что в Эскуриале мне суждено будет чаще пользоваться милостью, которой удостаивает меня ваше величество.
 — И я надеюсь на это. Переселимся туда как можно скорее. Август приближается, пусть он застанет нас в таинственных аллеях Эскуриальского парка. В столице какая-то тяжесть давит меня, я не знаю, отчего это происходит, но мне кажется, будто все переменилось.
 Марфори поклонился и скрылся за портьерой, Изабелла, погруженная в свои мысли, остановилась посреди кабинета. В ее душе мимо воли воскресли картины прошлого, где Серано и Прим занимали первое место.
 Через несколько минут в дверях появился министр-президент Гонсалес Браво — высокий худощавый человек лет пятидесяти, с низким лбом, темными живыми глазами и густой черной бородой. Он был в простом фраке с орденами — даже с белого галстука, стягивавшего его тонкую шею, свисал знак королевской милости, украшенный сверкающим бриллиантом. Не переставая кланяться, он ступил на ковер маленькой комнаты.
 — Приветствуем вас, господин министр-президент, — начала Изабелла, — ваше обещание сообщить нам необыкновенно важное известие возбудило наше любопытство.
 — Я счастлив быть с вами наедине, ваше величество.
 — Значит, какая-то тайна?
 — Должен сообщить вашему величеству чрезвычайно важную тайну, — отвечал Гонсалес Браво.
 — Говорите, господин министр.
 — Я, кажется, напал на след заговора…
 — Заговора! Вы нас поражаете!
 — Который затевает контр-адмирал Топете с несколькими изгнанными вашим величеством генералами.
 Изабелла испугалась: имя Топете могло быть связано с заговором, потому что он не только поддерживал связь с ссыльными гвардейцами, но и сам чувствовал немилость королевы, оставаясь до сих пор в прежней должности.
 Королева понимала, что Топете имел повод к недовольству, и это заставило ее внимательнее прислушаться к словам министра.
 — Что дает вам право на такое обвинение? — спросила она.
 — Тайная переписка, которую контр-адмирал ведет с Лондоном и Канарскими островами.
 — Письма распечатывались?
 — До сих пор нет, но все доказывает, что между ними существует тайный союз.
 — В таком случае надо арестовать контр-адмирала и обыскать его замки. У него их, как мы знаем, два: один в Мадриде, другой в Кадисе.
 — Его арест может вызвать смятение, ваше величество. Мне говорили, что влияние контр-адмирала во флоте очень велико.
 Изабелла с минуту подумала, потом спросила:
 — Вы уверены, что существуют письма, которые могла бы скомпрометировать дона Топете?
 — Мне кажется, я могу уверить ваше величество в этом, но во всяком случае стоит разузнать получше.
 — Контр-адмирал теперь в Мадриде.
 — Он вчера вернулся из Дельмонте, замка маршала Серано, — отвечал Гонсалес Браво, который, по-видимому, имел отличную сеть шпионов.
 Королева подошла к изящному столику и позвонила в колокольчик.
 В дверях показался адъютант.
 — Просите сюда контр-адмирала по важному делу, но мы приказываем, чтобы офицер, который передаст ему наше желание, тотчас отправился к нему и как можно скорее вернулся вместе с ним.
 Адъютант поклонился — он понял приказание королевы.
 — Поскольку вы назвали нам замок Дельмонте, — продолжала Изабелла, обращаясь к своему министру, — то мы не сомневаемся более в обоснованности вашего предположения, тем более, что дон Топете принадлежит к числу бывших гвардейцев, которые…
 Изабелла замолчала, она собиралась сказать: «которые нам когда-то были дороги», но не хотела произнести этих слов, она стремилась забыть их.
 — Будьте так добры, господин министр-президент, войдите в этот зал и станьте тайным свидетелем нашего разговора с контр-адмиралом, но прежде потрудитесь доложить обо всем одному из наших советников, отдайте в его распоряжение отряд солдат, чтобы во время пребывания дона Топете в нашем дворце обыскать его замок.
 Гонсалес Браво поклонился и отправился исполнить приказание королевы.
 Изабелла осталась в кабинете, ждать ей пришлось недолго. Честный контр-адмирал явился быстро, все еще надеясь образумить королеву, не подозревая коварства, с которым она, пользуясь его открытостью, намеревалась выведать его тайну.
 Огромную фигуру Топете теперь редко видели во дворце. Лишь старые камердинеры рассказывали, какую важную роль играл когда-то контр-адмирал при дворе и насколько лучше было тогда. Но они не смели говорить этого вслух, потому что камердинеры и офицеры, составлявшие нынешнюю свиту королевы, не любили таких разговоров.
 Контр-адмирал, который никогда не заносился в отношениях с подчиненными, ласково приветствовал знакомых слуг и велел доложить о себе королеве. Двери тотчас открылись — он счел это хорошим признаком и вошел в кабинет, где его ожидала Изабелла.
 Топете немного испугался: он уже несколько лет не видел королеву и изумился происшедшим в ней переменам. Прежняя миловидность уступила место суровости и надменности, голубые глаза утратили блеск, когда-то прекрасный стан лишился прежней грации; королеве, конечно, уже минуло тридцать восемь, но ведь и Энрике было примерно столько же, а какая разница между ними!
 — Странный случай приводит вас к нам, дон Топете, — начала королева. Контр-адмирал, всегда ненавидевший этикет, лишь наклонил немного свои широкие плечи.
 — Да, странный, ваше величество, потому что я уже считал себя забытым вами.
 — О нет, многоуважаемый контр-адмирал, не наша вина, что вы стали первым из дворян гвардии, которому доступ в наши залы сделался невозможным. Но оставим прошлое. Мы и теперь благодаря Пресвятой Деве имеем верных слуг и защитников и, может быть, еще лучших, нежели тогда.
 — Извините, ваше величество, если осмелюсь противоречить вам. Не желая быть высокомерным и оставляя в стороне свою собственную личность, я могу только сказать, ваше величество, что никогда вы не имели таких верных слуг, как тогда, когда маршалы Прим и Серано еще не находились в изгнании. Когда сегодня я узнал желание вашего величества, когда после стольких лет услышал приказание явиться к вам, во мне блеснула надежда, что вы, убедившись, наконец, в расстройстве своего государства, намерены устранить своих дурных и лицемерных советников. Я честный человек, ваше величество, во мне нет фальши, никогда еще с моего языка не сорвалось слова лести, поэтому слушайте, что я хочу чистосердечно высказать вам: не те настоящие слуги вашего величества, кто подобострастно исполняют каждое ваше желание, а те, которые не боялись говорить вам правду. Правда, ваше величество, — редкий, драгоценный товар, и к несчастью, признаюсь вам, напрасно вы ищете ее вокруг себя.
 — Мы дали вам высказаться до конца, господин контр-адмирал, — проговорила королева с иронической улыбкой, — теперь позвольте и нам сказать несколько слов. Только мечтатели думают о прошлых днях. Приговоры, произнесенные нами над маршалами Серано и Примом, более чем справедливы, и только нашей милости и признательности за прежнюю службу они обязаны своей жизнью. Мы справедливы, дон Топете! Некоторое время тому назад мы были вынуждены изгнать герцога Монпансье, убедившись, что наш родной зять, супруг инфанты Луизы, счел позволительным строить различные планы на престол. Мы должны были расстаться с родной сестрой. Герцогиня, как вы знаете, живет теперь с супругом в Лиссабоне. Мы преодолели горе, чтобы соблюсти объективность, и посчитаем нашим врагом и предателем каждого, — продолжала Изабелла с особенным ударением, пристально глядя на контр-адмирала, — кто осмелится вступить в тайную связь с этими изгнанниками — будь то герцог Монпансье или маршал Серано.
 Топете был поражен. Он только теперь понял, зачем королева приказала ему явиться.
 — Вы молчите, господин контр-адмирал!
 — Маршалы Прим и Серано, как вы, ваше величество, возможно, еще смутно припоминаете, — мои старые дорогие друзья, с которыми меня не может разлучить расстояние.
 — Ваши друзья. Очень хорошо! Нам желательно узнать, находились ли вы в постоянной связи с изгнанниками?
 Топете слегка смутился, но это продолжалось только минуту.
 — Ваше величество, вы не можете ожидать и требовать, чтобы такие старые друзья прервали всякие отношения.
 — Но эти отношения, вероятно, только частного характера, дон Топете?
 — Никакая власть на свете не может заставить меня давать в этом отчет, ваше величество.
 — Вы уклоняетесь от ответа, господин контр-адмирал. Вы так часто хвалились своей честностью и откровенностью, докажите же теперь, что это были не пустые слова.
 — Хорошо, ваше величество. На честный вопрос последует честный ответ.
 — Господин контр-адмирал, вы привыкли иметь дело со своими капитанами! Не забывайте — мы можем заставить вас ответить на наш вопрос.
 — Говорят, ваше величество, — отвечал Топете с иронической улыбкой, которой никогда не замечали на его простодушном лице, — говорят, что с 1854 года инквизиция уничтожена.
 — Наша корона имеет еще средства и пути принудить упрямых! — гневно крикнула Изабелла, так как Топете напомнил ей революцию, в которой только он и его друзья спасли престол. — Вы сейчас же услышите ответ на наш вопрос! Горе вам, если вы скомпрометировали себя!
 — Ваше величество, даже королева не вправе обижать человека, состарившегося на государственной службе!
 Изабелла побледнела, губы ее дрожали. Топете поклонился.
 — Я думаю, мне и в будущем придется избегать салонов вашего величества: старый контр-адмирал, который привык общаться с капитанами, старыми моряками, не годится для них.
 — Оставаться здесь, — грозно еос кликнула королева, — и обождать результатов обыска в вашем замке!
 — Обыска в моем замке, — повторил Топете, отступая назад, — в то время, как я здесь, обыскивается мой дом! Черт возьми, ваше величество, это дурная шутка! Счастье для негодяев, которые исполняют этот приказ, что вы, ваше величество, предусмотрительно позвали меня сюда, не то они не ушли бы с целыми ребрами! Если я встречу одного из них в моем доме, тогда, ваше величество…
 — Теперь уже поздно, — проговорила Изабелла, торжествуя, так как в эту минуту в комнату вошел Гонсалес Браво. — Что нашли в замке?
 — К несчастью, обыск был напрасен, — с выражением глубочайшего сожаления отвечал министр-президент, — по всей вероятности, письма уже унесли из замка контр-адмирала.
 Топете заскрежетал зубами, он готов был собственными руками задушить этого человека.
 — Да, да, вы правы, господин министр, — заметила Изабелла с язвительной усмешкой, — дон Топете заранее позаботился о том, чтобы спрятать эти компрометирующие письма. Но нам говорят, что господин контр-адмирал очень часто посещает замок маршала Серано, где теперь томится супруга герцога, эта сеньора из народа. Нам кажется, что недурно немедленно устроить такой же обыск и в замке Дельмонте. Дом осужденного, тем более изгнанника, в любое время подлежит обыску. Господину контр-адмиралу мы поручаем с ближайшим поездом отправиться на свой пост в Кадис. Господин министр-президент в эту же ночь исполнит наше приказание!
 Топете не мог произнести ни слова. Он никогда не предполагал, чтобы из той королевы, за которую он с друзьями прежде жертвовал жизнью, могло получиться столь бессердечное существо.
 «В Дельмонте, — прошептал он, — хорошо, что там нет сеньоры Энрики! Я думаю, эта фурия и теперь в состоянии преследовать и замучить до смерти эту чистую душу».
 — Не мешкайте, господин контр-адмирал, мы постараемся узнать, было ли наше приказание тотчас отправиться в Кадис исполнено вами.
 — Не сомневайтесь, ваше величество, я по-прежнему также точно стану исполнять все ваши приказы. С вечерним поездом я отправляюсь в Кадис. Поручение это очень радует меня, ваше величество: пусть никто не успеет сказать мне в лицо, что мой замок, подобно дому обманщика или преступника, обыскали полицейские чиновники.
 Изабелла ничего не ответила. Наслаждаясь сознанием своей силы и могущества, она радовалась мысли, что отрезала дону Топете всякое сообщение с Дельмонте и получит, таким образом, письма, которые он, по всей вероятности, передал этой сеньоре Энрике.
 Когда контр-адмирал вышел из комнаты, Изабелла быстро обратилась к Гонсалесу Браво:
 — Поручаем вам, господин министр-президент, позаботиться об отстранении сеньора, который только что оставил нас. Вы были свидетелем его слов. Но вам нечего торопиться, этот контр-адмирал не уйдет из наших рук. Первым делом надо завладеть письмами, которыми он обменивался с изгнанниками.
 — Я сам тотчас же отправляюсь в замок герцога де ла Торре.
 — Отлично, дорогой министр! Мы даем вам право, в случае, если письма представляют доказательства тяжких обвинений, не щадить никого и ничего, и даже, если окажется нужным, арестовать супругу маршала Серано. Мы знаем, что вы, как всегда, оправдаете наше доверие. Будьте уверены, мы сумеем вознаградить вас за успехи. Не жалейте ни хитрости, ни золота, не останавливайтесь перед жертвами, если это нужно для достижения нашей цели.
 — Я спешу, ваше величество, святые охранят меня и увенчают мое предприятие успехом! — сказал Гонсалес Браво и вышел из кабинета, чтобы немедленно отправиться в Дельмонте.
 Королева самодовольно улыбнулась, когда удалился этот верный слуга инквизиции.
 — Несомненно, Топете тайно видится с сеньорой Энрикой, он передает ей письма, которые получает с дальних островов. О, как я рада, что супруга маршала Серано подвергнется такому унижению, я велю арестовать ее, она почувствует мою власть, если письма дадут хотя малейший повод к тому; но кто ищет, тот находит. Да, сеньора Энрика, инквизиция уничтожена, по крайней мере, теперь уже нельзя тащить супругу герцога де ла Торре на улицу Фобурго! Нет, моя месть будет вернее — я велю судить ее по закону.
 При дворе никто не заметил внутреннего смятения королевы, когда она, сияя улыбкой, на следующий вечер появилась в опере: надежда, наполнявшая ее, была так радостна и приятна.
 Чем ближе подходил час возвращения Гонсалеса Браво, тем сильнее билось ее сердце от нетерпения.
 На второй день, когда уже смеркалось, ей доложили, что министр-президент со свитой прибыл в Мадрид. Королева начала посылать одного курьера за другим, чтобы получить известие. Наконец, явился сам министр.
 — Ну, — крикнула королева, — какие вести принесли вы нам?
 — Хорошие и дурные, ваше величество.
 — Сперва дурные.
 — Супруга герцога де ла Торре…
 — Скорее, ради всех святых, скорее!
 — Супруга герцога де ла Торре исчезла.
 — Исчезла! — воскликнула Изабелла. — Что это значит?
 — И я так же спрашивал, когда в Дельмонтском замке мне ответили, что герцогини нет дома. Меня встретила какая-то старуха. Она даже попыталась не дать мне ключей, чтобы обыскать комнаты…
 — Бессовестная!
 — Когда я показал ей высочайший приказ и назвал свое имя, она, наконец, покорилась и отперла комнаты и залы.
 — Где же сеньора Энрика? — поспешно спросила королева. — Ради Бога, отвечайте скорее на мой вопрос!
 — О местопребывании супруги герцога де ла Торре старуха не дала никаких сведений, хотя, по-видимому, знала все. Она сказала только, что хозяйки Дельмонте нет дома. Наконец, мне удалось подкупить одного из лакеев, которому я подарил десять червонцев и обещал не выдавать его. Он сообщил, что два дня тому назад герцогиня тайно уехала из Дельмонте.
 — Куда? Говорите скорее!
 — Супруга герцога, как сказал лакей, отправилась на Канарские острова к своему мужу.
 — Да, я это знала! За два дня до вашего приезда. Значит, жаждущая любви сеньора уже давно плывет по морю! — произнесла королева, вне себя от негодования. — Она найдет средства пробраться к герцогу в крепость. О, как я ненавижу ее!
 — Кроме того, лакей добавил, что герцогиня выехала ночью, в сопровождении молодого графа Теба, накинув на свое черное платье, так как она все еще носит траур по умершей дочери, монашеское одеяние.
 — Какой хитро продуманный план! Эта сеньора знала, что женщина никогда не попадет в Санта Крус, а поскольку туда часто ездят благочестивые братья, то обманщица и надела их платье. Какое средство избрать нам теперь, чтобы как можно скорее…
 — Для задержания супруги господина герцога, — прервал ее Гонсалес Браво, — нужны важные причины. Но где найти их?
 — Какие результаты имел обыск замка?
 — Некоторые письма написаны самим герцогом, другие, как мне показалось, маршалом Примом.
 Изабелла схватила привезенный министром объемистый пакет. Глаза ее загорелись, она твердо рассчитывала найти в письмах достаточный повод к обвинению и потому, быстро разорвав красивую ленточку, которой были связаны письма, начала перебирать их одно за другим.
 Однако перед королевой лежали зашифрованные письма. Ссыльные перехитрили ее!
 Изабелла побледнела и напрасно старалась прочитать хоть слово из различных знаков, букв и цифр. Гонсалес Браво понимал не более ее.
 Он поехал за несколькими опытными писцами в министерство иностранных дел, но и они не могли найти ключа к письмам, и только сказали, что шифр очень ловко придуман.
 Королева всю ночь сидела в своем кабинете за несколькими из этих листков, которые, по-видимому, были написаны рукой Серано, и, наконец, должна была отказаться от своих попыток. Мысль, что Энрика на пути к своему Франциско, не давала ей покоя. Зависть и ненависть так сильно мучили обманутую Изабеллу, что она в ту же ночь приказала пуститься в погоню за переодевшейся Энрикой и ее спутником.

 ВОЗВРАЩЕНИЕ ССЫЛЬНЫХ

 Заходящее солнце тысячами огней освещало море, его необозримая поверхность с ярко переливающимися волнами походила на огненный столб или огнедышащую гору.
 По волнам тихо скользил красивый корабль, направлявшийся на Канарские острова. При внимательном рассмотрении можно было заметить, что изящная «Лигера» предназначалась не только для приятных путешествий — на ее борту находилось восемь пушек.
 «Лигера» стремительно рассекала волны, они с плеском ударялись о ее борта и затем устремлялись в водоворот, образуемый вечно движущимся винтом машины.
 На палубе парохода, глядя на горизонт, стоял мужчина средних лет с загорелым лицом в мундире испанского маршала, рядом с ним молодой испанский офицер, а в стороне от них монах.
 Капитан «Лигеры», стоявший на своем мостике, в кожаной фуражке с золотым ободком, небрежно сдвинутой на затылок, по временам также устремлял взгляд на горизонт.
 — Уже видна земля, господин маршал! — крикнул он вдруг.
 — Дай мне подзорную трубу, Рамиро, я хочу посмотреть, не ошибаются ли орлиные глаза капитана, — проговорил маршал. — Серано не подозревает, что мы так близко от него. В самом деле, капитан прав, я вижу две черные точки, а перед нами широкий берег, на котором возвышается какая-то темная масса.
 — Это Пико де Тейде, он показывает нам, что мы прямым путем подъезжаем к Тенерифе, — сказал капитан. — Черные точки, которые вы видите в отдалении, это потухшие вулканы нескольких маленьких необитаемых островков. С наступлением ночи мы прибудем в гавань Санта Круса. Вон там Канариа, Пальма, а на другой стороне Фортовентура, Ферро, Таумлотта и Гомера.
 — Знаю, старый друг, — отвечал Прим, радуясь, что скоро достигнет цели тайного путешествия, — я уже однажды видел их, но никогда не думал, что еще раз явлюсь сюда, да еще с таким необычным делом.
 — Позвольте, граф, — прошептал монах, подходя к Приму, — мне бы тоже хотелось посмотреть…
 — Возьмите, донна Энрика, — сказал он шепотом, — подзорную трубу, я знаю, что вас волнует — но вы плачете? Будьте мужественны, дорогой мой друг, иначе выдадите себя, а нам предстоит еще не одна опасность.
 — Ожидание и радость стали причиной моих слез, граф Рейс, — отвечала Энрика, которую весь экипаж считал монахом, так отлично исполняла она свою роль, — не сомневайтесь, что я спокойно встречу всякую опасность, мне они знакомы.
 — Это правда, друг мой, иначе у вас не хватило бы смелости принять участие в нашей экспедиции, и даже в какой-то степени вдохновить нас на нее. Когда вы написали мне, что желаете повидаться с нашим Франциско, какой-то внутренний голос сказал мне: «Теперь пора».
 — Дон Топете уже послал моему супругу известие, что на будущей неделе тот будет освобожден, и тогда приступят к решительным действиям.
 — Знаю. Олоцага также извещен об этом.
 — «Лигера» только что спустилась на воду, когда я получил ваше письмо, и должен признаться, не колебался ни минуты. Теперь или никогда, сказал я, и Марианна согласилась со мной. Теперь или никогда! Я поспешил в Кадис, где встретил вас и графа Теба. Никто не подозревает, что мы приближаемся к островам и какой план воодушевляет нас. Мы достаточно долго ждали, теперь настало время исполнить данную нами клятву.
 Лицо Энрики просияло, когда она увидела в трубу остров Тенерифу. Уже виднелись Пико де Тейде и скалы; там, за стенами крепости, томились ее муж и другие генералы, которые, наконец, должны быть освобождены.
 Солнце закатилось, и наступили вечерние сумерки. Вдали уже ясно вырисовывались очертания острова, и через подзорную трубу можно было различить освещенные последними лучами солнца окна домов Санта Круса.
 Энрика сгорала от нетерпения увидеть остров, где находился ее Франциско, и ждала часа, который даст ему свободу. Рамиро самоотверженно взялся исполнить роль ее проводника. Услышав о ее желании повидаться с супругом, он тотчас же отправился к Олоцаге в Париж и получил от него письмо к генерал-губернатору Канарских островов, с которым находился в дружеских отношениях.
 На палубе «Лигеры» раздались приказы капитана и офицеров.
 Прим спустился в каюту, чтобы собрать все необходимые бумаги и вместо мундира испанского маршала надеть форму простого морского офицера, так как его изгнание из отечества было, без сомнения, известно всем военным и чиновникам острова, и он не хотел, чтобы его узнали.
 Матросы вывесили красный сигнальный фонарь. Плеск воды прерывался словами капитана. Воздух был чист и свеж. Легкий ветер доносил приятный запах мирт и розмаринов. Эти дальние, принадлежащие Испании острова — самое прекрасное место на земле, не считая Константинопольского канала и Неаполитанского залива. Здесь вечное лето, плодородная земля и чистый здоровый воздух.
 Но населению цветущих островов вечно грозила опасность. Вулкан Пико де Тейде мог опять извергнуть лаву, и тогда цветущие поля превратились бы в голые пустыни и острова погрузились бы в пропасть океана.
 Кокосовые пальмы, финиковые, драконовые, апельсиновые, кипарисовые и миртовые деревья и виноградники, образующие сплошные леса и видевшие еще флот карфагенян, могут быть уничтожены вулканом за одну ночь.
 Знала ли это королева, назначая местом ссылки Франциско Серано Канарские острова?
 От гуанхов, древних жителей островов, остались одни мумии в огромных пещерах Тенерифы. Население этих прекрасных островов в океане составляли теперь испанские солдаты и ссыльные.
 Энрика, полная радужных надежд, смотрела на темные волны и думала о Марии, которой не суждено больше увидеть дорогого отца.
 Раздался громкий голос капитана. Энрика не обратила на это внимания, но Рамиро, стоявший у самого борта, увидел вдали приближающийся огонек.
 — Это крейсер, дон Рамиро, — проговорил капитан, — крейсер генерал-губернатора Санта Круса, он потребует наших документов.
 Энрика с озабоченным видом пошла к графу Теба.
 — Предоставьте все мне, донна Энрика, — успокоил он, — нам ничего не могут сделать.
 Огонек приближался. Показалась черная канонерская лодка, их окликнули через трубу:
 — Стой! Кто идет?
 — Да здравствует королева Испании! — ответил капитан «Литеры».
 Крейсер подошел совсем близко.
 — Есть ли у вас паспорта? — услышали Энрика и Рамиро.
 — Есть.
 — Как называется корабль и кто на нем прибыл?
 — На «Лигере» граф Рамиро Теба с важным письмом к генерал-губернатору Тенерифы дону Алонсо Канге, — пояснил капитан.
 — Остановиться! — раздалось с крейсера приказание офицера, и лодка поровнялась с «Лигерой».
 — Да поможет нам Пресвятая Дева! — прошептала Энрика, стоявшая возле Рамиро.
 В непроницаемом мраке, окружавшем оба корабля, стоявших один против другого, светилось только несколько красных сигнальных фонарей.
 — Экий недоверчивый человек, — пробормотал капитан «Лигеры», спускаясь со своего мостика, чтобы вместе с Рамиро встретить офицера канонерской лодки, — но все это не поможет ему.
 — Ваши бумаги, капитан, — потребовал офицер, переходя на «Лигеру».
 «Страх наш скоро исчезнет», — подумал капитан, уступая место дону Рамиро, в то время как Прим отошел в сторону, сделав вид, что он из числа экипажа.
 — Граф Теба — капитан ее величества королевы Испании. Офицер канонерки вежливо поклонился, увидев мундир дона
 Рамиро.
 — Который едет с важным письмом к генерал-губернатору Санта Круса, дону Алонсо Канге, — продолжал капитан, — надеюсь, что у нас не будет задержки.
 — Извините, господин граф, что служба предписывает мне подвергнуть вас и корабль небольшой проверке. Вы, без сомнения, знаете строгие правила, заставляющие меня останавливать каждый корабль, подходящий к крепости Санта Крус.
 — Делайте так, как предписывает вам долг, господин лейтенант, — ответил Рамиро, — на борту «Лигеры» только я и экипаж.
 — Это, вероятно, новый пароход, я до сих пор ничего не слышал о «Лигере». Какая отличная постройка! — продолжал офицер канонерки, — кроме вас на нем только экипаж, говорите вы? Следовательно, мне нечего обыскивать каюту. Но что же эта за черная фигура?
 — Мой духовник, господин лейтенант.
 — А, преподобный отец, честь имею кланяться! Но вы могли найти духовника и у нас, господин граф.
 — Я имею привычку брать своего, я очень привязан к нему, — сказал Рамиро спокойно, — надеюсь, что преподобный Генрикуес сможет беспрепятственно сопровождать меня, в противном случае я вынужден, вернувшись в Мадрид, обратиться к судебной власти.
 — О, препятствий ни в коем случае не будет, — успокоил офицер, — ведь господин граф ручается за преподобного отца. Извините за задержку! Честь имею кланяться!
 Рамиро холодно ответил на поклон лейтенанта, и тот вернулся на свою лодку.
 Прим прошептал Энрике:
 — Первое испытание выдержано.
 «Лигера» опять двинулась вперед и подошла к молам Санта Круса, на одном из них горел маяк; его красноватый огонек освещал море и позволял яснее разглядеть берег.
 Рамиро и Энрика, полные ожидания и нетерпения, глядели вдаль.
 Город Санта Крус был окружен стенами, рвами и валами, между которыми протекала небольшая речка. За рвами начинались три крепости, тоже обнесенные толстыми стенами и канавами. Крепости были недоступны с моря, так как рвы простирались до самой воды и заканчивались мощной стеной. По обеим сторонам гавани тянулись узкие дороги в город, днем и ночью охраняемые береговой стражей. Рамиро не знал, в какой из крепостей содержится Серано, так как генерал-губернатор из осторожности часто перемещал ссыльных из одной крепости в другую; две из них находились внутри городка, а одна — за его пределами.
 — Мне кажется, следует остановиться у этих торговых судов. Рамиро, садись с донной Энрикой в одну из лодок и поезжай вон к тому дереву.
 — Как вы считаете, граф Рейс?
 — Я думаю, что нечего терять времени.
 — Но сегодня ночью, по-моему, еще ничего нельзя сделать. Со стороны рвов раздался глухой выстрел.
 — Они заметили нас, это сигнал, — прошептал Прим, — через несколько минут стража будет здесь, если ты не опередишь ее.
 — В таком случае, отправимся в гавань, донна Энрика, — сказал Рамиро, подходя к монаху, — генерал-губернатор — друг моего отца, и в случае опасности мы можем рассчитывать на его помощь.
 Прим подал знак капитану.
 В следующую минуту на воду спустили одну из лодок, в нее сели четверо матросов.
 В то время, как Энрика и Рамиро готовились тоже сесть в лодку, в гавани началось какое-то движение: солдаты стали под ружья, сбежались офицеры, и от берега отчалило сторожевое судно.
 Когда лодка с Рамиро и монахом отъехала на достаточное расстояние от «Лигеры», капитан приказал повернуть корабль и поехал по направлению к правому молу.
 Раздался второй выстрел.
 — Черт возьми! — послышалось со сторожевого судна, управляемое десятью или двенадцатью гребцами, оно приближалось к лодке, — что это за ночной странник?
 Энрика чувствовала биение сердца, Рамиро оставался совершенно хладнокровен и, когда сторожевик подошел, встал, чтобы показать страже, с кем она имеет дело.
 — Кто там? — повторил тот же неприветливый голос. — Отчего вы не ждете утра? Эй, кто вы такой?
 — Граф Теба, который едет с известием к генерал-губернатору и не желает оставаться еще одну ночь на корабле, предпочитая провести ее в гостинице Сайта Круса, — отвечал Рамиро.
 Судно подплыло к лодке.
 — К генерал-губернатору — это другое дело. Но отчего ваш корабль не отвечал на сигнал, если вы едете по поручению ее величества королевы?
 — Кто вы такой, что считаете себя вправе говорить так?
 — Лейтенант ее величества Луи Лерма.
 — Господин лейтенант, капитан ее величества граф Рамиро Теба желает высадиться на берег со своим духовником.
 — Подобная высадка в ночное время против всех правил: кто поручится, что вы именно тот, за кого себя выдаете?
 — Тише, Лерма, — прошептал другой офицер, — кто же это еще может быть?
 — Не мешай мне, Ориго, я исполняю свои обязанности. До рассвета я не могу впустить вас в Санта Крус, — продолжал лейтенант, обращаясь к Рамиро, — будь вы герцогом или маршалом. Завтра я отведу вас и вашего спутника к господину коменданту.
 — У меня есть письмо к генерал-губернатору дону Алонсо Канге, — отвечал Рамиро и откинул назад плащ, так что стал виден его капитанский мундир, — мне не хотелось бы подавать на вас жалобу за задержку, господин лейтенант Лерма.
 — К генерал-губернатору дону Алонсо Канге вы можете попасть не иначе, как получив от коменданта Санта Круса разрешение вступить в город, — пояснил Лерма, — не забудьте, что мы должны действовать согласно нашим инструкциям, которые стали значительно строже с тех пор, как здесь находится герцог де ла Торре.
 — В таком случае, я делаю вас ответственным за остановку.
 — Если вас устроит до завтрашнего утра комната в караульной, — сказал лейтенант, — то я охотно уступлю ее вам. Больше ничего не могу сделать.
 Рамиро вопросительно посмотрел на монаха. Он знал, что на следующее утро, если они опять вернутся на «Лигеру», повторятся те же вопросы и ответы, к тому же кому-нибудь из них могло прийти в голову обыскать экипаж парохода.
 — Мой духовник и я не привыкли к качке, которую нам так долго пришлось переносить на корабле, и мы предпочитаем принять ваше предложение, господин лейтенант.
 — Но только вам, господин граф, я могу оказать эту услугу, — сказал Лерма, бросая недоверчивый взгляд на монаха.
 — Как, разве вы боитесь монашеской сутаны?
 — Боюсь ли я, спрашиваете вы! Вы забываете, что мы такие же храбрые офицеры ее величества, как и вы.
 — Мой духовник должен остаться при мне!
 — Пусть будет так, Лерма, — прошептал второй лейтенант, которого первый назвал Ориго, — ведь монахам в виде исключения разрешен доступ всюду.
 Лерма пробормотал какое-то проклятие, но, наконец, похоже, согласился с товарищем и приказал гребцам ехать обратно.
 Рамиро и монах последовали за ним в своей лодке.
 Подплывая к берегу, можно было ясно различить стражу, расхаживавшую взад и вперед приземистым зданием, а за ним ворота крепости.
 Лейтенант Лерма с товарищем пристали к берегу и подождали, пока Рамиро и монах вышли из своей лодки и приказали матросам вернуться на «Лигеру».
 Энрика со страхом увидела, что теперь отрезана всякая связь с Примом и кораблем.
 — Идите за мной, господин граф, — сказал Лерма таким неласковым тоном, что Рамиро с негодованием посмотрел на него.
 Рамиро и монаха привели в караульное помещение и впустили в небольшую низкую комнату с окном во двор, откуда хорошо просматривались ворота крепости. В комнатке стояло несколько плетеных стульев с двумя шерстяными одеялами.
 — Ничего лучшего не могу вам предложить, господин граф, не взыщите, — Сказал Лерма.
 — Не беспокойтесь, я привык к неудобствам, — ответил Рамиро.
 — На рассвете я поведу вас к господину коменданту.
 Лерма запер дверь и отправился с товарищем в соседнюю комнату.
 — Если только мы преодолеем этот проклятый форпост, наше дело выиграно, — прошептал Рамиро.
 Энрика пожала его руку. Она чувствовала в Рамиро надежного защитника, рискующего всем ради их общего дела.
 По приказанию Лермы в комнату вошел солдат и поставил на стол свечу и графин с холодной водой.
 — С нами обходятся, как с арестантами, — вполголоса проговорил Рамиро, оставшись наедине с Энрикой, — но мы не станем принимать это близко к сердцу, так полагается по правилам. К тому же стакан холодной воды нам не помешает.
 Он налил стакан воды и подал его Энрике, которая еще ниже опустила капюшон на лицо, и затем подошел к открытому окну, чтобы взглянуть на крепость.
 Вдали раздавались мерные шаги охранявших крепость солдат. Время от времени раздавался громкий бой часов на церковной башне.
 В то время как Рамиро внимательно разглядывал гавань и укрепленную крепость, супруга герцога де ла Торре думала о том, каким опасностям она снова подвергается. Что, если ее вовсе не впустят в крепость, разлучат с Рамиро или заставят снять монашеское одеяние?
 Но любовь преодолевает все преграды. Энрике предстояло желанное свидание с мужем, а может быть, и счастье освободить его. Ее воображение яркими красками рисовало эту встречу.
 Бедная Энрика не знала, что после ее отъезда королева велела обыскать Дельмонтский замок. Она не подозревала, что, пока находилась в караульной острова Тенерифы, верные слуги Изабеллы уже готовились в Кадисе пуститься на самом быстром судне в погоню за монахом и арестовать его.
 Рамиро заметил, что около трех часов утра вышли новые посты для смены караула у ворот крепости, взгляд его невольно остановился на одном из солдат, который расхаживал в нескольких шагах от домика.
 — Клянусь честью, — прошептал Рамиро, и глаза его заблестели, — этот солдат служил прежде у меня в полку. — Лоренсо, — позвал он, понизив голос.
 Солдат быстро обернулся и стал озираться.
 — Лоренсо, — повторил Рамиро, — поди сюда на минуту. Солдат увидел у окна молодого офицера и, хотя все еще не
 понимал, что это за человек и зачем он зовет его, подошел к караульной.
 — Ты не узнаешь меня, Лоренсо, — прошептал Рамиро ласковым голосом.
 — Все святые! Возможно ли! Каким образом попал граф Теба сюда?
 — Ты не ошибаешься, Лоренсо, это я, твой лейтенант.
 — О несчастье! Вы сосланы и арестованы!
 — Нет, нет, дорогой Лоренсо, я не сослан. Я приехал сюда по важному делу. Где мне завтра найти вашего коменданта и генерал-губернатора?
 — О, слава всем святым, что господин граф приехал сюда только для развлечения. Господин комендант дон Фиерто живет здесь недалеко, он высокопоставленный гранд. Дон Примульто его зять.
 «Примульто, — повторил Рамиро про себя. — Бывший фаворит королевы! Сразу видно, с какими людьми имеешь дело! Зять этого Примульто, вероятно, недолюбливает герцога де ла Торре».
 — А дворец генерал-губернатора дона Алонсо Канги, — продолжал солдат, — находится близ крепости Фернандо.
 — Скажи мне, дорогой Лоренсо, где содержится маршал Серано?
 — Несколько дней назад господина маршала перевели в крепость Фернандо, которая начинается здесь, у стены.
 — И у которой ты стоял сегодня ночью на карауле?
 — Да, я охранял там.
 — Как часто сменяется здесь стража?
 — Каждые три часа.
 — Кто завтра утром между полуночью и тремя часами заступит на караул?
 — Андалузец Арбуес.
 — Мне бы очень хотелось, чтобы это был ты.
 — Нельзя, господин граф.
 — Черт возьми, это очень нужно, — прошептал Рамиро, — ты оказал бы большую услугу, Лоренсо.
 — Был бы рад, но…
 — У кого ключи от ворот?
 — У дежурного солдата.
 — Не попробуешь ли достать их?
 — Это может стоить мне жизни.
 — А если я возьму ответственность на себя и в случае чего заберу тебя с собой?
 — Ради всех святых, что же затевает господин граф?
 — Может случиться, Лоренсо, что попробуют задержать меня в Фернандо, хотя я ни в чем не провинился. На этот случай мне хотелось бы заранее позаботиться о побеге.
 — Да если господину графу и удастся выйти незамеченным из ворот, то его не пропустит береговая стража.
 — Ну, уж это мое дело.
 — К тому же господин граф забывает, что мы на острове и…
 — Мой корабль «Лигера» сегодня же пристанет к берегу и всегда будет готов отправиться с нами в открытое море.
 Лоренсо почесал за ухом.
 — Ну, я постараюсь сделать все, что сумею.
 — Если только тебе удастся заступить на караул у ворот, я буду совершенно спокоен.
 — Хорошо, я поменяюсь с Арбуесом, чтобы оказать услугу господину графу Теба.
 — Могу я положиться на тебя, Лоренсо?
 — Если потребуется, господин граф возьмет меня с собой, иначе не стану подвергаться такой опасности!
 — Тс! Тс! Я слышу шаги! Вернись на свой пост, Лоренсо! Значит, между полночью и третьим часом утра.
 — Можете не сомневаться.
 Лоренсо быстрыми шагами поспешил к воротам крепости.
 Из караульной вышел лейтенант Лерма, который отправился проверить стражу. Он застал Лоренсо на посту; Рамиро уже отошел от окна. Энрика, которая слышала весь разговор, с радостью ухватилась за новую надежду, Лоренсо показался ей честным и надежным союзником.
 С восходом солнца явился лейтенант Ориго, чтобы отвести графа Теба к коменданту.
 — Какие сложности, — сказал Рамиро, — если бы я знал, что встречусь с такими препятствиями на острове Тенерифе, то непременно отказался бы от поручения испанского посольства в Париже.
 Ориго жестом попросил графа следовать за ним.
 — Отец Генрикуес, — обратился Рамиро к монаху, — иди, пожалуйста, со мной, я вовсе не намерен отказываться от своих привычек, которые мне позволяла сама королева.
 Ориго поверил словам Рамиро, так как и здесь знали, как любила Изабелла окружать себя монахами.
 «Очевидно, те, кто хотят продвигаться быстро по службе, пытаются подражать королеве. Вероятно, и мне после возвращения в Испанию придется держать возле себя такого патера», — подумал лейтенант.
 Энрика и Рамиро вышли из караульной и последовали за лейтенантом в город Санта Крус, довольно приятный на первый взгляд. Его площади украшали кокосовые пальмы и миртовые деревья, почти под каждым балконом был разбит цветник.
 Недалеко от гавани Ориго повернул в сторону и подошел к красивому дому, перед которым также стоял пост.
 Войдя в дом коменданта, лейтенант попросил графа и монаха немного подождать, пока о них доложат дону Фиерто.
 Рамиро и монах успели обменяться несколькими словами, затем их ввели в покои коменданта.
 Дон Фиерто, зять Примульто, был еще довольно молодым человеком из числа тех избранников судьбы, которые имели какого-нибудь доброго родственника при мадридском дворе. Такой брат или зять обычно заботился о том, чтобы все его близкие получили доходные места, и дон Фиерто в этом смысле не являлся исключением—должность коменданта острова Тенерифы он получил явно не благодаря своим заслугам и чину.
 Рамиро и монах не без душевной тревоги вступили в приемный зал. Здесь не следовало упоминать о письме, иначе они пропали бы — дон Фиерто был строгим ревнителем приказов, касающихся ссыльных.
 Комендант стоял к ним спиной у большого круглого стола, заваленного картами.
 За другим столом сидело несколько адъютантов и секретарей.
 — Кто вы такой? — спросил Фиерто, не поднимая глаз.
 — Капитан ее величества королевы Испании, граф Теба.
 — Теба… Теба, — проговорил комендант небрежно, — это, вероятно, новое дворянство. Что привело вас на Тенерифу?
 Рамиро закусил губу, он охотно ответил бы наглому выскочке так, как надо, но не сделал этого из соображений осторожности, ради Энрики, надеясь скорее отделаться коротким объяснением.
 — У меня есть важное письмо к господину генерал-губернатору, — сказал он серьезно.
 — Где оно и от кого?
 — Я, кажется, не обязан подробно объяснять это, — ответил Рамиро, задетый дерзостью Фиерто.
 Комендант поднял глаза на офицера и увидел его провожатого.
 — Что нужно этому монаху? — спросил он коротко.
 — Это мой духовник, отец Генрикуес, который всюду сопровождает меня.
 Фиерто иронически усмехнулся.
 — Задержать на три дня корабль, на котором эти господа приехали сюда! — приказал он, снова поворачиваясь к столу, как бы показывая графу, что тот может уходить.
 — Я не могу согласиться с такой задержкой, господин комендант, мое поручение не терпит отлагательства, поэтому предпочитаю вернуться назад в Испанию, чтобы сообщить там, что на острове Тенерифе мне нарочно ставили всякие смехотворные препятствия.
 — Вы, кажется, забываете, господин капитан, что находитесь в крепости. Чтобы доказать, что я вовсе не намерен делать для вас исключение и не вступать в дальнейшие объяснения, я подвергну вас и вашего духовника небольшому обыску. После этого можете отправляться к генерал-губернатору.
 Фиерто позвонил.
 Рамиро опешил, лихорадочно обдумывая свои действия, Энрику била дрожь.
 — Подвергнуть господина графа Теба и его духовника обыску, — приказал комендант вошедшему лейтенанту Ориго.
 Рамиро понял, что не следует противиться этому, к тому же ему нечего было бояться, но требовалось срочно спасать Энрику.
 В комнате, предназначенной для обысков, они застали нескольких чиновников, которым Ориго сообщил распоряжение дона Фиерто.
 — После выполнения этих формальностей я отведу вас к господину генерал-губернатору, и тогда вы беспрепятственно сможете посетить крепость, — сказал лейтенант и вышел.
 «Черт возьми, — подумал Рамиро, — вот проклятая история».
 — Нет ли у господ какой-нибудь контрабанды? — спросил один из чиновников.
 — Все, что я привез с собой, это мой кошелек и вот это письмо к дону Алонсо Канге.
 — А этот патер?
 — Он мой духовник, за которого я ручаюсь.
 — Не были ли вы или ваш провожатый больны? — спросил врач, подходя к Рамиро и пристально глядя на него.
 — Мой духовник и я совершенно здоровы, могу уверить вас в этом честным словом, как капитан ее величества королевы Испании и как граф Теба.
 — Значит, нам ничего не остается более делать, — проговорил военный врач, обращаясь к чиновникам.
 — Что скажет про себя монах? — спросил один из них.
 — Отец Генрикуес мой постоянный провожатый, могу поручиться за него, — быстро вмешался Рамиро.
 — В таком случае для посещения острова нет никаких препятствий, — ответил врач, поклонившись.
 У Рамиро и Энрики гора спала с плеч.
 Они вышли из дома коменданта, чтобы в сопровождении лейтенанта Ориго отправиться во дворец генерал-губернатора, к которому было адресовано письмо Олоцаги. Податель этого письма не знал его содержания, осторожный Салюстиан сказал лишь, что письмо разрешит все проблемы.
 После продолжительной ходьбы по улицам Санта Круса они достигли, наконец, богатого, расположенного в живописном месте дворца дона Алонсо Канги.
 В то время, когда четверо дворян королевской гвардии начинали свою блестящую карьеру, дон Алонсо Канга часто участвовал с ними в сражениях и особенно подружился с Олоцагой. Затем он отличился на Кубе в экспедиции под командованием генерала Конхи и получил место генерал-губернатора острова Тенерифы, которое, кроме приятной, спокойной жизни, доставляло ему и значительные доходы. Он являлся здесь правителем, воля его беспрекословно исполнялась, высшая власть находилась в его руках. Он был маленьким королем, который окружил себя и свое семейство княжеской роскошью.
 Известие о ссылке дорогого ему Серано и других генералов на пустынный остров очень огорчило доброго старика. Хотя он часто тайком проливал слезы, ему приходилось выполнять все, предписанное службой. Герцог де ла Торре был обязан ему тем, что во всех крепостях имел отдельный дом с прислугой и достаточным комфортом.
 Ориго ввел графа Теба и монаха во дворец генерал-губернатора и удалился, чтобы вернуться к портовой страже.
 Рамиро объяснил адъютантам, что привез важное письмо дону Алонсо Канге.
 — Которое вы лично желаете вручить господину губернатору? — очень вежливо спросил адъютант.
 — Да, я бы этого очень хотел.
 — В таком случае попрошу следовать за мной в крепость Фернандо, господин губернатор в эту минуту находится там.
 — Я готов идти за вами. Отец Генрикуес отправится вместе с нами, так как письмо, которое я имею честь вручить дону Алонсо Канге, касается и его.
 — Сделайте одолжение, господин граф. До Фернандо недалеко.
 — Наконец-то мы у цели, — прошептал Рамиро, обращаясь к Энрике, и пошел за адъютантом через подъемный мост, мимо окон, к воротам крепости Фернандо.
 Сердце Энрики дрогнуло при виде крепости, где находился ее супруг, не подозревавший, что она так близко от него.
 «Что скажет он, — невольно подумала она, — если я вдруг предстану перед ним? Какое блаженство упасть к нему на грудь после такой долгой разлуки!»
 Энрика прибавила шагу.
 Они подошли к крепости Фернандо. Днем ее ворота не закрывались, их охраняли караульные посты, так как в крепости находились и дома служащих. Рядом с огромным каменным зданием, где располагались казематы арестантов, стояло несколько красивых домов для ссыльных, в одном из них размещались гауптвахта и присутственные комнаты. Сюда и направился сопровождаемый Рамиро и монаха адъютант.
 — Господин губернатор обычно работает наверху, поэтому потрудитесь войти сюда, господин граф.
 Офицер остановился у двери, чтобы пропустить Рамиро и монаха, и затем доложил о них генерал-губернатору.
 Рамиро вошел в кабинет, Энрика осталась в передней.
 — Вы приехали из Испании, господин граф? Что привело вас сюда? — спросил дон Алонсо Канга — высокий мужчина с гордой осанкой и приветливым лицом.
 — Мне поручено передать вам, господин губернатор, письмо от дона Салюстиана де Олоцаги, — отвечал Рамиро, передавая письмо пораженному гранду.
 — От моего дорогого Олоцаги! Приветствую вас, господин граф. Давно уж я не имел никаких известий о нем. И осторожный дон Салюстиан предпочел просить вас лично передать его мне?
 — Да, господин губернатор, вероятно, этого требовала важность письма.
 Канга сломал печать и раскрыл конверт.
 — От моего дорогого друга! Вот радость-то! Как? — внезапно вскрикнул он, взглянув на Рамиро с просиявшим лицом. — Вы сын дона Салюстиана, господин граф? Позвольте же мне приветствовать и обнять в вас моего старого бесценного друга! Он пишет, чтобы я принял вас так, как его самого. От всей души готов это сделать! — сказал Канга, прижав тронутого этим ласковым приемом молодого графа к груди. — Вот приятный сюрприз! Но посмотрим, что пишет дон Салюстиан.
 Рамиро внимательно следил за выражением его лица, стараясь прочитать на нем впечатление, произведенное письмом.
 Губернатор немного побледнев, несколько раз изумленно поднимал глаза на Рамиро, затем продолжал читать дальше.
 — Знакомо ли вам содержание письма? — спросил, наконец, Канга.
 — Мне известен лишь его смысл.
 — Ну, мой юный друг, этим письмом дон Олоцага доказал мне, что он во всем полагается на своего сына. Передавая вам письмо, он был убежден, что вы скорее броситесь в море, чем отдадите его в чужие руки. Благодарю небо, что вы так счастливо добрались до меня! — проговорил Канга и пожал Рамиро руку.
 — Монах, о котором говорится в письме…
 — Монах Генрикуес будет по моему приказанию отведен к маршалу Серано. Вас же, господин граф, я завтра же представлю офицерам гарнизона.
 Рамиро с изумлением посмотрел на губернатора.
 — Завтра, — пробормотал он, — мне бы хотелось…
 — В таком случае отправляйтесь сейчас. Офицерам гарнизона будет приятно, если уже сегодня вы зададите им пир. «Лигера» может пристать к берегу именно в том месте, где молы прилегают к караульным помещениям. Если вы желаете увидеть маршала Серано и других сосланных генералов, я позабочусь о том, чтобы вы могли сделать это сегодня вечером. Ведь у вас же есть с собой деньги?
 — О, достаточно, господин губернатор, я, кажется, понял вас. Гарнизон, с вашего позволения, сегодня вечером будет праздновать наше знакомство.
 — Как обычно делается — это старый обычай, и почему бы мне не доставить беднякам такого редкого развлечения! Не жалейте денег, господин граф!
 — Все ли ссыльные в крепости Фернандо?
 — Да, в тех больших домах, которые вы видите отсюда из окна.
 — А это здание тянется до самой гавани?
 — Совершенно верно. У вас хорошие глаза, господин граф, — сказал губернатор и подошел к нему ближе, — вижу, вы поняли меня. Будьте осторожны и действуйте обдуманно, молодой друг. Хотя я и товарищ вашего отца и прочих гвардейцев королевы, но все-таки не могу ничего больше сделать. Вы, вероятно, заметили, что в гарнизоне есть люди, которые донесут о малейшем колебании с моей стороны в Мадрид, а тогда наше дело не только осложнится, но и может привести к кровопролитию. Пойдемте, молодой друг, будьте моим гостем.
 Выходя с доном Кангой из зала, Рамиро встретил в передней Энрику, которую представил губернатору как монаха Генрикуеса.
 Алонсо Канга приказал одному из адъютантов отвести патера к маршалу Серано.
 Рамиро еще имел случай шепнуть монаху:
 — Все готово. К вечеру я встречусь с вами у герцога де ла Торре, чтобы поговорить о бегстве. Будьте осторожны, сегодня "же ночью все должно решиться — губернатор на нашей стороне.
 В то время как дон Алонсо Канга, дружески беседуя с графом Теба, вышел с ним из присутственного зала, чтобы вернуться к обеду во дворец, Энрика последовала за адъютантом.
 Миновав несколько караульных постов, адъютант постучался в дверь одной из комнат.
 Громкий голос ответил:
 — Войдите.
 — Патер Генрикуес, господин маршал Серано здесь, — сказал адъютант и добавил, обратившись к монаху: — Он уже знает о вашем прибытии, можете заходить без доклада.
 Адъютант удалился, а монах тихо отворил дверь.
 Энрика думала, что войдет в арестантскую, где, кроме Франциско, будет еще охрана, и очень удивилась, увидев уютную, с комфортом обставленную комнату.
 Серано сидел за письменным столом и, по-видимому, писал какие-то письма. Услышав скрип двери, он поднял глаза.
 — Что это значит? — сказал он холодно.
 Энрика хотела броситься в объятия мужа, но вспомнила совет Рамиро быть осторожной. С трепетом она остановилась у двери.
 — Что вам нужно? — спросил Серано тем же неприветливым голосом.
 — Тебя, тебя, мой Франциско! — прошептала Энрика со слезами на глазах, откинув капюшон.
 — Что это, сон? — вскрикнул Серано, быстро вскочив на ноги. — Энрика! Моя Энрика, ты ли это? Я не смел надеяться увидеть тебя здесь! О, я счастливейший из смертных! — Франциско в восторге прижал к груди свою отважную жену. — О, ты, любящее сердце! — говорил он, покрывая ее поцелуями.
 — Я должна была видеть тебя, я должна спасти тебя, Франциско, жизнь без тебя мне невыносима. Мария…
 — Знаю все, Энрика. О, не растравляй моих сердечных ран. Будем благодарить Пресвятую Деву за то, что она сохранила жизнь тебе. Мы много выстрадали, теперь настанут иные времена. Ты уже знаешь о заговоре. Прим едет сюда, чтобы освободить меня и других генералов.
 — Прим ждет тебя в гавани на корабле «Лигера». Рамиро привел меня сюда, мы должны бежать сегодня же ночью.
 — Я это предчувствовал.
 — Рамиро придет сюда вечером, чтобы договориться обо всем. Топете ждет тебя в Кадисе. Сегодня же ночью ты будешь свободен и вместе со мной вернешься в Испанию.
 — Наконец-то прекратится время произвола! Но теперь позволь мне насладиться счастьем любоваться тобой, дорогая. В этом монашеском облачении ты совершила весь путь, и все для того, чтобы увидеть меня. Да, достоин зависти тот человек, которому принадлежит такое сердце.
 К вечеру, когда солнце скрылось за океаном, в комнату вошел Рамиро и крепко обнял Серано.
 — Генералы извещены обо всем, в первом часу ночи они выйдут из своих домов и встретятся с нами в условленном месте, — быстро проговорил Рамиро.
 — А стража?
 — Все устроено, господин маршал, никто не помешает ни вам, ни остальным генералам. Но извините, я опять удалюсь, и вы, донна Энрика, прощайтесь с маршалом. С наступлением ночи все должно быть готово к бегству. Потрудитесь, донна Энрика, вернуться на корабль.
 — Рамиро прав, надо заранее подготовить все, чтобы в последнюю минуту было как можно меньше неожиданностей. Через несколько часов мы опять встретимся. Да сохранит тебя Пресвятая Дева!
 — До свидания, Франциско.
 Серано поцеловал жену, которая опять надвинула на лоб капюшон своего плаща.
 — К полуночи приготовьтесь, — прошептал Рамиро, — после того как пробьет двенадцать часов, подождите еще полчаса, а затем выходите из дома и отправляйтесь вон к тому зданию, там вы найдете генералов и меня.
 — Есть ли у тебя оружие на всякий случай?
 — Я обо всем позаботился.
 Энрика и Рамиро вышли из дома. Серано остался в своей комнате, он подошел к окну и стал следить за удалявшимся монахом. Дойдя до ворот, Энрика обернулась и еще раз взглянула на окно Серано, затем скрылась за домами, чтобы вернуться в город, а оттуда на корабль.
 Рамиро при содействии губернатора распорядился, чтобы в гавань и во все крепости принесли корзины лучшей мальвазии для офицеров и целые чаны вина для солдат, и с удовлетворением наблюдал, с каким нетерпением солдаты ждали наступления вечера.
 Ориго и Лерма, лейтенанты портовой стражи, предвкушали хорошую попойку, и Лерма неоднократно выражал сожаление, что так неласково обошелся с графом Теба.
 — Но кто же мог предполагать? — сказал он, обращаясь к Ориго. — Если бы я знал, с какой целью господин граф приехал сюда, я бы встретил его как лучшего друга.
 С наступлением вечера в Санта Крусе закипело шумное веселье. Во все казармы принесли чаны с вином, солдаты громко пели, играли в карты и кости. На верхнем этаже помещения для караула в крепости Фернандо праздновали офицеры. Никто не мог пропустить случая насладиться восхитительной мальвазией, и, когда в десятом часу вечера в кругу офицеров появился Рамиро, тостам и разным излияниям дружбы не было конца.
 — Сюда, господин граф, — кричали за одним столом, — за ваше здоровье и за здоровье избранницы вашего сердца!
 — И нас не забудьте, — сказал хриплым голосом один из офицеров за другим столом, протягивая стакан Рамиро и не замечая, как вино выливается на мундир товарища. — Вспомните и нас, граф Теба, вы должны выпить полный стакан, чтобы доказать свою дружбу! Пейте, господин граф, если хотите дружить с офицерами Санта Круса!
 — Пейте, пейте, — повторило множество громких голосов, — сюда, господин граф! За ваше здоровье! Виват!
 Рамиро, довольно улыбаясь, перебегал от одного стола к другому. Внизу вино уже начало действовать: солдаты оставили посты перед караульной и воротами, забыв все инструкции, вошли в комнату, побросали оружие и с большой жадностью принялись за бутылки. Серано увидел из окна, как удалились караульные перед домами ссыльных. Они знали, что в этот вечер им простят нарушение правил, так как сами лейтенанты принимают участие в пирушке, их назвали бы дураками, если бы они не разделили общего веселья.
 Последнее шифрованное письмо Топете, которое привело в отчаяние королеву, было очень важным для Серано — в нем говорилось о каком-то готовящемся смелом перевороте и о скором освобождении ссыльных генералов, которое должно стать сигналом ко всеобщему восстанию. Серано во время прогулки сообщил об этом своим товарищам, но никто из них не думал, что желанный час так близок. Серано взглянул сквозь темноту на берег, у которого стояла «Лигера». Энрика и Прим, горя нетерпением, ждали часа ночи, когда их друг сможет обрести свободу.
 — Нет прощения, нет пощады, — мрачно пробормотал герцог де ла Торре, — Испания погибнет, если не разразится гроза, если не освободится от толпы кровопийц и лицемеров. Долой их, долой королеву, если мы не уничтожим ее, она уничтожит нас! Борьба, которая начнется сегодня ночью, пойдет не на жизнь, а на смерть, это будет борьба за существование. Мы не раз предлагали свою помощь королеве, теперь это время прошло!
 После жаркого дня на горизонте образовалась полоса пара какого-то красноватого цвета. С балкона губернаторского дома можно было видеть, как с закатом солнца он принял желтоватый оттенок и стал подниматься все выше и выше, затем рассеялся туманом, и небо стало постепенно покрываться черными, тяжелыми тучами, которые закрыли луну. Наступившая ночь была темной и душной.
 Серано счел это хорошим признаком, накинул серый плащ и остановился у окна, готовый каждую минуту нырнуть в темноту.
 Наконец, раздался глухой бой часов. Пробило полночь. Из караульной все еще доносился шум пировавших офицеров. Ворота крепости были заперты и отворялись, как и всегда, только на минуту, чтобы впустить запоздалых жителей. Глубокий мрак опустился на узкие улицы и площади, свечи в низких окнах казематов давно потухли, и арестанты, с которыми не один солдат поделился глотком вина, уже спали на своих жестких постелях.
 Вдруг Серано встрепенулся, заметив несколько тихо крадущихся к дому фигур: желанный час настал. Однако что если это измена? Серано плотнее закутался в плащ и осторожно отворил дверь комнаты — в коридорах не оказалось ни одного солдата, но выход на улицу был заперт.
 — Дураки, — пробормотал Франциско, — дорога через окно тоже удобна. Пируйте, бейте стаканы и напивайтесь вином Рамиро, завтра вы найдете одни пустые дома. Однако то, что начато здесь, вскоре донесется до вас из Испании.
 Серано взобрался на окно и стал спускаться по стене на землю, прислушиваясь к посторонним звукам.
 — Еще минута, и мы не будем больше безоружными, тогда не придется прокрадываться, как воры! Проклятие тем, кто послал нас сюда!
 Неслышными шагами подошел Серано к крепости. Стояла такая кромешная тьма, что его не мог заметить даже караульный. Через несколько минут он увидел на некотором расстоянии от себя несколько фигур в темных плащах.
 — Маршал Серано, — узнал он голос Рамиро, — мы все здесь, торопитесь!
 Франциско поздоровался с друзьями. Конха стал торопить в дорогу. Олано передал ему заряженный пистолет и шпагу, Милан, Орибе, Орензе и Мессина пошли вперед.
 — Есть ли у тебя ключ от ворот? — спросил Серано взволнованного Рамиро.
 — Все в порядке. Мы пройдем мимо портовой стражи.
 — Отлично! — прошептал Серано, пересекая с друзьями открытое, поросшее травой место, которое казалось им кратчайшим путем.
 Рамиро боялся, что Лоренсо, который пообещал занять пост у ворот, загулявшись, забыл об этом, тогда все было бы потеряно: если им и удастся достать ключи от ворот, они все равно не смогут попасть в гавань, так как их отделяли от города еще одни ворота.
 Рамиро, понизив голос, крикнул в замочную скважину:
 — Лоренсо!
 Ответа не последовало, но Рамиро услышал шаги.
 — Лоренсо, — повторил он немного громче, — ты здесь?
 — Лоренсо здесь, кто его зовет?
 — Вот осторожный малый, — радостно прошептал Рамиро, — он сдержал слово. — Граф Теба зовет тебя, дорогой Лоренсо, граф Теба и его друзья.
 — Я сейчас принесу ключи, — ответил солдат, отходя от ворот.
 — Будьте очень внимательны, господа, — сказал Конха, — возьмите оружие в руки. Когда мы оставим за собой это проклятое место, нас уже ничто не задержит.
 Серано, считая минуты, подошел к Рамиро.
 — Он идет, — успокоил тот, — слава Пресвятой Деве!
 Ключ медленно повернулся в большом замке, ворота отворились, и Серано с Рамиро увидели темную гавань и караульную, где вовсю гуляли солдаты.
 — Они все готовы, — прошептал Лоренсо, смеясь, — лежат на полу и ревут, как дикие звери, я легко достал ключ. Но что это такое? — Лоренсо стал считать. — Кроме господина графа, еще семь офицеров, — продолжал он, — о Пречистая Дева Мария, ведь это маршал Серано, а это…
 — Тише, Лоренсо, ты пойдешь вместе с нами на «Лигеру».
 — Дезертировать! О Пресвятая Дева, я пропал!
 — Не дурачься, Лоренсо, и оставь проклятый ключ в замке, а то скрип, пожалуй, выдаст нас, — сказал Рамиро и схватил солдата за руку.
 — О, мой конец, мой последний час настал! — стонал Лоренсо, не зная, что делать.
 — Если ты не пойдешь за нами, вот тогда ты пропал. Быстрее! Ты станешь капралом, как только ступишь с нами на испанскую землю.
 — Господину графу хорошо обещать…
 — Ты под нашей защитой, — прошептал Серано.
 Рамиро пошел впереди, но вдруг остановился — он услышал голоса. Неужели хватились ключа? Он сжал кулаки.
 — Ради всех святых, — крикнул он освобожденным генералам, — ложитесь на землю, спрячьтесь в траве и не выдавайте себя ни одним звуком! Ты, Лоренсо, ходи, как ни в чем не бывало, взад-вперед.
 — О, конец мне! Пресвятая Дева! Виселица мне, — причитал солдат. Генералы упали на землю.
 Рамиро беспечным шагом приблизился к караульной, мимо которой, шатаясь и насвистывая песенку, шел лейтенант Лерма.
 — Эй, — проговорил тот, — что это такое? Если я не ошибаюсь, здесь кто-то идет. Это, верно, один из наших вышел подышать свежим воздухом. Эй! Валеро, Ранкуес, Ориго, кто из вас?
 — Ни один из названных вами, дорогой лейтенант Лерма, — отвечал Рамиро, подходя к офицеру и посылая его в душе ко всем чертям.
 — Так кто же это тогда?
 — Вы шутите, капитан, неужели вы не узнали своего старого товарища? Держу пари, что вы только что пили за мое здоровье.
 — Черт меня возьми!
 — И чем скорее, тем лучше, — пробормотал Рамиро.
 — Неужели это вы, граф Теба? — вскрикнул обрадованный лейтенант, едва держась на ногах и протягивая руки, чтобы обнять капитана. — Вот так счастье! Но как вы попали сюда? Лучше вернемся в офицерскую комнату и выпьем за ваше здоровье!
 — Завтра, дорогой лейтенант.
 — Завтра? Сегодня мы в прекрасном настроении, а это бывает не всякий день. Пользуйтесь минутой — таков наш девиз! Разве я не прав, граф Теба? — говорил Лерма, как все пьяные, пытаясь поцеловать своего нового друга.
 — Я немного пьян, дорогой лейтенант, и потому немедленно хочу…
 — Да, да, это видно. Мне даже кажется, что вы чуть-чуть шатаетесь. Однако еще одна бутылка вам не повредит. Пойдемте по этой дороге.
 — Нет, дорогой лейтенант, я уж вернусь на «Лигеру» и лягу спать.
 — Спать! Разве можно спать после такого пира? Ей Богу, вы нам доставили сегодня огромное удовольствие!
 Рамиро нервничал, видя, что не скоро отвяжется от него.
 — Я не хочу мешать вам, дорогой лейтенант.
 — Ей Богу, вы не держитесь на ногах.
 — Поэтому отпустите меня.
 — В таком случае я проведу вас до корабля, чтобы с вами не случилось по дороге несчастья.
 Рамиро засмеялся.
 — Вы отличный товарищ, граф Теба, но сегодня под хмельком, ха-ха-ха! — не отставал Лерма, пока Рамиро шел с ним к кораблю, темный силуэт которого уже вырисовывался перед ними. Из трубы «Лигеры» валил такой красный дым, что Рамиро боялся, чтобы он не привлек внимания Лермы.
 — Ваша «Лигера» уже тонет, — вдруг вскрикнул Лерма, — а вы хотите сегодня ночевать на ней.
 — Она отчалит не раньше, чем завтра в полдень.
 — Ваш машинист, верно, пьян, что уже теперь подкидывает в топку. Не упадите с трапа, граф, ради Бога, будьте осторожнее.
 — Желаю повеселиться, — облегченно вздохнул Рамиро, когда Лерма, наконец, готов был повернуть назад.
 — Увидимся завтра. Спокойной ночи!
 Рамиро прошептал несколько слов на прощанье, и лейтенант, насвистывая, вернулся в караульную.
 Едва он скрылся в темноте, Рамиро подал генералам знак, те быстро побежали за ним. Лоренсо, который все еще боялся быть накрытым портовой стражей, трусил за ними.
 На церковных башнях Сайта Круса пробило два часа.
 Никто из береговой охраны не обратил внимания на суматоху вокруг «Лигеры», а если кто-то и заметил валивший из трубы дым, то не придал этому значения, так как судно стояло рядом с караульной.
 Приблизившись к берегу, Рамиро отступил в сторону, пропустив первым маршала Серано, за ним других генералов, а после этого потащил за собой Лоренсо. Убедившись, что все были на борту, он велел матросам убрать трап. Капитан «Лигеры» приказал отчаливать.
 Вода зашумела, корабль двинулся, и Энрика, сбросив с себя сутану, упала на колени, чтобы благодарить Бога за спасение и освобождение.
 «Лигера» плыла между молами, черные волны, освещенные красными огнями маяков, бились о ее борта.
 — Вперед! Вперед! — раздавались команды капитана.
 Гавань Санта Круса постепенно исчезала в темноте — перед изгнанниками открывалась свобода.

 СХВАТКА В ОТКРЫТОМ МОРЕ

 Прим снял с себя капитанский мундир и опять превратился в маршала Испании. Как два полководца, стояли он и Серано на носу «Лигеры», рядом Энрика и Рамиро, за ними — генералы. Приятный ночной ветер дул им в лицо.
 Изгнанники возвращались на родину, везя с собой дар, который готовы были защищать ценой своей жизни — они везли свободу, которой жаждала скованная цепями Испания.
 Топете ожидал их в Кадисе, Олоцага делал необходимые приготовления, и даже старый Эспартеро, герцог Виттории, этот испанский Лафайет, принимал участие в их предприятии и с нетерпением ожидал прибытия.
 Возвращение изгнанных должно быть служить сигналом к восстанию. Священный час приближался.
 Выйдя из молов, «Лигера» с удвоенной энергией рассекала высокие волны. В ту минуту, когда они прошли мимо маяка, с острова прозвучал сигнальный выстрел.
 Оба маршала Испании обернулись и взглянули на гавань, откуда только что отплыли. Неужели заметили их бегство?
 — Корабль впереди, — неожиданно раздался голос капитана. Общее молчание встретило его слова.
 — Его останавливает крейсер, это корабль королевского флота, — доложил капитан.
 Прим побледнел, лицо Серано помрачнело.
 — Что это значит? — пробормотал он. Послышались приказания офицеров.
 — Крейсер и корабль пускаются в погоню за «Лигерой», — сказал капитан, обращаясь к маршалам.
 С укрепленного вала выстрелили второй раз.
 — Нам предстоит тяжелая работа, — проговорил Прим серьезно.
 — «Лигера» принадлежит тебе, Жуан, прими команду.
 — Пушки заряжены, и все готово к сражению, — сказал Прим, — донна Энрика, потрудитесь спуститься в каюту.
 — Это новая опасность, возможности которой я не предвидела! О мой Франциско!
 — Может быть, оба корабля спокойно пройдут мимо нас. Успокойся, дорогая Энрика, и если на нас нападут, мы примем бой.
 — Два корабля против «Лигеры»! Пощади свою и мою жизнь! — прошептала Энрика, с тяжелым сердцем спускаясь в каюту.
 — Все ли вооружены? — спросил Прим генералов. — Дело может дойти до рукопашного боя, если нас остановят. К пушкам, молодцы!
 — Предоставьте пушки нам, — воскликнули Конха, Орензе и Милан, — пусть экипаж останется на своем посту!
 — Странное зрелище, — улыбнулся Прим, — у каждой пушки по генералу! Клянусь честью, этого не видела даже королева Испании в самые лучшие времена! Хорошо, господа, фитили в руки и дожидайтесь команды. Видишь ли темные силуэты кораблей? — спросил он Серано.
 — Мне кажется, они, как два неприятных привидения, выходят из моря.
 — Перед ними свет маяка и они видят нас лучше, чем мы их. Капитан «Лигеры» скомандовал, они полетели еще быстрее и, казалось, обогнали оба корабля.
 — Стоп! — вдруг донеслось до «Лигеры» через трубу. — Именем королевы Испании!
 — Черт вас побери! — воскликнул Прим. — Вперед, капитан! «Лигера» вырвалась вперед.
 — Негодяи недурно стреляют, послушаем, что им от нас нужно. Капитан приказал убавить пару.
 — Стоп, или вам не миновать дна морского! — снова раздалось через трубу.
 — Эти дураки думают, что имеют дело с простой невооруженной лодочкой, — сказал Прим и подошел к капитану, чтобы отвечать.
 — Отчего вы стреляете в «Лигеру»? Оставьте нас в покое! Мы едем из гавани Санта Круса.
 — Остановитесь! Кто у вас на борту?
 — Мерзавцы подходят ближе, — пробормотал Прим.
 — Нет ли на вашем борту супруги герцога де ла Торре, переодетой монахом?
 — Подождите, сейчас вам ответят! Стреляйте! — приказал Прим. Прогремели одновременно четыре выстрела, и четыре ядра с грохотом погрузились в море.
 Этот неожиданный ответ вызвал явное смятение на кораблях.
 — Теперь вперед! — крикнул Прим капитану. — Со всей силой вперед! Негодяи познакомились с нами!
 Внезапно на острове, где, вероятно, обнаружили побег, загорелось несколько маячных огней, свет которых доходил до кораблей, и сквозь телескоп можно было видеть, как на воду спустился второй крейсер, но делалось все очень медленно — очевидно, ночная попойка не прошла даром.
 «Лигера» продолжала мчаться по пенистым волнам.
 — Сдавайтесь! У вас на борту супруга герцога де ла Торре и, вероятно, он сам. Ваш корабль может беспрепятственно плыть дальше, если выдадите их.
 — К черту вас всех, — выругался Прим, прибавив несколько крепких выражений. — Война объявлена, и победа должна быть за нами, — обратился он затем к друзьям.
 Одно из неприятельских ядер пролетело мимо самого борта «Лигеры» и попало в переднюю мачту, которая, с треском упав с высоты, повисла на канате, и судно повернуло в сторону. Команды капитана и офицеров смешивались с криками матросов, которые, подбежав к поврежденной мачте, увидели под ней одного из товарищей, раненного осколками в горло и придавленного тяжестью. Остальные ядра пролетели мимо, но неприятельский корабль уже стал делать поворот, ободренный первым успехом.
 — Стоп! — скомандовал капитан, и Прим крикнул генералам: — Стреляйте!
 Раздался жуткий треск, казалось, вся «Лигера» грозила погрузиться на дно.
 — Эй, — крикнул Прим, — слышите, как здесь гремит и трещит? Вот такие ядра я люблю! Да, да, бегите, наемники, преследователи беззащитной женщины! Капитан, вперед!
 Приказ Прима был исполнен: винт завертелся, и вскоре «Лигера» оставила за собой побежденного неприятеля.
 Сквозь телескоп можно было рассмотреть, как два крейсера, наконец, вышли из гавани, торопясь на помощь королевским суднам, чтобы преследовать «Лигеру», но расстояние, на которое отошел корабль Прима, увеличивалось с каждой минутой.
 Матроса отнесли в одну из кают, и Прим вскоре убедился, что всякая попытка вернуть его к жизни напрасна. Это была единственная жертва неожиданного морского боя. «Лигеру» подбрасывало на волнах, которые разыгрались не на шутку. Вся палуба была залита водой, так что офицеры и матросы едва держались на ней.
 Сидя в каюте, Энрика чувствовала, как волны швыряют корабль из стороны в сторону и с треском, перемешанным с завыванием ветра, ударяют о борт.
 Она благодарила небо, увидев Франциско и Рамиро, целыми и невредимыми спускавшихся в каюту. Прим оставался на палубе и вместе с капитаном управлял кораблем.
 Более трех часов «Лигера» находилась в крайне опасном положении. Когда на востоке стало медленно и тяжело подниматься солнце, брызгая слабыми бледными лучами на разъяренное море, шторм еще бушевал, темные волны кидали корабль из стороны в сторону, как мячик. Но вот солнце огненным шаром пробилось, наконец, сквозь тучи, и на лице капитана, выросшего на море, засияла улыбка.
 — Не пройдет и часа, господин маршал, как море стихнет, — сказал он.
 Предсказание капитана сбылось, солнце разогнало и рассеяло тучи, ветер утих, и вместе с яркими лучами успокоилась стихия, как бы укрощенная какой-то волшебной силой.
 — Мы промокли, как водяные крысы, — сказал Прим, обращаясь к капитану, — надо бы переменить одежду.
 Около полудня «Лигера» вошла в океан. Убитый матрос под молитвы экипажа и генералов, стоявших с обнаженными головами, был опущен на дно.
 Через некоторое время на палубе корабля послышался голос капитана:
 — Впереди земля!
 Берега Испании уже ясно виднелись вдали, и изгнанники вскоре увидели перед собой родину.

 ТОПЕТЕ В КАДИСЕ

 Сцена, разыгравшаяся в кабинете королевы между Изабеллой, Гонсалесом Браво и контр-адмиралом Топете, повлекшая за собой преследование Энрики, имела и другие последствия.
 Изабелла не могла преодолеть своего негодования, с тех пор как ей попали в руки шифрованные письма Прима и Серано.
 Крайне взволнованная, она всю ночь просидела над бумагами и, узнав по почерку письмо Серано, тотчас приказала пуститься в погоню за Энрикой.
 — Я думала разлучить этого контр-адмирала с ней, велев немедленно отправиться в Кадис, но, кажется, этим самым устроила им свидание. Я не подозревала, что эта сеньора, называющая себя герцогиней де ла Торре, была уже на пути в Кадис, с помощью Топете попала на корабль и теперь мчится на Тенерифу в объятия своего Франциско. О, я умираю от досады! Как они ненавистны мне! Остается надеяться на то, что преследователи настигнут Энрику, и тогда она почувствует мою власть. Для нее во мне нет жалости, нет пощады, вместо его объятий она пойдет к позорному столбу! Я заставлю показывать пальцами на эту герцогиню из народа, даже если придется всех подкупить. Эта проклятая Энрика будет так унижена и наказана, как только может наказать моя власть, и это станет настоящим бальзамом на мое сердце!
 Голубые, когда-то мечтательные глаза королевы метали молнии.
 Когда она только собралась дотронуться до колокольчика, адъютант доложил ей о приходе министр-президента и генерал-интенданта.
 — Превосходно, пусть войдут, — сказала королева, все еще держа письмо Серано в руках, — это подходящие люди для моих планов.
 Марфори и Гонсалес Браво, подобострастно кланяясь, вошли в кабинет. Сегодня они являлись самыми близкими друзьями королевы.
 Дон Марфори, грудь которого была сплошь увешена блестящими орденами, с удовольствием отметил, что при его появлении лицо королевы просияло. Изабелла любила этого человека, который был настолько бессовестен, что при каждом случае хвастался этой любовью.
 Не дожидаясь приглашения, он подошел к королеве, поцеловал руку и многозначительно заглянул в глаза.
 — Дорогой дон Марфори, — начала Изабелла, обворожительно улыбаясь, — вы пришли сюда сообщить нам день нашего отъезда, и мы должны сознаться, что искренне радуемся случаю оставить тягостную для нас столицу.
 — Если вы, ваше величество, желаете, двор может уже завтра перебраться в Эскуриал.
 — Превосходно, не будем медлить! Как здоровье благочестивой сестры Патрочинио? Может ли она ехать с нами?
 — Доктора сообщили мне, что состояние здоровья несчастной сестры самое плачевное. Раны причиняют ей ужасные страдания, и, кажется, никогда не будут излечены.
 — О, станем молиться за бедную страдалицу, — сказала королева, обратив взоры к небу, — она перенесла много несправедливостей, и мы должны вознаградить ее за все. Значит, она не может сопровождать нас?
 — Она очень желает этого, ваше величество, и потому поедет, вопреки совету врачей.
 — И только для того, чтобы находиться вблизи нас! О, эта любовь трогает нас до слез! Как счастливы мы, что еще, кроме вас, имеем столько верных друзей вокруг себя. И вас, господин министр, мы считаем в их числе.
 — Милость вашего величества для меня благодеяние. Да будет, суждено мне и впредь доказывать мою искреннюю преданность вашему величеству! — сказал лицемер Браво, изобразив на лице чистосердечие.
 — Для этого скоро представится случай, господин министр. Садитесь, господа, — продолжала королева, опускаясь на мягкую оттоманку, — нам приятно видеть вас сегодня у себя. Вы знаете, какую находку мы недавно сделали в замке Дельмонте, вам также должно быть известно, что контр-адмирал Топете участвует в сговоре, планы его нам неясны, но, по всей вероятности, они враждебны нам.
 — Я считаю своей обязанностью обратить на них внимание вашего величества, — подтвердил Гонсалес Браво.
 — Вы помните, господин министр, как оскорбил вас контр-адмирал в нашем присутствии.
 — Этот неотесанный дон Топете, очевидно, также один из тех своевольных господ, — прервал Марфори, — которые в прежнее время осмеливались считать двор своим домом.
 — Совершенно верно, дорогой генерал-интендант, вы точно выразились. Да, дон Топете относится к числу этих господ, и мы должны сознаться, что он нам так неприятен и при своей кажущейся честности кажется таким ненадежным, и даже опасным, что мы во что бы то ни стало хотим его устранить.
 — Это и мое убеждение, — вступил Гонсалес Браво, — я только дожидался этих слов вашего величества, чтобы приняться за дело. Контр-адмирал так глубоко оскорбил меня, что я считаю делом чести отыскать его в Кадисе.
 — Но ведь не для того, чтобы вызвать на дуэль и рисковать своей жизнью! Нет, нет, господин министр, дон Топете недостоин этого, вы должны придумать иные способы обезопасить его.
 — К несчастью, письма, которые я имел честь передать вашему величеству, не дают оснований для этого.
 — Застрелите его, господин министр-президент, — подхватил Марфори, — это самое простое средство.
 — Нет, нет, дон Топете, как мы имели случай убедиться, очень меткий стрелок, и мы боимся, что вы не устоите против него.
 — Я с радостью пожертвую собой для высокой цели служить вашему величеству.
 — О, мы верим в вашу глубокую преданность, господин министр, и ни на минуту не сомневаемся, что вы можете рисковать для нас своей жизнью. Но это дело недостаточно велико и высоко для такой жертвы.
 Гонсалес Браво низко поклонился — он достиг нужного эффекта.
 — Так застрелите его, вызвав на спор, — упорствовал Марфори, — вы не понесете за это никакого наказания, можете не сомневаться. Зачем же церемониться с такими отвратительными личностями?
 — Господин генерал-интендант, мы ничего не хотим знать о заговоре.
 — Прошу извинения, если я немного увлекся, — отвечал Марфори, — речь идет о наказании. Господин министр-президент лицо оскорбленное, и дон Топете тут ничего не может сказать в свое оправдание. В подобных случаях потерпевший, не теряя своего достоинства, может отомстить за себя.
 Гонсалес Браво, который, по-видимому, лучше понял слова королевы, поднялся.
 — Я постараюсь показать себя верным слугой вашего величества, — сказал он с многозначительной улыбкой, в которой внимательный наблюдатель мог прочесть многое, — и прошу только ваше величество о сохранении высокой милости ко мне и о трехдневном сроке.
 — Я знаю, как твердо можно рассчитывать на вас, господин министр. Надеюсь увидеть вас через три дня в Эскуриале здоровым и счастливым, и могу уверить, что не премину щедро вознаградить вас за важные услуги, — отвечала королева ласково, — многоуважаемый дон Марфори в действительности вовсе не так опасен и страшен, каким иногда кажется, он немного увлекается.
 Но я знаю, что он такой же преданный и верный кавалер, как и вы, господин министр-президент, и с каждым днем делается мне необходимее.
 Гонсалес Браво поклонился королеве и Марфори и отправился готовиться к тайному путешествию в Кадис. Он отыскал каких-то отставных разорившихся дворян, сообщил им свое намерение и снабдил такой суммой, что они через несколько часов превратились в изысканно и роскошно одетых кавалеров, которые как нельзя более подходили для осуществления плана министра.
 В сопровождении этих двух господ Гонсалес Браво отправился в Кадис, чтобы отыскать контр-адмирала Топете.
 Не говоря уже об оскорблении, нанесенном ему контр-адмиралом, почтенный министр-президент имел и другие причины уничтожить его: во-первых, того желала королева, во-вторых, великие инквизиторы Санта Мадре просили своего преданного слугу не пропускать такого удобного случая, а Гонсалес был слишком послушным воспитанником патеров, чтобы не исполнить приказания святого трибунала.
 Прибыв со своими спутниками в Кадис, он немедленно послал одного из них во дворец Топете.
 Честный и прямодушный контр-адмирал, который, как предчувствовала Изабелла, знал о путешествии Энрики с Примом и Рамиро, получив загадочные для всех, но понятные ему шифрованные письма, занялся делами, о которых шла речь в письме.
 Он ожидал на днях «Нигеру» с изгнанными генералами. Их возвращение должно было стать сигналом ко всеобщему выступлению, которое начнется с флота, где все — от офицеров до простых солдат и матросов, были глубоко преданы Топете и безоговорочно выполняли его приказания и распоряжения.
 Для путешествия из Кадиса на Канарские острова требовалось несколько дней, к тому же различные неожиданности могли увеличить этот срок.
 Топете, целиком занятый своими делами, и не имевший времени ни на что другое, неприятно поразился, когда ему доложили о сеньоре, приехавшем по поручению Гонсалеса Браво.
 — Покончим как можно скорее с этим делом, — сказал он расфранченному дворянину, — какое поручение у вас от господина министра?
 — Вызов на дуэль на пистолетах, господин контр-адмирал, — отвечал секундант.
 — На пистолетах? Ну, многоуважаемый сеньор, вы, по всей вероятности, знаете, что выбор оружия должен предоставляться мне, поэтому ваше предложение слишком опрометчиво, — сказал Топете с завидным хладнокровием, — однако я не желаю навязывать своему противнику оружие, которое ему не нравится. Дон Браво любит пистолеты. Хорошо, возьмите пистолеты. Мне все равно. Можете выбрать сабли или шпаги.
 — Надо уметь владеть всеми видами оружия так, как вы, господин контр-адмирал, чтобы так говорить.
 — Благодарю за любезность! Скажите тому, кто вас послал, что я принимаю его предложение, мы будем драться на пистолетах — двадцать шагов при первом выстреле, пятнадцать при втором, десять при третьем и так далее, но до этого, надеюсь, не дойдет.
 — Значит, сегодня вечером?
 — Да, можно и так.
 — У дона Гонсалеса Браво только три дня, поэтому надо торопиться. Потрудитесь прийти со своим секундантом сегодня вечером в десять часов к монастырю, который находится в одной миле от Трокадеро.
 — Хорошо, а оружие?
 — Я принес его с собой, чтобы показать вам, господин контр-адмирал, — сказал дворянин и передал Топете роскошный бархатный футляр, где лежали два пистолета. — Потрудитесь убедиться, что оба пистолета совершенно одинаковы и не отличаются один от другого ни на волосок.
 — Вижу. Но часто случается, что один стреляет легче другого, однако, меня это не волнует. Принесите сегодня вечером пистолеты, но кому принадлежат они? — вдруг спросил Топете.
 — Мне, господин контр-адмирал, и я считаю честью для себя, что они будут использованы вами и доном Гонсалесом Браво.
 — Хорошо, в назначенный час я приеду к монастырю, мои секунданты — доны Риверо и Посада.
 — Честь имею кланяться.
 Топете простился с секундантом дона Браво, не чувствуя никакого подвоха, точно так же, — как не видел ничего дурного в вызове на поединок, который был сделан по всем правилам, так что не возникало никаких подозрений.
 Топете даже рад был случаю отомстить человеку, которого ненавидел, потому что, уничтожив этого льстивого и коварного советника королевы, он надеялся облегчить их общую задачу.
 Спустя несколько часов он послал одного из своих офицеров к донам Риверо и Посаде с просьбой отправиться с ним в девять часов вечера к монастырю, недалеко от Трокадеро.
 Доны Риверо и Посада тотчас догадались, в чем дело, но не знали, кто был противником. Они взяли с собой шпаги и пистолеты и ровно в девять часов вечера подъехали к дворцу Топете, перед которым уже стоял экипаж.
 Долорес со слезами просила мужа быть осторожным и поберечь себя, но ее муж, как обычно в таких случаях, успокоил ее:
 — Не тревожься, милая Долорес, ты знаешь, у меня довольно сильная и твердая рука. К тому же не я вызвал его на дуэль, а он меня, поэтому моя совесть будет чиста, если я убью этого негодяя. Прощай, моя дорогая, — через два-три часа я обниму тебя. А, здравствуйте, друзья, — воскликнул Топете, увидев Риверо и Посаду. — Вы глазам своим не поверите, когда увидите противника.
 — Без секретов, старый друг, — сказал Риверо, — говори, кто это такой?
 — Гонсалес Браво, министр-президент ее величества.
 — Как, этот мошенник! Ну, Топете, должен сказать, что стоять против такого человека на поединке — позор. Он не достоин такой чести. Стреляй хорошенько и убей его наповал.
 — Постараюсь, иначе он убьет меня.
 — Кто дает оружие?
 — Его секундант, какой-то господин — я забыл его имя. Он принес их сюда, это были отличные пистолеты.
 — Торопитесь, — сказал Посада, — и покончим с этим делом, которое никому из нас не доставляет удовольствия. Я не могу видеть этого негодяя.
 Они сели втроем в крытый экипаж. Топете приказал кучеру ехать по той улице, где жил его доктор, остановиться у дома и послать лакея попросить его в карету.
 Через полчаса экипаж уже мчался по улицам и проехал ворота крепости. Около десяти часов он выехал на узкую гористую дорогу, которая вела к монастырю. Обогнув монастырь и приблизясь к лесу, дон Топете увидел на опушке карету.
 Риверо, выходя, посмотрел на часы.
 — Нам нечего извиняться, до десяти часов осталось пять минут, — проговорил он, — мне кажется, что противники стоят вон там, за опушкой леса, на открытом месте.
 — Скорее, — сказал Топете, выскакивая из экипажа и приглашая доктора следовать за ним, — нас уже ждут.
 Последовали весьма короткие и натянутые поклоны. Попытка к примирению была отвергнута обеими сторонами.
 — Зарядим пистолеты, господа, — сказал секундант Браво, — потрудитесь взять, дон Посада, оружие для господина министра, я буду иметь честь зарядить пистолет для контр-адмирала. Только таким образом можно удовлетворить обе стороны.
 — Хорошо, начнем. В это время дон Риверо и второй секундант дона Браво отмерят двадцать шагов, — отвечал Посада, наскоро сравнив пистолеты и убедившись, что они одинаковы.
 — Потрудитесь взять одну из этих пуль, я возьму вторую, — сказал нарядный надушенный сеньор, передав дону Посаде изящную коробочку.
 Закончив приготовления, секунданты передали оружие противникам, стоявшим в двадцати шагах друг от друга, и отошли в сторону.
 Луна ярко освещала местность, помогая дуэлянтам целиться.
 Когда секунданты увидели, что противники готовы, они громко крикнули:
 — Стреляйте!
 Раздались два выстрела одновременно.
 Топете пошатнулся, поднял левую руку и вскрикнул дрожащим голосом:
 — Черт возьми! Это обман! В моем пистолете не было пули! Секунданты негодующе запротестовали.
 — Он ранен, — проговорил Риверо и подбежал к своему другу на помощь.
 — Пуля, кажется, лишила дона Топете рассудка, — усмехнулся Гонсалес Браво, опуская руку с выстрелившим пистолетом, — я слышал, как его пуля просвистела над моей головой.
 — Клянусь Пресвятой Девой, — крикнул Топете, напрягая силы, — мой пистолет имел холостой заряд! Пустите меня, я докажу этому негодяю шпагой, что я не школьник!
 В то время как доктор поддерживал контр-адмирала, раненного в левое плечо и просил его не подвергать свою жизнь вторичной опасности, Посада и Риверо схватили его пистолет.
 — Его зарядил секундант дона Браво. Он извлек пулю, это мошенничество, это измена! — воскликнул Посада.
 — Вынимайте шпаги, господа, теперь до нас дошла очередь отомстить за ваш позорный поступок, за ваш гнусный сговор! — крикнул Риверо, вне себя от гнева, и выдернул шпагу.
 — Вы слишком вспыльчивы, сеньор. Нам будет очень жаль, если вы сами отдадите себя в руки стражи, которая, видимо, узнав о дуэли, скачет сюда, — сказал Гонсалес, — собирайтесь, друзья, нам тут нечего больше делать.
 — Жалкие негодяи! Оставайтесь здесь и защищайтесь! — вскричал взбешенный Риверо и бросился к министру, который, иронически улыбаясь, готовился со своими сообщниками отправиться к экипажу, — вы боитесь стражи и наших шпаг!
 В эту минуту подъехал офицер с шестью солдатами и очень почтительно поклонился министру.
 — Видите, что с нами делают, господин лейтенант, защитите нас от этих людей.
 Когда Риверо, в порыве ярости, замахнулся на министра, к нему подскакал офицер.
 — Вы арестованы, господа.
 — Только мы, господин лейтенант? Потрудитесь арестовать и этих трусов!
 Гонсалес Браво и его секунданты быстро сели в карету, прежде чем Посада успел помешать им.
 — Имена этих господ нам известны, позвольте, прежде чем составить протокол, узнать ваши имена, — вежливо проговорил офицер, — вы знаете, что так требует закон.
 — Черт возьми, — сказал Посада, скрипя зубами, — негодяи улизнули! Топете был прав! Он скорее умрет, чем скажет неправду: его пистолет оказался без пули.
 Офицер испугался.
 — Это происшествие для меня загадка, господа, — сказал он, — из мадридского министерства только что пришло приказание арестовать лиц, дравшихся здесь у монастыря… дон Топете ранен… министр так поспешно уехал… Вы обвиняете его и адъютантов в самом наглом обмане.
 — Мне кажется, настало время положить конец этим грязным проделкам, — произнес Риверо грозным голосом, — вы сами видите, что они сговорились для того, чтобы устранить этого благородного сеньора. Исполняйте свои обязанности, господин лейтенант, но не забудьте упомянуть о тех, кто убежал, и подробно описать все, что здесь произошло.
 — Непременно, господа, но мне кажется, что это мало поможет, — заметил офицер, подходя к раненому. — Господин контр-адмирал давно пользуется моим глубочайшим уважением. Надеюсь, что его рана не опасна.
 — Черт возьми! Постарайтесь, доктор, чтобы я недолго оставался в постели, мне сейчас дорог каждый день.
 Офицер понял слова Топете: в Кадисе не только во флоте, но и в других войсках распространилась весть о готовящемся перевороте. Все знали, что вот-вот должен грянуть гром и ждали его, в то же время добросовестно исполняя все указания правительства, чтобы не вызвать никаких подозрений.
 Офицер, выполнив свои обязанности, посоветовал секундантам Топете не поднимать пока тревоги.
 Они крепко пожали ему руку, и он ускакал со своими солдатами, после того как Топете усадили в карету. Около полуночи они возвратились в Кадис. Ворота крепости тотчас же отворились, как только было произнесено имя контр-адмирала Топете.
 Топете против обыкновения был молчалив и угрюм.
 — Нет им пощады! — прошептал он, вылезая с помощью Риверо и Посады из кареты. — Время настало!




 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ



 МАСКАРАД В ЭСКУРИАЛЕ

 Мадридский двор, не ведая надвигавшейся грозы, предавался такому буйному веселью, словно не желал упустить ни минуты из тех сладостных дней своего спокойного правления, которые ему еще оставались. Генерал-интендант Марфори, как и обещал королеве, устроил в Эскуриале грандиозный бал-маскарад, который состоялся сразу после переезда двора в летнюю резиденцию.
 Последние приготовления были закончены, и Изабелла, стоя перед зеркалом, придирчиво рассматривала свой туалет, открывавший ее все еще прекрасную стройную шею и полные округлые руки.
 Дуэнья ввела в комнату одиннадцатилетнего принца Альфонса, одетого в костюм мальчика-виноградаря и сегодня казавшегося очень веселым. Он был тихим и молчаливым мальчиком, так как постоянно хворал и патер Фульдженчио не разрешал ему принимать участие в веселых детских играх. Маленькая маска скрывала его худое, желтовато-бледное лицо. В принце Альфонсе патеры, по-видимому, хотели воспитать второго Франциско де Ассизи.
 Террасу украшали разноцветные светящиеся шары, развешенные на деревьях. В огромном парке звучали чудные звуки придворной капеллы, скрытой от глаз зрителя. Между деревьями стояли шелковые палатки, в которых очаровательные богини наливали вино и подавали мороженое разгоряченным маскам. Порхали грациозные баядерки и дриады, и, смеясь, ускользали от своих преследователей. Аллеи были усыпаны благоухающими цветами. На лугах танцевали пары. В центре парка горел блестящий фейерверк.
 На празднествах дона Марфори был принят свободный тон. Царица бала, жена посланника, приехала в прозрачном костюме Елены. Ее окружила толпа рыцарей и других масок.
 Маленький супруг Изабеллы, в костюме Фауста, сознался герцогу Риансаресу, что эта Елена обворожила его:
 — Какая очаровательная нога и рука!
 — Какие божественные формы! — вторил герцог. — Взгляните, мантия раздвигается — совершенство! После королевы она прекраснейшая женщина при дворе.
 — Такую дивную фигуру, — сказал Франциско де Ассизи, сладострастным взором следя за Еленой, — я видел только у графини Генуэзской, но теперь! — король вздрогнул, вспомнив о язвах, покрывавших некогда прекрасное тело монахини, которая теперь, изможденная, лежала на своих подушках в мадридском дворце.
 В эту минуту, опираясь на руку матадора, появилась Изабелла.
 На матадоре красовалась остроконечная шляпа с пестрыми лентами и драгоценной бриллиантовой пряжкой, красный шелковый платок был ловко перекинут через плечо. На концах коротких бархатных панталон развевались пестрые ленты, скрепленные у колен бриллиантами, мускулистые ноги обтягивало трико телесного цвета, так что они казались голыми.
 Взоры королевы-матери, одетой в старо-французский костюм, были прикованы к этой атлетической мужественной фигуре.
 Матадор, идущий рядом с королевой и держащий ее руку в своей, был дон Марфори.
 Знал ли об этом шутник-арлекин, который шел за ним на цыпочках? Озираясь по сторонам, не замеченный беседующей парочкой, он бесшумно следовал за ней, желая убедиться, действительно ли матадор обладает такими великолепными икрами.
 — Что это он затевает? — шептали со всех сторон.
 Арлекин, смеясь, вынул из своего пестрого камзола длинную булавку, незаметно подкрался сзади к прекрасно сложенному матадору и воткнул ее в его роскошные икры. Марфори не почувствовал ни малейшей боли.
 Арлекин покатился со смеху.
 Он не ошибся, решив, что мускулистые икры — подкладные. Громкий взрыв хохота раздался кругом, но матадор, не подозревая подвоха, продолжал шествовать со своей прекрасной дамой, с булавкой в ноге.
 Королева-мать отвернулась, глубоко разочарованная.
 Смех моментально стих, когда узнали, кто скрывался под маской матадора.
 — Дорогая маска, вы так скоро узнали меня, — проворковала его спутница.
 — Внутренний голос шепнул мне, когда вы подошли ко мне, ваше величество, что я приближаюсь к своей прекрасной цели, — отвечал Марфори, пытаясь говорить поэтическим языком.
 — Как превосходно устроили вы этот праздник! Клянусь, я не испытывала прежде таких приятных часов.
 — Ваше величество, я не достоин вашей похвалы!
 — Бросьте слово «величество», в такие прекрасные минуты я не королева, а только Изабелла Бурбонская, которая с удовольствием болтает с доном Марфори и видит его подле себя. Называйте меня донной Изабеллой, это звучит гораздо теплее, чем холодное слово «величество», которое годится для тронного зала.
 — Вы очень милостивы, донна Изабелла, я с сильно бьющимся сердцем пользуюсь вашим прекрасным позволением, которое доказывает, как добры вы ко мне.
 — Посмотрите вы на это желтое домино, дон Марфори. Оно, кажется, преследует нас.
 — О, воспользуемся случаем укрыться от его взоров.
 — Он начинает мне надоедать.
 — Посмотрим, кто скрывается под ним.
 — Нет, нет, мне кажется, это не чужой.
 Маска в желтом домино все ближе подходила к ним и, наконец, осторожно приблизилась к королеве.
 — Извини, прекрасная маска, если я попрошу тебя дать мне твою маленькую прекрасную ручку.
 Марфори окинул домино с головы до ног вызывающим взглядом. Изабелла, поколебавшись, подала левую руку.
 — Странно, если я ошибаюсь, — пробормотал человек в желтом домино и нарисовал на ладони буквы К и И.
 Изабелла с любопытством взглянула на незнакомца. Он осторожно оглядывался по сторонам — кроме трех масок в боковой аллее парка, вокруг больше никого не было.
 Человек в желтом домино снял маску.
 — Наш министр-президент, — проговорила изумленная королева, — превосходно! Мы вас не ожидали.
 — Трехдневный срок, данный мне вашим величеством, давно истек. Я поспешил сюда, чтобы найти вас в толпе масок.
 — Приветствуем вас, дон Гонсалес Браво. Я с нетерпением жду известий.
 — Я привез много новостей.
 — Вероятно, хорошие, господин министр. Вы пожимаете плечами? Ваше лицо выражает сдержанность и нерешительность? Не оставляйте нас более в сомнении. Я вижу вас перед собой, это лучшее доказательство, что вы счастливо избежали там опасностей. Но дуэли, вероятно, не было? Вы не могли отомстить дону Топете?
 — Нет, я это сделал, ваше величество.
 — Дальше, ради Бога, дальше! Вы меня мучите!
 — Контр-адмирал ранен.
 — Только ранен, но не мертв! Вы просили трехдневный срок, а мне кажется, прошло уже восемь дней.
 — Совершенно верно, ваше величество. Остальные пять дней я, занимался служебными делами в Мадриде, прежде чем явиться сюда.
 — Я так и думала, господин министр. Ваше усердие к службе обнаруживается с каждым днем все больше. Какие же другие новости?
 — И этот дон Топете не пал от вашей руки, — вмешался Марфори в разговор. — Ужасно!
 — Однако, надеюсь, я отнял у него охоту к дальнейшим таким встречам.
 — А стража, которую мы послали вам на помощь?
 — Пришла вовремя, ваше величество.
 — Вам следовало просто-напросто убить его, — продолжал Марфори, — это ваша ошибка, дорогой дон Браво.
 — Сообщите же скорее другие вести, я сгораю от нетерпения, — торопила королева, — слуги наши, которым мы поручили догнать сеньору Энрику, еще не вернулись?
 — Другие вести касаются Энрики.
 — Поймали эту герцогиню из народа?
 — Преследователи пришли слишком поздно, ваше величество.
 — Как! В таком случае, они могли настигнуть эту сеньору и ее спутника в море!
 — Им удалось только прострелить в одном месте корабль, на котором плыли не только герцогиня де ла Торре, но и ее супруг, — ответил Гонсалес Браво с намеренной прямотой, предвидя, какое действие произведут его слова на королеву.
 — Не только герцогиня де ла Торре, но и супруг ее, говорите вы!
 — Да, ваше величество. Отважной сеньоре удалось освободить мужа и изгнанных генералов. Корабль, на котором находились наши люди, стрелял в судно, по-видимому, принадлежащее герцогине. Удалось повредить только одну мачту.
 Изабелла побледнела. Она отказывалась верить своим ушам. Глаза ее сверкали гневом. Она быстро сдернула с лица маску.
 — Герцог де ла Торре бежал! — повторила она почти шепотом. — Бежал вместе с генералами! Донна Энрика и граф Теба, как нам доложили люди, вернувшиеся несколько дней тому назад на сильно поврежденном корабле, весьма умело и отважно провели это дело. В крепости заметили бегство лишь тогда, когда корабль уже вышел в открытое море, — продолжал Гонсалес Браво, с удовлетворением наблюдая, как приходит в бешенство королева.
 — Высадились беглецы уже на берег? — быстро спросила Изабелла.
 — С тех пор как я вернулся, об этом еще не было никакого известия, поэтому — сомневаюсь!
 — В таком случае, сообщите всем портам мой приказ: арестовать преступников, как только они ступят на берег, и заковать в цепи! А эту сеньору Энрику, которая осмеливается не только противиться, но и затевает мятежные планы, пусть приведут ко мне! Я сама хочу вынести над ней приговор! Она должна умереть, как и герцог де ла Торре. Нет им пощады!
 — Спешу исполнить приказ вашего величества, — ответил министр и раскланялся.
 Приказ уничтожить Серано был ему особенно приятен, так как это совпадало с планами иезуитов.
 — Еще одно, господин министр, — сказала Изабелла, тяжело дыша от волнения, — контр-адмирал Топете, который, без сомнения, участвует в этой государственной измене, также следует арестовать и заковать в цепи! Так вот что содержали шифрованные письма, вот каковы намерения этих господ! И дона Олоцагу, хотя он и был моим учителем и министром, я привлеку к ответственности, он наверняка знал о планах герцога де ла Торре и сеньоры Энрики. Они все почувствуют мою руку! Торопитесь, дорогой министр. Надо немедленно приняться за дело, чтобы не дать предателям окрепнуть! О, как отрадна мысль оторвать прекрасную сеньору от груди герцога и дать ей узнать, что она полностью в моей власти! Не щадите их, дон Браво! Я приказываю!
 — Надеюсь на днях же известить ваше величество, что герцогиня закована в цепи!
 — Превосходно, дон Браво! На этот раз ни ее, ни герцога не минует топор палача!
 — И совершенно справедливо, — прибавил Марфори.
 — Я всех уничтожу, и даже графа Теба, который осмелился сделаться рыцарем этой сеньоры! Они дорого заплатят за унижение, которое мне сегодня доставили!
 — Чрезвычайно прискорбно, — прошептал Гонсалес Браво, — если я тому причиной.
 — О нет, дорогой министр, вы оказали королеве важную услугу. Спешите довести ее до конца, схватив и передав этих предателей в надежные руки. Только тогда я успокоюсь.
 — Эти слова дают мне крылья, ваше величество. Позвольте уверить, что как только беглецы ступят на испанскую землю, они окажутся в наших руках.
 Желтое домино скрылось за деревьями парка, наполненного благоуханием и светом. Королева под руку с генерал-интендантом пошла по глухой аллее к той части парка, где находились скрытые беседки.
 Заглянем в те из них, где у входа стоят лакеи и извещают приближающиеся пары, что беседки уже заняты. (Дон Марфори — внимательный интендант, он предусмотрел все).
 — Как прекрасен ваш наряд Елены, — вполголоса прошептал герцог Риансарес, обращаясь к супруге посланника, — вы совсем очаровали меня.
 — Вы умеете льстить, герцог, — отвечала Елена, усаживаясь рядом с супругом королевы-матери, — и как ловко вы разлучили меня с моим кавалером! Я не думала, что герцог Риансарес способен на это.
 — В ваших словах я слышу намек, обожаемая Елена.
 — Какой же? — спросила прекрасная женщина с кокетливой улыбкой.
 — Вы считаете меня слишком старым.
 — О, нет, нисколько!
 — Вы говорите неискренне, но при этом так очаровательно улыбаетесь, что на вас невозможно сердиться. Должен сознаться вам, что я еще так полон жизни, как будто мне двадцать пять лет.
 — Это видно, господин герцог. Ваши глаза горят таким огнем, — проговорила кокетка, — что заставляют верить вашим словам. К тому же, кажется, я успела доказать вам в Аранхуесе, что заслуживаю доверия.
 — Для вас не должен существовать другой наряд, кроме этого. Вы та самая Елена, за которую сражались древние герои. О, разрешите мне не называть вас другим именем! Позвольте припасть к вашим ногам! Я готов сам рисковать жизнью, чтобы получить блаженство назвать вас своей! — прошептал герцог Риансарес и упал на колени перед очаровательной маской, страстно прижимая ее руки к груди.
 — Я почти поверила вашим словам, так умело вы льстите, — улыбнулась маска, будто невзначай распахивая свой прозрачный наряд.
 — О, к чему сомнения? К чему эта холодная шутка? Я горю нетерпением с тех пор как увидел вас в этом очаровательном платье.
 — Мой супруг может явиться…
 — Он согласится со мной, что вы божественная из женщин, и будет еще больше гордиться вами. О, если бы блаженство, которым он, достойный зависти, наслаждается всегда, досталось мне на один час…
 — Встаньте, господин герцог, мое платье в беспорядке…
 — К чему скрывать такие дивные формы?
 — Королева-мать, ваша высокая супруга, может подойти к беседке.
 — Беседку стерегут лакеи, которые не знают и потому не могут выдать того, кто в ней находится. О, не сопротивляйтесь, божественная Елена, не ищите причин, которые могли бы заставить меня отказаться от этого прекрасного часа.
 Придворная дама милостиво улыбнулась, она любила слушать такие слова, какие нашептывал ей герцог Риансарес, и самолюбие ее было сильно польщено при виде влиятельного и избалованного супруга Марии-Христины, стоящего перед ней на коленях.
 По окончании одной из живых картин Франциско де Ассизи встретил грациозных баядерок, которые с недавних пор совершенно завладели сердцами всех пожилых грандов, каждый вечер посещавших балет.
 Это были те танцовщицы, которых мы видели на одном из роскошных придворных банкетов. Нина и Виола превосходили друг друга в красоте и грации, невозможно было понять, какой из них отдать предпочтение.
 Как обворожительные сильфиды, порхали они по парку. Их короткие прозрачные юбки, отделанные зелеными лентами, развевались при малейшем дуновении ветерка, длинные черные косы ниспадали почти до колен.
 Маленький король в костюме Фауста схватил их за талии.
 — О прекрасная Нина и очаровательная Виола, давно уже я ищу случая поймать вас, бабочек. Ни с места! Теперь вы от меня не уйдете!
 — А, король! — прошептала Нина, улыбаясь под маской.
 — Мы пленницы! — вздохнула Виола, сопротивляясь, чтобы дать королю время рассмотреть свою фигуру.
 — Нина и Виола, рядом с вами я настоящий король. Кто не позавидует мне?
 — Куда ведешь ты нас, Фауст?
 — Куда угодно, прекрасная сильфида.
 — О, только не в толпу масок.
 — Понимаю, бабочки, вы не хотите утруждать своих милых ножек.
 — Как ты любезен, маска! — смеясь, отвечала Виола, которую очень забавляло говорить королю ты.
 — Не пойдешь ли ты с нами вон в те палатки?
 — О, нет, палатки мы предоставим другим маскам, а для себя выберем прохладную беседку.
 Франциско де Ассизи тотчас же нашел среди беседок одну незанятую. Она находилась рядом с беседкой герцога Риансареса и отделялась от нее густым кустарником и поросшими мхом камнями. Король, приказав лакею принести шампанского, нырнул со своими танцовщицами внутрь полутемной круглой беседки. Ее стены составляли покрытые большими виноградными листьями камни, крышу — густо сплетенные толстые лозы, к которым была подвешена лампа с красным абажуром, вход закрывали кусты и ветвистые деревья.
 Посредине беседки стоял круглый стол, окруженный изящными садовыми стульями, в глубине висело зеркало — необходимая принадлежность мадридского двора.
 Вскоре заискрилось шампанское, зазвенели бокалы и маски были сняты. Франциско де Ассизи все смелее и смелее обвивал руками стан веселых баядерок. Красноватый свет лампы был бледен и как нельзя лучше подходил к пиру этой летней ночи.
 Счастливо улыбаясь, вошла и королева со своим матадором в одну из таких беседок, украшенную большой золотой короной, и опустилась рядом с ним.
 — У меня теперь только еще одно желание, — проговорила Изабелла, — уничтожить Энрику. О, одна мысль, что моя рука настигнет ее, доставляет мне несказанное блаженство.
 — Уничтожить ее и зазнавшихся гвардейцев, — прибавил Марфори, всегда питавший зависть к Серано и Приму.
 — Они все узнают мою власть! Я забуду прошлое, в сердце моем не шевельнется ни малейшее чувство жалости. Когда их, наконец, арестуют по моему приказу, они не выйдут живыми! — продолжала она, и по ее мрачному лицу было видно, что это не простые угрозы. — Но не станем терять ни минуты, которые отпущены нам для удовольствий. Мы одни, дон Марфори, наливайте вина.
 Беседка, где сидела Изабелла со своим фаворитом, была наполнена чудным запахом роз. На ветвях каштановых деревьев, окружавших ее, висела арфа, ее струнами играл ночной ветерок; таинственные, словно из другого мира, звуки возбуждающе действовали на королеву, и вскоре их беседка ни в чем не уступала тем, где герцог Риансарес стоял на коленях перед Еленой, а Франциско де Ассизи держал в объятиях обеих баядерок.
 Было около полуночи, когда Изабелла быстро вскочила, услышав чьи-то шаги.
 В беседку вбежал запыхавшийся адъютант.
 Королева с изумлением посмотрела на вошедшего.
 — Что случилось? — спросила она.
 — Ваше величество, я приехал на взмыленной лошади, — еле вымолвил взволнованный адъютант, — чтобы сообщить вам известие…
 — Опять известие! Арестовали ли, наконец, сеньору Энрику и ее спутника? — спросила королева, подходя к побледневшему офицеру.
 — Я имею несчастье сообщить весть, которая приведет ваше величество в негодование.
 — Говорите!
 — В Кадисе начинается восстание…
 — Ну, это не первое, за которое нам приходится наказывать.
 — Гарнизоны отказываются повиноваться и поднимают оружие против войск вашего величества!
 В эту минуту в беседку вбежал другой адъютант.
 — Ваше величество, извините, — вскрикнул он, упав на колени. — Я не могу говорить, моя лошадь пала в тысяче шагов от парка. Выстрелы раздаются с валов Кадиса, вся провинция участвует в восстании. Войска вашего величества вышли из повиновения.
 — Так надо их расстрелять! — проговорила Изабелла, гордо выпрямившись. — Мы имеем власть на это!
 — Войска и города переходят к восставшим, Кабинет министров не знает, на что решиться, он послал меня к вашему величеству. Гренада и Севилья приветствуют мятежников.
 — И кто же предводители, — спросила королева с лихорадочным блеском в глазах, — которые осмеливаются поднимать против нас оружие?
 — Ваше величество, это маршалы Прим и Серано!
 — Вы лжете, повторите еще раз — я, вероятно, вас не поняла.
 — Маршалы Прим и Серано вернулись в Испанию, войска переходят к ним.
 Королева пошатнулась.
 — Выройте из могилы Зантильо, — вдруг вскрикнула она страшным голосом, — он предсказал мне правду, а я велела убить его! Маршалы Прим и Серано, которых я увидела в зеркале! — Изабелла закрыла руками побелевшее лицо. — Выройте из могилы Зантильо! — простонала она и, лишившись чувств, упала на оттоманку.

 НАЧАЛО ВОССТАНИЯ

 Вто время как двор в августе и начале сентября 1868 года предавался в Эскуриале самым необузданным наслаждениям, в мадридском дворце из приближенных королевы оставался еще один человек. Это была мучимая страшной болезнью монахиня Патрочинио.
 Она велела перенести свою кровать в молельню, которая теперь казалась ей последним прибежищем.
 Эта порочная Ая, посвятившая жизнь наслаждению и греху, сумевшая, находясь в публичном доме во Флоренции, завлечь в свои сети итальянского дворянина, который представил ее неаполитанскому двору; эта Юлия с роскошным телом и прекрасным мраморным лицом, заключившая с патером Маттео и братьями неаполитанского святого ордена союз и развратившая по их наущению совсем молодого юношу, принца Франциско де Ассизи; эта Медуза, пожалованная титулом графини Генуэзской и присоединившая к нему состояние одного из князей, пронзив однажды на улице свою соперницу кинжалом, была приговорена к ссылке на галеры или смерти на эшафоте и предана в руки палача.
 Но могущественной и влиятельной союзнице иезуитов удалось избежать карающей руки справедливости, и наказание, заслуженное ею, ограничилось тем, что палач выжег ей клеймо на левой руке. Она бежала, достигла Испании и, взяв себе имя Ая, прибилась к цыганскому табору.
 Графиня Генуэзская, не побоявшаяся надеть благочестивую одежду монахини, изведенная болезнью, лежала теперь на полу своей молельни и насилу, так как при малейшем движении кровь опять начинала течь из ее ран, дотащилась до стоявшего на аналое распятия.
 Покинутая всеми, над кем прежде властвовала, брошенная королем, чувствовавшим отвращение при виде ее открытых ран, забытая королевой, оставленная патерами, после того как те убедились, что ее «чудеса» уже не действуют на народ, монахиня, наконец, решилась покончить с прошлым.
 В ней еще сохранилось желание властвовать, повелевать и наслаждаться, но тело отказывалось служить ей.
 Монахиня без сил упала на свои подушки, и только в глазах ее сохранился отблеск прежней силы и могущества. Одержимая мучительной болезнью, она впервые задумалась о загробной жизни, и страх овладел ею.
 Люди, проведшие всю свою жизнь в грехе и преступлениях, под старость часто делаются крайне набожными и пытаются усердными молитвами заслужить себе прощение.
 Такая перемена произошла и в сестре Патрочинио, когда с наступлением вечера она, собрав все силы, сошла с постели, чтобы добраться до аналоя. Впервые в жизни хотела она искренне молиться, и, сложив руки, со смирением в душе просила отпущения грехов.
 Ее когда-то цветущее здоровьем розовое лицо было бледным, щеки запали, гордый стан согнулся. Кающаяся преступница лежала на полу перед аналоем и, протягивая к нему руки, шептала:
 — Смилуйся, о Боже! Сжалься надо мной, Спаситель, и не прокляни навеки! Я обещаю тебе обратиться и каюсь в своих грехах! Не отталкивай меня от себя, Сын Божий.
 Внезапно в комнате раздался ужасный смех.
 Монахиня почувствовала, как холодная дрожь пробежала по ее телу, глаза расширились, руки бессильно повисли.
 — Нет тебе пощады, ядовитая змея! — прозвучало за ее спиной. Она обернулась и громко вскрикнула.
 — В ад тебя, проклятье человечества! Твой последний час, фурия, настал!
 — Аццо! — простонала монахиня.
 — Да, это Аццо, для которого, наконец, настала минута отомстить тебе. Да, это Аццо, который, наконец, нашел тебя. Как ты дрожишь, жалкая женщина! Точно так же дрожали и умоляли тебя твои жертвы.
 Аццо, выпрямившись, как грозный судья, стоял перед графиней Генуэзской. Она, привыкшая торжествовать и улыбаться при виде своих жертв, с ледяным спокойствием взиравшая на их страдания, находилась теперь во власти цыгана, наслаждавшегося ее страхом.
 — Сжалься, ужасный человек, — прошептала она слабым голосом, — не убивай, прежде, чем я раскаюсь.
 — Твое раскаяние пришло слишком поздно, змея! Молись, твой последний час настал!
 Монахиня дотащилась до цыгана и протянула к нему руки, накидка спустилась с ее плеч. Аццо отшатнулся, увидя ее руки и шею, сплошь покрытые кровоточащими язвами.
 Рука потрясенного Аццо, державшего блестящий кинжал, мгновенно опустилась, чувство жалости одержало верх.
 — Продолжай жить в этих мучениях, забытая Богом! Больная и покинутая всеми, ты теперь не опасна. Пусть воспоминания о твоих грехах вечно мучают тебя. Я удовлетворен, моя жажда мести утолена!
 Аццо отвернулся, спрятал нож и хотел удалиться.
 Это торжество цыгана, этот позор были слишком непереносимы для преступной души графини, унижение, острее кинжала, поразило ее сердце. Забыв о своей немощи, монахиня поднялась — сатанинское выражение исказило ее бледное лицо, глаза метали молнии вслед уходившему Аццо.
 Сестра Патрочинио стала лелеять план мести. Ненависть вдохнула в нее свежие силы. Ужасное проклятие сорвалось с уст. От волнения кровь с еще большей силой стала течь из ран на пол комнаты.
 «Горе тебе, чудовище, — прошептала она, — унижение графини Генуэзской не пройдет для тебя безнаказанно. Теперь вечер, улицы темны, не мешкай, он не должен уйти из твоих рук!»
 Монахиня бросилась к двери, быстро отворила ее и, как фурия, предстала перед испуганными сестрами и послушницами. Окинув взглядом восьмерых крепких монахов, неотлучно находившихся при ней, она довольно усмехнулась.
 — Вас удивляет, что сестра Рафаэла дель Патрочинио, час тому назад лежавшая в ужасных мучениях, вдруг твердым шагом подошла к вам? Дело в том, что в руки благочестивых братьев Санта Мадре надо предать врага. Он только что вышел из моей молельни, пригрозив тем же кинжалом, которым убил патера Жозе.
 — Это цыган? — вскрикнули монахи.
 — Да, это он. Бегите за ним, он еще не вышел из дворца. Схватите его и, зажав рот, потащите по темным улицам в монастырь! Вознаграждение вам обеспечено.
 — Цыган Аццо! Да поможет нам святой Мерино схватить забытого Богом язычника, проклятого Аццо! — вскрикнули монахи и бежали из комнаты, чтобы исполнить приказание сестры; по их расчетам цыган не мог еще выйти за ворота дворца.
 После ухода монахов, графиня Генуэзская, только что утолившая свою ненависть, приложив такие нечеловеческие усилия, опять почувствовала сильную боль, послушницы и сестры подняли ее на руки и уложили в постель.
 Аццо, убедившись, что монахиня наказана больше, чем могла бы сделать простая смерть от его руки, дошел до перекрестка дворца. Он чувствовал глубокое удовлетворение: графиня Генуэзская утратила, наконец, свою пагубную власть.
 Аццо спешил в Кадис, чтобы узнать, вернулась ли Энрика и не нужна ли ей его помощь. Он еще ничего не знал о том, что в Кадисе идет пушечная пальба и что изгнанные генералы во главе с Серано готовятся высадиться на берег, а адъютанты королевы мчатся в Эскуриал, чтобы сообщить ей это неприятное известие.
 Генерал Эскаланте, товарищ бывших гвардейцев королевы и сосланных генералов, заканчивал последние секретные приготовления: он велел раздать в казармах оружие и назначил командиров отдельных отрядов. Всеобщее недовольство народа охватило и большую часть армии, поэтому генералу Эскаланте было нетрудно склонить на свою сторону офицеров многих гарнизонов, хотя день, назначенный для восстания, и имена руководителей составляли тайну.
 Вся подготовка велась так умело и скрытно, что солдаты, даже получив новое оружие, ничего не подозревали о грядущих событиях.
 Эскаланте был уверен во всех генералах, находившихся в дружеских отношениях с Серано и Примом, исключая шестерых, в числе которых был генерал Новаличес — преданный сторонник королевы, подарившей ему большое имение. Возможно, Новаличес чувствовал благодарность к королеве или рассчитывал на новые милости в награду за свою верность.
 Аццо, торопившийся выбраться из дворца, чтобы тотчас же отправиться в Кадис, ничего не ведал об этих событиях.
 Кругом все было тихо, окна дворца заперты, караул уменьшен — обстоятельства, благоприятствовавшие его предприятию.
 Крадучись и постоянно оглядываясь, побрел цыган вдоль домов, но не успел повернуть на площадь де Палачио, как услышал за собой быстрые шаги. Он приостановился, чтобы решить, в какую сторону лучше повернуть.
 Площадь де Палачио была безлюдна и темна, одинокий фонарь почти не освещал ее. В ту минуту, когда Аццо хотел обернуться, кто-то сильно ударил его по голове каким-то тупым, тяжелым предметом.
 Аццо схватился за голову, ноги его подкосились — удар поленом, нанесенный одним из монахов, лишил его чувств и мог быть смертельным, если бы попал в висок.
 — Хватайте его, братья, скорее! Как нам унести этого негодяя, чтобы никто не заметил нас на улице? — прошептал один из монахов.
 — Завернем его в плащ и понесем или потащим за собой.
 — Он не так скоро придет в себя.
 — Этот проклятый цыган уж никогда больше не увидит света Божьего!
 — Тише, братья, я придумал: накинем на него мою сутану и поставим на ноги, двое из вас подхватят его под руки и поведут, как будто он пьян. Если он станет кричать, никто не обратит внимания на монаха и не поможет ему, разве что отпустит пару шуточек, и мы легко доберемся до монастыря.
 — Ты прав, переоденем его. Если глупая толпа взбунтуется против нас, мы бросим им нашего якобы пьяного брата, пусть испробует на нем свои кулаки. Если же не встретим никаких препятствий, то через час достигнем монастыря.
 — Скорее за дело! Вы оба внимательно следите за площадью, мы же окажем язычнику великую честь, надев на него наше благочестивое платье.
 Монахи стали накидывать на почти безжизненного цыгана свое облачение и надвинули на его раненую голову капюшон. Двое самых сильных, приподняв его, подхватили под руки и пустились в путь, обходя стороной людные места.
 Монахи думали, что несут мертвого, так как Аццо не приходил в себя, но вдруг он тяжело вздохнул, как будто проснулся после глубокого сна. Его веки, на которых запеклась кровь, стали медленно приподниматься, глаза открылись и он пытался сообразить, что с ним, и где он находится.
 Монахи многозначительно переглянулись и остановились, колеблясь, идти ли им к площади Педро, где толпился народ, или свернуть в сторону.
 — Двигай ногами, проклятый язычник, — сказал один из монахов вполголоса, — неужели ты думаешь, что мы понесем тебя?
 — Кто вы такие? Что делаете со мной? — спросил Аццо, еле шевеля губами.
 — Молчи, собака, а не то бросим тебя на произвол судьбы!
 — Куда вы меня ведете? Что случилось со мной?
 — Молчать!
 — Монашеская сутана! — ахнул Аццо, разглядев своих провожатых. — Вы же все монахи — пустите меня!
 — Подвигайся скорее, мы сейчас дойдем до угла.
 — Отпустите меня! Что вы хотите со мной сделать? — вскрикнул Аццо и попробовал, насколько позволяли силы, вырваться из рук монахов, зорко наблюдавших за прохожими.
 — Отпустите меня! Я истекаю кровью!
 Эти крики долетели до площади, и через несколько секунд вокруг них собралась толпа любопытных. В то время как тащившие Аццо старались протиснуться дальше, один из монахов подошел к толпе.
 — Не дайте себя обмануть, дорогие, — проговорил он смиренным голосом, — бедный брат, который зовет вас на помощь, выпил слишком много вина.
 — Но он истекает кровью, — послышалось из толпы, — не трогаться с места! Эти негодяи опять затевают что-то недоброе, посмотрите, как они волокут раненого.
 — Вы ошибаетесь, дорогие, брат наш упал на камни, выпив больше, чем может переварить его слабый желудок.
 Язвительный хохот был ответом на слова монаха.
 — Лжец! Лицемер! — раздались голоса. — Как будто мы не знаем, кто больше всех нас пьет!
 — Не смейтесь, дорогие. Бедный брат, который кричит о помощи, при падении разбился о камни и лишился чувств.
 — Спасите меня, я не монах! — выкрикнул в это время Аццо и попробовал вырваться из рук провожатого.
 — Не выпускайте их! Убейте их! — Люди так враждебно относились к иезуитам, что этих слов оказалось достаточно, чтобы внезапно более ста рук потянулось к монахам.
 — Они ударили меня по голове, чтобы потащить в Санта Мадре, — объяснил Аццо.
 — Негодяи! Убийцы! Убейте их! Держите их! Чтобы никто из них не ушел отсюда! — бушевала толпа. Аццо освободили, а за бежавшими монахами послали погоню.
 Народ стекался на площадь Педро с криками:
 — Долой монахов! Долой Санта Мадре! Смерть патерам, иезуитам! Подошел отряд солдат. Вся сцена походила на бунт, как будто
 народ уже предчувствовал, что должно совершиться через несколько дней.
 — Долой негодяев с улицы Фобурго! Долой всех приверженцев Санта Мадре, даже с короной на голове!
 Монахи, чуть не убившие цыгана, были разорваны разъяренной толпой, цыгану же немедленно оказали помощь.
 Солдаты попробовали расчистить площадь, но делали это нехотя, признаваясь, что и сами ненавидят монахов и патеров.
 Около полуночи толпа рассеялась.
 Утром на месте, где накануне происходила эта сцена, нашли трех монахов, окровавленных и обезображенных до неузнаваемости, остальные спаслись бегством.
 Цыган Аццо в течение всей ночи был предметом всеобщей заботы, в нем видели одну из жертв монастыря Санта Мадре.
 Некоторое время спустя, Аццо отправился в Кадис, в дом коменданта.

 ГРАФ ДЖИРДЖЕНТИ

 В ту ночь, когда королеве доставили в Эскуриал известие о предстоявшем или уже вспыхнувшем восстании, — известие сильно встревожившее ее, так как во главе восставших стояли Серано и Прим, она получила письмо от императрицы Франции, из которого стало ясно, что Наполеон и его супруга намереваются нанести королеве Испании визит в Сан-Себастьян.
 Прочитав письмо, Изабелла облегченно вздохнула, морщины исчезли с ее лба, на губах заиграла надменная улыбка.
 Императрица называла ее в письме своей государыней. Это придало королеве уверенность в себе. Чего ей теперь бояться, имея такую сильную опору?
 Попросив дона Марфори явиться через час в ее покои с одним из членов Кабинета, она быстро вышла из палатки и в сопровождении своих придворных дам отправилась во дворец. Она не обращала больше внимания на веселье масок, начавшее уже постепенно затухать.
 — Мы должны сознаться, — говорила она, — что давно уже не имели такой тревожной ночи. Одно известие приходит за другим, один адъютант перегоняет другого, и мы должны благодарить всех святых за то, что последнее известие делает все остальные ничего не значащими.
 Королева быстрыми решительными шагами приближалась к дворцу — доказательство, что она готовилась предпринять что-то очень важное. Войдя в свои покои, она сбросила маскарадный костюм и надела палевое шелковое платье и кружевную мантилью.
 Затем Изабелла приказала позвать в свою так называемую рабочую комнату генерал-инденданта и члена Кабинета.
 — Дон Браво несколько часов тому назад вернулся в столицу, чтобы выполнить наши приказания, но с тех пор мы получили такие важные известия, что немедленно должны просить вас о приведении в исполнение наших решений, — сказала Изабелла, — вы, дон Марфори, читали любезное письмо, которое мы получили из Парижа. Инфанта Мария, графиня Джирдженти, в настоящее время часто посещающая Тюильрийский дворец, не безразлична нам. Поэтому мы хотим исполнить желание графа, которое он недавно выразил нам…
 — Ваше величество, вы имеет в виду дона Олоцагу, — прервал ее Марфори.
 — Совершенно верно, мы думаем, что господин Мон способен заменить дона Олоцагу.
 — Он в состоянии не только заменить, но и заставить вас забыть его, — отвечал Марфори: — я давно уже хотел обратить внимание вашего величества на то, что дон Салюстиан Олоцага находится в союзе с теми господами, в которых ваше величество узнало теперь опасных изменников. Поэтому пора отозвать дона Олоцагу и назначить на его место господина Мона.
 — Мы намерены приготовить Кабинету соответствующее распоряжение, — отвечала Изабелла, скользя пером по бумаге, — телеграф тотчас же передаст его в Париж, и господин Мон отправится туда без промедления, чтобы ему, а не дону Олоцаге встретить нас в Сан-Себастьяне. Нам было бы неприятно в нынешних обстоятельствах видеть около себя друга того мятежника, которому, как заставляют нас предполагать некоторые сведения из тайной корреспонденции, следует приписать подготовку военного мятежа. Распоряжение о нем еще последует! Генерал Новаличес, которого мы возвели в маркизы, чтобы заставить принимать ближе к сердцу наше дело, должен немедленно отправиться к нему с отборными войсками нашей гвардии и там немилосердно наказать бунтовщиков. Взятых в плен генералов следует немедленно расстрелять по приговору военного суда. Маркиз Дуеро должен взять под свое начало центр вокруг Мадрида, графу Честе поручаю командование войсками Каталонии, Арагонии и Валенсии. Никакого снисхождения мятежным генералам, никакого помилования! При малейшем неповиновении суд и смерть! Итак, мы надеемся получить через несколько дней в Сан-Себастьяне сообщение, что восставшие генералы и их сторонники уничтожены навсегда. Вы, господин генерал-интендант, будете лично сопровождать нас и нашего супруга.
 — Когда, ваше величество, прикажете отправляться?
 — Завтра, дон Марфори. Восемнадцатого числа императрица Франции надеется посетить меня в Сан-Себастьяне со своим супругом, императором Наполеоном. Здесь, господин министр, приказания, которые вы должны немедленно отправить в Мадрид, чтобы министр-президент сделал по ним необходимые распоряжения и никакой пощады, никакого помилования безумным мечтателям Кадиса!
 Изабелла все еще считала грядущий страшный переворот незначительным бунтом, какие происходили во все времена в Испании, а для таких инцидентов приказы, написанные ею собственноручно (что для нее, не любившей никаких государственных дел, считалось большой жертвой), являлись вполне достаточными.
 Олоцага, которому она не доверяла, был отозван и заменен Моном, Новаличес, пожалованный в маркизы, отправился в Андалузию, чтобы наказать взбунтовавшиеся полки и тайно, как предатель, убить возвращавшихся генералов.
 «Генералы Серано, Дульче, Милан, Прим, — так говорилось в приказе генералу Новаличесу, — должны быть преданы военному суду и по произнесении приговора расстреляны без отлагательства».
 О Энрике и ее спутнике Изабелла уже сообщила свое желание Гонсалесу Браво и надеялась через несколько дней иметь их в своей власти, в случае же, если возмущение грозило принять большие размеры, она рассчитывала найти в императоре Наполеоне союзника, готового пожертвовать всем, чтобы подавить восстание, которое могло стать дурным примером для Франции.
 Так рассуждала Изабелла, собираясь в Сан-Себастьян, лежавший на границе с Францией. Она не хотела заворачивать в Мадрид и решила ехать туда прямиком. Король, как всегда, не имел собственной воли, патер Кларет не позабыл уложить свой молитвенник, Марфори позаботился о черной помаде для бороды, и на следующий день двор уже спешил к северу.
 Прежде чем возвратиться в Мадрид, чтобы проследить события в столице, мы должны рассказать вкратце о чете Джирдженти и отметить, что граф и его прекрасная супруга не наслаждались тем супружеским счастьем, которого желали при заключении этого брака.
 Между этой и королевской четой существовало удивительное сходство, не только в том, что касалось личностей, но и в отношениях между супругами.
 Граф Джирдженти, родственник Франциско де Ассизи, был, как и он, невзрачен и ничтожен, инфанта Мария, подобно королеве, — прекрасна.
 Хотя Изабелла, как помнит читатель, и сказала во время обручения в Филипповом зале в Мадриде, что этот союз совершается по желанию инфанты, а не с политической целью, но под этим заявлением скрывалась надежда, что граф Джирдженти получит неаполитанский трон после отречения экс-короля Франца. Это и побудило гордую и честолюбивую инфанту отдать руку графу Джирдженти, когда инфант Альфонс стал ее соперником на испанский престол, и отвергнуть Рамиро, хотя она была слишком похожа на свою мать, чтобы забыть навсегда графа Теба.
 Молодые супруги провели медовый месяц в приятных развлечениях, путешествуя по югу Испании, и затем решили посетить Париж и Тюильри.
 У графа Джирдженти был случай убедиться, что Мария любила графа Теба, может быть, еще сильнее, чем прежде, и что она поехала в Париж в надежде встретить его там. Долгие разговоры о Рамиро, в которые она пускалась с доном Олоцагой, только укрепили подозрения ревнивого мужа. Он не очень удачно пытался скрыть свою ревность, приветливо улыбаясь в парижском дворе, где их принимали чрезвычайно любезно.
 Граф Джирдженти скоро заметил, что не только дон Олоцага, но и его сын пользуются влиянием в Тюильри. Он также узнал, что Рамиро должен был сопровождать герцогиню де ла Торре на Канарские острова, и тогда, мучимый ревностью, стал лелеять надежду погубить соперника при первом удобном случае. Граф послал доверенных слуг, которые должны были сообщить ему о времени возвращения и местопребывании графа Теба, чтобы ему, хорошо знавшему, какой гнев обрушит королева не только на герцогиню, но и на ее провожатого, успеть принять необходимые меры.
 Один из этих слуг в тот самый день, когда королева покинула Эскуриал, а Новаличес оставил пост коменданта Мадрида, чтобы отправиться с войском к югу, прислал графу Джирдженти по телеграфу такое важное известие, что тот, горя желанием любой ценой погубить соперника, решил тотчас же отправиться в Испанию. Кроме всего прочего, его влекло на родину жены надежда обрести там сторонников, чтобы ему или инфанте Марии удалось овладеть короной вместо маленького принца Астурийского. Общая черта всех Бурбонов — расчет на слабость своих братьев и сестер и стремление при первой возможности занять их места. Они вытесняли друг друга без угрызений совести, теша себя мыслью, что каждый из них приберег для черного дня достаточное состояние.
 Разлука с супругой, которую он оставил в Париже, была для графа тем легче, что он намеревался принять под свое командование полк, как это делали многочисленные родственники королевы.
 Граф Джирдженти отправился в Испанию вскоре после того, как с удовлетворением убедился, что Олоцага отозван со своего поста и заменен Моном, который без промедления выехал из Парижа с королевским двором в Биарриц, а оттуда в Сан-Себастьян.
 Прощание инфанты не было особенно трогательным, так как она не испытывала никаких чувств к своему супругу; она любила одного графа Теба, которого так легкомысленно оттолкнула от себя. Хотя признание в этой мучительной любви, ставшей справедливым наказанием для нее, ни разу не сорвалось с ее уст, муж все-таки знал о ней.
 Пока блестящий придворный штат следовал за королевой в Сан-Себастьян и в мрачной столице распространялись слухи о восстании, Новаличес, оставив пост коменданта, готовился взять главное командование армии. Как бы предчувствуя размах восстания и силу мятежников, он собрал десятитысячный корпус и приказал ему растянуться вправо и влево от Аранхуеса, надеясь таким образом располагать силой, достаточной для усмирения мятежа.
 В Мадриде внимательно следили за полками в казармах, не подозревая, что генерал Эскаланте втайне готовил войска, чтобы выступить по сигналу из Кадиса.
 Никто не знал ничего определенного, потому что хитрый Гонсалес Браво, чувствуя, что истекают последние часы его власти, запретил частные депеши и все известия попадали в руки Кабинета, который сообщал только то, что считал для себя выгодным.
 Гонсалес Браво, подобно своим друзьям, уже заблаговременно обратил все свое имущество в звонкую монету, и так хорошо позаботился о себе, что не только передал значительное состояние в руки почтенных отцов святого Викентия, но и отправил еще большую часть за границу. Он с азартом, достойным лучшей цели, запасался необходимыми деньгами и через маркиза Саламанку перевез их во Францию.
 Теперь он мог спокойно предоставить дела их естественному течению, тем более, что после первых известий о возвращении изгнанных генералов наступило молчание, и министр уже думал, что дело заглохло в самом зачатке.
 Однако маркиза Новаличеса не обмануло это странное спокойствие. Он собирался до наступления ночи прибыть в Аранхуес, чтобы, соединив там войска, пройти дальше к югу.
 В комендантском доме в Мадриде чувствовалось большое оживление. В окнах верхнего этажа было светло, как днем. Маркиз Новаличес, высокий сильный мужчина, с мужественной осанкой, густой черной бородой и темными проницательными глазами, только что получил последние донесения из полков и приступил к обсуждению с начальником главного штаба положения дел на юге.
 Рядом, перелистывая маленький атлас, который Новаличес хотел взять с собой, стоял Гонсалес Браво, только что передавший все комендантские дела преемнику маркиза.
 Из приемной, где собрались офицеры всех войск для сопровождения генерала Новаличеса, вышел адъютант.
 Снаружи слышен был шум, доносившийся и в комнаты. Происходила суматоха, неизбежная при всяком отъезде, и тем более понятная в такое смутное время.
 — Что там еще такое? — вскричал Новаличес, увидев адъютанта.
 — Какой-то иностранец желает во что бы то ни стало немедленно переговорить с вами, господин маркиз.
 — Иностранец? Я не люблю подобных таинственностей, особенно сегодня. Отошлите его прочь.
 Адъютант удалился, но через несколько минут возвратился назад.
 — Иностранец не уходит и клянется, что ему нужно сообщить маркизу важное известие, он почти в отчаянии.
 — Пусть войдет!
 Гонсалес Браво собрался уйти, но Новаличес удержал его, попросив быть свидетелем разговора и удалив остальных офицеров.
 Иностранец вошел. Судя по его нетерпеливым движениям, вошедший очень торопился — он откинул длинный черный плащ и немного приподнял низко надвинутую на лоб шляпу.
 Гонсалес Браво, стоя в стороне, бросил на вошедшего любопытный подозрительный взгляд, но вдруг на бледном лице министра выразился испуг, как будто его поразило в незнакомце какое-то сходство.
 — Этого не может быть, — пробормотал он, в то время как незнакомец, убедившись, что находился один с Новаличесом и Гонсалесом Браво, подошел ближе и сбросил свой плащ.
 — Граф Джирдженти! — вскричал удивленный маркиз, а министр-президент бросил атлас.
 — Он самый, господа, — отвечал с дружеским поклоном граф, стоявший теперь перед ними в генеральском мундире. — Вы удивляетесь моему костюму и таинственному появлению, но иначе нельзя. Выслушайте меня! Я приехал сюда из Парижа, потому что доверенные лица сообщили мне известия, важные для ее величества королевы и заставившие меня, не теряя ни минуты, поспешить сюда.
 — Их величество не ожидали вашего приезда, и при отправлении в Сан-Себастьян об этом не было ничего известно, — вмешался в разговор Гонсалес Браво.
 — Мое прибытие так же тайно, как и мой план, господа! Никто не догадывается, что я только что возвратился из Кордовы и Севильи.
 — Из Кордовы? Так вы, без сомнения, должны знать больше того, что сообщают депеши.
 — Я знаю все. Послушайте! Часть опальных генералов высадилась в Кадисе, город принадлежит мятежникам. Серано собирает войска, чтобы укрепиться в Кордове. Южные города очень склонны пристать к нему, и я думаю, что через восемь дней он соберет такую силу, которая…
 — Итак, Кадис уже в руках восставших? — прервал Новаличес графа.
 — Несомненно. Мятеж разрастается с каждым днем!
 — А маршал Прим?
 — О нем я не мог узнать ничего. Серано кажется великим полководцем, и я не могу скрыть от вас, что его принимают и приветствуют, как героя!
 Лицо Гонсалеса Браво омрачилось при этом известии.
 — Он будет повержен и наказан! — вскричал Новаличес.
 — Если только удастся его победить, господин маркиз, — заметил граф Джирдженти, — а это не так легко, как думали до сих пор в Эскуриале. Скрываясь под одеждой, которую я только что сбросил, мне удалось узнать более трудную сторону этого дела. Есть только одно средство, один путь, чтобы подавить мятеж.
 — И это?.. — вскричали Гонсалес Браво и Новаличес.
 — Схватить маршала Серано!
 — Без сомнения, он сильный враг ее величества, — сказал министр-президент, — и я не знаю, каким другим путем можно овладеть им, кроме поля сражения.
 — Я сгораю от нетерпения померяться с ним силами, — вскричал Новаличес, — для меня будет истинная честь драться с таким отважным героем!
 — Извините меня, господин маркиз, если откровенно признаюсь, что в этом случае я уверен в вашем поражении.
 Новаличес смерил гневным взглядом маленького графа Джирдженти, оскорбившего его своим недоверием.
 — Вы, кажется, сердитесь на мои слова, господин маркиз, однако я должен повторить их. Если дойдет до открытой битвы, Серано одолеет ваши войска, не забудьте, что я всего час как возвратился из Кордовы.
 — Тогда мы сумеем умереть за свое дело, господин граф, — отвечал Новаличес.
 — Прекрасно! Жаль, что это принесет мало пользы ее величеству и всем нам, потому что по вашему трупу бунтовщики пройдут дальше. Нет, нет, господин маркиз, есть другое средство захватить маршала Серано и подавить революцию!
 — Так не заставляйте же нас сомневаться в нем, господин граф, — сказал нетерпеливо Новаличес.
 — Средство, которое мы можем получить в ближайшую ночь, надежное и вполне достижимое! Вы знаете, что герцогиня де ла Торре в сопровождении одного новоиспеченного графа, как его зовут…
 — Вы подразумеваете графа Теба? — подхватил Гонсалес Браво с любопытством.
 — Именно! В сопровождении новоиспеченного графа Теба герцогиня де ла Торре вместе с освобожденными опальными генералами счастливо достигли твердой земли…
 — Мы знаем это, — перебил Гонсалес, подойдя ближе.
 — Теперь герцогиня и ее провожатый намерены оставить Кадис. Герцогиня направляется в свой замок, чтобы там находиться в безопасности. В эту ночь она проезжает равнину Вегу, а в следующую / должна проследовать городок Батисту.
 — Шесть миль южнее Аранхуеса..,
 — Да. Было бы очень легко перехватить кавалькаду, взять в плен герцогиню и ее спутника и держать как заложников.
 — Отличное предложение! — вскричал Гонсалес Браво, вспомнив приказ королевы во что бы то ни стало поймать ненавистную Энрику.
 — И очень важное для престола, — заметил граф Джирдженти, — схватив герцогиню де ла Торре, мы будем держать в руках опасного предводителя мятежников, который согласится на все требования, чтобы спасти свою жену!
 Маркиз Новаличес стоял в раздумье, наморщив лоб.
 — Вы не торопитесь согласиться со мной! — вскричал граф, — потому что дело касается женщины, но вы забываете, господин маркиз, что таким образом мы избежим кровопролития, которое может плохо кончиться для королевского дома.
 — Не медлите ни минуты, дорогой генерал, — обратился Гонсалес к маркизу, — королева хочет во что бы то ни стало иметь в своих руках супругу маршала Серано, отважившуюся освободить мужа и склонить его к мятежу.
 — Поедем, господин граф! Я надеюсь, что вы примете под свое начало отряд кирасирского полка, чтобы занять завтра равнину и лес около Батисты.
 — Отлично! Нам удастся таким образом одержать победу без кровопролития. Господин министр будет так добр известить их величество о моем отбытии в полк.
 — Без сомнения, господин граф. Я расскажу о той услуге, которую вы оказали. Любой ценой мы должны взять в плен герцогиню де ла Торре!
 — Вместе с изменником Теба! Живые или мертвые, они должны попасть в наши руки!
 Гонсалес Браво простился с графом Джирдженти, веселый и полный надежд на усмирение мятежа. Даже в случае неудачи он все-таки оказывал королеве услугу, которую она не забудет.
 Граф Джирдженти и маркиз Новаличес поскакали верхом в сопровождении своих адъютантов и штаба к станции железной дороги, откуда с экстренным поездом должны были отбыть в Аранхуес и сделать там необходимые распоряжения.
 План маленького честолюбивого графа был действительно недурен, как мы увидим впоследствии, и он не напрасно подвергался опасности попасть в плен, когда переодетым уходил из Кордовы.
 Передовые посты повстанцев выдвинулись так далеко, что овладели всем треугольником между Кадисом, Севильей и Кордовой. Этот успех, а также мысль о том, что их ведет славный маршал Серано, воодушевляли и вдохновляли их. Взятие гавани и крепости Кадиса оставалось делом нескольких дней.
 В то время как Серано с некоторыми генералами высаживался на берег, шумно приветствуемый жителями Кадиса, Прим повел несколько линейных кораблей в Каталонию, чтобы поднять там народ и таким образом начать восстание одновременно в нескольких местах.
 Коменданту Кадиса предложили сдать крепость во избежание напрасного кровопролития, и после короткого раздумья он отказался от сопротивления, ввиду его явной бесполезности.
 Серано и Топете уже на следующий день овладели Кадисом и всем берегом.
 Энрика и Долорес приветствовали друг друга со слезами радости, перемешанной со страхом ожидания, потому что наступали дни, когда решались вопросы жизни и смерти.
 Серано получил много тревожных сигналов о предстоявшем бомбардировании Кадиса кораблями, оставшимися верными королеве, и потому решил отправить герцогиню из области военных действий в сопровождении Рамиро и небольшого отряда.
 К этому решению его особенно побудило известие, что Изабелла, мести которой он опасался, уехала в Сан-Себастьян, а также то, что многие богатые дворяне юга высылают свои семейства из театра предстоявшей войны.
 Франциско посоветовал Энрике, с трудом разлучавшейся с ним, ехать под чужим именем, чтобы избежать возможных опасностей.
 — Рамиро едет с тобой, и я спокоен, — говорил Серано, пожимая руку молодому офицеру, — ведь он нашел возможность возвратить нас на родную землю и, конечно, сумеет доставить тебя невредимой в замок Дельмонте, который так далеко от фронта военных действий.
 — Как только супруга ваша будет в безопасности, я поспешу назад, чтобы сражаться рядом с вами.
 — Конечно, мой молодой друг. Через несколько недель я надеюсь снова обнять тебя. Пресвятая Дева с нами и доставит нам победу!
 — Мне так страшно, Франциско, — говорила Энрика, прощаясь с мужем, — я могу только молиться за тебя.
 — Молись, прекрасная, благородная душа. Твоя молитва будет услышана. Мужайся, то, что ты уже пережила, труднее и опаснее того, что еще остается.
 Энрика и Рамиро отправились в дорожной карете, запряженной четырьмя сильными андалузскими лошадьми и охраняемой шестью уланами. Последним было строго приказано во всем подчиняться графу Теба и стараться избегать больших дорог. Рельсовые пути и телеграфные столбы на юге были повсюду испорчены в последнюю ночь.
 Серано, проводив жену и простившись с ней в последний раз, возвратился в Кадис, чтобы соединиться с войсками, находившимися на пути в Кордову, и собрать там военную силу.
 Франциско Серано не предполагал, что в Мадриде уже известно об отъезде его жены.

 ВЗЯТИЕ В ПЛЕН

 Войска генерала Новаличеса на следующий день после его прибытия в главный лагерь у Аранхуеса заняли линию обороны, протянувшуюся на несколько миль. Резервы должны были присоединиться к ним в скором времени.
 Авангард, к которому принадлежал кирасирский полк графа Джирдженти, выдвинулся вперед настолько, что аванпосты его находились уже около передовых высот.
 Графу Джирдженти поступило донесение от Новаличеса, что экипаж герцога де ла Торре должен достигнуть Батисты, поэтому в следующую ночь были заняты все ее окрестности. На дорогах расставили посты и часовых, обязанных при появлении путешественников тотчас доложить в палатку командира. Ревнивый граф Джирдженти не сомневался, что Рамиро и Энрика попадут в его руки.
 Была темная ночь. Хотя луна взошла рано, но вскоре скрылась за тучами. До полуночи вдоль всей линии основных сил армии горели бивачные огни. Дрова уже превратились в угольки, кое-где еще с треском вспыхивавшие. Солдаты, погруженные в глубокий сон, лежали, укутавшись в плащи и положив руки под голову. Часовые с заряженными ружьями стояли или ходили взад и вперед, а позади спящих, в котловине, раскинулись палатки главного штаба.
 Солдаты могли беспечно предаваться мирному сну, потому что на расстоянии мили от них находился авангард под командованием графа Джирдженти.
 Здесь не было ни огней, ни каких-либо других признаков присутствия отряда. Передовые посты стояли полукругом до самых высот. Кирасиры, расположившиеся у опушки леса, прилегавшего к Батисте, привязали своих лошадей к деревьям, и те улеглись в траве. Солдаты спали, прислонясь к своим коням, чтобы в случае внезапного сигнала за несколько секунд оказаться в седле.
 Полковник Себальос, племянник графа Честе, лично проверил часовых и убедился, что большинство находилось на своих местах, а прочих наказал по военному уставу.
 Дорога, лежавшая вдоль леса, вела к городку Батисте, которого в ночной темноте не было видно из лагеря. Недалеко. отсюда под деревьями, растущими вдоль дороги, спрятался передовой пикет из трех солдат. Они привязали лошадей и, куря трубки, растянулись около самой дороги, посматривая в сторону города. Из высокой травы высовывались три солдатские головы: суровые, почти мрачные смуглые лица, темные спокойные глаза и густые черные бороды.
 — Мне не дает покоя, что маршал Серано стоит в Кордове, — пробормотал первый.
 — Мне тоже не годится идти против своих прежних начальников, — сказал второй.
 — Одно из двух: или с ним, или против него, — заметил третий.
 — А жалованье? Получили вы хотя бы песету за четыре недели?
 — Там иначе, я вам говорю! Терпел ли ты нужду, когда служил у Серано, Диас? Получал ли ты неисправно жалованье, Фернандо?
 — Нет, нет, Кристино, я согласен с тобой. Не напрасно говорили, что герцог де ла Торре часто платил из своего кошелька, чтобы не заставлять нас ждать!
 — И маршал Прим тоже против нас, — произнес Диас, — черт побери!
 — Весь полк с офицерами перешел к повстанцам, хотя это и скрывают, ни один человек не колебался. Если такое продолжится еще недели две, то генерал Новаличес не увидит около себя ни одного пикета. Он извлекает выгоду, а мы должны голодать!
 — Горожане и крестьяне тоже ничего не имеют, поэтому что можно от них требовать?
 — Так идти долго не может, говорю я вам, подожду еще три дня, а там больше не увидите меня, — сказал Кристино.
 — Возможно, мы и сами последуем за тобой.
 Если бы этот разговор солдат был услышан, им грозила бы смерть, но недовольство людей росло с каждым днем, и три кирасира полка графа Джирдженти безбоязненно выражали свое мнение.
 Вдали виднелись очертания маленького городка Батисты, черные купола и колокольни которого обрисовывались на затянутом тучами небе.
 Было уже за полночь, когда Кристино вдруг вскочил, подняв высоко голову и прислушавшись — ему почудился отдаленный шум. Диас и Фернандо заметили его движение и тоже насторожились.
 — Пусть меня повесят, если это не удары кнута, — прошептал Кристино, вставая и выходя из укрытия на дорогу. Он лег на землю и приложил к ней ухо.
 — Можно не сомневаться! Диас, скачи к полковнику, покуда мы еще здесь, то должны исполнять его приказания, это приближается экипаж. Вы слышите стук?
 — Совершенно ясно. Он идет со стороны города, экипаж катится по мостовой городских улиц.
 — Скорее, Диас! Ты еще успеешь доехать к полковнику Себальосу.
 — Задержите экипаж! — вскрикнул Диас, вскакивая на лошадь. Через несколько минут он исчез в темноте.
 Кристино и Фернандо приготовились загородить дорогу подъезжавшему экипажу, и так как, по всей вероятности, это не могло обойтись без насильственных мер, достали пистолеты из седел и расположились по обеим сторонам шоссе.
 — Будем стрелять только в крайнем случае, — сказал Кристино своему товарищу, понижая голос, — мы еще не знаем, для чего хотят захватить этих людей в плен.
 — Если дело идет об изгнанном генерале, который едет в Мадрид переодетым и под чужим именем?
 — Ну, так мы ему не враги!
 — Слышишь стук копыт? Карету сопровождают верховые, еще нельзя различить, сколько их.
 Действительно, со стороны дороги, кроме шума приближающегося экипажа, долетал равномерный стук копыт, и, наконец, они увидали большую почтовую карету, охраняемую несколькими всадниками, число которых еще нельзя было определить.
 Кристино и Фернандо подождали, пока лошади, бежавшие крупною рысью, оказались от них шагах в двадцати, и с обеих сторон бросились к карете с криком:
 — Именем королевы! Остановитесь!
 Кучер, решив, что перед ним разбойники, стеганул лошадей и с угрозой поднял кнут.
 — Стой, или мы застрелим твоих кляч! Кучер увидел пистолеты.
 В это время проводники кареты (их было двое) подскакали к солдатам, держа в руках пистолеты — казалось, они тоже считали, что имеют дело с разбойниками.
 Кристино с первого взгляда увидел, что карету сопровождают обычные слуги.
 — Именем королевы приказываем остановиться! Вы подъехали к передовым постам королевского войска, а мы получили приказ задерживать каждый экипаж.
 — Если только это не бандиты, — промолвил один из слуг, когда кучер, наконец, остановил экипаж.
 — Сеньор, — вскричал с угрозой Кристино, — не оскорбляйте старого испанского солдата, посмотрите на этот знак отличия! Мы не разбойники!
 — Тогда пропустите нас! В карете депутат Валлин с супругой. Дверца отворилась, и недовольный голос спросил:
 — Что там такое? Отчего ты остановился, Иоаким?
 — Мы вынуждены, сеньор. Эти люди, одетые солдатами, утверждают, что должны задержать нас, потому что мы приблизились к королевскому войску.
 — Черт возьми! Что это значит? — вскричал мужчина. Внутри . кареты послышался еще женский шепот: — Поезжай, прогони этих людей. Не хватало еще, чтобы всякие ночные птицы, купившие себе солдатский мундир, останавливали путешественников на большой дороге!
 Кучер взмахнул кнутом, двое слуг бросились на Кристино, лошади рванулись с такой силой, что загородивший им путь Фернандо едва не очутился под копытами, в последнюю минуту успев схватить за уздцы и с силой остановить.
 В это время раздался стук лошадиных копыт. Сидевшие в карете, похоже, были в нерешительности и советовались.
 — Ни с места, говорю я вам! — крикнул рассерженный Кристино, — вам не сойдет с рук ругать нас ночными птицами и разбойниками! Только троньтесь, услышите, как просвистит пара пуль, которая лишит вас слуха и зрения!
 — Да образумьтесь же, ведь это…
 — Не хотим ничего слышать. Пусть в вашем черном ящике сидит кто угодно. Это уж командир объяснит вам, в чем дело.
 Около восьми всадников прискакали сюда во главе с полковником Себальосом, которого Диас нашел в лагере.
 Себальос увидел, что двое слуг угрожали кирасиру Кристино, и закричал им:
 — Прочь, негодяи, или я велю стрелять в вас! Кто тут в карете? Немедленно отвечайте! Вы смущены? Ого, без сомнения, мы поймали славного зверя!
 Дверцы кареты распахнулись. Себальос подошел к ней вплотную.
 — Выпрягайте лошадей! Диас держи за поводья!
 — Что же это такое? Разве мы на военном положении, что испанский гражданин с супругой не могут свободно путешествовать? Находимся мы среди врагов или вы офицер испанской армии? — спросил сидевший в экипаже.
 — Прикусите свой язычок, господин граф, — ответил Себальос, бесцеремонно заглядывая внутрь кареты, и, удостоверясь, что там сидели мужчина и дама, продолжал: — Вы забываете, что вы военнопленные и что в моей власти уложить вас на месте.
 — Пресвятая Дева! — простонала дама. — Мы погибли.
 — После таких удачных дел, которые мы называем государственной изменой, герцогиня! Да, да, вы не предполагали, что о вашем путешествии уже известно здесь, и что мы не дремлем.
 — Господин граф, герцогиня? — повторил удивленный господин в экипаже. — Я не понимаю вас, полковник!
 — Как естественно вы разыгрываете удивление и как отлично умеете притворяться, господин граф Теба, но ваше запирательство не поможет вам. Какое имя вы и графиня взяли себе?
 — Я не знаю, о чем вы говорите и чего хотите от меня, сеньор. Я депутат Валлин и еду в Мадрид со своей женой.
 — Депутат Валлин? Ага, так-так, — иронически проговорил полковник Себальос, — я припоминаю, что действительно слышал это имя, вы сделали неплохой выбор! Но оставим комедию, граф. Вы вместе с герцогиней, которую имеете удовольствие сопровождать уже несколько недель, мои пленники! Вам недолго осталось сомневаться насчет своей участи, граф Джирдженти уже спешит объявить ее.
 — Но ведь это самоуправство…
 Слова господина в карете были прерваны — Себальос захлопнул дверцы.
 — Вы останетесь на своих местах, — приказал он кирасирам Кристино и Фернандо, — Диас пусть правит лошадьми, слуги отправятся с нами и будут застрелены при малейшей попытке к бегству. А вы, господа, — обратился он к сопровождавшим его, — следуйте с двух сторон экипажа и следите за пленными. Я могу заранее обещать, что ее величество королева не оставит вас без награды.
 Все было сделано так, как приказал Себальос: карета окружена конвоем, Диас на козлах возле перепуганного кучера, сам Себальос ехал то впереди, то позади экипажа. Поезд направился к полковому отряду, где в ту же ночь граф Джирдженти, присвоивший себе верховную власть по праву королевского зятя, должен был вынести пленным приговор.
 Себальос, убежденный, что оказал громадную услугу испанской королевской власти, взяв в плен графа Теба и герцогиню де ла Торре, с язвительной усмешкой слушал долетавший по временам до него, разговор двух пленников, и радовался мысли о щедрой награде за это удачное дело.
 Подъехав к караулу лагеря, экипаж обогнул спящих солдат и направился к палаткам. Адъютанты доложили полковнику Себальосу, что граф Джирдженти, получив какое-то известие, час назад оставил лагерь.
 — Ну так мы освободим господина графа от работы, — вскричал Себальос, соскакивая с лошади, — принесите сюда огня, бейте тревогу, весь полк должен быть на ногах и видеть, что ожидает всех изменников ее величества -королевы!
 Через несколько минут раздались сигнальный рожок и глухие звуки барабана, сзывавшие кирасиров.
 В палатке командира горел свет — готовилось что-то чрезвычайное.
 Себальос приветствовал полковых офицеров и приказал вывести пленников.
 Даме постоянно делалось дурно. Ее спутник был бледен, он увидел, что все просьбы тщетны.
 — Я спрашиваю вас, граф Теба, — обратился к нему Себальос, — станете дальше упорствовать и приписывать себе чужое имя?
 — Сжальтесь, чего вы хотите от меня? Клянусь вам, что я депутат Валлин!
 — А эта дама?
 — Жена моя, клянусь вечным спасением!
 — Не расточайте ложных клятв, господин граф! Вы едете из Кордовы.
 — Именно, чтобы отправиться с женой в Мадрид! Я не предполагал, что меня примут за графа, а жену за герцогиню!
 — Надеюсь, господа, — обратился Себальос к окружавшим его офицерам, — что вы, как и я, слабо верите словам графа Теба, и согласитесь с моим решением. Попросите сюда полкового священника.
 Несколько человек высказалось за то, чтобы подождать графа Джирдженти, знавшего в лицо графа Теба, но Себальос был так тороплив и настойчив, что остальные не отважились противоречить ему.
 — Мы избавим от этого труда господина графа. Когда он вернется, все будет кончено. Я считаю, что незачем соблюдать всякие формальности с опасными изменниками, им нет снисхождения. Разве с нами поступили бы лучше, господа, попадись мы в руки мятежникам? Никогда! Поэтому совершим все по правилам военного суда! Господин капеллан, — обратился Себальос к священнику, — окажите последнее утешение, графу Теба и герцогине де ла Торре.
 Пленные с ужасом услышали свой смертный приговор.
 — Это убийство, неслыханное убийство! — вскричал бледный, страшно взволнованный незнакомец. — Это противно праву и закону! Я депутат Валлин. Я хочу предстать перед военным судом! Я не признаю приговора самовластного офицера!
 — Господин капеллан, исполняйте свои обязанности! — приказал Себальос. — «Герцогиня де ла Торре» с отчаянным криком упала в обморок.
 Некоторые офицеры отвернулись: сцена была непереносимой.
 Тщетно священник старался вынудить незнакомца признаться, что он граф Теба, тщетно напоминал ему о небе, тот горячился и сопротивлялся страже.
 Когда забрезжил рассвет, Себальос приказал отвести пленных на сто шагов от палатки и там расстрелять, сначала слуг, а потом несчастную чету.
 — Не надо лишнего сострадания, господа, — обратился он к офицерам, видимо, не согласных с ним, — нечего щадить таких врагов ее величества, как эти двое. Нас засмеют в неприятельском лагере, если мы отпустим их целыми и невредимыми. Никогда!
 — Но сеньора герцогиня! — осмелился напомнить один офицер.
 — Вы думаете, что сеньоре надо оказать снисхождение? Мой друг, вы забываете, что она возмутила народ на мятеж! Если герцогиня действовала подобно мужчине, ее следует и судить так же. Я беру все на себя. Действуйте по моему приказу.
 Женщина была почти без сознания, когда солдаты подняли ее с земли. Мужчину, который не переставал называть себя депутатом Валлином, наконец, связали. Несчастных потащили к опушке леса, чтобы привести в исполнение приговор.
 Отряд пехоты выстроился в шеренгу. Себальос сам приготовился командовать расстрелом.
 Слуг привязали к деревьям, и подвели солдат, чтобы они видели, как наказывают государственных преступников и их союзников.
 Себальос хладнокровно скомандовал «Пли!», и бедные жертвы с простреленной грудью повисли на стволах деревьев.
 Тела их отвязали, и к тем же забрызганным кровью деревьям привязали депутата Валлина и его жену, которые уже только молились и стонали. Солдаты, снова зарядив ружья и прицелившись, ждали команды полковника Себальоса, который, казалось, наслаждался страданиями своих пленников.
 В то мгновение, когда прозвучал приказ открыть огонь, со стороны палаток послышался глухой шум.
 Раздались выстрелы. Тела мужчины и женщины обмякли.
 — Отменить казнь! — услышали солдаты крик, и полковник Себальос, только что окончивший свое ужасное дело, увидел вдали несколько всадников и экипаж.
 — Отменить казнь! Граф Джирдженти взял в плен графа Теба и герцогиню де ла Торре, они находятся там, в дорожной карете! — объявил адъютант графа Джирдженти.
 Было уже поздно: депутат Валлин и его супруга сделались жертвами слепой жестокости Себальоса. Их мертвые тела, привязанные веревками, висели на стволах деревьев.
 Все рассказанное здесь — правда. Несчастный Валлин с женой пали первыми невинными жертвами корыстолюбивых слуг трона. Этот поступок полковника Себальоса не только остался безнаказанным, но его еще и постарались скрыть.
 Тела расстрелянных быстро зарыли.
 Себальос поспешил к палаткам, куда только что прибыли под усиленным конвоем Энрика и Рамиро.
 В то время, когда около Батисты остановили карету депутата Валлина, другие передовые посты заметили экипаж герцогини де ла Торре, сопровождаемый уланами, и вступили с ними в рукопашный бой. Вскоре по сигналу сюда подоспел ближайший отряд, а затем и граф Джирдженти, горевший желанием самому арестовать соперника.
 Тогда, когда Себальос убивал невинных, превосходящие силы графа Джирдженти легко справились с охраной герцогини де ла Торре и графа Теба. Рамиро, убедившись в бесполезности сопротивления, объявил себя и герцогиню военнопленными. Адъютант графа Джирдженти уверил его, что им с герцогиней ничего не грозит, но всякая попытка к бегству может ухудшить их положение.
 Энрика чувствовала, что это пустые слова и ей отомстят за все, происшедшее в последнее время. Она понимала, что королева только и ждала того, чтобы уничтожить ее, и содрогнулась. Рамиро старался ободрить ее.
 Зная, что вся равнина занята королевскими войсками, он ехал по проселочным дорогам, но вдруг попал в руки человека, отнявшего у него инфанту Марию. Хотя он и не чувствовал уже любви к ней, но впечатление, произведенное неожиданным обручением ее с Джирдженти, еще не изгладилось из его памяти. Он не мог даже вызвать на дуэль своего соперника, потому что был пленным. Энрику и Рамиро отвели в палатки и расставили вокруг охрану. Довольный Джирдженти поскакал в штаб сообщить генералу Новаличесу об удавшемся деле.
 Гонсалес Браво, будто предчувствуя удачу, тоже приехал в лагерь из города и сердечно поздравил графа Джирдженти.
 — Это больше, чем выигранное сражение, граф, — воскликнул он, — позвольте мне тотчас же доложить ее величеству в Сан-Себастьян.
 — Мы поступим разумно, если переправим пленников в безопасное место, — сказал граф Джирдженти, — как заложников. — Маркиз, — обратился он к Новаличесу, — я думаю, нам недолго уже получать дурные вести о переходе наших полков на сторону мятежников. Уверен, что мы победим без кровопролития и усмирим бунтовщиков. Мы должны немедленно послать офицера в Кордову к маршалу Серано и предложить выбор: продвигаться вперед и найти труп своей жены или покориться и снова увидеться с ней.
 — Насколько я знаю герцога де ла Торре, — сказал серьезно Новаличес, — он убьет офицера, который принесет ему подобную весть.
 — Подобные посланцы неприкосновенны.
 — Возможно. Однако не поручусь даже за себя, что такой гонец вышел бы целым из моей палатки!
 — Я не так горяч, как вы, маркиз, — колко заметил Гонсалес Браво, знавший лучше Новаличеса, что ярость восставших росла с каждым днем.
 — Ее величество никогда не простит вам того, что вы упустили случай победить без кровопролития. Могу поклясться, что вы будете по-королевски награждены, если удастся избавить Испанию от народной войны, исхода которой нельзя предугадать.
 — Я согласен с господином министром, — сказал граф Джирдженти, — надо предложить командиру повстанцев выбрать одно из двух. Насколько я слышал, герцог де ла Торре так любит свою жену, что непременно покорится.
 — Я имею причины не доверять этого важного дела ни одному из своих офицеров, — произнес Новаличес. — Только один из нас, господа, может взять на себя такое поручение. Господин министр, напишите тотчас же герцогу де ла Торре письмо, что я, маркиз Новаличес, посещу его через три дня как парламентер для тайных переговоров. Должен вам сознаться, что для меня это трудное решение, но я выполню его. Пусть ее величество убедится в моей безграничной преданности.
 — Отлично, маркиз! Написав письмо Серано, я отправлюсь в Сан-Себастьян, чтобы рассказать королеве о вашем мужестве и решительности. Заверяю вас, что это новое доказательство беззаветной преданности будет вашими лучшими лаврами, потому что величие духа украшает героя! Не одним только мечом, маркиз, можно одержать верх. Ваша победа особенно ценна, потому что она бескровная.

 В САН-СЕБАСТЬЯНЕ

 Мывидели, какое впечатление произвело письмо императрицы Евгении на «ее государыню», как любила она называть испанскую королеву.
 Изабелла без промедления прибыла в Сан-Себастьян  — город, лежащий вблизи французской границы, у самого моря. Восемнадцатого сентября она ожидала посещения императора Наполеона с супругой, а девятнадцатого сама хотела отдать им визит в Биаррице.
 Изабелла надеялась, что это свидание, уже само по себе поможет усмирить восстание. Впротивном случае она хотела просить королевскую чету о помощи, в которой, вероятно, ей не откажут, потому что императору Наполеону не мог нравиться такой пример для его легко увлекающихся подданных, да еще на самой границе его владений.
 Олоцага, которого Изабелла считала союзником опальных генералов, был отозван из Парижа и находился на пути в Мадрид. Его преемник Мон готовился сопровождать императорскую чету из Парижа в Биарриц, чтобы присутствовать при свидании двух монархов. Точно так же и французский посол в Мадриде, Мерсье де Лостанд, отправился с королевой в Сан-Себастьян, куда она привезла, кроме дона Марфори и многочисленной свиты, еще патера Кларета и своего мужа.
 Сестра Патрочинио после неудавшегося плана погубить Аццо уехала в свой монастырь в Аранхуес, несмотря на то, что каждое движение причиняло ей боль.
 Королева-мать с супругом и многочисленными детьми заблаговременно уехала в Сан-Адрес, около Гавра, так как воздух Мадрида показался ей душен. Она понимала, что династия Бурбонов, уже низложенная в Неаполе, доживала свои последние дни в Испании, хотя и опасалась говорить это вслух. Чувствуя свою вину, она сознавала, что у испанцев есть много причин для горького недовольства своим правительством. Поэтому, незаметно собрав золото и драгоценности, она позаботилась о безопасности своего семейства и своей собственной, уехав в Сан-Адрес. Теперь она могла спокойно наблюдать издали за ходом разрушительного процесса в Испании.
 Еще безмятежнее, как будто все еще отдыхал в Аранхуесе, проводил время король. Сидя в гондоле в маленькой бухте гавани Сан-Себастьяна, он с неутомимым усердием ловил рыбу, в то время как жена его томилась страхом и ожиданием. Целыми днями сидел он с удочкой в руках, словно весь мир вокруг был раем, а сам он Адамом до изгнания из рая. Что ему было за дело до смут — ведь он оставался только мужем своей жены и не желал зря омрачать даже часа своей жизни.
 Если для Изабеллы и находились какие-то оправдания, то они состояли прежде всего в том, что испанскую королеву соединили с Франциско де Ассизи раньше, чем она была в состоянии сама что-то решать.
 Во дворце Сан-Себастьяна, из окон которого открывался вид на бескрайнее голубое море, Изабелла с нетерпением ожидала восемнадцатого сентября. Она надеялась, что свидание с императором Наполеоном исправит положение.
 Из Мадрида поступали депеши от Гонсалеса Браво, старавшегося на первых порах смягчить истинное положение дел. Однако сообщения становились все тревожнее и, наконец, стало известно, что после перехода флота на сторону повстанцев восстание могло легко распространиться на весь полуостров.
 Когда министр известил королеву, что граф Джирдженти приехал в Мадрид вопреки ее повелению, Изабелла крайне разгневалась. Во всех родственниках она видела соперников престола и боялась их. Это явилось причиной, побудившей ее изгнать герцога Монпансье и свою сестру Луизу, живших теперь в Лиссабоне. Это же заставило ее отослать в Париж графа Джирдженти и дочь Марию: она опасалась, что кто-нибудь из них воспользуется теперешним волнением, чтобы вытеснить ее.
 По приказанию королевы некоторые комнаты во дворце Сан-Себастьяна, предназначенные для императорской четы, были отделаны заново. Стены обили гербами императорской фамилии, галереи — шитыми золотом коврами. В капелле большой оркестр разучивал гимн. Блестящая иллюминация и фейерверк ожидали своего часа. Придворные дамы целыми днями сидели над придумыванием туалетов для королевы, все казалось недостаточно роскошным, истинно королевским для высокомерной Изабеллы. Она хотела принять императора и его супругу с невиданным дотоле блеском.
 Заботами о выборе платьев и драгоценностей она пыталась заглушить свою тревогу. Наслаждаясь лакомыми блюдами в обществе дона Марфори, Изабелла полнела с каждым днем. Через двадцать четыре часа после взятия в плен Энрики и Рами-ро Гонсалес Браво прибыл в Сан-Себастьян и доложил о себе королеве.
 Изабелла с нетерпением и большим интересом приняла услужливого министра, имевшего, без сомнения, важные известия.
 — Вы победили без кровопролития, дон Браво, я читаю это на вашем лице! — сказала королева низко раскланивавшемуся ей придворному льстецу.
 — Ваше величество, я очень счастлив, что могу сообщить вам известие о победе.
 — Говорите же, я нуждаюсь в подобных известиях, после того, как мне донесли о возвращении графа Джирдженти в армию против нашего желания.
 — Супруг инфанты Марии помог оказать большую услугу вашему величеству. Общими усилиями и без риска нам удалось взять в плен герцогиню де ла Торре и ее спутника графа Теба!
 — Герцогиня в плену! — вскричала Изабелла, и лицо ее' преобразилось. — Это лучшая весть, какую вы могли принести, господин министр! Герцогиня в плену! О, несравненное торжество! Предчувствует ли Серано это?
 — В то время, как я спешил сюда, маркиз Новаличес отправился в лагерь повстанцев, расположенный около Кордовы.
 — Маркиз чересчур смел!
 — Для такого случая можно и рискнуть, ваше величество.
 — Вы правы, господин министр. В наших руках такое оружие, которым грех не воспользоваться.
 — Маркиз предложит маршалу Серано, и мы уверены, что действуем по желанию вашего величества, выбор: продолжать восстание и пожертвовать своей женой либо покориться.
 — Отлично, маршал не будет долго раздумывать! Приказываю вам заключить герцогиню де ла Торре в самую надежную темницу Мадрида. О, я как можно скорее вернусь в свою резиденцию! Искательница приключений и ее спутник в плену! Сообщите военному министру о моем желании дать графу Джирдженти еще один гусарский полк. Это отличие будет приятно супругу моей дочери. Вас же и маркиза Новаличеса я сумею наградить после возвращения в Мадрид. Мое главное желание исполнилось, сеньора Энрика, наконец, попалась в наши руки. Никакой пощады, никакого снисхождения, господин министр. Я приказываю заковать пленницу в цепи, хотя ее герб и украшен герцогской короной. В цепи, слышите, в цепи! Розовые цепи любви примут теперь другую форму.
 Изабелла упивалась сознанием своей силы, не предчувствуя, что гроза уже разразилась и через несколько дней ее торжество уступит место отчаянию.
 — Объявите Мадрид и все большие города на военном положении. Я хочу напомнить герцогу де ла Торре и всем мятежникам, восторженно приветствующим его, что я еще не лишена власти. Итак, в глубочайшую темницу эту сеньору Энрику и ее провожатого, в цепи их!
 Услужливый Гонсалес Браво поспешил в Мадрид.
 Королева торжествовала.
 «Наконец, наконец! — восклицала она. — Горе тебе, осмелившейся противиться мне, вырвавшей у меня Франциско Серано! Твой час пробил. Ты погибла, Энрика. На этот раз я утолю свою ненависть. Уже десять лет моя месть преследует тебя. Тебе постоянно удавалось ускользать из моих рук, на этот раз мой долго копившийся гнев раздавит тебя. Ты уже не будешь позорить меня своим смехом. Да, Франциско Серано, ты должен знать, что я не могла потерпеть другой женщины. Я согласна простить и забыть все, только не час, пережитый мной в Дельмонте. „Человеческое сердце может любить только раз, — произнес ты когда-то слова, получившие такое страшное значение, — все, что потом нам кажется любовью, только обман чувств…“ Я тоже любила только один раз. Этой Энрике принадлежала твоя первая любовь, ей, а не мне, суждено было назвать тебя своим супругом. Проклинай меня, осуждай — даже твоя ненависть лучше равнодушия и презрения. Ты ненавидишь меня за то, что я разлучаю тебя с Энрикой, но ты узнаешь еще большие мучения, которые я уже испытала. Итак, не медля, не раздумывая, я должна купить себе покой и раз и навсегда уничтожить Энрику. Граф Теба, как государственный преступник, подлежит расстрелу своими же солдатами, и это станет для них испытанием. Супруга мятежника Серано должна сложить свою голову под топором палача Вермудеса. Клянусь перед распятием, Рамиро де Олоцага, граф Теба падет под пулями своих солдат, Энрика под секирой мадридского палача. И если даже Серано для спасения своей жены покорится мне… если станет умолять о помиловании, я не внемлю его просьбам. Старый Вермудес должен внести в свой список герцогиню!»
 Так думала Изабелла, лежа без сна на шелковых подушках.
 Образ Серано преследовал ее. Чтобы избавиться от него, она приблизила к себе Арану, Примульто и Марфори, но это помогло ненадолго. Изабелла любила Франциско Серано и только его одного, все остальное было только заблуждением души, которой не доставало божественного дыхания, очищающего и возвышающего любовь. Она пробовала отогнать от себя мучительные картины минулого, отдаваясь бледному пустому призраку первой любви, тому, что Франциско Серано назвал обманом чувств.
 Перед рассветом Изабелла заснула, но беспокойные грезы не оставляли ее: она увидела себя в Мадриде. Как будто она спешила к Энрике, заключила ее в свои объятия, как сестру, и ощущала блаженство от этого свидания. Ей послышались слова жены Франциско: «Я твоя сестра, я тоже рождена для трона…» Вдруг туловище Энрики отделилось, и только одна голова осталась в руках у Изабеллы. Не смея взглянуть на эту голову, она выпустила ее из рук, и та с шумом покатилась по полу. На том месте, куда упала голова, из тумана стала выступать картина, которую королева видела прежде в доме алхимика Зантильо. Появилась толпа солдат и всадников. В стороне она увидела мужественную, хорошо знакомую фигуру Франциско Серано, а на коне… «Прим!..» — прошептала она.
 Руки этих людей держались за пурпурную мантию, которую они вырывали у какой-то женщины — в ней Изабелла узнала себя. Серано с торжеством держал в своих руках ее корону, а она сама покатилась в необозримую пропасть…
 Страшный крик вырвался у Изабеллы, и она проснулась.
 Придворные дамы в испуге спешили к королеве.
 — Ничего, — прошептала королева, — это сон.
 На ее лбу выступили капли холодного пота, голос дрожал.
 Против обыкновения королева приказала одеть себя раньше, чем солнце поднялось из-за моря.
 Что принесет новый день после такой ночи? Ей предстояло недолго томиться неизвестностью!
 На взмыленных лошадях приехали в Сан-Себастьян гонцы от коменданта Сантандеры, портового города в десяти милях от Себастьяна. Они привезли бледной королеве известие, что этой ночью четыре фрегата мятежников выиграли сражение с королевским флотом и что последний после короткого сопротивления и больших потерь сдался со всем гарнизоном Сантандеры.
 Изабелла, пылая гневом, приказала послать войска из Бургоса и близлежащих городов в осажденную гавань, чтобы оттеснить бунтовщиков и не пропустить их внутрь страны. Но уже через несколько часов маркиз Саламанка привез из Мадрида тайное известие, которое так поразило королеву, что она казалась уничтоженной.
 — Военный министр Конха, — заключил Саламанка свою речь, — посылает меня с просьбой к вашему величеству спешить в Мадрид, пока еще не все потеряно. Каждый час промедления увеличивает опасность.
 — Я ожидаю завтра французских императорских особ, — отвечала королева, — поэтому немедленное возвращение в Мадрид невозможно.
 — Тогда министр Конха ни за что не ручается.
 — А наш верный Гонсалес Браво?
 — Он, как и министры Маяльде и Бельда, просили передать вашему величеству просьбу об отставке.
 — Гонсалес Браво, еще вчера бывший здесь с радостным известием?
 — Уже повернул с мадридской дороги, чтобы достичь французской границы. Он купил себе виллу во Франции, и его супруга постаралась переправить туда все имущество.
 — Мы оставлены всеми?
 — Только министр Конха находится еще в Мадриде.
 — Я ставлю его во главе совета министров и жалую титул маркиза Гаваны. Я рассчитываю на его верность и даю все полномочия, — произнесла королева.
 — Он будет благодарен вашему величеству за эту милость, но не может обещать ничего, если ваше величество не возвратится в Мадрид.
 — Скажите маркизу, что он может рассчитывать на герцогскую корону, если в течение трех дней удержит власть.
 — Все это не может…
 — Так и этого еще мало?
 — Простите, ваше величество. Милость велика, но и опасность не меньше. Министр Конха…
 — Ну, что еще требует маркиз?
 — Конха думает, что может посоветовать вашему величеству отречься в пользу его королевского высочества принца Астурийского, — сказал маркиз Саламанка, самый богатый гранд Испании.
 — Как, — вскричала Изабелла, горя негодованием, — отречься? Господин маркиз, возвратитесь в Мадрид и скажите пославшему вас, что через три дня я буду в замке и твердой рукой накажу виновных. Я вижу теперь, что не должна ни на кого рассчитывать!
 — Через три дня ваше величество уже не сможет приехать в Мадрид.
 Королева пошатнулась — она не думала, что опасность так велика.
 Но еще не все потеряно, оставалась надежда на императора Наполеона и его помощь.
 — Чего же от меня требуют? — воскликнула бледная, как смерть, Изабелла, — что могу я еще обещать, кроме нового министерства с Конхой во главе?
 — Ваше возвращение, государыня — без свиты.
 — Что это значит?
 — Возвращение с королем, супругом, но без дона Марфори, — отвечал маркиз холодно.
 Это уже было слишком для королевы. Такое унижение переходило границы ее терпения. Она готова была поднять руку на говорившего с ней.
 — Никогда, никогда! — произнесла она дрожащим голосом. — Будь, что будет. Никогда я не возвращусь в Мадрид без дона Марфори.
 — При такой угрозе ваше величество должны предпочесть удаление нелюбимого всеми придворного и не подвергать себя тяжелым испытаниям.
 — Я женщина, я люблю этого человека, — вскричала королева, забыв всякую осторожность, — я люблю этого человека и не пожертвую им.
 — Тогда я удаляюсь, государыня.
 — Идите, идите, я уже привыкла к мысли, что покинута теми, кому доверяла и кого осыпала милостями. Возвращайтесь в Мадрид и объявите там мои слова. Еще увидим, до чего это дойдет! Но клянусь всеми святыми, что наказание будет кровавым!
 — Ваше величество, не пренебрегайте моими последними советами, которые лишь отражают мнение других грандов, оставшихся верными вам. Через три дня уже будет поздно.
 Маркиз Саламанса поклонился и вышел.
 Изабелле казалось, будто все вокруг нее превратилось в руины, трон рушился, и земля под ногами колебалась.
 — Через три дня уже будет поздно, — повторила она беззвучно. — Браво убежал, Конха, моя последняя опора, советует отречься в пользу инфанта Альфонса. Горе мне! Все покидают меня, я остаюсь без опоры…
 Воображению потрясенной королевы представилась картина революции 1854 года. Она и тогда была так же беспомощна и оставлена всеми, и тогда трон ее пошатнулся, но в минуту наивысшей опасности несколько офицеров гвардии оказали ей помощь и спасли трон. Это были Се рано, Прим, Топете и Олоцага.
 Королева забыла предостережения тех роковых дней. Эти четверо стали ее противниками и зажгли пламя мятежа, опустошительное, страшное пламя, грозившее поглотить ее.
 — Помогите, — простонала королева и с ужасом закрыла лицо руками, — спасите… все погибло!
 Портьера колыхнулась. Но был ли то спаситель, явившийся к отчаявшейся королеве? Не нашлось ли героя, подобного тем офицерам гвардии?
 Изабелла взглянула: в дверях стоял дежурный адъютант.
 — Что такое? — спросила она тоном, испугавшим вошедшего.
 — Простите, ваше величество, — проговорил он тихо, — господин Мерсье, посол императорского парижского двора, приехал с важными известиями.
 — А! Императорский посланник. — Изабелла вздохнула свободнее. — Хвала Пресвятой Деве! Он, вероятно, объявит нам час приезда государя. Введите сюда господина Мерсье де Лостанда.
 К королеве вернулось присутствие духа — от Наполеона и его супруги она ожидала последней помощи, на них возлагала все надежды на спасение.
 Французский посол вошел. Это был бледный придворный с непроницаемым неулыбчивым лицом. Он почтительно поклонился.
 — Приветствую вас, — сказала королева со всей любезностью, на какую была способна, — вы принесли известие, которого я ожидаю с большим нетерпением.
 — Известие неблагоприятное, ваше величество, — ответил француз с бесстрастным выражением, — мой всемилостивейший государь сожалеет, что вынужден отказаться от такого приятного плана, как поездка в Сан-Себастьян.
 — Император… вынужден отказаться…— повторила Изабелла, — это невозможно, по крайней мере, императрица не замедлит… говорите же.
 — Их величества очень сожалеют, — повторил, посол, — что должны отложить предполагавшееся посещение до другого времени. Неприятные вести с юга побудили его величество не беспокоить вас исполнением форм вежливости в такую минуту, которая может иметь важные последствия для благосостояния вашего величества.
 Изабелла с уничтожающей ясностью почувствовала, что и эта последняя надежда рухнула, что Наполеон в решительную минуту отказался помочь ей.
 Боялся ли французский император превосходящих сил мятежников, о действиях которых имел весьма точные сведения, или Евгения, до сих пор так много действовавшая в пользу королевы своего дорогого отечества, внезапно отступила назад? О взятии в плен герцогини де ла Торре и графа Теба вместе с другими сведениями сообщил их величествам дон Олоцага, одновременно известив их о своем скором возвращении в Париж.
 После ухода посла дон Марфори ободрил королеву в своей обычной манере:
 — Не будем медлить с возвращением в Мадрид. Попробуйте силой добиться того, что кажется невозможным правителям Мадрида. Стреляйте, убивайте и прежде всего не забывайте, что у вас в руках герцогиня де ла Торре.
 — Хорошо, — произнесла королева, в которой гнев и ненависть росли вместе с опасностью, — прикажите приготовить для нас экстренный поезд, через два часа мы отправляемся в Мадрид. Горе взявшим Кадис, горе герцогине де ла Торре! Я жажду возмездия! Вы сопровождаете нас, дон Марфори.

 МЯТЕЖНИКИ ПРОДВИГАЮТСЯ ВПЕРЕД

 Маркиз Новаличес собрался в Кордову после того, как Рамиро и Энрику под надежным конвоем перевезли в Мадрид и заключили там в тюрьму.
 Восставшие, предводительствуемые Серано, образовали большой укрепленный лагерь на Гвадалквивире, вблизи Кордовы. Организация повстанческой армии произошла с удивительной быстротой не только потому, что ее командиры были опытными военными, но и потому, что маршалы Серано и Прим пользовались большим авторитетом в войсках, а Топете — на флоте.
 Кадис, этот неприступный порт, вместе со всем югом скоро перешел к восставшим генералам. Прим отправился в Каталонию для высадки, Топете остался в Кадисе, Франциско Серано принял командование армией вместе со своими друзьями, толковыми офицерами де Родасом,
 Искиердо и Реем. Воззвание, выпущенное в Кадисе заговорщиками Альгамбры, производило сильное впечатление.
  «Мы отвергаем название „мятежники“, данное нам нашими врагами, — говорилось в нем. —  Мятежники —  те, кто нарушают законы, верные же слуги отечества —  те, которые наперекор всем препятствиям возвращают ему потерянное уважение. Испанцы! Спешите к оружию! Это единственное средство избежать кровопролития. Помните, что только тот народ, который берет власть в свои руки, остается навсегда в памяти истории и заслуживает свободу. Будьте храбры и великодушны! Единственная надежда врагов —  это принудить нас к крайностям. Не дадим же этой надежде сбыться и докажем, что мы всегда будем достойны свободы, которая так позорно украдена у нас. Спешите к оружию с достоинством и верой! Да здравствует Испания! 
  Герцог де ла Торре, Жуан Прим, Доминго Дульче, Рамон Нувилас, Примо Ривера, Антонио Кабаллеро де Родас, Жуан Топете». 
 Целые полки, гарнизоны городов, даже провинции переходили на сторону повстанцев. Почти ежедневно к войскам Серано, укрепившимся около Кордовы, приставали отряды в основном старых опытных солдат королевского войска, уже сражавшихся против карлистов под началом этих людей и желавших теперь идти не против них, а за них. Было решено по возможности без стычек и кровопролития дойти до Мадрида, овладеть им и изгнать из страны королеву с ее ненавистным, льстивым и развратным двором. Военный министр Жозе Конха, поставленный королевой в минуту отчаяния во главе Кабинета министров, втайне поддерживал связь с Серано и Примом, все еще надеясь сохранить трон принцу Астурийскому — невинному ребенку виновной матери. Конха видел, как таяло королевское войско, переходя к восставшим, и ни минуты не сомневался в победе своих друзей.
 Очень может быть, что повстанцы, еще не обагрившие оружие кровью своих братьев, и согласились бы на избрание инфанта Альфонса под регентством Эспартеро или кого-то другого, но судьба распорядилась иначе.
 Новаличес отправился в неприятельский лагерь верхом в сопровождении доверенного адъютанта. Так как Гонсалес Браво сообщил о нем маршалу Серано как о парламентере, он надеялся беспрепятственно добраться до передовых постов мятежников.
 Он знал Серано уже много лет и был уверен, что, обладая благородным характером, тот не способен на убийство, подобно известному полковнику его войска.
 Оба всадника проехали равнины и спустились с крутых, почти совершенно голых склонов, изрытых бесчисленными потоками; из лощин кое-где поднимались низкорослые пальмы и одинокие пинии.
 Вдали, в горах, виднелись развалины древних построек времен владычества арабов, с башнями и зубчатыми стенами.
 Наконец, Новаличес и его спутник достигли Гвадалквивира и увидали вдали блестящие купола Кордовы.
 На передовом посту повстанцев их задержали, но, узнав имена, обошлись очень вежливо: дав в провожатые двух офицеров и, завязав глаза, провели в главный лагерь.
 В палатке Серано с них сняли повязки.
 Новаличес стоял перед герцогом де ла Торре, мужественная фигура которого произвела на него глубокое впечатление. Его лицо выражало достоинство и холодную решимость. Благородный Серано дружески приветствовал генерала королевы, готовившегося выступить против него.
 Он протянул ему руку и поклонился.
 — Мы не враги, господин маркиз, — сказал Серано приятным голосом, — часто сражались рядом, обнимали друг друга после выигранного сражения и, думаю, ни один из нас не скажет другому, что тот был плохим солдатом.
 — Это было славное время, господин герцог. Помните, у моста де ла Торре, то-то выдался денек!
 — Мы оба были молодыми увлекающимися людьми.
 — А помните, когда вы велели расстрелять полковника Валеро… О, я должен сознаться, что вы всегда казались мне образцом мужества и справедливости, — говорил Новаличес, увлеченный воспоминаниями.
 — Благодарю за эти слова, чувствую, что они исходят из сердца. Неужели человек, столько раз ходивший вместе с нами под неприятельскими пулями, может стать нашим врагом? Мой дорогой маркиз, вы не на той стороне. Присоединяйтесь к нам, чтобы без кровопролития достичь цели.
 Новаличес попросил своего адъютанта оставить их наедине и, подойдя к Серано, сказал:
 — Я далек от мысли спорить о цели, к которой вы стремитесь. Но я, герцог, ни за что, не нарушу клятвы, связывающей меня с троном Испании. Я умру в битве за него, если победа невозможна, и уверен, что вы уважаете это признание. Я также стремлюсь избежать крови, доказательством тому — мое прибытие в ваш лагерь.
 — Значит, вы твердо решили идти против нас, твердо намерены служить делу, приведшему Испанию на край гибели? Маркиз, спросите вашу совесть, прежде чем ответить.
 — Я уже принял решение, герцог де ла Торре, и буду бесчестным, если оставлю свой пост и свои обязанности. Не пробуйте поколебать меня, мои убеждения непоколебимы — я остаюсь на стороне королевы.
 — Тогда позвольте узнать, что привело вас сюда? — сказал Серано уже холоднее и спокойнее.
 — Мы одни, герцог. Никто не услышит того, что я сообщу вам. Через несколько дней войска наши станут друг против друга, если мне не удастся этим известием заставить вас отказаться.
 — Отказаться, маркиз? Франциско Серано никогда не перестанет стоять за правду, никогда, слышите, никогда!
 — Еще вопрос: подтвердите ли вы свое троекратное отречение, когда я сообщу вам…
 — Вы можете сообщить, что угодно, — прервал его герцог, — я не возьму назад своих слов. Даже если бы Изабелла Бурбонская лежала здесь у моих ног и каждый шаг вперед делал меня самым несчастным, маркиз, я бы не остановился, потому что принадлежу не себе, а Испании и ее правому делу.
 — Прекрасные высокие мысли, герцог, но я уверен, что через несколько минут вы скажете другое.
 — Это будет очень любопытная перемена.
 — Итак, к делу. Заранее оговорюсь, что не имею отношения к происшедшему, потому что моя рука не поднимется на женщину.
 — На женщину? Говорите!
 — Ваша жена, герцог, в руках королевы!
 — Моя жена… в руках королевы, — вскричал, объятый ужасом Серано, отступая назад, — это невозможно! Вы обмануты ложным известием. Моя жена несколько дней тому назад оставила Кордову вместе с графом Теба.
 — Граф также взят в плен.
 — А мои шестеро храбрых улан?
 — Они столкнулись с превосходящими силами.
 — Это ложь! Меня, видимо, хотят обмануть!
 — Я сам по высочайшему повелению должен был отправить в Мадрид герцогиню де ла Торре и графа Теба, взятых в плен супругом инфанты Марии.
 — Моя жена в плену! — вскричал Серано. — Чтобы оградить от опасностей, я отправил ее из театра военных действий и отдал в руки палача, во власть Изабеллы Бурбонской, которая погубит ее. Горе мне, она погибла!
 — Нет еще, герцог. С головы вашей жены не упадет ни один волос, если вы откажетесь от своего намерения и покоритесь королеве. Будьте уверены в ее прощении.
 Серано поднялся.
 Он дико взглянул на маркиза, его сжатые кулаки поднялись, видно было, что он едва сдерживает гнев.
 — Вы ли, маркиз Новаличес, — вскричал он дрожащим голосом, — вы ли говорите мне с таким дьявольским спокойствием, что ни один волос не упадет с головы моей жены, если я сделаюсь бесчестным изменником? Вы ли говорите мне о милости и прощении? О, дайте мне прежде забыть, что мы когда-то…
 — Вы в сильном волнении, и я уважаю причину его. Однако считаю своей обязанностью повторить вам, что вы еще можете поправить все и спасти свою жену.
 — А в противном случае? Я хотел бы…
 — Если вы предпочтете сражение, герцог, тогда…
 Маркиз Новаличес медлил выговорить то, что было уже решено и, без сомнения, утверждено королевой.
 — Что — тогда?
 — Тогда ваша дорога в Мадрид пройдет по трупу жены! Серано вскрикнул — он был глубоко потрясен.
 — Это невозможно, — прошептал он с горечью, — так бесчеловечно не могут поступить даже мои враги.
 — Не сомневайтесь ни минуты в истине моих слов, герцог. Если вы пойдете вперед, то убьете жену. Дайте мне письмо, что покоряетесь королеве, и я обещаю, что герцогиня возвратится невредимой в ваши объятия. Уступите, герцог!
 — Я найду дорогу только по ее трупу, — повторил Серано как во сне.
 Вдруг в его уме блеснула мысль, вызванная угрозой Новаличеса. Если бы он сделал то же самое и отомстил за себя? Правда, он поступил бы против правил, которые считают парламентера неприкосновенным, но ведь взятие в плен его жены тоже было вопиющим делом…
 Маркиз Новаличес, последняя опора королевы, находился в его руках. Он заставил его выбирать между изменой и убийством жены! При таком выборе всякое великодушие умолкает.
 Лицо Серано закрылось смертельною бледностью, взгляд остановился — он походил на человека, намеревающегося поставить жизнь на карту. Его рука медленно потянулась к колокольчику на столе. Он хотел уничтожить всех, кто похитил у него Энрику, его любимую дорогую жену, которая должна умереть за него! Но рука, уже взявшаяся за колокольчик, мгновенно опустилась: Франциско Серано превозмог себя в эту минуту страшного отчаяния, он не хотел запятнать кровью благородное дело…
 Он сделал Новаличесу быстрый знак выйти, как будто хотел сказать: спешите, спасайтесь!
 Герцог де ла Торре отвернулся, в глазах у него помутилось.
 — Какой же ответ вы даете, герцог?
 — Уходите… скорее, только скорее! Мой ответ… Герцогиня в Мадриде, говорите вы?
 — С графом Теба.
 — Если через три дня вы не получите моего ответа, знайте, что я иду на Мадрид.
 — Подумайте о моих словах. Не заглушайте голоса своего сердца. Королева исполнит свою угрозу!
 Маркиз Новаличес медлил уходить.
 Он видел, как маршал Серано, этот гордый великодушный человек, отвернулся: горе пересилило его.
 — Герцог де ла Торре, не я виновник той душевной борьбы, которую вы испытываете. Не я придумал условие, которое предложил вам. Я считаю честью драться с вами и постараюсь быть достойным противником, но не дайте мне удалиться с мыслью, что вы презрительно отворачиваетесь от меня! Смотрите, я протягиваю вам руки. Герцог, может быть, мы никогда не увидимся, возможно, я в последний раз стою перед вами. Простимся же навсегда.
 Серано обернулся — он увидел слезы, навернувшиеся на глаза его прежнего товарища по оружию, и как предостережение свыше прозвучали для него эти слова:
 — Простимся, возможно, мы никогда не увидимся.
 — Через несколько дней мы можем стать злейшими врагами, маркиз, — сказал Серано, — сейчас же мы только товарищи! Теперь,будь что будет! Через три дня все решится!
 Новаличес еще раз пожал ему руку и ушел.
 Когда Серано остался один, лицо его омрачилось. Вопрос, кого он должен спасти — жену или отечество, снова возмутил его душу.
 — Они отлично рассчитали, — говорил он, — они знали, что этот выбор доведет меня до отчаяния. Энрика спасена, если я покорюсь. О, какой позор предлагать мне это! Энрика умрет, если я останусь верным отечеству и сдержу свою клятву. Ужасная борьба! Моя жена, моя Энрика в руках королевы, которая только и ждет минуты, чтобы одним знаком палачу уничтожить ненавистную ей женщину. Если я не остановлюсь, Энрика наверняка погибнет. Энрика, моя дорогая Энрика, которая не побоялась смерти, чтобы спасти меня, которая перенесла все лишения, все муки, чтобы принадлежать мне, которая только и жила для меня, молилась за меня! И я стану ее убийцей, каждый мой шаг вперед приблизит ее к смерти!
 Франциско отвернулся. То, что он испытывал, разрывало его сердце.
 — Я вижу, как она томится и с ангельским терпением переносит все. Я вижу, как она, не колеблясь, верит в меня. И вдруг ей объявляют, что я решил оставить ее на произвол палачей. Они осмеивают ее любовь к Франциско Серано, который с мечом идет вперед… она покоряется судьбе, она может перенести все. Твердыми шагами поднимается она на эшафот… королева смеется, она делает знак… секира, сверкнув в воздухе, опускается на белую шею моей жены, раздается крик… голова катится с кровавых подмостков… горе мне! Сжалься, сжалься, Дева Мария! Моя жена… моя жена!..
 Франциско упал на кровать, раздавленный мыслью, что может стать убийцей своей Энрики.
 Спутанные волосы падали ему на лоб, глаза были влажны и неподвижны, побелевшее лицо выражало ужас.
 — Этого не будет. Я должен спасти свою жену, отбросив меч. Прочь мечты и надежды! Я человек, и никто не вправе требовать от меня того, что выше человеческих сил. Другие пусть действуют, продолжая сражаться, я покидаю лагерь. Чего вы хотите от меня? Я должен спасти свою жену, которая погибнет, если я останусь с вами. «Испания погибнет, — кричите вы, — Испания погибнет, если Изабелла Бурбонская со своими продажными приверженцами станет и дальше управлять»… но моя жена, Энрика, без размышления сделавшая для меня все, подвергавшая свою жизнь опасности? Прочь сомнения! Я обязан спасти ее, и будь, что будет!
 Ночь уже спустилась над лагерем, но Серано не замечал этого. Никто не беспокоил полководца, на которого вся Испания смотрела с доверием и надеждой. Он был блестящей звездой, появившейся на мрачном небосклоне Испании для избавления ее от тирании.
 Но герцог де ла Торре имел любимую жену, чья жизнь зависела от того, отбросит ли он свой меч и покорится ли королеве. Если он вдруг оставит поле боя и сдастся, тогда дело освобождения погибло, тогда Прим, Топете и Олоцага бессильны!
 Это знала королева, на это рассчитывали ее хитрые советники, когда предложили ему выбор между женой и отечеством!
 Всю ночь маршал Серано не смыкал глаз. Он видел, как погибает его отечество, и ему казалось, что он отвернулся от него. Он представил опустошенные поля и крестьян, у которых королевские слуги отнимают последний скот, увидел, как наемники ведут своих жертв на кровавые подмостки эшафота, как лучшие граждане просят милостыню, а работники домогаются куска черствого хлеба для детей. Он услышал крики о помощи и был потрясен расстилавшейся перед ним страшной пустыней, по которой проходила смерть, махая косой, и эта пустыня звалась его отечеством! Вдруг ему послышался голос, подобный раскатам грома: «Ты мог отвратить несчастье. Ты мог спасти отечество, а предпочел этот всемирный потоп! Ты надеялся спасти свою жену Эноику, но и она погибнет в этой пустыне».
 Серано поднялся. Холодный пот катился по его лицу.
 — Пусть будет так, — сказал он тихим голосом, — мы принесем себя в жертву для спасения Испании! Мы не увидимся более, Энрика, мы умрем оба. Прости мне то, что я делаю. Я слышу твое последнее «прости», слышу, как твой дрожащий голос еще раз напоминает мне о святой любви, которая все превозмогла. О, возьми меня с собой, Энрика, к престолу Бога! Но ты делаешь мне знак остаться, твой милый, ласковый взгляд говорит мне, что я должен исполнить на земле еще одно дело. Прощай, Энрика, прощай, моя дорогая жена. Час близится, но наша разлука будет недолгой. К тебе поспешу я, как только окончу свое последнее дело.
 Франциско Серано, закрыв лицо руками, рыдая, упал на свое изголовье. Маршал Испании одержал свою самую большую победу.
 Он не заметил, как с наступлением утра полог его палатки откинулся, и на пороге появился плотный широкоплечий человек. Это был Жуан Топете, верный друг и брат герцога. Он удивился, что Серано, который привык вставать на рассвете, еще спит. Карты и бумаги лежали на столе, походные стулья стояли в беспорядке.
 — Что произошло?
 Топете подошел к кровати. Серано лежал, уткнув лицо в подушки.
 — Так не спят, — прошептал контр-адмирал, начиная беспокоиться, — что произошло? Франциско!
 Герцог де ла Торре не слышал.
 — Франциско, — вскричал Топете еще громче, — ради Бога, что случилось?
 Серано встрепенулся.
 — Ты плохо выглядишь, Франциско. На лице твоем следы сильного волнения, расскажи, в чем дело?
 — Ничего, кроме того, что моя жена должна стать первой жертвой нашего восстания…
 — Донна Энрика, твоя жена?
 — В руках королевы!
 — Черт возьми! — вскричал Топете, скрипя зубами. — Этого, конечно, нельзя перенести спокойно, но ведь они ничего не сделают женщине!
 — Ты говоришь, как простодушный романтик. Я думаю, друг мой, мы лучше знаем королеву и ее советников. Я могу въехать в Мадрид, только через труп своей жены — таково условие, поставленное королевой и сообщенное Новаличесем.
 Топете замолчал. Он не знал, что сказать на эти слова.
 — Я уже решился, — продолжал Серано после тяжелого молчания, — я принесу Энрику и себя в жертву нашему делу!
 — Эти благородные слова достойны тебя, Франциско. Дело, на алтарь которого положено столь много, должно стать великим и заслужить хвалу всего народа.
 — Лишь бы только мы достигли своей цели! Когда подумаю, что жертва может оказаться напрасной, я прихожу в отчаяние.
 — Королева в Сан-Себастьяне. Конха назначен министр-президентом, а плут Гонсалес, убежал, прихватив свои богатства. Не отчаивайся! Конха не допустит, чтобы герцогине де ла Торре причинили малейший вред, — сказал Топете, кладя руку на плечо Серано.
 — Ты знаешь, что Изабелла Бурбонская ненавидит Энрику. Она никогда не пропустит такого удобного случая уничтожить ее. Вероятно, приказ уже отдан, если Новаличес предоставил мне выбор между ее смертью и покорностью!
 — И что же ты ответил?
 — Если Новаличес не получит через три дня моего отказа, он поймет, что я иду на Мадрид. Победа будет дорого стоить, друг мой, но не мы вызвали это насилие. Пусть виновные оправдываются перед Богом и людьми. Я приготовился к борьбе и чувствую себя сильным. Прощай!
 В палатку вошли генералы и адъютанты. Они остановились в почтительном отдалении от двух прощавшихся друзей.
 Топете чувствовал, что, если прольется кровь Энрики, Серано тоже будет искать смерти, и понимал, что поступил бы так же.
 — Велите трубить к выступлению, — сказал Серано твердым голосом, обращаясь к начальникам, — авангард выступает против неприятеля. Через восемь дней я надеюсь вступить с вами в Мадрид!

 СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР

 Не предчувствуя постигшего Энрику несчастья, Аццо, убежав от монахов Санта Мадре, бродил по Бедойскому лесу. Оставляя Мадрид, он слышал, что опальные генералы с Серано во главе высадились в Кадисе и что сестра Патрочинио, несмотря на свои раны, возвратилась в Аранхуес в закрытом экипаже и в сопровождении врача.
 Он очень обрадовался, узнав, что Энрика соединилась с Франциско, и ноги мимо воли понесли его к замку Дельмонте, как будто он хотел доставить себе удовольствие быть свидетелем этого свидания. Цыган Аццо нес с собой скрипку, чтобы ее звуками отгонять мрачные мысли, до сих пор мучившие его. Сидя под деревом и наигрывая на скрипке, он думал об Энрике и переносился в прошлое, когда был рядом с ней и мог защищать ее от врагов.
 Он ничего не требовал от нее, кроме добрых слов и теплого пожатия руки. Влияние Энрики на цыгана оказалось столь велико, что он, подавив свои необузданные страсти, готов был упасть перед, ней на колени и целовать край ее платья. Было в этой женщине что-то такое, что делало ее недосягаемой.
 Когда цыган Аццо увидел вдали старый замок Дельмонте, казавшийся почтенным старцем среди зелени парка, он прислонился к дереву, стоявшему рядом, и, посмотрев в ту сторону, провел смычком по струнам. Полились чудные звуки — то дикие и пламенные, как порывы страсти, то нежные и мягкие, как жалобы. Ветер колыхал верхушки деревьев, словно аккомпанируя песне цыгана. Энрики уже не было в замке.
 Поздно вечером Аццо встретил пастуха, гнавшего домой стадо. От него он узнал, что хозяйка Дельмонте уехала, очевидно, в Кадис. — В Кадис, — повторил Аццо, — да, вы правы, она должна была уехать туда, — и прошептал: — В Кадис! Она спешит увидеть своего Франциско. Это будет трогательное свидание! Я тоже иду в Кадис. Город, в котором находились Энрика и Франциско, манил его теперь к себе, и в ту же ночь он отправился пешком в дальний путь, надеясь встретить их по дороге.
 Но Энрика уже находилась за решеткой, под сильной стражей во внутренних покоях мадридского замка. Графа Теба поместили в другой флигель, так что нечего было и думать о какой-либо связи между ними. Рамиро тщетно пытался склонить на свою сторону приставленного к нему офицера, а потом подкупить тюремщика.
 Энрика стойко переносила плен, как и многие другие выпавшие ей испытания. Она так твердо уверовала в скорую победу восстания и свое освобождение, что с радостью приносила эту незначительную жертву делу свободы. Счастливо избежав опасностей на Тенерифе и во время морского перехода, она была воодушевлена надеждой, что Серано с друзьями преодолеют все с Божьей помощью.
 Могущественный враг — королева находилась далеко от Мадрида, и раньше чем она возвратится, Серано уже будет вблизи ее — так думала Энрика, сидя в большой высокой комнате с зарешеченными окнами, похожей на конторскую, просто, почти бедно, меблированной. Старые стулья с высокими спинками, длинный стол, покрытый зеленой скатертью, несколько пустых шкафов для бумаг, портреты умерших государей составляли все ее убранство. Лежавший всюду толстый слой пыли, стоявший столбом, когда солнечные лучи проникали в комнату, свидетельствовал о том, что здесь давно никто не жил. Вторая комната, служившая спальней герцогине де ла Торре, сообщалась с первой стеклянной дверью. В ней не было окон, и, по-видимому, она предназначалась для хранения ценных вещей.
 Горничная, приставленная к герцогине де ла Торре, вероятно, была осведомлена, что супруге мятежника следует оказывать как можно меньше услуг, и Энрике пришлось терпеть много неудобств: она получала раз в день хлеб, воду и какую-нибудь горячую еду.
 Но герцогиня де ла Торре не была так изнежена, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
 Все ее помыслы и надежды обращались к тому времени, когда дело, которому она приносила жертву, даст богатые плоды, когда Франциско и его друзья явятся провозвестниками новой зари для своего отечества.
 Двое караульных стояли под окнами, а в передней день и ночь дежурил офицер, чтобы никто не мог проникнуть к герцогине.
 Ее содержали, как самую опасную преступницу.
 То же самое было и с графом Теба, который тщетно искал средство к спасению. Он считал своей священной обязанностью спасти Энрику, так как хорошо понимал, какое наказание грозит ей. Он знал, что королевские судьи в этих случаях очень усердны и услужливы.
 Но несмотря на все старания, Рамиро не находил никакого выхода.
 Письма, которые он посылал Олоцаге, не доходили: их приносили коменданту, который, в свою очередь, отсылал королеве.
 Первый вопрос Изабеллы был о герцогине де ла Торре.
 Она с видимым удовлетворением узнала, что та находилась в надежном заключении.
 — Я не замедлю произнести приговор над ней, — сказала королева с леденящей холодностью, — я сдержу слова, сказанные герцогу, что его дорога в Мадрид лежит через труп его жены! Да, я действительно исполню это, чтобы доказать мятежникам свою силу. Труп герцогини положат на большую дорогу, по которой пройдет дон Серано, если он действительно захочет идти далее! Это моя воля.
 — Я все еще питаю надежду, ваше величество, — отвечал Жозе Конха, назначенный министр-президентом, — что герцог де ла Торре пощадит свою супругу и откажется от сражения. Насколько мне известно, и генералы изменят свои планы, если ваше величество решится передать трон инфанту Альфонсу и даровать амнистию.
 — Прочь эти позорные предложения, мы еще не побеждены, господин маркиз! Я полностью полагаюсь на свои верные войска. Никакой амнистии! Я накажу мятежников!
 — Известия из лагеря, полученные сегодня, не дают больших надежд на успех битвы, ваше величество, — сказал Конха, желая во что бы то ни стало избежать кровопролития и достичь согласия.
 Изабелла гневно посмотрела на министр-президента, занявшего теперь место Гонсалеса Браво.
 — Не дают больших надежд? — повторила она. — Тогда почему же не пришлют еще войск генералу Новаличесу?
 — Потому что они умрут с голода в равнинах. Окрестные деревни и города совершенно опустошены, а подвоз труден и идет медленно, так что двадцать тысяч солдат генерала Новаличеса уже три дня получают только половину рациона. Это возбуждает недовольство.
 — Ну, так время ожидания должно быть сокращено!
 — Оно окончится через три дня, как сказал маршал Серано.
 — Двадцать тысяч солдат, — сказала королева, — а как велики силы мятежников?
 — Их вдвое меньше.
 — Тогда нам не о чем беспокоиться, маркиз. Меня удивляет, что все окружающие, исключая дона Марфори, находятся в таком страхе. Право, это очень неутешительное сознание.
 — Маршал Серано с тысячью человек когда-то обратил в бегство четырехтысячное войско карлистов, ваше величество!
 — Это было когда-то. Новаличес храбр и опытен не меньше герцога де ла Торре!
 — Тогда против герцога воевал Кабрера, целый год наводивший ужас на страну.
 — Перечисляя все заслуги герцога, господин маркиз, вы заставляете меня считать вас его тайным союзником.
 Конха побледнел: он являлся им на самом деле, хотя и с добрым намерением избежать народной войны.
 — Я по-королевски наградила его, господин маркиз, — продолжала Изабелла с холодной гордостью, — теперь же хочу наказать, как подобает королеве. Не пробуйте защищать мятежников, ваши слова будут бесполезны! Я хочу укрепиться на троне строгостью, и первый, кто почувствует это, — пленная герцогиня! Я приказываю обвинить ее в государственной измене. Не медлите исполнить мою волю. Я еще королева Испании и надеюсь остаться ею на всю жизнь.
 Конха поклонился и вышел, чтобы наскоро созвать военный суд и представить ему обвинение на пленную герцогиню. Он ежеминутно ожидал из лагеря повстанцев, в котором находился его собственный брат, известия о принятии предложенных условий.
 Разгневанная королева не допускала к себе никого, кроме дона Марфори. Военный суд собрался уже на следующий день. Энрика и Рамиро не предстали перед этим судилищем. Правда, им назначили адвоката, но официальные защитники не бывают особенно усердны.
 Как будто назло королеве, из Каталонии пришло известие, что Жуан Прим высадился там и все города со своими гарнизонами, один за другим, сдаются ему. В самом Мадриде волнение ежечасно увеличивалось, так что королева объявила все государство на военном положении. Она еще думала сдержать мятеж чрезвычайными мерами и во всем полагалась на Новаличеса.
 Двадцать восьмого сентября военный суд в ла Гранье вынес приговор по делу герцогини де ла Торре и графа Теба — смерть под секирой палача. Но оба они были отданы на милость королевы, от которой зависело окончательное решение их участи.
 В тот же день Конха получил депешу из лагеря, заставившую его содрогнуться; в ней заключалось несколько весьма многозначительных слов: «Мятежники приближаются».
 Конха немедленно должен был доставить эту депешу королеве в ла Гранью. Он уже не мог помешать предстоявшей битве и, торопясь к Изабелле, говорил себе с ужасом, что пушки, вероятно, уже гремят на Bee.
 Революция действительно вспыхнула.
 Приняв роковую депешу, королева в изнеможении опустилась на стул. Она не ожидала такого решения от Серано, надеясь, что он все-таки откажется от своих планов ради Энрики.
 Ее расчет оказался неверен — Серано приближался.
 — Клянусь вечным спасением, — вскричала она дрожащим голосом, — он раскается в этом, он узнает нас! Мы сдержим слово — завтра же голова герцогини де ла Торре падет под топором палача. Вот приговор, прочитайте его пленникам и позаботьтесь, чтобы они не остались без покаяния.
 — Ваше величество, — сказал взволнованный Конха, — милость — лучшее достоинство короны. Еще остается надежда, что помилование удержит восставших от крайностей.
 — Ни слова более, господин маркиз! Мятежники пренебрегли моими предостережениями, они идут вперед, делайте же, что вам приказано. Тело герцогини — вы нам отвечаете за это жизнью — необходимо бросить на большую дорогу, по которой пойдет предводитель мятежников Серано, — он должен почувствовать нашу руку, он должен увидеть, что мы держим свои обещания!
 Конха, видя, что слова сейчас бесполезны, промолчал.
 — Казнь совершится завтра вечером, на открытом месте. Мы надеемся прибыть в Мадрид к тому времени и лично удостовериться, что палач точно исполняет наши приказания. Так испанская королева наказывает изменников. Спешите, господин маркиз, ни слова более! Мы уже устали миловать.
 Конха ушел с тяжелым сердцем, он должен был стать вестником смерти для Энрики и графа Теба.
 Поздно вечером он прибыл в Мадрид. По улицам ходили только военные патрули, и лишь на Пуэрте дель Соль кое-где стояли граждане и вели тихие разговоры. Солдаты разгоняли их. Только монахи Санта Мадре смело разгуливали, по-видимому, ничего не опасаясь.
 Великие инквизиторы уже приготовили список тех, кто сразу после победы королевских войск подлежит аресту. Это были ненавистные им свободомыслящие люди, которых они надеялись уничтожить, а найти к тому повод для отцов святого Викентия, как мы знаем, не составляло труда.
 Слухи о том, что Прим и Серано успешно продвигаются вперед, быстро распространились в Мадриде, где было много сочувствующих повстанцам. Недовольство солдат росло, в казармах часто слышались возгласы: «Да здравствует Серано, да здравствует Прим!»
 Офицеры, слыша эти разговоры, окончательно склонялись на сторону мятежников и тайно вооружались на случай открытого выступления. Все с крайним напряжением ожидали первого известия с юга, которое должно было стать сигналом к восстанию. В кофейнях часто видели граждан за одним столом с военными за жаркими спорами.
 Известие о смертном приговоре герцогине де ла Торре также не способствовало успокоению возбужденных умов. Рассказ о том, как Энрика и граф Теба освободили изгнанных генералов, передавался из уст в уста, и вскоре имя герцогини де ла Торре стало известно всему народу и произносилось с благоговением и любовью.
 Об Изабелле при этом никто не говорил. Всюду проклинали ее приближенных иезуитов, и громкие угрозы против Санта Мадре свидетельствовали о том, как верно народ умеет угадывать своих злейших врагов. Откровенно высказывались и против дона Марфори. Портреты любимца королевы рисовали на стенах, подписывали под ними его имя и каждый проходящий мимо давал волю своим чувствам. Одновременно упоминалась королева, имя которой произносилось не иначе, как с презрением, с тех пор как стало известно, что на предложение возвратиться без дона Марфори она ответила: «Я женщина, я люблю этого человека!»
 Эти слова повторяли громко, изливая свои чувства, хотя и остерегались шпионов коменданта, полицейских и монахов.
 Все с уверенностью победителей ждали решительного дня. Спокойствие и порядок в Мадриде были удивительные, казалось, что мадридцы готовились к большому торжеству.
 Эта невозмутимость перед грозящей разразиться бурей, этот порядок, который мог служить примером для других народов в подобные минуты, и обманывали королеву с ее слугами, заставляя думать, что все совсем не так плохо.
 Только двое людей в окружении королевы видели сущность вещей, предчувствовали вероятный исход дела и бежали, забрав свои капиталы. Это были королева-мать и Гонсалес Браво. Вместе со своими приверженцами они воспользовались обстоятельствами, чтобы ловить рыбу в мутной воде, и, позаботившись не только о себе, но и о своих будущих потомках, переправились за границу.
 Мария-Христина уже готовила во Франции покои для своей дочери, а Гонсалес Браво, купивший заблаговременно виллу в По, недалеко от французской границы, надеялся вскоре принять в ней свою бывшую повелительницу. Он легко утешился потерей портфеля, туго набив золотом свои карманы, и испытывал благодарность к иезуитам, сделавшим для него так много. Обращая взоры к испанской границе, он саркастически улыбался и говорил: «Сегодня еще не видно моей высокой повелительницы, но что не случилось сегодня, может произойти завтра».
 Чтобы донна Изабелла не сердилась на него, Гонсалес Браво делал необходимые приготовления для ее приема.
 Изабелла еще была далека от мысли оставить свою страну. Хотя в решительный час император Наполеон, видимо, решил не вмешиваться во внутренние распри соседнего государства, лишив королеву Испании надежды на помощь, она все еще не теряла веры в своих сторонников, армию и Новаличеса. Если маркиз победит, она намеревалась наказать всех мятежников, причинивших ей столько страха, клялась сделать эшафот кровавым источником и, подстрекаемая доном Марфори, была в состоянии исполнить угрозу. Герцогине и графу предстояло открыть этот ряд жертв.
 Несмотря на весь свой гнев, испанская властительница не смела показаться в Мадриде, как будто какой-то внутренний голос удерживал ее. Она оставалась в ла Гранье с доном Марфори, своим мужем, патером Кларетом и двором; все вещи были уложены, поезд стоял наготове, чтобы увезти ее с двором к северу.
 Беспокойство королевы отражалось на всех придворных, исключая дона Марфори, и обнаруживалось в строгих приказах и вспышках гнева. Однако сразу же после этого благочестивая женщина отправлялась на богослужение и усердно молилась с патером Кларетом или Фульдженчио, воспитателем ее единственного сына.
 Следует упомянуть, что оба почтенных патера пользовались при этом случаем побудить королеву к насильственным мерам. Со своих кафедр служители Санта Мадре, братья святого Викентия, не стыдились позорить, как преступников, людей, стоявших за свободу, и угрожать проклятием тем, кто подаст им хоть каплю воды.
 Фанатизм, не стесняющийся в выборе средств для достижения однажды намеченной цели, бессилен, однако, увлечь толпу. Так было и теперь: народ оставался глух к исступленным воплям патеров, и лишь весьма немногие верили в силу и справедливость проклятий, раздававшихся по адресу якобы врагов церкви. Люди знали, чего можно ожидать от Санта Мадре, и отсылали проклятия обратно на головы лицемеров.
 В Санта Мадре обрадовались известию о том, что королева приказала казнить Энрику и Рамиро. Святой трибунал знал о связи Аццо с Энрикой и не собирался прощать цыгану тот вечер, когда на площади Педро произошла расправа с монахами. Приказ сестры Рафаэлы дель Патрочинио сохранялся в силе. Великие инквизиторы приказали осторожно наблюдать за Аццо, при первой возможности схватить его где-нибудь за городом и, не приводя в Санта Мадре, навсегда обезвредить.
 Из предосторожности тело его следовало доставить на улицу Фобурго и бросить в яму осужденных, вблизи камеры пыток, где в прежние годы жертвы сжигали живыми, где страдал Фрацко и вынес мучения Аццо. Об этом месте, называвшемся Квемадеро де ла Крус, несколько месяцев спустя народный депутат говорил в мадридской палате: «Верите ли вы еще, что власть духовенства не преследовала людей? Выйдите на Квемадеро де ла Крус и посмотрите туда, где еще сохранились остатки костров, покрытых пеплом, и обгоревшие кости и черепа, присыпанные песком. Несколько дней тому назад игравшие дети раскопали там три предмета: обломок ржавого железа, человеческое ребро и прядь волос. Хотите знать, преследовала ли людей власть духовенства — спросите у этих волос, каким холодным потом они были смочены, когда их владелец увидел костер; спросите у ребра, как стучалось под ним сердце дрожащего человека; если тот кусок железа был заклепкой, то спросите, как ржавел он во рту истекавшей кровью жертвы, и посмотрите, не было ли больше сострадания у железа, чем у палачей, закреплявших его!» Эти слова вызвали шумное одобрение зала — лучшее свидетельство того, что Испания с нетерпением ожидала избавления от господствовавшего мрака.
 Министр-президент Конха, вернувшись вечером двадцать восьмого сентября в Мадрид, тотчас же отправился в свои покои.
 Приказ королевы о лишении жизни герцогини де ла Торре и графа Теба вечером следующего дня находился в его руках, и он не мог ничего изменить в нем! Он разослал приказания судьям быть свидетелями казни, назначенной в восемь часов вечера на площади Педро, и отправил Вермудесу приказание быть готовым к этому часу.
 После этого министр-президент направился к графу Теба.
 — Я уважаю ваши чувства, граф, — сказал Конха, — я даже разделяю их. Если у вас есть какое-либо желание или тайное поручение, прошу с полным доверием сообщить мне его, я сумею уважить вашу последнюю волю!
 — Только одну просьбу имею я к вам, маркиз, — ответил Рамиро после короткого раздумья, — прикажите мадридскому палачу действовать быстро и уверенно. Острый топор, верный удар — вот последние желания графини и мое!
 — Они будут исполнены, граф Теба. А эти письма?
 — Будьте добры отправить их завтра в час казни, одно адресовано французской императрице, другое дону Салюстиану Олоцаге. Оба доставит в Париж брат последнего, дон Целестино Олоцага, находящийся в Мадриде. Передайте ему мой сердечный привет. Прощайте, маркиз, да спасет и благословит Бог Испанию!
 — Я боюсь, что много благородной крови прольется в нашем отечестве. Все мои старания предотвратить несчастье оказались тщетны. Святая Дева да будет к вам милосердна!
 Конха ушел взволнованный, а ему предстояло еще более тяжелое свидание. В комнату Рамиро вошел священник. Конха твердыми шагами прошел по коридору и велел доложить о себе герцогине.
 Он молча почтительно поклонился ей, хотя сердце его сжималось при мысли, какой приговор должен сообщить он этой женщине.
 — Будьте желанным гостем в моем заключении, маркиз, — произнесла Энрика своим мягким голосом, — вы принесли мне известие от герцога де ла Торре?
 — Без сомнения, герцогиня.
 — Вы медлите, ваше лицо мрачно… о, говорите, говорите все, маркиз! Мой муж побежден?
 — Нет, герцогиня.
 — Значит, он взят в плен?
 Конха отрицательно покачал головой.
 — Я должен передать вам другое, худшее известие. Несмотря на попытки помирить враждебные стороны, несмотря на то, что в случае его наступления я не спасу вас от королевского гнева, маршал Серано отдал войскам приказ выступить.
 — Я узнаю в этом моего Франциско, — воскликнула Энрика, — он не мог поступить иначе, другого приказа он не отдал бы!
 — Этот приказ явился смертным приговором для графа Теба и для вас, герцогиня.
 — Смертным приговором, — отозвалась эхом Энрика, побледнев. Конха дрожащей рукой протянул супруге Серано королевский приговор — он дал ей самой взглянуть на него.
 — Герцог де ла Торре знает об этом?
 — Ему сообщили все, чтобы удержать его и заставить повернуть назад. Герцогу известно, что его дорога в Мадрид ляжет через ваш труп, — быстро проговорил Конха тихим голосом, как будто хотел поскорее избавиться от этого известия.
 Энрика покачнулась и прижала к лицу руки — неожиданное жестокое известие подавило ее.
 — От руки палача! — прошептала она с ужасом. — Не тяжелый ли сон мучит меня? Франциско знает об этом приговоре… я его никогда не увижу…
 — Мужайтесь, герцогиня. Маршал Серано разделит с вами смерть, смерть за свое отечество, я предчувствую это.
 Энрика провела рукой по лбу, как будто прогоняя наваждение.
 — Да, маркиз, вы правы. Мой Франциско говорит мне: умрем вместе за наше отечество, мой Франциско не видит другого спасения, он знает свою жену. Супруга маршала Серано без колебания умирает за высокое дело. Только неожиданность и естественный для любого человека страх смерти поразили меня в первую минуту. Но не страх наполняет меня теперь, маркиз, — жена борца за свободу Франциско Серано воодушевлена одинаковым с ним чувством и без содрогания совершит свой последний путь.
 — Вы истинная супруга герцога де ла Торре, — сказал Конха, потрясенный словами Энрики, — позвольте мне поцеловать вашу руку.
 Старый маркиз опустился на колено, как перед королевой, и прижался губами к ее руке.
 — Только одно смущает меня, — сказала Энрика, — я не увижу перед смертью своего супруга и не умру вместе с ним. Вам не понять этого желания, маркиз, вы не были женаты,
 — Слушая вас, я впервые в жизни жалею об этом, — ответил растроганный Конха.
 — Та истинная, посланная Богом любовь, которая не прекращается и со смертью, которая продолжается и за гробом, была дарована мне. Я испытала ее. То, чем мы наслаждались — слишком хорошо для земной жизни. Встретить смерть в объятиях Франциско было бы продолжением этого блаженства. Оно не суждено мне.
 — Я сомневаюсь, что увижу герцога де ла Торре, — сказал Конха, — но если это случится, я скажу ему, что он обладал прекраснейшим, благороднейшим из сердец и я, никогда не испытавший зависти, завидовал ему.
 — Прощайте, маркиз. Помолитесь за меня и моего дорогого мужа. «Какой контраст, — промелькнуло у Конха в уме, — между этой смиренной святой душой, безропотно принимающей позорную казнь, и надменной злой женщиной, твердой рукой подписавшей смертный приговор ни в чем не повинным жертвам ее недостойной мести».
 Конха поторопился уйти, чтобы скрыть свое волнение.
 Энрика, оставшись одна, упала перед распятием, которое патер Роза принес ей в последнюю ночь. Он хотел напутствовать ее своими советами, но Энрика отказалась.
 Ночью слуги Вермудеса сооружали свои черные подмостки на площади Педро. Толпа боязливо жалась в сторону, проходя мимо этой ужасной постройки. Раздавались громкие проклятия, но не слышалось любопытных вопросов о том, кто будет казнен.
 Народ в Мадриде знал, для кого делались эти жуткие приготовления, он опускал глаза, как будто не желал видеть позора и стыдился невиданного злодеяния.
 Сочувствие людей было на стороне герцогини де ла Торре.
 Наступил вечер рокового 29 сентября 1868 года. Королевские алебардисты прошли с барабанным боем по необычно тихим улицам города к площади Педро и там стали рядами по обеим сторонам эшафота, вероятно, для оттеснения народа. Эта мера предосторожности оказалась ненужной — площадь была пуста. Только после повторного барабанного боя мужчины и женщины начали постепенно подходить к месту казни.
 Отряд, вероятно, самых надежных алебардистов открывал шествие, направлявшееся от замка к площади Педро.
 Позади шли трое судей, потом следовала герцогиня де ла Торре в длинном черном платье, опять трое судей и граф Теба, сменивший свой испанский мундир на черный камзол и плащ. Далее шествовали два лысых патера, несколько монахов и за ними — седой Вермудес.
 Алебардисты замыкали процессию.
 На всех улицах теснился народ: девушки бросались на колени, женщины поднимали своих детей, показывая им сеньору в чёрном, ступавшую твердым шагом. Мужчины бросали лавровые ветви, чтобы она и Рамиро прошли по ним, старики обнажали головы и складывали руки. Шествие, направлявшееся к площади Педро, было, скорее, триумфальным, чем дорогой на эшафот.
 В окнах окрестных домов развевались траурные знамена, люди, тесными толпами стоявшие на балконах и крышах, были в черных платьях и шляпах; везде колыхались черные платки.
 Солнце уже закатывалось, когда процессия достигла эшафота. Помощники Вермудеса стояли на нижних ступенях, находившийся наверху сдернул с плахи черное сукно.
 Алебардисты в блестящих мундирах выстроились у подножия эшафота. Первыми поднялись судьи.
 В народе пронесся сначала глухой ропот, потом все громче и громче раздались крики:
 — Королева! Где Изабелла Бурбонская? Она должна быть свидетельницей!
 На казни не присутствовало ни одного члена королевского двора. Страх ли помешал королеве явиться в Мадрид на казнь? Не прибавилась ли к ее жестокости еще и трусость?
 Когда герцогиня де ла Торре, в черном бархатном платье, взошла на эшафот, раздались громкие рыдания женщин и крики мужчин:
 — Смотрите, она умирает за герцога и за нас! Она не дрожит и не робеет! Слава мученице! Слава герцогине де ла Торре!
 Энрика выглядела бледной и осунувшейся, а черное платье делало ее еще бледнее, но прямая гордая осанка не выдавала в ней страха.
 Ее благородное лицо было прекрасно, и мысль, что эта полная жизни женщина должна принять смерть от руки палача за своего мужа и отечество, тронула бы самое черствое сердце.
 Граф Теба так же без робости взошел по ступеням, священники и монахи разместились вокруг плахи.
 Вермудес последним занял свое хорошо знакомое место. Один из судей выступил вперед и прочел смертный приговор графу Теба и герцогине де ла Торре.
 Это были те же давно известные слова, слышанные нами при казни генералов Леона и Борзо.
 Гробовое молчание последовало за этим чтением. Все глаза обратились на Энрику. Даже после смерти по воле ненасытной Изабеллы ее ожидала ужасная участь: тело несчастной должны были выбросить на дорогу, по которой пойдет Серано.
 — Палач, — сказал чтец королевского приказа, обратясь к Верму-десу, уже взявшему свой красный футляр, — палач, исполняйте свою обязанность!
 Вермудес забрал бумагу, начинавшуюся словами «От имени королевы», с подписью и печатью внизу, потом открыл красный футляр — показалась блестящая секира. Старый палач с невозмутимым лицом попробовал лезвие и опустил топор на пол.
 Раздались громкие рыдания, достигшие слуха Энрики; она повернулась к толпе и сделала знак рукой, как будто, прощаясь, просит не увеличивать тяжести ее последнего часа.
 — Донна Энрика Серано, герцогиня де ла Торре, — сказал Вермудес громким голосом, — молитесь!
 Рамиро стоял около ступеней и старался сдержать дрожь.
 Что если он призовет на помощь этот народ, который, видимо, ожидал только минуты, чтобы избавиться от нечестивого сонма людей, подавлявших его? Что если он вдруг подаст знак к освобождению герцогини? Руки его тряслись, дыхание замерло…
 Энрика стала на колени, она не допустила подходившего священника, прошептав, что хочет молиться одна. Несчастная женщина подняла руки к освещенному вечерней зарей небу и обратила туда свое прекрасное лицо.
 Энрика долго стояла коленопреклоненной, народ тоже молился.
 Потом она спокойно поднялась.
 — Снимите платок с головы и шеи и положите на плаху, — сказал Вермудес, не желая, чтобы слуги прикасались к живой. Им принадлежала мертвая — слуги уже получили приказ вытащить изувеченный труп на большую дорогу. Рамиро отвернулся… женщины и дети закрывали лица с громкими воплями. Еще несколько минут, и герцогиня де ла Торре станет жертвой палача!
 Патеры Сайта Мадре выслушали с удовлетворением последние слова Вермудеса — теперь проклятая супруга Серано и он сам будут уничтожены.
 В ту минуту, когда Энрика, все еще стоявшая прямо и гордо, подобно королеве, снимала черный платок, послышались звуки труб и рожков… Народ умолк, некоторые бросились туда, откуда доносился шум.
 — Станьте на колени, — сказал Вермудес, заметивший знак судьи, — не медлите более.
 — Стой, стой! — раздались вдруг голоса. — Остановите казнь! Прочь секиру!
 Энрика, уже почти опустившаяся на колени перед палачом, обернулась… Трубные звуки приближались, толпа ежеминутно прибывала…
 — Победа, победа! — кричали тысячи голосов. — Маршал Серано! Долой судей! Долой Изабеллу!..
 В следующую минуту на том месте площади Педро, где к ней примыкают главные улицы, показались всадники на взмыленных лошадях.
 Радостные крики ликования, угрозы судьям и монахам — все смешалось в единый, сотрясающий площадь вопль.
 — Прочь эшафот! Долой Изабеллу! Слава герцогине де ла Торре! Однако остановимся на этой трогательной сцене, вернемся назад и посмотрим, что произошло в это время на юге страны.

 ПОБЕДА ПРИ АЛЬКОЛЕЕ

 После поданного Серано сигнала к восстанию маркиз Новаличес, находившийся во главе андалузских королевских войск, должен был снова собрать сведения о расположении главных сил противника. Двадцать восьмого сентября, дойдя до Сьерры Морены, он получил донесение, что они расположились близ Альколеи. Маркиз считал, что Серано не готов к отражению удара и не догадывается о приближении королевских войск. Потому он приказал своим полкам двигаться к Альколее. Армия герцога де ла Торре действительно стояла недалеко от Альколеи, когда маршалу донесли с форпостов о появлении нескольких неприятельских всадников по ту сторону моста.
 Он тотчас же велел генералу Кабаллеро де Родасу с егерями занять этот мост и подвезти туда три артиллерийские батареи.
 Новаличес же приказал своему авангарду во главе с генералом Ласи напасть на передовой отряд мятежников и двигаться к Кордове.
 Когда известие о передвижении противника достигло лагеря Серано, дивизия генерала Искиердо оставила Кордову, за ним последовал генерал Рей и, наконец, герцог де ла Торре со штабом.
 В таком положении находились оба войска, когда в три часа пополудни прозвучали первые выстрелы.
 Сигнал к бою был подан — главные войска с обеих сторон шли форсированным маршем за своими авангардами.
 Вскоре раздался гром орудий Новаличеса, расположенных против моста Альколеи. Повстанцы, по-видимому, не ожидали такого быстрого нападения артиллерии, и Новаличес не сомневался, что возьмет мост.
 Орудия Кабаллеро отвечали еле слышно и после трехчасовой стрельбы прекратили огонь — это заставило королевских генералов предположить, что у противника мало зарядов.
 Новаличес, не обладавший хладнокровием и предпочитавший решительный смертельный бой медленным маневрам, бросился со своим штабом и несколькими полками на мост, чтобы расчистить путь. В этот момент войска Серано открыли такой бешеный огонь по наступающим, скученным на небольшом участке, что королевские войска понесли очень большие потери. Герцог де ла Торре находился с адъютантами на близлежащем холме и руководил оттуда сражением.
 Офицеры Кабаллеро принесли известие, что полки королевы редеют и не продержатся долго. Серано хотел уже приказать бригаде Салацаро, вступить в бой, как вдруг впереди, на холме, показался человек, бежавший в сторону Серано и махавший ему руками.
 Серано ждал, пока запыхавшийся человек, которого он принял за сочувствующего им крестьянина, подойдет ближе.
 Битва на мосту продолжалась, земля стонала от грома орудий, пороховой дым застилал всю окрестность.
 — Да это цыган, — вскричал, наконец, один из адъютантов, бросившись навстречу бегущему, — не надо доверять подобному молодцу!
 — Где маршал… я должен… говорить с маршалом Серано, — едва мог произнести цыган.
 — Сообщите мне свое известие.
 — Только маршалу… клянусь вам… скорее!..
 — Пустите его ко мне! — крикнул герцог, подходя ближе. — Что это? Я, кажется, видел тебя, цыган!
 — Я Аццо, вы, конечно, знаете меня. Генерал Ласи… идет там через долину… чтобы напасть на ваш фланг…
 — Клянусь Мадонной, это сообщение как нельзя кстати, Аццо! Бригада Салацаро должна тотчас же идти навстречу войскам генерала Ласи, — приказал Серано, — но как ты пришел сюда, Аццо?
 — Я находился на пути в Кадис, когда вон с тех скал стал наблюдать за вами и неприятелем. Один крестьянин рассказал мне вчера, что предстоит бой, и я решил стать вашим лазутчиком.
 — Моя жена говорила правду, называя вас верным другом в беде. Благодарю, Аццо! Дайте этому цыгану оружие, возможно, он еще не раз окажется нам полезным.
 Получив оружие, Аццо смешался с солдатами, охотно принявшими нового товарища, после того' как услышали, какую услугу он оказал маршалу.
 Так как бой перекинулся и на холмы, Серано послал бригаду Аламиноса и полк Контабрика против левого крыла главного отряда Новаличеса, храбро державшегося до сих пор. Огонь был убийственным. Наконец, королевские войска дрогнули и оставили уже взятый плацдарм. Батареи Серано рассеяли кавалерийские полки Джирдженти и четыре неприятельских батальона.
 Постепенно огонь распространялся по всей линии, густой пороховой дым не позволял различить ни людей, ни лошадей. С обеих сторон сражались с геройской храбростью, и победа долго переходила из рук в руки.
 Наконец, королевская армия поколебалась — шесть егерских рот с офицерами и знаменами были взяты. Одновременно бригаде повстанцев во главе с Салацаро удалось отрезать неприятельский отряд Ласи, намеревавшийся напасть на фланг маршала Серано. Кабаллеро де Родас направил свою батарею против Ласи и пленил его.
 Серано уже видел победу! С великодушием, свойственным его благородному характеру, он позвал к себе генерала Ласи, обнял и предоставил свободный выбор — присоединиться к его армии или остаться пленником.
 Ласи объявил, что верен знамени, и потому остается вместе со своими солдатами. Тогда Серано, твердо уверенный, что его армия победит, с рыцарским великодушием объявил Ласи свободным. Прискакавшие адъютанты объявили маршалу, что вблизи моста произошла кровопролитная свалка.
 — Господа, — обратился он к свите, — настало время и нам помогать! Следуйте за мной!
 Громкими одобрениями встретили генералы и адъютанты слова полководца и поскакали рядом с ним с холма под градом ядер.
 — Вперед! — крикнул Серано своим утомленным воинам. — Победа или смерть!
 Слова маршала воодушевили солдат. Почувствовав новый прилив сил, они бросились на теснившие их полки Новаличеса.
 Серано и генерал Искиердо стояли под градом пуль, лошади под обоими пали. Вид стоящего впереди маршала ободрял солдат больше, чем слова. Он был рядом с солдатами и дрался, как герой.
 Генерал Новаличес заметил, что от этого участка зависел исход битвы, поэтому тоже стал во главе полков, подоспевших на помощь его войскам. Таким образом, прежние боевые товарищи оказались друг против друга. Ни один не желал отступать, оба хотели умереть или победить, как клялись раньше. Новаличес сорвал с головы шляпу и помахал ею герцогу Серано, тот ответил на приветствие своего врага. Странно было видеть этот обмен дружескими приветствиями двух неприятельских полководцев среди града ядер и пуль!
 Отряд кирасиров Джирдженти яростно бросился на егерей, сражавшихся с отчаянной храбростью около Серано — винтовки их заряжались с удивительной скоростью, и огонь шел непрерывно.
 Дорога между противоборствующими сторонами была устлана умирающими, по которым безжалостно проходили стоявшие сзади. Звуки орудий и грохот артиллерии Кабаллеро слились в ужасную какофонию. Егеря видели маршала Серано, сражавшегося в первом ряду — испанский герой оправдывал свою славу, являя собой образец мужества. Казалось, маршал ищет смерти. Никто не знал ужасной тайны, бросавшей его под самый град пуль и в самую гущу сабельных ударов.
 Но известно, что тот, кто ищет смерти, никогда не находит ее. Егеря падали вокруг него, сраженные пулями и саблями, а маршал стоял, невредим, ободряя своих людей.
 — Мужайтесь, воины Альколеи! Победа или смерть!
 Вдруг осколок бомбы попал в маркиза Новаличеса. Серано, находившийся шагах в двадцати, видел, как раздробило ему шею и подбородок, как он упал и умер. Маршал позавидовал этой геройской смерти, сказав: «Прощай, товарищ! Ты сдержал свое слово. Твой старый товарищ последует за тобой».
 Страшная резня произошла на месте, где только что пал маркиз Новаличес. Его солдаты хотели отомстить за смерть вождя, а повстанцы рвались вперед, уверенные в скорой победе.
 На обоих флангах королёвских войск уже раздавался сигнал к отступлению, и только центр отчаянно бился на мосту.
 Оба генерала, заменившие Новаличеса, погибли один за другим. Генерал Сарториус, раненный в ногу осколком, упал с лошади, а генерал Гарсиа де Варедес был контужен.
 Войска королевы начали отступать. Серано был вовлечен в жаркую схватку с двумя неприятельскими офицерами, сильно теснившими его. Он не хотел дешево продавать свою жизнь, хотя теперь, когда судьба сражения и восстания была решена и победа упрочена, он мог умереть спокойно. После этой победы ворота Мадрида открылись восставшим. Такая успокоительная мысль облегчала герцогу де ла Торре смерть.
 Опытной рукой вонзил он шпагу в грудь одному из наступавших офицеров, но в эту минуту к ним приблизился кирасир с высоко поднятой саблей. Смерть висела над Франциско Серано — убийственное оружие уже рассекало воздух над его головой.
 Это было в тот самый час, когда в Мадриде Энрика узнала свой смертный приговор! Еще минута — и герцог де ла Торре, победитель при Альколее, упал бы замертво.
 Кругом отступали королевские войска, егеря Серано были так заняты противниками, что никто не заметил опасности, грозившей полководцу.
 Вдруг между ним и кирасиром, замахнувшимся саблей, появился странный воин. Он не носил мундира, как мятежники, но сражался в их рядах.
 Голова его была непокрыта, спутанные черные волосы падали на лоб, блестящие глаза обратились на врага Серано. Судорожно сжимая левую руку, он ухватил правой ствол ружья и, с удивительным проворством и ловкостью взмахнув прикладом, ударил им поперек опускавшейся на Серано сабли. Удар этот дал сабле другое направление, но, отклонившись, она все-таки скользнула по голове, герцога, и он упал. С диким криком Аццо еще раз взмахнул ружьем и одновременно схватил свободной левой рукой узду лошади — ни один егерь не пришел на помощь сражавшемуся цыгану.
 Кирасир, правая рука которого опустилась от удара Аццо, выдернул из седла пистолет и прицелился в него. Раздался выстрел и вслед за ним крик. Рука Аццо выронила ружье — он схватился за грудь, откуда струей хлынула кровь. Раненый зашатался и упал возле Серано, которого хотел спасти, жертвуя собой, спасти для Энрики, этой светлой звезды его жизни!
 Предсмертный крик Аццо достиг слуха некоторых из его товарищей: они увидели неприятельского кирасира, и три винтовки разом прицелились в него. Выстрелы слились в один, и кирасир упал с лошади, пронзенный тремя пулями.
 Рога затрубили победу, королевские войска в беспорядке отступали. Коса смерти хорошо поработала на поле сражения, представлявшем жуткое зрелище, когда адъютанты нашли безжизненного герцога де ла Торре. Быстро созванные врачи объявили испуганным офицерам, что герцог только оглушен и рана в голове не опасна.
 Через некоторое время Серано открыл глаза и быстро пришел в себя, когда доктор перевязал рану.
 — Где Аццо, где мой спаситель, цыган, — были его первые слова.
 Никто не знал этого, Серано нашел его в нескольких шагах от себя среди мертвых.
 — Аццо, мой избавитель, Аццо, ты не хочешь принять моей благодарности! — вскричал взволнованный Серано.
 Смертельно раненный цыган открыл глаза, в которых уже стояла смерть; было заметно, что минуты его сочтены.
 Герцог де ла Торре подошел и стал перед умирающим на колени, из глаз герцога катились слезы. Этот цыган, язычник, обладал таким благородным сердцем, какое редко можно найти. Аццо сделал знак Серано, чтобы тот нагнулся к нему: он хотел что-то сказать.
 — Благородная душа! Горе мне, что я убиваю тебя, — сказал Серано и близко наклонился к губам цыгана.
 — Прощайте, — прошептал он, — прощайте и скажите вашей супруге, что я с радостью умираю за ваше счастье. Жизнь бедного цыгана прожита не зря.
 Он должен был остановиться — кровь хлынула изо рта.
 — Будьте счастливы, — с трудом продолжал он после паузы, — вам нечего больше страшиться… вам брат Жозе умер…
 — Умер! — вскрикнул Серано, до сих пор мучившийся мыслью об этом ужасном человеке.
 — Умер от моей руки… молитесь за меня, я не мог иначе спасти Энрику.
 Герцог поднял глаза к небу, вознося молитву.
 — Еще одно, — выдавил Аццо умирающим голосом, — скорее, а то будет поздно. Наклонитесь. Недалеко от Мадрида, под скалой Орой найдете золото и драгоценные камни… они принадлежат мне… выройте их и возьмите как мое приношение Испании… я завещаю все вашему великому делу… прощайте, поклонитесь Энрике…
 Струя крови, брызнувшая изо рта цыгана, прервала его речь, из груди вырвался последний вздох.
 Серано почтил горячей слезой тело верного друга и велел отнести его в свою палатку. Тем временем генералы Искиердо и Кабаллеро де Родас отправились на рекогносцировку поля битвы, имевшего более мили в окружности. Королевская армия была так блистательно обращена в бегство, что они только изредка наталкивались на солдат Новаличеса, подбиравших тела убитых. Повстанцы предложили им помочь отправить раненых в Кордову.
 Победа при Альколее была блестящая и полная, остатки королевских войск рассеяны, и дорога в Мадрид открыта. Когда Серано возвратился в палатку, чтобы отдать приказание двигаться к столице, страшная угроза снова обрушилась своей тяжестью на его сердце. Он избежал смерти, чтобы пережить самую трудную минуту своей жизни. Он спасся, чтобы найти тело Энрики. Несмотря на это маршал приказал пикету улан отправиться скорее в Мадрид, объявить там победу и ждать дальнейших приказаний. Сам он со штабом и частью войска хотел следовать за ними.
 Эти-то уланы и прискакали на взмыленных лошадях в Мадрид вечером двадцать девятого сентября, в ту минуту, когда герцогиня де ла Торре и граф Теба должны были стать последними жертвами недостойного правительства. С эшафота офицеры объявили конец тирании и победу Серано.
 Этого было достаточно, чтобы окончательно взволновать людей, кипевших ненавистью и яростью. Герцогиню де ла Торре и графа Теба торжественно проводили от эшафота во дворец Серано на Пуэрте дель Соль.
 Неумолкаемое «Виват!» раздавалось перед балконом, где стояла герцогиня, кланяясь во все стороны. Весь этот мгновенный переворот обошелся без кровопролития. Всю ночь солдаты братались с гражданами Мадрида. Министр-президент предоставил свободу войскам, и судьба Испании была решена.
 Ночью Энрика вместе с Рамиро поспешила навстречу победителям при Альколее — она хотела первой увенчать их лаврами.
 Вблизи Аранхуеса, на дороге, оглашаемой народными приветствиями, Серано встретил Энрику, свою прекрасную жену, цветущую жизнью и счастьем, и только тогда почувствовал сладость победы.
 Он крепко обнял графа Теба и, чтобы сделать всех участниками своей радости, велел раздать войскам золотые монеты из собственной шкатулки.
 Энрика узнала от Франциско, что Аццо умер, спасая его, и глаза ее наполнились слезами.
 — Добрая душа, — сказала она Серано, — он должен хотя бы после смерти обрести покой у нас в Дельмонте.
 Серано исполнил желание Энрики.
 Из Аранхуеса герцог де ла Торре послал Приму известие, что идет с победой в Мадрид и что двадцать восьмого сентября при Альколее судьба Испании была решена.
 История увековечит этот день торжества свободы, записав его золотыми буквами на своих страницах.

 БЕГСТВО КОРОЛЕВЫ

 На следующий день после освобождения Энрики некоторые из разбитых генералов с остатками королевской армии вернулись в Мадрид. Гнев народа, еще ночью выражавшийся только в криках «Долой Бурбонов!», «Да здравствует власть народа!», «Да здравствует свобода веры!», «Долой иезуитов!», вылился в неприкрытое ожесточение. Гербы Бурбонов срывали с домов и разбивали, бюсты королевы валялись на улицах; было объявлено о падении династии и провозглашено всеобщее избирательное право. При всем этом в Мадриде царствовал величайший порядок, как будто ничего не случилось; народ радостно братался с войсками и ни одна капля крови не пролилась.
 Пришло известие, что королевские войска других провинций с радостью переходят к Приму и что он без боя тоже приближается к столице. Раздались тысячи голосов: «Виват, победители при Альколее!», «Виват, Серано», «Виват, Прим!»
 Все замки были объявлены народной собственностью и скоро над ними стали развеваться красные и черные знамена с надписью: «Национальное достояние».
 Ни один монах не показывался на улицах. Они хотели переждать опасные дни, чтобы потом, все равно при каком правительстве, восстановить свое прежнее могущество.
 Но народ Мадрида решил иначе. Служители инквизиции слишком много зла принесли людям, и час расплаты наступил.
 Не существовало испанской семьи, не пострадавшей от Санта Мадре. Был ли это дед, принявший смерть на костре в Квемадеро де ла Крус, или мать, которую подкупленные монахи в угоду королю Фердинанду заманили в монастырский сад, или брат, томившийся под сводами подземелий Санта Мадре, — все это пробудилось теперь, требуя отомщения. Народ знал, где искать своих злейших врагов: этот ненавистный дворец, свидетель стольких кровавых драм, должен был стерт с лица земли.
 С наступлением вечера толпы народа устремились к улице Фобурго. Одна мысль вдохновляла всех — погибель Санта Мадре! Народ, объявивший дворцы королевы и ее убежавших родственников своей собственностью, желал поступить совершенно иначе с дворцом Санта Мадре. Он видел в нем змеиное гнездо, которое должно быть разрушено.
 Вскоре красные языки пламени, показавшиеся на деревьях проклятого монастырского сада, охватили весь дворец, возвестив, что ненавистная сила, господствовавшая целые столетия, наконец, уничтожена!
 Народ ликовал, ему приятно было видеть, как рушатся эти стены. Толпа стояла до тех пор, пока не убедилась, что Санта Мадре с монастырем сгорели дотла.
 Великие инквизиторы, патеры и монахи — все обитатели этого ужасного места, вероятно, предчувствуя нечто подобное, убежали еще до наступления ночи, предоставив огню пожирать пустые стены.
 На следующий день только дымящиеся груды развалин указывали место, которое целые столетия служило предметом народных проклятий, но даже и эти руины были разнесены толпой.
 Оставив ненадежный монастырь на улице Фобурго, великие инквизиторы и патеры поспешили в церковь святого Антиоха, чтобы оттуда бежать дальше, подобно королеве и Гонсалесу Браво. Однако выбранная и утвержденная народом хунта, предвидя это, задержала почтенных отцов с награбленными сокровищами и, отобрав их, отпустила на все четыре стороны. Но бриллианты испанской короны, представлявшие огромную ценность, исчезли.
 Изабелла или ее придворные предусмотрительно упаковали все это в ящики и отправили в Сан-Себастьян, откуда их уже легко было переправить за границу. Бывшего министр-президента ее величества, Гонсалеса Браво, обвинили в похищении дорогих картин, тайно увезенных за пределы Испании.
 Когда королеве принесли известие в ла Гранью, что Новаличес побежден при Альколее и авангард Серано прибыл в Мадрид, она, трепеща от страха, поспешила со своим двором к экстренному поезду, уже несколько дней стоявшему наготове. Сопровождаемая Марфори, Кларетом и супругом, Изабелла отправилась к французской границе. В Сан-Себастьяне она несколько успокоилась.
 Первого октября королевский поезд, миновав границу, достиг маленького французского городка ла Негресса, где испанская королева надеялась встретить императора Наполеона.
 Изабелла была в сильном волнении: когда поезд подошел к станции, она едва могла сдержать слезы — это были не слезы раскаяния, а доказательство бессилия, ярости и унижения. Горечь этой минуты увеличилась еще более, когда мимо королевского поезда промчался пассажирский, из вагонов которого неслись насмешки и восклицания: «Да здравствует Испания!», «Долой королеву!»
 В вагоне, где сидела Изабелла с принцем де Ассизи, доном Марфори и принцем Астурийским, виднелась фиолетовая сутана патера Кларета. Сестра Патрочинио сопровождала королеву в следующем вагоне.
 Изабеллу встретили император, императрица и наследный принц.
 Испанская властительница залилась слезами, обнимая Евгению, старавшуюся ободрить свергнутую «государыню». Сцена, разыгравшаяся на станции железной дороги, была очень тяжелой.
 Император казался в очень дурном расположении духа, он даже не протянул руки супругу королевы. С деланным поклоном он обратился к Изабелле.
 — Мой дорогой друг, — произнес он, вынужденный что-то сказать, — дайте этому процессу окончиться естественным образом: наши народы еще недостаточно зрелы, чтобы управлять страной.
 Потом он поклонился принцу Астурийскому и не удостоил даже взглядом Марфори.
 Наполеон с императрицей и король с королевой прошли через галерею в зал станции, а сановники обеих держав остались у дверей.
 Это свидание, которого Наполеон не мог избежать, длилось двадцать минут. Расставание было коротким и безрадостным.
 Император оставался холоден и спокоен. Императрица с трудом сдерживала слезы, вызванные воспоминаниями о лучших минутах ее молодости, проведенных при дворе Изабеллы. Королева пробовала смеяться, так как это свидание все же вселяло надежду. Маленький болезненный принц бегал взад и вперед, пока, наконец патер Фульдженчио не остановил его, строго прошептав выговор.
 Королева снова отправилась в вагон, за ней последовали король и принц Астурийский, которого император решился поцеловать: не обязывая ни к чему, это все-таки говорило о сочувствии.
 Когда Изабелла, уже стоявшая с графом Честе в вагоне, увидела эту сцену, она воскликнула:
 — Я не поцеловала императрицу! — и сделала движение, чтобы выйти.
 Но императрица сама поспешила навстречу и подставила королеве щеку для поцелуя. Таким же быстрым движением она отступила назад, так что королева, желавшая запечатлеть поцелуй на губах Евгении, встретила пустоту.
 Император стоял на платформе станции с обнаженной головой, императрица по правую сторону, а принц, удивленный и взволнованный увиденным зрелищем, рядом. В королевском вагоне на переднем плане находилась королева, около нее дон Марфори и удрученный горем граф Честе.
 Королевские вагоны заперли. Несколько минут прошло в глубоком молчании. Все казались печальными и смущенными, как будто при погребении — да это и были похороны двухсотлетней монархии, испускавшей последний вздох у ног французской империи в Биаррице.
 Наполеон, всегда владевший собой настолько, чтобы не дать заметить происходившего в нем, был в глубине души потрясен и испуган этой погребальной процессией Бурбонов. Он отдавал себе отчет, что удачный пример мог легко заразить его народ.
 Но Евгения, его супруга, до сих пор с любовью высказывавшаяся в пользу испанского трона, Евгения, на которую Изабелла так твердо рассчитывала, почему она не уговорила своего супруга спасти испанскую королеву и сохранить ей трон? Почему довольствовалась слезами и поцелуями, вместо того, чтобы побудить императора к активному вмешательству?
 Только ли потому, что Евгения, как ее супруг, боялась, защищая Изабеллу, восстановить всю Испанию против французских войск?
 Нет, тут была другая причина.
 Император через Мерсье де Лостанда предложил Изабелле для жительства замок По, эту колыбель Бурбонов. Стараясь по возможности облегчить королеве, лишенной престола, первые тяжелые дни и доставить какое-нибудь утешение, он велел приготовить для нее прекрасный замок и окружить всевозможной роскошью.
 Гонсалес Браво встретил ее с большими почестями; по его распоряжению жители городка Рея украсили свои дома гирляндами. Несмотря на все это, встреча, скорее, походила на насмешку, хотя, по официальным известиям, в Биаррице и Париже королеву принимали восторженными приветствиями.
 Замок По находился в таком живописном месте, что его неприветливый серый цвет и угрюмая архитектура не портили общего жизнерадостного вида. Из окон замка открывался прекрасный вид на зеленеющие поля и цветники. Комнаты его были хотя невелики, но роскошно отделаны. Вообще внутреннее убранство замка производило приятное впечатление, хотя все скульптурные украшения лестницы тоже были выкрашены в какой-то странный серый цвет, нарушающий общую гармонию этого прелестного жилища. Считают, что замок основан в XIV столетии, по крайней мере, доказано, что пять башен его построены в 1363 году графом Фуа.
 В 1553 году в замке По родился Генрих IV, висячая колыбель которого в форме раковины еще и теперь хранилась в одной из комнат. Здесь Людовик XIII объявил о ликвидации независимости маленького княжества Беарна, а в новейшие времена, в 1848 году, в нем жил эмир Абд эль-Кадер.
 Хотя Изабелле не очень нравился замок По, она решила, следуя указаниям из Рима, пробыть здесь первое время. Так как часть ее свиты не поместилась в замке, Изабелла наняла квартиры в городке.
 Двор зажил прежней жизнью, хотя роскошные праздники не давали уже на такую широкую ногу, как прежде. Изабелла выезжала на прогулки, Франциско де Ассизи гулял с детьми пешком, а Марфори старался придумывать развлечения для своей повелительницы. Корыстолюбивые обедневшие гранды являлись все чаще, принося клятвы верности своей изгнанной королеве, чтобы приобрести ее милость и снова зажить на ее счет, как бывало в Мадриде.
 Королева иногда на целые часы запиралась в свои комнаты или гуляла по уединенным крытым аллеям парка с маркизой де Бевиль. В такие часы Марфори не смел беспокоить королеву, а Кларет, внимательно посматривая на эти аллеи, искал глазами колясочку сестры Патрочинио, которую всегда катали по парку слуги.
 Графиня Генуэзская уже не могла самостоятельно передвигаться и превратилась в высохшую и страдающую от незаживающих ран женщину. Она подолгу и охотно разговаривала с Кларетом о различных местах из Библии и духовных песнях, как будто действительно хотела замолить прошлые грехи.
 Маркиза де Бевиль часто замечала в эти часы слезы на глазах королевы. Она покинула Изабеллу уже несколько лет тому назад и хотела навсегда остаться во Франции, но королева неотступными просьбами заставила ее возвратиться, и теперь Паула не могла решиться оставить ее, хотя и считала, что Изабелла сама во всем виновата.
 В один чудный осенний день, после обедни, ежедневно совершавшейся патером Кларетом в часовне замка, королева в сопровождении маркизы сошла в парк. Она казалась взволнованной. Схватив за руку свою поверенную, Изабелла дала волю долго сдерживаемым чувствам.
 — Паула, — прошептала она, — до чего я дошла! Тебе известно все… ты одна знаешь былое. Помнишь ли дни, когда мое юношеское сердце стремилось к тому молодому прекрасному офицеру, который сражался за меня, жертвуя своей жизнью? О Паула, все было бы иначе, стань я женой Франциско Серано! Но я оттолкнула свое счастье, отдав руку моему теперешнему супругу. Я отвернулась от этих гвардейцев, спасших мне жизнь в церкви святого Антиоха, спасших мне трон, когда все, все меня оставили. Они клялись в вечной верности и преданности, если я не оттолкну их, не отвернусь от них… Паула, я оттолкнула их от себя. Сначала из гордости, затем желая доказать, что не нуждаюсь в них более, а потом из страха перед ними… окружив себя другими людьми, желая доказать, что нашла им замену. Это была ложная гордость, Паула, я теперь понимаю, хотя до сих пор старалась подавить в себе эту мысль.
 — Эти гвардейцы были храбрые и смелые защитники.
 — Они достаточно доказали мне это. Но, чтобы они подняли на меня оружие, чтобы решились сражаться против меня, клянусь всеми святыми, я не считала такое возможным, и это потрясло меня глубже всех последних событий. На твоем лице я вижу, что ты хочешь сказать мне, но молчи, я все знаю сама!
 — Часто я навлекала на себя ваш гнев, осмеливаясь обращать ваше внимание на лиц, занявших место тех гвардейцев. О, государыня, — сказала Паула и опустилась на колени, — теперь есть еще время, если не воротить, то хотя бы исправить прошедшее. Исполните требования этих людей, откажитесь в пользу инфанта.
 — Какие же условия предлагают мне?
 — Удаление Марфори и патера Кларета.
 — И ты тоже, Паула? Но это требование неисполнимо. Если бы я и решилась отпустить почтенного Кларета, то Марфори — никогда!
 — Ваше величество…
 — Разве ты не понимаешь, что я обвиню этим сама себя и признаю справедливыми все упреки, удалив этого человека. Ни слова! Это невозможно. Я лучше перенесу изгнание, чем сделаю ложный шаг. Я еще не отказалась от надежды вернуть трон.
 Маркиза поднялась, она с горечью чувствовала, что эта последняя попытка поправить дело оказалась напрасной.
 Изабелла принадлежала к числу тех слабых характеров, которые всегда находят оправдание своим слабостям и причину не отказываться от них; она скорее решилась потерять трон и уважение целого света, чем разлучиться с этим недостойным любимцем; такие характеры не созданы для трона; они способны на все пороки,  в их слабостях коренится все зло.

 ВЪЕЗД В МАДРИД

 Утро 7 октября 1868 года приветливо осветило солнечными лучами испанскую столицу, походившую на цветущий сад. На этот раз без всяких приглашений со стороны полицейской власти, как бывало во времена Изабеллы в торжественных случаях, жители города всю ночь украшали его. Окрестные леса были опустошены — везде красовались гирлянды из свежих листьев, лавровые ветви свозились целыми возами, из них знатные богатые дамыплели венки. Весь Мадрид готовился встретить спасителей страны: Прим и победитель при Альколее должны были въехать в него.
 На станции железной дороги воздвигли триумфальную арку с двумя высокими подмостками по сторонам. Все улицы и самые маленькие переулки, были увиты цветами, на Плацце Майора, на Пуэрте дель Соль с балконов свешивались дорогие ковры и вышитые флаги, а бедные жители протягивали гирлянды от дома к дому и развешивали венки на окнах и дверях.
 С наступлением дня улицы наполнились празднично одетыми мужчинами и женщинами. Все хотели видеть победителей при Альколее, все стремились занять хоть какое-нибудь место на пути следования процессии, будь это даже вершина каштанового дерева.
 Веселая толпа увеличивалась с каждым часом. Повсюду встречались улыбающиеся, просветленные надеждой лица.
 С нетерпением ожидали сигнала, возвещавшего о вступлении в город Прима и Серано с войсками.
 Наконец, желанный час настал — раздались звуки труб и выстрелы. Победители возвращались в празднично украшенную столицу, радостно приветствовавшую их.
 Открывали шествие Прим и Серано, величественно восседавшие на своих конях. За ними следовали солдаты, мужественно помогавшие великому делу. Их буквально завалили цветами с балконов; каждый старался доказать свой патриотизм. В эту торжественную минуту люди составляли как бы одно сердце и одну душу, со всех словно сняли вдруг мрачный покров.
 Студенты, работники, купцы, разносчики газет вышли со знаменами, музыкой, пением гимна; со своими национальными знаменами выступали французы, англичане, итальянцы и немцы.
 Колокольный звон сливался с радостными криками толпы.
 Когда Серано и Прим достигли триумфальной арки на улице Алькальда, сотни голубей, украшенных лентами национальных цветов, взвились в воздух, лавровые венки, букеты цветов, приветственные стихотворения посыпались с балконов на освободителей.
 На Пуэрте дель Соль обоих героев ожидали на балконе Энрика, Марианна, поспешившая сюда из Парижа, и члены хунты.
 Под звуки музыки, песен и приветственных возгласов, доносившихся с улицы в течение всего дня, освободители и их друзья праздновали во дворце Серано радостную встречу. После горькой, долгой разлуки Прим и Серано снова соединились со своими женами и увидели себя среди друзей.
 — Мы у цели, — сказал Серано, сидя за столом с Примом и друзьями, — дай Бог, чтобы наше общее дело завершилось удачно.
 Бокалы поднялись для тостов, Прим и Серано, старые верные товарищи, увлеченные торжественностью минуты, обнялись. Вино заискрилось в бокалах, послышались оживленные речи, под звуки музыки, игравшей в течение всего обеда, пили не только за здоровье присутствующих героев, но и за тех, кого не было сегодня здесь, но кто помогал делу свободы с неменьшим рвением и самопожертвованием — Топете и Олоцагу.
 Когда наступил вечер, весь город, от простой хижины бедняка до дворца, осветился огнями. Огненные фонтаны били на площадях. На Прадо народу раздавали вино. Вечернее освещение увеличило восторг: фейерверк с пушечными выстрелами и военной музыкой напомнил об Альколее, и народ с громкими криками повалил ко дворцу Серано, который, стоя на балконе рядом с Примем, поднял тост за благоденствие народа и поблагодарил его за прием.
 — Да здравствует Прим! Да здравствует Серано! — раздавались неумолчные крики.
 Дворцы знатных граждан соперничали между собой в роскоши украшений и освещения. Праздник продолжался три дня, все это время улица Алькальда, где стоял дом Прима, и Пуэрта дель Соль с дворцом Серано были заполнены народом.
 На следующий день на Прадо маршалы Серано, Прим и генералы произвели смотр войск. Под звуки музыки полки прошли по украшенным улицам и заняли назначенные позиции.
 Герцогиня де ла Торре и графиня Рейс присутствовали на этом военном параде, наблюдая из палатки. Число зрителей было так велико, что просторная площадь едва могла вместить желающих.
 Серано и Прим верхом, в красивых Генеральских мундирах, окруженные блестящей свитой, осматривали проходившие мимо ряды войск: для каждого из них они нашли слова приветствия и похвалы. Гренадерский полк, в старинной форме, с треугольными шляпами, красными, во всю грудь отворотами, особенно привлекал внимание; он состоял из старых испытанных воинов, чьи суровые, изборожденные шрамами лица невольно напоминали о худших временах страны. С ними контрастировали егеря — легкие и ловкие, со старинными ружьями, с шомполами и курками. За егерями в образцовом порядке выступала артиллерия; в пушки были впряжены мулы.
 Парад продолжался несколько часов и окончился под громкие крики одобрения. Высшие офицеры собрались обедать в специально устроенной большой палатке. Вечером Мадрид снова осветился огнями — казалось, празднику не будет конца. На третий день большой бой быков в Колизео заключил празднество. Настало время перейти к более серьезным делам.
 Серано, Прим, Топете и Олоцага были признаны вождями нации, им же было поручено избрать людей, которые могут управлять страной, привести ее к процветанию.
 Итак, четверо гвардейцев, судьбу которых мы проследили в нашем рассказе, стали во главе нации. Эти четверо, некогда спасшие трон ныне изгнанной королевы, одинаково любимые народом и армией и щедро одаренные талантами, не предполагали, что судьба Испании окажется в их руках, что из пылких молодых людей они сделаются признанными лидерами.
 Олоцага все еще находился при дворе Наполеона в Биаррице, и мы увидим, как необходимо было там его присутствие. Топете же через несколько дней прибыл из Кадиса в Мадрид.
 Контр-адмирал просил не устраивать ему никакого торжественного въезда, однако несмотря на это был встречен на станции Железной дороги не только всеми моряками, находившимися в Мадриде, но и несколькими ротами во главе с Эскаланте.
 Серано и Прим обняли своего старого верного друга.
 Когда контр-адмирал с супругой прибыли в свой дворец, Прим показался на балконе и возгласил, обращаясь к собравшейся толпе:
 — Да здравствует флот! Да здравствует Топете! Да здравствует народ! Да здравствуют Серано, свобода и армия!
 На Что Топете, обнимая Серано и Прима, отвечал:
 — Да здравствует мадридский народ!
 Серано был поставлен во главе всего правительства. Это назначение явилось выражением народной любви к нему.
 Прим получил управление военными делами — мечта его юности осуществилась. В ведение Топете был отдан флот, а Олоцаги и Лоренсаны — иностранные дела. Министром просвещения и торговли предусмотрительный Серано назначил дона Руиса Сорилью, человека благородного, проницательного и умного.
 Сагаста, друг Олоцаги, стал министром внутренних дел, Рамиро Ортес — министром юстиции, а Фигерола — министром финансов.
 Первый порядок был восстановлен. С благородными помыслами, твердой рукой повел Серано государственный корабль, так долго гибельно направляемый, к безопасной гавани.
 Правда, это не обошлось без препятствий, бесчисленные волны еще грозили вырвать руль у него и его друзей… Но эти люди так привыкли к трудным переездам и тяжелым битвам, что не отступили перед этой бурей.

 НАПОЛЕОН И ОЛОЦАГА

 Мы помним, что дипломат дон Салюстиан незадолго до вспышки восстания по настоянию Джирдженти был заменен Моном. Несмотря на это Олоцага остался в близких отношениях с двором в Биаррице, и старания Мона войти в милость к Наполеону остались безуспешными, хотя император и был внимателен к новому испанскому послу. Кроме того, Олоцага поддерживал связь не только с Мадридом, где находился его брат Целестино, но и с Примом и Серано, так что подозрения Изабеллы, узнавшей в тайной корреспонденции руку Олоцаги, были справедливы: дипломат находился в союзе с мятежниками.
 В то время, как Мон прилагал все усилия, чтобы побудить императорскую чету отправиться в Сан-Себастьян, Олоцага, в свою очередь, старался помешать этой встрече, и мы видели, чье влияние превозмогло. Немногих слов оказалось достаточно, чтобы двор, уже находившийся в пути, возвратился назад, и эти слова не заключали в себе известия, что заговор приобретает большой размах или что в Сандандере произошла битва, — депеша гласила:
  «Граф Теба взят в плен. Королевские чиновники в Мадриде угрожают ему смертью». 
 Когда Олоцага отослал эту депешу, только что полученную им от брата, в Биарриц, он был в сильном волнении, боясь, что королева не замедлит казнить герцогиню де ла Торре и графа. Но что мог и должен был сделать он, чтобы спасти сына? У него оставалась только одна надежда на императорскую чету.
 Север Испании находился еще в руках королевы, и Олоцага не мог даже тайно отправиться в Мадрид, не подвергаясь опасности. Дон Салюстиан рассудил, что Франциско Серано, в руках которого находится весь юг, примет верное решение.
 В тот самый день, когда Целестино прислал ему известие, что восставшие генералы идут вперед, графиня Рейс прибыла в Париж. Олоцага отправился к ней и узнал, что Прим уже высадился и овладел берегом, и дела повстанцев с каждым часом идут лучше. Марианна старалась утешить друга своего мужа, который уже отказался от надежды когда-нибудь увидеть Рамиро, потому что продвижение мятежников вперед грозило пленникам казнью.
 Тем сильнее была его радость, когда он узнал через несколько дней о победе при Альколее и спасении герцогини и Рамиро. Обычно непроницаемое лицо Олоцаги выражало счастье. Он готов был сопровождать графиню Рейс за границу и потом вернуться в Биарриц. Скоро пришла весть о бегстве Браво, а потом и королевы. Олоцага радовался, предвидя скорое освобождение Испании.
 Марианна поспешила к границе, а Изабелла выехала на то печальное свидание, которое напоминало похороны Бурбонов, а когда королева достигла Рея, графиня Рейс въехала в Мадрид, чтобы присутствовать при торжественном приеме победителей.
 Сам генерал Конха предпочел оставить Испанию, где народ мог выразить ему свое недоверие и недовольство. Но он был слишком честен, чтобы, подобно Гонсалесу Браво, бежать, захватив свое и чужое золото. Этот друг освободителей Испании не увез с собой полных мешков и потому мог возвратиться со спокойной совестью, когда Серано позвал его обратно. Если его попытки к соглашению, казавшиеся ему высшей целью, и не удались, он все-таки оставался честным слугой государства, и народ оценил это.
 Как только Наполеон и Евгения возвратились в Биарриц, Олоцага явился туда прежним улыбающимся придворным: его работа теперь только начиналась. Надо было нейтрализовать влияние других придворных, которые приняли сторону изгнанной королевы и старались принудить Наполеона к вооруженному вмешательству в дела Испании. Олоцага сознавал, что если это действительно случится, если император поддастся увещаниям этих господ и пошлет свою армию на испанскую границу, то разгорится ужасная война, гибельная для его отечества. Он знал, что войска победивших генералов скорее лягут до последнего человека, чем сдадутся, а это непременно случится в битве с превосходящими силами Наполеона.
 Итак, Олоцаге предстояло разрешить очень трудное дело, чтобы спасти Испанию и своих друзей.
 Обстоятельства не благоприятствовали ему: Наполеон был сильно расстроен не только из-за испанской катастрофы, но и по другим причинам. Конечно, его тревожило свержение с трона испанской королевы, но дела с Пруссией беспокоили гораздо больше и оставались на первом плане. К этому прибавились личные горести.
 Граф Валевский, сын Наполеона I и прекрасной польки, путешествуя с семейством, внезапно скончался. Наполеон, очень любивший своего двоюродного брата, был глубоко потрясен его смертью. Он заперся в своем кабинете в Биаррице, никого не принимал и почти ни с кем не разговаривал. Императрица после нескольких дней, проведенных в слезах, наконец, утешилась, хотя и была сильно озабочена судьбой дорогого отечества.
 Однако Олоцага чувствовал такую уверенность в себе, что несмотря на неблагоприятную обстановку при дворе решил не откладывать больше своих планов.
 В день получения известия о блестящем приеме Серано и Прима, он отправился в императорский летний замок.
 Когда его изящный экипаж остановился перед входом, караульные стали под ружье и приветствовали его, как прежде, когда он был еще послом. Олоцага невольно улыбнулся, отметив эти знаки почести.
 Лакеи, знавшие испанского посла как щедрого человека, встретили его низкими поклонами, построясь в ряд до самой лестницы, устланной коврами.
 Олоцага доложил о себе камергерам и адъютантам императора и изъявил желание получить аудиенцию. Войдя в приемную, он заметил смущение на лицах этих господ, казалось, они Не знали, как держать себя с ним. Для Олоцаги это было признаком того, что воля императора еще не известна. Впрочем, все рассыпались в придворных любезностях, и, наконец, лакеи вежливо объявили, что, к несчастью, император не принимает, так как работает и не желает, чтобы его беспокоили под каким бы то ни было предлогом. Салюстиан сделал вид, что этот ответ его нисколько не тронул. Поболтав некоторое время с придворными, он простился, но не для того, чтобы ни с чем вернуться назад, а чтобы доложить о себе императрице. Здесь он оказался счастливее. Супруга Наполеона приняла испанского посла в своем салоне.
 Евгения встретила его в сером шелковом платье со шлейфом, поверх него была кружевная мантилья, которую она предпочитала всем другим накидкам как воспоминание о родине. Прекрасные рыжевато-белокурые волосы императрицы были красиво причесаны, на тонком нежном лице читалась затаенная грусть. Глаза ее обратились на Олоцагу, одетого в простой черный фрак.
 — Я осмеливаюсь просить. вас выслушать меня, — сказал Олоцага на безупречном французском языке, — после того, как удостоился милости, на которую не мог надеяться без вашего вмешательства.
 — Вы знаете, дон Олоцага, — ответила Евгения снисходительным тоном, — что я всегда готова протянуть вам руку помощи.
 — Ваша милость дает мне надежду в этот трудный час. События в Испании, совершившиеся почти в одну ночь, делают настоятельно необходимым, чтобы его величество император дал мне аудиенцию.
 — О, зачем произошли эти несчастные события? — сказала Евгения, дав знак придворной даме выйти в другую комнату. — К чему эти печальные и тяжелые перемены? Салюстиан, судьба нашего отечества заставила меня пережить тяжелые часы.
 — Того, что произошло, уже нельзя изменить, теперь надо во что бы то ни стало сохранить то, что восставшие генералы завоевали для Испании, жертвую своей жизнью. Эти события вызваны королевой Изабеллой, и они должны были случиться.
 — Я очень сострадаю королеве.
 — Мне неприятно напоминать вам, что только две дороги ведут к нашей цели: с королевой против освободителей, в числе которых я имею честь считать и себя, или с ними против королевы.
 — Никогда, никогда я не смогу отречься от чувств, которые питаю к своей несчастной сестре!
 — Мы часто должны отрекаться от голоса нашего сердца. Мы вынуждены делать то, что противоречит нашим влечениям. Но ведь можно сохранять самые глубокие чувства к тем, от кого приходится отказываться.
 — Правда, дон Олоцага. Я попробую действовать так же в этом случае. Вы должны получить аудиенцию у моего супруга завтра, в этот же час. Проходите прямо через мои покои.
 — И можно надеяться, что ваше влияние будет благоприятствовать цели, которую я и мои друзья преследуем?
 — Я попробую…
 — Если не ради меня и Рамиро, ожидать этого слишком смело с моей стороны, то ради наших устремлений на благо Испании! Только этого мы хотим достичь, только это и побуждает нас к таким тяжелым переменам, на которые вы жалуетесь. Избавьте меня от объяснений, я думаю, что вы знаете причины этих перемен лучше.
 — Граф Теба считается также в числе противников королевы, как я слышала?
 — Как и всякий испанец, желающий блага своему прекрасному угнетенному отечеству.
 — Вы хотите обязать меня этими словами, Салюстиан, но борьба не так легка. Но как могу я не согласиться с вами, мой благородный друг, когда вы говорите, что цель ваша и ваших союзников — благо Испании. Может быть, мне удастся еще найти способ примирить враждующие стороны.
 — Да поможет вам Пресвятая Дева!
 — Возможно, — продолжала Евгения, протягивая на прощание руку, — настанет время, когда мы взглянем другими глазами на то, что происходит сейчас, может быть, мне удастся тогда доказать вам, что я не напрасно достигла той высоты, на которой стою. Да, Салюстиан, возможно мне удастся еще испытать благотворное чувство удовлетворения за жертву, принесенную мной.
 — Сознание, что помогаешь высокому делу, всегда приносит удовлетворение. Я склоняю перед вами колени и этим поцелуем, который запечатлеваю на вашей руке от имени всей Испании, приношу вам свою благодарность.
 — Мы оба чувствуем, что не были посторонними в этом деле, Салюстиан. Такое чувство не умирает, оно прочнее всех остальных!
 — Итак, я надеюсь на завтрашнюю аудиенцию.
 — Я вам ее обещаю, ведь мы оба содействуем одной цели. Прощайте, я надеюсь еще увидеть вас завтра.
 Олоцага простился со своей высокой покровительницей и на следующий день, не заходя в приемную, направился прямо к покоям Наполеона.
 Старый камердинер императора, хотя и предупрежденный о предстоящем посещении, был очень угрюм. Олоцага ласково попросил его доложить императору о себе. Этот старый человек, уже десятки лет находившийся при Наполеоне, был лучшим барометром настроения императора, так что по его лицу заключали, на что можно рассчитывать в этот день у Наполеона. Камердинер знал все, и поэтому, видя большое влияние Олоцаги, старался поддерживать с ним дружбу. Но на этот раз его ответы были очень сдержанны.
 — Будьте так добры, дон Олоцага, подождать четверть часа в моей комнате, — сказал он, делая вид, что хочет зайти в смежный кабинет императора, — я посмотрю, благоприятный ли момент для посещения.
 Старик удалился и уже через несколько минут, отворив высокую дверь, приветливо попросил его зайти в кабинет.
 Император, подобно Салюстиану, одетый в черный фрак, сидел за большим рабочим столом, заваленным бумагами, картами и таблицами, — он усердно занимался вопросом о разоружении, который, очевидно, был для него сложен и неприятен. Резкие черты его лица выдавали не только умственное напряжение, но и дурное расположение духа.
 Олоцага с низким поклоном вступил на ковер, покрывавший весь кабинет, между тем как слуга тихо затворил за собой дверь.
 Император Франции, властелин, на которого вся Европа смотрела с ожиданием, никогда не обнаруживал своих истинных чувств. Он положил левую руку на только что раскрытую страницу и поднял глаза. Складки на его лбу не разгладились — видимо, минута, выбранная Салюстианом, была не самая удачная.
 — Вы приносите нам известия из Испании, дон Олоцага, — сказал Наполеон, отвечая только жестом правой руки на поклон вошедшего, — лучше бы мы их не знали.
 — Мне было бы очень грустно, ваше величество, если бы дело, ради которого я осмеливаюсь явиться сюда, не являлось столь высоким и благородным.
 — Высоким и благородным! — повторил Наполеон с легкой усмешкой. — Расскажите же мне о ваших намерениях.
 — Ваше величество, генералы Серано и Прим вступили в Мадрид, весь народ приветствует их!
 — Так, — коротко ответил Наполеон, давно уже получивший подробные сведения об этом событии.
 — Эти испанские маршалы некогда имели честь не только быть опорой трона, но и заслужить ваше одобрение.
 — Мы помним… чего же хотят теперь?
 — Всего, только не возвращения королевы, ее советников и иезуитов!
 — Значит, испанцы собираются жить в состоянии анархии.
 — Форма правления еще не решена, теперь же на людях, стоящих во главе движения, лежит обязанность осветить мрак, царствовавший до сих пор над Испанией. Эти люди, повторяю я, служили опорой трона, пока королева, побуждаемая гнусными советниками, не оттолкнула их от себя.
 — Эти господа честолюбивы! Они могли выбрать другие средства и пути.
 — Ваше величество, они пробовали, но все было тщетно!
 — Мы не согласны с этим, дон Олоцага, и крайне недовольны, что дело решилось с помощью оружия. Королева имеет право на трон, который не может быть низвержен так скоро.
 — Итак, ваше величество решились оказать помощь бежавшей королеве?
 — А если бы мы это сделали?
 — Нельзя представить всего вреда, который повлечет за собой такое действие.
 — Вы говорите откровенно и, кажется, заранее подготовили ответ.
 — Можно отвечать, не задумываясь, что Испания соберет последние силы, чтобы встретить вооруженное вмешательство!
 Глаза Наполеона вдруг загорелись, он пристально посмотрел на человека, осмелившегося, очевидно, от имени бунтовщиков, так прямо излагать положение вещей.
 — Мы имеем достаточно силы, чтобы преодолеть сопротивление, дон Олоцага!
 — Это известно мне, ваше величество, и все-таки, не успеют императорские войска перейти границу, как поднимется вся Испания. Опасность сплачивает людей. Найдутся народы, которые не останутся безучастными к ее судьбе, потому что они сочувственно встретили освобождение моего отечества от невыносимого ига!
 Наполеон с удивлением смотрел на испанского дипломата, которого до сих пор не имел случая хорошо изучить. Олоцага продолжал свою речь.
 — Италия, и особенно Германия, не останутся равнодушными при виде опустошения и гибели страны, на которую теперь обращено всеобщее внимание. Вся Европа восстанет, ваше величество, и все это ради королевы, которую осудила не только Испания, но и весь мир! Будьте милостивы, ваше величество, позвольте мне отвезти в Мадрид, куда я намерен отправиться, известие, радостное для моего отечества.
 Наполеон стал бледен — по его нахмуренному лицу видно было, что с языка императора готов сорваться ответ, уничтожавший не только этого испанца, но и его страну. В эту решающую минуту на пороге соседней комнаты показалась императрица.
 Слышала ли она смелую речь своего друга, или ее побудило к тому благородное сердце, бившееся для Испании, но она явилась, как ангел-хранитель отечества, чтобы своим присутствием не допустить роковых слов императора.
 Наполеон взглянул на нее: прекрасные глаза Евгении, наполненные слезами, с мольбою взирали на него.
 — Я пришла, ваше величество, постараться вызвать в вас сострадание к моей прекрасной родине, — сказала императрица.
 Олоцага с поклоном посторонился. Наступила тяжелая минута ожидания — Наполеон, видимо, колебался.
 — Вам предстоит разрешить вопрос об испанском престоле, — прервал Олоцага молчание, — обещаю вам от имени моих друзей, что вы не раскаетесь в своем великодушии!
 — Через три дня вы узнаете мой ответ, дон Олоцага, — ответил император коротко и хмуро, и эти слова означали, что аудиенция, важная по своим последствиям не только для Испании, но и для всей Европы, окончена.
 Через три дня Олоцагу посетил один из приближенных императора, объявивший ему в дружеской беседе, что французское правительство, побуждаемое, кроме того, английским и американским послами, высказавшимися в пользу временного правления Серано, Прима, Топете и Олоцаги, решило не вмешиваться в дела Испании, и желало бы для улучшения дальнейших отношений видеть снова дона Олоцагу послом Испании.
 На такое решение Салюстиан даже не рассчитывал. Он чувствовал, кому обязан всем. Он горячо обнял генерала Гутиереса де Кастро, приехавшего с известиями из Мадрида и отправлявшегося губернатором в Бургос.
 — Испания спасена, — сказал он ему после ухода приближенного Наполеона, — теперь будем надеяться на лучшее!
 — Всем известно, дон Олоцага, что Испания многим обязана вам, — отвечал Гутиерес де Кастро.
 Салюстиан поспешил в Мадрид вместе с губернатором Бургоса, который расстался с ним по дороге, чтобы отправиться к месту назначения.
 Олоцага радостно въехал в столицу Испании, где ему устроили блестящий прием.
 В скором времени начались выборы в кортесы, депутатам которого предстояло решить судьбу испанского престола. Салюстиан поспешил в Париж, чтобы в качестве испанского посла лично влиять на ход дипломатии. Это было тем более необходимо, что не только королева и ее приверженцы всячески старались сеять смуту и вредить временному правительству, в чем им охотно помогали иезуиты, но и сын дона Карлоса, против которого некогда сражались теперешние правители, заявил свои права на престол. Испанцы же наслаждались благами свободы — они могли свободно дышать, свободно молиться, свободно выбирать и оставались глухими ко всем заманчивым обещаниям искателей трона.
 Однако тайные сторонники изгнанной королевы все еще находились в Мадриде и пользовались любой возможностью вредить новой власти.
 Доказательством служил поджог больших казарм в начале 1869 года, а также следующий случай.
 Олоцага, желая получать известия о ходе дел в столице из первых рук, определил своего брата секретарем кортесов.
 В это время Топете должен был отправиться в Кадис. Его враги использовали это обстоятельство для своих целей.
 Некий граф Фара, вероятно, подкупленный Гонсалесом Браво, воспользовался отсутствием Топете, чтобы на одном заседании палаты, когда зашла речь о флоте, выступил против него с обвинениями и клеветой. Целестино Олоцага готов был обрушиться на этого ничтожного человека с гневной речью, но, подумав, решил не горячиться и после окончания заседания послал к графу Фаре Кабаллеро де Родаса с требованием публично отказаться от своих слов и признать их ложью.
 «Благородный» приверженец и друг бежавшего министра в ответ лишь рассмеялся и ответил, что охотно готов закончить за дона Браво тот поединок с Топете, если только Олоцага примет вызов вместо отсутствующего адмирала.
 Целестино разгорячился до такой степени, что, не медля ни минуты, принял вызов графа Фары.
 Серано пробовал удержать брата своего друга от дуэли с такими непорядочными людьми, как Браво и его сообщник, но Целестино был так возмущен наглым обвинением Топете, что принял дуэль на пистолетах.
 Был ли граф Фара искусным стрелком, или Олоцага слишком горяч — но пуля сразила брата Салюстиана, и смерть его последовала так скоро, что поспешивший приехать брат уже не застал его в живых. Граф Фара отправился к Гонсалесу Браво сообщить о своем торжестве. Таковы были действия приверженцев Изабеллы.

 УБИЙСТВО В БУРГОСЕ

 Мы уже говорили, что патеры и монахи Санта Мадре заблаговременно бежали от гнева народа, так что произошло формальное выселение иезуитов и монахов, уже не чувствовавших себя так вольготно, как прежде. Большая часть их последовала с королевой за границу, с тяжелым сердцем и не менее увесистым кошельком, другая искала новых мест, где по-прежнему могла держать народ в невежестве.
 По крайней мере, на первое время Мадрид избавился от этих тайных грешников и безбожных лицемеров.
 Они убежали при первом луче свободы, чувствуя, что время их миновало. Санта Мадре был разрушен. Старое проклятие, тяготевшее над ним и повторяемое сотнями умирающих, наконец, обрушилось на его стены. Крепость старых предрассудков и фанатизма была уничтожена, и испанцы ликовали, празднуя победу.
 Изабелла Бурбонская предпочла выбрать более удобное место и оставила уединенный замок По, разумеется, не без Марфори, сопровождаемая, кроме того, своими детьми, супругом и придворными.
 По ее поручению были осмотрены лучшие виллы в окрестностях Парижа, и о покупке некоторых из них, стоивших огромных денег, уже велись переговоры — еще . одно доказательство, что финансы экс-королевы позволяли ей исполнять свои прихоти. Если припомнить и сосчитать суммы, отправленные в банки Англии и Франции, и те ежегодные почти сорок шесть миллионов реалов, которые она получала, будучи королевой, то можно представить, насколько истощена была страна, и как выиграла она, изгнав Бурбонское семейство.
 Изабелла совершала с Марфори и супругом увеселительные поездки и вообще наслаждалась плодами захваченного с собой богатства.
 Наполеон и Евгения, отказавшись от всякого вмешательства, однако, считали необходимым оказывать изгнанной королеве, имевшей право на их гостеприимство, должное внимание.
 Император держал себя с Изабеллой так, словно она еще была на испанском престоле. При посещении королевского семейства он надевал ленточку ордена Изабеллы. Во время приема Изабеллы в Тюильри ей отдавались почести как царствующей особе.
 Королева, не теряя надежды на свое возвращение, стала обдумывать предложение о передаче принцу Астурийскому испанского престола. Она надеялась таким образом снова обрести власть с помощью своего сына, и послала письмо старику Эспартеро, предложив ему регентство.
 Старый герцог предпочел не отвечать на письмо, да и что мог он написать изгнанной королеве? Утешать ее? И вправе ли он пробуждать в ней надежды, которые сам осуждал? Он молчал, и это молчание тоже было ответом.
 Благочестивый Кларет поддерживал связь с оставшимися в Испании братьями, страстно желавшими возвращения Изабеллы.
 Всем было известно, что в Санта Мадре хранились огромные ценности, которые бесследно исчезли в ночь перед пожаром. Братья святого Викентия вместо того, чтобы положить их на алтарь отечества, прихватили с собой как свою собственность. Это незаконное похищение вызвало справедливое распоряжение временного правительства о переписи всего церковного имущества, чтобы его не могли присвоить частные лица. Губернаторы провинций получили приказ составить описи церковных имений и прислать их правительству.
 Серано и Приму стало известно от некоторых преданных им монахов, что часть сокровищ Санта Мадре отправлена за границу, а другую присвоили бежавшие инквизиторы, один из них, Анастазио, находился в Бургосе.
 Гутиерес де Кастро, как и другие губернаторы, получил приказание ревизовать сокровища Бургосского собора, — одной из богатейших готических церквей Испании, и прислать соответствующий документ. Гутиерес де Кастро не предполагал, что это поручение станет его смертным приговором, он еще не знал всей страшной силы иезуитов и приготовился исполнить распоряжение, касающееся переписи церковных имений.
 Но молва гласила другое, и в то утро, когда губернатор со своими секретарями отправился в собор, среди монахов и собравшегося народа распространился слух, что Гутиерес де Кастро хочет ограбить церковь, а правительство присвоить награбленные сокровища.
 На площади перед собором собралась толпа фамильяров и недовольных губернатором работников, перешептывавшихся с монахами. Недалеко от входа стояло несколько человек с неприятными лицами, среди них особенно выделялся юноша лет восемнадцати в бедной истертой одежде, провожавший губернатора ненавистным взглядом. Он был худ и невелик ростом. Когда-то черная, теперь порыжевшая грязная шляпа, низко надвинутая на лоб, бросала тень на бледное лицо с начинающейся пробиваться рыжей бородой.
 — Он идет в ловушку, — прошептал стоявший около него фамильяр, — говорят, что ты служил у него писцом, Жозе?
 — Не у него, а у его предшественника, — отвечал рыжебородый юноша, — когда он явился, меня прогнали.
 — А, так ты пришел сюда с голодным желудком, плут! Не выпускай же его! Я помогу тебе.
 — Мне приказано наблюдать, действительно ли этот Гутиерес де Кастро отважится ограбить церковь.
 — Вероятно, по приказанию твоей матери? — спросил фамильяр.
 — Разве тебе известно, кто моя мать? Я и сам не знаю этого.
 — Мне как-то говорили здесь, в монастыре, что мать пиеца Жозе монахиня.
 — Монахиня… я вырос среди чужих людей, и ни один не мог сказать мне правды.
 — Ничего, надо самому стать кем-нибудь! Кто поручил тебе караулить здесь?
 — Очень высокая особа, мой друг, монахиня королевы.
 — Черт возьми! Патрочинио? Откуда она тебя знает?
 — Она должна меня знать, — небрежно отвечал молодой человек, писец Жозе, — потому, что в награду обещала открыть очень важную для меня тайну.
 — Вот какие связи могут иметь писцы! Послушай, если ты, в чем я не сомневаюсь, получишь доходное место в Париже, вспомни обо мне, тоже нуждающемся в деньгах. Слышишь, Жозе, не позабудь же!
 — Нет, нет, — угрюмо отвечал юноша, — только я сам не имею еще ничего.
 Во время этого разговора губернатор вошел в церковь, он велел затворить двери и поставить караул. В то же мгновение раздались грозные крики из монастыря и толпы на улице.
 Чтобы водворить спокойствие и защитить губернатора во время исполнения им своих обязанностей, отряд волонтеров, пробившись сквозь толпу, прочистил себе дорогу к собору, однако не нашел там губернатора, ушедшего с каноником в ризницу.
 Тем временем толпа вломилась в дверь и разбежалась по церкви и монастырю. Вдруг Анастазио Джусто, встав на ступени собора и подняв к небу руки, вскричал, обращаясь к монахам и фамильярам:
 — Нас грабят… помогите, помогите!
 Страшный вопль ярости, последовавший за этим позорным обвинением, потряс церковные своды… один фамильяр и писец Жозе бросились вперед.
 — Долой губернатора и его приверженцев! Смерть грабителям! Гутиерес де Кастро и его секретари, удивленные криками, хотели пройти из собора в монастырь, чтобы спросить монахов, в чем дело. Едва губернатор вошел в церковь, как стоявшие впереди бросились на беззащитного и, не слушая его слов, пронзили кинжалами. Жозе и фамильяр обвили ему шарфом шею и поволокли на крыльцо.
 Убитого таскали по улицам, пока волонтеры, усиленные конным полком, не схватили злодеев, очистили улицы и отнесли тело губернатора в ратушу. Секретари его спаслись бегством, хотя один из них и был ранен. Последовали многочисленные аресты, но главным убийцам удалось убежать. Убийца-фамильяр скрылся в Бургосе, а писец Жозе немедленно отправился в Париж, чтобы объявить монахине Рафаэле Патрочинио, что выполнил ее поручение.
 Благочестивая сестра оставила замок По с королевой, желавшей, чтобы она проконсультировалась с известными врачами Парижа. Изабелла отвела ей несколько комнат и призвала к ней самых опытных врачей. Но и эти известные медики только пожимали плечами. Правда, один из врачей уверял, что болезнь вызвана ядом, но ничего положительного все-таки решить не мог.
 Через несколько дней после бургосского убийства прислужница объявила монахине, не покидавшей постели, что какой-то молодой испанец, очень плохо одетый, настойчиво требует свидания с ней. Рафаэла Патрочинио тотчас 'же догадалась, кто был незнакомец. Она приказала привести к себе этого человека и оставить их одних.
 Графиня не ошиблась — это был писец Жозе, которого она, хотя и видела впервые, но тотчас же узнала по сходству с отцом.
 Писец Жозе, никогда не видавший своих родителей, с любопытством приблизился к постели больной.
 — Какое известие вы принесли мне, молодой человек? — спросила она с сатанинской усмешкой.
 — Доброе и желанное, благочестивая сеньора: сокровища бургосской церкви не достались губернатору, он умер, желая исполнить свое намерение.
 — Бедняжка! Он был только орудием людей, овладевших Испанией. Он невольно вызывает у меня слезы, потому что стал жертвой своего усердия.
 — Так вы желали бы, чтобы он привел в исполнение свой замысел? — сказал писец.
 — Он умер как орудие тех проклятых, место которым в аду! Он — жертва мятежников Прима и Серано. Смерть, постигшая губернатора, должна поразить их, — говорила монахиня в сильном волнении, глядя на стоявшего перед ней бедного писца.
 — Я исполнил ваше желание, теперь ваша очередь сдержать свое обещание, — сказал молодой человек тоном, живо воскресившим в памяти монахини прошлое.
 — Помните ли вы какие-нибудь события из вашей юности, сеньор Жозе? — спросила больная.
 — Только очень немногое.
 — Расскажите это немногое, чтобы мне удобнее было открыть вам тайну вашего рождения!
 Писец Жозе внимательно слушал: монахиня, очевидно, знала о нем больше, чем он сам.
 — Как в тумане, я припоминаю, что к работнице, которую я называл своей теткой, приходила прекрасная бледная сеньора, она часто целовала меня. Однажды нашу хижину посетил монах с рыжей бородой.
 — Говорил он с вами, Жозе?
 — Нет, он только посмотрел на меня каким-то особенным взглядом, которого я никогда не забуду. Я никогда не видал его больше.
 — Этот монах был вашим отцом, Жозе!
 — Почему вы говорите в такой уверенностью, сеньора?
 — Потому что он поручил мне взять вас на свое попечение в случае его смерти.
 — Так он умер? — мрачно сказал писец.
 — Он убит!
 — Да, он хорошо позаботился о своем наследнике, — заметил Жозе с язвительной усмешкой, — у него даже в глазах написан голод.
 — Не отец ваш виноват в этом, вы не можете сердиться на него.
 — Он не оставил своему сыну хотя бы имени!
 — У вашего отца похитили наследство, замок, даже имя, — продолжала монахиня с лихорадочным блеском в глазах, — но расплата наступит, вам предстоит отомстить за отца и себя.
 — Я готов на это… говорите.
 — Ваш отец был братом маршала Серано!
 — Маршала Серано, который стоит во главе мятежников?
 — Да, маршала Серано, который на этих днях будет провозглашен регентом Испании — он-то и похитил у вашего отца замок Дельмонте и наследство дона Мигуэля Серано, он-то и виновник вашего голода и бедности.
 — Вы говорите правду?
 — Клянусь всеми святыми, моим спасением, вы зоветесь Жозе Серано и лишены имени и наследства!
 Писец слушал с возрастающим изумлением: этот бедный юноша, выросший в нищете, не знавший до сих пор ни отца, ни матери, не испытавший родительских ласк, проведший жизнь в борьбе с нищетой и бедностью, вдруг узнал, что может сделаться богатым человеком, что он племянник герцога де ла Торре, знатнейшего из испанских грандов! Глаза его заблестели, кровь бросилась в голову.
 — Дон Жозе Серано Дельмонте был вашим отцом, вы его единственный наследник, вам принадлежит все, что отнял у брата Франциско Серано! Вы голодны, бедны и несчастны, не гневайтесь напрасно, а пишите в Мадрид и требуйте отчета от герцога де ла Торре, утопающего в роскоши. В бургосской церкви вы получите сведения. Ваш отец, Жозе Серано, признал вас своим кровным сыном.
 Писец дико и неприятно засмеялся.
 — О, какое у меня чертовски знатное родство, — язвительно сказал он, — а я, дурак, нуждался!
 — Тогда как другие пользовались вашим богатством! Не пробуйте, однако, мирно добиваться того, чего должны требовать. Возьмите эти деньги. Отомстите за вашего отца, которого убили.
 — Благодарю вас, сеньора, за эти сведения. Благодарю вас за все, я не Останусь бездеятельным. Если не добьюсь большего, то, по крайней мере, отомщу. Терять тут нечего. Жозе Серано — это все-таки имя, которое даст знать о себе. Назовите мне и мою мать, чтобы я мог доказать свое происхождение.
 Рафаэла Патрочинио, помедлив, сказала:
 — Имя вашей матери не имеет существенного значения, но, чтобы вы не думали, будто я хочу скрыть его от вас, ее зовут Франциска.
 — Еще раз благодарю. Я отправляюсь в Мадрид.
 — Вы явитесь вовремя, дон Жозе Серано!
 — И вы услышите обо мне!
 — Не пытайтесь мирным путем получить то, что должны требовать, повторяю еще раз. Ваш враг стоит во главе правительства, изгнавшего королеву!
 Когда сын Жозе Серано ушел, монахиня с облегчением откинулась на подушки — она достигла своей цели. К тому же она чувствовала себя очень слабой и ожидала смерти, которая, впрочем, не пугала ее, потому что страдания были невыносимее смерти. Но она не подозревала, какими долгими они будут — сестра Патрочинио проживет до глубокой старости.
 Писец Жозе немедленно отправился в Мадрид. План действия созрел в его уме еще по дороге: он купил хороший револьвер и знал теперь, против кого следует его направить — сын Жозе слыл отважным парнем.
 Пока он спешит в столицу, напомним читателю, прежде чем завершить наш рассказ, еще о некоторых лицах и обстоятельствах, вероятно, интересующих его.
 Старая Жуана испытала радость свидания с Энрикой и ее мужем в Дельмонте. Обе женщины плакали от радости, найдя друг друга невредимыми и счастливыми. Энрика и Франциско привезли в Дельмонте тело Аццо и поместили его в фамильный склеп.
 Рамиро, граф Теба, дружески простившись с обитателями Дельмонте, отправился путешествовать по Германии, так как эта страна вызывала в нем большой интерес.
 Завещание Аццо было выполнено. Сокровища цыганского князя очень пригодились пустой казне временного правительства.
 Прим и Серано, в свою очередь, сделали неменьшие пожертвования. Но судьба Испании все еще не была решена: кто будет правителем? Кто получит в свое управление эту благословенную страну? Исполнится ли пророчество, сообщенное в начале нашего рассказа о том, что корона украсит голову Франциско Серано?
 Кортесы решили судьбу Испании.

 ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Франциско Серано — регент Испании

 Звуки тысячи колоколов раздавались в Мадриде — правитель избран! Смутное время безвластия прошло. С быстротой молнии телеграф сообщил во все концы света известие: «Франциско Серано, герцог де ла Торре — правитель Испании».
 К довершению счастья этого дома Энрика незадолго перед этим родила сына, получившего при крещении имя Аццо Серано, в честь человека, спасшего Франциско.
 15 июня 1869 года Франциско Серано был торжественно провозглашен правителем — большой праздник для Мадрида, ставший лучшим днем жизни Серано и его супруги.
 Возвратившись из Дворца кортесов в свой дом на Пуэрту дель Соль, он с жаром прижал к груди Энрику.
 Франциско Серано был выбран волей всего народа, и мог честно сказать, что сам достиг той высоты, на которой стоял.
 Просторная площадь заполнилась ликующей толпой. Каждый хотел выразить свою радость любимому герцогу да ла Торре, пожертвовавшему всем для спасения отечества.
 Взоры всех были обращены на дворец и балкон регента, так что никто и не заметил пробиравшегося сквозь толпу юношу в запыленной одежде. Стоявшие вблизи граждане Бургоса, которые прибыли посмотреть на правителя, узнали в этом человеке писца Жозе. Он стоял, прислонившись к столбу, и равнодушно взирал на дворец правителя.
 Жозе тщетно старался добраться до своего дяди. Его не пропускали, и тогда в уме его созрело отважное решение. Правая рука его находилась под плащом и как будто сжимала что-то…
 Но кому было время и охота наблюдать за каким-то писцом, прислонившимся к столбу! Все взоры устремились на балкон, где только что герцог вышел благодарить народ.
 Мужественная фигура Франциско Серано была прекрасна. Украшавший его маршальский мундир блестел на солнце. Он вышел с непокрытой головой. По правую руку от него находилась жена, левой он держал своего новорожденного сына.
 Раздался взрыв восторга, тысячи шляп взлетели в воздух, изо всех уст вырвался приветственный крик.
 Франциско Серано подошел к перилам балкона, в коротких, но теплых выражениях поблагодарил народ за доверие и любовь и, подняв правую руку, поклялся до конца дней заботиться о своих согражданах.
 Тишина этой торжественной минуты была внезапно нарушена.
 С площади раздался выстрел — за ним последовал отчаянный крик толпы.
 Но Франциско Серано остался невредим. Предательская пуля, пролетев над головой, ударила в стену дворца. Правитель Испании даже не вздрогнул.
 Несколько человек бросилось вслед за бежавшим с криками: «Изменник Жозе!», на Франциско Серано велел прекратить преследование.
 Когда народ убедился, что герцог стоит цел и невредим на балконе рядом с Энрикой и держит на руках своего сына, раздался громкий одобрительный крик. Неудавшееся покушение только возвысило Франциско Серано в глазах людей, сделав его кумиром всей Испании.
 Колокольный звон приветствовал спасенного герцога, на Прадо звучал салют.
 Франциско Серано и Энрика принимали в праздничном зале своих друзей, чтобы в их кругу закончить этот радостный день. С наступлением вечера улицы и площади осветились огнями. Сам император не мог бы желать лучшего приема. С балконов свешивались персидские ковры, турецкие шали, гирлянды душистых цветов. Всюду горели щиты с именами герцога и его друзей. Целые огненные пирамиды пылали на площадях в честь регента.
 Четверо гвардейцев — старые верные друзья, преодолевшие столько препятствий и одержавшие столько побед, достигли, наконец, желанной цели.
 Имена Серано, Прима, Топете и Олоцаги горели не только огненными буквами на стенах празднично иллюминированного города, но и в сердцах ликующего народа.