Аннотация: Предателем, доносчиком, Видоком и Фигляриным называли с легкой руки Пушкина Фаддея Булгарина. Русский подданный Булгарин не успел покинуть Пруссию при наступлении Наполеона, и был завербован во французскую армию, наступавшую на Россию. Он вошел в родовое поместье не долгожданным гостем, а врагом, готовым убивать, жечь, глумиться… Он участвовал в Смоленском сражении, видел огни московского пожарища, бежал с Корсиканцем к Березине. Загадочным образом сдавшийся в плен изменник был тут же прощен, вместе с русскими войсками дошел до Парижа, а после войны с благословения свыше стал раздавать советы литераторам и учить их любви к Родине. Что-то тут не так! Может, некоторые скрытые детали осветит эта книга? --------------------------------------------- Константин Вронский Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей Введение – …Месье Фиглярин! – голос великого поэта был резок, все посетители книжной лавки Судьина как по команде повернули к ним головы. Фаддей вмиг подобрался, видя, как летит через столик последний номер издаваемого им журнала. – Вы и ваша пачкотня только позорите русский язык и народ его! Не устали пасквили публиковать? – издевательским тоном осведомился великий поэт, нехорошо усмехаясь, отчего его несомненная схожесть с обезьяной стала еще заметнее. – Вы ведь даже не читали, милостивый государь, – поморщился Фаддей. – И не собираюсь! Я, Фиглярин, не имею чести вас знать, да и не желаю, откровенно говоря! Виельгорский с Карамзиным одобрительно захихикали. Булгарин подхватил цилиндр и пошел прочь – вступать в перепалку не хотелось. – Фиглярин! – торжествовал великий поэт, поглаживая бакенбарды. – Бросайте витийствовать ни о чем! Жизни ведь все равно не знаете… Ледяной холод сковал сердце и мозг Булгарина, а происходящее волновало его не больше чем разлетевшийся на отдельные листочки журнал. И тут великий поэт крикнул: – Учтите, Фиглярин! Я всегда приношу несчастье тем, кто мне неприятен… На улице мирно падал снежок. Фаддей подставил разгоряченное лицо холодным снежинкам. «Витийствовать», «Фиглярин»… Может, и впрямь бросить все к чертям. Может, и впрямь жизни не видел, не знает. Булгарин прикрыл глаза. …Они лезли по горе мертвых человеческих тел. Взобравшись на верхотуру холма смерти жуткого, Фаддей сдавленно охнул. Мост второй действительно обрушился, а в воде захлебывались гибелью ледяной люди. И несть им числа. Полина! Кричит, его зовет! – Что? Что такое?! – Фаддей! Там внизу ребенок! Девочка! Он сначала и не понял даже, что говорит она ему. – Бежим, Полиночка, прошу тебя, бежим! – Девочка плачет, Фаддей! Мы помочь ей должны! И только сейчас Булгарин увидел маленькую девчушку, годка два всего, не больше. Плача отчаянно, она стояла у тела убитой лошади, что единственное ее спасало от безжалостных сапог ищущих избавления из ада взрослых. Господи, не дай бог, Полина к девчушке обреченной побежит! – Полина-а, мы не можем помочь ей ничем! Это невозможно! – Мы должны! – выкрикнула Полина в отчаянии. Оглянулась по сторонам. И поползла вниз к девчушке. И ведь добралась, добралась! Вон с улыбкой на руки берет, слезы с грязненькой мордашки утирает. Шепчет что-то. Только он к ним повернуть хотел, взорвалось в воздухе что-то со свистом. – Полина! – грохот взрыва перекрыл крик его. Граната. Фаддей скатился по горухе тел. Чей-то сапог по лицу его пришелся, крови вкус на губах почувствовал. Вокруг него по земле катались люди в агонии. Полина! Господи, где же Полина? Фаддей спотыкался о разорванные тела, к ней рвался. Где же она, господи?! …Она лежала навзничь. Глаза широко раскрыты, кричат глаза о боли невыносимой. И губы дрожат слабо-слабо. – Полинушка… Полинушка, что же ты наделала… Полинушка, – нежно прошептал Фаддей, ласково поглаживая ее слипшиеся от крови волосы. – Не могли же мы взять с собой девчушку-то. – Фаддей… прости меня, Фаддей, – стон в ответ, стон виноватый. – Но она… мне так жаль ее… – Все хорошо… Все хорошо, Полинушка, – прошептал Булгарин, сглатывая комок, злобно его душивший. – Ты… добрая… ты очень добрая у меня, Полинушка… Она закашлялась, дернулась, пытаясь подняться. А он дрожал всем телом, чувствуя, как льется по рукам ее такая горячая, такая живая кровь. – Фаддей, я… я умираю, да? – простонала Полина. – Но… но ты не горюй… не смей, слышишь? Я… я бы все равно не смогла… не смогла до дома добраться. Ты… ты же знаешь… сил у меня совсем не осталось… Устала я… Фаддей отчаянно замотал головой. – Нет! Нет, Полинушка, не умрешь… не умрешь ты. Мы дальше с тобой отправимся… Я домой тебя отведу, к дядюшке твоему, – прошептал он, зная прекрасно, что говорит неправду, пред богом лукавит… Часть первая СЧАСТЬЕ – БЛУДНАЯ ДЕВКА Начало 1812 года 1 Граница была совсем близко. Он чувствовал ее, как чувствуют любимую женщину. Где-то за темными скелетами деревьев, спеленутых снежным саваном, – граница, а за ней – долгожданная свобода. Сердце забилось быстрее, утомленный взгляд вновь становился зорким. Как мчится по дороге домой коняга, почуявший родное стойло, так рвался он к границе. Быстрее, быстрее, быстрее… Под защитой деревьев продирался он сквозь снежные заносы, проваливался в белую перину земли по колено. Замирал, сбивал комья снега с одежды, не дай бог, холод до костей проберет, тогда все, прости-прощай, дружок студиозус. Ночь была темной, беззвездной, а он все равно отлично различал стволы далеких приграничных деревьев, эти черные колонны, топчущие белое тесто зимы. Нетронутый снег в лесу, казалось, умел светиться. Да и тучи к тому же разошлись, проснулась круглолицая луна. Он бы никогда не увидел границу. Была она всего лишь незримой линией, заметенной снегом. Но и незримая она притягивала его с такой силой, что он твердо верил: почувствует ее, едва перешагнет чрез ту великую линию. Она сотворит из него совсем иного человека. Она избавит его не только от опостылевшего уже Геттингема, она ошкурит старую душу Фаддея Булгарина, вдохнет в него новую жизнь. За спиной он, двадцатиоднолетний юноша, оставлял немецкое наскучившее студенчество, жалкое существование нищего студиозуса и безнадежность. Такая жизнь не для него. В чужой стране, в атмосфере безнадежности и политической стагнации можно было к тому же с легкостью сдохнуть от голода. Ведь кропанье стишков и занятия с розовощекими бутузами почтенных бюргеров казались в последнее время просто отвратительными, да и денег почти не приносили. Уж лучше тогда считать песчинки в море или звезды на небе… Да и армия Наполеона совсем в затылок дышит. Как там говорят истинные мудрецы? Не жди соломинки и помоги себе сам. Он замер. Что-то или кто-то и впрямь дышал ему в затылок. Эвон ветка хрустнула. Ощущение непомерной угрозы было столь жутким, что у Фаддея перехватило дыхание. Он метнулся за огромный бук, сердце молотилось где-то в горле как бешеное, на лбу выступил пот. Кто же там? Ведь он же еще в Геттингеме узнал, что путешествовать без подорожной ни в коем разе нельзя, наказание может оказаться весьма суровым. А уж то, что границу непременно будут охранять, ни для кого не было тайной. Что если за ним идет пограничный дозор? Следы в снегу, коих он понаоставлял без меры, даже дурака последнего и то на него выведут. Интересно, а он-то на что надеялся? За свободу бороться надобно. Фаддей напряженно вслушивался в ночную тишину. Хотя нет, вроде ничего не слышно. Может, то ветка под снегом просто обломилась. Или олень какой на нее наступил. Бывают же в лесах олени. Да и другого зверья тоже… полно. Не обязательно же дозор солдатский. Но надобно, надобно еще немного выждать. Не в Геттингем же возвращаться, там и в солдаты наполеоновские загребут – им вся недолга! Бежать, бежать со всех ног из этой дурацкой Пруссии надобно! Ну, уж нет, миновало то время, когда Фаддей искренне восхищался Наполеоном Буонопарте. Теперь тот императором французов заделался, душителем свобод. А за чужого императора подставлять под пули задницу геттингемский студиозус не намеревался ни при каких обстоятельствах. Нисколечки. Он собирался жить, кстати, долго и счастливо, а вот скорая смерть в планы его не входила совершенно. Еще чего, податься в наполеоновские солдаты! Да солдаты мрут быстрее, нежели белки в лесу, а уж наполеоновские солдаты тем более. Усталость всей своей непомерной тяжестью навалилась на него. Весь день, с самого рассвета, он без остановки пробирался сквозь снежные заносы. Холод цеплялся за одежонку с наступлением ночи особенно беспощадно. Пальцы Булгарина болели, словно тысячи тоненьких иголочек впились в каждый из них. Несмотря на теплые рукавицы на меху. Фаддей выглянул из-за дерева, сжал зубы, сжал кулаки, потом похлопал себя по бокам, пытаясь согреться. Всякое начинание дается с большим трудом, все новое всегда рождается в муках. Просто нельзя поддаваться холоду и все тут. Всего-то и требуется от него взамен на свободу. Фаддей взволнованно принялся искать кошель с деньгами в кармане тулупчика. На месте, слава богу. Славно, что смог выиграть хоть что-то в геттингемском кабачке. Объегорил парочку доверчивых бюргеров-колбасников, слава богу. На дорогу ему хватит. А там и дом родной. Эх, знать бы, что уже пересек ее, границу эту. Что у своих уже находится. Но идти дальше никаких сил больше не было. Его усталое, изголодавшееся тело истосковалось по сну. Глубокие сугробы уворовали последние остатки сил. Надо, надо выспаться, а поутру – вновь в путь. Здесь ночью никто его и так не сыщет. Фаддей скинул заплечный мешок, вытащил теплую попону и разложил на земле. Присел, кряхтя, съел краюху хлеба с головкой лука. Уже много дней он не ел ничего иного, хлеб и лук уже поперек горла у него стояли. Глотал и чуть не плакал. Поеживаясь, замотал в попону ноги. По прошлым ледяным ночам Фаддей знал, что в такой мороз особо не разоспишься. Вжавшись в ствол корявого дерева, беглый студиозус глядел в затянувшееся одеялом из облаков небо. Где-то в лесу вновь треснула ветка, возможно, и впрямь вспугнутый олень бродит. Вспугнутый? А кем же тогда? Верно, плохо выспался тот олень. Интересно, оленям снятся сны? Какие-нибудь волчьи стаи? Кругом царила тишина. Даже ветер, день напролет плевавшийся ему снегом в лицо, не завывал больше, уважая молчание ночи. На пустой желудок, продрогнув до костей, на все смотришь слишком безрадостно и безнадежно. Еды в мешке осталась самая малость. Может, лучше было пока сидеть в Геттингеме? Даже в его холодной комнатенке под самой крышей не так зябко, как здесь, в лесу. Надо бы развести костерок, но возиться с мокрыми ветками – только душу на ниточки рвать. Лучше уж потрястись немного. Или вернуться? В Геттингем? Нет. Он ведь не женка Лота, чай. Коли вернется, и впрямь подобно ей в соляной столп обратится. Навеки вечные. Тогда уж о родных краях и думать не смей. Верно это смешно – столпом соляным содеяться. Ты – человек, а весь из соли. И первый же дождичек будет для тебя последним, окончательным. Фаддей потряс головой. Уши, черт побери, он их совсем не чувствует. Никак отморозил? Ох, уж этот мороз! Если так и дальше пойдет, чего доброго совсем отвалятся. Маменька говаривала когда-то, что родился Фаддей в такую же морозную ночку. А уж орал, верно, от холодины, как оглашенный. Еще маменька рассказывать изволила, что и в жильцы его вообще не прочили. И только она у боженьки на коленях жизнь ему вымаливала. И ведь услышал господь тогда маменьку. Выправился младенчик. Вырос Фаддей нормальным, здоровеньким мальцом, разве что чуток более слабеньким, чем ровесники его. А может, предстояние новорожденного пред ликом смерти сделало Фаддея более цепким. Что ж тут такого? Ведь с малолетства в свивальниках понимать он начал, сколь ценно бытие земное. Его Фаддею боженька не просто так подарил, а чтоб он что-то достойное совершил. Вот хотя бы в отечество заснеженное воротился. Отечество. Может, и стоило в Геттингеме оставаться? Абы да кабы. Студиозус он был вполне толковый. Не многие с ним потягаться-то могли из прибитых к прусскому университету соотечественников. Книги-то он сызмальства любил, глотал жадно. Когда время бывало. Читал Фаддей по ночам, при тоненькой восковой свечечке. Фаддей зажмурился, губы зашептали псалом, тот самый, что царь Давид свитийствовал, когда сам в бегах был! Вот и Фаддей словесами сими утешится. Сон навалился внезапно. Спал Булгарин беспокойно. Все время просыпался от холода, заново в попону укутывался. Долго лежал без сна, дрожавший, глядел в темное небо. А потом вновь сон наваливался. Под утро и сновидение запальное пришло. Едва видения начались, Фаддей застонал во сне, ибо знакомы ему видения те были. Он видел пред собой лицо Мари. Ее улыбку. Ее белокурую косу, в которой запуталось солнце. Она шла к нему, пристально глядя Фаддею в глаза. А он в том сне и слова вставить не мог. Впрочем, Мари ведь тоже молчала. А потом лицо ее изуродовала гримаса боли, и она начала падать. С жутким криком и горчайшим упреком во взгляде. В ужасе проснулся Фаддей. Спокойно, все это лишь сон. Но такой… такой реальный. Как проклятие, приклеившееся к его жизни, словно колючка репейная. Как глубокая рана в его душе. Избавится ли он от горести сей, возвратившись в заснеженное отечество? Мари. Без нее его жизнь сделалась пустой, как старая рассохшаяся бочка. Фаддей прикрыл глаза, пытаясь не думать, ни о чем не думать. И видеть закрытыми глазами только черноту, только темень одиночества. Сколько он так пролежал, Булгарин не знал. Верно, потому что опять заснул. 2 Когда на следующий день солнце уже клонилось к закату, Фаддей уверился, что смог перебраться через границу. Он перешел ее! Теперь он в Польше, никто ему здесь и слова уж не скажет! Из Речи Посполитой он вскорости до дома доберется. Вот только голод мучил его просто нестерпимо. Голод, который не утишить краюхой хлеба и луковицей. Брюхо просто совсем истосковалось по чему-нибудь горяченькому, чему-нибудь парному, обжигающему. За скелетами умерших зимой деревьев он различил небольшую деревушку. Маленькое прибежище пейзан с церковной колоколенкой. Больше ему прятаться не надобно. Теперь он свободный человек. Который питает крохотную надежду на то, что в теплом гнездышке у пейзан и теплый кабак отыщется! Чтобы «проше пане» и без шинка, да ни за что он в такое не поверит! Вот там и согреется, там и выспится. В теплой постели. И плевать на клопов! Господи, вот счастье-то, там наверняка есть клопы. И руки, руки от мороза отойдут! А то словно в крапиву их сунули… Фаддей быстро разыскал в деревушке столь желанный ему постоялый дом. Почти пустой. Только в уголку сидели несколько нахохленных теней за круглым столом. Фаддей тоже рухнул за стол подле печки. Пахло в шинке не ахти как и темновато было, да какое ему до того дело, выбрался он от пруссаков! Из кухни выскочила разбитная паненка. И Фаддей поневоле приосанился. Гром и молния! Очень даже недурна собой девка-то! Он-то рассчитывал на появление старого, жирного корчмаря, а тут такая красотка пожаловала. Небось и есть дочурка того самого старого и жирного корчмаря. Дочурки у корчмарей всегда красотки. В Геттингеме Фаддей на таких вдосталь насмотрелся. Паненке было не больше семнадцати, а меж столов пробиралась столь самодовольно, будто весь двор постоялый ей одной принадлежал. В руках девица несла чарку с вином, которую и поставила с шутливым замечанием на угловой столик. Странно только, отчего это она по-немецки говорит, а не по-посполитскому «прошикает». Впрочем, местечко-то приграничное, так что чего дивиться… Паненка отпустила еще парочку шуточек, а Фаддей подумал разморенно: «Эка жужжит, как пчелка, что с цветочка на цветочек перелетает». А следующим «цветочком» был он, Фаддей Булгарин. От паненки никак глаз отвести не удавалось. Словно прилипли глаза-то к лицу ее. Разве что его Мари так же хороша собой. Мороз отпустил Фаддея из своих цепких ледяных щупалец, какое там, студиозус взопрел даже. В животе колоть начало, а сердце за двоих колотиться принялось. Сейчас. Сей- Ее каштановые волосы были убраны в косы, и глаза у нее, как у косули дикой. Паненка улыбнулась и замерла подле Фаддея. – У нас как раз картофельную похлебку приготовили, – сообщила дочь корчмаря. – У нас ее всегда готовят отменно. И губки прекрасной паненки соблазнительно дрогнули. – Верно, я и впрямь выгляжу голодным, раз вы, сударыня, сразу о еде со мной заговорили, – слабо улыбнулся в ответ Фаддей. Улыбка у него на редкость жалкой получилась. – О да, выглядите, господин! – О, у вас опытный взгляд, сударыня, – Фаддей изо всех сил старался подольше удержать подле себя сию «пчелку». – И каким же видится вам истинно изголодавшийся человек? – Ну, истинно изголодавшийся человек вваливается в наш трактир, шатаясь, чуть ли не падает за стол, не спуская глаз с дверей на кухню, а затем не сводит этих самых жадных глаз с хозяйки ни на секунду. Мило же она смеется, мелькнуло в голове у Булгарина, и губки у нее так забавно подрагивают… – Значит, так, сударыня, отведаю-ка я у вас горшочек картофельной похлебки. И от кружки пива тоже не откажусь. – А наше пиво многие хвалят… – заметила девица с улыбкой и двинулась, изящно покачивая бедрами, в сторону кухни. Фаддей прикусил губу, глядя вслед соблазнительной «пчелке». После Мари он никого знать не хотел. Уже несколько лет. Нет, девок трактирных в Геттингеме за мягкие бока пощипывал, но никого не любил, как-то вот не позволял даже думать себе о любви. А то предателем бы себя вмиг почувствовал. Но ведь не может так и далее продолжаться! Потому что сейчас, глядя на прелестную дочку корчмаря, Фаддей затосковал, вернее, тело его по любви затосковало. Странное чувство. Словно ребра одного у него не доставало, словно изъяли у него то ребро, чтобы Женщину для него специально сотворить. Ибо без нее несовершенен есмь. Паненка вернулась с кружкой пива. – Скажите-ка, геттингемскую монету вы берете? – спросил он девицу. – Польских у меня покамест нет еще. Губки девицы вновь растянулись в улыбке. А теперь-то чего смеется? – Разумеется, мы берем геттингемские монеты, – отозвалась она, наклоняясь к нему. – В наших окрестностях так принято. Если бы у него в руках сейчас была ложка, Фаддей точно выронил бы ее – от ужаса. – Так я еще в Пруссии? – сдавленно спросил он. – А я-то думал, что уже в Речи Посполитой… – О, нет, до границы еще минут десять пешим ходом, – беззаботно отозвалась девица, вмиг из «паненки» превращаясь во «фройляйн». – Но будьте уверены, господин, такую похлебку в Польше вы уже ни за что не попробуете. Только обождите немного, я принесу вашу тарелку. И вновь исчезла. А Фаддей вслушивался в подозрительный гул в голове. Как же он мог так преступно просчитаться? Вот ведь беда! И что же ему теперь делать? Плюнуть на все и пожрать как следует? А не слишком ли то опасно? Эвон как заозирались «тени» трактирные при слове «граница»! Нет. Успокойся же, Фаддей. Не сходи с ума понапрасну. Будешь дергаться, беду на голову свою только навлечешь. В конце концов, не писано же у него на лбу: «Путешествую без подорожной!» Вот съест он картофельную похлебку, с силами соберется. А то еще и подумает, остаться ему на постоялом дворе на ночь. Впрочем, ночь и без того уже наступила. До чего же здесь темно, в шинке-то. Только свечки на деревянных столах горят, маленькие островки света во мраке. Фаддей отпил большой глоток из кружки. Давно он пива-то не пил. Эх, русского бы кваску сюда… С голодным видом Булгарин покосился в сторону кухни, в которой исчезла хорошенькая дочка корчмаря. Интересно, эта фройляйн тоже улыбается, когда помешивает в котле свою картофельную похлебку? Внезапно огонек свечи на его столе заметался беспокойно. Так, кто-то решил развеять его застольное одиночество. Над столом угрожающе навис некто с орлиным носом. Гм, а почему это носом? У орлов вроде бы клювы. Ну да ладно, пусть будет орлиный нос. Нос-то огромный, а вот глазенки – сущие щелочки. «Орел» без приглашения сел за стол напротив Фаддея. Да еще кивнул двум своим спутникам, что медленно выплыли из темноты на жалкий свет восковой свечечки. Подхватили табуреты и сели по бокам. Булгарин весь подобрался, чувствуя недоброе. Хотелось бы верить, что они просто решили составить ему компанию. Хотелось бы верить… С наигранно безразличным видом он обвел глазами непрошеных соседей. Парень, пристроившийся справа от него, казался грубо сколоченным шкафом. Да еще шкафом, смердящим сивушным перегаром и потом. Сосед с орлиным носом был седой как лунь, да и одежка у него тоже была какая-то вся седая. Даже кожа на лице и та казалось серой. Очки же на гигантском «клюве» – дужки с позолотой. А вот третьему с ростом совсем не повезло – подагрический гном, да и только. И ушки острые, как у чертенка с заброшенной мельницы. – Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы посидим рядком, чужак, – улыбнулся «орлиноносый» и пододвинул к себе пивную кружку. – Не больно-то весело сегодня вечером, – проронил он. – Вот мы и подумали, не поболтать ли нам с приятным человеком. «Вот и неправильно подумали!» – хмыкнул про себя Фаддей. Дыши тут отвратным сивушным духом. Да еще эти двое на него так поглядывают, словно и не люди вовсе, а собаки, ждущие хозяйского приказа. Ну, и как ему от них избавляться? Подыграть? Или сразу же сказать, чтоб убирались. Если бы он только наверняка знал, что это всего-навсего пара выпивох… Ну, положим, те, что по бокам от него расселись, и в самом деле выпивохи. Но вот тот, что с орлиным носом? Он-то как раз выпивохой совсем не кажется. Скорее всего, чинуша… а то и доглядчик жандармский. О, господи, и как из всего этого выкрутиться! – Слыхали мы, нездешний ты, – заметил орлиноносый. И влюбленным взором, наигранно влюбленным взором уставился на пивную кружку. – Хорошие же у вас тут уши, – хмыкнул Фаддей. И тоже уставился на пивную кружку. – Невероятно хорошие уши! – Путешествуешь? Никаких сомнений! Этот тип собирается допросить его! Из чистого любопытства? Уж вряд ли. Только не орлиноносый. – Да. А вы? Местные? Орлиноносый поджал губы и покачал головой. – Нет, живем по соседству. Знаешь, что удивляет? Большинство чужаков, оказывающихся в здешнем трактире, очень долго путешествуют. Слишком долго, – и оскалился, словно пошутил удачно. А потом многозначительно глянул на подагрического гнома, и тот с готовностью принялся ухмыляться. Затем перевел взгляд на злополучную пивную кружку, с видимым безразличием опустил в пивную пену указательный палец и провел им по краю кружки. Стекло омерзительно заныло. Все-таки они взяли его! Внутренности Фаддея сжались, попробуй тут сохранять безразличие на физиогномии, когда… Господи! Точно жандармские доглядчики, и они взяли его! Уж точнехонько в ловушку попал. В десяти минутах ходу от границы! В десяти смехотворных минутах! Прочь отсюда! Только как? Эти две морды и шевельнуться ему не дадут. Тут уж сомневаться никак не приходится. Натасканы у хозяина. Верно он не первый, кого они вот так вот вылавливают. Ничего, он, Фаддей, первым будет, кто от них улизнет! Это уж точно. Как вот только улизнуть-то? Как? Да встать и бежать! Бежать, покуда сил хватит, к границе-то! Нет, они только того и ждут, что он побежит. Наверняка на улице кто-нибудь поджидает. Ладненько, доиграет он эту комедь до конца. Может, и вырвется дичь из силков. Убежать всегда можно. Внезапно тип с орлиным носом вскинул голову. Маленькие глазки-щелочки кольнули взглядом лицо Фаддея. Орел выследил свою добычу. Интересно, прямо сейчас набросится? Или еще парочку кругов в поднебесье нарежет? Пусть будет осторожен, не то мышь первой ему в горло вцепится… – Весьма опасно путешествовать вблизи границы. Особливо в твоем юном возрасте… – Ну, покамест я никакой опасности не почувствовал, – с улыбкой отмахнулся Фаддей. – Кроме того, никогда не знаешь, где опаснее, дома на печке или в дороге… – ох, уж он-то точно знал, где опасней! Щеки у него уж горели от косых взглядов «сторожевых псов», сидевших наизготовку. Ясно и понятно. «Орел» был охотником, а они дичь для него вынюхивали. Орлиноносый задумчиво держал кружку с пивом в руках. В совершеннейшей, так сказать, безмятежности. – Где опаснее? – вновь потянул он за ниточку расставленных силков. – Ну, граница вовсе даже не опасна, если ее пересечь беззаконно не собираешься. Особливо в твои юные годы. И глазки-щелочки прилепились взглядом к лицу Фаддея. – Правда? Чего-то я не понимаю, что тебе надобно! – Фаддей уже и не пытался сдерживать душившую его ярость. – Хорош, прекрати фиглярствовать! Почему бы вам всем не отправиться по домам и не оставить меня в покое дожидаться великолепной картофельной похлебки? Мерзкий карлик заливисто захихикал. А потом обернулся к Фаддею. – Мог бы и поласковее с нами обращаться! – произнес он до того писклявым голоском, что Фаддей на мгновение даже подумал, что рядом с ним сидит ребятенок. – Заткнись, Якоб! – рявкнул орлиноносый. – Тебя никто не спрашивал! В мгновенье ока подагрический гном вновь затих, вот только ухмыляться издевательски так и не перестал. Господи, до чего же уродливая ухмылка! Парень ростом с козу, а думает, что сумеет свалить с ног здоровенного студиозуса. Да Фаддей ему одним ударом все зубы пересчитает! Хотя… Эвон какой великан гнома того охраняет. Хотя на вид больно глуповат. Да и ухмыляется лишь тогда, когда гном хихикать начинает. Как будто этот карла и есть «голова» великана… А орлиноносый с самым невозмутимым видом вновь повернулся к Булгарину: – Уйти-то мы уйдем. Но лишь тогда, когда я сочту нужным, юный друг мой! Кстати, сколько ж тебе лет-то, а? Фаддей почувствовал, как неприятный холодок побежал по спине. Эвон, вопрос какой. Не вопрос, а стрела ядовитая. И впрямь в солдаты забреют… Бежать? Смешно и думать. По бокам «псы сторожевые» бдят. Сохраняй спокойствие! Еще ничего не потеряно… Он молча поднес к губам пивную кружку. – Я спросил тебя, сколько тебе лет! – рявкнул орлиноносый, изо всех сил стукнув кулаком по столу. А потом кивнул своему Голиафу. Фаддей дернулся всем телом, когда железная длань великана сдавила его колено. – Эй, убери свои колбасячьи лапы… И больше уже дернуться не смог, великан продолжал невозмутимо сжимать свои клешни, по-прежнему тупо глядя в одну точку. Господи! У него лапищи что, из железа? Ну и хватка. Фаддей заскрежетал зубами от боли. А тут вторая лапища великана вцепилась ему в волосы. И в тот же миг Булгарин впечатался лицом в столешницу. Попробуй тут вывернись! Где ему, Давиду, супротив такого Голиафа? Это тебе не из пращи камешками постреливать! И все же Фаддей попытался вывернуться. Кружки с пивом покатились на пол. А великан вжал его в столешницу с такой яростью, что Булгарин и тому рад был, что дышать еще может. Десять минут пешим ходом! Десять минут! С нескрываемым наслаждением орлиноносый наклонился к нему и издевательски улыбнулся. – Ась? И сколько ж лет-то тебе? – Не знаю, что тебе вздумалось, старик… – закашлялся Фаддей. – Не хочешь со мной разговаривать? – «огорчился» клювастый тип. – Ничего, заговоришь как миленький. Все говорили, и ты заговоришь. И молниеносным движением поднес к лицу Фаддея горящую свечу. До чего ж обжигает-то! Фаддей вновь попытался вырваться. Куда там! Никаких силенок не хватит! Нет, ничего он им о себе не расскажет, даже если пытать удумают! Тут его будущность разыгрывается! О ней забывать не след! Подумаешь, боль какая-то, кою огонек свечной причинить может, супротив возвращения на родину! Все тело Фаддея пульсировало уже от ненависти и боли. Булгарин презрительно сплюнул на стол. – Хо-хо, свечечку затушить удумал! – засмеялся орлиноносый. – Погодь, погодь, помогу тебе немножко. И с дьявольским просто восторгом в глазах поднес свечу к губам Фаддея. А-а-ах! Жуткая боль выплеснулась слезами из глаз Булгарина. Да уберите же сию чертову свечу! Это дьявольское пламя! Губы, губы, господи, до чего же больно. Нет, боли уж он стерпеть не сможет. Пусть делают с ним, что хотят. – Так сколько годков? – вновь спросил орлиноносый. – Двадцать… один! – прохрипел он. – Можа, и имечко свое драгоценное скажешь? – Булгарин! Фаддей! – Откуда? – Из Геттингема! Студиозус! – И куда путь держишь? – Свечу убери! – рыкнул Фаддей. – Куда путь держишь, спрашиваю? Фаддей вцепился пальцами в бока, лишь бы боли в лице не чувствовать. И забил ногами по полу. – Убери свечу-у! – Здесь я распоряжаюсь! – сухо отозвался орлиноносый. А потом ткнул свечой в лицо Фаддея. – Куда? – В Польшу! – выкрикнул Булгарин столь громко, что в тот миг, верно, само время замерло, оглушенное. И тут же тип с орлиным носом убрал прочь свечу. – Ну, и ладно, что заговорил, умница! А теперь и я тебе представлюсь. Циммерман я, рекрутов набираю в армию императора Наполеона. Раньше Фридриху Прусскому набирал, а теперь вот Буонапарту Французскому, хе-хе… Великан отпустил Фаддея. Кулем совсем бессознательным на стол тот свалился. От боли в обожженном лице думать никаких сил не было. Да и о чем еще думать-то оставалось? И без того поумничал уже слишком много. Вой и победили эти. Три супротив одного. Несправедливо, зато весьма успешливо. Ну, и что же далее будет? Э-э, а не больно-то и знать хотелось бы! К тому же эта боль! У него теперь не лицо, а болячка обожженная сплошная… – Значит, Фаддей Булгарин! – задумчиво произнес Циммерман. – Поляк, что ли? Что ж, пусть, пусть за поляка держат. Еще не хватало, чтоб узнали, куда он и в самом деле направляется… – И подорожной у месье Булгарина совсем никакой. Закон месье нарушает. Презлостно. Что он там все тявкает? Что этому сучьему потроху еще от него надобно? Свинья в очках, как есть, свинья, не человек… – Да и бог бы с ней, с подорожной-то, – с усмешкой продолжил «орел» Циммерман. – Но в таком-то возрасте месье служить обязан. Студиозус? А кто проверит, что не дезертир великой наполеоновской армии? Уж дозвольте, месье Булгарин, нескромное замечаньице, дезертирство вам и головушки неразумной может стоить! Фаддей мгновенно в себя пришел. Да и как тут не прийти? Коли головы может стоить! А может, этот тип специально так говорит, собираясь дожать его? Или это все же правда? Стоить головы? Конечно же правда. Как будто он не знает, как с дезертирами в любой армии обходятся! Вздернут на виселицу, и вся недолга. Господи! Только не это! Не умирать! – Фаддей Булгарин! Вот, опять этот орлиноносый! Что ему еще? – Будучи чиновником на государственной службе, я просто обязан задержать вас, месье! Фаддей рухнул мокрым пустым мешком на лавку. А казалось, проваливается в глубочайшую пропасть. Пропасть, из которой и не выбраться никогда. Словно Иосиф в колодец ухнул. – …Так, а вот и картофельная похлебка пожаловала! Кто же это? А-а, дочка корчмарская. Слава богу, и вечерю последнюю ему обеспечили! Она выплыла из кухни с огромной плошкой похлебки, паровавшей сладостно. Орлиноносый и его сторожевые псы настороженно обернулись к девице. На ее появление они явно не рассчитывали. Ну, да, он тоже не рассчитывал… Отчего это девица столь пристально на него поглядывает? И подмигивает? Она что же, не понимает, что взгляды ее влюбленные невместны даже?! – Осторожно! Очень горячая похлебка! – и девица послала ему еще один проникновенный взгляд – сначала ему, а потом похлебке. И Фаддей все понял. Девица так мастерски споткнулась, как будто каждый день упражнялась. С испуганным: «А-ах!» горячая похлебка плеснула в лицо великана. И Голиаф взвыл обиженным быком Минотавром. Сейчас! Фаддей схватился за плошку и обрушил ее на голову гнома, страдающего подагрой. А потом толкнул стол так, что тот углом рухнул на клювастого Циммермана. Один прыжок, и Фаддей уже на свободе. «Прочь отсюда и бегом к границе! – мелькнуло в голове Булгарина. – Во имя всего, что еще свято для тебя, беги и спасай свою никчемную жизнь!» Темнота на постоялом дворе с ума сводила. Где же эта проклятая дверь? Тут же она должна быть! Вот она, прочь! И Фаддей рванулся к дверям. За спиной слышались проклятия ошпаренного Голиафа. Господи! Он же догонит! Ему на все, даже на боль, наплевать! Только бы не попасться ему в руки! Фаддей продирался сквозь темноту. Великан-то совсем близко. Да вот же она, дверь! И тут Фаддей почувствовал, как цепляет ногой лавку. Мгновение, кое летел он по воздуху, в вечность ему показалось. А затем голова Фаддея приложилась к дверному косяку, и он потерял сознание. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу: «…На территории государства Прусского ведется интенсивный рекрутский набор в войска Буонапарте. С теми же, кто изволит сопротивляться сему набору, велено поступать бесчестно». 3 Рудольф Дижу молниеносно вжался в каменную стену. И даже дышать сейчас не отваживался. Закрыв глаза, вслушивался. Ночь была слишком темной, хоть глаз выколи, тут и своего носа не увидишь, не то что там. Шаги. Ага, кто-то один бредет. Шаги казались неуверенными, шаркающе-шаткими. Пьяный, что ли? Вон, еще ближе подошел. Словно ищет что-то. Может, живет поблизости, и ключ никак найти не получается? Проклятье! Да пропади ты пропадом, наконец! Так, а это что зашелестело? А-а, решил «расписаться» никак парень на стене дома? Ясное дело, по пьяной глупости копошился, штаны и то спустить никак не мог… Ну, долго он еще облегчаться-то будет? Бочку, что ли, вылакал… Спокойствие! Передохни, обдумай все, Рудольф, дружище. До сих пор все как по маслу шло. Никто не заметил, как он через окно выбирался. Уж в чем-чем, а в этом Рудольф может быть совершенно уверен, никто из караульных кумпанцев не сторожил. Об этом Биду заранее побеспокоился, да здравствует его муштра, виват! Все спали как убитые. А если кто по нужде выбраться вздумает, он на кровати подушку взбил, да одеялом прикрыл – подумают, что спит. В полудреме никто и не поймет, пожалуй. Никто ночью его отсутствия не заметит. Облегчившийся выпивоха медленно пошел прочь. Рудольф осторожно выглянул из-за угла. А потом быстро бросился прочь по темному переулку. Вперед же, вперед! К Хайльбронским воротам. Прочь поскорее из городишки, на волю. Ворота, одни лишь ворота от свободы его отделяют. Когда караульные что заметят, он уж далеко убежит. А потом? Что потом-то ему делать? Ведь другие посты поймают! Сдаться? Ну, уж нет. За свою свободу бороться надобно. Пусть его подстрелят, но за так просто он им не дастся. Проклятые вояки Буонапарте, дьявольского Корсиканца! Да смерть в тысячу раз лучше возвращения в казармы. Ведь у солдата один конец – смерть от пули, а жизнь превращается в сплошную безжалостную воинскую муштру. Услышав топот копыт, Дижу молнией метнулся к лестнице, вжался в заледеневшие камни. Что он вообще в жизни-то видел, кроме муштры проклятой? Только родился, сразу муштровать начали. Сначала отец, дед, потом – в школярах и теперь вот в казармах. Как же он их всех ненавидел – свиньи, желавшие подавить его. Самих бы их в руки палача! Теперь он сам хозяин своей судьбы. И так просто никому не покорится. Если они возьмут его, издевательства лишь увеличатся. Они ведь стараться будут уничтожить его окончательно. Расколоть его, как орех, сделать примером устрашения для всех остальных солдат! Пусть, мол, смотрят, чего дезертир из доблестной наполеоновской армии заслуживает. Успокойся, Рудольф! Ты сильнее их! Ничего у них не выйдет. Он отлепился от стены дома и побежал. В конце переулка Дижу вновь замер, едва переводя дыхание. Так, теперь вниз, под горку, и к воротам. А ворота, как ушко игольное, в рай ведущее. Как же глупо с его стороны было не обзавестись заранее одежонкой бюргерской. В мундире-то солдатском, наполеоновском мимо постов не побегаешь. Да еще этот чертов холод. А что если его исчезновение в казарме уже заметили и давным-давно поджидают Дижу у ворот? Всякое мгновение может раздаться крик постовых… И тогда они погонят его, как дичь. Дичь, которую обязательно подстрелит охотник. И тут внезапно Рудольф услышал: мягкий топот копыт и скрип деревянных колес. И пение. Рудольф протиснулся в узенькую щель между домами, а потом осторожно выглянул. Мимо него проезжала телега. Фонарь, висевший на облучке у кучера, покачивался из стороны в сторону, отбрасывая изорванные тени на стены домов. Телега, груженная всяческим дерьмом, гигантская гора которого высилась за спиной возницы. Дижу брезгливо отшатнулся. А вот возница, судя по всему, здорово поборолся тем вечером с жаждой и теперь раскачивался на облучке. Хм, в этом городишке что, одни пропойцы обитают? Хоть бы песни свои горланить перестал! Еще не хватает, чтоб из-за него в домах свет запалили. Стой, Рудольф, не ворчи, вот же он, твой пропуск в рай и на свободу. – Помогите! – тихо, чтоб услышать его мог только возница, взмолился Дижу. – Помогите! И возница затуманенно глянул в его сторону. Проклятье! Что ж он конягу-то не придержит? – Стойте же! – вскрикнул Рудольф. – Помогите! Возница все-таки схватился за вожжи. Господи, до чего же он пьян-то! Как он вообще на облучке сидеть может! А видок у него! Маленькая, вонючая кучка дерьма, а не человек… Ладно уж и то, что телегу остановил. – П-подойди… Ну, и что с ним делать? Просто прочь с облучка стащить? Сопротивляться сей доходяга вряд ли будет, эвон как его даже в сидячем положении мотает… Но с пьянчугами никогда не знаешь, что они отчебучат. Надо, чтоб он сам прочь слез. – Ч-чего тебе? – враждебно спросил возница, и Дижу даже вздрогнул. – Кто ты ваще такой? П-пкажись! Дижу на свет выходить и не думал. Если этот болван увидит мундир, мигом поймет, откуда ветер дует. – Да здесь я, внизу. Помощь мне твоя надобна. Бочонок у меня… с винцом, – едва слышно произнес Рудольф. – Мне его сегодня ночью позарез отвезти надобно… в Хонебек. Свадьбу там играют. А в одиночку его тяжело волочь. Винцо-то, верно, знатное. Может, подбросишь на телеге? Возница молчал, словно и не понял, что ему Дижу втолковывал. – Обидятся на меня, если винцо вовремя на свадебку не доставлю, – нетерпеливо выдохнул Рудольф. – Жених-то – мой хозяин. Мясник он славный. Так он из меня такой колбасы за то понаделает, что вино не доставил, только держись. И тут возница пьяно хихикнул. – А т-ты с-савсем д-дурак! – пролаял он. – Как будта твой мастер б-без того из тебя отбивных не д-делает! Эх, молодняк, все вы б-блваны! «Закрой ты свою пасть гнилую! – взмолился в душе Дижу. – Будто тебя тут кто-то слушает!» Возница смилостивился. – Ставь, давай, свой бочонок! Да дерьмецо там не больно выкидывай. Навоз-то кавалергардский. А французишки своих лошадей знатно подкармливают. И горит дерьмецо в печи, как… – Да не поднять мне одному бочонок-то! Возница трагически закатил глаза. – О, человек! Да у твоего мясника, верно, ангельское терпение, юнец. Дижу уж было собрался силой сталкивать с телеги возницу, но тот самолично начал опасный спуск. – С-счаз, помогу, – бормотал он при этом. – Но в будущем, знай, не подвернется тебе такого же доброго Вилли. И… и никто не п-пможет. Если ты этого еще не понял, то… то ты совсем д-дурак. Шел бы ты, парень, в солдаты. Там уму-разуму быстро научат… Дижу подскочил к вознице и сжал пьянчужке глотку. Невысокий человечек вытаращил глаза от ужаса. Кричать он не мог, да и сопротивляться вроде бы тоже не думал. Он лишь смотрел на Рудольфа в ужасе и отчаянно хватал ртом воздух. Жалкий кусочек конского навоза, зовущийся человеком! Ну, и кто из нас двоих болван? А? Чертовски приятное чувство быть хозяином чьей-то жалкой жизнешки. Превратиться из униженного в унижающего. Властвовать над другими. Всю свою ярость, всю свою ненависть вложить в захват, в зажим чьей-то грязной шейки. И чувствовать, чувствовать каждым пальцем, как кто-то дрожит от ужаса. Внезапно возница обмяк. Что, так быстро? Да не мог он так быстро задохнуться! Неужто ж он убил его? Рудольф наклонился над возницей. Нет, просто в беспамятстве. Ладно, хоть не обделался от страха… Дижу стащил с возницы одежонку, накинул на него свою. Чужие портки доходили только до колен. Рубаху вообще не застегнешь. Мда, еще хуже, чем пробираться через ворота в мундире… Ладно хоть плащ все это безобразие прикрывает. О, господи! Лохмотья провоняли отвратным сивушным духом, мочой и рвотой. Ладно, авось не задохнется. А как же возница? Он накинул на пьянчужку какое-то тряпье. Еще не хватало, чтоб мужичонка замерз на такой холодине. Брр. Дижу вскочил на облучок, взялся за вожжи. Ну, теперь он точно на свободу вырвется. Рудольф вздохнул судорожно. Свобода! Ступай, куда глаза глядят. Прочь из собачьего загона. Прочь из солдатского рабства во имя чертового Наполеона-Корсиканца. В начале 1812 года всем было ясно, что войны с Наполеоном миновать невозможно. Россия, по условиям Тильзитского мирного договора примкнувшая к континентальной блокаде, проводимой Наполеоном, с каждым годом все сильнее ощущала тяжесть этой системы. И чтобы хоть немного поправить положение, Александр I тайно возобновил торговые отношения с Британской империей, а затем ввел новый, повышенный сбор пошлин с товаров из Франции. Независимость России была главным препятствием для осуществления планов Наполеона. Еще осенью 1811 года полковник Чернышев, посланный императором Александром в Париж, доносил: «Война решена в уме Наполеона… Мысль о мировладычестве так льстит его самолюбию и до такой степени занимает его, что никакие уступки, никакая сговорчивость с нашей стороны не могут уже отсрочить великой борьбы, долженствующей решить участь не одной России, но всей твердой земли…» Наполеон собрал для похода в Россию огромную армию, насчитывающую шестьсот тысяч человек при тысяче четырехстах двадцати орудиях. Такая армия имела возможность действовать крупными группировками, направляя их к определенным центрам. Как же могли отразить наступление наполеоновских полчищ русские войска, растянутые кордоном на протяжении почти шестисот верст? Все понимали, что так или иначе борьба с Наполеоном предстоит упорная, трудная и жестокая. 4 Все это казалось дурным сном. Кошмаром. Вместе с остальными несчастливцами Фаддей стоял перед зданием казармы на плацу и косился на тяжеленное ружье за своим правым плечом. И верить в такое не хотелось: он – солдат. Солдат наполеоновской армии. Хорошо, конечно, что не заперли его в кутузке и не повесили. Но они сделали его солдатом. В конечном итоге сие ничуть не лучше повешения. Умирают-то солдаты всегда быстро. Ибо кто они, как не пушечное мясо? А пушечное мясо, как водится, слишком быстро в расход пускают. Собственная жизнь серебристой рыбкой уплывала у него из рук. Отныне другие решали все за бывшего студиозуса. Ему указывали, когда он, Фаддей, должен подниматься по утрам и когда ложиться спать. Все теперь Булгарин делал по чужой указке. По указке тех, кому в этом мире посчастливилось приказывать. Он проиграл судьбе. Проиграл из-за каких-то жалких десяти минут. И сего Фаддей до скончания жизни себе не простит. Никогда! Горчайшей желчью обида на самого себя закипала в его душе. Не должен он был забредать в ту деревню! Он обязан был ползти через ту растреклятую границу! А вот теперь рыбку выловили, бросили в бочку к остальным таким же рыбехам-дурехам. Среди них он перестал быть студиозусом Фаддеем Булгариным, здесь он превратился в мясную начинку наполеоновского мундира, марширующую нога в ногу с тысячами себе подобных. Возможно, еще настанет день, когда ему сделается безразличной собственная участь. Участь, рок, немезида, судьба, фатум парализует его волю. Только один из них отважился перемахнуть через стены казарменной неволи. Кажется, его звали Рудольф Дижу. По крайней мере именно так сказали во дворе казармы… Фаддей не знал Дижу. Тот бежал в тот самый роковой день, когда Булгарина привезли в казармы новобранцев. Но Дижу интересовал бывшего студиозуса куда больше, чем все остальные солдаты вместе взятые. Дижу являлся для него живым доказательством непокорности. Непокорности судьбе. О нем до сих пор шептались все вокруг. Дижу уже целых три дня был в бегах, и до сих пор никто так и смог выйти на его след. Господи, может, ему удалось пересечь границу. Непременно удалось. Фаддей претягостно вздохнул. Проклятый мороз! Спрашивается, вот для чего их согнали на двор казармы?! Причем не в первый раз. Любят «наставники их душ солдатских» опаздывать с началом тошнотворной муштры. Чем дольше ждешь, тем сговорчивее становишься. Краешком глаза Фаддей наблюдал за своими новыми товарищами. Вот ведь чудеса! До чего мундир всех безликими делает. Рядом с ним топчется Мишель Поппер. Широкоплечий, грубосколоченный, как шкаф. И затылок у него бычий. Мужлану сему, пожалуй, третий десяток пошел. И здесь ему точно нравится. Синий мундир инфантерии тоже нравится ему, к мундиру Мишель быстро привыкает. А еще старается носить сию солдатскую одежонку правильно. Трепещи всяк, кто к мундиру дурственно относится. Здесь сие столь же тяжким грехом считается, как и неверность супружеская. В первый же день Фаддей позабыл застегнуть верхнюю пуговицу на своем голубом мундире. Чертыханье и брань капрала Биду до сих пор эхом отдается у него в голове. Господи, и это из-за какой-то там никчемной пуговицы! А то еще перепутаешь белые кожаные ремни, на которых висит черный патронташ. Он должен идти с левого плеча на правый бок. И спутаться никак нельзя. Потому что слева на поясе висит сабля. Святое! Если саблю не начистишь, по головке тебя здесь за это не погладят. Тут вообще ни за что по головке гладить не станут. Внезапно по солдатским рядам как волна прошла. Ага. Капрал Биду со зверской миной на лице из казармы вышел. Чем-то сей Биду Наполеона напоминает: такой же низкорослый человечишко в серой солдатской шинели, воротник которой вздернут по причине холода повыше. Руки сцепил за спиной, сам вперед пригнулся. Треуголку чуть ли не на нос натянул, и глаз-то не видно. Мда, и впрямь Наполеон казарменного пошиба. А впрочем, мы все глядим в Наполеоны. До поры до времени, конечно. Капрал Биду медленно обвел взглядом своих солдат. Словно искал кого-то конкретного. Возможно, жертву выглядывал, коей и посвятит все свое драгоценное внимание во время проклятой муштры. Биду глядел точнехонько на Фаддея. Все, сейчас начнется. Вот только пусть не ждет, Булгарин над собой потешаться не дозволит! – Оружие к бою! – рявнул Биду, отпуская Фаддею особо зверский взгляд. Фаддей молниеносно взял ружье наизготовку. – Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! – с пренедовольным видом прорычал Биду. Нормально он ружье держит, и пусть господин капрал не выдумывает. Биду сделал шаг к Фаддею. – Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! Глазки Биду опасно прищурились. Кошачьи-то у него какие глаза. И сейчас сия кошка когти ему в морду-то и впустит. Ну, уж сего Фаддей точно терпеть не станет… Булгарин медленно поправил ружье, так медленно, будто и не по приказу действовал, а по собственному соизволению! Глаза у Биду вспыхнули, словно нутро раскаленной печки. Другой кто точно от страха в штаны бы наделал. Но не он. Пусть поймет маленький капрал, что среди его солдат есть один, не собирающийся танцевать под его дудку. Важно, очень важно сопротивление ему оказать – ради спасения собственной души важно. Он им тут не пушечное мясо! …Через три часа с жуткой муштрой было покончено. – Эх, парень, парень! – простонал у него за спиной Мишель. – Что за дурь у тебя в голове накипает? В первую же неделю так разозлить капрала! Ну, и что ты от того выиграешь? Неужели так хочется шпицрутены на собственной шкуре попробовать? Он стащил с головы треуголку, метнул ее в сторону и бросился на кровать. – Нет, не хочу, – вздохнул Фаддей. – И именно поэтому не позволю Биду надо мной издеваться. Хоть ты это и считаешь слабоумием. Никто не смеет издеваться над нами. Мишель горестно покачал головой. – Перестань! Я в этом хоре мальчиков пою дольше тебя, и вот что я тебе скажу: если хочешь уцелеть, делай, что тебе говорят! Тут любого сломают, и даже не заметят. Просто жри то дерьмо, которое тебе подсовывают, и про прежние привычки вольного студиозуса забудь. Фаддей стащил с ноги сапог. – Вот, с тобой они уже справились. Ты готов у них из рук дерьмо жрать. Но пойми, Мишель, – Булгарин зашептал отчаянно, – не хочу я здесь оставаться. Мне выбраться отсюда надобно, потому что я свою жизнь прожить хочу, а не маленького капрала, не Наполеона. Мне свобода надобна, а не то, что капрал тявкает. Мишель закинул могучие руки за спину. – Ага, и ты думаешь, что, цапаясь с Биду, попадешь на свободу, и стены казарменные пред тобой разверзнутся, аки море пред Моисеем? Стиснув зубы, Фаддей стащил второй сапог. – Нет, конечно, но если я с самого начала буду танцевать под его дуду, то уж точно никогда отсюда не выберусь! Пойми ты, Мишель, он ведь над нами специально издевается. Как будто крылья подрезает. А с подрезанными крыльями птаха точно из клетки казарменной не вылетит. Мишель тоже с кряхтением принялся стаскивать сапоги. – Может быть, – простонал он. – Но слишком уж дорого тебе расплачиваться придется. Ты ведь врагом не только чертового капрала сделаешься, но и всех своих сотоварищей против себя настроишь. Или ты думаешь, парень, им понравилось из-за твоих капризов бегать по плацу лишние три часа? Булгарин! Поверь, я тебе и в самом деле друг: не цапайся ты с этим негодяем. Если он не на твоей стороне, плохи твои дела. И уж тогда ты точно убежать не сможешь, да что там, даже подумать об этом не успеешь. Сапог Мишеля слетел с ноги своего хозяина и приземлился ровнехонько под лежанкой Фаддея. Воняло от сапога так, что у Булгарина все внутренности перевернулись. – Дижу был такой же, – заметил Мишель, стаскивая второй сапог. – Тоже не лизал капралу то место, на котором сидеть полагается. Он его ненавидел. И все ненавидели Дижу. Никто с ним не разговаривал. Я даже голоса его ни разу не слышал. Он как прокаженный был. Булгарин! Если хочешь уцелеть, не поступай подобно Дижу. Иначе ты сам уничтожишь себя собственными руками. – Эй, Мишель! Потише! – приглушенным голосом произнес Фаддей. – Как раз Дижу-то и не дурак совсем! Что-то не вижу я его в казарме. Ау, Дижу! Он сейчас на свободе и может делать все, что ему заблагорассудится… И тут Фаддей подскочил. Дверь в казарму распахнулась. Кто-то подслушивал их разговор! Биду? Нет. Слава богу, Цветочек. Всего лишь Цветочек, угловатый юнец с копной белокурых волос. – Привет, негодяи, – весело поприветствовал он их, бросая треуголку на лежанку. – Братцы, – Цветочек повел носом, принюхиваясь, как собачонка в лесу. – К нам что, кошка забежала? Воняет-то как… А-ах! Второй сапог Мишеля угодил ему прямо в живот. – Мне же, может быть, обидно, когда ты высмеиваешь мои потные ноги, дурак! Фаддей только головой покачал. Цветочек и Мишель – та еще парочка. Более разных людей во всей казарме не сыщешь. Цветочку, имя которого все уже позабыли, недавно исполнилось восемнадцать лет. Совсем еще юнец, молоко на губах не обсохло. Тоненький и высокий, как подпорка для фасоли. Белокурые волосы и личико молочного поросенка да пушок над верхней губой. А Мишель – полная противоположность Цветочка, хотя бы по возрасту. Уж он-то хлебнул жизни полной ложкой, возможно, даже слишком много хлебнул. Огромный, словно породистый бык. И настроение у него чаще всего просто отвратительное. Цветочек уже оправился от меткого удара и вновь разулыбался. – Я тут у маркитанки две новости узнал, – с самым таинственным видом сообщил он, плюхаясь на кровать. – Одну веселую и одну грустную. С какой начинать? Мишель пробурчал что-то невнятное, перевернулся на живот и уткнулся лицом в кровать. – Ясно, значит, с веселой, – невозмутимо оповестил Цветочек. – Слушай, Булгарин! – И, воровато скользнув взглядом по дверям, продолжил шепотом: – Как ты думаешь, чем занят вечером наш маленький капрал? Не знаешь? А я знаю: никак не может залезть на маркитанку Эльзу! – Тихо ты, дурак! – проворчал Мишель, не поднимая головы. – Ты нам новости обещал, а все ерунду несешь! – Ладно, слушайте: они поймали Дижу! Фаддей подскочил на лежаке. – Они… выловили его? – сдавленно ахнул он. – Да, прошлой ночью. – Где? – Неподалеку от польской границы. На каком-то постоялом дворе. Он как раз похлебку себе заказал, потому что думал, что он уже… На этот раз в живот Цветочку угодил сапог Фаддея. – Не-ет! Только не это! – Цветочек пожал плечами. – Да не знаю я, где его поймали! Кроме того, что поймали, вообще ничего не знаю. Ночью. – Они поймали его! – Фаддей вновь рухнул на лежанку. – Проклятые ищейки! Эти проклятые ищейки! – Значит, и его взяли, – устало прошептал Мишель. – А ведь мы почти поверили, что ему удалось убежать. Да! Жаль! Жаль, милостивые государи! – Что же они теперь с ним сделают? – спросил Фаддей. Мишель, лихо присвистнув, провел указательным пальцем по горлу. – Вот и подумай, что ты затеваешь! Фаддей тоскливо глянул в окно. На улице царила кромешная тьма. Ветер отчаянно колотился в оконное стекло. Холодно, до чего же холодно: сквозь щели в рамах в казарму врывался ледяной воздух. Значит, и у Дижу ничего не вышло. Верно, и в самом деле невозможно вырваться из казармы. Хотя… Вдруг это Дижу не повезло, вдруг он допустил какую-то ошибку… Только не позволить им запугать себя! Бегство всегда возможно. Прочь из этого проклятого дома по производству смерти. Он не собирается принимать в этом участия. У него другие планы – ему домой надобно. Он хочет приносить пользу своему отечеству, а не убивать во имя жутких идей Наполеона. Лучше уж он женщин любить будет, а не в себе подобных стрелять… Женщина. Как же здорово, когда за стенами казармы тебя ждет кто-то. Кто тоскует по тебе. Женщина, чья улыбка и есть самое дорогое твое воспоминание. А у него и таких воспоминаний нет. Здесь у него вообще ничего нет. Здесь только безумные и униженные. Только мужчины, куда ни глянь. Всегда готовые принести смерть. Сыны человеческие! Какое счастье, что бог додумался когда-то воспользоваться мужским ребром для создания женщины… Но почему же этот самый бог заточил его здесь? Почему не дал добраться до родного дома? А может, бог просто позабыл о нем? Или в господние планы входила здешняя муштра во имя человекоубийства? И это и есть божье провидение? Вряд ли. Но что тогда? А если он отважится на бегство, будет ли это угодно богу? …Наполеон надеялся на помощь Турции: по его мнению, она могла выставить стотысячную кавалерию для вторжения на Украину. Наполеон заранее послал в Стамбул опытных агентов Латур-Мобура и Андреосси, поручив им во что бы то ни стало склонить турок к военным действиям против русских. Да вот только из затеи ничего не вышло. Главнокомандующий Молдавской армии Михаил Илларионович Кутузов разгромил турецкую армию на Дунае. Султан теперь был готов к миру. Узнав о подписании Бухарестского мирного договора, Наполеон вознегодовал. Причем весьма сильно. – У этих болванов турок дарование быть битыми! – кричал он Талейрану. – Победа Кутузова так велика, что я предвидеть этого не мог! И все же русские вооруженные силы по численности серьезно уступали силам наполеоновской армии. Да и устройство русских войск внушало серьезные опасения… 5 Снег пошел… Небо еще с вечера окрасилось в трупно-серый цвет, но по-прежнему крепилось, старалось удержать снежинки в своих внутренностях. А вот теперь не выдержало – испражнилось белым пухом. Как будто там наверху сидел кто-то и без перерыва ощипывал гусей. Фаддей приоткрыл рот, ловя снежинки на язык. Надо же, сладкие. Да возможно ли такое? Снег же вода всего лишь замерзшая. Булгарин поймал еще одну снежинку. И в самом деле. Сладкая. Да и похож снег иногда на кусочки сахара, особенно когда поле заснеженное на солнце блестит нестерпимо ярко. Но чтоб и сладкими казались снежинки? Ха, как будто у него на языке вытанцовывают какие-то маленькие человечки, обсыпанные сахарной пудрой… О, господи! До чего же сейчас рань несусветная! Вот что сейчас? Уже утро? Или все-таки ночь? Эвон как небо затучило, и не разберешь, который час. Четыре? Возможно. Господа офицеры доблестного наполеоновского сброда всякий раз что-то новенькое придумают. А сегодня как на праздник какой всех из казарм согнали. Вот только радости чего-то не чувствуется… Неужели все это из-за Дижу? Ну да. Так оно и есть. Бедняга, ожидание казни куда хуже и горше, чем сама казнь. Мишель, замирая от страха, сказал намедни, что ожидает беглеца: трехдневный проход сквозь строй. Значит, шпицрутены? Дижу придется шесть раз пройти сквозь строй – туда и обратно – и так в течение трех дней. Сквозь строй, состоящий из двухсот солдат. И все это в четыре часа ночи. Или утра? На жутком морозе. Отведя глаза в сторону, Мишель добавил, что после такого наказания еще никто не выживал. Фаддей скрипнул зубами. До чего же мерзостно все это! Омерзительно! Ведь в этом строю всяк только о собственной шкуре думает и без зазрения совести по трупам шагать зачнет. Всяк всего боится, а потому вылизывает сапоги сильному. А что им еще остается? Только маршировать под пулями противника. Послушно. Идущие на смерть приветствуют тебя, Наполеон! Эх, если бы все были такими же, как Дижу, не было бы тогда на свете солдатских казарм. И войн тоже не было. Возможно… А ведь ему, Фаддею, ясно, отчего казнь на ночь назначили! Кто ж посреди ночи проснется в радости? Да они в таком настроении родную мать сквозь строй пропустят и не поморщатся! Да, Дижу свечку Богородице поставить должен, коли выживет. За их спинами выстроились факельщики. Как мило! Казнь с подсветкой. А то, не дай-то бог, не заметят Дижу в темноте, не попадут еще по живому-то телу. Лошади пофыркивают. Ага! Кого-то из высокого начальства нелегкая принесла! Мда. А высокое-то начальство больше на дьявола смахивает. Даву никак собственной персоной? Мама родная! Уж сколько россказней слыхал Булгарин о знаменитом наполеоновском маршале – и не перечесть! А скольких людей сей маршал вместе со своим «маленьким капралом» 1 на тот свет отправил, тем паче подумать страшно! И вот теперь Даву здесь, дабы присутствовать при наказании непокорного. Снег припустил еще сильнее. Барабанщики, стоявшие в начале строя, в его середине и самом конце, озабоченно схватились за палочки. Как дети неразумные! Волнуются за сохранность своих игрушек и плевать им на обмишурившегося товарища! А вот и Дижу вывели с гауптвахты. Высокий. Маленького капрала Биду уж точно головы на две выше. Темноволосый. Кудри дикие какие, право слово. Хм, а руки ему эти предусмотрительно связали. Как же-с, дезертир из непобедимой наполеоновской армии. А лицо! Белее снега, что с небес все валит и валит! Боится. Хотя нет, что-то не похоже. Смотрит смело, даже слишком смело. Или ему не сказали, что его ждет на плацу? Четыре караульных солдата подвели Дижу к началу строя, и тут капрал перерезал веревку на руках беглеца. А потом велел раздеваться – до портков. Ох ты, дети человеческие, ну и тело у этого Дижу: любой бог греческий обзавидуется. Если б удумал сопротивляться, точно троих уложил бы зараз… Но Дижу и не думал сопротивляться. Вообще. С таким видом сей неудачливый беглец стоял – в портках, темноволосый, покинутый всеми в беде, перед строем затаивших ненависть солдат, – что не хватало ему лишь креста за плечами да венца тернового на голове. Фаддей криво усмехнулся: экий ты, студиозус, святотатец. Хотя с чего бы? Парня сейчас тоже на муки погонят, и мучить его те примутся, кому он ничего совершенно дурного не сделал. И Булгарин вдруг понял: он не станет бить этого Дижу. Уж скорее поможет нести крест незримый. Он просто обязан познакомиться с тем, кто хотя бы попытался вырваться на свободу. А потом появился конюшенный. Тощий, мрачноватого вида парень тащил огромную связку ореховых прутьев. Слава богу, всего лишь розги! Не шпицрутены! С самым серьезным видом конюшенный прошелся по строю. Солдаты вытягивали по пруту, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. А впрочем, был ли у них выбор? Палачом стать, кто ж сам выберет? Палачом вас делают… У Фаддея даже живот свело, когда конюшенный к нему подошел. Не смей брать этот проклятый прут! И Фаддей протянул руку. Конюшенный ухмыльнулся ему понимающе, как будто работал у Булгарина личным дьяволом на подхвате. Господи, мерзостно до чего. Только не хватало еще, чтоб петух трижды прокричал… И что это его тексты евангельские вспоминать потянуло? А снегопад, знай себе, продолжался. Холодные снежные хлопья падали за воротник, таяли на шее и ленивой струйкой стекали по спине. И тут раздался грохот барабанов. Грохот, болью отдавшийся у него в ногах и животе. Даву подал знак. Самолично! Караульные подтолкнули Дижу. И тут же скрестили у него за спиной штыки. Дижу побежал. В воздух взметались прутья и падали на тело дезертира. Он бежал, как уж мог, быстро бежал, словно на перегонки с собственной смертью, сквозь пелену снега, сквозь строй. Руками прикрывая лицо от ударов. Вот только к середине строя бег его стал куда как неувереннее. Скоро, скоро он пробежит мимо него. У Фаддея даже пот на лбу от волнения выступил. Солдаты рядом с ним уже давно вскинули розги. Даву неторопливо проезжался у них за спинами, словно выжидал, кто не ударит. «Э-э, Дижу даже не знает тебя, – пронеслось в голове у Фаддея. – Бей его, как остальные бьют! Если один ты его не ударишь, Дижу сие не поможет!» И Фаддей почувствовал, как его рука против воли начинает подниматься вверх. «Ударь его! – приказывал личный дьявол в душе. – В толпе и не разглядишь! Никто не посмеет упрекнуть тебя в излишней жестокости!» И Фаддей ударил. Ударил даже сильнее, чем хотел. И прежде чем успел упрекнуть себя за жестокость, Дижу добежал до конца строя и повернул обратно. Скоро он вновь мимо пробежит. Кожа на спине беглеца начинала кровоточить. Парень задыхался. Но все еще прикрывал глаза руками. Господи, стыд-то какой! Кто ж или что вынудило его ударить Дижу супротив его собственной воли? Крики солдат обжигали Дижу на каждом шагу, словно еще раз ударяли по обнаженному телу. Неужели он, Фаддей, одержим дьяволом? Ведь он не хотел бить Дижу! Господи, на что бедолага похож! Бледное лицо, спина залита кровью. А ему еще пять раз сквозь строй бежать! Да не переживет он такого! И ударив Дижу, он, Фаддей, тоже будет повинен в гибели несчастного! Дижу вновь приближался. Его бег все более походил на бег загнанного, смертельно раненного зверя. А они без сожаления били его и смеялись. Им начинало нравиться истязать проштрафившегося товарища, они осмелели. Кто-то даже пнул Дижу сапогом. Остальные смехом ответили. И ни один из капралов не вмешался. Розги опускались на окровавленную плоть. Все сильнее, все злее, как будто им было важно убить его. Дикое зверье, отыскавшее беззащитную жертву, собиралось растерзать ее. И он – один из них. Нет! Фаддей бросил прут на землю. Тот падал долго, очень долго на запорошенный снегом плац. Стоявшие рядом с ним солдаты в недоумении воззрились на Булгарина. Фаддей вышел из строя, подобрал с земли злополучный прут и сломал его о колено на глазах у Дижу, на глазах у маленького капрала из казармы, на глазах у прославленного маршала Даву. Тишина. Мертвая тишина. Оглушительные вопли были убиты ударом прута о колено. Фаддей слышал, как падает на обшлага его мундира снег, такая тишина внезапно воцарилась вокруг. Все замерли, глядя на Булгарина. Даже Дижу и то поднял залитое кровью лицо. И замер. Снег у него под ногами окрашивался в алый цвет. А Фаддей продолжал стоять неподвижно перед строем, сжимая в руках поломанный прут. – Продолжайте! – разрезал тишину голос наполеоновского маршала. – Продолжайте экзекуцию немедленно, иначе я всех пропущу через строй! Булгарин видел, как Даву вырвал из рук какого-то солдата розгу и направил коня прямо на него. Удар розги пришелся ему по лицу. Жеребец маршала взвился на дыбки. Фаддей попытался отшатнуться, но конское копыто ударило его в бок. И он мешковато рухнул на землю. – Продолжайте! – крикнул еще раз маршал Даву. В тот же момент в рядах солдат вновь послышались крики, на Дижу вновь посыпались удары. Вот только Дижу и не думал дальше бежать сквозь строй. Он стоял на месте, позволяя им забить себя. Если так надо, вершите свое дело поскорее. Его темные глаза глянули на Фаддея. Вот только благодарности в них Фаддей не прочитал. В глазах Дижу плескалась ненависть. Безысходная, отчаянная, всепоглощающая ненависть. А потом Дижу пошатнулся. Застонал протяжно и рухнул лицом в снег. Кто-то из товарищей презрительно сплюнул ему на спину. Фаддей осторожно пощупал правую щеку. Полковой лекарь обработал рану и теперь она горела, как сковородка в преисподней. Слава богу, чертов маршал не повредил ему глаз. В такой-то ярости еще как мог. Был бы он тогда одноглазым. Он сидел на шатком табурете в батальонном лазарете. Рядом с ним на деревянном лежаке валялся Дижу. Без сознания. Когда полковой лекарь Бернье обрабатывал ему раны, беглец потерял сознание. Спина его напоминала поле боя. Поле боя доблестной наполеоновской армии. Сплошное месиво. Бернье конечно же наложил повязки, но бинты мгновенно пропитались кровью. Ирония солдафонов: сначала они залечат спину Дижу а затем продолжат истязание. Впрочем, полковой лекарь оповестил офицеров, что вряд ли Дижу быстро оправится, может, те еще и отменят наказание. Фаддей попытался устроиться на табурете поудобнее. Какое там. Хорошо ему жеребец маршальский бок припечатал. Маршал-то не дурак конем врагов стаптывать. Теперь вся нога Булгарина состояла из сплошной пульсирующей боли. Эх, и что на него нашло? То, что он отказался участвовать в избиении Дижу, офицеры уж точно на заметку возьмут. Пророческие слова Мишеля вновь зашелестели в ушах: тому, кто противопоставляет себя капралам, быстро конец приходит. Надобно хитрее быть, иначе желание вырваться на свободу иной стороной обернется. Возможно, уже обернулось… И все же! Правильно он сделал, что отказался избивать Дижу. По совести так-то. Но когда Дижу рухнул посредь плаца, в его глазах сверкала ненависть. Почему, господи, почему? Не слишком ли уж горд сей Дижу, эвон, никак помощи принимать не желает. Правду про него Мишель-то рассказывал. Вот он, значит, какой, Дижу этот: гордый молокосос. Посмотрим, как он запоет, когда очухается. Гордый али не гордый, а Дижу отыскал лазейку, через которую выбрался на свободу, и он, Фаддей, обязательно должен расспросить его обо всем. Пусть-ка Дижу ему расскажет, в чем ошибка его состояла, на чем он проштрафился и в лапы этим угодил. Коли уж он и в самом деле столь гордый, может, вновь убежать захочет. Вдвоем-то бежать веселее будет. Два темных глаза пристальнейшим образом ожгли Фаддея взглядом. О-ля-ля! Очнулся никак Дижу. Он лежал на животе, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. – Болит? – Что болит? – неохотно отозвался Дижу. – Ну, как же, твоя спина… Дижу демонстративно закрыл глаза. – Такие раны… Это ведь не прыщик на заднице, – слабо улыбнулся Фаддей. Дижу вновь приоткрыл глаза и враждебно глянул на Фаддея. – Люди добрые, помогите! Никак меня вместо лазарета к сумасшедшим упрятали? Фаддей лишь пожал плечами. – Вполне возможно. Кто ж здесь не сумасшедший… Дижу помолчал. – Мда, я тоже задумался, экая глупость выскакивать из строя и ломать розгу, – произнес он спустя довольно долгое время. – Но если вспомнить, что всяк здесь безумен… А тебе что, казнь скучноватой показалась? – Кажется, ты огорчен тем, что я не стал бить тебя. Ты оскорблен? – Ого-го, – фыркнул Дижу. – Нет, не оскорблен. Но, скажем так, я не ожидал подобной выходки. – Просто я надеялся, что в случае чего ты тоже окажешь мне подобную услугу. – Услугу? – Может же случиться и такое, – вздохнул Фаддей, – что меня тоже сквозь строй прогонят. Вот я и подумал, раз я не ударил тебя, то и ты меня тоже не ударишь. – А тебя-то с чего бы сквозь строй прогонять? За то, что ты в экзекуции участвовать отказался, что ли? – Ну, положим, за это сквозь строй не погонят. Надеюсь. А вот за то же самое, что и тебя… Дижу даже приподнялся на лежаке, чтобы пристально глянуть на Фаддея. – Ты… ты хочешь бежать? – Да, я очень хочу бежать. – Ну, так забудь об этом! – с тихим стоном Дижу вновь рухнул на лежак. – Но почему? – выкрикнул Фаддей. Несмотря на боль, Дижу вновь приподнялся на локтях. – Да потому, что это невозможно! Если б была хоть маленькая возможность, я бы тут сейчас не лежал. Вот так-то! – Но ведь ты вырвался. Они не могли отловить тебя целых два дня. – И что? Что мне с того сейчас? Или меня новой спиной наградят? Фаддей замотал головой. – Послушай, я ведь не знаю, что с тобой произошло на свободе, не знаю, как они тебя выловили. Меня, впрочем, тоже… выловили. – То есть как это – выловили? – Я хотел в Речь Посполитую перебежать прежде, чем в рекруты попаду. Вот они меня на границе и сцапали… – Так, кажется, здесь и впрямь лазарет для неудачников… – хмыкнул Дижу почти весело. – Ничего, бог троицу любит… – Нет. – Что значит – нет? – Нет, как и обычно, означает всего лишь «нет». Сиречь категорический отказ. Нет, если ты думаешь, что я убегу вместе с тобой. И нет, если ты думаешь, что у тебя одного все получится. – Когда я сегодня увидел тебя в первый раз, мне показалось, что так быстро ты не сдашься… – А у меня спина тогда еще целая была, дружок. К тому же я не быстро сдался, а лишь после того, как перенес кое-что. Когда на кону собственная шкура… – На войне она тоже будет стоять на кону. И вот там-то ты уже не сможешь спастись. – Но ведь сейчас нет никакой войны! – Все может измениться. И тогда бежать будет слишком поздно. Дижу спрятал лицо в ладонях. – Убегая, я думал точно так же, как ты, – глухо произнес он. – Но теперь-то думаю, что скорее уж выживу, оставшись здесь. И поэтому я остаюсь. А ты, конечно, волен уходить. – Вот именно так я и сделаю. – Все равно ничего у тебя не получится. Фаддей тяжело вздохнул. – Это почему же ты так в том уверен? – Потому что они удвоили караулы. И не только перед казармой, но и у городских ворот. – А еще почему? Дижу попытался приподняться. Деревянный лежак жалобно заскрипел. Пальцем Рудольф ткнул в сторону окна. – Потому что на улице стоят чертовски сильные морозы! – выдохнул он. – Попробуй развести огонь, когда тебя преследуют! А жратва? Ничего не жрать слишком непросто, дружок. Тебя гонят, как какую-то дичь по сугробам, ты никогда точно не знаешь, где ты сейчас, потому что нельзя тебе ни с одной душой человеческой и словом перемолвиться. И в конце концов они изловят тебя, – со стоном Дижу вновь опустился на лежак. Фаддей запустил руки в волосы. Ведь правду, правду говорил Дижу! Но как не попытаться? Попытаться бежать, несмотря на все преграды! Зазорно ему, русскому человеку, служить проклятому корсиканцу! Дверь распахнулась. На пороге лазарета стоял полковой лекарь Бернье. Интересно, что-то он на хвосте принес? Что будет с ними? С Дижу? С ним самим? Маленький седовласый лекарь молча подошел к окну, скрестив руки за спиной, выглянул наружу, демонстративно не обращая внимания на своих пациентов. Его тщедушная фигурка отразилась в оконном стекле, за которым жила собственной жизнью морозная зимняя ночь. Лекарь неторопливо стащил с носа очки и задумчиво погрыз дужку. – Дижу, – оглушительный бас полкового лекаря так не вязался с его тщедушной фигуркой. – Вы избавлены от процедуры дальнейшего наказания. Мне удалось убедить их, что сей показательной казнью они уже добились того, чего хотели. Дижу не отвечал. Просто лежал неподвижно и все. Впрочем, Бернье это нисколько не смутило. Вид у полкового лекаря по-прежнему оставался довольным сверх всякой меры. Бернье был единственным нормальным человеком среди казарменной своры. Он ни словом не упрекнул непокорных новобранцев, просто возился с ними так, будто они на поле боя поранились, а не на штрафном плацу. А еще он был единственным, кто обращался к ним на «вы». И ведь при этом Бернье прекрасно знал, что о нем говорили офицеры. Так почему же он до сих пор не подал в отставку? Внезапно Бернье повернулся к своим пациентам и взглянул на Фаддея. – Какое же вы еще в сущности дитя, Булгарин! – укоризненно покачивая головой, промолвил он. – Со сколькими уж спинами дезертиров-неудачников я возился… Но такого пациента, как вы, мне еще не попадалось. Сынок, ты даже представить себе не можешь, как умудрился унизить господ офицеров и самого маршала, – лекарь выдержал торжественную паузу и вновь нацепил очки на нос. – Буду краток, – вздохнул он, вновь стянув очки. – Маршал Даву потребовал у батальонного командира прогнать тебя сквозь строй. А ты на что надеялся, когда шуточки свои выкомыривал? Фаддей пожал плечами. Да и что тут скажешь… Как будто в такие мгновения думаешь о последствиях. – Скажи спасибо своему командиру, что не согласился исполнять требование самого маршала! Кстати, с маршалом сцепился не он один, а еще капитан Жильярд и лейтенант Фабье. Но не очень-то воображай, – Бернье вновь нацепил очочки. – Я так и не смог убедить их, что «поцелуй» маршальской лошадки – достаточное наказание для тебя, сынок. Но как бы там ни было, будешь две недели на гауптвахте, – полковой лекарь презрительно скривил рот. – Вам еще повезло, друг мой. Вашей ноге необходим покой. Фаддей вздохнул с облегчением. Аллилуйя! Слава богу, сквозь строй не погонят! Бернье с грустью глянул на двух проштрафившихся новобранцев. – Знаете что, мальчики… – тут лекарь смолк, шумно вздохнул. А потом мгновенно посуровел. – Булгарин! Я зову караульных, пусть отведут тебя на гауптвахту. И чтоб вылежался там как следует. Дижу! А ты останешься здесь! И вышел прочь из лазарета. Значит, на гауптвахту! Что ж, бывает и похуже. Эвон, что маршал Даву-то удумал, сквозь строй прогнать. Значит, от маршала ждать хорошего не приходится. – Значит, твоя фамилия Булгарин, – внезапно оживился Дижу – Да, Фаддей Булгарин. А ты – Рудольф Дижу. Неудавшийся дезертир усмехнулся: – Да уж, беглецы быстро становятся знаменитостями, правда? – Верно! Это бы тебе раньше понять. – Всего не предусмотришь… – Это уж точно… Дижу помолчал, а потом добавил пылко: – Забудь о побеге, Фаддей! Иначе затравят, как шелудивых собак. Да мы и есть для них собаки. Два года назад русский император Александр под давлением ближайшего своего окружения сместил графа Аракчеева с поста военного министра, назначив на его место генерала Барклая де Толли. Новый министр оказался весьма энергичен в делах, но все его начинания парализовались вмешательством ничего не смыслящего в военном деле императора, пребывавшего под влиянием адепта прусских доктрин генерала Карла Людвига фон Пфуля. Сей проповедник абстрактных военных теорий за шесть лет пребывания в России не сумел даже выучиться русскому языку, хотя его денщик, неграмотный солдат Федор Владыко, за это время отлично выучился говорить по-немецки, помогая при случае своему хозяину объясняться с русскими. Именно Пфуль выработал нелепый, по сути, план обороны, одобренный императором. Русские войска, стоявшие на западных границах, разделялись на три армии. Именно этого и ждал от Пфуля Наполеон… 6 Может, тот взгляд, что он бросил на нее, был чистой воды случайностью? Полина попыталась упрятать от нескромных взглядов счастливую улыбку, отвернуться в другую сторону. Только не смотреть! А ведь и длилось-то счастье всего ничего – краткое сияющее мгновение, быстрая перестрелка ее и его взглядов. Сначала она глянула в его сторону, а затем и Генрих вскинул на нее глаза, задержался взглядом на несколько секунд и отвернулся к собеседникам, воззрился в бокал с шампанским. Он что-то говорил, выслушивал, что говорили ему, пил шампанское мелкими глоточками. А ей и дышать теперь было трудно. Как же тут восхитительно! Полина видела Генриха впервые. Брат Шарлотты пригласил его и прочих молодых людей на охоту. Он так и запомнится Полине ослепительным полубогом, совсем не похожим на прочий великосветский молодняк. Остальные на его фоне смотрелись крестьянскими недорослями, кулями сидевшими на лошадях. Нет, оленя на охоте Генрих так и не изловил, но ведь это и не важно. Просто повезло оленю-то. А после охоты вечером вокруг него образовалось целое общество молодых людей и дам, не сводивших с него восторженных глаз. Не сводивших глаз с его губ. И впрямь все его гримасы, все его жесты и взгляды указывали на то, что он философствовал о чем-то выдающемся. Шарлотта на охоте еще рассказала Полине об этом Генрихе. Сей мечтатель твердо уверовался в том, что человек вскоре будет достоин летать в небесах, словно птица. И даже отправится в путешествие на Луну. Даже если все это детские выдумки, слушателей он увлекал своими невероятными рассказами до крайности. Его глаза заговорщицки сияли. Сияли столь соблазнительно… Генрих очень много путешествовал по свету – по крайней мере так ей рассказывала Шарлотта. Не был только в России, но знал о ней очень даже много. Его дед когда-то воевал на стороне Фридриха Великого с российской императрицей Елизаветой. Так, он вновь на нее посмотрел, господи! И Полина невольно кивнула ему в ответ. Господи, она что, совсем уж ума лишилась?! Как она только смела кивнуть ему? Теперь он сочтет ее существом легкомысленным! Но Генрих тоже кивнул ей. Полина тут же почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Как же она всегда сердилась на себя за эту дурную привычку краснеть! Ведь она выглядит просто жутко по-детски! Полина судорожно отвернулась, с равнодушным видом принялась разглядывать три пары, танцующие под неумелую музыку домашнего камерного оркестра. Господи, когда же он к ней подойти-то успел? Да еще и глаз с нее не сводит. – Могу ли я пригласить вас на танец? – негромко спросил Генрих. Полина кокетливо вскинула бровь и подала ему руку. – С удовольствием! – совершенно искренне произнесла девушка. Генрих оказался отменным танцором. Пары одна вслед за другой покидали площадку, уступая им место. А они кружились по залу, кружились, словно падающие листья на осеннем ветру… Но когда Полина глянула на дядюшку, прекрасное сновидение мгновенно сменилось невеселой реальностью. Ох, пора бы ей перестать почитывать французские романы! Два неизвестных сопровождали ее дядю. Один того же возраста, что и дядюшка, – и волосы тоже посеребрила седина. Вероятно, второй незнакомец был его сыном, такой противный. Рядом со статным стариком молодой казался жалким вопросительным знаком. Неужели дядюшка собрался познакомить ее с очередным пугалом огородным? Нет, только не это! Очередной кандидат в женихи. Господи, и почему истории Генриха не могут обернуться правдой, и нет такого устройства, на коем она смогла бы отправить дядюшку прямиком на Луну? То, что он вообразил, что ей надобно искать мужа, начинало действовать девушке на нервы. – Полина, дитя, позволь познакомить тебя с полковником фон Денвитцем и его сыном Карлом, – проскрипел милейший дядюшка. Полина выдавила самую зверскую улыбку, когда сначала батюшка, а затем и сынок облобызали ей руку. – Полковник и я служили вместе Фридриху Великому, – добавил дядюшка многозначительно. Взгляд его был еще более красноречив: выйди же ты, наконец, замуж и нарожай целую галерею будущих героев и воинов! Взгляды полковника говорили: послушайся дядюшку, он дело предлагает! Это было ужасно! Господи, хоть бы Генрих всего этого не видел! Если увидел, то уж точно всерьез ее не воспримет! – Мы тут с полковником много чего вспомнили, – проскрипел дядюшка, переводя взгляды с Полины на «чучело огородное». – Думаю, молодые люди простят нас, ежели мы в сторонку отойдем! Вы уж тут между собой сами поболтайте! Полковник по-отечески кивнул ей и исчез в толпе гостей под ручку с ее дядюшкой. Полина столь ядовито глянула на «пугало огородное», что тот даже вздрогнул от ужаса. А девушка оглядела сей вопросительный знак с ног до головы. Черные волосы были сальными, как перья рождественского гуся. Сюртук засыпан белыми хлопьями перхоти. Карие глаза казались бы даже неплохи, но мужской твердости в них было не больше, чем в куске яблочного пирога. Это чудо стояло перед ней и дрожало: – Вы единственный сын полковника? – строго спросила Полина. Губы Карла задрожали: – В общем-то да, но я… – Вы что же, на такой простой вопрос ответа не находите? Карл испуганно замотал головой: – Нет, но я… – Что? Я не понимаю вас, сударь! Музыка играет слишком громко, а вы лепечите что-то столь испуганно! Вам есть что сказать? – Нет! – громко выкрикнул Карл и сам вздрогнул от собственной смелости. – Я… – Не-ет? – ехидно протянула Полина. – Значит, вам даже не хочется поговорить со мной? Карл дрожал, как тоненькая осинка на ветру. Губы тщетно пытались сложиться в улыбку, а в глазах плескался просто отчаянный страх. – Ну же, расскажите мне что-нибудь о себе! – Полина была безжалостна. – Чем вы занимаетесь, сударь? Вы – тоже военный, как и ваш папенька? Карл кивнул головой, как китайский болванчик. – Я… я бы хотел… стать художником, – булькнуло у него что-то в горле. – И вы что же, жениться на мне собрались? – насмешливо спросила Полина. В мгновенье ока Карл побледнел смертельно. Только зубы отчаянно щелкнули, как у щелкунчика деревянного. – Жениться на мне задумали? – повторила Полина безжалостно. Все лицо Карла задрожало меленько. – Н… Нет! – пробормотал он, наконец. – Нет? – разулыбалась Полина. – Значит, жениться не желаете? А чего же тогда со мной разговариваете? Камерный оркестрик на мгновение испуганно смолк, когда Карл бросился прочь из зала. …Казачьи патрули каждый день доносили, что на том берегу Немана скопление неприятельских войск все увеличивается и что-то там затевается. Война приближалась. Полковник Чернышев, работавший ныне при штабе главной императорской квартиры, от души возмущался: – Барклай каждый день получает одобренные государем сумасбродные оборонные проекты, составленные Пфулем и Вольцогеном. Этот их Дрисский укрепленный лагерь – сущая ловушка для русских войск. А кто такой этот Карл Людвиг фон Пфуль? Тупица бездарный. – Все его проекты, граф, свидетельствуют об умственном расстройстве, – согласился Алексей Петрович Ермолов. – Если не о предательстве, – прищурился полковник Чернышев. – Над Отечеством нависла грозная опасность… 7 Холод сводил с ума. Он был страшнее любых пыток: человек устал и хочет спать, а мороз посредь ночи вырывает его из сна и не дает более никакого покоя. Часами можно лежать и дрожать. Голове надобен сон, но тело трясется мелкой дрожью, как на пронизывающем ветру. Фаддей ворочался со стонами, заматывался в одеяло. И крутился, крутился беспокойно на жестком деревянном лежаке, пытаясь принять удобное положение. Какое там, разве оставит проклятая холодина в покое! Булгарин дрожал всем телом, словно в лихорадке. Как же одолел его сей мороз! Прошлые зимы геттингемскому студиозусу не лучше было. Комнатенка меблированная отапливалась отвратительно. В отместку хозяйке он всю мебель почти пустил на обогрев. Никогда, никогда более не мерзнуть! Было темно. Он и представить не мог, который сейчас час-то. Только-только наступила ночь или дело уже к утру идет. Одеяло от холода практически не спасало. Уж тем паче на гауптвахте, где ветер дул изо всех щелей. Десять дней уж он торчал здесь, и эти десять дней ему за долгую зиму показались. Булгарин судорожно натянул одеяло на голову. Он распланировал бегство из казарм до мелочей, как по нотам. Но холод подмораживал волю. Да и не только холод. То, что сказал ему тогда Дижу в лазарете, в последние дни пустило в душе Фаддея глубокие корни. От этих слов было так же невозможно защититься, как и от проклятой холодины. Это была вера в невозможность побега. И страх, что после будет еще хуже, нежели нынче. Если бы Дижу удалось сбежать, мир бы сделался совсем иным. Но Дижу вновь вернули во все тот же свинарник… Нет. Побег из казарм был мечтой, сновидением пустым, из пут которого он все еще не мог высвободиться окончательно. Но не супротив же родного Отечества на стороне кровожадного Корсиканца воевать?! На что ему надеяться-то? Как жить, как дальше жить? Лучше уж полностью отдаться муштре. Она места в голове для размышлений не оставляет. Муштра военная аки пауза в жизни обыкновенной. Пауза слишком затянувшаяся, во время которой к родному дому он ни на йоту так и не приблизился… Фаддей подоткнул одеяло под ноги, чтобы щупальца проклятого мороза не щипали за тело. Нет ничего ужаснее этих бессонных ночей. Эх, послал бы бог, что ли, сон. Во сне-то Фаддей бывал свободен и был волен делать, что заблагорассудится. А еще во сне было не так холодно, и не числился он в солдатах во сне-то. Но именно сон превращал пробуждение в нечто совершенно ужасное. Мгновение какое-то он пытался осознать, где пребывает. А потом как звонкая пощечина: нет, не дома он, не в своей комнатенке даже меблированной в Геттингеме, а на гауптвахте бесправным узником. А вот Мари сниться ему перестала. Больше не погибала она в его снах. Не было ее больше в сновидениях. Ровно и в самом деле под землю провалилась. Раньше-то, когда плохо Фаддею бывало, ничего другого и не снилось даже… И росла в душе звериная почти тоска по женщине. Тоска по женскому голосу, по женскому лицу, озаренному улыбкой. Все это казарменное безумие противно человеческой природе! Нельзя жить так, как устав воинский предписывает. Нельзя. Шаги. Шаги? Фаддей приподнялся, вслушиваясь в шорохи ночные. А, караульные явились не запылились. Ключ повернулся в замке. Ну, и чего им посредь ночи от него-то надобно? Дверь со скрипом растворилась. В щель рука со свечой просунулась, а потом и тень длинная, тощая возникла. Нет, не караульный это… – Пробил твой час. Выкладывай, Булгарин, желание последнее, – прогремел глас в ночи. Фаддей в ужасе на свет свещной щурился. И не узнать, кто к нему пожаловал. И чего от него хотят? Последнее желание? Эко звучит нерадостно… Неужели маршал Даву отомстить восхотел? А тень приблизилась. Огонек свечи на мгновение лик высветил. И Фаддей с облегчением узрел копну белокурых волос. – Цветочек! – удивленно воскликнул Булгарин. – Это ты? – рывком выпростал ноги из-под одеяла и сел на краешек лежака. – Утречко доброе, Булгарин! – с ухмылочкой поприветствовал его сияющий Цветочек. – Да, это я, златой мой вьюнош! – и повел бровями белесыми. – И свечечку тебе принес! – Ты, что ль, сегодня в караульных? – догадался Фаддей. Цветочек устало отмахнулся. – Ну, да. Более или менее я… Фаддей стукнул кулаком по колену. – Эх, знал бы заранее, попытался б тогда бежать сегодняшней ночью! Но да все равно… Рад, рад я тебя видеть! – он быстро поднялся, сделал шаг к Цветочку и выхватил у него из рук связку ключей. – Дай-ка хоть посмотрю на ключики от свободы, дружок! – И взвесил на ладони тяжеленную связку. – Теперь я, аки апостол Петр, старый ключник райский! – Эй, ключи-то отдай! – неуверенно пискнул Цветочек. – Хорош уже глупости делать! – Это какие-такие глупости? – лукаво спросил Фаддей, поглядывая на Цветочка и корча физиогномии буйно помешанного. Цветочек попятился прочь. – Булгарин, отдай ключи подобру-поздорову… – Дурак, я тебя лишь попугать хотел, – сник Фаддей. – Не нужны мне ключи, эвон ты дверь и так не запер… – и бросил товарищу связку ключей. – Неужели ты и в самом деле поверил, что брошусь с ключами по двору казарменному, понаоткрываю все двери и оставлю тебя здесь с твоей дурацкой свечечкой, а? Цветочек смущенно хихикнул. – Все шутишь, да? Хотя… – юноша зябко передернул плечами. – Ты ведь всегда хотел бежать. Кто ж тебя не знает… Фаддей скривил рот. – А вот я в отличие от всех вас не так уверен в своих желаниях! – и вновь присел на лежак. – И что тебя ко мне принесло, дурень? Цветочек протянул теплое одеяло-скатанку. – Я вот подумал… Уж больно холодно у тебя здесь… – Что ж ты раньше-то молчал! – Ага, молчал. А ты мне слово вставить дал? Напугал тут с ключами, – и с ухмылкой бросил одеяло Фаддею, а потом присел рядом. – Привет тебе от Мишеля. А еще он велел передать, чтоб не смел тут завшиветь. Фаддей кивнул. – Ну, уж нет, одну вошечку я для Мишеля точно приберегу. – И от Дижу я тебе тоже кое-что передать хочу. Фаддей удивленно уставился на Цветочка. – Что-о? Он говорил с тобой? Цветочек небрежно пожал плечами. – Да так, немного поговорили. Его к нам поместили. – Ну, и что же? – нетерпение Фаддея все возрастало. – Обожди-ка… Цветочек посветил свечой на стену за лежаком. Словно искал что-то. – Он здесь кое-что выцарапал, когда сам сидел на гауптвахте, – пробормотал он. – Над кроватью, сказал… Ах, вот же оно! «Наполеон! Проклятый мерзавец…» Дальше Дижу не дописал. Фаддей обернулся к стене. – Так это Дижу выцарапывал? – Он сказал, ты докончить эту надпись должен. Фаддей скривил губы в усмешке и кивнул: – Чего ж не дописать. Допишу. Так и передай Дижу, – и заговорщицки шлепнул Цветочка по ляжке. – И это все? Цветочек потерянно опустил глаза. – Проклятие! Так ты ничего не знаешь? Фаддей похолодел. – Что, что я не знаю? – Скоро нас отсюда переводят, а куда – неизвестно. – Это конец! – простонал Булгарин. – Ты точно уверен? Цветочек невесело кивнул головой. – Еще как уверен! Ты бы видел, как офицеры по плацу снуют! Мишель думает, что нас погонят в Испанию. Говорят, Наполеону там сейчас несладко приходится. – И он решил пустить нас на мясной фарш, – с горечью хмыкнул Фаддей. – Как будто нас его проблемы интересуют… У меня, например, и своих хватает! Тем паче сейчас! Булгарин вскочил на ноги. Он непременно должен вырваться отсюда! Вырваться? Ха! О, человек, ты всего лишь ночной горшок господа бога! А все еще дергаешься, все еще сопротивляешься! Фаддей подскочил к стене и с силой ударил по ней кулаком. – Святое дерьмо! – Ты сам сказал это, – вздохнул Цветочек, поднимаясь с лежака. – А нога-то твоя совсем зажила, и то уж хорошо, – он помахал связкой ключей. – Прости за плохие вести, дружище, но знать ты их должен, – и Цветочек двинулся к выходу. – Пора мне. Уж не серчай, а я тебя запру! – Да все в порядке, дурень! Я даже рад, что ты ко мне заглянул. Цветочек хихикнул и выскочил с гауптвахты. Ключ безжалостно повернулся в замке, и все стихло. Тишина и мрак нощной. Фаддей медленно подошел к лежаку и опустился на колени, уткнулся лицом в одеяло. Да, дела становятся все хуже и хуже! Война! Самое жуткое, что вообще случиться может! Вернейшая дорога в Никуда! – Господи! – прошептал Фаддей. – Я не знаю, что ты задумал! Понятия не имею! Но помоги мне выкарабкаться! Сохрани живот мой! А потом замотался в одеяло. До чего же не волен он в жизни своей! Один лишь жуткий выстрел, и не станет Фаддея Булгарина. До чего же все просто! Ужасающе просто. Выжить! Вот что теперь самое главное! Пережить войну, если уж Наполеон ее затеет. А затеет он ее наверняка и вовсе не в Испании. Надо все выдержать, надо научиться убивать. А потом домой, в Россию! 8 Фаддей потерянно глядел в догоравшее пламя лагерного костра. Ветер бросался пригоршнями дыма в глаза. Пахло расплавленной сосновой смолой. Пересаживаться, прячась от удушающего дыма, не имело ни малейшего смысла – этот ветер был вездесущ. Последние дни промчались ошеломительно споро, словно кто-то невидимый торопливо перелистывал страницы скучной книги. Фаддея вывели с гауптвахты в день посещения Цветочка и вновь погнали муштровать на плац. А на плацу здорово все изменилось. Стали поговаривать о «поведении на марше», отпускать разные шуточки. Все указывало на то, что вскоре их бросят в бойню. В марте это стало совсем уж очевидно: набитые скарбом ранцы за плечами – лучшее свидетельство скорого солдатского выступления. А потом дни напролет на марше! Вот когда расплываешься, как кусок масла на сковородке. Дни на биваке. И ночи. Сосновые иголки потрескивали в огне, отпугивая безрадостные мысли Фаддея. Дижу, тот самый дезертир, молча сидел напротив него. Мишель и Цветочек устроились у другого костра. Друг с другом им веселее. А с ним и с Дижу не больно-то поболтаешь. Там, у других костерков, в ход уже пошли бутылки с вином, пряные шуточки служили отменной закуской. Больше всех конечно же старался Цветочек. И только Дижу с Фаддеем предпочитали молчание. Прошло уж, верно, полчаса с тех пор, как они в последний раз перебросились ничего не значащими фразами. Дижу был слишком капризен. Тогда, в лазарете, после экзекуции, он и то казался куда более разговорчивым. А все остальное время из него и пары слов выдавить было невозможно. Он по-прежнему ненавидел всех без исключения. Хотя после прохождения сквозь строй радоваться ему не с чего, он же не собака руку бьющего лизать. Но не один Дижу виноват: остальные тоже шарахались от него с таким видом, будто это он их на экзекуцию согнал. Старались не глядеть на него и, упаси бог, разговаривать. Только Дижу подходил к ним, новобранцы смолкали. Словно боялись ужасной мести неудавшегося дезертира. Интересно, вот о чем этот Дижу сейчас думает? То, что его наверняка что-то гложет, и за версту видно: непрестанно ворошит прутом уголья, и тучами искры взлетают в ночное небо. Черные кудри Дижу свесились на лоб, и глаз почти не видно. И лицо бледное, как та дурацкая луна на не менее дурацком небосклоне. А может, Дижу и впрямь планы мстительные выковывает? Ищет пути расплатиться с теми, кто жестоко издевался над ним? Дижу был для Булгарина загадкой. И отличался от прочих новобранцев, как кочан капусты от разбитых яиц несушки. Не только потому, что удумал тогда бежать. Его внешний вид, его повадки… Рядом с ним все остальные казались детьми малыми, которых совсем недавно мамки за вихры таскали. Строгий взгляд Дижу явственно свидетельствовал о том, что юноше в жизни уже порядком досталось. Куда больше, чем остальным вместе взятым. И плевать он хотел на сию компанию. К тому же Дижу совсем не походил на того человека, что быстро позабудет жестокую экзекуцию. Может, и вообще никогда не простит, до конца жизни ненавидеть их всех будет. Кем же он был, сей Дижу? Откуда он вообще? И куда собирался отправиться, когда попытался сбежать? Верно, сейчас настало время спросить Дижу об этом. Хватит тут исповедовать Великое Молчание. Только требуется подход правильный к Дижу подобрать. Фаддей закутался в попону, обхватил коленки руками. С видимым равнодушием поглядывал Булгарин на огромный сосновый чурбак, брошенный в огонь. – Ты чему-нибудь учился? – спросил он Дижу с деланным безразличием. Дижу вскинул на него глаза, глянул недоверчиво. А потом медленно опустил взгляд. – Я – кузнец, – помолчав, проговорил он. – Кузнец, – протянул Фаддей. – Дело славное, как ни крути. – Вот только банальностей не говори, Булгарин! – резко выпалил Дижу. – Все кузнецы на голову нездоровы! Запомни это на всю жизнь! Если надумаешь податься в кузнецы, уж лучше под карету какую кинься. Казалось, жизнь медленно возвращается в Дижу: он схватил полено и сердито бросил в огонь. А раньше и чувств никаких, кроме ненависти, в нем не наблюдалось. – Кузнецы, – процедил он сквозь зубы, – хотят быть столь же крепкими, как железо, а на голову столь же слабы, как гнилые яблоки-паданцы. Забияки и пьянчужки. Хвалятся по утру тем, сколько вечером в кабаках прогуляли. Скоты, не люди. – Н-ну, русский царь Петр тоже любил работать в кузнице, – ухмыльнулся Фаддей. – А что, не скотом был этот ваш русский царь? – осклабился Дижу, не замечая паники в глазах Булгарина. Как же он смог распознать в нем русского, ведь он поляком всегда назывался?! – Но уж самым главным скотом тот был, у кого я в учениках ходил. Три года ада. Он выжал меня до донышка. Фаддей старался не смотреть в глаза Дижу. – Он… он бил тебя, твой мастер? Дижу кивнул. Потом пригладил черные кудри. – Еще как. Впрочем, так все кузнецы поступают. Ты хоть раз, Булгарин, совал свой симпатичный носик в кузницу, а? – Ну, было дело когда-то. Лошадь подковать, то да се. – Значит, ты мог видеть, как в неумелых руках могут отскакивать молотки и – прямо по носу непутевым подмастерьям! Фаддей кивнул. – Ну, да… Дижу горько улыбнулся. – Я тоже был непутевым подмастерьем. И мой нос кровил целую неделю. А мой мастер только добавлял тычков. Фаддей шумно вздохнул. – А как только я допускал какую-либо оплошность, – прошептал Дижу, с головой уйдя в воспоминания, – выход был лишь один: со всех ног мчаться к дверям! – 3-зачем? – Да потому, что вслед тебе летит молоток. А старик прицеливался всякий раз на славу. Я не знаю, попадал ли тебе когда-нибудь молоток между ребер… – О, господи! Да почему ж он был такой? Дижу пошебаршил штыком уголья. А затем пожал плечами. – Откуда ж мне знать? Почему маршал Даву – сущий зверь? Просто есть такие люди, которым неймется, они обязаны жизнь других в пекло превратить. И ведь никто их о том не просит. Таких и могила не исправит. Фаддей вытянул флягу с вином из своего ранца. – А ты ни разу не пробовал сам кинуть в него молотком? – спросил Булгарин. – Уж и не скажу, сколь часто я мечтал разбить ему кувалдой проклятую башку. А причина того, почему я так и не сделал этого, была лишь одна: я во что бы то ни стало хотел вынести это ученье. Фаддей понимающе кивнул. – Понятно! Назло всему! – Ха! «Назло всему»! – Дижу презрительно сплюнул в костер. – Да просто мне хотелось встать на ноги. Стать хозяином собственной судьбы. Но судьба у нас шлюха известная! Только с ученьем своим покончил, вот в рекруты попал. Комедь заново начинается: я слова пикнуть не смей, за меня другие все решают. Скотство экое, эта наша жизнь! Фаддей сочувствующе протянул Дижу флягу с вином. Тот упрямо мотнул головой, и Булгарин отпил сам. – А отец твой чем занимается? – спросил он затем, по-прежнему мечтая разговорить Дижу. – Ты же мог впоследствии его дело продолжить? Глаза Дижу опасно блеснули. – Ты никак все вызнать собрался, Булгарин? – отчужденно спросил он. Фаддей пожал плечами. – Надо ж хоть немного узнать тех людей, с которыми тебя на войну погонят. Дижу насмешливо присвистнул. – А я-то думал, ты бежать собираешься? – сухо промолвил он затем. Фаддей мотнул головой и вновь приложился к фляжке с вином. – Какое уж тут бежать, – отозвался он неохотно. Дижу хмыкнул: – Конечно, сейчас тебе бежать вовсе не след. Лучше дождись, когда нас в Россию погонят… Фаддей вздрогнул, но Дижу вновь от него отвернулся. Казалось, эта тема его совершенно не интересовала. Странный тип все же! А ведь как подобрался, когда Булгарин про «отца» упомянул. Забеспокоился внезапно… Со стороны маленького сельца, у которого стоял их батальон, неслось дикое собачье тявканье. Словно какие-то псы кости делили. А потом вновь все стихло. – Ну, вот, в сельце на одну кошку меньше стало, – улыбнулся Фаддей, подбрасывая в огонь еще одно полено. Сделалось заметно холоднее. Булгарин бросил взгляд в черное ночное небо. – У нас тоже собака жила, когда я маленьким совсем был, – вздохнул он. – Сучка. Ее Динкой звали. Здоровенная такая, я даже на спине у нее кататься мог. Фаддей закашлялся. Уж больно чадно у костра. – Когда Динка сдохла, мне пять лет минуло, – он уперся подбородком в колени. – Мы ее с папенькой под яблоней похоронили… Рассказывал и за Дижу наблюдал: вновь ведь вздрогнул тот, когда Фаддей про «папеньку» упомянул. У соседнего костра клякнула винная бутылка, покатившись по земле. Пустая. – У меня тоже собака была, – внезапно промолвил Дижу. – Вот только отец ее не хоронил, он всего лишь убил ее. Фаддей сделал вид, что не слушает, а сам навострил уши. Пусть Дижу не думает, что ему охота подслушивать. – Я ей и имени-то дать не успел, – прошептал Дижу. – Какой-то мужик утопить собачонку хотел. Когда я мимо проходил, он как раз в мешок с камнями собаку ту запихивал. Совсем кутенок, от страха описался. Я у того мужика собачонку и выпросил. Взгляд Дижу потерялся в пламени. – Я кутенка того прятал, ведь знал прекрасно, что мой отец отнимет его. А когда папенька уходил в трактир, чтобы напиться до поросячьего визга, я носил собачонке еду и играл с ней… Малыш был моим другом. Соседи-то не позволяли детишкам своим со мной играть, мой отец был падшим человеком, отверженным. Я вообще-то тоже с ними не хотел играть, к тому же у меня был собственный пес. Рудольф сплюнул в огонь. Голос его стал глуше. – Уж и не знаю, сколько у меня тот щен прожил, – верно, недели две, – а потом отец мой нашел его. Пьяный папенька в тот день был. Впрочем, как обычно. Слова не сказал, схватил собачонка за хвост и ударил о стену. Он… он не сразу подох. Я закричал тогда, взвыл. А щенок попытался укусить отца в его проклятую ногу, меня защищая. Он растоптал его. А потом избил меня. Фаддей сглотнул судорожно. Опасные искорки в глазах Дижу. Он уже видел их как-то раз. Тогда, на экзекуции в строю. Это была ненависть, безграничная ненависть, полыхавшая в глазах Рудольфа. Неутишимая и непримиримая. – Он здорово тогда избил меня. Это мне было уж в привычку. Но то, что отец убил мою собаку, убил просто так, я ему никогда не простил. Когда я перестал плакать, я поклялся, что тоже убью его, когда вырасту. Я и в самом деле убил бы его. Так же легко, как газы выпустил бы. – Отца? – едва слышно спросил Фаддей. Дижу смахнул подсохшую грязину с сапога. – У-ф-ф-ф! Отца! – выдохнул он. – Да все равно! Ты ведь не знаешь, каким он был, Булгарин! Когда он напивался, то вел себя со мной, как с кучкой дерьма! А напивался папенька постоянно. Дижу скрестил руки на груди, пристально глянул в огонь. – Особым шиком у него считалось упрекать меня в том, что я убил свою мать, что из-за меня она умерла в родах. А я был тогда таким маленьким, что едва до стола макушкой доставал. И вот стою и слушаю, как убил собственную мать. Хотя и не знал ее никогда. Фаддей вслушивался в рассказ Дижу столь напряженно, что и позабыл о фляге с вином в руках. И вот сейчас вздрогнул, сделал глоток, стараясь унять комок, вставший внезапно поперек горла. У истории Дижу был пряный, почти что горький привкус вина. – Уверен, ты не откажешься дослушать последний куплетец сей песенки, – с горькой усмешкой заметил Рудольф. – О том, почему я так и не сподобился счастья вспороть его пивное брюхо ножом. Еще чего, потрошить великого неудачника! Много чести. После смерти моей матери он ведь не только к бутылке прикладывался постоянно, он играть удумал. И наделал немыслимых долгов, – Дижу бросил в огонь огромную ветку, тут же вспыхнувшую ярким пламенем. – Я проснулся тогда ночью, безумно хотелось пить. Было темно, и я споткнулся о перевернутую скамью, а когда поднялся в полный рост, прямиком в ноги отца уткнулся. Он повесился у нас в поварне. Пламя вновь ярко вспыхнуло, весело потрескивали дрова. – А я стоял и смотрел на него. Я ведь так долго ненавидел отца и до сих пор все еще ненавижу, но в тот момент я просто стоял и смотрел. Так и оставил его висеть там и в ту же ночь навсегда убежал из дома. Ветка прогорела быстро, к ним подступала темная, непроглядная ночь. И такая же мгла царила в душе. Фаддей не знал, что же он должен сказать товарищу. Наверное, молчание и в самом деле золото. Вон Дижу тоже умолк. Только полешки потрескивают негромко. Булгарин всмотрелся в глаза Рудольфа. Все такие же темные, вот только взгляд сделался неспокойным, как будто Дижу со слезами боролся. Теперь он уже не казался упрямым, непокорным дезертиром, скорее маленьким мальчишкой, оплакивавшим убитую собачонку. Мальчишкой, у которого не было никого, даже матери. И которому приходилось бороться с лютой ненавистью отца и демонами в собственной душе. Но даже теперь в этих глазах плескалась ненависть. Ладно б только глаза, ненависть затопила все лицо Дижу, каждую его черточку. Словно ядом пропитала. Тем, кто плохо с ним обращался, он ничего не прощал. Он будет ненавидеть обидчиков до самой своей смерти. – Эй, ч-что за грусть-тоска н-на вас напала? Фаддей резко обернулся. Цветочек ржет как конь ретивый. Только гривы и копыт не достает. А винищем-то от него разит! За белокурой шевелюрой виднелась ярко-рыжая. Ага, на Мишеле повис, шатается аки травинка на ветру. И впрямь Цветочек. – У в-вас л-лица, как будто з-завтра в бой, л-люди! – с трудом пробормотал он. – А п-па-ачему вы к нам н-не идете, а? И, шатаясь из стороны в сторону, Цветочек махнул пустой бутылкой на один из соседних костерков. – Э-эх, р-ребята, я д-давно т-так не с-с-смеялся… в-всю ж-жизнь н-не с-смеялся! – Да, тебе было весело, дурень! – согласился Мишель. – Ты все время одну и ту же историю нам рассказывал! Ладно, хоть Мишель не совсем оставшиеся мозги пропил. – Но вы же смеялись! — выкрикнул Цветочек, выпучивая глаза. – В-все с-с-смеялись! Р-ребята, п-пшли с нами! С… с отчизной по-по-прщаемся! –  Ты попрощаешься! – невесело хмыкнул Мишель. – З-завтра в… в путь, д-друзья мои! – икнул Цветочек, заплетаясь сразу двумя ногами. – Н-надо как с-следует по-по-прщаться! Он качнулся к костру, ухватился за уже занявшуюся огнем ветку, чуть не опалив Фаддея, и махнул ею, как факелом. – Д-да з-з-здр-равствует Н-наполеон! Урра! – Уволь! – отмахнулся от него Мишель, искоса поглядывая на Фаддея и Дижу. – Н-не хотите урра к-кричать? Эх, вы, с-собаки! – пьяно огорчился Цветочек. Новобранцы у других костров уже с любопытством поворачивались к ним. – Это с-свинство, Дижу! – выкрикнул Цветочек запальчиво. – С-свинство! П-пшли пр-прщаться с рр-родиной! – А что, пошли, – внезапно поднялся Дижу на ноги. Пограничный столб, казалось, поджидал Цветочка. Тот в него буквально врезался. Незнамо от чего искры полетели. То ли от горящей ветки, то ли из глаз юнца. Цветочек вцепился в столб, словно в любимую женщину. – Т-так! М-милая родина! М-мы с-собрались здесь… – Короче, дурень! – в нетерпении рявкнул Мишель. – Дорогая ро-родина! – прокричал Цветочек. – М-мы тебя п-покидаем. С-спасибо… за в-все! А т-теперь н-нас убьют во славу Н-н-наплёна! Т-теперь вы пр-прщайтесь! «Ох, Цветочек, ты хоть проспись, чтоб я тебе морду начистить мог», – грустно подумал Фаддей. – Я с удовольствием попрощаюсь, – и Дижу подошел к пограничному столбу. Распахнул шинель и спустил лосины. А затем невозмутимо облегчился прямо на пограничный столб. – Спасибо за шрамы на моей спине, дорогая отчизна, – ласково произнес он при этом. – Можешь и дальше пресмыкаться пред проклятым Корсиканцем. Цветочек икнул от изумления. А потом рухнул на колени и изрыгнул из себя все выпитое той ночью. Прямо на пограничный столб. Фаддей грустно покачал головой. Хорошо же попрощались ребятки со своей отчизной. Он бы со своей так не обошелся. Да, все верно, он против нее воевать идет, пресмыкаясь все пред тем же проклятым Корсиканцем. Господи… А в ближайшем сельце, неподалеку от которого стоял их батальон, было безлюдно, бродили по широкой улице тощие облезлые псы. Покрытые гнилой соломой избенки производили тягостное впечатление. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Александру Павловичу: «Я обошел все дворы и нашел только в двух или трех по старику и несколько больных людей, которые лежали; когда же я к ним входил, то они просили у меня хлеба и говорили, что часть селения их вымерла от голода, а другая разошлась по миру за милостынею, наконец, что они, не имея сил подняться на ноги, ожидают себе голодной смерти в домах своих. Несчастные жаловались на наполеоновские армии, которые в таком даже положении приходили их обирать. Проходя по лугу, я видел нескольких крестьян с детьми, питавшихся собираемым щавелем…» 9 Наконец-то снова весна! Двумя пальчиками Полина заправила непослушную прядку за ухо, но ветер тут же выбил ее из-под шляпки. Солнце вновь заняло свое законное место на небе. Впрочем, облака и тучки пытались вредничать, но отныне они были малы и ничтожны в своих усилиях. Ветер гнал их прочь, как ненужный мусор. На яркой, насыщенной синеве небес им было никак не задержаться. Это было, как новая жизнь. Полина глянула на реку. С пронзительным свистом ветер продирался сквозь спутанные ветви вечно грустных плакучих ив, пристроившихся на берегу. Овальная арка старенького каменного моста отражалась в воде. А за мостом, на том берегу реки виднелся купол церквушки Пречистой Девы. Внезапно на берегу взвилась в небо целая стая голубей. Кто-то, верно ребятенок деревенский, незаметно подкрался к ним и вспугнул из озорства. – Все, как в Венеции, – по-французски заметила Антуанетта, подруга Полины. – Ты не находишь, мон шер ами? – Нет, – спокойно отозвалась Полина. – Здесь в тысячу раз красивее! – Ой, ты только глянь! – вскрикнула в изумлении Антуанетта, вырвалась от Полины и бросилась к берегу, словно любопытная маленькая девочка. – Лебеди! Полина проследила глазами за подругой. Антуанетта была в своем репертуаре. Видя птах или каких-нибудь зверушек, она владеть собой переставала. Интересно, когда сие кончится? В их возрасте уже не пристало слишком громко визжать, завидев какого-то там лебедя. Антуанетта склонилась над водой. Новое платье сидело на подруге просто великолепно. Повезло же ей! Антуанетта была великой победительницей на ристалище новейшей дамской моды. С ее смуглым цветом лица, как у всех южанок, с густыми черными кудрями и огромными карими глазищами юной косули подруга напоминала гречанку, да не простую, а самую настоящую богиню, словно бы сошедшую с античной вазы или театральных подмостков. Венера во плоти, думала Полина, совершенно лишенная зависти. А вот ей самой нынешняя мода с претензией на античность не подходила абсолютно. И зеркало всякий раз безжалостно докладывало Полине правду. С твоей розовой кожей, милая девочка, говорило вредное зеркало, с твоими белокурыми косицами ничего-то в тебе от греческой богини не имеется. И новые платья, купленные у месье Скудери, совсем не хотели сидеть на ней идеально. Словно ряженая она в них какая-то. Полина подхватила подол большим и указательным пальчиками. Ткань-то просто изумительная, самая дорогая. Муслин из индийского хлопка из-за континентальной блокады, устроенной французами, стоит такие же баснословные деньги, как будто какое-нибудь золотое руно. Целое состояние такой муслин стоит. – Четыре лебеденка, – улыбнулась Антуанетта спустившейся к берегу Полине. – Видишь, какая семейка? Совсем молоденькие! Один из взрослых лебедей грозно зашипел на Антуанетту. Выгнул шею по-змеиному, замахал крыльями, ровно врага отгонял. – О-ля-ля! – отшатнулась Антуанетта. – Не нравимся мы ему. – Вот и пошли отсюда, – с невозмутимым видом отозвалась Полина. – Не больно охота общаться с теми, кому мы не по вкусу пришлись. И променад девушек по берегу реки продолжался. Мимо проехала маленькая деревянная коляска, груженная театральными кулисами. Большое позолоченное деревянное солнце, надпись на котором гласила: «При виде сего короля солнце стыдливо прячется за тучи». – Ты только посмотри, Антуанетта! Солнце из придворного театра! Всегда появлявшееся в апофеозе представления! Антуанетта кивнула, старательно тараща глаза, и Полина улыбнулась подруге – как же она любила ее! Всю зиму на нее глядели только подслеповатые глазки ее старого дядюшки. Как два могильных камня. – Как же это я могла позабыть про гала-представление! – ахнула Антуанетта. – Ведь на нем будет сам Наполеон! – Подле которого наша знать вьется, словно мошкара на свету, – хмыкнула Полина. Антуанетта досадливо отмахнулась от подруги. – Везде одно и то же! Во Франции все тоже лизоблюдничают. Повсюду, где бы ни появлялся Наполеон, люди так и валятся ему под ноги. А ему смешно. Они-то ему вовсе ни к чему, зато уж он им ой как нужен. Наполеон знает об этом, и они знают, что он знает. Под ногами девушек тихонько поскрипывала галька. Подле старенькой деревянной лодчонки, привязанной к крохотному колышку, они остановились. В тихом блаженстве подставляя лица теплым солнечным лучам. – Даже окруженный толпой, он всегда одинок, – мечтательно заметила Полина. – Что-то в его внешности есть такое, от чего все остальные, трущиеся подле, начинают казаться такими ничтожными. И знаешь, это околдовывает. Его глаза. Да, я думаю, его глаза, темные, дико-корсиканские глаза наделены чисто гипнотической силой! В них полыхает такое пламя! – и восторженно покосилась на Антуанетту. – Знаешь, в прошлое воскресенье он проехался на своем коне в одиночку по всем улицам! Как в сказке! А белые всадники в черных кирасах следовали за ним на почтительном расстоянии! В этом было что-то такое мистическое! И такое… такое мужественное! Антуанетта вновь отмахнулась от подруги. Непонятно, отчего так, но ее Наполеон не волновал совершенно. – Что ж, великолепно инсценированная комедь для праздных ротозеев. Вот и все. И они неторопливо двинулись по дорожке. – Как ты не понимаешь, ма белль? Наполеон дурачит весь белый свет, убеждая его в том, что он – Князь Мира сего, – возмущенно рассуждала Антуанетта. – Врет, что принесет Европе мир, единство и порядок. А сам что делает? – и подруга грозно округлила глаза. – Собирает войска для новой войны! И с силой сжала руку Полины. Та замерла. Темные глаза подруги беспокойно глянули на девушку. Ну, что еще неугомонная Антуанетта задумала? – Ах, Полина! – вздохнула она. – Я так тебе благодарна за то, что ты приехала. Как же я без тебя скучала здесь! Веришь ли, вот не вынесла бы без тебя! В одиночку! – Что не вынесла бы? Это ты меня спасаешь, вот так-то! Я дома и дышать-то уж не могла, задыхалась совсем! Ты даже не представляешь, но этой зимой я чуть было с ума не сошла! Ты же знаешь моего дядюшку! Консерватор! Революции для него будто бы и не существовало. Да он наизусть всю родословную вплоть до Карла Великого без запинок оттарабанит! И все было бы ничего, если б он меня в покое оставил! Но ведь дядюшка в голову вбил себе, что замуж меня отдать надобно! – Полина удрученно покачала головой. – Да для меня поездка к тебе, как оконце открытое, чтоб воздуху хоть глоточек хватить! Это как… как свобода! Поверь мне, Антуанетта, просто чудо, что вы меня с собой берете! – Ладно, полно тебе на дядюшку сердиться! Хорошо, что он есть у тебя! – Ага, – поморщилась Полина. – Я его, конечно, люблю. Но в роли опекуна он мне радости совсем не доставляет! Да он меня в гости лишь к своим знакомым отпускает. Если ему в том обществе хоть кто-то неизвестен, все, пиши пропало. И все эти попытки выдать меня замуж. Знакомит меня с какими-то стариками, что вместе с ним еще когда-то учились. Мне нужен лишь тот, кто лично мне понравится, а не какая-то там «отличная партия»! Нет, лучше уж держаться от моего дядюшки подальше! Девушки неторопливо шли дальше, распугивая стайки голубей, купавшихся в лужах. – Шарль так долго пытался получить эту должность при генеральном штабе, – вздохнула Антуанетта. – Он очень счастлив теперь и требует, чтобы я находилась при нем неотлучно. Но он будет так занят. Без тебя я бы точно погибла от тоски! Полина чмокнула Антуанетту в щечку. Странное дело, но подруга, кажется, не очень-то рада предстоящему походу Наполеона и их вояжу в Россию. – Поверь мне, будет очень весело! – заверила ее Полина. – Сколько невероятных приключений нам предстоит! – Приключений? – в ужасе переспросила Антуанетта. – Вот уж не думаю, что для нас сии приключения самые подходящие! Полина рассмеялась. – Ах, да полно тебе! Ты сейчас ворчишь, как старая Рози. Помнишь ее? Так постыдись! – Что-о? Я – как старая Рози? – и Антуанетта гневно вытаращила глаза. – Вот, а сейчас ты еще и Наполеона из себя корчишь! Антуанетта фыркнула почти оскорбленно. – Ты ж так любишь Наполеона, мон шер ами! – и довольно похоже передразнила Полину: – «Ах, этот дикий, корсиканский взгляд!» Вот что я тебе скажу, моя дорогая. Уж я-то видела этого Наполеона, когда он еще казался угловатым прыщавым юнцом. Теперь он разжирел и после каждой выигранной битвы, кажется, все больше лысеет! А его глаза, его, ах, корсиканские глаза! Клянусь моей кобылкой Жюли, он оч-чень сильно страдает от запора! Полина буквально взорвалась от смеха. Даже привалилась, обессиленная, к стволу корявой плакучей ивы. – Ах, Антуанетта! – вздохнула она, утирая слезы. – Ты для меня сущее солнышко! Как же здорово, что мы вновь вместе! – Как тогда, когда ты жила у нас, – улыбнулась Антуанетта. – Веселое тогда было времечко! Помнишь еще, какую физиогномию корчила Рози, когда мы чавкали за завтраком? – и тут же передразнила дрожащий голосок старенькой гувернантки: – «Но, мадемуазель! C'est incredible!» Да, здорово мы тогда старушку мучали! Они миновали большую лужайку, на которой мальчишки увлеченно гоняли мяч. Их крики напомнили Полине о событиях ее собственного детства. На шестой день рождения родители повезли Полину в город, чтобы купить ей первую скрипочку. По дороге карета остановилась в маленькой деревушке – лошадь захромала. Тогда с лужайки тоже неслись такие же веселые крики, как и сегодня, и она незаметно от родителей сбежала. Две группки деревенской ребятни прятались за деревянными и каменными изгородями, обстреливая друг друга комьями земли. Ни о чем не спрашивая, она подошла к двум мальчишкам и тоже принялась «за дело». Верно, этим сопливым переросткам Полина в белом праздничном платьице показалась сошедшим с небес ангелом. Но потом черноволосый парнишка торжественно вручил «ангелу» ком земли. Она долго катала и мяла его, пока не получился хорошенький шарик. За что снискала благодарность черноволосого мальчишки. И прониклась невероятной гордостью. А потом откуда ни возьмись появился папенька Полины. Затрещинами разогнал мальчишек, схватил дочурку за руку и поволок к карете. Когда матушка увидела заляпанное грязью платье Полины, сердито раскричалась и велела слуге принести ведро воды и щетку. Все терла ручонки Полины и упрямо повторяла, что баронесса Лидонская не должна возиться с «грязной чернью». Полина же в ответ ревела, не переставая… – Ты только погляди-ка на эту собачку! – восторженный визг Антуанетты даже напугал ее немного. – Какое прелестное создание! За плакучей ивой стоял толстяк с густыми бакенбардами. На нем был старомодного кроя сюртук из зеленого сукна и черный цилиндр с уродливой металлической бляхой. А рядом подпрыгивал крепкий рыжий пес. И что в нем Антуанетта нашла такого? Полина отвернулась. И вздрогнула. Чуть правее стояли два солдата в голубых мундирах наполеоновских войск и о чем-то горячо переговаривались. Один из них был такой же тощий и длинный, как подпорка для фасоли. Фу, сущий молокосос. А вот второй… Кажется, он поглядывает в их сторону? Полина тут же почувствовала, как кровь жарко прилила к щекам, но взгляда решила не отводить. Пусть первый отворачивается. – А он хорошенький, ты не находишь? – шепнула Антуанетта на ушко Полины. – Да, неплох, – отозвалась Полина. – Крупный и сложен атлетически. Полина кивнула, ни на мгновение не отводя взгляда от незнакомца. – И стрижка ему к мордашке. – Да, но говори тише, Антуанетта. Он может услышать. – Ну, вряд ли песик понимает по-французски, – хихикнула подруга. Полина ахнула, становясь пунцовой. Боже, какой стыд! Но Антуанетта не была бы Антуанеттой, если бы на этом прекратились ее шуточки. Без какого-либо перехода она переключилась на двух солдат на берегу. – Вуаля, Полина! Два юных скучающих героя! Какая жалость! Ведь никто не примет участия в их судьбе… Пойдем, поболтаем с ними немного, они наверняка смогут рассказать захватывающую историю своих подвигов! – Ты что, и в самом деле думаешь, что мы должны у всех на глазах заговорить с наполеоновскими солдатами? – ужаснулась Полина. – Твоего дядюшку хватил бы удар! Это точно! Идем же, два бедняги наверняка обрадуются маленькому разнообразию в своей походной жизни! – Кто знает, что они себе навоображают! – Идем же! – Антуанетта была неумолима. – Маршон! – и бросилась вперед. Как на вражеский редут. Полина неодобрительно поджала губы. Ну, и что ей еще остается? Только следовать за подругой. И нацепила подобающую баронессе улыбку. – …Россия! – сплюнул Цветочек. – Да кому ж это в нее надо?! Никому! Фаддей хмуро поднял с земли камешек и бросил его в воду. – Если бы! – вздохнул он. – Одному человеку точно надобно. Вернее, двум. И поскольку в руках у одного из них скипетр власти, он и делает все, что хочет. С каким же удовольствием я вырвал бы у него этот скипетр и наподдал ему между ног… И швырнул в воду второй камешек. Ребенком он частенько такие вот «беляши» на воде пек. Очень скоро им не камешками бросаться придется. Свинец в ход пойдет. По людям метить начнут, а не воду мутить. Безумие какое! Над этим вечно голову ломать можно: почему люди убивают людей? Людей, которых до той поры никогда не встречали, которые ничего плохого им не сделали. Почему сшибаются друг с другом, как олени во время весеннего гона? Он никого не хочет убивать! Он, Фаддей Булгарин, кидающийся сейчас камешками, клянется, что никого не будет убивать! Тем более русских, своих соотечественников! Он – русский, и он не станет убивать своих! Но и эти ребята из французско-прусской инфантерии тоже стали ему своими… – Ну, русские от нас точно по шапкам получат, – с затаенным злорадством заметил Цветочек. – Уж мы-то им покажем! Нашпигуем этих свиней свинцом… Фаддей даже внимания на него обращать не стал. – Эй, Булгарин! – обиделся Цветочек. – Ты меня слушаешь или нет? Куда ты все пялишься? А «пялился» Фаддей конечно же не на Цветочка – это зрелище ему давно прискучило, – а на двух прехорошеньких молодых дамочек. Весьма даже прехорошеньких. Сердце тут же пустилось в пляс. Господи, они к нему направляются! Тут уж и Цветочек обернулся. Хоть бы он пасть свою брехливую закрыл, а то ведь стыда точно не оберешься. – День добрый, месьо солдат! Бонжур! – обратилась темноволосая дама к Цветочку с заметным французским акцентом. – О! Д-добрый д-день, ма-мадам! – смущенно промямлил Цветочек. Кажется, дамы и в самом деле собирались завести с ними самый светский разговор. – Откуда вы, мои герои? – продолжила расспросы темненькая. – Мы… мы из-под Геттингема… Ну, почти оттуда… – пробормотал Цветочек, причем детсковатое его личико совершенно зарделось от смущения. – Ах, из-под Геттингема? Как мило! А сюда что же привело вас? Фаддей с сочувствием подметил, что Цветочек аж взмок от напряжения. Фу, позорище! – Ну, э-э, а мы и сами не знаем, что нас с-сюда привело! Говорят-с, война… э-э… Фаддей перестал вслушиваться в лепет Цветочка. Все его внимание было приковано к белокурой мадемуазель, молча стоявшей за спиной брюнетки. Какой же восхитительный у нее ротик! Такой совершенный! Женственный. Неописуемо точеное личико. Словно произведение искусства. Ожившая Галатея. В неподдельном изумлении Фаддей обнаружил, что брюнеточка уже успела с улыбочкой подхватить Цветочка под руку и потащить к прибрежной кромке. Черт побери! А он явно недооценил Цветочка! Экий он у нас шармер! Подруга брюнеточки по-прежнему стояла рядом. И, кажется, ждала, когда же он заговорит. – Дивный сегодня денек! – улыбнулся Фаддей. – Я… меня Булгариным зовут, Фаддеем, – она улыбнулась, чуть-чуть приоткрыв ротик. Ох ты, не зубки, а сущие жемчужинки! – Рада с вами познакомиться, месье Булгарин! – отозвалась блондиночка, протягивая ему руку. – А я – Полина, баронесса Лидонская. Полина! Господи, что за имя! Просто изумительное имя! Фаддей схватил руку девчонки и потряс. Она улыбнулась в ответ, и Булгарин понял, что краснеет. – Кажется, ваш товарищ весьма увлечен разговором с моей дорогой подругой Антуанеттой, – заметила Полина, бросая многозначительный взгляд на Цветочка и брюнетку. – Может, и вы расскажете мне что-нибудь презабавное, месье Булгарин! – С превеликим-с удовольствием! – знать бы еще, что там столь увлеченно врет Цветочек. – И о чем же мне рассказать вам? – осторожно осведомился Фаддей. – О-о, но вы же солдат, месье, вы многое пережили! Знаете, мой брат Жан – тоже военный. Он сызмальства мечтал стать военным. В письмах он часто рассказывает о своих приключениях. Просто расскажите мне, как вы прожили этот год! Она мягко глянула на него, потянула за руку, приглашая к прогулке. Вот только двинулись они в противоположном направлении – почему-то им не хотелось слушать болтовню Цветочка. – Вы правы, в этом году я и вправду кое-что пережил, – вздохнул Фаддей. – Вы говорите, ваш брат сделался военным? Этого я не понимаю. Я был бы рад никогда не нашивать сего мундира. Был бы просто счастлив жить у себя в отчизне, и чтоб Наполеон оказался просто страшным корсиканским сном. Я даже бежать из солдат собирался… Полина вскинулась вопросительно. – Простите, месье, вы собирались, что?.. Бе… бежать? Ее глаза! О, эти смеющиеся глаза! – Да, бежать, – мужественно подтвердил Фаддей. – Но не получилось. Здесь, на польской границе меня поймали… – Знаете, я ведь тоже куда-нибудь убежать мечтаю, – выпалила Полина. – Жаль, что у вас ничего не вышло! Фаддей изумленно глянул на Полину. – Но вам-то к чему бежать? Вы ж баронесса! – Ах, да, из благородных! — Полина горько усмехнулась. – Вы не поверите, но это и есть моя причина для бегства. – Я и в самом деле пока не могу поверить. Полина рассеянно глядела на реку. – Не так уж это и здорово, быть баронессой. Вы слыхали о пресловутой золотой клетке? Фаддей задумчиво кивнул головой. Кто ж не слыхал о золотой клетке! Не всяк, правда, в ней оказывался. – Знаете, – вздохнула Полина, – моя жизнь и есть такая вот золотая клетка. Снаружи все блестит, все сияет просто ослепительно. Возможно, кому-то такая жизнь даже покажется прекрасной. Но уж больно дорого за эту «красотищу» платить приходится. – И сколько ж? Полина внимательно глянула на Фаддея. – Платить приходится свободой, месье. Моей личной свободой. – О, тогда я тоже знаком с золотой клеткой не понаслышке, – улыбнулся бывший студиозус. – Только нашу клетку называют казармой, и ей явно недостает золотого блеска. Исподтишка Фаддей продолжал разглядывать Полину. Как же она забавно приглаживает волосы! И улыбка у нее просто удивительная. – А что говорят ваши родители насчет золотой клетки? – спросил, наконец, Булгарин. – Мои родители уже давно умерли, – негромко отозвалась девушка. И не успел Фаддей сказать хоть что-нибудь сочувствующее, торопливо промолвила: – Когда мне было шестнадцать, я целый год прожила во Франции у д'Эрвилей. Это семейство Антуанетты. Моя матушка была одержима идеей, что в обществе Антуанетты я стану настоящей дамой. Батюшка знал маркиза, ее отца, уже давно, по службе во французской кавалерии, – Полина тихонько вздохнула. – Там, во Франции, нам было очень весело. Но в один из дней маркиз сказал мне, что на карету моих родителей напали неизвестные. В общем, они… они не выжили. – Мне очень жаль, поверьте, – прошептал Фаддей. – С тех пор я и мои младшие сестренки живем у дядюшки, – задумчиво произнесла Полина. – Он наш опекун и управляет всем нашим имуществом. Большой консерватор во всем. – Да, консерваторы любят опекать всех и вся, все движимое и недвижимое, – Фаддей бросил в воду камешек. – Всегда найдутся консерваторы, дергающие за ниточки человеческих судеб. – Двенадцать! – Что «двенадцать»? – Камешек подскочил на воде двенадцать раз! Я сосчитала, – глаза Полины восторженно сияли. – Ровно дюжина! У меня только три раза получается… Он недоверчиво покосился на юную баронессу. – Вы?.. – Господи, ну, что вы так на меня глядите?! Неужели вы думаете, что я камешками никогда не бросалась? Лучше научите меня, как вы, бросаться! И началось ученье… – …А через неделю я с Антуанеттой и ее мужем отправляюсь в Россию! – в глазах Полины плескалась гордость. Фаддей даже задохнулся от изумления. –  К-куда?  – еле слышно спросил он в неподдельном ужасе. – В Россию. Как будто вы не знаете, что такое Россия! Булгарин изумленно помотал головой. – Мне тоже придется отправиться в Россию. Но вы… ведь будет война, а это – опасно. – Ах, да нет же! Шарль, муж Антуанетты, офицер при штабе Наполеона. Многие штабные берут с собой своих жен. Фаддей помотал головой в отчаянии: – Но почему именно в Россию? Полина скривила ротик. – Золотая клетка, или вы уже забыли? Шарль ведь тоже пленник своей золотой клетки. А потом эта война будет не страшной. Русские сдадутся сразу же, едва увидят нашу армию. Неужели же русский царь будет противиться самому Наполеону? – Вряд ли они сдадутся так просто, – едва слышно прошептал Фаддей. Полина решительно ухватила его за руку. – Вы не думайте, не такая уж я беспомощная. Мой брат Жан научил меня стрелять и держаться в седле, – отчего-то в глазах девушки блеснули слезы. – Вы поймите, Россия для меня единственная возможность убежать, вырваться из золотой клетки. Пара недель свободы, когда я не буду чувствовать себя безвольной марионеткой. – Я понимаю, – вздохнул Булгарин и внезапно схватил Полину за плечи. – Но, баронесса, пообещайте мне, что будете осторожны! И не надо стрелять в… русских. – Обещаю, – улыбнулась Полина и почему-то не стала вырываться из рук Фаддея. – Полина-а! Ты идешь? – издалека крикнула брюнеточка. – Мы опаздываем на ужин! Фаддей поморщился: до чего же у иных женщин голоса визгливые бывают… – Да-да, Антуанетта! – откликнулась Полина. – Иду! – Идем же! – вновь взвизгнула Антуанетта. И Фаддей чуть не застонал с досады. Полина внимательно глянула на бывшего студиозуса. – Прощайте же! И… и… Девушка развернулась и побежала прочь. Вот и все. – Булгарин, вот это да! – рядом уже крутился Цветочек. – Кажется, это были два ангела! Нам же никто не поверит! Врунами обзовут! Давай о них никому не расскажем, Булгарин! Да ты слушаешь меня?! С каким бы удовольствием Фаддей кинул болтливого Цветочка в реку. Может, тогда пыл остудит? 10 Фаддей сжал в руке ее черную ленту. Он нашел бант на берегу реки, в камешках, сразу после ухода Полины. Впрочем, бывший студиозус не был до конца уверен, ее ли это ленточка. Хотя чья же иначе? Цветочек, даже невзирая на свое прозвание, явно не носит благоухающие розами ленты. Он должен увидеть ее вновь! И время для сего свидания обязательно сыщется. Завтра поутру, на рассвете, они выходили. Если он не увидит ее сегодня ночью, то уж не встретит более никогда. Мишель, Цветочек и Дижу уже валялись по кроватям. А Фаддей спать не мог. Все стоял у окна, вцепившись руками в подоконник, вжимаясь разгоряченным лицом в прохладное стекло. Ему надобно решиться. Слишком многое зависит от его решения. Он может все выиграть или все проиграть. И времени у него на это не так уж много. Фаддей всегда задавался вопросом, а есть ли на свете женщина, предназначенная именно ему. Такой ему Мари казалась. Поэтому-то после ее смерти Булгарин даже верить в то перестал, что когда-нибудь повстречается с женщиной, способной околдовать его сердце. Глаза Полины словно ожог в памяти бывшего студиозуса оставили. А ведь и был-то всего лишь взгляд дружеский. А может, нечто большее? Стой, Фаддей, нельзя так очаровываться! То, что Полина говорила с ним, могло многое значить, а могло и вовсе ничего. Но как же доверительно она вела себя с ним! Чего стоит история о золотой клетке! Булгарину тогда весьма по сердцу пришлось, как презирала она собственный мирок «благородных» и тосковала по жизни вольной. Как и он сам. А эти губы! Целовать их, да может ли быть что-то более великолепное в жизни. Интересно, целовал ли ее уже кто-нибудь? Фаддей, не теряйся в мечтах! Но ведь должен же он хоть что-то предпринять! Эх, если б сие так просто все было, месье Булгарин! Он ведь головой рискнет, если из казармы нос на улицу посредь ночи высунет! И что Полина подумает, коли его пред собой увидит? А он, он-то что ей скажет? Мари, Полина – имена, что песня чудесная. Полина пробудила в нем притупившиеся от времени болезненные воспоминания об умершей возлюбленной. А что если он в ней только Мари видеть желает, свой сон оживший? Нет! Там, на речном берегу он ведь о Мари ни разу не подумал. Это здесь к круженью мыслей воспоминание примешалось. А на берегу он лишь ее пред собой и видел – Полину. И именно ее история Фаддея заинтересовала. А что она в нем разглядела? Возможно, ей только поболтать хотелось. Ведь это так волнующе – посудачить ни о чем с простым наполеоновским солдатиком. Верным кандидатом в смертники! Но что ежели в разговор Полина всю свою личную боль вложила? Нет, он обязан выбраться из казармы и со всех ног к ней бежать! Где они с Антуанеттой остановились, Полина тогда во время прогулки сказывала. – Эй, Булгарин! – крикнул Цветочек. – Ты чего маешься? – Он привстал на локте. – Хватит с окном целоваться… – Да ладно тебе, он о своей прекрасной баронессе мечтает, – проворчал Мишель, даже не открывая глаз. – Это она ему голову вскружила? – Мда-а-а, – многозначительно протянул Цветочек. – Это многое объясняет! Если б не знал я Булгарина, точно бы подумал: этот парень влюблен! Булгарин влюблен по самые уши! – Замолчи, парень! – прошипел Фаддей. – Ты что, Дижу разбудить собираешься? – Ох, да не сплю я, – отозвался Рудольф. – Булгарин влюбился! Булгарин влюбился! – Ну и ладно! – сплюнул Фаддей. —Доволен? Теперь все всё знают! Ну и?.. Я к ней отправляюсь! – Понятненько! – пропел Цветочек. – Так ведь и мы с тобой пойдем! – Я тебя убью! – Ладно, ладно тебе, Булгарин, – с трудом поднялся с лежака Мишель. – Ну, понравилась она тебе. Это я понимаю. Уверен, эта баронесса – прелестное создание… – и внезапно отвесил звонкую затрещину Фаддею. – Приди в себя, мальчишка! – укоризненно произнес Мишель, схватив Фаддея за плечи и с силой встряхивая. – Забудь ты ее! Ну, не для тебя она! Не для тебя! Выброси чушь из головы! Нельзя тебе к ней, караульные охраняют казарму. Да и вообще, везде патрули ходят. Они тебя за дезертира примут, сам знаешь, что будет… Кроме того, – Мишель тяжело вздохнул и нахмурился, – кроме того, даже не надейся на то, что такая мамзель захочет иметь с тобой дело! Очухайся ты, наконец! – Я и не утверждаю, что она захочет иметь со мной дело, – возразил Фаддей, потирая щеку. – Я как раз и хотел спросить ее об этом! За спрос денег не берут! – Она – баронесса, Булгарин! – ничуть не смягчился Мишель. – Для нее такие, как ты, – просто грязь придорожная! Да она прикажет слугам гнать тебя взашей! И будет права! – Но ты же ее совсем не знаешь! – обиженно выкрикнул Фаддей. – А ты ее знаешь, да? – взорвался Мишель. – Ты перебросился с девицей парой ничего не значащих слов и навоображал уже бог весть что! Скажи-ка, ты все еще играешь в куклы? Мишель грузно рухнул на лежак. Оставив Фаддея стоять в центре комнаты, точнехонько посередке меж его койкой и дверью. Точно так же себя чувствует игрок, мучительно решающий для себя, бросить ли ему все на кон, чтобы выиграть златые горы или проиграть последнее. – Ты мне только одно скажи, Булгарин, – негромкий голос Дижу вспугнул тишину. – Тебе не кажется странным, что очаровательная, богатая баронесса исключительно тобой заинтересовалась? Нет, на тебя взглянуть приятно, ты у нас парень видный, но она-то могла бы и большего пожелать! По-моему, баронесса просто забавлялась со скуки. – К счастью, твоего мнения никто и не спрашивает, – раздраженно отозвался Фаддей. А ему еще нравился когда-то мизантроп Дижу! – Да ты пойми, – Дижу скинул с себя одеяло, повел могучими плечами. – Сословия разные задолго до тебя придумали. Не знаю, кем ты был до того, как в студиозусы подался, но сейчас ты – простой солдат, понимаешь? Меня удивляет, что ты настолько потерял голову. – А меня удивляет, почему ты никак не заткнешься, – выкрикнул Фаддей. – Ну, что ж, тогда ступай к ней, ничего не имею против, – пожал плечами Дижу. – Возможно, она и обрадуется тому, что ты скрасишь ее одиночество этой ночью! – Замолчи! Фаддей сделал шажок к Дижу и угрожающе помахал у него перед носом пальцем. Дижу наблюдал за Булгариным с самым невинным видом. – Фаддей! Если ей что-то и надобно от тебя, то лишь одно! Только не говори, что ты сам не возжелал ее в мечтах! Фаддей ухватил Дижу за ухо и потянул. – Что я там возжелал и о чем думал, тебя не касается! – презрительно процедил он сквозь зубы. – Это твоя беда, Дижу, только твоя беда, что ты уверился в том, что все люди живут и думают, как ты, столь же ничтожно и грязно. Но, к счастью, ты заблуждаешься в своей вере! И тут сильные пальцы Дижу намертво сомкнулись на запястье Фаддея. Словно железные клешни. Презрительно глядя в глаза Булгарина, Рудольф отвел руку Фаддея в сторону, будто паутину стряхнул. – Значит, твоя баронесса – святая, а я – презренный злодей, да? – спросил Дижу, поднимаясь на ноги и нависая над Фаддеем. – Послушай, Булгарин! – нараспев произнес он. – Мне-то все равно. По мне, ты можешь бежать куда угодно, и пускай тебя пристрелят к чертовой матери. Можешь спать со своей баронессой или просто читать стихи. Меня все это не касается. Но кое-что я тебе все же скажу: если ты сейчас выйдешь за двери, ты для меня что умер! Твоя баронесса – одна из тех, кто приказывал бить меня, из тех, кому ты должен сказать спасибо за шрам на роже. Именно их ты должен поблагодарить за то, что тебя превратили в пушечное мясо. А теперь ступай к чертовой матери. Я же лучше маршала Даву в задницу поцелую, чем с тобой хоть словом переброшусь! Дижу отвернулся от товарища и бросился на кровать. Фаддей отвел глаза – на покрытую шрамами спину Рудольфа он до сих пор без содрогания смотреть не мог. Она ранила больнее затрещин Мишеля. «Вот и все, – подумал Фаддей. – Теперь я и в самом деле уйду!» Но ноги не хотели слушаться своего хозяина. За какого ж дурака они все его здесь держат? Неужели из-за них он должен упустить самое главное в своей жизни? Не может же он разорваться? Частичка его сердца уже принадлежала Дижу, Мишелю и даже Цветочку, но другую все равно «украла» Полина. Фаддей не хотел терять дружбу с Дижу. Его симпатия куда важнее шаткой надежды на любовь женщины. Как же обидно. С сердито-обиженным видом Фаддей стащил с ног сапоги и бросил их в стену. – Ну, наконец-то! Кажется, это Мишель проворчал. – А ты меня в задницу поцелуй! – огрызнулся Булгарин. – Может, ты еще и встретишь ее, – жалобно пискнул из-под одеяла Цветочек. – Ага, встречу! – хмыкнул Фаддей, снимая лосины. – Может, это вообще все сон, а мы на самом деле какашки слепого крота! – Ха! – хихикнул Цветочек. – Тогда это многое объясняет. Например, почему ноги у Мишеля всегда воняют… Да, Булгарин, ты прав. Все это только сон, а мы – какашки слепого крота! Фаддей рухнул на лежак. Дижу молчал. Слишком уж сильно они друг с другом поцапались. И как, как Рудольф с ним говорил! С ненавистью и неприкрытой горечью. Господи, до чего ж все плохо-то! …Наступали июньские жаркие дни. Войска Наполеона нескончаемыми колоннами безостановочно двигались к русским границам. Наполеон был абсолютно уверен в победе. Находясь в Дрездене, он заявлял своим штабным офицерам: – Я иду на Москву и со всем покончу в одно или два сражения. Император Александр еще на коленях будет просить у меня мира. Мне еще доведется обезоружить Россию… Основные силы французов под руководством самого Наполеона сосредоточились вблизи от Ковно. Им предстояло наступление сначала на Витебск, затем на Смоленск, а там и вожделенный приз – Москва. Южнее стояла восьмидесятитысячная армия под командованием Евгения Богарнэ, Наполеонова пасынка. У Новограда и Пултуска находилось семидесятипятитысячное войско под руководством брата императора Иеронима Бонапарта. Ему было приказано действовать против Второй русской армии Багратиона, державшей фронт на протяжении ста верст. Одиннадцатого июня вечером триста французских солдат высадились на русский берег Немана, у местечка Понемунь близ Ковно. Казаки, несшие пограничную охрану, открыли стрельбу. Французы, оттеснив казачий отряд, начали наводить понтонные мосты через реку. Утром следующего дня войска Наполеона ступили на русскую землю. Фаддей торопливо что-то царапал на листе бумаги, уложенном на барабан. – И что ты там пишешь? – не мог не высунуться любопытный Цветочек. Булгарин досадливо прикрыл записи обшлагом: – Неважно, дурень. Но это точно не понравилось бы ни нашему собственному маленькому капралу, ни маршалу Даву и уж тем паче Наполеону. «Это точно, что Наполеону не понравится, – мелькнуло в голове у Фаддея. – Хорошо, что по-русски Корсиканец не соображает». Он записывал то, что запел народ в первые же дни, и записи эти поражали самого Фаддея. «Мы поставили ему столы – пушки медные, Как скатерть постелили ему – гренадерушков, Закусочку ему положили – ядра чугунные, Поилице ему нальем – зелен порох…» Эх, да что-то не спешат генералы русские исполнять слова песни народной. Господи, неужто отвернулся ты от земли русской? Короткая летняя ночь кончалась. Небо быстро светлело, на восточной стороне все шире и шире расплывалась заря. Из лесу потянуло предутренней прохладой, остро пахнуло ландышем. И над речкой, что вилась серебристой лентой среди зеленых лугов, поднимался легкий парок. И Фаддею вдруг показалось, что никогда в жизни он еще не видел такого чудесного утра. Поэтическая душа его была тронута. – Смотри, Цветочек, как красиво тут! – негромко и взволнованно сказал он. – Разве не чудовищно, что мы осквернить эту землю хотим? – Так то не мы, – хмыкнул Цветочек. – Это месье Наполеону надобно, а наше-то дело маленькое. Куда прикажут, туда и идем… Часть вторая ВАРВАРСКОЕ ИСКУССТВО ЦИВИЛИЗАЦИЙ Лето 1812 года 1 К чертовой матери! Господи, неужто на небе так ни облачка не покажется, неся с собой надежду крошечную на маломальское облегчение? Капитан Жильярд вновь опустил руку, коей прикрывал от солнца воспаленные глаза. Обвел взглядом поля, вдоль которых маршировал сейчас их батальон. Мда, а цветики-то полевые и то сникли под палящими лучами. Эх, дождичек бы! Капитан не видел пока никакой угрозы в бескрайних далях этой земли, напротив, она казалась ему прекрасной. Цель? А, кстати, что было целью этого похода? Ну, да, конечно, битва. Ну, а дальше? Почему маршалы так и не дали никаких точных распоряжений? Капитана не покидало чувство, что пора бы уж, давным-давно пора состояться сей решающей битве. Что-то совсем не заладилось по плану маршалов. Не нужно быть хваленым наполеоновским стратегом, чтобы понять: для битвы не хватает самого главного… врагов. Чем больше врагов, тем больше чести. Например, павшим героям. А вот без врагов как-то и трудновато даже. Русские не показывались. Да бывало ли так в истории? Ну, хотя бы раз? Война, которая не состоялась, не получилась, потому что одной из сторон было лень воевать! Да, наверное, такое только в России возможно, в этом гигантском царстве-государстве, где легко может затеряться даже шестисоттысячная неприятельская армия. И такую игру русские вполне могли вести с ними вплоть до Дня Святого Лентяя, если у них не пропадет охота. Просто сбегут от армии неприятеля, дескать, не во вред ей и в пустоте побегать. Может, и трусовато все это со стороны русских, зато весьма неглупо. Да, господа стратеги, великие и непобедимые маршалы на такое не рассчитывали. В войсках начиналось пока негромкое, но все равно опасное роптание, и не только потому, что не хватало провианта и с водой туго. Нет, здесь даже величайшие балаболы чувствовали, что русские водят их за нос. Даже старые рубаки постепенно падали духом. А это означало падение дисциплины. А без нее бой не выиграешь, еще никто за тысячи лет не выигрывал. Чтобы достать хоть какой-то провиант для войск, ежедневно приходилось посылать за фуражом маленькие отряды. Если уж правде в глаза открыто и смело поглядеть, вздохнул капитан Жильярд, мародеров они посылали, разорявших поселения и без того нищих пейзан. И все до последнего отбирали. И поскольку местные людишки оказались мастерами схоронов припаса, чуть ли не все крушить приходилось. А каково маршировать по возделанным полям, безжалостно их вытаптывая? Господи, не мсти ты нам за это, мы – всего лишь жалкие марионетки корсиканского кукловода, господи! Он – командир, он привык воевать, но и ему тошно каждый день маршировать по огромным горам пепла, в которые за сутки до того превратились деревянные домишки. И ветер, ветер безжалостно гонит этот пепел по всему белому свету… Нет, добром это не кончится. То, что пока народ безмолвствует, еще ничего не значит. В один из далеко не прекрасных дней русские за все звонкой монетой рассчитаются. Весьма скоро отплатят, когда солнце, голод и жажда доконают непобедимую французскую армию. Нет, нужна решающая битва. А русских нет, нет противника для этой самой битвы… Вторая русская армия продвигалась в минском направлении. Однако едва передовые части успели переправиться через Неман, как Багратион получил известие, что войска маршала Даву приближаются к Минску. А в тылу появились неприятельские разъезды, настигали войска Иеронима Бонапарта. Маленькая армия Багратиона оказалась в кольце, и кольцо это неумолимо сжималось. План окружения и уничтожения Второй армии был разработан самим Наполеоном. Брат его Иероним, король Вестфальский, имея войск в два раза больше, чем Багратион, не смог вполне самостоятельно решить задачу. Он не обладал военным дарованием своего кровного родственника, медлил, допускал просто непростительные ошибки. Доверить ему одному действия против талантливого русского генерала было очень рискованно. И чревато опасными последствиями. Находясь в Вильно, Наполеон вызвал лучшего своего полководца, маршала Даву. – Король Вестфальский не оправдывает моих надежд, он не исполнил ничего из того, что ему было приказано, – не скрывая раздражения, сказал император. – Допустить соединение русских армий ни в коем случае нельзя. Вам ясно? Возьмите на себя Багратиона… Он – достойный во всех отношениях противник вашей доблести… Когда-то он был правой рукой старика Суворова. – Я имел честь видеть его в действии, – неторопливо протянул Даву. – Князь Багратион храбр, но горяч… – Следовательно, можно надеяться, – перебил Наполеон, – что вы сумеете навязать ему сражение… Посмотрите, маршал, – император махнул маленькой ручкой на разложенную перед ним карту, – как благоприятствуют вам условия… Ваш корпус немедленно занимает Минск. Дороги перерезаются. Войска короля Вестфальского теснят противника с тыла и фланга. Здесь леса, болота… Багратион вынужден будет капитулировать или погибнуть. В его армии четыре или пять дивизий, не больше. Вы располагаете по крайней мере втрое превосходящими силами. – Но я могу отвечать только за действия своего корпуса, Ваше Величество, – вздохнул маршал. – А войска короля Вестфальского… – А я подчиняю их вашему начальству, – нетерпеливо отмахнулся от возражений Наполеон. – Моим именем прикажете Его Величеству исполнить все ваши приказания. Хотя нет, я сам напишу ему. Корпус Понятовского тоже будет находиться в вашем распоряжении… Ну, что на это скажете? – Ваше повеление будет выполнено, сир, – слегка наклонил свою лысую голову маршал. – Отлично! Я даже не сомневаюсь в успехе, когда за дело принимаетесь вы! А через несколько дней, узнав, что Даву занял Минск, император торжественно объявил приближенным: – Багратион у меня в руках! Он никогда уже более не увидится с Барклаем! Но торжествовал он преждевременно. Искусно маневрируя, Багратион вывел армию из окружения и повернул на юго-восток. …Проклятье! Что это там такое впереди? Что-то сбило порядок колонны на марше. Хочется надеяться, совсем не то, чего так долго ждал он, капитан Жильярд… Капитан сплюнул, пытаясь выхаркнуть набившуюся в глотку пыль. – А ну, стой! – прохрипел он, чувствуя пренеприятное покалывание в горле. Замерли на месте взмокшие от пота солдаты, маршировавшие до сих пор по три в ряд. Капитан вытащил подзорную трубу, навел окуляр. Так и есть, оправдались все его смутные опасения! Проклятье! Солдат из второй колонны упал. – Лейтенант Фабье, ко мне! – рявкнул Жильярд, все еще до конца не владея своим голосом. – Кто тот человек? Высокий стройный лейтенант вышел из колонны и доложил: – Да какой-то простофиля из второго отряда, месье капитан! – Капрал Биду! – приказным тоном прокричал Жильярд, хоть покалывание в горле причиняло уже просто невыносимую боль. – Осмотрите его! – Так точно, месье капитан! И пока маленький капрал осматривал упавшего, капитан Жильярд вновь обратился к Фабье, впрочем, тон его стал более доверительным. – Как все это произошло, Фабье? – Как, как… Молниеносно, – вздохнул лейтенант. – Упал, как пустой мешок без костей. Но ясно было, что он первым не выдержит этого перехода. Бедняга, сплошные кожа да кости! Тем временем капрал стянул с валявшегося без памяти «простофили» кивер и расстегнул голубой мундир. Бисеринки пота выступили на бледном лице солдата. – Готов, – хмыкнул Биду. – Ерунду-то не болтайте, капрал! – возмутился Жильярд, хотя был того же мнения, что и его подчиненный. – Приведите его в чувство! Биду приложил палец к шее бедняги. По выражению лица капрала было понятно, что сердчишко несчастного бьется на последнем издыхании. Наконец Биду решительно схватил солдата за воротник, рыкнул ему что-то на ухо и отвесил несколько звонких пощечин. Внезапно солдат открыл налитые кровью глаза, изогнулся – по телу его прошла страшная судорога – и закричал так, что Жильярд заметил, как вздрагивают окружающие его солдаты доблестной и неустрашимой армии. Это был отчаянный визг свиньи, оказавшейся под ножом мясника. Глаза солдата закатились. – Оставьте его в покое, капрал! – возмущенно выкрикнул Жильярд и зашелся надсадным кашлем. Биду решил по-отечески нежно уговорить солдата подняться на ноги, но тот начал биться в придорожной пыли. И рыдать. – Я хочу домой! – выл он, цепляясь за маленького капрала. – Я хочу домой! Я больше так не могу! Отпустите меня домой! Капитан Жильярд нервно оглянулся. Откуда только силы у бедняги взялись? Силы отчаяния. Долго ведь и впрямь не протянет. – Дайте ему выпить, капрал! – потребовал Жильярд, надо показать его людям, что он все еще хозяин положения. Биду порылся в ранце несчастного. – Его фляга пуста, месье капитан, – крикнул капрал. – И в моей тоже пусто. – Надо бережнее расходовать воду, – прохрипел Жильярд. – Позор! Взрослые люди, а ведут себя, как дети малые! Пока он пытался откашляться, лейтенант Фабье молча наклонился над солдатом, пытаясь напоить его из своей фляги. – Браво, лейтенант! – обрадовался Жильярд. – Вы просто мягкосердный самаритянин, затерянный в полях России. Какая прекрасная и трогательная картина! И тут он увидел, как от первого дивизиона, шагавшего чуть впереди, отделился всадник на белой лошади и поскакал прямо в их сторону, поднимая облака серой пыли. Черные густые усы Жильярда нервно задрожали. Сегодня маршал Даву велел оседлать на марше белую кобылу. А его-то здесь как раз совсем и не нужно. Лучше если со всем будет покончено до того, как он сюда пригарцует. – Биду, поднимите несчастного и уложите в телегу с фуражом, да быстрее, быстрее! Слишком поздно. – Почему батальон встал, капитан? – крикнул маршал, останавливая нервно пофыркивающую лошадь. – Почему, почему, – еле слышно фыркнул Жильярд. – У нас небольшой казус, месье маршал! – отозвался он уже во весь голос, садня криком горло. Да, а маршалу-то тоже несладко. На лысеющей голове остатки рыжеватых волос сделались темны от пота и пыли, а две прядки, словно рожки дьявола, торчали из-под треуголки. – А ну, посторонись! – рявкнул Даву солдатам. И те покорно расступились, а ведь только что прикрывали своего несчастного товарища. Попробуй, ослушайся самого маршала. – Так! Значит, у вас казус! Я так понимаю, тот жалкий болван и есть ваш казус, капитан? – в голосе Даву послышалась угроза. – Вы правильно все понимаете, – досадливо скрипнув зубами, отозвался Жильярд. – Ну, и в чем суть сего казуса? – рык Даву был столь громок, что у капитана засаднило в горле. Это ж какую глотку надо иметь, чтоб так кричать. – Он совершенно выбился из сил, месье, – вместо капитана отозвался лейтенант Фабье. – А я вас спрашивал, лейтенант? – обернулся Даву к Фабье. – Неужели наш непобедимый солдат может лишиться сил? А вы знаете хоть кого-то в Великой Армии, кто бы сейчас не устал, лейтенант Сама-Важность? И вновь глянул на солдата. Жильярду даже показалось, что на губах взбешенного маршала выступила пена. – А ну, встать, когда с тобой офицер разговаривает! Солдат вздрогнул. И вновь принялся подвывать тихонько. Его глаза заплыли, слишком пересохшие для хотя бы одной слезы. – Встать! – рявкнул Даву еще раз. – Я хочу домой, – прорыдал несчастный. – Я хочу домой! – И, дрожа всем телом, попытался приподняться. Лейтенант Фабье рванулся к нему, собираясь подхватить солдата за плечи. – Отставить, лейтенант! Он и без вас должен справиться, – приказал маршал. Солдат старался удержаться за ружье. От жалкого его вида в горле Жильярда стоял колючий пыльный комок. Неужели этот корсиканский выкормыш собрался окончательно доконать бедолагу? А маршал рванул коня. – Солдаты, если вы поверили глупой болтовне, – выкрикнул он в лицо инфантерцев, – что ваш батальон отошлют домой, если вы тут слабость свою показывать начнете, то знайте: вы глубоко ошибаетесь, «доблестные воины»! Вам здесь лишь между Россией и преисподней выбирать! Для вас есть только одна дорога, что приведет к родному очагу, и дорога сия зовется победой! Все остальное выкиньте из ваших дурных голов, пока я не велел расстрелять всех вас! – и каждого по отдельности прожег взглядом. – Тебя, тебя и тебя! Понятно? – Так точно, господин маршал! – неохотно гаркнули солдаты в ответ. – Не слышу! – Так точно, господин маршал! – повторили солдаты чуть громче, но еще более мрачно и зловеще. Внезапно Даву вновь обернулся к Жильярду. – Вы мне ответите за этого дурака, капитан! Завтра после отбоя доставите его ко мне! – Боюсь, что капитан не будет этого делать, – усмехнулся лейтенант Фабье. – Да, и почему же нет, лейтенант Самый-Тут-Умный? – в бешенстве процедил маршал. – Потому что сей «дурак» мертв, господин маршал, – еще презрительнее отозвался Фабье. Жильярд рванулся к солдату. Тот лежал в пыли, как деревянная кукла, которой какой-то совсем уж недобрый ребенок поломал все руки и ноги. Капрал Биду приложился ухом к груди несчастного, жадно вслушиваясь, а вдруг все-таки забьется сердце, но потом молча прикрыл мертвому глаза. На мгновение даже Даву растерялся, не зная, что сказать. Словно монумент, сидел на белой кобыле и смотрел на погибшего. Может, все еще считал произошедшее бездарной комедью и ждал, когда же негодный актеришка пошевелится? Жильярд искоса посматривал на своих людей. Э-э, да они никак белее русского снега сделались! Смерть, такая нелепая смерть. Они стояли, будто в сомнабулическом сне. Да и он сам не лучше себя чувствовал, впервые увидев погибших на поле боя. Они ведь этого тихонького простофилю все как один своим товарищем считали. А товарищ для солдата кто? Верно, кусочек надежды, кроха родного дома, и все это сейчас у его людей отняли. А Даву все так же неподвижно сидел на белоснежной кобыле и глядел на мертвого. Неужто в зобу дыханье сперло? Ведь явно не жалеет о том, что какой-то неизвестный солдатишко погиб. Нет, скорее всего, великий маршал сейчас судорожно решает, как ему еще над ними покуражиться. И тут жутковатую тишину разорвал крик: – И как тебя только гнев господень не поразит, мерзавец! Жизнь вновь вернулась в маршала, дернувшего головой как взбешенный бычок. Глаза Даву в тот момент полыхали расплавленным металлом, в этом Жильярд был готов поклясться хоть перед священником. – Кто это сказал? – спросил маршал на удивление спокойным тоном. – Кто это сказал, я спрашиваю? Нет ответа. – Кто это сказал?! – прорычал Даву уже в полную мощь, и солдаты вздрогнули. Но все равно лишь молча косились в ответ. И тут Жильярд понял, что ему знаком этот солдатский голос. Да если б он его и не слышал никогда, все равно б догадался: Дижу, дезертир. Конечно, с чего бы ему любить маршала после приснопамятной экзекуции! А кроме того, только Дижу настолько безумен, что может решиться на оскорбление великого маршала великого императора. Ну, вот, еще один мертвец, и все в один день! Нет, это уж слишком! Даву дал шпоры кобыле, та взвилась в испуге. Исполненный ненависти взгляд маршала буравил ряды. – Кто это сказал? Какой бляжий выродок? Я жду! Солдаты молча сносили взгляды и крики Даву, гордо, непроницаемо. Ни один из них не шелохнулся. Никто и не думал выдавать товарища. Было ясно, что Даву так просто не отступит, не в маршальских принципах было отступать. Ну, вот… – Кто из вас выдаст мне имя негодяя, – внезапно выкрикнул маршал, – того я еще сегодня определю в штаб. Клянусь! Ого, что удумал дьявол! Искушает! Да еще как! То, что пообещал маршал, разве что с раем солдатским уравнять можно! Спасение жизни, возможность не сделаться обычным пушечным мясом! «Вот, что дарю Тебе, коли поклонишься мне!» Выдержат ли пред лицом искуса солдатики? Друзей у Дижу не было. Сейчас непременно кто-нибудь удумает подножку ему подставить. Доблестные воины всегда знали, что он презирает их. Ведь непременно с ним сейчас за это презрение поквитаются. И в самом деле на некоторых лицах уже читалась определенная нерешимость. Тридцать сребреников манили. Но пока все молчали упрямо. Ну, сейчас маршал судилище устроит. Даву соскочил с кобылы, выхватил пистоль из седельной сумки и ткнул в голову ближайшего солдата. Так, Булгарин, этот поляк из второго отряда. – Ты! – в голосе маршала появились визгливые нотки, верный признак неконтролируемого бешенства. – Ты назовешь мне имя негодяя или умрешь! Считаю до трех. Р-раз… «Крепкий парень! – мелькнуло в голове у Жильярда. – Интересно, сдуется? Ведь мерзавец отступать не будет!» Булгарин замер, глядя мимо маршала в бесконечные дали. И лишь бледнел лицом. – Два, – произнес Даву, взводя курок пистолета. Боже мой, Булгарин! Ведь лейтенант Фабье, старый руссоист, еще в казармах в Пруссии восторженно рассказывал ему, что Фаддей дружит с Дижу, единственный из всех. Ведь Булгарин тогда даже экзекуцию сорвал! Но что-то между ними потом произошло и с тех пор ни словом друг с другом не обмолвились. Неужели Булгарин сейчас Дижу выдаст? Фаддей слегка приоткрыл рот. И вздохнул, не произнеся ни слова. Черт побери все на свете! Что за молодец-парень! Жильярд выхватил свой пистоль из-за пояса и приставил к виску… маршала Даву. – Месье маршал, спокойствие! Сейчас вы осторожно уберете ваш пистоль прочь. Иначе я лишу блестящего стратега его драгоценной головы, – негромко проговорил Жильярд. – Я тоже считаю до трех! Маршал сначала даже не отреагировал, попытался сыграть неустрашимого. – Это вы, капитан, сейчас же уберете оружие прочь. Вы что же, совсем обезумели? Я ваш маршал и могу устроить вам множество неприятностей. – Маршал! Ваш пистолет! – резко выкрикнул Жильярд. – Капитан! – взвизгнул Даву. – Сегодня же я велю разжаловать вас, уж это я вам обещаю. Жильярд видел, как у Булгарина, которому пистолетное дуло упиралось прямо в переносье, дрожат от страха крепко сжатые губы. – Боюсь, не успеете, месье маршал. Вы не имеете права убивать ни в чем не повинного солдата, – проговорил капитан резко. – Учтите, у меня не дрогнет рука спустить курок. Причем я-то как раз буду вправе. Мой долг защищать моих людей от несправедливости. С огромным трудом маршалу удалось овладеть собой. В груди Даву что-то разъяренно клокотало и булькало. – Капитан! Вы разве не слышали, что ваш солдат оскорбил меня? – Очень даже хорошо слышал, мой маршал! Безобразие, но это еще не повод расстреливать невиновного. – Вы что же, хотите превратить поход Великой Армии в поход висельников и негодяев? – Нет, не хочу. Но я не могу допустить убийство. Даву, как бешеный пес, оскалил желтые зубы. Пес, который не может смириться с тем, что наглый котяра поставил ему шах и мат. Кажется, маршал сейчас взорвется. – Мой маршал! Я вовсе не пророк божий, – торопливо проговорил Жильярд. – Но одно знаю точно: есть только два пути покончить с безобразием. Или вы уберете оружие, и я тотчас уберу свое. Или же вы прямо сейчас пристрелите сего солдата, и тогда я пристрелю вас. Сто девятнадцать человек засвидетельствуют потом перед императором, что прав был я, а не его прославленный, но такой мертвый маршал. Так что вы решите, месье? Жильярд чувствовал, как пот струится по его спине, да что там, даже ноги в сапогах и то взмокли. Безумие, совершенное безумие! Булгарин памятником стоял на дороге, но в глазах его бушевала самая настоящая буря. Буря отчаяния. Даву опустил пистоль дулом в землю, выстрелил, так что взлетели бурунчики пыли. Жильярд молча спрятал оружие за пояс, не сводя глаз с окаменевшего солдата. Обгоревшее на солнце лицо маршала пошло морщинами. – Второй батальон… – прошептал Даву, странно покачивая головой. – Второй батальон… – и вновь кивнул. Никак не сдюжил? И Жильярд вновь собрался схватиться за пистоль. – Домой вы уж точно не вернетесь, – улыбнулся тут маршал. – Об этом я позабочусь. Вскочил на лошадь, дал шпоры коню и помчался в сторону первого дивизиона. «Эх, для пущей убедительности не хватает только, чтоб твердь разверзлась и Даву провалился в преисподнюю в облацех серы», – усмехнулся Жильярд. Нет, каков мерзавец! – Так, а теперь в путь! – крикнул капитан. – Пусть видит, что мы уже на марше! Булгарин! Вечером поможешь капралу Биду похоронить того беднягу с честью! На-а-аправо! Медленным шагом! Марш! Колонна вновь пришла в движение. Жильярд зашелся от кашля. К чертовой матери! Как же ему избавиться от этой боли в горле? Первую тысячу шагов Булгарин вообще ни о чем не думал. Просто молча переставлял ноги да глядел на черные сапоги марширующего впереди солдата. Эти сапоги жили своей, особой жизнью, ни в чем не завися от своего хозяина и видя смысл собственного бытия в непрестанном движении вперед. Фаддей машинально поправлял то ремень ружья, то лямки ранца – взмокшая от пота одежда мерзко липла к телу, а лямки терли, терли, терли кожу. Но об этом он сейчас не думал. Вообще не думал. Первую тысячу шагов его голова была пуста, как еще неисписанный каракулями лист бумаги. А потом медленно, словно капля за каплей со сводов хладной пещеры разума, в его сознание начали проникать частички реальности. Он даже боялся той мысли, что смог выжить, как будто она, эта мысль, могла притащить вслед за собой маршала с направленным в лицо Фаддея пистолем. В то, что опасности для его жизни больше нет никакой, Булгарин никак не мог поверить. Лучше уж вообще не думать! Никогда еще он так не молился, не кричал господу, как в тот момент, когда пистоль в руке Даву вытанцовывал танец смерти у его лица. Он выкрикнул из своей грешной плоти всю душу, он бросил ее к ногам бога в мольбе, чтоб не спустил маршал жуткий курок. Он так отчаянно предлагал жизнь свою и душу господу, что в тот момент Всевышнему было не до Великой Армии Наполеона Буонапарте. У Всевышнего был только Фаддей Булгарин. Булгарин уже много недель не молился богу. Просто забывал об этом. Каждый день он тупо начищал сапоги. Каждый день готовился к бою, который непременно станет для него последним, потому что в своих он стрелять не станет. Интересно, а к чему готовился Дижу? Этот парень, казалось, плевать хотел на смерть. Да и на жизнь – тоже. Удивительно, что никто так и не выдал Рудольфа, хотя после той отвратительной экзекуции пропасть между ним и остальными солдатами стала еще глубже. Но ненависть к маршалу оказалась сильнее нелюбви к Дижу. А может, еще и донесут на него Даву, кто ж знает. Ссора из-за Полины… Эк давно все это было, никак больше месяца прошло. Слова проклятья, брошенные маршалу, были первыми, что Булгарин услышал от Дижу за это время. А ведь Фаддей после той ссоры долго голову над загадками неразрешимыми ломал! Интересно, а любил ли кого-нибудь Дижу? Как-то и не представишь даже… Но кто знает, что у него на самом деле в сердце творится? Другие-то на каждом шагу о девицах балабонили. Только Дижу молчал, как воды в рот набрав. Обида на отца, на мастера-кузнеца, обида на жизнь, словно черная плащаница, укрывала Рудольфа. И мрак захлестывал сердца тех, кто оказывался поблизости от него. Теперь вот и маршалу досталось. Дижу, победитель драконов. Как какой-нибудь герой древности. Вот только у них кудри в легендах чаще всего золотистые… Ах, да что он все о Дижу-то думает! Фаддей, ты выжил! Пусть ненадолго, но ведь уцелел! 2 Дождь! Господи, неужели это все-таки дождь? Фаддей шел под хлещущими струями, упиваясь каждым шагом. Вернее, восторг был вначале. А вот теперь… Вот это небо! Что за небо! Оно казалось столь мрачным, словно никогда на нем не светило солнце яркое. Облака, тучи клубились, наплывая друг на друга, как гигантские волны морские. Кроны деревьев, как яростные и великолепные ведьмины метлы, раскачивались на ветру. Дьявольская буря, и впрямь угодная душе сатанинской. Она хлестала в лицо ледяным дождем с такой яростью, что, казалось, в людей кидается зловредный черт гигантскими снежками. Июль на дворе, а ночь эвон какая ледяная. Булгарин в какой уж раз смахнул с лица воду. Эко, пальцы неметь начали! Кожа на лице сморщилась, как у обезьяны старой. Скоро и на всем теле сморщится. Неделями их на зное выпаривали. Каждая капля воды была драгоценнее мешка золота. А теперь вот разверзлись хляби небесные и, кажись, потоп всемирный не за горами. Одежонка насквозь промокла. При каждом шаге в сапогах хлюпало и чавкало. Да и ноги сбиты в кровь, на правой пятке образовался пузырь размером с хороший рублевик. Груз в ранце начинал давить на плечи, а дорога, вспаханная сотнями, если не тысячами сапог в эту ночь, превратилась в сплошную болотину. И когда привал-то, наконец, объявят? Самое малое они уже часов четырнадцать на марше провели. Что-то в последнее время везло им на такие вот длительные переходы. А с него уж хватит! Ему сухая одежонка надобна, живое тепло костерка и сон! Да брюхо бы чем набить с устатку! Да кто ж его слушать в чертовой Великой Армии будет! Росчерком пера, будто подтверждая возмущение Фаддея, черное небо прочертила яркая вспышка, на долю секунды сделав его нестерпимо белым, как снег. Они вымотались. Дальше никто просто и не смог бы идти. Хоть чем им грози командиры, сейчас их уже ничем не проймешь. Если они не остановятся, то он просто упадет. Прямо в отвратительно чавкающую под ногами жижу. Вновь вспыхнула молния, а вслед за ней и гром оглушительный грянул. Фаддей почувствовал, как волосы у него на затылке дыбом становятся. В ярком всполохе видно было соседей. Один из них, итальянец, рухнул в грязь, закатив глаза и странно изогнувшись всем телом. А во рту… во рту пистольное дуло, застрелился бедняга. Прости его душу грешную, господи! Вот и еще один не выдержал, руки на себя наложил. И как только может человек сам над собой сдушегубничать? Как может так просто от жизни отказаться? Фаддей никак уразуметь сего не мог. Скрежещи зубами, глаза зажмурь и живи с божьей помощью! Нет на земле ничего, чтоб окончательнее смерти было, так почему же до последнего не цепляешься за бытие земное, человек? Мертвых – исключая этого, слишком уж жуток вид самоубивца в бурю диавольскую – больше не боялись. Уже давно сделались они такой же частью неотъемлемого Наполеонова похода, как и дерьмо, проклятья и голод. Тот бедолага был первым из бесчисленной массы солдат Великой Армии. Они усеяли путь войска, словно столбы верстовые. Путь, начавшийся смердяще-разлагающимися трупами лошадиными, далее проложенный телами человеческими, что не сдюжили похода Великого Корсиканца и пали загнанные. На похороны их времени больше не оставалось, теперь уж не останавливались, чтобы глаза павшим товарищам прикрыть. Их просто бросали у дороги. Когда же проснется он от сего сна кошмарного? Нет, пора бы им остановиться. И как только тощий Цветочек все это выдерживает? Бедняга, Фаддей начинал беспокоиться за него, запасов сил уже ни у кого не оставалось. Остановитесь же! Пожалуйста, остановитесь! Фаддей стиснул зубы. Тут небо вновь прочертила яркая вспышка. Мимо их пешей колонны на взмыленной лошади промчался какой-то всадник. Сзади где-то шел Жильярд, если уже не рухнул от изнеможения. Хотя вряд ли, капитан-то крепкий. Тут и в самом деле голос Жильярда взрезал стену дождя: – Стоять! А ну, стоять! За спиной у Булгарина эхом пронесся голос лейтенанта Фабье: – Стоять! А ну, стоять! И батальон замер. Вздох облегчения пронесся по рядам. – Наконец-то! – обернулся Фаддей к Мишелю, шагавшему справа. – Не радуйся, так просто от нас не отстанут! – хмыкнул Мишель, безуспешно пытаясь сбить грязь с сапог. «О, господи! – мелькнуло в голове у Фаддея. – Ведь еще палатки ставить, огонь разводить, а потом спать в мокрых портках!» Сменную-то одежонку они давным-давно повыбрасывали, чтобы ранцы спину не тянули. Кто ж знал, что поход столь долгим окажется и что ему, Фаддею, не улизнуть из войска никак будет? Но что же им не дают команды-то на бивак устраиваться? Булгарин обернулся, недоуменно поглядывая на капитана. Ага, кажется, отдыху «адью» сказать придется… – Батальон! – рыкнул Жильярд. – Бегом! Марш! Да никак он совсем обезумел? Солдаты как один к командиру обернулись. Даже в глазах лейтенанта Фабье неприкрытое отчаяние мелькнуло. – Батальон! – вновь крикнул Жильярд. – Бегом! Марш! Никак Даву над ними опять изгаляться надумал? По колонне прошелестел шепоток проклятий и угроз в адрес маршала. – Я всегда говорил, что мы в самое пекло попали! – прохрипел Мишель. – Держитесь, камерады! – запаренно прокричал лейтенант Фабье. «А что если с места не сдвинуться? – мелькнуло в голове у Фаддея отчаянное, – что тогда?» И побежал, а не то стопчут. Побежал, как кукла диковинная механическая. Побежал, аки овца в стаде. Надо бежать, иначе камерады в грязь вмешают. Из луж прыскало водицей, из-под сапог бегущих впереди грязь летела в лица теснившихся сзади солдат, застилала глаза. Сущая битва с болотной жижей. Возможно, это и будет та самая великая битва, о которой говорили гениальные стратеги Корсиканца? Великое сражение отбросов с дерьмом. Наполеона с русской грязью. Смертельный спектакль. Кто-то из передних задал вдруг безумный темп. Камерад свинский! Плечи болели, будто на них ярмо деревянное надето. Проклятая сабля на каждом шагу по боку била. Приходилось рукой придерживать, чтоб кости не раздробила. А до чего уж бежать эта сабля мешала! Внезапно Безье, солдат, бежавший впереди, ушел сапогом в жижу. И не успел вновь ногу выдернуть, как Фаддей на него налетел. Безье с криком в жижу рухнул. Но Булгарин уж мимо пробежал. А оборачиваться никак не мог, хотя и понимал, что все, конец Безье-то. Из-за него колонна останавливаться никак не станет. Безье был мертв, раздавлен ногами собственных товарищей. Они больше не были людьми, стадо взбешенного зверья и – точка. Думать на бегу – непростое занятие. Мозг съеживается до размеров крохотной одной-единственной точки, выкрикивающей телу: «Беги, беги же!» Мишель от усталости мычал, как старая корова на выпасе. Да и сам Фаддей больше уж совсем ноги передвигать не мог. С правого бока началось колотье, которое становилось все болезненнее и болезненнее. Когда же они остановятся? Он продержится еще минуты две, не больше. А потом упадет. Фаддей силой заставил себя подумать о Полине. Когда он думал о ней, то мог дольше продержаться. Если уж суждено им когда-нибудь еще свидеться, то эта встреча за все наградой станет. И это придало Фаддею сил. Колонна начала запинаться, словно о стену незримую ткнулась. Вслед за остальными остановился и измученный Фаддей. Жилы пульсировали в горле, словно лопнуть собирались. Булгарина скрутило чуть ли не вдвое. Мишель рукавом смахнул каплю из носа. Молча. Говорить сейчас никто не мог. Да только не слишком ли рано они обрадовались: ведь не было приказа становиться на привал. Что же там за помеха такая бегу их безумному? И вновь молния взрезала небо. Ага, кажется, там впереди речонка какая-то, теперь-то он точно слышит. Значит, им через речонку ту перебираться. Если этот сатана Даву еще чего-нибудь не измыслит… – Ты только глянь на этого мерзавца! – сквозь зубы с ненавистью процедил Мишель. – И как только такие из чрева женского на свет выходят… Фаддей прищурился – уж больно ослепляет пронзительный свет молний – и увидел маршала, гарцевавшего на другом берегу на красивом жеребце с явственным удовольствием оттого, что их батальону страдать приходится. Ему они за все «благодарствую» сказать должны. Значит, маршал и впрямь им мстить удумал. Ну, вот и до речонки добрались, пришлось ружья на плечи вскидывать. Хоть и мала речонка, а как разверзлись хляби небесные, и то из берегов вышла. И быстрая до чего. Эвон как впереди бегущие с течением борются. – Надеюсь, наш Цветочек выдержит, – закашлялся Фаддей. – Не думай ни о чем! Не смей! – отозвался Мишель. А потом они ухнули в воду. В ту, что показалась нестерпимо ледяной; в ней точно ни о чем уж не подумаешь – ко дну мысли-то, аки каменья, тянут. Фаддею изо всех сил приходилось бороться с течением, что пыталось унести его в безнадежное никуда. На самой середине речки – вода как раз доходила Булгарину до груди – течение взялось за него со всей силой. В какую-то секунду Фаддей чуть не потерял равновесие. Неужели речонка возьмет его себе? Ну, уж нет! Булгарин рванулся вперед. А маршал Даву всего в нескольких метрах от него гарцевал на коне по бережку с дьявольской ухмылкой на губах и, казалось, только того и ждал, чтоб Фаддея уволокло водой на тот свет. Представив, как впечатывает морду Даву в здоровенную каменную стену, Фаддей пытался выбраться на берег. От напрасных усилий его уже начинало мутить. Мари! Зовешь, что ли? – Давай же ты! – прокричал Мишель. Да-да, камерад, дружище, он постарается, он не сдастся! Мишель ухватил его за руку и потянул. Через несколько шагов Фаддей почувствовал себя куда увереннее. Шатаясь, они выкарабкались на берег. – Бегом марш, мои герои! – раздался рык Даву. «Чтоб ты сдох», – подумал Булгарин. Но никто и с места не сдвинулся, хотя приказ маршала уже передавался по рядам. Ни у одного из них сил более не оставалось. Еще находясь в воде, Фаддей заметил, что Дижу выбрался на берег. Слава богу! А как же Цветочек? Этот-то выкарабкался ли? Дождь лил с небес, не переставая. Он хлестал в лицо так, что сбивалось дыхание, что окружающие казались выходцами из мира теней. И тут раздался жуткий крик, крик, который перекрыл завывания ветра и шум дождя. Дорогу батальону преградило артиллерийское орудие. Да огромное до чего! Да еще и ушло двумя колесами сразу в дорожное месиво. Человек двенадцать французишек пытались вытянуть пушку из грязи на канатах, другие изо всех сил толкали ее сзади. Но орудие ни на пядь так и не сдвинулось с места. Канониры скрипели зубами, ругаясь что есть мочи и крича на тех, что тянули канаты. Да разве ж это делу-то поможет? Эко зрелище! Непогодь безумная, грязища непролазная, издевательства непосильные, эти замученные, лишенные уже и толики надежды лица, в которые дождь изо всех сил плюется. Изорванные ветром крики, тьма непроглядная, бессмысленность человеческих стараний. Фаддей внезапно вспомнил о картинке, которую обнаружил еще мальчишкой в одной из книг, картинке, что долго тогда преследовала его во снах: души потерянные, грешные, корчащиеся в аду, страдающие в лапах мелких бесенят с ухмыляющимися мордами. Вот и эти канониры таковы: крутятся вокруг пушки, а та и на палец с места не сдвинется, эдакий символ вечных страданий, что так на картину и просится. Пушкари те словно прикованы цепурами железными к пушке своей, неразрывно и навсегда. Сие груз их тяжкий, от которого не избавиться пушкарям никогда. Унтер-офицер, надсадно орущий на них без перерыва, казался Фаддею тем самым унтер-бесом. Рассекает плетью воздух, словно люди его и не люди вовсе, а клячи, орды загнанные. Колонна начала молча огибать пушку, безостановочно маршируя вперед. Эх, если б взяться ему когда-нибудь за кисть да нарисовать их поход в полотне огромном, он бы обязательно в центр триптиха своего сию сцену поставил. Уж больно душевно являет она цену истинного товарищества и единства в Великой Армии: безжалостное противоборство с себе подобными, чистейшей воды эгоизм. Канониры-французы были слишком горды, чтобы просить их, пехоту, о помощи. А их батальон никогда бы добровольно ручонки пачкать не вздумал. Вот и маршировали мимо в гробовом молчании. Не удостаивая артиллерию и взглядом. Даже слова в поддержку не сказав. Да нет, не картина все это, не часть триптиха надуманного, пекло сие адово. Молчат людишки, не помогая друг другу ничем, страдают и еще много страдать будут. Каждый лишь о собственной выгоде думает, о собственном брюхе и о собственной чести. И, в конце концов, не будет им пути. Фаддея передернуло до дрожи, да не только потому, что ему дождь ледяной за шиворот затекал. Что он делает, с кем идет плечом к плечу? Ведь он им чужой, а они – ему. Враги они ему, а он с врагами супротив своих же выступает. Дружбу тут водили лишь до тех пор, пока в одной лодчонке утлой сидели. Пили вместе, смеялись, терпя вместе много дурного. Все это соединяло их. Но что будет, если кто-то из них в дерьме увязнет, как та пушка? Кто бы дальше пошел, а кто помочь остановился? Ну, в Мишеле он еще уверен, даже в Цветочке, коли тот совсем из сил не выбился. А вот с Дижу никогда не знаешь, поможет ли, хотя именно ему он верил больше всего. Но как быть с остальным батальоном? Да уж точно мимо бы молча прошли, в этом Фаддей был уверен. Здесь все сплошное лицемерие. Они в аду. И каждый в преисподней думает только о себе. А он сам как же? Насколько сам он изменился с того январского дня, когда решил бросить учебу в Геттингеме и вернуться на родину? Он не хотел сдаваться, не хотел отказываться от того, во что верил. Но знали ли Мишель, Цветочек и Дижу, что могут на него положиться? И могут ли? Завязшая в грязи пушка напомнила ему историю доброго самаритянина. Ведь еще немного, и он бы остановился, искушаемый желанием броситься на помощь пушкарям. Но именно ему, Фаддею, этого и нельзя: пушку-то ту тащат по русским палить… А ведь мимо Безье он пробежал. И вот теперь тот мертв. И никто о нем не спросит, разве что лейтенант поутру при побудке. Команда становиться на привал вырвала его из плена невеселых мыслей. Наконец-то! Они скучились на опушке. Рядом с ним был Мишель, Дижу он тоже видел, а вот где Цветочек? Нигде бедняги не видать. – Ты дурня нашего не видел? – обеспокоенно спросил Мишель. – Люди добрые, предчувствия у меня нехорошие. Выдержал ли он пеклище такое? Фаддей молча кивнул, смахнул с лица капли дождя. Булгарин и хотел что-то сказать, да только сглотнул судорожно и еще раз головой мотнул. – Ты тут оглядись! – сказал, наконец, – а я пойду, поищу его. Мишель исчез в пелене дождя. Фаддей тоже принялся беспокойно перебегать от одного товарища к другому, заглядывая им в лица. И всюду словно ударялся больно об отупевшие взгляды, о замученные усталостью лица. Но ни один из этих взглядов не принадлежал Цветочку. И тут он увидел тощую тень, вжимавшуюся в дерево. – Цветочек? – крикнул Фаддей. – Цветочек, это ты? Тень шевельнулась. – Да? – слабо прозвучало в ответ. – Булгарин? Фаддей вздохнул облегченно. – Да, я это, – отозвался он, бросаясь к Цветочку. Лицо того было только бледным пятном неимоверного страдания. Фаддей похлопал камерада по плечу. – Все-таки мы выкарабкались, правда? Цветочек кивнул. А потом внезапно свесил голову, скрыл лицо в ладонях и тихонько заплакал. – Я… я больше не могу. Он больше и в самом деле не мог. «Вот и этот готов попрощаться с этим миром!» – ужаснулся Фаддей. Булгарин робко погладил друга по голове. – Ты уже смог, дурень! Ты выкарабкался, а хуже, чем сегодня, уже больше не будет. Цветочек кивнул и попытался сдвинуться с места. Фаддей еще раз ободряюще похлопал его по плечу. Все-таки все они сдюжили – и Дижу, и Мишель, и Цветочек, и он сам. Сколько других солдат осталось валяться в придорожных канавах, Булгарин не знал. Он об этом и не думал даже. Те, что были важны для него, все же уцелели. Пока. …Они вошли в поместье его родителей. Опустевшее поместье, которое он помнил иным, в котором так любил бывать в раннем детстве. И вот теперь в него вошли солдаты Великой Армии разбойного корсиканца. И он – с ними, не гостем долгожданным, а врагом, готовым убивать, жечь, глумиться… Фаддей поправил кивер и двинулся к конюшне. Отодвинул деревянную задвижку и проскользнул внутрь. Все так же где-то под крышей суетятся ласточки, обустраивая свое гнездо, все так же пробивается сквозь щели смутный свет дня. Пыль, неподвижно висевшая в воздухе, отдает серебром. Все так же. И почему-то сразу становится трудно дышать. Булгарин жадно втянул в себя воздух. Домом, домом пахнет – прелым деревом, пылью, грязью. Фаддей осторожно огляделся. Правильно, враги все так должны оглядываться, а не то их мигом из засады-то и прищучат. Нет у тебя больше дома, камерад! Он тихо двинулся в дальний угол конюшни, где на крючьях висели седла и упряжь, вжался лицом в седло, стянул кивер и провел рукой по волосам. Эко отросли-то, и сальные какие. Грязным врагом проник в дом, теперь чужой дом. Дом, все секреты которого он почему-то знает. Фаддей разворошил сапогом кучу соломы на полу, открывая крышку лаза. Там точно есть овес. И осторожно спрыгнул в погреб. Ага, так оно и есть! Во камерады обрадуются! Он запустил руку в один из мешков. А повезло-то еще больше – мука, самая настоящая мука, не один лишь овес! Булгарин отряхнул руки. Враг, враг ты и есть, родное поместье на разор пустил… …Дижу попыхивал трубочкой у конюшни. – Однажды нам отомстят за то, что мы творим! – с горечью сказал ему Булгарин. – За все! И куда как страшно отомстят! Это я тебе обещаю! Сейчас, кажись, мы в победителях числимся, но трепещи, ежели окажемся в проигравших. Отплатят нам тогда той же монетой. Уж будь уверен! Дижу молча выколотил о сапог трубку, вновь набил табаком. – Ну, и что ты там нашел, великий следопыт? – спросил невозмутимо, не удостоив Фаддея даже взглядом. – Представь себе, нашел, два мешка овса и мешок муки. А ты? Дижу ответил не сразу. Он внимательно разглядывал набитую табаком трубку. Поджег табачок, раскурил. Неторопливо спрятал огниво и вскинул глаза на Булгарина. – Вот чего мне так давно не хватало, – прошептал блаженно. – Нет, я ничего не нашел, камерад. А чужие дома я грабить непривычный. Ты вон тоже в барский дом не сунулся. – Хорошо, что нам телегу дали, – отвел глаза в сторону Фаддей. – Загрузим мешками и – к Жильярду. Дижу в который раз пожал плечами. – Загрузим так загрузим… «Вот она, последняя возможность поговорить по душам», – подумал Фаддей. – Послушай, Дижу! То, что я тогда наговорил тебе до похода… Ну… В общем, мне очень жаль. Дурак я… – Да? – сделал еще одну затяжку Дижу, выпуская клубы дыма через нос. – А я и в толк не возьму, о чем это ты. Забыто все уже давно, – еще затяжка. – Ты в следующий раз хотя бы предупреждай, на что мне обижаться надобно. На этот раз плечами пожал Фаддей. Ну, что тут скажешь? – Давай мешки, что ль, грузить, – вздохнул он… …Лошадь больше напоминала столетнего одра, нежели фуражирную скотину Великой Армии. – Черт, и подкована-то плохо, – проворчал Дижу. – Чего ж ты не скажешь капитану, что был когда-то кузнецом? Дело-то для тебя плевое – лошадей бы подковывал, значит, под пули не лез бы. Дижу презрительно скривил губы и помотал головой. – Не-а, так не пойдет! – Да не дури ты, Рудольф! Это могло бы жизнь тебе спасти! – Булгарин, – тяжко вздохнул камерад, – я ж дезертир или ты забыл уже? Так что в кузнецы меня все равно не возьмут. Лучше уж ждать своей пули да вот стишки сочинять. – Стишки? – в недоумении вскинулся на товарища Фаддей. Дижу и стишки? Это что-то новенькое. – Так ты стихами рифмоплетствуешь? – Да. – Серьезно? – Ясное дело, серьезно! – Так давай, покажи! Дижу вновь пожал плечами. – И покажу. Вот… Батальон? Я брошусь вон… Так-то… – Еще! – Поход – берем речку в брод. Фаддей разочарованно покачал головой. – Чего это ты? – настороженно прищурился Дижу. – Ты только не злись, камерад, но поэт из тебя никудышный… – Ха! – весело закинул голову Дижу. – Сам так сочини… А он уже и так навитийствовался в своей жизни. До того, что врагом родного дома стал… …Чуть позже Фаддей обнаружил убитого русского вестового. В черезседельной сумке его Булгарин нашел бумагу. Ага, приказ Багратиона по армии! «Господам начальникам войск вселить в солдат, что все войска неприятельские не иначе как сволочь со всего света. Мы же – русские!» «А я-то кто? Не иначе как сволочь…» – потерянно подумал Фаддей. 3 Храпела Антуанетта сверх всякой меры. А ведь рулады ее обычно так начинались: глубокое, ровное дыхание, в нем было даже что-то умиротворяющее и убаюкивающее. Зато потом… Совсем как ее бабушка, задремывавшая в большом кресле после того, как три минуты книгу почитает. Вот и Антуанетта тоже. Хотя винить ее не приходится – дороги ужасны, карету эвон как потряхивает, укачало бедняжку. И только на колдобине подбросит, ротик подруги мгновенно приоткрывается и несется такая вот рулада храпа. Раскатистое крещендо, а под финал булькающий звук или сладкое почмокивание. Затем воцарялась почти невыносимая тишина, антракт в концерте храпа, Антуанетта вообще переставала дышать, словно бы захлебнувшись. Но не успевала Полина разбудить, растолкать ее, Антуанетта вновь испускала торжественную руладу, утыкаясь подбородком в грудь. Полина зажмурила глаза, чтобы хоть несколько драгоценных секундочек не видеть то, что видела бесчисленное количество часов, дней и недель: Антуанетту напротив, блаженно храпевшую во сне. Окно кареты альтернативой зрелища тоже не радовало. Нет, обзор из оконца вполне удобный. Вот только пыль из-под колес кареты и копыт такая поднимается, что трясется карета по дорогам в облаке желтовато-коричневой пыли. Впрочем, в последнюю неделю уж много дней и ночей зарядили исправно дожди. Но и радости в дожде тоже никакой. Вместо пыли жижа болотная. Пустыня дерьма. Полина нервозно побарабанила пальцами по кожаной обивке сиденья. И как это она только решилась сопровождать Антуанетту в сем путешествии? Как только могла тогда радоваться безутешной этой одиссее? О, господи! Еще никогда не чувствовала она себя такой никудышной, такой ненужной, такой никчемной. И эта карета. Сущая печка. Пот струился изо всех пор, платье к коже, словно клеем каким, прилипло. А еще воняло от них, как от куска зрелого сыра. И попробуй открой оконце, вмиг в грязище вся изгваздаешься. Поневоле взгляд ее вновь в Антуанетту уперся. Теперь та подложила руку под щечку, кошечкой свернувшись. И такая невинная, овечья какая-то улыбочка приклеилась к губам подруги, что и не поверишь, что прямо сейчас раздадутся утробные рулады храпа! Жуть сущая! Антуанетта умоляла ее пуститься в сие путешествие. Почему? Чтобы ей не очень скучно было. Фантастика! Именно что фантастика! И вот теперь сиди, Полина, в карете, да пальцы с отчаяния ломай. В начале пути они хоть болтали без устали. У них еще было о чем посудачить, да и Антуанетта еще держалась часа два прежде, чем в сон провалиться. Но «счастье» сие длилось недолго – первые четырнадцать дней. Если уж это путешествие и закончится когда-нибудь – а они почитай два месяца в пути, – то хоть чем Полина поклянется, Антуанетта откроет заспанные глаза и, зевая, спросит: – Ка-ак? Мы уже приехали? Полина не знала, как ей далее-то себя вести. Уж слишком бессовестно относилась к ней Антуанетта. Было б Полине из чего выбирать, она бы прямо сейчас из кареты чуть ли не на ходу выскочила бы. Да куда там: сиди в карете подле своей соузницы. Золотая клетка, из которой так хотелось улететь Полине, вырваться, в реальности катилась по дороге на четырех колесах. В этот момент Антуанетта несколько раз выразительно всхрапнула. А потом воцарилась тишина, подруга пробормотала что-то сквозь сон и вздохнула. Полина изо всех сил зажмурила глаза. Ох, если бы во фляжке оставался хоть глоточек вина! Какое там, пуста фляжка, уж много дней, как пуста. Хочется надеяться, в какой-нибудь деревеньке, где остановятся они на вечер, найдется винцо. Ее нервам необходим сей нектар богов для успокоения. Иначе ее точно колотить начнет. Без вина даже хуже, чем в обществе вечно дрыхнувшей Антуанетты. Если быть честной, чертовски хуже. У Антуанетты хотя бы муж для всяких там надобностей имеется. Достойный восхищения, нежный супруг, ежедневно носящий подругу на руках и разделяющий по ночам с ней супружеское ложе. Целующий ее, шутящий с ней, любящий ее. Когда Полина видела эту парочку вместе, еще острее ощущала она собственное одиночество. Не одиночество, а боль лютую, которую и утишить нечем. Карету подбросило на ухабе, кучер резко остановил лошадей. Ох, и здорово же у нее от такого толчка все внутри взболтало. Антуанетта потянулась, зевая, словно спала на перине мягчайшей. – Ну? Выспалась? – спросила Полина нескрываемо враждебным тоном. Но Антуанетта все еще пребывала в царстве сновидений и ничего не заметила. – Я даже ногу отлежала, – промурлыкала она. – О-ля-ля! О-ля-ля! О-ля-ля! Как же это вечное «о-ля-ля» может действовать на нервы! Большое спасибо за столь продуктивную беседу в дороге! О-ля-ля! – В последнее время ты кажешься мне чересчур усталой, – заметила Полина вслух. – Да, я все время такая усталая, – вздохнула Антуанетта. – Но во сне время проходит незаметно, а это хорошо. Тебе тоже следует почаще спать. Полина вообразила, как выбрасывает Антуанетту из кареты, и никто из эскорта даже не замечает подобной «потери». Антуанетта перековырнется в пыли да в ней и останется, а вместо того, чтобы звать на помощь, закроет глаза и блаженно захрапит. – Колбаски хочешь? – заботливый голосок Антуанетты вырвал Полину из сладостных мечтаний. Быстро же она колбаску из корзинки с провизией выкопала! Вон с какой жадностью нарезает. Спать и жевать – и тогда все будет хорошо! О-ля-ля! – Нет, мерси, – мотнула головой Полина. – Ой, да, бон аппети! – Посмотри вон в той корзиночке, может, у нас еще остался медок? – спросила Антуанетта с набитым ртом. Полина недоверчиво глянула на подругу. – Что ты хочешь? Мед? Мед с колбасой? Так… Скажи мне, ты… ты беременна? Антуанетта даже жевать перестала. А Полина похолодела от ужаса. Обе таращились друг на друга во все глаза. – Ты беременна? – повторила Полина. – Антуанетта, это правда? Антуанетта зажмурилась и нехотя кивнула. – Д-да, у меня будет ребенок. Полина была слишком изумлена, никаких слов в этот момент не хватало, она лишь метнулась к карете и обняла подругу. – У тебя будет ребеночек, боже! О, Антуанетта, я ушам своим не верю! Ты станешь мамочкой! В глазах Антуанетты блеснули слезы. Сначала Полина подумала, что это слезы радости. Да нет, не больно-то радостно выражение Антуанеттиного личика. – Ну, что, что, мон шери, милая? Ты… ты ведь плачешь! – Полина схватила руки подруги и принялась нежно поглаживать. – Э-э, да ничего… – отстранилась Антуанетта. – Какое там ничего! – свела бровки Полина. – Что-то тебя угнетает! Ну, скажи же, скажи, что такое? – Я… – Антуанетта утерла слезы. – Шарль еще ничего не знает. Он… – Ты ничего еще не сказала ему? – изумленно перебила ее Полина. – Но… – Он… – выдохнула Антуанетта. – Он не может держать при себе беременную жену, тем более в России. Я стану для него обузой, как ты не понимаешь? Полина откинулась на жестковатую спинку сиденья. – Но, Антуанетта! Он же… – Полиночка! – всхлипнула Антуанетта, и слезы вновь хлынули у нее из глаз потоком. – Я не хочу рожать моего ребенка на какой-нибудь русской конюшне! Я… – Антуанетта! – Полина подсела к подруге и крепко сжала ее руку. – У тебя такой замечательный муж, – прошептала она ей на ушко, —да он от радости до небес подпрыгнет… Антуанетта только головой покачала. – Вот уж не думаю, что подпрыгнет, – прошептала она. – Скорее уж, сильно огорчится. – А ты хотя бы знаешь, на каком ты месяце? Вновь мотает головой. – Я ведь не очень давно окончательно убедилась. – Но тогда чего ж ты волнуешься, где ребеночка рожать будешь? К тому времени мы дома окажемся. Антуанетта наморщилась. – Откуда такая уверенность? – почти с упреком спросила она. – В сей момент ни один человек не знает, как долго все это протянется! Возможно… Полина помотала головой. – Антуанетта! Успокойся сейчас же! Ты на все слишком… слишком трагически смотришь! Боюсь, что тяготы пути и впрямь перебор для тебя! Ты должна обо всем рассказать Шарлю, вот увидишь, все не так уж плохо! Антуанетта вновь начала всхлипывать. Впрочем, на этот раз недолго. Кажется, подруга Полины постепенно приходила в себя. – Да, конечно, дольше я не могу скрывать от него мое положение, – едва слышно прошептала она. – А и не нужно ничего скрывать, вот увидишь, – улыбнулась Полина, целуя подругу в лоб. – А теперь поспи-ка ты, моя дорогая! После таких волнений тебе покой надобен. Антуанетта тяжело вздохнула и кивнула хорошенькой головкой. Уже закрывая глаза, она произнесла: – Я так рада, что ты со мной, милая Полина! Ты у меня настоящая подружка. Без тебя бы я точно сошла с ума. С не совсем чистой совестью Полина пересела на свое прежнее место. Шли проливные дожди. Русская пехота утопала в грязи. Артиллерия застревала в размытых дождем оврагах. Заготовленного фуража и продовольствия не хватало. И все же солдаты на тяжелые переходы не жаловались, сохраняли бодрость. Все нетерпеливо ожидали боя с неприятелем. Офицерам полковника Чернышева спать почти не приходилось. Разведывать действия противника – дело не из легких. Тем паче когда покоя никакого нет от великого князя Константина. Тот пытался в работу разведывательную вникать, ничего в ней не смысля. А войска тем временем продолжали отходить на восток. Император Александр, вняв советам близких людей, изволил наконец отбыть из армии со своими «великими стратегами», чем несказанно всех обрадовал. Полковник Чернышев квартировал вместе с самим Багратионом. Багратиону он нравился своей образованностью, умом, горячностью, упрямством и какой-то отчаянной храбростью. Проснувшись как-то ночью, Багратион увидел, что Чернышев в ночной рубашке и с неизменной трубкой в руках сидит на постели у сколоченного из ящика стола и что-то пишет при свете огарка. – Послание возлюбленной, что ль, сочиняешь, а, полковник? – хмыкнул князь. – Нет, князь, тут сочинение совсем иного сорта, – отозвался Чернышев. – Рапорт императору пишу… – Это по какому же поводу? – нахмурился Багратион. – Желаю принести себя в жертву Отечеству, – немного патетически произнес Чернышев. – Прошу послать меня парламентером к Наполеону… – И что же дальше? – А при подаче бумаг императору французов я всажу ему в бок вот это… Чернышев повернулся, выхватил хранившийся под изголовьем кривой кинжал и махнул им в воздухе. Багратион от неожиданности вздрогнул. Он не сомневался, что Чернышев, решительный характер которого ему был хорошо известен, точно сделал бы это покушение, если б его послали и если б… – Верю, друг, в доброе твое намерение послужить Отечеству, – произнес командующий Второй армией. – Однако имей в виду, что не так все просто обстоит, как ты представляешь. Монархи и деспоты плохо заботятся о народе, зато свои драгоценные особы охраняют весьма бережно… – Да, князь, пожалуй, вы правы, хотя… – Чернышев не досказал, задумался. «А еще и доглядчик мой куда-то пропал», – мелькнуло в голове горестное. Когда карета, наконец, остановилась, Шарль тотчас же к ним бросился. На лице явственно читалось, что соскучился он по своей прекрасной женушке. «Что за мужчина!» – подумала Полина. Ведь за два месяца не устал ежедневно выносить Антуанетту из кареты и одаривать долгим поцелуем. И, как всякий раз, в сцене сей пиесы жизни, ее вновь охватило чувство нестерпимого одиночества. Сама она, как шаловливый ребенок, из кареты выпрыгнула. Оглянулась, не надеясь узреть хоть что-то примечательное. Селение как селение. – Ты нашел для нас квартиры, Шарль? – капризно проворковала Антуанетта. Ничто в ее хорошеньком сияющем личике не напоминало больше о слезах и заботах. – Мы остановились там, шери, – с улыбкой ответил он, махнув рукой в сторону приземистого домишки. – Хозяин гостеприимно уступил его нам. «Привет вам, клопы», – пронеслось в голове у Полины. – Себастьян, неси вещи! – приказал Шарль кучеру, под руку с Антуанеттой направляясь в сторону ветхой избы. – Я немножко пройдусь, – крикнула им вслед Полина. – В лес только одна не ходи, Полин! Слышишь? Это крайне опасно, – отозвался Шарль и исчез в доме. Полина пожала плечами, смахнула непослушную прядку со лба. С ней обращаются, как с маленькой девочкой из сказки, которую любил рассказывать ее дедушка, дабы предостеречь любимую внученьку от опасностей в жизни. Слишком поздно сегодня предостерегать. Вот захочет и пойдет в лес. Из избы, мимо которой проходила Полина, раздался громкий крик. Всадники из эскорта, как обычно, не поделили спальные места. Вот они – точно малые дети! Ага, тропинка. Ни мало не сомневаясь, Полина двинулась в сторону леска. Пейзане, видимо, здорово перепугались. Интересно, а они знают, что происходит? Что идет война? Может, они их за какой бродячий актерский балаган держат и в любопытстве ждут, когда представление начнется. Впрочем, один аттракцион у них точно есть! Антуанетта, чудо-храпунья. Нет, это слишком зло! Пора бы обуздать свои мысли! В конце концов, Антуанетте сейчас ой как непросто. Ее подруга в интересном положении! Это невероятно как-то. Да она сама еще ребенок. Или уже нет? Полина тихонько всхлипнула. Ей уже почти двадцать лет, а Антуанетте зимой только восемнадцать исполнилось. Она на целых два года старше своей подруги и у нее до сих пор не было мужчины, а вот Антуанетта очень скоро будет мамочкой. За последние недели ей ни с кем даже познакомиться не удалось, есть от чего впасть в отчаяние. Интересно, а тот солдат этими же местами проходил? Вряд ли, конечно. Шарль считал, что армейские сюда носа не сунули. Далеко ли сейчас месье Булгарин? И что сейчас делает? Может, и в живых его нет вообще. Ах, да что за дело ей до этого солдата? Так, вода где-то шумит. «Наверное, ручей, – пронеслось в голове Полины. – О, пожалуйста! Пусть там будет ручей!» Она приподняла юбку и побежала по тропинке. Господи, какая она вся липкая, мерзкая от пота, до чего платье к телу неприятно приклеивается, и этот запах. Просто фи! Тропинка становилась все круче. За поворотом она увидала небольшую речонку, резво бежавшую по камням. Торопливо скинула с ножек туфельки, стащила платье и последние метры бежала, что есть мочи. Взвизгнув, влетела в ледяную воду. Круглые гладкие камешки приятно массировали ноги, вода пощипывала кожу. Недолго думая Полина откинулась на спину на мелководье, набрала полную грудь воздуху и ушла с головой под воду. Камешки вжимались в замученное в тесной карете тело. Вода остужала, смывала пот и грязь. Вода убаюкивала, подобно колыбельной. Полина открыла глаза и взглянула в небо. Такое впечатление, что она летит. Свобода! Вот только холодновато, придется из воды-то вылезать. И тело все пупырышками пошло. Полина кинулась к берегу, там хоть солнышко вечернее пригреет. Зубом на зуб не попадая, девушка выжала волосы, растерла руками бедра и села на камешек. Вот, будто заново на свет родилась. Словно и не сидела целый день в жуткой карете. Полина в задумчивости перебирала камешки. Надо же, какой смешной, на маленькое блюдечко похож! На маленькое блюдечко… Фаддей Булгарин, тот самый солдат, ведь это он так камешки такие называл. Кидать в воду камешки, как «блинчики печь». Полина сжала камень. Господи, она ведь тогда ему в шутку пообещала, что когда у воды оказываться будет, то камешками кидаться начнет. И тогда не хуже его научится «блинчики печь». А ведь с тех пор ни разу как-то не удавалось. И ни разу о той игре не вспоминала. Полина поднялась и повертела камешек в руке. Красивый. Словно шестой палец к ладони прирос, плоский, гладкий. Жаль даже его в воду-то кидать. Она положила камешек в сторонку на платье и поискала другой. Этот толстоват, но для первого броска вполне сойдет. Плюх. Ушел в воду. И вообще не прыгал. Полина нахмурилась. Ужо погоди! Какое счастье, что ее в этот момент никто не видит! А то ведь за дуреху-распутеху сочтет! Она подхватила первый камешек, что лежал на платье, и, взвизгнув, кинула его. Запрыгал по воде, как форель. Семь раз подпрыгнул! Полина замерла на месте, как громом пораженная, и недоверчиво смотрела на воду. – Семь раз, – прошептала она. – Семь раз! – Теперь девушка восторженно взвизгнула! И взмахнула руками, как молоденький куренок крыльями. Стояла на берегу и громко визжала от восторга. Маршал Даву чувствовал себя скверно. Упустив под Минском русскую армию, он мог объяснить причины этой неудачи тем, что король Вестфальский плохо исполнял его приказания. Но чем объяснить дальнейшее? Король, получив нагоняй от императора, обиделся, да и отбыл из армии. Даву теперь самостоятельно распоряжался стотысячным войском. Никто не мешал осуществить замысел императора. И все же этот хитрец Багратион с поразительной, непостижимой ловкостью продолжал ускользать из рук! Да еще дважды – под Миром и Романовом – нанес сильнейшие удары французскому авангарду, разгромили добрый десяток превосходных кавалерийских полков! И вот под Смоленском Первая и Вторая армии русских соединились. Эта военная кампания никак не походила на те, которые Наполеону приходилось вести прежде. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу: «Местных жителей французам обнаружить не удается, так же, как и пленных взять; отставших от армии по пути не попадается; шпионов у них нет. Армия находится среди русских поселений, и, тем не менее, если мне позволено будет воспользоваться этим сравнением, она подобна кораблю без компаса, затерявшемуся среди безбрежного океана. Через несколько дней после прибытия французского войска в Витебск, чтобы раздобыть продовольствие, приходилось уже посылать лошадей за десять-двенадцать лье от города. Оставшиеся жители все вооружались; французам же невозможно найти никаких транспортных средств. На поездки за продовольствием изводят лошадей, нуждавшихся в отдыхе; при этом с риском быть захваченными казаками или перерезанными крестьянами, что частенько и случалось». Мысли о мире теперь все чаще и чаще приходили в голову французского императора. – Я хочу мира, и я не был бы требователен в вопросе об условиях мира, – признался он Арману Коленкуру, – если б Александр прислал ко мне доверенное лицо, мы могли бы быстро прийти к соглашению… Есть много способов уладить дело так, чтобы русские не остались слишком недовольными и не убили Александра, как его отца… 4 Цветочек был мертв. Фаддей смахнул каплю с носа и вытер ладонь о мундир. Глаза пристально следят за маленьким костерком на краю лагеря, очень одинокому костерку. Была ночь, солдаты устроились подле огня. Им хоть немного хотелось развлечься, избавить головы от тех мерзких мыслей, которых они поднабрались на марше. А вот ему было сейчас не до шуток. Он хотел одиночества. Цветочек умер… Прошло уже две недели с того безумного бега сквозь бурю. И тогда Цветочек находился на волосок от гибели. Прошелся по лезвию бритвы, с одной стороны которой жизнь, с другой – смерть, но все-таки удержался, выстоял. После той ночи они верили, что ничто на свете уже не сможет доконать их. Три дня после того марша они отдыхали. Три дня оставались на одном месте. Но война никому не позволит насладиться спокойными деньками. Она уже упрятала их в свой волшебный сундук, готовя новые беды и ужасы. Она, война эта, уже поняла, что нужен такой страх, перед которым все прежние померкнут. Все началось с легкой головной боли. Большинство солдат о ней молчали, не хотели признаваться в эдакой смехотворной слабости, как раскалывающаяся черепушка. Цветочек был первым, кто начал жаловаться. Конечно же всерьез его жалобы никто не принял. Сочли действием жары и посоветовали пить побольше. А ведь тогда его еще можно было спасти. Фаддей всхлипнул с несчастным видом. У некоторых головные боли сопровождались сильным жаром. А вот у Цветочка – странное дело! – жара как раз и не было. Батальонный лекарь Бернье был в ужасе, когда начался мор. Больные уходили в лес, и больше уже никто из них к товарищам не возвращался. Офицеры объявили бедолаг дезертирами и устроили самую настоящую охоту. А когда нашли, все враз понятно сделалось. Фаддей помнил, что происходило с Цветочком. Тот в этот день, как малый ребенок, в штаны обделался. И как малое дитя поглядывал и молчал. Вещички его смердели смертью. Как будто он в них разлагался заживо. Эту вонь Булгарин никогда в жизни не забудет. От одного лишь воспоминания о том смраде к горлу подкатывал комок тошноты. В последний раз он видел Цветочка в лазарете рядом с другими несчастными. Его бледное детсковатое личико осунулось, а кожа сморщилась, как у старичка. Глаза покраснели, сосуды полопались, как фарфоровая тарелка, разбитая на мелкие осколки. В кишках бедолаги булькало, гудело и пищало так, что жутко до невероятности становилось. Ему пришлось попрощаться с Цветочком, бросить его в лазарете. Больные были настрого изолированы от лагеря. Чтобы эпидемия не распространялась, говорили офицеры. Так что прощался Фаддей с Цветочком торопливо, на скорую руку. И сам себя за это виноватым чувствовал. Буркнул только: – Скоро увидимся! – лишь бы не думать о смерти возможной, лишь бы не думать. А через два дня Цветочка не стало. Лейтенант Фабье сказал ему о смерти товарища во время побудки. Похоронили ли несчастного, лейтенант и сам не знал. А эти офицеры вообще ничего не знают! Только и умеют пожимать плечами и ничего не знать! А он никогда больше не сможет поговорить с Цветочком. Дурень ведь чуял, что конец его наступает. Фаддей же и успокаивать его не стал, как отмахнулся: – Скоро увидимся! Что за ложь! Да они вообще ни один с этой войны не выкарабкаются. Где-то там за леском притаилась смерть и хихикает в костлявый кулачишко. Его-то эта чертова дизентерия пощадила. Да и новых случаев не наблюдалось. Но смерть-то не перехитришь. До тех пор, пока людье, как звери дикие, мотаются по земле, убивая себе подобных, – ее ни за что не перехитрить. Слова о прощении и любви к ближнему – да их как будто и не слыхали люди никогда. Как будто и в церковь ни разу не захаживали. И почему, почему никто из ближних не возразил ни словом Наполеону супротив сей проклятой войны? Ведь никто из тех, кто окружал Фаддея в Великой Армии, не знал совершенно, для чего в действительности развязана эта война. И молча, тупо шли на убой. Словно незримое войско демонов их подгоняло. Словно дьявол толкал Наполеона под локоть, когда он подписывал указ о наступлении на Россию. Да дьявол сей указ и подписывал! Он толкал пушки, крутил колеса смерти и ненависти. И никому не позволял задуматься. Убивают? Ибо не ведают, что творят. И маршал Даву тоже из когорты демонов, сие яснее ясного. Может, и офицеры батальонные тоже бесы, каждый из которых кричит: «Вперед! Марш!» А Его Величество Наполеон Буонапарте и есть сатана собственной персоной, антихрист. По спине побежал неприятный холодок. Фаддей вздрогнул, как ребенок, когда у того в темноте за спиной веточка хрустнет. – Ну, ну! – раздался приглушенный голос Дижу. – Герой Булгарин, надеюсь, не сильно испугался? – Не дождешься, – отмахнулся от него Булгарин. – Я тут о бесах думал… Дижу бросил рядом с Фаддеем на землю попону и сел к огню. – Понятно, значит, я твоему разговору с бесами помешал, – хмыкнул Рудольф. – Но что-то мне не нравится, как ты в последнее время от остальных отделяешься и с мрачной рожей у костра сидишь. Это вообще-то прежде моя роль была. – Д-да, Дижу. Теперь ты у нас не один такой… необычный. Да очень скоро у всех наших камерадов рожи мрачными сделаются. Дижу кинул взгляд на другие лагерные костры, там-то у солдат настроение явно получше было. – Ну, за них не беспокойся. Они предпочитают роль мух, что кружат над трупами. Пффр! Обосрались за несколько дней по самое не хочу, но все ж таки выжили, вот и радуются теперь, как дети. – Но мне почему-то не радостно. – Лично я буду радоваться, когда на мне сего проклятого мундира больше не будет. Только тогда! Фаддей кивнул. – Думаешь, скоро эта чертовщина кончится? Дижу с блаженным видом ворошил ветки в костре. – Скоро вообще все закончится, дружище. – Ну, чтоб совсем все заканчивалось, не хотелось бы… Дижу пожал плечами. – А ты так цепляешься за жизнь? Лично я – нет. – Вот этого-то я и не понимаю в тебе. Каждый человек цепляется за жизнь, потому что в ней, несмотря на все пакости, хорошее все-таки перевешивает. – Ха! Да ты по сторонам-то посмотри, Булгарин! Где тут хорошее перевешивает? Жить означает не что иное, как решать, каким макаром в смерть закатишься – али от поноса, от истощения или же от пули лихой. Жить означает всего лишь дожидаться смерти, и все это мне не очень-то нравится. Лучше уж тогда сразу преставиться. Фаддей предостерегающе вскинул руку. – Нет, погоди, погоди! Ведь всегда же есть возможность жить хорошо, по совести. – И как же это? – Ну, во время боя, под шумок, удрать к чертовой матери. Дижу улыбнулся. – Ты так и не выбросил эту идею из головы? – Мне кажется, лучшее время для побега – в пылу боя. Знаешь, почему? Потому что в сей момент всем наплевать на то, что с тобой происходит. Дижу сочувствующе поаплодировал пылкой речи Булгарина. – Любопытно. Нет, честное слово, любопытно. Здорово ты все рассчитал. – Так ты бежишь со мной? – Посмотрим, – и Дижу задумчиво поворошил ветки. – Вот только я не знаю, стоит ли собственную жизнь ради жизни по совести на кон бросать. Фаддей даже разозлился. – Ну, так решай быстрее! Кто знает, когда палить всерьез начнут. За парочкой дезертиров здесь никто вслед не погонится. Повисла тишина. «И чего он осторожничает?» – недоумевал Булгарин. – Я вот всегда вспоминаю, как мы с ребятней в детстве в гвардейцев играли, – произнес он, наконец. – Восторг был щенячий, право слово! Прыгать по грязи, друг друга в ней вывалять! И замолчал. Дижу с равнодушным видом поглядывал на огонь. – И как нам только в голову-то приходило – играть в гвардейцев, в войну? – вздохнул Фаддей. – Глупость страшная! – Веселое у тебя детство было, – по-привычному насмешливо заметил Дижу. – Как будто вы в другие игры играли! – хмыкнул Фаддей. Дижу дернулся. – Я что, не говорил тебе, что со мной никто не играл, потому что я – сынок выродка?! – зло проговорил он. – Ведь говорил же? Фаддей молча кивнул. Вновь повисла тишина, а когда Дижу заговорил, Булгарин даже вздрогнул от неожиданности. – Видимо, я сызмала вел себя дезертиром… Для отца я был убийцей матери. Для деда – сыном человека, замучившего его дочь. Вот и вели они себя со мной как с распоследней тварью. Попробуй тут, не научись ненавидеть людей! Дед еще хуже отца был, лживый фарисей. На людях изображал доброго самаритянина, принимающего бедного осиротевшего внучка. А наедине смешивал меня с дерьмом. Когда я подхватил воспаление легких, он мне даже воды не подал. Попались бы они мне все сегодня, да жаль – подохли давно… – А у тебя… у тебя была любимая? – внезапно спросил Фаддей. И зря спросил, как видно. – Ладно, спать пора, – вздохнул Дижу и поднялся. – Ну, так как насчет побега? – заторопился Фаддей. – Время покажет, Булгарин. Время покажет. Фаддей остался в одиночестве. Эко вопрос о девушке Дижу не по вкусу пришелся. Что-то за этим точно кроется. Фаддей пошарил в нагрудном кармане и вытащил черную ленточку Полины, а вслед за ней маленький камешек. Камешек ему в лазарете Цветочек дал: – Мой счастливый… Камешек и лента были его самыми бесценными сокровищами. Глупо, по-детски, зато правдиво. Эти вещи будили воспоминания о двух людях, по которым он действительно тосковал. Цветочек-то потерян безвозвратно. Да и Полина – тоже. И все же ему не хотелось расставаться с крохой надежды. О, как же он хотел вновь увидеть ее! А вдруг он сам вскоре погибнет? Кто по нему-то тосковать будет? Разве что Мишель… А Дижу? Вряд ли. Хотя… Как же ему хочется мышью-полевкой обратиться да и нырнуть в какую-нибудь норку. Или деревом стать, которому все грозы нипочем… 5 День битвы. Слово-то какое смертоносное… Да вот только что значит оно? Отчего же ни одной ясной мысли в голове не наскрести? День битвы. Для чего сие слово? Что это они удумали? Пушечное мясо! Да, пушечное мясо… Солдат пустят в мясорубку смерти. Чтобы уже никогда не поднялись. И будут они лежать маленькие, аки муравьи раздавленные, на поле страшного боя. Фаддей недоверчиво глянул на свои ноги, упрямо попиравшие землю. Земля вновь содрогнулась. Ядра бились в стены города Смоленска. Смоленск… Имя-то у города какое смоляное, Фаддей только сейчас понял. Эвон, как чертов Корсиканец велел русский город обстреливать. А он… Словно буря страшная над землей содеялась: дым пороховой, как тяжелые, черные тучи, плыл над телом ее, заворачивался лентой змеистой над башенками стены крепостной. Пушки грохотали почище грозы майской, да так, что и мыслей собственных не расслышишь. А дождь – да и дождь тоже был, дождь пуль свинцовых, что проносились в воздухе, пели песню смерти, выли страшно. Музыка светопреставленья. Словно все они сделались участниками Апокалипсиса Иоаннова. Сами они еще ждали. Стояли строем на маленькой высотке и наблюдали за битвенным крошевом, словно ангелы с поднебесья. Впрочем, многим из них сегодня к ангелам отправляться. Интересно, сам-то он хоть час еще проживет на земле взбешенной? Один только взгляд на сей массовый забой человечества для него перебор. Ну не желает он видеть, как рвет людей в клочья! Фаддей никого не хотел убивать. И убитым он тоже быть не хотел. Он домой хотел, к своим хотел. И чтоб не было этого грохота пушек! Булгарин глянул в сторону. Дижу вон справа в том же ряду стоит. Ладно, авось удастся им сбежать-то. А вот Мишеля он так и не уговорил. Все, сейчас их в бой погонят. Пушечное мясо, пушечное мясо… – Батальон! Оружие к бою! Марш! И все они бросились вперед. С криком. Фаддей тоже закричал. В ужасе смертном. Не смолкал под Смоленском гул орудий, сражение шло самое ожесточенное. Пехотная дивизия генерала Неверовского, составлявшая арьергард Второй армии, и корпус генерала Раевского с необыкновенным мужеством сдерживали во много раз превосходившие их силы неприятеля. Русская пехота смешалась с французской, и в самых воротах Смоленска произошла рукопашная свалка: обе стороны дрались на штыках с равным остервенением и храбростью… Вокруг него кричали, истекали кровью, умирали в муках люди. Приказов слышно не было, только грохот, грохот пушек и крики. Фаддей, воспользовавшись неразберихой, нырнул в дыру в крепостной стене. И тут же что-то впилось ему в левую ногу. Боль была не очень и сильная, только на миг вспыхнула ярко в мозгу. Хромая, Фаддей бросился дальше в город. Какой-то дом горит. Да это хорошо – в дыму-то его ни французы, ни свои не увидят. – Булгарин! – крикнул кто-то из развалин. Дижу. Лежит на земле, за кучкой камней в укрытии. Кивера нет. Волосы серыми сделались от пыли и пепла. Фаддей рухнул рядом. – Думаешь, выберемся? – выдохнул он. – Ага, а как? – хмыкнул Дижу. – Давай тут отлежимся. – Увидеть могут. Если они найдут нас, сразу можешь читать отходную. Фаддей вздрогнул: только сейчас он заметил, что камень, на котором Дижу лежал, кровью измазан. – Это… это твоя кровь? – Выходит, что моя. – Покажи-ка! Дижу повернулся на бок. Лосины на правом бедре вспороты сабельным ударом, из резаной раны в ладонь шириной кровь течет. Фаддей скривился. – Откуда? – Еще и спрашивает! – охнул Дижу. – Ты идти-то сможешь? – Лежал бы я здесь тогда! – скрипнул зубами Рудольф, криво усмехаясь. – Подожди, я тебя перевяжу. – Не сейчас, не сейчас, Булгарин! Ты только глянь! – прошептал Дижу. Ага, глянул: вот и всадник на белом коне. Никак всадник смерти да конь бледный пожаловали? Да нет, всего лишь маршал Даву. – А этот-то что здесь потерял? – охнул Фаддей. – Верно, уцелевших русских выслеживает, – усмехнулся Дижу. – Впрочем, не успеет! Эх, дружище, когда еще сыщется случай за все поквитаться! Дижу схватил ружье и прицелился. Фаддей взмолился про себя лишь об одном, хоть бы не попал! Да ты что, Булгарин, вспомни, как Даву шрам тебе на роже оставил, как он ночью под дождем гнал вас через болотину, как чуть не пристрелил тебя! Вспомнил и повис на руке Дижу. – Пусти! Дижу оттолкнул друга. – Не смей! Если ты выстрелишь, убивцем будешь! Тогда ты, как он, сделаешься. Этого хочешь? – Да о чем ты говоришь? – запальчиво прошептал Дижу, вновь прицеливаясь. – Да он смерти поболе всех заслуживает! А то Давушка какого-нибудь русского прибьет и глазом не моргнет. Ведь ты не хочешь, чтоб русских он убивал? Булгарин похолодел. Знает? Догадывается? – Вот-вот, подумай, – хмыкнул Дижу, вновь прицелился и спустил курок. Даву дернулся, зажал правой рукой левое предплечье, но в седле удержался. Испуганная лошадь понесла. – Я всегда верил в божью справедливость, – усмехнулся Дижу, опуская ружье. И тут же прижал палец к губам. – Тшшш! Слышишь? Фаддей вслушался в грохотанье пушечных залпов. – Труба! – прошептал он. – Победу трубят! – Вот и я об этом! Нельзя нам сейчас бежать. А то попадемся. Не нашим, так местным пейзанам на кол… – Булгарин! Дижу! – к ним навстречу кинулся лейтенант Фабье. – Мы уж думали, все, карачун вам пришел. Все молчали. Просто молчали и глядели в пустоту. Да и видок у них у всех жутковатый был. Битва всех разом на несколько лет состарила. И тут Фаддей заметил, что среди камерадов не достает Мишеля. – Его ядром… разорвало, в клочья, – отвел глаза в сторону Фабье. Фаддей зажмурился. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу: «Французы разграбили и сожгли Смоленск, церкви обратили в конюшни, поругали женщин, терзали оставшихся в городе стариков и слабых, чтобы выведать у них, где спрятаны мнимые сокровища. Во всю эту войну они показались совершенными вандалами. В поступках их незаметно искры того образования, которое им приписывают. Во все это время они ознаменовали себя неистовствами, осквернением церквей и сожиганием сел…» Был знойный июльский полдень. Полковник Чернышев дежурил в штабе. В соседней комнате великий князь Константин Павлович о чем-то совещался с приближенными генералами. Внезапно дверь распахнулась. Великий князь выскочил красный, злой, растрепанный, прохрипел: – Чернышев, поезжай со мною! Ага, к Барклаю понесло. Мешать, по обыкновению. – …Немец, изменник, подлец! Продаешь Россию, так вот я не хочу состоять у тебя в команде! К Багратиону с корпусом перехожу! Барклай удивленно посмотрел на великого князя. Тот продолжал изрыгать самые непристойные ругательства. Барклай отвернулся и занялся своими делами. – Что, а? Каково я этого немца отделал! – самодовольно усмехнулся великий князь и убежал. Чтобы через час по возвращении в штаб получить от Барклая предписание: сдав гвардейский корпус генералу Лаврову, немедля выехать из армии. Чернышев улыбнулся и обратился к одному из офицеров: – Здорово! Выставить из армии родного братца императора! И при том сохранить полное самообладание и благородство! Восхищаюсь таким характером… – Да, но и нарекания на Барклая тоже велики… – Кто ж о том спорит, – вздохнул Чернышев. – Я уже слышал, в Петербурге хотят нового главнокомандующего… – А кого прочат, не слышали, полковник? – Багратион говорил, дворянство требует назначения Кутузова… Слова Чернышева всерьез не восприняли: – Ну, это пустое дело! Всем известно, что государь старика Кутузова терпеть не может… – Слухи таковы, а там кто знает! Поживем – увидим! – улыбнулся полковник. …Государь Александр Павлович с детства мечтал о лаврах полководца. Аустерлиц, где впервые более чем ярко обнаружилась его стратегическая бесталанность, несколько поколебал, но так и не убил стремления к военной деятельности. – Я был молод и совсем неопытен, Кутузов должен был удержать меня от сражения, – оправдывая себя, говорил император приближенным, хотя сам отлично сознавал, что Кутузов, фактически отстраненный им от командования, никак «удержать» его не мог. И вот началась она, эта война. И все планы императора, подсказанные Пфулем, снова оказались никуда не годными. Теперь уже было значительно труднее найти себе оправдание. Сестра императора Екатерина Павловна, не щадя его самолюбия, первой в откровенном письме высказала то, о чем думали многие. «Ради бога, – писала она брату, – не берите командование на себя, потому что необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия». Молча проглотив обиду, Александр все же последовал этим советам. Войска Наполеона слишком уж быстро продвигались вперед, создавалось угрожающее положение. Дальнейшее вмешательство царя в военные дела могло окончиться катастрофой. Вопреки своему желанию Александр вынужден был назначить главнокомандующим Кутузова. Требуя от фельдмаршала решительных сражений и заявляя всем, что «скорее отрастит себе бороду и уйдет в Сибирь», чем заключит мир с Наполеоном, Александр Павлович ждал чуда. И понять императора было можно. Он прекрасно знал, что дворянство, проявившее столь резкое недовольство Тильзитским миром, никогда не простило бы ему нового соглашения с Францией; он был бы убит, как его отец, на что и намекал Наполеон в разговоре с Коленкуром. А в проницательности Бонапарту никак нельзя было отказать. 6 Она чувствовала себя хуже некуда. И дело вовсе не в том, что сегодняшний день был еще муторнее, чем остальные. Уж больно духота невыносимой казалась, и корсет был аки из свинца. Попробуй такой на себе потаскать… Дышать тягостно, а поболе всего хотелось рвануть на себе платья, чтобы посвободнее себя почувствовать. Весь день ведь решать приходилось, то ли открыть оконце в такую жарищу, то ли закрытым оставить. Пот, словно мед, к коже лип, будто горячка у нее какая. Совсем как у Антуанетты. Измученная Полина приподняла голову и глянула на подругу. И хоть спала Антуанетта, все равно даже во сне метаться продолжала, била руками по матрасу, насквозь промокшему от пота и компрессов. Веки подрагивали нервно. Полина всю ночь подле нее провела, когда лекарь выказал опасения в нервической лихорадке. А теперь ждала Шарля. Ему в штабе работать пришлось, в задачи его входило обустроить захваченный Смоленск под склад фуража и припасов. Русские войска хоть и отступили, но побеждены-то не были. Война продолжалась. Но Шарль обещал сменить ее поутру. Они оба не отходили от Антуанетты. Лекари в Смоленске все больше раненных в бою пользовали. Ноги там, руки ампутировали без числа. Кого уж тут заинтересует дама в горячке и интересном положении? Эх, надо было им домой уезжать. Но именно Шарль и заупрямился – беспокоился за Антуанетту и ребенка. Свое решение тем оправдывал, что уж больно поход затянулся. Но на следующий день, в те самые часы, когда французская армия шла на штурм смоленских стен, у Антуанетты случился первый приступ этой самой нервической лихорадки. Так что об отъезде домой, таком долгожданном отъезде, и думать теперь было невозможно. Да и бог с ним, с отъездом, только бы опасности никакой для Антуанетты и ее ребеночка не было. Полина услышала шаги на лестнице. Ну, наконец-то! В комнату вошел Шарль. – Как она? – тихо спросил он, как будто мог разбудить Антуанетту. – Кажется, немного лучше, – солгала Полина, приподнимаясь со стула и растирая затекшее тело. – Компрессы – средство наиудивительнейшее! Ей хотелось вселить надежду в сердце Шарля. А что им всем, кроме надежды, оставалось-то? Шарль пощупал лоб жены, снял полотенце с головы и смочил в ведре с водой. Полина положила руку ему на плечо. – Мне надобно выйти, – негромко предупредила она. – Спасибо, что присматриваешь за ней, – кинул на нее благодарный взгляд Шарль. А когда девушка уже стояла в дверях, торопливо добавил: – Полина, тебе надобно лишь слово сказать, и я отправлю тебя домой с эскортом. – Все хорошо, Шарль, – слабо улыбнулась она. – Я остаюсь. Я… я ей нужна. Он кивнул. – Спасибо! – и прошептал: – Там… там, на улице, любоваться-то нечем. Как будто Полина и без него не знала! Словно город, еще вчера обращенный в поле боя, может быть красив! Господи, до чего ж пот, грязь дорожную с себя смыть-то хочется! А что по дороге к реке встретиться может – и думать страшно. Сегодняшней ночью она не раз бегала с ведром за водой, проливала ее, спотыкаясь о мертвые тела. В воздухе висел тлетворно-сладковатый смрад. Как же завтра-то провоняет все, если тысячи непогребенных тел на солнце лежать останутся! Полина двигалась вниз по разоренной улице вдоль сгоревших домов, из которых все еще курился дымок. Взгляда к небу не поднять, да и по сторонам глядеть жутковато – кругом убиенные лежат на земле. Словно картина Суда Страшного. Лишь бы посредь мертвецов сих его тела не нашлось! Полина еще никогда не тосковала по своему брюзгливому дядюшке. Зато теперь! Внезапно девушке представилось, что она единственная уцелевшая в каком-нибудь средневековом городке, чрез который прошлась безжалостная и всемогущая Чума. Она себя во всю эту бессмысленную поездку в Россию ощущала очень одинокой, даже в присутствии Шарля и Антуанетты. Но ныне одиночество в городе мертвых – как будто бог суд только что творил над Содомом, а ее позабыл. Где были души людей, чьи тела лежали здесь ныне? Может, им там лучше, чем здесь, на земле? И захотели бы они вернуться сюда еще раз, коли б выбор у них имелся? А вот она не знает, будь выбор у нее, вернулась бы она в жизнь-то. Ибо то, как существовала Полина, жизнью назвать нельзя. Долгое время она верила, что любовь придает смысл бытию. Но ведь и любви она еще не знала! Любовь – да такого слова в ее кругах вообще не слыхивали! Замужество с тем, в лицо которому и заглянуть-то страшно. Люди ее сословия, словно мертвые на улицах уничтоженного Смоленска. Политикой они называют уничтожение безвинных. Последние недели Полина довольно пообщалась с офицерами и их женами и прекрасно знала их отношение к тем, кто сейчас лежал на улицах разоренного Смоленска. Они даже не верили, что война была слишком грязным делом. Дамы думали лишь о своих лейтенантах, капитанах, генералах и любовных приключениях, словно и не жили, а в романах действовали. И в этих романах о солдатах, погибших на поле боя, никогда не писали. Наполеона Полина теперь ненавидела. Когда-то она была от него в восторге, почти что влюблена. Когда? Пожалуй, в другой жизни. Его дела, его слава околдовывали ее. И вот теперь она видела эту славу собственными глазами, вернее, изнанку славы: безвинно убиенных – из французской армии, из русской. На его – и только его – совести каждый погибший солдат. За это она и ненавидела Корсиканца. Полина вздрогнула всем телом, услышав за спиной голоса. А когда обернулась, еще больше поразилась правильности сравнения Смоленска со средневековым городом мертвых: четыре солдата перекидывали в огромную телегу трупы однополчан. Вот такие же телеги были в городах, пораженных чумой. Почему-то Полине вспомнился их конюшенный Ханси. Маленькой девчонкой она нашла в сене мышь. Ханси схватил мышь за хвост и метнул о стену с криком: – Убирайся в ад, пся крев! Мышь упала к ногам Полины, и девочка видела, как та умирает. С громким воплем Полина тоже бросилась биться головой о стену. До сих пор шрамик на лбу сохранился. Отец в тот же день прогнал Ханси прочь из имения. Три ночи Полина лежала, не смыкая глаз, вспоминая мышиную агонию. А вот теперь ее целая гора тел не пугала. Как будто и не люди то были вовсе, а камни или трава придорожная, неотъемлемая принадлежность любого пейзажа. А как бы она отреагировала, если б среди мертвых солдат того, знакомого узнала? Полина добралась до сада на берегу реки. Уцелевшие яблони увешаны плодами, как елка игрушками на Рождество. А на земле повсюду тела мертвые – с ранами зияющими, разверзстыми. Изорванные тела. Господи, до чего бы здесь красиво без войны было! Вот она, река. Полина присела на берегу, в мягкую зеленую травку. Девушка скинула туфельки и опустила ноги в прозрачную воду. Ледяную. Полина зажмурилась, наслаждаясь нежными прикосновениями солнца. Почему она одна сидит тут? Почему у нее нет никого, с кем можно было бы поговорить сейчас, поговорить обо всем, что выгорало в душе, избавиться от пепла, запорошившего сердце? Того, с кем можно поделиться заботами и мечтами, довериться! Довериться она могла лишь своему брату Жану и еще одному человеку. Тот майский день, берег реки. И солдат. Фаддей Булгарин. Сейчас Полина размышляла о том, о чем старалась не думать уже долгое время. Та встреча не была кокетством, как она пыталась уговорить себя, – нет, тот юноша с ясным, открытым взглядом запал ей в душу. Несколько минут в его обществе, несколько слов, которыми они перебросились друг с другом, – и все, но никогда прежде в жизни Полина не была так счастлива. Булгарину была чужда спесь и надменность двора. Не было на нем маски, заученных улыбок тоже не было. Он доверился ей, совершенно не зная ее, поделился крохой души. Какое ей теперь дело до философических монологов скучающей великосветской молодежи! Булгарин ничуть не кокетничал с ней, он говорил о том, что действительно волновало его. Как бы ей хотелось вновь увидеть его! Ей нужно, просто необходимо переговорить с ним. Она обязательно рассказала бы ему обо всем, что произошло с нею в последние недели, о своей ненависти к Наполеону, который есть убийца и своих собственных солдат, и русских. Душу выговорить, выкрикнуть надобно. Антуанетта с ее неожиданной беременностью была занята лишь самой собой, а теперь с этой нервической лихорадкой стала ее самой главной заботой и тревогой. С Шарлем она была не столь близко знакома, чтоб доверять наболевшее. Полина подалась вперед. На другом берегу в зарослях двух корявых ив лежал мертвый солдат. А может, еще живой? Господи, лишь бы Булгарин жив был! Полина зажала руками рот, удерживая рвущийся с губ плач. Господи, пусть он найдет ее! Пусть отвезет ее домой! Девушка устало поднялась. И, как слепая, двинулась к дому. Устала, устала она. Надо лечь в постель и хоть немного помечтать о Фаддее. Имя у него все-таки странное. Такое русское имя. Поднимаясь по лестнице, Полина услышала всхлипывания. Шарль! Он сидел на полу, вжавшись спиной в закрытую дверь, и рыдал, как маленький ребенок. – Elle est morte! – выдавил он сквозь слезы. – Они оба умерли! Тихо ахнув, Полина кинулась в комнату подруги. Антуанетта лежала на кровати все в том же положении, вот только перестала метаться, не шевелилась. Лицо восковым сделалось, лоб, недавно пылавший, теперь стал ледяным. «А как же ребенок?» – в отчаянии подумала Полина, как будто еще что-то можно было спасти. А потом кинулась прочь, как бросилась прочь, когда узнала о смерти родителей. В отведенных ей покоях на столе стояла непочатая еще бутылка вина. Полина намертво вцепилась в ее горлышко. Выпить? И обо всем, обо всем забыть? Не-ет! С криком Полина бросила бутылку в зеркало. Разбить, разбить это чертово отражение! Пусть разлетится на тысячу осколков. Вино, словно кровь, полилось по стене на пол. С плачем Полина рухнула на кровать, вцепилась запачканными руками в белую кружевную подушку. Вот и все. Вот и все. Раненный в сражении Бородинском князь Багратион лежал в своем имении Симы, когда ему доложили о прибытии полковника Чернышева. Тот сердечно обнял талантливого генерала и хмуро произнес: – Не хочется портить вам настроение, князь, но скрывать печальную весть не могу. Москва занята французами! Известие поистине ошеломляющее. Несколько секунд князь не мог произнести ни слова. Да и у полковника лицо покрылось багровыми пятнами, губы тряслись. Багратион, хоть и ожидал этого события, все же почувствовал, как больно сжалось его сердце и перехватило дыхание. – Как? Москва?.. Отдана без боя? – наконец спросил он, делая усилие, чтобы справиться с охватившим его волнением. – Да, князь, даже драться не пришлось, – со вздохом ответил Чернышев. – На военном совете в Филях порешили – признать позиции для сражения под Москвой непригодными… – А… а что же сталось с жителями? – Москвичи в большинстве своем выехали, а те, кто остался… разумеется, им придется несладко… Чуть не за сто верст я видел огромное зарево над городом… – тихо произнес Чернышев и, будучи не в силах говорить дальше, отвернулся. Багратион попытался приподняться, задышал тяжело, часто, и Чернышев кинулся к нему. – Князь, батюшка, успокойся, самому больно, но с потерей Москвы Россия-то еще не потеряна! Багратион прикрыл глаза, вслепую нащупал костыли у дивана. – Ты поди, полковник, того… отдохни с дороги. Степка, отведи барина, а я… я один побыть должен… Чернышев почувствовал, как ойкнуло в недобром предчувствии сердце, но возражать не стал, ушел, кинув на князя лишь встревоженный взгляд. Багратион с трудом добрался до стола с картами, нашарил ножницы и начал взрезать повязки на ноге… – Москвы нет, и меня нет! – прошептал упрямо. …12 сентября 1812 года замечательный полководец, растравив раны, умрет от вызванной им гангрены. Для него с потерей Москвы было потеряно и все Отечество. 7 …Он видел свет, но свет был столь пронзительным, что колол глаза, словно острием ножа. Вспышка как удар. А потом вновь чернота. И хотя теперь он ничего не видел, он знал: сейчас они придут за ним. Карлик в очках и здоровенный такой детина. В руках у них пилы, и пилы эти рассекают тела с той же легкостью, что и хворост сухой. Эвон как они других-то перепиливают. Слышит, слышит Фаддей крики дикие. Нет, нет, он не позволит содеять с собой такое. Не тронут они его! В ночь перед битвой, перед второй битвой моросило премерзко. Холодный такой мелкий дождичек. Сентябрь подступал – с жарким летом распрощаться надобно. Земля размякла, как баба от ласки мужицкой. Никто в ту ночь не спал. Мерзли у костров лагерных, письма прощальные писали или амуницию проверяли. Вторая та битва, Бородинская, жуткой оказалась. Все уж знали, что их ожидает. Всадник по имени Смерть на коне бледном. Земля содрогалась под топотом коня апокалиптического. Фаддей ничего не помнил. Да и себя чувствовать лишь тогда начал, когда в куче людей стенающих оказался. А стенали вокруг него, не переставая. И этот гном в очках, эта верста коломенская – они все ближе и ближе подходили. Когда-нибудь и до него доберутся, но он-то уж точно сопротивляться станет. И нож у него на сей случай имеется, и сабелька острая, и пистоль заряженный. Но эта вонь, эта вонь точно убьет его! Смердело зрелым сыром, потом, кровью, дерьмом, гнилью какой-то, смердело гномом и его длинным спутником, слугами смерти-старухи. И мокро, мокро кругом. Опять, что ль, дождь зарядил? Вновь землю разорвало снарядом. Еще мертвецов на жутком поле прибавило. Как камней недвижимых. Кровь, в этой кровище и потопнуть можно. Фаддей не помнил больше вкуса вина, вкуса геттингемского пива, зато точно знал, какова на вкус она, кровь. Все кричали. Лошади, пушки, люди. Кричали деревья, когда в них попадали снаряды. Пули и гранаты с воем взрезали воздух. Рычали пушки. Сабли звенели, слышался треск выстрелов ружейных. Выли умирающие. Выли оставшиеся в живых. Весь день, весь день… …Они никак его в домовину опустили?! Земля, земля на тело давит всем весом своим претягостным – на плечи, грудь, на ноги. Фаддей вскрикнул и открыл глаза. Нестерпимо яркий свет причинял неимоверную боль. Булгарин прикрыл рукой глаза. Боль, боль все тело пронзает. Где он? Где тот карла и его долговязый спутник? Неужели все лишь привиделось? И тот бой жуткий… он что же, тоже лишь иллюзия кошмарная? Фаддей ощущал боль каждой клеточкой своего тела. Как же трудно голову-то повернуть! Небо было пронзительно-голубым, радостным каким-то. А слева и справа от него лежали ящики с патронами. Ага, так это его в телегу бросили. И телега эта едет куда-то. Куда? И где он? Пить. Пить нестерпимо просто хочется. Телега взъехала на покрытый леском холм. Вдалеке маршировали солдаты. Когда Фаддей тронул за плечо возницу, тот вздрогнул всем телом, будто в него снаряд попал. – Кто победил-то? – сипло спросил Булгарин. Лейтенант Фабье, а это был он, повернул к солдату мертвенно-бледное лицо. – Булгарин! Ты что же, убить меня хочешь? – возмутился он. – Во дает! Восстал внезапно из мертвых и еще руку мне на плечо возложил! – и головой нервно дернул. – Вроде как никто, камерад, не победил, – проворчал Фабье. – Да тебе-то что? Радуйся, что жив остался! – А куда едем-то? Фабье усмехнулся. – Ну, не домой же! Об этом и не мечтай! Внезапно у Фаддея все почернело перед глазами. Мешком опустился на дно телеги. – Сколько… сколько дней с битвы-то прошло? – выдавил вымученно. – Неделя, – отозвался Фабье. – Ровнехонько неделя. Булгарину стало страшно. – А… а Дижу… жив? – Дижу? – изумленно протянул Фабье, на миг отпуская поводья из перевязанной руки, – жив ли? Э-э, мальчик мой, да ты и впрямь ничего не помнишь! Да только благодаря Дижу ты в телеге этой трясешься! Я собственными глазами видел, как он тебя из-под обстрела утаскивал. Единственный раненный, которого с поля боя вынесли. Все остальные там… остались. И Фабье смолк. Булгарин прикрыл глаза. Хватит пока с него услышанного. Все это еще переварить надобно. В голове все вращалось, крутилось бешено, как будто кто-то гигантским черпаком мозги ему перемешивал. Фаддей схватился за голову. Верно, его все еще лихорадит. Но уж бреду жуткому, кошмарному он больше не поддастся, хватит. Фаддей силой заставил себя открыть глаза и взглянуть на небо. Дижу спас ему жизнь… Внезапно телега замерла. – Лезь-ко ты ко мне, – раздался голос Фабье. – На сие точно глянуть следует. Москва. Москва? У Фаддея перехватило дыхание. Неужто судьба и впрямь столь коварна, что вот так его домой возвращает?! Море красных и черных крыш раскинулось вдали, маковки церквей, такое все родное. Господи, и он сюда врагом из пустыни смерти подползает… – Москва, – тихо прошептал Фабье, словно и ему сердце та же боль сдавила. Фаддей сполз на дно телеги. Враг в городе родном, враг. И с ужасом понял, что совесть его молчит, не укоряет более. Враг? Ну, и ладно, что враг. Уж слишком близко к смерти он в последнее время притиснулся и выжил при этом, а остальное и не важно уже. Никогда более ему прежним не стать. Никогда. Но он хотел жить. Жить любой ценой. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу: «…В тот день, когда началось великое Бородинское сражение, явился к императору Наполеону замоскворецкий купец. Ни имени его, ни фамилии никто не ведал. Но, к вящему изумлению адъютантов, Буонапарте его тотчас же принял, как увидел. Купец сей довольно бойко говорил по-французски, так что толмач не понадобился. О чем шел разговор императора с безвестным купцом, неведомо. Только несколько слов Буонапарте слышно было: «…отыскать любой ценой… Переверни весь город, перерой всю землю, но чтоб через два дня они были у меня…» Буонапарте напрасно прождал на Поклонной горе делегацию московских горожан с ключами от Первопрестольной. И таинственного агента тоже напрасно ждал. Едва только француз вошел в Москву, кинулись искать пропавшего купца. Создали даже специальный поисковый отряд из русских предателей и французов, что служили в России до войны гувернерами, поварами да учителями. И нашли похожего по описанию человека… повешенного или же повесившегося на осине в одном из дворов Замоскворечья. Ничего при том человеке обнаружено не было. Только в сжатом кулаке у него был обрывок старой рукописи со словами: «… ище и кара…». Скорей всего, Буонапарте хочет к тайной библиотеке государя московского Иоанна Васильевича прозванием Грозный подобраться…» …Со стороны Москва-реки порывами налетал душный, влажный и тяжелый ветер, и жара, беспощадно плавившая все живое, повергая даже самые холодные головы в отупляющую, сонную апатию, захлестнула захваченный город. Птицы носились с резкими, тревожными криками, отчего Фаддей, одиноко лежавший на песке, вздрагивал, и его тонкие пальцы с досадой и раздражением до хруста стискивали сухие, до времени опавшие листья. Мелкие волны реки, докатываясь до горячего песка и захватывая пожелтевшую от небывалой жары траву, ленивыми сонными наплывами подкрадывались к Булгарину, заигрывая с ним, пытаясь, как ласковая кошка, лизнуть его пальцы и быстро убежать, чтобы через секунду напасть снова. Полуобнаженный Булгарин, закинув руку за голову, лежал в кружевной тени прибрежных ив и, щурясь на солнце, задумчиво смотрел на проплывавшие по небу причудливые облака, ловя горячими пальцами волны Москва-реки и покусывая пожухлую травинку. Его светлые волосы в беспорядке рассыпались по песку, несколько выгоревших добела прядей прилипли к взмокшему лбу. Облака играли с Фаддеем в призрачную, обманную игру, поминутно изменяя форму, то прячась друг за друга, то норовя обогнать, обойти, толкнуть мягкой белой лапкой проплывающего мимо пушистого соседа, и Булгарин тихонько рассмеялся и чуть приподнял голову, разглядев в небе огромного сфинкса с мощными когтистыми лапами, летящего неудержимо за диковинной птицей с изогнутым клювом. А вот амазонка, грациозная, сущая богиня Диана-охотница, с пышной развевающейся гривой, промчалась мимо сфинкса на белоснежном скакуне-облаке, и Фаддей уже с трудом отличал сон от яви. Веки, вмиг налившиеся свинцовой тяжестью, слипались, и в его воображении величественно проплывала на коне Полина, улыбаясь загадочной, чуть вызывающей улыбкой… – Бу-у-улгарин! Ну, где ты там? – голос Дижу вывел его из оцепенения, и Фаддей медленно и с преогромной неохотой повернул голову. «Так, понятно, Дижу, Жан, Оноре, Фабье… Опять им нечем заняться, сейчас начнут звать в карты играть», – лениво подумал Фаддей, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Ну, что, негодяи? – откликнулся он, подходя к камерадам. – Купаться? Однако хитрая загорелая физиономия лейтенанта Фабье, утверждавшего, что он морозо– и жароустойчив, красноречивейшим образом говорила о только что придуманной им очередной «невинной шалости». – Искупаться, дорогой Фаддей, мы всегда успеем. А не сыграть ли нам в карты… на раздевание? Оноре с Жаном громко заржали, глядя на изумленное лицо Булгарина. – Да чего ты, Булгарин, как барышня кисейная? Ты бы еще спросил: «А зачем?», честное слово! Давайте так – каждый проигравший снимает с себя по одной вещи, а последнему оставшемуся придется до обеда голым кататься верхом вдоль Москва-реки… И чтоб не прятаться, всем понятно? – Да ну тебя к черту, Фабье, – заявил капрал Оноре. – Вечно ты какую-нибудь пакость выдумаешь – нет бы книжку почитать! Вспомнить о том, что ты у нас поклонник Руссо! – Вот я и вспомнил, – разулыбался лейтенант. – Я за естественность во всем! Назад – к природе! Голяком к ней всегда ближе! Дружный гогот загибающихся от смеха камерадов не нуждался в более развернутом ответе, и Оноре стал сдавать карты. Лейтенант Фабье настолько увлекся своей затеей, что даже о разницах в чинах позабыл. Его приверженность идеям Руссо вызывала в батальоне бесчисленные и далеко не всегда пристойные шуточки среди офицеров. Украдкой про него говаривали в батальоне, что будто бы он вступил в масонскую ложу и увлекается изучением символики, собирая эскизы старинных и современных масонских печатей. Но сие он мог позволить себе лишь в мирное время, а сейчас – война. Вспомнив о ней, Фаддей тихо вздохнул. Ведь как враг в Москву вошел. А к врагам спрос особый… – А мы вас вот так! – Бью! – А мы вот дамочку вашу убьем, светлая ей память! – Ха-ха-ха, Дижу, снимай мундирчик! Ну, началоо-о-сь… Оноре, больше всех оравший и требовавший соблюдения правил игры, в изнеможении повалился на траву, страшно довольный. Он вышел первым и теперь с явным злорадством наблюдал за тем, как его камерады, нимало не смущаясь, снимают с себя исподнее. – Туз! О как! Что скажете, лейтенант? – Не нужно оваций – ваша радость слишком преждевременна, мон ами… – А мы вас сверху шестерочкой козырной… – Рано радоваться! Чего скалишься, Дижу? – А козыри-то все уж вышли —нету больше… – А, ч-черт!.. – Все, Булгарин! Раздевайся, мон ами, и не надо рыдать – не везет в картах, повезет в любви… Фаддей, с головой накрывшись скинутым мундиром, хохотал до слез, пытаясь уползти в сторону и удрать, делая вид, что рыдает, и норовил при этом посильнее пнуть в зад негодного лейтенанта Фабье вытянутой босой ногой. Фабье в ответ двинул ему коленкой по тому же месту, завязалась смешная дружеская потасовка, в которой уже невозможно было понять, кто кого лупит и по каким таким частям тела. – Булгарин, отстань, merde! – Ох, не плачьте, дорогой Булгарин… – Жан, пошел к черту! – Да раздевай же его, и дело с концом! Ну, что ты вцепился в свои портки, Фаддей? Ну, иди, зайка, Бонапарту пожалуйся – они, сволочи, грязно домогались и покушались на мою невинность! О-о-о, да что ж ты делаешь, мерзавец эдакой, – там же мягкое место… – Угу, лейтенант. Сейчас я тебе устрою – и другое вряд ли твердым станет! – Да ты, я погляжу, сущий террибль! Слезь с меня, медведь! Что ж ты делаешь-то?.. Да пусти же ты, черт бы тебя, пусти, Фаддей, не нада-а-а!.. А-а-а-а… Булгарин, отряхнув руки, с удовольствием пихнул Фабье в воду, и теперь компания камерадов с хохотом наблюдала за отчаянными попытками лейтенанта, охающего и потирающего ушибленный зад, забраться на крутой склон. – Да, чтоб тебя… – орал Фабье. – Уговор дороже денег – давай, раздевайся догола, мон шер, и чеши по берегу на кобыле! Держи его, Дижу, – удерет, ей-богу!.. Да не брыкайся же ты, черт! …А потом все четверо, зачарованно ахнув, с завистью провожали глазами медленно покачивавшуюся в седле изящную фигуру Булгарина с дымящейся трубочкой Дижу в руке. Его тонкая, прямая спина, чуть покрытая золотистым загаром, широкие мускулистые плечи и сверкающие на солнце золотом волосы делали его похожим на сказочного фавна, привидевшегося в сонном полуденном мареве насмешливым камерадам из Великой Армии… Дижу вдруг мучительно покраснел и отвернулся в сторону, низко склонив черноволосую голову. Полуобернувшись, без тени смущения, с нескрываемо самодовольной улыбкой на губах, Булгарин грациозно помахал им рукой и хлестнул кобылку. Гордо пройдясь вокруг берега, погнал ее в воду, совершенно забыв, в каком он сейчас виде катается верхом. Через пару минут прямо на коне въехал в теплую, прозрачную воду, нарочно брызгаясь и смеясь. Кобылка с удовольствием затрясла мордой, поняв намерения всадника, и вместе они представляли собой удивительно красивое зрелище, которое определенно вызвало бы восторг у любого художника, окажись он случайно свидетелем этой сцены… … Да только нет в Москве сейчас художников, от врагов куда подальше укрылись. Фаддей привязал лошадку, выйдя на берег, и, бросившись обратно в теплую воду, уверенно заскользил по ее поверхности, рассекая волны длинными, плавными гребками… Получивший после Бородинского сражения чин фельдмаршала и как будто облаченный всей полнотой власти, Михаил Илларионович Кутузов продолжал постоянно чувствовать скрытое недоброжелательство к себе императора Александра, особенно усилившееся после оставления Москвы. Он не искал ни чинов, ни почестей, ни царского благоволения. Ему надобно было лишь одно: с наименьшими потерями освободить от неприятеля Отечество, истребить чужеземцев. Кутузов был уверен, что в Москве Великая Армия Корсиканца начнет разлагаться заживо. И солдаты верили своему фельдмаршалу. Недаром в лагере уже распевали они новую, только что сочиненную песню: Хоть Москва в руках французов, Это, братцы, не беда: Наш фельдмаршал, князь Кутузов, Их на смерть впустил туда. Однако вместо благодарности из Петербурга сыпались строгие наставления и выговоры. Александр укорял Кутузова в бездействии, требовал немедленных наступательных действий, присылал различные планы, одни бессмысленнее другого. Оставив на Рязанском большаке небольшой отряд легкой конницы, дабы обмануть французов, русская армия повернула к Подольску. Стояли осенние ненастные дни. Проселочные дороги, покрытые лужами, затрудняли движение. Направление марша никому, кроме квартирмейстеров, не было известно. Генералы и офицеры недоумевали, куда их ведут. Но более всех встревожился Наполеон: – Где же русские, куда они исчезли? Замысел Кутузова удался просто блестяще. Наполеон лишь спустя двенадцать дней узнал, что русские войска вышли на Калужскую дорогу и стоят на позициях близ села Тарутино. Армия расположилась здесь в несколько линий на высотах позади села. Тарутинский лагерь походил на оживленный городок. Построены были хорошие шалаши, благоустроенные землянки, несколько просторных изб. На протекавшей здесь реке Наре завелись бани, на большой дороге собирались ежедневно базары, из Калуги приезжали торговцы пирогами и сбитенщики. По вечерам слышалась музыка, долго не умолкали песни. Ночью лагерь освещали множество бивачных огней. Кто-то из генералов заметил, что в лагере не по временам слишком весело. Кутузов возразил: – А лагерь и не должен походить на монастырь. Веселость солдат, батенька вы мой, первый признак их неустрашимости и готовности к бою. Кажущееся многим бездействие Кутузова было мнимым. Предвидя, что Наполеон попытается прорваться в плодородные, не истощенные войной районы, Кутузов, совершив фланговый марш, преградил ему путь. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу: «Неудивительно, что в неприятельской армии вскоре оказалась большая нужда в продовольствии. Французы стали употреблять в пищу своих лошадей, от недостатков питания появились у них заразительные болезни…» 8 Он думал, что просто погибнет от жажды. Язык раcпух и сделался шершавым. Фаддей хотел поднять голову и не смог. Словно кто-то незримый вдавливал его здоровенными ручищами в землю. В воздухе хоть топор вешай. Все провоняло дымом пожарным, чадом, который всю ночь гнал в их сторону ветер. Светло, но ведь до утра еще долго. Неужели ночь так быстро кончилась? Фаддей застонал. Боль нестерпимая глаза режет. Да что же такое? Сон, конечно, жуткий снился. Даву в том сне череп ему саблей надвое разнес и внутри копошился, искал что-то. Незадолго лишь до пробуждения Полина ему приснилась. В полынью провалилась. Как Мари когда-то погибла. Сено. Так, значит, он на тюфяке, соломой набитом, спал. Господи, он ведь в Москве! Вместе с Дижу в домишке маленьком. Их батальон всю улицу занимает. Уже две недели, как они в Москве. Вот только ему радоваться нечему. Головная боль и тело словно телегой переехали. Верно, в том вино, вчера в подвале найденное, виновато! Слишком много для него целой бутылки было на пустой-то желудок. Господи, до чего же пить-то хочется. Но и вставать тяжко, эвон как каждая клеточка болит, тут и глаз-то открывать неохота, не то что за водой шагать. Фаддей заворочался в сене, собираясь соснуть дальше. Но что-то странным образом волновало, настораживало. Фаддей чуток приоткрыл глаза, на крышу глянул. А там… там посверкивало что-то. Как огонек пробегал. Фаддей переждал несколько секунд, пока с глаз пелена дремотная окончательно не пропала. А потом вновь зажмурился, боясь, что снится ему все это. Крыша горела. Дым висел, как туча грозовая, из которой прямо сейчас молния ударит. Правда, вместо молнии огоньки желтые пробивались. Фаддей подскочил. – Дижу, просыпайся! Вот черт! Горим! Дом горит! – язык-то до чего тяжелый, аки бляшка свинцовая. Господи, дом горит! Идиоты, они чуть сами себя не спалили! Фаддей зашелся кашлем. Воздуху! Воздуху хоть глоток! – Дижу! – прохрипел он, бросаясь к окну. – Ты жив, Дижу? Нет ответа. Да где же он, чертеняка? Дыма все прибывало. Он споткнулся о бутылку, в которой оставалось немного вина. Три глотка в счастье небывалое показались. Но едва схватился за железную задвижку на окне, руку прочь отдернул. Волосы на голове от ужаса зашевелились, дыбом вставая. Или он в аду после попойки вечерней проснулся, или Москва, город святорусский, вся разом полыхает. Там, где еще вчера дома росли, сейчас море огненное. Фаддей распахнул окно, по пояс высунулся. Комната за спиной уж занялась. Где же этот чертов Дижу? Булгарин метался по комнате, пока не рухнул на колени, споткнувшись о неподвижное тело Дижу. Господи, да что же это? Никак его балкой по башке разнепутевой приложило?! Без сознания бедолага, и рука вон в крови. Фаддей хлопал Дижу по щекам, тряс изо всех сил, выкрикивал по имени сквозь вой всепожирающего огня. Но Дижу в себя не приходил. Рядом обрушилась на пол горящая балка, в шаге от них буквально. Искры так и полетели. Больше Фаддей уж не раздумывал, вцепился в ворот Дижу и поволок к дверям. На улице, посредь пылающих домов рухнул на землю рядом с Дижу, судорожно хватая ртом воздух. Казалось, он и сам в огне полыхает. В висках кровь гулко билась, словно жилы прорвать хотела. В доме что-то ухнуло, и крыша с шумом обвалилась. Сердце у Дижу еще билось, но слабо, и сколько ни тряс его Фаддей, в себя камерад никак не приходил. Фаддей озирался в отчаянии. Москва обратилась в бушующий океан, окрасившийся в алые, оранжевые и пронзительно-желтые тона. Белые, серые, коричневатые и черные клубы дыма, словно ведьмы, вздымались в ночное небо. Воздух над полыхавшими домами дрожал, аки в горячке. Пламя даже воздух пожирало. Осторожнее, Фаддей, осторожнее! Иначе и тебя пожар заглотит, не поморщится. Где все-то? Неужели они одни с Дижу уцелели? Неужто сгорели все в домах своих? И им тоже сгореть суждено? Булгарин подхватил товарища под микитки и потащил. Где только укрытие сыскать в аду этом? Смерть вновь играла с ним, как кошка с мышкой, и из лап ее ему на сей раз, скорее всего, не выбраться. Хоть бы Дижу-то в себя пришел! Да что же это такое, здоров парень, как бык, а словно девица красная чувства-с теряет! Надо вытащить его отсюда, а нога раненая все еще болит, проклятая! Надо, надо, где-нибудь точно на людей они наткнутся. И те помогут Дижу у смерти выцарапать. Река! К реке спасаться надобно! Река – это жизнь, река – это спасение! Черт, черт, черт! Горящим факелом дом дорогу им преграждал. И не пробраться никак, тем паче с Дижу на плечах. Куда же бежать-то, куда? Правая нога болела уже нестерпимо. – Merde! – выругался Фаддей, себе ужасаясь – вишь, совсем офранцузился, совсем городу родному, гибнущему в пламени, чужим стал. – Вот дерьмо! Ого, как рвануло что-то! Никак склады пороховые занялись? Откуда ж пожар сей жуткий взялся? Не слишком ли подозрительно запылала Москва со всех концов? Может, это свои и запалили? Что ж, хороша месть. Молодцы, други, за все с врагами расплатились – и за деревни разоренные, и за поля вытоптанные, и за жен поруганных. Не смей сейчас об этом думать, Фаддей! Не смей! Тебе выкарабкиваться надобно и камерада спасать. Дижу с каждым шагом все тяжелее на плечах его обвисал. И с каждым шагом все глубже боль в ногу вгрызалась, а пожар полыхал все жарче. Огонь сжирал все, сжирал ненасытно. И отчаяние, отчаяние сильнее пламени в душе полыхало. Ох, до чего же тяжел этот чертяка Дижу! Фаддей вновь уложил товарища на землю, рядом сел, сил набираясь. Воет пламя, воет смертушка, приближаясь. Вот и бесы так в пекле шумуют. Нет, он им в лапы просто так не дастся! Не на того напали! Не в огне ему гибнуть! Фаддей вновь подхватил Дижу. Ох, жернов мельничный тяжеленный, а не человек! – Да очнись же ты! А жив ли еще камерад сердешный? Нет, вроде дышит. Только в себя не приходит… Фаддей потащил Дижу дальше. Нога правая совсем уж хозяина своего не слушалась. И кашель этот чертов прицепился, как будто душу из тела выкашливаешь. Да приди ты в себя, Рудольф! Пора бы уж! Сил-то совсем не осталось. Фаддей начинал почти ненавидеть камерада. Нельзя им умирать, а этот в себя не приходит, ирод! Река, господи, река! В ее водах, текущих куда-то в блаженной невозмутимости, отражались горящие дома. Фаддей бросился в реку, таща на плечах друга. Вода! Вся боль, ожоги, кровь из ран вымывались прочь сим потоком жизни. Если что-то и способно оживить Дижу, то лишь ледяная Москва-река. И Фаддей окунул камерада в воду. Ну? Ну? Ну же?! Дижу приоткрыл глаза. Ухватил себя за горло и начал натужно кашлять. Фаддей зашелся в истеричном плаче. Еще никогда он не был так счастлив, как в этот момент: его друг жив! …А потом наступило страшное оцепенение. Они сидели мокрые на берегу реки, смотрели на отражающийся в водах ее пожар губительный и понимали – все, конец это. Фаддей раскачивался, обхватив себя руками за плечи, и бормотал монотонно: – Привиделся бессчастный сон – дуют ветры со вихрями, с хором верхи сорывают по самые по окны, по хрустальные по стекла. Француз Москву разоряет, с того конца зажигает, в полон девок забирает… – Эй, – насторожился Дижу. – Булгарин, это ты что такое бормочешь? По… по-русски, что ль? Часть третья В ЗАКЛАД ДЬЯВОЛУ МИЛЛИОНЫ ЖИЗНЕЙ Осень 1812 года 1 Император Наполеон и маршалы с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее. Наполеон молча скинул шубу на лавку. Верный Бертье смахнул со стола мусор и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты. Взгляд корсиканца напряженно скользил по ней. – Можайск… Или же Калуга? – сиплым от простуды голосом прошептал Наполеон. – А может, Медынь? Пора, пора же решаться… И устало сел на жалобно скрипнувшую лавку. Растопырив пальцы аккуратных, изящных рук, император погрузил в них измученную в последнее время донельзя голову. За мерзлым окном клубились синие вьюги. Здесь все время идет снег. Такая вот страна. Великая Армия тянулась во мгле загадочных дорог, пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках. Отчаяние… Этот поход становился синонимом отчаяния. Даже «старые ворчуны», как называл император свою гвардию, молча встречали его появление, а некоторые так и отворачивались от своего властелина… Наполеон с опаской глянул из-под пальцев на своих преданных соратников. Они вместе делили славу: Мюрат, принц Евгений, маршал Даву и неутомимый Бертье, ставший зеркалом императора, превратившийся в эхо всех его приказов. Молчат. Почему они теперь все время предпочитают молчать? Тихим голосом император спросил о курьере из Парижа. – Ваше Величество, курьера еще не было… Конечно, и курьера еще не было. Безмолвие затянулось… За русской печкой таинственно шуршали тараканы. О, merde, в этой стране все таинственно, даже эти проклятые насекомые, от которых нет покоя по ночам даже великому французскому императору! Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. А принц Евгений словно в прострации затепливал одну свечу от другой. Глупый, свечками мрак в душе не развеешь. И вдруг Даву не выдержал, по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы. – Мне надоело все это! – выкрикнул он порывисто. – Кругом леса, леса, леса… Можно сойти с ума от этих бесконечных лесов! Сир, я презираю все это – и чертовых русских, не знающих благородства, и леса, в которых они прячутся, чтобы напасть по-подлому, со спины! Дайте мне кавалерию, и я уничтожу их, сир! Маршал смолк, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола. – Довольно отваги, маршал, – сказал он внятно. – Мы слишком много сделали для славы Франции… Теперь настало время думать о спасении чести! Судьба Великой Армии была решена, и она покатилась по Большой Смоленской дороге – навстречу гибели. Уставая ехать в карете, Наполеон иногда пересаживался в седло. Лошадь императора, соловой масти, была одета в зеленую, расшитую галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи. Времени на спасение чести у них не осталось… – Лошадь… Там лошадь, – прошептал Фаддей. И ухватил Дижу за рукав, чтобы тот остановился. Осторожно двинулся к березе, за стволом которой как раз и увидел конягу. Под сапогами поскрипывал снежок, уже посыпавший землю слоем белой пыли. Коняга пыталась обгрызть кору с молоденькой березки. Вскинула голову и тихонько фыркнула, заметив людей. До чего же одр-то тощий: кожа да кости! А оседлана кляча, хотя всадника и в помине нет. Фаддей осторожно протянул к одру руку: – Хорошая! Хорошая лошадка! Коняга тряхнула головой, а потом жадно ткнулась мордой в руку Булгарина. Фаддей похлопал лошадь по шее. – Ах ты, лапушка! Лапушка! И тебе несладко приходится… Коняга вновь негромко фыркнула. Дижу покачал головой. – Даже не верится, что нам так повезло! – прошептал он. А потом вскинул ружье и выстрелил лошади в голову. Выстрел эхом разнесся по лесной чаще. Темно-красная струя крови брызнула в лицо Фаддею. Лошадь дернулась, словно бежать еще пыталась. А потом рухнула в снег. – Черт побери! – сердито сплюнул Фаддей. – Вот что ты расстрелялся? А как казаки налетят или партизаны? – Ну, ты-то выкрутишься! А как, по-твоему, конягу-то убивать было? Или ты ее шарфиком придушить собирался? – зло рявкнул Дижу. – Я-то, может, и выкручусь, с партизанами поручавшись! А с тобой что будет? Дижу молча мотнул головой, блеснул зубами, почесал заросшую черной щетиной щеку. – Ох, мальчишка, брось ты меня. Пора тебе к своим возвращаться. Думаешь, я не знаю, кто ты. Всегда догадывался… Фаддей сел рядом с убитой лошадью. – Я… я не могу бросить тебя. Я… помочь должен. В одиночку тебе из России точно не выбраться. Дижу вновь мотнул головой. – Уходи, Булгарин. Уходи к своим. Не место тебе здесь. Фаддей упрямо отвернулся от товарища. – Вот через пару деньков доберемся до Смоленска, там и… – прошептал он. – Ну, и что это нам даст? Булгарин вздохнул. – Не знаю. Я и в самом деле не знаю. Скорее всего, мы там с тобой распрощаемся. Там твоих камерадов много, с ними домой вернешься. А я к своим отправлюсь, и будь что будет. Пусть суд надо мной вершат. – Нет там никаких моих камерадов, – тоскливо протянул Дижу. – Может, и Смоленска давно нет. Сгорел, как Москва. – Все равно, – упрямо отмахнулся от него Булгарин. – Мы пойдем в Смоленск. Дижу насмешливо глянул на друга. – Это ты из-за своей баронессы, да, со мной плетешься? Все ее ищешь? И в Москве ведь искал. Я знаю… Фаддей замер на мгновение. Экий этот Рудольф, право слово, насквозь его видит. – Да, возможно, она тоже в Смоленске. Дижу зло пнул снежный ком. – Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала. Булгарин нахмурился. – Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну? Дижу молча пожал плечами, всем видом показывая: все, разговор окончен, и ему дела нет ни до каких баронесс. Подступала ночь. Поев конины, запеченной на костре, они, словно малыши, начали обустраивать снежные укрытия. Ничего, что снег, в нем спать теплее и мороз не тронет. – Не очень удобно, а что поделаешь, – вздохнул Дижу. За деревьями мелькнули какие-то тени. – Замри! – охнул Фаддей. – Казаки! И обернулся к Дижу. В глазах друга пульсировал нескрываемый страх. Впервые в жизни Дижу чего-то испугался. Фыркнула лошадь. Казаки тихо переговаривались друг с другом. Дижу вытащил пистоль из-за пояса, взвел курок. Фаддей тоже схватился за оружие. Два жалких пистоля против отряда казаков. Даже не смешно. Лишь спустя несколько часов они выбрались из своего укрытия. – Хорошо, что снег валит, – прошептал Дижу. Говорить в полный голос ему расхотелось. – А то бы они точно наши следы заметили. – Да, – вымученно улыбнулся Фаддей. – Хорошо, что снег идет. И они молча двинулись дальше. Страх засел во всех порах, во всех костях их тел. …Признать себя побежденным и решиться на отступление Наполеону было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию и российского императора на колени? Какая самонадеянность! Он получил хороший урок! И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами. Но как? …Казачий сотник Сысоев разыскивал полковника Чернышева. А когда, увидел, посмотрел на того с улыбкой и отрапортовал весело: – Явился поздравить, ваше высокоблагородие! Москва от неприятеля очищена! Неожиданная новость всех присутствующих просто ошеломила. – Москва… освобождена? – только и мог выговорить Чернышев, чувствуя, как от большой нахлынувшей радости слова словно застревают в горле. – Так неделю назад! – подтвердил Сысоев. – Ежели сами увериться желаете, мы пленных доставили… – Часом не моего подсыла французишкам? – спросил Чернышев с надеждой. Сысоев лишь руками развел удрученно. – Часом нет, ваше высокоблагородие. Так что праздник у нас. Француз боек, да русский стоек. Наступил Бонапарт на Москву, да оступился! Чернышев не выдержал. Подошел к сотнику, крепко его обнял. – Ну, спасибо за добрые вести, любезный… Как и благодарить-то, уж не знаю… А теперь давай сюда пленных, может, про подсыла своего что разведаю… 2 – Я, почитай, два года медицинам по загранице учился-то, барин меня тудыть спослал, – вздохнул Фома, как будто это не его ногу сейчас оттяпать должны были. – Так что уж знаю, како антонов огонь тело сжирает. Полина, стоявшая подле лежака Фомы, что к ним в Смоленске прибился, с любопытством глянула на ногу забавного русского. Та уж чернеть начинала. Баронессе Лидонской много в лазарете сем повидать пришлось, но вот с гангреной она пока не сталкивалась. – Все с мизинца и началось-то, он по первоначалу побелел, а потом, дня как раз через три, синеть начал, – деловито сообщил ей Фома, как будто и впрямь какой лекарь толковый. – Отморозил я его, барыня, уж больно холода-то зверские стоят. Фома ворочался на лежаке, испуская безрадостные вздохи. Ну, не оставлять же его в беде – прислуживал мужик до последнего исправно, – придется поболтать, пока лекарь полковой не придет. – Эх, барыня милая, ты бы счаз на Великую Армею тока посмотрела, – чрез силу улыбнулся Фома. – Ободранцы, как есть ободранцы. Кожа да кости, до чего все тощи. Наши-то у них чуть ли не пятки жгут, догоняють! Ты уж прости, барыня, а ведь правда то, можа для твоих ушек и горькая. Пушчонки-то хранцы побросали, лошадушек у них все меньше становится. Им таперича нелегко, не до Напольенов им всяких, свою бы тока шкуру спасти. Кака уж тут победа! Ты уж прости, барыня… Да ить и сам-то Напольен вряд ли о какой победе думает. Какое ему – русских-то победить! Ты уж прости, барыня… Фома заглянул «барыне» в глаза, пожевал губами, обдумывая что-то. – Москву нашу спалили… Ты-то, барыня, добрая, а вот хранцы твои… – ясное дело, Фома до дрожи операции боялся, что ему предстояла, вот и выбалтывал страх из души. – Эх, барыня, зря ты у нас оказалась. Загибнешь ведь совсем в России. Полина вздохнула тяжело. – Вот и я того же боюсь, Фома. Зря я тут оказалась. А ведь думала, что путешествие-то наше совсем безобидственным будет. А как подруга моя богу душу отдала, самой жить расхотелось. Хорошо хоть в лазарете помогаю, что-то полезное делаю. – Д-да, барыня, – Фоме говорить трудно было. Интересно, а знает ли он, что средств обезболивающих у них никаких нет? Бедный слуга их… – И когда же морфий-то мне дадут? – простонал Фома в тот же миг… После операции Полина пробралась в каморку, где отдохнуть могла. Рухнула замученно на лавку шаткую. На беду свою Фома так сознания и не потерял. В зубы палку сосновую ему сунули, эдакую «дозу молчания» – вот и все обезболивающее доктора Леро. Только ногу пилой перепиливать начали, у Фомы глаза из орбит от боли невыносимой полезли. А сознания так и не терял, бедняга. Пока доктор с пилой управлялся, Полина всем телом на грудь Фомы наваливалась, утешала, как могла. – Одна женщина, мадемуазель Полин, десятерых солдат стоит, – похвалил ее Леро. Полина тяжело поднялась с лавки, к бадейке с водой подошла, руки по локти окунула. До чего же холодна водица, пальцы заломило. Мужества небывалого стоит в лицо такой водой плеснуть. Зато вмиг себя заново родившейся почувствуешь. Полина присела на корточки, разглядывая себя в осколок мутного зеркала, кем-то брошенного у кадки. Мда, какое-нибудь чучело огородное ее куда меньше напугало бы. Под глазами синяки, словно пятна чернильные кто оставил. Сие и не удивительно даже – вот уж два месяца, как она в Смоленске сестрой милосердия подвизается. Двенадцать часов каждый день в лазарете, где видеть можно лишь страдания, где услышишь лишь разговоры лишившихся последней надежды людей. Безнадега и в ее сердце корни глубоко уж пустила. Хотя она-то в нужном месте, ничего не скажешь. Помощь в лазарете оказывать – самое верное ее решение, когда-либо в жизни принятое. Когда она разыскивала лекаря для Антуанетты, то в сей лазарет заглянула. И сразу поняла: вот дело, которое именно ей предназначено. Пребывание в юдоли этой госпитальной помогло ей потерю Антуанетты пережить. Пользу другим приносить, а не просто ждать удачного жениха – вот что нужно было Полине на самом деле. Как говорят те же русские, не было счастья, да несчастье помогло себя саму лучше узнать. Но теперь все, ее силы совсем истощились, до донышка исчерпаны, чего скрывать. Ежедневное созерцание мук и смертей, умирающих и стенающих от непереносимой боли – это невыносимо. Догорела свечечка в сердце, не дарить более Полине свет надежды. И это одиночество страшное! Шарль смерти Антуанетты не вынес, сломался. Нет, он, конечно, пытается фураж в Смоленске на складах собирать, но… Каждую ночь до утра в своей комнате над какими-то картами корпит, как будто Наполеон рядышком с ним сидит и указания самолично раздает. Когда Полина взмолилась хоть немного о самом себе подумать, отдохнуть, Шарль прочь ее прогнал. И все чаще на столе рядом с картами стояла бутылка вина, к утру пустеющая неуклонно. Когда Полина спрашивала его, что происходит, Шарль намеренно делал вид, что не замечает ее, не слышит. Уж не сходит ли он с ума? Страшно с ним и под одной крышей-то оставаться. Полина стянула с головы платок, встряхнулась. Косы, где они, ее прежние косы? Теперь волосы и до плеч-то не достают. В первый же день в лазарете Полина взяла ножницы и срезала косу. Не до ухода за волосами-то. А теперь вот и пятерней причесаться можно. Зато выглядит она ныне, как нищенка какая-то. Нищенка. А есть ли разница между нищенкой и баронессой? Была б она нищенкой, какой-нибудь Фаддей Булгарин с легкой душой подобрал бы ее, а баронессу не посмеет. Как же безумен мир сей! А она более и не баронесса вовсе. Здесь, рядом с людьми, существование которых есть лишь боль, нет баронесс. Происхождение благородное более не интересует ее, и другим оно тоже не интересно. Сестра милосердия Полина – и этого довольно вполне. Так, теперь надевай шубку, Полина, в платочек пуховый укутывайся и – домой. Домой! Насмешка жестокая, господи! С трудом Полина открыла тяжелую деревянную дверь, проскользнула в щелочку. Мороз мигом в нее вцепился. И Полина замерла у дверей, словно столп соляной. А может, не идти никуда? Встать вот так и до утра до смертушки замерзнуть? Полина бросилась к дому. Со всех ног бросилась. Комнатенка совсем выстыла – никто печку не топил в ее отсутствие. А Шарль лишь поздно ночью вернется, и Фомы у нее теперь для помощи нет. Полина скинула шубейку и начала торопливо заталкивать в печурку книги, что в доме находились. Вольтер? Прекрасно! Руссо? Еще лучше! Дров более нет, так что пусть просветители огнем своих идей дом выстуженный согревают. «Элоиза»? И «Элоизу» в печку! Когда занялся огонек в печи, Полина пристроилась рядышком на корточках, согревая заледеневшие руки. Страшно, страшно здесь оставаться. Запасов хлебных на складах ничтожно мало – это она из разговоров Шарля с другими офицерами подслушала, – вскоре Смоленск ловушкой смертельной для них всех обернется. Прочь, прочь отсюда надобно, прочь от погибели! Здесь ужас смертный, дикий воцарится, все ж перестреляют друг друга с легкостью беспощадной. Шарль должен вывести ее отсюда! Надо, в конце концов, вырваться из сей клетки, позолота на которой совсем облезла и потускнела! Сегодня же ночью! Так, она дождется Шарля у печки и потребует, чтоб он выслушал ее! Веки, несмотря на нервное возбуждение Полины, делались все тяжелее… Проснулась она от пения нетрезвого человека: Шарль поднимался по лестнице, горланя «Марсельезу». Сейчас войдет. Полина поднялась. – Шарль, я хочу уехать! Ты поможешь мне вернуться домой? – Господи, до чего же жалобно звучит ее голосок! Шарль замер в дверях от неожиданности. Как будто и не чаял встретить Полину. А отвечать и не думал даже. – Шарль! – крикнула она, словно рассерженный гувернер нашалившему мальчишке. – Ты что, не понимаешь меня? Я хочу домой! – Ты уезжаешь? – пьяно улыбнулся Шарль. – Вот и прекрасно! Руки Полины непроизвольно в кулачки сжались. – Шарль, мне одной отсюда не выбраться! Ты же знаешь! Ты должен вывезти меня из Смоленска! – Я? – удивился Шарль, пошатываясь и тщетно пытаясь уцепиться за дверной косяк. – Но я не могу. Он двинулся к шкафчику, в котором хранились его винные запасы. – Не смей напиваться! – крикнула Полина, заступая дорогу Шарлю. – Ты должен выслушать меня! Я как-никак подруга Антуанетты, если ты еще не забыл об этом! Ты… – Антуанетта умерла! – в ярости оборвал он. – Она мертва и ее ребенок тоже! Они оба умерли! – И мы тоже умрем, если не уедем отсюда, дурак! – выпалила Полина в ответ. – А мы уже мертвы! – рассмеялся Шарль, насмешливо расшаркиваясь перед Полиной. А потом вдруг как будто протрезвел: – Неужели ты всерьез думаешь, что русские выпустят нас из этой проклятой мышеловки? Да они раздавят нас! Как вшей! – Давай убежим отсюда, пока не поздно! – Убежим? Ты веришь, что мы сможем убежать от русских? – насмешливо фыркнул Шарль. – «Я убегу от вас!» – сказал жук муравьям, устраиваясь в муравейнике! Ха! Мы мертвы, милая Полина! Дохлые такие мышата, уже давно причем! Нет от русских никакого спасения! Впрочем, если хочешь, беги! Никто тебя здесь не держит! Они обязательно изловят тебя. Может, ты даже замерзнуть до смерти не успеешь. – Замолчи! – выкрикнула Полина, замахиваясь кулачком на Шарля. – Замолчи сейчас же! Он пошатнулся, ударился спиной о стену и сполз на пол. Не переставая смеяться, словно Полина отмочила какую-то крайне удачную шутку. – Я приду к тебе ночью, пташечка! Девушка бросилась прочь в свою комнату. Там присела на кровать и зарядила пистоль. Если сегодня ночью он заглянет в ее комнату, она непременно пристрелит этого негодяя. Непременно. Безутешный вдовец, ха! А утром она уйдет из Смоленска! Пешком, одна. Как всегда, одна, но уйдет обязательно. Недавно еще грозная, непобедимая, великая армия, заставлявшая трепетать всю Европу, отступала теперь ускоренным маршем. Авангардные русские войска, вооруженные крестьяне, конные армейские партизаны и туча казаков со всех сторон днем и ночью тревожили неприятеля, отбивали тяжелые обозы с награбленным добром, уничтожали отряды фуражиров и конвойные команды, ломали мосты и переправы. Наполеон видел, как рушатся последние его надежды, и мрачнел все более. Событиями управлял уже не он. Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу: «Голодное отступление по старой Смоленской дороге было для французов сущим несчастьем. И в самом Смоленске их ждало мало радости. Император счел это удобным предлогом и даже не стал задерживаться в Смоленске, и это после того, как всего лишь за несколько дней до своего появления там мечтал устроить в городе свой главный авангардный пост на зимнее время!» 3 – Ты нужду справляешь или елочками любуешься? Ох, до чего же этот Дижу мастак на нервы действовать! – А как быть с тем, если и нужду справляю, и на елочки любуюсь? – Фаддея из себя так просто не вывести. Он и в самом деле «елочками» любовался. В созерцании могучих дерев было нечто успокаивающее, умиротворяющее что-то. Впрочем, дела естественные тоже не ждут – Фаддей облегчился по-быстрому, натянул штаны, шинелишку запахнул и к другу обернулся. Пора им в путь. До Смоленска не так уж и много верст шагать осталось. Сюда солдаты из остатков Великой Армии целыми отрядами тянулись. Никто вопросов лишних не задавал, никто вообще в разговоры не вступал. Странная солянка из войск, подчиняющихся не приказам своих командиров, а дикому, обостренному донельзя желанию выжить. Уцелевшие остатки армии грозного Корсиканца. Сил ни у кого не оставалось, артиллерию по дороге бросили, кидали измотанных товарищей. Самые счастливые в санях до Смоленска добирались. Впрочем, клячи их едва-едва тащили, может, пешком и то быстрее выходило. Надежда еще тлела в сердцах одичавших на бескрайних русских просторах потомков великих просветителей. Надежда на крышу над головой, на кусок хлеба и огонек в камине. – Ты только глянь! – Дижу подошел к нему и стянул меховой треух. – Что там у меня такое? – А что там может быть-то? – равнодушно спросил Фаддей. – Волосья грязные! – Да ты внимательно гляди, башка дурья! Ползает в голове что-то! Фаддей с тяжким вздохом прищурился. А потом охнул. – Во ведь дерьмо какое! – сплюнув, заметил по-русски. – Чего? Чего сказал-то? – растерялся Дижу. – Merde! Дерьмо, говорю! Вши у тебя, камерад! – О, черт! – охнул Дижу, схватился за голову и тут же отдернул руки, словно пальцы обжег сильно. – Этот тулуп, – прошептал он. – Помнишь, я его с дохляка по дороге стащил, а негодяй вшей полон был! То-то он даже дохлый ухмылялся премерзко! Проклятье! Фаддею тут же захотелось почесаться. Господи, хоть бы к нему не перескочили чертовы насекомые! – Сымай! – строго приказал он Дижу. – Сымай, говорю! Иначе от вшей не избавишься! Пришлось Дижу скидывать тулуп и треух, оставаясь в одной шинелишке. – В Смоленске насекомых повыведешь! – успокоил его Булгарин. – В бане выпарим! – Если не выведу, точно застрелюсь! – Если что, мы и сами тебя застрелим, – пообещал идущий чуть поодаль угрюмого вида парень. – Да закрой ты свою чертову пасть, merde! – Сам merde! Фаддей вздохнул. Всякий раз, когда он слышал слово «Смоленск», искаженное чужим французским выговором, или сам произносил его, ему казалось, что не о городе говорит он, а о Полине. И на краткий миг – всего лишь краткий миг – на него накатывала волна неподдельного счастья. Ведь может же он повстречать ее в Смоленске, отчего ж нет? Все в жизни сей возможно, и невозможное бывает. Вот только подумает о встрече, и сил сразу прибавляется. Дорога, по которой брели они с Дижу, вела в древний город русский. И дорога тоже старой зовется. Ели по сторонам ее до небес стоят, всюду лес и безлюдье. Хотя какое ж безлюдье-то? Эвон сколько человецев в мундирах потрепанных по дороге бредут, и он с ними. Впрочем, людского в них маловато осталось. И он – с ними, и в нем – маловато. – Если сегодня или завтра до Смоленска твоего не доберемся, читай, Булгарин, по мне отходную! Точнехонько тебе говорю! Самому подыхать не хочется, да у меня уж мизинец на левой ноге почернел. Долго я идти не смогу. А без жратвы и подавно. – Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей. Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко. И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот… А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот. Фаддею это не сегодня в глаза бросилось. Все то время, что из Москвы они утекали, Булгарин подмечал, что Дижу все больше и больше из улиточного домика своего выглядывает. Чем холоднее зима делалась, тем сильнее Дижу преображался. До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет. – А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища. Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели. – Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу. – Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит. – Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его. – Так как зовут ее ?  — Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа. Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону. – Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый. – Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же! – Черт побери, что я должен тебе рассказывать? – Кто она такая, эта Мари? – Это… это не очень хорошая история… – Да говори же! Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели. – Я… я бросил ее. С ребенком. Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях. – Так ты – отец? – только и подивился он. – Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять. – Тогда почему ты бросил ее? – Почему? Почему? – взорвался Дижу. – Ты же меня знаешь! Знаешь, какой я человек! Неужели ты думаешь, что я сбежал по какой-то другой причине, а не от того, что она забрюхатела? – Ну, и кого она родила, мальчика или девочку? Дижу ухватил Фаддея за воротник и с силой встряхнул. – Да если бы я только знал, болван! Я же вообще никогда не видел этого ребенка! Вот только недавно она его родить должна была! – А кто она такая, эта Мари? – повторил Фаддей свой вопрос. – Да самый прекрасный человек на свете, вот кто! Густые каштановые волосы, зеленые глаза, улыбка такая… такая нежная… Простая девчонка, из того местечка, где я кузнечному делу обучался. Отец ее моим мастером был, здорово он гонял ее. У него сыновей-то не было, так она и коней мне помогала подковывать, вот так-то. Сильная была. И очень умная, – Дижу тяжело вздохнул. – Помню, как она мне сказала, что ребеночка-то ждет. Замуж просилась. А я ей ни слова не сказал, молчал, как осел упрямый. Просто возился в кузнице, ждал, когда она уйдет. Я ее тогда в последний раз видел. – И ты позволил ей вот так просто уйти? – Фаддей недоверчиво помотал головой. – Ты отослал ее брюхатой к отцу? Одну? Да что же ты за скотина такая? – Ужасная скотина, – подал голос кто-то из идущих впереди солдат. – Заткнись или я пристрелю тебя! – взвился Дижу. А потом обернулся к Фаддею. – Ты же знаешь, каким я был! Что не нужна мне была ни семья, ни дети! – Да, а теперь? Дижу весь съежился. – Я хочу домой, парень. Я хочу к Мари и ребенку! Я хочу, чтобы у нее был муж, а у ребенка – отец! И я не хочу, чтобы этот ребенок всю свою жизнь думал об отце с ненавистью, потому что тот струсил и бросил их с матерью в нужде! Я хочу жить вместе с ними и ради них! И вот что я скажу тебе, камерад: я люблю Мари, она – удивительный человек! Фаддею было тошно, и он прекрасно понимал, что и Дижу сейчас ничем не лучше. – И как же ты внезапно все это захотел, а? – Что? – Почему именно теперь тебе к ним захотелось? Почему вдруг тебе судьба твоей Мари не безразлична сделалась? Они дружно обогнули свалившегося на землю солдата, окончательно выбившегося из сил, и даже не глянули на него. Дижу внимательно глянул на друга. – Помнишь… помнишь тот пожар в Москве? – нехотя промолвил он. – Еще бы мне не помнить, как горел родной город! – горько усмехнулся Фаддей. – А я в нем врагом был, в этом море пламени! Было горячо, уж поверь мне! – Хватит болтать! – выкрикнул Дижу. – Ты тогда вынес меня из огня. – С большим трудом, но припоминаю. – Я-то без сознания, как куль, на тебе висел. В какой-то момент, правда, когда ты меня раз на землю стряхнул, я в себя пришел. Хочешь верь, хочешь нет, но вся жизнь перед глазами в миг единый промелькнула. И такой уж мелкой ненависть моя к отцу, деду, кузнецу-учителю показалась. Хоп! И смыло ее, когда ты меня в реку-то окунул. Осталась только Мари. И то, как я идиотски повел себя. Я лежал на берегу и думал: как же глупо я жил до сих пор! Стыдно как-то жил! Почему-то мне с рождения жизнь тяжело давалась, так я ее еще и другим усложнял, как мог. Мерзко от этого делается! А потом еще в Даву стрелял. Мне ведь до сих пор этот выстрел снится, Булгарин, покоя не дает. В общем, все это я в Москве горящей понял. И решил, что не хочу умирать, вернее, не хочу умирать ошлепком жалким. И одна только мысль в голове была: лишь бы Булгарин меня вытащил. И ты меня вытащил. Это – знак. Фаддей вскинул глаза к небу, перевел на черные ели на обочине дороги, на бесконечный людской поток на старом Смоленском тракте. Потом взглянул на Дижу и молча кивнул головой. – Вот почему мне непременно домой надобно! – выдохнул Дижу. – Чтобы с Мари и ребенком быть! Уж и не знаю, как она все пережила, беременная, да без мужа – и со стариком-отцом. Вот почему мне до Смоленска добираться нужно, отдохнуть и – в путь! – Думаю, скоро уж доберемся до цели, – сказал Фаддей, махнув рукой в сторону покрытой снегом и льдом реки. – Скоро и сам Смоленск покажется… – Может быть, – кивнул Дижу. Вереница людей двигалась теперь по дороге гораздо быстрее, солдаты оживились, даже шуточки принялись отпускать. А потом толпа замерла, словно на преграду незримую натолкнулась. – В ворота, что ли, не пускают, – растерянно пробормотал Фаддей. – Что ж они своим-то путь пушками перекрыли? Начинало темнеть. Караульные на постах казались призраками, вооруженными пиками и ружьями, что охотятся за мирными путниками по нощным дорогам. Тени маковок церквей и колоколен проткнули вечереющее небо. Стены со следами недавнего еще штурма. Эдакий символ бессмысленности похода зарвавшегося Корсиканца, что читается куда яснее, чем письмена огненные, богом Саваофом на землю спущенные. – Глянь-ка! Дижу мотнул головой в сторону костерков, что разводили обреченные у темных стен захваченного города. – Почему нас внутрь не пускают? Почему? – спросил он друга с видимым беспокойством. – Не знаю, – растерянно прошептал Фаддей. – Они пропускают, но не всех. Странно… Деревянный мостик был забит людьми до отказа. Все хотели прорваться в город. Дюжина вооруженных до зубов караульных перекрывала отступающей Великой Армии путь. – Полевая жандармерия! – хмуро произнес Булгарин. – Они и не пускают. И я даже знаю, кому в город точно прохода нет. Таким солдатишкам, вроде нас с тобой, что командиров лишились да знамени. Таким голодранцам, как мы, в городе места не сыщется. – Ну, со мной у них этот номер не пройдет! – зло отозвался Дижу. – Не пройдет! – Считай, что уже прошел. Кучка солдат в продранной одежонке с отчаянными криками попыталась взять мост штурмом. Раздались выстрелы. Трое сразу рухнули в снег. Еще залп. Ни один больше не поднялся. И тут же жандармы сбросили с моста окровавленные тела бывших своих сотоварищей по наполеоновским походам. И хладнокровно перезарядили ружья. – Это не люди, это бесы сущие! – охнул Фаддей. – И те, кто им приказы такие раздает, тоже бесы! – Ну, меня им не задержать, – прошептал Дижу, упрямо мотнув головой, обреченно даже как-то мотнув. – Я здесь топтаться всю ночь не намерен, не собираюсь тут замерзать и околевать с голоду тоже не хочу. Я войду в город, хотят они того или нет. Фаддей заступил ему дорогу и проникновенно глянул камераду в глаза. – Забудь об этом, дружище! Они пристрелят нас, как и тех несчастных! И без Смоленска обойдемся, камерад! Глаза Дижу полыхнули. Он ухватил Булгарина за шинель. – Нет, без Смоленска пропадем ни за понюх табаку! Здесь мы точно загибнем, черт побери! А если… если казаки налетят? Вряд ли они услышат, что ты им там по-русски кричишь, насадят на пику, как каплуна, и – конец. И уж поверь мне, вон те, – он ткнул пальцем в сторону смоленских жандармов, – на помощь не бросятся. Они вон с какой радостью своих же уничтожают. Во что бы то ни стало Дижу решил попасть в город. – Но ведь ты не увидишь свою Мари, если тебя здесь эти пристрелят! – в последний раз попытался Булгарин остановить друга. – Я точно так же не смогу увидеть ее, если сдохну у стен Смоленска от голода, околею от холода или буду зарублен казаками. Булгарин, я же не дурак на них с голыми руками бросаться! Надо придумать, как нам проникнуть за ворота. – Ах, придумать! Тоже мне Одиссей! Ну, и как придумывать будешь? Ой, дай-ка я сам угадаю! Ты смастеришь самого настоящего деревянного троянского коня, французишки твои запрыгают от восторга и втащат коня в город, да?! – Ты что, Булгарин, неужели совсем на холоде мозги отморозил? – фыркнул Дижу. – Бредить начал оттого, что дела наши швах? – Рудольф покачал головой и продолжил как можно тише: – Тут не конь деревянный надобен, а пушечка! Эвон, артиллерию-то в город пропускают без заминок! Мы к канонирам примкнем. И жандармы не прицепятся. А мы молчком и протиснемся. Вот так-то! – Да не выйдет ничего! – Черт побери, Булгарин! – взорвался Дижу. – А чего бы ты хотел? Объяснись, будь уж так любезен! Коли хочешь выжить, коли хочешь свою Полину разыскать, прямой тебе ход в Смоленск. Никуда не денешься. А иначе сдохнешь, хоть и в родной твоей отчизне. Придется нам сию карту разыграть. Ну, ты со мной? Фаддей глянул на мост. Добрая дюжина жандармов готова стрелять без предупреждения. А за их спинами город, в котором они непременно сыщут теплый уголок. Город, в котором хлеба краюха обязательно ждет их и в котором можно заснуть, не опасаясь того, что завтра уже не проснешься. И еще там – Полина. Глянул на костерки неподалеку от крепостных стен. Конечно, здесь жандармов нет, зато полно мародеров, тоже всегда готовых пристрелить тебя. Голодные, озверевшие существа, потерявшие облик людской, коим уже все равно, кого жрать – конину али человечину. Здесь ждет смерть и невозможность встречи с Полиной. Голод, мороз. – Ладно, Дижу! – вздохнул он. – Мы попробуем. Дижу удовлетворенно кивнул головой. – Вот и славно. Фаддей вновь глянул на мост. Эх, попытка не пытка! – Вон пушка! – выдохнул Дижу. – Мы поможем толкать ее, уверен, канониры против не будут. Две лошади тянули пушку. Два канонира тянули лошадей за поводья, а еще два крутились подле колес пушки. – Мы их пропустим и будем подталкивать сзади, – распорядился Рудольф. Он метнулся к левому колесу пушки, а Фаддей – к правому. Пушка была тяжелой. Слишком тяжелой. На обледенелом мосту колеса скользили, лошади тоже вскальзывали, испуганно фырча. И все же они продвигались вперед. Жандармы молча наблюдали за ними. Фаддей старательно отводил взгляд. Молча пялился на колесо пушки и толкал, толкал ее к воротам. А ворота все ближе, руку протяни и – вот они. Господи, помоги, не дай загибнуть, когда цель так близка! Лошади пошли быстрее. Один из канониров вскинул глаза и увидел Дижу. Тут же крикнул ему что-то недружелюбно и рукой махнул. Дижу от колеса отступил, переместился молча к лафету, продолжая толкать пушку. Когда их взгляды встретились, Рудольф озорно подмигнул Фаддею. «Прорвемся!» – означал этот взгляд. И в самом деле, до ворот всего несколько шагов осталось. И тут дорогу заступил капрал. Пролаял что-то по-итальянски, а потом руку вскинул. Пушка замерла, и Фаддей вновь покосился на Дижу. Все кончено. Сейчас их обнаружат. Канонир пронзительно крикнул, вновь указывая на Рудольфа. Все кончено. Фаддей бросился к другу. – Идем! – потянул он Дижу за руку. – Иначе нам конец! Идем же! Дижу в ответ лишь головой помотал. Так просто он отступать не намерен. – Стой, где стоял! – прошептал он. И глянул столь решительно, что у Фаддея дыхание перехватило от страха. А Дижу как-то вдруг бросился на канонира, толкнул его к деревянным мосткам и метнулся в ворота. Капрал закричал визгливо. Тут же прогремел выстрел. Один, второй, третий. Дижу дернулся, схватился за живот. А потом медленно, очень медленно опустился на колени. – Не стреляйте! – отчаянно закричал Фаддей. Взмахнул руками и метнулся к Дижу. – Не стреляйте! – Мерзавцы, они в брюхо мне попали, – прошептал Дижу, потерянно глядя, как снег под ним окрашивается в темно-красный цвет. Булгарин прижал товарища к себе. Тот намертво вцепился в его руку. «Словно оковы железные», – мелькнуло в голове Фаддея некстати. Вот только дрожали эти «оковы» все сильнее. – Брось меня и беги в город, – еле слышно прошептал Дижу. – Лекаря! – крикнул Фаддей канонирам, капралу и жандармам. – Лекаря! Вы что не видите, ему помощь нужна! Но те даже с места не сдвинулись. А потом капрал отдал приказ сбросить Дижу с моста. – Нет! Нет! Non! Non! – закричал что есть мочи Булгарин, надсаживая голос. Ухватил Дижу за плечи и поволок в сторону. Тащил, оборачивался и отчаянно выл, видя кровавый след на снегу, что тянулся за ними, – широкий кровавый след. А потом силы оставили его. Он осторожно уложил камерада на снег, расстегнул окровавленную шинель. Пулевое ранение чем-то напоминало пупок, второй пупок в животе, и из этой раны фонтанчиком била кровь. Смысла перевязывать Дижу не было. Не лечатся такие-то раны. Фаддей прикрыл рану рукой, и кровь начала брызгать сквозь его дрожавшие пальцы. Дижу всем телом изогнулся от боли. – Сделай же что-нибудь! – взмолился он. Фаддей беспомощно глянул на него и… заплакал в голос. В глазах Дижу плескался страх. Страх маленького мальчика перед наказующей дланью отца. Кровь истекала из тела Рудольфа вместе с жизнью. – Ра… разыщи Мари и расскажи ей обо всем! – слабый стон слетел с его посеревших губ. Фаддей отчаянно закивал головой. Он не хотел, чтобы его слезы попали на лицо Дижу, но и сдерживать рыдания тоже не мог. – Я… я обязательно найду ее… клянусь, Дижу! – как больно говорить, как больно говорить, словно его голос убили метким выстрелом… – Спа… спасибо, – слабо улыбнулся Дижу. Дрожащими руками Фаддей закрыл камераду глаза. Вот и все. Вот он, финал его пути. Он просто останется сидеть на мосту и будет ждать смерти. Финита ля комедиа. 4 Небо было серым, словно его налили свинцом. Заснеженные макушки елей и черные стволы умерших за зиму деревьев, сероватый снег. Враждебное поскрипывание снега – единственный звук во многие часы и дни. Он изводит нервы, словно скрип зубовный, словно нож, что режет гладь пустой фарфоровой тарелки. Этот скрип стал единственным признаком жизни, единственным доказательством его собственного бытия. Потому что остальной мир умер. Впрочем, не прав он – доказательств жизни его великое множество: покалывание в обмороженных пальцах на ногах. Холодок, проникший в каждую клеточку тела. Боль в кости вгрызается, обжигает. Так что он весь – как лед и пламя. Безнадежность каждого шага. Безнадежность движения. И борьба с равнодушием, с голосом, что упрямо продолжает уговаривать его согласиться с тем, что смерть есть самое малое зло сей жизни. В этом мире нет места разноцветью. Здесь нет золотых, зеленых, синих отблесков жизни и радости. Этот мир, как книга: белые страницы и черные буквы. В книге сей ни слова не сказано о солнце, о радости и любви. Хотя нет, в этой книге много говорится о цвете алом. Небывало сильном цвете. Книга мира и смерти в алом переплете крови. Белое безмолвие отчаяния. В котором можно умирать и летать. И он летал, и сверху ему были хорошо видны тысячи свечей, сверкающий яркими бликами паркет, военные мундиры, золотые позументы, эполеты, усеянные бриллиантами орденские планки, перья, цветы, бриллианты, переливающиеся волны шелка. Он летал над гигантской бальной залой, где плавно двигались, кланялись, грациозно перемещались под звуки полонеза и слегка взмахивали руками в мазурке. «Кому они машут?» – думал Фаддей, пролетая под сводами высокого потолка, с удивлением отмечая, что не отражается ни в одном зеркале. Господи, вот она! Полина! – Почему ты не летаешь, Полина? – спросил он ее. Прекрасная женщина, склонив изваянную, как бутон на стебельке, головку, тихо прошелестела в ответ: – Где бы мне взять крылья… – и засмеялась. Смех ее больше похож на тихий ночной шелест листьев, как и ее манера говорить – она не говорила, а вышептывала слова, и он отчетливо слышал ее нежный голосок в шумном гуле гудящей как улей разряженной бальной толпы. Откуда в лесу бальная толпа? И почему тепло? Полина была в белом открытом платье и черном шнурованном корсаже, в длинных белых перчатках, черно-белая, как будто нарисованная одним взмахом умелого пера, плод изысканной фантазии художника-графика, но не буйной и чувственной, а строгой и классической, как греческая камея. Полина тихо смеялась, плыла музыка, и Фаддей был уверен, что крылья у нее все-таки есть, но она почему-то скрывает это – наверное, не хочет, чтобы все видели. Какие они, эти крылья, интересно? Как у бабочки? Ах, да нет же – ну какой он, Фаддей, недогадливый… Как у ангела – она же ангел… О, Полина, его ангел черно-белый… И Фаддей говорит ей, что она – ангел, и она снова засмеялась, тихо и нежно. Летит время, как allegretto, вновь примораживает в гигантской бальной зале. И он вновь летит. Он вновь найдет ее, уверовав в ее божественное происхождение, и скажет Полине об этом, и она вновь посмотрит на него неуловимыми, как струящийся теплый песок, глазами. Время летит, как allegretto… – Ты – мое спасение, Полинушка… – отважится произнести он. – Я хочу молиться на тебя, потому что ты чиста, как небесная дева… Ты – как белое облако, тихо проплывающее мимо… Спаси меня, Полинушка, – я гибну… А я не хочу умирать… Она легко проводит кончиками пальцев по его лбу, словно ветерком ледяным, зимним обдает. – Отчего же ты гибнешь? – спрашивает она, его черно-белый ангел. Ему так хочется коснуться рукой ее плеч, верно они горячи, как огонь, но он так боялся обжечь свои крылья – больной мотылек, летящий на гибель. Он ведь летает в снежном безмолвии отчаяния. Летает в темпе allegretto. Но, господи, до чего же холодно. Потолок стремительно исчезает, медленно гаснут в гигантском бальном зале свечи. Ему не хватало воздуху, стало тяжело дышать. Его тонкие крылья бессильно поникли, отказываясь снова вознести его над мирским безмолвием. Полина. Он забыл, как она выглядит. Ее лицо, лик спасения в походе безумном, исчезло из пор его памяти. Навсегда. В первый день, когда Фаддей понял это, он не хотел мириться с предательством памяти. Забвение и есть одиночество, предшествующее гибели. Он больше не мог найти ее лицо. Оно ускользало. Как ускользала сама жизнь. Как ускользнул в смерть Дижу, Мишель, Цветочек. Как ускользнуло от него, предателя, отечество… …Горел огонек. Все-таки он смог развести костер. Несмотря на снежную бурю. Что ж, огонь спасет ему жизнь на эту ночь. С огнем он не замерзнет, с огнем ему никакое одиночество не страшно. И пускай нет никого, кто разделит с ним эту ночь у костра, пускай. Он не замерзнет, нет. Голод не даст ему уснуть и замерзнуть. Весь день у него и маковой росинки во рту не было. Да у него в брюхе словно червь жадный завелся и грыз его, грыз изнутри, лишая последних сил. Жизнь: только лишения, страдания и боль. Полина. Когда Фаддей вырвался из цепких щупалец сна, дрожь пронизывала уже все тело. Булгарин огляделся в ужасе. Костер! Лишь несколько угольков осталось. Он подложил веток, наклонился над углями, пытаясь раздуть огонек. Черт, черт, черт! Ничего не получается! И тут Фаддей вздрогнул. Так, а ведь он не один. У его костра лежало двое. Когда подобраться только успели? Верно, когда он спал. Не шевелятся. Лиц-то не видно, в попоны с головой завернулись. Ну, наконец-то снова занялся огонь. Фаддей глянул на нежданных соседей и похолодел от ужаса. Мертвецы! Что за ночь! Червь в брюхе тревожил его все нещаднее. Все силы его пожрал. Всю волю. Мозги сожрал. Голод, он такой, в первую очередь по голове бьет, и только потом по брюху. И жратвы нигде не разыщешь. Если он не поест, то, как и эти, тоже сдохнет. Фаддей вытянул из-за пояса нож и подполз к одному из замерзших французов. И полоснул ножом по ноге мертвеца. Холодно. До чего же холодно. И кровь у мертвых тоже холодная. Фаддей вздрогнул. А что если этот несчастный жив еще, а он резать его удумал? Господи-и… Не смей думать об этом, не смей! Быстро кусок усекновенный в огонь кидай! Больше Фаддей и впрямь уж ни о чем не думал, пока еду себе готовил. Не думал ни о чем и тогда, когда жадно давился горячим мясом. Самое страшное с ним уже случилось. Прямо сейчас. Он ел человечину. И ведь даже лица сего несчастного не видел. Фаддей не знал уж, сколько довелось убить ему человецей, со счета сбился. И справился уже с укорами совести, подзамерзла нынешней ночью совесть-то его. Но как быть с этим-то, с людоедством его подневольным? Господи, почему все это? Зачем? Как мог он самого себя в зверя лютого обратить? Чтобы жизненку свою ничтожную спасти, а жизненка та меньше звериной стоит? Его больше нет, нет совсем. Снежинки били Фаддею в лицо. Во, как черти круговерть снежную заворачивают! Сколько еще будет, этих самых круговертей? Он встал и потерянно пошел прочь от костра, прочь в ночь, в безумие, в безнадежность. Плакать хотелось, взывать к богу о помощи. Все, конец пути. Э-э, а в какой раз он говорит сие? Нет, сдается, Фаддей, смерти тебе не избежать ныне. Все мыслимое и немыслимое с тобой уж свершилось, так чего же сопротивляться-то? Но просто лечь и ждать прихода смерти он не мог. Взять и застрелиться он тоже не мог. Булгарин замер. – Господи! Убей меня! Господи!!! – крикнул он в ночь. – Почему ты не убьешь меня, господи?! Зачем я тебе? – Фаддей… До чего слаб глас твой, господи, на дороге лесной, снегом запорошенной. Глас? Фаддей дернул головой, обернулся судорожно. И узнал. В солдатской шинелишке, пусть, все равно это… – Полина?.. – прошептал замерзшими губами. А она уже висела у него на шее. Фаддей обхватил Полину руками, не в силах промолвить больше ни слова. Просто прижал изо всей мочи к себе, даже не думая о том, что может причинить ей боль, и опасаясь лишь одного – снова потерять навсегда. И потерял… равновесие. Они лежали в снегу, так и не разжимая объятий. Лежали целую вечность. А потом его щеке стало вдруг жарко и мокро. Слезы. Полина плачет. Фаддей растерянно погладил ее по спине, чтобы хоть как-то успокоить. – Мы же вместе, – прошептал он, не веря собственным словам. Полина молчала. Ей тоже было непросто найти те самые, единственно-нужные слова. Она не забыла его, она искала его. И нашла, хотя оба уже не верили в это, не верили в возможность счастья. Господи, спасибо тебе за то, что ты подарил нам счастье, счастье посреди льда и смерти. – Ты отведешь меня домой? – жалкий тоненький голосок. Нет, не голосок, а мольба о помощи. – Ты отведешь меня домой? …Река преградила им дорогу. Два моста, переброшенные через Березину, для кого-то станут спасением, а кто-то так и не сможет пересечь их. По реке проплывали льдинки, так и не стала Березина на зиму. Полина, улыбаясь, предложила «испечь блинчики». – Я тренировалась, честно, – хихикнула она, отыскивая камешек. Фаддей тоже засмеялся. – Ну, так у тебя фора! Я-то блинчики не пек. – Вот и позанимаешься, – лучезарно улыбнулась Полина. Фаддей нежно поцеловал ее в щеку. Ночь подступала слишком быстро. Они развели огонь, замотались в попоны. У Полины были еще три пригоршни ржи в кармане, ими они и поделились друг с другом. Долго сидели у огня, не в силах согреться. Вроде и морозы в последние дни отступили, а холод из глубин тел и душ так уходить и не хотел. Этот холод не изгнать было ни поцелуям, ни объятьям. Очень медленно обретали они слова, которыми способно выразить счастье. И только обретя слова эти, стали рассказывать о том, что довелось пережить с прошлой весны. – Почему ты просил бога убить тебя? – спросила Полина. Только сейчас ведь спросить осмелилась. – Потому что я потерял надежду. А без нее жить нельзя. Вот я и кричал к господу о скорой смерти, – отозвался Фаддей. И улыбнулся: – Но я вновь нашел тебя. Завтра мы отправимся в путь. Я обязательно доставлю тебя домой. Обещаю. – Давай не будем говорить о завтрашнем дне, – виновато попросила Полина. Фаддей напрягся – что-то волнует его милую баронессу. И сердце мигом сжалось от недобрых предчувствий. – Что с тобой? – только и спросил он. – У меня больше никаких сил не осталось, Фаддей, – прошептала Полина. – Я… я не могу идти дальше. – Ты сможешь, – упрямо возразил Фаддей. – Я же с тобой. Я помогу тебе. Ты вырвешься из золотой клетки смерти. – Да, – отозвалась Полина. – Об этой клетке я очень часто думала. – Мы обязательно из нее вырвемся, Полинушка! Веришь ли мне? Она доверчиво кивнула головой, с глаз спала пелена беспокойства. – Но ты права, – вздохнул Фаддей. – Давай не будем думать о завтрашнем дне… 5 Четырнадцатого ноября под прикрытием установленной на берегу сорокапушечной батареи французская армия во главе с Наполеоном начала переправляться через реку Березину. Оттеснив русские кавалерийские отряды, маршал Удино поспешил занять зембинское дефиле. Когда войска Чичагова и Витгенштейна подошли к Студянке, Наполеон со старой гвардией был уже в Плещаницах. Забившись в глубину крытого возка, Наполеон бежал от армии – неузнанный и таинственный. На переправе он спросил одного крестьянина: – Скажи, любезный: много ли дезертиров переправилось здесь до меня? – Нет, – был ответ. – Вы – первый… Но всей неприятельской армии все-таки перейти на тот берег не удалось… Страшные крики и гром канонады разбудили его. Фаддей в тревоге огляделся по сторонам. Полина все еще сладко спала. Булгарин торопливо выбрался из-под попоны. То, что он увидел, глянув в сторону реки, окатило сердце волной ледяного ужаса. Он видел людское море, затопившее деревянные мосты через Березину. Гранаты рвались непрерывно, в воздух летели ошметки человеческих тел. В смертном страхе остатки Великой Армии мчались к мостам, спасаясь от обстрела русской артиллерии. Воздух пронзали крики падающих в ледяную воду, – тех, кто уже никогда не выплывет из этой реки забвения. Войска Чичагова атаковали. И спасения от них не было. Перед ними была Березина, за спиной – армия русского императора. Аки море Красное и фараон египетский. Оставалось и впрямь лишь одно: вскинуть руку к небесам и молиться, чтобы разверзлись воды, отступили в сторону и пропустили армию неудачников, которым так и не суждено обрести свою землю обетованную. Вот только в войске русском не то что в воинстве фараоновом, не на колесницах, чай, вслед несутся, а из пушечек бьют. О сопротивлении и думать не приходилось. Какое уж тут сопротивление, если Наполеон и гвардия его старая первыми через мосты бежали. Фаддей повернулся к Полине. Ох, до чего же права-то она оказалась! День наступивший жесток к ним сверх всякой меры. Как мирно спит она! И будить-то не хочется, покоя ее лишать. Но им спасаться надобно. Фаддей осторожно потряс Полину за плечо: – Надобно к мосту пробираться, Полинушка, – заволновался Булгарин. – Иначе не сдобровать нам. Полина вздрогнула, видя, как рвутся снаряды, в гущу людскую попадая. А потом кивнула головой. Откинула попону. Как страшно в толпу кидаться, где всяк лишь о спасении своей собственной шкуры помышляет. Если упадешь в чущине сей людской, вмиг стопчут; вобьют в месиво грязищи береговой. – Держись меня и ни на шаг не отходи! – выкрикнул Фаддей, хватая Полину за руку. И потянул ее вслед за собой в море человеческое, в котором на каждом шагу опасность смертная грозила. Бородатые морды, преисполненные ужаса, окружали их со всех сторон, ноги вместо сапог у многих в оборвыши ковров замотаны, салопы бабьи на плечи накинуты да головы в платки замотаны. Лошади ржали отчаянно, вставали на дыбки да били копытами по месиву человеческих тел. И бабы с детишками в толпе той попадались, с криком истошным мчались, пока не гибли под ногами солдат и бивших без перерыва снарядов. Фаддей тянул Полину за собой сквозь толпу. У моря человеческого свое движение, не подчиняется оно воле одной душонки живой. Словно волны накатывали, кружили, уносили в глубину бездонную, под сапоги бегущих в панике, и не было спасения из моря сего. Только не выпускать ее руку из своей, только не выпускать. Если их здесь друг с другом разлучат, более уж не свидятся. – Бежим! – кричал он. – Бежим! – отзывалась Полина, изо всех сил сжимая его руку. Встала на дыбки лошадь какая-то, копыто задело его по боку правому. Боль страшная, боль неимоверная из глаз вместе со слезами в мир безумный вырвалась, скрючила вдвое. Но руки Полининой Фаддей все равно не выпустил. Еще одна волна человеческая накатила. Смертельная волна: многие в Березину попадали. Лишь самая малость до берега противоположного доберется. Если и их в воду снесет, Полина не выплывет, слаба слишком. Где-то рядом ядро пушечное землю взгрызло. Счастье-то какое! Никак в рядах бегущих поредело? Да так они скоренько до моста доберутся. – Быстрее, туда! – закричал Фаддей и потянул ее по останкам тел окровавленных, искореженных. – Глаза закрой! Я и так тебя выведу! У него самого глаза от ужаса закрывались, да нельзя ему взора отводить от зрелища кровавого, ему дорогу видеть надобно. Ох, как же после сражения того Бородинского надеялся Булгарин, что никогда более не увидит тел искореженных, снарядами изорванных. Господи, да сделай же ты так, чтоб никогда не бежать, сапогами дырявыми чавкая, по реке крови человеческой! Чтоб никогда более не слышать этих воплей боли и страха, аки из преисподней! Полина подскользнулась, упала в лужу кровавую. Едва руку ему не вырвала, но он все равно не отпустил ее, к себе волоком подтянул. – Ты в порядке? – спросил испуганно. Она лишь кивнула в ответ молча, размазывая слезы по испачканному чужой кровью лицу. – Бежать сможешь? Полина с трудом разлепила губы: – Да… смогу… Они уж совсем близко до моста добрались. Но смогут ли на него взойти, чтоб в воду не скинули их, еще под вопросом большим. Эвон как продвижение-то застопорилось. Гора тел человеческих, что уже мертвы, дорогу преграждала. Смердело кровью, потом да тем, что из кишок сапоги солдатские повылавливали безжалостно. – Нам придется карабкаться туда, Полина! Иначе и на мост не попасть! Я первым полезу! Рядом держись, – прокричал Фаддей. Ее ответ во взрыве гранаты погас. А крики все громче становились. Потом вдруг все вокруг них замерли на мгновение. – L'autre pont est casse! – в ужасе воскликнул какой-то солдат. – Господи, второй мост взорвали, – ахнула Полина. – Быстрее! – подхватился Булгарин. – Лезем! А иначе нас точно стопчут! И они полезли по горе мертвых тел человеческих. Взобравшись на верхотуру холма смерти жуткого, Фаддей охнул сдавленно. Мост второй и впрямь обрушился, а в воде захлебывались гибелью ледяной люди. И несть им числа. Полина! Кричит! Его зовет! – Что? Что такое?! – Фаддей! Там внизу ребенок! Девочка! Он сначала и не понял даже, что говорит она ему. – Бежим, Полиночка, прошу тебя, бежим! – Девочка плачет, Фаддей! Мы помочь ей должны! И только сейчас Булгарин увидел маленькую девчушку, годка два всего, не больше. Плача отчаянно, она стояла у тела убитой лошади, что единственное ее спасало от безжалостных сапог ищущих избавления из ада взрослых. Господи, не дай бог, Полина к девчушке обреченной побежит! – Полина-а, мы не можем помочь ей ничем! Это – невозможно! – Мы должны! – выкрикнула Полина в отчаянии. Оглянулась по сторонам. И поползла вниз к девчушке. И ведь добралась, добралась! Вон с улыбкой на руки берет, слезы с грязненькой мордашки утирает. Шепчет что-то успокаивающее. Только он к ним повернуть хотел, взорвалось в воздухе что-то со свистом. – Полина! – крик его грохот взрыва перекрыл. Граната. Фаддей скатился по горухе тел. Чей-то сапог по лицу его пришелся, он крови вкус на губах почувствовал. Вокруг него по земле катались люди в агонии. Полина! Господи, где же Полина? Фаддей спотыкался о тела разорванные, к ней рвался. Где же она, господи?! …Она лежала навзничь. Глаза широко раскрыты, кричат глаза о боли невыносимой. И губы дрожат слабо-слабо. – Полинушка… Полинушка, что же ты наделала… Полинушка, – нежно прошептал Фаддей, ласково поглаживая ее слипшиеся от крови волосы. – Не могли же мы взять с собой девчушку-то. – Фаддей… прости меня, Фаддей, – стон в ответ, стон виноватый. – Но она… мне так жаль ее… – Все хорошо… Все хорошо, Полинушка, – прошептал Булгарин, сглатывая комок, злобно его душивший. – Ты… добрая… ты очень добрая у меня, Полинушка… Она закашлялась, дернулась, пытаясь подняться. А он дрожал всем телом, чувствуя, как льется по рукам ее такая горячая, такая живая кровь. – Фаддей, я… я умираю, да? – простонала Полина. – Но… но ты не горюй… не смей, слышишь? Я… я бы все равно не смогла… не смогла до дома добраться. Ты… ты же знаешь… сил у меня совсем не осталось… Устала я… Фаддей отчаянно замотал головой. – Нет! Нет, Полинушка, не умрешь… не умрешь ты. Мы дальше с тобой отправимся… Я домой тебя отведу, к дядюшке твоему, – прошептал он, зная прекрасно, что говорит неправду, пред богом лукавит. – Фаддей, – простонала она. – Ворочайся к своим! Слышишь? Ради меня ворочайся, ради меня! И холмик мне… могильный у себя дома на… на погосте насыпь. Ты… ты не забывай меня… И добейся всего, о чем мечтал студиозус геттингемский. Коли добьешься, и я… не до конца умру… – Я люблю тебя, Полинушка, – слезы застилали глаза, чертовы слезы, из-за них от него ее лицо ускользает! – Я… тоже… всегда… тебя любила, – улыбнулась Полина. И закрыла глаза. Фаддей прижал к себе девушку, звать начал испуганно. Поцеловал в отчаянии, так ответа и не услышав. Напрасно. Все напрасно. Все… Торопливо ножом локон ее волос срезал и в кармане нагрудном спрятал. А большего ему для памяти вечной и не надобно. Надо прочь бежать, коли погибать не хочет. Но хочет ли он жить? А поднявшись на ноги, закричал от ужаса. Казалось, кошмар пожара московского вновь повторялся. Все кругом полыхало, земля сама горела. Там – мост, там – французы, а за стеной огня – свои, русские. И Фаддей шагнул в огонь. Где-то там, за его спиной, в груде мертвых тел человеческих осталась Полина… …Весть о том, что Наполеону удалось ускользнуть, произвела большой переполох в главной квартире русской армии. Штабные господа с удовольствием принялись раздувать это событие до размеров огромного вселенского несчастья. Злорадствуя, враги фельдмаршала обвиняли во всем одного его. Но какой смысл имели для него теперь бесцельные споры о том, почему не удалось при Березине захватить Наполеона? Да и стоило ли унижать свое достоинство тем, чтобы отвергать вздорные обвинения, возводимые на него враждебной партией штабных господ и, в первую очередь, английским агентом сэром Робертом Вильсоном, которого приводило в бешенство спокойное, кажущееся безразличным отношение Кутузова к березинской истории. – Я бы желал, ваша светлость, осведомить мое правительство о причинах несчастья, постигшего нас при березинской переправе, – требовательно, но с истинно дипломатичной вежливостью произнес Вильсон. – Но – увы! – я лишен возможности это сделать, не зная мнения на сей счет вашей светлости… – А я, батенька, вообще не понимаю, о каком несчастье вы говорите, – невозмутимо отозвался Кутузов. – Мне известно, что при переходе через Березину доблестные русские войска совершенно поразили неприятельскую армию, коя вынуждена далее спасаться бегством… – Однако при этом общий наш враг и злодей Буонапарте счастливо избежал и гибели, и пленения. – Ах, вон оно что, батенька вы мой! А я-то, старый дурень, простите великодушно, никак в толк не возьму слов ваших… – Меня интересуют истинные причины, способствовавшие спасению Буонапарте, – начиная выказывать раздражение, заметил английский агент. – Да какие же причины? – пожал пухлыми плечами Кутузов. – Мне, признаюсь, и сей вопрос совершенно неясен. Почему же вы полагали, будто мы должны непременно поймать Буонапарте? – Да потому, ваша светлость, что при Березине представлялся к тому превосходный случай… – Правильно, батенька, случай! – весело подхватил Кутузов. – Вполне согласен с вами, что иначе и определить невозможно такое дело, как пленение предводителя неприятельской армии… Но не кажется ли вам, милостивый государь мой, что англичане, находясь в близком соседстве с Францией и долгие годы воюя с Буонапартом, имели более, чем мы, случаев к тому, чтоб захватить Корсиканца? – Я вижу, вы не желаете удостоить меня ответом на прямой вопрос, – выходя из себя окончательно, выпалил Вильсон. – А при таких обстоятельствах мне позволительно думать, что скорейшее спасение всего света от ига Бонапарта, эта благородная цель наших союзных держав, не находит сочувствия у вашей светлости. – Я могу, сэр, повторить то, что не раз говорил, – с прежним хладнокровием отозвался Кутузов. – Моя цель, как и цель народа русского, видеть свое отечество свободным от какого бы то ни было неприятеля… Что же касается «всего света», – Кутузов передохнул и чуть-чуть усмехнулся, – я не склонен полагать, что англичане, прибегающие к истинно инквизиторским мерам в своих колониях, столь уж пеклись о благоденствии мира сего. Скорей уж предположить другое можно. А посему мне тоже позволительно думать, сэр, что ваша истинная цель несколько отлична от той, коя вами постоянно указывается… Стрела, пущенная фельдмаршалом, угодила не в бровь, а в глаз. И без того как на иголках сидевший в кресле Вильсон моментально на месте подскочил. Холодные серые глаза его не скрывали озлобления. Мускулы на вечно каменном лице непривычно подергивались. Он еле сдерживался от бешенства. – Прошу извинить, что осмелился вас побеспокоить, ваша светлость, — сказал он. – Но мне остается теперь обратиться за некоторыми разъяснениями лично к русскому императору… Кутузов, кряхтя по-стариковски, приподнялся, улыбнулся лучезарно: – И отлично сделаете, батенька вы мой! Да! Ежели вздумаете проехать в столицу нашу, лошади и достойный эскорт, приличный вашему званию, всегда к вашим услугам, сэр… …Фаддей шел берегом реки. Берегом, усеянным телами, разорванными снарядами, порубленными русской кавалерией. Кровь, везде кровь. Мир и впрямь сделался кроваво-алым и вряд ли когда от цвета сего отмоется. Бог оказался слишком нервным и нетерпеливым живописцем, не пожелавшим долго и упорно смешивать краски и плюнувшим на картину лишь пурпуром. Лишь кровью. Крики, лошади заржали заполошно. Фаддей вскинул голову. Ну, наконец-то, казаки! Подскочили, окружили, гарцуют вокруг, пики с напряженным любопытством выставили. Эка, словно ежи ощетинились… Фаддей разлепил непослушные губы: – К полковнику Чернышеву меня ведите! Живо! Эпилог Сена разлилась небывало. Проливные дожди как зарядили ранней весной, так все никак и не кончались, лили, не переставая, словно отмыть хотели Францию от присутствия кровавого Корсиканца. Фаддей осторожно оправил мундир, по сторонам огляделся. Ну, и куда ему идти в сем предместье парижском? Ничего, отыщет уж то, что ему надобно. По берегу брела молодая женщина, ноги в жиже разъезжались, левой рукой молодуха к себе ребенка прижимала. Солнце как-то внезапно разогнало серые тучи, ослепило на мгновение. Тепло. Наконец-то она тепло почувствовала. Благодать-то какая, предивная! Как тоска безысходная, постепенно утихшая. На черемухе у церковки цвет первый показался. Значит, как отцветет она, и деньки солнечные не за горами. Теплые и ясные. Одно лишь солнце ей добра желало. Жаль только, что сейчас вновь лицо свое за тучами упрятало. Как и люди, которые ей в жизни встречались. Впрочем, удивляться-то нечему – изгой она, женщина, у которой и мужа-то никогда не было, зато ребеночек имелся. На стороне, как говорить принято, прижитый… Вот, опять проснулся Жан, закричал отчаянно. Личико пунцовым вмиг сделалось. Молодуха покачала ребенка, шепнула что-то успокаивающее. Да разве слова одни утешить могут? Голоден младенчик-то. И она… она тоже есть хочет. А им еще долго идти, на тот берег Сены перебраться надобно. Кто-то подошел сзади. Господи, кто? Кому до нее дело появилось? – Ты – Мари, что ль? – спросил незнакомец, одетый в мундир русской армии. Молодуха вскинулась испуганно, нога оскользнулась, ушла в пустоту. Всплеск воды, Сена жадно на глубину потянула. – Жан! – закричала она в ужасе, вытягивая руки вверх, чтоб ребенка над водой удержать. – Помогите! Какое там – одежда на дно тянет. Только б Жан не захлебнулся, господи! Незнакомец схватил ее за плечи, из воды потянул. Она задыхалась, откашливалась судорожно. Жан кричал надрывно. Господи, кричит! Какое счастье! Когда незнакомец опустил ее на траву, сел рядом, отфыркиваясь, и на вполне приличном французском спросил, в порядке ли дитя, Мари поняла, что все это не сон страшный. – Кричит. Значит, живехонек, – испуганно прошептала молодуха. Этот русский поглядывал на нее так дружелюбно, так ласково, что Мари даже задумалась поневоле, когда же ей-то люди в последний раз так улыбались? Может, и никогда. Искоса глянула на своего спасителя – молод, на пару лет всего ее саму постарше будет. Глаза-то у него какие яркие, хоть лицо само печальное. Скорбное даже. А на щеке правой шрам застарелый. Почему-то Жана ему дать подержать захотелось. А он глянул на этого маленького крикуна с такой любовью, что у Мари слезы к глазам тут же подступили. Никто ведь на малыша, кроме нее самой, с такой любовью не глядел. – У него отцовские глаза, – прошептал незнакомец себе под нос. А потом спросил: – Ну, и как ты этого червячка назвала? – Жан, – отозвалась она. – Жан… А дальше? Мари пожала плечами, отводя взгляд к Сене. – А дальше – ничего. И тут незнакомец засмеялся. – Эге, так, значит, тебя Жаном звать, малыш… Ванюшкой по-нашему! – произнес он, покачивая головой. – Пузан! Эх, знал бы твой отец!.. Ее растерянность была полнейшей, всепоглощающей. Неуверенно она взяла Жана из рук незнакомца. Безумный, что ли? – У Жана нет отца, – произнесла сухо. – Так чему ж тут смеяться? А этот странный русский как будто и не слышал, что она говорит, смотрел неотрывно. – Ты ведь Мари, да? – спросил, наконец. – Да, – все больше изумляясь, отозвалась она. – А ты… ты меня откуда знаешь? – Я искал тебя по всему предместью. Вот меня вслед тебе и отправили. Мари была поражена. – Но кто ты? И вообще, откуда? – Фаддей, – представился русский, – Фаддей Булгарин. Я и впрямь из России. Там судьба с Рудольфом Дижу свела. Мари подскочила, словно змеей ужаленная. – Не смей говорить даже о нем! – выкрикнула она. – Не смей, слышишь?! Нет такого человека на свете! В ее зеленых глазах полыхала неприкрытая ненависть. Фаддей поднялся. А когда шагнул к ней, молодуха осторожно ребенка от него прикрыла. – Ступай прочь! – крикнула. – Нет, я не уйду, – спокойно отозвался Булгарин. – Допреж ты меня выслушаешь, – и ухватил Мари за мокрый рукав. Она попятилась. – Да послушай же ты! Он любил тебя. И хотел вернуться к тебе. Из глаз Мари фонтаном брызнули слезы. – Нет, это неправда! Не хотел он! Он бросил меня, как последний трус! Меня и Жана! Да ты хоть знаешь ли, что мне пережить пришлось? Знаешь? Да они со мной как с гулящей девкой обращались! А он… трус! – Мари рухнула на колени и зарыдала. Фаддей присел рядом на корточки. – Мари, все, что ты говоришь, сущая правда. Но и я правду рассказываю. Он одумался. Он мне о тебе рассказывал. И так хотел увидеть Жана, честно! Его последние слова о тебе были. Мари замерла. – Его последние слова?.. Так он… он погиб? Фаддей молча кивнул головой. Слезы вновь хлынули из глаз девушки. Все ее тело содрогалось от рыданий. Фаддей осторожно приобнял Мари за плечи. Она доверчиво уткнулась лицом в его грудь и всхлипнула. – Я… я ведь любила его, – прошептала девушка. Фаддей вновь молча кивнул в ответ головой. Какие уж тут слова. Когда она успокоилась, Булгарин все же решился: – Мари, скажи, как вы живете тут с Жаном? Девушка тут же съежилась, насторожилась. – О чем это ты, не пойму… – Да что тут понимать… Ну… ты счастлива? – Мари всхлипнула, отирая слезы. Да толку-то отирать, вон новые рекой хлынули! – У меня не жизнь, а ад сущий, – прошептала она. – Одной о малыше заботиться приходится, на себя времени уж не хватает. Для отца моего Жана как и нет на свете. А люди со мной, ровно с ведьмой какой-то обращаются. Кончится тем, что и впрямь убьют меня… – Они кого угодно убить готовы, – мрачно вздохнул Фаддей, – Рудольфа, тебя, меня. На то они и… люди, – Булгарин помолчал немного. – Мари, а все же избавиться от страданий можно. Непросто, но того стоит. Мари вскинула на него недоумевающе глаза, а он продолжил: – Я в Россию вскорости возвращаюсь, Мари. Жить там тоже непросто, но душа там вольнее дышит, чем после ваших всех революций да корсиканцев с гильотинами и войнами. Поехали со мной, коли здесь тебе несладко. Мари ошарашенно глядела на странного русского. – Ты… Ты хочешь взять меня с собой? Он кивнул. – Но… – прошептала девушка, – но в России же все дикие, там страшно… Я не знаю, как… Говорят, там люди друг друга едят! – Мари, – перебил он ее, – там не страшнее, чем здесь, уж поверь мне. И людоедов там нет, вместе с армией Корсиканца все сюда перебрались… – Но… – окончательно разволновалась Мари, – но зачем я тебе? У меня ведь и нет ничего за душой, Фаддей! – Зато у меня на краюху хлеба медяков всегда найдется. И торопливо вытащил мешочек с деньгами, всунул ей в руки. – Вот, это тебе, Мари, – решительно произнес Булгарин. – Я Дижу много чем обязан. Считай, что это от него. Они молча шли по берегу Сены. – Завтра наш полк домой возвращается, – сказал, наконец, Фаддей. – У тебя ночь, чтобы все решить, Мари. Так или иначе, эти деньги – твои. Какое-то время ты сможешь на них прожить, но рано или поздно они все равно закончатся. И замер, глядя ей в глаза. – Перед рассветом я приду сюда, на это же самое место, и буду ждать тебя, – решительно произнес Булгарин. – Когда солнце взойдет, я уйду – с тобой или без тебя. Но я был бы счастлив, право слово, счастлив, если б ты с Жаном отправилась со мной. Ее зеленые глаза блеснули. – Ты и вправду хочешь увезти меня? – все еще недоверчиво спросила Мари. – Но мы же даже не знаем друг о друге ничего. – Так по дороге и познакомимся, – улыбнулся Фаддей. Она покачала головой, а потом улыбнулась – впервые за очень долгое время улыбнулась. – Это… это все так необычно. Но я пока не буду даже думать об этом. Да… Да, я поеду с тобой. Словно бог все мои молитвы услышал, честно! – и протянула деньги Фаддею. – Забери. У тебя сохраннее будут. Обещаешь мне, что дождешься меня завтра? Фаддей кивнул: – Обещаю. А ты… ты пообещаешь, что придешь? – Да, – улыбнулась Мари. Счастливо улыбнулась! – Ты только дождись меня завтра, ладно? – …Вы – ничтожество, Фиглярин!.. Ночь рваными серыми клочьями висела над Петербургом, непрерывно заметая белым, густым и влажным снегом прямые, как стрела, улицы и проспекты города, освещенные бледным светом то и дело скрывающейся в облаках луны. Черное литое кружево оград и мостов стало заметнее, поменявшись цветом и местами с привычным понятием тени – тень стала белой; а черное упругое естество литья, не имея других оттенков, сливалось с ночью, как ледяная бушующая Нева в тесном гранитном корсете. Он не пойдет домой. Не хочется. Сегодня не хочется… Ледяное ночное небо, казалось, рухнуло в Неву и жестоко терзало своими черными пальцами-фонарями бледные останки луны. Булгарин, ежась под порывами ветра, уже в третий раз доходил до своего дома и поворачивал обратно, не в силах вернуться и заговорить с Мари. Мари… Так и не ставшая любимой, но любящая, готовая на все ради него – даже забыть Дижу готовая. А может, и забыла? Сознание, отзывающееся тяжелой головной болью, отказывалось воспринимать сегодняшние оскорбления великого поэта, разваливаясь на мелкие мозаичные куски безумной, кричаще-нелепой, аляповатой мозаики. Мозаики его образов, его воспоминаний. Что-то давнее, невнятное и давно забытое беспокоило его в этой нескончаемой кавалькаде скалящих зубы воспоминаний, превращавшихся в уродливых ведьм. Все воспоминания – даже самые прекрасные – со временем становятся монстрами. Нет, он не пойдет домой. Он пойдет в церковь… …Высоко под сводами церкви два белоснежных ангела, чуть приподняв крылья, удобно устроились у окна друг напротив друга и уже много лет подряд вели неспешную, хоть и молчаливую беседу. Их тонкие профили были повернуты друг к другу, нежные белые руки вскинуты вверх в пылу вечного теологического спора, и не видно конца их божественным откровениям, лишенным земных помыслов. Только проплывающие год за годом по петербургскому небу облака напоминают им о течении земного времени, неумолимо отмеряющего смертным их короткий земной путь. У одного ангела лицо Полины, а вот у второго… Они, как обычно, не удостаивают ни единым взглядом грешника, стоящего внизу. – Фаддей, мон ами! Батюшка, я ведь еле-еле тебя отыскала! Мари… Разыскала, и в самом деле разыскала. – Знаешь, что говорят мне эти ангелы? – Фаддей обнял спутницу. – Настанет черед – и все ваши деяния, уважаемые, рассудит высший, неподкупный суд. А пока… – Что? – выдохнула Мари испуганно. – А пока – живите как знаете. Идем домой, милочка… Булгарин вскинул напоследок голову, словно прощался с белоснежными существами у окна, и вздрогнул. У второго ангела было лицо Рудольфа Дижу. …Дома Фаддей прошел в кабинет, зажег свечи и вновь затворился от всех. На письменном столе лежала стопка чистой бумаги. Булгарин обмакнул перо в чернила и вывел первую фразу новой статьи: «В современной культуре немало парадоксов. Главнейший из них —война. Но оставим сегодня войну. Я хочу сказать о другом…» Быль с элементами небыли Послесловие историка Не хочу присваивать себе чужого и признаюсь перед читателями, что уже многие прежде меня пускались странствовать на крыльях воображения… Фаддей Булгарин Герой целого романа? И это Фаддей Булгарин?! А как быть с тем, что величайший авторитет для любого русского читателя, Александр Сергеевич Пушкин относился к Булгарину просто с неприкрытой ненавистью? Но другой Александр Сергеевич – Грибоедов считал его своим верным другом. А как быть с тем, что жизнь его напоминает исторический роман с приключениями. В ней и в самом деле есть все – войны, восстания и слава. Так каким же был он, Фаддей Венедиктович Булгарин? Ну, во-первых, тем самым человеком, что на протяжении всей своей жизни оказывался в двойственной ситуации. Во-вторых, Булгарин и в самом деле пользуется незавидной репутацией: «Видок Фиглярин», ренегат, агент IIIотделения, стукач и оппонент Пушкина, а также… российский великодержавный шовинист. Просто кошмар, да и только! То есть он тот, кому быть героем романа не есть прилично. Но, может, это слишком опрометчивое и советско-энциклопедическое утверждение? И все вранье, начиная с его имени. Потому что не Фаддей, а… Тадеуш. В письме историку Теодору Нарбуту в 1836 году Булгарин писал: «Jestem litwinem». To есть: «Я – литвин». Во всяком случае «не русским» Фаддей/Тадеуш ощущал себя с самого детства. Он родился в тот момент, когда Польша теряла последние остатки независимости. Отец участвовал в восстании Тадеуша Костюшко и сына назвал в его честь. Позже, даже в воспоминаниях, Булгарин ни словом не упоминал об этом, как и о том, что отец его был сослан за убийство русского генерала. Как-то остановившийся в несвижском доме Булгариных генерал Иван Ферзен, только что разгромивший Костюшко при Мацеёвицах, подарил маленькому Тадеушу детскую сабельку и деревянную лошадку. Тот бросился ему на шею со словами: – Ты хороший дядя, я не буду тебя убивать, даже если мне дядя Костюшко прикажет! Можно себе представить оторопь генерала! Он не изменится и тогда, когда окажется в кадетах Сухопутного шляхетского корпуса в Петербурге, где проучится с 1798 по 1805 годы. И станет говорить однокашникам: «Вот выучусь военному ремеслу, уйду к ляхам и буду бить вас, москалей!» За что сам был не раз бит соучениками, но от слов своих не отказывался. Никогда. А ведь он попал в кадетский корпус практически без протекции, с плохим знанием русского языка. И прошел через все насмешки сокурсников, а со временем даже начал сочинять по-русски, и успешно. А теперь вообразите себе молодого человека восемнадцати лет от роду, красавца улана в полку Его Высочества цесаревича Константина. Там он оказался тоже чудом – Константин Павлович благоволил к полякам. С полком своим он был в походах 1805, 1806 и 1807 годов. И отличился в сражении при Фридланде, а затем участвовал в русско-шведской войне 1808 – 1809 годов. Осенью 1807 года красавец улан получает извещение о награждении его первой в жизни медалью за военную кампанию. Как писал сам Фаддей (а теперь уж он точно только Фаддей, о Тадеуше остается все меньше и меньше памяти) Булгарин в своих воспоминаниях, «… в каждом звании, в каждом сословии для человека есть счастливые минуты, которые приходят только однажды и никогда уже не возвращаются. В военном звании, которому я посвятил себя от детства, – три высочайших блаженства: первый офицерский чин, первый орден, заслуженный на поле сражения, и… первая взаимная любовь». Заметьте, что герой романа вовсе не думает посвящать себя с детства военному делу и близок к реальному Фаддею Булгарину только «первой взаимной любовью». «Как я был счастлив, получив за Фридландское сражение Анненскую саблю! Не знаю, чему бы я теперь так обрадовался. Тогда ордена были весьма редки и давались только за отличие. Покровителей у меня не было. Сам государь подписывал все рескрипты…» Что и говорить, для Фаддея – сына польского мятежника, соратника Костюшко, сосланного русским правительством в Сибирь, – получение ордена Святой Анны третьей степени значило очень много. Казалось бы, судьба благоволит к милому молодому человеку. Но… В двадцать лет в самый благоприятный момент влюбленный офицер сбегает со службы в маскарад, где его встречает патрон, цесаревич Константин. В итоге… Да, а что в итоге? Гауптвахта, гнев начальства и перевод в Кронштадтский гарнизонный полк, а затем в Ямбург. Кстати, увольняют Фаддея в конце концов с очень плохим аттестатом. Но унывать наш герой вовсе не собирается. Выйдя в отставку в чине подпоручика, Фаддей отправляется в Великое герцогство Варшавское с намерением поступить уже в польскую армию. Поскольку офицерских вакансий там не оказалось, Булгарину посоветовали поступить на французскую службу. Вы помните, что героя романа на французскую службу заталкивают силой. Тут же все наоборот. Фаддей оказывается во втором полку улан Висленского легиона, состоявшего из поляков, а затем в восьмом полку линейных шеволжеров-улан. Со своим полком он воюет в Испании (помните, в романе такая возможность только рассматривается вскользь – мол, неведомо, куда пошлют воевать-то), а в 1812 году попадает в корпус маршала Удино (а не Даву, как в книге), действовавшего в Литве и в Белоруссии против графа Витгенштейна. И никаких угрызений совести – мол, по родному краю иду, родную землю топчу. Более того, через много лет Булгарин признавался своему соратнику по журналистскому делу Н.Гречу: «…если б лавочка Наполеоновская не обрушилась, я теперь возделывал бы где-нибудь виноград на Луаре! Судьба решила иначе, и я покорился ей». Судьба решила против Булгарина. Кстати, к великому Корсиканцу реальный Булгарин никакой ненависти не испытывал. Как пишет в своем очерке о Булгарине его приятель Н.И. Греч: «Коротким друзьям своим из либералов поверял за тайну, что на переправе Наполеона через Березину при Студянке (деревне, принадлежавшей его матери) он был одним из тех польских улан, которые по рыхлому льду провели лошадь, несшую полузамерзшего императора французов» 2 . Может быть, большой сочинитель наш Булгарин? Да нет. Дело в том, что его слова подтверждаются капитаном гвардейского польского уланского полка Юзефом Залуским, который пишет в своих воспоминаниях: «Первый брод на Березине на наших глазах испытал офицер восьмого полка Лубеньского с помощью нескольких улан; это был прославленный позднее российский литератор Булгарин!» 3 А вот герой романа спасти пытается не Наполеона, а свою возлюбленную… В 1813 году Булгарин участвовал со своим полком в сражении при Бауцене. Булгарин описал это сражение в очерке «Знакомство с Наполеоном», напечатанном в собрании его сочинений, откуда и придется позаимствовать два диалога Фаддея с Наполеоном: «Давно ли Вы служите?» – спросил он меня. «Это мое ремесло, Ваше Величество: имея шестнадцать лет от роду, я познакомился с пушечными выстрелами». Думается, герой романа промолчал бы. Промолчал так же упрямо, как молчал под прицелом маршала Даву. Следующий диалог с Наполеоном не менее колоритен. Он происходит после того, как Булгарин удачно выполнил поручение императора. Тогда-то и происходит его производство в капитаны французской службы: «Бертье, запишите имя господина офицера! – сказал Наполеон. Потом сел на лошадь и оборотясь ко мне, промолвил: – Я говорил о вас с вашими подчиненными, я доволен вами. Если вы будете в чем иметь нужду, отнеситесь прямо ко мне и припомните наше знакомство под Бауценом: прощайте! Желаю вам скоро быть капитаном!» Я поклонился, и Наполеон уехал шагом к эскадронам гвардейских улан… Через час… я прибыл в полк, и первое слово, которым меня встретил мой полковник, было: «Здравствуйте, господин капитан!» …мы с приятелями распили от радости несколько кувшинов старого вина и через час пошли встречать лбом пули, которые не разбирают ни капитанов, ни поручиков». Выдумка это булгаринская, не выдумка ли, не суть даже важно. Важно другое, что Булгарин заслужил под наполеоновскими знаменами чин капитана и орден Почетного Легиона. Но все кончилось пленом, которого он, в отличие от героя романа, не искал. И попал Фаддей в руки не казакам, а прусскому партизану Коломбому, после чего был отправлен сначала в Пруссию, а затем в Россию. Кстати, на всех портретах партизан Коломбом отчаянно напоминает вербовщика рекрутов из только что прочитанного вами романа… Отныне ему надо устраивать жизнь с самого начала, не оглядываясь на прошлое. С военной службой покончено навсегда. Он все-таки родом хоть из мелкой, однако аристократии, так что не пойдешь ни в приказчики, ни в учителя. А что знает и умеет Фаддей? Начитан, умен, пишет недурно. В Польше Булгарин сошелся с членами виленского университетского кружка просветителей (вот откуда появляется в романе студиозус, да только геттингемский!) и начал писать. И вот теперь Булгарин решает продолжить литературные занятия и через два года получает разрешение на издание журнала «Северный архив». Вот где проявляются его ум и понимание общества! «Архив» создавался как журнал по истории и географии, нечто аналогичное нашему «Вокруг света». Редактор и владелец с самого начала проводит философию «здравого смысла»: «Nihil ager quod non prosit» – «Трудись лишь с пользой». Булгарин и в самом деле очень увлекался историей и публиковал много архивных документов, привлекал к работе соотечественников и… очень здорово по тем временам критиковал более чем услужливо-официальную «Историю государства Российского» Карамзина. Он тщательно следит за точностью, ссылками и указаниями источников. В поисках интересных публикаций проникал даже в частные архивы и библиотеки. Как писал будущий декабрист А.А. Бестужев-Марлинский, «„Северный архив” с фонарем археологии опускался в неразработанные еще рудники нашей старины и собиранием важных материалов оказал большую услугу русской истории». Но одной историей дело не ограничивается, ведь Булгарин просто неугомонен. Уже через год выходит приложение «Литературные листки», где Фаддей вводит новые жанры, популярные в Западной Европе: фельетон, бытописательский, исторический очерк, утопию и антиутопию. Булгарину важны интерес публики и коммерческий успех. Если ты пишешь – тебя должны читать! И тогда ты сам начнешь диктовать моду. Фаддей не стесняется говорить о тиражах и гонорарах, которые, с его точки зрения, есть показатель успеха! Его собственный роман «Иван Выжигин» имел фантастический по тем временам тираж – семь тысяч экземпляров и разошелся мгновенно! Он – первый пиарщик в России той поры. Булгарин никогда не считал за грех публиковать в своей газете «Северная пчела» многочисленные «взаимовыгодные» заметки о разного рода товарах и услугах. Денег он за это, правда, не брал: его приятель Греч отмечал, что Булгарин «довольствовался небольшою частичкою выхваляемого товара или дружеским обедом в превознесенной им новой гостинице, вовсе не считая это предосудительным». Вот, например, читаем: «В детском платье необходимы и вкус, и изобретательность, а в этом деле никто не превзошел Г. Яухци, детского портного (в доме графа Строганова, на углу Невского проспекта и Михайловской улицы, вход с последней)». Пишет в газете. А что? Его семье нужно все: и одежда, и кушанья, и лекарства, и минеральные воды. Или, например, ткани: «Суконный магазин Кальсена… С год тому назад «Северная пчела» прожужжала про этот магазин, и, кажется, эта рекомендация не произвела недовольных». Поэтому и зазывал туда Булгарин покупателей… Но вот беда: его литературная коммерция идет вразрез с устремлениями «литературных аристократов» – литераторов пушкинского окружения. Нет-нет, они вовсе не чураются гонораров и тиражей, вы такого даже не подумайте. Но так уж хочется быть выше «попсы» того времени! Пушкин его избегает, но Булгарин не очень огорчается. Он дружит с А. Бестужевым-Марлинским, А. Грибоедовым, К. Рылеевым и многими декабристами. Более того, именно Булгарин первый печатает главу из «Горе от ума» в альманахе «Русская Талия». Неслучайно автор оставляет записку: «„Горе” мое завещано Булгарину. Верный друг Грибоедов». Отправляясь в свое последнее путешествие, Александр Сергеевич пишет именно ему, Фаддею: «Терпи и одолжай меня, это не первая твоя дружеская услуга тому, кто тебя ценить умеет». И уже с Кавказа: «Любезный друг, пишу к тебе под открытым небом, и благодарность водит моим пером: иначе никак бы не принялся за эту работу после трудного дневного перехода». И Булгарин действительно боготворит Грибоедова (как тут не вспомнить героя романа, принявшего раз и навсегда Рудольфа Дижу): «Познав Грибоедова, я прилепился к нему душою, был совершенно счастлив его дружбою… и осиротел навеки!» А чего стоит его дружба с Кондратием Рылеевым?! Он общался с ним постоянно, учил его польскому языку, помогал переводить, публиковался в его альманахе «Полярная звезда». Причем публиковался совершенно бесплатно! В ночь с 13 на 14 декабря 1825 года он пришел на петербургскую квартиру Рылеева, где шло заседание штаба будущего восстания, но Рылеев остановил его на пороге, вручил портфель с бумагами и отправил домой со словами: – Ты должен жить. Так Булгарин не стал декабристом, но сохранил архив казненного друга. И даже пытался помочь сосланным декабристам. Но… Но как только выясняется, что власть смотрит на его действия неодобрительно, что его имя фигурирует на допросах и в показаниях, арестовываются его сотрудники и друзья, – сразу же включаются естественные защитные механизмы (как постоянно включаются они у героя романа, который хотел выжить при любых условиях). Даже не умом, а чем-то более глубинным Булгарин понимает: судьба опять подставляет ему подножку. И главной задачей становится – уцелеть. А уцелеть очень сложно. Против него начинают играть его национальность и приверженность всему родному, неудачные обстоятельства юности, приведшие к службе Наполеону, дружба с оппозиционно настроенными литераторами. Мало того, А.Ф. Воейков рассылает анонимные подметные письма с обвинениями Греча и Булгарина в причастности к заговору. Фаддею Венедиктовичу уже 36 лет, и он не может позволить себе снова оказаться среди проигравших. Но архив Рылеева властям так и не отдает. По требованию полиции дает описание своего друга В.К. Кюхельбекера, объясняя сей поступок: «А разве присяга не обязывает нас к этому?» Кульминация наступает 9 мая 1826 года, когда петербургский генерал-губернатор П.В. Голенищев-Кутузов получил рапорт дежурного генерала Главного штаба А.Н. Потапова. Тот извещал, что «государь император высочайше повелеть соизволил, чтоб ваше превосходительство имели под строгим присмотром находящегося здесь отставного французской службы капитана Булгарина». Через несколько месяцев Николай I учредит Третье отделение. И Булгарин решит сотрудничать с государством. То есть с охранкой. Булгарин выступает экспертом в вопросах культуры, пишет «обзоры» по проблемам Польши и Прибалтики. Он считал, что литература должна исправлять нравы и помогать управлять населением. Многие записки Булгарина носят непредвзятый и даже защитительный характер. Не удержусь, расскажу об отношениях Адама Мицкевича и Фаддея Булгарина. Именно Булгарин делает первый перевод «Трех Будрысов» Мицкевича. И именно этим переводом воспользуется как подстрочником Пушкин, так люто ненавидевший «Фиглярина». Именно Булгарин содействует выходу поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод», а когда ссыльный Мицкевич приедет в Петербург, именно он даст торжественный обед в его честь. За помощь Мицкевичу именно на Булгарина напишет донос сенатор Новосильцев (а защитник несправедливо обиженных Пушкин – в стороне), но Булгарин не только сумеет оправдаться, но и добьется для Мицкевича разрешения выехать за границу. Поверьте, особых выгод от сотрудничества с Третьим отделением Булгарин так и не получит. А за то, что устроит разгром роману Загоскина «Юрий Милославский», даже угодит в 1830 году на гауптвахту. Более того, император велит передать литератору, «что он этого Булгарину не забудет». Искал писатель в сотрудничестве с властями покоя, а нашел только беспокойство… Антон Дельвиг пытался вызвать Булгарина на дуэль, но Фаддей Венедиктович с презрением кадрового офицера ответит на вызов: «Передайте барону, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил». А потом началось бесславие. Прежние почитатели постепенно старели, и мнение их теряло вес. Свои мемуары и последний роман Фаддей Булгарин так и не закончил. Разбитый параличом, почти забытый всеми, он скончался в имении Карлово под Дерптом (г. Тарту) 13 сентября 1859 года. Когда-то в своей книжице «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке» он заставил самого себя уснуть и проснуться в далеком будущем. Не знаю, как там насчет двадцать девятого века, но в двадцать первом, кажется, Фаддей Булгарин начинает вновь пробуждаться… О. Гофман