Аннотация: Книга посвящена великим плаваниям и беспримерным подвигам моряков-первооткрывателей всех рангов. Вместе с ними читатель побывает на их кораблях, познакомится с их бытом, услышит их песни – «шэнти», задающие ритм работе, увидит, как часто героические деяния определяются будничным тяжелым трудом и лихой морской сноровкой. Хельмут Ханке – писатель-маринист из ГДР, известен советским читателям по книгам «Седьмой континент» и «Люди, корабли, океаны». Для широкого круга читателей. --------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ Профессия моряка – одна из самых древних и самых трудных профессий на земле. Мореплавание всегда было занятием лишь сильных и мужественных людей, способных в любую минуту бросить вызов грозной стихии. Именно такие люди, порой сами того не сознавая, «писали историю мореплавания килями своих кораблей». Они были первооткрывателями новых земель, и имена многих из них увековечены на картах мира. Но большинство «тружеников моря», сыгравших свою незаметную, но необходимую роль в истории географических открытий, остались в безвестности. Предлагаемая читателю книга выдержала шесть изданий в ГДР. Ее автор – хорошо известный в ГДР писатель-маринист доктор Хельмут Ханке. Советский читатель знает его по книгам «Седьмой континент» и «Люди, корабли, океаны». Главные герои книги X. Ханке – моряки, причем не только такие прославленные, как капитан Кук, адмирал Нельсон или корсар Дрейк, но и простые матросы, «парни с бака», как называет их автор. По времени книга охватывает огромный период: от зарождения мореплавания несколько тысячелетий назад до эпохи «чайных» клиперов, «выжимателей ветра» – винджаммеров, уступивших в начале XX века место пароходам. Это книга о тяжелом, а зачастую даже гибельном труде моряков. «Дорога Великих географических открытий в заокеанских странах покрыта трупами моряков», – пишет Ханке. Книга не случайно имеет подзаголовок «Хроника старины». В ней можно найти самые разные документы – от дневников и писем великих первооткрывателей до образцов морского фольклора – песен-шэнти. Кстати, об этих песнях хотелось бы сказать особо. Песни людей моря, наверное, одни из древнейших, если не самые древние песни на Земле. Возникли они как средство, облегчающее работу, причем, как правило, работу коллективную, будь то гребля тяжеленными галерными веслами или выбирание снастей. Такие песни были и у гребцов-лодочников Древнего Египта, и у матросов-маори. В средние века они появились на парусных судах, и чем сложнее становилось устройство корабельного рангоута и такелажа, тем больше разновидностей шэнти появлялось на белый свет. Когда матросы, скажем, выхаживали брашпиль, пелась одна песня, когда тянули фалы – другая. X. Ханке посвятил шэнти отдельную главу и, кроме того, охотно цитирует эти песни в других главах, что, безусловно, придает книге «соленый привкус моря». Но таким привкусом она обязана не только шэнти. Любители морской старины и экзотики найдут в книге немало любопытного. Что такое «Томми Шенди»? Откуда появились тельняшки, ленточки на бескозырке, брюки-клеш? Что моряки называли «собакой», а что – «чертовым песенником»? На эти и многие другие вопросы читатель найдет ответ в книге. Автор описывает все стороны моряцкого быта – от питания и сна моряков парусных кораблей до обряда их похорон. Читается книга легко, с неослабевающим интересом, несмотря на обилие фактических сведений и цитат. Чувствуется, что доктор Ханке любит своих героев и поэтому не может писать о них равнодушно. Он то любуется их бесстрашием, то не без юмора говорит о некоторых чертах их характера, то с гневом и болью пишет о поистине нечеловеческих условиях, в которых им приходилось проводить чуть ли не всю жизнь. У людей, не особенно увлекающихся маринистикой, нередко бытует превратное, розово-безоблачное представление о жизни моряка в старину. Сложилось оно во многом благодаря романтической литературе прошлого, которую винить, впрочем, не следует – у нее были другие задачи. Реалистическое изображение быта моряков в художественной литературе можно найти в произведениях Г. Мелвилла, Б. Травена, Д. Конрада, у нас в стране – К. Станюковича, Д. Лухманова. Однако книги этих писателей переиздаются крайне редко, а научно-художественная маринистика и вовсе отсутствует. Поэтому книга «На семи морях» весьма удачно восполняет этот пробел. Сказанное вовсе не означает, что Хельмуту Ханке чужда романтика. Напротив, он – самый настоящий романтик, поэт моря! Представляя читателям книгу Хельмута Ханке «На семи морях», хочется закончить пожеланием, которым древние навигаторы провожали мореходов на поиски неизведанного: «Эвплойя!» – «Счастливого плавания!» И.Г. Русецкий Глава первая РАССКАЖИ-КА, МОРЯК, СВОЮ ПОВЕСТЬ! Кровь рыбаков, рабов и пиратов течет в твоих жилах Глаза мои, потухшие глаза мои устали, Не уследить им больше за нарвалом, Когда, ломая гребни волн, Стрелою мчится он из глубины. И в мускулах моих нет прежней силы, Когда хватаю я гарпун. Йайа-айайа-айне. Давай затянем песню о моей добыче, О сильных и стремительных нарвалах, Кромсающих морскую гладь перед моим жилищем. Апутитек! Йайе-ай-йайа-айе. Эскимосская песня о нарвале Люди долго еще будут спорить, где, когда и при каких обстоятельствах состоялась премьера героической драмы мореплавания. «Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи. И сделай его так: длина ковчега триста локтей… И должен он иметь три днища» [01] . Так, согласно Библии, должен был выглядеть Ноев ковчег, судно первого мореплавателя. К сожалению, конструкция судна выглядит слишком совершенной, чтобы достоверность описания не вызывала сомнений. Хотя, например, отсечное строение вовсе не является достижением нашего времени. Еще старые китайские морские джонки делились на отсеки. Но три дна? Насколько мы знаем, первым кораблем с двойным днищем был построенный в середине XIX века «Грейт Истерн». Впрочем, может быть, мы имеем дело всего лишь с ошибкой перевода и вместо «три дна» следовало читать «три палубы». Однако и трехпалубное судно на заре кораблестроения, пожалуй, точно так же неправдоподобно. Отвлекаясь от этих конкретных деталей, стоит отметить чрезвычайно примечательный факт, что уже «книга книг» пытается ответить на вопрос о происхождении мореплавания. Само слово «Библия», возможно, происходит от названия древнейшего центра судостроения, города Библоса, расположенного на сирийском побережье и называемого ныне Джебель. Здесь среди прочего греки познакомились и с египетским папирусом – по-гречески «библиос» – и соответственно назвали город. Соглашаясь с Библией, следовало бы считать, что первые средства передвижения по морю были изобретены, когда жизни людей стал угрожать всемирный потоп – гигантская водная стихия. Попытка спастись от потопа – таково библейское объяснение первого шага человека в море. Инстинкт сохранения рода – вот что подвигнуло людей обратиться к освоению новых путей. В самом деле, за время истории Земли Мировой океан довольно часто набрасывался на сушу, проглатывая при этом целые континенты. Каким-то образом легенда о всемирном потопе, настойчиво пробивающаяся через другие мифы, должна отталкиваться от реального факта – природной катастрофы, затерявшейся где-то в глубинах предыстории. Ужас перед внезапно вторгающимися потоками воды был слишком велик, чтобы не оставить следов в памяти человечества. Такие катастрофические наводнения возникали в конце раннего ледникового периода. Освобождались гигантские массы воды, которая до этого в виде льда лежала на всем северном полушарии. В результате происходило значительное повышение уровня океана. В то время сформировались побережья Северного и Балтийского морей, Ла-Манш, Адриатическое море, Берингов пролив, и тогда же «утонули» сухопутные связи юго-восточной части Азиатского материка с Цейлоном, Индонезией, Новой Гвинеей. Возможно, что к этому времени погрузилась в пучину и легендарная Атлантида. Более ранние вторжения воды, например вызвавшие гибель Гондваны и Лемурии в Индийском океане, человек мог пережить только в своем зоологическом прасостоянии. Поэтому они исключаются из ответа на вопрос о происхождении мореплавания. Вообще водные катастрофы, связанные с концом раннего ледникового периода, не могли побудить человека к поискам надежной опоры для ног, которая могла бы удерживать его на плаву. Этому предположению противоречит то обстоятельство, что такие процессы не были внезапными. В те времена уровень моря поднимался лишь постепенно: глетчеры оттаивали очень медленно – процесс, который, впрочем, и до наших дней еще не закончен. Мы живем в последней стадии ледникового периода, связанной с усилением подвижек земной коры на материках, и стоим перед началом нового активного века в жизни моря. Но если не боязнь утонуть, то что же тогда привело впервые человека, это рожденное в лесах и приговоренное к жизни на суше существо, в зыбучее царство ветра и волн? Вовсе не отчаянная отвага вынудила его вступить в первый спор с морем. Дарвин, вернувшись из кругосветного путешествия на «Бигле», которое обернулось для него четырьмя годами морской болезни, сказал: «Лишь крайняя необходимость может вынудить человека выйти в море». Человека погнал в море голод. Открытие того, сколь рано в человеческой истории мореплавание стало жизненно важным, относится к самым сенсационным в исторической науке, до самого последнего времени ставившей возникновение мореплавания в причинную связь исключительно с транспортными потребностями развивающейся торговли. В действительности же ранние следы мореплавания теряются в сумерках истории и на самом деле ведут далеко от Средиземного моря к тихоокеанским архипелагам Юго-Восточной Азии. Именно здесь следует искать колыбель мореплавания. В этом регионе за много тысячелетий до первых летописей истории появились группы покинувших родные места кочующих собирателей пищи и охотников. Быстрое вымирание мамонтов и исчезновение другого зверя в степях Центральной Азии гнали голодающих охотников в объятия моря – начало всего живого. Человек все еще испытывал ужас перед ревущим океаном, но уже вышел к морю, обыскивая пляжи в поисках моллюсков. Гигантские груды раковин, найденные на европейских побережьях во время раскопок, указывают на то, что образ жизни и способ добывания пищи связывали палеолитического собирателя с морем. Это было более надежно и не столь утомительно, чем охота на пугливую, быстроногую лесную и степную дичь. Ведь результат охоты трудно предугадать. Следующим шагом был переход от собирания выброшенных на пляж морских животных к ловле их в воде. В этот час родился морской рыболовный промысел, который немыслим без каких-либо средств передвижения по воде. Урчащий от голода желудок выгнал человека в море, а не легкие, которым угрожало наполнение водой. Предок моряка – не старый строитель ковчега Ной, а еще более древний безвестный рыбак. Плоты ранних покорителей Тихого океана вначале принадлежали рыбакам. Лишь после того, как ветры и течения основательно потрепали эти деревянные связки, человек осознал, что на таком плавающем бревне он может не только ловить рыбу, но и преодолевать расстояния. Малайско-полинезийские катамараны, имевшие «киль», вынесенный в сторону за пределы лодки, как и килевые суда Средиземноморья, были созданы впервые именно для рыбной ловли. Такие центры мореплавания античного мира, как Библос, Тир, Сидон, Угарит, выросли из незначительных рыбачьих поселений на сирийском побережье. То же самое можно сказать и о старой морской стране – Норвегии, которая и в наши дни является одной из ведущих рыбодобывающих стран мира. В ее песнях воспевается это древнейшее ремесло. Величие гор и долин размах В песнях твоих веселых. Обветрена грудь и соль на губах, И руки на веслах тяжелых. Волну разводит, В ней рыба ходит. Так пой о море, что не подводит Тебя, норвежец. А чайка кричит и сигналит кит, Что сельдь пошла косяками. Вперед, рыбаки! И уже летит Рыбачий баркас над волнами. А рыба в сети Серебром блестит. И вот уж баркас глубоко сидит От улова. Мы пьем за море, поем о море, Как наши отцы, бывало. Кормильца щедрого, доброе море, Песня их прославляла, Чтоб рыбы тьма В сеть шла сама. Сулят нам полные трюма Чайка и кит. Скупая, скалистая земля Скандинавии почти ничего не рождала, вот почему морской дракон на развевающемся флаге викингов пропах рыбьим жиром задолго до того, как они стали грозой европейских берегов. Неудивительно также, что, начав заниматься судостроением и мореплаванием, народы одновременно стремились развивать и рыболовное ремесло, ведь лучшей школы для моряков не найдешь. Морской рыбак по сути дела не что иное, как простой охотник и зверолов, но в его молчаливой борьбе со штормами, холодами и лишениями уже проявляются героические черты отважного мореплавателя. Непревзойденными остались эскимосы, которые в своих маленьких лодках из тюленьей кожи – каяках – не боялись преследовать даже кита. В коже, обтягивающей корпус каяка, делался лаз из костяного кольца, к которому крепилась водонепроницаемая куртка гребца. Нередко эскимосы были вынуждены сами опрокидывать свои крошечные суденышки, чтобы высокие тяжелые волны не сломали им шею. Поэтому они предпочитали на время погрузиться в воду. Для того чтобы вынырнуть на поверхность, они применяли так называемый эскимосский переворот, делая под водой гребок коротким веслом. Это было первое, чему сын учился у своего отца в море. Несколько имен рыболовов, вошедших в мировую литературу, представляют в ней многие тысячи безымянных героев гарпуна и сетей. В Ахаве, который в романе Мелвилла, как безумный, преследовал белого кита Моби Дика: «Я буду гнать тебя, пока не сдохну», так же как и в Сантьяго, герое захватывающего рыбачьего эпоса Хемингуэя «Старик и море», как в зеркале отражаются величие и трагедия морских охотников всех времен. Родословная моряка начинается от рыбака, и только затем в ней появляются торговец и морской грабитель. При этом и рыбак и пират как бы руководствуются одним и тем же правилом: мы не сеем и не жнем, наша нива – море. Возможно, некогда морской грабеж начался с того, что один рыбак, чьи сети остались пустыми, силой отнял у другого его добычу. Все-таки и рыбная ловля и охота представляли собой просто добычу, то есть сбор урожая, который никто не выращивал! И внушающие ужас морские разбойники – те же викинги, не пощадившие в своих грабительских набегах даже такие города, как Гамбург и Париж, – заимствовали идею брать, ничего не давая взамен, из образа мышления рыбаков и охотников. Моряцкого же своего опыта они набирались с детства, занимаясь ловом рыбы. Однако великое время морского разбоя могло наступить только тогда, когда на морях появились торговые суда, груженные всякими дорогими товарами. Торговец, кровь которого тоже течет в жилах моряка, с самого своего появления на подмостках человеческой жизнедеятельности представлял собой хоть и полезный, однако довольно двойственный персонаж. В Древней Греции торговцы и воры имели одного и того же божественного покровителя. Торговец зарабатывал деньги, ничего не созидая, а только перевозя товары. И зарабатывал, как видно, совсем неплохо, что отразилось в народной, правда не очень объективной пословице: «Кто сам добра не создает – чужим радением живет». Если раньше корабль служил только для рыболовства, морской охоты и – как на Тихом океане – переселения на новые острова, то теперь он превратился в перевозочное средство. Чем больше товаров захватишь в один рейс, тем выше прибыль. На суше торговле мешали границы. Да и дороги оставляли желать много лучшего: не всякая повозка выдержит, на вьюках же большие грузы не увезешь. Вот тогда-то моряк и превратился в транспортного рабочего, которым остается и по сей день, а сверх того – в особый вид «рыцаря удачи», связавшего свой труд и жизнь с ветром и волнами. Новое на море состояло лишь в том, что те, кто водил корабли, не были больше их владельцами. Поначалу купец (он же и судовладелец) мог нанимать в дальние рейсы искушенных в моряцком деле рыбаков, живущих по соседству. Нередко для соблюдения своих деловых интересов он отправлялся на корабле сам или посылал доверенное лицо. Большую часть первых подначальных моряков составляли гребцы, так как парусное вооружение только появившихся больших килевых судов было еще весьма примитивным. Одно дело – небольшая парусная рыбачья лодка, управляемая с помощью обыкновенного рулевого весла, и совсем иное – пузатые финикийские торговые суда, осуществлявшие уже своего рода линейные рейсы между определенными портами. Управлению они поддавались с трудом и к маневрам парусами приспособлены были плохо. Они не могли ни ходить круто к ветру, ни лавировать, ни ворочать оверштаг [02] . Иными словами, ни встречь ветра, ни в полветра идти они были не способны, только – с редким попутным. Чтобы не зависеть от произвола столь ненадежного двигателя, пришлось снабдить эти грузовые суда двумя рядами весел. Не кто иной, как сам Гомер, в четвертой песне «Одиссеи» подтверждает применение такой двойной двигательной системы на античных килевых судах. Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; Сдвинули с берега мы корабли на священное море; Мачты подняв и развив паруса, на судах собралися Все мореходные люди и, севши у весел на лавках, Разом могучими веслами вспенили темные воды. (Перевод В. А. Жуковского) Грести на таких тяжелых судах было невероятно трудно. Весла были очень длинными. Работа с ними требовала большой физической силы и умения. Необходима была абсолютная согласованность движений всех гребцов, иначе весла натыкались друг на друга, и вся сложная система, состоящая из большого количества весел, установленных в два ряда с обоих бортов судна, сбивалась в отчаянную неразбериху. Все это усугублялось морским волнением. Если в более позднюю эпоху трансокеанских плаваний море превратилось в арену соревнований в высоком искусстве хождения под парусами, то во времена первых килевых кораблей оно служило школой высокого искусства гребли. Вероятно, потребовалось немало времени, чтобы достичь такого высокого мастерства. Помимо длительной тренировки это искусство требовало еще и железной дисциплины. Никогда больше одновременность и ритмичность гребков не поднималась до такого совершенства. По каждому удару гонга или медных тарелок сотни длиннейших лопастей, как одна, в один и тот же миг, шлепались в воду. Галерный гребец выполнял роль винтика в большом и сложном механизме, роль простого звена в общей каторжной цепи. С тех пор почти три тысячи лет море оставалось трудной школой дисциплины, подчинения одного человека коллективу, ибо и на чистых парусниках более поздних веков большая часть работ могла выполняться лишь совместно и согласованно. Поначалу гребец килевого корабля был в большом почете. Только физически развитые молодые парни, любящие спорт и обладающие чувством ритма, оканчивали школы гребцов. Хороший рост, фигура, загорелое тело, решимость связать свою жизнь с морем, бродить по свету, перспектива различных приключений на этом пути превращали их в героев. Именно такие молодые люди, цвет греческой молодежи, сидели на веслах тех самых греческих триер [03] , которые под командованием Фемистокла в сражении у Саламина отважно выходили навстречу персидскому флоту вторжения и творили мировую историю. А в абордажных схватках греческие гребцы покидали банки [04] , чтобы взяться за оружие и сражаться. Также и древние полинезийцы, которые при безветрии заставляли двигаться свои пироги с помощью весел, заостренных в верхней части в виде копья. В случае нападения им было достаточно лишь перевернуть весло. Так началась морская гребля. Далеко разносились ритмичные песни гребцов, под обветренной кожей которых играли стальные мускулы. То, что эта почетная мужская профессия впоследствии была низведена до уровня рабства, явилось результатом изменения социально-экономических отношений. В классовых государствах античного мира использование рабов вначале ограничивалось наиболее грязными, тяжелыми и наименее почетными работами: в рудниках, каменоломнях, на рубке леса, на строительстве укреплений, оросительных систем и каналов. На море рабство пришло значительно позже. Раб-гребец – это изобретение финикийцев. Бессовестные барышники отправлялись в дальние рейсы, набивая свои корабли всякими яркими безделушками, продавали их по баснословной цене, а в качестве обратного груза брали на борт золото, медь, цинк и рабов. В течение столетий они владели монополией в работорговле. Различными уловками они заманивали на борт крепких парней и красивых девушек, а затем снимались с якоря. Жертвы свои они заковывали в кандалы. Этот живой груз приносил на невольничьих рынках большую прибыль. Впрочем, имелась возможность извлечь прибыль уже во время перевозки: при неблагоприятном ветре пленников-мужчин приковывали к веслу. Гребля была единственным видом деятельности на судне, которым можно было заниматься и в кандалах. Возможно, что именно таким образом и зародилось отвратительное рабство на гребных судах. Однако позднее только на этой основе и была разрешена проблема укомплектования команд античных купеческих судов, когда целые торговые флотилии стали бороздить воды Средиземного моря, а переоценка ценностей в общественном сознании сделала физический труд занятием, недостойным свободного человека. Итак, основную массу моряков классической древности составляли гребцы. Коммерческие фрахтовые суда имели лишь одну мачту и один прямой парус с простым такелажем, поэтому для спуска и подъема паруса большого количества людей не требовалось, и при хождении только под парусом можно было бы обойтись очень малочисленной командой, даже если учесть трех-четырех рулевых. Рулевые весла у стотонников были очень длинными и требовали для обслуживания большой затраты сил. Однако непомерную численность команды античных кораблей не следует объяснять только большим числом гребцов. На каждом купеческом судне, кроме того, находилось еще и вооруженное подразделение, которое должно было следить за внутренней и внешней безопасностью корабля. Гребцы набирались из осужденных, пленных и рабов, которые жаждали свободы. Случалось, что рабы освобождались от своих цепей, одерживали победу над стражей и овладевали кораблем. Победа мятежников на корабле для судовладельца была равнозначна кораблекрушению – она означала полную потерю судна и груза. То же самое могло произойти при захвате судна разбойниками. Ко времени первого расцвета морской торговли Средиземное море просто кишело пиратами. Таким образом, подразделению обороны надлежало быть достаточно сильным, чтобы суметь не только подавить мятеж, но и успешно отразить нападение с моря. Такая масса людей вынуждена была ютиться на крайне ограниченном пространстве. Еще со времен финикийцев главное место на судах отводилось грузам. Именно ради их перевозки ходили по морям корабли – команда была делом второстепенным. «Может, для капитанов и штурманов морская служба когда и была романтикой, для команды же – никогда. Романтика для команды всегда одна и та же: нечеловечески тяжелый труд и скотское обращение» (Б. Травен) [05] . Со времен финикийцев пролегла прямая дорога из плена или из тюрьмы к банкам гребцов. Однако прикованный к банке гребец вовсе не исчез одновременно с падением рабовладельческих государств. Напротив, он пережил еще на некоторое время даже феодализм. Ибо галера оказалась гораздо более живучей, чем многие другие типы кораблей. Четыре тысячи лет служила она как военный корабль! Галеры средневековья со своими стройными низкими корпусами, флагами и другими украшениями были очень живописны. И все же за их золоченой резьбой скрывалась голая нищета. Мало кто по собственной воле садился на банки галер, хотя были и такие исключения. Основную массу галерников составляли люди подневольные, главным образом пленные. На христианских галерах гребцами были захваченные в плен турки и пираты, на турецких же и пиратских – за веслами сидели пленные христиане. Турецкие гребцы очень ценились за свою выносливость. Поэтому впоследствии, когда случалось, что поступление турецких пленных не покрывало потребностей в гребцах, христианские морские державы покупали турок У Порты [06] . Этим галерникам оставалась лишь сомнительная надежда в предстоящих морских сражениях попасть в плен к своим же соотечественникам, чтобы затем, глядишь, вторично быть проданными в Италию или Францию. Христианские морские державы дошли до того, что в целях экономии стали превращать в галерных рабов даже своих подданных. Во Франции первое постановление о ссылке арестантов на галеры относится к 1552 году. И вот тюрьма стала поставщиком моряков. Зимой и в то время, когда не предстояло маневров и войн, галерные каторжники содержались в страшных баньо – специальных тюрьмах, расположенных поблизости от побережья. «Баньо» – буквально означает: «купальня», «баня». Это название связано с тем, что константинопольская каторжная тюрьма находилась поблизости от купален сераля. Тюрьмы как базы для пополнения военно-морского флота и «общежития» для моряков были отнюдь не редкостью и сотни лет спустя. Когда во Франции заключенных стало не хватать для укомплектования галер, где люди мерли как мухи, Людовик XIV, не долго думая, приговорил к ссылке на галеры своих политических противников. С тех пор на скамьях гребцов ученые и уважаемые ремесленники сидели рядом с ворами и головорезами. Вдоль палубы галеры имелся узкий проход, по обе стороны которого располагались банки. Только передняя и задняя части палубы были свободны. Гребцы сидели лицом к корме, прикованные цепью за ногу. Весло при гребле опиралось на апостис – выносные брусья по обеим сторонам судна, на которых устанавливались уключины. Эти брусья крепились к корпусу балками. На средних галерах по каждому борту располагались от двадцати пяти до тридцати гребцов. Длина и тяжесть весла были такими, что сил одного человека не хватало. Поэтому каждое весло обслуживалось тремя-четырьмя гребцами. При маневрировании во время нападения или при уходе от погони, когда шансы на успех могла иметь лишь быстрейшая галера, необходимо было обеспечить одповременный толчок и протягивание весел. Вальки были настолько толстыми, что рука не могла обхватить их. Поэтому на них имелись специальные рукоятки. Один человек был не в состоянии долго выдерживать невероятно тяжелую работу с веслом. Поэтому одновременно в действии находилась лишь треть всех гребцов. На тесных, переполненных солдатами галерах не хватало места для резервной команды гребцов. Иной раз в морском бою – во время преследования или при уходе от погони – приходилось грести во всю мочь. В этом случае, чтобы заставить команду выдержать непомерное напряжение, надсмотрщики действовали попеременно «то кнутом, то пряником». Гребцам прямо в рот засовывали смоченные в вине ломти хлеба. Тех, кто сдавал, пороли плетью. И все же без какого-то людского резерва на галере было не обойтись: следовало считаться с убылью гребцов. А заменить обессилевшего или мертвого галерника солдатом сразу было невозможно, так как для работы с веслом требовалась не только физическая сила, но и умение, и чувство ритма, достигаемые лишь с помощью постоянных упражнений. К литературным сведениям, утверждающим, что за отказ грести человека хладнокровно выбрасывали на съедение рыбам, следует относиться с осторожностью. В плавании это было совершенно непозволительно. Где в море найти замену? Людям, которых не могла взбодрить даже плеть, необходимо было давать хотя бы крошечную передышку для восстановления сил. К гребцам был приставлен специальный полицейский офицер, которого называли «аргузин». Ему подчинялись муситы, заковывавшие гребцов в кандалы, и комит, который с помощью гонга, медных тарелок или горна, а чаще просто своим зычным голосом задавал темп гребле. Кроме того, были еще и субкомиты с плетьми в руках, располагавшиеся в проходе между банками. Но и галерные рабы тоже делились на ранги. Самую низкую категорию составляли арестанты. Они были острижены наголо, на правом плече имели клеймо и все время оставались прикованными. Затем следовали военнопленные, которым для отличия от низшей группы на затылке оставляли клочок волос. Третью группу составляли купленные у Порты турки. На голове у них оставалась длинная прядь волос. Считаясь лучшими гребцами, они получали то же содержание, что и вольнонаемные. До сих пор в немецком языке сохранилось выражение «силен, как турок». Высшую категорию гребцов составляли вольнонаемные, впрочем, эта группа была и самой малочисленной. Действительно, надо было обладать юмором висельника, чтобы по доброй воле наняться на галеры! Чаще всего это были галерные каторжники, отбывшие свой срок, но после многих лет унижений не умевшие воспользоваться свободой для какого-нибудь ремесла. Они оставались арестантами, которым возврат в общество был закрыт. К этой категории относились также неудачники и бродяги, мечтавшие о постоянном куске хлеба, или преступники, чувствовавшие себя на галерах в надежном укрытии от полицейских ищеек. Да и права вольнонаемных гребцов для них кое-что значили: угодив на галеры для отбытия наказания, они лишились бы даже этого. Привилегии вольнонаемных состояли еще и в том, что их сажали на цепь только во время боевых действий, и они имели право по истечении некоторого времени уволиться. Кроме того, они пользовались лучшим обхождением и даже могли дослужиться до должности надсмотрщика, так сказать, сделать карьеру. В качестве внешнего отличия, отмечавшего их более высокое положение, вольнонаемные имели право носить бороду и вначале сохраняли даже волосы на голове. Позже из гигиенических соображений и на их головах безжалостно хозяйничали ножницы. Тогда же и возникло выражение «Лысый, как череп галерного каторжника». Вольнонаемные вовсе не относились к числу лучших гребцов, но в военно-морском флоте из чисто психологических соображений придерживались взгляда, что на каждой галере следует иметь таких людей. Съевшие собаку в искусстве управления людьми командиры знали, как использовать ту человеческую слабость, о которой Б. Травен писал: «Остановит на ком из них благосклонный взор надсмотрщик, прогуливающийся с плетью мимо гребных банок, и счастливец млеет от восторга, будто сам император навесил ему орден на грудь». Так что создавать ранговые различия и образцы для подражания стоило даже у самого входа в преисподнюю. И при продвижении по службе тоже руководствовались испытанным принципом: нет лучшего, то есть наиболее жестокого, надсмотрщика за рабами, чем вышедший из их же среды. Что касается одежды, то обычно во время гребли галерники сидели на скамьях голыми. Все равно и штаны, и рубаха, и куртка вскоре развалились бы, разъеденные потом. В баньо и на парадах они носили ярко-красные куртки и шапки. С того времени и сохранилась красная шапка французского каторжника. Пожизненно осужденных можно было отличить по зеленым шапкам. Отнюдь не случайно галерный корпус, подобно кавалерии, рассматривался как арена деятельности, приличествующая званию и благородному происхождению офицеров. Именно такие портовые города, как Марсель и Тулон, на которые базировались галерные эскадры, считались во Франции XVII и XVIII веков центрами изящества и снобизма, хотя аромат в этих гаванях был отнюдь не самым приятным. Однако для юных грандсеньоров в сказочно великолепных мундирах это ничего не значило, к тому же от каждого настоящего поместного дворянина и должно было пахнуть конюшней. Известно, впрочем, что галерные офицеры сверх всякой меры пользовались табаками и духами. Не иначе как для притупления обоняния. И все же офицеры с других кораблей смотрели на своих коллег, в жилах которых текла голубая кровь, несколько свысока. Они не считали их моряками. Действительно, на галерах для судовождения не требовалось никаких особенных мореходных знаний. Эти суда плавали лишь у берегов и при плохой погоде быстро скрывались в ближайшей гавани. От их командиров требовалось только умение быть лихими рубаками. Галерники, а вместе с ними и низший разряд моряков исчезли со сцены после четырех тысяч лет существования по причинам, не имеющим ничего общего с гуманностью. Сам папа владел несколькими галерами, не видя в том ничего предосудительного. Если его что и заботило, так это обращение галерных рабов-иноверцев в христианство. Эпоха высокого искусства гребли ушла в прошлое потому, что появились более быстрые парусные корабли, которые к тому же могли нести и большее количество пушек. На новых кораблях гребля оказалась просто ненужной. Ведь на галерах, посади на их гребные банки хоть атлетов, скорость более четырех узлов выжать было невозможно. Низкие галеры уступали высокобортным линейным кораблям и в ближнем бою. Тактика абордажа и продолжения боя на палубе вражеского корабля сказала здесь решающее слово. Однако и после исчезновения галерного рабства для моряка не наступил золотой век. Злой дух галер вовсе не умер с уходом этого типа судов. Напротив, в измененной форме, он прочно обосновался на парусных кораблях, и не только в образе недоброй памяти девяти-хвостой плетки, которая без особых размышлений была принята и здесь на вооружение как средство наказания. Естественно, на парусниках матросы не могли выполнять свою работу закованными в цепи. Однако режим оставался жестоким до крайности. Даже такой прогрессивный мореплаватель, как капитан Джеймс Кук, которому моряки многим обязаны, во время своего второго кругосветного плавания четырнадцать дней продержал одного из матросов закованным в кандалы. По-прежнему очень трудно было комплектовать команды кораблей. Только наивные романтики, отчаянные подростки да парни, у которых земля горела под ногами, добровольно нанимались на морские парусники. Большую же часть команды набирали из авантюристов и всякого сброда, главным образом из людей, вынуждаемых обстоятельствами либо завербованных обманом – «зашанхаенных» [07] . Венецианцы пробовали решить эту проблему, потворствуя низменным инстинктам матросов. Их капитаны в чужеземных гаванях на многое смотрели сквозь пальцы. Участники крестовых походов, матросы с нефов крестоносцев, без зазрения совести грабили «землю обетованную». Еще более гнусно вели себя «дети моря», или «трюмная челядь», как называли простых матросов на ганзейских кораблях. Скандинавские порты, например, подвергались разграблению. Налагая контрибуцию, ганзейцы не останавливались перед угрозой сжечь город дотла. Кроме того, в ожидании попутного ветра мореходы неделями болтались в порту без дела. Время они убивали в попойках, драках, скандальных историях с женщинами. Поэтому моряк пользовался у населения весьма недоброй репутацией. Чтобы привлечь матросов на свои корабли, ганзейцы даже обещали им участие в прибылях. В соответствии с Любекским морским правом 1299 года судовладелец должен был авансировать матросам некоторую сумму для покупки товаров. В Амальфи с XII века существовала так называемая колонна, устанавливавшая долю участия простого морского люда в выручке от состоявшегося рейса. В Каталонском собрании узаконений XIII века говорится о «Морских правилах», где закреплено следующее положение: фрахт есть мать заработка. В соответствии с этим положением жалованье команды поднималось или снижалось вместе с изменением стоимости погруженных товаров. В ганзейском судоходстве вначале также существовали аналогичные правила. Однако отношения партнерства, установившиеся было на судах между начальством и командой, вскоре уступили место жесткому авторитарному режиму. Слишком уж часто на ганзейских кораблях команда распутничала и выходила из повиновения. Из-за угрозы пиратских нападений у каждого моряка имелось оружие. Один из указов того времени гласил: «Тот, кто злоупотребит оружием или уснет на вахте, должен быть протянут под килем». С окончанием участия команды в прибылях на судах началась социальная дифференциация. Противоречия между интересами судовладельца и купца, представителями которых на борту были капитан и офицеры, и простого корабельного люда очень обострились. В отчетах о ганзейских сделках с конца XIV века очень часто говорится о трениях и спорах на кораблях, а также о случаях дезертирства. В качестве контрмеры и был введен тот жестокий режим, который сохранялся в течение всей эпохи парусного флота: притеснения, драконовские штрафы, тяжелая работа, муки и растущее сопротивление наемного рабочего на судах. О галерах напоминают прежде всего приемы, с помощью которых набирались команды кораблей начала трансокеанских парусных плаваний. Своего рода лейтмотивом этой эпохи стали следующие слова из одного испанского указа 1492 года: «Настоящим мы гарантируем безопасность всем и каждому в отдельности из тех, кто плавает совместно с вышеозначенным лицом. Ни их телу, ни их имуществу не может быть нанесен ущерб, также они не могут быть подвергнуты штрафу за преступление, которое они совершили до сего дня, каким бы оно ни было тяжким». Вновь распахнулись ворота тюрем, чтобы дать кораблям матросов. Теперь это были уже не галеры, а чистые парусники – первые корабли первооткрывателей. Но даже трехмесячный аванс самого высокого жалованья и перспектива озолотиться за океаном не могли заманить на борт достаточное количество добровольцев. Страх был сильнее. Он имел основания, ибо дорога Великих гедграфических открытий выстлана костями моряков. И не случайно народная молва назвала «берегом слез» место на реке Тахо, откуда отправлялись в трансокеанские экспедиции португальские парусники и куда они возвращались через несколько лет с поломанными мачтами и изорванными в клочья парусами, если только им вообще удавалось вернуться. Еще несколько сот лет тюрьмы оставались вербовочными пунктами для корабельных команд. Во Франции и Англии тот, кто записывался на морскую службу, полностью освобождался от отбывания наказания. Примечательно, что далеко не все каторжники выбирали эту возможность. Головорезы и висельники на палубе! Георг Форстер [08] , три года проплававший с Куком вокруг света, в одном месте своего отчета об этом путешествии говорит о «безалаберности и легкомыслии, которые с полным основанием можно поставить в вину морякам». В другом месте этих же заметок говорится о толпе неотесанных матросов, первобытные нравы которых способны вызвать отвращение и омерзение: «Их тяга к чувственности вырождается в грязный порок, а легкомыслие нередко ведет к преступлениям». К мало лестным прозвищам, которыми народ наделял представителей этой профессии, в XVII веке добавилось еще одно – «янхагель». Оно произошло от имени Ян Хагель, как в то время в Нидерландах называли любого матроса из-за излюбленного матросского ругательства «алле хагель!», что приблизительно означает «разрази меня гром!». В современном немецком языке «янхагель» означает «чернь». Известна старая немецкая поговорка: «Кто ни к чему не пригоден на суше, может еще стать моряком». Полагая, что с бродягами можно обращаться по своему усмотрению, военно-морские власти во Франции и Англии долгое время пополняли за их счет личный состав флота. В первой половине XVII века Ришелье предпринял попытку создать французский атлантический флот. Для укомплектования кораблей личным составом он приказал войскам закрыть выходы из портовых городов и гаваней, обыскать притоны и бордели и всех задержанных мужчин отправить служить на флот. О том, какой режим царил на этих кораблях, можно судить по одному из специальных указов, изданных Ришелье. В соответствии с этим указом стоило лишь ближайшему начальнику пожаловаться офицеру на плохое поведение матроса, как тому грозила веревка. В Англии положение было таким же. Молодой Джеймс Уатт, находившийся в обучении у одного лондонского часовщика, чудом ускользнул из лап команды, проводившей насильственный рекрутский набор. Флот был пугалом, которым многие отцы грозили своим строптивым сыновьям. Правда, принудительное комплектование имело один недостаток: при первой же возможности вся команда дезертировала с корабля. Чтобы положить этому конец, во Франции во второй половине XVII века Кольбер ввел в действие особый список личного состава военно-морского флота. В соответствии с этим списком всех матросов и рыбаков, чей год рождения подошел, хватали и посылали на службу к королю. Каждые пять лет, до достижения определенного возраста, их призывали на один год для прохождения военно-морской службы. В качестве компенсации между призывами выплачивалось половинное жалованье. Допускалась также добровольная служба в торговом флоте. Здесь и заработок был выше, и служба разнообразнее. В конце концов дошло до того, что на флот стали посылать подростков, почти детей, используя при этом неосведомленность и легковозбудимый интерес молодежи. Корабельный юнга и морской кадет появились на свет по тем же причинам, по которым позже в фабричной преисподней эпохи раннего капитализма был введен детский труд как средство разрешения проблемы недостатка рабочей силы. Начало этому положила Португалия в конце XV столетия. Васко да Гаме было всего одиннадцать лет, когда он поднялся на борт каравеллы! Некоторое время спустя в Англии появились двенадцатилетние морские кадеты. В гаванях Северной Америки, Голландии и Германии точно так же мальчики мужали очень рано. На смену галере пришли неф, когг, каравелла, фрегат и, наконец, океанский пароход. А моряков все так, же, как и прежде, не хватает. В эпоху клиперов капитаны пытались набирать экипажи, спаивая матросов и уводя их на корабль силой – «зашанхаивая». Из-за чрезвычайно развитого парусного вооружения клиперы требовали большого количества людей. И в наше время, чтобы укомплектовать команды, судовладельцы сулят морякам сущий рай. И это действительно рай по сравнению с теми условиями, которые были на судах всего полтора столетия назад. Однако даже при возросшем комфорте и высокой заработной плате обеспечить кадрами корабельный состав мирового коммерческого флота довольно трудно. Уже давно команды не комплектуются из рабов, висельников, каторжников, пиратов и легкомысленных подростков. И все же от старой проблемы кое-что осталось. И это «кое-что» требует дальнейшей механизации судовых работ. Этот процесс начался одновременно с превращением управляющегося с веслом и парусом матроса в техника и машиниста. Наступит день, когда обслуживание корабельных механизмов полностью возьмут на себя машины. Но еще долго человечество будет помнить о делах и страданиях тех людей, которые когда-то побеждали ураганы, терпели жажду и голод во время томительных безветрии и вверяли свою судьбу плавающим деревянным клеткам, – людей, о которых Б. Травен сказал: Давно уж стерлись в памяти их имена. Как пыль, развеяны над морем. И не пылинки не осталось. Глава вторая ВЕЛИКИЕ КАПИТАНЫ СЕМИ МОРЕЙ Мореплаватели, которые писали историю килями своих кораблей Могучее море у вас под килем, Небо и звезды над вами. Идете в легкий ветер и в шторм Полными парусами. Порой задираете вы судьбу, Как мотыльки хмельные, Но с морем на равных ведете борьбу И нервы у вас стальные. Лежите ли в дрейфе, иль ветер крут — Звенят упругие снасти, — Это искусство и адский труд Приносят победу и счастье. Пьянит, как свобода. Зовет на простор. Стремительный парусник мчится Волнам и ветру наперекор. И чайка над ним кружится. П. Рингельнатц Из древности пришли к нам имена первых капитанов (слово «капитан» происходит от латинского «сарut» , что означает «глава, начальник») – египтянина Кнемхотепа и грека Гиппалоса. Кнемхотеп был кормчим на службе у царицы Хатшепсут во 2-м тысячелетии до н. э. Одиннадцать раз, как говорит об этом надпись на могильном камне, выкопанном из песка в пустыне возле Элефантины, пересекал он Красное море. Что касается греческого мореплавателя, то ему приписывается заслуга создания древнейшей муссонной лоции для Индийского океана. Здесь речь идет о мореплавателях начального периода торгового судоходства. В древние времена вся власть на корабле принадлежала кормчему. Он не только задавал курс кораблю и назначал темп гребли, команда должна была подчиняться также и прочим его указаниям. Только торговое судоходство положило конец объединению командира и штурмана в одном лице кормчего, выдвинув при этом фигуру капитана как первого человека на судне. Кроме того, на судне мог находиться и его владелец, который хоть и редко, но все же выходил в море на своем корабле. У древнегреческих мореплавателей, пересекавших Понт Эвксинский, чтобы на черноморских берегах грузить зерно для Афин, был даже адмирал, которого называли триархом. Само слово «адмирал» происходит от арабских слов «амир-аль-бахр»: «амир» – повелитель, владыка, «бахр» – море. Он командовал отрядом судов, эскадрой кораблей. Для защиты от морских разбойников суда в дальних рейсах объединялись в караваны. О триархе Аполлодоре мы знаем из материалов судебного разбирательства, которому он был подвергнут в 362 году до н. э. в Геллеспонте [01] , где должен был принять под свое начало отряд судов, груженных зерном. Из описания этого плавания видно, что и в античные времена адмирал не был всемогущим. Возле фракийского побережья несколько судов из состава каравана должны были отделиться и следовать в Стирну. Для защиты, а также для буксировки в случае штилевой погоды Аполлодор придал им несколько гребных кораблей. Однако непогода вынудила этот отряд стать на якорь близ одного острова. Прошло несколько недель. Воспользовавшись создавшимся положением, матросы самовольно покинули корабли, ибо не было удовлетворено их требование о выплате жалованья. Не исключено, что при этом они как-то компенсировали свои убытки за счет перевозимых товаров. В древнегреческой литературе упоминаются также эмпорос и науклерос. Эмпоросом назывался купец, которому принадлежал только груз, судно не было его собственностью, в то время как науклеросу принадлежало и то и другое, и сам он большей частью находился на судне. Начиная с V века до н. э. под науклеросом чаще всего понимали капитана, который сам был владельцем судна и перевозил грузы как за свой собственный, так и за чужой счет. Хотя сведения о корабельных начальниках, сохранившиеся с античных времен, весьма скудны (например, о финикийских капитанах мы не знаем почти ничего), из того немногого, чем мы располагаем, совершенно ясно, что профессия капитана относилась к наиболее авантюрным из всех известных в то время профессий. Нигде не существовало большего риска и большей ответственности. Ему вменялось в обязанность доставить судно и груз к месту назначения целым и невредимым. А меж тем в море нетрудно было и заблудиться: навигационные средства у античных моряков были не так уж совершенны. Кроме непогоды капитана подстерегали пиратские нападения и мятежи. Недаром в одной старинной рукописи говорится: «Ни один человек не попадает чаще в трудные положения, чем моряк». Капитан единолично должен был принимать решение о том, что надо делать в той или иной обстановке. В открытом море он не мог позволить себе, как некоторые сухопутные начальники, прикрыться решением вышестоящего начальства или из страха перед ответственностью вообще уклониться от решения. На море судьбы корабля и людей часто зависят от быстроты и правильности решений, принятых капитаном. Слабовольным людям не место на капитанском мостике. Если же такие капитаны и появлялись, то вскоре они сами оставляли свое место. Так море стало жестоким полигоном для испытания мужского характера, школой для отсева и отбора лидеров. Поэтому опытных капитанов высоко ценили и за пределами морской службы, нередко приглашая на посты, где для принятия ответственных решений требовалось мужество. Среди великих мужей этой профессии было немало людей деспотичных и жестоких. Возможно, это объяснялось не только избытком власти, но и социальным происхождением многих моряков. Большинство известных мореплавателей с начала эпохи Великих географических открытий и до конца трансатлантических парусных плаваний происходило из низших слоев населения. Это связано с дурной репутацией, которой пользовалась морская служба в Западной Европе, и отсутствием школ для подготовки морских офицеров. Такого рода училища появились лишь позднее, когда государства, расположенные на Атлантическом побережье, приступили к снаряжению исследовательских экспедиций и созданию торгового и военного флотов. До этого необходимость часто заставляла судовладельцев нанимать капитанами итальянцев-рыбаков или даже пиратов. Другого выбора не было. Голубых кровей галерное офицерство не имело ни малейших способностей к морскому делу и, главное, абсолютно не обладало мореходными знаниями. Впрочем, эту практику использовали еще римляне. Недостаток собственных квалифицированных моряков заставил императора Августа нанимать для римского флота финикийцев, греков, египтян. Заметьте: нанимать – это были уже не рабы! Во времена раннего средневековья города-республики Венеция, Генуя и Пиза владели в Европе монополией морской торговли с Востоком. К этому добавлялся и огромный объем перевозок, связанный с крестовыми походами и паломничеством пилигримов в «святые места». О размерах морских транспортов того времени можно судить по ответу венецианского дожа на французский запрос по поводу четвертого крестового похода в начале XIII века: «Мы дадим вам перевозочные суда для доставки 4500 лошадей, 9000 оруженосцев, 4500 рыцарей и 20 000 пехотинцев; и люди, и лошади обеспечиваются съестными припасами на 9 месяцев. Все это будет сделано на том условии, чтобы нам заплатили за каждую лошадь по 4 марки и за каждого человека по 2 марки. Все эти условия мы исполним в течение одного года, считая со дня отплытия из Венеции отправившихся на службу Богу и христианской церкви. Вышесказанное составляет сумму в 85 000 марок. И сверх того мы поставим от себя 50 вооруженных галер из любви к Богу с тем условием, что в течение всего похода от всех завоеваний, которые мы сообща сделаем на море и на суше, – половина нам, а половина вам». В этой связи невольно вспоминаются непомерные требования, которые генуэзец Колумб предъявил испанскому королевскому двору в качестве вознаграждения за руководство первой трансатлантической экспедицией. Своим богатством итальянские торговые города были обязаны морю. Это невиданное богатство обеспечивало почет и уважение людям, которые отличились при его завоевании. Поэтому в Венеции и родственных ей городах моряк впервые стал считаться достойным человеком. Некоторые капитаны еще при жизни приобрели почти легендарную славу, хотя и происходили из безвестных моряков. А отличительный знак высокородного дворянина в Италии – маленькая шапочка дожа – первоначально была головным убором рыбаков, ее носили на берегах Адриатики. Для этих городов-государств вопрос «быть или не быть» зависел от квалификации их матросов и флотоводцев – три соперничающих города не только вели беспрестанную борьбу с пиратами, но и постоянно враждовали между собой. Это, кстати, объясняет редчайший в истории мореплавания случай: в Генуе имелась семья, в которой адмиральский титул передавался от отца к сыну в трех поколениях. Речь идет о роде Дориа, увековеченном в анналах истории мореплавания благодаря славным деяниям адмирала Андреа Дориа. Проклятье «Гром и Дориа!» бытует еще и в наши дни. И неспроста: даже самые отчаянные пираты того времени уступали дорогу Дориа. Бесчинства пиратов росли по мере роста объема перевозок ценных грузов, поэтому в средние века, в пору расцвета итальянских морских республик, море просто кишело грабителями. Слава таких морских героев, как Дориа, и добрая репутация венецианских судовладельцев привели к тому, что итальянские капитаны стали пользоваться большим спросом в странах Западной Европы. Никогда больше капитаны не купались в такой роскоши, как во времена импортно-экспортных и экспедиционных «концернов» (Венеция, Генуя, Пиза), унаследовавших, казалось, традиции финикийцев. На венецианских торговых судах патрон, как называли капитана, содержал прямо-таки королевский двор. Кушанья подавались на серебре. Трапезу сопровождала игра музыкантов. Для его личных услуг имелись два пажа, мажордом, дворецкий и камердинер. Вся остальная Европа не могла позволить себе ничего подобного. Время морских королей-викингов давно прошло, и скандинавские внуки этого отважного племени мореплавателей снова превратились в простых рыбаков. Ганзейские капитаны и вовсе не имели ничего общего с нордическими морскими гигантами былых времен. Они рисуются нам в виде доморощенных каботажников, которые не пользовались лоциями, потому что не умели их читать, и не применяли компас, так как охотнее держались в видимости берегов. Ганзейские патриции предпочитали подписывать коносаменты в своих облицованных темными панелями конторах вместо того, чтобы самим водить в море когги [02] . Таким образом, когда испанцы и португальцы решили искать пути в Индию, им не оставалось ничего другого, как обратиться к итальянским капитанам. Вот и получилось, что Америка была открыта генуэзцем, а названа по имени флорентийца – Америго Веспуччи, хотя «ответственность» за экспедицию в Новый Свет и взяло на себя испанское правительство. Итальянские морские торговые города, которые задолго до исторического 1492 года – года открытия Америки обладали всеми предпосылками для снаряжения флота в трансатлантическое плавание, остались в долгу перед человечеством. Это трудно понять еще и потому, что турецкое господство на Средиземном море нарушило итальянские торговые связи с Индией, что для этих городов было равносильно экономической смерти. Однако вместо поисков выхода из сложившегося положения они примирились со своей участью, и в гаванях Венеции и Генуи выросли целые леса мачт неподвижных кораблей. Среди безработных итальянских капитанов вскоре пошли разговоры, будто на Иберийском полуострове большой спрос на опытных моряков, так как там вынашиваются дерзкие планы. В Сагрише португальский принц Генрих Мореплаватель открыл мореходное училище. С распростертыми объятиями принимал он искусных моряков с Апеннинского полуострова. Он направил вдоль побережья Западной Африки многочисленные морские экспедиции, однако результаты их были невелики. Итальянцы, хорошо знакомые со Средиземным морем и господствовавшими там ветрами мистралем и сирокко , в Атлантике вели себя нерешительно. Она была для них книгой за семью печатями. Пришлось им сносить упреки принца, который, между прочим, вовсе не был береговой крысой, страдавшей водобоязнью, каким он выставлен почти во всех книгах, описывающих морские путешествия и открытия. Когда в Португалии появился генуэзец Христофор Колон (Колумб), в Сагрише уже не было мореходного училища, куда он мог бы обратиться. Принц Генрих умер и оставил после себя долги. Средств не хватало. Сагриш снова превратился в обыкновенную рыбачью деревушку. Поэтому Колумб обратился с несколькими прошениями к королевскому двору. Была проявлена любезность, и генуэзца, который выдавал себя за капитана, приняли при дворе. Однако жалобы покойного принца на итальянских моряков были все еще свежи в памяти королевских советников. Большим доверием пользовались соотечественники-португальцы. Достижения таких людей, как Бартоломеу Диаш и Васко да Гама, к несчастью для Колумба, подтверждали правильность этой позиции. Не Колумб, а португалец Васко да Гама отыскал путь в Индию. Поэтому Колумб, хотя и открыл позднее Америку, на Иберийском полуострове до самой своей смерти считался неудачником. Разочарованный отказом португальского двора от предложенного им трансатлантического проекта, Колумб перебрался из Португалии в Испанию. Более десяти лет потребовалось ему, чтобы добиться одобрения его плана испанским королевским двором. Колумб стал самым знаменитым из мореплавателей всех времен, хотя его моряцкие качества были весьма спорны. Да и о личности его известно в общем-то довольно мало. Мы даже не знаем, как он выглядел, хотя существует с полсотни старых гравюр, выполненных при его жизни. Но ни один портрет не похож на другой. Колумб и сам старательно обходил молчанием вопрос о своем прошлом. Стыдился ли он своего низкого происхождения или его прошлое не было безупречным? Этого мы не знаем. Во всяком случае представляется, что жизнь обошлась с ним не слишком благосклонно. Ко времени появления на Иберийском полуострове он был еще в расцвете сил, хотя голова и борода его были совсем седыми, что, впрочем, придавало ему определенную представительность. В остальном о его облике можно судить по различным документам тех времен: орлиный, изогнутый, как у каравеллы, нос, высокий рост. Все время подчеркивается его необыкновенное красноречие, говорится, что своей непритязательностью он был похож на дервиша. Юмор ему был столь же чужд, как и веселое настроение. По-видимому, как и многие его соотечественники того времени, Колумб стал жертвой хозяйственного упадка своей родины, наступившего вследствие турецкой блокады торговли с Востоком. Без всяких средств к существованию покинул он Геную, чтобы попытать счастья на чужбине. А для завоевания успеха на Иберийском полуострове он должен был создать себе ореол славы опытного капитана корабля. То, что, будучи генуэзцем, он знал основы морского дела, удивления не вызывает. В портовых городах с ними знакомы даже мальчишки. «Меня зовут Кристобаль Колон, я мореплаватель из Генуи и вынужден нищенствовать, потому что короли не хотят принимать богатств, которые я им предлагаю». С такими словами появился он у ворот одного из испанских монастырей, куда его после бегства из Португалии привел голод. Какое же впечатление этот опустившийся человек произвел на монахов? Так мог говорить только душевнобольной или непризнанный гений. Они сжалились над ним. Благодаря невероятному своему упрямству и терпению, которому могли бы позавидовать даже термиты, этот нищий авантюрист сумел подняться до титула «Великого адмирала океана, вице-короля и генерального наместника островов и материка Азии и обеих Индий, генерал-капитана королевы и короля». Его девизом было: «Все или ничего». Человек с таким характером, да еще к тому же совершенно не способный занимать руководящие должности, мог достигнуть звездных высот лишь в том случае, если ему благоприятствовали необыкновенные времена. И такие времена наступили в конце XV столетия, когда Европу стала трясти лихорадка географических открытий. Отыскание морского пути в Индию стало настоятельной необходимостью, продиктованной нуждами развивающейся торговли. При этом требовался не столько отличный моряк, сколько человек с душой игрока, не боящийся самой высокой ставки. На своих каравеллах Колумб имел таких опытных, продубленных тысячами ветров морских волков, как братья Пинсоны из портового города Палоса, чьим советам он всегда доверял. Немалую роль сыграли и всякие случайности, оказавшиеся благоприятными для него. Океан полон неожиданностей. Иногда он несет гибель совершенно новым кораблям со способнейшими капитанами, тогда как источенные червями лохани с неважной командой и посредственным капитаном возвращаются из каждого плавания невредимыми. Еще у древних навигаторов было принято провожать в путь корабли восклицанием: «Эвплойя!» – «Счастливого плавания!» Это вошедшее в поговорку морское счастье редко бывало к кому-либо так благосклонно, как к Христофору Колумбу. При возвращении из первого похода оказалось, что в суматохе забыли заполнить балластом полупустые трюмы каравеллы «Нинья», и волны швыряли ее как щепку. К тому же в открытом море в ней появились течи, не поддававшиеся полной ликвидации и вынуждавшие команду постоянно откачивать воду. Корабль сутками беспомощно болтался в адском котле урагана с зарифленными парусами и закрепленным рулем. В таких ситуациях Колумб оказывался еще много раз. За это время море поглотило целые флотилии. Адмирал же умер дряхлым старцем в собственной постели, хотя, начиная свою великую авантюру, вышел в море в пятницу, что у моряков с незапамятных времен считалось дурной приметой! Колумб обладал замечательной способностью держать экипаж судов под своим влиянием. В таком рискованном предприятии, когда все покоилось на чистых предположениях и догадках, трудно удержать от мятежа и нормальную команду, не говоря уже о том отчаянном сброде, с каким он встретился на своих трех каравеллах. Силой здесь ничего нельзя было добиться. На такую команду можно было воздействовать только психологически, что и делал Колумб. Он сообщал неправильные данные о пройденных расстояниях и постоянно рассказывал матросам небылицы о сказочных возможностях обогащения, которые якобы ожидают их в «Индии». Безработные итальянские капитаны тех времен обивали дворцовые пороги западноевропейских монархов, предлагая свои услуги тому, кто больше заплатит или больше пообещает. Колумб уже был на пути из Испании во Францию (как ранее из Португалии в Кастилию), когда почти у самой границы его нагнал гонец королевы Изабеллы, предлагавшей ему вернуться. Выдающийся итальянский мореплаватель Джованни Кабото поступил на английскую службу почти в то же время, когда Колумб пытался искать свое счастье на Иберийском полуострове. В 1496 году он получил от Генриха VII корабль, на котором собирался отправиться в экспедицию по Атлантическому океану в северо-западном направлении. Кроме того, ему были оказаны княжеские почести. Этот итальянец был гораздо умнее «Великого адмирала всех морей». И тем не менее источенные червями каравеллы генуэзца не пошли ко дну даже в явно безнадежных ситуациях, тогда как менее удачливого Кабото где-то между Лабрадором и Чесапикским заливом настигла судьба. Он пропал без вести. Сын же его, Себастьян, после многочисленных исследовательских экспедиций, выполнявшихся по испанским и английским заказам, в 1547 году был удостоен королем Эдуардом VI чести осуществлять верховный надзор за морским делом в Англии, за что по заслугам стал считаться одним из основателей английского морского флота. Флорентиец Америго Веспуччи, прибывший в 1490 году в Испанию по поручению банка Медичи, также сумел обессмертить свое имя. Впрочем, этим он обязан не столько килю своего корабля, сколько своему перу. Этот человек, находившийся в дружеских отношениях с Колумбом и сотрудничавший с ним во время подготовки его второй и третьей экспедиций, позднее сам посетил Новый Свет. Он посылал оттуда такие яркие отчеты о своих походах, что многие европейские ученые и издатели считали открывателем нового континента его, а не Колумба. Если бременский ученый Вальдзеемюллер в своей «Космографии» назвал именем Америго лишь Южную Америку, то нюрнбергский географ Меркатор на своей карте мира впервые отправил в плавание под именем Америка весь Американский континент, который по справедливости должен был бы называться Колумбией. В отличие от испанских капитанов, славу которых в эпоху Великих географических открытий затмила слава служивших Испании иностранных мореплавателей, некоторым португальцам удалось вписать свои имена в историю мореплавания. Два имени стоят здесь на первых местах – Васко да Гама и Магальяйнш, переименованный испанцами в Магеллана. Васко не был сыном рыбака и не выслуживался с бака, то есть из матросов. Его отец, комтур [03] Синеса и Керкала, некогда принадлежал к узкому кругу приближенных принца Генриха Мореплавателя. К этому времени европейское дворянство начало интересоваться морем. Высокородных господ влекли заманчивые возможности обогащения, которым Сен-Жон Перс [04] посвятил следующее четверостишие: Море Маммоны, море Ваала [05] , Море всех возрастов и имен, Море, манящее с давних времен, Море триумфа, море провала. Активно участвуя в морских предприятиях, иберийское, а потом и французское, и английское дворянство заложило в XVI и XVII веках основу своих гигантских состояний. В двадцать семь лет Васко да Гама получил от короля Португалии титул адмирала и был назначен командующим отрядом, состоявшим из трех кораблей. Задание гласило: обойти вокруг Африки с целью отыскания морского пути в Индию. Колумбу же, открывшему за пять лет до этого Новый Свет, по ошибке принятый им за Индию, было далеко за сорок, и Диаш, первым достигший мыса Доброй Надежды, был тогда уже убеленным сединой морским волком. Такие молодые капитаны, как Васко, вновь стали появляться в капитанских салонах лишь во времена клиперов. Требования, предъявляемые к открывателям путей в Индию, оказались выше тех, что были предъявлены покорителям Атлантики. Так, например, поход Васко да Гамы продолжался более двух лет и унес две трети команды. Если паруса каравелл Колумба наполнял попутный ветер от Канарских островов до самого Карибского моря, то путешественникам вокруг Африки тот же пассат дул в лицо. Поэтому они не могли плыть вдоль западного побережья Африки. Кроме того, из-за мощного прибоя лавировать у западных берегов Африки было затруднительно, поэтому Васко да Гаме не оставалось ничего иного, как взять курс на зюйд-вест. Ему пришлось идти этим курсом до 40° южной широты, пока он не потерял западного ветра. В полосе широт от 30 до 40°, в пресловутых «конских широтах», безветрие препятствует плаванию. Это странное название штилевой полосы, проходящей в экваториальных районах Атлантики, возникло в связи с тем, что испанские и португальские корабли на пути к своим заморским владениям надолго задерживались в этих широтах. При этом от недостатка питьевой воды страдали прежде всего лошади. Освоение Индийского океана предъявляло к португальцам весьма высокие требования и в области мореходного искусства. Постоянное изменение ситуации ставило Васко перед необходимостью принимать всякий раз ответственные решения. Был нанят арабский лоцман, который довел отряд до города Каликута [06] . То, что португальцы покинули Индию, не дождавшись даже перемены направления муссонных ветров, не следует объяснять некомпетентностью командования отрядом. Их преждевременный уход был вызван угрожающим поведением каликутского султана. Муссон, приходящий со стороны восточного побережья Африки, теперь дул каравеллам прямо в лоб. Приходилось постоянно лавировать, и переход от Индии до Африки продолжался целых три месяца. Это было серьезным испытанием для молодого адмирала. Его офицеры, видя, какие потери несет команда, и учитывая медленное продвижение вперед, советовали ему вернуться в Индию. Уступи он им тогда, и под угрозой оказалась бы и судьба всей экспедиции, и жизнь людей. А так хоть треть моряков вернулась на родину, и задание, от которого в большой степени зависело дальнейшее развитие мореплавания и мировой торговли, было выполнено. Обратный рейс от восточных берегов Африки в Португалию протекал благополучнее. Обогнув мыс Доброй Надежды, путешественники шли под полными парусами, тугими от зюйд-остового пассата. Сведения, полученные во время этого плавания, подтвердили, между прочим, достоверность слов древнего предания, будто еще финикийцы, отправляясь из Красного моря, ходили вокруг Африки. По Геродоту [07] , эти мореплаватели рассказывали, что в начале путешествия солнце всходило слева по ходу корабля, когда же они прошли некий отрезок пути, то увидели восход справа. Сведения эти считались сомнительными, покуда более поздние поколения не узнали истинных очертаний Черного континента. За этот подвиг Васко да Гаме был присвоен титул адмирала Индийского океана и оказаны другие почести. Индия стала его судьбой. Здесь он и умер. История оценивает личность только по значению свершенных дел и достигнутых результатов. Не следует, однако, затушевывать тот факт, что характером великий мореплаватель Васко да Гама обладал столь же жестоким, как и все конкистадоры эпохи Великих географических открытий. Этот истребитель арабов хладнокровно приказывал убивать экипажи захваченных им арабских судов. Третьим в созвездии великих мореплавателей этого периода был также португалец – Магеллан. Он вошел в историю как первый капитан, исследовавший весь Мировой океан. Его славу нисколько не умаляет то, что ему не довелось увидеть конца первого кругосветного плавания. Мало кто из капитанов может похвастаться таким почетным свидетельством, как он. Оно принадлежит перу итальянца Антонио Пигафетты, писавшего знаменитый корабельный дневник, который, так же как и записки Колумба, Кука и Скотта, относится к бесценным реликвиям истории географических открытий. «Слава Магеллана переживет его смерть. Он был украшен всеми добродетелями. В величайших бедствиях он выказывал всегда непоколебимую стойкость. На море он сам осудил себя на большие лишения, чем весь остальной экипаж. Он обладал точным знанием морских карт и владел искусством мореплавания, как ни один человек на Земле. Все это истинно так и следует из того, что ни у кого другого недостало разума и не хватило мужества, чтобы обойти под парусами вокруг света». Магеллан начал свой жизненный путь пажом в свите королевы Португалии. Приключения первого путешественника в Индию привели молодых португальских дворян в восторг и побудили к подражанию. Когда под командованием Франсиско д'Альмейдаша снаряжалась новая индийская экспедиция, участвовать в ней вызвалось 1500 добровольцев. Португальская корона опасалась конкуренции со стороны слишком удачливых и популярных представителей аристократии, и Васко да Гаму принять участие в готовящемся походе не пригласили. Среди молодых идальго, находившихся на кораблях, был и стремившийся выдвинуться двадцатичетырехлетний Магеллан. В морском сражении при Каликуте 16 марта 1506 года 11 португальских каравелл противостояли 22 вооруженным судам арабов. Португальцы одержали победу, потеряв при этом 80 человек убитыми и 200 ранеными. Молодому Магеллану тоже досталось. Годом позже он отличился при взятии Малакки. За смелую вылазку во время боя с малайцами он был произведен в офицеры. Однако выше по лестнице военных званий он не поднялся, так как подчиненным был не очень приятным. Новое ранение, полученное им во время боев в Марокко – с тех пор он стал хромать, – привело к увольнению с военной службы. Его отстранили от активной деятельности и отправили на пенсию, хотя к тому времени ему было всего двадцать шесть лет. Возмущенный таким бесцеремонным обращением, он отправился с жалобой к королю. Последний, однако, отклонил ее, отказавшись вступиться за эту горячую голову. Тогда Магеллан покинул родину и, в поисках применения своих сил, обратился к испанскому королевскому двору. Здесь появление португальского офицера с обширным колониальным опытом привлекло серьезное внимание. Испанский король, ознакомившись с планами и мыслями Магеллана, ни секунды не задумываясь, пригласил его к себе на службу. Он назначил Магеллана генерал-капитаном эскадры, которая западным морским путем должна была достичь «Островов пряностей» – Молуккских островов. При этом умышленно упускался тот факт, что маленький хромоногий португалец моряком вовсе не был. О таком почете мелкопоместный португальский дворянин не мог и мечтать. Лихорадочно стремился он пополнить свои морские знания, которых ему так не хватало, используя для этого несколько месяцев, оставшихся до выхода эскадры. Однако опыт Колумба уже показал, что в век Великих географических открытий навигаторские познания главы экспедиции вовсе не оказывали решающего влияния на ее успех. Во-первых, существовали лоцманы, которых можно было взять на корабль, а во-вторых, навигационные средства были столь плохи, что все равно многое решалось на глазок. Куда важнее для успеха предприятия были крепкие нервы и железная воля. Главная трудность в руководстве экспедицией состояла в управлении людьми, а не в управлении кораблем. Задача Магеллана осложнялась тем, что испанские капитаны – командиры кораблей эскадры – считали для себя позором подчиняться португальцу. Пресловутая гордость испанцев вставала на дыбы, тем более что дело касалось испанских кораблей и испанского предприятия. И вот во время похода произошел редкий в истории морских мятежей случай, когда организаторами бунта явились капитаны, а не команда. Он вспыхнул на патагонском берегу, где Магеллан решил перезимовать. Легко одетые люди были не подготовлены к суровому климату Патагонии. В распоряжении генерал-капитана оставался всего один корабль с преданными ему людьми. Но счастье благоприятствовало Магеллану, и он сумел подавить мятеж. Однако на экспедицию продолжали обрушиваться все новые напасти. Американский континент, казалось, не имел конца. Крутые повороты береговой линии непременно оказывались устьями рек. А когда наконец был все же найден проход между материком и Огненной Землей – нынешний Магелланов пролив, – восторженные крики замерли на устах измученных людей. Эта извилистая, полная подводных камней узенькая протока требовала от них высочайшего искусства управления парусами и рулем. К тому же они не были уверены, что это действительно пролив. Людей окружала дикая, кипящая штормовой пеной, какая-то доисторическая природа, скалы и вода, которым не видно было конца. Рулевых и несущих вахту у парусов попеременно бросало то в жар, то в холод. «Сан-Антонио», имевший на борту самые большие запасы продовольствия и замыкавший в походе отряд, после второй ночи пропал из виду. Исхудавший, состарившийся Магеллан в эти критические дни стоял перед решением, определившим всю его жизнь. Настроение команды, на скорую руку случайно набранных людей разных национальностей, было скверным. Просочись хоть какие-нибудь сведения о продовольственном положении после исчезновения «Сан-Антонио» и о сомнительном состоянии кораблей – и нового мятежа не миновать. Но тут прибыли высланные вперед разведчики с известием, что видели открытое море. Ситуация изменилась с быстротой молнии. Стоило этой вести дойти до кораблей, как людей охватил восторг. Генерал-капитан, незадолго до этого бывший изгоем среди своей команды, теперь вдруг стал самой популярной личностью. Его авторитет возрос неизмеримо. Люди удивлялись его силе воли и непреклонности, благодаря которым они достигли этого триумфа, и стыдились собственной слабости. Даже одного этого открытия хватило бы на то, чтобы имя Магеллана стало бессмертным. Означала ли, однако, эта перемена настроения экипажей готовность продолжать плавание? Здравый смысл решительно восставал против такой авантюры. Магеллан это понимал. Он знал, что большинство его моряков мечтают о возвращении домой. И они надеются на него. Разве иначе прибегнул бы он к такому трюку – приказал, чтобы все капитаны, кормчие, корабельные плотники и боцманы письменно сообщили ему свое мнение о дальнейшем плавании? Он оставляет за собой право – так гласил циркуляр – принять решение после того, как просмотрит ответы. Созвать на флагманском корабле руководящий состав для обсуждения этого вопроса было бы равносильно отказу от продолжения экспедиции. Письменный опрос требовал от каждого личного ответа, при этом никто не мог знать, что сообщил генерал-капитану другой. Решение стало известно, когда 28 ноября 1520 года он поднял сигнал: «С якоря сниматься! Всем следовать за флагманом!» Однако и после этого положение Магеллана продолжало оставаться нелегким. Поверни хоть один из капитанов к дому – и игра могла быть проиграна. Последующие события целиком подтверждают это. Капитаны подчинились роковому решению Магеллана. Большинство покорившихся подписало этим свой смертный приговор. Человек, отдавший приказание продолжать плавание, – тоже. На Филиппинах в схватке с туземцами Магеллан был убит. Большая часть людей либо разделила участь адмирала, либо пала жертвой голода, цинги или других болезней. По злосчастному стечению обстоятельств путешественники прошли севернее Полинезийских островов, не увидев их. Без промежуточных стоянок, без пополнения провианта они пересекли Тихий океан. Плавание продолжалось многие месяцы. А тут еще неудачно выбранный курс привел корабли в район экваториального штилевого пояса. Безжалостно палило солнце, а океан лежал перед ними гладкий, как суп в тарелке. Для своих первых европейских покорителей Тихий океан оказался ужасной пустыней, пустыней голода и жажды. Они продвигались по ней медленно, со скоростью каравана. Люди терпели танталовы муки посреди величайшего в мире хранилища продовольствия с его несметными запасами содержащихся в рыбе белковых веществ. Дело дошло до отвратительнейших сцен, известных и по отчетам о других экспедициях эпохи Великих географических открытий. В пищу пошла вся кожа, которая была на судах, – от обивки рей до поясов и сапог. Затем дошла очередь до крыс и, наконец, взялись за мертвецов. И все же это трагическое плавание вошло в историю как непревзойденный героический подвиг. Оно означало переворот в географических познаниях человечества. Мировой океан превратился в лабораторию, а корабль – в инструмент, с помощью которого была окончательно доказана до той поры оспариваемая теория о шарообразной форме Земли. Для развития мировой заморской торговли первое кругосветное плавание также имело огромное значение, ибо открывало новые пути через океан. Единственный корабль из отряда Магеллана, управляемый баскским кормчим X. С. Элькано, возвратился в родную гавань, имея на борту всего 18 человек. Корабль, называвшийся «Виктория» – «Победа», – действительно оправдал свое имя. Оставшиеся в живых выполнили обет, принесенный экипажем во время сильного шторма близ острова Тимор. Невзирая на крайнее физическое истощение, они немедленно отправились с покаянием к святой Марии Антигуа. Молитвой они надеялись получить и отпущение «греха»: в пути они неправильно отмечали воскресенья и церковные праздники. Ведь, пройдя с востока на запад линию перемены дат, они на один день опередили календарь. Испанский двор пожаловал Элькано герб; на нем рядом с земным шаром изображены корица, мускатные орехи и гвоздика. Сверху выгравирован девиз: «Ты первый обошел вокруг меня». Начиная с XVI века страны Иберийского полуострова постепенно стали уступать свое господство на море другим европейским государствам, омываемым Атлантическим океаном. Поэтому в истории великих капитанов стали появляться новые имена. В XVI столетии в борьбу против иберийского господства на морских дорогах вступил английский военный корабль. Для Англии это была эпоха, которая породила капитанов, обладавших невероятной отвагой и энергией. То были «люди, сегодня командовавшие пиратским флотом, а завтра занимавшие высокие государственные посты. Сегодня жадной рукой тянувшиеся к сокровищам, а завтра начинавшие писать мировую историю. Люди со страшной жаждой жизни, любившие блеск и роскошь и бывшие при этом в состоянии на долгие месяцы подвергать себя лишениям, связанным с морскими походами в неизведанное. Люди с выдающимися организаторскими способностями… одним словом, люди эпохи Возрождения». К этой меткой характеристике, данной Зомбартом [08] , можно было бы добавить, что эти витязи моря не только равно служили Марсу и Меркурию, но также трудились как исследователи и открыватели и нередко превращались в джентльменов. Их жизнь была сплошной авантюрой. Они умирали либо в море, либо на виселице. В судьбе таких людей, как Дрейк, Рейли, Фробишер, Кавендиш и прочие, как бы находят подтверждение старые стихи: Надежда зовет нас в море, Случайности царство капризное. Богатого ждет здесь горе, А нищего – царская жизнь. Корона и дворянство Испании и Португалии обогатились с помощью моря. С презрением смотрели они на англичан, голландцев и прочих европейцев, пренебрежительно называя их морскими нищими. Но вскоре дело приняло совсем другой оборот. Эта голь морская начала вдруг пощипывать крезов океана. Поначалу захватывала их корабли, а затем стала отбирать и заморские территории. Началось великое ограбление грабителей – кровавая драма первого раздела мира. С английской стороны больше всего отличился при этом Френсис Дрейк, по одной версии сын матроса, а по другой – отпрыск духовного лица. Хорошее воспитание, полученное им, говорит скорее в пользу второй версии. С самых ранних лет его манило море. Шла вторая половина XVI века – время, когда англичане понемногу стали осваивать море. Вначале они оказывали испанцам перевозочные услуги весьма грязного свойства, поставляя в испанские владения в Центральной Америке африканских рабов. В обмен на живой груз они брали в испанской Вест-Индии сахар, ром, табак и хлопок. В один прекрасный день испанцы запретили англичанам всякую торговлю с Вест-Индией, хотя в экономическом отношении это подрубало сук, на котором они сами сидели. Запрет застал врасплох двадцатисемилетнего Дрейка, когда он, командуя невольничьим судном «Юдифь», вошел вместе с несколькими другими английскими кораблями в порт Веракрус. Англичане пытались сопротивляться конфискации своих кораблей, однако потерпели поражение. Дрейку и бывшему вместе с ним недоброй славы работорговцу Хаукинсу удалось в последнюю минуту бежать. Большая часть англичан попала в плен и подверглась крайне жестокому обращению. Это событие определило дальнейший жизненный путь Френсиса Дрейка. Он поклялся не успокаиваться до тех пор, пока не расплатится с испанцами сполна. Жажда мести дошла до того, что он объявил испанскому колоссу нечто вроде личной войны. Это не было пустой болтовней. В 1570 году с отрядом вооруженных до зубов авантюристов он вернулся в Вест-Индию, потопил несколько испанских галионов [09] , ограбил несколько городов и, богато нагруженный добычей, исчез так же внезапно, как и появился. Два года спустя он снова нанес удар в сердце колониальных владений Испании, на этот раз уже двумя кораблями. С помощью индейцев, подстрекаемых им против испанцев, он штурмом взял город Номбре-де-Дьос, «золотую кладовую Вест-Индии». Затем направился в Картахену, где разделался со стоявшими в гавани кораблями. В Веракрусе он поджег товарный склад и только после этого взял курс на Плимут [10] . В 1577 году он начал одну из самых больших своих кампаний. На этот раз Дрейк хотел ударить испанцев в самое уязвимое место. Английским шпионам удалось разведать, что на западном побережье Южной Америки, в нынешнем Перу, у испанцев хранятся гигантские сокровища – инкское золото и серебро. Уж здесь-то испанцы считали себя в безопасности, не допуская мысли, что кто-нибудь еще сумеет обойти вокруг Огненной Земли или рискнет пройти Магеллановым проливом. Испанцы и сами не осмеливались использовать этот путь для проводки транспортов с благородными металлами. Вместо этого они доставляли инкские сокровища в порт Панама, расположенный на Тихоокеанском побережье Центральной Америки, там вьючили их на мулов, а на Атлантическом побережье ценности для отправки в Испанию перегружались в чрево судна. Выдающийся в стратегическом отношении план Дрейка пользовался тайным одобрением королевы Елизаветы I, кстати неизменно получавшей существенную долю его добычи. Для того чтобы обмануть испанских шпионов, орудовавших в портовых городах Англии, поход маскировался под торговую экспедицию в Александрию. Эскадра Дрейка состояла из пяти сравнительно небольших кораблей. Самый большой из них имел водоизмещение 100 тонн, самый малый – 15 тонн. Соответственно и огневая мощь этого маленького флота была невелика. Флагманский корабль Дрейка «Пеликан», уже в пути наперекор старому морскому суеверию переименованный в «Золотую лань», имел только 18 пушек. Зато эскадра обладала одним решающим достоинством, перевешивающим все недостатки, – редкие командиры могли похвастаться такими экипажами. Они набирались не в портовых притонах и тюрьмах. Дрейк лично отбирал своих людей. Рядом с проверенными в деле старыми моряками, бывалыми рубаками на кораблях были и ремесленники, и просто молодые смельчаки – все по доброй воле. В качестве вспомогательного персонала были наняты два корабельных плотника, несколько лоцманов, рисовальщик карт, дворецкий, три музыканта и паж. Всего один раз за время этого похода в отношениях между командиром и экипажем появилась натянутость. Действительную цель своей экспедиции Дрейк держал в секрете от экипажа, убежденного, что они идут в Александрию. Только после того, как у Зеленого Мыса [11] Дрейк внезапно приказал переложить руль и лечь курсом на вест, он открыл свой замысел команде. Люди были рассержены таким недоверием. Один из офицеров пытался было затеять заговор, но большинство поддержало Дрейка. С такой, возбужденной заговором командой в море многого не добьешься. Лорду Хауку, загнавшему французский флот на камни близ Квиберона, принадлежат следующие слова: «Посредственная команда на хорошем корабле стоит гораздо меньше, чем посредственный корабль в руках хорошей команды». Дальнейший ход этого выдающегося плавания показал, впрочем, что даже и при такой предпосылке вечного согласия с силами морскими не достигнуть. Ураганные штормы, страшные ветры памперос, разыгравшиеся у восточных берегов Южной Америки, так разбросали корабли эскадры, что они потеряли друг друга. Пройдя Магелланов пролив, Дрейк целую неделю тщетно ожидал свои корабли. (Один из них возвратился в Англию, судьба других осталась неизвестной.) Тогда Дрейк решил продолжать предприятие с одним кораблем. Вскоре «вооруженная десница господня», как иногда называл себя Дрейк, начала наносить испанцам первые удары. Сначала налету и разграблению подверглись Вальдивия и Сантьяго. Более крупные порты Дрейк со своей горсткой людей атаковать не мог. Зато ему удалось встретить «серебряный флот», двигавшийся к Панаме. Дрейк обрушился на него с волчьей яростью. Он взял на абордаж самые большие, низко сидящие под тяжелым грузом галионы и приказал грузить на свой корабль только слитки золота, так как для серебра места уже не хватало. После этого Дрейк первый раз подумал о возвращении на родину. Однако старый путь казался ему слишком опасным, и он решил подняться вдоль западного берега Северной Америки в поисках прохода на восток, в Европу. Здесь в нем заговорило чувство первооткрывателя. Однако его честолюбие быстро остыло, причем в буквальном смысле слова. По мере продвижения к северу становилось все холоднее и холоднее, и наконец наступил день, когда ванты и прочие снасти заледенели. Дрейк вынужден был повернуть на зюйд-вест. Если уж ему не суждено сделать новое открытие, то по крайней мере он воспользуется возможностью обойти вокруг света. И морское счастье не оставило его. Если Магеллан терпел мучения в экваториальной штилевой полосе Тихого океана, то паруса «Золотой лани» наполнял там сильный норд-остовый пассат. К тому времени, когда Дрейк приказал изменить курс, направив свой корабль в Тихий океан, с начала плавания прошло уже два года. Тем не менее экипаж, как один человек, был сплочен вокруг своего капитана. Так и шли они с золотом в трюмах, с червивыми сухарями и вонючей солониной в желудках навстречу новым приключениям. Прыжок Дрейка через Великий океан начался в конце сентября 1579 года. А 4 ноября того же года «Золотая лань» уже крейсирует возле острова Тернато, принадлежащего к группе Молуккских островов. Подчеркнуто миролюбиво обращаются люди Дрейка с местным населением и приобретают в обмен на золото свежие запасы продовольствия и пряности. Такое цивилизованное обращение на этом и других островах, посещаемых для пополнения запасов провианта, не в последнюю очередь объясняется тем, что Молуккские острова входили тогда в сферу португальских интересов, а Португалию и Англию связывала между собой старая дружба. Экипаж отдыхал от тягот трудного плавания. Всякий раз, когда они поднимали паруса, чтобы посетить новый остров, требовались адское напряжение и осторожность. Под поверхностью воды их подстерегали коралловые рифы. В нагромождении камней у Целебеса «Золотая лань» едва не терпит крушение. Случись такое – никто о них и не вспомнит! В Англии маэстро-грабителя Нового Света с его отчаянной, разбойной командой давно уже вычеркнули из списков живых. Происшествие у Целебеса заставило Дрейка призадуматься. Он прервал свои рейды на острова Меланезии и взял курс на Англию. На крыльях зюйд-остового пассата, с тугими парусами «Золотая лань» прошла Индийский океан, широкой дугой обогнула мыс Доброй Надежды и неприветливым ноябрьским днем 1580 года после трехлетних скитаний по свету вошла в отечественные воды. Едва в Плимуте узнали прибывший трехмачтовик, как всеобщее ликование охватило город, а вскоре и всю Англию. Никогда еще страна не встречала своих мореплавателей с таким воодушевлением. По оценке департамента закупок, «золотые мальчики» привезли товаров на 2,5 миллиона фунтов стерлингов [12] . Это невероятное морское приключение началось, как сказка, и так же, как сказка, окончилось. Королева Лисси [13] собственной персоной пожаловала на ставший легендарным корабль и была встречена возгласом не узнавшего ее вахтенного: «Куда, потаскуха?» Она пропустила мимо ушей это грубое, но по «этикету» того времени принятое среди морских волков обращение к женщине, появившейся на палубе корабля без приглашения, и при общем одобрении его сообщников произвела Дрейка в рыцари. Она сделала это не только из личной симпатии к нему или потому, что получила значительную долю добычи. У нее были и другие основания. Почести, оказываемые ею, имели политическое значение. Произведя в дворянство этого человека, так быстро превратившегося в народного героя, она завоевала еще большую популярность в глазах англичан. Кроме того, посвящение в рыцари явилось недвусмысленным ответом на испанскую ноту протеста, требовавшую выдачи морского разбойника Френсиса Дрейка. Правда, такой ответ содержал в себе риск войны, которая вскоре и началась. Теперь уже Френсис Дрейк вступил на тропу войн по официальному указанию королевы и двинулся в направлении Вест-Индии в качестве командующего флотом из 25 кораблей. По дороге они сначала совершили налет на город Сантьяго на островах Зеленого Мыса. Затем огнем и мечом прошлись по заморским владениям Испании. А через год Дрейк напал на расположенный на юге Испании порт Кадис и потопил часть испанской Армады. В 1588 году плечи недавнего пирата украсились эполетами вице-адмирала флота ее величества. Война между Англией и Испанией вступила в решающую фазу. Филипп II, в королевстве которого никогда не заходило солнце, создавал гигантский военный флот. Он хотел рассчитаться с Англией как по государственным, так и по религиозным соображениям, считая эту некатолическую страну еретическим болотом. Он хотел выслать против Альбиона флот, какого еще не видывал свет. Летом 1588 года дело обстояло следующим образом. На кораблях «Великой армады» находилось 55 тысяч солдат, 3 тысячи дворян, 180 исповедников, 1200 лошадей, 1400 мулов, 1150 корабельных пушек и 200 полевых орудий. Ничего равного по численности этому колоссу англичане противопоставить не могли, но их моряки имели лучшие головы и более мужественные сердца. Напудренным герцогам и донам с их избитой морской тактикой англичане противопоставили таких отважных, испытанных в боях флотоводцев, как Дрейк, Рейли, Фробишер и Ховард. Час, так долго ожидаемый Дрейком, настал. Наконец-то он мог встретиться с ненавистными испанцами в открытом бою. Его корабль назывался «Ревенджер», то есть «Мститель», – название, излюбленное пиратами и военными моряками, ибо оно зажигало сердца и отгоняло прочь сомнения. Он оправдал свое название в морском сражении при Кале, вошедшем в мировую историю под именем Гравелинского. Конечно, эта успешная для англичан кампания не могла сразу привести к развалу испанской колониальной империи. Поэтому Дрейк продолжил свои действия против испанцев в Вест-Индии. Однако 28 января 1596 года он умер от дизентерии. Морская могила приняла его в Карибском море. В небольшом городке Оффенбурге в земле Баден-Вюртемберг в 1853 году был сооружен памятник Дрейку, за то что он будто бы завез в Европу картофель. Наиболее известен его портрет, на котором он изображен самоуверенно опирающимся рукой на глобус. С тех пор моряки охотно позволяли изображать себя в такой позе. Дрейк принадлежал к самым выдающимся морякам, бороздившим когда-либо моря. Он был приветлив к простому морскому люду и человечен по отношению к пленным. Несмотря на это, дисциплина на его кораблях была жесткой. Англия выдвинула и другие фигуры моряков, бывших со смертью и самим дьяволом на короткой ноге. Это были Рейли, Фробишер, Девис, а позже Кук и Нельсон. Они тоже в известной мере были людьми из народа. Однако Рейли, родившийся в 1552 году, происходил из знатных дворян. До того как заняться морским делом, он изучал в Оксфорде правоведение и пробовал свои силы в поэзии. Тяга к приключениям привела поначалу молодого аристократа во Францию, где он принял участие в гражданской войне, сражаясь на стороне гугенотов. Но однажды его пленило море. Наибольшую известность приобрели его плавания в Северную Америку. Штат Виргиния, родина самых ароматичных трубочных и сигаретных табаков, ведет происхождение от одного из маленьких поселений, основанных Рейли. Виргиния стала той зародышевой клеткой, из которой развились Соединенные Штаты. Созданием этих колоний Рейли был намерен помешать тоталитарным притязаниям Испании на Америку. Френсис Дрейк так и не завершил свое последнее предприятие в Карибском море, поэтому его флаг подхватил Рейли. В то время европейские королевские дворы были взволнованы новым слухом о несметных богатствах Америки. Но на сей раз речь шла не об Эльдорадо – легендарной «золотой земле», таящей свои сокровища где-то в амазонской сельве, а о Маноа – таинственном городе, расположенном якобы на Ориноко. Многие испанские конкистадоры в поисках этой химеры уходили в дикие, неизвестные места и больше не возвращались. В 1595 году Рейли, попавшему в немилость и томившемуся в Тауэре, удалось уговорить английский королевский двор снарядить экспедицию в этот сказочный город. Теперь не команда, а капитан прибыл на корабль прямо из тюрьмы. Добыча, с которой Рейли вернулся из похода, была скудной, и он снова угодил в Тауэр. И все же с помощью такого же проекта ему еще раз удалось освободиться из тюрьмы. Под обещание разыскать золотые рудники он последний раз был послан в море королем Яковом I. Однако и эта экспедиция окончилась неудачей. В 1618 году, когда Рейли вернулся из похода с пустыми трюмами он был приговорен к смерти и отправлен на эшафот. Последним его желанием было выкурить трубку виргинского табака. Ныне можно только удивляться, что прошедшие огонь и воду английские моряки XVI столетия творили чудовищные насилия с именем господа на устах. Известный своими грязными делами работорговец Хаукинс перевозил черных рабов, составив себе этим промыслом огромное состояние, на судне, называвшемся «Иисус». Капитанам одной из своих невольничьих флотилий он давал следующие наставления: «Ежедневно совершайте богослужение, встречайте друг друга с любовью, следите за провиантом». Некий его компаньон писал впоследствии об одном из таких походов за живым товаром и другой добычей: «За весь рейс мы потеряли только 20 человек. Благодарение небу за то, что мы смогли доставить в целости большие сокровища: золото, серебро, драгоценные камни. Имя Хаукинса да будет славно навеки. Аминь!» Королева возвысила работорговца, возведя его в дворянское сословие. Это был тот самый Хаукинс, который впоследствии в качестве вице-адмирала выступил в Ла-Манше против испанской Армады. Новый час необыкновенных капитанов настал, когда Европа заинтересовалась Тихим океаном, особенно его экваториальными и южными районами. Тихий океан поистине грандиозен. Как Азия всегда притягивала к себе европейца, так и этот морской антипод величайшего из всех континентов [14] обладал необыкновенной притягательной силой. Такие капитаны, как Байрон (прадед знаменитого поэта), Уоллис, Картерет, Тасман, Торрес, Бугенвилль, вдохновенно бороздили его синюю безбрежность. Особенно полюбился им волшебный мир островов Океании. Архипелаги представлялись им осколками суши, разлетевшимися под ударом кулака некоего великана. Ну где еще можно встретить восходы с такими легкими, как дуновение, нежно-перламутровыми облачками! Ну а там, на баке? Матросы были не менее очарованы этими поднимающимися из темно-синей глубины атоллами, окруженными белой пеной прибоя, пьянящими ароматами цветов и обнаженными дочерьми Евы. Только так можно объяснить кажущийся чудом факт, что экипажи судов, возвращавшихся из рейсов в южные области Тихого океана, тотчас же добровольно нанимались в обратное плавание. Команда капитана Уоллиса в полном составе перешла к Куку. При этом их не останавливало то, что Тихий океан бывал не так уж безобиден, как обещало его название. Коралловые рифы оказались роковыми не только для обоих исследовательских кораблей Лаперуза, но и для многих других. Не менее печальной известностью пользуются тихоокеанские шквалистые ветры, налетающие внезапно, как гром средь ясного неба, и ломающие такелаж. Многие европейские экспедиционные суда потерпели крушение в Тихом океане. До середины XVIII века ни один капитан не смог составить себе даже приблизительного представления об архипелагах Полинезии. Даже координаты открытых островов были весьма неточными. Когда, например, мятежники «Баунти» пытались отыскать остров Питкэрн по тем координатам, что были указаны Картеретом, они не нашли ничего, кроме воды. В этом поиске они потеряли многие месяцы. Добраться до «белых пятен» на карте мира, а заодно и до таинственной, лежащей в южной части Тихого океана «терра австралис», одной из утопий географии, – такова была цель второй волны эпохи Великих географических открытий, когда были совершены подвиги, сделавшие имена некоторых капитанов бессмертными. Этот список возглавляет Джеймс Кук. Первым из мореплавателей он вышел в море с хронометром для точного измерения времени и пройденных расстояний и целым штатом естествоиспытателей, астрономов и рисовальщиков на борту. Рисовальщики были фоторепортерами тех времен, именно им обязаны мы красивыми и ценными в историко-культурном отношении путевыми зарисовками. Кук родился в многодетной семье. Четырнадцати лет, бросив обучение у мелкого лавочника, он нанялся на угольщик [15] . На угольщике он в течение 15 лет сперва рядовым матросом, а затем и шкипером претерпевал все невзгоды и тяготы суровой службы, которую он впоследствии стремился облегчить своим подчиненным. Георг Форстер, сопровождавший Кука в его второй тихоокеанской экспедиции, сделал много весьма метких замечаний, характеризующих этого капитана-самоучку, в том числе и следующее: «С помощью мудрых мероприятий Кук сумел победить цингу, эту чуму моряков, уносившую на флотах больше жертв, чем кровопролитнейшая война». Ни одному из судовых врачей до этого не удавалось совершить такого гуманного деяния. С самого начала трансокеанских плаваний и вплоть до эпохи клиперов гуманные капитаны встречались так же редко, как ветер в «конских широтах». Кук относился к этим похвальным исключениям. Когда английское Адмиралтейство не захотело отпускать денег на бочки кислой капусты, фруктового сиропа, лимонного сока и компота, заказанные им для второй экспедиции, он вычеркнул их из расходов на провиант и включил в расходный список на лекарства. Это не было ловким трюком или насмешкой над незадачливыми начальниками. Цинготным больным фрукты и соки были необходимы, как томящимся жаждой – вода! Кук заботился о здоровье экипажа потому, что был настоящим, порядочным человеком. Это отличало его от многих капитанов, приобретших известность своей жестокостью. Не подлежит сомнению и то, что на отношении Кука к людям отразился также и дух времени. Мимо этого начитанного автодидакта не прошли бесследно идеи философов-гуманистов, широко распространившиеся в XVIII столетии. На мачтах его кораблей, так сказать, развевалось знамя Руссо. Во время этого похода старались не применять оружие. Кук строжайше запретил обижать островитян Южных морей. Даже когда во время третьего кругосветного плавания на пляже Вайкики гавайцы угрожали ему самому, он попытался увещевать их словами – просчет, стоивший ему жизни. Впервые Кук привлек к себе внимание адмиралтейства во время осады английским флотом Квебека, когда он под ядрами французских фортов бесстрашно производил промеры глубин в заливе Святого Лаврентия. В то время он был произведен в младшие лейтенанты. Позднее, после составления отчета о наблюдениях за солнечным затмением в Ньюфаундленде, адмиралтейство сочло сорокалетнего Кука пригодным для командования исследовательским кораблем «Индевор» – «Попытка», предназначенным для географических открытий. Научные задачи экспедиции состояли в наблюдении за солнечным затмением на Таити и в отыскании Южного континента. Поскольку вторая задача осталась невыполненной, после возвращения «Индевора» Адмиралтейство решило предпринять второй, а затем и третий исследовательские походы. Если уже после первого путешествия Кук стал одним из известнейших людей в Англии – о его необычайных приключениях во время этого плавания сразу же заговорили во всех концах страны, – то вторая экспедиция превратила его в личность почти легендарную. Королевский морской госпиталь в Гринвиче отметил его за предусмотрительно принятые меры, благодаря которым во время второго кругосветного путешествия у него не было потерь от цинги. Кроме того, на долю Кука выпала необычайная для моряка честь быть принятым в Королевское общество – высшее научное учреждение Англии. В знак признательности этому научному обществу он назвал его именем группу островов в Южной Океании. Примерно в то же время, когда Кук возвратился из своего первого кругосветного плавания (1771 г.), начал свою морскую службу некий тринадцатилетний сын английского пастора. В двадцать один год он получил патент капитана. Так началась его блистательная карьера. Как в свое время напряженные отношения между Англией и Испанией благоприятствовали выдвижению его соотечественника Френсиса Дрейка, так и конфликт между островным королевством и Францией способствовал взлету карьеры Нельсона. К курьезам истории относится то, что этот мужественный морской волк, всю свою жизнь посвятивший морю, страдал морской болезнью. То, что он не умел плавать, у моряков XVIII и XIX столетий вовсе не считалось постыдным. Нельсон снискал себе известность не только необыкновенной храбростью, но и тем, что не относился со священным благоговением к приказам своих начальников. Однажды у мыса Сан-Висенти английский флот встретился с превосходящей его во много раз по численности и огневой мощи испанской эскадрой. Вопреки приказу командующего английским флотом Нельсон со своим небольшим линейным кораблем «Минерва» вышел из боевых порядков соединения. В одиночку он взял курс на вооруженный 136 пушками флагманский корабль испанцев, который со своими четырьмя палубами был вдвое выше «Минервы». Вскоре корабль Нельсона был атакован пятью испанскими фрегатами и в результате метких бортовых залпов оказался в тяжелом положении. С помощью единственного оставшегося целым паруса «Минерва» смогла приблизиться к испанскому флагману, маневрируя только боковыми галсами. По отчаянному приказу Нельсона взять на абордаж гораздо более высокий корабль немногие оставшиеся в живых моряки английской команды попрыгали с рей на палубу испанца, а сам Нельсон через окно в кормовой галерее со шпагой в руке ворвался в каюту испанского флагмана и заколол ошеломленного адмирала. Затем он выскочил на палубу, а оттуда перепрыгнул на кормовое возвышение другой испанской каравеллы, поспешившей на помощь взятому на абордаж флагманскому кораблю и ставшей лагом у его борта. В черном от пороха, изорванном в клочья мундире, от отобрал у совершенно растерявшихся от столь дерзкой отваги испанских офицеров их шпаги. За такую бравую проделку Нельсон был произведен королем в контр-адмиралы. Постигни егс неудача, он должен был бы отвечать за невыполнение приказа. Впрочем, Дрейк был сделан из того же теста. В морском сражении при Гравелине он погасил на своем корабле сигнальный огонь, который должен был служить ориентиром следовавшим в кильватер английским кораблям, – он не был согласен с объявленной приказом тактикой ночного нападения. Пример «Тезея» показывает, как колдовски действовал Нельсон на матросов. Экипаж «Тезея» принял участие в портсмутском мятеже против деспотичного режима корабельных офицеров. Когда Нельсон спустя некоторое время был назначен на этот корабль, команда встретила его криками восторга. После сражения у Абукира Нельсон получил от английского двора титул барона, виконта, а от неаполитанского короля – титул герцога де Бронте. Вершина его славы совпала по времени с его любовью к жене английского посла в Неаполе леди Гамильтон. Эта связь, которой он не скрывал, вызвала осуждение королевского двора и адмиралтейства. Нельсон впал в немилость и уволился со службы. Однако вскоре он снова был призван на службу. Наполеон, который тем временем поставил на колени почти всю Европу, теперь, объединив морские силы Франции и Испании, собирался напасть на Англию. Вопрос, быть или не быть островному королевству, зависел от своевременного разгрома объединенного франко-испанского флота вторжения, численно превосходящего британский флот. В такой ситуации под давлением общественного мнения Адмиралтейство назначает Нельсона главнокомандующим средиземноморской эскадрой. В сражении у Трафальгара, плоского мыса между Гибралтаром и Кадисом, 21 октября 1805 года франко-испанский флот был разбит. Офицеры и экипажи союзников сражались очень храбро, и англичане дорого заплатили за свою победу. Палубы английских линейных кораблей были усеяны трупами. В этом бою погиб и адмирал Нельсон. Сцена его смерти увековечена на знаменитом рельефе постамента колонны Нельсона в Лондоне. Место на палубе «Виктори», где упал сраженный Нельсон, обозначено медной памятной доской. Сотни тысяч англичан приходят на этот корабль-памятник, стоящий на якоре в Портсмуте. Прошло без малого два века, но и поныне матросы многих военных флотов мира, сами того не подозревая, носят на груди вечный траур по этому матадору моря, а на плечах – свидетельство его морских побед. Ибо черный матросский галстук обязан своим происхождением смерти Нельсона, а три белые каемки на матросских воротниках появились в результате изданного в прошлом столетии распоряжения британского Адмиралтейства, желавшего сохранить таким образом память о морских победах Нельсона при Абукире, Кап-Финистерре и Трафальгаре. Много еще других выдающихся личностей было создано и воспитано железным законом моря. Был ли для них, как для Нельсона, Рюйтера [16] или Жана Барта [17] , океан ристалищем последних рыцарей, или они, подобно Куку, рассматривали его как поле для исследований и открытий – неважно, все равно на их необыкновенных качествах и судьбах замешен и взращен героический эпос плавающего по морям человека. Среди них были капитаны, о которых шла молва, будто они могут командовать ветром. Таким мастерством высокого искусства хождения под парусами обладали Ван дер Декен и другие капитаны, круто ходившие к ветру. Они столь совершенно владели своими деревянными буревестниками, что могли ходить при любом ветре и натягивали нос даже урагану. К ним относится и Каспар Неттельбек, прославившийся равным образом как капитан и как капер [18] . У него был особый нюх на границы бурь, он выходил на них и летел по волнам, как птица. Не умея объяснить столь высокого искусства владения парусом, его современники рассказывали, будто он связался с чертом, как Летучий Голландец. «Гамбургским дьяволом» называли Роберта Хильгендорфа, знаменитого капитана не менее знаменитого и вечно мокрого парусника «Потози», за его лихое хождение под парусами. Последний капитан кораблей с полным парусным вооружением и восторженный трубадур золотого века парусного флота Аллан Виллерс назвал Хильгендорфа «возможно, лучшим из капитанов, когда-либо управлявших парусным судном». К этому же типу капитанов принадлежат и те короли моря, которые командовали клиперами. Молодые, не очень разборчивые в средствах, честолюбивые и отважные, они во время своих рейсов ставили все на карту, лишь бы показать рекордное время, так как от этого зависело, сохранят ли они свое жалованье и место на службе. В XIX столетии уже открыли формулу «время – деньги». Высокими гонорарами оплачивались лишь первоклассные достижения. Позволить себе сменить команду судовладельцы, правда, не могли, потому что матросов постоянно не хватало. Новый же капитан всегда имелся в наличии. Над головами капитанов все время раскачивался этот дамоклов меч, поэтому они предпочитали идти ва-банк и гнать очертя голову, нежели уступить соперникам в скорости. Эти морские жокеи, чьи пистолеты при случае сами выпрыгивали из кобуры, ввели на судах железный режим. И тем не менее они умели заразить истинной лихорадкой спортивной гонки едва ли не всю команду, состоящую в большинстве своем из таких же молодых людей. Столь рискованно управляемые парусники были самыми мокрыми кораблями, когда-либо бороздившими моря. При плавании с неограниченной парусностью по бурному морю волны перекатывались через фальшборт, и палубы от этого были скользкие, как мыло. Пусть шторм затягивал в такелаже свою самую отчаянную песню и когтистые лапы седых волн обрушивались на стройный корпус клипера – о существенном уменьшении площади парусов на этих кораблях строжайше запрещалось даже думать. Вместо этого вахтенные на фалах и брасах привязывались тросами, которые позволялось перерубать топором лишь в случае явной опасности опрокидывания судна. Часто, однако, для этого не хватало времени, и никогда больше мир не слышал о том или ином «океанском бродяге» и его забубенной команде. Когда же, напротив, удавалось удачно выстоять рейс и клипер выходил победителем из длинной, чуть ли не в полсвета, гонки со свежим чаем или другим каким-либо скоропортящимся грузом, тогда экипаж ожидала не только премия. Набережные Темзы были забиты людьми, которые восторженными криками встречали победителей. Героев дня чествовали, девчонки превозносили их до небес. Портреты в большинстве своем отлично смотревшихся молодых капитанов печатались в газетах и модных журналах. Но в драматическом поединке человека и океана были и герои-одиночки. Первое место среди них принадлежит Джошуа Слокаму. Добрые полстолетия прошли в жизни этого американского моряка не лучше и не хуже, чем у других моряков. Он служил на многих кораблях. Затем ему это надоело, и он нанялся на судоверфь. В 1892 году он получил в подарок старый бот. Прежний владелец хотел поначалу, чтобы его перебрали. Однако каждая доска была настолько источена червями, что ремонт обошелся бы едва ли не дороже, чем постройка нового судна. Когда верфь представила владельцу ремонтную смету, он не долго думая подарил бот Джошуа Слокаму, оказавшемуся рядом. Теперь в свободные часы Джошуа занимался переборкой своего двенадцатитонника, длина которого составляла десять метров, а ширина – три с половиной метра. Это было полное обновление судна. Спокам потратил на него все свободное время в течение целого года. Затем он принял решение, к которому вначале никто из его друзей не отнесся всерьез. Он хотел один на своем боте совершить кругосветное плавание. Слишком долго плавал он по морям, чтобы спокойно спать в теплой постели на суше. 1 июля 1895 года Джошуа поднял парус, погрузив на борт своего бота два бочонка воды, консервы и другой провиант, а также спасательную шлюпку, ружье, двухфитильную керосинку и некоторые мелочи. Любопытные наблюдатели были убеждены, что чудаковатый морской волк на своем утлом суденышке намерен совершить прибрежный переход в ближайший американский порт. Джошуа не стал разуверять сомневающихся и взял курс в открытую Атлантику в направлении Европы. Об этом событии так или иначе все же заговорили, и несколько гоняющихся за сенсацией газетчиков поместили краткие отчеты, предназначенные главным образом для развлечения читателей. «Спрей», так назывался бот, прославил своего воссоздателя и капитана. Без происшествий прошел он путь по «большому кругу» [19] . Джошуа, время которого проходило в однообразной смене дней и недель, стало немного скучно. Особого дела у него не было, почти до самой Европы он шел в полный бакштаг [20] . Он использовал почти ту же самую трассу, что некогда проложил Колумб, возвращаясь из Нового Света. Большую часть ночей одинокий морской скиталец прочно закреплял руль и укладывался спать. Но и в течение дня дел было не особенно много. Единственное разнообразие составляли приемы пищи. Тогда он решил, чтобы прогнать одиночество, вести себя так, будто у него на судне была команда, и начал громко отдавать приказы своим воображаемым подчиненным. Он то и дело взбирался на мачту, вел наблюдение и выкрикивал: «Отойти с мест! Земли не видно!» Когда солнце оказывалось в зените, над палубой раздавалось: «Команда, восемь склянок!» Часто, лежа в своей узкой «капитанской каюте» на койке, закрепив руль, он отдавал приказы своему «рулевому»: «Два румба право, Дик». Несколько измененным голосом он затем повторял эти слова, добавляя при этом: «Йес, сэр!» (На кораблях, как и у военных, принято, чтобы подчиненные повторяли приказания.) Старик ни разу не потерял чувства юмора, даже когда, перевернувшись, чуть не утонул. Как и большинство морских волков парусного века, он не умел плавать. Однажды, когда в его меню стояла черепаха, мясо которой он поджаривал с луком на своей двухфитильной керосинке, он сказал своему вымышленному коку: «На кораблях его величества харчи бывали и похуже». А в своих опубликованных позднее очерках «Один под парусом вокруг света» он с юмором заявил: «Никогда еще команда не была так довольна своим коком, как на „Спрее“». Повидавшему свет есть о чем рассказать. Во время своего кругосветного плавания Джошуа Спокам пережил столько, что ему хватило материала для разговора на весь остаток жизни. Первой его стоянкой были Азорские острова. Он был немало удивлен, встретив здесь самый дружеский прием. О его предприятии быстро стало известно. Его приглашали в гости и вручали подарки. Однажды он едва не вышел из себя: ему нанесла визит хорошенькая, как на картинке, молодая девушка и заявила, что хочет ехать вместе с ним. Сломя голову он вынесся из гавани, когда на следующее утро на набережной Фейала появилась упрямая девчонка с двумя саквояжами в руках. Первоначально Слокам хотел продолжать свою одиссею, двигаясь через Красное море, Индийский и Тихий океаны. Однако британские офицеры в Гибралтаре отговорили его от этого, сославшись на высокую плату за проход через Суэцкий канал и на бесчинства морских разбойников в Красном море. Тогда Джошуа решил обойти вокруг света по стопам Магеллана, то есть через Южную Атлантику. До Буэнос-Айреса, где он был встречен так же гостеприимно, все шло хорошо. В Магелланов пролив он вошел с дурным предчувствием. Его напугали Патагонией и Огненной Землей. В обильно усеянном подводными камнями и местами очень узком фарватере он уже не мог проводить ночи во сне с крепко привязанным рулем. Став на якорь, он не забывал поставить на корме чучело, изображавшее вахтенного. Кроме того, для безопасности Слокам рассыпал по палубе кнопки, которые ему дала с собой в дорогу чья-то добрая душа для товарообменных сделок с «дикарями». Незадолго до выхода из Магелланова пролива эта мера предосторожности спасла ему жизнь. Не проспал он в своей койке и двух часов, как чей-то душераздирающий вопль прервал его сон. Затем он услышал всплески воды и частые удары весел. Более выгодного обмена он не смог бы сделать никогда: пара ступней со впившимися в них кнопками, с одной стороны, а с другой – его жизнь! По терпению и неприхотливости Джошуа Слокама можно сравнить с хемингуэевским рыбаком Сантьяго. Слокам вполне мог бы служить моделью для повести «Старик и море». Так же, как и Сантьяго, он любил летающих рыбок. Они были его единственными друзьями во время 72-дневного перехода от островов Хуан-Фернандес до Самоа, и ему было жалко употреблять в пищу залетавших по утрам на палубу рыбешек. Но особенно приветлив был Слокам к часто встречавшимся на пути дельфинам, которым он по-военному отдавал честь. Слокам считал, что в них живут души утонувших моряков. Его невероятное искусство владения парусом, приправленное притом изрядной порцией удачи, подтверждается эпизодом, пережитым им на участке пути между островами Фиджи и Новой Каледонией. Там Слокам угодил в ураган, который, как он узнал позже в Сиднее, отправил на дно клипер и шхуну. «Спрей» же вышел из этого убийственного шторма без существенных повреждений. Единственное, что Слокам с великим удовольствием поменял после такой передряги, это жестоко изодранный, залатанный старыми мешками парус. Сиднейский яхт-клуб предложил ему в обмен новенький, с иголочки. Вообще в этом австралийском порту приглашения и почести превзошли все, с чем Слокаму пришлось встретиться за время путешествия. Эту популярность старый глобтроттер использовал по-своему, подняв плату за осмотр «Спрея» до шести пенсов. Таким образом он собрал изрядную сумму. А когда поток посетителей начал иссякать, Слокам поймал одну из тех пресловутых австралийских акул, что постоянно наводили ужас на купальщиков, и за ту же плату выставил ее на всеобщее обозрение. Глубоко удовлетворенный, Слокам отправился дальше. До побережья Южной Африки не было никаких происшествий. Несколько чудесных дней провел он на островах Килинг (Кокосовых) и на Маврикии. Затем наступил тот черный день, который едва не стоил ему жизни. Исхлестанное декабрьскими штормами бурное море между мысом Игольным и Столовой горой избивало «Спрей» безжалостными ударами. Несмотря на совершенство, с которым Слокам владел своим ремеслом, после долгих часов тяжелой борьбы со стихией он был на волоске от худшего врага всех подвергавшихся опасности – безразличия к исходу! И тут внезапно из бурлящей пенной завесы возник английский пакетбот [21] и флажными сигналами пожелал Джошуа «хэппи Кристмас» – счастливого рождества. Капитан узнал героя моря, чье имя обошло к тому времени всю мировую прессу. Но находившемуся под впечатлением газетной шумихи капитану даже в голову не пришло, что этот отчаянный парень может нуждаться в помощи. Только так мог объяснить себе Джошуа поведение англичанина, и это вернуло ему мужество и удвоило силы. Не дать себя побороть – к этому его обязывала репутация. И он выстоял Вальпургиеву ночь у мыса Доброй Надежды. После трехлетнего отсутствия рыжебородый викинг снова увидел берега Лонг-Айленда [22] . Однако перед этим у него была в Атлантике одна встреча, позволившая ему проявить врожденное чувство юмора. Однажды капитан проходящего мимо американского крейсера флажными сигналами запросил его, не видел ли он испанские военные корабли. Джошуа поднял в ответ сигнал «Почему?». А когда ему сообщили, что между США и Испанией идет война, ответил: «Для целей взаимной помощи предлагаю совместные действия!» Живой и невредимый вернулся Джошуа Слокам в родную гавань. Время от времени появлялись еще отважные люди, которые тоже в одиночку, хотя и с лучшим снаряжением, плавали вокруг света. И все же ни один из последователей Джошуа не сумел оставить позади столько морских миль и посетить столько мест на глобусе, как Старик и «Спрей». Глава третья ОН, МУ МАМЕ IS САРТAN КIDD Рядом черт со мной стоит, Абордажный нож блестит Мы не раз бороздили седой океан, Мы – цари на морских путях. Наш отчаянный, дерзкий, разбойный клан На купцов нагоняет страх. Припев: Пусть грохочут пушки и мушкеты бьют, Блещут абордажные клинки! Вражеские флаги падают на ют. Мы их одолели, моряки! Слава беспокойным волнам океана! Слава силе дерзостной руки! Нас дьявол ведет за собой по морям, Не боимся мы божьего гнева, Мы не верим кресту и святым дарам, Мы любим вино и девок. Но наступит однажды последний миг, От судьбы не уйти назад, И тогда мы направим свой старый бриг Прямою дорогой в ад… Песня корсаров Морской разбойник возник в ту самую пору, когда на морских путях появились торговые корабли. Само слово «пират» происходит от греческого глагола «реiran», что означает – «искать свое счастье». Расцвет средиземноморских рабовладельческих государств, развитие торговли между ними дали толчок возникновению пиратства. Ведь разбой возможен лишь в том случае, если есть что грабить. Пузатые финикийские и греческие торговые суда, богато груженные товарами и драгоценностями, утюжили волны Средиземного моря. Они-то и стали первыми жертвами пиратов. Во времена Римской империи морской разбой приносил такие убытки, что в 67 году до н. э. сенат вынужден был организовать против пиратов грандиозную карательную экспедицию. Полководец Помпей захватил тогда 1300 пиратских кораблей. Плененные разбойники, общее число которых превышало 20 тысяч, были поселены на Сицилии во вновь заложенном городе Помпееполисе. После распада Римской империи на Восточную и Западную, когда международная торговая деятельность временно замерла, не стало и материальных основ для морского разбоя. Он возобновился лишь в VII веке, когда арабы основали гигантскую торговую империю, простиравшуюся от Гибралтара до моря Сулу. Позднее города-государства Северной Италии – Венеция, Генуя и Пиза – стали первыми европейскими морскими державами, и Средиземное море вновь превратилось в арену лихого корсарства, по сравнению с которым действия ганзейских пиратов Штёртебекера, Бенеке и Гёдике Михеля в Северном и Балтийском морях выглядели безобидными шалостями. Корсары братья Барбаросса, тех же варварийских кровей, что Улух и Драгут, десятилетиями держали за горло капитанов итальянских торговых судов в Средиземном море. С этими морскими хищниками не мог соперничать сам прославленный генуэзский флотоводец адмирал Андреа Дориа. Однажды он, преследуя Драгута, загнал его в бухту. Наступившая ночь помешала адмиралу завершить победу над пиратом, и он решил закончить сражение на рассвете. Однако утром оказалось, что птичка выпорхнула из западни: ночью люди Драгута поставили свой корабль на катки из бревен и, перетащив его через перешеек шириной около трех миль, ушли от генуэзцев. С XVI века центр тяжести морской торговли переместился со Средиземного моря в Атлантику и Индийский океан. Все новые и новые пути открывали отважные мореплаватели. Никогда еще море не переносило на своих волнах столько золота, серебра, драгоценных камней и редкостных заморских товаров. И никогда до сих пор не представлялось морским разбойникам столь блистательных возможностей поживиться. Снова пробил час пиратов. «Веселый Роджер» – черный пиратский флаг с белым черепом и скрещенными берцовыми костями – наводил ужас на Атлантику. Эрнан Кортес – конкистадор, пришедший в Новый Свет с горсткой испанцев и потопивший в крови государство ацтеков, послал в 1522 году в Испанию галион, тяжело груженный бесценным реквизитом последних ацтекских правителей. Но этому кораблю не суждено было дойти до порта назначения. Весь его груз, оплаченный кровью сотен тысяч индейцев, получил для своей утехи французский король. Это неожиданное богатство попало в его руки от капитана французского каперского корабля, захватившего галион с добычей Кортеса. Однако в XVII и XVIII столетиях действовать в открытой Атлантике морские разбойники решались не часто – бедный островами океан не мог предложить им по-настоящему удобных опорных пунктов. Базирование же на европейском побережье было для корсаров небезопасным. Поэтому они начали гнездиться в Карибском море, изобилующем укромными островами, словно самой природой предназначенными для убежища пиратов. И все же морской разбой не смог бы расцвести здесь таким пышным цветом, если бы не политические интриги между Испанией, с одной стороны, и Англией, Францией и Голландией – с другой. Ведь в ту пору, во времена бурного развития европейской буржуазии, подчас трудно было найти различие между торговлей и неприкрытым разбоем. У Гёте в «Фаусте» имеются по этому поводу очень меткие строки: Пошло немного кораблей; Теперь же в гавани твоей Их двадцать. Много было нам Хлопот: их плод ты видишь сам. В свободном море дух всегда Свободен; медлить, разбирать – Не станешь: надо смело брать! То ловишь рыбу, то суда; Уж скоро три я их имел, Потом четыре; там, забрав Еще корабль, пятью владел; Имеешь силу, так и прав! Лишь был бы наш карман набит. Кто спросит, как наш груз добыт? Разбой, торговля и война – Не все ль равно? Их цель одна! (Перевод Н. А. Холодковского) Для ослабления своего заклятого врага – Испании – англичане и французы поддерживали карибских пиратов или по крайней мере не чинили им препятствий. В Карибском море назревали события, которые сам сатана охотно вписал бы в свой бортовой журнал рядом с кровавой драмой конкисты. Карибские пираты основывали на маленьких островах настоящие республики. Одна из таких республик долго существовала на острове Тортуга. Члены этого содружества называли себя «freres de la cote» – «береговые братья». Испанцы называли их буканьерами или флибустьерами. Название «флибустьер» ведет свое происхождение от французского «flibot» – так первоначально назывались легкие пиратские суда. Второе слово – «буканьер» – происходит от индейского «bucan», означающего дословно: «решетка для копчения мяса на углях». Еще до того, как морской разбой в Карибском море принял значительные размеры, на некоторых островах появились группы охотников за быками, в которые объединялись дезертиры-матросы, разочаровавшиеся переселенцы и прочие неудачники разных сортов. Крупный рогатый скот был завезен в Новый Свет из Европы. Выпущенные на вольные пастбища животные быстро размножились и одичали. Подобным «бычьим раем» был Санто-Доминго (Гаити). После охоты буканьеры переправлялись со своей добычей на Тортугу, где мясо убитых животных резали на полосы и коптили. Пираты охотно покупали копченую говядину, питаясь ею во время плавания, поэтому буканьеры с самого начала имели с ними добрые отношения, а нередко и сами участвовали в каперских походах. Когда испанцы стали чинить препятствия охотникам за быками, в большинстве своем французам, нападая на них или рассыпая яд по пастбищам, большая часть буканьеров присоединилась к пиратам. Они поклялись, что впредь будут добывать средства на жизнь только абордажными топорами или пистолетами. Пираты приняли их в свои ряды с распростертыми объятиями: буканьеры славились как неустрашимые охотники и отменные стрелки. Красный цвет их полотняных рубах, окрашенных бычьей кровью, сделался скоро для испанских купеческих судов таким же символом ужаса, как черный цвет пиратского флага. Отважные и мужественные «береговые братья» отличались и другими качествами – жестокостью, легкомыслием и расточительностью. Пленных они брали крайне редко, разве что имея виды на богатый выкуп. Ужасную славу заслужили способы пыток, учиняемых флибустьерами своим жертвам, не соглашавшимся добровольно указать места сокрытия ценностей. Несчастных подвешивали за ноги и угощали раскаленным железом. Один из корсарских главарей, плененный испанцами, показал под пытками, которым подвергли его самого, что он лично, из мести, отрубал голову каждому члену экипажа захваченного испанского галиона и каждый раз слизывал кровь с сабли. В большинстве случаев захваченные города после разграбления поджигались. «Обжорство, крепкие напитки, азартные игры, музыка, танцы и женщины – такими после возвращения были их каждодневные занятия, от зари до зари», – говорится в одной пиратской хронике конца XVIII века. Как и все постоянно живущие рядом с опасностью, флибустьеры руководствовались одним основным правилом: вчерашний день прошел, сегодняшний – наш, наступит ли завтрашний – неизвестно. При таком образе жизни заметной разницы в имущественном положении между корсарами не было. За короткий срок удачливые добытчики спускали все до гроша и отправлялись на поиски новой добычи. И летописец продолжает: «Венцом этого головокружительного веселья были распутные женщины любого цвета кожи и любых национальностей, которых влекли сюда привольное житье и богатые заработки». Кое-какую лепту внес в это дело и французский губернатор Тортуги Бертран д'Ожерон: он позволил первым француженкам переправиться через «большой пруд» (так фамильярно именовали корсары Атлантический океан). Впоследствии одна торговая французская компания сделала из этого доходное предприятие: она организовала регулярный ввоз на Тортугу девушек из Европы. Позднее штаб-квартира флибустьеров переместилась с французской Тортуги на английскую Ямайку, и ее главный город Порт-Ройял стал «греховным Вавилоном». Сюда возвращались из разбойничьих набегов «береговые братья». Запахи смолы и соленой воды, которыми пропитаны портовые переулки всего мира, смешались здесь с ароматами жареной говядины, французской парфюмерии и изысканных вин. Не считая часов сиесты, на Параде – главной улице Порт-Роqяла – постоянно царило шумное оживление. Буйные парни с тугими кошельками, широко, как на ходулях, расставляя ноги, брели по мостовой к ближайшей таверне. Разодетые как павлины, щеголяя бархатом и шелками, они вполне могли бы сойти за преуспевающих купцов, если бы не их грубые манеры и изукрашенные шрамами физиономии. На Параде кроме больших лавок, ювелирных и парфюмерных магазинчиков, борделей, церквей, казино и отелей располагались также питейные заведения, в которых кушанья подавались на золотой посуде, а вина подносились в чашах для церковного причастия. Шумные компании флибустьеров пировали там до утра с дорогими куртизанками, слетавшимися сюда из всех уголков Европы, как мотыльки на свет лампы. Разве предосудительно было поживиться кое-чем от этих боевых петухов, если сама королева Елизавета не считала зазорным носить в своей короне пиратские бриллианты? Подобно итальянским уличным бандитам, флибустьеры молились перед каждым сражением. Давая клятву биться до последней капли крови и подчиняться корабельным порядкам, они должны были держать руку на распятии или на Библии. В соответствии с их кодексом чести на корабле запрещалась игра в карты и в кости, а также поножовщина. Все споры должны были разрешаться на берегу. Дуэли случались, однако при первой же заметной ране одного из дуэлянтов они сразу же прекращались. Строго запрещено было проводить на корабль женщин. Перед абордажем никто не имел права пить спиртное. После восьми часов вечера на корабле должны были гасить свет и огонь. Трусость в бою, а тем паче бегство карались смертью, причем в большинстве случаев приговор приводился в исполнение тотчас же, в ходе сражения. В случае неповиновения главарю провинившийся терял свое право на часть добычи. Утаивший добычу сурово наказывался, а наиболее отважным помимо их доли полагалась премия. Раненым выделялась особая доля в виде компенсации, причем размер ее зависел от тяжести понесенного увечья. Особенно высоко «ценилась» потеря ноги, руки или глаза. Перед выходом в разбойничий набег каждый участник делал завещание. Перед боем полагалось обменяться рукопожатиями с товарищами. На практике, однако, эти положения не всегда выдерживались. Если предводитель был пьяница и игрок, то своим дурным примером он задавал тон и всей команде. При полном безразличии к личной гигиене флибустьеры фанатично следили за своим оружием. Они старались перещеголять друг друга блеском и красотой стреляющего, рубящего и колющего железа. Мушкеты они носили через плечо на пестрых шелковых перевязях. Делалось это не только из мужской гордости своим оружием, но и потому, что так выражалось должное к нему почтение. Пистолетом и кинжалом пират зарабатывал себе на жизнь так же, как ремесленник – молотком, пилой и стамеской. Каждый флибустьер имел кличку. Некоторые прозвища становились потомственными. Пресловутый морской мародер Морган именовался Рыжим за огненно-красный цвет волос. Знаменитые пиратские имена, такие, как Истребитель, Непреодолимый, Железная Рука, выбирались с определенным умыслом, чтобы держать в страхе и трепете экипажи торговых судов. Вообще в битвах морских разбойников психологический фактор устрашения играл далеко не последнюю роль. Этому способствовали неожиданность и быстрота нанесения удара, хитрая тактика и граничащая с презрением к смерти отвага, что всегда обеспечивало пиратам захват инициативы в действиях. Однажды близ карибского острова, где хозяйничал Флибустьер Пьер Легран, показался испанский галион. Пираты, которых насчитывалось не более двадцати душ, дождались наступления сумерек и, несмотря на штормовую погоду, пустились на своих легких суденышках вдогонку. Им удалось настичь галион незамеченными. Понимая, что испанцы имеют значительный численный перевес пираты поклялись сражаться до последнего дыхания, победить или погибнуть. Перед абордажем они пробили днища своих суденышек и, лишенные всякой возможности к отступлению, как берсерки [01] , ринулись на обескураженны испанцев. Испанцы же, не видя рядом со своим кораблем никакого судна, решили, что на них напали свалившиесг с неба черти, и сдались без сопротивления. Храбрость презирающих смерть флибустьеров восхи щаласамого Вольтера. Испанцы же не могли противопоставить ей ничего равноценного. О каперском капитане Гаррисе рассказывали, что он, взяв на абордаж испанский корабль, продолжал с простреленными ногами действо вать своей рапирой, пока не упал, истекая кровью. На одного пленного испанца неизгладимое впечатление произвел корсар, ослепленный в бою и все же сражавшийся. Одному из корсарских главарей, подчиненных Моргану при штурме берегового форта Пуэрто-Белло оторвало ядром обе ноги. Он, лежа, продолжал руководить боевыми действиями и отдавал приказы, пока не начал биться агонии. Во время второго нападения пиратов на порт Панам, их авангард, состоящий всего из 70 человек, размещенных на пяти небольших лодках, встретился внезапно с тремя вооруженными до зубов испанскими военными кораблями. В утренней дымке пираты приняли их поначалу за торговые корабли. Однако, поздно обнаружив ошибку, пираты вместо того, чтобы спастись бегством, ринулись, как Давид против Голиафа, в битву с противником, в тридцать раз превосходящим их в людях и огневой мощи. Уверенные в победе испанцы уже начали крепить на реях веревки для виселиц. Каково же было их удивление, когда матросы с намыленными петлями в руках один за другим начали падать с такелажа своего судна на палубу их корабля. Еще больший испуг овладел испанцами, когда несколько минут спустя рулевые всех трех военных кораблей и сам командующий эскадрой, тяжело раненные, были унесены с палубы. Здесь снова оправдалась старая тактика флибустьеров: при численном перевесе врага прежде всего выводить из строя корабельное начальство и канониров, ибо потеря руководства наиболее чувствительно влияла на снижение боевых качеств суеверного экипажа. Такая неизменно приносящая успех тактика флибустьеров подточила боевую готовность испанцев перед битвой за Панаму и вызвала парализующий страх при сообщении: «Пираты идут!» Даже испанские генералы и адмиралы, командующие в то время в районе Карибского моря, предупреждали друг друга словами: «Будьте начеку! Эти черти обладают искусством, в котором мы ничего не смыслим». После взятия флибустьерами Пуэрто-Белло перепуганный губернатор Панамы отправил Моргану подарки с просьбой прислать ему хотя бы один экземпляр оружия, с помощью которого ему удалось захватить столь крупный город. На эту просьбу Морган послал ему с тем же курьером пистолет с несколькими пулями и наказал передать следующее: «Скажи губернатору, что я посылаю ему этот маленький образец оружия, с помощью которого я захватил Пуэрто-Белло. И я обещаю, что через год сам приду в Панаму и лично покажу, как с ним надо обращаться». Морган был весьма незаурядной фигурой среди корсаров всех времен. До наших дней дошли некоторые его прижизненные портреты. На одном из них, голландской гравюре на меди, он изображен щеголем с маленькими усиками, в завитом парике, разодетым как франт. Внизу подпись: «Джон Морган, родился в графстве Уэльс в Англии. Пиратский генерал на Ямайке». Это изображение Рыжего красуется на титульном листе одной книги о морском разбое, изданной в 1678 году голландцем Эксквемелином, бывшим корсарским лекарем [02] . Морган, сын зажиточного арендатора, молодым матросом попал в Вест-Индию, где примкнул к флибустьерам, состоявшим под началом его земляка Мэнсфилда. Этот иссеченный шрамами вояка стал вскоре относиться к смышленому новичку, как к сыну. Еще при жизни Мэнсфилд, хворавший после тяжелого ранения, назначил Моргана своим преемником. Корсары не разочаровались в новом предводителе. Его боевая сноровка, врожденный ум и энергия как бы предопределили ему роль главаря. За свое боевое счастье он заслужил репутацию непобедимого. Действительно, ни в одном бою Морган не был ранен, хотя постоянно принимал участие в сражениях и был страшен в ярости, с которой обрушивался на атакуемых. Впоследствии английский королевский дом возвел его в дворянство, назначил губернатором Ямайки и обязал бороться… с бесчинствами морских разбойников – пример необычайно реалистической политики английской короны в отношении использования выдающихся личностей. Морган выдвинул новый для карибского пиратства стратегический принцип: переход от каперства на кораблях к нападению на укрепленные пункты на берегу. Незначительные действия на берегу предпринимались некоторыми корсарами и прежде. Но теперь атаковывались не только слабо укрепленные пункты, где испанские солдать с готовностью поднимали белый флаг при первых мушкетных выстрелах, но и довольно крупные города. «Там где испанцы сопротивляются, есть чем поживиться. Наиболее укрепленные пункты – самые богатые». Это основно правило Моргана даже его отнюдь не изнеженным сообщникам казалось по меньшей мере самоубийством. В конце концов контингент флибустьеров был все-таки весьма ограничен. Многие недоумевали: как можно предпринимать какие-либо действия против превосходящих сил целых гарнизонов и хорошо укрепленных городов? Чтобы набрать достаточное количество людей, Морган выработал план, по которому конечная цель похода – захват Панамы – должна была до последнего момента оставаться тайной даже для близких к нему людей. Только этим могла быть обеспечена гарантия того, что испанцы ничего не вызнают о его намерениях. Бросок Моргана на Панаму был не просто пиратским налетом, а военной кампанией. Собрав флот из 37 больших кораблей (единственный случай в истории пиратства), Морган вышел в море. Адмиральский корабль нес восемь парусов и имел 32 пушки. Две тысячи готовых на все парней, не считая корабельной команды, шли вместе с Морганом на грандиознейшую в истории пиратства авантюру. Город Панама был конечным портом испанского тихоокеанского флота, предназначенного для перевозки ценностей. Сюда стекались золото и серебро инков со всего Перу, а отсюда караваны мулов, навьюченных драгоценным грузом, посылались в направлении Пуэрто-Белло, который находился на восточной стороне перешейка. Здесь слитки благородных металлов перегружались в трюмы кораблей испанского трансатлантического флота. Транспортировка по этому пути была значительно короче, а главное, безопаснее, чем вокруг Южной Америки. Но и Моргана тоже ничто не вынуждало огибать мыс Горн для достижения Тихоокеанского побережья Центральной Америки. 18 января 1671 года корсары высадились на берег в гавани Сан-Лоренсо и начали марш на Панаму. Чтобы взять с собой как можно больше боеприпасов, продовольствие решено было не брать, а реквизировать его в деревнях по мере продвижения вперед. Испанцы, проведавшие о намерениях флибустьеров, применили стратегию выжженной земли. Даже несозревшие фрукты в садах были оборваны и уничтожены. Таким образом, знаменитый поход корсаров через перешеек на Панаму превратился в голодный марш. Единственной отрадой этой разноплеменной братии был оставленный испанцами табак, которым они, мучимые голодом, и утешались сверх всякой меры. Тяготы и лишения стали еще невыносимее, когда дорога затерялась в болотных трясинах сельвы. В пищу пошла трава, листья и корни. В качестве мясного приварка использовались кожаные ремни и сумки, которые размачивались, размягчались на камнях и затем поджаривались. Нередко на пути флибустьеров оказывались засады индейцев, откуда на них сыпался град стрел. Они же не могли ответить выстрелами, так как берегли боеприпасы. На восьмой день марша измученные люди увидели Тихий океан и башни Панамы. Накануне изголодавшиеся корсары напали на стадо коров и, не желая выдать себя дымом костров, сжевали мясо убитых животных в сыром виде. Утром, 27 января 1671 года Рыжий отдал распоряжение о штурме Панамы. Против флибустьеров был выставлен сильный отряд пехоты и кавалерии. Завязалась двухдневная перестрелка, в которой снайперы Моргана одержали верх. Они расположили свои посты в наиболее удобных для обстрела местах. Каждый стрелок имел наготове десять ружей, которые сразу же после выстрела заряжали его товарищи. Выстрелы гремели, как барабанная дробь. Дождь не знающих промаха пуль обрушился на испанцев. Понеся тяжелые потери, они вынуждены были в конце концов обратиться в бегство. Конечно, штурм города стоил жертв и нападающей стороне. Однако психологически победа Моргана была предрешена еще в день первого сражения в открытом поле. Перед вступлением в этот богатый город Морган запретил своим людям пить там вино из опасения, что оно может быть отравлено. Но это была всего лишь уловка хитроумного главаря корсаров: повальная пьянка его головорезов могла бы позволить испанцам организоваться для ответного удара. В последующие дни флибустьеры занялись грабежом и доставкой пленных. Но самые богатые жители Панамы успели своевременно укрыться на прибрежных островах, а большинство кораблей, остававшихся в гавани, испанцы затопили. Это привело Моргана в такую ярость, что он приказал сжечь город дотла. Только через четыре недели был объявлен приказ об уходе из жестоко наказанного города. Многих пленных увели с собой с целью получения выкупа. Когда пираты добрались наконец до своих кораблей, Морган велел собрать всю добычу воедино. Для этой цели он учинил поголовный обыск. Чтобы предупредить недовольство по поводу такого необычного мероприятия, он приказал контролерам обыскать себя первым. Старый конокрадский трюк привел к желаемому психологическому эффекту. Перед дележом добычи, назначенным на следующий день, Морган забрал себе львиную долю, вместе с некоторыми приближенными тайком поднялся на свой флагманский корабль – и был таков. Позднее, когда Панама уже отстроилась заново, пираты еще несколько раз объявлялись близ города, но довольствовались только захватом торговых судов. Заключительным аккордом карибского морского разбоя было появление двух корсаров-женщин: Мери Рид и Энни Бонни, о которых историк Архенгольц в своей «Истории флибустьеров» пишет: «Они присоединились к морским разбойникам не в качестве гулящих девок и не в мужском обличье, а как истинные товарищи по разбою – в женских кофтах и в матросских штанах, с развевающимися волосами, с саблями на перевязях. На груди они носили пистолеты, засунув их под сабельную перевязь, а боевой топор, наподобие тех, что были у воинов в средневековой Англии, завершал их снаряжение». В жестокости обе эти морские амазонки, по-видимому, не уступали корсарам-мужчинам: они щадили только хорошо сложенных юношей. В 1720 году обе валькирии вместе со своим разбойничьим кораблем попали в западню. Мужская часть экипажа закончила свой путь на виселице, а обе дамы сумели выскользнуть из петли, так как законом была запрещена смертная казнь для беременных. Встречались, однако, среди морских разбойников и такие исключения, как Уильям Дампир, в чьем лице мир потерял исследователя, ученого и первооткрывателя. Семнадцати лет он нанялся на английский парусник. В 1679 году двадцатисемилетний Дампир примкнул к карибским «береговым братьям» и под командой таких корсаров, как Девис и Сван, постепенно выбился во флибустьерские капитаны. В этом качестве он на своем корабле покинул Карибское море и пустился в кругосветное плавание. Никогда не участвовал он в пирушках своей команды по случаю каперских побед. Его свободное время было заполнено изучением природы, наблюдениями за распределением ветров и течений в океане и описаниями исследований. Складывается впечатление, что морским разбоем он занимался лишь для того, чтобы обеспечить себе средства к существованию и удовлетворить жажду к открытиям и науке. Когда в 1691 году он пришел в Плимут, самым дорогим сокровищем на его корабле было не золото и не серебро. Это был его морской дневник. Используя свои путевые записи, Дампир развил в последующие годы оживленную литературную деятельность. Незадолго перед сменой столетий он вызвал интерес несколькими своими книгами, особенно «Новым путешествием вокруг света» [03] . Вслед за этим он выпустил еще одну книгу о путешествиях и исследование о ветрах и течениях, к которым прилагались его собственноручные рисунки и навигационная карта, выполненные с поразительной для того времени осведомленностью. Этой работой ему удалось привлечь к себе внимание английских ученых. Пользуясь возникшими таким образом связями, он сумел добыть себе корабль и каперский патент, чтобы снова идти дорогой открытий. В конце XVII столетия он крейсировал в южной части Тихого океана. У берегов Новой Гвинеи он открыл проход из Тихого океана к Молуккским островам, который по сей день носит название пролива Дампир. Остров Новая Британия и архипелаг Дампир (у западных берегов Австралии) – также его открытия. На обратном пути возле острова Вознесения в Атлантике он потерпел кораблекрушение, но сумел добраться до скалистого берега на спасательной шлюпке. И снова этот необычный исследователь, дилетант с «Веселым Роджером» на мачте, последовал зову моря. В начале XVIII века он с двумя кораблями находился в Южных морях. В 1708 году, когда Вуд Роджерс отправился в кругосветное плавание, его корабли вел Дампир. Во время этого похода и был снят с одного из островов Хуан-Фернандес Александр Селкирк – герой «робинзонады» [04] . С тех пор как появились пираты, людскую фантазию волновали не только их дерзкие дела, но и нечто другое. По традиции корсары после грабежа должны были складывать всю добычу в общую кучу для справедливого дележа. Но кое-кто утаивал наиболее лакомые кусочки, чтобы спустя некоторое время воспользоваться ими в одиночку. Так поступали не только рядовые пираты. Корсарские главари, которым полагалась большая часть добычи, тоже частенько не гнушались обсчетом своих сообщников. Тайники для сокровищ пираты устраивали на уединенных островах, надеясь впоследствии туда вернуться. Однако чаще всего тайну клада корсар уносил с собой в могилу: ведь лишь не многие из этих висельников умирали естественной смертью. Правда, до последующих поколений иногда доходили какие-то пожелтевшие зашифрованные эскизы местоположения пиратских сокровищ, но найти что-либо с их помощью удавалось крайне редко. И все же слухи о пиратских кладах, таящихся на различных островах, не давали покоя многим людям с богатой фантазией и пустым кошельком. Американец Кофмен после годичного изучения старых документов, находящихся в библиотеках, архивах и частных коллекциях, составил атлас сокровищ. Из 5 тысяч красных кружков, отмечающих предполагаемые места пиратских тайников, три пятых приходятся на район Карибского моря. Американский юрист по фамилии Одам, вдохновленный массовым развитием у туристов Флориды хобби кла-доискательства, составил еще более подробную карту сокровищ, ограниченную, правда, шельфом Мексиканского залива близ Флориды. И хотя данные этой карты основаны только на предположениях, созерцание ее чрезвычайно будоражит фантазию многих любителей изучения истории подобным способом. Исполненная в сочных тонах карта усеяна изображениями черепов, старинных подзорных труб, якорей, сундуков, заржавленных пистолетов и мушкетов, абордажных сабель, бочек, пузатых бутылок и старинных монет. На полях – выдержанные в стиле старинных гравюр сцены из беспокойной жизни флибустьеров, превративших некогда эти воды в подлинную зону риска. Ключ к поискам дают отмеченные крестиком предполагаемые места захоронения сокровищ и соответствующие комментарии. Вот, например, одно из таких пояснений: «На этом острове зарыты сокровища пирата Джона Рекхема, повешенного в Порт-Ройяле. Клад состоит из золотых слитков и испанских дублонов и оценивается в два миллиона долларов». А рядом с другим крестиком обозначено: «Здесь спрятаны сокровища пирата Эдварда Тича, известного под кличкой Черная Борода». В этой описи морские боевые петухи, в числе которых упоминаются Билли Хромоногий (Уильям Роджер), Черный Цезарь (Гаспарелла), Лафит, Боулз, Лабюз, Гомес и Морган, спускаются с виселиц, на сей раз – чтобы послужить делу приманки иностранных туристов из Майами, Палм-Бич и других курортов. Все новые авантюристы отправлялись на поиски пиратских кладов. Кое-кто из них не вернулся обратно, потерпев крушение или предпочитая вынырнуть в другой части света. Сцены, показанные Стивенсоном в «Острове сокровищ», разыгрывались наяву. Особая роль в этих поисках принадлежит острову Кокос, расположенному у Тихоокеанского побережья Коста-Рики. Там до сих пор витают тени пиратов. Каждая бухта, каждый мыс на этом острове носит имя пирата. Остров Кокос обладает поразительным свойством – скрываться в туманной дали от взоров проходящих мимо мореплавателей. Дело доходило до того, что в совсем еще недавние времена навигаторы яростно спорили между собой, существует ли он вообще. Впервые Кокос был обнаружен, по-видимому, корсарами, которые, естественно, держали свое открытие в строгой тайне. Кстати, в Индийском океане имеется группа островов того же названия. Они также служили прибежищем морским разбойникам. И все же принадлежащий ныне Коста-Рике остров Кокос был отмечен уже на карте Деслина, относящейся к 1541 году. Правда, данные о его широте и долготе не соответствовали истине. Дефект этот характерен и для более поздних карт. Во всяком случае отыскать Кокос по данным этих карт было невозможно. Длина острова всего пять с половиной километров. Меж двух гор, занимающих почти весь остров, лежит ущелье с густо заросшими крутыми склонами. Чтобы проникнуть в глубь острова, необходимо пройти вдоль бегущего там ручья по обкатанной гальке. Деревья растут так густо, что их кроны переплелись между собой, и солнечные лучи почти не попадают на влажную почву. Если на острове Пасхи уже открыт первоклассный отель и имеется даже аэродром, то на Кокосе, четыре пятых которого занимают горы, жителей нет совсем. Единственные обитатели этого затерянного тихоокеанского острова – бабочки, морские птицы да завезенные сюда моряками крысы и одичавшие кошки. В прежние времена этот остров посещали странные гости: одни закапывали сокровища, другие их разыскивали. Первыми на Кокос высадились корсары. После разбойничьих походов они должны были спрятать свою добычу, поскольку испанские военные корабли почти всегда отрезали им обратный путь в Вест-Индию через Магелланов пролив или вокруг мыса Горн. Правда, кроме этого пути был еще один – по примеру Френсиса Дрейка – под парусами вокруг света через Тихий, Индийский и Атлантический океаны. Однако перспектива такого плавания у многих корсаров не вызывала большого восторга. Несмотря на строжайшие меры по сохранению тайны местонахождения пиратских кладов, при численности экипажей в сто и более человек кое-какие сведения об этом все же просачивались. Так, один флибустьер из пиратской группы Девиса, попав в плен, выдал тайну острова Кокос. Правда, судьи сочли это уловкой кандидата в покойники, имеющей целью оттянуть срок отправки на виселицу. Тем не менее известно, что сам Девис купил себе амнистию за весьма значительную сумму и остаток своей жизни прожил вполне обеспеченным человеком. Многое свидетельствует о том, что на Кокосе зарыл свои сокровища не один пират. Во всяком случае земля этого острова скрывает еще немало тайн. Когда в первой четверти прошлого века Сан-Мартин [05] со своими повстанцами шел на столицу Перу, верноподданные испанского короля с лихорадочной поспешностью грузили все драгоценности на корабли, чтобы отправить их в Испанию. Для транспортировки груза среди прочих кораблей была зафрахтована английская шхуна, находившаяся в Кальяо. Имея на борту такие ценности, английский капитан решил ими завладеть. Он приказал сбросить за борт испанский караул, отделился от остальных кораблей и взял курс на Кокос. Там основной груз – распятия, кадила, детали алтаря и сосуды для причастия – был спрятан. Члены команды разделили между собой и взяли на корабль только те предметы, которые не могли служить уликой: выломанные драгоценные камни, брусочки золота, подсвечники. На обратном пути их настиг один из тех знаменитых тихоокеанских шквалов, которые неожиданно обрушиваются при ясном небе и проносятся со скоростью более ста километров в час. Шхуна не выдержала битвы со стихией и затонула. Капитану удалось спастись. Он добрался до Канады и поселился там. Через несколько лет, убедившись, что ему не грозит разоблачение, он обзавелся бригом и отправился за спрятанными сокровищами. В пути он начал сомневаться в команде и решил, что на Кокос он высадится один на шлюпке, а затем, взяв с собой лишь небольшие по размеру, хорошо упакованные драгоценности, незаметно ночью вернется на корабль. Делиться с экипажем еще раз он не желал. Однако на обратном пути шлюпка капитана попала в предательское течение, затянувшее ее в водоворот, и перевернулась. Его крики о помощи услышал только вахтенный. Он всматривался в ночную темноту, пытаясь обнаружить терпящего бедствие, но тщетно… Позднее в Канаде среди вещей погибшего нашли старую, пожелтевшую карту с таинственными знаками. Наследники увезли ее в Австралию, где она и по сей день хранится в морском клубе в Сиднее. Все новые и новые кладоискатели пытают на Кокосе свою судьбу, составляя конкуренцию друг другу. Одна из самых недавних экспедиций на Кокос была предпринята тремя французами. Они пришли на небольшой крейсерской яхте, вооруженные старой, пожелтевшей картой с характерными крестообразными отметками некоторых пунктов. Следуя этим указаниям, они отыскали грот, однако вход в него находился под водой. Снова оправдалась пословица: «Золото искать – себя потерять». Лодка с кладоискателями перевернулась, и двое из них, писатели Протелли и Шарлье, утонули. В живых остался лишь спелеолог Вернье. Несчастье излечило его от кладоискательской лихорадки, и он покинул остров. Вообще поиски золота чаще всего приносили разочарование. Еще Колумба, Картье и Фробишера осыпали ядовитыми насмешками за то, что они привезли домой золотую калийную обманку, считая ее золотой рудой. Когда англичане и французы отобрали у испанцев некоторые их островные владения в Карибском море, пиратство там стало затихать. Центр тяжести морского разбоя переместился в Юго-Восточную Азию. Малайцы и китайцы еще во времена арабской мировой торговой империи нападали на купеческие парусники, а позднее стали «стричь шерсть» с португальцев. Когда эти времена миновали, китайские пираты переключились на другую разновидность разбоя – опиумные операции. В первой половине XIX века в Восточной Азии процветала торговля опиумом. Английские и американские клиперы набивали в Персидском заливе трюмы курительным зельем и выгружали его в Китае. Это был незаконный ввоз, контрабанда, и задача пиратов, выслеживающих нагруженные опиумом клиперы, значительно облегчалась тем, что власти не вмешивались в их дуэль с нарушителями закона. Более того, если члены экипажа пострадавшего от пиратов или выброшенного на берег клипера оказывались на китайской территории, они попадали из огня да в полымя. Местные власти сажали их в тюрьму, пытали, иногда даже казнили. В столкновениях между опиумными контрабандистами и пиратами при нормальной ветровой обстановке первые почти всегда выходили победителями: их клиперы значительно превосходили неуклюжие пиратские джонки в скорости и маневренности, да и вооружены они были значительно сильнее. Однако положение менялось, если на тропическом участке опиумного маршрута, особенно в Малаккском проливе, спадал ветер. При таких обстоятельствах в 1842 году был захвачен пиратской джонкой клипер «Мейвис». А о судьбе «Христиании», вышедшей из Макао в Бомбей, стало известно лишь спустя два года, когда в Шанхае вынесли на базар для продажи хронометр и секстан с этого судна. В руки морских мародеров попали 150 тысяч серебряных долларов. Клиперы «Омега» и «Каролина» были атакованы и захвачены несколькими джонками, на которых находились около 600 вооруженных до зубов пиратов, прямо на якорной стоянке на рейде Фучжоу. Из экипажей обоих кораблей в живых не осталось никого. Распаленные жаждой наживы, которую сулил захват клиперов, пираты становились безумно храбрыми. Но не всегда их расчеты оправдывались. Однажды, когда «Эсмеральду» попыталась остановить черная джонка, вооруженная пушками, снятыми с четырех клиперов, капитан взял курс прямо на пиратское судно. Таран рассек джонку пополам, и она затонула через несколько минут. Уже давно исчезло корсарство, но в старинных морских песнях – шэнти – оно живет и поныне. Очень популярна на палубах парусников была шэнти о флибустьерском капитане Кидде, повешенном в 1701 году. Она называлась «Оh, my name is Captain Kidd». «О, мое имя капитан Кидд, и я иду под парусами… Наделал я много скверных дел. И божьи заповеди я преступил, когда я шел под парусами. О, я прикончил Уильяма Мура… И оставил его лежать в кровавой луже за много лиг от берега, когда я шел под парусами» и так далее. Эта шэнти была в свое время настолько популярна, что ее распевали моряки многих стран. Вот, например, один из вариантов этой шэнти, правдиво рисующей картину времен пиратских бесчинств на всех морях мира. Мое имя – Уильям Кидд, Ставьте парус, ставьте парус. Рядом черт со мной стоит, абордажный нож блестит. Ставьте парус! Дым от залпов, словно шлейф. Ставьте парус, ставьте парус. Я свищу: ложитесь в дрейф, открывайте сами сейф! Ставьте парус! Никнут вражьи вымпела. Ставьте парус, ставьте парус. Нас с купцами смерть свела. В пасть акулам их тела! Ставьте парус! На добычу я лихой. Ставьте парус, ставьте парус. Льется золото рекой. Краше нет судьбы такой. Ставьте парус! Кидд принадлежит к выдающимся морским разбойникам. Он получил под команду вооруженный 34 пушками трехсоттонник под названием «Эдвенчер Гали» и вместе с ним королевский патент на каперство, повелевающий ему захватить действующих в Красном море пиратов Тью и Эвери, а также топить и брать в плен французские корабли. Кидд был преданным английской короне капитаном и стремился оправдать оказанное ему доверие, но удача целый год отворачивалась от него. В команде назревал бунт. Кидд уложил на месте зачинщика бунта – старшину комендоров Мура и восстановил тем самым порядок на корабле. После этого кровавого инцидента, уступая требованиям своего разбойного экипажа, Кидд заявил, что будет брать на абордаж и другие корабли помимо указанных в каперском пакете. К этому вынуждало Кидда и плохое состояние его корабля, имеющего многочисленные течи. Первый же захваченный им парусник «Куидей Мерчент» был использован Киддом для продолжения каперства. Аппетит приходит во время еды: Кидд стал пускаться в погоню за любым кораблем, показавшимся на горизонте, невзирая на его флаг. Между тем о его самочинных действиях стало известно в Лондоне и Нью-Йорке. Выпущенный на каперство, как козел в огород, капитан вошел в списки разыскиваемых и заранее осужденных пиратов. Узнав об этом, Кидд принял решение зарыть значительную часть своей добычи на необитаемом острове. В Нью-Йорке, куда он явился, чтобы навестить семью, Кидд был схвачен, закован в цепи и после двухлетнего предварительного заключения повешен. Существует целая пиратская лирика. Ведь мрачные страсти, доставшиеся нам в наследство от далеких предков, всегда волнуют воображение человека. Этим кормились целые поколения уличных певцов. Так и представляешь себе пестрые, обагренные кровью холсты, служившие декорациями при исполнении такой, к примеру, песни о «Братьях-витальерах» [06] : Штёртебекер и Гед Михель вместе всегда лихо режут килями морские волны. Но, как видно, господь отвернулся от них и стыдом лишь их трюмы полны. И сказал Штёртебекер: «Черт побери! Все моря мы на западе знаем. Поплыли! Там купчишки монетой и добрым вином нам свой счет оплатить забыли». Или: Жан Барт, Жан Барт, Куда взял старт? Туда и обратно, Возьмем все бесплатно. Возьмем без покупки Из золота кубки, Английские пинты, Голландские кринты, Испанские вина. Гуляй, морячина! Все об одном и том же: о золоте, серебре и прочей добыче! Тот, кто однажды встал на путь разбоя, уже не мог остановиться и продолжал идти, хладнокровно рискуя и постоянно ощущая под ногами зыбкие подмостки виселицы. Но встречались и такие пираты, чьими действиями руководили не низменные разбойничьи инстинкты, а своеобразная философия. Морским рыцарем без страха и упрека был Чарльз Белами. Однажды, как утверждает английский историк корсарства Джонсон, он следующим образом отчитал капитана абордированного купеческого судна: «Годдем! Как и все другие, наказанные нами, вы управляетесь законом, который богачи придумали для собственной безопасности. Эти трусливые собачьи души не имеют смелости каким-либо иным способом защитить то, что они мошеннически нахапали. Проклятья и кровь на имуществе этих продувных бестий. Между нами единственное различие: они обирают бедняков под покровительством закона, не так ли? А мы грабим богатых, рассчитывая только на свою храбрость». Глава четвертая МОРЕ И ВИСЕЛИЦА ЛЮБОГО ПРИМУТ Баллада о великих мятежах на море …Команда ярится – устала команда. Шепчутся: Черту ввязались в попутчики. Дома плохо? И стол и кровать. Знаем мы эти жидовские штучки – разные Америки закрывать и открывать!» За капитаном ходят по пятам. «Вернись! – говорят, играют мушкой. – Какой ты ни есть капитан –раскапитан, а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой». Лазит Коломб на брамсель с фока, глаза аж навыкате, исхудал лицом; пустился вовсю: придумал фокус со знаменитым Колумбовым яйцом. Что яйцо? — игрушка на день. И день не оттянешь у жизни-воровки. Галдит команда, на Коломба глядя: «Крепка петля из генуэзской веревки…» В. Маяковский. «Христофор Коломб» В начале декабря 1787 года корабль его величества «Баунти», вооруженный транспорт британского военно-морского флота, покинул гавань Спитхэд. Он должен был погрузить на Таити саженцы хлебного дерева – истинного древа жизни обитателей Южных морей – и доставить их в Вест-Индию для обеспечения пищей черных рабов. Командовал кораблем Уильям Блай, свирепейший из капитанов, которых когда-либо качало море на своих волнах. За короткое время он сделался самым ненавистным человеком на корабле. И не только за то, что буквально тиранил команду. Была и другая причина: перед выходом в море Блай разбазарил около трети матросского продовольственного содержания, и люди во время плавания стали голодать. Матросский кошт на британских военных кораблях и без того был настолько плох, что нередко матросы его величества перебегали на американский флот. А на «Баунти» солонина в бочках была еще и с недовесом. В довершение всего вместо свинины или говядины бочки были наполнены кониной. Алчный капитан выгадывал, таким образом, не только на количестве, но и на качестве мяса. Как свидетельствовали опубликованные впоследствии дневники статс-секретаря Адмиралтейства при Карле II Самюэля Пеписа, английский военный флот был насквозь пропитан коррупцией. А тут еще и скотское обращение с людьми! Блай не щадил ни кадет, ни офицеров. Не проходило недели, когда бы команду не выстраивали на палубе для наказания проштрафившихся. Так при крайнем недовольстве экипажа прошла первая часть плавания. Лишь на Таити, где предстояла погрузка саженцев и где Блай при встрече с вождем местного племени выдал себя за сына Кука, он немного отпустил поводья. Мстительное настроение команды временно улеглось. На этом райском острове среди изобилия плодов, рядом с грациозными женщинами можно, как по мановению волшебной палочки, забыть о прошлом, настоящем и будущем. Скоро каждый матрос завел здесь себе милую. Тем печальнее было пробуждение от чар, когда во время дальнейшего плавания Блай повел себя еще более жестоко по отношению к команде. После очередного, чрезвычайно унизительного для себя столкновения с капитаном молодой лейтенант по имени Флетчер Крисчен принял роковое решение – любой ценой отомстить за попрание своего человеческого достоинства. Склонив на свою сторону часть экипажа, что при назревавшем бунте сделать было нетрудно, он вместе с матросом Томасом Баркитом утром 28 апреля 1789 года ворвался к капитану в каюту и арестовал его. Тем временем другие заговорщики заставили немногих матросов, не пожелавших из страха перед виселицей примкнуть к мятежу, спуститься в буксируемый за кораблем барказ [01] . За ними туда же проводили и капитана. Все было разыграно в считанные минуты. Мятежники снабдили высаженных продовольствием и дали им четыре короткие сабли. Еще четверть часа шлюпка оставалась на буксире у «Баунти». На юте собрались новые хозяева корабля. Они осыпали Блая проклятьями и издевательствами. Потом обрубили буксирный конец. Флетчер Крисчен, используя весь свой авторитет, с трудом добился, чтобы Блай не был повешен озлобленным экипажем. И теперь он вынужден был отобрать ружья у нескольких парней, пытавшихся застрелить ненавистного человека. Несмотря на жестокий характер, моряком Блай был отличным. Лишь один человек погиб в пути. Всех остальных вынужденных участников этой тихоокеанской одиссеи он сумел, хоть и истощенными, измученными и больными, но живыми, доставить до Зондских островов. На своем пути им приходилось обходить острова, населенные каннибалами, поскольку огнестрельного оружия у них не было. Они выбирали между возможностью умереть от голода и опасностью самим быть съеденными. Люди, высаженные с «Баунти», попали на своем открытом барказе в полосу затяжных, не прекращающихся ни днем ни ночью ливней. Вот как описывают их странствия по океану британские морские офицеры и романисты Норд-хоуф и Хелл: «Мы вычерпывали воду с отчаянием обреченных на гибель… Это была дождевая, пресная вода, о которой затерянные среди морской пустыни моряки давно понапрасну молили небо запекшимися, почерневшими губами. И мы вынуждены были выплескивать ее за борт. Черпаками, кокосовыми скорлупками, шляпами и просто голыми руками. Ведь эта бесценная влага, которую лишь накануне капитан отмерял нам чайной ложкой, теперь грозила нам гибелью». Неистовствующая стихия швыряла барказ, как на качелях, валила на борт. Полуживые от голода, едва прикрытые лохмотьями истлевшей одежды, люди из последних сил вцеплялись в планширь, не желая оказаться за бортом. Большинство из них не могло уже сидеть на банках. Они, скрючившись, лежали прямо на днище барказа. Лишь через 41 день закончилось это плавание между жизнью и смертью. Не все больные смогли на Яве прийти в себя после перенесенных лишений. Многих там и зарыли. На этом драматическое путешествие для восемнадцати человек из экипажа «Баунти» закончилось. Мятежный корабль после высадки капитана Блая сначала вернулся на Таити. Многие моряки сыграли свадьбы с островитянками и остались на этом «острове, рожденном из грез», невзирая на опасность быть обнаруженными в недалеком будущем английскими кораблями, которые часто сюда заходили. Так и случилось. Розыскная команда, прибывшая с одним английским бригом, схватила их. На пути в Англию корабль с пленниками налетел на риф. Среди немногих спасшихся оказались, как нарочно, все люди с «Баунти». Снова подтвердилась старая морская пословица: «Кому быть повешенным, тот не утонет». Но не все мятежники остались тогда на Таити. Девять человек, опасавшихся за свою безопасность, не стали дожидаться прихода злосчастного брига, и в августе 1789 года «Баунти» покинул Таити. Вместе с ними ушли двенадцать таитянок и шесть полинезийцев. Все они, исключая троих англичан среднего возраста, были молодыми, сильными людьми. Большинству женщин не было и шестнадцати. Они не представляли себе, что на одном из необитаемых островов судьбой им уготовано стать родоначальницами новой смешанной расы. На борту «Баунти», как на Ноевом ковчеге, находилось множество всевозможной живности: бык, корова, свиньи, козы, собаки, куры. Этому кораблю не суждено было больше заходить в гавани. Он должен был доставить своих пассажиров и экипаж на укромный необитаемый остров и на том навсегда закончить свою службу. Так распорядился Флетчер Крисчен. Его целью был Питкэрн – остров, открытый Картеретом в 1767 году. Этот остров, представляющий собой вершину подводного вулкана, труднодоступен из-за многочисленных рифов и стремительных течений. Попытка Картерета высадиться здесь на берег была тщетной. Данные Картерета о местонахождении Питкэрна оказались неверными, и «Баунти» удалось отыскать его лишь после четырехмесячного плавания вокруг да около в неисследованных водах. Из-за бешеного прибоя высадка на берег получилась чрезвычайно сложной и удалась только благодаря замечательному искусству рулевого Меттью Квинтала. Когда в конце концов «Баунти» бросил якорь в маленькой бухте, Флетчер Крисчен приказал разобрать корабль. Вся внутренняя обстановка была перенесена на берег. Палубная обшивка и надстройки превратились в блокгаузы. Окнами в них служили стекла иллюминаторов. Затем люди лихорадочно принялись за уничтожение всех следов, которые могли бы выдать их убежище. Корпус корабля, лишенный мачт и палуб, отбуксировали из бухты, просверлили в нем дыры и подожгли. Место затопления оказалось мелким, и некоторое время из воды еще торчала корма. Лишь волны разыгравшегося вскоре шторма утащили «Баунти» на глубину. Это было началом одной из самых нашумевших трагедий на Тихом океане. Неприступность вулканического острова, расположенного на полпути из Южной Америки в Новую Зеландию, обеспечивала беглецам защиту от британских розыскных кораблей, но никто не мог защитить их от собственных страстей. Прекрасный, удобный для жизни, плодородный остров, который мог бы стать раем для своих новых сынов и дочерей, стал ареной жесточайшего самоистребления. Борьба из-за женщин, оказавшихся в меньшинстве, распаляла мужские сердца. Полинезийцы, пришедшие на Питкэрн вместе с мятежниками, не стерпели унижений со стороны некоторых англичан и перебили половину белых. Оставшиеся в живых устроили в отместку кровавую баню полинезийцам. После победы началась повальная пьянка, которая привела к тому, что вскоре в живых осталось всего несколько мужчин. Для всего мира судьба «Баунти» долго оставалась загадкой. Многочисленные поисковые корабли понапрасну прочесывали Тихий океан по всем румбам розы ветров. В 1808 году американский фрегат «Топаз» охотился за тюленями и случайно обнаружил Питкэрн. На остров послали шлюпку. Капитан Фоулджер и его унтер-офицер нашли там лишь одного дожившего до той поры участника мятежа. Он жил в обществе таитянок и восемнадцати выросших тем временем детей. В 1814 году на остров для расследования дела пришли два английских фрегата. Процветающая коммуна, созданная потомками мятежников, произвела на судей сильнейшее впечатление. Единственный оставшийся в живых член экипажа «Баунти», совершенно седой к тому времени, исполнял обязанности учителя. Он был отпущен с миром, и фрегаты ушли назад. И поныне еще живут потомки Флетчера Крисчена и его спутников на острове, давшем приют и убежище их несчастливым прародителям. Ограниченность территории, быстрый рост численности населения заставили часть островитян переселиться в 1856 году на остров Норфолк. Подобные переселения повторялись в течение десятилетий, и ныне потомки мятежников «Баунти» живут на многих островах Океании. Один из потомков Флетчера Крисчена в течение ряда лет руководит профсоюзом докеров в Сиднее. На Питкэрне в настоящее время живут 160 человек, о которых в «Пасифик Айлэнд Йербук» говорится: «В последние годы там побывало много специалистов. Все они единодушно сошлись во мнении, что жители острова – чистый, порядочный, крепкий телом и душой народ». Сейчас на Питкэрне лишь три семьи носят фамилии мятежников «Баунти». Это потомки Крисчена, Мак-Койя и Янга. Однако выяснить доподлинно, чья именно кровь течет в жилах каждого из потомков, не представляется возможным, поскольку моральное падение первых поселенцев Питкэрна привело к прекращению брачных отношений. А когда горстка мужчин убавилась до четырех человек, эти последние могикане были объявлены общим достоянием двенадцати таитянок. Один из Мак-Койев, по имени Флойд, служит в наши дни полицейским, единственным на Питкэрне. Его предок был матросом на «Баунти» и принадлежал к зачинщикам мятежа. Позднее именно по его вине распалось их маленькое сообщество. В детстве он был отдан в ученики на винокурню, где изготовляли доброе шотландское виски. Когда из последней бочки рома с «Баунти» нельзя уже было выжать ни капли, Мак-Кой тайком соорудил в одной отдаленной лощине простенький самогонный аппарат и стал гнать из перебродивших фруктов и кореньев пахнущую дымком сивуху. Сперва он напивался в одиночку. Потом посвятил в свою тайну приятелей. В конце концов оставшиеся в живых после «гражданской войны» на острове мужчины стали закатывать вместе с некоторыми женщинами целые алкогольные оргии, и пили до тех пор, пока не затрещали по всем швам последние остатки порядка. Сам Мак-Кой впоследствии в припадке помешательства покончил с собой. Его потомок Флойд знает обо всем этом. Он давно интересуется всем, что вышло в мире о трагедии «Баунти», и собрал обширную библиотеку по этой теме. Как реликвия у него сохранился топор и наковальня с «корабля без гавани». И в других семьях берегут кое-какие мелочи, напоминающие о полных драматизма днях возникновения их смешанной расы. Однако на острове уцелели лишь немногие вещи. Штурвальное колесо с «Баунти» или, вернее, то, что от него осталось, находится в музее в Сува на острове Фиджи. Другие реликвии исчезли в карманах охотников за сувенирами. Несколько лет назад у Питкэрна обнаружили якорь «Баунти» и части медной обшивки корпуса. Это были последние подарки Тихого океана людям в память о той эпопее. Мятеж на «Баунти» был не первым и не последним бунтом в истории мореплавания. К сожалению, не сохранилось никаких преданий о возмущениях рабов на античных или средневековых галерах. Об этом можно лишь догадываться. Первые отмеченные историей случаи неповиновения бака юту относятся к эпохе Великих географических открытий. Бартоломеу Диаш, стремившийся проложить путь в Индию, вынужден был из-за недовольства экипажа вернуться назад вскоре после прохождения мыса Доброй Надежды. Существует версия, будто на каравеллах Колумба во время первого путешествия в Новый Свет также возник мятеж. Однако следует заметить, что открытого мятежа там, видимо, не было. Иначе какой бы имело смысл адмиралу, неоднократно отмечавшему в своем бортовом журнале самые незначительные события, умолчать о таком чрезвычайном инциденте! Тем более что лицам, пославшим его, было отлично известно, с какими человеческими страстями ему придется считаться на этом пути в незнаемое и насколько сомнительны качества его экипажа, рекрутированного из каторжников и авантюристов. Колумб лишь единожды пишет в этой связи: «Люди жаловались на продолжительность путешествия и не желали идти дальше. Адмирал успокоил их, рассказав, какую пользу могут они извлечь из этого плавания». Впрочем, ему пришлось еще неоднократно прибегать к таким выступлениям, сочетающим в себе посулы и угрозы. Приближаясь к местам, где, по его расчетам, должна была открыться земля, адмирал сделался крайне нервным и даже по ночам то и дело, словно призрак, появлялся на баке, стараясь не спускать глаз с команды. В своем дневнике он записал, что в эти ночи не смог сомкнуть глаз. Опасался ли он за свою жизнь и не появлялись ли у него в связи с этим мысли о возвращении? Капитан Пинсон, подошедший однажды к «Санта-Марии» на своей каравелле на расстояние слышимости, знал, очевидно, о ропоте экипажа адмиральского корабля, потому что крикнул, обращаясь к Колумбу, но так, чтобы слышали все имеющие уши: «Удави их с полдюжины!» Первый большой мятеж во времена трансокеанских плаваний произошел на эскадре Магеллана. Его корабли пересекли Атлантику и, отыскивая проход в Тихий океан, продвигались все время на юг вдоль восточного побережья Южной Америки. При этом неоднократно случалось так, что принимаемая ими за долгожданный пролив глубоко вдающаяся в материк бухта оказывалась в действительности лишь устьем реки. Все дальше к северу оставался экватор. Становилось холоднее. К такому резкому изменению климата люди в своей легкой одежде подготовлены не были. Приближалась зима. Магеллан распорядился встать на зимовку близ порта Сан-Хулиан на патагонском побережье. Экипажи, состоящие исключительно из добровольцев и находившиеся в пути сравнительно недавно, отнюдь не настаивали на возвращении. Ведь до сих пор им не приходилось испытывать какие-либо тяготы в этом плавании. Раздражало их лишь предстоящее многомесячное пребывание в этом забытом богом, негостеприимном краю, тогда как они могли бы высадиться на берег раньше, в более ласковых широтах. Их недовольство в первую очередь было вызвано значительным сокращением дневной нормы пищи, введенным Магелланом с 31 марта 1520 года. Эту вынужденную меру он обосновывал тем, что теперь каждый сам имел возможность охотой и рыбной ловлей улучшить свой рацион. Однако дело вряд ли дошло бы до мятежа, если бы не интриги испанских капитанов, с первого часа плавания возненавидевших маленького, прихрамывающего португальца. Теперь им предоставлялся случай, используя недовольство экипажей, устранить презираемого ими докучливого командира эскадры. Поводом для мятежа заговорщикам послужил отказ команды повиноваться приказу Магеллана об обязательном участии в мессе на берегу 1 апреля 1520 года. За первым неповиновением вскоре последовало второе. В ночь с 1 на 2 апреля капитан корабля «Консепсьон» Хуан де Картахена во главе вооруженного отряда завладел кораблем «Сан-Антонио» и арестовал его капитана, державшего сторону Магеллана. Экипаж «Сан-Антонио» был обезоружен. Утро 2 апреля показало, что дела адмирала складываются неважно: три корабля из пяти, составлявших эскадру, были уже в руках бунтарей. Магеллан пустился на хитрость. Он послал преданного ему Эспиносу с несколькими вооруженными матросами на корабль капитана Луиса де Мендосы «Виктория» якобы для того, чтобы начать переговоры. Кичившиеся своей голубой кровью зачинщики мятежа были настолько самонадеянны, что не считали нужным соблюдать меры предосторожности. Эспиноса был принят мятежным капитаном с глазу на глаз. Когда Мендоса с издевкой потребовал безоговорочной капитуляции Магеллана, Эспиноса молниеносно выхватил спрятанный в рукаве стилет и всадил его Мен-досе в горло. Затем с окровавленным оружием в руках он выскочил из капитанской каюты и без всякого сопротивления захватил власть на «Виктории». За выполнение этого рискованного поручения Эспиноса был назначен капитаном «Виктории». Когда о происшедшем стало известно на других мятежных кораблях, их капитаны объявили тревогу и приказали привести в готовность оружие. Но видимо, они не были едины в своих действиях. В течение следующей ночи они не предприняли никаких решительных шагов. Магеллан воспользовался этим и блокировал своими тремя кораблями выход с якорной стоянки. Кто знает, как развивались бы события дальше, не сорвись «Сан-Антонио» в ту ночь с якоря. Незаметно для вахты корабль медленно сносило к выходу из бухты. Магеллан решил сначала, что это какая-то уловка, и немедленно изготовил свой корабль к бою. Однако вскоре ситуация разъяснилась. Когда «Сан-Антонио» оказался в непосредственной близости от адмиральского корабля, его без единого выстрела взяли на абордаж. Выполнить это оказалось нетрудно, поскольку экипаж «Сан-Антонио» и без того не находил особого удовольствия в подчинении «благородным» капитанам, руководившим мятежом. Теперь и главарю зачинщиков Хуану де Картахене, командиру корабля «Консепсьон», не оставалось ничего другого, как капитулировать. Так хитрость и счастливые обстоятельства помогли Магеллану навести порядок в эскадре. Теперь необходимо было для устрашения остальных строго наказать виновных, иначе следующий мятеж не заставил бы себя ждать. Ведь экспедиции впереди предстояли еще большие испытания и лишения, чем до сих пор. Заседание суда из этих соображений было начато устрашающим актом: перед всеми экипажами, выстроенными широким полукругом, был четвертован труп Мендосы. Эта смертная казнь после смерти не имела, конечно, никакого значения для давно уже бездыханного преступника. Но смысл этого широко практиковавшегося в те времена действа был в том, чтобы не дать наказанному воскреснуть при втором пришествии. Второй предводитель заговорщиков, Хуан де Картахена, по решению суда был высажен на берег (позднее «Сан-Антонио», дезертировавший из эскадры, снова взял его на борт). Такое сравнительно легкое наказание Картахены объясняется, видимо, его капитуляцией. Тем ужаснее была казнь капитана Гаспара де Квеса-ды. Магеллан не удовольствовался повешением его на рее флагманского корабля. Он заставил слугу Квесады, который был ему молочным братом, отрубить голову своему брату и господину. Лишь при этом условии слуге была дарована жизнь. Вся эта дьявольщина без промаха била в цель. Люди затаили дыхание, когда они поняли, что здесь происходит. Однако у них не было времени размышлять об этом: сорок человек, главным образом матросов, закованных в кандалы, уже тащили на эшафот. Среди них был и кормчий баск Хуан Себастьян Элькано, приведший впоследствии единственный уцелевший корабль эскадры на родину. Когда первый из них положил голову на плаху и палач занес уже меч для удара, вперед вышел Магеллан с поднятой рукой. Генерал-капитан обратился к присутствующим с короткой речью, в которой бичевал трусость и робость перед великими свершениями человечества. Затем он помиловал приговоренных к смерти: потребность в людях была огромная, каждый человек был на счету. Где бы он нашел им замену? Однако об этом он, естественно, умолчал. Зрители, глубоко тронутые этим судебным спектаклем, бурно выражали свое одобрение. С этого дня Магеллан стал для них своим, и горе тому, кто еще раз осмелился бы поднять на него руку! Эти примеры – свидетельство того, что раздоры на корабле могут возникать из-за довольно разнообразных причин. Однако и здесь в основном борьба идет за то же самое, за что борются труженики других профессий, – за лучшие условия труда и жизни и достойное человека обращение. В прежние времена, когда капитан во время дальнего плавания не имел связи с судовладельческой компанией, его власть была почти неограниченной. Вследствие этого во Франции его называли «maitre apres dieu» – «первый после бога». Но в этой сверхконцентрации власти заключалась всегда и опасность злоупотребления ею. Лишь немногие капитаны уважали в членах экипажа человеческое достоинство и были справедливы. Иные же своим произволом и корыстолюбием превращали жизнь экипажа на корабле в ад. Простой матрос был бессилен противостоять произволу капитана, поскольку за ослушание полагалось строгое наказание. Для защиты от злоупотреблений властью имелось только одно средство: подача жалобы задним числом, после возвращения корабля на родину. Однако суд, разбиравший заявления обиженных моряков в порту приписки, как правило, выносил решения в пользу капитана. Чаще же дело до суда вовсе не доходило, а заявления попадали прямо в корзину для бумаг. В 1828 году на «Мэри Рассел» появились первые признаки возмущения со стороны команды. Получив сведения об этом, капитан, атлетически сложенный мужчина, угрожая пистолетом, одного за другим заковал подозреваемых в заговоре в кандалы. После чего в мстительном угаре, подобно зверю, набросился на беззащитных и стал избивать их дубинкой, покуда семеро не перестали подавать признаков жизни. Когда впоследствии капитан был призван к ответу за свое злодеяние, ирландский суд, в котором шел процесс, оправдал его. Оправданием закончился и процесс капитана «Сомерса» – фрегата американского военного флота. Среди кадет этого корабля был сын военного министра США 40-х годов прошлого столетия, девятнадцатилетний романтически настроенный юноша, прочитавший уйму скверных приключенческих книг. Ему захотелось завладеть кораблем и начать полную приключений жизнь морского разбойника. Офицеров он собирался перебить, а матросов, отказавшихся принять участие в заговоре, высадить с корабля. Он успел посвятить в свой план нескольких матросов. Капитан фрегата, до которого дошли слухи об этом плане, сначала смотрел на все это, как на глупую мальчишескую выходку. Однако предосторожности ради он распорядился заковать кадета в кандалы. Но несколько дней спустя спокойствие, видимо, покинуло капитана. Он приказал заковать и тех, кто был посвящен в заговор, а офицеров собрал на совещание для принятия решения. Под его нажимом было решено, что трое главных обвиняемых заслуживают веревки, и приговор немедленно был приведен в исполнение. Когда «Сомерс» пришел в порт приписки и суд взялся за рассмотрение этого скандального дела, он вынес хотя и противоречивый, но вместе с тем знаменательный приговор: утверждения капитана о том, что немедленное приведение в исполнение приговора о смертной казни было вызвано непосредственной опасностью, угрожавшей кораблю, были отвергнуты и двадцать остальных заговорщиков освобождены. Тем не менее капитан не понес никакого наказания. Но мятежи на море поднимали не только экипажи. Их затевали порой пассажиры или даже «груз» (речь идет, конечно, о живом грузе!). Так, когда в 1841 году «Креол» со 135 неграми-рабами находился на пути в Нью-Орлеан, «груз» под руководством одного чернокожего, по имени Медисон Вашингтон, сумел освободиться. Экипаж был закован в цепи, и борцы за свободу взяли курс на Багамские острова, владения Британской империи. Англичане в то время уже преследовали работорговлю, и американцы так и не добились выдачи негров. Несколько лет спустя, в 1849 году, произвели сенсацию события на шхуне «Эмистед». На борту шхуны находились негры, привезенные из Африки и проданные в Гаване с аукциона. Теперь их везли на кубинские плантации по другую сторону острова. Среди рабов был некий Синк, уже вдохнувший однажды воздух свободы, но затем пойманный. Молодой африканец уговорил своих товарищей по несчастью с «Эмистеда» на восстание. В рукопашной схватке погибли капитан и кок. Остальные члены экипажа были заключены под стражу. Бунтари хотели взять курс на Африку, но не имели ни малейшего представления о навигации. Белый рулевой вызвался привести шхуну в полной сохранности в Западную Африку, если они сохранят жизнь всем остальным белым. Но он обманул мятежников и постепенно изменил курс с оста на норд-вест. После двухмесячной одиссеи шхуна была в конце концов захвачена американским фрегатом. Этот случай всколыхнул североамериканскую общественность и вызвал активное движение в защиту мужественного вождя мятежников и его товарищей, что вынудило суд сперва отклонить предложение о выдаче африканцев их хозяевам, а затем и вовсе оправдать их. Однако лишь в очень редких случаях восстания черных невольников проходили столь успешно. В известной истории бунта на «Таманго» события развивались в такой последовательности. Загнанные все вместе вниз, под квартердек [02] , невольники сумели освободиться от своих оков. Однако судовое начальство проведало об этом прежде, чем были перепилены последние кандалы. Все выходы с твиндека [03] были перекрыты. От негров потребовали капитуляции. Когда это требование было отклонено, их стали выкуривать дымом. Однако они продолжали сопротивляться. Тогда по ним открыли стрельбу через люки и вели ее до тех пор, пока твиндек не перестал подавать признаков жизни. Такое презрение к смерти характерно и для других восстаний рабов на кораблях. Ужасный, но быстрый конец был для мятежников намного предпочтительнее бесконечного ужаса рабства. К тому же смертность на невольничьих кораблях и без мятежей была очень высока. После запрещения работорговли значительно увеличился риск при транспортировке невольников, зато и цены на «черную слоновую кость» стали головокружительными. В этой же пропорции возросла и смертность рабов, так как работорговцы втискивали теперь еще больше черных тел на и без того перегруженные суда. Высота твиндека, куда загоняли живой товар, зачастую не превышала одного метра. С целью максимального использования этого помещения несчастных укладывали вплотную друг к другу на бок, с поджатыми ногами и согнутой спиной. В кругу работорговцев это называлось «спун фешн» – «наподобие ложек». Была известна также погрузка способом «а-ля тобоган» – «как на санках». Африканцев усаживали длинными плотными рядами, одного за другим, причем первый из них опирался спиной о переборку, а каждый последующий сидел между широко расставленными ногами сидящего позади. Как в подобных нечеловеческих условиях обстояло дело с гигиеной, можно представить себе, даже не обладая большой фантазией. Понятно, что в таких условиях, да еще в тропической жаре на судах нередко разражались опустошительные эпидемии, не щадящие и белую команду. Случалось, что корабли, на которых угасала всякая жизнь, в течение месяцев продолжали дрейфовать в море, подобно плавающим гробам. Известны случаи, когда из-за инфекционной глазной болезни все находящиеся на корабле, включая рулевого, слепли. И наконец, невольникам грозил еще один вид смерти – утопление. Капитан Коллингвуд приказал в 1781 году выбросить за борт около 130 чернокожих, чтобы не дать погибнуть от жажды всем остальным. В спешке на невольничий корабль, перегруженный людьми, было взято слишком мало питьевой воды. Таких случаев было немало. Еще чаще африканцев выбрасывали за борт, если невольничье судно начинал преследовать корабль английского военного флота. В XIX веке по английским законам за торговлю рабами полагалось пожизненное заключение или смертная казнь. По этой причине работорговцы предпочитали избавляться от своего груза, выбрасывая в море с невидимого для преследователя борта корабля рабов вместе с цепями. Нередко мятежи происходили и на китобойных судах. Волны недовольства возникали здесь главным образом из-за слишком продолжительных сезонов охоты, которые нередко длились по три года. К тому же и работа в холодных и пустынных антарктических водах была тяжелой и опасной. При подписании контракта люди соблазнялись большими задатками, но во время плавания перспектива трехгодичного отрыва от мира начинала казаться им ужасной. Так произошло на «Джулии», которую Мелвилл увековечил в своей повести «Ому». Бунт на «Джулии» – в действительности она называлась «Люси Энн» – был, пожалуй, самым «невинным» из всех, что случались на трухлявых палубах китобойцев. К непослушанию здесь привело скорее озорство команды, чем черная нужда. Капитаном «Джулии» был болезненный хлюпик, не умевший разговаривать с людьми и переложивший все руководство кораблем на штурмана. Легковозбудимый штурман, хотя и был отличным моряком, имел обыкновение весьма бесцеремонно обходиться с матросами, что отнюдь не способствовало укреплению и без того расшатанной дисциплины. Люди пускались во все тяжкие, чтобы только избежать путешествия в ненавистные места китобойного промысла. Однако решиться на насильственный захват власти на корабле они все же не могли. Однажды состояние здоровья капитана ухудшилось настолько, что он отдал приказ доставить его на Таити для лечения на берегу. Он хорошо знал своих молодцев и поэтому не разрешил «Джулии» стать на якорь в бухте Мата-ваи: ничего нет опаснее для корабля с недовольной командой, чем непосредственная близость берега. Якорь был отдан на внешнем рейде, откуда капитан ушел на берег на шлюпке. Часть экипажа вопреки приказу капитана и сопровождавшего его штурмана сначала хотела завести корабль в бухту, но потом по предложению Мелвилла было решено составить прошение на имя английского консула на Таити и переправить его с корабельным коком. «Я предложил составить „раунд-робин“ и послать его с коком Балтиморой на берег консулу. Эта идея встретила горячее одобрение… После долгих поисков бумаги извлекли на свет отсыревший, покрытый плесенью том под заглавием „История самых жестоких и кровавых пиратских похождений“, вырвали из него две оставшиеся чистые страницы и, чуть смазав смолой, склеили их в один длинный лист. Один парень с литературными наклонностями изготовил затем чернила, собрав копоть под фонарем и смешав ее с водой. Из распростертого крыла альбатроса, которое издавна украшало бак, прибитое к битенгам бушприта, вырвали большое перо. Вооружившись раздобытыми таким образом канцелярскими принадлежностями и пристроившись на крышке сундука, я вкратце изложил все наши жалобы и в заключение выразил надежду, что консул немедленно посетит нас и сам ознакомится с положением дел. Сразу под текстом я начертил круг, по которому все должны были поставить подписи. Основное достоинство «раунд-робина» в том и состоит, что по расположенным кольцом подписям нельзя определить зачинщика». После многочисленных перипетий дело окончилось тем, что команду, отказавшуюся продолжать плавание, заменили другой, списанных же с корабля на берег посадили в тюрьму за мятеж. Довольно своеобразный способ неповиновения имел место в 1910 году на плавающем под американским флагом китобойце «Педро Валера». Экипаж его был навербован по очень заманчивому объявлению в газете – в те времена еще можно было найти охотников наняться на трехгодичный промысловый сезон на устаревшее судно. Экипаж, впрочем, подобрался тоже соответствующий. Помимо одного дезертира с британского королевского военного флота здесь были мулаты, креолы, негр и единственный юноша-американец, все еще грезивший романтикой и приключениями. Капитан был родом с Азорских островов. Антисанитарные условия, однообразная еда, угнетающее чувство затерянности в антарктических широтах и тяжелая, ни на что не похожая работа при охоте за китами, разделывании туш и варке жира вызвали в скором времени ропот пестрой, наскоро собранной команды. Однажды, когда им встретилось другое китобойное судно, капитан допустил психологическую ошибку, разрешив экипажам обоих судов обменяться визитами. Люди, вернувшись на «Педро Валера», потребовали от капитана такой же хорошей еды, как на другом китобойце. В ответ на эту дерзость капитан еще больше урезал рацион и взвалил на тех, кто передал ему по поручению остальных это требование, самую тяжелую работу. Пойти на открытый мятеж команда «Педро Валера» все же не рискнула: судовые офицеры были настороже и постоянно держали наготове кулаки и пистолеты. Решено было прибегнуть к саботажу. Матросы постоянно роняли в воду или приводили в негодность китобойные снасти. Капитан, несмотря на приказ заковать в цепи более половины экипажа, не смог изменить ход событий и вынужден был прекратить промысел. Люди добились чего хотели. Однако в целом положение экипажей на кораблях все же постепенно улучшалось. В 1834 году американский суд рассматривал один необычный случай неповиновения приказу. Матросы американского парусника вскоре после выхода в море вынудили капитана вернуться, мотивируя свои требования плохим состоянием корабля. В результате судебного разбирательства обвиняемые матросы были оправданы, поскольку заключения экспертов о мореходных качествах корабля сильно разошлись. В постановлении суда говорилось, что, хотя авторитет капитана и необходимо поддерживать всеми возможными средствами, положение о безграничном повиновении любым распоряжениям капитана следует рассматривать как устаревшее. Это было действительно прогрессивное постановление, но оно вовсе не означало, что господству произвола на корабле пришел конец. Такое толкование закона игнорировали судовладельцы, опасавшиеся, что теперь им не удастся посылать в море свои дорого застрахованные душегубки. Прежде кораблекрушения избавляли хитрых дельцов от их старых корыт, а высокий страховой полис позволял без труда получить средства на приобретение новейших судов. В 1913 году в США было отменено наказание матросов каторжными работами за самовольное расторжение ими контрактов о найме. Кроме того, опубликовано было постановление, в соответствии с которым часть полагающихся по договору денег должна была выплачиваться моряку по его желанию в любом порту. В Германии уже в 1902 году обрел силу закона «Кодекс мореплавания». В нем содержались четкие определения дисциплинарных взаимоотношений на корабле между лицами разных рангов, полномочий капитана, рабочего времени, функциональных обязанностей каждой служебной категории, условий найма и расчета и много других положений. С учреждением морского ведомства, которое за границей представляли консульства, были одновременно созданы арбитражи для разрешения конфликтов, возникающих на корабле. Здесь выдавались также мореходные книжки. Больших достижений в борьбе за лучшие условия работы и жизни для моряков добились профсоюзы. В морском праве по-прежнему действует принцип: судно представляет собой территорию, подвластную юрисдикции того государства, гражданином которого является его владелец. Судно – это часть той страны, чей флаг оно носит. А капитан считается представителем государственной власти. Его приказ – право и закон на судне. Еще и теперь он исполняет, например, функции чиновника бюро записи актов гражданского состояния, если во время плавания на корабле родится ребенок или найдутся желающие вступить в брак. Для поддержания дисциплины он имеет право арестовать отказавшегося выполнить приказ или нарушившего закон. Как и раньше, ему принадлежит право казнить и миловать, попытайся экипаж взбунтоваться и захватить судно. Ведь еще и в наши дни мятежи нет-нет да случаются… Глава пятая КОГДА КОРАБЛИ БЫЛИ ДЕРЕВЯННЫМИ КЛЕТКАМИ Танталовы муки землепроходцев-пролетариев Однажды мне встретился гамбургский шип. На мачтах – мокрицы и плесенный гриб, Обшивка гнилая, в ракушках корма. Клопов полон кубрик, а камбуз – дерьма. Червивое сало, с душком солонина, А водка – с протухшей водой вполовину. Там горе ползло за людьми по пятам… Под стать кораблю был его капитан. Один только он добровольно и плавал, А всех остальных «зашанхаил» сам дьявол. Кабестанная шэнти «Гамбургский четырехмачтовик» Главной заботой на торговых судах всегда был груз, а на военных кораблях – абордажные солдаты и орудийная прислуга, оружие и снаряжение. Моряк был на втором месте. Это наследие времен галерного флота с удивительным постоянством сохранялось при всех общественных формациях – ив рабовладельческом обществе, и в эпоху феодализма, и при капитализме. Лишь во времена, когда рабочие завоевали себе определенные права, а на кораблях стала внедряться новейшая техника, моряк добился более гуманного обращения и сносных условий существования. Крестный путь моряка начался с постоянно перегруженных гребных кораблей античного мира. Здесь простого моряка не только низвели до уровня машинного привода и посадили на цепь, как дикое животное, но еще вынудили при этом довольствоваться крайне ограниченным жизненным пространством. На жалком квадратном метре гребной банки он жил, работал и спал. Лишь после того, как весельный движитель был упразднен и торговые суда стали грузовыми парусниками с малочисленной, не состоящей более из рабов командой, судовладельцы задумались над вопросом, где размещать экипаж. На судне имеется форпик – помещение, расположенное в носовой части, впереди фок-мачты. Из-за постоянной тряски и повышенной влажности размещать здесь грузы считается нецелесообразным. И вот это самое неуютное местечко на судне, где качка ощущается наиболее неприятным образом, где постоянно царит сырость, считалось, по мнению многих поколений судовладельцев, вполне подходящим местом для кубрика команды. Корабельные офицеры предпочитали расквартировываться на юте, свободном от подобных неудобств. С тех пор и стали называть матросов «парнями с бака», а офицеров – «ютовыми гостями». «Квартира» моряка на протяжении тысячелетий неизменно оставалась убогой, душной, сырой и тесной. Деревянными тюрьмами наихудшего образца были и сравнительно небольшие корабли первооткрывателей. Это подтвердилось в 1893 году, когда достроенная на одной из испанских верфей каравелла – точная копия «Санта-Марии» – повторила поход Колумба. Бортовая и килевая качка были настолько сильны, что матросы, находящиеся в форпике, не смогли сомкнуть глаз. Сон не приходил к ним, должно быть, еще и потому, что даже на обычном для Атлантики волнении мачты и деревянные крепления корпуса скрипели и стонали не переставая. Деревянная морская фея на носу корабля подпрыгивала и раскачивалась так резко, что даже хорошо закрепленные предметы обретали подвижность. Объяснялось это в основном коротким килем и глубокой осадкой судна. Кроме того, судостроители XVI века вряд ли всерьез задумывались над тем, что корабли должны были неделями, а часто и месяцами служить для людей одновременно и местом жительства. Нередко в треугольной клетке-кубрике на баке не было даже коек. В часы отдыха «парни с бака» должны были укладываться в форпике на голых досках. Те, у кого не было с собой одеяла, укрывались лохмотьями старых парусов. Если позволяла погода и температура воздуха, матросы предпочитали этой затхлой пещере открытую палубу. Большим достижением считалось, что экипажи Колумба научились у карибских индейцев делать гамаки, и на обратном пути матросы использовали их в качестве коек. И хотя впоследствии это индейское изобретение (вместе с его индейским названием) внедрили на всех военных флотах, оно еще долго считалось сомнительным нововведением. Постоянная болтанка на этих качелях доводила до морской болезни даже старых морских волков, ни разу не кормивших рыб содержимым своего желудка. При одновременной подвеске гамаков многочисленной команды в тесном помещении болтанка прекращалась, но малая высота форпика и перегруженного твиндека превратили гамаки в плетеные клетки. Пытающегося лечь поспать так сильно стискивали со всех сторон соседи, что он должен был обладать поистине змеиной гибкостью, чтобы просто забраться в свой гамак, не говоря уже о том, чтобы улечься в нем. На английских линейных кораблях викторианской эпохи на каждого матроса и солдата морской пехоты для сна полагалось в среднем по одному квадратному метру. Наиболее скверным было то, что при сильной качке задраивались люки пушечных портов батарейной палубы. Атмосфера в низком, переполненном людьми помещении скоро становилась удушающей. В довершение всех бед иногда случалось, что от болтанки пушка срывалась со своего лафета и рыскала, как дикий зверь, по палубе, давя и калеча всех, кто попадался на ее пути. На английских транспортных судах дело обстояло не лучше. «Нары были лишь для шести человек, – пишет Готфрид Зойме, проданный в 1780 году своим отчимом англичанам в качестве „пушечного мяса“. – Если на них ложились четверо, было уже тесно. Совершенно невозможно было ни повернуться, ни лечь на спину… Когда от долгого лежания на одном боку наши потные тела окончательно деревенели, правофланговый подавал команду перевернуться на другой бок». Дурной репутацией матросские обиталища пользовались из-за зловония и зараженности насекомыми. Из всех средств передвижения, какие когда-либо существовали, килевое судно – от галеры до линейного корабля – было наиболее «благоуханным». Мореплаватель должен был обладать весьма тренированным носом. Снова и снова читаем мы об этом в путевых заметках моряков тех времен. Так было и на галерах, и на более поздних килевых судах. Корабли крестоносцев ходили главным образом под парусами, но и на них, сверх всякой меры набитых пилигримами, рыцарями и конями, запах был ничуть не лучше. В одном тогдашнем путевом бревиариуме [01] каждому крестоносцу, вступающему на борт, рекомендовалось заранее позаботиться о каком-либо сильном ароматическом средстве, чтобы отбить ожидавшее его там неописуемое зловоние. Еще много столетий спустя кораблям был присущ этот проникающий сквозь все переборки запах. Все деревянные суда пропускали воду, которая скапливалась в трюмах и каждое утро откачивалась. Остатки протухшей трюмной воды испускали отвратительный, пронизывающий весь корабль смрад. Вся подводная часть корпуса для защиты от гниения и морских червей пропитывалась вонючей смесью из дегтя и серы. Еще более отвратительный запах имела краска для наружной обшивки из растертого в порошок древесного угля, сажи, сала, серы и смолы. Поверх этой краски наносилось затем покрытие из сосновой смолы или из древесного дегтя, смешанного с шерстью животных. Таким же вызывающим зуд в носу составом пропитывались шпили, релинги, мачты и прочие палубные приспособления. Внутренняя поверхность днища корабля обрабатывалась свинцовыми белилами. Надводная часть корпуса покрывалась клеевой краской, в состав которой входили деготь, скипидар и воск. Даже бегучий такелаж регулярно смолили. Повсюду на корабле обоняние раздражали запахи смолы и составленных на ее основе смесей, и испытывающему от всего этого отвращение моряку оставалась в утешение только песня, в которой говорится: «Смола, как противно пахнет она, друзья… Но плыть без нее кораблю по волнам нельзя». Все это вместе с чадом кухни, вонью гальюнов и запахом тел немытых, живущих в антисанитарных условиях людей смешивалось на корабле в один ударяющий в нос, одурманивающий букет. Но самым плохим было то, что утомленные люди не всегда чувствовали себя в тесном форпике главными «квартиросъемщиками». Кубрики кишели клопами, черными и рыжими тараканами, блохами и крысами. Это было неизбежным следствием антисанитарных условий на корабле и ставшей нарицательной неряшливости моряков. На атаки этой дьявольской оравы «безбилетных пассажиров» жалуются все летописцы трансокеанских плаваний – от Пигафетты до Мелвилла. «Не они жили среди нас, а мы среди них». Крысы были настолько дерзки, что забирались даже в самые, казалось бы, недоступные уголки, где моряки хранили сахар и другие ценные припасы. Если они не находили ничего съестного, то, случалось, обгрызали у спящих пальцы на ногах. Усмирить и укротить их мог лишь организованный вооруженный отпор со стороны жителей кубрика. На китобойце «Джулия» охота на крыс довела матросов до изнеможения, и они смирились, поскольку бедствию этому не предвиделось конца. «Подобно ручной мыши Тренка [02] , ничуть не боявшейся людей, они стояли в норах и смотрели на вас, как старый дедушка с порога своего дома. Нередко они бросались на нас и принимались грызть нашу еду», – пишет Г. Мелвилл. Но и там, где экипажи вели более решительную войну против докучливых приживальщиков, одержать победу было невозможно. Не помогали никакие меры. Казалось, что вместо каждой убитой крысы появлялись две новые. Кроме того, длиннохвостые грызуны были постоянно настороже и обманывали охотников столь ловко, что те вынуждены были в конце концов прекращать безрезультатные боевые действия. Было только два радикальных средства против этих паразитов: кораблекрушение или жажда. Но какой матрос мог желать этого? Ведь в таком случае вопрос шел и о его собственной жизни. Если с водой становилось туго, крысы от жажды делались бешеными. Они устремлялись на штурм охраняемых сосудов с водой и истреблялись здесь целыми стаями. Медаль оборачивалась другой стороной, если на корабле начинался голод. Происходила переоценка ценностей: крысы из ненавистной напасти превращались в вожделенную драгоценность. Они казались голодающим вкуснее, чем нежнейшее телячье жаркое. Не только во время тихоокеанской одиссеи Магеллана дохлая крыса ценилась на вес золота. И в другие времена случалось, что отвратительные твари становились местной валютой. В литературе достаточно широко описаны условия жизни многих поколений матросов. Наиболее реалистическое и впечатляющее изображение матросского кубрика дает Г. Мелвилл в «Ому»: «Все судно находилось в крайне ветхом состоянии, а кубрик и вовсе напоминал старое гниющее дупло. Дерево везде было сырое и заплесневелое, а местами мягкое, ноздреватое. Больше того, все оно было безжалостно искромсано и изрублено, ибо кок нередко пользовался для растопки щепками, отколотыми от битенгов и бимсов. Наверху в покрытых копотью карлингсах тут и там виднелись глубокие дыры, прожженные забавы ради какими-то пьяными матросами во время одного из прежних плаваний. В кубрик спускались по доске, на которой были набиты две поперечные планки; люк представлял собой простую дыру в палубе. Никакого приспособления для задраивания люка на случай необходимости не имелось, а просмоленный парус, которым его прикрывали, давал лишь слабую защиту от брызг, перелетавших через фальшборт. Поэтому при малейшем ветре в кубрике было ужасно мокро. Во время же шквала вода врывалась туда потоками, подобно водопаду, растекаясь кругом, а затем всплескивалась вверх между сундуками, словно струи фонтанов. Расположенное в носовой части корабля, это чудесное жилье имеет треугольную форму и обычно оборудовано грубо сколоченными двухъярусными койками. На «Джулии» они были в самом плачевном состоянии, настоящие калеки, часть которых почти полностью разобрали для починки остальных; по одному борту их уцелело только две. Впрочем, большинство матросов относилось довольно равнодушно к тому, есть ли у них койка или нет: все равно, не имея постельных принадлежностей, они могли на нее класть только самих себя. Доски своего ложа я застелил старой парусиной и всяким тряпьем, какое мне удалось разыскать. Подушкой служил чурбан, обернутый рваной фланелевой рубахой. Это несколько облегчало участь моих костей во время качки. Кое-где разобранные деревянные койки были заменены подвесными, сшитыми из старых парусов, но они раскачивались в пределах столь ограниченного пространства, что спать в них доставляло очень мало удовольствия. Общим видом кубрик напоминал темницу, и там было исключительно грязно. Прежде всего от палубы до палубы он имел меньше пяти футов, и даже в это пространство вторгались две толстые поперечные балки, скреплявшие корпус судна, и матросские сундуки, через которые при необходимости приходилось переползать, если вы куда-нибудь направлялись. В часы трапез, а особенно во время дружеских послеобеденных бесед мы рассаживались на сундуках, словно артель портных. Посередине проходили две квадратные деревянные колонны, называемые у кораблестроителей бушпритными битенгами. Они отстояли друг от друга примерно на фут, а между ними, подвешенный к ржавой цепи, покачивался фонарь, горевший день и ночь и постоянно отбрасывавший две длинные темные тени. Ниже между битенгами был устроен шкаф или матросская кладовая, которая содержалась в чудовищном беспорядке и время от времени требовала основательной чистки и обкуривания». Важнейшими предметами обстановки этого нищенского жилья были морские сундуки, в которых хранились матросские пожитки. Чтобы эти сундуки, служившие одновременно для сидения, не ползали туда и сюда во время качки, в их днища вделывались крючки. Для придания большей устойчивости и предотвращения опрокидывания нижняя их часть была более широкой, чем верхняя. Хорошие морские сундуки изготовлялись на шпунтах и были водонепроницаемы. Пожалуй, не было сундука, в котором отсутствовала бы Библия или молитвенник, хотя хозяева зачастую ни разу их не раскрывали. Верили, что само наличие Библии уже гарантирует счастливое плавание. Матери и жены моряков почти всегда клали в их сундуки кусок хлеба своей выпечки или мешочек с горстью родной земли. Выразительное описание морского сундука дает Стивенсон в «Острове сокровищ». Когда старый сквернослов – бывший капитан, поселившийся в гостинице «Адмирал Бенбоу», испустил дух, решено было открыть его таинственный сундук. «На нас пахнуло крепким запахом табака и дегтя. Прежде всего мы увидели новый, старательно выутюженный костюм… Подняв костюм, мы нашли кучу самых разнообразных предметов: квадрант, оловянную кружку, несколько кусков табаку, две пары изящных пистолетов, слиток серебра, старинные испанские часы, несколько безделушек, не слишком ценных, но преимущественно заграничного производства, пару компасов в медной оправе и пять или шесть раковин из Вест-Индии… На самом дне лежал старый морской плащ, побелевший от соленой воды, а под ним мы увидели последние вещи, лежавшие в сундуке: завернутый в клеенку пакет, вроде пачки бумаг, и холщовый мешок, в котором, судя по звону, было золото». Игнорирование того факта, что матросы – тоже люди, продолжалось у судостроителей даже в эпоху строительства паровых судов. Вследствие растущей конкуренции во второй половине XIX века судовладельцы вынуждены были больше заботиться о комфорте для пассажиров, были даже оборудованы спальные места. А помещение команды в течение десятилетий по-прежнему оставалось глухой, тесной и мрачной темницей. Пассажиры и груз были всем, матросы – лишь рабочими руками. Их так и называли – «палубные руки». Еще в 20-х годах нашего столетия ютились они в кубриках-хлевах, подобных тому, что был на «Йорикки» – «корабле смерти» Б. Травена. Правда, здесь они уже обеспечивались койками, однако до соломенных тюфяков, матрасов, подушек и одеял дело так и не дошло. В большинстве описаний морских путешествий авторы умышленно обходят молчанием одну тему – гигиену «парней с бака». Санитарные условия на корабле в течение столетий вызывали едкую усмешку каждого бытописателя. Правда, по корабельным правилам швабрить палубу всегда считалось совершенно необходимым, хотя бы для того, чтобы люди не болтались без дела. Однако мытье людей на корабле долгое время считалось занятием предосудительным. На галерах оно просто было запрещено, так как корабельное начальство боялось, что руки гребцов потрескаются от соленой воды и тем самым будет причинен ущерб «мотору», движущему весла. На морских парусниках пресной воды всегда было в обрез. Использование ее для мытья расценивалось как преступление. Можно было только ежедневно слегка смачивать ею горло. В конце концов на кораблях восторжествовало мнение, что коль скоро морская вода не годится для питья, то она не подходит и для мытья тела. Ведь доказано, что солнце и ветер могут быть вредны огрубевшей коже лишь в том случае, если она обезжирена. Во всяком случае редко кто из морских волков склонялся к идее помыться из ведра морской водой. Моряки вообще долгое время считались страдающими водобоязнью, поскольку они категорически отвергали купание в море и зачастую вовсе не умели плавать. От тех времен до наших дней сохранилась широко распространенная на многих судах примета: чистка зубов раздражает Нептуна. Поскольку для бритья тоже нужна вода, отказались и от бритья. Тем более что на это не хватало и времени. Вот почему нигде бороды не разрастались столь роскошно, как на море. Эти немытые и небритые люди ни днем, ни ночью не снимали своей робы. Она отмывалась немного лишь под проливным дождем на палубе во время выполнения срочных работ, таких, как замена поломанного рангоута или починка разорванного на куски паруса. Лишь Джеймс Кук, очень много сделавший для улучшения условий жизни на корабле, впервые сумел провести кое-какие мероприятия по гигиене команды, что наряду с нововведениями в продовольственном снабжении решительно повлияло на снижение смертности среди его моряков. Одним из этих мероприятий было регулярное проветривание и приборка помещений команды. Кроме того, он дал людям возможность менять иногда одежду и разрешил использовать для просушки вещей большой корабельный камбуз с кирпичной печью. Долгое время камнем преткновения были так называемые укромные местечки. Жизнь на море более благоприятна в смысле обмена продуктами диссимиляции с природой, чем жизнь на берегу. На кораблях нет помоек и ям для нечистот. Все идет прямо за борт. Искони для отправления нужды мореход усаживался на релингах, крепко держась за ванты. Случалось при этом иной раз, что люди срывались за борт. Поэтому испанцы в эпоху Великих географических открытий ввели на своих кораблях специальный стульчак, который подвешивался над релингами. Пользование этим открытым воздушным клозетом требовало мужества и ловкости. К тому же сидящий на стульчаке служил мишенью для насмешек своих неотесанных приятелей. В конце концов на кораблях стали строить отхожие места. Отдельно для команды и для офицеров. Их конструкция основывалась на принципе свободного падения. Отверстия выходили непосредственно в пространство под кораблем, и пользование этими гальюнами в штормовую погоду большого удовольствия не доставляло. Не менее печальной славой пользовался зачастую и камбуз – корабельная кухня. «Комната страха» – таково было одно из названий, данных ему матросами, поскольку камбуз поистине представлял собой царство скверны. Сооружение камбуза на корабле – затея сравнительно недавняя. В течение тысячелетий о нем не имели и понятия. Ведь пока господствовало плавание близ берегов (а в Европе так было вплоть до наступления эпохи Великих географических открытий), положено было каждый вечер приставать к берегу, где команде выдавался хлеб на ужин и завтрак. Исключения лишь подтверждают общее правило. На некоторых кораблях, конечно, уже и тогда могли быть небольшие кухоньки. О нефах крестоносцев говорится, что капитан и пассажиры высоких рангов столовались там на серебряной посуде. Надо полагать, что речь идет при этом о вареной, копченой или жареной пище. Остальные пассажиры довольствовались на обед лишь жидкой похлебкой, а вечером получали в придачу вино. Впрочем, им предоставлялись широкие возможности самообеспечения пищей. Поразительно, что кока и камбуза не было и на судах Колумба. Ежедневной раздачей пищи, состоящей главным образом из сухого пайка: вяленого мяса, сала, сухарей, сыра, масла, вина, коринки (мелкого, черного, сушеного винограда) и других продуктов, занимались провиантмейстер, называемый также засольщиком, и баталер, ведающий бочонками с водой, вином и бренди. Сухари были основной пищей на парусниках: на корабле не было печей для выпечки хлеба, а свежий хлеб быстро портился. Ломти сухарей зачастую были так тверды, что их едва удавалось разбить молотком. В зависимости от муки, используемой для их изготовления, сухари различались по виду и по вкусу. Английские были светлыми, так как выпекались из пшеницы и кукурузы. Моряки поговаривали, что в тесто подмешивалась также и мука из каштанов. Шведский «хрустящий хлеб» за свою твердость и конфигурацию – круг с дыркой посередине – получил название «оселок». Немецкие «кналлеры» («трескуны») выпекались из ржи и были излюбленным сортом сухарей у моряков. Кроме того, имелись также особые, так называемые корабельные, сухари. Их называли также бисквитами, что по-французски означает: «печенные дважды». Высушенное до предела, жесткое печиво, годами хранящееся на берегу в наших широтах, на корабле под действием постоянной сырости быстро плесневело или поражалось червями, невзирая на то, что держали сухари в больших жестяных банках или в плотно закрывающихся хлебных кладовках. От червей избавлялись путем повторного печения или размачивания. Чтобы внести некоторое разнообразие в приевшуюся пищу, матросы растирали сухари в крошки, смешивали их с салом и сахаром и разбавляли все это водой. Получалось сладкое кушанье, название которому дали довольно диковинное – «собачье пирожное». Первоначально на корабле редко варили пищу. Чтобы ежедневно выдавать на обед хоть немного горячей еды, на кораблях первооткрывателей был сооружен открытый очаг с кирпичным подом, засыпанным песком. В гигантском котле, подвешенном над ним, варилось одно блюдо из гороха, чечевицы, перловки, бобов, риса – китайской пищи или проса и солонины. Проваривалось как следует это кушанье довольно редко. Команда была разделена по бачкам. Во главе каждой такой группы был бачковой. Он получал для своего подразделения недельный рацион пищи и ежедневно к обеду выделял каждому соответствующую долю. Он же отвечал за варку обеда для своей группы. Создание камбуза нисколько не улучшило качества пищевого довольствия. Посередине этого зловонного помещения стояла кирпичная плита, вокруг которой ходили по посыпанной песком дорожке. На остальной площади размещались грубо сколоченные кухонные столы, колоды для рубки дров и разделки мяса, бочки и баки, котлы, полки с горшками, поленницы дров, мешки и другие кухонные атрибуты. Все это настолько загромождало камбуз, что кок едва мог там повернуться. В подавляющем большинстве случаев и на камбузе для команды также готовили всего одно блюдо. Иное решение проблемы довольствия столь большого числа людей при таких малых возможностях кухни было немыслимо. Кок на парусном корабле был фигурой одиозной. Пренебрежение к нему выражалось множеством «нежных» прозвищ. Камбузный жеребец, отбивной адмирал, ветчинный принц, сальная тряпка, кастрюльный комендант – вот далеко не самые неблагозвучные названия из этого перечня. Это отражено и в тексте шэнти «Самый лучший кок», где в уста корабельному коку вложена следующая автохарактеристика: Я полощу горшки водичкой, Как нам велит морской обычай. Но чтоб барыш себе добыть, Стремлюсь я жир с краев не смыть. В этих четырех строчках указывается на два характерных свойства большинства коков: на их физическую и нравственную нечистоплотность. Как правило, они ходили в засаленной одежде, нередко были капитанскими осведомителями, постоянно сидели в тепле, утаивали для себя и своих любимчиков лакомые кусочки, а пищу для экипажа готовили кое-как. К малопочтенным открытиям в их творчестве на ниве кулинарии относится так называемый потаж – похлебка, которая варилась из объедков и кухонных отходов – от рыбьих хвостов до обглоданных костей, собираемых в течение нескольких дней и запускаемых в один котел. Их делом было и составление таких не блещущих разнообразием недельных меню, в соответствии с которыми один день готовился горох с солониной, на другой – солонина с горохом, а потом все повторялось сначала. Горох, словно галька, с грохотом перекатывался в тепловатой воде. Мир океанских парусников – это мир мужчин. Женщину на камбузе «парни с бака» отвергали исключительно по той причине, что ее присутствие на борту приносит несчастье. Мужчина же, манипулирующий котлами и сковородками и при этом необычайно болтливый, должен был выглядеть там воплощением качеств, недостойных мужчины. В оправдание судовых «кулинаров» следует, правда, заметить, что при такой работе и в таких условиях в характере любого, даже самого мужественного, мужчины в конце концов проявились бы женские черты. С течением времени кок на корабле приобрел уважение. Нынче камбуз стал своего рода корабельной базарной площадью, где господствует мнимая свобода. Здесь иной раз можно покритиковать капитана, не опасаясь быть притянутым к ответу. Те, кто дружат с коком, могут здесь за внеочередной чашкой кофе или бульона немного рассеяться от скуки корабельной жизни. Но прежде, как уже говорилось, все было по-другому. Зачастую коками нанимали негров. В большинстве случаев это были добродушные парни, и команда, при всем своем озлоблении против всего относящегося к камбузу, была к ним снисходительна. Но и черные коки не были застрахованы от злых шуток матросов. Иной раз кто-нибудь, улучив момент, бросал сапог в офицерский котел с чаем или подсовывал несколько обсыпанных сахаром смоляных шариков в тесто, предназначенное для капитанских оладий. Нередко еще больше, чем кока, бачковая команда ненавидела своих же «артельщиков» – бачковых. Всю недельную долю продовольствия, полагающегося на бачок, они хранили в запертых шкафах. Ежедневная доля мяса с привязанной на шнурке биркой, свидетельствующей о принадлежности к данному бачку, опускалась на камбузе в большой медный котел с кипящей водой. Сюда же закладывались мясные доли всех других бачков. Через определенное время кок доставал их из бульона вилами. Перед обедом бачковой получал мясо и на куске парусины, расстеленном на палубе, делил его на порции. Эта процедура вечно вызывала обиды и нарекания, хотя разрезать мясо на совершенно одинаковые куски, с точностью до грамма, было, конечно, при всем желании невозможно. Постоянные раздоры возникали и при дележе других продуктов. Одни желали получать сахар понемногу во время каждого приема пищи. Другие предпочитали получать весь свой недельный паек сахара сразу, по воскресеньям, не признавая иных мнений на сей счет. Как же мог бачковой, обремененный огромным количеством посудин с продуктами, удовлетворить все эти требования! Единственное, что он мог, – это оставаться честным малым. Но все равно всегда находились обжоры, утверждающие, что их бачковой наживается на махинациях с продуктами. Разногласия возникали и из-за пудинга – излюбленной пищи на корабле. Бачковой приготавливал тесто из выданной старшим коком муки, сахара, изюма и топленого сала, замешанных на воде. Затем это тесто закладывалось в парусиновую сумку. Сумку завязывали, прикрепляли к ней опознавательную бирку и вместе с пудинговыми сумками других бачков опускали в большой камбузный котел. Должность бачкового была сменной, с таким расчетом, чтобы каждый некоторое время исполнял эти обязанности. Случалось, что иной раз пудинг не удавался. Тогда начиналась заваруха! Чтобы уберечься от колкостей, а то и от рукоприкладства сотоварищей по бачку, виновник несчастья считал в этом случае наиболее уместным для себя «подать в отставку». Горячая пища на торговых парусниках доставлялась с камбуза в помещение команды в больших бачках. Мисок на кораблях очень часто не имелось, поэтому во время еды каждый поочередно запускал ложку прямо в общий бачок. Ссоры возникали главным образом из-за того, что кто-то вылавливал вдруг кусок мяса побольше (если только оно вообще было съедобным!). Тот, кто не выдерживал ритма и черпал из бачка слишком рано, получал ложкой по пальцам. «Это напоминало свиней, сгрудившихся у корыта», – комментирует Травен ход обеда в помещении команды на «Йорикки». А ведь «Йорикки» был не парусником, а грузовым судном, приводимым в движение паром… Даже в век пара сохранялись еще на море эти варварские нравы! Скверное качество еды – вот что в течение столетий превращало плавание в ад. Такое положение объясняется многими причинами. Во-первых, чаще всего команда получала дешевые и не совсем доброкачественные продукты. Сказанное распространяется не только на солонину и бобы. Иногда не все было в порядке и с питьевой водой, доставляемой на корабль в портовых городах. Воду набирали прямо из речек или доставали из колодцев, не проверив предварительно ее качество. Во-вторых, единственным средством консервирования таких скоропортящихся продуктов, как мясо и сало, была соль. Пересоленное мясо было почти несъедобным, тем более что из-за ограниченного количества воды на корабле его не удавалось вымочить в достаточной степени. Помимо этого в дальнем плавании, особенно в тропических широтах, качество мяса снижалось также и из-за жары. Солонина в бочках приобретала своеобразный цвет красного дерева с прожелтью, а при дальнейшем хранении – коричневато-зеленоватый; от нее шел натуральный трупный дух. Впоследствии, когда появились консервы, матросы называли волокнистую говядину из банок «каболка» [03] или «дохлый француз». Не менее основательные превращения происходили и с питьевой водой. Они начинались уже через несколько недель после выхода в море. С каждым месяцем плавания вода становилась все более густой и вонючей. В дальнейшем деревянные водяные цистерны были заменены железными. Однако до сих пор вода на корабле считается ценностью: человек может неделю, а то и больше преодолевать голод, но ежедневно должен выпивать некоторый минимум воды. В течение столетий из-за пресной воды пути в океане были такими же опасными, как караванные тропы в пустыне, хотя под ногами мореплавателя был не хрустящий песок, а толща воды, достигающая порой нескольких тысяч метров. Моряка можно уподобить Танталу, который стоял по горло в воде и тем не менее не мог утолить свою жажду. Легенда утверждает, что море стало соленым от слез, пролитых людьми за земную жизнь. Высокий процент соли делает морскую воду почти полностью непригодной для питья. Употребляемая в малых количествах, она полезна. Даже живительна и целебна. Старые морские волки знают это и в долгом плавании разбавляют свое питье на одну треть морской водой. Так поступал и Тур Хейердал во время своего путешествия на «Кон-Тики» по Тихому океану. Но положительное воздействие соленой воды оборачивается своей противоположностью, если жаждущий с жадностью и в большой дозе выпьет этого «морского вина». Грандиозная авантюра пересадки жизни из ее колыбели – моря в совершенно иную жизненную сферу – на твердую землю произошла слишком давно для того, чтобы человеческий организм мог переносить большие дозы морской воды без опасности для жизни. Небрежное приготовление пищи на грязном камбузе с самого начала отбивало всякий аппетит у «парней с бака». Правда, вину за подобное положение дел нельзя сваливать на одного кока. У него просто-напросто не было кухонной посуды для ежедневного обеспечения такого количества людей разнообразной, вкусной пищей. Камбузный котел всегда был занят очередной стряпней. И если в нем на обед готовили мясо с бобами, то вечерняя коричневая бурда, именуемая чаем, неизбежно имела привкус мясного бульона. Впрочем, это сходство дополнялось и плавающими в ней кружочками жира. Физически невозможно было за время между обедом и вечерним чаем отчистить гигантский котел. Отвратительный вкус, однообразие и низкое качество пищи лишали аппетита даже самых невзыскательных и голодных едоков. Еще хуже были муки жажды, вызываемой ежедневным употреблением в пищу солонины и твердокаменных сухарей и делающейся все нестерпимее из-за строгого соблюдения водного рациона. Однообразие пищи влекло за собой серьезные последствия. Оно угрожало здоровью и жизни моряков. В дальних плаваниях под парусами особенно разрушительно действовал на людей недостаток витамина С. Он приводил к цинге. Кровоточили десны, шатались зубы. В конце концов вся полость рта превращалась в сплошную рану, а тело покрывалось гнойниками. Моряки не могли жевать и глотать и буквально умирали от голода. Нередко от цинги страдали почти три четверти экипажа, и кок должен был придумывать такие блюда, чтобы их можно было есть даже с расшатанными зубами и распухшими деснами. Тогда и возникло профессиональное матросское кушанье «лабскаус» – мелко рубленная вареная солонина, смешанная с перемолотыми солеными селедками и истолченная затем в жиденькую, сдобренную перцем кашицу. Этот «мусс» могли глотать даже тяжелобольные. Немало матросов обязаны ему жизнью. Само название «лабскаус» пошло от норвежцев и дословно означает: «легкоглотаемое». Рецептура лабскауса с течением времени менялась, и в более поздних плаваниях в него стали добавлять также лук, соленые огурцы и картофель. Лишь значительно позднее врачи открыли, что цинга вызывается отсутствием в корабельном рационе свежих овощей и фруктов. Ростокский обер-фельдфебель Карл Фридрих Беренс, который в должности командира отряда морской пехоты сопровождал в 1721 году голландца Роггевена [04] в его плавании в Южные моря, в своих воспоминаниях об этом путешествии, получивших название «Испытанный южанин», отмечает, между прочим, следующее: «Эту жалкую жизнь не описать пером. На кораблях воняло больными и мертвецами. Заболеть можно было уже от одного запаха. Больные жалобно стонали и кричали. Безучастным к этому не остался бы даже камень. Одни настолько отощали и сморщились от цинги, что являли собой зримый облик смерти. Эти люди умирали, угасая тихо, как свечки. Другие, наоборот, были распухшими и отекшими. Эти перед смертью начинали буйствовать. Кое у кого был кровавый понос… Много было и страдающих от психических расстройств. Здесь не помогли бы никакие лекарства, кроме свежей пищи, как мясной, так и растительной – зелени, фруктов, брюквы и других овощей… Цинга была у каждого из нас. Мои зубы почти полностью оголились от десен, а сами десны распухли в палец толщиной. На руках и на теле появились желваки величиной больше лесного ореха». Лишь большие потери в людях на кораблях британского военного флота заставили прибегнуть к поискам профилактических мероприятий. Английские военно-морские врачи Линд и Прингл, узнав из старинных норманнских источников, что еще викинги имели обыкновение брать с собой в дальние походы кислую капусту, настоятельно рекомендовали британскому Адмиралтейству включить в корабельный продовольственный рацион квашеные овощи. Однако оказалось, что наличие на корабле, отправляющемся в дальнее плавание, бочек с кислой капустой еще далеко не решало проблемы. Это подтвердили экспедиции Байрона и Уоллиса и первое кругосветное плавание Кука. Цинге объявлялся шах лишь в том случае, если это профилактическое средство употреблялось в пищу регулярно, в качестве ежедневной закуски. Однако создавалось впечатление, что английские матросы предпочитают лучше погибнуть от цинги, чем взять в рот квашеную капусту. Ни разъяснения, ни добрые слова не помогали. Тогда во время своего второго путешествия Кук избрал иную тактику. Он распорядился к каждому обеду демонстративно приносить для офицеров с камбуза в кают-компанию большое блюдо кислой капусты. Камбузный юнга получил указание носить это блюдо к «ютовым гостям» ничем не прикрытым, держа его перед собой на вытянутой руке, чтобы привлечь внимание обитателей бака. Все, что получали офицеры, казалось простым матросам значительно лучше и вкуснее того, чем кормили остальной экипаж. Впрочем, в большинстве случаев так и было. Подобный трюк с кислой капустой немедленно произвел в умах матросов соответствующую переоценку ее достоинств, и «парни с бака» охотно начали ее есть. Кук возвратился из своего второго кругосветного плавания, не имея ни единого случая смерти от цинги. Все значение этого успеха можно оценить, если учесть, что еще в XVIII столетии потери экипажа от цинги составляли на кораблях дальнего плавания от 30 до 50 процентов. Но кислая капуста отнюдь не была похожа на целебные пилюли. При ежедневном употреблении она быстро надоедала и вызывала у моряков не меньшее отвращение, чем солонина. Зато свежие овощи и свежее мясо творили чудеса: цинготные больные поправлялись за несколько недель. Это понимал еще Генрих Мореплаватель, приказавший завезти на некоторые необитаемые острова в Атлантике полезных животных, которые во время плаваний могли бы пойти в пищу его матросам. Этот замысел подхватили позднее мореплаватели других наций. На островах и побережьях стали создавать базы свежего продовольствия. Нынешний общественный парк возле Кейптауна обязан своим возникновением овощным плантациям, основанным здесь голландцами в конце XVIII века для снабжения своих индийских экспедиций. Атлантический остров Святой Елены, на котором впоследствии жил в изгнании Наполеон, еще в 1502 году служил португальцам овощной базой. Позднее, в 1563 году, этим опорным пунктом с теми же целями завладела Нидерландская Ост-Индская компания. Никакими иными причинами нельзя объяснить и многократную смену владельцев на Маврикии и других островах в Индийском океане. Удобное местоположение Маврикия сделало его идеальным пунктом для заправки свежей водой и фруктами на пути из Африки на Яву, и из-за этого он поочередно отбирался ролландцами у португальцев, французами – у голландцев и, наконец, англичанами – у французов. Интерес к подобным базам, где можно было снабдить корабельную команду витамином С, морские нации утратили лишь тогда, когда англичане открыли, что хорошим профилактическим средством против косящей людей цинги является крепкий лимонный сок. В 1795 году британское адмиралтейство предписало дополнить ежедневную выдачу рома порцией лимонного сока. Сперва офицеры и команды других флотов издевались над этим нововведением. Английских моряков презрительно называли «лайми» – лимонниками. Однако вскоре и другие флоты решили прибегнуть к этому средству и стали брать с собой лимонный сок: ведь это обходилось дешевле, чем уход за цинготными больными. Так ютились, голодали и терпели жажду моряки в своих деревянных клетках. А во что они были одеты? Забегая вперед, сразу же замечу: то, что мы сегодня называем матросской форменной одеждой, возникло совсем недавно. Матросскому галстуку, например, не более чем полтора столетия. Прежде моряк не знал униформы, если не считать офицерской одежды и случайной матросской моды. Простой матрос носил светлую полотняную одежду наподобие той, что в наши дни носят каменщики, темневшую самопроизвольно с течением времени. Нередко она выкраивалась из остатков парусины. Парусный мастер в свободное время исполнял функции приватного корабельного портного. Кто в этой водной пустыне станет обращать внимание на такие мелочи, как покрой одежды! Обмундирование было разносортным, грязным и рваным, но баковая братва выглядела в этом тряпье даже живописно. Очень широко был распространен обычай ложиться спать, не снимая рабочего платья и шапки, чтобы при заступлении на вахту не утруждать себя одеванием. Некоторые моряки не изменяли этому обычаю и на берегу. Исключение составляли офицеры. Респектабельные персоны испокон века имели склонность к подчеркиванию своего положения определенным видом одежды. Жрецы, полководцы и флотоводцы античного мира добились для себя привилегии носить сверкающие пурпурные одеяния. На английском флоте в XVIII веке среди высшего корабельного персонала были распространены светло-голубые сюртуки с длинными фалдами. Отвороты сюртука были из такого же белого шелка, что и подкладка. Короткие штаны и жилеты шились из белой нанки, а на больших треугольных шляпах красовались блестящие золотые или серебряные кокарды и канты. Правда, это были в первую очередь парадные сюртуки, надевавшиеся только по определенным поводам. В дальних плаваниях одежда офицеров была несколько проще. Странным образом среди корабельных офицеров долгое время сохранялся обычай носить сапоги, как будто бы на палубе имелась опасность завязнуть в болоте. Даже на военных кораблях вплоть до XIX века матросам разрешалось кое-где одеваться по своему вкусу. Название книги Мелвилла «Белый бушлат» происходит, например, от наименования собственноручно сшитой детали одежды героя романа. Моряки романских стран одевались несколько пестрее и затейливее. На галерных флотах, базировавшихся в эпоху феодализма в Средиземном море, по палубам разгуливали разукрашенные, как петухи, команды испанских, французских и итальянских кораблей. О Колумбе известно, что костюм, в котором он высаживался на Багамские острова, состоял из темно-зеленого бархатного кафтана с белым жабо, фиолетовых чулок и красного плаща. В бархате и шелках возвращались домой и люди, которых втянул в великое разбойничье плавание Кавендиш. На французских парусниках в течение длительного времени матросы носили очень короткие штаны, светлые чулки, красный жилет, а поверх него синюю куртку. Обувались лишь в холодных широтах, для работы. В остальное время матросы ходили по кораблю босыми. Наилучшей для моряка считалась одежда, вязанная из шерсти. Головной убор – вещь для матроса очень непрактичная: ветер и шквалы так и норовят сдуть его за борт. Тем не менее среди моряков стоически удерживался обычай носить шапку. Теперешние матросские фуражки в виде тарелочки или берета типичны лишь для последних десятилетий. Прежде матрос носил диковинные шляпы – от клеенчатого цилиндра, получившего название «брам-стеньга», до широкополой бобриковой шляпы с отогнутым кверху краем с одной стороны. Цилиндр немецкие матросы носили еще в XIX столетии! Практичнее были появившиеся позднее шерстяные шапки, именуемые «Томми Шенди». Название «мыс Горн» получили одноцветные шерстяные колпаки грубой вязки, которые не слетали с головы даже в шторм. Если такие же шапки были связаны из перемежающейся полосами черной и белой шерсти, то их называли «Бонни». Шотландские черные меховые шапки назывались «пудель». Нередко матросские головные уборы были обязаны своим происхождением шапкам каторжников: ведь в Англии путь на палубу корабля часто вел прямо из тюрьмы. Косичка и серьга в ухе сначала были распространены лишь у корабельных служителей романских стран. Позже этим реквизитом обзавелись и английские матросы. В XIX веке на флоте США появились полосатые тельняшки и синие куртки. Синим стал цвет матросской формы и на большинстве других флотов. Отсюда возникло и одно из нарицательных имен моряка – «синяя куртка». Как ни молода матросская форма по сравнению с традиционным солдатским мундиром, однако и в ней сохранились до нашего времени традиционные черты, корни которых уходят в далекие героические времена великих парусных плаваний. К сожалению, подрастающее поколение наших матросов зачастую не знает об этом, иначе парни, возможно, не требовали бы модернизации своей одежды. И черные ленты матросской бескозырки, свисающие с затылка, и широкий, угловатый, распластавшийся на плечах воротник матросской блузы – все это следствие достойных глубокого уважения морских традиций. Начало этому положил обычай удальцов с парусных кораблей носить косичку, которая закреплялась просмоленной до черноты лентой со свисающими наподобие шлейфа концами. Для того чтобы при этом не пачкалась куртка, за спиной пристегивался длинный четырехугольный воротник из темной ткани. В один прекрасный день косички были упразднены, а воротники остались. Проявили упорство и черные ленты для косичек: их закрепляют ныне на матросских фуражках – бескозырках. Они свисают за спиной матроса, как косички прежних времен. На части ленты, опоясывающей околыш фуражки, наносятся литеры названия корабля. Длина матросских лент иной раз была просто поразительной: их концы свисали буквально до поясницы. Это должно было наглядно свидетельствовать, что владелец лент вернулся из дальнего плавания. Также украшались и проделавшие длинный путь корабли: на фок-мачте такого ветерана развевался длиннющий вымпел. И еще кое-что о матросских нательных рубахах, блузах и брюках. Пожалуй, трудно найти форменную одежду с меньшим числом застежек. Это объясняется спецификой работы. Палубная команда – эти специалисты по выбиранию каната и лазанью по вантам – постоянно подвергалась воздействию ветра и непогоды, поэтому одежда должна была закрывать тело как можно плотнее. Брюки для удобства кроились так, что от пояса на бедра мог откидываться широкий клапан, подшитый изнутри кожей или просмоленной парусиной. Глава шестая ТЯНИТЕ, ПАРНИ, ТЯНИТЕ, ТЯНИТЕ, ПАРНИ, РАЗОМ! Тянуть канаты – это и было основной работой на океанских парусниках Тянем снасть! Эка страсть! Длинный трос! Хоть ты брось! Молодцы! За концы! В рубцах спина! Вот те на! Косы рыжи! Спины пониже! Налетай, народ! Перекладина ждет! И стар, и млад! И все подряд! Тяни!.. Старинная шотландская халльярд-шэнти При скверных, унижающих человеческое достоинство условиях жизни на борту океанских парусников «парни с бака» вынуждены были выполнять чрезвычайно тяжелую работу. Труд их носил преимущественно коллективный характер. Утро начиналось с откачивания воды из трюмов. Сколь бы тщательно ни конопатили корпуса судов, какое-то количество воды в трюмы все-таки неизбежно проникало. За сутки ее скапливалось обычно вполне достаточно, чтобы часть экипажа попотела часок, качая помпы. За время долгого рейса число течей возрастало, особенно если судно было старым. Кстати, даже экспедиции первооткрывателей, этих путешественников в незнаемое, были оснащены в основном судами довольно преклонного возраста. С увеличением количества проникающей в трюмы воды помпы приходилось пускать в ход уже по несколько раз в сутки. Будь помповые шланги несколько длиннее, так, чтобы они доставали до палубы, работа была бы менее утомительной: вода стекала бы в море по палубе и шпигатам. Однако даже в начале XIX века на фрегатах помпы все еще ставили в самых нижних твиндеках. Известен рисунок, изображающий работу с помпами на фрегате «Австрия» во время плавания в Южную Америку в 1817 году. Трое матросов качают тяжелый длинный рычаг помпы. Вода льется в бочонок. Люди по цепочке передают полную уже бадью на палубу. Боцман контролирует их и, по всей вероятности, задает такт работе. При значительной протечке корпуса работа на помпах становилась сменной, и к ней привлекался весь экипаж. Нередко людям приходилось качать во имя спасения своих жизней. Так было в последние две недели и на борту «Виктории», единственном уцелевшем корабле эскадры Магеллана. Эта работа оказывалась тем большей пыткой, чем обессиленнее была команда. Во имя своего спасения качали помпы и матросы Кука, когда его флагманский корабль сел на рифы возле австралийского побережья. Кроме этого матросы должны были выполнять и иные работы: тянуть, двигать, поднимать, выбирать слабину и карабкаться по снастям. На борту «искателя ветра» было два главнейших орудия труда – шпиль и такелаж. Шпиль представлял собой ручной ворот, предназначенный для отдачи и подъема тяжелого якоря. Однако применяли его и для замены поломанной мачты, и для установки стеньги [01] или рея. Головка шпиля была как бы осью огромного колеса, спицами которого являлись восемь – десять вымбовок – прочных деревянных шестов. Схватившись за них обеими руками, налегая грудью, люди вращали шпиль. Словно арестанты на тюремном дворе, тяжело топали матросы вокруг шпиля, наматывая или разматывая цепь или канат. Очень тяжелой была работа с тросами, заключающаяся преимущественно в натягивании какой-либо снасти для установки паруса. Выполнялась она частично на палубе, частично же на головокружительной высоте между небом и морем. Она требовала, в особенности от марсовых, цирковой акробатики, хладнокровия и неподверженности головокружению. Ветровой двигатель, этот старинный привод из дерева, канатов и холста, был значительно сложнее в управлении, чем новейшие современные судовые машины. В наши дни требуется всего только нажимать рычаги да переключать кнопки. А ведь янмааты – моряки парусных океанских судов – должны были четко различать все отдельные элементы парусов, тросов и рангоута и знать назубок все их названия, ибо в игнорировании этого таилась опасность перепутать все на свете при исполнении приказа об установке всей этой неоглядной коноплянно-парусиновой аппаратуры. В оснастку четырехмачтового барка с 18 прямыми и 15 иными парусами входило не менее 250 ручных талей, каждая из которых имела отличное от других назначение! Ориентирование во всем этом парусно-такелажном лабиринте было чрезвычайно сложным даже в ясный солнечный день и само по себе уже достойно всяческого уважения. Но умение не заблудиться среди всех этих топенантов, брасов, горденей, гитовов, шкотов и прочих многочисленных снастей ночью или в штормовом натиске «ревущих сороковых» граничит с чудом. Этому необходимо было учиться. И не было нигде тяжелее учебы, чем на море, где боцман вкладывал в неофита знания при помощи линьков. В первую очередь «желторотый» должен был обрести «морские ноги» – научиться прочно стоять и шустро бегать по зыбкой палубе, да так, чтобы не смыло за борт во время шторма или сильной качки. Затем следовало обучение «иностранному языку» – профессиональным терминам моряков и, наконец, гимнастике. От упражнений в такелажных вокабулах до безошибочного исполнения приказов на тросовой цитре. Дорогой ценой приходилось расплачиваться сухопутным крысам за это учение. Те же, кто вырос на морском берегу, впитывали науку о такелаже и парусах с молоком матери. Старые морские волки, отдыхая перед очередным плаванием, обучали там для развлечения карапузов основам всей этой премудрости по построенным собственными руками моделям парусников. Ведь не проходило зимы, чтобы шхуна или бриг не пришвартовались до наступления весны в родной гавани. И уж конечно, вернувшись из школы, мальчишки превращали палубу такого судна в площадку для игр и гимнастических упражнений. Лучшей тренировки для будущих моряков, чем затеваемые там состязания в карабкании по снастям, пожалуй, и не придумать. Еще в 20-х годах нашего века заслуженному мекленбургскому исследователю родного края Воссидло посчастливилось встретить одного престарелого, «спина в ракушках», моряка, прошедшего все семь морей. Этот варнемюндец, который, подобно многим другим мальчишкам, играючи врастал в морскую профессию, рассказывал ему: «Мы перебирались по штаг-карнаку [02] с грот-мачты на фок-мачту». Конечно, и вантовых акробатов «с младых ногтей» могла подстерегать ситуация, смоделировать которую заранее невозможно, например, внезапно налетевший ураган при потемневшем небе, когда струны тросовой цитры безнадежно перепутаны, паруса рвутся, как кукольные тряпки, стеньги и реи хрустят, переламываясь, словно спички, а марсовые должны бежать по выбленкам, чтобы рубить снасти. Всего один неверный или слишком поздно выполненный маневр может решить участь всех людей. Каждый знает, что ставится на карту, когда капитан кричит: «Тяните, парни, тяните! Вы тянете во имя своей жизни!» С окровавленными ладонями, на трясущихся ногах плетутся после такой ночи оборванные, уставшие и небритые люди по мокрой палубе. О заслуженном отдыхе, однако, и думать не приходится: сначала надо позаботиться о приведении в порядок потрепанной бурей «невесты ветра» – своего корабля. Весь рабочий цикл на судах расчленялся на вахты. Морские парусники были первыми предприятиями, на которых трудились посменно круглые сутки. Вахты, по которым были расписаны почти все члены экипажа, сменялись поочередно через каждые четыре часа. Были в составе вахт люди, которые в буквальном смысле слова «стояли на страже» [03] . Человек, сидящий в «вороньем гнезде» на самой высокой мачте, через определенные промежутки времени должен был докладывать обстановку. Если не наблюдалось ничего, стоящего внимания, формула этого доклада была: «Все в порядке!» Кроме того, наблюдательная площадка устанавливалась, как правило, еще и на бушприте [04] . Самым радостным докладом, который сделал когда-либо впередсмотрящий, был восторженный клич: «Тьерра, тьерра!» (Земля, земля!), прозвучавший на одном из кораблей Колумба. Он нес в себе сразу и избавление, и открытие: ведь в своем историческом плавании в неведомое горсточка первооткрывателей уже отчаялась ступить когда-либо на твердую землю. Первоочередной задачей остального состава вахты (исключая рулевого) было осуществление контроля за судном. Задачей вахты правого борта было не спускать глаз с грот– и бизань-мачты. Фок-мачта находилась в ведении вахты левого борта. За верхние группы парусов отвечали марсовые. Марсовые принадлежали к матросской элите. Они были самыми проворными, самыми храбрыми и зачастую самыми интеллигентными членами экипажа. Их работа была самой опасной. Из этих акробатов, царящих на открытых всем ветрам высотах возле верхушек мачт, выходила нередко достойная молодая смена судовому начальству. Остальные матросы вахты должны были работать с помпами, теребить паклю, смолить тросы (случалось иной раз, что канаты натирали шкуркой свиного окорока), прибирать палубу, красить, конопатить, выполнять множество дел – всего и не перечесть. Иных незадачливых морячков времен парусных кораблей караулила на вахтах их злая судьба. Застигнутый ночью на посту спящим, в соответствии со строгим уставом многих военных и торговых флотов, считался конченым человеком. Если даже проштрафившемуся дарили жизнь, то его ожидало протягивание под килем или наказание плетьми. Традиционную формулу вызова очередной вахты на смену не произносили, а пели. Прежде вахта делилась на восемь склянок – четыре часа. Для этой цели имелись специальные песочные часы. По этим-то часам и ориентировались во времени моряки. Песок из верхней колбы пересыпался в нижнюю за полчаса. Это время соответствовало одной склянке, что и отмечалось ударом в судовой медный колокол, и так восемь раз за вахту. Когда после седьмой склянки песка в верхней колбе оставалось совсем мало, люди, готовясь к смене, пели: «Во славу господню, семь миновало, пройдет и восьмая. Аминь!» Пелось это в самые уши матросов спящей смены, так что те вскакивали как ошалелые. Есть в морской терминологии выражение «собачья вахта» или просто «собака». Понимается под этим всего только несение вахты с полуночи до четырех часов утра. Она считается самой неприятной, так как проходит в полной темноте и в непрерывной борьбе со сном. Ян де Хартог называет ее в своей книге «Зов моря» часами исповеди и мечтаний, «и, хотя вокруг ничего не видно, новичка не покидает живое ощущение близости неведомого мира». С этой вахты люди возвращаются усталые телом и измученные душой. Некие то ли реальные, то ли воображаемые, но всегда зловещие видения возникают при рождении нового дня на море. Странные, никогда ранее не слышанные, а может, просто не замечаемые, клокочущие, стонущие звуки вырываются из воды. А в воде что-то движется, колышется… Эти и другие феномены, объясняет наука, возникают вследствие столкновений встречных масс воды, когда поверхностные слои проникают в глубинные. Порой из-за этого под черной ночной поверхностью моря происходят совершенно невероятные встречи морских обитателей с различных этажей моря. Холодный пот прошибает наблюдателя из «вороньего гнезда», заметившего на рассвете это таинственное движение. А когда он спускается на палубу, чтобы поразмять слегка ноги, вокруг него носятся призраки, порожденные ночной жутью и туманными испарениями моря, те призраки, что имеют обыкновение вступать на палубы судов посреди океана в эти самые одинокие часы, принимая всякий раз очертания причудливых существ. Один из таких призраков носит название «Серая погибель». Как следствие нескончаемой череды вахт, на судах в любое время есть люди, которые спят, и люди, которые бодрствуют. Таким образом, время суток на судне – понятие весьма относительное: то, что для одних – ночь, для других – рабочий день. Используя это обстоятельство, прежние судостроители, чтобы выгадать каждый кубический метр для груза, делали в помещениях для команды коек меньше, чем требовалось на весь экипаж. Да к тому же свободное от вахты время вовсе не сулило людям спокойного отдыха. Чтобы спать днем, в том же самом помещении, где матросы другой вахты ели, разговаривали, смеялись, сквернословили, надо было обладать закаленными нервами. Кроме того, свободную вахту частенько вырывала из объятий Морфея заливистая дудка боцмана, призывая на помощь при каких-либо определенных работах. К таким работам относилась, например, проводимая ежевечерне в восемь часов обтяжка всех парусов втугую и проверка узлов и креплений. Все без исключения должны были занимать свой пост на палубе и при сложных парусных маневрах, особенно при поворотах оверштаг и галсировании, а также и при штормовом предупреждении. Когда надобность в свободной вахте отпадала, боцманы английских судов кричали: «Зэт уилл ду!» [05] Эта команда трансформировалась на немецких парусниках в «Даддельду!». С легкой руки Рингельнатца [06] , вдохновенного барда «парней с бака», это слово приобрело известность и за пределами узкопрофессионального круга мореходов. На многих парусниках работой, к которой привлекалась вся команда, была и приборка палубы. Орудием для этого служил огромный, плоский снизу и утяжеленный сверху кусок пемзы, привязанный к длинному тросу, при помощи которого его возили взад и вперед по смоченной предварительно водой и натертой мылом палубе. Покончив с этим, доски палубного настила снова окатывали морской водой из сотен ведер и лоханей. Грязь так и бежала по шпигатам. Затем наступал черед сухой приборки. Инструментами для этого были отнюдь не половые тряпки, а своеобразные беззубые грабли. Вода, пропитавшая палубные доски, выжималась этими швабрами и отгонялась к шпигатам. Обязательное выполнение этих работ по приказанию деспотов-капитанов каждое утро, в один и тот же определенный час, нельзя расценивать иначе как произвол. И в холод, и в дождь должны были матросы, босые, с закатанными штанами, приступать к приборке и проводить более двух часов в ледяной воде. Труднодоступные места палубы – под пушками, у якорного шпиля и на баке – можно было драить, только стоя на коленях, с помощью малого куска пемзы, получившего среди матросов название «песенник». На боевых кораблях к этому добавлялась еще и военная муштра. Самыми ненавистными для «смоляных курток» были учения по исполнению приказания: «Корабль к бою готовить!», на которых отрабатывалось выполнение всех операций за кратчайшее время. Учения такого рода состояли в основном из приведения орудий в готовность открыть огонь, а обеспечивалось это в первую очередь тем, что каждый занимал свой боевой пост как можно быстрее. Сигналом к исполнению этого приказа была глухая, продолжительная барабанная дробь. Тяжелейшей частью работы было откатывание пушек от орудийных портов. Между тем подносчики пороха и зарядов проворно, словно муравьи, тащили канонирам боеприпасы, а запаренный фейерверкер истекал потом в крюйт-камере [07] , располагавшейся, как правило, рядом с офицерской кают-компанией или помещением для кадет. Всем, что имеет отношение к пушкам, пороховым бочкам, картечи и снарядам, заведовал артиллерийский квартирмейстер. Как правило, это был пожилой моряк, отличавшийся особыми свойствами характера. Человеку легкомысленному, способному позабыть о долге, на этом ответственнейшем посту делать было нечего. И все же случалось неоднократно, что фрегаты взлетали вдруг на воздух лишь потому, что он, входя в крюйт-камеру, не снял подбитых железными гвоздями сапог. Гвозди чиркали по какой-нибудь металлической детали, высеченная искра попадала в порох – и взрыв! Другая часть экипажа по этой команде лихорадочно хлопотала, перетаскивая из кубрика матросские сундуки в нижние помещения корабля, а лазаретные парусиновые койки – из парусной баталерки наверх. Медицинский персонал развертывал в лазарете операционный стол. Все шло как в хорошем пчелином улье. Одни, как свидетельствует Мелвилл, обматывали цепями реи, другие в это время растаскивали по боевым постам тюки с ватой, чтобы использовать их для укрытия от огня противника. Плотники снимали переборки между каютами и в помещениях команды. А офицеры натягивали шелковые чулки: утверждали, что при ранениях в ноги обрывки шелка, попадающие в рану, были менее опасны в смысле инфекции, чем хлопчатобумажные лоскутья. Для матросов подобной заботы не существовало: они ходили босиком. Временами раздавался пронзительный шум трещотки, которую крутил сам капитан. Это был сигнал к отражению абордажа. Все должны были временно оставить свои посты чтобы, вооружившись пистолетами и копьями, отбить фиктивного неприятеля. Звучала команда «Огонь!», но напрасно было затыкать уши в ожидании, когда ухнут всем бортом корабельные батареи. Вместо этого надо было спасаться от «дождя», ответственность за который нес отнюдь не бог погоды, а пожарные насосы. Их прокатывали мимо сложенных в пирамиды пушечных ядер, непрерывно посылая в воздух тугую водяную струю. К концу учения в действие вступали корабельные коки. Однако они вовсе не занимались раздачей рома и неприкосновенного запаса. Из своеобразных сосудов, напоминающих чаши со святой водой, они разбрызгивали по палубе горячий уксус. Это должно было отбить неприятный запах крови и способствовать очистке от нее досок палубы. Мореход доброй старой закалки ни в грош не ставил военные корабли и всю эту сомнительную кутерьму, связанную с ними. Для него это были не суда, а «квасные будки», «яичные коробки», «ура-посудины», «мусорные шаланды», «консервные банки» и тому подобное. А матросов с военных кораблей он непочтительно именовал «фермерами», «соломенными юнкерами», «курортниками», «пескарями» и «домашними шлепанцами». В этих прозвищах слышится явная издевка над составом экипажей военных кораблей, куда бывалые матросы попадали не часто. Из-за более высокого жалованья они предпочитали торговые суда. На военных кораблях «кантовались» в основном разного рода сухопутные крысы, шалопаи и солдаты. Помимо общих авральных работ всего экипажа и специальных учений на военных кораблях на каждом судне обязательно велись ремесленные и некоторые другие работы, в которых участвовали, смотря по обстоятельствам, небольшие группы людей или отдельные личности. Офицеры и унтер-офицеры на судне не имели ничего общего с невыспавшимися, отощавшими от голода и отупевшими от скотского обращения «смоляными куртками». Не страдали они и от так называемых «корабельных психозов», которые нередко возникали среди матросов парусных судов из-за постоянной раздражительности и отупения, вызванных мучительной жаждой, систематическим недосыпанием и скученностью в тесном помещении. В сложной служебной иерархии, свято соблюдавшейся на парусных судах, был заключен глубокий смысл. Разделением экипажа на группы и «касты» начальство стремилось посеять среди личного состава антагонизм, чтобы осложнить возможные попытки организовать мятеж. Каждой отдельной категории людей, будь то судовые юнги, матросы второго класса, матросы первого класса, старшины, кадеты или квартирмейстеры, были строго отмерены свое содержание и свои привилегии. На гамбургском фрегате XVII века из 250 человек экипажа было 155 матросов и 45 рядовых корабельных солдат. В оставшееся число входили юнги, орудийные наводчики, трубачи, каютные приборщики, квартирмейстеры, баталеры, цирюльники, из которых старший цирюльник был одновременно и корабельным хирургом, камбузный персонал, фейерверкеры, писари, бывшие одновременно и счетоводами, профос [08] с ассистентами, проповедник, командир корабельных солдат, сержант или капрал с тремя ефрейторами и корабельное начальство: капитан, лейтенант, подлейтенант, пилот (старший штурман), второй штурман, младший штурман. Сюда же входили главный боцман, боцманматы и кадеты. Для переборки и профилактики ветрового двигателя требовались мастеровые, предшественники судовых техников. Они также были на борту: старший плотник, плотник, кузнец, бондарь, парусный мастер и столяр. Постоянной обязанностью судового начальства было управление судном и измерение скорости. Об определении своего места и прокладке курса заботились капитан или главный штурман. Измерение скорости проводилось чаще всего под руководством квартирмейстера, испытанного моряка, который мог также исполнять обязанности рулевого. Результаты ежечасных измерений скорости судна с помощью лага заносились в вахтенный журнал, имеющий графы и для учета других данных. Эти записи служили для определения средней суточной или недельной скорости судна, а так как единицей измерения скорости издавна служит узел (что соответствует одной морской миле в час), то записи в вахтенном журнале являлись одновременно основой для вычисления общего пути, который прошло судно к моменту данного отсчета. Процесс измерения скорости лагом длился 14 секунд. Такое время требовалось, чтобы песок из верхней колбы специальных песочных часов перетек в нижнюю. За часами обычно следил судовой юнга. Во время этого процесса квартирмейстер вытравливал рукой лаглинь с навязанными на нем узлами, к концу которого был привязан бросаемый в воду поплавок. Бросать лаг следовало слегка в сторону, чтобы поплавок не двигался вперед вместе с судном. По сигналу «Стоп!», когда в нижнюю колбу пересыпался весь песок, травить лаглинь прекращали и отсчитывали число прошедших через руку узлов. Оно соответствовало числу морских миль, которое оставляло за кормой судно в течение часа. Обслуживание руля на старинных трансокеанских парусниках было куда тяжелее, чем это представляется в наши дни. На фрегате XVII века «Герб Гамбурга», описанном Генрихом Винтером, румпель имел длину около семи метров и катался на специальной тележке по твиндеку. Поворачивали его с помощью кольдерштока – вертикальной штанги, доходящей до верхней палубы. Управление рулем вручную было не под силу одному, поскольку семиметровый румпель ворочал тяжелое перо руля, прилаженное к метровой длины баллеру [09] . Столь сложной конструкцией рулевого устройства на старых парусниках и объясняется большое число рулевых, задействованных на них. Для обслуживания руля, управляемого талями, требовалось порядка десяти человек. Позднее на голландских флейтах [10] появились рулевые колеса – штурвалы, получившие затем распространение и на других судах. Диаметром эти штурвалы были с хорошее мельничное колесо, и для удержания судна на курсе обслуживать их также должно было несколько человек. Штурман – человек у руля – был на судне подчас личностью более могущественной, чем капитан. Впечатляющий памятник представителям этой почтеннейшей из морских профессий воздвиг Герман Мелвилл, создав образ вечно «тепленького» Джона Джермина. «Что касается мужества, моряцкой опытности и природных способностей, умения держать в узде свой скандальный нрав, никто не соответствовал своей профессии лучше, чем Джон Джермин. Он являл собой идеальный образец маленького, коренастого, очень деятельного человека», – говорится в «Ому». Этот бравый моряк с нечесаными седыми кудрями, изрытым оспой лицом и несколько свернутым на сторону носом, со свирепо вытаращенными глазами и с зубами, выдающимися вперед наподобие клыков, таил под своей шершавой скорлупой доброе сердце. Конечно, чего греха таить, иной раз, не выдержав жажды, он напивался и превращался тогда в настырного забияку, разящего своими кулаками всякого, кто не слушался. В два прыжка оказывался он в самой гуще людей, щедро угощая их пинками и тумаками. Столь энергичная манера отдания приказов чем-то даже импонировала людям палубы, и они немедленно принимались за работу, выполняя ее, как говорится, не за страх, а за совесть. Никакому штурману-педанту обуздать эту неотесанную, недисциплинированную компанию было бы не под силу. Из должностей, считавшихся на старых парусниках весьма уважаемыми, до наших дней на судах сохранилась должность боцмана. Правда, ныне боцман – самый младший среди судового начальства. Однако именно он досконально знает все судно от киля до клотика [11] и весьма редко обращается к кому-либо за советом. В те давние времена, когда в минуту гнева вместо пожелания сломать шею или ногу моряк в сердцах бросал: «Чтоб у тебя мачты поломались!», корабельного плотника, как ни крути, приходилось причислять к важнейшим людям на борту. Ведь всего каких-то несколько сантиметров трухлявых досок отделяли моряков от мокрой погибели. С хорошим же плотником, имеющим к тому же доброго помощника, они могли спать спокойно. Чип [12] вечно чем-то занят. То прилаживает новую доску в носовой переборке, то стругает новую грот-стеньгу, а между делом он и камбуз обеспечит чурками и стружками для растопки и по просьбе судового врача вырежет новую деревянную ногу для пострадавшего в бою морячка. Путь в судовые плотники был нелегок. Прежде чем попасть в ученики к плотнику, желающий приобрести эту профессию был обязан не менее четырех лет проплавать матросом, затем еще три года длилось само ученичество. Как правило, плотник пользовался доверием и благосклонностью капитана, и не только за те маленькие искусные поделки, которые при случае для него изготовлял. На больших судах плотника освобождали от несения вахты. Он принадлежал к тем немногим, кто имел право спать всю ночь напролет. Правда, иной раз ему приходилось все же постоять у руля. Незаменимыми судовыми мастеровыми были такелажники и парусники, именуемые в команде «каболками» или «зашивателями мешков». Последнее прозвище обязано своим происхождением дополнительной функции парусного мастера – зашивать в парусину умерших во время плавания. Таким образом, он был своего рода могильщиком. Его старались избегать, однако совсем по другой причине: постоянное общение с иглой, шилом и нитками накладывало свой отпечаток на весь склад его характера, так же как на кока – его вечная возня с горшками и мисками. Кроме того, парусный мастер, как правило, считался почему-то среди матросов существом двуличным. На самом же деле в большинстве своем он относился к самым тихим и одухотворенным натурам на корабле. Работа парусных мастеров ценилась столь высоко, что их, как и плотников, освобождали от несения вахты. Честь этих людей, характеризуемых в большинстве книг о моряках весьма односторонне, спас Г. Фок в своем «Хайне Годенвинде». Моряк был обязан парусному мастеру не только «последней рубашкой», но и своей повседневной рабочей одеждой, которая шилась тем же мастером из остатков парусины. Но еще больше были обязаны этим людям «невесты ветра» – парусные суда, которым они ладили новые белые полотняные крылья взамен старых, лохмотьями свисающих с рей после штормовых деньков. Парусному мастеру надлежало быть докой по своей части и не спутать ненароком в работе шкотовый угол с нок-бензельным [13] или верхнюю шкаторину [14] с нижней. А самыми бесполезными существами из всех, кто ступал когда-либо на палубу парусника, были брадобреи. Ведь бритье испокон века считалось на парусниках занятием предосудительным. Окладистая борода была такой же непременной принадлежностью морских волков, как слово «аминь» в молитве. Стрижкой волос занимались только на «ура-посудинах» военного флота, где всех матросов равняли под одну гребенку. Злые языки ехидничали, что дисциплина немедленно расползется по всем швам, стоит лишь разрешить команде стричь волосы и бороды по индивидуальному фасону. Брадобреев вписывали в судовую роль [15] матросами первой или второй статьи, и они должны были в качестве таковых нести вахту и принимать участие в боевых учениях. Однако орудовали они в основном бритвами и ножницами. На больших судах им никак было не угнаться за темпами роста волос у матросов. Подобно тому как овечьи пастухи считались одновременно и лекарями, репутация доброго цирюльника способствовала в дальнейшем его выдвижению на пост судового хирурга. Впрочем, нимб этой второй профессии сиял над ними лишь до тех пор, пока на корабли не пришли дипломированные «косторезы». Врачи всегда были важными персонами офицерского ранга. Однако, кроме как на постоянно ввязывающихся в перестрелку линейных кораблях, искусство свое им применять доводилось довольно редко. Из всех судовых врачей добросовестно отрабатывали свой хлеб одни толькоо корсарские доктора. У этих-то работы всегда хватало. Процент заболеваемости и смертности на парусных судах был весьма высок. Однако еще в XVIII и XIX веках судовые врачи отличались своей особой профессиональной хваткой. После их шарлатанского врачевания больной либо поправлялся, подтверждая тем самым могущество врачебного искусства, либо умирал, не выдержав ветеринарных методов лечения, и тогда это свидетельствовало о неизлечимости его болезни. Прозвище «косторез» врачи парусных судов заслужили своим пристрастием к ампутациям. Пациента привязывали перед операцией к широкой толстой доске и допьяна накачивали ромом, чтобы не столь остро ощущалась боль во время операции. Американские морские врачи использовали ром как наркоз еще несколько десятков лет после того, как на суше стал известен и нашел широкое применение хлороформ. Весьма сомнительной была лечебная практика и во многих других случаях. Поэтому утверждать, будто судовые врачи времен парусников вписали в историю медицины некие славные страницы, было бы довольно некорректно. Высокая смертность на парусных судах никоим образом не могла аттестовать морских медиков с положительной стороны. Соответственно этому их и ценили. Еще в рекламном объявлении, выпущенном в прошлом столетии одной голландской торговой компанией, говорится: «Судно „Вотерспрайт“ отплывает 18 марта в Коломбо. Скорость, безопасность, полный комфорт. На борту имеются дойная корова и врач». Врач идет после коровы! Создается впечатление, что из тени, брошенной на судовых врачей в те отдаленные времена, они не могут выкарабкаться до сих пор. Тем более что от перегруженности работой они явно не страдают и сами зачастую терзаются этим. В этом смысле положение их весьма сходно с участью репортеров криминальной хроники, которые с нетерпением ожидают какого-нибудь преступления, чтобы получить материал для очередного репортажа. Трансокеанское мореплавание было начато такими истовыми католическими странами, как Испания и Португалия, поэтому нет ничего удивительного, что священник издавна занимал на судах прочное, законное место. Во время плаваний первооткрывателей, связанных с большим риском и всяческими соблазнами, он произносил слова утешения больным и слабым духом. Не раз близкие к отчаянию иберийские мореплаватели предпочитали в подобных ситуациях получить заряд бодрости и успокоения от капеллана, а не от капитана, хотя обычно эти неотесанные парни дьявола поминали куда чаще, чем господа. Ведь нельзя же игнорировать тот факт, что успех первого вторжения в просторы Атлантики и других морей обеспечивался прежде всего душевной стойкостью участников экспедиций. И тем более неожиданно, что вскоре после этого моряки стали вдруг самыми непримиримыми антиклерикалами. Священников они именовали «небесными лоцманами» и были убеждены, что те, как и женщины, приносят несчастье. При этом не делалось никакого различия между священником, входящим в состав экипажа или путешествующим в качестве пассажира. В конце концов священники сохранились лишь на военных кораблях, где они регулярно служили воскресные мессы. Правда, загнать «парней с бака» на такие мероприятия без помощи боцмана порой было невозможно. В торговом флоте священника заменила судовая Библия. Однако доставали ее только в случае смерти какого-либо бедняги. Странным образом не обходилось без «книги книг» и на пиратских судах. Каждый флибустьер должен был поклясться, положив руку на Библию, что собирается отныне добывать себе хлеб насущный при помощи пистолета и абордажного топора и признавать пиратские законы. Возможно, именно поэтому долгое время, когда говорили о мореплавании европейских народов, прибавляли эпитет «христианское». Во времена, когда специальные отряды прочесывали портовые закоулки в поисках кадров для морской службы, на суда попадали иной раз личности, абсолютно к ней не приспособленные. Неделями и месяцами капитаны бились над ними, действуя то крестом, то пестом, пытаясь сделать из них моряков, пока не убеждались в бессмысленности этой затеи. Понятно, что просто взять и уволить их, как это сделали бы на берегу, было невозможно. Поэтому волей-неволей какое-то место в судовом коллективе следовало все-таки подыскать и для них. Но поскольку сами они от исполнения каких бы то ни было обязанностей отказывались, то опускались постепенно до положения «прислуги за все». Называли таких «шкертами» [16] или еще более неучтиво – «придурками». Их гоняли то туда, то сюда, и все это с руганью, тумаками и битьем линьками. Не очень жаловали и матросов, которые не задерживались подолгу на одном судне и в ближайшем же порту старались самовольно «списаться» – дезертировать. Для таких были названия: «бичкомеры» – прочесыватели пляжей (или, короче, «бичи»), «летучие рыбки» и «скакуны». Формировались они из представителей всех наций. Отвращение к любой работе, охота к перемене мест, любовь к приключениям или стремление познакомиться поближе с миром во время плаваний – вот движущие силы их кочевой жизни. Многие из них, уйдя из дома судовыми юнгами, возвращались на родину уже старыми морскими волками, не подав о себе за все годы отсутствия ни единой весточки. С ними происходило то же, что с Одиссеем, которого не сразу узнала даже собственная жена. Полной противоположностью бичкомерам были так называемые «маяки» или «морские псы», которые никогда не расставались с судном, на которое однажды нанялись. Постепенно они становились доверенными лицами капитанов, что остальной командой воспринималось, мягко говоря, довольно прохладно. Недолюбливали также и «мыс-горновцев», тех, кому неоднократно уже случалось побывать в самых страшных штормовых уголках Мирового океана: уж очень надменно они держались. К наиболее тяжелым, требующим участия всей команды работам относились в прежние времена приемка и выгрузка балласта, а также погрузка и разгрузка сыпучих грузов. Сотню-другую лет назад докеров еще не существовало, а если они и были, то далеко не в каждом порту. Выпадали, однако, иной раз и на судах блаженные часочки, когда настоящего дела у «смоляных курток» почти не было. Когда «невесту ветра» нес на полных парусах пассат или она застревала, застигнутая штилем в недоброй славы «конских широтах», матросы могли наконец всласть отоспаться. На южных маршрутах в помещениях для команды было чрезвычайно жарко, поэтому любители «покемарить» устраивались чаще всего на свежем воздухе на теневой стороне палубы или укрывались от солнышка тентом из запасных парусов. Но моряки не привыкли к длительному безделью, и уже через несколько дней жажда деятельности вновь обуревала их. Сперва снова, в который раз, перечитывали письма из дома. Потом устраивали массовые игры, такие, как «жучок», бег в мешке или перетягивание каната. Когда настроение поднималось, в дело шли губная гармошка и бубен. Вполне возможно, что матросский танец – крестный отец наших современных танцев типа твиста и ему подобных. Игра же в карты на многих парусниках была строжайше запрещена, ибо случалось, что кое-кто просаживал в азарте весь свой заработок. Многие капитаны, застигнув матросов на месте преступления, выбрасывали «чертов песенник» (как именовали карты) за борт. Пресытившись играми, принимались за приведение в порядок одежды или за всевозможные любительские поделки. Матросская сноровка, приобретенная в повседневном обращении с тросами и талями (матрос должен был знать десятки сложных морских узлов и уметь вязать их чуть ли не во сне), способствовала развитию навыков к разного рода ручной работе. Именно так были созданы те мудренейшие кораблики в бутылках, глядя на которые «береговые крысы» теряются в догадках, как они пролезли через горлышко. Обрывки тросов превращались в искусных руках янмаатов в прикроватные коврики и маты. Удивительного мастерства достигали многие матросы и в резьбе по дереву. Но особую, почти детскую слабость испытывали «парни с бака» к живописи. Ни один морской сундучок не обходился без нее. Излюбленными сюжетами были флаги, якоря или сердца. А если шкипер давал разрешение на роспись самого судна, ликованию матросов не было предела. Но со всеми этими занятиями и работой для души приходилось немедленно кончать, стоило судну покинуть зону штилей или пассатов и попасть в мертвую зыбь или вступить в сражение с непогодой. Однако любой капитан считал, что в дальних рейсах лучше уж мириться с вынужденным бездельем команды, чем идти в лавировку: ведь только в зоне постоянных ровных ветров судно могло неделями идти заданным курсом, развивая высокую среднюю скорость. Плавание же лавировкой было значительно медленнее. При таком плавании капитан подтрунивал над командой, запуская такие примерно шуточки: «Не иначе как в последний раз на берегу вы позабыли расплатиться с девочками!» А экипажу медленное плавание нравилось больше, чем быстрое: «Больше суток – больше денег!» На всё были на судне свои поговорки. Если по дороге к дому ветер благоприятствовал и судно неслось полным ходом, на немецких парусниках говорили: «Ну, гамбургские потаскухи уже выстраиваются в колонну!» Прекрасны часы на судне в прохладные ночи в тропических водах. В такие ночи поют люди, усевшись на край грузового люка. Звучат шэнти, и поется в них о любви, о родине, об очаровании дальних берегов. Забывается на мгновение жестокая жизнь и тяжелая работа. А над певцами – величественная, чуть колышимая легким бризом снежная пирамида парусов да Южный Крест. Глава седьмая ЗДЕСЬ ПОТЕРПЕЛ КРУШЕНИЕ ТОМ БОУЛИНГ Песни шэнтимена, задающие ритм работе Мы идем, мы идем вокруг мыса Горн, Ту май худэй, ту май худэй! Сквозь пургу и град вокруг мыса Горн, Ту май худэй, худэй, дэй! Вокруг мыса Горн в чудный месяц май, Все насквозь промокли, хоть выжимай! Здесь, у мыса Горн, штормы снасти рвут. Как далек наш путь, как нелегок труд! Дуйте, ветры, дуйте В Калифорнию! Много золота там По крутым берегам Бурной речки Сакраменто! Клипер-шэнти времен калифорнийской «золотой лихорадки» У людей, не ведущих оседлого образа жизни, всегда были, да и поныне имеются, собственные песни. В них находит свое выражение мятущаяся душа скитальца. В их ритмах слышится потрескивание пылающего костра, топот конских копыт, шум дождя, плеск волн, посвист ветра. В их строфах отдается эхом романтика дальних странствий. Безымянные песни странников давно уже стали фольклором. Известны песни первозданной красоты: цыганские, казачьи, песни ямщиков, погонщиков караванов и песни вагантов [01] . Однако древнейшими из них были песни людей моря. Песни гребцов и матросов парусных судов. Отзвук их своеобразных, самобытных ритмов слышится из глубины тысячелетий. Ведь судоходством люди занимались уже в те времена, когда не было еще ни прирученных для верховой езды или работы в упряжке животных, ни колеса, ни повозки. Плавающее дерево, движимое вперед течением, мускулами и ветром, впервые дало человеку возможность преодолевать пространство без помощи ног. Морские песни отличаются от песен всех остальных странников не только своим более почтенным возрастом, но и тем, что возникли они в целях облегчения работы. Они ближе к песням жнецов, гончаров, мельников, сукновалов. Песня оказалась упорядочивающей и стимулирующей силой в коллективном труде. Погонщики караванов должны были только держать поводья, никакой коллективной работы от них не требовалось. Гребцы же могли двигать лодку вперед, только непрерывно напрягая свои мышцы в едином ритме. Для этого необходимо было подавать тактовые сигналы. Самым подходящим инструментом здесь оказался человеческий голос: ведь при тяжелых физических работах мгновения наивысшего напряжения сил и без того всегда сопровождаются какими-либо непроизвольными сдавленными звуками или выкриками. Задавал темп древний запевала, как это происходит и по сей день при исполнении народных песен, или шэнти. Его певучая команда подхватывалась хором работающих. Хор обходился первоначально пением в унисон. Пение было протяжным, от одного рабочего такта до другого, на низких тонах. Поэтому древние песни гребцов и матросов парусных судов египтян и индийцев больше ритмические, чем мелодические, что придает им несколько монотонный характер. Такой же монотонностью отличались и древние полинезийские песни. Первые европейские мореплаватели, побывавшие в Южных морях, сообщали, что пение островитян – это сочетание звуков ударных инструментов, диких выкриков и движений, напоминающих греблю, вычерпывание воды и постановку мачты. Прекрасную же полифоническую мелодику более поздних песен Южных морей следует считать результатом воздействия церковных хоралов, которым островитяне научились от миссионеров. Можно утверждать, что пение создал труд, а многие музыкальные инструменты были первоначально ударными и духовыми, предназначенными для подачи рабочих тактов, команд и сигналов. От барабанов и гонгов до дудок, флейт, рожков и больших морских раковин, будто специально самой природой созданных для выдувания музыкальных звуков. Однако не только мелодия, но и текст матросских песен нес первоначально функцию второстепенную. Мелодия и текст – ничто, ритм и рефрен – все! Такова формула этих старинных трудовых песен. (Да ведь и сам человек от природы подчинен ритмике и периодичности – взять хотя бы стук сердца, этих внутренних часов!) Только ритм и рефрен способны были совершить чудо и заставить группу людей, занятых коллективным трудом, работать в такт, загореться общим воодушевлением и объединить свои усилия в единую исполинскую силу. Насколько несущественным был для этих песен текст, можно видеть на примере тукивака – песни гребцов-маори [02] , состоящей почти из одних императивов: Тяни (тена тойа), Дави (тена пехиа), Такт держи (тена тукиа), Ныряй (тена тьяйя), Хватай (тена кья у), Толкай, толкай (хоэ, хоэ ату), Вверх, вверх (рунга, рунга ату) Тяни (тена тойа) и т. д. Если тукивака пелись одним или двумя людьми, задающими такт, то в так называемых хака принимал участие весь хор гребцов. Эти песни тоже были очень ритмичными, но в их текстах уже был элемент повествовательности, как это следует, например, из такой хака: Тащите дрова! Мы получим в Макелу Мясо для сытной еды. Прилив наступил. Животы наши ждут Жирного, сладкого мяса. А ну-ка, все разом, ух! Песни с содержательным, связным текстом, как, например, у китайских джоночников, кроме задавания такта служили еще и другой цели. Так, если в штиль джонка шла на веслах, слова песни должны были брать гребцов за душу, побуждая их к более интенсивной работе. В одной такой песне рассказывается о том, как отец долгое время провел на чужбине, а когда, уже убеленный сединами, он наконец возвратился домой, его не узнал выросший в разлуке с ним сын. С течением времени песни моряков совершенствовались. Вот как звучат, например, слова сербской баркароллы: Весла бери поскорее и – в путь! Ветру подставь богатырскую грудь. Так навались, чтоб бурун за кормой! Правим в Рагузу, правим домой. Писомбо! Писомбо! Пенит волну моя чудо-ладья, Счастлив судьбою моряцкою я. В даль голубую дорогой прямой Правим в Рагузу, правим домой. Писомбо! Писомбо! Развивалась и мелодика, хотя построение ее оставалось довольно простым. Баркароллы, которые распевали венецианские гондольеры, отличались мягкой, меланхолической мелодией минорной тональности. Простые в композиционном отношении, эти песни не лишены были иной раз страстности и душевной тревоги. Такова, например, одна из самых старинных баркаролл, «Ун пескадор деллонда». Баркароллы вдохновляли Мендельсона и Листа, Обера и Оффенбаха. Бессмертны русские песни «Славное море, священный Байкал» и особенно «Эй, ухнем!», которую благодаря Шаляпину знает весь мир. Песню о Байкале пели беглые сибирские ссыльные и каторжане, которым приходилось во время побега преодолевать это глубочайшее внутреннее море на Земле. «Эй, ухнем!» – классическая песня волжских бурлаков, тянувших бечевой вверх по Волге тяжелые баржи с хлебом. И по тексту, и по мелодии это одна из самых ярких рабочих песен. Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз! Разовьем мы березу, Разовьем мы кудряву. Ай да-да, ай да, Ай да-да, ай да, Разовьем мы кудряву. Эй, эй, тяни канат сильней! Есть и немецкие бурлацкие песни, например песня бурлаков, тянущих баржи по Эльбе: Зайя, хебай, хебай, хайя, Хайя, хебай, хебай, хайя! Шкипер, пуделя держи Юх, юх, юх! Чтоб не спрыгнул он с баржи, Юх, юх, юх! Покусает – штраф ему Юх, юх, юх! Меньше сотни не возьму, Юх, юх, юх! [03] Как же произошло, что эти столь немудреные в сущности песни обрели удивительное благозвучие? Секрет заключается в чередовании пения запевалы и хора, в чистоте и тембре голосов и в музыкальности певцов. Поразительно, что всеми этими качествами в избытке обладали хоры, составленные отнюдь не из профессиональных певцов. Мне посчастливилось однажды услышать, как группа украинцев, которые никогда до этого вместе не пели, затянула под настроение старинную народную песню. Надвигалась гроза, ветер гнал по небу темные, озаряемые отсветами молний тучи. И тут красивый мягкий тенор вдруг нарушил молчание. Полилась песня. Несколько секунд – и нить меланхолической мелодии приняли, потянули во всю силу голоса остальные. Мощный, многоголосый хор звучал, как орган. Сопрано, баритоны, тенора, басы уверенно вступали, каждый в свой черед, расцвечивая мелодию новыми красками, зачаровывая слушателей, творя волшебство. То же самое было и с песнями матросов. Стоило собраться вместе настоящим певцам – и эти песни, простые, бесхитростные, уже ласкали самый изощренный слух. В особенности это относится к распеваемым на парусниках шэнти, которые с началом трансокеанских плаваний пришли в Европе на смену песням гребцов. Итак, шэнти – в первую очередь детище прогресса в судостроении и парусной технике, достигнутого в XVI и XVII столетиях. Наиболее благоприятным для возникновения этих морских песен оказался XVII век. Именно тогда изобрели шпиль, с помощью которого выбирали якорные канаты и поднимали на борт тяжелые грузы. Это был и час рождения шпилевых (или кабестанных [04] ) шэнти. Как говорит уже само их название, матросы морских парусников пели эти шэнти, вращая скрипучую судовую лебедку – шпиль. Шпиль состоял из вертикально расположенной оси и вала, по которому бежала тяжелая якорная цепь или канат. В гнезда, проделанные в головке шпиля, втыкались толстые шесты – вымбовки, и, таким образом, все сооружение напоминало огромное колесо со спицами, но без обода. Вращать шпиль было делом очень нелегким. До десятка человек топали по палубе вкруговую, налегая груды на вымбовки, толкая их перед собой. Поэтому совершенно необходимо было так скоординировать усилия людей, чтобы они налегали на вымбовки все разом, в такт. Вот тут-то матросам помогали кабестанные шэнти, ритм которых был подобран особым образом. Как и в старых песнях гребцов, здесь были партии запевалы и партии хора. Шпиль вращался не плавно, как карусель, а рывками. Если звучали высокие, ударные такты мелодии и текста – люди дружно наваливались на вымбовки, если песня лилась плавно – они могли чуточку передохнуть, набирая разгон для следующего рывка. По своеобразной ритмике легко можно отличить кабестанные шэнти от такелажных, называемых также «фалль» или «халльярд-шэнти». Одной из наиболее распространенных шпилевых шэнти была «Блоу, бойз, блоу оф Калифорниа». Она появилась в середине прошлого столетия на «мысгорновцах» – судах, на которых буйные, охваченные калифорнийской «золотой лихорадкой» парни со всех концов света добирались до Сакраменто. Там как грибы множились лагеря золотоискателей. В первой строфе этой шэнти речь идет о «кемптаун-ледиз» (красотках из лагеря), которые имели обыкновение всегда появляться там, где были азартные мужчины и золото. Во времена калифорнийской «золотой лихорадки» на клиперах, ходивших маршрутом вокруг мыса Горн, охотно горланили и другую не менее популярную и столь же нескончаемую шэнти – «Хог-айд-мэн» – о парне с кабаньими глазами. Рингельнатц, плававший в юности матросом, включил позднее в свою книгу вариации на тему этой песни под названием «Окс-айд-мэн» – «Парень с бычьими глазами». Не исключено, что своей популярностью среди янмаатов эта песня обязана в первую очередь обилию непристойностей. До XVII века на парусных кораблях воротов для подъема якорей не было. Выбирать якорь без шпиля – труд архитяжелый, требующий большого напряжения и участия почти всей команды. Рабочие такты были здесь совсем иными, чем при обслуживании лебедки: тянуть трос вручную, рывками, совсем не то, что налегать грудью на вымбовки шпиля. Поэтому якорные шэнти пелись тогда в том же ритме, что и при подъеме парусов. В 1550 году одному шотландцу пришла в голову похвальная идея. Он записал в книгу все известные ему морские песни. Для заполнения целой книги, от корки до корки, их оказалось, однако, недостаточно, и поэтому он добавил туда же тексты народных песен и наставления о политике – человек этот знал в ней толк! Среди прочего в этой демонстрировавшейся в 1827 году в Лондоне книге была записана одна из стариннейших якорных Щэнти. В ней говорилось о якоре, который должны были вытягивать люди, именуемые в песне «благородными витязями». Ритм для рывка задавался возгласом «Вот он, вижу!», а сам рывок следовал вместе с выкриком норманнского крепкого словца «Пурбосса!». В еще более старинных иберийских шэнти первую половину каждой строки возглашал запевала. Матросы в это время переводили дух. Затем следовал возглас «О!», являвшийся сигналом к рывку, а после рывка все подхватывали хором окончание строки, перехватывая тем временем канат. Испанские и португальские шэнти вышли из широкого употребления вместе с закатом иберийской морской мощи, английские же поются и по сей день, хотя давно уже якоря выбирают электрическими шпилями, а о деревянном рангоуте, равно как и о парусах и пеньковых снастях, на океанских судах успели уже основательно позабыть. Их непреходящая популярность объясняется тем что тексты и мелодии англосаксонских матросских песен наиболее выразительны и мужественны. Португальские и испанские судовые песни были по существу лишь благочестивыми литургиями, подогнанными по своей ритмике для помощи во всякого рода палубных работах. Впрочем иберийские суда с их истовым религиозным радением, ежедневными богослужениями и массовыми молебнами, регулярными исповедями и целым штатом исповедников и капелланов вообще напоминали скорее плавучие соборы, нежели транспортно-перевозочные средства. Шэнти второй большой группы – такелажные, называемые «халльярд» или «фалль», имеют такой же долгий век, как и само парусное мореплавание. Не в гомеровской ли «Одиссее» скрываются их корни? Старейшая из известных нам халльярд – шотландская, относящаяся к XV или XVI веку. Песня – сочная, щедрая на соленые словечки. Записана она в той же книжице, что и якорная шэнти «Пурбосса», и звучит в переводе на русский язык примерно так: Тяни снасть! Эка страсть! Длинный трос! Хоть ты брось! Молодцы! За концы! Мясо – дрянь! Куртки – рвань! В рубцах спина! Вот те на! Косы рыжи! Спины пониже! Налетай, народ! Перекладина ждет! И стар и млад! И все подряд! Тяни! Крепи! На весь свет вопи! Классическая пора шэнти наступила в XVII веке, когда заметно улучшилась оснастка кораблей, – именно в это время появились трехмачтовики с прямым парусным вооружением – и флоты морских держав начали быстро расти. Правда, и здесь шэнти остались в первую очередь все теми же рабочими песнями, однако в них появилось нечто существенно новое. Запевалу называли теперь шэнтименом. Тексты он зачастую импровизировал сам, используя для этого минуты, пока мелодию вел хор. Если ему не приходило в голову ничего другого, он, не смущаясь, вплетал в очередную сольную партию какую-нибудь «скоромную» историйку из морской жизни, какие-то свои веселые воспоминания или кусок из народной баллады, а то и просто пару-другую забористых ругательств. Больших затрат душевной энергии на это творчество не требовалось, и тысячу раз прав тот старый морской волк, который на вопрос журналиста из «Ивнинг пост»: «Что такое шэнти?» – ответил: «Шэнти – это десять парней на один канат». В известнейшей шэнти «Ролинг хоум», которую охотно поют и до сих пор, преобладают в отличие от большинства других сентиментальные мотивы. Поэтому она оказалась пригодной для включения в сборники так называемых морских песен, издаваемых в наши дни. В одной из многочисленных строф этой шэнти говорится: Океан нас бил волнами На своей крутой груди. Много тысяч миль за нами. Много меньше – впереди. Не грусти, дружище Джонни, Близок дом родной, матрос. Скоро нежные ладони Смоют соль с твоих волос. К дому путь, к дому путь Средь туманов и зыбей. Правим к Англии любимой, Правим к родине своей! Любовь была темой номер один этих песен. Сердце моряка своей широтой и необъятностью не уступало морю. В морях – моя дорога, любовь – моя звезда. Красотка недотрога влечет к себе всегда. С утра я у Лизетты, в обед со мной Мари, Пью чай у Генриэтты, ночую у Софи. А моряков, влюбленных всерьез, по-настоящему, разве не было? Конечно, были. Иначе откуда бы взяться таким шэнти, как «Самоа-сонг» или «Рио-Гранде»! В «Рио-Гранде» поется о расставании: «Прощай, о прощай, моя прелесть, мой рай!..» Однако уже во второй строфе тоскующий «синеблузый» не забывает сказать «гуд бай» также и Сэлли, и Сью… Темой номер два матросских песен были бутылки и ром, виски и всякая иная «огненная вода», которой моряк столь охотно прополаскивает свое пересохшее горло. Одна и в наши дни широко распространенная песня начинается следующим весьма примечательным вопросом: «Что делать нам с этим пьяным матросом в ранний утренний час?» В отличие от этого анонимного пьянчуги у красноносого героя шэнти «Здесь потерпел крушение Том Боулинг» есть имя собственное. Предположения о том, что в этой песне подразумевается персонаж морского романа Смоллета «Приключения Родрика Рендома», не выдерживают критики, ибо эта шэнти старше, чем роман. В одной немецкой матросской песне матрос жалуется на своего капитана за то, что тот в рождественский вечер разрешил выдать всего по одному стакану кюммеля. А в другой песне морячок бесхитростно излагает свое жизненное кредо: Одной из всех путей-дорог Бредем мы: той, где льется грог. Он согревает нам сердца И будет с нами до конца. Заслуженным почетом не обойдено и виски. В одной из фалль-шэнти поется: О виски, светлый луч во тьме. О виски, Джонни! С тобой не страшно и в тюрьме, Виски, о Джонни! А сколько шэнти прославляют верховное божество моряков – ром! Пальцев не хватит, чтобы перечислить все песни, в которых упоминается это крепчайшее зелье из сахарного тростника. Большинство шэнти, доживших до наших дней, как уже говорилось, английского происхождения. Объясняется это главным образом тем, что после Гравелина и Трафальгара Англия стала «владычицей морей», а это как раз совпало с тем временем, когда парусный корабль достиг зенита в своем развитии. Испанцы, португальцы, голландцы и французы в иные времена тоже были не последними на морях, однако в их песенных золотых кладовых никогда не хранилось таких шэнти, как неувядаемые «Ролинг хоум» или «Блоу, бойз, блоу». Французские, американские, голландские и немецкие моряки с океанских парусников пели большей часты шэнти тех же классических английских мелодий, но с собственными текстами. На мелодию английской кабестанной шэнти «Блоу, бойз, блоу» немцы пели: «Однажды мне встретился гамбургский шип, ту май худэй, ту май худэй…» Порой немецкие мореходы просто-напросто переиначивали народные песни, не изменяя их мелодии. Так родилась в прошлом веке на корабле «Шулау» следующая шпилевая шэнти: Кто свято чтит господне слово, Тот без опаски в рейс пойдет И под защитою Христовой Мыс Горн три раза обогнет. Чем не священный псалом? Впрочем, и упоминавшаяся уже шэнти «Блоу, бойз, блоу» тоже мелодическая вариация на тему церковного псалма. Ничего удивительного: ведь мелодии песен вагантов и школяров – другой знаменитой ветви бродячего люда – тоже взошли на церковных дрожжах. Литургийные тексты перерабатывались при этом самым фривольным образом. Случалось и обратное: мелодии морских песен отыскивали вдруг вход в песенную сокровищницу «сухопутных крыс». Так, веселая мелодия народной песенки «Лоре, лоре, лоре, лоре» обязана своим происхождением не чему иному, как припеву «Глори, глори, глори» популярной шэнти «Могила моряка». Матросы немецких парусников нередко пользовались мелодиями народных песен или английских шэнти, чтобы более или менее откровенно покритиковать порядки на борту судна, где им довелось править службу. Одна из таких шэнти называется «Недовольный морячок». Безвестньй сочинитель сетует в первых строках на капитана, который позабыл о том, что и сам когда-то был матросом. Надо полагать, что подобные песни не приводили капитанов в особый восторг. Поэтому и пелись они лишь в своем кругу, когда «парни с бака» не опасались чужих ушей. Была своя шпилевая шэнти и на гамбургском трехмачтовике «Магеллан». Мелодию для нее позаимствовали у шэнти «Ролинг хоум», текст пели на «платтдойч» – нижненемецком диалекте. Называлась она «Магеллан», как и само судно. Песня гневно осуждала обстановку, сложившуюся на борту, и могла быть истолкована как скрытое подстрекательство к мятежу. Само собой разумеется, что хватало в ней и непристойностей. Однажды, когда матросы «Магеллана» затянули свою шэнти, они не соблюли необходимых мер предосторожности, и песню услышал кто-то из начальства. Автора песни, матроса Роберта Хильдебрандта, потребовали для объяснений к капитану и наказали, записав в бортовой журнал и удержав жалованье за три месяца. После этого он нанялся на английский барк, вместе с которым и пошел на дно во время кораблекрушения в 1888 году. А песня осталась и до сих пор популярна среди немецких моряков. Примечательно, что на военных кораблях пение шэнти при выхаживании якоря или постановке парусов было запрещено. Там дозволялось петь только «патриотические» морские и матросские песни с «безупречным» текстом. Имелись и присяжные стихокропатели, в великом множестве поставлявшие свой товар. Они прославляли стойко и неуклонно выполняющих свой долг и кладущих живот за короля и отечество матросов, не забывая при всем том ни о гроге, ни о любви. Кое-кто из них даже состоял негласно на жалованье у британского Адмиралтейства. Офицеров военных кораблей пугали не только тексты настоящих шэнти. Несовместимым с военной дисциплиной они считали и сам факт пения во время работы. Единственной музыкой, ласкающей их слух, была трель боцманской дудки. Впрочем, боцманская дудка и в самом деле была одним из немногих музыкальных инструментов на бортах «ловцов ветра». Одни только испанцы да португальцы захватывали с собой иной раз и щипковые инструменты. Жоколеле португальских мореходов превратилось в процессе эволюции в гавайскую гитару! Гармоника зазвучала впервые лишь на клиперах. Правда, уже задолго до этого на судах имелись порой целые музыкальные капеллы. На парадах галер во французских средиземноморских портах играли военные оркестры, а на венецианских нефах имелся непременно хотя бы один скрипач или трубач, развлекавший судового патрона во время трапезы. Примечательно, что впоследствии этот обычай перенял кое-кто из знаменитых морских разбойников. Дрейка в кругосветном плавании сопровождало трио музыкантов, а корсара-джентльмена Робертса на борту его внушающего страх «Ройял Ровера» развлекал целый ансамбль из десяти душ. Во время боя они рассаживались на квартердеке и под аккомпанемент канонады исполняли бравурные мелодии. Было время, когда на кораблях не говорили, а скорее как бы пели. «Чист горизонт!» или «Земля на горизонте!» – выпевал из «вороньего гнезда» впередсмотрящий. Очередную вахту поднимали не как-нибудь, а со специальной, для этого ритуала предназначенной песней. Процедура эта так и называлась «распевом». На старых кастильских каравеллах пели, как уже упоминалось, «Во славу господню, семь миновало, минует и восемь. Аминь!» Существовал и немецкий вариант такого «гимна» во славу смены вахт, и, пожалуй, не менее старинный, чем кастильский: Вахте конец, восемь склянок пробило. Новая вахта выходит на смену. Койки покиньте, во славу господню! Эти «побудочные» песни очень напоминают нежные колыбельные песенки для маленьких детей, хотя эффект они должны были оказывать прямо противоположный. Кто знает, может быть, их ласковый тон – следствие того, что разбуженный матрос куда как не похож на ангела и раздражать его резким окриком было бы по меньшей мере неразумно. Из-за постоянного перенапряжения и недосыпания люди на океанских парусниках «заводились с пол-оборота». Тексты у «распевов» были, как правило, краткими, зато мелодии – очень красивыми. Сказанное относится в полной мере и к старинному шведскому «распеву» «Гаммаль пуррвиза», слова которого звучали примерно так: Встань, поднимись, такелажная вахта! Встань, поднимись, молодец-рулевой! Встань, поднимись, наблюдающий с бака, Зорко следи за водой и землей! Встать, встать, встать всем парням! На британских «невестах ветра» водилась и еще одна мелодия, призывающая матросов к ежедневной раздаче грога. Ее, смотря по обстоятельствам, исполнял голосом кок или играл флейтист. На менее музыкальных кораблях об этом знаменательном событии оповещалось просто выкриком, свистом боцманской дудки или ударами в судовой колокол. Однако неправильно было бы считать, что песни матросов служили только сугубо прагматическим целям, помогая в разного рода работах или упорядочивая ритуал побудки. Как и все остальные люди, моряк пел и просто потому, что душа просила песни. Отто Бартнингу, участвовавшему в рейсе одного из «Пи-лайнеров» [05] вокруг мыса Горн и написавшему об этом интересную книгу, удалось подсмотреть, а затем и воспроизвести на бумаге самую первую фазу зарождения такой песни, песни из сердца. Он пишет: «Они выпили единым духом свой горячий напиток, потом отдышались… и начали потихоньку бубнить что-то невнятное, потом замычали что-то, не открывая рта, и вдруг запели во весь голос, размахивая в такт руками и покачивая головами». Шэнти чудесно звучат в хорошем, слаженном исполнении. В повседневном же корабельном обиходе все их очарование тонуло подчас в хриплом, натужном оре грубых луженых глоток шпилевой команды. Из рук вон плохо было по-видимому, с пением у небритых парней с иберийских каравелл и галионов. Вот свидетельство одного современника: «И тут все начали „Сальве, регина“. И мы все запели… А так как моряки любят многообразие – четыре ветра они, например, делят на тридцать два, – то и восемь основных музыкальных тонов они тоже разделили на тридцать два других тона, столь дисгармоничных, реверберирующих и нестройных, что нетрудно было перепутать наш пение „Сальве“ и литаний с ревом урагана. В конце концов, – говорится далее в рассказе, – пение переросло в рвущие барабанные перепонки вопли». Вместе с ушедшими в прошлое ручными лебедками и помпами отзвучали и мелодии старинных матросских песен. Там, где не смолят и не тянут тросы, нет больше никакой необходимости в пении шэнти. Они прекратили свое существование в качестве подспорья в работе. Однако поколение за поколением, матросы как зеницу ока берегут лучшие из этих грубоватых песен, в такт которым некогда кок шинковал луковицы, а парусный мастер продергивал нитку сквозь парусину. Если на судах старинные хоровые песни звучат не так уж часто, разве что в часы отдыха, то в дни получки, когда в карманах у моряка заводятся монеты, портовые улочки и матросские кабачки переполнены звуками шэнти. Были и другие причины того, что шэнти дожили в целости и сохранности вплоть до наших дней. Тегтмайер, опубликовавший маленький сборник шэнти, рассказывает об одной приятной инициативе кильских лоцманов. Когда суровой зимой, сразу после первой мировой войны, Кильский канал замерз, они, собравшись за стаканом грога в маленькой гостинице у шлюза Хольтенау, решили организовать хоровой кружок «Кнуррхаан» – «Морской петух». Начались регулярные репетиции, и в конце концов хор достиг такого совершенства в исполнении шэнти, какого они вряд ли бы добились раньше, во время работ на парусниках. Концерты этого хора пользовались большой популярностью у самой широкой публики. Не менее, чем песни, самобытным и непосредственным был и профессиональный язык моряков, этих вечно странствующих пролетариев. Их язык – единственное в своем роде зеркало неисчерпаемого природного ума и богатой фантазии «парней с бака». Изъясняться в манере, присущей столь презираемым ими «береговым крысам», они явно считали ниже своего достоинства. Заслуживает внимания, что профессиональный жаргон моряков нашпигован названиями животных, приспособленными для обозначения предметов совсем иного рода [06] . Под «угрем» немецкий моряк понимает трос, канат, а под «конем» – перт [07] . А эзельгофт – двойное кованое или литое из стали кольцо для соединения вершины мачты со стеньгой, являющейся ее продолжением, – получил свое название от немецкого слова «эзельхаупт» – «ослиная голова». Окон на корабле не было, а были «бычьи глаза». Рыбаков называли «пикшами», а червей в солонине или сыре – «слонами». Имелись, наконец, «камбузные жеребцы» – коки, «собачьи вахты», «девятихвостые кошки» – плети и «крысиный яд» – водка. «Звериные названия» преобладали и в оценке погоды. При свежем ветре вокруг корабля плавали «белые гуси». При ветре до пяти баллов волны «лаяли, как собаки», при восьми баллах они «бодались, как бараны», а при десяти баллах «ревели, как быки». Имели свои особые наименования и предметы повседневного обихода. К членам команды обращались не по их истинным именам, а только по прозвищам. Стоило моряку наняться на другое судно, и он должен был привыкать к новому имени. Морские волки, проскитавшиеся по морям не один десяток лет, едва помнили имя, которое получили при рождении. Нередко «забывали» свое настоящее имя и те, кто хотел скрыть прежнюю судимость или скрыться за аферу с женитьбой, за нанесение тяжелых увечий, за воровство или иные «милые художества». Прозвищами награждали большей частью по каким-либо характерным особенностям в облике, поведении или одежде «награждаемого», по прошлому или теперешнему его занятию, а то и по какой-либо истории, в которую он влип когда-то. Глава восьмая О НЕСЧАСТНЫЙ РОЙБЕН РЕНЦО! Когда по матросским спинам гуляли вперехлест «девятихвостые кошки» О несчастный Ройбен Ренцо! Ренцо, парни, Ренцо! В матросы Ренцо устроился, Попал на борт китобойца. Но не знал он в жизни удачи: Разложили его однажды у трапа И всыпали сорок горячих… Из шэнти «Ройбен Ренцо» «Внимание!» – скомандовал рябой боцман, одетый в парадную форму. Матросы, выстроенные вдоль правого борта, вытянулись в струнку. Капитан и офицеры смотрели со шканцев на полубарказ, движущийся к ним от группы военных кораблей, стоящих в гавани Плимута. Гребцы быстро мчали его, загребая в такт глухо звучащей дроби барабана. Вот он уже всего в полукабельтове [01] от них. Посередине его находилась небольшая приподнятая платформа, на которой стоял на коленях закованный в кандалы матрос, а справа и слева от него – стража в красных мундирах, с саблями наголо. С обнаженной, исполосованной спины несчастного капала кровь. На бронзе его загорелых рук выделялась синева татуировки. Обветренное лицо было искажено болью. Между тем на полубарказе переложили руль, и он направился вдоль борта корабля, слегка раскачиваемого ленивой волной. Это было сигналом для боцманмата, который тотчас же вытащил из кожаного футляра «девятихвостую кошку» с красной рукояткой – недоброй памяти флотский карательный инструмент. Затем он спустился по фалрепу в полубарказ и с плетью в руке занял место на платформе. Стража отошла в сторону. Снова раскатилась дробь барабана, и десять раз просвистела плеть, падая на иссеченную спину закованного. Каждый раз по его телу пробегала дрожь. При десятом ударе из его крепко стиснутых губ вырвался стон. Кожа со спины клочьями нависла на поясницу. Когда полубарказ прошел вдоль пяти кораблей, засеченный плетьми свалился без чувств в лужу собственной крови. Находящийся рядом врач подал знак прекратить экзекуцию. Это означало, однако, лишь отсрочку на несколько недель, после чего надлежало нанести недоданные удары, предусмотренные мерой наказания, если, конечно, жертва к этому времени не умрет. Эта средневековая процедура исполнения приговора, называвшаяся «бичевание сквозь флот», была обычной в большинстве военных флотов еще в начале XIX века. В более поздние времена исполнять этот бесчеловечный акт не решались уже ни в своих, ни в иностранных гаванях. Боялись огласки. Примечательным в этом отношении был инцидент, происшедший в начале прошлого столетия на одном американском военном корабле на рейде Неаполя. Ночью на борту возник пожар. Несмотря на отчаянное противодействие команды, огонь распространялся все шире. Здравый смысл подсказывал, что осталось лишь несколько минут до взрыва крюйт-камеры. Один из матросов, чтобы спастись, прыгнул в воду, однако сверх ожидания в последние мгновения огонь был задержан, а затем и вовсе потушен. Матрос снова вскарабкался на борт. Это заметил офицер и доложил о случившемся капитану. Военный суд приговорил: за трусость «бичевать сквозь флот»! Но привести в исполнение этот приговор можно было лишь в мало посещаемой по тем временам Алжирской гавани, которую эскадра выбрала специально для этой цели. Нигде наказание плетьми не применялось в таких масштабах, как на «невестах ветра» в XVII, XVIII, а частично и в XIX столетии. После двенадцати ударов боцманматы менялись, чтобы рука, держащая плеть, всегда была крепкой. Строжайший карательный режим господствовал на кораблях военных флотов. Эту безнравственность пытаются оправдать, разъясняя, что буйных палубных парней, рекрутированных из висельников и подонков многих наций в тюрьмах и темных портовых переулках, можно было обуздать лишь плетьми и цепями, как некогда галерных рабов. Без такой палочной дисциплины корабли якобы не ушли бы и на сотню метров. Безусловно, это разъяснение не совсем высосано из пальца. Однако оно не принимает во внимание того факта, что бесчеловечное обращение начальников с матросами нередко переполняло чашу их терпения и вынуждало «парней с бака» на крайние меры. Если команде приходилось выбирать между медленным забиванием насмерть или виселицей, она предпочитала страшный, но быстрый конец. При этом люди могли еще получить удовлетворение, рассчитавшись прежде со своими истязателями. Тогда и сложилась в Англии поговорка: «Лучше висеть, чем служить на флоте». Действительно, в ту пору величайших издевательств над людьми и живодерства на английских военных кораблях было и больше всего матросских восстаний. Мятеж 1797 года в устье Темзы подчинил власти бунтовщиков большую часть экскадры и угрожал в течение нескольких недель всему британскому флоту. Лишь эскадрам Нельсона и Коллингвуда, популярных адмиралов, которые никогда не злоупотребляли терпением экипажей, удалось избежать волнений. Этот пример наглядно показывает всю абсурдность утверждения о необходимости варварской жестокости на кораблях. О невероятном, драконовском режиме на кораблях свидетельствуют следующие статьи из американского военно-морского дисциплинарного устава, заимствованные, по существу, у англичан и нашедшие в большей или меньшей степени отражение в дисциплинарных кодексах других флотов. Они гласят: «Каждый флотский служитель, из трусости о пощаде просящий, повинен смерти» (статья 4); «Каждая персона на флоте, которая на вахте уснет, повинна смерти» (статья 20). Бесчисленных жертв требует статья 15: «Служителям флота запрещается ссориться с другими военными моряками или раздражать и оскорблять их словами, жестами и угрозами под страхом наказания, как то военный суд порешит». Из примерно 20 перечисленных в статьях официально наказуемых проступков 13 караются смертью. С тем, что за мятеж назначалась высшая мера наказания, можно еще примириться. Но карать смертью за просьбу о пощаде – это было возвратом к варварству. Дурная слава была и у статьи 14. Она открывала дорогу любым злоупотреблениям и произволу офицеров. Она гласит: «Ни один нижний чин флота не может ослушаться приказания начальника, ударить его, угрожать ему, или делать попытку к этому, или поднять оружие против него, пока он состоит на службе. Это карается смертью». По-видимому, это и была та самая статья, о которой среди матросов ходила крылатая фраза, что законы писаны не для капитана и офицеров. И в самом деле, простой янмаат в течение тысячелетий был бесправным и беззащитным. На океанском паруснике он лишь внешне отличался от галерного раба. Не мог он избежать своей участи даже тогда, когда его корабль шел ко дну, а ему выпадало счастье добраться до ближайшего берега. Морские законы предусматривали все. Специально для этого случая существовал параграф: «Если экипажи отделены от своих кораблей по причине того, что последние разбились, утонули или были уничтожены, вся командная власть, полномочия и авторитет, которыми наделены офицеры этого корабля, полностью сохраняются в силе так, как если бы корабль не разбился, не утонул и не был уничтожен» (статья 42). Правда, этим параграфом морское дисциплинарное право выставляет самое себя в довольно смешном свете. Тем не менее он характерен для того духа тирании, который господствовал некогда на военных кораблях. Матрос с самого начала должен был отчетливо представлять себе, что у него нет ни малейшего шанса избавиться от своей плавучей каторги даже в случае кораблекрушения; он должен безоговорочно подчиниться своей жестокой участи. Для того чтобы ни один матрос на корабле не мог отговориться незнанием дисциплинарного устава, на американских военных кораблях каждое первое воскресенье месяца всех людей собирали у шпиля. Официально это называлось осмотром одежды. Однако это был лишь предлог. Истинная цель собрания состояла в зачитывании команде уложений о наказаниях. Матросы должны были при этом снять свои шляпы или фуражки. На борту парусного военного корабля редкая неделя обходилась без приведения в исполнение по меньшей мере хоть одного наказания. Равно как и зачтение дисциплинарных параграфов, церемониал исполнения наказания служил для запугивания команды. Для этого существовали определенные сигналы, подаваемые ударами в колокол или дудкой. На английском флоте приговоры приводились в исполнение точно в 12 часов дня. В большинстве случаев наказание представляло собой бичевание «девятихвостой кошкой». В этой плети воплощалась мрачная корабельная традиция. Впервые ее свист услышали еще на античных галерах. Простая плеть была найдена в раскопках эпохи неолита, когда человек приручал зверей для верховой езды и перевозки грузов. Поскольку в античном обществе рабов за людей не считали, это средство наказания ничтоже сумняшеся перенесли и на них. Но на рукояти плетки теперь было укреплено уже несколько ремней. Это и была пресловутая «девятихвостая кошка», суперплеть, эффект от одного удара которой был равносилен девяти ударам обычной плетки. А исчезла она на кораблях лишь к началу XIX столетия! Ее миниатюрная разновидность продержалась в домашнем обиходе еще дольше, вплоть до XX века, в образе ремня для наказания детей. Как же проводилась порка матроса на корабле? Ареной было место у грот-мачты, неподалеку от фалрепа. Все собирались вокруг, нижние чины отдельно от офицеров, затем осужденный конвоировался двумя вооруженными матросами к мачте. Капитан оглашал вид проступка. Обвиняемый получал возможность сказать слово в свою защиту. Однако, стоя у грот-мачты, вряд ли он мог рассчитывать на смягчающие обстоятельства или полную отмену наказания. Вместо этого тишину рассекал приказ: «Раздеться!». Приговоренный обнажал верхнюю часть тела. Затем он становился на прочно сколоченную квадратную деревянную раму, напоминающую деревянную решетку. Обычно такие решетки служат для закрывания люков, поверх них натягивают брезент. Ступни жертвы прочно укреплялись на поперечине решетки, а поднятые над головой руки пропускались сквозь петлю на тросе, свисавшем сверху и выбираемом затем втугую. Это было сигналом боцману, по которому он должен был обрушить на спину матроса девятихвостую плеть. Если экзекутор из сострадания махал плетью недостаточно рьяно, ему определяли такую же порцию. «Девятихвостая кошка» оставляла на спине жертв рубцы на всю жизнь. Десять ударов было минимальной нормой. При двойной порции ударов уже сочилась кровь из кожи. При тройной или четверной норме кожа лоплась. После семидесяти ударов кожа на спине свисала лохмотьями. И тем не менее мера наказания бывала и до ста ударов плетью! Если врач не прерывал экзекуции – а этим правом пользовались далеко не все врачи,– бичевание продолжалось, даже если становились видны ребра. На палубе не знали пощады. Помимо этих официалных наказаний унтер-офицеры военных кораблей с легкостью необычайной пускали в ход концы тросов. По указанию своих начальников боцманы и квартирмейстеры постоянно носили в своих вместительных шляпах метровый линек, чтобы он всегда был под рукой. По самому незначительному поводу узловатый конец гулял по спине матроса, сачковал ли тот, швабря палубу, или был застигнут за запрещенной картежной игрой. Кроме бичевания плетью имелась еще добрая дюжина других штрафов. Капитаны, которые сознавали вредное влияние телесных наказаний, пользовались другими средствами: на провинившихся надевали, например, кандалы, то есть неделями держали их закованными в цепи, на хлебе и воде, взаперти в темной каморке или лишали их ежедневной порции рома. Была и другая команда о наказании: «На мачту!». Несчастному заводили петлю под руки, вокруг груди, и поднимали его на тросе до топа грот-мачты, где он должен был провести ночь. Случалось также, что отдавался приказ о высадке штрафника в открытую буксируемую шлюпку. Для вычерпывания воды он получал всего лишь поварешку. В большинстве случаев уже через несколько минут бедняга промокал до костей. Особенно жестоким наказанием было «килевание» – протягивание под килем. Для этой цели на каждом ноке грота-реи, выступающей на кораблях с прямыми парусами за линию бортов, укреплялось по блоку. Через эти блоки пропускался связанный в кольцо трос, заведенный предварительно под корабельный киль. К этому тросу привязывали штрафника и перетягивали его под килем от правого борта к левому и обратно. Если осужденный оставался жив после первого раза, ему позволяли повисеть некоторе время под реей, чтобы он мог глотнуть воздуха. Затем жестокая процедура производилась в обратном направлении. Нередко случалось, что трос заедало и штрафника вытягивали из воды мертвым. Иные при перетягивании получали ранения об острые края ракушек, наросших на корпусе корабля. «Море и виселица всякого примут» – гласит старая матросская пословица. В английском и американском военных флотах парусных времен веревка для висельника закреплялась обычно на фока-рее. Час исполнения смертного приговора назначался, как правило, перед восходом солнца. Когда повешенный не подавал больше признаков жизни, его спускали и снимали с него оковы. Затем его зашивали в его же подвесную койку, вложив в нее для тяжести пушечные ядра. По доске, положенной поверх релинга, труп скользил в море. Иной раз на реях линейных кораблей болталось одновременно до десятка человек. Море хранит молчание о числе повешенных на ноках рей. Стерлись в памяти и их имена. Лишь одно сохранит лось: Билли Бадд из одноименного рассказа Мелвилла. Молодой, невинно осужденный матрос был настолько любим своими товарищами, что из-за этого чуть было не вспыхнул мятеж. Один из «синих курток» взял потом грифель в испачканную смолой руку и облек смертную казнь Билли в стихи, которые позднее, во времена Нельсона, имели хождение на кораблях флота его величества: Словно лисель, на рею поднимут меня, Закачаюсь на ноке в восходе дня, Как серьга, что я Молли своей привез… От судьбы никуда не уйдешь, матрос! Жизнь подходит к концу. На смоленом конце Вознесусь к небесам в озаренье лучей. Пью последний свой грог и с тоской на лице Догрызаю сухарь – скорбный дар палачей. Кто на рею поднимет меня, бог весть! Кто проводит прощальным взглядом? Не спешите повесить, не надо!.. Доналд мне обещал у доски постоять И, навеки прощаясь, мне руку пожать. Я хотел бы ответить ему, но я труп. Обернули меня парусиной гнилою. И утопленник Тафф с горькой складкой у губ Ожидает меня за подводной скалою. Я усну. Я на дно опущусь, словно лот. Спать приказано мне. Эй ты, черт! Поскорее сними с моих рук этот гнет И столкни меня в волны, за борт! Я усну, и морская трава, словно саван, меня обовьет… Герман Мелвилл не только написал лучшее из достойного быть прочитанным о людях парусных кораблей – он внес этим бесценный документальный вклад в историю парусного мореплавания XVIII и XIX столетий. И кто упрекнет его в том, что и у него встречаются порой ошибки! В генеалогии военного артикула – «Белом бушлате» – он скорбит о тех временах, когда гуманность проникала и на палубы. Внедрение жестокой дисциплинарной практики на кораблях начинается, по его мнению, лишь со Стюартов [02] . В действительности же это началось значительно раньше. Даже тогда, когда человек еще не был унижен галерным рабством, существовали зверские наказания. С тех пор как девятихвостая плетка попала на корабль, она редко оставалась в чехле. Насколько стары другие наказания на кораблях, свидетельствуют исторические документы. Ричард Львиное Сердце ввел, например, в обиход зашивать выжившего в матросском поединке в одну парусину вместе со своей жертвой и топить в море. При этом не играло никакой роли, был ли он виновен в происшедшей поножовщине или нет. Утопление как наказание на корабле возникло, следовательно, еще в XII веке! И не менее жестокое протаскивание под килем ведет начало из XIII столетия, если не раньше. Об этом упомянуто в одном Ганзейском указе, где говорится: «Тот должен быть протянут под килем, кто сквернословит, играет, злоупотребляет своим оружием или спит на вахте». То, что позднее, с наступлением великой эпохи кругосветных парусных плаваний, дисциплинарный режим на кораблях стал более жестким, имело много причин. Экипажи во время длительных морских рейсов подвергались значительно большим физическим и психическим нагрузкам, чем прежде. Питьевая вода скоро портилась, и утолять жажду моряки могли только горячительными напитками, а алкоголь деморализовывал их. Но не только поэтому их ножи непрочно сидели в ножнах. Из-за тесноты в кубрике и постоянных вахт матрос никогда не высыпался. А тут еще вечные, незаживающие ссадины на руках, плохие зубы, болезни и постоянная раздражительность, вызванная всеми этими мучениями. Якоб Вассерман [03] пишет об этом в своей книге о Колумбе: «Примечательно то практическое обстоятельство, подкрепленное, кстати, ходом большинства полярных экспедиций, что длительное совместное сосуществование людей, как только оно принимает характер внешнего принуждения, неизбежно приводит сначала к глухому раздражению, а в конце концов и к опустошительному выбросу наружу скрытой ненависти». Понятно, что в таких людях постоянно тлели угольки злобы и они при первом удобном случае пытались дезертировать. Так, однажды между Ярмутом и Нором со своих грузовых судов, перевозивших уголь, сбежали три тысячи английских матросов. Опасаясь массового дезертирства, капитаны военных кораблей предпочитали не заходить в чужие гавани и отстаиваться на рейде. А если избежать захода в гавань было нельзя, старались запретить увольнение на берег. Если команду все-таки отпускали на берег, то гавань так и кишела шпиками. Они подслушивали в притонах и кабачках разговоры матросов и подстерегали тех, кто хотел самовольно расстаться со своим кораблем. За каждого перехваченного матроса им полагалось большое денежное вознаграждение. Дезертиры стремились завербоваться на купеческие суда, где условия службы были более человечны. Конечно, и там среди капитанов им могли встретиться деспоты, и тогда невезучие матросы попадали из огня да в полымя. Глава девятая ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ/ Юбки приносят несчастье на борту, но не на берегу и не в гавани Анна-Мари, Анна-Мари, прощай! Ветер в снастях поет, Русые кудри вьет. Встретимся мы через год Или нет? К весту наш курс, хей хо! Анна-Мари, Анна-Мари, встречай! Ветер нас к дому мчит, Сердце сильней стучит. Черных волос твоих Вижу вихрь! К дому наш путь, хей хо! Если ж вкруг мыса Горн Выпали мне пути. Мне не помогут черные, Русым меня не спасти. Зелень твоих волос Льется тугой волной. Голый Ганс [01] , О голый Ганс, Попляши со мной! Шэнти «мысгорновцев» С тех пор как острые кили стали резать морские волны, на корабли неизменно пробирался «зайцем» бог Эрос. Искушения, коим был подвержен моряк, достигали за время долгих рейсов угрожающей концентрации. Одиссей приказал своему экипажу заткнуть уши воском, а себя самого велел привязать к мачте, чтобы не стать жертвой призывного песнопения сирен. Бывалый моряк хорошо знал себя и своих людей! Моряки никогда не отличались воздержанием, попав после продолжительного плавания на берег и увидев воочию все его соблазны. Для экипажей кораблей эпохи Великих географических открытий и первых кругосветных плаваний под парусами воска в ушах было бы явно недостаточно. Чтобы удержать их на почтительном удалении от островитянок, потребовались бы уже шоры и путы, как для норовистых жеребцов. Даже Кук, стремившийся уберечь полинезиек от венерических болезней, распространенных в XVIII веке среди экипажа любого корабля, вынужден был вскоре отказаться от этого благого намерения. Природа была сильнее. Тут может возникнуть вопрос: а не лучше ли было брать женщин с собой в море? Ведь кочуют же цыгане вместе с женщинами и детьми! Да, иной раз случалось и такое. Сохранилась одна античная гемма, на которой видна красотка, небрежно развалившаяся вместе со своим кавалером на шканцах килевого судна. Вполне вероятно, что эта любовная пара изображает Марка Антония и Клеопатру. Эта необыкновенная женщина принимала участие в сражении при Акциуме в качестве командующей эскадрой. Однако на воде ей стало плохо, и она бежала с поля битвы. Вслед за ней поспешил и жестоко влюбленный Антоний. Любовь для него была важнее, чем исход сражения [02] . В течение столетий добровольное пребывание женщины на корабле считалось событием исключительным. Мореплавание было слишком неуютным и рискованным занятием. Тот, кто не хотел лишать себя в пути общения со слабым полом, вынужден был находить иной выход из положения. На этот счет также имеется документ в виде черепка древнегреческой вазы, на котором мы видим атлетически сложенного мужчину, тащащего девушку на гребное судно. Это самое старинное изображение похищения женщин моряками. Особенно отличались на этом поприще финикийцы. Из каждого морского похода они вывозили прелестные «живые сувениры» и, вдоволь поразвлекавшись с ними в пути, продавали рабынь в восточные гаремы. Многие столетия женщины составляли наиболее доходную статью морского товарооборота. Средиземное море стало соленым от их слез. И в более поздние времена бывали случаи пребывания девиц на борту. Христианские предания рассказывают об одиннадцати тысячах девушек, пустившихся в V веке в плавание вместе со святой Урсулой и имевших несчастье во время вторжения гуннов в Кёльн проплывать по Рейну как раз в окрестностях города. Все они погибли. В их честь Магеллан назвал мыс у входа в Магелланов пролив мысом Дев. До сих пор, однако, не выяснено, какие реальные события лежат в основе этого мифа. Примерно тысячу лет спустя, как рассказывает историк, во втором путешествии Жака Картье в Америку принимали участие «дамы сомнительной репутации». Даже католическая испанская Армада, готовящаяся к нападению на Англию, имела в своем составе корабль с несколькими сотнями женщин на борту, которые должны были, видимо, поддерживать бодрое настроение морских вояк. Спустя полтора столетия женщины снова заставили заговорить о себе. Ханна Снэлл, переодетая в морскую форму, ухитрилась прослужить в течение нескольких лет в британском королевском флоте, не разоблачив своей маскировки. В высшей степени удивительно, как ей это удалось при тесноте и в полном отсутствии условностей на тогдашних линейных кораблях. Вероятно, она принадлежала к тому юношеподобному типу плоскогрудых девушек, которых, в брюках и с короткой стрижкой, и в наши дни едва отличишь от мальчишки-подростка. А медицинской комиссии в те времена не существовало, брали всех без разбора – на парусных кораблях всегда ощущалась нехватка личного состава. Однако подобные примеры составляли не правило, а исключение. Ведь помимо того, что женщины сами были мало заинтересованы в корабельной службе, у моряков существовал еще крепко укоренившийся предрассудок, что юбки на корабле вызывают встречный ветер или штиль. «Женские юбки на борту приносят раздоры и убийства» – так характеризовалось отношение к женщинам на корабле. Правда, известно, что вопреки этому правилу голландские, а иной раз и другие капитаны парусников брали с собой жен в дальние плавания. Но ведь это – капитаны, попробуй поспорь с ними! И все же исключений не следовало бы допускать даже для капитана: коль скоро все на корабле живут воздержанно, то и ему вызывать зависть остальных – последнее дело. Пребывание капитанских жен на кораблях было в высшей степени непопулярным. Происхождение такой женоненавистнической концепции может трактоваться по-разному. Однако большинство этих интерпретаций не передают сути дела. Подобный образ действий основан скорее на старинном законе всех путешественников: ни один ямщик или железнодорожник не брал с собой жену, даже если поездка длилась неделями и дольше. Женщина не должна присутствовать на рабочем месте мужчины. А палуба корабля была рабочим местом. Кроме того, пребывание женщин на военных кораблях было бы несовместимо с дисциплиной, а на торговых судах, где все подчинено единому богу – грузу, их просто негде было бы разместить. Однако женщины, по мнению моряков, приносят несчастье лишь на корабле, а не на берегу. Моряки основали много смешанных рас. Люди Колумба не были первыми родоначальниками смешанных рас. Подобная слава по праву могла бы принадлежать еще финикийским навигаторам. Они оставляли свои следы повсюду, где только им доводилось появляться, – и на европейских, и на африканских берегах Средиземногс моря. Не отличались от них и викинги. Эти суровые мореплаватели испытывали слабость к шарму темноглазых женщин южных стран – испанок, француженок, итальянок. Величайшая из расовых диффузий, осуществленная благодаря кораблям, совершилась в эпоху Великих географических открытий. Индейцы Карибского побережья Америки приняли испанских моряков, пришедших на трех каравеллах Колумба, за белых богов и потому поначалу сочли за честь для себя, когда те возжелали их жен. Их заблуждение развеялось, как только они познакомились с захватчиками поближе. Едва ли богам могли быть присущи такие свойства, какими обладали эти авантюристы. И тогда они возненавидели этих «богов». Первое знакомство европейских мужчин с экзотическими женщинами имело неожиданные последствия. Прежде всего этим воспользовался Колумб. Во время вербовки экипажей для своего второго путешествия в Америку он не испытывал никаких затруднений. А ведь первое плавание из-за этого чуть было не сорвалось. Конечно, такому изменению во взглядах способствовала и жажда наживы. Однако стрелку компаса фантазии кабальеро не меньше притягивал и другой магнит: не знающие условностей, вольные как птицы, женщины Нового Света. В портовых притонах Палоса возвратившиеся на родину мореходы не делали тайны из своих приключений за океаном. То, о чем там рассказывалось, не оставляло безучастными даже высокомерных идальго. Другим последствием встречи Европы и Америки на этой основе явилась «благородная болезнь» эпохи Великих географических открытий, поразившая сначала иберийских моряков, а затем распространившаяся по всей Европе. Она не щадила ни матросов, ни кондотьеров, равно как в более поздние времена с одинаковой ненасытностью разъедала тела королей и нищих. Долгое время не могли доказать, что сифилис – болезнь американского происхождения. Ныне этому есть доказательства. С того дня в 1493 году, когда врач Диас де Исла поднялся в Палосе на «Пинту» и «Нинью», чтобы оказать помощь некоторым морякам, чахнувшим от неведомой болезни (капитан «Пинты» умер через несколько дней после возвращения), и до начала XX века сифилис считался заслуженной карой за греховные радости. Поэтому заболевшие мерзкой болезнью шли часто не к врачу, а к исповеднику. Это обстоятельство, а также катастрофическое состояние гигиены привели к ужасающему распространению новой заразы в Европе. В тот же год, когда Колумб возвратился из своего первого плавания, случаи сифилиса были зафиксированы в Барселоне, Париже и даже в Англии. Но ни сама страшная болезнь, ни отсутствие снадобья от нее не могли избавить моряков от легкомыслия и беспечности, с которыми они предавались тем занятиям, что изображены Томасом Роулиндсоном на картине «Первая сделка после выхода на берег». Ни тяжелая работа, ни плохое питание, ни невзгоды во время долгих трансатлантических рейсов не подавляли жизненных инстинктов лихих мореходов. Нескончаемо кружились их мысли вокруг женщины, находя свое выражение то в словах шэнти, распеваемых во время работы, то в анекдотах, смакуемых на баке. Те самые парни, которые после многомесячных мучений на корабле свято клялись, что вдыхают последние порции морской соли в своей жизни, в ближайшем же порту с легким сердцем за несколько часов проматывали на женщин и вино все деньги, заработанные своим каторжным трудом. А когда хмель улетучивался и из кармана выкатывался последний пенни, гуляки вынуждены были снова отправляться в море, чтобы в следующий раз, сойдя на берег, опять попасть в эту стариннейшую западню мира. Как уже говорилось, при подготовке к первому путешествию Джеймсу Куку не пришлось испытать трудности с набором команды. К нему дружно нанялись парни из экипажа только что возвратившегося из плавания капитана Уоллиса. Их лозунгом было: «Вперед, на вест, к островам любви!» Эти атоллы, опоясанные белой пеной прибоя и источающие амброзийный запах цветов, казались им земным раем. Нигде в мире не было столь прелестных, вовсе не жеманных и так заботливо ухаживающих за своим телом созданий, как на Таити! Целыми днями они купались. От них всегда исходил аромат цветов, так как из кокосового масла и гардении они умели составлять первоклассную косметику. Некоторые островитянки выбривали брови акульими зубами. Таитянки обладали шармом, которого моряки никогда раньше не встречали у доступных им женщин. Коммерсон, сопровождавший Буггенвиля [03] в Южные моря, выразил свое восхищение таитянками следующими словами: «Весь остров – храм. Все женщины – его алтарь… А что это за женщины, спросите вы меня? По красоте они не уступают грузинкам, да к тому же грация их предстает взору полностью обнаженной». Сам капитан Буггенвиль назвал остров Таити из-за его обитательниц Новой Киферой. В древнегреческой мифологии, на Кифере [04] вышла на берег пенорожденная Афродита. В Англии же ханжей в париках, засевших в правительстве, столь великая беззаботность в любви повергала в ужас. Когда английское Адмиралтейство подыскивало командира корабля для экспедиции в Южные моря, оно не случайно выбрало Джеймса Кука. Это был не только испытанный моряк, но и очень рассудительный, сдержанный человек. Адмиралтейство надеялось, что он останется неподвластным чарам полинезиек, сразившим за несколько лет до того капитана Уоллиса. И Кук действительно оставался стойким, даже когда перед ним разыгрывались такие сцены, как, например, зафиксированная им самим в дневнике: «…женщина по имени Ураттуа, знатнейшая из обеих, ступила на ковер, задрала свое платье до пояса и медленными шагами, с серьезнейшим и невиннейшим в мире лицом сделала три круга… Подобное поведение, которое я затем наблюдал и у другой женщины, позволило мне предположить, что обнажение является знаком почтительности. Стыдливость, в нашем понимании этого слова, на Таити совершенно неизвестна, а целомудренности они не придают никакого значения… Юная девушка и молодой мужчина приносят жертву богине любви в присутствии многих лиц обоего пола. Я рассказываю об этом, принимая во внимание много обсуждавшийся вопрос, не основывается ли стыдливость на природном инстинкте… На сборищах развлекаются тимароди – сладострастным танцем, исполняемым молодыми девушками. Слова песен, которыми сопровождается этот танец, самым откровенным образом поясняют все подробности… Очень значительное число туземцев обоего пола объединено в особые сообщества, в которых женщины являются общими для всех мужчин». Другое описание Южных морей, дошедшее до нас, было составлено простым матросом, немецким кузнецом Генрихом Циммерманом. Предприимчивый уроженец Пфальца отправился в Лондон, чтобы принять участие в третьем путешествии Кука. Путешествие он перенес целым и невредимым и уже в 1781 году опубликовал книгу, снабженную эпиграфом «Чем полно сердце, то льется из уст», из которой мы заимствуем следующую характерную цитату: «Светлые блики сновали по телам девушек, только что начавших танцевать. Гибко, податливо двигались взад и вперед их тела, руки извивались, кисти, как бы играя с воздухом, воспаряли вверх и вниз. Это было неразделимое сочетание скольжения, танца и пения, словно мы находились в волшебном саду, который длительное время был заколдован и вход в который я отыскал». В такой же упоительный восторг впадали все, кто ступал на этот райский берег. Так моряки чувствовали себя не только на Таити, но и на Гаваях, и на других островах Южных морей. Там они забывали тяготы моряцкой жизни, а заодно и строгую корабельную дисциплину. Им хотелось бы остаться там до конца своих дней. Поэтому нигде не было столь большого числа дезертирств, как на кораблях, плавающих в Южные моря. И вовсе не случайно, что именно в этих водах возник мятеж на «Баунти». В Новой Зеландии матросы Кука постоянно разгуливали с красными носами, поскольку женщины маори пудрили свои лица охрой. В знак приветствия там принято тереться носом о нос. Семнадцатилетнему Георгу Форстеру посчастливилось принять вместе со своим отцом участие в одном из кругосветных плаваний Кука. Одна глава из его путевых заметок отведена любовным похождениям матросов. На Новой Зеландии «получение доказательства благосклонности этих красоток, – пишет Форстер, – зависело не только от их симпатии: это следовало еще сначала обговорить с их неограниченными господами – мужьями. После того как такое согласие приобреталось за большой гвоздь, рубашку или что-либо подобное, женщина была свободна предпринимать со своим любовником все, что угодно, и могла уже позаботиться еще об одном подарке – лично для себя». Нельзя, однако, без всяких оговорок объявить образ действия полинезийских мужчин сутенерством. Ведь понятие нарушения чести островитянам Южных морей было неизвестно просто потому, что у них была другая мораль. К тому же женщина в социальной системе островитян считалась существом второго сорта. Кроме того, господствовал еще и обычай гостеприимной проституции, который некогда был принят у многих народов. Если чужой приходил не как враг, дружелюбие к гостю обязывало хозяина учитывать все его желания. Таитянки толпой вплавь добирались до трех кораблей Кука и взбирались на палубы. Так ответили они на запрещение матросам сходить на берег. «А сегодня они явились в таком количестве, что многие из них, не найдя себе пары, шатались по верхней палубе как неприкаянные… Вечером женщины разбились на кучки и открыли танцы на баке, шкафуте [05] и юте. Их веселость доходила часто до разврата». Хотя подобные посещения на военных кораблях английского флота официально и не были разрешены, в европейских гаванях на борт тоже нередко стекались стайки обладательниц юбок, желающих разделить на ночь с матросами их койки. Даже на нельсоновском «Виктори», когда он стоял на якоре, находилось иной раз до 500 представительниц слабого пола. В 1782 году в Спитхэде ночью вследствие взрыва затонул английский линейный корабль «Ройял Джордж». Среди 1000 его жертв, поглощенных пучиной, было 300 женщин! Иногда посетительницы просыпали, должно быть, выход в море и вынуждены были принимать участие в плавании. В конце концов Адмиралтейство стало рассматривать увольнение на берег как меньшее зло, даже если иной раз это и вело к дезертирству. С тех пор и для матросов военных кораблей не стало больше запрета вкушать радости, никогда не возбранявшиеся их коллегам с торгового флота. Едва отгрохочут в клюзах якорные цепи, как матросы уже нетерпеливо начинают втягивать носом запахи, которые испускают портовые закоулки во всем мире. Настроение повышалось до предела. Пели, шутили, чистились и мылись. Ни один капитан не отваживался ограничить эту веселость команды, предпочитая по возможности не показываться на палубе. Ведь вместе с матросами уходила в увольнение и дисциплина. И хотя выход на берег ограничивался 24 часами, но потом традиционный корабельный порядок нарушался на несколько дней. В течение следующего после увольнения дня особые команды с трудом выметали тружеников палубы из всех портовых злачных местечек. И даже после того как в конце концов забирали последних гуляк, корабельное руководство должно было день-другой смотреть в оба. Лихо отделанные в драках и поножовщине отпускники были к тому же в большинстве случаев абсолютно пьяными или притворялись таковыми, ибо известно, что дуракам жить безопаснее. Все они, вплоть до мертвецки упившихся, валяющихся на палубе парней, орали, сквернословили, пели, а то и затевали рукопашные схватки, поскольку с похмелья старая вражда вспыхивала с новой силой. Офицеров, которые неосмотрительно отваживались появиться на палубе, осыпали проклятиями. «Натягивать вожжи» снова можно было лишь постепенно, когда корабль был уже в открытом море. Гавани всегда оставались не только пунктами перегрузки товаров, но и биржами любви и пороков, правда, фасады и кулисы рынка любви в разные времена несколько менялись. Так, пожалуй, останется до тех пор, пока корабли будут водить моряки из плоти и крови. «Расставаясь с дорогой, моряк в мечтах уже с другой» – гласит пословица. Кажется, однако, что современная техника все больше и больше урезает благоприятные для вечных скитальцев возможности «шерше ля фам» (ищите женщину. – Франц.), не дожидаясь даже, пока, словно одушевленные существа, через все моря пойдут телеуправляемые корабли. Объясняется это в первую очередь успехами погрузочной и разгрузочной техники, равно как и требованиями экономики. Ведь большие специальные грузовые суда, не находящиеся в плавании, пожирают значительные суммы на налоги и амортизацию. Поэтому время их стоянок в портах все больше сокращается. На берегу моряку удается побыть ровно столько, чтобы успеть слегка размять ноги. Длинные портовые ночи для команд больших танкеров и экипажей новейших рудовозов отошли в область преданий. Так меняются времена, а вместе с ними и нравы. Техника улучшила условия жизни моряка на корабле, сделав их более комфортабельными и безопасными. Однако она изменила самым основательным образом и саму эту профессию, превратив матросов в машинистов, а корабли, в известной степени, – в суда без гаваней. Из-за значительно возросшей осадки многие гигантские грузовые суда разгружаются уже прямо на рейде. Судовладельцы вынуждены искать для тружеников палубы компенсацию за долгое пребывание без берега. Одной только прибавки к жалованью оказалось для этого недостаточно. Они придумали принимать в матросы женщин, что в нынешнем торговом флоте не является больше редкостью. Однако женщины из судового экипажа не могут, конечно, заменить морякам портовых девушек. Матросский быт прежних времен канул в небытие. О нем напоминают лишь тексты шэнти. Глава десятая ПОД ШПИЛЕМ СИДЕЛ КЛАБАУТЕРМАНН Люди, изрыгающие пятнадцатиэтажные проклятия и полные суеверий Гребцы застыли, к банкам прикипев. Как мумии, иссохли их тела. Лоза их рук в трухлявый борт вросла. Их лики страшны, словно божий гнев. Косички их под ветром свились в крыж, И, как в насмешку, чтоб спастись от бед, У каждого большущий амулет Висел на шее, тонкой, как камыш… [01] Георг Гейм1. «Летучий Голландец» Когда старые ньюфаундлендские бродяги поднимали паруса, чтобы отправиться на тюлений промысел, то обычно хвост первого добытого зверя обмакивали в стакан с грогом и прибивали его затем к столу. После этого стакан пускали по кругу. Охотники за тюленями верили, что эта церемония обеспечит им счастливый, добычливый промысел. И поныне еще существуют на морях обычаи, глубоко сросшиеся со старыми морскими суевериями, корнями своими уходящие в изначальную, граничащую с бессилием зависимость путешествующих по воде людей от волн, ветра и погоды. Ведь до сих пор ежегодно в результате морских катастроф гибнет немало судов. До тех пор пока человек не станет полным властелином морской стихии, суеверия на море не умрут. Никогда не был моряк боязливым. Иначе вряд ли пустился бы он в авантюру мореплавания. Море было жесточайшей школой мужества. Мы видели людей моря, гребущих и идущих под парусами, ворочающих шпиль и откачивающих воду, борющихся, разбойничающих и бунтующих. Для этого требовались настоящие парни. И тем не менее они были суеверны. Это начиналось уже с постройки судна. Чтобы парусник обладал добрыми мореходными качествами, для его постройки следовало употребить несколько краденых бревен. Искра, возникшая при закладке судна, считалась дурным предзнаменованием. Лучше уж было начать все сызнова. Под шпор [02] мачты, перед тем как ее поставить, клали золотой. Эта своеобразная вариация древнего жертвоприношения при закладке жилища должна была принести счастье. Когда судно спускали на воду, то вместо нынешней бутылки шампанского обычно произносили заговор: «Господи, упаси сей корабль от бурь и непогоды, от нужды и опасностей и защити его от всех зол в мире, и от тех также, господи, что исходят от людей». При уходе судна в первое большое плавание читалась молитва или пелись псалмы. Один такой псалом, относящийся еще ко временам крестоносцев, сохранила для нас Вессербруннеровская рукопись [03] XV века. Текст гласит: «Во имя бога, поплыли мы, и милость его да пребудет с нами. С нами сила господня и гроб святой, ибо сам господь упокоен в нем». Моряцкие суеверия относятся ко всем силам природы, таким, например, как ветер, который был необходим для мореплавания, пока корабли ходили под парусами, и которым не мог командовать никто из людей. Но моряк не хотел признаваться в своем бессилии. Подобно тому как люди каменного века верили в охотничьи заклинания, так и морской волк был убежден в том, что, соблюдая определенные условия, он может повлиять на ветер, это капризное дитя небес. О ветре во время плавания вообще нельзя было говорить, ибо в противном случае он мог внезапно прекратиться. От свиста на борту мог возникнуть встречный ветер. Осторожное отношение моряков к ветру повелось еще с начала плаваний под парусами. Ни на одном грузовом паруснике античного мира не обходились без жертвенника на юте, где для ублажения бога ветров первоначально приносились даже человеческие жертвы. На жертвенник клались важнейшие части тела – голова и сердце. Лишь постепенно вместо человеческих в жертву стали приносить голову и сердце морских животных. Об этом обычае напоминает и приведенный ранее пример нравов охотников за тюленями, а также прибивание акульих плавников или крыльев альбатросов к утлегарю [04] . Еще в начале нашего столетия эта корабельная традиция, корнями своими уходящая в античные времена, бытовала на больших парусных барках, доставлявших селитру из Чили или пшеницу из Австралии. Ибо чем же иным, как не древним жертвоприношением, было то действо, которое совершали капитаны этих самых огромных из всех когда-либо существовавших парусников: вскоре после отплытия они бросали свои фуражки за борт, причем эта культовая жертва считалась обеспечивающей успех лишь в том случае, если приносилась с наветренной стороны! Чтобы вымолить попутный ветер и моряцкое счастье, в новогоднюю ночь за бортом подвешивали метлу или рождественскую елку. Из-за соблюдавшегося прежде пятничного поста считалось предосудительным пускаться в море в пятницу. Необычайные случаи постоянно подогревали эти суеверия. Например, в 1907 году единственная в мире семимачтовая шхуна «Томас Лоусон» наскочила на скалы острова Скилли. Когда об этом стало известно, вдруг вспомнили о том, что американский писатель, чье имя носила шхуна, написал книгу под зловещим названием «Пятница, тринадцатого». Вороний грай прорицателей усилился еще больше, когда стало известно, что несчастный корабль не только поднял якорь для своего последнего плавания в пятницу, но и погиб в пятницу, и именно тринадцатого числа. И носовые фигуры, несколько тысячелетий украшавшие форштевни [05] кораблей, также связаны с заклинаниями. Они возникли еще в те времена, когда зверей почитали как божества или во всяком случае приписывали им божественные свойства. На финикийских грузовых парусниках форштевень венчался вырезанной из дерева конской головой. Лошадь приобрела культовую значимость задолго до того, как она стала товарищем человека в работе и в бою. Верили даже, что по ее ржанию и фырканью можно предсказать будущее. Вера в спасительное действие символа лошади была настолько крепка на кораблях, что еще в XIX веке моряки охотно прибивали к грот-мачте конскую подкову. Древние греки уподобляли корпуса своих кораблей телам животных, предпочитая при этом дельфина. Киль переходил в носовой части в резную голову, которую нередко использовали как таран. Задорные пляски дельфина на волнах, когда он, играя и резвясь, следует за кораблем, его «смеющиеся», почти человеческие глаза вызывали у древних греков беспредельную любовь. Этой любовью дельфин пользуется у моряков и по сей день. Он как бы являет собой контраст ненавистной акуле. И наряду с альбатросами и буревестниками дельфин причисляется в суевериях к животным, в которых переселяются души моряков. Подобные представления встречаются нам уже в «Одиссее». Когда бог Дионис взошел на корабль заблудившегося в Средиземном море Одиссея, спутники его испугались, «прыгнули разом они, чтоб спастись от несчастья, в волны священного моря и тут же дельфинами стали». Сенсационный случай произошел с японским рыбаком Нируми Икеда. В один штормовой апрельский день 1963 года его промысловый бот перевернулся в 36 милях от полуострова Ава-Кацуса. Из десяти человек экипажа шестеро погибли. Остальные продолжали бороться с разбушевавшимся морем. «Тут я услышал фырканье. Выпуская поднимающиеся на поверхность пузыри воздуха, ко мне приближался дельфин… Мы ослабли, и, когда гигантский дельфин невежливо пнул нас боком и погрузил в воду, Огата закричал: „Он хочет нас убить!“… Я прочно ухватился за его спину и вцепился ногтями прямо в его жирную шкуру. Однако он все сильнее толкал меня своим боком, а когда я решился наконец вскочить на него верхом, как на лошадь, дельфин снова фыркнул. Затем он подплыл со мной к Огата и толкал его в бок, пока тот тоже не уселся на него. Второй дельфин, казалось, наблюдал за тем, что делает его старший брат, чтобы последовать его примеру. Теперь и он проделал такой же маневр со все еще взывающими о помощи Минуро и Аматока. Мы скорее висели, чем сидели, на дельфиньих спинах, но плыли быстро и, пройдя 36-мильное расстояние, добрались до берега, которого без дельфинов нам бы не удалось больше увидеть». После этой необычайной спасательной акции такие древние мифы, как, скажем, миф об Орионе, предстают в совершенно реальном свете. Этот любимый древнегреческий народный певец на одном из состязаний артистов в Таренте был награжден драгоценным подарком, вызвавшим на обратном пути в Коринф зависть матросов. Они решили убить его. Орион попросил позволения спеть в последний раз свою песню. Вслед за тем он прыгнул в море. Дельфин, привлеченный искусством Ориона, принес певца на своей спине к берегу Тенарона. Здесь воздвигли впоследствии памятник в честь Посейдона, изображающий Ориона верхом на дельфине. Кроме того, астрономы перенесли Лиру, Ориона и Дельфина на небосвод как созвездия. И наоборот, к царству сказок хочется отнести приключения китобоя Джона Тейбора из знаменитой некогда китобойной гавани Нантакет в Массачусетсе, который после кораблекрушения в Тихом океане вскарабкался якобы на спину кита и вокруг мыса Горн невредимым добрался до своей родины. Однако, по достоверным сведениям, бывали исключительные случаи, когда отчаянные гарпунеры прыгали с бота на спину кита, чтобы немного «прокатиться» на нем. Так истина, «морская травля» и предрассудки с течением времени тесно переплелись друг с другом. Петер Фройхен, соленый морской волк, посоветовавший Туру Хейердалу совершить путешествие на «Кон-Тики», дает следующее объяснение «морской травле»: «„Морская травля“ объясняется тем, что матросы ложно истолковывают определенные события. А кроме того, к каждой истории, что рассказывалась на кораблях, при очередном пересказе присочиняется еще кое-что новое». Упомянутые уже носовые фигуры, или носовые украшения, возникшие впервые как дань человека якобы покровительствующим ему звероподобным идолам, варьировались с течением времени. Викинги, например, завершали форштевни своих стройных бегунов по волнам страшными головами змей и драконов, которые должны были вызывать ужас у противника. Великое время носовых фигур наступило в XVI столетии, с началом глобального мореплавания. По сравнению с прибрежными плаваниями в дальних рейсах значительно возрос риск, а вместе с ним еще больше распространились и морские суеверия. Испанцы называли большинство своих кораблей именами католических святых, и эти святые плавали вместе с ними в виде носовых фигур. И ни один моряк не нанимался на корабль, сменивший имя и носовую фигуру. На английских судах носовые украшения нередко изображали женскую фигуру. Хотя пребывание женщины на борту и считалось предосудительным, она (пусть не из плоти и крови, а всего лишь в виде резной деревянной фигуры) прочно обосновалась на корабле – с развевающимися волосами или причесанная, с короной или платком на голове, облаченная в пестрые блестящие платья или с обнаженными бедрами и грудью. Среди существующих до сих пор носовых фигур женщин наиболее знаменита Нэнни на бушприте бессмертной «Катти Сарк», стоящей с 1957 года в сухом доке в Гринвиче как памятник золотому веку парусников. «Катти Сарк» означает «короткая рубашка». Под бушпритом этого корабля помещена деревянная скульптура женщины с открытой грудью и в очень короткой рубашке, изображающая ведьму Нэнни, героиню повести в стихах Роберта Бернса «Тэм о'Шентер». Это была самая чистоплотная ведьма в мире, так как ее постоянно обдавала океанская волна. Иногда предпочитались носовые фигуры в образе мужчин – королей или героев. На военных кораблях их надлежало покрывать позолотой. Моряки всех времен придавали носовым украшениям мистическое значение. Считалось дурной приметой, если венец штевня обрушивался во время шторма в воду или был отстрелен в морском бою. Олави Паволайнен [06] в одном из стихотворений воздвиг вечный памятник этим носителям счастья: Неистовой ночью бьют нас соленые бурные волны, Когда в фосфорическом свете, как призраков смутные тени, Бросаемся мы навстречу ревущей стене прибоя. Когда же за мертвой зыбью поднимется солнце в небо, Ищем мы пристальным взглядом желанную милую землю… Как блещет на нас позолота под луною в краях пассатов, Как сверкает броня ледяная искрящейся северной ночью! Вперед! Мы не зря оседлали кораблей высокие штевни, Мы не спим, мы всегда на страже, и в глазах наших — наша тайна! Ветер в морских суевериях продолжал играть роль и тогда, когда пар уже начал ломать зависимость корабля от пассатов. Ведь, несмотря на это, в дальних плаваниях почти до конца XIX века все еще преобладал парус. Нередко одни суеверия противоречат другим. Чайки могли летать вокруг корабля как им угодно: почти всегда их поведение независимо от того, высоко или низко они летали, предвещало непогоду. Скрип гафеля считался признаком того, что ветер будет благоприятным. Дрожание фалиней, напротив, предвещало штиль. Буруны, перекатывающиеся через палубу с определенным характерным звуком, предсказывали окончание шторма. Если когда-нибудь будет написана история метеорологии, предсказания погоды старыми мореплавателями, безусловно, составят в ней занимательнейшую главу. Не обойдется там и без таких прогнозов погоды для выхода из порта, которые зависели от того, какую ногу поставит сперва поп на ступеньки амвона во время воскресной проповеди. Итак, морские бродяги не знали границ в предсказаниях и толкованиях примет. Имелись средства и для того, чтобы вызвать ветер. Рулевой, стоящий у штурвала и произносящий определенные ритуальные слова, мог, к примеру, вызвать желаемый ветер лишь в том случае, если он пользовался медово-сладкими интонациями. Если, несмотря на это, не возникало ни малейшего дуновения, следующее «вещее слово» можно было говорить более напористо и громко, примерно так: «Приди, бриз, с литаврами и трубами!» Рисковали даже вызывать шторм. Главное, чтобы подул хоть какой-нибудь ветер. Это было провокационное средство. Иначе нельзя объяснить заклинание, в котором призывали ветер разрушить мачты и стеньги. От этого был лишь один шаг до проклятий. Ведь в конце концов и у самого наиспокойнейшего лопается терпение, если ничего не получается даже после самых рискованных вызовов. «Ветер, небесный пес! Навались же наконец, чтобы мачты задрожали и согнулись, как скрипичные смычки!» Наконец, посылали на выбленки [07] марсового. Он должен был дуть в парус или бить по нему поварешкой. Хотя при благоприятном ветре всякий свист на борту был запрещен под угрозой строгого наказания, тем не менее верили, что в штиль ветер можно «высвистать». Его можно было также разбудить, почесывая мачту. Встречный ветер нельзя было «пришивать». Иголки и нитки в это время отдыхали. У парусного мастера был перерыв в работе. Были осмотрительные, а были и легкомысленные капитаны. Легкомысленные не страшились никаких рискованных маневров и, как множество нынешних автомобилистов, превыше всего считали необходимым выдерживать темп, невзирая на угрозу перевернуться. Среди серьезных мореплавателей они пользовались репутацией одержимых. Рано или поздно они, как правило, теряли свой корабль. Но голубую пашню бороздила еще и третья категория капитанов. Это были мастера высокого парусного искусства, с которыми, несмотря на их дерзкую отвагу, никогда не случалось ни малейшей неприятности. Матросские суеверия утверждали, что эти лихие парусники, подобно герою сказки Гауфа «Каменное сердце», заложили душу дьяволу. Их якобы можно было узнать по тому, что в солнечный день от них не падала тень на палубу. Мы видим здесь, как вторичным источником предрассудков становится сверхвезучесть или необычные способности, которые ничем иным, как дружбой с отцом зла, объяснить не могли. Однако случалось, что и у этих виртуозов парусного искусства не все выходило с первой попытки. Вокруг одного такого события сплелась легенда о «Летучем Голландце», в основе которой лежит истинная судьба одного сумасбродного голландского капитана XVII столетия. Этот парень не чурался пороков. Он пьянствовал, распутничал и сквернословил, как ландскнехт, не отказываясь и от других не менее «приятных» привычек. Как маньяк, все снова и снова безуспешно пытаясь обогнуть мыс Доброй Надежды, он поклялся богохульной клятвой, что преодолеет проклятый мыс, даже если эта борьба будет длиться до дня страшного суда. Но лишь успел он выкрикнуть в неистовство урагана эту свою сдобренную соответствующими оборотами клятву, как корабль опрокинулся и затонул. По преданию, потерпевшее крушение судно превратилось в корабль-призрак, который с тех пор непрестанно скитался по морям и благодаря Генриху Гейне и Рихарду Вагнеру, разработавшим этот сюжет, в один прекрасный день достиг высот поэтической и музыкальной славы. Само же название «Летучий Голландец» произошло оттого, что проклятый корабль и в мертвый штиль мчится полными парусами. Морякам, которых застигало безветрие, доводилось видеть «Голландца» настолько близко, что они могли различить на его палубе нескольких заросших огромными седыми бородами людей. Другим, напротив, он встречался во время шторма. Появление этого Агасфера моря считалось дурным предзнаменованием. Неужели моряки на самом деле видели когда-нибудь этот сказочный образ? И да, и нет! Здесь дело обстоит так же, как с легендарным морским змеем: вполне солидные и заслуживающие доверия мореплаватели, даже целые экипажи судов, клялись, что они действительно встречались с ним. Появление «Летучего Голландца» можно объяснить так: либо это мираж, фата-моргана, либо действительно один из так называемых «кораблей-призраков», покинутых командой и годами блуждающих по океанам. Случалось даже, что такие корабли имели на борту мертвую команду, погибшую от голода или захваченную врасплох каким-нибудь мором. В прошлом веке одно несчастное судно в течение некоторого времени крейсировало по морю с ослепшей командой, ставшей жертвой инфекционной глазной болезни. Многие корабли в ужасе уступали ему дорогу, иногда лишь с трудом успевая сделать это, пока наконец капитан одного американского фрегата не разглядел с помощью подзорной трубы ужасные обстоятельства дела и не взял несчастных на буксир. Это был невольничий корабль! И в случае с кораблем-призраком «Фригорифик» все объяснялось самым естественным образом. Этот французский фрахтер дал большую течь и был покинут экипажем, перешедшим на «Рамнэй». В спешке машину на судне не остановили. Да и стоило ли беспокоиться: все равно корабль был обречен на гибель! Тонул «Фригорифик» во время густого тумана. Можно себе представить изумление людей, когда внезапно он на полном ходу пересек курс «Рамнэя» с правого борта на расстоянии не более одной мили! Многие посчитали, что это галлюцинация, вызванная пережитыми волнениями. Инцидент был почти позабыт, когда корабль-призрак снова появился, на этот раз с левого борта. Затем он скрылся уже навсегда. Матросы клялись и божились, что здесь дело не чисто. Предрассудки торжествовали. В действительности же «Фригорифик» затонул вовсе не сразу после ухода экипажа, а лишь после того, как сделал этот зловещий круг. Руль, по-видимому, был положен резко на борт, чем и объясняется движение по кругу. Необъяснимым остается, к сожалению, то, как на уже покинутом корабле машинный телеграф встал в положение «Полный вперед». Последнее «прости» кораблю сказал, как водится, капитан. Может быть, это он рефлексивным движением перевел рукоятки? Или они установились так самопроизвольно из-за сильного крена судна? Полузатонувшее и покинутое командой парусное судно «Фанни Уолстон» видели 46 раз в различных частях Атлантики. И в наши дни носятся по морям обломки несчастных кораблей, гонимые волнами и ветром, проплывающие порой мимо фрахтеров и пассажирских пароходов. Вот почему и среди нынешнего поколения моряков не изжита еще вера в «Летучего Голландца». Столь же бессмертным оказался и Клабаутерманн. Это добрый, хотя иной раз и несколько ехидный дух корабля. Не установлено точно, произошло ли его имя от «ползуна по мачтам» или от «конопатчика» [08] . Второе толкование более вероятно. Ведь «конопатить» означает затыкать пазы в корпусе корабля, что и относится к первейшей обязанности этого доброго корабельного домового. Ни один матрос сроду не видел этого человечка, о котором впервые упоминается в одном документе еще XII столетия. И тем не менее каждое поколение моряков знает, как он выглядит. Его словесный портрет таков: ростом с садового гнома, огненно-красный, лицо обрамлено седыми волосами и бородой, матросская одежда. Если ночью связки корабельного набора скрипят и стонут – это знак деятельности Клабаутерманна. В матросском воображении это он укрепляет недостаточно надежные места. Согласно другой версии, он лишь указывает своим деревянным молотком на повреждения. Его обычное местопребывание – под шпилем – якорной лебедкой, а во время штормовой погоды он несет вахту на мачте. Когда же он сидел на рее – это был предостерегающий знак. В этом случае корабль ожидала катастрофа. Предзнаменования вообще играли большую роль в воображении моряка. Если, например, в гавани крысы покидали корабль, он в следующем же рейсе должен был погибнуть. Если моряку приснилась рыба или он увидел «серую смерть» – клочья дыма или тумана, напоминающие человеческую фигуру, – это также было предзнаменованием гибели корабля. Особой статьей были так называемые ясновидение и магнетизм в их взаимосвязи с мореплаванием. Между тем вопросы предчувствий и передачи мыслей настолько широко выяснены, что их не следует больше ничтоже сумняшеся относить к царству случая или чистого вымысла. Известны же на суше примеры, когда стенные часы внезапно останавливались, если кто-то умер, или когда оконное стекло постукивало, если кто-либо из близких родственников был в беде. На море говорили об особом таланте парусных мастеров, умевших узнавать по определенным признакам, с кем из членов экипажа во время рейса может случиться беда. Репутацией имеющих так называемое «второе лицо», то есть обладающих даром магнетизма, пользуются финны. Мелвилл пишет в «Ому»: «В результате этого их влияние среди матросов очень велико, и двое или трое финнов, с которыми я в разное время плавал, казались сделанными специально для того, чтобы производить такое впечатление. Теперь один из этих морских прорицателей был у нас на борту, пожилой моряк с льняными волосами, который постоянно ходил в грубой самодельной шапке из тюленьей шкуры… Ночью, когда было погребение, он положил свою руку на старую подкову, что была прибита как талисман на фок-мачте, и сказал торжественно, что менее чем через три недели от нашего экипажа останется на борту не более четверти». Многие матери обладают даром магнетизма по отношению к своим сыновьям, ушедшим в море. На побережье Северного моря обычным было следующее: чтобы узнать, жив ли еще сын, матери должны были полоскать в морской воде полотно и многократно повторять при этом имя пропавшего без вести. Если в результате этой процедуры ничего не случается – значит, он жив. Если же на мгновение отчетливо показывается его образ – значит, его нет больше среди живых. Подобная же магнетическая связь существует и с мужем или женихом, не вернувшимся с моря. В час смерти он зовет по имени свою жену или невесту. Иногда он даже является в облике, видимом для глаза. Покойник на корабле приносил, по морским суевериям, несчастье, во всех случаях он мешал плаванию и должен был как можно скорее быть спущенным за борт. Если он оставался непогребенным день и ночь, то корабль опаздывал с прибытием к цели своего путешествия. Мы упоминали уже, что и на парусного мастера, который шил мешок для трупа, также взирали с истинным суеверием. Церковь, предназначавшая для людей каждой профессии своего святого покровителя, выделила для мореплавателей сразу нескольких. Еще и поныне моряки Балтики и Северного моря, говоря о Расмусе, подразумевают море. Это имя ведет свое происхождение от Эразмуса, одного из четырнадцати чудотворцев. У итальянцев и португальцев он назывался святым Эльмом. В честь него названы огни святого Эльма, которые показываются иной раз перед ураганом в виде бледно-голубых язычков пламени на кончиках мачт. Это считают знаком присутствия здесь святого патрона мореплавателей. В действительности же появление этих огоньков представляет собой определенное электрическое явление. Затем имеются еще святые Николай, Брандан, Колумбан, Клеменс и святая Гертруда Брабантская. Брандан был в своей земной жизни миссионером и использовал корабль для распространения христианской веры. Церковь нарекла его за это покровителем моряков в северных водах. Колумбан умел выпрашивать попутный ветер. Святого Клеменса задним числом причислили к покровителям кораблей за то, что он был привязан неверными к якорю и утоплен в море. Святая Гертруда, по христианскому мифу, спасла некий корабль от морского чудовища. Когда брабантский экипаж уходил в море, матросы устраивали пирушку в ее честь. Может быть, святые заступники и в самом деле помогали кораблям? Еще португальские моряки XVI и XVII веков, на кораблях которых ежедневно служили множество различных молебнов, имели возможность убедиться, что эта помощь была весьма ненадежной. Но и терпя (несмотря на все молитвы) многодневное безветрие, разочарованные «тягуны канатов» вовсе не становились атеистами. Они просто подвергали своих святых наказанию, называвшемуся «порка Луки». Возможно, что это выражение происходит от обычая, сходного с так называемым купанием Антония. Чаще всего на иберийских судах хранилась статуя святого Антония Падуанского. В подобных случаях ее либо привязывали к мачте, либо погружали в воду – купали. Разумеется, процедура «купания Антония» не нравилась корабельным капелланам. Но чтобы не довести раздраженных людей до бунта, они вынуждены были закрывать на это глаза. Наиболее симпатичным из всех корабельных покровителей был святой Николай Мирликийский. Он хорошо знал нравы своих подопечных и понимал, что легче вычерпать ложкой океан, чем «отлучить» моряков от крепких напитков и легкомысленных девушек. Поэтому он лишь напоминал пастве, чтобы она за этими занятиями не забывала и о своей бессмертной душе. «Жития святых» говорят, что он и сам плавал по морям. Когда в Ликии [09] (где он был в IV веке епископом Миры) случился голод, он приводил в гавани страны корабли, груженные хлебом. Этот заступник левантийских моряков очень пришелся по вкусу парням с палубы. Вскоре он повысился в чине до покровителя всего честного морского люда. Уже в раннем средневековье в большинстве гаваней Средиземного моря, а позднее и в прибрежных городках имелись церкви и капеллы, освященные его именем. До сих пор еще существуют такие старинные морские церкви. Одна из них, в Терсато, – своеобразная смесь замка и капеллы под знаком креста и якоря. Она находится в северном углу Адриатики, неподалеку от Фиуме (ныне – Риска). Как знамя, свисает с хор пожелтевший рваный парус. Много десятилетий назад он был принесен течением вместе с куском реи, на которой был укреплен. Это все, что осталось от парусного барка «Маргарита» и шестнадцати человек его команды. Здесь прислонены к стене несколько источенных червями досок, там – просмоленная лопасть весла и якорь. Запыленные фигуры носовых украшений на хорах могли бы многое рассказать о пережитом в дальних плаваниях, обрети они вдруг дар речи. Но и их молчание красноречиво. Львиная голова с отбитым носом продырявлена в нескольких местах. Отверстия эти – отнюдь не работа червей-древоточцев. И у деревянного ангела с чешуйчатой нижней частью туловища рука отвалилась не от дряхлости. Рядом с надгробными плитами капитанов висят вырезанные из дерева модели кораблей. По соседству стоят деревянные доски, на которых яркими, контрастными красками изображены в лубочном стиле корабли и морские трагедии. Эти картины написаны в знак обета или благодарности. На них представлены рыбаки в битве не на жизнь, а на смерть со стихией, пираты, берущие на абордаж «купца», и даже множество кораблей в морском бою. И над всем этим витает затхлый запах трухлявого дерева. Здесь матросы многих поколений складывали свои благодарственные подношения, когда им в очередной раз удавалось уйти от урагана. Жены и невесты моряков молились здесь за возвращение домой своих мужчин. Не всегда доходили молитвы до бога. Свидетельство тому – скромные доски с именами моряков и просьбами молиться за упокой их душ. Глава одиннадцатая Я НОШУ НА ПРЕДПЛЕЧЬЕ ИМЯ ЛИЛИ Когда человеческие тела были альбомами и иллюстрированными книгами Где слышен этот шум? В Ханнаману. А что это за шум? То шум сотни молотков, Они стучат, стучат, стучат По акульим зубам. Где этот свет? Вокруг королевского дома. А что это за тихий смех? Это весело, тихо смеются Сыновья и дочери тех, кого татуируют. Полинезийская ритуальная песня, исполняемая при татуировке Суеверие моряка нашло отражение в обычае разрисовывать свою кожу. Европейские моряки стали татуироваться лишь со времен открытия Южных морей и Полинезии. Этот обычай они переняли у островитян. Само слово «татуировка» перешло во все европейские языки, хотя и с некоторыми искажениями, непосредственно из полинезийского. По-полинезийски оно звучит как «татау», что означает дословно «в самый раз» (то есть по всем правилам искусства). По-явански «тау» – рана. Поэтому, пожалуй, правильнее было бы говорить «татауировка». Раскрашивание тела следует рассматривать как пережиток времен зарождения человечества. Первоначально тело просто размалевывали красками. Художники каменного века, расписывая кожу, оперировали уже красками семнадцати различных цветов и оттенков. В железный век в копях для добывания красок искали главным образом охру, которая, между прочим, применялась и при создании знаменитых франко-кантабрийских пещерных наскальных рисунков. Тела размалевывали для отпугивания злых духов и врагов, для украшения, для подчеркивания общественного положения и ранга, а также в культовых целях. Однако эта живопись была очень непрочна. Поэтому возникла потребность в способе, позволяющем создавать узоры, сохраняющиеся на коже длительное время. Стали надрезать или накалывать ее. Вначале появилась татуировка рубцами, которая и поныне применяется у отдельных темнокожих племен на островах Океании. Ведь синие татуировочные знаки на темной коже незаметны. Повторное открытие этого первобытного обычая европейцами, давно позабывшими о подобных нравах, произошло во время первых путешествий западноевропейских мореплавателей в Южные моря. Многие моряки переняли этот обычай, чтобы увековечить на своем теле память об этих райских местах. Правда, в Европе во времена галерного рабства, чтобы легче было поймать сбежавшего галерника, ему клеймили каленым железом плечо или голову. А теперь, два тысячелетия спустя, этот обычай возродился среди корабельных экипажей. С той лишь разницей, что люди подвергали себя этой пытке добровольно, а рисунки на коже делались для обозначения их профессии. Сохранились изображения того, как и при помощи каких инструментов татуировались полинезийцы. Сперва на коже рисовали образец. Затем художник обмакивал прикрепленный к палочке акулий зуб в краску и вгонял ее под кожу своему пациенту по контуру нанесенного рисунка. Это делалось при помощи маленького деревянного молоточка. Образовавшиеся ранки залечивались маслом, древесным углем и кровеостанавливающими средствами. Татуировщики пользовались на Южных морях большим почетом и жили безбедно. Они владели просторными, добротными домами, разделенными на кабины. Пациентам приходилось пребывать в них иной раз по нескольку недель, вплоть до окончательного завершения «шедевра». Ведь речь шла не только об очень болезненной и затяжной процедуре накалывания. Необходимо было также остановить кровотечение, а затем татуированные должны были пройти здесь первую стадию лечения. И кроме того, гнойники могли частично разрушить проделанную работу. На время излечения назначалась даже определенная диета. Некоторые полинезийцы умудрялись покрывать татуировкой целиком все тело (что, разумеется, выполнялось не за один прием), поэтому они производили впечатление одетых, хотя на самом деле были совершенно голы. Умение добиться такого эффекта расценивалось как признак высшего мастерства. Такой сноровки достигали отнюдь не все татуировщики. Были также и бродячие «граверы» по коже, бравшие за свою работу значительно дешевле, но и выполнявшие ее намного хуже. Мастера же своего дела выполняли работу с большим или меньшим искусством, сообразно с предполагаемой оплатой. Одна из полинезийских песен выражает это с предельной ясностью: Я – мастер высших прекрасных рисунков. Тому, кто мне хорошо заплатит, Я сделаю чудную татуировку. Тому же, кто плохо мне заплатит, Такой красоты не иметь вовеки. И пусть недовольные ропщут! Встань, Тангарра! Поднимись, Тангарра! Маори, высокоразвитая способность которых к орнаменту выражается также и в великолепной резьбе по дереву, заполняли всю кожу на теле сложнейшими сюжетами, строго соблюдая при этом симметрию. Изобилие и красота татуировки считались знаками благородного происхождения и высокого социального положения. Ранг, личные качества, сознание собственного достоинства и звание – все это и даже еще больше (например, длинная родословная) могло быть выражено в татуировке. И поскольку рисунки на коже так много значили в общественном мнении, женщины без татуировки считались безобразными. Это следует из текста одной маорийской песни, которую пели в Новой Зеландии во время татуировки: Ложись скорей, дочь моя, мы украсим твое лицо Руки, ноги и грудь татуировкой! Ведь без нее, о дочь, как в чужой дом войдешь Спросят люди, смеясь: «Откуда такой урод?» Но и мужчину без татуировки тоже считали человеком второго сорта. Этнограф Липс [01] приводит следующий пример: один европейский художник написал портрет старого маори. Это была очень удачная картина. Однако когда портрет показали самому новозеландцу, тот спросил, кто на нем изображен. Художник воспринял этот вопрос как шутку, но маори взял кисть и нарисовал на свободной стороне холста полосы и крендели татуировки своего лица. Когда он закончил, то стал поучать европейца: «Вот так я выгляжу, а твоя мазня бессмысленна». Поначалу не каждому европейскому матросу хотелось оставлять у себя на коже сувенир из Южных морей в виде татуировки. Одним это казалось чересчур болезненным, другие опасались, что, начни их разыскивать блюстители закона (а это случалось не так уж редко), татуировка может оказаться для них ордером на арест. Кое-кто из морских бродяг все же шел на это, как, например, английский матрос О'Коннел, вынужденный татуироваться после того, как взял в жены дочь полинезийского вождя. Вскоре, однако, рисунки на коже вошли у моряков в моду. Дело зашло так далеко, что на матроса без татуировки смотрели как на неполноценного. Правда, в последующие столетия для этой цели не требовалось уже плавать в Южные моря. Специалисты имелись в любом европейском или американском порту. На больших военных парусниках не один член команды, желая обеспечить себе побочный заработок, имел набор татуировочных инструментов. Иногда подобное предприятие было поставлено на корабле настолько хорошо, что лица, имевшие к нему касательство, получали доходы, во много раз превосходившие их жалованье. Рядом с именами своих девушек матросы любили накалывать распятие. Они считали этот знак гарантией того, что в море с ними ничего не случится. Однако большинство татуировщиков предпочитали оставаться на суше. Их мастерские ютились в портовых закоулках, нередко в задней комнате какого-либо притона, поскольку действовали они незаконно. В каталоге образцов из сотни различных рисунков клиент мог выбрать те, что ему особенно понравились. Сама процедура была не столь затяжной, как в Южных морях. На рубеже XX века, когда в Европе и Америке спрос на этот вид «искусства» достиг наивысшей точки, появился машинный способ татуировки. Как в электрической швейной машинке, уколы иглой производились механическим путем. Вручную осуществлялось лишь перемещение аппарата по контурам соответствующих трафаретов. Применение машинки заметно ускорило процесс татуировки, особенно выполнение сложных рисунков, где требовались тысячи уколов иглой. Если для наколки вручную необходим был многодневный срок, то при помощи машинки она длилась лишь минуты, а вся процедура отнимала не больше часа. В наши дни приходится только удивляться, что случаи заражения крови были при этом не так уж часты, тем более что в ранки вводились краски, растворенные в моче. В Европе искусство «гравировки по коже» скатилось до уровня техники рисунка по трафарету. Пришло оно в забвение и в Полинезии. Как подлинное искусство татуировка сохранилась лишь в Японии, где она испокон веков играла большую роль у дворянства. Европейцы, впервые ступившие на японскую землю, были немало удивлены тем, что тела аристократов обоего пола были буквально усеяны изображениями фигур богов и полубогов. Некоторые представляли собой своего рода ходячие хрестоматии: на их кожу были нанесены цитаты из японской мифологии и литературы. И вся эта татуировка была многоцветной! Кто бы мог поверить, что незадолго до конца XIX века множество знатных европейцев будет ездить в Японию, чтобы сделать себе татуировку! Татуировочный ажиотаж охватил высшие круги Европы и Америки. В те времена такие мастера, как Хориясу и Чийо, пользовались международным признанием. Разумеется, оплатить устанавливаемые ими гонорары могли лишь состоятельные клиенты. Кто только не татуировался в то время! В этой «иллюстрированной» компании находились английский король, русский царь и множество мелких коронованных монархов, принцев и глав правительств, штаб-офицеры, промышленные воротилы и даже дамы из общества! Проститутки портовых городов, привыкшие к татуировке на телах матросов, теперь с изумлением увидели ее на коже знатной клиентуры, питающей слабость к портовым улочкам. Коль скоро этот обычай сделался признаком хорошего тона, стали татуироваться и сами жрицы Венеры. Делали они это по двум причинам: во-первых, чтобы получше заработать, а во-вторых, чтобы почтить своего единственного возлюбленного, чье имя они накалывали себе на нижней части живота. То, что такой морской обычай, как татуировка, был перехвачен «сухопутными крысами», свидетельствовало о популярности моряка. Наколка имен на коже – тоже обычай моряков. «Я ношу на предплечье имя Лили», – поется в одной песне. Однако истинный моряк не ограничивался этим. Нужны были еще и подходящие картинки. В большинстве случаев Лили красовалась на волосатой груди своего вечно странствующего возлюбленного между парусником и маяком. Эти мотивы длительное время были очень популярны у матросов. Расплачиваться за это приходилось изрядной долей жалованья: за пользующиеся особым спросом сюжеты татуировщики требовали соответствующую надбавку. Огромным спросом пользовалась роза, которую считали символом любви. Очень популярно было и сочетание креста, якоря и двух объятых пламенем сердец. Нельзя не упомянуть также о матросе, целующем развевающееся знамя и нежно обнимающем девушку. Эти сцены олицетворяли расставание и встречу. Отливающие синевой женщины, изображенные на бедре, руке или груди морского бродяги, почти всегда были обнаженными. К немногим полностью одетым идолам морской татуировки относится маленькая морячка, изображенная вместе с трехмачтовиком на заднем плане и изречением «Fare well» – «Счастливого пути!». Чтобы выставить это напутствие напоказ, матросские блузы шились с вырезом, доходящим почти до пояса. Выбор подобных сюжетов для татуировки в значительной мере определялся эротикой. Однако за этим кроется и нечто иное. С тех пор как человечество начало подвергать себя опасностям в море и в чужих странах, изображение женщины стало также и символом богини удачи – Фортуны. Матрос парусного корабля всегда был рыцарем удачи, ставившим свое дело в зависимость от волн, ветра и погоды. Отсюда и его старание внести некоторые коррективы в свою судьбу. Женщинам, например, приписывалась способность ускорять своей тоской бег корабля, возвращающегося на родину. Поэтому и мысли художника, создающего сюжет татуировки, также вращались в основном вокруг попутного ветра и удачи, символом которой считалась женщина. Подобными символами морского счастья были также якорь, спасательный круг и дельфин. Встречались матросы, которые умудрялись выкалывать якорь даже на лысине. Смысл других рисунков на теле, например черепа с костями, земного шара, птиц, насекомых, драконов и так далее, не поддается однозначному толкованию. Из рисунков кораблей особым спросом пользовались трехмачтовики, так как тройку считали счастливым числом. Если, случалось, заказывали четырехмачтовик, то требовали, чтобы на заднем плане по крайней мере был виден маяк. Он гарантировал счастливое возвращение на родину. Нередко над ним размещалось выражение: «Прочь от скал!» Продолжая перелистывать альбом с образцами татуировок, мы натолкнемся на сильно замусоленную страницу, на которой изображена могила моряка с надгробием в виде сердца, креста, поломанных мачт или якоря. На следующей странице мы увидим матроса, лежащего в гамаке, а над его головой как призрачное видение – царицу его сердца. Многие сюжеты косвенным образом способствовали удаче. Им приписывали власть над судьбой. Матросы, татуировавшие распятие на всех частях тела, были убеждены, что в случае кораблекрушения ни одна акула не осмелится не то что съесть татуированного, но даже попробовать мизинец на его ноге. Устрашающее действие должны были оказывать также и змеи. Один американский моряк, желавший полностью обезопасить себя от ударов судьбы, велел выколоть себе анаконду, обвившуюся вокруг всего тела, и не проронил ни звука, невзирая на ужасную боль, сопровождавшую эту процедуру. Кроме татуировки моряки обычно носили еще амулеты или талисманы. Такие же охраняющие человека свойства приписывались бороде. Бритье, ожесточавшее морские волны, считалось на корабле предосудительным. Моряк мог быть одет во что угодно. Он мог быть высоким или маленьким, толстым или тонким, старым или молодым. Он мог пять раз обойти вокруг Земли или всего только чуточку высунуть нос из Балтийского моря через Каттегат. Это было неважно. Все решали татуировка и борода. Изображения бородатых мореходов встречаются на черепках старинных ваз и саркофагов времен начала мореплавания. Чтобы ветер не очень растрепывал длинные бородищи финикийских мореходов, они заплетали их в плотные косы. Имеется около пятнадцати различных типов бород. Однако лишь немногие из них могли быть изобретены моряками, ибо большинство этих образцов мужской красы требует некоторой обработки бритвой, а на такую процедуру ползуна по вантам можно было уговорить разве что перед сходом на берег. Если у старых мариманов особой симпатией пользовались длинные бороды «снопом», то молодые парни и матросы средних лет время от времени подстригали буйную поросль волос на лицах: большая их длина мешала во время работы и еды. Растительность над верхней губой в большинстве случаев становилась жертвой ножниц (отнюдь не бритвы!), ибо усы требовали ухода. На висках матросская борода сливалась с волосами. Из соображений экономии времени многие матросы носили прическу, не требующую ни зеркала, ни гребня. Волосы можно было приглаживать руками, но в основном об этом заботился ветер. Специально обученный Фигаро на борт океанского парусника попадал чрезвычайно редко, поэтому его роль поочередно разыгрывали сами моряки. Для того чтобы волосы сзади были короткими и обрезанными в кружок, как это предпочитали матросы, на голову клиенту перед стрижкой надевался горшок: тут уж никакой перекос был не страшен. Парень, отличавшийся особой хваткой в стрижке, возводился в почетную должность внештатного корабельного цирюльника. Каждый стремился подстричь волосы только у него. И такой умелец не прогадывал. Еще в XVIII столетии матросы были заражены модой на косички, в которые вплеталась просмоленная лента, оканчивающаяся шлейфом. Морские офицеры носили под своими треуголками парики. Морские традиции по части стрижки и ношения бороды распространялись и на военные флоты. Однако офицеры требовали, чтобы матросы стригли волосы и бороды покороче. На американском военном флоте в начале прошлого столетия был издан приказ, гласивший, что в целях гигиены размеры бороды у моряков приравниваются к таковым у армейцев. Перед капитанами была поставлена весьма неблагодарная задача: наложить руку на собственную бороду, а также и на бороды прочего корабельного люда. Капитаны предчувствовали, что матросы скорее согласятся лишиться руки, чем бороды. И действительно, когда приказ был доведен до экипажей, дело едва не дошло до открытого бунта. Большего возмущения не могла бы вызвать даже отмена выдачи ежедневной порции рома. Повсюду толпились люди, раздавались слова ужасных угроз. Седобородые морские волки, с полным спокойствием воспринявшие бы известие о новой войне на море, услышав свист боцманских дудок на обмер бороды, приходили в крайнее возбуждение. Когда на фрегате «Юнайтед Стейтс» были замечены первые признаки открытого неповиновения приказу (а у корабельных цирюльников к тому же ночью украли все инструменты!), капитан, будучи хорошим психологом, первым подал пример, позволив на глазах у собравшейся команды подстричь себе бороду. Это произвело впечатление. Люди подчинились своей судьбе. Впрочем, за одним исключением. Как нарочно, самый старый и любимый всеми морской волк остался непреклонным. Он оправдывался тем, что корабль отделяло от базы всего несколько дней пути, а свидетельство о расчете (в связи с преклонным возрастом) было у него уже в кармане. Но, несмотря на это, капитан счел необходимым наказать строптивого бородача перед всей командой десятью ударами плети. Правда, перед экзекуцией была предпринята еще одна безрезультатная попытка склонить его к повиновению. После порки смутьян был посажен на хлеб и воду. Когда корабль пришвартовался к причалу, он спустился по трапу с гордо поднятой головой и развевающейся по ветру бородой с заплетенным в нее красным шнуром. Но что стоил теплый нагрудник этого старого морского аса по сравнению с волосяной торбой до самых ног пирата Эдварда Тича, который носил кличку Черная Борода! В двухтомной истории пиратства, изданной в 1724—1726 годах, мужская краса этого карибского боевого петуха описана следующим образом: «Борода его была черной, совершенно невероятной длины и начиналась от самых глаз. Он заботился о ней, вплетая в нее ленты, завивая ее, наподобие парика, в хвостики, которые закладывал за уши». Это была не обыкновенная борода, а борода-чудище, борода-монстр, один вид которой уже действовал парализующе. И долго еще ужасала людей эта борода, пока не украсила собой кол, на который попала вместе с отрубленной головой Тича. Глава двенадцатая УЕДИНЕНЬЯ ПРЯНАЯ УТЕХА Морской витязь Рейли взошел на эшафот с трубкой во рту Цветок Гаваны, смуглый, как мулат, Когда твой дым отрадный я вдыхаю, Тебя, мой спутник, мой безмолвный брат За помощь в горький час благословляю [01] . Пауль Хейзе Держал он трубку свою во рту, Улыбался, пуская дымище, Как будто обрел наконец мечту И большего счастья не ищет [02] . Николаус Ленау Из всех культурных растений для человека наиважнейшую роль сыграли хлебные злаки. Действительно, что было бы с человеком без хлеба! Но хлеб только насыщал его. Услаждали жизнь другие растения – от цветов, чарующих взор красками и формой, до виноградной лозы, дающей волшебный солнечный напиток. Немаловажную роль сыграли и такие культуры, как картофель и табак, проделавшие на парусниках путь через «большой пруд». Когда отчаянные парни с кораблей первооткрывателей впервые ступили на землю Нового Света, ничто не озадачило их больше, чем диковинный обычай островитян «носить в руках раскаленные угольки благовонных злаков, из которых они сосут дым и от этого пьянеют». В другом месте Колумб говорит о маленьких тлеющих кореньях, дымом которых женщины наслаждаются так же, как и мужчины. Это были скрутки из листьев, называемых туземцами «табакко», которые они вставляли не в рот, а в ноздрю, вдыхали несколько раз испускаемый ими дым и затем выбрасывали. Колумб не придал бы этой странной привычке никакого значения, не застань он однажды половину своего экипажа валяющейся на палубе в совершенно недееспособном состоянии. Оказалось, что матросы отобрали у индейцев их скрутки из листьев и попробовали сами. И хотя это непривычное занятие подействовало на них весьма скверно, они отвечали разгневанному капитану, что отказаться от «дьявольского злака» теперь уже не в силах. И примирившийся Колумб отмечает в своем дневнике: «Что за прибыль имеют они от сосания тлеющей трубки, не понимаю». Итак, первыми курящими европейцами стали моряки, и именно среди них новое средство наслаждения нашло своих главных потребителей. Заботами морского витязя Рейли, основавшего в 1584 году в Северной Америке английскую колонию Вирджиния, в Европу попала первая курительная трубка. Лишь тогда табак стал «витамином души» для корабельного люда. Ведь моряк не мог в непогоду и ветер работать с зажженной сигарой или сигаретой из-за опасения вызвать пожар. Трубка способствовала победному шествию табака по свету. Сигары тоже претерпели много трудностей, пока получили признание. Первый немецкий сигарный фабрикант, Шлоттман из Гамбурга, вынужден был резать свои «ядовитые макароны» на трубочный табак, ибо сбыть их было невозможно. Только после того, как к каждой пачке табака он стал добавлять бесплатно, в виде премии, две сигары, ему удалось мало-помалу приобрести друзей сигары в Германии. А сигарета – всего лишь дитя по сравнению с почтенным возрастом трубочного табака. Зато в Англии со времен Рейли в культуре курения мало что изменилось. Следуя традициям мореплавателей, англичанин с давних пор сохранил верность трубке. В США, напротив, уже несколько десятилетий наблюдается тенденция к спаду потребления трубочного табака, несмотря на то что эта страна наряду с Голландией является родиной высокосортных смесей трубочных табаков. Итак, курительная трубка – дар североамериканских индейцев, которые употребляли главным образом трубки из камня. Каменоломни красного мела возле Пайптауна в Миннесоте, камни из которых шли на изготовление этих трубок, почитались всеми североамериканскими племенами как святилища. Однако индейцы не были заядлыми курильщиками. Употребление табака было скорее данью определенным обстоятельствам. Знаменитая трубка мира пускалась по кругу главным образом при заключении договоров. Курение в первую очередь было культово-церемониальным обычаем, посредством которого вызывали бога Манито. Отсюда и индейское название трубочного дыма – «дыхание богов». Как бы следуя древнему ритуалу трубки мира, распространившемуся и на корабли, морской волк протягивал вновь принятому в команду товарищу по мучениям свою зажженную трубку, вытерев сперва ее мундштук рукавом куртки. Таков был матросский обычай еще в XVIII веке. С тех самых пор, как табак покорил корабли, курение трубки сделалось сугубо мужской формой употребления табака: ведь сигареты курят и женщины. Если сигарета стала наглядным воплощением чахоточной нервозности материковой цивилизации, то трубка являет собой символ невозмутимости и мужества. У неспокойных душой она просто не держалась бы во рту. Удивительно, с какой быстротой распространилось «питье табака», как называли иногда курение [03] . Уже в конце XVI века только в Лондоне имелось семь тысяч табачных лавок. А в сохранившемся с 1595 года Гамбургском указе говорится: «Да не осмелится никто до утренней молитвы упоминать о табаке, тем паче пить его». Вскоре с табаком стали проделывать столь же блестящие коммерческие операции, что и с заморскими пряностями, которые некогда послужили толчком для географических открытий и кругосветных путешествий. Европа наживалась не только на золоте инков, но и на табаке. Очень быстро народные массы оказались в рабстве у этого зелья. Об этом можно узнать из донесений одного иезуита, относящихся к XVIII столетию. Вот что писал этот разгневанный противник курения: «Если такой корабль с табаком из дальних стран входит в гавань, они не могут дождаться, покуда будет разгружен его вонючий товар. Чтобы получить его, они садятся в ближайшую лодку и правят к судну. Им должны вскрыть ящики и разрезать свертки. Затем они пробуют эти плевела на зуб и вгрызаются в них, словно это – лучшее лакомство. Если они находят что-либо доставленное по их желанию, то загораются от вожделения и от радости не помнят сами себя. После долгого глазения начинается купля и продажа. Требуют дукат или золотой гульден – дают: для них это не слишком много. Они не раскаиваются ни в одном геллере, вложенном в этот товар… Обычно деньги чтятся выше добродетели. Однако у них табак почитается выше денег». С некоторой завистью читаешь ныне старые сводки о ценах и ассортименте одурманивающего людей зелья. Едва табачная торговля взяла хороший разбег, «кнастер» [04] был причислен к разряду пфенниговых товаров. В 1630 году фунт английского табака стоил два пенса! А прусская табачная монополия предлагала в 1780 году следующий наглядный ассортимент: «„Кнастер“ в свертках и в свинцовых банках, „Порто-Рико“, „Петум Оптимум“, „Батавия“, „Штадтлендер“, „Три короля“, несколько сортов коричневого и желтого „Виргинского“, „Свицент“ – высший сорт и ординарный, „Жандармский“ табак, „Ланд-табак“ – ординарный и в кульках». Еще более значительным был выбор нюхательных табаков. Но едва Европа успела испытать одурманивающее блаженство от курения заморского листа, как появились первые противники табака. Впереди этих поборников добродетели маршировал английский король Яков I. Однако ни запреты, ни даже такие наказания, как отрезание ушей, не могли отвратить от курения детей порока. Тем более моряков. Поэтому вполне можно приписать творчеству какого-нибудь остряка с бака следующее изречение: «Я так много читал о вреде курения табака, что решил покончить с чтением». Нервические личности, прикуривающие «по цепочке» один «смертельный гвоздик» от другого, не должны рассчитывать на то, что здесь их возьмут под защиту. Наиболее одержимым можно только посоветовать: будьте мужчинами и курите трубку, если вам не по вкусу жевательный табак, а сигареты спрячьте! Когда за беседой в дружеском мужском кругу под потолок поднимается голубоватый дымок пряного «крюлля» или ароматического «бразиля», курильщики всегда должны помнить, что источником своей радости они обязаны морякам. Разумеется, в первую очередь тем самым морские скитальцы сделали величайший подарок самим себе. Ведь нет лучшего утешения в долгие дни и ночи стеклянного одиночества в открытом море, чем табак. Герман Мелвилл так говорит о радостях курильщиков на корабле: «После каждой кормежки они спешили к камбузу и услаждали свои души куревом… В содружестве трубок рождается дружба сердец. Эту истину вполне усвоили еще индейские вожди, пуская по кругу свои трубки в знак мира, любви и доброжелательности, дружеских чувств и созвучия душ. И это же самое превращало болтунов возле камбуза в приятельский клуб на время, пока их объединял дымный обруч. Они стояли группками в закоулках между орудиями и болтали, и смеялись, как компания веселых кутил». Весь курительный реквизит носили при себе, в кармане, если только это не была английская известняковая трубка, хрупкий чубук которой достигал полуметровой длины. На парусниках преобладали короткие каменные или глиняные трубки. Если во время плавания они ломались, мастерили трубки из дерева. Нынешние деревянные трубки и их форма еще сравнительно молоды. Так, например, всемирно известные данхилловские трубки с белой точкой на шейке появились лишь в начале нашего столетия. До того времени потребности избалованных курильщиков в трубках из вереска удовлетворяла главным образом Франция, а в пенковых трубках – Вена. Кучера курили трубки, сделанные из шишковатых наростов на стволе вяза, а моряки, как уже было сказано, – глиняные или простые деревянные. На море курили прессованный табак, поскольку он лучше сохранялся и требовал меньше места. Он представлял собой табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать на кружки, как колбасу. Большинство трубочных табаков представляло собой смесь из сортов «Порто-Рико», «Кентукки», «Вирджинии», «Мериленд» и «Варинас». Моряки, однако, довольствовались, как правило, каким-нибудь одним из этих сортов. Поскольку табак входил в корабельное довольствие, капитаны закупали наиболее дешевые сорта, но все же исключительно заморские! Бывали случаи, когда во время плавания на курево шел чай или морская трава из матрасов. Корабельные юнги дымили в укромных уголках, потому что матросы обычно отбирали у них табак. На корабле господствовал принцип: «Можешь делать сплесни и узлы вязать – вправе курить трубку и табак жевать». Этому-то и должны были научиться сперва морские цыплята. Однако и для взрослых моряков существовали определенные ограничения. Корабли были деревянными, поэтому курение после захода солнца запрещалось. На купеческих судах это требование соблюдалось не очень жестко, но на военных кораблях нарушение его влекло за собой строгое наказание. Пожары на кораблях случались довольно часто, о чем свидетельствует английская шэнти «Огонь повсюду»: Пылает камбуз, пылает мостик, Горят в кладовке бараньи кости, Пожар в каютах, пылают койки, Горят и сейфы, хоть огнестойки. Пылает брашпиль, пылают стеньги. В огне все судно. Пропали деньги! Огонь повсюду, нет дальше ходу. Хватайте ведра, качайте воду! Огонь повсюду! Немало корабельных пожаров произошло из-за неосторожности обращения с огнем при курении. Возможно, по этой причине случился пожар и на «Береговом братстве», о чем стало известно из письма, отправленного «бутылочной почтой». «Июль 1750. Мы горим посередине Атлантики. Напрасны были надежды на спасение экипажа, за исключением 12 человек, завладевших шлюпкой… Стыдно оглянуться вокруг. Храбрецы оказались подонками. Воздух полон их плачем, напоминающим плач маленьких детей. Наш капитан безуспешно пытался восстановить порядок. Я молча ожидаю смерти. Да вознаградит всемогущий нашедшего это письмо. Прошу передать его моей матери Элизабет Драйден в Лондондерри». В некоторых портах ввели запрет на курение, поскольку суда становятся вплотную друг к другу и пожар может уничтожить все корабли. Иногда отказываются даже от приготовления пищи на борту. В таких тесных портах, как Марсель, Варнемюнде и Висмар, для этих целей служат специальные портовые кухни. Ну а если во время долгих ночных вахт нельзя утешиться курением, остается одно – пожевать табачок. Жевательный табак, равно как и нюхательный, – чисто европейское изобретение. Скорее всего, толчком к этому как раз и послужило запрещение курить на кораблях после захода солнца. Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным. Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока». Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать. Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении. Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует». Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок». В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру. Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства. Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам. Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него. Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто. На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня. Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами: Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару. Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен, Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман. Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади, Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас. Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан, Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось Его лукавое лицо. «Проклятье ада! – выругался он. – Пусть съест меня акула, коль то не пираты! Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну! Сомненья прочь! Теперь одна надежда: Все паруса поднять и – господи помилуй!» Но было поздно. Через полчаса мы поняли, Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки Нам приказал лечь в дрейф. Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью В древесный пень. Их было сорок, Остервенелых, наглых, хищных птиц, Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли. Один их залп – и мы пойдем ко дну. Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья! Придумал я один занятный трюк. Быть может, и минует нас беда, Но тут уже игра пойдет ва-банк, И коль погибнем, то как христиане, И да простит господь нам наши прегрешенья!» Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других, А мне велел остаться на палубе, Чтоб встретил я незваных визитеров И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему. Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда, как коршун, С каждою минутой корсар сближался с нами. Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся за ванты. Уже я видел, как один злодей Взметнул свой абордажный крюк над красной феской, За ним – другие… Треск снастей, удар, Чудовищный толчок и – к борту борт – На нас тунисец навалился лагом. Огромный мавр с кривым клинком в зубах Вскочил на наш корабль. За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с торчащими усами, словно кот, В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся серпом. А там и остальные – оборванный, отчаянный народ, У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы. Мороз пошел по коже у меня. Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый поклон И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер, Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту капитана. Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище, За мной спустился «мистер Одноглаз», Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту и остолбенел. Остолбенеешь: прямо перед ним, Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой, На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт! Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу, Наш капитан ронял из трубки искры. Мы замерли пред ним, не проронив ни слова, А он спокойно продолжал курить И, словно не печалясь ни о чем, Взглянул на побледневшего корсара И произнес с усмешкой: «Мой поклон! Чем я могу служить, узнать осмелюсь?» Тогда корсар, надувшись, как индюк, На тарабарщине своей забулькал что-то, Но, не сумев сказать, оскалил зубы И поднял свой кулак, грозя им Шютту. Но капитан наш не повел и бровью, Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса. Быть может, сговоримся по-французски?» И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма. Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух. Но одноглазый смекнул, что шутки плохи. Позеленел от ярости, мгновенно повернулся И кинулся стрелою вверх по трапу. Тут наверху поднялся шум и гомон, Пираты навалились на добычу, Катили, кантовали и тащили, Как будто бы все судовое чрево Вдруг вывернуть решили наизнанку. Тем временем мы все, дрожа от страха, Прижались к капитану, как цыплята, А он сидел, не проронив ни слова, И медленно пускал колечком дым. Мы знали – груз наш славно застрахован, Но было страшно: ну, как басурманы, Разграбив все, корабль наш продырявят? Пойдем ко дну, и любекские башни Уже не встретят нас в конце пути… Так шли томительные, длинные минуты. И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохот Услышали мы боцманскую дудку, На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства, Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас: Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами. Все стихло, мы ловили каждый звук, Но даже мышь в норе не пропищала. Сомнений не было – корсар убрался прочь. «Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. — Опять нам солнце светит? Взглянем на потери!» И с этими словами полез на палубу, А мы вослед за ним. Какой ужасный вид! На Ноевом ковчеге, Где в стойлах весь животный мир Земли Спасался от всемирного потопа, Наверно, палуба была гораздо чище. Кругом рогожа, черепки, солома, Бочонки от коринки, инструменты, Бутылки, луковицы, камбузная утварь — Все в диком беспорядке здесь смешалось, Как будто бы на палубе у нас Справляли черти некий праздник хлама. Я огляделся… Ах, так вот в чем дело! С норд-оста полным ветром нам на помощь Английский шел фрегат под королевским флагом. Как ворон от орла, тунисец удирал. Мы ликовали, пели, обнимались! Наш юнга опустился на колени, Кок Петер, живший в Портсмуте всю зиму, Махал своею вязаною шапкой И по-английски пел «God save the King», А Йохен Шютт взял луковицу в руку, Понюхал, сморщился и тоненько чихнул… Мне показалось, он не хотел, чтоб видели мы все, Как капитан наш плачет. Вслед за тем сорвал он шляпу с головы и молвил: «Ну, благодарите небо! Сам бог послал британца в эти воды. Когда б не он, клянусь, за наши жизни Я не дал бы и ломаного гроша!» «Мы вас благодарим! – вмешался я. – Когда б не ваша с порохом затея, Пожалуй, и британец не успел бы, прогнав корсара, нас застать в живых». «Ах, порох! – засмеялся Йохен Шютт И плутовски сверкнул глазами. – Порох? Как бы не так! Где было взять его? Тот черный круг, что испугал злодея И вынудил его бежать не чуя ног, Насыпал я из кормовых семян, Что в Шверине купил для канарейки. Спасайся сам – и бог спасет тебя! Вот так-то, штурман… А теперь узнай, Не возражают ли ребята против рома. Я думаю, что доброе вино Их быстро от недуга исцелит!» Водились и сигары на парусных кораблях. Однако простые матросы курили их редко. Этот вид табачного зелья считался дополнительным знаком отличия людей с золотыми нашивками на рукавах. В каютах курили отнюдь не худшие сорта сигар: ведь это был главным образом контрабандный товар. Имелись тут и ящички из кедрового дерева с изображением всемирно известного Вуэльта-Абахо [05] . Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла [06] . Глава тринадцатая СВИСТАТЬ К ВИНУ! Корабли без рома воняют навозом Я часто видел, как он во хмелю Домой, качаясь, медленно бредет Иль спит в канаве, кумом королю, А частый дождь в лицо ему плюет. И не было второго на Земле, Чем этот всепьянейший экземпляр. О господи, прими его к себе! Ах, как он рано умер, Жан Котар! Оскалив зубы, крепкие, как сверла, Ворчал он вечно: «Ах, печет мне горло!» Жестокой жажды сжег его пожар. О добрый, милый, славный Жан Котар! Франсуа Вийон С тех давних пор, когда на Делосе античный матрос выцарапал на стене дома изображение корабля, среди морских скитальцев повелся обычай при удобном случае оставлять подобную память о себе. Оригинальнейшие картинки с сюжетами из жизни моряков красуются на прокуренных стенах старых портовых вертепов. Не исключено, что на стене кабачка где-то между мысом Аркона и Антверпеном проиллюстрированы и злоключения двух пьянчужек матросов. Эти красноносые прикладывались к бутылке прямо на вахте. Прокатившаяся по палубе волна смыла их за борт. И вот оба веселых парня барахтаются в мертвой зыби, причем один из них старается поднять бутылку повыше, а другой, выныривая, проверяет, не попала ли в наполовину выпитую бутылку вода. Этот анекдот чрезвычайно правдиво отражает нравы старых моряков. На океанских судах матросов неизменно мучила жажда. И столь же неизменной была традиция промочить пересохшее от ветра и морской соли горло глотком крепкого напитка. Древние навигаторы Средиземного моря не оставили нам после себя ни одного корабля. Жернова беспощадного времени перемололи их старые суда до последней доски. Но пережили века их напитки из перебродившего сока виноградной лозы. На дне моря были найдены глиняные кувшины, все еще запечатанные и хранящие в себе вино. Вино нередко являлось фрахтовым грузом, однако, кроме того, оно было и постоянной частью корабельного довольствия. Даже галерные рабы получали ежедневно свой литр вина. Были ли тогда на корабле в обиходе более крепкие напитки – неизвестно. Однако Гомер и другие художники античного мира показывают, что иной раз по случаю жажды на кораблях-таки выпивали. Какая бы дополнительная символика ни была заложена в изображение посещения корабля Одиссея богом Дионисом, толкование этой сцены может быть лишь одно: речь идет о пирушке на корабле, во время которой несколько перепившихся парней угодили за борт. Разве не характерно, что и по сей день вместимость корабля выражают в тоннах и что первоначально слово «тонна» означало не что иное, как «бочка вина»? Иными словами, величина торгового судна определялась количеством бочек вина, которое оно могло вместить. В средние века транспортировка вина кораблями играла в Западной Европе настолько большую роль, что объем бочки, изготавливаемой для этой цели (каждая бочка вмещала около тысячи килолитров), был принят в кораблестроении в качестве единицы измерения. На эскадре Колумба к треску и скрипу корабельных сочленений примешивался плеск вина в сотнях бочек. Они занимали самый большой трюм. При снаряжении трех каравелл старались выгадать буквально на всем, не скупились только на вино. И не потому, что оно было национальным напитком иберийцев, а прежде всего потому, что страх команды перед «Морем ужаса» – открытой Атлантикой – мог быть рассеян только выпивкой. Ловцы сардин из Кадиса, лишь в очень редких случаях дерзавшие ранее забираться в эту водную пустыню, испили теперь ее прелести полной чашей. Дни тревожной тишины, когда Атлантика казалась застывшей стеклянной массой, сменялись неделями дикого неистовства океана. Не последней из заслуг Колумба, благодаря которым он вошел в историю как великий открыватель, была та, что он первым из людей одолел это неукротимое море. Этому свершению немало способствовала та булькающая влага, которая щедро наливалась в кружки всякий раз, когда вид седого, бушующего простора наполнял души людей отчаянием и команда начинала роптать. Так было на каравеллах первооткрывателей, так было и в более поздние времена. Когда в 1816 году «Марджори» [01] предстояло первым из пароходов пересечь Ла-Манш, отчаянная затея чуть было не сорвалась из-за того, что маленькое суденышко вызывало непреодолимый страх у экипажа. Тогда капитан организовал в ближайшей таверне попойку и таким образом заманил своих людей на корабль. В пути они сбились с курса, а слабая паровая машина то и дело выходила из строя, и ее приходилось чинить, поэтому путешествие длилось больше недели. В конце концов тому, кто первым увидит французский берег, было обещано в награду три бутылки лучшего рома. Вообще, когда на палубе раздавалась команда «Свистать к вину!», а вслед за ней звучал заливистый свист боцманской дудки, означавший, что все должны идти получать свою порцию рома, – для моряков не было большего праздника. Вино выдавалось ежедневно только на парусниках романских стран. На остальных европейских кораблях по кругу ходили более крепкие напитки. Правда, их стали употреблять лишь несколько столетий назад. Существует не лишенное оснований мнение, что коньяк – изобретение нормандских моряков. Для покорения Англии Вильгельму I Завоевателю потребовалась длительная и основательная подготовка. Чтобы перевезти 60 тысяч человек с оружием, лошадьми и провиантом, нормандцы построили серию судов комбинированного военно-транспортного типа. Этими кораблями мы по сей день можем любоваться на гобеленах из Байе [02] , созданных многолетним трудом набожных нормандских женщин. К сожалению, произведения искусства не могут рассказать о дальнейших транспортно-экономических достижениях этой морской кампании. На гобеленах мы видим множество лошадиных голов, торчащих над фальшбортом судна, и повсюду бочки. Но нам не видно, что в бочках содержится во много раз большее количество хмельного, чем в них входило обычно (если пересчитывать на проценты). Это был первый коньяк. Чтобы поддержать боевой дух своих воинов, уже много месяцев сражавшихся с англосаксами, ежедневной чаркой вина, Вильгельм должен был бы построить огромный флот. Но это было невозможно. И тогда нормандец решил перед транспортировкой отделить вино от его водяного ингредиента. Эта операция представляла собой не что иное, как перегонку вина. Тем самым Вильгельм воплотил в жизнь заветную мечту всех экономистов: вместить в столитровую бочку десять гектолитров. Однако по прибытии в Англию обратный ход этого процесса – получение из каждой столитровой бочки десяти гектолитров вина – оказался не столь прямым. Конечно, можно было бы, добавив в этот винный концентрат воды, снова удесятерить его объем. Но во время пути морские витязи так привыкли к крепкому напитку, что решительно воспротивились разведению его водой. И все же на корабле значительно популярнее коньяка было другое произведение винокуров. «Корабли без рома воняют навозом» – так гласит морская пословица. В течение столетий ром был жидкой корабельной валютой. В полном соответствии с житейским опытом на могиле моряка следовало бы высечь эпитафию: «Его последним словом было – „ром“». Этим желанием моряк бывал полон даже на пресловутом «доке висельников» накануне отправки в самое долгое свое плавание, перед тем как ему предстояло исполнить последний матросский танец – на веревке. А ведь ром известен всего лишь несколько столетий. Подарок Нового Света – ром значительно моложе других сортов крепких напитков. Испанцы обрадовались бы куда больше, если бы на островах Карибского моря они нашли не сахарный тростник, а виноград. Ведь взятые с собой запасы вина катастрофически таяли. Стакан испанского тарагонаса ценился одно время на Эспаньоле на вес золота! Жалобные письма с просьбами о присылке вина, прибывавшие в то время на родину, и поныне потрясают своей безысходностью. Однако для регулярного обеспечения испанцев в Новом Свете их национальным напитком потребовалось бы содержать целый флот, ибо число пилигримов, отправлявшихся в Америку, постоянно росло. Эта дилемма привела к возникновению на Антилах производства, которое хотя и явилось для испанцев добродетелью, возникшей из нужды, но оказалось в течение нескольких столетий источником блаженства для моряков. «Ром – что еще надо матросу?» Долгое время эти слова были крылатыми. Центральноамериканский ром быстро стал напитком «парней с бака». Французский коньяк не мог соперничать с ним, поскольку был слишком дорог. Первоначально экипажам выдавали настоящий ямайский ром, обладающий приятным запахом и содержащий, как и абсент, 96 процентов алкоголя. Этот неразбавленный дистиллят флибустьеры называли «тофи» – «постный сахар». Но в соответствии с экономическими законами количество производимых товаров должно все более увеличиваться, если на них растет спрос. Производство рома тоже искало пути увеличения выпуска продукции. Прежде всего ром стали разбавлять водой и продавать его крепостью от 65 до 45 процентов. Вскоре в ход были пущены остатки тростника, пена тростникового сока и другие органические отходы, способные к брожению. Так возник ром, называемый «Негро» или «Морской». Происхождение его первого названия было связано с тем, что карибские плантаторы при помощи этой сивухи пытались поднять производительность труда своих черных рабов. Этот напиток отдавал горелым сахаром, а иногда имел резкий кисловатый вкус, частично теряющийся лишь при длительном хранении в бочках. Однако хранение сковывает капитал и повышает стоимость товара. Поэтому капитаны покупали для экипажей только свежий ром «Негро», еще не остывший после перегонки. Моряк между тем не имел ничего против рома «Негро» с его терпким и резким вкусом. Он и мертвого делал живым. Команда пила его с большим удовольствием, чем высококачественный, очищенный и выдержанный «Бакарди» из капитанской каюты. Его быстрое действие вполне мирило моряков с тяжелым похмельем на следующий день. Пристрастие моряков к этому сорту рома побудило в дальнейшем изготовителей в целях рекламы изображать на этикетках бутылок чернокожего, пьющего ром, и давать подобным сортам соответствующие названия. И ныне распространенная на многих судах международная марка рома носит название «Негрита». Ямайский ром не похож на кубинский. Различный вкус рома объясняется особенностями рецептуры. На Ямайке, например, в большой чан бросают ананасы, а также ароматические травы и корицу. Трансокеанские парусники были похожи на плавучие бары. Ни один корабль не мог ходить не только без ветра, но и без алкоголя, так как ни одна живая душа не нанялась бы на «сухую посудину». И потом, на парусниках, отправлявшихся в дальнее плавание, существовала уже упомянутая проблема питьевой воды. Кроме того, на судах алкоголь играл роль дезинфицирующего и профилактического средства против инфекций. Еще «милого Августина», сочинителя первых вальсов, алкоголь уберег от чумы, когда этот веселый венец был мертвецки пьяным подобран чумной командой в сточной канаве и брошен в братскую могилу. Подобного Августина знает и история мореплавания. В первом кругосветном плавании Кука принимал участие один просоленный во многих походах матрос, который постоянно был навеселе. Когда флотилия Кука пришла в Батавию [03] , самое нездоровое место в мире, всю команду стала трясти смертельная тропическая лихорадка. Не заболел один-единственный – этот заядлый пьянчуга. В 1740 году престарелый адмирал Верной приказал разбавлять ром теплой водой с сахаром. За свои штаны из верблюжьей шерсти, называемой «грограм», Верной носил прозвище «Старый грог». Поэтому и новый напиток матросы окрестили грогом. Ром, разбавленный водой, экипажи океанских парусников пили и раньше, чтобы смягчить отвратительный вкус зеленоватой, вонючей жидкости, выдаваемой морякам ежедневно вместо чая. После 1740 года морякам английского флота уже не приходилось утруждать себя разбавлением рома, этим занимался специальный гроговар, ежедневно в определенное время приглашавший всех к раздаче горячего напитка. Но принимать горячий грог имело смысл лишь на кораблях, плавающих в высоких широтах. В тропических водах он, наоборот, усиливал потоотделение и увеличивал жажду. Поэтому капитан Кук на Таити приказал прекратить выдачу грога, заменив его кокосовым молоком. Это было равносильно коллективному принудительному лечению заядлых алкоголиков и едва не привело к мятежу. Послушаем, однако, самого Кука: «Я знал, что с Таити и соседних островов нам могли бы доставлять множество кокосовых орехов, превосходное молоко которых заменяет любые искусственные напитки. Поэтому во время нашего пребывания в этих местах я хотел сэкономить полагающийся экипажам грог, однако осуществить свой замысел без согласия матросов я не решался. Я собрал их, разъяснил им цель нашего путешествия и показал, как легко можно было бы продлить плавание, если быть расчетливым. Я напомнил им о вознаграждении, которое парламент назначил как за открытие Северо-Западного прохода, так и за проникновение севернее 89-й параллели. Для того чтобы достичь своей цели, продолжал я, настоятельно необходимо заботливо беречь наши запасы… Здесь, где крепкие напитки излишни, было бы лучше от них отказаться, чтобы иметь их потом, когда они будут необходимы. В конце концов наши люди единогласно и без всяких рассуждений приняли мое предложение. Экипаж капитана Клерка также добровольно присоединился к этому договору о воздержании. С этого дня команда получала грог лишь по субботам перед ужином». Из этого примера видно, что главным требованием, которое предъявлялось к напитку в дальнем плавании, было не его алкогольное действие, а безупречное качество, каким обладало в данном случае кокосовое молоко. Как ни невероятно это звучит, но были и моряки-трезвенники, не переносящие крепких напитков и уже после первой рюмки, словно при морской болезни, начинающие кормить рыб. Обычно такое бывало лишь с корабельными юнгами, обмывающими свое производство в матросы второго класса. При этом случалось, что они «обтравливали» фальшборт, ибо еще не знали морского правила: «Травить с подветра – уйдет все в море, травить с наветра – себе на горе». Непьющие в глазах «парней с бака» выглядели не мужчинами, и уж никак не моряками. Их презирали, но, пожалуй, еще больше жалели. Ведь без «воды жизни» – по-латыни водка называется «аква вита» – матросский рай оставался закрытым для них. Подобное мнение об алкоголе разделяли целые поколения врачей, в особенности корабельных. Они прописывали ром не только в целях дезинфекции, но и вообще при каждой болезни, не говоря уже о том, что пользовались им при операциях как болеутоляющим средством. Находились матросики, которые прикидывались больными, чтобы только добиться получения внеочередной порции эликсира блаженства. Да и сами судовые эскулапы прилежно прикладывались к своему всеисцеляющему средству, за что и получали соответствующие прозвища. Встречались иногда трезвенники, не пьющие из-за скупости. Но сотоварищи по кубрику никоим образом на них не сердились. Напротив! Особым поклонникам выпивки это предоставляло удобный случай для получения двойной порции. Нужно было только в какой-то форме выказать свою признательность за это. Имелись и другие способы добычи чудесного напитка. Жажда стимулировала изобретательность. Правда, истории о том, что, желая получить спирт, залитый в магнитные компасы, матросы разбивали компасные котелки, следует отнести к области легенд. Под влиянием алкоголя вошедшая в поговорку матросская драчливость часто прорывалась наружу. Тут ничего не могли изменить даже строгие взыскания, полагавшиеся за такой проступок. Некоторые матросские потасовки благодаря Мелвиллу вошли в литературу. Вот как описывается одна из них в «Моби Дике»: «Каторжнику вино крепко ударило в голову, да и маори был также пьян. Мы не успели оглянуться, как Бен ударил Бембо и они сцепились, как магниты. «Парень с постоянным пропуском» был опытным боксером, а маори в этом искусстве ничего не смыслил, и поэтому их силы оказались равны. Они душили и тузили друг друга, пока наконец не грохнулись оба на палубу и не стали кататься по ней, окруженные кольцом зрителей, образовавшимся в один миг. Наконец голова белого запрокинулась, и его лицо побагровело. Бембо вцепился зубами ему в горло. Матросы бросились к ним и оттащили Бембо, который отпустил свою жертву лишь после того, как его несколько раз ударили по голове». Еще отчаяннее были побоища напившихся матросов на берегу, где колотили преимущественно сутенеров, хозяев распивочных, полицейских и вербовщиков. Нередко моряки устраивали драки из-за девушек. «Огненную воду» не только пили, но и воспевали. Я благодарен виски за свой багровый нос И по его совету пальто в заклал отнес, — поется в одной шэнти. Грогу тоже посвящена своя песня: Одной из всех путей-дорог Идем мы: той, где льется грог. Он жизнь вливает нам в сердца И будет с нами до конца. Совсем иное поют о неразбавленном роме: Пятнадцать человек на сундук мертвеца, Йо-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца, Йо-хо-хо, и бутылка рома! Такова старинная песня, приведенная еще Стивенсоном в «Острове сокровищ». Ее по праву можно считать первой из всех хвалебных песен, которые пелись баковой братией в честь рома. Смысл этой песни таков: один из моряков умер во время плавания, а остальные пятнадцать отыскали в его морском сундуке бутылку рома. Они стали подстрекать друг друга к разделу имущества покойника, говоря, что выпить этот ром необходимо и если даже бог не благословит их на это, то черт всегда сделает это охотно. Если к команде предъявлялись какие-то особые требования, то матросов угощали ромом и сверх рациона. Он фигурировал обычно во время послештормового завтрака, если всю предыдущую ночь экипаж боролся с тайфуном или ураганом за спасение корабля. Некоторые капитаны выдавали ром также и в случае, если люди во время шторма срывались с такелажа. Были и другие причины для выпивки: пересечение экватора, первое прохождение вокруг мыса Горн, удачное отражение пиратов, рождество и Новый год. Однако если на море царила штормовая погода и каждую секунду следовало быть готовым к выполнению сложных маневров с парусами, то хмельной рождественский или новогодний праздник, к великой печали экипажа, отменялся. Капитану в таких случаях требовались ясные головы и твердые руки. И все-таки на кораблях пахло ромом: в кубрике, на самом дне какого-либо матросского сундука, обнаруживалась-таки еще одна бутылка, которая и пускалась тайком по кругу. Однако команда оставалась при этом трезвой и работоспособной. Капитаны, поступавшие в подобных ситуациях легкомысленно и, несмотря на ожидаемый шторм, разрешавшие празднование рождества, Нового года или других традиционных праздников с обильными возлияниями, подвергали опасности жизни всего экипажа. Хроника несчастных случаев на море знает множество подобных примеров. Во время развеселого новогоднего празднования вскоре после первой мировой войны «Дальтон» сбился в Средиземном море с курса и наскочил на риф. Правда, с рифа им удалось сняться, но из-за пробоины судно вскоре затонуло. Когда три десятилетия спустя капитан Жак-Ив Кусто и его знаменитая группа подводных пловцов осматривали затонувшее судно, они нашли там «гору пустых бутылок из-под вина и бренди марки „Метаксас“». Эти бутылки были опустошены в ту самую ночь, когда беззаботная команда «Дальтона» перепилась и отправила судно на дно. «То, что мы увидели, представляло собой картину рокового похмелья. Корабельный компас весь оброс ракушками. Мы расчистили его, и нашим глазам предстал единственный живой остаток „Дальтона“: стрелка плавала в своей спиртовой ванне, по-прежнему подчиняясь притяжению далеких полюсов», – пишет Кусто. Но история мореплавания знает и такие случаи, когда капитаны, строго надзирающие за трезвостью экипажа, сами, однако, почти постоянно находились «под градусом». Это те натуры, которые должны были регулярно пить, чтобы быть работоспособными. Всего несколько глотков из бутылки могли поднять их жизненный тонус, прогнать прочь сомнения и страхи и направить их энергию в русло повседневной необходимой работы. Перед этими людьми постоянно маячил вопрос: где тот верхний предел, за которым польза от выпивки переходит в свою противоположность? Ведь в большинстве случаев лишь задним числом замечают, что кто-то переусердствовал, утоляя жажду. Мелвилл увековечил такой тип людей в образе штурмана Джермина. Да и Джек Лондон, немало побродивший по морям, тоже уделил им достаточно внимания. Жажда мучительнее, чем тоска по родине. Из-за отсутствия крепких напитков, к которым матрос успел некогда сильно пристраститься, многие дезертиры, оставившие свой корабль где-нибудь в тропиках, а также матросы, высаженные за свои проступки на уединенные острова, доходили до грани отчаяния. Напрасно искать в первом бестселлере маринистики – «Робинзоне» – описание тех страданий, которые претерпел герой повествования из-за своего отнюдь не добровольного воздержания от алкоголя. А между тем история эта, которую Дефо услышал от одного капитана, тесно связана с алкоголем. Матрос Селкирк был высажен своим капитаном на один из островов Хуан-Фернандес, названный так в честь лоцмана, имевшего грамоту на владение им. Некоторое время этот южноамериканский испанец хозяйничал там, но нехватка вина вынудила его покинуть остров, и остаток своих дней он подвизался в Лиме в качестве парикмахера. Селкирк нашел остров необитаемым. Прибыл он туда мертвецки пьяным. Четыре года провел Селкирк в одиночестве на этом острове. Он имел в достатке козье молоко, рыбу, фрукты и ключевую воду. Но ни капли водки. В первый же день своего спасения Селкирк упился до бесчувствия и несколько дней пролежал тяжелобольным. Значительно хуже, чем Селкирку, приходилось и высаженным на берег дезертирам, которых судьба занесла на Галапагосские острова, расположенные почти на самом экваторе. Здесь не было даже ключевой воды. Буканьеры, облюбовавшие было эти острова в качестве нового убежища, вскоре вынуждены были их покинуть. Морякам обязан Новый Свет знакомством с крепкими напитками. «Огненная вода» оказывала на американских индейцев разрушающее действие. Она стала лучшим средством управления ими. Впрочем, то же самое было и всюду, где появлялся европеец. Никогда не удалось бы перевезти в Америку в качестве рабов миллионы и миллионы негров, не будь их вожди развращены «огненной водой». Глава четырнадцатая МЫ ВОДИЛИ СТАРЫЕ ЛОХАНИ Море, пощади нас от твоих штормов, мелей и рифов! Покинул я стапель, как в танце скользя, Но ах, мне досталась иная стезя! Оборваны ванты, просолены штаги, И корпус гнилой у морского бродяги. Сто лет мне скоро, все в дырах дно, Когда бы не помпа – утоп давно [01] . Юнас Ли Корабль смерти меня несет, Никто на свете меня не ждет. Прощай, прекрасный Нью-Орлеан, Прощай, о солнце Луизианы! Б. Травен «Проклятая прачечная!» – чертыхался старик капитан на мостике «Европы», тщетно стараясь разглядеть что-нибудь впереди судна. С таким же успехом он мог пытаться рассмотреть дно тарелки через густую мучную похлебку. Прошлой ночью капитан листал сборник пословиц и поговорок, и теперь с ним происходило то же, что с тем матросом, который после лекции «Море рядом с нами» не мог спать, ибо ощутил под досками своей койки бездонную пропасть. Как назойливый напев, в голове капитана неотвязно крутилась пословица: «Моряк возит свой гроб с собой». Он старался думать о чем-нибудь другом. Отвлечься от своих мыслей ему пришлось даже скорее, чем он ожидал: внезапно сквозь туманную завесу прямо перед ним проступили очертания брига. Все остальное разыгралось в течение считанных секунд. Рулевой брига успел, правда, еще переложить руль, но это уже не могло предотвратить столкновения. «Чарлз Бартлетт» тут же пошел ко дну. Капитан «Европы» взял курс на ближайшую гавань. Нос корабля был помят, однако вода внутрь корпуса не поступала. Раненым сделали перевязку. Два человека в момент столкновения были сброшены за борт. Сколько жертв унес с собой погибший бриг, узнали лишь на следующее утро, когда единственный оставшийся в живых его матрос, переброшенный толчком на «Европу», пришел в сознание. По его словам, на «Чарлзе Бартлетте» находилось 147 человек. Капитан «Европы» должен был изложить обстоятельства происшествия в протоколе. Как и большинство аварийных протоколов, интересен он был лишь тем, о чем в нем старательно умалчивалось. Когда старик понял, что столкновение неизбежно, он поступил согласно старинному правилу морских разбойников: «Не хочешь получить пробоину в борту – бей первый форштевнем в чужой корабль!» Когда читаешь одну из двенадцати известных нам хроник морских катастроф (к счастью, их едва ли читают моряки, не то у судовладельцев поприбавилось бы хлопот с наймом экипажей), поневоле возникает мысль, что корабли строили лишь затем, чтобы устилать ими морское дно. Мореплавание всегда было занятием рискованным и осталось таковым, несмотря на все достижения судостроительной техники. Стоит лишь заглянуть в Ллойдовский судовой регистр. Море дает, и море берет. Эту истину констатировали еще древние навигаторы Средиземного моря, хотя эти воды значительно более мирные, нежели Атлантика. В штормовые зимние месяцы судоходство в те времена полностью замирало. Однако и в остальное время года кораблекрушения случались очень часто, ибо античные парусники были недостаточно маневренными. Да и теперь Средиземное море с его рифами близ берегов и частыми порывистыми ветрами, дующими с ясного неба, вовсе не безобидно. Наивысшую дань Нептуну платили галеры с их скверными мореходными качествами. Чтобы уменьшить потери, все морские сражения тогда вели в защищенных бухтах. Но иногда буря врывалась и в эти укромные уголки, и тогда случались катастрофы, подобные сиракузской, погубившей весь греческий флот. Неудивительно, что современник тех дней записал следующую фразу: «Известны три вида людей: живые, умершие и те, кто плавает по морям». Он хотел сказать этим, что мореплаватель всегда стоит одной ногой в могиле. Только древним египтянам, украшавшим иероглифами даже свои письменные палочки, мы обязаны самыми древними сведениями о кораблекрушениях. Один иероглифический текст, составленный, вероятно, во времена Среднего царства, гласит: «Корабль умер. И ни одного из тех, кто был на нем, больше не осталось. Я был выброшен морской волной на остров и провел три дня в полном одиночестве, и лишь сердце мое было мне сотоварищем. Я спал под кроной дерева и обнимал тень. Затем направил я стопы на поиски чего-либо, что можно положить в рот. Я нашел фиги, виноград и всевозможные луковичные растения». Кладезь сведений о кораблекрушениях древности – «Одиссея» Гомера. Герой этого древнейшего морского эпоса многократно попадает в самые затруднительные положения. От Заката примчался с воем Зефир, и восстала великая бури тревога; Лопнули разом веревки, державшие мачту; и разом мачта, сломясь, С парусами своими, гремящая, пала вся на корму И в паденье тяжелым ударом разбила голову кормщику; Череп его под упавшей громадой весь был расплюснут; И он, водолазу подобно, с высоких ребр корабля Кувыркнувшися вглубь, там пропал, и из тела дух улетел. Тут Зевес, заблистав, на корабль громовую бросил стрелу; Закружилось пронзенное судно, и дымом серным его обхватило. Так говорится в XII песне. Кораблекрушения не обошли стороной и «отца истории» Геродота, много плававшего по морям и описавшего свои путешествия в удивительном труде, представляющем смесь репортажа, истории, географии, путевых заметок и живых рассказов очевидца. К счастью, его драгоценные записки лишь кое-где пострадали от брызг соленой воды. Мореплавание в античные времена было занятием крайне опасным. Поэтому римляне долго не отваживались выходить в море. Однако великодержавные амбиции «сыновей волчицы» все-таки вынудили их вкусить от этого горького плода. Римская империя нуждалась в собственном флоте. Но убедить апеннинского земледельца в необходимости строительства флота и обеспечения его людьми было делом не легким. Тогда-то, видимо, и возник лозунг: «Navigare necesse est, vivre non est necesse!» – «Мореплавание необходимо больше жизни!» В дальнейшем этот лозунг не раз выдвигался в другие времена другими державами, что говорит только о том, что все в мире повторяется. Дорогой ценой заплатили римляне за эту науку. Вначале они теряли целые флоты, чему, правда, немало способствовали карфагеняне. Еще Август, знавший о водобоязни своих земляков, вынужден был нанимать на свои корабли иноземные экипажи. Старые корабли сгнивали, новые приходили им на смену. Но Нептун по-прежнему требовал жертв. Его многочисленными данниками были корабли крестоносцев. Но одно из самых больших жертвоприношений богу моря произошло в 1281 году на Дальнем Востоке, у берегов Японии. Хубилай, племянник Чингисхана, решил присоединить к своей гигантской империи и Японию. На огромнейший флот, состоящий из китайских и корейских джонок, он приказал поместить 150 тысяч монгольских воинов. Однажды на рассвете японские рыбаки, собираясь выходить в море, вдруг увидели на горизонте бесчисленное множество кораблей. Все бросились к оружию. Однако монгольский флот вторжения был уже слишком близко. Попытка помешать монголам высадиться на берег казалась совершенно безнадежной. Но тут на помощь пришла сама природа. Внезапно налетевший штормовой ветер погнал главные силы монгольского флота обратно в море. Джонки одна за другой шли ко дну. С тех пор японцы называют ветер «божественным». Кораблекрушение не всегда означает гибель. Сохранился «Путевой журнал» одного страсбургского купца по имени Цетцнер. Записи в журнале сообщают о плавании на корабле в 1699 году. Амстердамский корабль был нагружен рыбой и вином для Данцига. Уже через несколько дней после начала плавания Северное море разыгралось так, как будто хотело поддержать свою репутацию моря смерти. Пассажиры лежали вповалку. Волны становились «все огромнее и бешенее, а сердца наши все более погружались в отчаяние, когда мы взирали на достойное сожаления наше положение: обручи соскочили с бочек, товары рассыпались вокруг, селедки плавали в вине». В довершение беды сломалась грот-мачта. Она повисла на такелаже, и кораблю грозила опасность опрокинуться. Но все обошлось. Корабль дрейфовал вдоль южного побережья Норвегии, и «было видно много бочек, досок, провианта, плавающих вокруг, из чего мы заключили, что несколько кораблей постигло несчастье». Далее автор сообщает, что позднее они узнали от лоцмана о том, что за эту неделю погибло 12 кораблей. Море всегда требовало от человека жертв. Нередко потомки узнавали о них впервые лишь много времени спустя. В XVIII и XIX веках к западным берегам Америки иногда приносило джонки и другие корабли, экипажи которых были мертвы. Так, в 1813 году капитан брига «Форестер» возле острова Ванкувер нашел японское судно с 32 скелетами на борту. В 1815 году у острова Санта-Барбара была обнаружена принесенная течением джонка с 14 умершими от голода людьми. Немало таких кораблей смерти появлялось также и у мексиканского побережья. Еще ужаснее было открытие, сделанное в 1775 году капитаном Джонсом с «Гренландии» во время китобойного промысла в Арктике. В течение нескольких дней он наблюдал шхуну, которая не двигалась с места. Оказалось, что двухмачтовик вмерз в ледяную глыбу. Когда капитан китобойца вместе с пятью своими людьми забрался на шхуну, чтобы осмотреть ее по всем правилам, то обнаружил, что кубрик команды и каюта капитана пусты. Он подумал, что экипаж давно покинул затертую льдами шхуну на шлюпках. Пока его люди осматривали шхуну, капитан Джонс листал в каюте бортовой журнал. Вдруг он услышал крики и, предчувствуя недоброе, поспешил в твиндек. Один из его людей отворил обитую шкурой дверь и был смертельно напуган зрелищем, представшим его взору. Шесть человек, в том числе капитан шхуны и девушка, неподвижно сидели вокруг стола. «Белая смерть» захватила их в этом положении. Так, в оцепенении, они сидели уже 13 лет. Видимо, они перебрались в это маленькое помещение в твиндеке, надеясь хоть как-то сохранить тепло. Последняя запись в бортовой журнал была внесена 14 ноября 1762 года. Джонс не оглашал ее содержание. Скорее всего оно было похоже на те последние записи, которые были сделаны в дневнике английской экспедиции, погибшей в 1882 году в Леди-Франклин-Бей: «Генри украл ремень из тюленьей кожи. Это была последняя наша пища. Командир приказал расстрелять его сегодня в полдень перед палаткой. Доктор выпил вчера две унции экстракта спорыньи. Сегодня вечером он умер. Командир отдал на обед свою куртку из тюленьей кожи. Гарднер умер. Мы разрезали спальные мешки на куски и сварили». «Быть может, завтра скорбную страницу запишешь ты в свой вахтенный журнал», – говорится в одном морском стихотворении. Дамоклов меч висит над головой каждого капитана. Так было и будет всегда, пока люди плавают по морям. Капитан должен руководствоваться тем неписаным законом, который некогда был законом писанным и в точном соответствии с текстом морских уложений Шуазеля, относящихся к XVIII веку, гласил: «Если судно по какой-либо причине потерпит крушение, капитан должен поддерживать дух экипажа. Он должен оставлять корабль последним». Кораблекрушения на море начались тогда, когда человек впервые стал осваивать водное пространство. Но особенно возросли они с тех пор, как дороги кораблей пролегли по Мировому океану, в водах, дотоле абсолютно неизвестных. Нет в океане такого места, где корабль мог бы быть полностью гарантирован от хорошей штормовой трепки, однако некоторые районы океана уже вскоре после первых дальних рейсов стали считаться наиболее опасными для мореплавания. И моряки дали им соответствующие названия: «ревущие сороковые», «Остров потерянных кораблей», «Бухта обманутых надежд», «Утес смерти», «Мыс мучений», «Мыс страданий», «Скала мертвого матроса» и т. д. Иногда эти печально известные уголки океана назывались именами погибших там кораблей. Однако самым опасным для парусников оставался берег. Еще у древних латинян была поговорка: «Корабельщики в бурю боятся земли». Здесь имелись в виду те штормы, что дуют с моря и, словно рыбу, выбрасывают корабли на наветренный берег. Даже нынешние дизельные суда предпочитают во время «моряны» становиться на якорь, хотя, имея мощные двигатели, они значительно маневреннее парусников. В подобных ситуациях капитаны парусников стремились укрыться за высоким подветренным берегом, если он оказывался поблизости. Если же такого укрытия не было, то оставалось только, управляя парусами, вывести корабль в открытое море. Иногда в безвыходном положении капитан отдавал приказ идти прямым курсом на ближайший пляж, чтобы ценой гибели корабля сохранить хотя бы человеческие жизни. Способность парусников к маневрированию во время шторма была весьма ограниченна, так как большинство парусов было зарифлено [02] или искромсано ветром. Если корабль терпел крушение на прибрежных отмелях, могучие удары огромных штормовых волн очень скоро разбивали его обшивку и шпангоуты. Пробоин становилось все больше. За несколько дней от несчастного парусника не оставалось ни щепки. К наиболее опасным водам по-прежнему относится Атлантика. Ее то голубые, то зеленые, а чаще всего свинцово-серые волны бьются о побережья трех континентов. Ни один океан не поглотил столько жертв, как этот. Особенно мрачную славу приобрели кладбища кораблей в Северной Атлантике. Они имеются не только в «штормовом мешке» – Бискайе, но и в кажущемся таким обжитым Английском канале [03] . Столь опасным для судоводителей этот пролив между материком и Англией делают песчаные банки, приливо-отливные течения и туманы, а также интенсивное движение судов. На его дне покоятся обломки тысяч кораблей, разбившихся оскалы, застрявших на песчаных банках или столкнувшихся в тумане. Из них лишь малая толика легла на дно из-за морских сражений или нападений пиратов (правда, в битве при Гравелине затонуло несколько сот судов). Могилы кораблей в Английском канале концентрируются вокруг островов Силли, мыса Лизард, мыса Лендс-Энд и прежде всего вокруг мели Гудвин-Сандс. Гудвин-Сандс – банка, расположенная в нескольких морских милях от устья Темзы и прикрытая во время прилива всего четырьмя метрами воды. Во время отлива она выступает-над поверхностью моря на два метра и имеет протяженность двенадцать морских миль. Точно зафиксировать на карте такие песчаные банки невозможно, так как из-за приливо-отливных течений они все время несколько смещаются относительно своего среднего положения. Не раз океанские парусники, обошедшие вокруг земного шара и преодолевшие все опасности, садились на мель в шести милях от набережной Темзы. Моряки, обогнувшие мыс Горн и прошедшие «ревущие сороковые», прощались с белым светом на виду у родного берега. У этих проклятых капканов для кораблей была своя метода: у севшего на мель судна приливо-отливные течения размывали песок под носом и кормой, поэтому в большинстве случаев корабли разламывались пополам. Банки – самые зловещие кладбища мира, ибо ежедневно они вынуждают своих покойников на некоторое время вновь подниматься из их водяного гроба. В часы отлива на песчаной банке видны громоздящиеся в хаотическом беспорядке корабельные ребра-шпангоуты, штевни, мачты, якоря, дымовые трубы и наполовину проржавевшие корпуса судов. В этой мертвой стране уже почти триста лет покоятся тринадцать британских военных кораблей адмирала Боумонта. Своенравный зюйд-вест сорвал их с якорной стоянки на рейде Дил и безжалостно погнал на пески. Это нанесло английскому флоту удар в самое сердце: погибли не только лучшие корабли, но и цвет морского офицерства вместе с тремя тысячами обученных матросов. Еще больше, чем зюйд-вестовые штормы, судоходству в Канале мешали весенние и осенние туманы. Парусник, попавший в такую «прачечную», в любой момент мог ожидать столкновения. Когда в 1856 году клипер «Дж. Уильямс» неподалеку от устья Темзы в тумане ударил в борт колесный пароход «Мейнджертон», тот затонул через несколько минут. Парусник же с помятым штевнем дотянул до ближайшей гавани. Однако в большинстве случаев стройные и изящные океанские парусники при столкновениях оказывались в худшем положении, чем пароходы. Так случилось и с «Пруссией» – одним из лучших парусных кораблей в мире. Этому пятимачтовику с 68-метровой средней мачтой и общей площадью парусов около 5560 квадратных метров в 1910 году в Канале британским почтовым пароходом «Брайтон» был нанесен боковой удар в носовую часть. Это ухудшило его маневренные качества, а скалы Дувра довершили его участь. В 1912 году четырехмачтовый барк «Писагуа» столкнулся в тех же водах с паровым судном. В обоих случаях капитаны пароходов недооценили высокой скорости парусников. Канал проявил вероломство и по отношению к тем немногим ветеранам парусного флота, которые плавали еще в 20—30-х годах XX века. Когда в 1931 году четырехмачтовый барк «Герцогиня Сесиль» с трюмами, наполненными австралийской пшеницей, огибал южный вход в Английский канал, он напоролся на скалы Девона. Целый месяц после этого полоскались клочья парусов на реях покинутого командой барка. В былые времена «Герцогиня» входила в элиту океанских игроков с ветром. Тридцать четыре года оставалась она невредимой, пробиваясь сквозь пассаты, памперос, муссоны и тайфуны, не менее восьми раз во время «пшеничных гонок» от Австралии до Европы она первой приходила к цели, показывая при этом рекордные скорости до 360 морских миль в сутки! В наши дни Ла-Манш представляет собой еще большую опасность для судоходства, чем прежде, так как плотность движения в нем чрезвычайно возросла. Зато два искусственных канала – Панамский и Суэцкий – способствовали тому, что оба смертельно опасньус мыса Атлантики – мыс Горн и мыс Доброй Надежды – перестали быть символами ужаса для большинства моряков, так как отпала необходимость их огибать. Под облачным, угрюмым небом мыса Горн разыгрывались некогда наиболее драматические сцены схваток человека с морем. В XIX веке через этот грозящий бедами бурный угол Атлантики проходили две регулярные судовые линии. Одна из них состояла на службе у сверкающего золота Калифорнии, другая – у «вонючего золота» Чили, как называли тогда селитру. Ни один капитан, огибая этот мыс, не знал заранее, сохранит ли он свой корабль. Среди матросов считалось высокой заслугой быть «мысгорновцем» – так называли тех, кто мог подтвердить, что он один или большее число раз огибал опасный мыс. И теперь еще «мысгорновцы» пользуются большим уважением, но их становится все меньше. Старая гвардия моряков-парусников вымерла. Теперь лишь немногие отчаянные смельчаки, играющие ва-банк с Нептуном, на крейсерской яхте или на маленькой шхуне «натягивают нос» этому ревущему штормами самому южному мысу Америки. Для того чтобы обогнуть мыс Горн, большинству парусников требовалось от трех до семи недель. Правда, некоторым баловням судьбы это удавалось сделать за 10—14 дней. Счастье, если на корабле после этого оставалась хотя бы одна мачта. Капитан Лемберг оставил следующие записки о своей службе корабельным юнгой в самом начале нашего столетия: «Я много читал в книгах о плаваниях под парусами вокруг штормового мыса Горн и пытался представить себе, как ревущие разрушительные валы, сопровождаемые хлещущими шквалами с дождем и градом, с дьявольской яростью перекатываются через палубу корабля, разбивая в щепки поваленные реи и поломанные мачты парусника, и как команда из последних сил качает помпу и выбрасывает обломки мачт за борт. Но о том, что существует такой ад, в который мы попали там в действительности, я не мог и подумать. Для того чтобы доподлинно описать неистовство моря, рев урагана и бешеную работу на корабле, у меня просто нет слов». Лемберг описывает далее разрушительную ярость стихии, не пощадившей даже спасательные шлюпки, и продолжает: «Все люди целыми сутками были на палубе и работали как одержимые, чтобы предотвратить очередную беду. Лишь мы, судовые юнги, должны были оставаться внизу… Однако, когда стало настолько худо, что даже капитан Пандер уже почти не верил в благополучный исход, старший офицер, очень уважаемый всеми нами за свои выдающиеся моряцкие качества, крикнул нам через люк: „Юнги, все наверх! Посмотрите хоть, как вы потонете!“ Понятно, мы тотчас же поспешили на палубу, отыскали там более-менее защищенное место, сбились в тесную кучку и отдались на милость урагана, продолжавшего час за часом бушевать над нами. Этой ночи, которую мне никогда не забыть, казалось, не будет конца. Несмотря на ярость бури, разбитый корабль храбро держался… до тех пор, пока в предрассветных сумерках неистовство шторма наконец не стало утихать. Поставив новые паруса на оставшиеся мачты, мы легли на обратный курс и направились искать убежище в ближайший порт… В этот тяжелый сентябрьский день у мыса Горн потерпели аварию в общей сложности 42 парусника. Некоторые из них пошли ко дну». Гамбургский корабль «Сюзанна» был одним из немногих, кому удалось тогда пробиться. Правда, на это ему потребовалось 99 дней. Хотя за эти три месяца парусник был сильно потрепан бурей, способности маневрировать он не потерял. Но то, что пришлось выдержать экипажу, не поддается описанию. Ледяной ветер, дождь, волны пятнадцатиметровой высоты и при этом постоянная работа на палубе, нередко круглыми сутками. Вконец измученные, бледные от бессонных ночей люди, со стертыми в кровь от тяжелой работы руками и окоченевшими суставами то и дело бросали вопросительные взгляды на шкипера. Однако у него всегда был лишь один ответ: «Westward! – hо!» – «Вперед, на вест!» В конце концов этот старый «мысгорновский» возглас стал боевым кличем команды. В развернутом виде это должно было означать: «Только на запад: и если сам дьявол встанет на твоем пути, рассеки его пополам и плыви между двумя половинками!» Снова и снова приходилось лавировать и приводиться к ветру и быть при этом чертовски осторожным: малейшая невнимательность при повороте оверштаг – и людям понадобится последний лоцман – на тот свет. Поворачивать фордевинд [04] здесь не отважился бы ни один капитан. С таким же успехом он мог бы просто пробуравить днище своего корабля. Впоследствии капитан «Сюзанны» составил карту «танца» своей морской феи на шабаше ведьм перед 565-метровым, обдуваемым ревущими штормами базальтовым массивом мыса Горн. Пятьдесят пять раз за это время делали поворот и ложились на новый курс – поистине титанический труд команды, если учесть, какой изнурительной работы требует даже один-единственный парусный маневр, да еще при шторме и бурном море! Как это ни парадоксально, но у дьявольского мыса на кончике Огненной Земли аварии иной раз происходили из-за безветрия. В подобную ситуацию попал в 1929 году корабль «Пиннас». После сильного шторма море продолжало клокотать, а ветер внезапно прекратился. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения. Это полностью лишило старый парусник способности сопротивляться бортовой качке. Мачты ломались, как спички. В конце концов волны загнали корабль на опасные рифы. Больше всего корабли посещали мыс Горн во времена клиперов. Эти стройные и сверхпослушные корабли-аристократы превратили негостеприимный «ветровой люк» в регулярно проходимый отрезок межконтинентального морского пути. Когда клиперы сошли со сцены истории мореходства, эта штормовая преисподняя сделалась для мореплавателей столь же неинтересной, как пассаты. Однако предшествующего времени вполне хватило, чтобы устлать подножие страшного мыса телами кораблей. Большая часть клиперов, внесенных некогда в списки пропавших без вести кораблей, нашла свой вечный покой именно здесь. До времени клиперов многие мореплаватели, направляющиеся в Юго-Восточную Азию, избегали знакомства с мысом Горн. Они предпочитали путь вокруг мыса Доброй Надежды, хотя он также слыл одним из самых бурных уголков Атлантики. Через скалистый массив на южной оконечности Африки в палеозое в течение многих тысячелетий сползал в Южную Атлантику глетчер, в результате чего Столовая гора приобрела свою характерную форму, отразившуюся в ее названии. Эта гора нередко оказывалась последним клочком земли, который моряки видели в своей жизни. Своим названием мыс Доброй Надежды обязан не моряку. Для матросов парусных кораблей он остался мысом Бурь. Так назывался он еще со времени его открытия Б. Диашем. Лишь жаждущему сокровищ Индии португальскому королю Жуану II пришло на ум дать мысу это необычное имя: после первого плавания вокруг Африки он «надеялся» добраться до Индии. Моряки называют его, самое большее, просто мысом Надежды. Однако самых больших жертв требовали не рифы у южноафриканского побережья, а Столовая бухта. Все новые и новые корабли и даже целые эскадры бросали здесь якоря, надеясь найти в этой бухте укрытие. И такое убежище им предоставлялось, если ветер дул с зюйд-оста. Однако, когда наваливались норд-вестовые штормы, дующие прямо внутрь бухты, для стоящих там на якоре парусников наступала великая погибель. В 1716 году одни только голландцы принесли здесь в жертву убийственному норд-весту 42 фрегата. В 1799 году на дно бухты за ними последовали 12 торговых судов и три военных корабля. Норд-вест разрывал якорные канаты и цепи, как бумажный шпагат, и, прежде чем корабли успевали предпринять защитный маневр, загонял их на песчаные банки. Искателям сокровищ удалось отыскать в Столовой бухте около 300 корпусов парусных судов. Однако это лишь небольшая часть кораблей. С постройкой Суэцкого канала количество судов, огибавших мыс Доброй Надежды, значительно сократилось, но и после этого воды у южной оконечности Африки не сделались столь пустынными, как у мыса Горн. Во-первых, южная часть Африки в отличие от южного выступа Американского субконтинента густо заселена, а во-вторых, современные сверхкорабли, в особенности гигантские танкеры, вынуждены выбирать путь от южноаравийских нефтяных центров в Европу не через канал, а вокруг Африки. К знаменитым корабельным капканам Атлантики причисляют и далекий мыс Гаттерас. За последние четыре столетия, по самым приблизительным данным, здесь пошли ко дну 2200 кораблей. Зловещую славу снискали себе также побережье Новой Шотландии и расположенный к юго-востоку от нее блуждающий остров Сейбл. Из-за постоянного размывания песка на западной стороне острова и намывания его на восточной этот остров все время упорно перемещается на восток. Поэтому обломки судов, потерпевших некогда крушение у восточного побережья острова, через какое-то время вдруг появляются на свет у западного. Так случилось с одним американским клипером, местопребывание которого в течение 80 лет оставалось неразгаданной тайной Северной Атлантики. Глобтроттеры и охотники за древностями, наносящие время от времени на своих яхтах визиты Сейблу, своими лопатами помогают ветру и волнам открывать «гробовые доски». Они постоянно находят нечто представляющее интерес для коллекционеров, – от якорей, старых корабельных фонарей, секстанов и сосудов до судовых колоколов, шпилей и хронометров. Не только Атлантика, но и другие океаны требовали дани от плавающих по ним парусников. Коварные коралловые банки Тихого океана, его свирепые шквалы с чистого неба и тропические штормы с проливными, как из ведра, дождями оказались роковыми для обоих экспедиционных кораблей Лаперуза. Десять лет спустя исследователь Южных морей Дюмон-Дюрвиль [05] нашел якоря кораблей. Кораблекрушениями закончились и австралийские экспедиции Флиндерса и Фрэкинета. Тихий океан едва не погубил экспедицию Кука. У восточного побережья Австралии «Индевор» напоролся на Большой Барьерный риф, протянувшийся почти на две тысячи километров. Судьба экипажа, а тем самым и всей экспедиции буквально висела на волоске. Кук подтверждает эту неудачу в описании своего первого кругосветного плавания: «В несколько мгновений весь экипаж был на палубе, и на лицах у всех застыл страх. В течение нескольких часов курс наш был в открытое море, поэтому мы знали, что не можем быть в непосредственной близости от берега. Наше предположение, что мы застряли на коралловом рифе, следовало только подтвердить. Мы убрали все паруса и спустили шлюпки, чтобы иметь возможность промерить глубины вокруг скалы. Наши опасения подтвердились: корабль сидел на рифе. Все усилия освободить его были тщетны. Между тем волны били о борт и сотрясали корабль с такой силой, что мы едва могли удержаться на ногах. Прошло немного времени, и мы увидели в лунном свете плавающие вокруг нас доски от обшивки нашего киля. Мы бросили якорь с кормы, где было поглубже, и попытались освободиться с помощью лебедки. Но все было напрасно, ибо мы потерпели крушение во время полного прилива. Единственная выгода, которую принес нам отлив, состояла в том, что волны не били больше столь яростно в борта. Мы надеялись лишь на следующий прилив. Однако нельзя было сказать с уверенностью, выдержит ли наш корабль до тех пор. Мы отчетливо ощущали, с какой могучей силой дерут коралловые скалы своими острыми краями наш киль, и от этого совсем почти пали духом. Наши помпы немедленно начали работать. Весь тяжелый балласт из железа, камней, некоторых запасов и наши шесть орудий на верхней палубе были выброшены за борт. Каждый работал с полной отдачей и ожесточенным рвением. Матросы наши настолько прониклись сознанием опасности, что не слышно было ни единого проклятия. Мысли о смерти полностью нарушили эту старую матросскую привычку. К нашему ужасу, прилив поднял корабль не более чем на полтора фута, хотя мы облегчились почти на 50 тонн. Последняя наша надежда была на полуночный прилив, который здесь особенно силен. Чтобы воспользоваться им, мы выбросили в море еще кое-какие предметы. До сих пор вода просачивалась внутрь корабля слабо, но за два последних часа пробоина увеличилась настолько, что уровень воды в трюме стал угрожающе возрастать. Мы поставили людей к двум носовым помпам. Одна оказалась непригодной. Три остальные работали не переставая. Но, несмотря на это, в трюм вливалось столько воды, что мы должны были опасаться потонуть тотчас же, как только сойдем с рифа. Таким образом, всплытие могло принести нам не спасение, а гибель. Наших шлюпок было явно недостаточно, чтобы переправить всех на берег. И я с дрожью признался себе, что в момент гибели люди могут выйти из повиновения и на палубе начнется ужасающая борьба за место в шлюпке. И все же участь тех, кто остался на корабле и нашел смерть в волнах, была бы, возможно, лишь немногим ужаснее судьбы добравшихся до берега без необходимого для защиты оружия… В девять часов вечера корабль выпрямился. Когда время стало приближаться к десяти, мы сделали последнее усилие и при помощи якорной лебедки благополучно выбрались на глубокую воду. Мы радовались, что вода, залившаяся в трюм почти на четыре фута, больше не поднимается. Огромное опасение внушало теперь, правда, истощение наших людей, которые после пережитых волнений и непрекращающейся двадцатичетырехчасовой работы никак не могли прийти в себя. У помпы любой из них мог оставаться не более пяти минут, а затем валился в изнеможении на палубу… Выносить такое напряжение дольше люди были не в состоянии. Мистер Монхауз, наш офицер, предложил мне поэтому метод, применение которого он видел однажды на одном торговом судне. Это судно имело пробоину, через которую лилась вода, прибывающая каждый час на четыре фута, и тем не менее ему удалось благополучно добраться от Вирджинии до Англии. Способ этот заключался в применении так называемого пластыря: к развернутому парусу приметали большое количество пакли и шерсти и завели парус на канатах под корабль. Пакля и шерсть под воздействием потока воды втягивались в пробоину и в какой-то мере закрывали отверстие. До этого мы работали на трех помпах, теперь оказалось достаточно одной. Этот успех вновь усилил наши чаяния и вызвал у матросов такой подъем настроения, что лучше и представить трудно, будь мы даже и в гавани. Еще несколько минут назад самой дерзкой нашей надеждой было суметь выброситься на берег и построить из обломков корабля маленькое судно, которое могло бы доставить нас в Ост-Индию. Теперь же речь шла никак не меньше, чем о том, чтобы отыскать хорошую гавань для ремонта корабля и продолжать затем как ни в чем не бывало наше путешествие». После того как «Индевор» снялся с этого рифа, Кук направил судно в защищенную бухту и вытащил там корабль на берег для починки. Эту бухту Кук назвал в честь своего корабля бухтой Индевор. Поначалу все на корабле предавались бурному веселью по поводу столь счастливого избавления от гибели. Однако чем дальше продвигались ремонтные работы и чем больше приближался момент выхода в океан, тем серьезнее делались люди. И было от чего: разведывательные походы привели мореплавателей к печальному открытию, что выходы из бухты кишат коралловыми рифами и песчаными банками. Лишь постоянно промеряя глубину и двигаясь с предельной осторожностью, Куку удалось выбраться в открытое море невредимым. Однако через несколько дней «Индевор» снова едва не сел на риф. Уже при проходе через Торресов пролив стало ясно, что ремонт был проведен недостаточно основательно. Мореходные качества парусника оставались ограниченными, внутрь корабля снова сильно просачивалась вода. В дальнейшем в Батавии «Индевор» был поставлен для починки на верфь. Наиболее жестокие страницы в историю мореходства вписали те кораблекрушения, при которых уцелевших почти не оставалось, да и те в борьбе с голодной смертью превращались в животных. Такая судьба постигла китобоец «Эссекс», затонувший в начале прошлого века в экваториальных водах. Он получил пробоины от ударов, нанесенных ему неудачно загарпуненным китом. Команда ушла на шлюпках. Через две недели у них не осталось ни капли воды и ни крошки сухарей. И ни один рыбий хвост не показывался на поверхности водной пустыни. Голодающие апатично горбились в шлюпках. Ни одна буря не сжалилась над ними и не принесла им избавления от страданий. Еще более призрачной была надежда увидеть на горизонте парус. Лишь после двадцатипятидневных мучений они встретили английский фрегат, который снял со шлюпки троих оставшихся в живых моряков. Днем позже была обнаружена вторая шлюпка, в которой остался в живых всего один человек. Среди спасшихся был и капитан китобойца. Когда год спустя его спросили о корабельном юнге, служившем на его затонувшем китобойце, он ответил: «Знаю ли я его? Я его съел!» То, что спрашивающий принял за шутку, было правдой. Нечто похожее произошло на плоту «Медузы». Французский фрегат под таким названием из-за просчета капитана наскочил на песчаную банку у западного побережья Африки. Прежде чем прибой успел превратить корпус корабля в щепки, матросы связали большой плот, на котором попытались спастись вместе с частью пассажиров. Через несколько недель скитаний продовольствие кончилось. Из 150 спасшихся с корабля в живых осталось 20 человек. Голод и жажда довели людей до отчаяния. На плоту началась ужасная резня. После этих страшных событий некоторые лишились рассудка. Одной из распространенных причин кораблекрушений было плохое состояние судов. Судовладельцы всех времен, стремясь избежать расходов на постройку новых судов, нередко посылали в море старые лохани. Слово «развалился» в изложении причин гибели корабля было весьма непопулярным у судовладельцев. Признавался лишь термин «потерпел крушение». Еще финикийские судовладельцы посылали в дальние рейсы такие старые и плохо проконопаченные «ящики», что экипаж в течение всего плавания вынужден был вычерпывать воду. Корабли-ветераны возбуждали разговоры о себе и позже. Очень характерно прошение одного купца из Брюгге, написанное Ганзейскому собранию в 1412 году: «Мы просим вас от всего сердца проявить заботу о купце, понесшем огромный ущерб, проистекающий от бессовестной постройки кораблей, которые в гавани, без влияния разрушений от непогоды, ветра, волн и мелей, дали течь и потонули, что случается ныне чаще, нежели в предыдущие времена». Моряки всех времен-нарекали такие трухлявые ящики весьма нелестными прозвищами: «старая тетка», «плавучий гроб», «корабль смерти», «кастрюля с помпой» (на подобных судах существовала святая заповедь: «Качай помпу или попадешь дьяволу в суп»). И шэнти «Летучий Пилайн» намекает на это обстоятельство: Судовым владельцам – рай: Знай деньжонки загребай! Если дряхлый гроб течет, Перекрась – и весь расчет! А однажды – бам, бам, бам – Развалился старый хлам. И корабли первооткрывателей, прежде чем послужить инструментом этих исторических деяний, были уже изрядно потрепаны. Все европейские королевские дворы остро нуждались в пополнении своей казны. Поэтому для Колумба и не заказывали новых кораблей. Государи стремились купить что подешевле. Кастильский двор, «вспомнив» о неповиновении портового города Палоса во время войны с маврами, в качестве штрафа обязал палосцев поставить короне два снаряженных корабля сроком на двенадцать месяцев. Поскольку палосцы сопротивлялись, у них без долгих размышлений реквизировали уже не две, а три довольно старые каравеллы. Все три судна пропускали воду столь сильно, что их сразу же должны были отправить на конопатку. Когда при контрольном посещении верфи Колумб отчитал конопатчиков за плохое отношение к работе, они в знак протеста покинули свои рабочие места. Уже через три дня после исторического отплытия поломался трухлявый руль «Пинты», что вынудило ее зайти на Лансароте, один из группы Канарских островов. Здесь повреждения были устранены, и, кроме того, латинское парусное вооружение «Пинты» было заменено на прямое, потому что при постоянном направлении ветра (а им как раз и приходилось иметь дело именно с таким ветром – пассатом) косые латинские и гафельные паруса были непрактичны. Из-за своего почтенного возраста корабли Колумба сильно пропускали воду еще на пути к Новому Свету. Ну а при возвращении на родину каждая вахта вынуждена была уже качать помпы. Пять кораблей Магеллана тоже были старыми посудинами, которые перед отплытием необходимо было полностью перебрать. Помп и рулей не хватало, палубы прогнили, а реи и якоря вообще не удалось отыскать. По-видимому, Магеллану достались уже забракованные суда, исключенные из списков флота. Сохранившиеся счета на капитальный ремонт этих пяти развалин подтверждают, что любая снасть, любая деталь на них или отсутствовала, или была повреждена. Одних только тросов, сплесней и конопли для ремонта должны были поставить 221 центнер, а кроме того, еще 173 куска парусины, из чего можно заключить, что такелаж на кораблях вообще отсутствовал. Когда в XIX столетии были созданы судовые регистры и страховые компании, судовладельцы попытались извлечь из этого выгоду. Они застраховывали на большие суммы старые суда и подстраивали кораблекрушения, не заботясь при этом о судьбе экипажей. Попытку одного такого страхового мошенничества описал Б. Травен в своем романе «Корабль смерти». Во все времена тема кораблекрушения волновала поэтов. Но подчас большинство из них впадало в излишнюю сентиментальность. Некоторое исключение из этого правила представляют стихи о кораблекрушении, написанные Готфридом Келлером [06] : Клинок, отточенный волной, Гранитный риф – подводный клык Учуял жертву в час ночной И распорол английский бриг. Достался морю знатный кус: Сто тысяч Библий – брига груз. Накрыл чешуйчатым плащом Матросов белопенный вал, И штурман шел ко дну ключом, И Библию в руке держал, Как будто из последних сил Присягу морю приносил… Глава пятнадцатая ВОТ И КОНЕЦ ПЕСНЕ МОРЯКА Парсы бросали трупы коршунам, моряки бросают их рыбам С квартердека раздается: «Все на брасы! В дрейф ложись!» Флаг приспущенный не вьется, Оборвалась чья-то жизнь. Как ведется средь матросов, Тело в парус завернут, Оплетут покрепче тросом И за борт его столкнут. Ни креста на глади моря, Ни единого цветка. Только волны, только зори Над могилой моряка. Шэнти «Могила моряка» Моряк не умирал – он уходил в последнее плавание, он отдавал концы, он бросал курить, он отправлялся к Большому Генриху, к голому Гансу, к большой собаке, к треске в подвал или кормить рыб, он уплывал к дьяволу, его смывало волной. «Парням с бака» неведомо было табу на цветистые обороты. Большинство моряков разделяло взгляды древнего философа, давшего непревзойденный рецепт отношения к своему бытию: «Смерть не коснется нас, ибо пока мы есть – смерти нет, а когда есть смерть – нет больше нас». У Отто Ройтера это звучит так: Не страшась подлой смерти, пусть каждый живет, Ведь, покуда мы живы, она не придет. Не в обычае моряков было размышлять о смерти. Любители пофилософствовать на эту тему редко уживались на кораблях. Даже у вербовщиков, действовавших далеко не самыми честными способами, было на этот счет особое чутье: они не брали нытиков. Уж лучше каторжники! Если «парни с бака» чуяли, что на корабль пожаловала «гостья» – смерть, они разражались проклятьями, но, как правило, безропотно выполняли свой долг до последней минуты. В своем дневнике Кук пишет о том, как вели себя его люди, когда «Индевор» у восточного побережья Австралии напоролся на риф и пробоина стала увеличиваться: «Каждый работал с полной отдачей и ожесточенным рвением… Понятно было, какие чувства наполняли каждого. Это было написано на их лицах. Однако работы неуклонно продолжались…» Один из переживших отчаянное плавание капитана Блая по Тихому океану в открытом барказе от островов Общества до Инсулинды [01] также оставил следующую примечательную запись: «Никогда прежде не знал я таких телесных мук. Но я не знал также и того, на какой героизм способны люди при подобных обстоятельствах. И всегда, когда в будущем мне будут говорить плохое о характере людей, я буду вспоминать о моих товарищах по барказу и останусь в том убеждении, что большинство людей в самые черные часы своей жизни способно достичь почти невозможного, в состоянии превзойти самих себя». Пролетариям парусных кораблей были свойственны многие человеческие слабости, но трусость среди них встречалась редко. При наказании плетьми они предпочитали лучше до крови прокусить губу, чем издать хоть один стон. И даже перед последним танцем на рее, уже чувствуя узел на горле, они не просили о пощаде. Суровые парни жили и умирали, как мужчины. Вот почему история мореплавания представляет собой хронику героизма всех представителей морской профессии, а не только отдельных капитанов и адмиралов, прославившихся своими деяниями. Череп и скрещенные берцовые кости на знаменах пиратов должны были не только устрашить противника, но и показать, что люди, охотящиеся на морях под «Веселым Роджером», презирают смерть. Флибустьеры, умершие в кровати, были столь же редки, как прохладные дни на экваторе. Они кончали свой путь или на раскаленных, залитых кровью палубах своих кораблей, или на виселице – этом зловещем градштоке [02] прежних судебных приговоров. В плен они попадали, если только их застигали врасплох во время кутежа, когда они были уже не в состоянии отличить ствол пистолета от горлышка бутылки. Люди моря всегда были поденщиками у смерти. Всего лишь несколько сантиметров обшивки, нередко к тому же прогнившей, отделяло их от гибели в пучине. Смерть подстерегала их и на реях. О болезнях же на корабле или на дальних берегах и говорить не приходится. «Жена моряка – навек невеста» – гласит морская пословица. В Вустрове на Фишланде еще в прошлом столетии имелись улочки, почти сплошь населенные вдовами моряков. Если морскому волку и удавалось дожить до старости, он нередко не видел счастья в том, чтобы провести остаток жизни в мелких дрязгах непривычного ему сухопутного быта. Но иной седобородый моряк как раз отлично чувствовал себя, когда ему после скитаний по всему свету в конце концов удавалось вернуться домой и стать на длительную якорную стоянку в родной гавани, передавая свой опыт молодежи. Об этом и поется в матросской песне «Старый шкипер и его сын»: Послушай, сын! Вот – мой бушлат И шляпа старая моя. Будь ветру брат и волнам брат, Плыви в далекие края! С попутным ветром выйди в путь, Скользи по глади голубой! Душою людям предан будь, Что в трудный рейс идут с тобой. Когда нагрянет ветер злой И разбушуется волна, Раздай команде удалой По чарке доброго вина. Пусть буря в клочья снасти рвет, Пусть ужас леденит сердца, Не падай духом: жалок тот, Кто не боролся до конца! На вахте зорко наблюдай. Прилив, отлив не упусти. На помощь неба уповай И богоматерь свято чти. Красою баб в портах чужих Себе ты душу не тревожь, Не раскисай: обчистят вмиг. Слова их – мед, а в сердце – ложь. На берегу в скандал не лезь. Пришла удача – не хвались. Храни свою морскую честь, Всегда с достоинством держись. Прощай, мой сын! Плыви вперед! Четыре фута под килем! Меня же с гробом встреча ждет, Моим последним кораблем. Тот, кто посещал на побережье старые кладбища, наверное, обратил внимание на большое число надгробий с вырезанными на камне корабликами, штурвалами, якорями и соответствующими надписями. Все-таки, несмотря на все опасности плавания под парусами, последние рейсы «в землю» моряки совершали значительно чаще, чем было принято думать. То, о чем поется в старинной матросской песне: «Ни камня над ним, ни травиночки нет, обглодан акулой бедняги скелет», вовсе не было правилом. Но и на берегу матросские похороны отличались своими особенностями. В прошлом столетии Воссидло и Бринк-ман изобразили траурные процессии в портовых городах на севере Германии. Цвет матросского траура был не черный, а синий. Каждый корабль всегда имел для этой цели на борту несколько бочек индиго или вайды [03] . Если умирал шкипер или владелец судна, то релинги, носовая фигура, а иногда и бак окрашивались в синий цвет. Между прочим, пираты североевропейских стран, в том числе и голландские, в качестве своего отличительного знака поднимали на мачтах синие флаги. Это был цвет смерти. Старинная фрисландская пиратская песня начиналась словами: «Вздымайся, синий флаг». У корсаров романских стран флаг представлял собой черное полотнище с белым черепом и перекрещенными берцовыми костями. Именно этот флаг и получил название «Веселый Роджер». Церемония похорон всегда зависела от того, был ли умерший простым матросом или капитаном. Различие в положении сохранилось и после смерти. Когда в 1683 году на рейде Кадиса во время пожара утонул капитан Карпфангер, похороны его были обставлены чрезвычайно пышно. В последний рейс его провожали капитаны всех кораблей, стоявших тогда на якоре у Кадиса. Впереди гроба шагали морские солдаты с опущенными вниз стволами ружей. Гофмейстер Карпфангера нес его обнаженную шпагу. Двенадцать капитанов несли гроб. Впереди и позади него шли еще по два капитана. Траурный салют гремел со всех кораблей. Великих капитанов эпохи парусников, расставшихся с жизнью в открытом море, вынуждены были хоронить по тому же обряду, что и морских простолюдинов: покойников на борту не терпели, да к тому же в тропических широтах трупы быстро начинали разлагаться. Френсиса Дрейка смерть подстерегла во время его последнего вооруженного набега в Карибское море. Дизентерия и предательская лихорадка остановили маятник часов, отсчитывающих дни этого гроссмейстера корсарства. В свой последний путь он отправился в великолепном парусиновом гробу, может быть самом драгоценном из всех, что получал когда-либо океан. Гроб был обшит златотканой парчой. Для тяжести к нему привязали пушечные ядра из чистого серебра. Утверждают, что последними словами Дрейка были двенадцатиэтажные проклятья в адрес испанцев. Кавендиш, один из величайших пенителей моря, во время последнего каперского похода в Атлантику попал в жесточайший ураган. В парике с локонами, с золотыми пряжками на башмаках, разодетый в шелка и бархат, угодил он, смытый за борт, на собственные похороны. Остальным великим капитанам судьба не дала умереть в море. Магеллан и Кук были убиты на тихоокеанских островах, голова Рейли скатилась на булыжник мостовой Тауэра, а Кидд закончил свой путь в пеньковом галстуке. Адмиралы Рюйтер и Нельсон не придерживались морских погребальных традиций. Знаменитому голландцу во время морского сражения на Средиземном море оторвало ногу, и он умер от потери крови. По настоятельному желанию Рюйтера он был похоронен на берегу. Нельсон в свой смертный час на «Виктори» просил: «Не бросайте меня в воду!» На долю Нельсона выпало почетнейшее и пышнейшее погребение из всех, какими мог бы похвастаться мореплаватель. Свой гроб, как это делали некогда китайцы, он возил с собой в течение нескольких последних лет. Он был вырезан из фок-мачты одного французского фрегата, погибшего от английских ядер в битве при Абукире. Один из ближайших доверенных лиц адмирала велел тайком изготовить его для подарка Нельсону в день рождения. Адмирал обожал подобные морские шутки. Значительно короче была процедура, когда приходил последний час простых «парней с бака». Как поется в песне: Попал матросик смерти в лапы: – А ну, открой-ка, боцман, клапан! Лежит без песен, без вина. – Закрой-ка клапан, старина! Ф-фть (свист). На работу! Людей, павших во время морского сражения, тотчас же и без всяких церемоний отправляли на корм рыбам. Таков был неписаный закон военного флота. Этот суровый обычай был введен из опасения, что зрелище множества валявшихся трупов лишит бодрости сражающихся. Оправдывался ли этот расчет – неизвестно. Те, у кого на военном корабле душа расставалась с телом в мирное время, а также до или после сражения, имели право на погребение. На американском военном флоте в начале прошлого столетия подобная церемония производилась следующим образом: покойника раздевали и обливали из ведра морской водой. Затем на него надевали белую рубаху и чистые штаны. В таком наряде поднятый на так называемую смертную доску и покрытый корабельным флагом, лежал он на батарейной палубе между двумя орудиями. Через несколько часов приходили два парусных мастера с парусиной, иглами, нитками и двумя ядрами. Они снимали с мертвеца мерку и, сидя на корточках, принимались обшивать тело. По старому суеверному обычаю, последний стежок должен был проходить через нос покойника – аналогично тому, как у некоторых первобытных народов труп умершего пронзали копьем, чтобы мертвец не мог ожить после похорон и принести несчастье оставшимся в живых. На следующее утро слышались крики боцманматов: «Все на погребение!» Команда собиралась на подветренной стороне палубы, образуя кольцо вокруг фалрепа. Приятели умершего доставляли туда доску с привязанным к ней трупом. Корабельный капеллан произносил краткую траурную речь, заканчивающуюся неизменной фразой: «Мы предаем тебя пучине». Моряк не только сам был «на ты» со смертью – нередко он привозил ее и другим. Так, мореплаватели занесли из Азии чуму, а из Америки – некоторые другие болезни. Повсюду, куда бы ни тянулись трассы их дальних вояжей, они оставляли после себя инфекции. Почти в каждом экипаже были люди с заразными болезнями. Неудовлетворительный уход за больными на парусных кораблях и бессилие тогдашней медицины против ряда инфекций приводили к тому, что всегда несколько человек из команды было отмечено печатью смерти. Когда Мелвилл плавал на китобойце «Люси Энн», ему довелось находиться в компании с двумя парнями, чахнущими от некой болезни, приобретенной ими на берегу по матросскому легкомыслию. Апатично несли они свой жребий. Когда недуг заметно обострился и им стало совсем невмоготу исполнять свои обязанности, они стали лечиться составленным одним из больных экстрактом на водке, что при такого рода болезни было как раз менее всего полезно. Однажды ночью пришел их конец. Один из больных испустил дух. Вот как Мелвилл пишет об этом в «Моби Дике»: «Я разбудил товарищей. Труп сразу же завернули в обрывки одеял, на которых он лежал, и вынесли на палубу. Затем позвали старшего помощника, и начались приготовления к немедленным похоронам. Покойника положили на фор-люк и зашили в парусиновую койку, поместив в ногах вместо ядра чугунную балластину. После этого тело перенесли на шкафут и подняли на доску, положенную поперек фальшборта. Два человека поддерживали ее конец. Затем, торжественности ради, судно остановили, обстенив [04] грот-марсель. Старший помощник, находившийся далеко не в трезвом состоянии, выступил теперь вперед и, держась за ванты, подал команду. Доска наклонилась, тело медленно заскользило вниз и с плеском упало в море. Несколько пузырей… вот и все, что мы увидели. – Отдать брасы! Грота-реи, сделав поворот, стал на свое место, и судно плавно двинулось вперед, между тем как тело, возможно, еще продолжало погружаться». Далее Мелвилл рассказывает, как несколько часов спустя распростился с жизнью второй бедолага. Такая череда смертных случаев озадачила матросов, и они потребовали, чтобы при втором погребении по крайней мере хоть прочитали что-нибудь из Библии. Однако на борту не нашлось ни одного молитвенника. Положение спас земляк отошедшего в лучший мир. Он склонился над телом и, произнеся несколько слов на своем родном языке, широко перекрестил покойного. Так жили «парни с бака», так мчались они сквозь пассаты, муссоны и ураганы, и так отправлялись они в свое последнее плавание. Их принимало море – прекрасное море, повидавшее столько человеческого счастья и столько страданий с тех пор, как кили кораблей стали парить над голубой пучиной. У человека всегда будут вызывать чувство восторга эти чудесные, окрыленные парусами корабли из дерева и пеньки, на которых мужчина делом доказывал свое право называться этим именем. И нет конца мореплаванию. Оно никогда не прекратится на нашей омываемой соленой водой планете. Примечание 1 В русском переводе Библии говорится о «нижнем, втором и третьем жилье», в одном из последних английских переводов (Оксфордское издание 1964 г.) речь идет о трех «этажах». Примечание 2 Оверштаг – поворот парусного судна, при котором оно пересекает линию ветра носом. Примечание 3 Триера – гребное военное судно Древней Греции, имело три ряда весел. Примечание 4 Банки – скамьи, на которых сидели гребцы. Примечание 5 Б. Травен – писатель-маринист, автор романа «Корабль смерти» (1926 г.), переведенного сразу после выхода в свет в Германии на множество других языков. Первый русский перевод в 1929 г. Примечание 6 Порта – так в средние века и в новое время называлась Османская империя. Примечание 7 Выражение «зашанхаить» происходит от названия города Шанхай, в портовых трущобах которого похищение людей раньше особенно процветало. Примечание 8 Георг Форстер (1754—1794) – немецкий писатель, ученый и революционер. Участвовал в экспедиции Джеймса Кука (1772—1775) и написал о ней книгу «Путешествие вокруг света». Смелый борец против феодализма, приверженец якобинцев. Принимал участие в Великой французской революции и погиб на гильотине в период термидора. Примечание 1 Геллеспонт – древнегреческое название Дарданелл. Примечание 2 Когг – тип торгового парусного судна, распространенный в XII – XV вв. в Северной Европе, в частности в Ганзейском союзе. Примечание 3 Комтур – комендант крепости или командор средневекового рыцарского ордена. Здесь – португальская административная должность, занимать которую могли только лица самого блестящего происхождения. Примечание 4 Сен-Жон Перс – литературный псевдоним Алексиса Леже, французского дипломата и поэта (1887—1975). Уроженец Гваделупы. Получил Нобелевскую премию по литературе в 1960 г. Примечание 5 Ваал – древнегреческое божество, культ которого был распространен в Финикии во 2-м тысячелетии до н. э. Маммона – в церковной литературе олицетворение стяжательства и алчности. Примечание 6 Каликута – город и порт на малабарском берегу Аравийского моря, ныне – Кожикоде. Примечание 7 Геродот (около 484—425 до н. э.) – древнегреческий историк, прозванный отцом истории. В своих трудах широко пользовался мифами и сказаниями. Примечание 8 Зомбарт Вернер (1863—1941) – немецкий буржуазный экономист. Примечание 9 Галион – парусный военный корабль XVI—XVII вв., распространенный в Испании, Англии и Франции. Примечание 10 Плимут – город в Англии на побережье Ла-Манша. Примечание 11 Зеленый Мыс – западная оконечность Африки. Примечание 12 По другим данным, более чем на 800 тыс. фунтов стерлингов (см., например: Лебедев Н. К– Завоевание Земли. Т. 2. М., 1947. С. 31). Примечание 13 Королева Лисси – Елизавета I, королева Англии. Примечание 14 Имеется в виду континент Евразия. Примечание 15 Парусное судно для перевозки угля. Примечание 16 Михель Андриансзоон де Рюйтер (1607—1676) – великий голландский адмирал, один из первых мореплавателей своего времени, одержал много морских побед. Примечание 17 Жан Барт (1650—1702) – французский мореплаватель, начал службу в голландском флоте под командованием Рюйтера, позже стал корсаром, за свою энергию и успехи в мореплавании возведен французским королем Людовиком XIV в потомственные дворяне и назначен командиром эскадры. Примечание 18 Капер – человек, получивший каперский пакет, разрешавший частному лицу брать в плен неприятельские корабли. Примечание 19 Большой круг – точнее, дуга большого круга, ортодромия, – линия, проходящая через две точки на поверхности шара и являющаяся кратчайшим расстоянием между ними. На картах меркаторской проекции изображается кривой линией, обращенной своей выпуклостью к ближайшему полюсу. Примечание 20 Бакштаг – курс парусного судна относительно ветра, при котором ветер дует с кормы под углом к диаметральной плоскости от 15 до 85°. Примечание 21 Пакетбот – почтовое судно. Примечание 22 Лонг-Айленд – остров в Атлантическом океане у северо-восточного побережья США, близ устья р. Гудзон. Примечание 1 Берсерк – «одержимый» – так называли викинги своих воинов, впадавших во время битвы в безумное опьянение убийством, удесятерявшее силы. Примечание 2 Эксквемелин А. О. Пираты Америки. М., 1968. http://www.fictionbook.ru/ru/author/yekskvemelin_a_o Примечание 3 Книга У. Дампира «Новое путешествие вокруг света» издана в Англии в 1697 г. и представляет собой его путевые дневники. Успех первой книги побудил издателей выпустить новый том: «Приложение к путешествию вокруг света», опубликованный под названием «Путешествия и открытия». В 1703 и 1709 гг. вышла в свет двумя частями третья книга У. Дампира – отчет о плавании в Новую Голландию (см.: Малаховский К. В. Трижды вокруг света. М., 1982). Примечание 4 Приключения Александра Селкирка вдохновили Даниэля Дефо на создание бессмертного романа «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (1719). Хуан-Фернандес – не остров, а группа из трех островов: Мас-а-Тиера, Санта-Клара и Мас-а-Фуера. Примечание 5 Хосе де Сан-Мартин (1778—1850), один из руководителей Войны за независимость испанских колоний в Америке 1810—1826 гг. Генерал, национальный герой Аргентины. Осуществив труднейший переход через Анды, в 1817 г. освободил Чили, в 1821 г. – Перу. Примечание 6 Братья-витальеры – пираты Северного и Балтийского морей XIV—XV вв., плававшие под водительством Клауса Штёртебекера, Гёдике Михеля, Магистра Вигбольда. Само слово «витальер» произошло от латинского «viktualien» – «съестные припасы», ибо пираты снабжали продовольствием осажденный датчанами в 1389 г. Стокгольм. Примечание 1 Барказ – гребно-парусная шлюпка, имеющая от 14 до 22 весел. Примечание 2 Квартердек – кормовой участок верхней палубы судна, приподнятый уступом. На старинных парусниках на квартердеке были сосредоточены средства управления судном. Примечание 3 Твиндек – грузовое помещение на судне, расположенное между двумя палубами. Примечание 1 Бревиариум (лат.) – краткий обзор, памятка. Примечание 2 Фридрих Тренк (1726—1794) – немецкий авантюрист, просидевший девять лет в одиночном заключении закованным в кандалы. Примечание 3 Каболка – нить, свитая из волокон пеньки. Из каболки вьются пряди, а из прядей – тросы. Примечание 4 Якоб Роггевен (1659—1729) – голландский мореплаватель. В 1721 —1723 гг. во главе экспедиции совершил кругосветное плавание в поисках легендарной Южной земли. Во время плавания открыты острова Пасхи, Товарищества, Соломоновы, Туамоту и Ява. Антарктиду Рог-гевену найти не удалось. Примечание 1 Стеньга – рангоутное дерево, прикрепленное последовательно вверх к мачте – по сути дела продолжение мачты. Примечание 2 Штаг-карнак – трос, соединяющий топы (верхушки) мачт. Примечание 3 Вахта – происходит от немецкого «wachen» – «стоять на страже». Примечание 4 Бушприт – горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа парусного судна. Служит для вынесения вперед носовых треугольных парусов, что улучшает маневренность судна. Примечание 5 That will do! (англ.) – «довольно, делай, что хочешь». Примечание 6 Иоахим Рингельнатц (псевдоним Ганса Бёттихера) (1883– 1934) – немецкий писатель и артист кабаре, известен сатирическими и юмористическими стихотворными произведениями с элементами гротеска. Особую популярность имеет его цикл «Куддель Даддельду». Примечание 7 Крюйт-камера – пороховой погреб, помещение для хранения взрывчатых веществ. Примечание 8 Профос – лицо, обязанностью которого было осуществлять телесные наказания вплоть до приведения в исполнение смертной казни. Примечание 9 Баллер – вал для вращения пера руля. Примечание 10 Флейт – морское парусное транспортное судно XVI—XVII вв., распространенное главным образом в Голландии. Примечание 11 Клотик – деревянная или металлическая деталь закругленной формы, насаживается на верх мачты. Примечание 12 Чип – «стружка» – жаргонное прозвище судового плотника на английских судах. Примечание 13 Шкотовый угол – нижний задний угол паруса, за который закладывается шкот. Нок-бензельный угол – угол паруса, который крепится к ноку гафеля или рея. Примечание 14 Шкаторина – кромка паруса, подкрепляемая для прочности тросом. Примечание 15 Судовая роль – полный список экипажа судна с указанием занимаемых должностей. Примечание 16 Шкерт – тонкий и короткий конец – отрезок троса. Примечание 1 Ваганты – бродячие поэты, главным образом во Франции XII– XIV вв. Примечание 2 Маори – коренное население Новой Зеландии. Примечание 3 Интересно, что и русские бурлаки пели песню о пуделе. Например, у В. А. Гиляровского в книге «Мои скитания»: «Белый пудель шаговит, шаговит…» и т. д. Примечание 4 По всей вероятности, происходит от испанского слова «кабеса» – голова, так как шпиль имел головку, за которую его вращали. Примечание 5 «Пи-лайнер» – судно из так называемой «Летающей серии П» судовладельца и арматора Ф. Лайеша. Большинство парусников компании имело название на букву П. Так, советский четырехмачтовый барк «Крузенштерн» – последнее судно этой серии, прежнее его название – «Падуя». Примечание 6 Следует отметить, что это наблюдается не только на немецких кораблях. И в русском морском языке имеются утка, бурундук, бык-гордень, рыбина и прочие «звериные» термины. Примечание 7 Перт – трос, натянутый под реей, стоя на котором матросы крепят паруса и берут рифы. Здесь – игра слов: «пферд» (нем.) – конь; «перт» – снасть. Примечание 1 Кабельтов (гол.) – единица длины, применяемая в навигации для измерения небольших расстояний, равная 185,2 м (или 0,1 мор. мили). Примечание 2 Стюарты – королевская династия в Шотландии (с 1371 г.) и в Англии (1603—1714 гг. с перерывом). Примечание 3 Якоб Вассерман (1873—1934) – немецкий писатель. Примечание 1 Голый Ганс, уйти к голому Гансу – «утонуть», жаргонное выражение немецких моряков. Примечание 2 Автор явно иронизирует. В другой своей книге – «Люди, корабли, океаны» он объясняет бегство Клеопатры и Антония чисто тактическими соображениями. Примечание 3 Луи Антуан Буггенвиль (1729—1811) – французский мореплаватель, командующий 1-й французской кругосветной экспедицией (1766—1769). Примечание 4 Кифера – древнегреческое название о-ва Крит. Примечание 5 Шкафут – часть верхней палубы корабля от фок-мачты до грот-мачты. Примечание 1 Георг Гейм (1887—1912) – немецкий писатель-экспрессионист. Примечание 2 Шпор – нижний конец мачты. Примечание 3 Названа так по имени города Вессербруннера (Верхняя Бавария), где была найдена старонемецкая рукописная книга стихов о сотворении мира. Примечание 4 Утлегарь – рангоутное дерево, продолжение бушприта. Примечание 5 Форштевень – брус, образующий носовую оконечность судна. Примечание 6 Олави Паволайнен (1903—1964) – финский поэт, прозаик и критик. Примечание 7 Выбленки – концы тонкого троса, укрепляемые поперек вант и служащие ступеньками для подъема на мачту. Примечание 8 Здесь игра слов. По-немецки эти названия звучат как «клеттер-манн» и «кальфатерманн». Примечание 9 Ликия – в древности страна на юге Малой Азии, позднее входила в состав державы Александра Македонского. Примечание 1 Юлиус Липе (1895—1950) – немецкий профессор этнографии. Примечание 1 Пауль Хейзе (1830—1914) – немецкий поэт и прозаик. Примечание 2 Николаус Ленау (1802—1850) – австрийский поэт. В России стихи Ленау переводили Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, К. Д. Бальмонт и др. Примечание 3 Вполне вероятно, что такое название связано с курением через воду, как устроен, например, кальян. Примечание 4 «Кнастер» – дешевый, крепкий табак. Примечание 5 Вуэльта-Абахо – пригород Гаваны, где изготовлялись лучшие сорта сигар. Примечание 6 Сродни русскому ироническому выражению «вставить кому-нибудь фитиль». Примечание 1 «Марджори» – паровой катер, построенный У. Денни, При мощности 10 л. с. катер развивал скорость до 6 узлов. Примечание 2 Гобелен хранится в соборе г. Байё (Франция). Примечание 3 Батавия – старое голландское название Джакарты. Примечание 1 Юнас Лауритс Идемиль Ли (1833—1908) – норвежский писатель. Примечание 2 Рифы взять – уменьшить площадь паруса при усилении ветра. Зарифленный парус – парус, нижняя часть которого скатана и подвязана к рее короткими завязками – риф-штертами. Примечание 3 Английский канал – Ла-Манш. Примечание 4 Поворот фордевинд – когда корабль идет с попутным ветром и линию ветра пересекает кормой. В свежий ветер такой маневр достаточно рискован. Примечание 5 Жюль Себастьян Сезар Дюмон-Дюрвиль (1790—1842) – французский мореплаватель и океанограф. Совершил два кругосветных плавания, участвовал в антарктической экспедиции. Именем Д.-Д. названо море в Антарктике. Примечание 6 Готфрид Келлер (1819—1890) – швейцарский писатель. Примечание 1 Инсулинда – Малайский архипелаг. Примечание 2 Градшток – старинный прибор для определения углов между горизонтом и светилами. Похож на маленькую мачту с реями. Назывался также «посох Иакова». Примечание 3 Индиго и вайда (или синиль) – красители синего цвета. Примечание 4 Обстенить паруса – повернуть их (или судно) так, чтобы ветер ударил в обратную сторону парусов и они прижались к мачтам и стеньгам. При обстененных парусах судно приобретает задний ход.