---------------------------------------------


 Амеде Ашар
 Плащ и шпага



 1. Игорный дом


  Париж, 1875 г. 
 В тысячу шестьсот сороковых годах, когда провидение вверило Францию в руки ещё неопытного Людовика XIV, на юге страны жил один из богатейших и счастливейших людей — граф Гедеон-Поль де Монтестрюк, которого также называли графом Шарполем. И хотя его дворянство не восходило к первым французским монархам, а предки не были среди рыцарей, воевавших в Палестине, зато он состоял в родстве с самыми знатными фамилиями королевства. Нечего и говорить, что он владел обширными поместьями.
 Род Монтестрюков, стоявший на одном уровне с первыми домами провинции Арманьяк, своим завидным положением был обязан неким необычным обстоятельством, положившим начало его известности. Этому также способствовало благоволение тогдашнего короля, славной памяти Генриха IV.
 Граф Гедеон, которого соседи звали так, чтобы отличать от его отца, графа Эли, сына героя, основавшего славный дом Монтестрюков, уже в колыбели обнаружил, что он богат, каковое обстоятельство, как ни странно, нисколько не помешало ему в дальнейшем благополучно транжирить свое состояние. Любовью к пышности он удивлял даже видавших виды придворных, приезжавших время от времени в провинцию Лангедок. Благородные привычки и бурный темперамент достались ему одновременно с богатством. Первые два обстоятельства не знали ни усталости, ни пресыщения. Третье же, увы, на поверку оказалось не столь стойким. Видели вы когда-нибудь молодого коня, вырвавшегося на волю во время грозы? Граф Гедеон вел себя так же: ни узды, ни границ.
 Пожив весело и расточительно, граф Гедеон решил в сорок лет продолжить свой род, для чего задумал жениться. Разумеется, ни молодость, ни красота жены не переубедили его ни в чем. После женитьбы развеселая жизнь продолжилась сразу, едва только он заполучил сына Югэ-Поля.
 В молодости графу Гедеону приходилось бывать и в Париже, и в Сен-Жерменском дворце. В смутах Франции он держал сторону короля, сломал не одну шпагу в боях с испанцами и во время сражений кричал: «Коли! Руби!», что было старинным девизом его дома. Возвратясь в свой замок вблизи побережья Жера, он безрассудно убивал время на охоту, дуэли, балы, маскарады и пиры, нимало не заботясь о графине, которая в тоске ожидала его за стенами и башнями Монтестрюка. И как водится в таких случаях, он был всеобщим любимцем: дворяне, с которыми он играл в карты или рубился на дуэли, любили его за ум и веселость, а мелкий люд, разумеется, за щедрость. Бывало, скажем, потреплет он кого из крестьян — так, мимоходом, — никто и не сердился на него: посмотрели бы вы на него, как он мило и любезно бросал потом луидор в шапку бедняги.
 Ну, а стоит ли добавлять, что граф Гедеон был храбрейший человек? Да и каким ему быть, если он, такой статный, щедрый, горячо любимый окрестными красавицами, имея такого отважного благодетеля своего рода, как король Генрих, жил к тому же в стране, где все храбры? Да, славное было время, господа, и славные тогда были люди!
 Но вот и подкралось время, когда в воздухе стали носиться слухи, что состояние графа де Монтестрюка «что-то того…поменьше стало, что ли». Замок уже не сверкал празднествами, поездки в Тулузу и Бордо не отличались ни прежним сумасшествием, ни прежним количеством. (А ведь, бывало, сколько лошадей, слуг и прочего люда принимало в них участие!). А куда девались шумные охоты с соседями, герцогами де Роклорами, отчаянными буянами и страстными кутилами? Зато теперь все чаще стали замечать на дороге к замку евреев-ростовщиков: туда они шли с напряженными лицами, оттуда — с веселыми.
 Зато веселость графа Гедеона стала потихоньку пропадать. Теперь его уже чаще замечали задумавшимся. «Как! Граф Гедеон скучает?! Немыслимо!». Впрочем, старики, качая головами, говорили: «Что же вы хотите? Ему просто не повезло: владея столькими лугами, фермами, лесами, виноградниками, прудами, он, бедняга, принужден был судьбою играть в карты».
 И в самом деле. Граф Гедеон играл и старался играть при всяком случае.
 И вот, пребывая в окружении столь невеселых слухов, как-то раз ночью граф Гедеон, вскочив на любимого коня, покинул замок.
 Весь день перед этим лил дождь. К вечеру поднялся ветер. Он разогнал густые тучи, засветились звезды. В лесу глухо стонала буря, тьму лишь изредка прорезал тонкий луч луны, казалось, безумно мчавшейся среди туч. К тому же выли бродячие псы, нагнетавшие дополнительную нервозность.
 Граф Гедеон подъехал к воротам своего замка и велел стражнику опустить мост через ров, в котором зеленела вода. Простучав копытами, конь графа с всадником оказался за рвом.
 Но граф был не один: за ним ехали ещё два всадника. Клинки их рапир позвякивали о стальные стремена. Как и граф, они были закутаны в длинные плащи. На головах у них красовались широкие серые шляпы.
 Выехав на торный путь, все трое пустились галопом по дороге. Проскакав длинный её участок с кустарником по бокам, пугавшим фыркавших на него лошадей, всадники выехали к долине, где было уже посветлее. Между деревьями показались низкие, крытые соломой домики. Тишину нарушал лишь шум ветра в листве. Замолкли даже собаки.
 В начале дороги, желтой лентой протянувшейся по направлению к темнеющей долине, граф остановил лошадь и обернулся. На чуть светящемся небе смутно вырисовывались очертания стен и башен замка Монтестрюков. Граф долго всматривался; наконец, ему привиделся слабый свет в угловой башне, мерцавший, словно звездочка на невидимой нити.
 — Взгляни, Франц. Что это там такое, по-твоему? — обратился он к одному из всадников, остановившихся рядом с ним.
 Франц взглянул в указанном направлении.
 — В стекле отражается луна. — Четкий ответ и акцент выдавали в нем лотарингца.
 — Но это окно графини. Когда я уезжал, она ещё сидела со своими служанками…
 И граф тяжело вздохнул. Он некоторое время всматривался в очертания замка, затем повернулся в седле, пришпорил коня и пустил его во весь опор. Сомнений быть не могло: он явно не хотел дать себе время задуматься.
 Франц и его товарищи поскакали следом. Через мгновение все трое были за пригорком, откуда уже не было видно никакого замка с его светящимся окном.
 Вся троица молча скакала по дороге, пригнувшись к лошадиным шеям: так на них падало меньше грязи, летевшей из-под конских копыт. Порыв ветра временами задирал у кого-нибудь из них плащ, и тогда были видны ручки огромных пистолетов, лежавших в прикрепленных к седлу кобурах, и рукоятки кинжалов за поясами, стягивавшими кожаные камзолы. У каждого из них на луке седла была видна туго набитая кожаная сумка. Дувший им навстречу осенний ветер, как бы пытаясь остановить их, порывисто бросал сухие листья в лицо.
 Когда они приблизились к дороге, ведущей из Ажана в Ош, на горизонте возникло вдруг красное зарево, окрасившее огромную часть неба, из-за чего темнота в долине стала ещё чернее. От этого зарева серые волны Жера, омывавшие его молчаливые берега, покрылись кровавым колером. Граф невольно потянул за поводья, и послушная лошадь замедлила свой бег.
 — Горит дом, — глухо произнес он, — а может, и целая деревня. Опять беда! Прямо как в прежние военные времена!
 Скакавший рядом с Францем всадник отрицательно замотал головой.
 — Это не просто беда. — В его голосе слышалась речь итальянца. — Это преступление.
 — Что? Ты думаешь, что этот пожар?.. — Голос графа зазвучал удивлением.
 — От поджога. Разве барон Саккаро не проезжал этими краями дня четыре-пять назад? Это его забавы, я уверен.
 — А! Барон Саккаро! Этот мошенник в шкуре незаконнорожденного! — произнес граф с гневом и презрением. — Говорят, он родился от комедиантки, как ублюдок от волчицы, зато он хвастает, что его отец — испанский гранд, который оставил ему все свое состояние. Я-то думал, что он за Пиренеями.
 — Это не так. Он покинул свою башню в горах. В Испании он граф Фреска, зато делается французским дворянином каждый раз, когда у него случается разлад с судом его величества католического короля. Тогда он скрывается в своих поместьях в Арманьяке, точно кабан в логовище, когда его преследуют собаки.
 — Там ли он или здесь — все равно, это обыкновенный разбойник и всегда им будет. Для такого народа государственная граница — очень славная штука! Разумеется, его шайка с ним?
 — Конечно. Он никогда не ездит один. Как старый волк, за которым всегда следуют волчата. На поживу с ним отправляется человек пятнадцать — двадцать, это уж никак не меньше.
 — Да ведь у меня с этим бандитом старые счеты! А всякий счет требует расчета, — заметил граф.
 — Особенно, если его к оплате представит сам граф Монтестрюк.
 — Вот именно, старина Джузеппе. Уверен, что когда он попадет ко мне в лапы, он пожалеет об этом.
 Тут к небу взвился огромный сноп искр, который затем быстро погас.
 — Ну вот, праздник окончился, — произнес Джузеппе.
 — У меня предчувствие, что он получит от меня ещё один, когда придет время, — пробормотал граф.
 Он отпустил поводья, пришпорил коня, и все трое помчались по направлению к Лектуру.
 Через час показался замок, украшенный острой вершиной массивной колокольни. Граф Гедеон и его спутники, не переводя дыхания, подогнали лошадей, у которых уже начинали белеть шеи от пены, к подножию холма. На его вершине стояли старинные дома. Всадники поднялись к ним по длинной извилистой дороге, которая, очевидно, была им хорошо знакома — так они уверенно двигались по ней.
 Стараясь не слишком сбавлять галоп, они достигли узких ворот, проделанных в толстой стене приземистой сторожевой башни. Толстенные двойные ворота, сделанные из дубовых досок, покрытых железом, поддерживались массивными петлями. Граф стукнул кулаком в перчатке по доскам и кликнул сторожа. Вскоре под сводов раздались тяжелые шаги, послышался вопрос: «Кто?». Граф назвал себя. В массивном замке повернулся ключ, послышался шум падающих брусьев, перекрывавших ворота, которые медленно раскрылись. В шерстяную шапку сторожа полетел луидор, и эта личность в костюме не то привратника, не то солдата дополнительно подняла тяжелую решетку7 Наконец-то путь был свободен, и кавалькада проехала внутрь замка.
 За стеной сначала следовал дозорный путь, шедший вокруг вала, с которого граф довольно скоро свернул на одну из узких и темных улиц, круто взбиравшихся к центру селения. Бросалось в глаза то презрение, в котором градоначальство Лектура держало свои пути сообщения: о фонарях оно понятия не имело, а вот о непременном наличии огромного числа рытвин и ухабов, очевидно, проявляло неустанную заботу. Проехав почти полностью одну такую улицу, граф со спутниками свернул под глубокий свод, проделанный в толстой мрачной стене. Впрочем, следует порадоваться, что свод был достаточно удобным, т. е. настолько широким и высоким, что под ним можно было, не сгибаясь, проехать на лошади. Что и было сделано нашими героями, пока они не выехали на широкий двор. Тут они слезли с коней и осмотрелись.
 После глухой и мрачной улицы двор, куда они приехали, представлял собой веселое и шумное зрелище. Из окон на землю падали широкие лучи света, оттуда раздавался смех, звенели стаканы и звучали громкие песни.
 Граф Монтестрюк взял с собой все три кожаных мешка, которые подали ему его сопровождающие, и пошел по винтовой лестнице, освещенной узкими остроконечными окнами, которая была, очевидно, пристроена к одному из фасадов на внутренней стене здания. Снаружи можно было видеть, как его ловкая и сильная фигура мелькала в освещенных окнах, и он так легко взбирался вверх, что невозможно было и представить себе, будто он что-то нес с собой, да ещё такое тяжелое, как упоминавшиеся ранее кожаные мешки.
 Франц тоже не выглядел здесь новичком. Он быстренько отвел лошадей в сарай, протянувшийся вдоль одной из стен двора, и щедро насыпал в колоду овса из бочки, стоявшей поблизости. Его движения так и лучились радостью, с какой он наделял коней заслуженной порцией их любимой еды, разнуздав их и ослабив подпруги. Казалось, он сам себя и разнуздывал, и кормил, этот добрый малый. Ну, а Джузеппе…Что касается его, он неотступно следил за своим господином, поднимавшимся по этажам. И тут, когда граф уже заносил ногу на последнюю ступеньку, он поскользнулся и от неожиданности выпустил из рук один из мешков. Тот со звоном упал на ступеньки.
 — Скверная примета, — пробурчал Джузеппе, покачав головой.
 Но граф быстро утвердился на ногах, поднял мешок и вошел в большую комнату. При его появлении раздались радостные возгласы.
 — Наконец-то! Вот и он! Граф! За здоровье графа! Ура! — И десятка три стаканов быстро наполнились и ещё быстрее опустели.
 Граф с поднесенным ему стаканом проделал т же самое, не забыв последнюю каплю красного вина вылить на пол.
 — Ты хоть и поздно появился, но сразу видно, не с пустыми руками, — прокричал один из пировавших, погладив рукой кожаные мешки графа.
 Тот засмеялся, положил их друг за другом на стол, затрещавший под их тяжестью, и произнес:
 — Тут шесть тысяч пистолей, разделенных на шесть равных частей. Вот что: или я их удесятерю, или оставлю здесь все до единого пистоля. Свое слово я сдержу, или я не Монтестрюк!
 — Славная добыча! — воскликнул один из игроков, устремив горящий взгляд на мешки с золотом.
 Тем временем Джузеппе, оставшийся во дворе, сел поближе к своему товарищу на солому и ещё раз взглянул на освещенные окна, откуда доносился весь этот приветственный шум. Тут он заметил, как мимо окон пролетела сова, задевшая крылом стекло. Итальянец покачал головой.
 — А ведь сегодня ещё и пятница, — промолвил он.
 Затем он пристроился на соломе, завернулся в широченный плащ, положил руку на рукоятку своего кинжала (непременное условие для тех времен!) и крепко заснул. Его товарищ уже успел положить между собой и им пистолеты (по тем же соображениям) и последовал его примеру.
 Возвратимся тем временем к обществу, к которому совсем недавно и так ярко и блистательно присоединился граф Гедеон. Оно состояло из двух десятков самых отчаянных игроков Арманьяка и из десятка молоденьких и хорошеньких женщин, отлично наживавшихся на обломках наследственных состояний, разлетавшихся в этом городке, как колоды карт, упавших со стола. Слышался их серебристый смех, сверкали жемчужные зубки. Одна из них, кокетливая блондинка, подбежала к столу и, сорвав с него скатерть, воскликнула нежным (да, представьте, вовсе не зловещим!) голоском:
 — Битва начинается!
 И, вынув из кармана колоду карт, она швырнула её на блестящий полированный стол.
 Другая, с ротиком, похожим на гранатовый цветок, и с мантильей на плечах, высыпала рядом с картами из кожаного стаканчика шесть игральных костей.
 — А это вам, господа, для перемены удовольствия, — заявила она, играя глазками по сторонам.
 Все общество, состоявшее из дворян и проходимцев, частью совсем молодых, а частью уже поседевших, уселось вокруг стола. Одна из красоток схватила за руку подошедшего к столу графа Гедеона и произнесла медоточивым голоском:
 — Когда вы выиграете, — ведь счастье всегда в ладу с доброй славой, — вы сделаете мне подарок на атласное платье…Зато ваша милость не останется в убытке.
 Другая, ещё более развязная, омочила розовые губки в стакане с вином и, подавая его графу, шепнула ему на ухо:
 — Выпейте это вино, оно искрится, как любовь в моих глазах. Это принесет вам счастье, а когда вы с моей помощью выиграете, то у меня должно появиться жемчужное ожерелье с рубинами: жемчуг — за мои зубки, рубины — за мои губки.
 Все прочие женщины тоже поспешили к нему, и каждая в свою очередь что-нибудь у него выпрашивала. Он же обещал им все, чего они пожелали. Затем он подсел к игрокам, одной рукой оперся о стол, а другой раскрыл один из мешков, вынул горсть золота, положил её на карту и воскликнул:
 — Для начала — сотню за пиковую даму! Она ведь брюнетка, как и ты, моя милая, и если она выпадет, то выпадет кое-что и тебе!
 Граф стал метать. Дама пик проиграла.
 — Что же, поставим на червонную даму, такую же блондинку, как и ты, — произнес он весело, обращаясь к другой соседке. — Ставлю двести. Если выиграю, я высыплю их тебе в руку.
 Но и при новом метании дама червей тоже не выиграла.
 — Не бросая игру! — воскликнула брюнетка.
 — Продолжай же! — добавила блондинка.
 Темп игры нарастал. Стоило графу выиграть, как хорошенькие ручки быстро протягивались к золоту, которое он себе придвигал, и брали, сколько им хотелось. Когда же он проигрывал, в ход вступали ножки. Ими дамы сердито постукивали по полу.
 В результате через у графа от содержимого мешка ничего не осталось. Он забросил мешок подальше от себя.
 — Продолжай! — кричала брюнетка.
 — Не бросая игру! — вторила ей блондинка.
 Но графа Гедеона и не надо было подзадоривать. В жилах у него бурлило пламя, в глазах сверкало золото.
 — Ставлю весь мешок на четыре броска, — произнес он. — В кости должно повезти…Впрочем, пятьсот за раз!
 Он схватил дрожащей рукой стакан с костями и встряхнул его. Огромный парень с рыжими усами и ястребиным взглядом взял другой стакан и тоже встряхнул его.
 — Согласен на пятьсот пистолей, — сказал он. — Если я и проиграю, то лишь верну то, что у вас выиграл.
 Кости упали на стол. Все головы наклонились вперед, дамы привстали на носки, чтобы лучше видеть.
 — Четырнадцать, — произнес граф.
 — Пятнадцать! — Рыжие усы взвились чуть не под облака.
 Вскоре второй мешок, также опустошенный, полетел вслед за первым.
 — У меня есть третий мешок, — сказал граф. Он развязал очередной мешок и высыпал золото на стол.
 — Ну, этот последний наверняка самый лучший, — произнесла черноволосая красавица.
 — Давай на два броска! — воскликнула блондинка.
 Граф живо разделил пару тысяч пистолей пополам на две равные кучки.
 — Кому угодно? — спросил он.
 — Мне, — ответил один из присутствовавших, капитан с рубцом на лице. — Тысяча! Да этого на войне не заработаешь и за двадцать лет!
 — Что ж, вперед! — С этими словами граф Гедеон выдвинул одну из кучек на середину стола.
 Настала тишина. По столу между двумя игроками покатились кости. Обе женщины, сидевшие по бокам рядом с графом Гедеоном, опираясь каждая на его плечо, напряженно заглядывали через его голову.
 Сосчитав очки, граф глухо промолвил.
 — Семь.
 — Ну-ка, посмотрим, что будет! — воскликнула брюнетка.
 Настала очередь капитана. Он бросил.
 — Семь, — тоже произнес он.
 — Счастье возвращается, — заметила блондинка. — Скорей бросай, чтобы оно не остыло.
 — Граф бросил.
 — Шестнадцать! — крикнул он веселым голосом.
 Бросок капитана. И последовал ответ:
 — Семнадцать.
 Граф Монтестрюк слегка побледнел. Оставалась последняя кучка. Но он быстро пришел в себя и двинул вперед вторую со словами:
 — В атаку пошел арьергард.
 Итак, последняя надежда. У всех перехватило дыхание. Оба противника играли уже стоя. Они одновременно опрокинули свои стаканы и разом их отделили от стола.
 У графа было девять очков, у капитана — десять.
 — Я проиграл, — произнес граф.
 Он взял мешок, напоследок тряхнул его и бросил на пол. Потом поклонился всей компании, не снимая шляпы, и твердым шагом вышел из зала.
 2. Ночное свидание
 Но свет на стекле окошка графини, о котором Франц говорил, что он от луны, не исчез и тогда, когда это светило закрыли тучи.
 Комната графини находилась в неприступной башне, к слову сказать, никем не охраняемой.
 Поэтому никто и не заметил, как из чащи деревьев, находившихся в сотне шагов от башни, осторожно вышел человек и направился по кустарникам к одному из углов башни. Подойдя к её основанию, человек вынул свисток из кармана и тихонько свистнул три раза
 В ту же минуту свет в башне исчез. В окне показалась веревочная лестница с узлами на конце, брошенная затем женской рукой. Незнакомец стал подниматься по ней. Порывы ветра швыряли его из стороны в сторону, но в его движении видны были силы физические волевые, позволявшие ему упорно подниматься наверх.
 Он добрался до окна. Две руки страстно обхватили его и помогли влезть. Графиня — то была, разумеется, она — дрожа упала в кресло. Он схватил её за руки и стал покрывать поцелуями.
 — Боже, вы рискуете! Прошептала она в страхе, — под ногами — пропасть, кругом никого нет… Если будет беда, я её не переживу.
 — Но я люблю вас! — страстно прошептал он. — Мне ли чего-то бояться? Разве я не знаю, что вы меня ждете? Разве это не к вам ведет шелковая лестница? Да у меня крылья за плечами! Ведь я к вам поднимаюсь, Луиза. Как же я люблю вас, дорогая вы моя!
 Луиза обняла его за шею и, склонившись, залюбовалась им. Грудь её волновалась, на глазах показались слезы.
 — А я, разве я вас не люблю? Для вас я забыла все на свете, даже самое дорогое — жизнь. И все же.. — Она запнулась. — Даже с вами я не перестаю бояться, что меня когда-нибудь постигнет наказание.
 Она задремала. Молодой человек сел рядом и привлек её к себе. Она горестно склонилась к нему, опустив голову на его плечо.
 — Боже, — прошептала она печально, — прошлой ночью я видела грустный сон, друг мой. Будто вы только что покинули меня. Целый день я провела в тоске… Лучше бы вы не приезжали. Я не рождена для неверности. Я не из тех, кто легко может притворяться. П ка я вас не узнала, я, хоть и жила в одиночестве и не была счастлива, все же так не страдала…
 — Луиза, ты плачешь! А я готов сейчас же отдать за тебя жизнь!
 Она страстно прижала его руку к сердцу.
 — Мой милый, я все же не жалею ни о чем. Ведь ты благодаря мне узнал счастье. И мои слезы ничего теперь не значат. Да, бывают часы, после которых все остальное теряет смысл. Моя ли в том вина, что я тебя сразу полюбила?
 И она продолжала страстно шептать ему о своей любви, как вдруг за окном раздался крик филина, облетавшего замок. Графиня очнулась и, побледнев, осмотрелась вокруг.
 Ах, это ужасно! Быть беде в эту ночь. — Голос её дрожал.
 — Ну что вы, птица ищет добычу. Ничего страшного.
 — Сегодня я везде вижу дурные предзнаменования. Утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб с покойником, который несли туда. Вечером у меня лопнул шнурок на четках, и они рассыпались. Нет, это беда. Она мне грозит отовсюду.
 — Какие мрачные мысли! Они у вас от вашей замкнутой монастырской жизни в этих древних толстых стенах. Вам нужен воздух королевского двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, от которых ваши красота и молодость только расцветут пышным цветом. Там вам место.
 — Уж не с вами ли?
 — Почему бы и нет? Вверьте мне вашу судьбу, и вы будете счастливы. Моя рука, моя шпага — ваши, сердце тоже. Имя Колиньи достаточно знатное. Для него найдется блестящее положение. А уж в нынешнее-то время! Ведь кругом назревают войны, и у дворянина все да будет возможность прославиться и составить состояние.
 Луиза грустно улыбнулась:
 — А мой сын?
 — Я всегда приму его, как родного.
 — Вы добры и великодушны, но у меня свой долг, и я ему не изменю. Моя совесть требует, чтобы я посвятила себя ребенку. Кто знает, может, когда-нибудь я одна у него и останусь. Но даже если бы меня не удерживало здесь материнское чувство, я бы все рав о не пошла за всеми. Быть женщиной, не носящей вашей фамилии, женщиной к которой вы будете прикованы вашей честностью, которая везде будет для вас помехой! … Нет, ни за что! Только лишь мысль, что когда-нибудь на вашем лице я увижу тень сожаления… Нет, такого горя я не переживу.
 Вдруг она остановилась и пристально взглянула на него.
 — Что я только говорю! Ведь ваш отъезд уже близок, возможно даже завтра. Вы говорили, что вас скоро вызовут ко двору, что король снова ждет вас. Может, уже пришел приказ? Да говорите же!
 — Луиза, ради Бога… — Он замялся.
 — Нет, я хочу все знать. Ваше молчание для меня больней, чем правда. Прошу вас, говорите, был приказ?
 — Да, а получил его вчера. У меня не хватило духу сказать вам о нем.
 — Вы уезжаете?
 — Я ношу шпагу, и мой долг — повиноваться.
 — Когда? Завтра?
 Помедлив, он произнес:
 — Да, завтра.
 Луиза вскрикнула. Он схватил её за руки.
 — Вот он, страшный час, — пробормотал он.
 — Да, страшный, — в отчаянии произнесла она, и слезы полились у неё из глаз. — Вы забудете обо мне. Война, развлечения, интриги — все это отнимет у вас время. А потом… потом и новая любовь…
 — Боже, о чем это вы?
 — Я останусь для вас лишь воспоминанием. Сначала, быть может, живым, раз вы меня любите. Потом все более отделенным. Наконец, и вовсе забудете обо мне. Не говорите «нет»: вы же не знаете, вернетесь ли вы сюда когда-нибудь. Как далеко мы от Парижа и к к счастливы те, кто живет вблизи Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеть тех, кого любят.
 Рыдания слышались в её голосе. Колиньи упал к её ногам.
 — Что прикажете мне делать? Я принадлежу вам… Прикажите мне остаться.
 — И вы сделали бы это для меня?
 — Клянусь, сделал бы.
 Графиня страстно поцеловала его в лоб.
 — Если бы ты знал, как я тебя обожаю, — произнесла она.
 Но тут, отстранившись, она добавила:
 — Нет! Наша честь — дороже жизни. Уезжайте, прошу вас. Только не завтра… Еще день… Эта весть об отъезде… Она разбила мне сердце. Дайте мне ещё день, и я привыкну к мысли о разлуке.
 И, силясь улыбнуться, она добавила:
 — Я не хочу, чтобы в своем сне вы видели бы меня такой дурною, как теперь.
 И она снова зарыдала.
 — Дорогая, я остаюсь! — воскликнул Колиньи.
 — Нет! Нет! Не надо. Завтра я успокоюсь.
 — Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду снова и на коленях поклянусь тебе в любви.
 Он привлек её к себе. Она раскрыла объятия, и их отчаяние погасло в любви.
 На рассвете Жан Колиньи спускался вниз по веревке, качавшейся под тяжестью его тела. Его шпага царапала стену башни, тормозя его, а он использовал это, чтобы, держась одной рукой за веревку, другой посылать воздушный поцелуй своей любимой. Графиня с лазами, влажными от слез, со страхом и нежностью наблюдала за ним. Вскоре он коснулся земли, бросился на траву, снял шляпу и поклонился графине. Затем быстро помчался к лесу, где его ожидала лошадь.
 Когда он исчез среди деревьев, графиня упала на колени и, сложив руки, произнесла:
 — Боже, сжалься надо мной!
 Как раз в эту минуту граф Монтестрюк выходил из игорного зала, оставив после себя три пустых кожаных мешка. Когда он спустился вниз и пошел двором, хорошенькая блондинка — его злой гений — выглянула вниз через подоконник и произнесла:
 — Какой он все же ещё молодец!
 Последовавшая её примеру брюнетка добавила:
 — Несмотря на возраст, у него такая статная фигура! Многие из молодых будут похуже.
 Потом она обратилась к блондинке, положившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:
 — И сколько же ты получила?
 — Всего-то тридцать пистолей.
 — Я — сорок. Когда граф умрет закажу по нему панихиду.
 — Пополам, — ответила блондинка и отправилась к капитану с рубцом на лице.
 Граф меж тем отправился за сарай во дворе, разбудил своих слуг и велел им готовиться в путь.
 «По крайней мере, хоть эти не забывают о своих товарищах», подумал он, заметив, что всем трем лошадям были сделаны подстилки по самое брюхо. «Но друзья познаются в беде. И, по-моему, у нас троих ещё все впереди, чтобы убедиться в правильности этих слов».
 Франц молча поднялся, быстро привел себя в порядок и немедленно стал готовить лошадей. Родная Лотарингия приучила его с детства к методичной аккуратности и безусловной исполнительности в порученном деле, не вникая в цели своего господина. Его же приятель поступил несколько иначе.
 Джузеппе увидел, что у графа уже нет никаких мешков с золотом.
 — Значит ничего не осталось, — заметил он, взглянув на графа.
 — Ничего, — ответил граф, обмахиваясь шляпой. — Черт знает, куда мне теперь податься.
 — Тогда надо закусить на дорогу, а то неизвестно, когда ещё придется. Пустой желудок — плохой советник.
 Франц сбегал за хлебом, ветчиной и вином. Граф, стоя, поел и запил стаканом вина. Его слуги последовали его примеру. В этой операции как-то не было заметно никакого этикета: граф и слуги, особенно Джузеппе, давно знали друг друга и привыкли к простоте обращения.
 Покончив с едой, граф молча заходил взад — вперед по двору, стуча каблуками. Да и как было оставаться на месте, если ты просадил за пару часов шестьдесят тысяч ливров — все, что было получено в залог за свою землю, ещё оставшуюся у тебя. Разорение! А дома жена с сыном…
 С удивлением слуги графа отметили необычную задумчивость своего хозяина. Тот все продолжал ходить, обуреваемый чуть ли не впервые в жизни черной меланхолией. Он уже ругал себя — тоже впервые в жизни, — что мало уделял времени семье до сих пор. Такую кроткую и тихую жену оставить под конец жизни без средств! А что будет с его мальчиком? Ведь он ещё не может обходиться без руководства отца. Бедный Югэ! А он-то, отец, все время думал только о себе! Тяжкий вздох вырвался из груди графа Монтестрюка.
 Но надо было уезжать. Расплатившись с хозяином, граф влез на коня, его примеру последовали слуги. Через минуту они уже спускались вниз той самой узкой улицей, какой ехали сюда ночью.
 Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови его были насуплены, а губы сжаты. По временам он поглаживал свою седую бороду.
 — Бедная Луиза, — шептал он про себя, — есть ещё мальчик, но у того хоть шпага всегда будет на боку. Что делать? Откупорить себе пистолетом череп? Пистолет-то вот он, на боку. Но граф был слишком хорошим католиком и слишком хорошего же рода, чтобы поступить так. Может, попытать счастья на чужой стороне? Не те годы. Такого бородача, как он, ласково уже не встретят. В пятьдесят бесполезно просить места при каком-нибудь дворе. Да и как попрошайничать ему, графу де Шарполю? Разве для этого его отец, граф Эли, передал сыну родовой герб со скачущим на золотом поле черным конем?
 Но если уж суждено ему сохранить у себя одно только благородное имя, то надо бы постараться, чтобы хоть оно-то было не только незапятнанным, но и покрыто блеском. А для этого хорошо бы совершить какой-нибудь героический поступок, да ещё и оросить его кровью!
 Проезжая в Лентуре мимо фонтана под названием Диана, сооруженном ещё римлянами, он решил обмыть лицо его свежей прохладной водой. Вступив под свод фонтана, он погрузил голову в его воды. В голове у него мелькнула мысль: «Прекрасны были люди, соорудившие этот бассейн! Кто знает, может, в этой воде сидит нимфа, которая вдохновит меня в эти тяжелые минуты?
 Читатель должен понять графа. Он жил в те времена, когда люди больше верили в возвышенные идеи, часто воплощая их в древние образы, почерпнутые из жизни греков и римлян. Автор признается, что ему это нравится и, как бы плохо ни приходилось графу Шарполю, он (т. е. автор) все же немного завидует ему, современнику 17-го века. Впрочем, читатель меня поймет, если последует дальше за графом и остальными героями нашего романа.
 Граф был человеком быстрым, и пока автор философствовал, он уже был на коне. Вскоре троица выехала за ворота крепостного вала. Открывшаяся перед ними долина уходила к горизонту, покрытому розовыми облаками. Вдали виден был Жер, по обоим берегам которого теснились тополя. Расстилавшиеся по долине луга были покрыты легким утренним туманом.
 Сильные и энергичные натуры редко поддаются впечатлению от тихого пробуждения природы. Но у графа было, как мы знаем, в то утро особое настроение. Под влиянием минорных чувств, которым способствовала также и природа, он спросил себя, хорошо ли использовал он отпущенные судьбою дни. Тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди, был неутишительным ответом.
 Вдруг его осенило и он хлопнул себя по лбу (не забывайте, это век 17-й). Обратившись к слугам, он спросил:
 — Не слыхали ли, старый герцог де Мирпуа у себя в лектуре или в замке?
 — Вчера он возвратился из Тулузы, так что пока он должен быть в лектуре.
 — Тогда скорей назад!
 Они быстро возвратились в Лектур и подъехали к огромному дворцу, фасадные колонны которого были увенчаны позеленевшими от мха каменными шарами. Через три минуты ожидания в приемном зале вошедший слуга объявил графу, что герцог готов принять его.




 3. Схватка


 По пышной каменной лестнице граф Гедеон поднялся наверх, прошел анфиладу комнат и вошел в зал, где его встретил герцог Мирпуа.
 — Граф, — сказал он, — ваш визит в столь ранний час говорит о его особой важности. Я желал бы иметь удовольствие оказать вам услугу в чем-нибудь.
 — Благодарю вас за любезность, герцог, — ответил граф Монтестрюк, — дело идет обо мне, но о вас в ещё большей степени.
 — Обо мне?
 — Вы сейчас все узнаете. Прошу прощения за то, что вызову у вас тяжелые воспоминания. У вас была дочь, герцог?
 Герцог побледнел.
 — Ее уже нет, граф, но она не умерла, а посвятила себя Богу. Я её больше не увижу и потому каждый день оплакиваю.
 — Я знаю, какое преступление обрушилось на ваш дом, и знаю имя мерзавца, совершившего его. Меня удивляет только одно — он ещё жив.
 — У меня нет сына… Я вызвал его на дуэль. Он сломал мне шпагу и оставил жизнь. Но отомстить за меня некому.
 Граф Монтестрюк помедлил. Казалось, он что-то обдумывает. На самом деле, он внутренне молил Бога не оставить его в этот решающий для его жизни момент и надоумить герцога пойти ему навстречу.
 — У меня для вас необычное предложение, — произнес он наконец, глядя прямо в глаза герцогу. — У вас нет сына, но есть другой путь решения в вашем случае.
 — Слушаю вас.
 — Что бы вы дали тому, кто вызовется убить барона де Саккаро?
 — Все, что я имею. С меня довольно лишь простого угла для жилья.
 — Это слишком много. Оставьте себе все ваши богатства. Я же берусь убить Саккаро за ваше покровительство женщине с ребенком.
 — Мой дом всегда будет открыт для них, даю вам слово. А кто эта женщина?
 — Графиня де Монтестрюк, которая, возможно, сегодня же овдовеет и приведет к вам сына.
 Герцог удивленно взглянул на Монтестрюка:
 — Стало быть, то, что говорят, правда?
 — Да, герцог, правда. Я разорен. Я дурно жил, но хочу умереть достойно. Говорят, грязь смывается кровью.
 Герцог сделал предупредительное движение; граф его остановил.
 — Я твердо решил. Вы дали мне слово. Остальное касается только одного меня.
 — Этот Саккаро — вы знаете, где он?
 — По крайней мере, я знаю, как напасть на его след. Надеюсь найти его к вечеру. И если я вернусь, тогда посмотрим.
 — Граф, у вас есть ещё время. Подумайте.
 — Время? Которое я никогда не ценил? Вы полагаете, что в мои годы можно начать другую жизнь? Но ведь я не один. Сегодня, наконец, я понял, что уже не принадлежу самому себе. Мое будущее — сын, мое настоящее — жена. Мне осталось одно лишь прошлое. А оно невозвратимо. Нет, за мое прошлое надо платить, обеспечив настоящее и будущее. Смерть же в бою за честь и жизни пострадавших — чего же ещё желать дворянину?
 — Граф, вы благороднейший человек!
 — Смею уверить вас, герцог, что именно подобная мысль в отношении вас и привела меня сюда, — с большим чувством ответил граф Монтестрюк.
 Герцог раскрыл объятия Монтестрюку. Тот бросился ему на грудь.
 Через минуту граф уже был на улице. Он вскочил на коня, и все трое поехали к городскому собору. Подъехав к нему, граф с Джузеппе отправились на паперть преклонить колени. Каждый помолился о своем. Впрочем, Джузеппе больше молился не за прошлое, а так, на всякий случай. Граф Гедеон готовился к смерти, заботясь о своей душе.
 Снова выехав за городские ворота, три всадника направились туда, где накануне виднелось зарево. Ехать пришлось мимо замка Монтестрюк. Проезжая, граф замедлил шаг и долго всматривался в башни замка, холм, окутанный тяжелым поясом его стен, густые леса… Что-то необычное стеснило его грудь. Он скорей пришпорил коня, который уже было поворачивал замку, и пустил его галопом к Ошу.
 Но скачка не утешила его. Перед глазами у него по-прежнему стояли стены замка, огромные деревья вокруг дома, отлого спускающиеся к Жеру… Все эти места, где он впервые увидел мир, голубое небо, улыбавшееся ему с детства… Все эти окрестности, окутанные его воспоминаниями, леса, свидетели его первых охот, луга, где он скакал на молодых лошадях… Река, обсаженная по берегам вербами, в которой он удил рыбу, золотистый горизонт, где он так легко мог бы найти свое счастье, если бы его не толкал в бездну дьявол.
 По-прежнему неодолимое волнение теснило ему душу. Удивленный происходящим с ним, он провел рукой по глазам. Она оказалась влажной.
 «Но у меня ведь жена», подумал он, «а от неё ребенок». И граф ещё сильнее пришпорил коня.
 — Ты хоть знаешь, куда мы едем? — тихо спросил Франц у Джузеппе.
 — Нет, но наверняка в очередную чертовщину.
 Встречая по дороге крестьян. Граф Гедеон справлялся у них о Саккаро. Услыхав это имя, те обычно бледнели. Кое-кто из них все же сообщил, что встречал Саккаро в окрестностях Сен-Кристи, где он для забавы сжег с пяток домов.
 В этом граф Гедеон убедился, когда достиг Сен-Кристи. У сожженных домов плакали маленькие дети погорельцев. «Черт, я же проиграл шесть тысяч пистолей в ту же ночь, когда их постигло такое несчастье», подумал граф. Он пообещал бедным жертвам Саккаро, что отомстит за них.
 — А пока, добавил он, — идите к герцогу де Мирпуа в Лектур. Он поможет вам в память обо мне.
 По дороге они узнали, что Саккаро собрался ехать в Сен-Жан-ле-Контань, чтобы провести день в трактире, хозяин которого отменно жарил гусей. Это сообщила ему одна цыганка.
 — Я ему ворожила, — добавила она, — и он сам мне это сказал.
 — И что же ты ему наворожила?
 — Он проживет до ста лет, если переживет эту неделю. «Сегодня Суббота «, подумал граф.
 — А сколько с ним было его негодяев? — спросил он.
 — Да человек двадцать вооруженных.
 Граф снял с шеи золотую цепь и отдал цыганке, поблагодарив её. Та протянула руку поскакавшему было прочь графу и крикнула вслед:
 — Пошли, Господи, тебе удачу!
 Услыхав это, граф повернулся к ней и подозвал:
 — Черт возьми, кто же лучше тебя это знает?
 Он протянул ей руку. Цыганка схватила её и стала внимательно рассматривать. Джузеппе глядел на неё со страхом, Франц с усмешкой. На лице цыганки показалось волнение.
 — Странная штука, — произнесла она, на руке дворянина те же знаки, что и у утреннего разбойника.
 — Какие знаки?
 — Что проживешь долго, если доживешь до завтра.
 «Вот оно, предчувствие», подумал он. «Похоже, оно сбывается».
 Помолчав, он обратился к цыганке:
 — Значит, надо пережить один день, всего один?
 — Да, но чтобы молния сразила дуб, достаточно одной секунды.
 — На то Божья воля!
 Цыганка молча смотрела на него.
 Граф молча кивнул цыганке и тронул коня.
 Подъезжая к Ошскому собору, он остановился и обратился к своим слугам:
 — Что же, молодцы, скажите, очень дорожите жизнью?
 Франц пожал плечами, потом произнес:
 — В мои-то пятьдесят, что стукнули два с лишним года назад? Пять-шесть кружек, и я готов. Три цыпленка, и я отяжелел. Что за жизнь! Надоело!
 — А ты, Джузеппе?
 — Да так же, как и он, — ответил тот. — Вот перед ночлегом хорошенькая девочка наливала мне стакан. Улыбнулась. Зубки, как у котенка. А я… выпил и заснул, положив локти на стол… Совсем не стало во мне мужчины.
 — Так, понятно. Значит согласны идти туда, откуда не возвращаются?
 — Куда вы, туда и мы. Правда, Франц?
 — Еще бы!
 — Тогда оба готовьтесь ко всему. Если граф Монтестрюк указывает место, где умирают, он скачет туда впереди всех.
 — И мы едем… — Джузеппе с серьезным видом взглянул на господина. — Схватить барона Саккаро. Он будет в трактире со своими бандитами.
 — Их, кажется, двадцать? — спросил Франц.
 — Ты боишься?
 — Нет, но это знать надо.
 — Конечно, либо мы его убьем, либо он нас спровадит на тот свет.
 — Что я тебе говорил? — тихо произнес Джузеппе Францу.
 Затем, обратясь к графу, и приняв беззаботный вид, он продолжил:
 — Тот свет, говорите? Но там, как я слышал, лучше чем здесь. А тогда, может, я там и не усну при виде хорошенькой девушки, как в прошлый раз.
 Граф улыбнулся.
 — Говорят, что если чего страстно желать, то наверняка сбудется.
 — Надеюсь, что там все так и будет. А здесь мне уже терять нечего. — И Джузеппе влез на коня, насвистывая веселую неаполитанскую песенку.
 Все трое, по предложению графа, проверили оружие и пустились по дороге дальше. Приближаясь к деревне Сен-Жан-ле Контань, они услыхали шум. По полям с криком бежали дети и женщины, явно стараясь покинуть деревню.
 — Значит, он ещё не убрался отсюда, — произнес граф.
 Он остановил шедшую из деревни старуху и спросил, в чем дело.
 — Сам дьявол напал на нас, — ответила та.
 — То-есть, барон. Понятно. Что же он делает?
 — Все, что нельзя делать добрый господин. Сначала они все пришли в трактир и завалились спать. Но когда встали, выпили по несколько бутылок и стали настоящими язычниками.
 — Они, значит, опьянели?
 — Полностью.
 — Тем лучше.
 — Да что вы это говорите? Ведь они же начали грабить деревню. Я еле унесла ноги. Вы только послушайте!
 Из деревни послышались выстрелы. Перепуганный скот, мыча, разбегался по полям. Граф со слугами поехал к деревне.
 Когда они подъехали к трактиру, они увидели в раскрытые ворота, что барон, сидя верхом на лошади, допивал целый жбан вина. Его подручные гонялись за гусями и утками, служанками, стреляли по бочкам, из которых ручьями лило вино, а кое-кто, припав к пол, пил вино прямо с него. Ломали мебель, швыряли в окна посуду, торопливо совали в мешки награбленные вещи.
 Тут барон, отшвырнув жбан, приказал протрубить сбор. Бандиты шатаясь повскакивали на лошадей и стали, толкаясь, выстраиваться возле барона.
 — Все на ногах и вооружены, — заметил Франц, — и их не двадцать, а все тридцать.
 — Ну, чем больше танцующих, тем веселей, — произнес Джузеппе.
 Построив своих, барон двинулся на выход. Тут во дворе появился граф впереди Франца и Джузеппе. Барон заметил его.
 — А, граф де Монтестрюк! — вскричал он.
 — Он самый.
 — Какими судьбами?
 — Ищу тебя.
 — Я здесь, и что же?
 — Приехал по твою душу.
 Шпага блеснула в правой руке графа, левой же он выстрелил в ближайшего бандита. Тут же раздались ещё два выстрела, а затем следом ещё три. Каждый из троих использовал по два пистолета и шесть бандитов свалились на землю.
 С криком «Коли! Руби! «граф Монтестрюк кинулся на барона. Франц и Джузеппе, выхватив шпаги, вступили в бой с бандитами.
 Ошеломленные, те не сразу сообразили, в чем дело. Еще двое, пораженные шпагами, свалились на землю. Но, увидев, что нападавших всего трое, бандиты бросились на них. Началась свалка. Посыпался град ударов с обеих сторон, проклятия и вопли. Граф все же успел подскочить к барону. Тот был крепкий рубака, отлично владевший оружием, но вино сделало свое дело. Зато граф, готовый принять смерть немедленно был одержим, словно дьявол. Схватка была упорной. Наконец, барон обессилел окончательно. Он уже едва ворочал шпагой. Улучив момент и сразив одного из бандитов, поспешившего было на помощь барону, он нанес быстрый, как молния, удар. Барон повалился на лошадь. Граф успел нанести ему удар кинжалом в горло. Затем проколол врага ещё раз шпагой и швырнул тело на землю.
 — Мертв! — воскликнул он.
 Увидев смерть главаря, бандиты кинулись вон со двора, натыкаясь друг на друга.
 Шатаясь от усталости, Франц и Джузеппе слезли с лошадей. Некоторые из ударов пьяных разбойников все же достигли цели. Но они все же смогли, не обращая внимания на свои раны поспешить на помощь своему господину. Ибо тот, убедившись, что Саккаро мертв, вдруг побледнел и закрыл глаза. Затем открыл их и произнес, делая усилия, чтобы не упасть:
 — Похоже, я свел свои счеты.
 Они сняли графа с лошади и положили на солому. Во двор вошли некоторые из оставшихся жителей. Один из них наклонился над графом.
 — Я немного лекарь, — произнес он.
 — Делай свое дело и побыстрей, — с трудом ответил граф.




 4. Цена обещания


 Маленький черный человечек опустился на колени, расстегнул одежду графа и осмотрел его раны.
 — Прочие раны — пустяки, — сказал он, — но вот рана в боку между третьим и четвертым ребрами проходит сквозь благородные части тела.
 — Значит она смертельная? — спросил граф.
 — Да, дело плохо. Даже мой учитель, профессор дон Игнацио Каррубио из Саламанкского университета, если бы был тут, сказал бы, что эта кинжальная рана, при нанесении которой кинжал прошел сквозь…
 — К черту дона! Здесь ты, а не он, и ты мне ответь, сколько времени я ещё проживу.
 — С Божьей помощью и моими заботами о вас… — Человечек задумался.
 — Ну? Я ведь солдат. Говори, не бойся. Я проживу до…?
 — До вечера, граф.
 — Эй, Франц!
 Подошел бедный рейтар: у него были слезы в глазах.
 — Скачи в монастырь Жимо. Тамошний аббат — мой приятель. Попроси его прислать священника. Да поторопись, смерть ждать не любит.
 Франц попросил Джузеппе приложить к нему компрессы смоченные водкой, затем поймал свежую лошадь, бродившую в округе, влез на неё и произнес:
 — Мне лишь бы доехать…
 Он дал шпоры и поскакал во всю прыть.
 Графа Монтестрюка снова толпой окружили воспоминания. «Да», подумал он, когда стал осмысливать свою жизнь, «недаром говорят, что каждый возраст по-своему хорош. Правда, моя молодость слишком затянулась. А ведь только сейчас понимаешь, зачем жил: у меня есть сын и, значит, я умру лишь частично. Ведь в нем уже содержится часть моей души. Жаль только, что я унесу с собой то, что мог бы ему оставить. Но времени не осталось: я его беспутно растратил». Так думал граф Монтестрюк. И так думали и будут думать ещё многие на этой грешной земле, пока весь мир, наконец, не воспримет идею продолжения жизни в потомстве, как это в конце концов понял граф, и не сделают её сознательной целью жизни, а не просто своей биологической функцией.
 Тем временем человечек из Испании прикладывал к ранам графа свои снадобья и мази, которых у него было немало. Глядя на него Джузеппе произнес:
 — Если у вас останется немножко, мне бы тоже они пригодились.
 — Что, мы разве вместе отправляемся в дальний путь?
 — Я не из тех, кто сбегает в последний час, — ответил Джузеппе.
 По приказанию графа его тоже положили рядом с ним и между ними завязалась беседа с воспоминаниями о прошлых славных делах.
 Черный человечек, оказав помощь Джузеппе, продолжал обходить раненых, пытаясь им помочь. Зато местные жители занялись очищением их карманов, не обходя своим вниманием и мертвых. Разумеется не обошлось без споров и скандалов. Во время разговора с Джузеппе граф вдруг прервал его словами:
 — Смотри не вздумай умереть раньше меня. Надо же, чтобы меня привезли в Монтестрюк. Я рассчитываю на тебя.
 — Вы ведь всегда шли впереди. Я подожду, — ответил честный малый.
 — А что, Джузеппе, ты всерьез веришь в свое счастье там, после смерти? — спросил граф. — Ты же итальянец, а все итальянцы так любят жизнь…
 — Эх, мой добрый господин, насчет хорошеньких девушек я, конечно, немного преувеличил. Но, по правде говоря, что же мне делать здесь без вас? Семьи, детей у меня нет, вы же знаете…
 Граф даже слегка приподнялся. «И он тоже так думает», пронеслось у него в мозгу. «Стало быть, перед Богом все делаются не только равными, но и прозревают».
 — Вы правильно заметили, — продолжал Джузеппе, — что мы, итальянцы, очень любим жизнь. А оттого заводим большую семью. И, значит, продолжаем жить, хотя бы частично, и после смерти своего тела. А его-то мне и не жалко. Жалко, что вся моя душа целиком уйдет на небо.
 И он горестно замолк. «Однако», подумал граф, «он ведь несчастней меня. У него же нет сына. А я-то ещё так расстраивался». И граф с участием посмотрел на Джузеппе.
 Но вот послышался конский топот. Это Франц, одной рукой держась за седло, другой вел за собой лошадь с запыхавшимся священником, считавшим себя уже погибшим. Франц подвел его к графу и, произнеся:
 — Вот и священник — упал, встрепенулся и испустил дух.
 — Первый, произнес Джузеппе и перекрестился.
 Священник подошел к графу.
 — Слушаю вас, сын мой, сказал он, склонившись над графом.
 Граф все же собрал все силы и сел.
 — Святой отец! Я делал мало добра, много зла и часто, но никогда не шел против чести. Я умираю, надеюсь, добрым католиком: ведь я избавил мир от гнуснейшего мерзавца.
 — Знаю, — ответил священник.
 — Вы думаете, это зачтется мне на небесах?
 Священник пожал плечами и спросил:
 — Но раскаиваетесь ли вы в своих грехах?
 — Горько раскаиваюсь.
 И граф поцеловал поднесенное ему распятие. Священник перекрестил его лоб, уже покрывшийся испариной, затем произнес:
 — Мир вам.
 — Аминь, — закончил Джузеппе.
 Затем черный человечек по просьбе графа дал ему перо, чернильницу и бумагу, которые были у него с собой в кожаном футляре, сказав при этом:
 — Не пишите слишком долго, сударь
 — Благодарю, — ответил граф, — мне понятно.
 Джузеппе приподнял графа. Тот написал три строчки, подписался, сложил бумагу вчетверо. Черный человечек приложил горячий воск к ней, а граф прижал к нему свой большой золотой перстень с гербом Монтестрюков.
 Затем он взял ещё лист бумаги и написал на нем:
 «Графиня, я умираю христианином, хотя и жил недостойно. Простите мне все, что я сделал плохого. Вверяю Вам сына.»
 Затем он обратился к Джузеппе:
 — Оба письма отдай моей жене, а перстень — сыну.
 Затем он закрыл глаза и сложил руки. Джузеппе положил рядом с ним обнаженную шпагу. Все молча стояли рядом.
 Вдруг граф открыл глаза, взглянул на Джузеппе и уверенно произнес:
 — До встречи.
 По его телу пробежала дрожь, и он застыл в неподвижности.
 — Прими, Господи, душу его, — произнес священник.
 Джузеппе, произнеся: «второй», обернул тело графа в плащ.
 Его уложили на носилки и к замку Монтестрюк направилась печальная процессия во главе с ехавшим верхом Джузеппе. Временами его охватывала слабость, но он упрямо бормотал:
 Все равно доеду.
 К вечеру процессия достигла ворот замка. Но если бы Джузеппе свернул в объезд замка, он заметил бы в окне башни две обнявшиеся тени. Это графиня держала в объятиях Колиньи, не в силах с ним расстаться.
 — Я вернусь, Луиза, — шептал он.
 Она качала головой, и по щекам у неё катились слезы.
 — Я чувствую, — говорила она, — что никогда больше не увижу вас. Ведь Арманьяк так далеко от Парижа…
 Обняв его в последний раз, она прошептала:
 — Прощай.
 И указала на окно, из которого свисала вниз веревка. Граф Колиньи подошел и взялся за нее.
 Вдруг донесся грохот опустившегося подъемного моста.
 — Нет, нет, — прошептала она, — не сейчас, только не сейчас!
 Наконец, переправа по мосту закончилась. Вновь завизжали цепи теперь уже поднимаемого моста.
 — Боже! — прошептала графиня, — это может быть граф де Монтестрюк! Ступайте!
 Граф быстро спустился вниз и скрылся в лесу. Графиня подняла веревку и спрятала её в сундук. Но едва она это сделала, как раздался стук в дверь.
 Кровь бросилась ей в лицо. — Кто там? — спросила она.
 — Это я, Джузеппе. У меня к вам поручение от моего господина.
 Графиня открыла дверь. За ней стоял изможденный Джузеппе. Он вручил ей оба письма и перстень для сына.
 Графиня с ужасом смотрела на него. — Но где же сам граф? — со страхом предчувствия спросила она.
 — Он со мной. Извольте взглянуть.
 Джузеппе отодвинул портьеру в глубине комнаты, примыкавшей к комнате графини. Там стояли носилки с телом графа. Четыре свечи освещали его.
 — Умер?! — вскрикнула Луиза.
 — Со шпагой в руке, как солдат. Последние его мысли были о вас, госпожа.
 И Джузеппе вкратце сообщил ей все, что случилось с графом после его отъезда в последний раз из замка.
 — Сударыня, — произнес он в конце своего сообщения, — умирая, граф совершил благороднейший поступок — спас народ от изверга и отомстил за поругание. Несомненно, он заслужил прощение от Господа, и ему уготовано царствие небесное. Но он успел написать письма, которые я передаю вам, и получить отпущение грехов от нашей святой церкви. Каков бы он ни был в прежней жизни, вы и ваш сын могут только гордиться им, своим мужем и отцом. А я не имел в жизни большего счастья, чем служить такому господину, да упокой, Господи, душу его.
 И Джузеппе торжественно перекрестился перед распятием.
 Луиза упала на колени перед телом мужа, закрыв лицо руками.
 — Я выполнил поручение, — шатаясь, произнес Джузеппе, — и могу уходить.
 И он тяжело опустился на пол рядом с господином, закрыл глаза и отдал душу Богу.
 Луиза с трудом поднялась, подошла к окну с которого спустила Колиньи, и задумалась. Затем закрыла окно.
 — Вдова, и одна! — произнесла она вслух.
 «Я могу написать», подумала графиня, «послать за ним верхового, вернуть его».
 Она было взялась за перо, но затем положила его обратно.
 «Как!», подумала она, «я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разоренной семье? Если граф Монтестрюк искал смерти, то я, зная его дела, могу догадаться, что у него ничего не осталось. И я стану бременем для него, будучи до этого его счастьем! Ни за что! Да и кто знает? Он, может быть, ещё и откажется от меня. Нет! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уже больше нет в живых, носил это имя с честью.»
 Она снова взглянула в окно. Там вдалеке исчезало легкое облако пыли на дороге.
 Графиня долго смотрела вслед, пока оно полностью не исчезло, затем произнесла вслух:
 — Теперь придется думать только о будущем.
 Она позвонила. Вошел слуга.
 — Пригласите графа Югэ де Монтестрюка, — сказала она.
 Через минуту вошел мальчик семи-восьми лет. Мать взяла его за руку и подвела к телу отца.
 — Отец твой умер, сын мой. Мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.
 Вскоре звон церковных колоколов возвестил вассалам, что их господин граф де Шарполь умер.
 Последовала процедура отпевания. До её начала графиня была молодой изящной женщиной, по окончании она показалась серьезнее, решительнее и величественнее. У неё как бы начался новый этап жизни.
 На другой день после похорон она велела отворить ворота и двери замка настежь и позвать всех кредиторов и ростовщиков.
 — Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, — сказала она. — Вы можете войти и остаться здесь, а мы с сыном уходим.
 В сопровождении трех слуг, отказавшихся покинуть её, вся в черном, ведя за руку сына она спокойно и уверенно прошла по подъемному мосту и, не оглядываясь на старинные стены замка, за которыми она оставляла столько воспоминаний, пошла дорогой изгнания.
 Ребенок шел рядом с матерью, поглядывая на неё украдкой и с беспокойством. Он смутно чувствовал, что произошло что-то необыкновенное. Впервые он почувствовал близость смерти, вспоминая бледное неподвижное лицо отца на смертном ложе. Когда же исчезли башни замка, он тихонько заплакал.
 Старый слуга, конюх Агриппа, старался утешить графиню, уверяя, что никогда не оставит её.
 На повороте дороги их ожидала телега, запряженная сильной рабочей лошадью, которую по приказанию графини приготовил Агриппа. Графиня подошла к телеге и села в неё с сыном.
 — Как, графиня, на этой телеге? Вы? — воскликнул Агриппа. — Позвольте, я сбегаю в замок и приведу…
 — Не надо, — ответила та, я же сказала, что все, что там осталось, уже не наше.
 Подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:
 — Куда же прикажете везти вас, графиня?
 — В Лектур, к герцогу де Мирпуа.




 5. Детство героя


 Под вечер телега с изгнанниками остановилась у дома герцога де Мирпуа.
 Взяв с собой письмо, запечатанное графом де Монтестрюком, на котором было написано имя герцога, Луиза вошла к герцогу.
 Хозяин, увидев женщину в черном и с ребенком, встал и ласково пригласил её сесть.
 — Нет это рано, — ответила Луиза, — прочтите сначала письмо.
 Герцог распечатал письмо и прочел вслух:
 «Герцог! Я убил барона де Саккоро и сдержал клятву. Не стану напоминать обещание человеку вашего рода. Умираю, оставляя вашему покровительству графиню де Монтестрюк, мою жену, и моего сына Югэ.»
 Графиня подняла вуаль и произнесла:
 — Я та, о ком пишет граф, а это его сын Югэ.
 — Не угодно ли вам сесть, графиня? — повторил Мирпуа и добавил:
 — Мой дом к вашим услугам.
 Графиня погладила сына по голове и сказала:
 — Иди, сын мой, погуляй. Мы поговорим с герцогом о делах, о которых ты узнаешь со временем.
 Югэ поцеловал руку матери и вышел. Это был крепкий и ловкий мальчик с решительным и откровенным выражением лица.
 Графиня Монтестрюк села в гостевое кресло. Герцог се напротив.
 — Говорите, графиня. Что бы вы ни пожелали, все будет исполнено. Даже если бы ваш муж остался жив, а я не давал бы ему никаких обещаний, все равно — я в вашем распоряжении. У меня несколько замков: выбирайте любой. У меня теперь нет дочери, и я одинок в своих владениях. Что касается лошадей для молодого графа, не сомневайтесь, я об этом позабочусь.
 — Все это совершенно лишнее, герцог. Мне нужно лишь пристанище, где я бы жила уединенно с двумя — тремя слугами, и и скромные средства для содержания меня с сыном.
 Герцог удивленно взглянул на нее.
 — Я объясню, — продолжала графиня. — Меня уже в молодости готовили в монастырь, чего я не желала. И когда граф де Монтестрюк сделал мне предложение, я согласилась. Граф промотал состояние, вы знаете. Мне оно не нужно. Но я боюсь, что богатство может совратить сына, как оно испортило его отца. Вот почему я хочу воспитать Югэ в скромной обстановке. Ведь у него в крови отцовская страстность. Для неё требуется руководство и строгий образ жизни, иначе он погибнет, как отец.
 Она замолчала. Герцог выжидающе смотрел на нее.
 — Вы наверняка кое-что знаете, но я все же поясню дополнительно. Я готова была посвятить себя человеку, имя которого носила, но не смогла сладить с его неукротимым нравом. Богатство, полученное им в колыбели, свело его с ума. Вечно в разъездах, на праздниках, на охоте, он переезжал из Бордо в Тулузу, из замка Монтестрюк ко двору, с наслаждением воевал, когда была война, а в перерывах с таким же жаром играл. За все десять лет я видела его едва ли сотню раз.
 Луиза отерла платком дрожащие губы.
 — Ах, сколько бы несчастий не произошло, если бы он только захотел, — прибавила она. — Теперь вы, надеюсь, понимаете, что я не желаю для моего сына роскоши.
 Лицо графа посерьезнело.
 — Возможно, вы правы, графиня.
 — Сердце мне говорит, что это так. У меня есть старая женщина, которая меня выкормила, и старый солдат, сопровождавший графа в походах, который любит Югэ, как собственного ребенка. К этому надо добавить беднягу, которого я приютила и который только и может, что выполнять черную работу. Больше мне никто не нужен.
 — Хорошо, графиня, а что же буду делать я?
 — Если вы укажете мне дом, где я могла бы жить в одиночестве, я была бы вам вечно благодарна.
 — Что вы говорите о благодарности? Граф де Монтестрюк отомстил мерзавцу за нанесенную мне обиду. Да я ваш вечный должник. Все ли вы сказали?
 — Мне нужен дом для пяти человек и средства для жизни без нужды, но, главное, без роскоши.
 — У меня есть такой дом. Вы здесь переночуете, а завтра можете туда ехать
 Графиня поклонилась.
 — Это имение называется Тестера. В нем все для ведения небольшого хозяйства. Да не возражайте вы, я же говорю: хозяйство маленькое, никакой роскоши нет и в помине. Разумеется, как только вы войдете в дом, он становится вашей собственностью. Надеюсь, что, если я как-нибудь заеду к вам справиться о здоровье, вы меня приютите.
 — О чем это вы, герцог? Вы же хозяин…
 — Ничего подобного! Только вы! Это же просто маленькая раковинка, которую граф де Монтестрюк разломал бы одними локтями… Еще раз повторяю, — добавил герцог, заметив движение Луизы, — не надо возражать. При доме есть клочок земли и лес, что дает полторы тысячи ливров годового дохода. Кроме того, кое-какие доходы вином, хлебом, сеном и овощами.
 — Да это просто великолепно!
 — Оставьте. Семье мелких дворянчиков этого показалось бы слишком мало. Вот что: завтра я пошлю с утра человека в Тестеру с приказанием все там подготовить. И если вам будет угодно, завтра же вечером вы сможете туда переехать.
 — Я вам весьма благодарна, — ответила графиня, подавая руку герцогу. — Странно было бы мне отказываться при таком чистосердечном предложении.
 — И я прошу вас помнить только одно, — добавил герцог. — Если вы захотите переменить местопребывание, я всегда в вашем распоряжении.
 На другой день герцог отправился провожать Луизу с сыном в их новое жилище. Тестера была в нескольких милях от Лактура, в стороне от проезжих дорог. Когда они подъехали к аллее старых деревьев, герцог снял шляпу и, поклонившись, произнес:
 — Здесь вы уже у себя, графиня. Если позволите, через месяц я приеду навестить вас.
 Тестера оказалась маленьким феодальным замком, во дворе которого был старый бассейн с каменным дельфином. Впрочем, только извне вид замка носил следы старости. внутри все постройки были в образцовом порядке.
 Убранство внутренних помещений и содержимое амбаров тоже доказывали, что хозяин никогда не оставлял вниманием эту обитель. Даже кровати были застелены, не говоря уж о комодах, полных белья.
 Старик Агриппа, осмотревший дворовое хозяйство, вернулся к графине с довольным видом. Он долго перечислял, какие запасы продовольствия (включая десять бочек превосходного вина, «которое мы и в десять лет не выпьем») сделаны в замке. Теперь Луиза поняла, зачем накануне герцог срочно посылал дворецкого в Тестеру.
 А Агриппа тем временем все говорил и говорил. Не забыл он и про детскую, полную игрушек для Югэ, и про прекрасную библиотеку, набитую книгами.
 Вошли две собаки и стали ласкаться к Агриппе.
 — Они тоже принадлежат вам, графиня, — сказал Агриппа. — Это вот Дракон, а это — Фебэ, брат и сестра, с отличными зубами. Сторожа, что надо. Но было уже поздно, и осмотр «Тестеры» отложили до завтра.
 Назавтра был совершен осмотр. Замок был построен на берегу озера в конце залива и обнесен рвами с водой. Над рвами тянулись толстые вербы, а у самой воды — орешник. Вокруг расстилались луга. Кое-где виднелись пашни и виноградники. Невдалеке высилась колокольня, указывавшая на близость деревни. Разумеется, во дворе замка были сад и огород.
 После осмотра мать позвала сына к себе.
 — Теперь уже ты не увидишь замка Монтестрюк, а будешь жить здесь, пока не вырастешь. Вырастешь же ты лет через пятнадцать.
 — Мне нравится здесь, но и Монтестрюк мне тоже нравился. Почему мы не будем там жить?
 — Он уже не наш, дитя мое. Мы разорились.
 — Как это «разорились»?
 — Ты поймешь, когда вырастешь.
 — Но если у меня не будет замка, что же тогда остается?
 — Твое имя Югэ-Поль де Монтестрюк, граф де Шарполь. Славное имя, но ему нужно вернуть прежний блеск и сохранить его чистым и незапятнанным.
 — Что же нужно мне делать, матушка?
 — Постоянно трудиться, чтобы стать человеком и солдатом.
 — Хорошо, я буду трудиться, мама.
 — Тогда поклянись. Твой отец никогда не изменял клятвам и отдал жизнь, держа данное слово.
 Мальчик задумался. Потом, подав обе руки матери произнес:
 — Клянусь вам, матушка.
 И они зажили по-новому и скромно на новом месте. Тогда жители тех мест — а тогда мало разъезжали и обменивались сведениями — легко приняли версию графини, что она вдова убитого на войне капитана. Поскольку она проявила себя миловидной и доброй женщиной всегда старавшейся им помочь, они полюбили её и относились к ней всегда с почтением, особо отмечая её скромный образ жизни.
 Она же действительно не только внешне, но и в душе смирилась с новым положением. Но не до конца. Бывали моменты, когда она вспоминала о графе Колиньи, и тогда в ней вспыхивали страстные мечты и желания. Она все ожидала, что Колиньи, наконец, вспомнит о ней и навестит её.
 Иногда она даже, гуляя, шла до ближайшего тракта, где появлялись проезжие. Там она садилась на придорожный камень и жадно всматривалась в каждое облако на горизонте. Но Жан де Колиньи не проезжал, и она с разочарованием шла домой.
 Так шло время. Оно уже стало отсчитываться годами.
 — Я знала, что он меня забудет, — говорила она себе.
 И в один момент она решила расстаться со своей мечтой. Теперь между нею и Богом оставался один сын.
 А он рос и наращивал силы. Он был весьма шаловлив, но в нем всегда чувствовалась честность и твердость в убеждениях, что располагало всех в его пользу.
 Он любил, как оказалось, помогать крестьянам в поле и даже даже ходить за плугом. Три раза в неделю к ним приходил священник, учивший Югэ истории, географии, словесности, латинскому языку и началам других наук. Он любил чтение разных историй, что сильно развило в нем мечтательность.
 Но что он любил особенно, так это были уроки Агриппы. Он ещё не дорос до плеча учителя, а уже бился на шпагах очень неплохо.
 Он очень любил также играть с другими мальчишками в военные игры. И так этим увлекался, что никакие капризы погоды не мешали ему в любой дождь или мороз возглавить детскую команду в игровой битве с другой командой.
 Влекла его к себе также верховая езда, причем, как правило, без седла. И в этом деле он также достиг больших успехов.
 Но самым любимым занятием его оставалось все же фехтование. И старый Агриппа оказался главным «виновником» его увлечения. Он специально придумал, как повысить интерес ребенка к этому виду борьбы. Приглашался любой солдат, который по какой-либо причине оказывался поблизости. Агриппа просил его сразиться с мальчиком. А так как в те времена всегда было достаточно разных любителей приключений и дезертиров, Югэ приходилось фехтовать и с испанцами, и с итальянцами, и со швейцарцами, и с фламандцами. Все они с похвалой отзывались о мальчике.
 Так проходило его детство и отрочество.




 6. Уроки и советы


 Как-то раз сын графа Гедеона забыл на скамейке совсем новый плащ из хорошего сукна. Как только он отвернулся, плащ исчез. Он бросился искать его повсюду, крича, что разве сам дьявол унес его на рогах.
 — Дьявол не дьявол, — сказал Агриппа, — а тот ловкий молодец, который рассказывал о сражениях во Фландрии. Просто — надел и ушел.
 — Как можно подумать, что такой храбрый человек решился на такой скверный поступок? — ответил мальчик с негодованием.
 — Ну, я полагаю, не один такой поступок лежит у него на совести. Пари готов держать, что этот хват чаще дезертировал, чем сражался.
 — Это уж чересчур! … Если ты и угадал, то один он такой и найдется между всеми.
 — Я сам видел, как он стащил плащ, да и десятеро других сделали бы на его месте то же самое. Подвернулся удобный случай, хороший новый плащ — как тут бродяге не поддаться искушению… Насчет оружия тебе немногому осталось научиться, а насчет жизни и людей… Я думаю, не найдется такого монастырского послушника, который не был бы гораздо опытнее тебя. Хочешь испытать?
 Очень рад, только предупреждаю тебя, мой старый Агриппа, что я тогда только поверю, когда сам увижу воровство собственными глазами.
 — Увидите, и не раз еще, а десять! Только не мешайте мне, и что бы я ни говорил, кивайте головой.
 В тот же день Агриппа с учеником принялись за дело. Агриппа вычистил погреб в старой башне, углубил его, потом посыпал рыхлой землей, а в своде проделал люк, да так искусно, что его нельзя было заметить.
 Этот люк открывался под тяжестью человека и проходил как раз у начала каменной лестницы с истертыми от времени ступеньками, которая вела в круглую комнату с узкими просветами. В углу этой комнаты стоял старый дубовый сундук, окованный ржавым железом. Агриппа обмел на нем пыль и, поднявши крышку, положил туда два кожаных мешка с медными и железными кружочками. Югэ смотрел внимательно на эти приготовления.
 — Вот западня и готова, подождем теперь лисицу, — сказал старик.
 Потом приложил палец к губам:
 — Только, пожалуйста, никому ни слова.
 Через неделя появился какой-то бродяга, вооруженный с головы до ног. Нос у него был крючком, а лицо — как у совы. Агриппа побежал к нему навстречу, наговорил ему тысячу любезностей и, как всегда делал, обещал хорошенько накормить за урок фехтования. Тот уже успел рассмотреть на кухне перед очагом аппетитный вертел, а на столе два жбана с вином, погладил усы и согласился охотно.
 — На дворе уже поздно и ходить по ночам не годится, — прибавил Агриппа — так после урока останьтесь-ка у нас переночевать, а завтра утром мы вам поднесем на дорогу ещё стакан вина и кусок холодного мяса.
 — Отлично! — сказал бандит.
 — Что это затевает Агриппа? — спрашивал себя Югэ.
 Урок прошел превосходно, а после него учитель, ученик и старый Агриппа уселись за столом, на котором дымилась жареная индейка, а рядом с ней лежал добрый окорок ветчины. Две широких кружки стояли под рукой у солдата, который осушил тотчас же одну, для начала.
 — Надо очистить воздух. — сказал он, и потом, щелкнув языком, прибавил: — Славное винцо!
 После ужина, приправленного, как следует, обильными возлияниями белого и красного вина, Агриппа оглянулся кругом с таинственным видом и, положив локти на стол, сказал:
 — Ну, приятель, мне сдается, что вы человек порядочный и обстоятельный и что на вас положиться можно.
 — Надеюсь!
 — Надо, значит, открыть вам секрет и вместе с тем попросить вас об услуге.
 Он пошел к двери, затворил её и вернулся на свое место.
 — Сейчас я покажу вам приготовленную для вас комнату; надеюсь, вы будете ей довольны.
 — Была бы хорошая постель, огонь в камине, кружка вина на столе и кусок мяса на случай, если проснусь ночью, — больше ничего и не нужно; ночью я привык погрызть чего-нибудь, если не спится.
 — Все будет… Теперь приступим к секрету.
 Югэ, положив подбородок на руку, слушал обоими ушами.
 — Ваша комната тут рядом, мы сейчас пойдем туда взглянуть, все ли готово. Выходит она в коридор, ведущий к башне, которую вы, видно, заметили, когда подходили?
 — Да, кажется, четырехугольная башня, — сказал солдат, наливая себе стакан и осушая его залпом.
 — Именно! В этой самой башне я спрятал свою казну.
 — Как? — спросил солдат.
 — Увы, вся она в двух маленьких мешочках. Время теперь такое тяжелое! Я положил их в дубовый сундук.
 — Внизу башни?
 — Ради Бога, потише! Мало ли злых людей попадается на свете!
 — Разумеется.
 — Я сам всегда сплю там же с пистолетами, чтоб кто-нибудь туда не забрался. Но именно сегодня вечером у меня назначено свидание в деревне по очень важному делу. Мне нужно найти кого-нибудь, кто бы это время постерег мое сокровище. Из вашей комнаты хорошо видно все, что делается в башне. При малейшем шуме вы могли кинуться и позвать на помощь.
 — На помощь? Я-то, служивший на мальтийских галерах? Довольно будет вот этой руки и этой шпаги. Не даром меня зовут дон Гаэтано де Гвардиано.
 — Впрочем, если вам не хочется караулить, скажите слово, и я отложу свое свидание до другого раза.
 — Зачем же? Оказать услугу кому-нибудь — моя страсть. Ступайте себе по делам, а я покараулю и — клянусь Богом! — никто не подойдет близко к вашим деньгам, даю вам слово кастильца.
 — Раз так, пойдемте осмотрим место.
 Югэ зажег фонарь и пошел впереди, за ним Агриппа, а потом испанец, положив руку на эфес шпаги. Они прошли в молчаньи через комнату, потом через коридор и, войдя в башню, поднялись по лестнице в комнату, где стоял сундук.
 — Вот и мои мешки, — сказал Агриппа, открывая крышку… они легкие… посмотрите.. а все таки в них порядочный куш… Отдаю их вам под охрану.
 — Будьте спокойны, — отвечал дон Гаэтано, взвешивая их на руке, потом бросил их назад в сундук. Раздался металлический звук и глаза солдата сверкнули огнем.
 — Дверь-то не совсем надежно затворяется, — продолжал Агриппа самым простодушным голосом, — дерево все источено червями… да и замок ненадежен… но вы будете близко и мне нечего бояться.
 — Еще бы! Я один стою целого гарнизона.
 — Само небо послало вас сюда…
 — Ну да, разумеется!
 Все трое спустились назад по лестнице и Агриппа показал испанцу на столе в его комнате большую кружку вина и добрый кусок мяса.
 — Постель ваша готова; не нужно ли ещё чего? — спросил он у него. — Оказывая нам такую услугу, вы, надеюсь, не станете церемониться.
 — Нет, благодарю, больше ничего не надо.
 — Значит, я смело могу идти в деревню, где меня ждут?
 — Хоть сейчас, если хотите, — отвечал дон Гаэтано, расстегивая пояс.
 — А завтра задам вам такой завтрак, что вы не скоро его забудете! — вскричал Агриппа нежным тоном.
 Они обнялись, Агриппа затворил дверь и ушел с Югэ.
 — Начинаете понимать, граф? — спросил он.
 — Да, немного; но ты увидишь, что твоя хитрость пропадет даром.
 На другой день на заре Агриппа и Югэ пошли к комнате испанца; в ней никого не было и дверь была отворена. Агриппа подмигнул и, взглянув наЮгэ, сказал:
 — Когда птичка вылетела из гнезда, значит — улетела за кормом.
 — Послушай-ка, — сказал Югэ, схватив его за руку.
 Из башни раздавались глухие проклятия. По мере того, как они подвигались дальше по коридору, крики становились явственнее. В конце коридора они увидели, что люк открыт, и, нагнув голову над черной дырой, они заметили внизу, в темноте, человека, который ревел и бился.
 — Как? Это вы, дон Гаэтано? — сказал Агриппа ласковым голосом… Что это за беда с вами приключилась? Я забеспокоился, не найдя вас в постели… Она совсем холодная… Не дурной ли сон поднял вас с постели? Или вы услышали какой-то шум?
 — Именно! — отвечал Гаэтано, сверкая взором. — Мне приснилось, что кто-то пробирается к вашим мешкам… Я встал и поспешил в эту проклятую башню… Оборвался в яму.
 — Не очень ушиблись, надеюсь?
 — Нет, не очень… Но вытащите меня поскорей… Я продрог и непрочь отведать обещанного завтрака.
 — Вот это умно сказано, господин идальго. — Но этот завтрак вы получите, заплатив прежде выкуп.
 — Выкуп? Что это значит?
 — Очень ясно, и вы сейчас меня поймете, любезный друг.
 Агриппа уселся поудобнее над самой дырой, свесив в неё ноги.
 — Вы совсем не дурной сон видели, мой добрый Гаэтано, — сказал он, — и вовсе не шум разбудил вас, а просто пришла вам не в добрый час охота завладеть чужой собственностью: черт попутал, должно быть, вот зачем вы забрались ночью сюда в башню.
 — Клянусь вам всеми святыми рая…
 — Не клянитесь, святые рассердятся. Сознайтесь, что если бы вы в самом деле вскочили с постели в спешке, неожиданно, то не успели бы одеться, как следует, с головы до ног, надеть шляпу, прицепить шпагу. Ничто не забыто, ни сапоги, ни штаны, хоть сейчас дать тягу! … Ну, а так как за всякое худое дело положено наказание, выверните-ка ваши карманы, чтобы показать нам, что в них есть, и поделимся по-товарищески…
 Дон Гаэтано божился и клялся тысячью миллионов чертей, что у него в карманах не бывает никогда и шести штук серебряной мелочи.
 — Ну, как хотите, — сказал Агриппа и, подняв люк, сделал вид, что хочет закрыть его.
 — Когда вы пообедаете и поужинаете мысленно, я приду завтра утром узнать, не передумали-ли вы, — продолжал он. — Ночь, говорят, хороший советник.
 Испанец кричал и вопил, Агриппа не обращал на это ни малейшего внимания. Пришлось сдаться. Пленник вывернул карманы, в них было довольно много серебра.
 — Бросьте мне четыре пистоля, а остального мне не нужно, — сказал Агриппа, — я ведь не злой.
 Четыре монеты упали к его ногам.
 — Поскорей теперь лестницу, — крикнул Гаэтано.
 — А вот ваш ученик, для которого всякое желание учителя — закон… он и сходит за лестницей. Но прежде надо исполнить ещё одну маленькую формальность.
 — Формальность? Как это? … Говорите скорей, я совсем закоченел.
 — Остается только передать мне без разговоров вашу длинную шпагу и кинжал, что висит у вас на поясе.
 — Это зачем же?
 — А затем, что вам может прийти в голову нехорошая мысль пустить их в дело, а из этого для вашей же милости вышли бы такие неприятности, память о которых надолго осталась бы на вашей шкуре.
 Дон Гаэтано подумывал о мести и не решался отдать оружие.
 — Ну что же? — крикнул Агриппа, — опускать люк или лестницу?
 Пленник тяжело вздохнул и, вынув из ножен шпагу и кинжал, подал из рукоятками Агриппе, который их проворно схватил.
 — Славное оружие! — сказал он, осматривая их. — Стоит такого кавалера, как ваша милость. Видна работа толедских оружейников.
 Потом прибавил, улыбаясь:
 — Я был уверен, что мы с вами поладим, а теперь, сеньор, можете выходить на свет Божий.
 Лестница опустилась в погреб, а между тем Дракон и Фебея, прибежавшие вслед за Югэ, уставились черными мордами в отверстие люка. Агриппа взял их за ошейники.
 — Два неразлучных с нами приятеля! — сказал он.
 Испанец вышел и бросился бежать.
 Тогда Агриппа обратился к молодому графу и спросил его с улыбкой:
 — Ну, теперь вы убедились, что ваш плащ не сам улетел со скамейки и что попадаются ещё на свете и скверные люди?
 Отвечать было нечего, но одна вещь все-таки смущала Югэ.
 — Зачем ты взял четыре пистоля у этого мошенника? спросил он.
 — А затем, что я их же предложу в награду тому честному человеку, который не поддастся искушению… Я ведь намерен продолжать эти опыты… Утешительно было бы, если хорошего и дурного вышло поровну.
 Новый случай представился скоро. Агриппа не стал придумывать другого испытания и повторил ту же хитрость. Новый прохожий выслушал все с таким же вниманием и ночью все произошло точно так же, как с Гаэтано, но с него взяли только шесть ливров, потому что в карманах у него было не густо.
 Еще трое или четверо прохожих попались на ту же удочку и не дали бедному Югэ улучшить свое представление о роде человеческом. Наконец, пятого застали в постели, спящего блаженным сном. Агриппа насилу растолкал его.
 — Извините, пожалуйста, — сказал он, протирая глаза, — до полуночи я караулил… А потом сон одолел… Пойдемте поскорее посмотрим, не случилось ли что с вашим сундуком.
 — Не нужно. Пойдемте лучше завтракать, и когда поедим, вы увидите, что иногда неплохо быть и честным человеком.
 Его посадили перед сытным и вкусным завтраком, и когда он закончил, Агриппа вынул из кармана с полдюжины желтых и белых монет, и сказал:
 — Вот вам за труды от молодого графа, и если случится вам ещё раз когда-нибудь проходить мимо, не забывайте нашего дома!
 — Забыть! — вскричал тронутый солдат, — забыть такой дом, где прохожим дают не только славную постель и хорошо их кормят и поят, да ещё и денег на дорогу дают! Одного я только боюсь, чтобы хозяева не разорились скоро и не заперли дверей.
 — Ну, этого не бойтесь, приятель. Мы так устроили дело, что раздаем только то, что получаем с других.
 Когда солдат ушел, Агриппа обратился к Югэ, который не пропустил ни одного слова из их разговора, и спросил:
 — Вы сосчитали? Я дал всего четыре, а получил тридцать. Вот вам и пропорция между добром и злом. Будьте же впредь менее доверчивым.
 Случилось как-то, что проезжал солдат высокого роста на поджарой лошади и Агриппа зазвал его отдохнуть на целые сутки.
 Никогда ещё не бывало в стенах замка человека с такой огромной шпагой и с такими густыми усами. Руки у него были волосатые, уши красные, шея воловья, а лицо — квадратное, как у бульдога. При этом, хотя он и смахивал на разбойника, было в нем что-то благородное.
 — Ну, уж если этот не свалится в погреб, — сказал Агриппа своему воспитаннику, то наружность бывает, значит, иногда обманчива.
 Когда проезжего привели в фехтовальный зал, он показал себя мастером владеть и шпагой, и кинжалом. Он осыпал Югэ ударами, но и сам получил несколько таких, которые его удивили. Лицо у него разгорелось.
 — Как! — вскричал он, — вот первый раз случается, что воробей клюет сокола!
 Он начал снова, но сердился и тем самым терял выгоды превосходства над молодым учеником. Удар шпагой прямо в грудь привел его в бешенство. Югэ, в восторге от своей ловкости, не мог скрыть этого.
 — Если бы у меня в руках была добрая шпага, вместо этой дряни, — воскликнул его противник — ты бы не то запел, молодой петушок!
 — А зачем же дело стало? — возразил Югэ, разгорячась тоже.
 И оба бросились было к оружию, висевшему на стене.
 — Полно! Довольно! — крикнул Агриппа громким голосом.
 Оба повиновались. Агриппа пропустил Югэ впереди себя и вышел, а за ними пошел великан, рыча как собака, у которой отняли кость.
 Агриппа привел его в нижнюю комнату и предложил закусить. Солдат осушил залпом два или три полных стакана. Широкий рот его раскрывался, как пропасть, и вино исчезало в нем, как в колодце. В промежутках между стаканами из него вырывались проклятия.
 — Дело плохо, — подумал Агриппа — и сделал знак Югэ, чтоб он ушел.
 Мальчик вышел, как ни в чем не бывало. Агриппа, в свою очередь объявил, что должен кое-чем распорядиться, и тоже ушел. Он хотел послать кого-нибудь в деревню за помощью и попросить графиню, чтобы она не выходила из своих комнат.
 Оставшись один, великан, все ещё сердясь на последний ловкий удар мальчика, отворил окно, чтобы подышать свежим воздухом. Он увидел, что Югэ проходит по двору и, выпрыгнув из окна, побежал к нему. Услышав стук его толстых сапог по твердому песку, Югэ обернулся и подождал.
 — Вы от меня ушли, приятель, — сказал рейтар — а к этому, клянусь честью, не привык капитан Брикетайль. За вами две игры!
 Он засмеялся. Югэ смотрел на него, не говоря ни слова. Вдруг, переменив тон, великан сказал ему:
 — У вас прехорошенький перстень… Можно посмотреть?
 Югэ протянул руку доверчиво. Брикетайль схватил её, живо сорвал перстень и, полюбовавшись немного его блеском на солнце, надел себе на палец.
 — А ведь как раз в пору, не правда-ли? Спасибо!
 Сын графа Гедеона мгновенно побледнел.
 — Вы толкуете ещё о вежливости, — вскричал он, — а сами то как поступаете?
 Брикетайль пожал плечами.
 — Да ведь если бы я у вас попросил этот перстень, все равно вы бы мне его отдали?
 — Разумеется, нет!
 — А вот потому-то я и взял его сам… Хотите получить назад, попробуйте сделать то же.
 Югэ, вне себя, бросился на бандита. Но Брикетайль этого ожидал и навязывался на ссору. Он с такой силой сжал его в своих длинных руках, что у Югэ кости затрещали. Обезумев от боли, он до крови укусил великана за руку.
 — А! Волченок! — крикну Брикетайль, выпустив его.
 Он выхватил из ножен свою шпагу. Югэ схватил попавшуюся на земле палку и ждал его твердо. Первым же ударом Брикетайль разрубил пополам эту палку. Он и не думал остановиться, как вдруг две злых собаки бросились из глубины двора с лаем и раскрытой пастью. Брикетайль едва успел отскочить назад.
 — Бери, Дракон! Хватай Фебея! — кричал Агриппа, появляясь вдали с мушкетами.
 Брикетайль отступал, удерживая шпагой страшных псов, которые не отставали и кидались на него, как бешенные. Уже плащ, которым он обмотал себе левую руку был в клочьях, и он чувствовал у себя на ногах горячее дыхание собак, но, увидев за собой дерево, он отчаянным скачком вспрыгнул на ветку.
 Дракон и Фебея бегали с воем кругом дерева, поднимались на ствол передними лапами и красными глазами грозили ещё солдату.
 Агриппа в одну минуту добежал к ним.
 — А если я вам раздроблю голову из этого мушкета, разве я буду не прав? — крикнул он Брикетайлю сердитым голосом…Будь вы на моем месте, вы бы так и сделали! … Но вы — мой пленник… Я лучше подожду… Когда-нибудь да придется ж вам сойти вниз.
 Стоя на большой ветке, Брикетайль смотрел вокруг, куда бы бежать, откуда бы бы защищаться. Ничего кругом, кроме голого, ровного двора, а под деревом две собаки, не спускающие с него глаз. Вздумай он соскочит — и в ту же минуту их крепкие челюсти вопьются ему в шею.
 — Гром и молния! — вскричал он.
 — Попались, — возразил Агриппа. — Надо сдаваться.
 — На каких условиях?
 — Прежде всего — вот этот перстень, который вы украли.
 — Просто шутка! Я с тем и взял его, чтобы отдать назад… Вот он.
 Он снял с пальца перстень Югэ и бросил его в шляпу Агриппе.
 — Теперь — вашу шпагу и ваш кинжал.
 — А если я поклянусь вам, что не пущу их в дело?
 — Мне будет гораздо спокойней, когда шпага и кинжал не будут больше у вас в руках.
 Брикетайль прикусил губу и, обратясь к Югэ, который смотрел на всю эту сцену, сложив руки, спросил его:
 — Что вы на это скажете? Я увидел герб на вашем перстне и принял вас за дворянина.
 — Именно потому, что я дворянин, я и вижу что вы не дворянского рода.
 — Что же, ты принимаешь меня за незаконнорожденного, что ли?
 Гнев опять овладел им и он смерил глазами расстояние до земли и уж совсем было приготовился спрыгнуть вниз, но в эту минуту он увидел бегущих из заставы целой толпой крестьян с косами, топорами и копьями, а от них он уж наверняка не спасся бы если бы даже и одолел Агриппу, Югэ и обеих собак.
 Проклятие вырвалось у него, и, выхватив из ножен шпагу и кинжал, он с силой швырнул их на песок.
 — Теперь можете и сойти! — крикнул ему Агриппа, поднимая брошенное оружие.
 Собак он взял за ошейники, и они только рычали.
 В одну секунду солдат соскочил с дерева и, став прямо против Югэ, посмотрел на него молча. Его лицо, только что пылавшее диким гневом, вдруг стало бесстрастным и на нем показался какой-то отблеск благородства. Потом, проткнув руку и отвернув рукав, он показал кровавую рану и сказал:
 — Вот тут у меня останется такой знак на память, которого я не забуду. Клянусь вам честью дворянина, а я — дворянин, можете мне поверить, постарайтесь лучше никогда не встречаться со мной.
 И, выпрямившись во весь рост, с надменным видом, он прибавил:
 — А теперь прикажите меня выпустить!
 — А вот там дверь! — ответил Агриппа, указывая на угол. — Но позвольте мне проводить вас: там есть люди, которые могли бы напасть на вас, если меня не будет с вами.
 Когда дверь отворилась, Брикетайль увидел, что в самом деле такая предосторожность не была лишней. Его окружило человек тридцать, готовых на него броситься, но Агриппа сделал знак рукой:
 — Этот господин признался, что был неправ. Теперь это — ягненок. Нам остается только, друзья мои, пожелать ему счастливого пути… Но не мешает ему подальше обходить дубы, которые могут попасться ему на дороге: как раз может на одном из них когда-нибудь повиснуть.
 Взрыв смеха отвечал ему.
 — А, канальи! Если б только у меня была шпага. — Проворчал солдат и тут же снова принял невозмутимый вид, бросив на крестьян презрительный взгляд.
 Полоумный малый, бывший все ещё на службе у графа де Монтестрюка, подвел поджарую лошадь бандита. Он сел верхом не спеша и поехал, высоко подняв голову.
 Когда он завернул за угол стены, Агриппа положил руку на плечо графа Югэ и сказал:
 — Вот ваш первый враг!




 7. Гостиница красной лисицы


 Во время прогулок молодой граф почти никогда не расставался с мальчиком-сиротой из деревни. У мальчика не было ни родни, ни пристанища, и Югэ, приютив его, нашел себе не только преданного слугу, но и друга. Звали его Коклико за красный цвет волос.
 Малый был вообще очень некрасив и неуклюж: большая голова на узких плечах, длинные руки, худые ноги, все тело будто развинченное, маленькие глазки на круглом как блин лице; но за доброту и услужливость все забывали о его безобразии. Перед Югэ мальчик благоговел, Югэ был для него больше, чем идол, он был — великий человек.
 Дружба их началась как-то в зимний вечер: в углу под забором маленький Югэ — ему было тогда лет десять — нашел полузамерзшего Коклико, лежащего рядом с большой связкой хвороста, слишком тяжелой для его слабых плеч. Ноги у него были голые, в разбитых башмаках, руки посинели. Сердце Югэ сжалось от сострадания; ни просьбами, ни убеждением он ничего не мог добиться от бедного мальчика; взвалил его себе на плечи, кое-как дотащил до Тестеры и положил к себе на кровать. Тепло оживило бедняжку, и как только он открыл глаза, прежде всего увидел возле себя чашку горячего супа.
 — Ну-ка поешь, — сказал ему Югэ.
 Мальчик взял съел суп не говоря ни слова. Но когда он понял наконец, что ещё жив, глаза его наполнились слезами и сложив руки. он сказал:
 — Как же это? На вас такое богатая одежда, а вы приняли участие в таком оборванце, как я?
 Эти слова тронули Югэ и он понял, до какой нищеты дошел этот сирота. Одежда Югэ, показавшаяся богатой беспризорнику, была просто без дыр и пятен.
 — Подожди, — сказал он ему, — ты бросишь эти лохмотья, а матушка даст тебе хорошую одежду, в которой тебе будет тепло.
 Графиня де Монтестрюк немедленно исполнила желание сына: Коклико одели с ног до головы. Потом она отвела Югэ в сторону и сказала ему:
 — Ты спас человека, и теперь на тебе лежит обязанность заботиться о его душе.
 — Как это?
 — Ты должен заботиться об этом несчастном и не допустить, чтобы он бродил бесприютным и одиноким.
 — Что же мне делать?
 — Подумай сам и скажи мне, что придумаешь.
 Вечером за обедом Югэ сказал матери:
 — Кажется, я нашел средство.
 — Посмотрим, какое?
 — Дурачок, который живет у нас из милости, не в силах справиться со всеми работами по дому: надо и дров нарубить, и воды накачать, и за припасами сходить, и в саду работать, и коров пасти, и хворосту принести, да мало ли ещё что! Коклико примется за работу. Таким образом он будет зарабатывать свой хлеб. А я стану учить его читать.
 — Прекрасно! — сказала графиня, обняв сына, — с сегодняшнего дня Коклико живет у нас в доме.
 Коклико, не чувствуя больше ни голода, ни холода, вообразил, что он в раю.
 Если ребенок перенес столько лишений, сколько выпало на долю Коклико, и не умер, значит у него железное здоровье и он силен, как жеребенок, выросший на воле. Коклико работал в Тестере за взрослого человека. Он также с большим усердием занимался уроками, которые давал ему Югэ с аккуратностью старого учителя. Но учиться читать, проведя столько лет на вольном воздухе, не очень то легко. Коклико бил себя кулаками по голове и приходил в отчаяние перед этими таинственными знаками.
 — Ничего не понимаю! — говорил он со слезами, — какой же я болван!
 Эти слова засели у него в голове и он почти всегда начинал ими фразу:
 — Какой же я болван! …
 А между тем он только казался простачком: в сущности, он был хитер — как лисица, ловок — как обезьяна и проворен — как белка. Не нужно было ему повторять два раза одно и то же. Он все понимал с полуслова и все замечал.
 Скоро он доказал это.
 Как-то случилось, что Югэ, который ничего не боялся, вздумал перейти вышедшую из берегов речку, чтобы поймать в яму карпов. Вдруг он оступился и его понесло течением, и, хотя он умел плавать, как рыба, он запутался в водорослях и едва не утонул.
 Коклико, увидев беду, бросил лодку, подплыл и вытащил Югэ на берег уже без чувств. Вблизи были мельники; они бросились на помощь и окружили Югэ, советы посыпались со всех сторон. Наиболее сообразительные предлагали подвесить его за ноги, чтобы из него вылилась вода. Коклико протестовал.
 — Хорошее лекарство! И здорового-то оно убьет! — вскричал он.
 — Так что же с ним делать?
 — Я такой уж болван, а вот мне кажется, что тут не воде дело, которой наглотался — ему просто недостает воздуха. Надо, значит, чтоб он вдохнул и согрелся, а то он совсем холодный.
 И не теряя ни минуты Коклико унес Югэ, раздел его и положил у огня так, чтобы голова была повыше.
 — А теперь дайте-ка поскорей водки!
 Его слушались, сами не зная почему. Смочив водкой шерстяную тряпку, Коклико принялся изо всех сил растирать пострадавшего. Мельники взялись тоже, кто за руки, кто за ноги. Коклико открыл все окна, чтобы было побольше воздуха. Наконец, грудь Югэ поднялась и он открыл глаза. Первым движением Коклико было броситься ему на шею.
 — Вот как надо спасать утопленника, хоть я и болван — а додумался сам.
 Югэ подрастал. Герцог де Мирпуа, навещавший их время от времени в Тестере, разрешил Югэ охотиться на зайцев в его лесах, и Югэ использовал эту возможность: то ставил силки в кустах, то охотился с луком и стрелами. Эта охота была для него любимым отдыхом от занятий; Коклико всегда был при нем.
 Раз как-то вечером, они стояли на опушке леса и мимо них проехал верхом господин с большой свитой. Это был человек большого роста и важного вида, лет тридцати; все знали, что у него горячая голова и что он скор на руку; горд он был, как эрцгерцог и ничего не стеснялся. Звали его маркиз де Сент-Эллис; именно он он купил у жидов-барышников замок Монтестрюк, заложенный им графом Гедеоном. Югэ в самую минуту их встречи опускал в сумку штук пять убитых им кроликов.
 Маркиз остановился и крикнул, важно подбоченясь:
 — А сколько тут кроликов украдено?
 — Ни одного не украдено, а поймано много, — возразил Югэ, поднимая голову.
 — Я, такой болван, не ответил бы ни слова, — проворчал Коклико.
 — Это герцог де Мирпуа позволил тебе бродяжничать по своей земле? — продолжал маркиз, в то время, как Югэ закрывал сумку.
 — Он самый, и я не понимаю, зачем вы вмешиваетесь не в свое дело?
 — Э! Да собачонка, кажется, лает! А после ещё кусаться станет! — сказал маркиз презрительно. — Ну не стыдно ли на свою землю такого негодяя, как ты?
 — Стыдно тому, кто сидя на лошади, оскорбляет пешего, да еще, когда их десять против одного.
 — Ах ты дерзкий! — вскричал маркиз и, обратясь к одному из окружавших его людей, сказал:
 — Поди-ка, нарви уши этому мальчишке!
 — Вот этого-то я и боялся! — прошептал Коклико и прибавил на ухо товарищу:
 — Бегите же теперь скорей.
 Но Югэ уперся покрепче на ногах и поджидал посланного человека, он подпустил его к себе, и когда тот поднял руку, чтобы схватить его, Югэ отскочил в сторону, подставил ему ногу и сильным ударом кулака в грудь сбросил его кувырком в ров.
 — Что вы на это скажете, маркиз? — спросил он. — У мальчишки есть и зубы.
 — А вот я ему их выбью! — проревел маркиз в бешенстве и, выхватив пистолет из кобуры, выстрелил; но Югэ во-время успел отскочить.
 — Не попали! — вскричал он, смеясь. Вот когда я стреляю, так всегда попадаю.
 И прежде, чем маркиз мог догадаться, что он хочет делать, Югэ вскочил на бугор и положил стрелу на лук:
 — Берегите шапку, маркиз; я не убиваю, а только заставляю невеж мне кланяться.
 Стрела просвистела и, как стрела Вильгельма Телля сняла когда-то яблоко с головы сына, так и стрела Югэ свалила на землю алую шапку с меховой опушкой, бывшую на голове у маркиза.
 Маркиз испустил яростный крик и, дав шпоры коню, хотел броситься на Югэ, но и тот не зевал: одним скачком он бросился в лес, который по густоте своей был недоступен лошади. Прежде, чем маркиз взобрался на бугор, разделявший их, Югэ уже скрылся и догнал Коклико, который бежал раньше, захватив сумку с кроликами. Ветер сильно раскачивал деревья и кустарник, и оба товарища исчезли, как волчата, не оставив за собой никаких следов.
 Маркиз тщетно искал на опушке леса хотя бы малейшую тропинку, чтобы броситься в погоню за беглецами; ветки били его по лицу, густая листва слепила глаза, острые шипы кололи со всех сторон.
 — Мы ещё увидимся! — крикнул он, наконец, громовым голосом.
 — Надеюсь! — отвечал ему голос издали, донесясь по ветру через волны качающихся веток.
 Югэ и маркиз должны были в самом деле встретиться.
 В день рождения и именин Югэ, с позволения матери, собирал своих товарищей, бродил с ними по полям а потом угощал их в какой-нибудь гостинице.
 В Иль-ан-Ноэ была в то время гостиница, куда собирался народ в дни ярмарок; она соперничала в славе с «Золотым карпом» в Сен-Жан ле Контале. Югэ выбрал как то раз эту самую гостиницу «Красной лисицы», чтобы погулять в ней с друзьями, и заказал хороший обед, гордо ударив по карману, в котором звенели деньги, положенные Агриппой. Пока ставили кастрюли на огонь и накрывали стол, он побежал по деревне собирать лучший виноград и самые спелые фрукты на шпалерах.
 Между тем, подъехал маркиз де Сент-Эллис с собаками и охотниками; с ними было двое или трое друзей, и все они сильно шумели. Смуглый красавец-конюший с грустным и гордым лицом, закутанный в белый шерстяной плащ, соскочил с лошади и, взяв за узду лошадь маркиза, помог ему сойти.
 Войдя в гостиницу с друзьями и конюшим, маркиз закричал, стуча ручкой хлыста по столу:
 — Ну, вы там! Обедать! Да поскорей! А ты, Кадур, забудь законы своего пророка против вина, ступай в погреб и принеси нам побольше старых бутылок из тех, что хозяин, как хороший знаток, прячет за связками хвороста.
 Араб, не отвечая ни слова, медленно вышел.
 Маркиз в эту минуту увидел накрытый скатертью стол и расставленные тарелки. Девушка с голыми руками принесла суповую чашу, от которой шел аппетитный пар.
 — Черт возьми! — сказал маркиз, — это просто волшебство какое-то, нам и ждать было некогда.
 И он храбро сел за стол и протянул стакан, чтоб ему налили пить.
 Служанка немного замялась, но, получив поцелуй в щеку и деньги в руку, ушла, улыбаясь.
 — А мне что за дело? — сказала она, — пусть сами разбираются, как знают!
 Когда Югэ возвратился и увидел, что за его столом сидят уже другие, он очень вежливо заявил свои права.
 — Идите своей дорогой, любезный,! — отвечал, не глядя на него, маркиз с набитым ртом.
 — Господи! Маркиз! — сказал Коклико, узнав с трепетом его голос.
 Но Югэ повторил свои слова настойчивей: он заказал обед, он заплатил за него, обед принадлежит ему.
 Маркиз обернулся и узнал его.
 — Э! — сказал он, меряя его взглядом, — да это — охотник за кроликами!
 — Пропали мы! — прошептал Коклико.
 А маркиз, наливая свой стакан, продолжал невозмутимо:
 — Ну, счастлив твой Бог, что ты являешься в такую минуту, когда я вкусно ем и не хочу сердиться. И за это славное вино я, так и быть, прощаю тебе обиду там, на опушке леса… Бери же себе кусок хлеба и убирайся!
 Кадур вошел в эту минуту и, проходя мимо Югэ, сказал ему тихо, не смотря на него:
 Ты слабей, чем они — смолчи…
 Но Югэ не хотел молчать; он начинал уже горячиться. Коклико тащил его за рукав, но он пошел прямо к столу, и, ударив рукой по скатерти, сказал:
 — Все, что есть на ней принадлежит мне; я своего не уступлю!
 — Я такой уж болван, когда сила не на моей стороне, я ухожу потихоньку, — шептал Коклико.
 На этот раз и маркиз разразился гневом. Он тоже ударил кулаком по столу, да так сильно, что стаканы и тарелки зазвенели, и крикнул, вставая:
 — А, ты хочешь, чтобы я вспомнил старое? … Ну хорошо же! Заплатишь ты мне разом и за то, и за это!
 — Ну, теперь надо смотреть в оба! — проворчал Коклико, засучивая рукава на всякий случай.
 Маркиз сделал знак двум слугам, которые бросились на Югэ; но он был сильней, чем казалось, и одним ударом свалил обоих на пол.
 Кадур подошел скорым шагом к маркизу и сказал:
 — Не позволит ли мне господин поговорить с этим человеком? Он молод, как и я, и может быть…
 Но маркиз оттолкнул его с бешенством и крикнул:
 — Ты! Убирайся, а не то я пришибу и тебя, неверная собака!
 И обратился к слугам:
 — Схватить его, живого или мертвого!
 Охотники бросились на Югэ; Коклико и несколько товарищей кинулись к нему на помощь; слуги друзей маркиза вмешались тоже в общую свалку посредине комнаты, между опрокинутых стульев. Удары сыпались градом. Один Кадур, сжав кулаки, держался в стороне. Сидевшие за столом громко смеялись. Товарищи Югэ были и ростом меньше его, и гораздо слабей; некоторые бросились вон; другие, избитые, попрятались по углам; Коклико лежал уже без чувств на полу. Югэ должен быть уступить силе и тоже упал. Все платье на нем было изодрано в клочья, его связали и положили на скамью.
 — А теперь моя очередь, — сказал маркиз, — такой скверный негодяй, как ты, стоит хорошего наказания… Вот тебя сейчас выпорют, как собаку.
 — Меня! — крикнул Югэ и сделал отчаянное усилие разорвать сдавившие его веревки.
 — Ничего не сделаешь, — возразил маркиз, — веревки врежутся в твое тело прежде, чем лопнут.
 И в самом деле, вокруг кистей его рук показались красные полосы, а руки посинели.
 Между тем, с него спустили штаны и ремнем привязали ноги и плечи к скамье, растянув его спиной кверху.
 Один из охотников взял в руки длинный и гибкий ивовый прут и несколько раз свистнул им по воздуху.
 — Бей! — крикнул маркиз.
 Глухой стон, вызванный скорей бешенством, чем болью, раздался за первым ударом. После третьего удара Югэ лишился чувств.
 — Довольно! — сказал маркиз и велел развязать веревки и прыснуть ему в лицо водой, чтобы привести в чувство.
 — Вот так наказывают школьников, — прибавил он.
 — Маркиз, — сказал Югэ, устремив на него глаза, налитые кровью, — напрасно вы меня не убили: я отомщу вам.
 — Попробуй! — отвечал маркиз с презрением и сел снова за стол.
 Югэ возвращался в Тестеру, как помешанный. Жилы у него вздулись, виски бились, в голове звенело. Он спрашивал себя, неужели все это было с ним в самом деле: эта встреча, брань, борьба, розги?.. Он весь дрожал и крики бешенства вырывались у него из груди. Коклико тащился кое-как вслед за ним.
 Когда Югэ прошел уже мимо последних домов деревни, он услышал за собой шаги бежавшего человека. Он обернулся и узнал араба; белый бурнус его развевался по ветру; он скоро догнал Югэ и, положив руку ему на плечо, сказал:
 — Ты был храбр, будь теперь и терпелив. Терпение — это червь, подтачивающий корни дуба, это капля воды, пробивающая скалу.
 Он снял свою руку с плеча Югэ и бросился назад, завернувшись в широкие складки своего бурнуса.
 Агриппа первый увидел Югэ и был испуган выражением отчаяния на его; прежде чем он раскрыл рот, Югэ сказал ему:
 — Оставь меня, я прежде хочу говорить с матушкой.
 Он побежал к ней в комнату. Графиня ахнула, взглянув на него: перед ней стоял граф Гедеон, каким он бывал в минуты сильного гнева. Югэ бросился к ней и хриплым голосом, без слез, с глухим бешенством рассказал ей все, что случилось в гостинице «Красной лисицы», спор, борьбу, удары и свой обморок, заключавший сечение.
 Графиня де Монтестрюк страшно побледнела. Она схватила сына за руку и спросила:
 — Ты отомстишь за себя?
 — О! Да, клянусь вам!
 — Не клянись! Я это вижу по твоим глазам … но — подожди!
 Это слово, напомнившее ему слова Кадура, заставило Югэ подскочит на месте.
 — Ждать! …Когда там наверху есть десяток шпаг, не считая той, которая висит в головах моей кровати и покрыта пятнами крови по самую рукоятку!
 — Подожди, говорю я тебе: месть — такое кушанье, которое надо есть холодным.
 Графиня положила руку на голову сына, подумала с минуту и продолжала:
 — У тебя течет в жилах благородная кровь; следовательно ты должен мстить со шпагой в руке, это ясно. Но ты не должен пасть в этом поединке первым! Что стало бы со мной, если бы он убил тебя, этот маркиз? Он взял бы у меня ещё сына после замка! Нет! Нет! Но, если бы и ты всадил ему шпагу в грудь, и этого было бы ещё мало! Где же было бы страдание, где же было бы унижение? Надо, чтобы он перенес то же самое, что ты сам, и таким же точно образом.
 — Но как это сделать?
 — Случай хоть и хромает, но все-таки приходит! Когда человек с твоим именем получает благодеяние, он воздает за него сторицей; когда он получает оскорбление, он возвращает его вчетверо! Несколько месяцев позднее или раньше, что же это значит? Карауль, ищи; своим терпением ты ещё докажешь, что у тебя воля и долгая и упорная… Готовься… не отдавай ничего случаю… думай только о том, как бы победить. И знаешь, почему я говорю тебе с такой суровостью, сын мой? Потому, что ты носишь имя, у которого нет другого представителя и защитника, кроме тебя, и ты один отвечаешь за это имя; потому, что твой долг — передать его незапятнанным тем, кто родится от тебя, таким точно, каким ты получил его от отца, умершего со шпагой в руке; потому, что ты только ещё вступаешь в жизнь и дурно бы вступил в нее, если бы не отомстил тому, кто нанес тебе смертельное оскорбление. Надо, чтобы по первому же твоему удару все узнали, от какой крови ты происходишь. Да! Моим голосом говорит тебе дух отца твоего. Повинуйся ему. Маркиз этот, говорят, опасный человек… надо, значит, чтобы рука твоя приучилась ещё лучше владеть шпагой, надо изучить все уловки. Ищи средств, составляй план; а когда придет час, когда ты будешь уверен, что он у тебя в руках, — тогда и порази его!
 От страшного отчаяния, подавлявшего Югэ ещё минуту назад, на лице у него осталась только синеватая бледность. Волнение улеглось в нем окончательно.
 Вы будете довольны мной, матушка. Я буду ждать и отомщу маркизу.




 8. Комедия и трагедия


 Прошел день, и можно уж было подумать, что сын графа Гедеона совсем забыл о происшедшем в гостинице «Красная лисица». Он не говорил об этом ни с кем, даже с Коклико. Когда кто-нибудь из бывших при этом делал какой-нибудь намек, Югэ делал вид, что не слышит, или разговаривал о другом. Однако, он рассказал обо всем и поверил свои планы Агриппе.
 — Графиня права, — сказал старик, выслушав все внимательно, — толковать мщении — значит давать ему выдохнуться и разлететься дымом, а молчать — значит давать ему укорениться… К тому же, зачем предупреждать своего врага? Особенно, если сила на его стороне.
 Теперь они чаще бывали в зале, где собрано было всякое оружие. Коклико ходил с ними туда и все удивлялся, к чему это они фехтуют с таким усердием; но он так привык подражать во всем Югэ, что и сам стал часто снимать шпагу со стены и тоже набивал руку.
 Иногда Югэ требовал, чтобы он становился рядом с Агриппой и чтоб они бились вдвоем против него одного. Удваивая внимательность, Югэ успевал иногда сладить с ними благодаря своей ловкости и проворству.
 — Браво! — кричал Агриппа в восторге.
 — Ах, — отвечал Югэ, — все это ещё не то, что Брикетайль!
 — Да нет же, совсем нет! — возражал Коклико, которому в голову не могло прийти, что Югэ мог уступать кому бы то ни было на свете, даже самому богу Марсу.
 Прошло года полтора со времени происшествия в гостинице «Красная лисица», когда Югэ, не пропускавший ни одного случая узнать о привычках и образе жизни маркиза де Сент-Эллиса, созвал к себе всех, кто был с ним тогда в Иль-ан-Ноэ, и сказал им:
 — Друзья мои, вы не забыли, что случилось с нами в «Красной лисице», когда мы встретили маркиза Сент-Эллиса?
 — Разумеется, нет, — вскричали все разом.
 — Хорошо! Я вспоминаю об этом каждый день и каждый час, и теперь говорю с вами для того именно, чтобы узнать, хотите ли и вы вспомнить вместе со мной? Ты, Жаклен, что думаешь?
 Жаклен отделился от прочих и, подойдя ближе, отвечал:
 — А я не говорил об этом с вами никогда потому только, что вы сами об этом, казалось, не думали… Мне же эта история приходит на ум беспрестанно… Подумайте только! Я хромал целых шесть недель!
 — Значит, если бы вам предложили отплатить маркизу, вы согласились бы?
 Раздался дружный крик:
 — Все! Все!
 — И поклянетесь ли вы повиноваться мне во всем, как солдаты своему командиру?
 — Клянемся!
 — И идти за мной повсюду, куда я поведу вас?
 — Всюду!
 — Хорошо! Надейтесь же на меня так, как я на вас надеюсь!
 Как только он это произнес, перед ним появился на дороге фокусник с медведем на цепи. Трудно было решить, кто более жалок — человек или медведь; первый был весь в лохмотьях, на втором облезла вся шерсть и ребра торчали наружу.
 Бедняга, увидевши толпу молодых людей, потянул медведя за цепь и, подставив палку, заставил его прыгать. Медведь плясал неохотно. Сам хозяин тоже был невесел, по его впалым щекам было видно, что он не каждое утро завтракает и не каждый вечер ужинает. У Коклико сердце сжалось при виде этого несчастного и, взяв в руки шляпу, он обратился к товарищами:
 — Подайте этому бедняку и его медведю!
 Каждый достал, что мог, кто медный грош, кто кусок хлеба. Когда шляпа была полна, Коклико высыпал собранное в мешок фокусника. После всех Коклико подошел к Югэ, который бросил в шляпу серебряный экю. Никогда бедняге и не грезилось такого праздника. Поблагодарив всех, он отдал медведю половину собранного хлеба.
 — Вот и видно добрую душу! — сказал Коклико.
 Медведь присел на задние лапы и, взяв в передние кусок хлеба, принялся есть, маленькие глазки его сияли удовольствием.
 — Подходите смело, — сказал фокусник, заметив, что все отошли подальше, с тех пор, как он снял намордник с медведя, — он не злой и ничего вам не сделает.
 Коклико, желая показать свою храбрость, погладил медведя по шерсти, медведь не зарычал, а посмотрел на Коклико, как будто говоря:
 — Я узнаю тебя, ты собрал подаяние!
 — Не бойтесь, — продолжал фокусник, садясь рядом с медведем, — Виктор, так зовут моего медведя, и я умеем быть благодарными, и если случится нужда в нас когда-нибудь, вы нас всегда найдете.
 Два дня спустя Югэ, обдумав свой план, опять собрал своих товарищей.
 — Маркиз приезжал к нам, — сказал он, — мы должны отдать ему визит… Он съел наш обед в «Красной лисице». Хотите, мы съедим его ужин в Сен-Сави?
 — Хотим! Хотим! — закричали все в восторге от одной мысли съесть ужин маркиза.
 — Итак, завтра утром будьте готовы на рассвете идти за мной.
 Назавтра Югэ сделал всем смотр и, выбрав самых решительных, предупредил их, что игра будет серьезная и может кончиться смертью.
 — Итак, если кто-нибудь из вас не хочет идти до конца, пусть идет домой… Я сердиться не буду.
 Никто не тронулся. Убедившись, что ни один из них не убежит, Югэ повел их прямо в заброшенный старый домишко, показал в углу целый ворох потешных костюмов и велел переодеться. Переодевшись, группа молодежи стала похожа на циркачей или цыган.
 Молодые люди хохотали, глядя друг на друга. В париках и с фальшивыми бородами, они стали неузнаваемы.
 — А теперь, — сказал Югэ, — поищите в другом углу оружие, которое там приготовлено, и спрячьте под платье.
 Здесь было спрятано за разобранными бочками столько кинжалов и пистолетов, что каждый мог выбрать, что ему нравилось.
 Это было ещё не все. Тут же нашлось множество тут же нашлось множество разных музыкальных инструментов, которых достало бы на все кошачьи концерты в провинции.
 — Разберите трубы и барабаны, — сказал Югэ, — тут особого искусства не требуется. Вы сами увидите, что эти вещи тоже пригодятся.
 Инструменты разобраны были со смехом и прицеплены рядом с оружием.
 Как только со всем этим было покончено, Югэ приказал:
 — А теперь, пора нам и в путь!
 Замок, в котором жил в это время маркиз, находился в глухом месте, в окрестностях Сен-Сави, и потому назывался тем же именем. Толпа пошла весело в ту сторону. На дороге не без удивления они встретили фокусника с медведем, которые как будто поджидали их за углом забора.
 — А, Виктор! — сказал кто-то.
 Компания ещё больше удивилась, увидев, что медведь с хозяином двинулись вслед за ними и тем же шагом, как и они.
 — Ну, это мне пришло в голову, — сказал Коклико со скромным видом
 — Тебе? Такому болвану?
 — Мне, такому болвану! Это-то именно мне и удивительно.
 И развеселившийся Коклико повесил бубен на шею Виктору.
 — Он участвует в экспедиции, — сказал он, — надо, чтобы он участвовал и в оркестре.
 Дойдя до ворот замка, по приказанию начальника, толпа остановилась и, выстроившись в ряд, принялась бить в барабан, трубить в трубы и дудки, играть на мандолинах и лютнях, и притом с таким усердием и силой, что все слуги высыпали к окошкам.
 Увидевши музыкантов, все население кухни, передней и конюшни испустило крик восторга и не устояло против искушения посмотреть поближе на эти странные вещи. Все бросились бегом на лестницы и к дверям, и в одну минуту были во дворе.
 Югэ ожидал их невозмутимо, с огромной меховой шапкой на голове и в пестром плаще, совершенным царем — волхвом. Возле него Коклико, тоже в пресмешном костюме, бил в барабан.
 Как только высыпала толпа слуг из замка, Югэ подал сигнал деревянным золоченным скипетром. Оркестр прибавил жару, а медведь, ободренный этим адским шумом, принялся плясать, выделывая с ловкостью и быстротой самые лучшие свои штуки.
 Как только все развеселились, Югэ, увидев дворецкого, которого нельзя было не узнать по золотой цепи на шее и важному и величественному виду, пошел к нему и, поклонившись самым почтительным образом, предложил сыграть комедию.
 — Он хочет, — сказал Югэ, — показать свое искусство ему первому, и если человек с таким образованным вкусом будет доволен их игрой, то заплатит за труды, сколько сам захочет, а теперь пусть велит подать несколько кружек вина актерам, которые так счастливы будут повеселить его милость.
 Польщенный этой речью, дворецкий улыбнулся, самым величественным шагом пошел впереди группы и ввел её в замок; медведь шел опять следом с бубнами в лапе.
 Веселая компания очутилась в длинной галерее, из которой винтовая лестница вела во внутренний дворик, обнесенный со всех сторон высокой голой стеной. На стоявших в этой галерее столах скоро появились жбаны и кружки, и вокруг них столпилась вся прислуга маркиза. Рядом, через большие стеклянные двери виднелся в соседней комнате накрытый стол с дорогой посудой.
 — Это столовая самого маркиза, — сказал дворецкий, снимая шляпу, — если мне понравится ваше представление, я доложу его милости и он сам пожалует вас посмотреть и послушать.
 Какая честь! — вскричал Югэ, кланяясь почтительно.
 У молодежи были в свежей памяти разные сценки, виденные ими в Оше на ярмарке, и спектакль, в который они, как в готовую рамку, вставляли все, что им только на ум приходило, получился на славу. Для медведя и его хозяина тоже нашлись роли. Развеселившись, один из конюхов налил себе стакан, охотник сделал то же, а за ними и прочие принялись усердно попивать. скоро повар с двумя поваренками принес огромные куски холодного мяса и попотчевал ими комедиантов.
 — Кушайте сами прежде, — отвечал вежливо Югэ.
 Прислуге такая вежливость понравилась; она принялась есть, а шутки шли своим порядком. все кричали и хохотали до упаду. Коклико, набеливший свое красное лицо мукой, старался изо всех сил и вызывал самые громкие аплодисменты расходившейся публики. Медведю тоже доставалось их немало.
 Ободренный таким успехом, и видя, что публика порядочно нагрузилась, Коклико крикнул:
 — Все это сущие пустяки! А вот что бы вы сказали, если бы увидели страшный скачок медведя при дворе китайского императора? Вот это так истинно чудо! Славный вышел бы финал!
 — Страшный скачок! — закричали со всех сторон. — Давайте страшный скачок!
 Коклико раскланялся и провозгласил:
 — Хозяин мой, знаменитый и великолепный дон Гузман Патрицио и Гомез Фуэрас Овьедо, от души желает потешить честную компанию, но в этом зале слишком низко!
 — Как, слишком низко? — крикнул дворецкий, обидевшись.
 — Да, ваша милость, так точно, и вот сам китайский император, — Коклико указал своим скипетром на медвежьего хозяина, который поклонился, — сам китайский император вам скажет, что медведь здесь разобьет себе голову о потолок. У него такая удивительная легкость, что он легко достает, когда скачет, до облаков, а раз как-то зацепился за рог месяца! Страшный скачок надо делать в чистом поле или на дворе… вот тут бы, например, отлично было!
 — Во двор! Во двор! — крикнули все в один голос.
 Все бросились на лестницу и побежали вниз с шумом и смехом, толкая друг друга.
 — Не зевай, смотри за Виктором, — шепнул Коклико фокуснику, а тот кивнул в ответ.
 Актеры вышли из галереи вслед за прислугой, которая уже рассыпалась по двору; вдруг показался и медведь без намордника; раздались крики и публика кинулась толпой к противоположной стене.
 — Теперь смотрите, господа и дамы, начинается! — крикнул фокусник.
 Воцарилось мертвое молчание, все головы вытянулись вперед, чтобы лучше видеть, а фокусник взял медведя осторожно за ухо и привязал на веревке к кольцу, вделанному в стену у самой двери.
 Кончив это, он слегка кольнул его в плечо. Виктор встал на задние лапы, зарычал и показал свои острые зубы. прислуга у стены подалась ещё назад.
 — Посмотри-ка хорошенько на этих добрых людей, там вот перед тобой, — сказал фокусник, — как только кто-нибудь из них задумает двинуться с места, — ты верно, друг Виктор, не прочь покушать, — можешь хватать и кушать себе на здоровье.
 Виктор зарычал ещё злей, а публика задрожала от ужаса.
 Тогда фокусник выпрямился во весь рост и, оставляя медведя, усевшегося на задних лапах прямо перед дверью, сказал своим товарищам, смотревшим из окон:
 — Теперь, господа, можете пировать, сколько хотите; никто не пройдет в эту дверь без позволения Виктора, а он, ручаюсь вам никому этого позволения не даст.
 — За стол! — крикнул Югэ.
 Товарищи его тоже не дремали: они успели все очистить в буфете и на кухне. Стол, накрытый для маркиза Сент-Эллиса, буквально гнулся под множеством разнообразных блюд. За них принялись со всех сторон и шум поднялся страшный.
 То, чего желал и ожидал Югэ, случилось: маркиз, разбуженный шумом и целый час напрасно звавший кого-нибудь, решился наконец сам посмотреть, что это за шум потрясает своды его замка. Догадываясь, что происходит что-то необыкновенное, он оделся наскоро, прицепил шпагу и пошел в зал, откуда раздавался этот жуткий гвалт.
 Открыв дверь, он остановился на пороге, онемев от удивления и гнева.
 За спиной у него кто-то подкрался, как кошка, и улыбнулся, увидев Югэ. Это был араб, бывший с маркизом в «Красной лисице», тот самый, который один из всех тогда говорил с Югэ дружелюбно. На нем был тот же белый шерстяной бурнус, а в складках блестел широкий кинжал.
 Югэ встал и, кланяясь маркизу, сказал:
 — Вы обедали в Иль-ан-Ноэ, а мы ужинаем в Сен-Сави!
 И, сорвав с себя парик и длинную бороду, с полным стаканом в руке, он прибавил:
 — За ваше здоровье, маркиз!
 Маркиз узнал его и испустил крик бешенства. Он обвел глазами всю комнату, удивляясь, что никого из слуг не видно.
 — Кадур! — крикнул он, — отвори все двери и звони во все колокола! Зови Ландри, зови Доминика, Бертрана и Жюстена! Зови всех этих каналий… И если через пять они все не соберутся здесь, я им всем распорю брюхо!
 Кадур, продолжавший смотреть на Югэ, не двинулся с места.
 — Вы ищите своих людей, маркиз, сказал Коклико, кланяясь низко; не угодно ли вам взглянуть на окошко: вы сами убедитесь, что никто не идет вам на помощь, потому только, что не может двинуться с места. Извольте сами взглянуть, что там такое.
 Маркиз бросился к галерее и увидел во дворе с одной стороны медведя, а с другой — всю свою прислугу. Как только кто-нибудь делал шаг вперед, медведь вставал на задние лапы и показывал зубы и когти. Никто не смел двинуться с места.
 — Это мне пришла такая славная мысль, — пояснил Коклико. — Глупый зверь держит на почтительном расстоянии целый гарнизон. Не слишком лестно для рода человеческого!
 В эту минуту поднялась портьера в конце галереи и показалась дама в великолепном бархатном платье, вышитом золотом. Она подошла с надменным видом; все глаза обратились на нее. За ней шла служанка с улыбкой на устах.
 У дамы были чудные глаза, черные, полные огня; шла она, как настоящая королева. Она обвела всех вокруг спокойным и гордым взором, как будто уверенная, что, кроме почтения и поклонения, ничего не может встретить. И действительно, её решительный вид и ослепительная красота мигом остановили шум и крики; настало мертвое молчание.
 Дойдя до середины зала, она развернула веер из перьев, привешенный на золотой цепочке, и спросила:
 — Что это значит? Что это за шум?
 — Это — мерзавец, которого я уже раз проучил, а теперь ещё и не так проучу за его неслыханную дерзость! — вскричал маркиз в бешенстве.
 Югэ встал, отодвинул стул, снял шляпу и, подойдя, сказал:
 — Маркиз преувеличивает: в первый раз он схватил меня предательски… А теперь, вы сами увидите, он будет наказан.
 Дама безмолвно оглядела Югэ и спросила с улыбкой:
 — А как вас зовут?
 — Вы сейчас узнаете… А вы кто, позвольте спросить?
 — Принцесса Леонора Мамьяни.
 — А! Вы итальянка, значит, ещё лучше поймете все, что здесь сейчас произойдет.
 И, обратясь к маркизу, продолжал так же хладнокровно:
 — Маркиз, из ваших слов я ясно вижу, что вы не забыли, как варварски вы поступили со мной в гостинице «Красная лисица».
 Маркиз схватился было за шпагу, но прежде, чем он успел её вынуть, двадцать рук схватили его и отняли всякую возможность защищаться.
 — Кадур! Ко мне! — крикнул он в отчаянии.
 Но Кадур только молча покачал головой. В одно мгновение с маркиза сняли верхнее платье и, как он ни бился, привязали его к деревянной скамье, оголив спину. Он позеленел от бешенства.
 — Год тому назад, я, точно так же как теперь маркиз де Сент-Эллис, был растянут на скамье и связан, — объяснил Югэ принцессе, — как и он я звал на помощь, просил, умолял… Ничто его не тронуло: ни моя молодость, ни то, что я был совершенно прав! Я тогда ещё сказал ему: «Лучше убейте меня! А то я отомщу вам!». Он мне ответил: «Попробуй!». Вот я и попробовал, и мщу теперь за себя.
 — Понимаю, — сказала принцесса.
 Между тем маркиз отчаянно бился, пытаясь освободиться от веревок, но никакие усилия не помогали. Он испустил хриплый крик.
 Принцесса подошла к Югэ и сказала:
 — Я провела ночь под его крышей; неужели вы не дадите женщине права просить за своего хозяина?
 — Все права за вами, без сомнения, но я обязан отдать ему долг, защитить честь опозоренного имени.
 — Эта деревенщина ещё толкует о своем имени! — прохрипел маркиз.
 Югэ вынул из-под платья спрятанную шпагу и, подняв руку, сказал:
 — Бери свой хлыст, Жаклен!
 Жаклен засучил рукава и схватил хлыст.
 — Хочешь сто пистолей? — крикнул маркиз.
 — Хочешь пятьсот, тысячу, десять тысяч? …
 — Ничего!
 Удар за удар. Отсчитай ровно двенадцать, Жаклен. Холодный пот лил с лица маркиза.
 — Поднимай руку! — крикнул сын графа Гедеона.
 — Смотри, Жаклен, я начинаю… Готов ты?
 — Готов!
 — Ну, так бей, да посильнее! Раз!
 Но в ту самую минуту, как хлыст свистнул в воздухе и уже опускался на голые плечи маркиза, Югэ взмахнул шпагой и разрубил хлыст пополам над самыми плечами.
 Ропот негодования раздался между молодыми людьми.
 — Стой! — крикнул Югэ сильным голосом. Все замолчали.
 — Теперь развяжите его.
 Товарищи Югэ замялись
 — Клялись вы мне, да или нет, слушаться меня во всем? И разве дело до сих пор шло дурно? Повинуйтесь же!
 Веревки упали одна за другой. Маркиз вскочил на ноги.
 — Шпагу мне! — крикнул он.
 — Вам шпагу? Зачем?
 — Чтобы убить тебя! Югэ холодно поклонился.
 — А! Так вы согласны драться с такой деревенщиной, как я? И вы правы, маркиз, потому что моя кровь стоит вашей.
 И пока Коклико, по знаку Югэ, брал шпагу маркиза и подавал ему, Югэ продолжал:
 — Вы сейчас спрашивали, как меня зовут, принцесса. Не угодно ли вам прочесть эту бумагу, и прочесть громко? Не мешало бы, чтобы маркиз знал, кто я такой, прежде, чем мы скрестим наши шпаги.
 Взглянув с любопытством на того, кто так почтительно опять склонился перед ней, принцесса Леонора посмотрела на бумагу, вынутую молодым человеком из кармана. Лицо её осветилось радостью.
 — Ах! Я знаю, что судьба создала вас дворянином! — сказала она. — Она женщина и не могла ошибиться!
 И звонким голосом она прочитала:
 — Вы видите перед собой моего сына, Югэ-Поля-де Монтестрюка, графа де Шарполя, в чем подписью моей свидетельствую: Луиза де Монтестрюк, графиня де Шарполь.
 — А теперь становитесь, становитесь же скорее! Маркиз, у вас ваше имение, а у меня имя.
 — Черт возьми! Я хочу ещё и твоей крови!
 Маркиз стал в позицию, но Югэ остановил его знаком и, обратясь к своим товарищам, сказал им повелительным голосом:
 — Бой как следует! И никому не трогаться с места, даже если я упаду!
 Кадур подошел поближе и, скрестив руки, уставился на Югэ.
 — А тебя, подлый раб, я велю запороть до смерти! — крикнул маркиз.
 В ту же минуту послышался звон оружия. Обе шпаги встретились и столкнулись. У Югэ в руке была та самая шпага, которой отец его убил барона Саккаро. На клинке были ещё видны пятна крови.
 Маркиз надеялся сначала легко справиться с молодым графом, но скоро понял, что перед ним противник нешуточный, и стал сам гораздо внимательней. Но как ни быстро он действовал шпагой, конец её всякий раз встречал шпагу Югэ, который хладнокровно, совершенно владея собой, как когда-то с Брикетайлем, прощупывал своего противника. В одну секунду он обвил клинок маркиза и обезоружил его.
 Коклико поднял шпагу и подал её маркизу.
 — Продолжайте, маркиз, это ничего, — сказал Югэ.
 Маркиз явственно расслышал шепот и подавленный смех зрителей и с яростью кинулся на противника.
 — Вы открываетесь, маркиз, берегитесь! — сказал Югэ.
 И в другой раз, отбив его шпагу с непреодолимой силой, он отбросил её в самый угол зала. Маркиз бросился за ней, как волк, но Коклико опередил его и опять подал ему шпагу рукояткой вперед. Бой возобновился жестокий, упорный, молчаливый. Глаза маркиза горели, как уголья, зубы были стиснуты. Вдруг, и в третий раз шпага его полетела прочь из рук.
 — Браво! — крикнула принцесса, удивляясь невольно изящной ловкости и невозмутимому хладнокровию молодого графа.
 В отчаянии, совсем обезумев, маркиз схватил себя обеими руками за голову.
 — Убейте меня! — вскричал он. — Да убейте же меня, наконец!
 — Хорошо! Теперь будет и кровь! — отвечал Югэ, в то время как Коклико опять с улыбкой подавал шпагу маркизу.
 Кадур смотрел невозмутимо. Югэ собрался с силами и, не ожидая нападения противника, как только скрестились клинки, кинулся, как пуля и первым же ударом проколол насквозь руку маркиза.
 Маркиз хотел поднять на последний бой повисшую бессильно руку, но она упала безжизненно и пальцы выпустили шпагу.
 Югэ схватил её и, вложив сам в ножны, висевшие на поясе маркиза, тупо смотревшего на него, сказал:
 — Маркиз, носите эту шпагу на службе его величества короля.
 Коклико бросился к окну и крикнул фокуснику:
 — Эй, приятель! Придержи-ка медведя и освободи гарни зон!
 Принцесса подошла к Югэ бледная, взволнованная и сказала:
 — Граф, я считаю себя счастливой, что встретилась с вами и надеюсь ещё встретиться. Ваше место — не здесь в глуши, а при дворе. Принцесса Мамьяни ручается за ваш успех там.
 Между тем, страшная борьба происходила в душе маркиза. Гнев ещё бушевал в ней. Он побежден у себя дома, и побежден ребенком, у которого еле пробиваются усы! Но, с другой стороны, не простой же человек стоял перед ним. Он сам не знал — не поступил ли бы он так же, окажись на его месте.
 А Югэ, казалось, совсем забыл о маркизе. Вложив шпагу в ножны, он собирал своих товарищей и строил их, чтобы уйти из замка.
 Наконец, в борьбе добра и зла в душе маркиза победило добро и он сказал, подойдя к Югэ:
 — Граф де Монтестрюк, у вас сердце дворянина, как и имя дворянина… Обнимемся.
 — Вот это благородно! — вскричала принцесса. — Поклянитесь мне оба, что искренняя дружба свяжет вас обоих отныне навеки!
 — Клянусь вам! — вскричал маркиз, — эта дружба будет такая же глубокая и такая же вечная, как мое удивление перед вами, прекрасная принцесса!
 Она улыбнулась, краснея, а Югэ и маркиз по-братски обнялись.
 Дворецкий, прибежавший наконец с людьми маркиза, застыл в изумлении при виде этих неожиданных событий.
 Маркиз рассмеялся:
 — Черт возьми! Ты ещё не то увидишь здесь. Теперь этот молодой человек — лучший из друзей, и я требую, чтобы он был полным хозяином в Сен-Сави, как у себя в Тестере: лошади, экипажи, люди — все принадлежит ему. В доказательство дружбы я готов пожертвовать ему все, что он пожелает.
 В эту минуту взор его упал на араба, который все ещё стоял в стороне, неподвижный и молчаливый.
 — А ты, неверный, изменяешь своему господину! Но пришла и твоя очередь. Пусть четверо схватят этого разбойника и забьют его плетями до смерти!
 Тут вмешался Югэ:
 — Вы только что обещали пожертвовать всем, чтобы доказать вашу дружбу?
 — Готов ещё раз повторить.
 Югэ показал пальцем на араба:
 — Дикий невольник, отнятый у африканских корсаров. Мне подарил его двоюродный брат.
 — Отдай его мне!
 — Бери. Сент-Эллис всегда держит слово.
 Югэ подошел к Кадуру и, положив руку ему на плечо, сказал:
 — Ты свободен.
 — Сегодня меньше, чем вчера, — ответил араб.
 И, взяв руку Монтестрюка и положив её себе на голову, он продолжал:
 — Ты обвил мое сердце цепью крепче железной… я не в силах разорвать ее… От самого Бога она получила имя — благодарность. Куда ты ни пойдешь, и я пойду, и так буду всегда ходить в тени твоей.
 — Если так, то пойдем со мной! — отвечал Югэ.




 9. Безумный шаг


 Слух об этом приключении распространился в окрестностях и сильно поднял репутацию сына мадам Луизы, как называли там вдову графа Монтестрюка. Одни удивлялись его ловкости, другие хвалили его храбрость; все отдавали справедливость его великодушию.
 — Он так легко мог убить дерзкого маркиза, — говорили те, у кого нрав был мстительный.
 Победитель маркиза Сент-Эллиса сделался чуть ли не героем, а то обстоятельство, что молодой хозяин Тестеры был сыном графа Гедеона, придавало ему ещё больше важности. Хорошенькие женщины начали строить ему глазки.
 Встреча с принцессой Мамьяни представлялась ему каким-то видением. Ее красота, великолепный наряд, величественный вид — напоминали ему принцесс из рыцарских романов, созданных феями на счастье королевских сыновей. Уму снился её светлый образ и бархатное, вышитое золотом платье.
 Как счастлив был маркиз Сент-Эллис, что она живет у него в замке Сен-Сави!
 Раз как-то утром, несколько дней спустя после своего приключения, Югэ увидел на дороге, верхом на отличном коне прекрасную принцессу, которая с такой благосклонностью говорила ему о дворе и ожидающих его там успехах.
 Она сидела гордо на соловом иноходце, затянутая в парчевое платье, на серой шляпе были приколоты красные перья. На устах её играла улыбка, лицо разрумянилось от легкого ветерка, ласкавшего её черные кудри. Югэ перескочил на самый край дороги и стал пристально смотреть. Она его заметила.
 Проезжая мимо него шагом, она оторвала перо от шляпы и, бросив его прямо в лицо молодому человеку с кокетливым жестом, сказала:
 — До свиданья, граф!
 И, дав поводья горячему коню, принцесса Леонора поскакала дальше.
 Смущенный Югэ, с красным пером в руке, ещё следил за нею глазами, как вдруг на дороге показалось облако пыли и он узнал маркиза, скачущего во весь опор вслед за принцессой.
 — Куда она, туда и я! — крикнул он ему на скаку и исчез в золотой пыли.
 — Счастливец! — подумал Югэ, прикованный бедностью к месту своего рождения.
 Куда это ехала она, прекрасная, молодая, блестящая, свободная принцесса, вдруг показавшаяся как как метеор в небе его жизни? В Париж, должно быть, в Компьен, в Фонтенбло, где составлялся двор короля на заре его царствования. Она сказала ему — до свиданья, и таким тоном, с какой увлекательной улыбкой! Целый мир мыслей пробуждался в нем. Там, в самом конце дороги, по которой она проскакала, там жизнь; а здесь все говорило ему об упадке его дома.
 Югэ прицепил красное перо к своей шляпе и пошел вглубь полей. Это кокетливое перо, обладая как будто даром волшебства, поднимало в его молодой голове целую бурю мыслей, видения празднеств, замков, сражений, балконов, кавалькад, и повсюду горели огнем зеленые глаза принцессы. При свете этих глаз, он вглядывался в таинственную даль, полную чудес и очарования. Своим жестом, своим призывом не указывала ли она ему путь туда?
 Югэ вернулся задумчивый в Тестеру, где графиня прижала его к сердцу в день победы над маркизом. Удивляясь его молчанью, тогда как все вокруг рассыпались в похвалах ему, она спросила старого Агриппу, которого не раз заставала в длинных разговорах с воспитанником. Он пользовался его полным доверием и должен был знать, что происходит с ним. Верный оруженосец улыбнулся.
 — Это молодость машет крылом, — сказал он.
 — Как? — вскричала графиня, вздрогнув, — ты полагаешь, что он уже собирается меня покинуть?
 — Графу уже двадцать лет… А у орлят рано растут крылья. Графу Гедеону было ровно столько же, когда он уехал из дому на добром боевом коне. К тому же ваш сын встретился с прекрасной принцессой, и глаза его смотрят теперь гораздо дальше.
 — Да, да, — прошептала графиня со вздохом, — та же самая кровь, которая жгла сердце отца, кипит в жилах сына! Да будет воля Господня!
 И гордо подняв голову, удерживая слезы, она продолжала:
 — Что бы не случилось, мне не в чем будет упрекнуть себя: из ребенка, оставленного мне графом Гедеоном, я сделала человека… Мой долг исполнен.
 Однажды, через некоторое время, Югэ уже приближавшийся к своему совершеннолетию, встретил под горой, на которой построен город Ош, красивую девушку. Она поддерживала обеими руками полы длинного плаща, которым был окутан её стан, и смотрела испуганными глазами на лужи грязной воды и глубокие рытвины дороги, по которой ей нужно было идти. Ночью прошел сильный дождь и превратил эту дорогу в настоящее болото. Хорошенькая девушка сердилась и стучала щегольски обутой ножкой по камню, на котором она держалась как птичка.
 Привлеченный её красивым личиком, Югэ подошел к ней и, желая помочь, спросил:
 — Что это с вами? Кажется, вы в большом затруднении?
 Девушка обратила на него блестящие и веселые карие глаза и, сделав гримасу, как дитя, которому не дают конфетки, отвечала:
 — Да, и есть отчего! Меня ждут в той стороне, там будут танцевать. Я нарядилась в новенькое платье, а тут такая дрянная дорога — ямы да грязь на каждом шагу! Ну как же мне пройти? Не знаешь, куда и ногу поставить. Просто, хоть плачь!
 — Ну плакать тут ещё нечего, вот сами увидите.
 И прежде, чем хорошенькая девушка догадалась, что он хочет сделать, Югэ схватил её на руки и зашагал медленно через лужи.
 — Но послушайте, что же это вы делаете? — вскричала она, стараясь освободиться. — С которых это пор носят людей таким образом?
 Югэ, забавляясь шуткой, остановился среди дороги и, взглянув на хорошенькое личико, красневшее рядом с его лицом, весело спросил:
 — Прикажете опустить вас здесь?
 — Как можно! Подумайте сами!
 — Значит, вы сами видите, что надо тихонько оставаться у меня на руках и довериться моему усердию.
 — Тихонько! Тихонько! Вы думаете, может быть, что так удобно? — продолжала она, расправляя руками складки своего измятого плаща. — Хоть бы уж вы не теряли времени на пустые разговоры.
 — А вы хотите, чтобы я шел поскорей? Извольте! Но если мы упадем, то вы будете сами виноваты.
 Он нарочно споткнулся, она слабо вскрикнула и уже больше не двигалась.
 — Вот вы стали умницей, и я тоже стану осторожней. Ведь я хлопочу для вас же, чтобы не вышло беды с этими вот хорошенькими ножками.
 Югэ прижал к себе незнакомку немножко сильней и лукаво доставил себе удовольствие пройти через дорогу, не очень спеша. Перейдя на другую сторону, он осторожно опустил девушку на сухое место, где уже был мелкий песок.
 — Вот и все, — сказал он, кланяясь.
 Хорошенькая девочка была совсем красная и невольно рассмеялась.
 — Однако, вы порядочный оригинал! Схватили меня по-просту, даже не зная, кто я такая!
 — Это был лучший способ познакомиться, а теперь, раз уж мы знакомы, можно ещё раз повторит то же самое.
 — Кого я должна благодарить?
 — Югэ де Монтестрюка.
 — Как! Это вы — граф де Шарполь? Тот самый, что наделал столько хлопот маркизу де Сент-Эллису в его замке Сен-Сави?
 — Тот самый.
 — Поздравляю, граф! Теперь уж я не удивляюсь больше, что у вас такая сильная рука!
 Она смотрела на него ласково, качая головой, как птичка.
 — Я вам сказал, кто я, могу теперь узнать и ваше имя? — спросил Югэ.
 — О! У меня имя совсем не знатное, а самое скромное — меня зовут Брискетта.
 — Прехорошенькое имя. А нельзя ли будет поскорее опять встретиться с владелицей этого имени?
 — Вот уж и любопытство! Ну, что же, поищите сами и, если уж очень захочется найти, найдете: девушка в Оше ведь не то, что зяблик в лесу.
 Затем она низко присела и ушла, переступая на кончики пальцев, как куропатка в борозде на поле. Сделав шагов тридцать, уверенная, что он ещё следит за ней глазами, она обернулась, улыбнулась и кивнула головкой.
 Разумеется, у Брискетты не было ни величественного стана, ни важного вида принцессы Леоноры, ни её сверкающих глаз ни белых длинных рук. Никто не принял бы её за королеву, но её свежие губы алели, как вишни, длинные загнутые ресницы оттеняли темной бахромой веселые глаза, вся её маленькая фигурка дышала грацией, а стройная ножка кокетливо несла эту фигурку. Эти ножки, касавшиеся Югэ, пока он нес её на руках, не выходили у него из головы. Щечки её цветом и свежестью напоминали спелые персик, так и хотелось укусить их.
 Кровь Югэ волновалась и он продлил свою прогулку, преследуемый воспоминанием о Брискетте; её живая и легкая фигура, казалось ему, все ещё идет рядом. Задумчивый он вернулся в Тестеру, несколько дней бродил по темным углам. Агриппа спросил, что с ним, и Югэ рассказал ему о приключении на большой дороге.
 — С этой минуты, — прибавил он, — куда бы я ни пошел, повсюду мне чудятся её карие глаза, так на меня и смотрят… Ночью блестят в темноте… Когда ветерок шелестит листьями, мне слышится её голос, смех ею звучит у меня в ушах… Должно быть, я болен.
 — Нет, вы просто влюблены.
 — Влюблен? — спросил Югэ.
 — Послушайте, граф, вот вы уже и покраснели, как пион. Эта болезнь не редкость в ваши лета… А хотите убедиться, что я не ошибаюсь?
 — Разумеется! Я, Бог знает, что бы дал за это.
 — Давать ничего не нужно, только делайте, что я скажу.
 — Говори.
 — Вы после виделись с ней?
 — Нет… Ты сам знаешь, что она мне отвечала.
 — И она сказала правду. А чтоб ей доказать, что и вы тоже догадливы, идите в воскресенье в городской собор, к поздней обедне: хорошенькие девочки всегда ходят к поздней обедне, потому что там бывает много народу. Когда служба кончится, станьте у дверей и, как только её увидите, подайте ей святой воды. И тогда замечайте хорошенько. Если у вас забьется сердце, когда её пальчики коснутся вашей руки, значит вы влюблены.
 — Хорошо! Этот опыт я готов произвести не позже, чем в ближайшее воскресенье.
 И действительно, в первое же воскресенье Югэ отправился в Ош в сопровождении Коклико, который, как мы уже говорили, всюду за ним следовал. Они подошли к собору в ту самую минуту, когда колокольный звон созывал верующих. У паперти теснилась густая толпа. Когда Югэ вошел в церковь, она была наполнена наполовину, а вскоре совсем наполнилась. Обедня должна была начаться. Югэ стал искать глазами, и вскоре между множеством черных капоров отыскал один, от которого уже не мог отвести взор: что-то говорило ему, что именно под этим капором улыбается Брискетта.
 Когда начали выходить из церкви, Югэ встал у самых дверей и стал ждать. Он потерял было свой капор из виду, когда толпа повалила из церкви, но скоро увидел подходившую Брискетту. Лукавая улыбка освещала её лицо. Граф де Монтестрюк смочил пальцы святой водой и протянул их Брискетте. Как только они коснулись друг друга, сердце его забилось.
 — Агриппа, видно, прав, — подумал он.
 Он подождал, пока Брискетта вышла из дверей на площадь, и, пробравшись вслед за нею, сказал ей:
 — Брискетта, мне нужно вам что-то сказать. Подарите мне одну минуту.
 Она прикусила лукаво губки и, взглянув на него украдкой, отвечала:
 — Никому не запрещается гулять по берегу Жера. Если и вы туда пойдете, то через четверть часа, может быть, и меня там встретите.
 Югэ сказал Коклико, чтобы он подождал его в гостинице, и пошел на берег.
 Ветер шелестел листьями, солнце весело играло в воде, погода была ясная и тихая. Через минуту он увидел подходящую Брискетту с букетом цветов в руке.
 — Ну, граф, что же вы хотели мне передать? — спросила она, покусывая цветы.
 — Брискетта, — отвечал Югэ, — мне сказали, что я влюблен в вас. Сейчас я убедился, что мне сказали правду, и подумал, что честь велит мне сказать вам об этом.
 Брискетта рассмеялась молодым и свежим смехом.
 — У вас как-то идут рядом такие слова, которые обычно не сочетаются, сказала она. Короче говоря, вы меня любите?
 — Не знаю.
 — Как, не знаете?
 — Не знаю! С утра до вечера я думаю о вас, о вашей милой улыбке, о ваших блестящих глазках, об этой ямочке на подбородке, куда, так и кажется, как в гнездышко спрячется поцелуй, о вашем гибком, как тростник, стане, о вашем личике похожем на розу, о ваших ножках, которые я бы так и обхватил одной рукой, о вашем ротике, алом, как земляника. Ночью я вижу вас во сне… и так счастлив, что вас вижу. Мне бы так хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Если все это значит — любить, ясно, что я вас люблю.
 — В самом деле, мне кажется, это так. И вам нужно было столько времени, чтобы это заметить? Значит, эта милая беда случилась с вами в первый раз?
 — Да, в первый раз.
 — Как! — воскликнула она, взглянув на него с удивлением, — вы так ещё молоды в ваши лета?
 — Мне будет двадцать один год на св. Губерта.
 — О! Мне нет ещё и двадцати, и однако же…
 Брискетта спохватилась и покраснела до ушей.
 — И однако же — спросил Югэ.
 — Нет, ничего! Это вас не касается… Ну, а теперь, так как вы меня любите и решили сказать мне об этом, что же вам нужно?
 — Полюбите меня, как я вас люблю.
 Они ушли незаметно по дорожке в поле; была половина апреля; запах был восхитительный; изгороди и кустарники были похожи на огромные гирлянды и букеты цветов; среди шелеста листьев слышалось пение птичек. Сквозь деревья блистало лучезарное небо; над головами у них качались ветки. Брискетта, продолжая разговор, взяла за руку Югэ, который шел медленно.
 — Я-то, — сказала она, — другое дело! Я ведь не в деревне жила… Я и родилась-то в городе и многое мне представляется не так, как вам. Знаете-ли вы, что мне нужно, чтобы полюбить кого-нибудь так, как вы меня любите?
 — Потому я и спрашиваю, что не знаю.
 — Хотя я едва достаю головой до вашего плеча, граф, но я горда, как герцогиня… Я не поддамся, как прочие, на красивые перья и прекрасные слова… Сейчас я вас выслушала… Все, что вы сказали, было очень мило, и я бы солгала, если б стала уверять вас, что это мне не понравилось… Это так приятно щекочет сердце… Но чтоб полюбить, мне нужно гораздо больше!
 — Чего же вы хотите?
 — Мне нужно встретить человека красивого, статного, смелого, нарядного, умного, искреннего…
 — Ну, так что же? — спросил Югэ.
 — Гм! Вы очень красиво рассказываете, граф! Положим, это не мешает, но ещё надо чтоб и дела соответствовали словам.
 — Мне неловко слишком хвалить себя, но мне кажется, что после того, что я сделал в Сен-Сави…
 — Правда, вы вели себя отлично… Рыцарь из волшебных сказок не поступил бы лучше. Но эту удаль вы показали только, защищая честь своего имени, а мне… мне хотелось бы таких же подвигов из-за меня. Посмотрите на меня хорошенько: разве мне не позволительно желать этого, скажите сами?
 И она приблизила к его глазам свое такое живое, хитрое и соблазнительное личико, что его так и ослепило.
 — О! Разумеется! — отвечал он.
 — Отлично! — продолжала она, — вот этот ответ, и взгляд, и выражение, все как следует.
 — Но какие же вам нужны подвиги?
 — И одного с меня было бы довольно.
 — Так скажите, о чем вы?
 — А если я скажу, вы не отступите?
 — Нет, даю вам честное слово.
 Брискетта шла все медленнее, обламывая попадавшиеся по дороге веточки. Глаза её блестели каким-то дьявольским огнем, улыбка играла на устах. По всему было видно, что ею овладела какая-то безумная фантазия.
 — Ну, что же? — повторил Югэ, который в эту минуту не задумываясь сразился бы со сказочным драконом, чтоб только доказать свою любовь.
 — Мне всегда казалось, — отвечала Брискетта, — что если бы кто-нибудь решил сделать для меня то же самое, что совершил когда-то испанский рыцарь из хвастовства, то он мог бы смело взобраться на балкон дома на Вербовой улице.
 — Вы там живете, кажется?
 Брискетта кивнула головой вместо ответа.
 — А что же совершил этот испанский рыцарь? — поинтересовался Югэ.
 — А вы разве не знаете этой истории? Раз как-то в праздничный день, на виду у всех жителей, он съехал верхом с Пустрелей.
 — А потом?
 — Как, а потом? Вам кажется, что этого мало? Да он двадцать раз мог сломать себе шею, этот испанец.
 — Но не сломал же?
 — История об этом молчит.
 — Ну так вот что, Брискетта! На пасху, в полдень, я буду на городской площади и съеду верхом с большой Пустрели.
 — Значит, в будущее воскресенье?
 — Мне кажется, если так, то кавалер ваш найдет в тот же вечер открытым окно на балконе на Вербовой улице.
 Югэ хотел достать для для этого случая красивого коня, на котором было бы не стыдно сломать себе шею ради хорошенькой девочки.
 Дело было не очень то легкое. Где взять коня, похожего на Золотую Узду, знаменитую лошадь Роланда, или на славного Баярда, волшебного коня Ринальда де Монтобана? Уже несколько лет, как старый герцог де Мирпуа отдал душу Богу; маркиз Сент-Эллис всюду следовал за своей принцессой. Сомнительно было, чтоб в кошельке у старого Агриппы нашлось достаточно денег для покупки такого редкого коня, какой был нужен молодому графу Югэ де Монтестрюку.
 Югэ задумался, как вдруг заметил у городских ворот лакея в ливрее маркиза. Удивясь, что это он тут шатается, Югэ позвал его. Лакей обернулся и подбежал с радостным лицом.
 — Граф, вас именно я и ищу! — сказал он. — У маркиза есть для вас дело.
 — Разве он возвратился?
 — Да, только вчера. Он послал меня к вам, а когда я ехал в Тестеру, мне сказали, что вы в городе — я и повернул сюда.
 — Так маркиз меня ждет?
 — В замке Сен-Сави. И чем скорей вы пожалуете, тем будет лучше. Я даже привел вам лошадь с конюшни маркиза, чтоб вы могли быстрей доехать.
 — Само небо посылает тебя, любезный! Я сяду на эту лошадь, а свою ты отдай Коклико. Я сам скажу обо всем маркизу, а за труды вот тебе экю — поужинай.
 Через пять минут Югэ уже скакал в Сен-Сави, а вслед за ним и Коклико, не понимавший, что это вдруг графу понадобилось так спешить.
 — Отстань! — говорил Югэ, — отстань, я еду искать средства исполнить такую затею, в которой можно приобрести славу или потерять жизнь.
 — Хороша, должно быть, затея! — возразил Коклико.
 — Так ты не хочешь в ней участвовать?
 — Я порядочный болван, но все-таки у меня хватает ума, чтобы не пускаться в опасные приключения по своей доброй воле.
 Сойдя с коня у дверей замка, Югэ встретил маркиза, который его ждал и бросился ему в объятия.
 — Мой дорогой Монтестрюк! — вскричал маркиз, подводя его к накрытому столу, — перед тобой — несчастнейший из смертных!
 — Так это от несчастья-то ты сюда и вернулся?
 — А ты не веришь? Страшное несчастье! — продолжал маркиз, разрезая пирог.
 — Принцесса?..
 — Ты попал в точку, друг мой. Ах! Эта принцесса! А выпьем-ка за её здоровье, хочешь?
 Маркиз налил два стакана, выпил свой залпом и продолжал:
 — Славное Кипрское вино — рекомендую его тебе для печальных случаев. Итак, я был в Ажаке и окружал её самым предупредительным вниманием, как вдруг один местный дворянин позволил себе взглянуть на неё слишком внимательно. Я послал вызов наглецу и мы сошлись на месте. Должно быть, я ещё плохо оправился от нанесенной тобой раны в руку: с первого же удара разбойник проколол мне плечо, а вечером я уже лежал в постели с лихорадкой и в компании фельдшера.
 — Неприятное общество!
 — Вот! Ты отлично это сказал, а можешь ли ты предположить, что случилось на другой день?
 — Еще бы! Само собой разумеется, принцесса, тронутая этим несчастьем, поспешила тайком к твоей постели…
 — Принцесса уехала и не возвращалась!
 Югэ расхохотался.
 Маркиз грохнул кулаком по столу.
 — Как, ты смеешься, бездельник! — вскричал он. — Мне очень хочется вызвать тебя немедленно, чтобы ты меня уж доканал совсем… Посмотрим, будешь ли ты смеяться, когда я умру.
 — Ну, — отвечал Югэ, с трудом принимая серьезный вид, — ещё не известно, кто из нас умрет раньше! Ты вернулся как раз вовремя, чтобы помочь мне в такой затее, из которой я, может быть, живым не выберусь.
 — Ну уж точно не помогу, чтоб отучить тебя смеяться над несчастьем ближнего… Что там за затея?
 — Я поклялся съехать верхом с большой каменной осыпи на улице Шайло, сверху вниз.
 Маркиз подскочил на стуле.
 — Да ведь это сумасшествие! — вскричал он.
 — Знаю, и потому-то именно я и взялся за это.
 — Ручаюсь, что тут замешена женщина!
 — Разумеется.
 — Ну, так я поберегу на будущее убедительные речи, которыми я хотел было тебя огорчить. А для кого эта безумная затея?
 — Для Брискетты.
 — Хорошенькая девочка с Вербовой улицы? Ну, приятель, у тебя вкус недурен! Я не могу смотреть на неё без того, чтобы не позавидовать счастью негодяя, которого она полюбит… У неё такие глаза, что она кого хочешь сведет в ад и станет ещё уверять, что это рай… Было время, что я, как только придут черные мысли, шел прямо в лавку к её отцу. Бывало, посмотришь, как она ходит туда — сюда, да послушаешь, как поет, что твой жаворонок… Ну, и горе пройдет прежде, чем она кончит свою песенку.
 — Значит, ты считаешь, что я прав?
 — Еще бы! Я и сам съехал бы вниз со всех больших и малых осыпей, и опять наверх бы влез, чтоб только принцесса Мамьяни…
 Маркиз остановился, вздохнул и, положив руку на плечо товарища, продолжал:
 — А чем я могу помочь тебе в этом деле?
 — Мне казалось, что нужно к этому дню, к Пасхе, доброго коня, чтобы и красив был, и достоин той, которая задала мне такую задачу… Я надеялся на тебя.
 — И правильно! Выбирай у меня на конюшне любого испанского жеребца… Есть там темно-гнедой: ноги — как у дикой козы, а крестец — будто стальной. Он запляшет на камнях Пустерли, как на ровном лугу, на травке. Его зовут Овсяной Соломинкой.
 Маркиз взял бутылку мальвазии и, налив себе стакан, сказал:
 — Когда у подумаю, что у каждого из нас есть своя принцесса, мне так приятно становится. За здоровье Брискетты!
 Он осушил стакан и налил опять:
 — За твое здоровье, любезный граф; нельзя знать, что случится… Если ты погибнешь, я ничего не пожалею, чтобы утешить твою богиню.
 — Спасибо, — сказал Югэ, — какой же ты добрый!
 Темно-гнедого жеребца в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли еле заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге от безупречных статей животного; но когда ему сказали, для чего предназначен этот чудный конь, он изменился в лице:
 — Боже милостивый! Зачем я сказал вам, что вы влюблены! Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?
 — Нет, мой друг, но она прехорошенькая.
 Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур — что это очень простая вещь.
 — А если он убьется? — спросил Коклико.
 — Двум смертям не бывать, — возразил араб.
 Однако же решено было ничего не говорить графине Монтестрюк.
 Расставшись с Югэ у самых городских ворот, Брискетта была в восторге. Ее влюбленный был настоящий рыцарь и притом молоденький, как паж. Уж не в первый раз говорили Брискетте о любви. много дворян ходили в лавку к её отцу, который был первым оружейником в городе, и она часто слышала сладкие речи; но никто ещё до сих пор не казался ей столь привлекательным, как Югэ. Все, что он говорил ей, дышало какой-то новой прелестью.
 — А впрочем, — говорила она себе в раздумье, — все это всегда почти одно и то же.
 Такая опытность могла бы показаться странной в такой молоденькой девочке, но молва гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями в окрестностях Миранды, и, кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника, в такие часы, когда она была заперта, бродил португальский господин, будто бы поджидал, не покажется ли свет в окне за маленьким балконом. От этого то самого, прибавляла молва, Брискетта и не выходила замуж, несмотря на хорошенькое личико и деньги отца.
 Мысль, что такой красавец, да ещё и граф, сделает такую безумную выходку, да ещё и ради неё одной, приводила её в восторг. Она думала, как станут сердиться солидные дамы и ревновать подруги. Из уст её так и летели веселые песни. Когда она шла по улице — легкая, проворная, нарядная, то её походка, живой взгляд, светлая улыбка так и говорили, казалось:
 — Никого во всем Оше так не обожают, как меня!
 Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергается граф Монтестрюк из-за любви к ней. Что, если он на самом деле разобьется при этой безумной попытке?
 Накануне назначенного дня она пошла к осыпи на улице Шайло и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, падавшую к берегу Жера, будто каменная лестница, она вздрогнула. Ведь только от того, что она ни разу не видела эту кручу, она и могла потребовать, чтобы Югэ спустился по ней верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном гладкими, будто отполированными голышами? Тут всякий сломает себе шею. Рассказ об испанце, очевидно, басня. Она прошла вдоль домов, высокие стены которых только подчеркивали крутизну склонов на этой улице, являвшейся достопримечательностью Оша, показываемой всем проезжим.
 Как он заберется сюда на лошади, он живой не выйдет… И я сама…
 Брискетта побледнела и вернулась домой с твердым решением снять с графа его обещание.
 Между тем затея эта наделала шуму; рассказывал о ней маркиз, похвалялась и Брискетта своим приятельницам, и слух быстро разошелся по городу и предместьям, возбудив всеобщее любопытство. Все хотели быть на этом представлении, и, когда наступила Пасха, с утра все, кто только мог двигаться, в городе и окрестностях, пошли к тому месту, куда Монтестрюк поклялся явиться в назначенный час и, как думали многие, все же не явится.
 День был праздничный. Солнце блистало в безоблачном небе. Скоро на площади перед собором собралась несметная толпа. Временами поднимался сильный шум; охотники держали пари. Каждый раз, когда показывался вдали верховой, эта масса народа волновалась, как море от ветра.
 Дамы поместились на своих балконах, что видеть, как приедет Югэ.
 — Если он приедет, то он просто сумасшедший! — говорили люди рассудительные.
 — Нет, он влюблен, наверняка приедет! — говорили другие.
 — Дайте дорогу! — крикнул один насмешник, расталкивая толпу. — Сумасшествие — вещь священная!
 При первом ударе колокола в полдень все головы повернулись к въезду на площадь. При двенадцатом — показался граф де Монтестрюк на своем испанском жеребце, а за ним Коклико и Кадур.
 Маркиз де Сент-Эллис, уже с четверть часа постукивавший ногой от нетерпения, подъехал к Югэ и обнял его, потом он сошел с коня, чтобы осмотреть своими глазами, все ли ладно: узда, удила цепочка у мундштука, подпруга. Брискетта, едва удерживаясь от слез, пробилась через толпу и, положив ручку на шею Овсяной Соломинки, который бил копытом от нетерпения, сказала графу:
 — Я была не права, бросьте эту затею, пожалуйста.
 Югэ покачал головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схватив Югэ за руку, шепнула:
 — Останьтесь, кто знает! Может быть мое окно откроется и само собой!
 — Нет, Брискетта! Что бы вы сами подумали о человеке, который принял бы благодарность, не сдержав слова?
 — А если сама освобождаю вас от вашего обещания? Если я вам скажу, что умираю от страха? Что у меня сердце разрывается на части?
 — Я в восторге, милая Брискетта. Все это мне доказывает, что я завоевал сердце прежде, чем выиграл пари. К несчастью, я не в силах отказаться от раз данного мною слова. Я дал его самому себе и не хочу, чтобы весь этот собравшийся здесь народ имел право сказать когда-нибудь, что граф де Монтестрюк — трепло.
 Брискетта отняла руку и, чувствуя, что слезы душат ею, спрятала лицо в мантилью.
 Югэ поправился в седле и поехал к большой осыпи в сопровождении целой толпы. Дамы махали ему платками со своих балконов.
 Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с Югэ.
 Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Югэ остановился на минуту и взглянул вниз на дно этого обрыва, будто вырубленного великаном между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, взглянув тоже в эту пропасть.
 Фиговые деревья, освещенные солнцем, простирали там и сям свои ветки с блестящими листьями через стены дворов и бросали движущиеся тени на стены соседних домов. У раскрытых окон теснились смотрящие вниз люди.
 Маркиз взглянул на осыпь через голову своего коня, который встал над самым обрывом, как вкопанный.
 — Гм, — промычал он, — эта прогулка могла считаться одним из двенадцати подвигов Геркулеса!
 И, дотронувшись до руки Югэ, спросил его:
 — Ты твердо решился? Подумай, ведь тут ситуация не в твоих руках — все зависит от коня… Или от первого камня, который попадется ему под ногу!
 Вместо ответа Югэ поклонился толпе и тронул поводья. Жеребец отступил назад, перебрал ногами и взвился на дыбы. Югэ дал шпоры, конь фыркнул и нерешительно вступил на скользкие камни спуска. Настало мертвое молчанье. Теперь Югэ, если бы и захотел, уже не мог вернуться назад.
 Такая же точно толпа, какая была наверху, собралась и внизу, на берегу реки. Сверху был виден только круп лошади, снизу — только грудь. Она как будто висела в воздухе. Каждый шаг, который она пробовала делать вниз по обрыву, заставлял всех невольно вздрагивать. Она продвигалась медленно, со страхом, выставив уши вперед, раздув ноздри. Прежде чем ступить, она тщательно ощупывала копытами малейшие щели между голышами. Иногда все четыре подковы скользили разом, конь садился на круп и сползал вниз по круче. На половине спуска нога попала на камень, конь споткнулся, и уж всем показалось, что человек с лошадью вот-вот оборвутся в страшную пропасть. Раздался крик ужаса, но он отчаянным прыжком выправил положение.
 — Как страшно! — вскрикнул Коклико, — я уж думал, что все кончено!
 — Этого не было написано в книге судеб, — ответил Кадур.
 Маркиз просто не дышал. Он впился глазами в Югэ и следил за малейшими его движениями; его ловкость и хладнокровие были поистине изумительны.
 — И подумаешь, что я чуть-чуть не раскроил голову этому молодцу, — шептал он, — хорошо, что я был тогда так неловок.
 Перед Югэ и Овсяной Соломинкой оставалось каких-нибудь десять шагов до низу. Югэ дал шпоры коню и одним скачком, собрав ноги, жеребец спрыгнул на ровную землю. Раздались восклицания, все платки и шляпы взлетели вверх. Маркиз, смахнув слезы, бросился вперед и упал в объятия Югэ.
 — Уф, довольно и одного раза, больше уж не надо повторять столь рискованный трюк!
 Югэ не слушал его, оглядываясь по сторонам.
 — Да, Брискетта! — вспомнил и маркиз. — Смотри, вот она!
 И он рукой указал на Брискетту, бледную, уничтоженную, опустившуюся у подножия старого креста. Целая стена зрителей отделяла их друг от друга. Возгласы восторга поразили бедную девушку и, объятая ужасом, думая, что случилось несчастье, она вскочила на ноги, увидела Югэ, вскрикнула и, шатаясь, прислонилась опять к кресту. Югэ хотел броситься к ней, но она поспешно опустила вуаль на лицо и исчезла в толпе.




 10. Добрый путь


 Жизнь Брискетты была весела, как песенка, сердце светло и легко, как ручеек. Югэ обожал её, Брискетта тоже его любила, но между ними была заметная разница. Однако девушка вполне отдавалась очарованию любви, с помощью, впрочем, веселого мая месяца, и если Югэ не уставал скакать между Тестерой и Вербовой улицей, она тоже не уставала дожидаться его у себя на балконе. Агриппа только потирал руки.
 Один разве Овсяная Соломинка и мог бы пожаловаться.
 Иногда, бегая по городу за покупками, или просто, чтобы погулять на солнышке, Брискетта удивлялась такому постоянству Югэ — ежедневно скакать к ней, несмотря ни на ветер, ни на дождь, лишь бы только увидеть её — и спрашивала себя, надолго ли хватит такой любви. Ей сильно хотелось разъяснить себе этот вопрос, и однажды утром, между двумя поцелуями, когда облака уже розовели на востоке, она вдруг спросила Югэ:
 — Ты приедешь опять сегодня вечером?
 — Сегодня вечером? Что за вопрос! Да, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра.
 — Значит всегда?
 — Да, всегда.
 — Странно!
 Югэ взглянул на неё с удивлением. Сердце у него слегка сжалось.
 — Что это с тобой сегодня? — вскричал он. — Не больна ли ты?
 — Нет, я думаю. Должно быть, какая-нибудь неведомая мне фея присутствовала при твоем рождении.
 — Это почему?
 — Да потому, что каждую ночь, в один и тот же час, ни одной минутой не позднее, в любую погоду, каково бы ни было расстояние, я слышу твои шаги под моим балконом, и никогда ни на лице твоем, ни в глазах, ни в словах твоих, ни в выражении твоей любви, я не подметила ни малейшего признака усталости или скуки, ни малейшей тени разочарования или пресыщения. Каким ты был сначала, таким и остался.
 — Что ж в этом удивительного?
 — Да все. Самый факт во-первых, а потом: подумай сам, что ты говоришь! Да знаешь ли ты, что вот уже четыре или пять месяцев как ты меня любишь?
 — Ну и что же?
 — Не думаешь же ты жениться на мне?
 — А почему бы нет?
 — Ты, ты — Югэ де Монтестрюк, граф де Шарполь, — ты женишься на мне, на Брискетте, дочери простого оружейника?
 — Я не могу жениться завтра же — это ясно; но я пойду к матери и, взяв тебя за руку, скажу ей: я люблю её, позвольте мне жениться на ней!
 Живое личико Брискетты выразило глубокое удивление. Тысяча разнообразных ощущений — радость, изумление, нежность, гордость, немного также и задумчивости — волновались в её душе и отражались в её влажных глазах, как тень от облаков отражается в прозрачной, чистой воде.
 Вдруг она не выдержала, бросилась на шею Югэ и, крепко целуя его, сказала:
 — Не знаю, что со мной делается, но мне хочется плакать; точно так же, как в тот день, когда ты спускался верхом с большой осыпи… Посмотри, сердце у меня так и бьется в груди… Если бы все люди были похожи на тебя!
 Она рассмеялась сквозь слезы и продолжала:
 — И все же, даже в тот день, когда ты чуть не сломал себе шею из-за вот этих самых глаз, что на тебя теперь смотрят, ты не был в такой большой опасности, как сегодня!
 — В опасности?
 — Смерть — это дело одной минуты; но цепь, которую нужно носить целую жизнь вот что ужасно! Слушай, друг мой: я не допущу, чтобы твоя мать, графиня Монтестрюк, была огорчена твоим намерением жениться на мне и поставлена в неприятную необходимость отказать тебе, что она и сделала бы, разумеется, с первого же слова и в чем была бы совершенно права. Но я дам тебе самое лучшее, самое живое доказательство привязанности, какого ты только можешь ожидать от меня. Ты не поведешь меня с собой в Тестеру, но будешь по-прежнему ездить сюда ко мне, пока я сама здесь буду.
 — Но…
 Брискетта прервала его поцелуем:
 — Ты показал мне, как сильно меня любишь… А я покажу тебе, оставляя тебе полную свободу, как ты мне дорог… У каждого из нас есть своего рода честность.
 Югэ больше ничего не мог добиться. Заря уже занималась; Брискетта толкнула его к балкону.
 Однажды, немного спустя, Югэ застал Брискетту бледной, расстроенной, сильно озабоченной среди разбросанных по комнате узлов; все шкафы были раскрыты, все ящики выдвинуты.
 Она привлекла его к себе и сказала, подавляя вздох:
 — У тебя храброе сердце, друг мой; не плачь же и обними меня… Нам надо проститься!
 Югэ так и подпрыгнул.
 — Разве не этим все должно было кончиться? — продолжала она живо, — разве есть что-нибудь вечное? Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты любишь меня так же, как и в первый день, даже, кажется, ещё больше. Но ведь это — первый пыл молодости, пробуждение сердца, которое только что забилось в первый раз. Той, которая должна носить имя графини де Монтестрюк и разделить с тобой жизнь, ты ещё не видел. Ты её узнаешь среди тысячи женщин, когда в самой глубине души твоей что-то вздрогнет и скажет тебе: вот она! И в этот день ты забудешь даже, что Брискетта когда-нибудь существовала.
 Югэ стал было возражать.
 — Хочешь послушать доброго совета? — продолжала Брискетта твердо. Заводи любовные интриги внизу и береги настоящую любовь для равных себе. Да и кроме того, видишь ли милый Югэ, — прибавила она, склоняясь на его плечо, — я немножко из породы ласточек и мне нужно летать, пусти же меня летать.
 Она вытерла украдкой бежавшие по щекам слезы.
 Югэ был растроган, хотя и старался всячески не показать этого. Для него это была тяжелая разлука, оставляющая рану в сердце. Брискетта завладела обеими его руками и продолжала с милой улыбкой:
 — Еще бы мне не говорить с тобой откровенно: я ведь тебе все отдала, а ты за это любил меня искренно. Сколько раз, гуляя по лесам в мае, мы с тобой видели гнезда среди цветущих кустарников! А куда улетали осенью те соловьи и зяблики, что строили эти гнезда? Их любовь длилась столько же, сколько длилась весна! Разве ты не заметил, что листья начинают желтеть, а вчера уж и снег носился в воздухе! Это сигнал. Расстанемся же, как расстались легкие птички, и, если только мои слова могут облегчить тебе грусть разлуки, я признаюсь тебе, друг мой, что никого уж я, сдается мне, не так беззаветно, как тебя!
 — Да, я вижу, — сказал Югэ, озираясь кругом, — ты в самом деле собираешься уехать.
 — Да, я еду в Париж с матерью одного молодого господина, которая очень ко мне привязалась.
 — Только мать, а не сын?
 — Мать, мать. Сын — совсем иначе.
 — Он тебя любит?
 — Немножко.
 — Может быть, и много?
 — Нет — страстно!
 — И ты мне говоришь это?
 — Лгать тебе я не хочу.
 — И ты едешь?
 — Париж так и манит меня. У меня просто голова кружится, когда я о нем подумаю. Такой большой город! И Сен-Жермен близко, а немного подальше — Фонтенбло, то-есть двор!
 — Значит и отъезд скоро?
 — Очень скоро.
 Брискетта схватила голову Югэ и долго-долго её целовала. Слез она не могла удержать и они падали ей прямо на губки.
 — Если мы с тобой там встретимся когда-нибудь, ты увидишь сам, как я тебя люблю! — сказала она. — Одно хорошее место и есть у меня в сердце, и место это всегда твое.
 И вдруг, вырвавшись из его объятий и положив обе руки ему на плечи, она сказала:
 — А ты меть повыше!
 Отъезд Брискетты оставил большую пустоту в сердце и жизни Югэ. Ни охота, ни беседа с маркизом де Сент-Эллисом не могли заполнить этой пустоты. Фехтование с Агриппой или с Коклико, разъезды без всякой цели с Кадуром также не развлекали его. Его мучило какое-то смутное беспокойство. Париж, о котором говорила Брискетта, беспрестанно приходил ему на ум. Горизонты Тестеры казались ему такими тесными! Молодая кровь кипела в нем и бросалась ему в голову.
 Агриппа заметил это прежде всех. Он пошел к графине де Монтестрюк в тот час, когда она бывала обыкновенно в своей молельне.
 — Графиня, я пришел поговорить с вами о ребенке, — сказал он. — Вы хотели, заперев его здесь, сделать из него человека. Теперь он — человек, но разве вы намерены вечно держать его при себе, здесь в Тестере?
 — Нет! Тестера годится для нас с тобой, ему здесь уже нечего ждать от жизни. Но Югэ носит такое имя, что обязан ещё выше поднять его славу.
 — Но не в Арманьяке же он найдет для этого случай… А в Париже, при дворе.
 — Ты хочешь, чтоб он уехал так скоро?
 — В двадцать два года, граф Гедеон, покойный господин мой, уже бывал в сражениях.
 — Правда! Как скоро время идет! Дай же мне срок. Мне казалось, что я уж совсем привыкла к этой мысли, которая так давно не выходит у меня из головы; а теперь, как только разлука стала так близка, мне кажется, что я прежде никогда об этом и не думала.
 Однако же у вдовы графа Гедеона был не такой характер, чтобы она вся могла отдаться печали и сожалениям. Несчастье закалило её для борьбы. Она стала пристальнее наблюдать за сыном и скоро убедилась сама, что то, чего ему было довольно до сих пор, теперь уж больше его не удовлетворяет.
 — Ты прав, мой старый Агриппа, — сказала она, — час настал!
 Как-то вечером она решилась позвать сына. Всего одна свеча освещала молельню, в которой на самом видном месте висел портрет графа Гедеона в военном мундире, в шлеме, в кирасе, с рукой на эфесе шпаги.
 — Стань тут, дитя мое, перед этим самым портретом, который на тебя смотрит, и выслушай меня внимательно.
 Графиня подумала с минуту и, снова возвысив голос, продолжала:
 — Как ты думаешь: с тех пор, как я осталась одна, исполнила ли я, как следовало, мой долг матери?
 — Вы! О, Боже!
 — Награда моя, мой милый Югэ, в этом самом твоем восклицании и твоем взгляде. Итак, если ты — мое дитя и, следовательно, мой судья, если ты думаешь, что я выполнила свой долг честно — ты должен выслушать меня со всем вниманием.
 Она сделала над собой усилие одолеть свое волнение и знаком подозвала сына ближе:
 — Прожив под этой крышей долгие годы, пока Господь позволил тебе запастись силой и здоровьем, мы должны теперь расстаться. Для тебя, в твои года, это просто поездка, для меня — почти разлука навеки. Я покоряюсь ей для твоего блага.
 — Почему же навеки, матушка? Я не уезжаю ведь из Франции, я снова найду путь в Тестеру.
 — Надеюсь, что господь дозволит мне ещё раз встретить тут тебя, но если и суждено иначе, ты все таки-иди своим путем. Я все тебе приготовила. В этом кошельке сто золотых, с которыми ты можешь прожить первое время. У тебя есть конь и шпага, Господь пошлет все остальное. Быть может с его помощью ты снова поднимешь наш дом из развалин. Я сделала тебя человеком, ты сам сделаешь себя главой семейства.
 — Ручаюсь вам, что положу на это все силы, все мужество, всю волю, которыми обладаю благодаря вам.
 Югэ сел у ног матери, как в годы своего детства. Она взяла его руки, устремила на него глубокий влажный взор и продолжала тихим голосом:
 — Не стану давать тебе пустых советов; ты сам знаешь, какая кровь течет в твоих жилах. Один совет, один только, навеянный мне той книгой, которую ты так любил в читать детстве, которая пленяла тебя чудесными рассказами, в которых самые славные, самые благородные примеры обращаются в символы. Помнишь ли ты историю сказочного корабля Арго, на котором храбрые, неустрашимые люди плыли из Греции к далеким берегам за Золотым Руном?
 — Еще бы не помнить! Детскими мыслями я следил за смелыми подвигами этих мужественных людей. Ни море, ни расстояние, ни тысячи опасностей, ничто не остановило Аргонавтов и они вернулись победителями, завоевав сокровище.
 — Ну, мой милый Югэ, каждый человек, вступающий в жизнь, должен видеть впереди свое Золотое Руно. Имей и ты свое и никогда не теряй его из виду. Пусть будет оно целью твоих усилий. Желанию достичь его отдай все, кроме своей чести. Для одних это Золотое Руно представляется в виде женщины, олицетворяющей для них все прекрасное и доброе на земле и с которой они хотят соединиться на всю свою жизнь. Если и ты ищешь того же, да пошлет тебе Господь такую подругу, которая заслуживала бы тех жертв, которые ты ей принесешь, да будет она хорошего рода, добрая христианка, и чтобы сумела воспитать твоих детей в тех святых принципах, которые воспитаны в тебе с колыбели. Но смотри больше на её сердце, чем на лицо. И если ты найдешь такую, отдайся ей весь и навсегда! Но если мечта твоя стремится не к женщине, избирай высокое и великое, не унижайся до жалкой и презренной наживы. Пусть это будет таким делом, где тебе предстоит побеждать опасности, кровью своей жертвовать славе, королю, родине, вере. Вот в чем будет твое Золотое Руно… Но, будет это женщина или честолюбие, иди всегда прямым путем и оставайся честным, незапятнанным, чтоб заслужить победу.
 — Я заслужу её, матушка, я добьюсь её.
 — Да услышит тебя Господь!
 Она привлекла его к сердцу и долго обнимала.
 — Теперь, сын мой, помни также, что бывают и такие несчастья, которые ничем не одолеешь. Храбрость бывает побеждена, терпение истощается, воля ломается; сколько таких, которые вернулись с битвы сломанными, обессиленными! Если на твоем пути встанут неодолимые преграды, вспомни, что есть ещё Тестера! Окрестные поля дают тысячи полторы ливров в год. Это значит — будет крыша и кусок хлеба для старика. Но прежде, чем искать здесь убежища, борись до конца и не бойся начать в двадцатый раз с начала, пока будет хоть капля крови в жилах.
 Когда Югэ встал, графиня увидела, по мужественному выражению лица сына, что он понял её.
 — Иди теперь, — сказала она, — и готовь все к отъезду. Раз решил, не надо откладывать.
 Маркиз Сент-Эллис раньше всех узнал об этом решении.
 — Ну, молодец, — сказал он Югэ, — ты выбрал себе хороший путь! Мне сдается, что и я скоро увижусь там с тобой. Я думал было проучить принцессу, но чувствую сам, что сердце дает отбой. если только узнаю, что она в Париже, мы скоро увидимся.
 Он побежал к графине спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен Югэ в его предстоящей поездке. Он брался как следует снарядить молодого друга. Графиня остановила его:
 — У Югэ не будет ничего лишнего, — сказала она, — у него есть от вас же испанский конь. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь с меньшим. Притом вы же знаете мое мнение о таких вещах. Я не хочу, чтобы двери отпирались для Югэ чужими руками, я хочу, чтобы он отворял их сам, если надо — то и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.
 Через несколько дней после этого разговора наступил день отъезда. Графиня встретила сына в той же самой молельне. Глаза у неё были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.
 — В кошельке, — сказала она, — сотня золотых, это все, что у меня есть наличными, я откладывала сюда изо дня в день от ежедневных расходов. Этот перстень подарил мне твой отец в день нашей помолвки, когда мне было восемнадцать лет. Теперь я старуха, но с тех пор ни разу его не снимала. Когда ты выберешь женщину, которая будет носить твое имя, надень ей сам этот перстень на палец.
 Югэ стоял на коленях и целовал ей руки. Она не отрывала от него глаз.
 — Еще не все, — продолжала она. — Вот письмо за черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в случае крайней опасности. Иначе не отдавай ни в коем случае.
 Говоря это, она задыхалась, губы её судорожно тряслись.
 — Вы не сказали мне имя того, кому предназначено это письмо, матушка, а на конверте нет адреса.
 — Оно надписано, дитя мое, на другом конверте. Ты его увидишь, когда, если дело будет касаться твоей жизни или твоей чести, разорвешь верхний конверт. Тогда, только тогда, иди к этому господину и он тебе поможет.
 — Но если его уже не будет в живых?
 Графиня побледнела.
 — Если окажется, что он умер, сожги письмо и положись на Бога…
 Она положила руки на голову сына, все ещё стоявшего перед ней на коленях, призвала на эту голову благословение свыше и, сдерживая слезы, раскрыла ему объятия. Он бросился к ней на грудь и долго, долго она прижимала его к сердцу, готовому разорваться на части.
 В минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа отвел своего воспитанника в сторону и сказал с довольным видом, не без лукавства:
 — И я тоже хочу оставить вам память, граф: это добыча, взятая у врага, и, легко может случиться, вы будете рады, найдя у себя в кармане лишние деньги.
 И старик протянул ему длинный набитый кошелек.
 — Это что такое? — спросил Югэ, встряхивая кошелек и не без удовольствия слыша приятный звон внутри него.
 — Как же вы забыли, что я по справедливости в воспитательных целях брал выкуп с мошенников, которые пробовали залезть в наш сундук, в котором ничего не было?
 — Как! Эти опыты на живых душах, как ты говорил.
 — Именно! И вот их результат. Я брал подать с мошенников, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, что равновесия между добром и злом не существует! Зло сильно перетягивает. У вас в руках теперь и доказательство: у меня ведь было кое-что на уме, когда я изучал таким способом человечество.
 — А если бы ты ошибся, ведь ты бы разорил нас! — сказал Югэ, смеясь от души.
 — Граф, — возразил старик, — рассчитывать на бесчестность — все равно что играть поддельными костями… Совесть даже упрекает меня.
 — Я всегда думал, что Агриппа — великий философ, — сказал, подходя к ним, Коклико, слышавший их разговор.
 — Этот честно наполненный кошелек пусть будет неприкосновенным запасом на случай крайней нужды, — заключил Коклико, опуская кошелек к себе в карман.
 — Разве и ты тоже едешь? — спросил Югэ, притворяясь удивленным.
 — Граф, я такой болван, что, если бы вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал. Ну, а в Париже, хотя я его совсем не знаю, я ни за что не пропаду.
 И, дернув Югэ за рукав, он указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.
 — И он тоже едет с нами, — прибавил он, — значит, нас будет трое рыскать по свету.
 — Бог любит нечет, — проворчал Агриппа.
 Через четверть часа трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.
 — В галоп! — крикнул Югэ, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаться грустным чувствам.




 11. Старинная история


 Все трое: Югэ де Монтестрюк, Коклико и Кадур были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Перед ними было пространство, их одушевляла свобода — принадлежность всякого путешествия, в карманах у них звенело серебро и золото, добрые лошади выступали под ними, над головой было светлое небо. Под рукой были шпаги и пистолеты, с которыми легко одолеть всякие преграды. Они ехали, казалось, завоевывать мир.
 Югэ особенно лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамьяни и воткнутое в шляпу, представлялось ему каким-то талисманом.
 Скоро пейзаж изменился и трое всадников очутились в таких местах, в которых никогда не бывали.
 Коклико не помнил себя от радости и прыгал в седле, в этой тройке он олицетворял собой слово, так же как араб — молчание. Каждый новый предмет — деревня, развалины, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах — все вызывало у Коклико крики удивления, тогда как Кадур смотрел на все молча, не двигая ни одним мускулом на лице.
 — Вот болтун! — заметил весело Югэ, забавляясь рассказами Коклико.
 — Граф, — сказал Коклико, — я не могу молчать, это свыше моих сил. К тому же я заметил, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита.
 — Ну, так будем же говорить, — ответил Югэ, пребывавший в хорошем расположении духа и видевший все в розовом свете, — а если мы плохо расправимся с ужином, ожидающим нас на ночлеге, тогда что подумают в этой стороне о гасконских желудках?
 — Да их добрая слава не должна пропасть!
 Двинув своего коня между Югэ и Кадуром, который продолжал смотреть на все невозмутимо, Коклико принял серьезный вид и сказал:
 — А как вы думаете, граф, что может пожелать тот, кто ищет себе удачи в свете, у кого есть притом хороший испанский жеребец, шпага, которая так и просится из ножен, а в кармане звенят пистоли и так и хотят выскочить на свет Божий?
 — Да всего, чего только захочешь, — ответил Югэ.
 — Так значит, если бы вам пришла фантазия стать императором трапезундским или князем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?
 — Разумеется!
 — Ну, не надо преувеличивать, граф, это, мне кажется, уж слишком. А ты как думаешь, Кадур?
 — Без помощи пророка дуб — все равно, что трава, а с помощью пророка песчинка становится горой…
 — Слышишь, Коклико! Моя воля будет именно такой песчинкой, а в остальном поможет мне моя счастливая звезда.
 — Ну, и я немного помогу, да и Кадур тоже не прочь помочь, правда, Кадур?
 — Да, — ответил коротко последний.
 — Не обращайте внимания, граф, на краткость этого ответа: у Кадура короткий язык, но длинная рука. Он из такой породы, которая отличается большой странностью — говорить не любит. Огромный недостаток!
 — Которого за тобой не водится, мой добрый Коклико.
 — Надеюсь! Ну вот, пока мы едем смирненько по королевской дороге, при хорошей погоде, которая настраивает нас на веселый лад, почему бы нам не подумать, как устроить нашу предстоящую повеселей и поприятней?
 — Подумаем, — ответил Югэ.
 Кадур только кивнул головой в знак согласия.
 — А! Что я говорил! — вскричал Коклико. — Вот Кадур сберег ещё целое слово!
 — Он сберег слово, а ты разорился на целую речь.
 — Ну, тут я хорошо обеспечен, не беспокойтесь.
 Он уселся потверже в седле и продолжал, возвысив голос:
 — Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на озере Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы особенно милостивы к военным и ещё милостивее к тем, кто близок к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!
 — Да, недурно бы, — сказал Югэ, — можно бывать на всех праздниках и участвовать во всех сражениях.
 — А вам очень нужны эти сражения?
 — Еще бы!
 — Ну, это как кому нравится. Мне так больше нравятся праздники. С другой стороны я слышал, что у людей духовных есть сотни отличнейших привилегий: богатые приходы, жирные аббатства со вкусным столом и мягкой постелью, там не побьют и не поранят… А какая власть! Их слушают вельможи, что важно, и женщины, что ещё важней. Без них ничего не делается, их рука — повсюду. Я не говорю, разумеется о сельских священниках, что таскаются по избам в заплатанных рясах, а едят хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, канониках, о князьях церкви, одетых в пурпур, заседающих на королевских советах… А вы что скажете, граф, о кардинальской шляпе?
 Югэ скорчил гримасу:
 — Пропади она совсем! Монтестрюки все были военными.
 — Ну, тогда перейдем к важным должностям и чинам придворных. Как приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и королями. Не говорю уж о кое-каких мелких выгодах, вроде крупного жалованья или хорошей аренды. Кроме того, мне было бы очень весело поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями, каким-нибудь важным чином двора.
 — Слишком много лести с одной стороны, — сказал Югэ, — и неправды с другой. Склоняться перед высшими и задирать голову перед другими, вечно искать окольных путей, плакать, когда властитель печалится, смеяться, когда он весел — вся эта работа не по моему характеру. К тому же я никогда не решусь заниматься чужими делами, когда и свои собственные не знаю, как уладить.
 — Есть ещё кое-что получше, — продолжал Коклико. — Можно вернуться в Тестеру, где нас любят, и прожить в этой славной стороне всю жизнь, найти хорошенькую девушку порядочного рода с кое-каким приданым, жениться на ней и народить кучу детей, которые, в свою очередь, проведут там всю жизнь, сажая капусту. Так можно прожить счастливо, а это не каждому дается.
 — Мы такого рода, что одного счастья нам мало, — гордо возразил Югэ.
 Коклико взглянул на него и продолжал:
 — Да, кстати, граф, о Монтестрюках рассказывают одну историю, которую я слышал ещё ребенком. Мне давно хочется спросить вас о некоторых подробностях. Меня всегда интересовало, откуда и вас фамилия Шарполь и девиз «Коли! Руби!», написанный у вас на гербе. Так кричат Монтестрюки в сражениях? Не объясните ли вы нам всего этого? Мне теперь это важно узнать, поскольку я принадлежу к вашей свите.
 — Охотно, — ответил Югэ.
 Они ехали в это время в тени, между двумя рядами деревьев, до ночлега оставалось две или три мили. Югэ стал рассказывать товарищам историю своего рода.
 — Это было в то время, — начал он, — когда добрый король Генрих IY завоевывал себе королевство. За ним всегда следовала кучка славных ребят, которых он ободрял своим примером. Ездили они по горам и долам, счастье королю всегда улыбалось, он был неизменно весел и храбро встречал грозы и бури. Когда кто-нибудь из его товарищей переселялся в вечность, другие занимали его место, и вокруг короля всегда был отряд, готовый кинуться за него в огонь и воду.
 — Как бы мне хотелось быть там, — прошептал Коклико.
 — Случилось раз, что короля Генриха, бывшего тогда ещё для доброй половины Франции и для Парижа только королем Наваррским, окружил в Гаскони сильный отряд врагов. С ним было очень немного солдат, готовых, правда, до конца исполнить свой долг, но с такими слабыми силами нелегко было пробиться через через неприятельскую линию, охраняемую караулами. Король остановился в лесу, по краю которого протекала глубокая и широкая река, выходы из леса враги перекрыли срубленными деревьями. Враги надеялись уморить его голодом, и в самом деле, отряд уже начал испытывать недостаток продовольствия.
 — Генрих бегал как лев, бросаясь то влево, то вправо, вокруг своего лагеря, отыскивая выход. Происходили небольшие стычки, всегда стоившие жизни нескольким роялистам. По всем дорогам стояли сильные караулы, а переправляться через реку, где караул был послабей, нечего было и думать: для переправы необходимы были лодки, а достать их было негде.
 — Черт побери! — бормотал король. — Я не знаю, как выйти отсюда, но я все-таки выйду!
 Его уверенность поддерживала надежду в солдатах.
 Как-то вечером на аванпосту появился человек и заявил, что ему нужно видеть короля. На спине у него была котомка, одет он был в драный балахон, но смелый открытый взгляд говорил к его пользу.
 — Кто вы такой? — спросил офицер на аванпосту.
 — Я такой, что король захочет меня видеть, когда узнает, зачем я пришел.
 — А мне ты не можешь объяснить? Я передам королю слово в слово.
 — Извините, капитан, это невозможно.
 Офицер подумал, не подослан ли этот человек неприятелем, и не знал, что ответить. Неизвестный стоял смирно, опираясь на палку.
 — Дело в том, — нашелся офицер, — что с королем нельзя говорить всякому вот так запросто, как с соседом.
 — Ну ладно, я подожду. Но, думаю, поговорив со мной, король Генрих пожалеет, что вы заставили меня потерять время.
 У человека этого было такое честное лицо, он так спокойно сел под деревом и вынул из мешка кусок черного хлеба и луковицу, собираясь поужинать, что офицер наконец решился. Кто знает, что у этого человека есть, может быть, что-нибудь полезное для нас.
 — Так и быть, пойдем со мной, — сказал он.
 Человек поднял брошенную на землю котомку и палку и пошел за офицером, который привел его к капитану гвардии; этот обратился к нему с теми же вопросами и получил на них те же ответы. Незнакомцу надо было говорить с королем, и только с королем!
 — Да ведь я все равно что король! — сказал капитан.
 — Ну, как бы не так! Вы — капитан, он — король. Значит, не все равно.
 Против этого возразить было нечего и капитан пошел доложить королю, который грустно прикидывал про себя, на сколько ещё дней можно отложить неизбежную и отчаянную вылазку.
 — Ввести его! — крикнул он. — Может быть, он прислан к нам с известием, что к нам идут на помощь.
 Крестьянина ввели. Это был статный молодец, на вид лет тридцати, с гордым взглядом.
 — Что тебе нужно? — спросил король. — Говори, я слушаю тебя.
 — Я знаю, что вы с вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, я и забил себе в голову, что могу вас отсюда вывести, потому что люблю вас.
 — И за что же ты меня любишь?
 — А за то, что вы сами храбрый солдат, всегда впереди всех под огнем, себя не бережете. Вот мне и сдается, что из вас выйдет славный король, милостивый к бедному народу.
 — Недурно сказано! Но каким же способом ты думаешь вывести нас отсюда? Ты понимаешь, вывести надо не меня одного, а весь отряд, иначе я останусь здесь со всеми.
 — Вот это по-королевски. Значит, я не ошибся, что пришел сюда со своим предложением.
 — Так ты думаешь, что можешь вывести всех нас вместе из этого проклятого леса?
 — Да, именно так и думаю.
 — Так говори скорей. Каким путем?
 — Да просто — рекой.
 — Но ведь река так широка и глубока, что через неё нельзя перейти! Ты, любезный, теряешь голову.
 — Голова у меня пока исправно держится на плечах… А брод через реку разве годится только для коз или овец, что-ли?
 — Значит, ты знаешь брод?
 — Если бы не знал, не пришел бы сюда.
 Генрих чуть не обнял крестьянина.
 — И ты нас проведешь?
 — Да, когда прикажете. Но лучше дождаться ночи, чтобы пройти скрытно.
 — А разве и на том берегу есть неприятель?
 — Да, за лесом, причем, я думаю, в их отряде людей вдвое против вашего.
 — Ну, это ничего, пробьемся!
 — И я себе говорил то же самое.
 — Живо! Снимать лагерь! — крикнул король, но спохватившись, тронул руку проводника.
 — А ты не врешь? Ты не для того пришел сюда, чтобы обмануть меня и вывести отряд на засаду?
 — А велите сопровождать меня двум верховым с пистолетами в руках и, как только вам покажется, что я соврал, пусть меня застрелят без разговоров! Но если я благополучно переведу вас через через брод, то, я думаю, мне можно будет попросить кое о чем.
 — Проси, что хочешь. Весь кошелек высыплю тебе в руки.
 — Кошелек лучше оставьте при себе, а мне велите дать коня и шпагу и позвольте сражаться вместе с вами.
 — Решено! Останешься при мне.
 Как только совсем стемнело, королевский отряд снялся с лагеря и выстроился, а проводник стал в голове и повел отряд через лес. Солдаты потянулись гуськом по узкой извилистой тропинке, которая через чащу вела прямо к реке. Проводник двигался уверенно, ни разу не задумавшись, хотя было темно, как в печке. Когда выходили на поляну, вдали там и сям виднелись неприятельские огни. Они огибали лес со всех сторон. Ветер доносил оттуда песни. Видно было, что там люди сыты, так весело они шумели. В королевском отряде царило глубокое молчание.
 Вдруг на опушке открылась река, совсем черная в тени деревьев. Проводник, шедший до сих пор крупными шагами и молча, остановился и стал внимательно смотреть, сказав, чтобы никто не двигался с места.
 — Понимаете, — сказал он, — как бы не ошибиться и не завести вас в какую-нибудь яму.
 При слабом отблеске на гладкой воде, он увидел в нескольких шагах толстую дуплистую вербу, а рядом с ней другую поменьше с подмытыми корнями.
 — Вот если тут, немного в стороне, есть под водой большой плоский камень, то брод как раз тут и есть, — продолжал он.
 Он опустил в воду палку, пощупал и нашел камень.
 — Отлично! — сказал он. — Теперь можем смело переходить.
 И первым вошел в воду. Все пошли за ним следом.
 Скоро вода стала выше колен. Смутно обозначился другой берег.
 — Сейчас, — продолжал проводник, ощупывая дно палкой, — дойдет до пояса, а немного дальше почти до плеч. Тут самое трудное место, но оно не широко. Вот только оружие надо будет поднять над головой, чтобы не замочить порох. Да и верховые могут взять пеших себе за спину на коней.
 — Молодец, ни о чем не забывает! — сказал король.
 Как говорил проводник, отряд очутился скоро на самой середине реки, лошадям было уже по грудь. Через несколько шагов вода дошла почти до самых седел, потом дно стало мало-помалу подниматься. Шагов за десять до берега уже было только по щиколотку.
 — Слава тебе, Господи! — сказал король, выходя на берег. — Ну ты, брат, молодец!
 Ночь подходила к концу. На белеющем горизонте обозначился гребень холмов. Показался бледный отблеск зари.
 — Вот самый лучший момент, чтобы напасть врасплох на неприятеля, — сказал проводник, — от усталости и от утреннего холода там все крепко спят.
 — А ты откуда это знаешь?
 — Да разве я не служил целых шесть лет? Ранение заставило меня бросить ружье.
 Королевские солдаты уже строились на берегу, каждый подходил к своему ротному значку.
 — Что же, — сказал крестьянин королю, который привстал на стременах, чтоб лучше видеть, — помните, что вы мне обещали?
 — Коня и шпагу! Сейчас!
 Генрих IY сделал знак офицеру и крестьянину подвели оседланную лошадь.
 — Храбрый солдат, который ездил на этом коне, убит на днях. Ты его заменишь.
 За леском что-то зашевелилось, но ещё нельзя было разобрать, что там именно делается.
 — Это просыпается неприятельский лагерь, — сказал крестьянин и принялся махать шпагой, подбирая поводья.
 — Ты хорошо знаешь местность. Куда нам теперь идти? — спросил король.
 — Этот лесок — пустяки. Неприятель стоит дальше, под горой в долине, как только спустимся, так на него и наткнемся. Значит, прямо вперед и в атаку!
 — Сказано — сделано! А как тебя зовут?
 — Поль Самуил, из местечка Монтестрюк в Арманьяке.
 — Ну, Поль, вперед!
 Крестьянин дал шпоры коню и пустился во весь опор, размахивая над головой шпагой и крича: «Коли! Руби!».
 В одну минуту они пронеслись через лесок, как и говорил Поль. Королевский отряд с Генрихом IY и проводником Полем ринулся вниз с горы, как лавина. Почти все лошади в неприятельском лагере были ещё на привязи, часовые разбежались. Кучка пехоты вздумала было сопротивляться, но было опрокинута. В мгновенье ока король со своим отрядом оказался в центре лагеря. Тут было все в смятении. Но на голос офицеров несколько человек собрались толпой, пытаясь выстроиться. Поль, увидев это и указывая шпагой, кинулся со своими к ним, продолжая кричать: «Коли! Руби!».
 Ударом шпаги плашмя он свалил первого, острием проткнул горло второму и врезался в середину толпы.
 Под ударом подоспевших королевских солдат с кучкой неприятеля было покончено в одну минуту. Четверть часа спустя король уже был в чистом поле и вокруг него собрались сторонник, чуть не потерявшие надежду увидеть его в живых.
 Когда пришли вечером на ночлег, король подозвал Поля, обнял его при всех и сказал:
 — Вот человек, который спас меня. Считайте его своим братом и другом. А тебе, Поль, я отдаю во владение Монтестрюк, так что теперь твое имя — Поль де Монтестрюк. Кроме того, я жалую тебе титул графа де Шарполь. На титул и владение ты получишь грамоту по всей форме с моей подписью и королевской печатью. Кроме того, я хочу, чтобы в твоем графском гербе, на память о твоем подвиге и словах, было, во-первых, золотое поле как символ твоего золотого сердца, во-вторых, черный скачущий конь, в-третьих, зеленый шлем — на память о том леске, в который ты бросился первым, и в-четвертых, над шлемом — серебряная шпага острием вверх. А девиз своего рода ты сам прокричал и можешь поместить на своем гербе эти два слова «Коли! Руби!», которые лучше всяких длинных речей.
 — Как было сказано, так и сделано, — прибавил Югэ. — Так мой предок стал сир де Монтестрюк, граф де Шарполь. С тех пор в нашем роду стало обычаем прибавлять имя Поль к тому, что дается при крещении. Мой отец Поль-Гедеон, я зовусь Поль-Югэ. Если Богу будет угодно, я передам своему старшему сыну это имя и титул — граф де Шарполь, который я считаю равным самым лучшим и самым древним. Как ты думаешь, Коклико?
 — Ей Богу! — вскричал Коклико в восторге, — Я скажу, король Генрих IY был великий государь, а предок ваш Поль-Самуил был славным капитаном, хоть и пришел в одежде простого крестьянина! А ты что скажешь, друг Кадур?
 — Аллах велик! — ответил Кадур.




 12. Дама с голубым пером


 Разговаривая таким образом, трое товарищей проехали чуть ли не половину Франции и нигде не встретили ничего особенного, хотя дороги были в то время не то, что теперь. Должно быть, вид трех молодцов, крепких и хорошо вооруженных, внушал особенное почтение всем ворам, которые попадались по дороге, а щедрость при при оплате располагала в их пользу всех холопов в гостиницах.
 Переехав Луару в окрестностях Блуа, они услышали в лесу звуки рога и догадались, что благородное дворянство развлекается здесь охотой.
 — Черт возьми! — воскликнул Югэ, — мне хочется взглянуть, как понимают охоту в этих краях.
 Погода была тихая и ясная, местность живописная и богатая, вблизи лениво протекала широкая Луара, вокруг темнели леса до самого горизонта.
 Югэ, не долго думая, поскакал к темной дубраве, откуда слышались звуки рога. Через несколько минут лай собак привел его к блестящему обществу. Шла охота на оленя.
 Свора была отличная, впереди неслись огромные ищейки. Охотники были все одеты в зеленые суконные казакины, желтые кожаные сапоги, спущенные на широкие сапоги, за ними следовали доезжачие со свежими собаками на смычках. Человек двадцать господ, разукрашенных шнурками и лентами, в шляпах с перьями, разъезжали по зеленым аллеям. Впереди скакала на белой лошади, отливавшей чистым серебром, молодая дама. На её серой шляпе колыхалось голубое перо, по шее вились белокурые волосы с золотым отливом. Голубой бархатный корсаж обтягивал её тонкий стан. На ноги спускалась широкими складками длинная амазонка. Разгоряченная охотой, она то и дело рассекала воздух хлыстом.
 — Э! — сказал себе Югэ. — Как славно получилось, что я свернул в эту сторону!
 Рядом с незнакомкой (Югэ вовсе не удивился бы, узнав, что в её жилах течет королевская кровь) красовался всадник важного вида и, гордо подпершись рукой, нашептывал даме любезности, на которые она отвечала улыбкой, освещавшей её лицо, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослепительная, красота кавалера какая-то надменная. Ей, казалось, нет и двадцати лет, ему — не больше двадцати пяти.
 Какое-то необъяснимое чувство с оттенком ревности охватило Югэ.
 Дама с кавалером скрылись за густыми деревьями. Едва ли они заметили Югэ.
 Но изумление при виде прекрасной незнакомки ни на минуту не отвлекло внимание Югэ от всех подробностей охоты. Он не чувствовал ни малейшего замешательства, как будто находился в окрестностях Тестеры, у своего друга, маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бегали туда и сюда по широкой поляне, искали по следу, обнюхивали траву, тянули воздух, возвращались опять назад: ясно было, что след зверя потерян. Югэ сошел с коня среди охотников, которые не решались признаться, что дали маху.
 — Вы гоните по десятирогому оленю, господа! — сказал Югэ смотревшим на него дворянам.
 Красивый жеребец, нетерпеливо бивший копытом землю, расположил уже некоторых в его пользу: такого коня не могло быть у первого встречного.
 — Да, великолепный зверь, — отвечали ему, — мы уж совсем было нагнали его, как вдруг он пропал.
 — Ну, господа, вы совсем не на настоящем следе: это вот — след лани, а это — годовика. Надо хорошенько поискать по лесу и поправить ошибку.
 Он вошел в чащу, а за ним охотник с ищейкой на смычке, и, поискав несколько времени, указал пальцем на мху у корней дуба совсем ещё свежий след.
 — Вот он, след, — сказал он.
 В ту же минуту ищейка, обнюхав траву, натянула туго повод.
 — Пускай собаку и марш за ней! — крикнул Югэ и мигом вскочил на коня.
 Десять минут спустя, совсем овладев следом, Югэ выхватил рог у охотника и затрубил в него.
 — Э! Да это, видно, охотник! — сказал один из двор