Аннотация: Полные мрачных тайн замки Шотландии и старой Германии, короли, разъезжающие в латах по дорогам Европы подобно простым рыцарям, благородные вассалы, гордые и страстные дамы – таков романтический мир средневековья, созданный пером Шарлоты Юнг, популярной писательницы прошлого века.


---------------------------------------------


 Шарлотта Юнг
 Пленный лев



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



 ГЛАВА I
 Гости в замке Гленуски

 Мастерское перо так часто описывало долины и овраги Шотландии, что попытка снова воспроизвести эти картины может казаться самонадеянной. Пусть только читатели наши вообразят себе обрывистый и дикий утес, спускающийся почти отвесно над потоком воды, клубящейся пеной между сероватыми и бесконечно разнообразными скалами, покрытыми дикими растениями, терновником и вереском. Над долиной нависает широкий выступ скалы: служа основанием одному из тех высоких, узких и суровых укрепленных жилищ, в которых Шотландия черпала всю силу свою и которые впоследствии стали причиной ее гибели.
 По прихоти природы или делом искусства, скала с трех сторон представляла почти плоскую поверхность, так что стены замка возвышались вертикально над пропастью, за исключением той стороны, с которой выступ соединялся с горой своего рода перешейком. Этот перешеек – или вернее узкий хребет, едва достаточный для прохода лошади, был еще пересечен поперек, и следовательно мог быть перейден только с помощью подъемного моста. Благодаря этим предосторожностям, замок Гленуски был недоступен, его постарались обеспечить большим запасом воды, направив течение ручья в самый центр замка.
 Жилище было поневоле весьма сжато в своем объеме, так как массивные стены занимали большую часть пространства на поверхности скалы. Особенная прелесть этого здания заключалась в портале, окруженном тяжелыми башнями, из которых одна возвышалась над главным корпусом, названным обитателями Гленуски-Масси-Мор. Стены и своды, несмотря на их толщину, имели тонкое изящество и нежность рисунка, как бы заимствованные у Франции. Наверху башен было пространство, резко окаймленное выдающимся карнизом, красивые стрелки которого поддерживали зубцы, увенчивающие здание. На самой высокой башне виднелся герб владетелей Гленуски: он состоял из королевского льва Шотландии с красными цветами по золотому полю, разделенному двенадцатью связками и поставленному на рыцарском знамени или треугольном куске шелковой материи.
 Эти знаки ясно говорили всякому немного смыслящему в геральдике, что владелец происходил по прямой линии от королевского дома Стюартов, хотя и от младшей ветви, еще не получившей рыцарского достоинства.
 Ранняя весна 1421 года была холодна и туманна в уединенной долине Гленуски. В обширной зале пылал громадный камин, освещая высокого старца, плотно закутанного в складки светло-голубого плаща; его широкий, задумчивый лоб еще яснее выделялся из-за недостатка волос; несколько серебристых прядей, сохранивших еще белокурый оттенок, падали с висков и смешивались с роскошной седой бородой. Он держал в руках, на которые печально опирался своей прекрасной головой, маленький голубой ток, украшенный орлиным пером, прикрепленным жемчужной застежкой. Едва слышным голосом прошептал он следующие слова:
 – Боже, будь милосерд! Сжалься над нашим несчастным отечеством! Охраняй сына моего ежечасно и повсеместно; не оставляй детей, которым я посвятил всю жизнь свою, и пусть справедливость руководит ими в страшных затруднениях, окружающих нас. Боже! Сжалься над нашим королем, сломи его цепи и возврати родине, дабы он, отмстив за все горькие несправедливости, перенесенные им, мог укротить ее страдания.
 Старик был так погружен в свои мысли, что не слышал едва заметного звука неровных шагов, раздавшихся в зале; шаги эти приближались осторожно как бы боясь разбудить кого-нибудь. Вошедший медленно подошел к камину и, тихо прислонясь к его углу, принялся молча глядеть на старого рыцаря.
 То был юноша лет семнадцати, с мрачным, задумчивым взглядом, носящим отпечаток того неопределенного выражения, смеси грусти и покорности, свойственного безобразным людям, хотя, по правде, не было никакого видимого безобразия в этом хилом существе, если не считать таковым его неуверенную, порывистую походку и малый рост, по которому можно было дать юноше лет двенадцать-четырнадцать. Взгляд его карих глаз, погруженных в глубокую думу, прямо достигал сердца. Во взгляде чувствовалась робкая, пугливая душа, сгибающаяся под гнетом тяжкого существования и растерянно ищущая покоя.
 Юноша задумчиво глядел на огонь, и тоска его, казалось, постепенно возрастала, как вдруг старик поднял голову.
 – Ты здесь, Малькольм! А где же остальные? – спросил он.
 – Патрик и Лилия еще на башне, дядя, – отвечал юноша. – Там так холодно! – и он, вздрагивая, придвинулся к камину.
 – А огонь? – спросил дядя.
 – На востоке показался новый столб дыма, – отвечал Малькольм. – Патрик почти уверен, что это, как вы предполагали, бунт, продавцов скота в Баденоке.
 – Да поможет им Господь! – прошептал старик. – Доколе, Боже мой, доколе…
 Малькольм поспешно прочел на латыни псалом, со времен Давида, из века в век, служащий мольбой сердец, удрученных горем при виде бедствий и суеты человечества.
 – А теперь, дядюшка, мне надо с вами переговорить.
 – Все та же мысль, Малькольм? Ты ведь знаешь, однако, мое мнение?
 – Но послушайте, милый дядя! Я уже более года не говорил об этом ни слова, – и теперь вы не обвините в том ни ласки добрых монахов, ни дерзкие слова д'Альбани, – добавил он, невольно краснея от взгляда, брошенного дядей. – Вы, правда, просили меня не касаться этого предмета ранее моего совершеннолетия; но подумайте: если я буду в монастыре, то Патрик и Лилия обвенчаются, и вам не будет так грустно, когда Патрик уедет во Францию, чтобы приобрести себе состояние, – а вассалам моим под его охраной нечего будет бояться. Ибо, что может сделать полуизувеченный, слабый и немощный ребенок, как я? – прибавил он, и бледное лицо его покраснело от горя и стыда. – О, сэр, позвольте мне, по крайней мере, спасти свою душу, и найти спокойствие в Холдингхэме!
 – Бедное дитя, – сказал наконец старик, ласково положив руку на плечо юноши, в пылу своей мольбы вставшего перед ним на колени. – Этого не должно быть! Правда, что регент и сын его с удовольствием допустили бы монастырским воротам затвориться за тобой; недостойные насмешки Вальтера Стюарта, действительно, я думаю, имели целью подтолкнуть тебя на это, но если я уступлю твоему желанию, то Лилия, сделавшись наследницей Гленуски, станет предметом честолюбивых искательств Вальтера д'Альбани, Роберта д'Атоля и подобных им, а те, как коршуны разорвут ее на части, чтоб сделать ее хозяйкой своего безбожного и варварского очага!
 – Вы могли бы отдать ее за Патрика, дядюшка.
 – Нет, Малькольм; такой поступок не согласовывался бы с моими правилами чести, еще менее с моими клятвами королю и государству. При тебе, владельце Гленуски, Лилия – только младшая сестра, располагать которой ты можешь; но умри ты для света, похоронив себя в монашеской одежде, и, леди Гленуски, внучка короля, должна будет предоставить свою судьбу власти своего царственного родственника или тех, – горе дню тому! – которые сядут на его место. И я был бы не лучше Баденокского волка, или мессира д'Альбани, если бы так подшутил с регентом и отдал бы бедную девочку своему сыну!
 – Итак, Лилии придется томиться в то время, как Патрик, Бог весть, как долго, будет странствовать, участвуя в этой скучной войне с Францией! – со вздохом сказал Малькольм. – А мне придется терпеть презрение двоюродных братцев каждый раз, – как соберется семья Стюартов, и пытаться поддерживать борьбу с ними, безжалостными вельможами, которые после отъезда Патрика снова будут жестоко обращаться со мной.
 – Ах! – прибавил он, со слезами. – Тихая часовня, кроткое хоровое пение, спокойная прогулка по молчаливым и тенистым аллеям монастыря! Там только можно найти мир и спокойствие, там не будешь жертвой насмешек!.. Там не увидишь пролитой крови; там не будут вовлекать в насилие и измену. О! Душа моя тоскует по Холдингхэму! Сколько лет пройдет до тех пор, пока я наконец буду в состоянии отдать сестру Патрику и преклонить голову на лоно спокойствия!
 Но едва успел дядя ему ответить:
 – Нет, нет, Малькольм, слова эти недостойны внука Брюса! Ты рожден переносить бремя жизни и страдать… – как вдруг девушка и молодой человек вошли в залу.
 Родственное сходство делало девушку похожей на Малькольма, хотя она была высока и прекрасна, изящно сложена, и с прекрасным румянцем, признаком крепкого здоровья. Ее плед, накинутый на голову в виде капюшона, обрамлял своими складками хорошенькое личико, полное жизни, а черные волосы были связаны пунцовой лентой, придерживаемой алмазной застежкой. Молодой человек же имел благородную и гордую осанку; у него были голубые, быстрые и проницательные глаза, борода и волосы золотисто-белокурого цвета; непринужденная легкость его обращения сразу выказывала воспитание, почерпнутое в высшей школе рыцарства.
 – Дядюшка! – воскликнула девушка с пылким оживлением. – К нам едет гость! Он сейчас обогнул утес и, следовательно, только сюда и может направиться!
 – Гость! – воскликнули вместе Малькольм и старый сэр Дэвид.
 – Да, рыцарь, – продолжала Лилия. – На нем стальное вооружение, и его сопровождают трое слуг. Это должно быть один из французских товарищей Патрика, судя по легкости, с которой он управляет лошадью.
 – Лишь бы это не был посол от регента! – вздохнул Малькольм. – Патрик, не опускай подъемного моста прежде, чем убедишься, с другом или недругом мы имеем дело.
 – Великий Боже! Малькольм, счастье, что мы одни тебя слышим! – воскликнул Патрик. – Когда же ты будешь храбрее?
 – Все-таки, Патрик, – сказал старец, – хотя я и желал бы, чтобы эта предусмотрительность была выражена старшим из вас, переговори прежде, нежели отворишь ворота настолько, насколько это дозволяет честь и вежливость… Но… Слышите ли звук рога?
 Какая-то нервная судорога, как тень, пробежало по лицу Малькольма, а сестра его, по природе живая и веселая, казалось, с удвоенным любопытством ждала приезда путешественника, посещение которого должно было нарушить однообразие их жизни.
 – Не бойся ничего, осторожный Малькольм, – сказала она вдруг, – с ним едет отец Нимиан; если он кого-нибудь приводит сюда, то нечего опасаться.
 – Странно, – сказал глухо Патрик, бросая тревожный взгляд на Лилию, – что отцу Нимиану богоугодно собирать по дороге бродяг и приводить их в замок.
 И он нехотя вышел, чтоб выполнить долг гостеприимства, долг, налагаемый на него присутствием капеллана, взявшего посетителя под свое покровительство.
 Однако опущенный подъемный мост пропустил уже незнакомца на сильном вороном коне, отца Нимиана верхом на пони особенной породы, на котором он за несколько часов до этого выехал из замка для присутствия при церковном обряде, совершаемом в Холдингхэме.
 Капеллан, личность весьма почтенная, пользовался славой высокой мудрости и осмотрительности; тем не менее, юный сэр Патрик Драммонд мало ценил в данную минуту его благоразумие, и внутренне проклинал случайное обстоятельство, допускавшее рыцаря на вороном коне увидеть то, что он считал главным сокровищем замка – Лилию Гленуски! Незнакомцу было на вид от двадцати семи до двадцати восьми лет; он был высок, силен, мужествен; вооружение его было из вороненой стали, а забрало его шлема, совершенно приподнятое, открывало лицо мужественное, прямое, до совершенства красивое, с резкими чертами, с первого взгляда выдававшими шотландский тип; его темные волосы и глаза имели неуловимый оттенок с рыжеватым отблеском, что придавало его взгляду какое-то жгучее, проницательное выражение, забыть которое было трудно. Наконец вид его был так благороден и величествен, что Патрик, подходя к нему, прошептал сквозь зубы:
 – Какой-нибудь искатель приключений, напичканный чванством и наглостью! С каким хладнокровием он ломается!.. О, если он надеется встретить здесь покорных слуг, то ошибется!
 – Сэр Патрик, – сказал отец Нимиан, – позвольте представить вам мессира Джемса Стюарта, пленного рыцаря, вернувшегося на родину, чтоб собрать деньги, назначенные за его выкуп; случай свел его со мной, и так как мы шли по одному пути, то я взял на себя смелость уверить его, что он будет радушно принят почтенным отцом вашим, равно как и лордом Малькольмом.
 При этих словах лицо Патрика, внезапно просветлело. Он боялся не красоты и привлекательности незнакомца, а той неограниченной власти, которую регентство дозволяло дому д'Альбани простирать на сирот королевской семьи; пленного же рыцаря нечего было бояться! Однако, как ни было благовидно объяснение, но оно могло быть предлогом, годным обмануть преподобного отца и доставить ему доступ в замок; только Патрик был настороже, учтиво отвечая на приветливый поклон незнакомца, говорившего твердым, сохранившим южный акцент, голосом.
 – Простите, что я осмелился принять гостеприимное приглашение доброго отца.
 – Милости просим, сэр, – отвечал Патрик, взяв узду из рук незнакомца и помогая ему сойти на землю. – Мои отец и двоюродный брат будут счастливы облегчить пленному путь к свободе.
 – Всякий пленник нам дорог в память того, кого он нам напоминает, – вмешался отец, подходя к рыцарю и протягивая ему руку. Молодой человек взял ее и обнажил свою прекрасную голову, обрамленную блестящими кудрями.
 – Я нахожусь в присутствии опекуна Гленуски? – проговорил он.
 – Действительно, сэр, – отвечал сэр Дэвид Драммонд, – и вы видите двух моих питомцев: лорда Малькольма и леди Лилию. Пусть ваша милость отнесется снисходительно к этому юноше, не совеем еще свыкшемуся с правилами рыцарской вежливости.
 Ибо, в то время, как Лилия с милым достоинством отвечала на учтивое приветствие сэра Джемса Стюарта, Малькольм, после неловкого и принужденного поклона, казалось, желал избежать взоров посетителя; грубые насмешки двоюродных братьев заставляли его со страхом смотреть на всякого незнакомца; и в то время, как пришельца вели в большую залу замка, он, ни о чем не заботясь, встал рядом с добрым монахом и шепотом проговорил:
 – Принесли вы мне книгу?
 Отец Нимиан утвердительно кивнул головой и показал на книгу, спрятанную у него на груди, а сэр Дэвид поспешно спросил юношу:
 – Как, Малькольм! Возможно ли, чтоб ты до такой степени забыл долг гостеприимства в отношении рыцаря, сделавшему тебе честь своим посещением? Разве ты не знаешь, что первым долгом тебе надо снять с него оружие?
 А Патрик грубо толкнул его вперед, пробормотав угрюмо:
 – Не допускай же Лилию исправлять недостаток твоей вежливости!
 Малькольм робко подошел, испуганный и смущенный; но посетитель кротким и ободряющим голосом сказал:
 – А! Новая книга, вероятно роман… Это, конечно, может заставить забыть все остальное!..
 «Какой же у него слух? – сказал Малькольм самому себе. – Я так тихо говорил!»
 И он прошептал голосом, скованным робостью:
 – Это не роман, сэр, но… это сочинение, данное мне святыми отцами.
 – Это «Itinerarium» блаженного Адамнануса, – сказал отец Нимиан, показывая маленький сверток, обвернутый сверху клеенкой.
 – «Itinerarium»! – воскликнул сэр Джемс. – Я кажется слышал об этой книге: у меня есть в Англии друг, очень желавший достать ее.
 Друг в Англии!.. Слова эти словно громом поразили присутствующих. И в то время, как Малькольм судорожно сжал книгу в своих руках, монах отвечал холодно, что эта книга – собственность Холдингхэмского монастыря, и что ее, в виде особенной милости, одолжили лорду Малькольму Стюарту. Слова эти вызвали невольную улыбку на лице посетителя, и он поспешил ответить, что с удовольствием видит, с каким уважением относятся к книгам в Шотландии. Но в ту минуту, когда лицо его просияло необычайным выражением и было освещено светом огня из камина, у которого стоял он, одетый в узкое платье верблюжьей кожи, носимое под кольчугой, старый сэр Дэвид воскликнул:
 – Великий Боже! Я никогда не видел подобного сходства… Патрик! Ты был тогда уже довольно большим, чтобы припомнить… Разве ты не видишь?..
 – На кого же он похож? – спросил Патрик, изумленный волнением отца.
 – На кого? – прошептал сэр Дэвид, понижая голос. – Но… на того несчастного ребенка, на герцога Ротсея!
 Патрик не мог не улыбнуться, ибо ему было семь лет, когда случилось убийство несчастного Шотландского принца. Но лицо посетителя внезапно вспыхнуло.
 – Мне уже об этом говорили, – отвечал он отрывисто, и, сев на стул возле сэра Дэвида, начал толковать о смутах, бывших тогда в Шотландии, с участием расспрашивать о многих семействах, называя их поименно. На все его вопросы раздавался неизменно один и тот же мрачный ответ: «Убийство, разорение, грабеж!» А когда рыцарь спрашивал, что же делает регент, в ответ только пожимали плечами. Тогда лицо сэра Джемса краснело и его рука судорожно сжимала рукоятку меча.
 – Неужели нет в Шотландии человека, могущего восстать против всех этих несправедливостей! – воскликнул он наконец. – Дворяне, духовенство, граждане – разве не могут соединиться с парламентом, чтоб низвергнуть д'Альбани и призвать к себе прежнего своего владыку?
 – К несчастью, у нас нет единства, – с грустью возразил сэр Дэвид. – Соединяя свои силы, они могли бы добиться цели, но всем не безызвестно, что низвержение д'Альбани повлечет за собой претендентов: Дугласа, Ленокса, Марка или Мара, готовых продолжать те же действия. Ввиду этой возможности никто и не решается начинать дела.
 – Итак, – с горечью продолжал сэр Джемс, – все, что есть в Шотландии сильного и храброго, пойдет безумно сорить свои силы в чужестранной войне, для того, чтоб поставить Францию в такое же невыгодное, шаткое положение, в каком в настоящее время находимся мы сами.
 – Нет, нет, сэр! – воскликнул с жаром Патрик. – Это для того, чтоб избавить старого союзника от тиранства нашего злейшего врага. Это единственное место, где шотландец может отныне с честью пытать счастье, не марая души низкими злодействами. Отдайте нам нашего короля, и каждый меч в Шотландии будет с гордостью и счастьем служить ему!
 – Да, ваши мечи! Когда все остальные будут зазубрены этим сумасшедшим французом!
 – Зазубрены? Нет, сэр! – возразил Патрик, с жаром вставая с места. – Они со славой выйдут из почетной войны, не запачканные кровью междоусобных битв!
 – Правда, – прошептал сэр Дэвид, – и несмотря на горе, которое я бы испытал в разлуке с ним, я не мог бы произнести ни единого слова, могущего принудить его остаться в стране, где каждый мужественный человек не может не поддаться заразе насилия.
 Джемс испустил глубокий вздох, сейчас же подавленный им, и ответил поспешно:
 – Очень может быть; но я спрашиваю себя, какова будет судьба земли, где все честные и храбрые сердца откажутся от защиты, под предлогом, что она неисполнима, и отдадут свое оружие на служение чужой стране, тоже не лучше ее поставленной.
 – Как, сэр, – воскликнул Патрик, – вы, английский пленник, можете отзываться так о наших благородных союзниках-французах, так глубоко оскорбленных?
 – Я довольно долго жил в Англии, – ответил Джемс, – и думаю, что самый счастливый край есть тот, где закон настолько силен, что поддерживает и мир и порядок.
 – Ваши англичане низкие плуты! – пробормотал Патрик, более из духа противоречия.
 – А вы долго прожили в Англии, сэр? – спросила Лилия, чтобы отвлечь разговор и перевести его на более миролюбивую почву.
 – Долго, сударыня, – отвечал приезжий, приветливо обращаясь к ней. – Мой плен начался с детского возраста, но он не был тяжел, так как меня не очень строго охраняли.
 – Неужели не было никого, чтоб уплатить за вас выкуп? – спросила она с участием, тронутая тихой покорностью, отражавшейся на челе ее собеседника и неотразимой прелестью его звучного голоса.
 – Никого, сударыня; мой дядя был очень счастлив, что был удален наследник, имуществом которого он распоряжался, и я только после его смерти мог добиться позволения приехать сюда, чтоб собрать выкуп.
 Лилии хотелось бы знать величину выкупа, но она боялась быть нескромной, так как сумма должна соразмеряться рыцарскому сану; но дядя вдруг спросил, кто был его охранником?
 – Граф Сомерсетский, – отрывисто сказал Джемс.
 – Но дядюшка, король ведь тоже под его присмотром? – с живостью спросила Лилия, и тогда начались расспросы: – Каков вид у короля? Как он переносит свое продолжительное заточение? Какой свободой он пользуется? Есть ли надежда на его возвращение? Как относится он к страданиям своего народа?
 Этот вопрос спугнул шутливую улыбку, игравшую на устах Джемса до того времени; губы его сжались и слеза блеснула на глазах, когда он ответил:
 – Переносит это без горя?.. Нет, это невозможно, сударыня! Сердце сгорает в его груди при каждом вопле, доносящимся до него с границы, и он будет в отчаянии, узнав то, что я видел и слышал. Король Генрих старается доказать, что если ему будет возвращена свобода, то он подвергнется ярости д'Альбани; но лучше быть убитым во главе своих, за дело своего народа, чем слышать горькие жалобы, которым не в силах помочь!..
 И в то время, как он быстро встряхнул головой, чтобы подавить негодование и бешенство, Патрик с живостью схватил его за руку.
 – Ваше сердце с нами, сэр! С этого часа я на вас смотрю, как на честного человека и собрата по оружию!
 – Хорошо, пусть это будет договор, – сказал Джемс со слабой улыбкой; глаза его снова наполнились слезами, и он добавил: – Когда для Шотландии пробьет час избавления, мы созовем своих братьев!..
 – И вы скажете королю, – продолжал Патрик, – что, слава Богу, есть еще у него друзья, готовые, в случае надобности, грудью защитить его от ударов д'Альбани, о которых, кажется, так заботится король Генрих.
 – Но каков король? – спросила Лилия. – Я бы так желала его видеть? Правда ли, что при короновании короля Генриха, он был головой выше окружающих? Как не стыдно ему было там присутствовать!
 – Мы с ним почти одного роста, – отвечал рыцарь. – Может быть вы будете иметь о нем более верное понятие, если я вам скажу, что я живой его портрет.
 – Этим объясняется ваше сходство с бедным герцогом, – сказал сэр Дэвид с довольным видом. – Вероятно, есть узы между вами и королевским домом, не так ли?
 – Я происхожу от Вальтера Стюарта, вот все, что я знаю, и мои земли лежат со стороны Гаррика, – отвечал беспечно сэр Джемс. – Мой плен так долго длился, что родословная моего дома мне неизвестна!
 И как бы желая прервать эти расспросы, он подошел к окну, в углублении которого уселся Малькольм со своей книгой, и спросил его, отвечает ли монах Иона его ожиданиям.
 Всякий разговор с Малькольмом был труден; но рыцарь, увидев, что юноше трудно дается перевод одной латинской фразы, пришел ему на помощь, и сделал это так, что устранил все затруднения; затем, по мере того, как день стал клониться к вечеру и ему нельзя было продолжать учение, он остался около юноши беседуя об истории и поэзии. В это время лицо Малькольма, обыкновенно мрачное, понемногу просветлело, и румянец оживил его бледные черты.
 Каждый из них, казалось, испытывал большое удовольствие при этом разговоре: сэр Джемс был восхищен, найдя столько ума и образованности в глубине шотландского замка, а Малькольм в первый раз встретил единомыслие, которое раньше находил только в среде монахов.
 Они продолжали разговаривать вплоть до ужина, несколько запоздавшего вследствие приготовлений, необходимых по случаю приезда нового гостя. Этот ужин, тем более простой, что было время поста, доказывал умеренность привычек обитателей замка; он состоял из сушеной рыбы, ячменного хлеба и «kail brose», кушанья чисто национального. И все-таки мало было в Шотландии мест, где все было бы подано с таким вкусом и такой чистотой, заведенными заботами сэра Дэвида и его покойной супруги и заимствованными ими большей частью у французов. Скатерть, салфетки, прибор для каждого гостя и вода для мытья рук были роскошью, которую можно было встретить только у знати, потому-то многие смеялись над нежностью и чрезмерной робостью Малькольма, приписывая все изнеженному воспитанию, ибо менять часто тростниковый половик, жечь лампы, предпочитая их смоляным светильникам, служившим для освещения, и наконец не допускать соколов, собак, даже свиней возиться в большой приемной зале, казалось тогда неслыханной роскошью. Гости заняли места, и Лилия села между дядей и гостем; она была так свежа и весела, что Патрик, видя радость, сверкавшую в ее глазах, не мог удержаться от нового припадка ревности, в то время, как гость, с полной свободой и чрезвычайной привлекательностью рассказывал много занимательных вещей о той ненавистной Англии, которую, как истый шотландец, должен бы был презирать. Хвала Франции нашла отголосок у слушателей; но похвалы английским нравам и обычаям, в данном случае, казались почти изменой слову и чести. Напрасно старался Патрик оспаривать взгляды сэра Джемса едкими, ироническими словами; он встречал такое превосходство в спокойствии и хладнокровии своего противника, что был изумлен, как мог шотландский рыцарь быть таким неуступчивым, хотя не было ничего надменного или насмешливого в голосе гостя.
 Малькольм осведомился у сэра Джемса, был ли в Англии великий поэт по имени Чосер. Рыцарь отвечал утвердительно, и, по просьбе присутствующих, согласился по окончании ужина, прочитать несколько восхитивших слушателей поэм, и среди них историю терпеливой Гризельды, так прекрасно переданную Чосером. Этот рассказ возбудил тысячу замечаний со стороны Патрика и Лилии о недостатке благородства маркиза, на что Малькольм поспешил возразить, что все-таки он имел дело с крестьянкой.
 – А не все ли равно, молодой человек? – отвечал сэр Джемс серьезно. – Разве звание женщины не тоже, что и у ее мужа? Знайте, что как бы ни было низко ее происхождение, мужчина, возвысивший ее до себя, именно по этому и обязан первый уважать ее!
 – Несомненно, когда обряд совершен, – сказал сэр Дэвид. – Но, по моему мнению, неравенство звания всегда пагубно, и я видел много печальных последствий неравных браков.
 – Но по этому поводу, сэр, – воскликнул Патрик с оживлением, – не можете ли вы опровергнуть тех, кто утверждает, что наш король дозволил до такой степени опутать себя одной англичанке, что даже обещал разделить с ней корону?
 Яркий румянец вспыхнул на щеках сэра Джемса Стюарта и глаза его гневно сверкнули. Однако сделав усилие над собой, он сдержался и строго ответил:
 – Юный сэр, соблаговолите относиться впредь с большим уважением к своей будущей королеве! – Сэр Дэвид сделал знак сыну, чтобы тот замолчал, и, обратившись к Джемсу, возразил: – Будьте уверены, что мы первые будем почитать королеву, если только Божьей милостью будем иметь ее – но когда вы вернетесь к королю, то сообщите, что шотландская кровь, текущая в наших жилах, трудно перенесет английский брак, недостойный его сана.
 – Король ответил бы, сэр, – возразил Джемс с достоинством, – что ему одному подобает судить, какая женщина достойна поклонения его народа. Впрочем, – сказал он, примирительно, – шотландцы, право, были бы слишком горды, если бы пренебрегли племянницей последнего короля, правнучкой Эдуарда III и девушкой до того благородной и величественной, что другой еще не было на ступенях трона!
 – Так она очень хороша? – спросила Лилия, весьма естественно ощущая восторг к таким рыцарским чувствам. – Вы ее видели, благородный сэр? О, опишите ее нам!
 – Прекрасная леди, – сказал Джемс, смягчая голос, – вы забываете, что я бедный пленник и, следовательно, мог видеть леди Анну Бофор только в редкие минуты и с тем уважением, с каким подобает относиться к августейшей особе, будущей моей государыни; все, что я могу вам сказать, так это то, что ее вид и поступь достойны престола!
 – Но, – воскликнул Малькольм, – правда ли, что король сочинял песня и поэмы в ее честь?
 – Ба! – прошептал Патрик. – Может ли король встать в один ряд с бродячими трубадурами!
 – Или царем Давидом, – сухо сказал сэр Джемс.
 – Так это правда? – воскликнула Лилия. – В таком случае, кроме других талантов, он обладает еще гением поэта! Знаете ли вы некоторые из его сочинений? Не споете ли их нам?
 – Нет, сударыня, – отвечал сэр Джемс, – этим я, право, только увеличу презрение, с которым сэр Патрик относится к нашему пленному королю.
 – Пленному! Да, для пленника поэзия действительно самое лучшее препровождение времени! По крайней мере, – сказал Патрик, – будем надеяться, что когда король получит свободу, то найдет себе более достойное занятие! Мне сейчас пришла в голову аллегория, представленная на десертном блюде, виденным мной на одном французском банкете. Аллегория эта изображала льва, влюбленного в дочь охотника и позволившего из-за этой любви лишить себя когтей и зубов, и остаться, таким образом, беззащитным; но настал день, когда он очутился во власти собак отца красавицы!
 – Отвечаю вам, сэр Патрик, – немедленно возразил гость, – что леди Иоанна, напротив, с удовольствием видела бы льва освобожденным от западни охотников, с когтями и зубами, остро наточенными жаждой мщения!
 – А сонет, – спросила Лилия, – почем знать? Может быть, он превратит Патрика в самого преданного слугу леди Иоанны? Малькольм, твою арфу!
 Малькольм уже встал за арфой, – инструментом очень любимым им, тем более, что многие старались разочаровать его насчет музыки.
 Рыцарь выпрямился на стуле и, после нескольких минут молчания, сказал задумчиво, что несколько смягчало его обыкновенно строгие черты:
 – Если уж мне надо уступить вашему желанию, сударыня, то я спою сонет, сочиненный королем Джемсом, когда он в первый раз увидел даму сердца сквозь решетки своей тюрьмы. Он сделал вид, что принял ее за соловья!
 – Что такое соловей? – спросила Лилия. – Я часто встречаю это название в поэмах, и воображала себе, что это ангел, поющий по ночам.
 – Это птица, сестра, – отвечал Малькольм. – Филомона, пронзившая себе грудь и поющая до последнего своего издыхания.
 – Басня и сказка бродячих певцов, Малькольм! – сказал Патрик. – Я видел и слышал эту птицу во Франции, и уверяю вас, что если бы был дамой, то почел бы жалкой похвалой сравнение с этой маленькой и бедной деревенской птичкой.
 – Очень может быть, – отвечал рыцарь. – Но я разделяю убеждение леди Лилии и так уверен, что соловьи – ангелы, принимающие этот образ, что мне иногда грустно подумать, что когда буду на свободе, то не услышу более их мелодичного пения в Виндзорских лесах.
 Патрик пожал плечами; но Лилия, нетерпеливо ожидавшая услышать сонет пленника, упросила его молчать.
 Сэр Джемс запел звучным и задушевным голосом аккомпанируя себе на арфе, причем выказал удивительный вкус и редкий талант. Он пел песню виндзорского соловья из поэмы «Ле Кер», в которой говорится о любви Иакова I. Все столпились около него, чтобы не проронить ни слова, и даже старый сэр Дэвид умилился. Он мысленно переносился к царствованию Роберта III, к тревожному времени, которое казалось ему счастливым в сравнении с настоящими скорбями. Но сэр Джемс, желая предупредить всякое замечание о стихах, спетых им, тотчас же попросил Малькольма дать ему понятие о своем искусстве, и вечер прошел в занятиях музыкой, балладами и песнями до тех пор, пока прощальный кубок не перешел из рук в руки и не подал знака к разлуке.
 Тогда опекун Гленуски и Малькольм проводили гостя до назначенной ему комнаты, в которой находилась большая деревянная кровать и на полу была постелена циновка для двух его конюхов; один из них был высокий шотландец с бронзовым цветом лица, другой – румяный, честный и веселый англичанин.
 На следующий день, с рассветом, гость отправился в путь, получив приглашение остановиться в замке при своем возвращении. Он охотно дал слово, говоря, что будет счастлив передать королю мудрые советы такого уважаемого рыцаря, как опекун Гленуски. Со своей стороны, Малькольм и сэр Дэвид решились по возможности помочь ему золотом для того, чтобы знатный пленник не потерпел неудачи в своем предприятии; к несчастью золото было редкостью, и Патрик нуждался в деньгах, которыми мог снабдить его отец, чтобы дать ему возможность ехать воевать во Францию, где он надеялся обрести и славу и богатство.
 Все это происходило, как легко догадаться, в тяжелое время, переживаемое Шотландией, когда король ее Иаков I был пленником Англии и дом д'Альбани тиранствовал во внутренних землях, со дня на день откладывая уплату выкупа за монарха из боязни вернуть к себе властителя.
 Старый Роберт, герцог д'Альбани, царствовал под именем Сторка; его сын, Мэрдок, наследовал ему под именем короля Лога. Бедствие, возраставшее уже во время этих двух царствований, увеличилось от жестокостей сыновей Мэрдока. «Король Роберт II, – как передает нам Фруассар, – оставил Шотландии роковое наследство: одиннадцать сыновей-воителей», из них Роберт III был старший, а Грегор д'Альбани – второй. Их наследниками были: первого – юный пленный король Джемс или Иаков I, второго – двое сыновей: регент Мэрдок, герцог д'Альбани, и брат его Джон, граф Бухан, намеревающийся поднять все шотландское войско. С ним-то Патрик и рассчитывал отправиться на помощь французам.
 Остальные девять братьев, в числе которых были графы д'Атоль и Мейтейт, были еще живы, кроме младшего из них, Малькольма, женившегося на наследнице Гленуски и убитого при Гамильтон-Хилле. Умирая, он заставил братьев своих и племянников Стюартов торжественно обещать предоставить попечение и опеку над его двумя детьми-сиротами двоюродному брату их матери, сэру Дэвиду Драммонду. Близкий доверенный Роберта III, добрый старик этот был во время его несчастного царствования самым твердым приверженцем партии злополучного монарха, и в частые свои поездки во Францию, куда его призывали важные поручения, он незаметно сбросил с себя грубые и дикие обычаи, завладевшие Шотландией во время роковых битв, которые она должна была вести с Англией.

 ГЛАВА II
 Внезапная стычка и возвращение в Холдингхэм

 Одинокий путь, протоптанный лишь стопой человека и копытом лошади, служил единственной большой дорогой, соединяющей Варвик с Эдинбургом. Болотистый, покрытый вереском, он простирался по обширной равнине, окаймленной лесом, среди которого возвышался холм; судя по окопам, окружающим этот холм, можно было предполагать, что тут в былые времена был устроен лагерь. Теперь же место это было в совершенном запустении, – лишь иногда забредали туда пастухи или же беглые устраивали ночлег.
 Весна покрыла поля зеленью, разукрасила деревья молодой листвой и, рассыпала по лугам цветы белой буквицы и желтомолочника. Вдруг тишина безмолвной и уединенной долины была нарушена конским топотом и учащенным дыханием всадников, ехавших во всю прыть. Поравнявшись с холмом, путники остановились, и старший из них, взяв за уздцы коня своего молодого товарища, сказал:
 – Здесь можно отдохнуть немного, – мы хорошо защищены лесом. Ты же, Раав, отправляйся на Хиллс-Кноу, и смотри в оба.
 – Отвяжись от меня, обманщик! – пробормотал юноша, лишь только смог перевести дух.
 – Да не упрямьтесь же, лорд Малькольм, – ответил тот, не выпуская из рук поводья лошади, – зачем снова бросаться в волчью пасть, когда мы только что из нее вырвали вас здоровым и невредимым.
 – Здоровым и невредимым!.. Вследствие подлого бегства! – вскричал Малькольм, плача со злости. – Бежать так, и бросить сестру с дядей! И что с ними теперь сталось? Гальбер, пусти меня, иначе я тебе никогда не прощу этого…
 – Неужели вы думаете, милорд, что я вас пущу, тогда как опекун ваш сказал: «Увези Малькольма; спасая его, ты и нас спасешь; передай его в руки герцога де Мару. Вот какие были его последние распоряжения. Если вам не желательно следовать им, то я постараюсь исполнить их в точности.
 – Что, оставить сестру в руках этих разбойников? Ах, кто знает, как теперь они с ней обращаются! Пусти меня, Гальбер, я хочу непременно напасть на этих предателей! Отраднее умереть, спасая ее, чем знать, что она во власти сэра Вальтера Стюарта! Иначе я окажусь подлым трусом, каким они меня и воображают…
 – Рассудите хорошенько, лорд Малькольм, – сказал Гальбер, – может ли что угрожать молодой леди, когда вы будете в безопасности от мастера д'Альбани? Но если бы вы, как он рассчитывал, замешались в схватку и он мог бы усадить вас за монастырские решетки, тогда, без всякого сомнения, сестра ваша сделалась бы предметом его желаний. Успокойтесь, мессир д'Альбани не женится на ней до тех пор, пока вы живы и у вас будут друзья, готовые подать вам руку помощи. Что же касается обращения с ней, регент не позволит ее обидеть; значит все, что вам теперь остается делать, как ради нее и вас, так и ради сэра Дэвида, – это ехать, как можно скорее, в Денвер и взять себе на помощь ваших дядей, д'Атола и Стратерна. Что такое, Раав, не едут ли уже сюда эти негодяи?
 – Нет, нет, – ответил Раав, спускаясь с возвышения, – какой-то рыцарь едет с противоположной стороны. На нем дамасское вооружение, и он очень походит на гостя, что был в замке несколько недель тому назад.
 – Гм! – заметил Гальбер озабочено. – С виду он казался добрым малым. Может удастся ему добрым советом успокоить милорда? Во всяком случае, по пути в Денвер нельзя пренебрегать хорошим защитником.
 Избежать же встречи было немыслимо, так как защищенный лесом от взоров беглецов, все внимание которых было обращено на противоположную сторону сэр Джемс в сопровождении двух конюхов внезапно предстал перед путниками в то самое время, когда они, пользуясь минутой отдыха, разнуздали лошадей, а конюх Гальбер всеми силами своего красноречия тщетно старался успокоить молодого хозяина, бросившегося на траву в припадке горести и бессильного отчаяния.
 Встреча эта сильно удивила сэра Джемса; соскочив с коня, он бросился к Малькольму со словами:
 – Что такое? Что случилось с вами, любезный хозяин? Отчего такое отчаяние?
 – Не спрашивайте, сэр! – промолвил юноша. – Их отняли у меня, и я не мог их спасти! Они теперь во власти Вальтера д'Альбани, а я здесь один-одинешенек!
 И Малькольм снова предался отчаянию.
 Тут Гальбер объяснил сэру Джемсу Стюарту, что Патрик Драммонд уехал во Францию с шотландским войском, поднятым герцогом Буканским на защиту Карла VI, и что его отец с кузенами, под сильным конвоем проводили его до Эйсмута; затем отправились в Холдингхэмское аббатство, чтобы провести там Пасху, так как по тогдашним обычаям большая часть шотландских дворян не находила для себя удобным исполнять в собственных замках христианские обязанности.
 Во время этого короткого перехода на них напала шайка вооруженных людей, в числе которых, по исполинскому росту, легко можно было отличить молодого Вальтера, мастера д'Альбани, старшего сына регента Мэрдока, известного своей чрезмерной буйностью и бесчинствами.
 Сладкие речи старика и грубые насмешки сына в отношении Малькольма ясно доказывали всем Гленускским обитателям, что с давних пор гнусная политика этого семейства клонилась к тому, чтобы лаской или насильственными мерами склонить юного наследника заточиться в монастыре, предоставив сестре свое громадное состояние, которым они хотели воспользоваться после брака Лилии с Вальтером.
 Свирепый и безнравственный нрав Вальтера были побудительной причиной, чтобы Лилия с отвращением отвернулась от такого союза, если бы даже она и не была влюблена в Патрика Драммонда, своего кузена. Сэр Дэвид ограждал ее от этой опасности, удерживая Малькольма от поступления в монахи; но Вальтер вышел из терпения, и этим внезапным нападением надеялся одновременно завладеть сестрой и избавиться от брата.
 Во время схватки опекун Гленуски заметил, что нападающие берут верх над его воинами, и, подозвав к себе Гальбера, приказал увести детей в безопасное место. Гальбер, заметив, что сэр Вальтер уже завладел Лилией, схватил лошадь Малькольма под уздцы, и, в то время, как тот напрасно силился обнажить меч, проворно вывел его из схватки, прежде чем тот успел сообразить, что с ним делают. Теперь же, когда молодой человек взвесил всю глубину несчастья, постигшего его, ужас, стыд и отчаяние овладели им.
 Не успел Гальбер окончить свой рассказ, как вдруг караульные известили о приезде сэра Вальтера и его людей. Одним прыжком сэр Джемс вскочил на коня, и отправился воочию убедиться, действительно ли это сэр Вальтер, так как было еще неизвестно, направится ли он по пути в Эдинбург или же в Дун. Гальбер же, со своей стороны, всеми силами старался вывести из оцепенения своего юного господина, но Малькольм и не думал шевелиться, а только угрюмо повторял, что непременно желает попасть в плен и умереть со своими.
 – А вы, напротив, могли бы спасти их, – заметил сэр Джемс, – если бы только выслушали меня…
 При этих словах юноша вскочил, на ноги, – луч надежды оживил его.
 – Сколько их было при нападении? – спросил рыцарь.
 – До трехсот человек, – ответил Гальбер. – Было бы безумием и думать о сопротивлении.
 – Если я не ошибаюсь, – заметил сэр Джемс, – шайка, едущая на нас, состоит не более, как из шестидесяти человек; значит они разделились после своего нападения, и остальные отправились занять Гленуски; мне кажется, если бы напасть на них из этой засады…
 – Понимаю! Понимаю! – вскричал Гальбер. – Назад парни, назад! Спрячьтесь за этим леском, и пусть каждый держит своего коня наготове!
 – С вашего позволения, – заметил сэр Джемс, обращаясь к Гальберу, – я бы посоветовал, чтобы все привязали своих коней, потому что пешим мечи принесут в десять раз больше пользы.
 – Исполняйте приказания рыцаря! – сказал Малькольм. – Я ему полностью доверяю!
 В эту минуту юноша был неузнаваем: глаза его блестели необыкновенным блеском, щеки покрылись ярким румянцем, все существо его преобразилось!
 – Да, да! Будьте спокойны, лорд Малькольм, – пробормотал Гальбер. – Ваше приказание излишне; я слишком хорошо знаю свои обязанности, чтобы не подчиниться распоряжениям рыцаря такого высокого происхождения.
 Что же касается двух конюхов сэра Джемса, то они выказывали явное неудовольствие, и на все доводы рыцаря возражали глухим ропотом, но тот не обращал на это никакого внимания, и весело отвечал:
 – Вот увидишь, Нигель, как сердце твое радостно забьется, когда свалишь одного из хорошеньких миньонов д'Альбани, и сам-то я на кого буду походить, если упущу случай отомстить этому семейству за его бесчестные и низкие поступки против моих осиротевших родственников!
 Разговаривая таким образом, сэр Джемс снял свой ток и надел стальной шлем, затем принялся размещать своих людей.
 Некоторым он велел встать в засаде за пригорком, а сам с Гальбером и людьми, составляющими его яичную свиту, приготовился к атаке. Малькольм неподвижно стоял возле него. Конский топот и бряцанье оружия становились все яснее и яснее; много труда стоило сэру Джемсу успокоить нетерпение своей команды, – он даже был принужден с обнаженным мечом удерживать их в засаде до тех пор, пока неприятель не спустился в долину и не разбрелся по ней; некоторые из них даже стали поить своих лошадей. Страшный беспорядок господствовал во всем войске: оно медленно продвигалось с той беспечностью воинов, довольных собой за только что исполненные ими великие подвиги, и, конечно, далекие от мысли встретить тут засаду. Среди них была и Лилия, укутанная, длинным пледом, – которым и была связана; ее вез поперек седла тощий и хилый юноша, в котором Малькольм тотчас же узнал Христофа Галла, одного из служителей герцога д'Альбани. Рядом с ними ехал сэр Вальтер Стюарт, – юноша лет двадцати, резкие черты лица, болезненный и усталый вид которого свидетельствовали о преждевременной старости; по громадному же росту и атлетическим формам Малькольм с первого же взгляда узнал его. Он содрогнулся от ужаса и глубокого отвращения при виде этого человека, зверские инстинкты и грубость которого ему были так хорошо известны не только в отношении его самого, но даже и по адресу своего отца ему не раз приходилось выслушивать самые язвительные насмешки и унизительные шутки. Кроме того, видеть сестру во власти этой испорченной твари – не было ли осуществлением самых преувеличенных опасений? Но тут не было времени для размышлений, так как сэр Джемс, с возгласом: «Святой Андрей за нас!» стремительно бросился на неприятеля и увлек за собой пятнадцать человек, сидевших в засаде. Одним прыжком Малькольм оказался около сестры, левой рукой схватился за поводья ее лошади, а правой вынул меч из ножен, замахнулся на грума и крикнул:
 – Убирайся, разбойник! Отдай мне сестру!
 Галл хотел было проскочить мимо Малькольма, но тот с неимоверным усилием удержал его лошадь. Борьба происходила среди криков, бряцания оружия и беспорядка, царившего при всеобщей схватке. В то время, как Христоф Галл оставил на секунду Лилию, чтобы вынуть меч из ножен, та мигом соскочила с лошади, и своим падением чуть не опрокинула брата, но тот удержался на ногах и принял ее в свои объятия. Лошадь, почувствовав, что никто более не удерживает ее, полетела как стрела, унося с собой Галла.
 Малькольм, к которому уже возвратилось спокойствие, остался на месте, одной рукой сжимая свой меч, а другой обнимая сестру и уверяя ее, что теперь она вне всякой опасности. Сознание победы воодушевило его: не сам ли он спас ее?
 На его счастье, сам неприятель помог его победе: все люди герцога д'Альбани после столь внезапного нападения вообразили, что противников их гораздо больше, чем было на самом деле, и бросились врассыпную, оставив нападающим поле сражения.
 Сэр же Джемс Стюарт не мешкал ни секунды: первым делом, он, как лев, бросился на сэра д'Альбани, и забыв об оружии, сцепился с ним врукопашную.
 – Во имя святого Андрея и короля, ты отдашь свою добычу, негодяй! – крикнул он сэру Вальтеру, стараясь стащить его с лошади. Началась страшная, ожесточенная борьба… Юный великан боролся, вертелся на месте, ругался от бешенства и злости, потому что никак не мог обнажить ни своего меча, ни достать кинжал; он довольствовался только тем, что ударял противника своей железной перчаткой, и всеми силами заставлял лошадь двигаться вперед.
 Сражающихся в данную минуту можно было сравнить с Геркулесом и Антеем, – так яростно и сильно вцепились они друг в друга, что никакая сила не в состоянии была бы разнять их. Когда Малькольм и Лилия обратили на них внимание, сэр Вальтер с шумом свалился на землю.
 Сэр Джемс легонько наступил ему на горло, чтобы удержать его в лежачем положении, и, после нескольких секунд молчания, произнес глубоким и чистым голосом:
 – Вальтер Стюарт д'Альбани! Я дарю тебе жизнь только с одним условием: поклянись, что с этой же минуты ты не запятнаешь себя ни одним злодеянием, ни одной междоусобной войной до тех пор, пока твой отец будет властвовать над Шотландией. Поклянись, и тебе будет дарована жизнь, иначе… – и кинжал блеснул над самым горлом д'Альбани.
 – Кто же ты такой, негодный искатель приключений, чтобы позволить себе вымогать клятвенные обещания у рыцарей? – пробормотал сэр Вальтер.
 Рыцарь медленно поднял забрало своего шлема; последние лучи заходящего солнца осветили его стальное вооружение и крест св. Андрея, висевший шее; огненная искра озарила его глаза и удивительное спокойствие его прекрасного лица, выражавшего сдержанное негодование, олицетворяло в нем образ ангела, исполняющего небесное правосудие.
 – При следующей встрече ты меня наверно узнаешь! – промолвил он просто.
 Звук этого спокойного голоса заставил сэра д'Альбани затрепетать всем телом.
 – Я поклянусь, – промолвил он слабо, – только отпусти меня!..
 Прежде чем отпустить его, сэр Джемс расстегнул свой нагрудник, вынул цепь, на которой висел медальон, сделанный наподобие креста св. Андрея, в средине которого находились мощи, прикрытые бриллиантом. При виде этой драгоценности белесоватые глаза сэра Вальтера внезапно раскрылись, ужас объял его, капли пота покрыли лоб и дыхание его участилось; Малькольм и Лилия, стоявшие рядом, были тоже объяты ужасом, так как они слышали, что эта святыня, бывшая, как говорили, одним из обломков мученических орудий св. Андрея, принадлежала, судя по преданиям, святой Маргарите, и впоследствии сделалась охранительницей королевского дома Стюартов.
 – Становись на колени, – сказал сэр Джемс, отступая, – и клянись пред этой святыней!
 Совершенно побежденный, Вальтер преклонил колени, и дрожащим голосом повторил за сэром Вальтером:
 – Я, Вальтер Стюарт, мастер д'Альбани, клянусь именем Бога и св. Андрея не вмешиваться ни в одну ссору или междоусобицу, не грабить ни мужчин, ни женщин, и не притеснять кого бы то ни было: бедного ли, церковника ли, вдову ли, девушку или сироту, и стараться избегать всякого бесчестного дела, начиная с этой минуты до того времени, когда король наш примет над Шотландией бразды правления.
 Когда Вальтер кончил и поцеловал святыню, сэр Джемс сказал холодно и с достоинством:
 – Чтобы с сего же часа клятва эта была для тебя священной, – или берегись!.. Теперь иди своей дорогой и подумай о нашей следующей встрече…
 Тут Бревстер, английский конюх сэра Джемса, подвел Вальтеру лошадь; и тот, не промолвив ни слова, сел на нее и отправился к своим разбежавшимся товарищам, в безопасном месте ожидавшим исхода страшной схватки и не помышлявшим даже пытаться придти к нему на помощь.
 – Ах, сэр!.. – пробормотал Малькольм, желая высказать рыцарю свою благодарность, но голос его оборвался, и он стал, по привычке, искать своего опекуна, приходившего ему всегда на помощь в затруднительных случаях; вдруг он вскрикнул с ужасом: – Энди!.. Где он? Где сэр Дэвид?
 – Увы, брат! – сказала Лилия. – Я оставила его распростертым на земле; он упал возле моей лошади, затем я больше ничего не видала, так как сэр Вальтер схватил меня и завязал мне глаза.
 – О! Вернемся назад! Быть может, мы застанем его еще живым!..
 – Да, вернемся, – сказал Джемс. – Может мы успеем спасти доброго старика; эти негодяи не посмеют теперь напасть на вас, к тому же Нигель и Бревстер поедут за нами.
 – Сэр, – начала Лилия, – как выразить вам…
 – Перестаньте, сударыня, – перебил ее сэр Джемс, улыбаясь, – лучше поторопитесь сесть в седло; но, кажется, вам придется ехать с кем-нибудь вместе, – не благоразумно заставлять одного из ваших защитников идти пешком.
 – Она поедет со мной, – возразил Малькольм более доверчивым и веселым голосом, чем обыкновенно.
 – Что и справедливо, – ответил сэр Джемс, положив руку на плечо юноши, – вы отвоевали ее, значит сумеете и сберечь! Да, ловкое нападение сделали вы на этого негодного грума!
 Как ни велико было беспокойство Малькольма по поводу участи дяди, но слова эти заставили его сердце затрепетать неизвестной ему до толе радостью; из осмеянного труса, они возвысили его на степень благородного и храброго юноши!
 Лилия, храбрая и бесстрашная, как почти все девушки тех отдаленных времен, не нашла ни малейшего неудобства в способе предложенного ей путешествия; и лишь только Малькольм уселся на лошадь, она с помощью опытной руки сэра Джемса вскочила за братом, обняла его, и ласково положила голову на его плечо, совершенно счастливая и гордая только что выказанной им храбростью.
 – Милый Малькольм! – сказала она. – Как будет доволен Патрик, когда узнает, что я обязана своим спасением единственно твоей храбрости! Бездельник! Выбрать для своего нападения именно ту минуту, когда корабль уносил от нас Патрика!
 Но скорость езды мешала их разговору, к тому же сэр Джемс был слишком близко. Более часа ехали они галопом по болотистой равнине, и затем въехали в то самое ущелье, где сэр Вальтер произвел нападение на наших путников. Здесь, можно было надеяться найти сэра Дэвида, но никаких следов его не было, лишь местами трава была смята, и виднелись лужи крови. Тут Гальберу пришла мысль, что может кто то из слуг проходил мимо этого места и, увидев сэра Дэвида, перенес его в Холдингхэмское аббатство; так как это аббатство представлялось и брату и сестре самым надежным убежищем, то все направились туда.
 Древнее Холдингхэмское аббатство было построено королем Эдгаром, сыном св. Маргариты, в доказательство своей благодарности за восстановление отца на престоле Шотландии, отнятого у него Дональдбаном.
 Приорство это всегда пользовалось большим уважением шотландских королей, принадлежащих к знаменитой династии Маргариты Эссекской. Этому монастырю принадлежало большое количество земли на доходы с которой, при дельном управлении, содержалась духовная школа, образцовая ферма, приют для нищих и, наконец, укрепленный замок. В настоящее время настоятель обители Жан д'Акеклив, или Уклив, человек редкой доброту и большой друг Дэвида Драммонда, был в ссоре со всем домом Альбани, глубоко ненавидевшем его; понятно, что при таких обстоятельствах монастырь этот был первым пристанищем, избранным приверженцами сэра Дэвида.
 Малькольм с товарищами направился к главному подъезду аббатства, – огромной арке величественного вида, разукрашенной, по обычаю нормандских архитекторов того времени, странными изображениями всевозможных зигзагов, острых зубов, клювов попугаев человеческих лиц, дьявольских голов и дому подобных изваяний. Двери были из тяжелого дуба, окованного железом. При приближении путников голова монаха высунулась из окна, затем последовало восклицание:
 – Добро пожаловать, лорд Малькольм! Ах, как ваш приезд успокоит Гленускского опекуна!
 – Значит он здесь! – вскричал Малькольм с живостью.
 – Конечно, сэр, – отвечал монах, – но в каком отчаянном положении! С час тому назад четыре монаха принесли его полуживого, и сообщили нам о гнусном нападении мастера д'Альбани. И все время, как сэр Дэвид в этой обители, он не перестает плакать и стонать над вашей участью. Но как вырвались вы из его когтей, милорд?
 – Благодаря этому рыцарю, – ответил Малькольм.
 Тут двери обители открылись, и монахи ввели наших путников в обширный четырехугольный двор, окруженный огромным зданием, названным «стенами Эдгара» в память основателя обители, воздвигшего ее для себя и своего семейства. Это узкое и длинное здание хорошо было известно Малькольму, и он прямо направился к нему, приветствуемый то всех сторон поздравлениями монахов. Лилии позволено было следовать за братом, но с условием, чтобы она не переступала пределов часовни, вход в которую женщинам был строго запрещен несмотря на то, что монастырь этот, основанный в отдаленные времена разрушительных набегов датчан, предназначен быль как для монахов, так и для монахинь.
 Поспешно прошли брат с сестрой зал, и вошли в комнату, где лежал на кровати сэр Дэвид; возле него сидел на постели д'Акеклив и доктор, призванный к больному. Радостные вести, переданные с быстротой молнии, уже дошли до старика; завидев вошедших, он протянул к ним руки, благословил их и осыпал поцелуями, затем произнес трогательные молитвы благодарности. Страшная бледность покрывала его лицо, и время от времени сильные спазмы заставляли его содрогаться; впрочем, на вопрос Лилии о состоянии его здоровья, он ответил, что все теперь ничего не значит, так как он успокоился, увидев ее и Малькольма; затем просил привести к нему сэра Джемса, чтобы выразить ему свою благодарность.
 Тем временем сэр Джемс Стюарт снял шлем и привел в порядок свое одеяние; когда он встал, чтобы последовать за Малькольмом, его высокий рост и мужественная осанка полностью гармонировали с жилищем старого шотландского короля.
 Его вид до того поразил сэра Дэвида, что он, привстав на своем ложе, широко раскрыл глаза и пристально вглядевшись в рыцаря, вскричал:
 – Государь! Повелитель мой возлюбленный!
 – Да он в бреду! – испуганно сказала Лилия схватив руку брата.
 – Нет, я ошибся… – пробормотал старик, слаб опускаясь на подушки. – Бедный король Роберт давно спит в своей могиле, а что касается его сыновей… Горе мне!.. Сэр, – прибавил он, приходя в себя, – простите эту ошибку умирающему старику, который не в состоянии выразить вам свою благодарность.
 – Не пожертвуете ли вы мне несколько минут? – сказал сэр Джемс, и, обратившись к Малькольму к Лилии, прибавил: – Не беспокойтесь, это будет ненадолго.
 Столько было повелительного во всем его тоне, что противиться ему было немыслимо; впрочем, в монастыре царствовал дух такого послушания, что даже настоятель поспешил произнести:
 – Пойдемте, дети мои; не должны ли вы за ваш неожиданное спасение воздать благодарность Богу!
 Принужденный идти, Малькольм отправился с Лилией в часовню, и, став на колени над алтарем, оба стали усердно молиться, обуреваемые сомнениями, волновавшими их души, и в предчувствии ожидающего их горя.
 Окончив молитву, они возвратились к больному, у изголовья которого сидел сэр Джемс; тот встал и подал скамейку Лилии, не думая, впрочем, удаляться.
 – Дети, – сказал сэр Дэвид, – Господь, в неиссякаемом милосердии Своем, даровал вам покровителя, несравненно могущественнейшего меня, слабого старика. Малькольм, сын мой, ты последуешь завтра ж за этим рыцарем, и он представит тебя настоящему главе твоего рода, он представить тебя королю!..
 – Расстаться с вами, отец, и с Лилией. Это невозможно! – вскричал Малькольм.
 – Если ты называешь меня отцом, Малькольм, то должен исполнять мою волю, – сказал сэр Дэвид. – А сестру твою можно будет поручить попечению добрых сестер Святой Эббы, потому что до тех пор, пока ты будешь вне опасности от герцогов д'Альбани, то ей нечего опасаться. В случае же моей смерти, ваши дяди, д'Альбани и д'Атоль, сделаются вашими опекунами, тогда и настоятель не в состоянии будет защитить вас. Только вдали отсюда и подле короля ты можешь быть в безопасности, а с твоей безопасностью сопряжено благосостояние твоей сестры.
 – Когда же король получить свободу, – прибавил сэр Джемс, – а вы достигнете совершеннолетия, то возвратитесь сюда и снова будете покровительствовать своей сестре, если до того времени она сама не изберет себе другого, более близкого покровителя. Но, до того времени, – продолжал он, положив свою руку на голову Малькольма, и снимая с шеи святыню, приведшую в такое смятение сэра Вальтера, – клянусь крестом св. Андрея покровительствовать Малькольму Стюарту из Гленуски не только как родственнику, но как младшему брату.
 – Ты слышал, Малькольм? – сказал сэр Дэвид. – Надеюсь, что ты постараешься быть достойным такой милости.
 – Неужели, отец, вы хотите разлучить нас! – снова возразил Малькольм. – Ах! Давайте жить, как в былые времена, до тех пор, пока я достигну возраста, необходимого для поступления в монастырь! К тому же, какой слуга из меня королю?
 – Это уж его дело, – возразил сэр Джемс.
 – К тому же, – продолжал сэр Дэвид, – я и не надеюсь, что прежние мои силы когда-нибудь возвратятся; и я от всего сердца возблагодарил бы всех святых, если бы завтра был в состоянии вернуться в Гленуски.
 В обычаях того времени молодому человеку было немыслимо явно сопротивляться воле старика; впрочем, Малькольм, не допуская мысли, что раны его дяди могли быть не только смертельны, а даже и просто опасны, обратился к настоятелю монастыря с просьбой поддержать его. Но настоятель д'Акеклив не согласился с ним.
 Нельзя было и думать позволить Малькольму произнести монашеский обет ранее, чем он достигнет восемнадцатилетнего возраста, к тому же его поступление в монастырь делало Лилию единственной наследницей Гленуски, и тем навлекало на ее голову всевозможные опасности. Кроме того, в настоящее время и сам настоятель был в страшном затруднении вследствие желания регента заместить его одним монахом по имени Уильям Дрэк.
 Конечно, назначения такого рода исходили из Дюрама, но так как всегда руководствовались мнением регента, то положение настоятеля было в данное время очень сомнительно.
 – О, поезжай, поезжай, милый Малькольм! – воскликнула Лилия умоляющим голосом. – Я буду счастливее, когда уверюсь, что ты вне всякой опасности! К тому же, тогда и мне нечего будет бояться.
 – Но ты, Лилия! Что с тобой станется, когда этот гадкий Дрэк добьется своей цели?
 – В монастыре св. Эббы она будет в совершенной безопасности, – заметил аббат. – Игуменья не выдаст ее. Впрочем, милорд, мы уже несколько раз говорили вам, что ваше удаление принесет вашей сестре гораздо больше пользы, чем присутствие, да кроме того, у нас есть надежда поддержать здоровы вашего опекуна только тогда, когда он нравственна успокоится.
 Малькольму ничего более не оставалось, как покориться. Было решено, что на следующий же день с рассветом, Лилию отвезут в монастырь св. Эббы находящийся в шести милях от Холдингхэма, и что в тоже самое время Малькольм уедет с сэром Джемсом, который не мог далее откладывать свое возвращение в Англию.
 Бедные дети!.. После ухода сэра Джемса Стюарта в комнату настоятеля, они остались, грустные и молчаливые, у изголовья своего опекуна, и пробыли там того времени, когда колокол возвестил начало утренней службы; затем они отправились в церковь, слабо повешенную восковыми свечами, встали рядом на колени и, пожав друг другу руки, принялись усердно молиться. Лилия сохраняла свое обычное мужество, но что касается Малькольма, то взор его блуждал по дорогим и хорошо знакомым ему сводам, подобно птице выгнанной из уютного гнезда, чтобы подвергаться всем опасностям бури, волнующей океан, не имея при себе ни одного дорогого существа, могущего поддержать его во время опасности.
 По окончании службы настоятель д'Акеклив подошел к молодым людям и сказал Лилии:
 – Милое дитя мое, я решил, что для вас гораздо безопаснее будет отправиться в путь, пока еще не совсем рассвело, и потому предупредил об этом игуменью св. Эббы. Лошадь ожидает вас, и я сам поеду с вами.
 Было бы немыслимо заставить ждать такое важное лицо, как настоятель, и бедной девушке пришлось отправиться, даже не простившись со своим опекуном, который еще не просыпался. Проходя в дверь, она успела только обменяться с братом несколькими прощальными словами.
 – Не бойся, Лилия, – сказал Малькольм, – сердце мое не перестанет возмущаться до тех пор, пока врата сей обители не закроются за мной и Патрик не получит твоей руки.
 – Нет, Малькольм, может и сбудутся слова настоятеля, и ты приобретешь храбрость и силу, которых, по твоему мнению, не достает тебе.
 – Во всяком случае, – возразил живо Малькольм, – я не обману ни церковь, ни Патрика!
 – Что говоришь ты об обмане, когда не взял еще никакого обязательства? Патрик же приобретет себе состояние мечом, и он пренебречь бы…
 – Молчи, Лилия! Когда король увидит мою слабость, то, конечно, с радостью обменяет меня на Патрика, и, без сомнения, оставит в покое в этих благословенных стенах.
 С этими словами они подошли к своду, где застали маленькое войско, содержимое, по тогдашним обычаям, в каждом монастыре в полном вооружении и готовое к отъезду; сэр Джемс был тут же, желая сам усадить молодую путницу в седло. Перед отъездом брат и сестра крепко обнялись, не обращая ни малейшего внимания на увещевания настоятеля, уверявшего их, что расставание это пойдет на пользу как Лилии, так и Малькольму.
 Через утренний туман тихо пробивались первые лучи восходящего солнца, мартовский ветер сталь холоднее; издалека послышался глухой рокот волн, отбрасываемых приливом на берег, и на небосклоне обрисовалась темная масса Сент-Эббской обители, возвышающейся над самым обрывом скалы, – а там, в глубине, бледно освещалось зеленоватое море, отражая в себе утренние звезды, но так ясно, что было трудно отличить их от красноватого огня, светившегося из окон обители.
 Лилию приняли в монастыре с распростертыми объятиями: там ее хорошо знали и очень любили. Хотя она и не имела монашеских наклонностей, но мысль, что только там может быть она в безопасности, совершенно успокоила ее. Но Малькольм; не выходил из ее головы:
 – Что станется с ним? Как совладает он, такой слабый и застенчивый, с этой опасной и бурной жизнью, столь сильно его страшившей?

 ГЛАВА III
 Генрих

 Когда взошло солнце и своими веселыми лучами осветило мрачные стены Сент-Эббского монастыря, тяжелые ворота Холдингхэмской обители открылись и пропустили гостей прошедшей ночи.
 Малькольм обнял своего опекуна, и тот, благословив его, поручил передать свои верноподданнические чувства новому его покровителю. Юноша, успокоенный насчет здоровья сэра Дэвида, отправился с незнакомцем, так странно принявшем на себя заботы о его будущности. Их сопровождал старый шотландский конюх сэра Джемса, его английский грум и Гальбер – верный слуга Малькольма. Путники долго ехали молча; но когда мало-помалу мысли Малькольма отвлеклись от дорогих ему существ, только что им оставленных, его поразила переменчивость лица сэра Джемса: то он ехал понурив голову, погруженный в глубокую думу, то вдруг внезапный луч освещал его лицо, мгновенно озарявшееся какой-то восторженной радостью, он оживлялся, и пришпорив лошадь, пускал ее вскачь. Иногда он вдохновенно поднимал глаза к небу, сочиняя пламенную речь, – губы его произносили отрывочные фразы, – но, тут непременно, какое-нибудь непреодолимое препятствие останавливало его, – он замолкал, уныло опускал взор, морщил брови и тихо продолжал путь, погруженный в новые размышления, до тех пор, пока не развлекал его взлет лысухи или же бег испуганной косули; тогда он принимался напевать веселую французскую песенку или одну из заунывных шотландских баллад.
 Едва успели они переброситься несколькими словами, как к полудню уже достигли узкой долины, откуда долетел до них звон колоколов, прерываемый разгульными песнями и звуками веселой музыки.
 – Это перезвон церкви Спаса на Грине, где назначена нам стоянка, – ответил конюх на вопросительный взгляд сэра Джемса. – Я думал, что ради поста мы избавимся от этого гама.
 – Теперь средопостная неделя, язычник! – сказал сэр Джемс. – Добрые люди пришли сюда попраздновать, и мы тоже повеселимся с ними.
 – Мессир, – возразил конюх, – не лучше ли будет отложить это намерение, и отправить меня за провизией?
 – Ба! Голубчик мой, толпа для нас самая лучшая охрана, да кроме того, давно пора дать отдохнуть нашим лошадям.
 И сэр Джемс поскакал вперед. Малькольма несколько удивило, что тот и не подумал даже посоветоваться с ним. Он хотя и был воспитан в самых строгих правилах дисциплины, все же привык, чтобы к нему относились с уважением, подобающим внуку короля, а этот праздношатающийся рыцарь, искатель приключений, без крова и всякого пристанища, не думает ли он воспользоваться тем, что он, Малькольм, находится теперь в его власти, и пренебрегать в отношении его даже простыми правилами приличия?
 Но когда сэр Джемс бросил на него взор, сияющий беззаботным весельем и промолвил смеясь: «Разомнемся-ка на шотландской ярмарке!» – мысль об оскорбленном самолюбии разлетелась в прах у обиженного юноши.
 На лужайке, окаймленной палатками, лачугами и шалашами, гулял деревенский праздник. Направо возвышалась полуразвалившаяся церковь и гостиница, осененная ветвистым ясенем.
 Сборище было самое разношерстное; к монахам и священникам, собравшимся здесь в большом количестве, присоединялись без всякого разбора люди всех сословий и состояний: фокусники, ряженые, певцы, музыканты, купцы, нищие; тут можно было встретить пастуха, завернутого в серый плащ, с собакой у ног старуху с лукавой улыбкой, продающую труды своих зимних вечеров, жителей границы с тощим, голодным видом, наконец, веселые толпы молодых девушек с развевающимися кудрями.
 Вся эта картина была освещена яркими лучами мартовского солнца.
 Конюх Нигель вздохнул с видимым неудовольствием, а Малькольм, всегда избегающий толпы из боязни подвергнуться какой-нибудь дерзкой насмешке, невольно приблизился к нему; сэр Джемс тем временем подъехал к гостинице, бросил поводья своей лошади Бревстеру и, громко рассмеявшись над недовольными лицами своих слуг, весело поклонился трактирщице, загорелое лицо которой было украшено длиннейшими серебряными серьгами. Затем, усевшись за большой стол под ясенем, убранным гирляндой из сосновых ветвей, перемешанных ивовыми листьями и цветами подснежника, он перекрестился, прочел предобеденную молитву, вынул свой кинжал и принялся резать им огромный кусок говядины, лежащий на столе. Отрезав ломоть, он подал его Малькольму, глядевшему на него с нерешительностью, и стал беззаботно разговаривать с каким-то монахом и здоровеннейшим офицером, сидевшим тут же за столом. Джемс, по-видимому, относился так же хладнокровно, как и остальное общество, к безыскусственной сервировке обеда: простой деревянный стол, не покрытый даже скатертью, с которого каждый должен был брать своим собственным кинжалом расставленные соль, горчицу, перец и тому подобное. Единственная личность, пораженная всем этим, был Бревстер; он встал поодаль и не мог решиться прикоснуться ни к одному из подаваемых яств.
 Не обращая внимания на озабоченные лица своих слуг, сэр Джемс пошел посмотреть мишень, устроенную для стрелков. Состязание уже началось, стрела летела за стрелой, но ни одна из них не попадала в цель; шотландцы были далеко не мастера в этом искусстве, несмотря на приказ регента д'Альбани, чтобы каждое воскресенье и каждый праздник они устраивали у себя стрельбу.
 Сэра Джемса очень забавляли неудачные попытки стрелков, но взглянув на Бревстера и заметив глубокое пренебрежение, проскальзывающее в его бесстрастном взоре, у него вырвалось недовольное восклицание, и нахмурив брови, он отошел в сторону.
 В то время, как Нигель хлопотал с отъездом, послышался, под аккомпанемент арфы, звучный напев длинной баллады. Сэр Джемс остановился и стал прислушиваться.
 В поэме этой говорилось о жестокостях леди Френдаут, и как
 Солнце утреннее больше не светило
 Ни для лорда Джона, ни для Ротлемей.
 Крупные слезы скатились по щекам сэра Джемса, и он никак не мог скрыть своего волнения; а когда Нигель подошел к нему и слегка прикоснулся до его плаща, он сжал его руку и тихо сказал с глубоким вздохом:
 – Я был на коленях моего отца, когда в последний раз слышал эту балладу. Давно, очень давно не раздавалась она в моих ушах. Вот тебе, дитя, – обратился он к поводырю слепого певца, бросая ему золотую монету, и хотел было уйти, как вдруг слепой, вероятно угадав по звуку золото, снова запел чувствительным голосом.
 Сэр Джемс остановился и стал ногой отбивать такт.
 – Сэр, – настаивал Нигель, – не забыли ли вы, что все зависит от нашей поспешности?
 – Баллада! Баллада! Я хочу еще раз слышать эту балладу! – вскричал сэр Джемс. – Она тронула меня до глубины души!
 – Я могу вам спеть все ее куплеты, – сказал Малькольм тоном, в котором слышались и нетерпение и досада. – Впрочем, всякий странствующий певец знает ее…
 – Слышите, сэр, – повторял Нигель, – молодой человек споет вам эту балладу.
 Наконец Джемс позволил увести себя до дверей гостиницы, где целая толпа молодых людей плясала под звуки шотландской песни, исполняемой на свирели. Сэр Джемс не утерпел и присоединился к танцующим: он протянул руку первой девушке, попавшейся ему на дороге, и несмотря на свои тяжелые сапоги, обитые сталью, принялся ловко вертеться с босоногой красавицей. При этой новой фантазии своего хозяина Нигель вышел из терпения, и лишь только тот усадил свою даму и велел подать ей кружку пива, конюх подошел к нему и сказал:
 – Сэр, ворота Варвика скоро будут заперты.
 – Ба, – вскричал сэр Джемс. – Дни ведь прибавляются, Нигель.
 – Уверены ли вы, сэр, что между людом этим нет кого-нибудь из шайки Вальтера Стюарта? В таком случае если бы даже вам удалось уйти незамеченным, этот молодой человек здесь так известен, что непременно подвергнется новым неприятностям. Впрочем, одной вашей щедрости достаточно, чтобы возбудить всякие подозрения.
 – Нам остается всего двадцать миль до Варвика, – ответил беспечно сэр Джемс, – так не для чего и беспокоиться насчет этих бездельников! Но я еду, и только потому, что ты решился упрекнуть меня за первое удовольствие, которым удалось мне попользоваться в среде своего народа. Дни моего счастья так преходящи…
 С этими словами он вскочил в седло и промолчал во все продолжение пути.
 Когда путники прибыли в Варвик, сэр Джемс велел Нигелю отвести лорда Малькольма в гостиницу, а сам отправился к коменданту крепости. Тот пригласил его ужинать и продержал до утра; потом под сильным конвоем улан проводил за десять лье от города. Малькольма очень удивляло, что сэр Джемс с первого же дня путешествия снял свое оружие и советовал Малькольму сделать тоже самое, прибавив:
 – Бедное дитя! Он и не может себе представить, что можно путешествовать без оружия! Ах! Когда-то настанет время, что в горах и на равнинах Шотландии будет также безопасно, как в Англии!
 Рыцарь был очень внимателен к Малькольму, и старался объяснить ему все мало-мальски интересное, встречаемое ими на пути. Юноша поминутно переводил речь на короля, к которому ехал, но эти вопросы сэр Джемс всегда старался отклонить, оправдываясь тем, что приближенным короля совершенно неприлично рассуждать об его особе.
 На ночлег наши путники остановились в Дюраме, матери Холдингхэмской обители, и Малькольму показалось, что он прибыл в свой родной монастырь, несмотря на то, что архитектура Дюрама была несравненно величественнее. Построенный на высокой горе, омываемой Вейрой, этот нормандский монастырь, увенчанный великолепной часовней Богоматери, представился их глазам во всем своем блеске. Но несмотря на все это, молодому человеку казалось, что он снова видит Холдингхэм, правда более красивый и роскошный, но все-таки не чуждое ему жилище.
 – Мир обитает здесь, – сказал он сэру Джемсу, когда тот спросил о впечатлении, произведенном на него обителью. – Тут только могут возрастать люди в святости, подобно палестинским лилиям, растущим в уединенном саду Холдингхэмского наместника.
 – Но дитя мое, жалкий был бы мир, если бы лилии росли исключительно в одних монастырских садах! – возразил сэр Джемс.
 – Да разве мир не жалок сам по себе? – ответил Малькольм.
 – Увидим, что скажешь ты через месяц, – заметил рыцарь с мечтательным взором.
 После нескольких дней путешествия наши путники, проезжая по живописной Йоркширской долине, были остановлены несколькими молодыми людьми, выехавшими из-за рощицы с ужасным криком и гамом.
 «Грабители!» – подумал Малькольм, побледнев от страха, когда один из всадников схватил за поводья лошадь сэра Джемса; но тот, рассмеявшись, сказал:
 – Что еще, Генрих, опять твои прежние выходки?
 – Еще бы, – ответил нападавший, – когда такие прибыльные поживы встречаются на большой дороге!
 Сэр Джемс соскочил с лошади и так радушно обнялся с незнакомцем, что не на шутку встревожил Малькольма. «Не привел ли его этот английский предатель в какой-нибудь разбойничий притон в надежде получить хороший выкуп?» – подумал Малькольм.
 – Трудно быть аккуратнее, – сказал разбойник, – но я этого и ожидал; когда Нед Мармион прибыл в Биверли и настаивал, чтобы мы охотились в Тонфилде, мы отправились в надежде встретить тебя. Мармион приготовил нам обед в лесу, и мы с тобой туда отправимся прежде, чем ехать в Тирск, где мне надо слегка посчитаться с двумя негодяями. Да скажи же что-нибудь о себе, Джемс? Ты кажется увеличил свою свиту.
 – Ах Генрих! В самые отчаянные дни твоего сумасбродства тебе не удавалось напасть на такое приключение, какое случилось со мной в последнее время.
 – Расскажи-ка мне его, – сказал Генрих, фамильярно взяв сэра Джемса под руку, и тот, обернувшись, крикнул:
 – Позаботься об этом молодом человеке, Джон, – это мой родственник.
 «Родственник! – подумал Малькольм. – Не воображает ли уж каждый из странствующих Стюартов, что происходит от царственной крови нашего семейства?» Но взглянув на благородную осанку сэра Джемса, он тут же почувствовал, что никакое величие не будет достаточно для такой благородной души, как душа этого человека, выказавшего ему столько доброты. Пристыженный своими первыми мыслями, он молча сошел с лошади и последовал за Джоном через лес на лужайку, где под палящими лучами солнца, защищенный от ветра, был накрыт на траве обед, состоящий из хлеба, яиц и сушеной рыбы.
 Генрих объявил, что у него чисто охотничий аппетит, и что его друг Джемс должен был страшно проголодаться в Шотландии, потому что сделался худ, как легавая собака. Он уселся на траве и, к великому удивлению, если не к отвращению Малькольма, лорд Мармион прислуживал ему на коленях, с обнаженной головой.
 Во время обеда Малькольм воспользовался оживленным разговором собеседников, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Лорд Мармион, йоркширский юноша с веселым выражением лица, возбуждал его любопытство менее, чем оба его товарища, по наружности и манерам удивительно схожие друг с другом, так что легко можно было принять их за братьев. Обоим с виду казалось около тридцати лет. Оба они были белокуры и безбороды, но только Джон был бледнее и сосредоточеннее Генриха, нежное и оживленное лицо которого было обезображено большим глубоким шрамом на щеке.
 По властным же манерам и приемам, полным достоинства, Малькольм убедился, что Генрих был старший из двух, и к великому своему удовольствию заметил, что и сэр Джемс ни в чем не уступал ему, а по наружности даже и превосходил; тут вспомнились ему огненные взгляды рыцаря, приводившие его в необыкновенное смущение, и которых не было в ясных, светло-голубых глазах англичанина.
 Когда сэр Джемс удовлетворил любопытство, Генриха, тот, благосклонно взглянув на Малькольма, протянул ему руку и сказал:
 – Добро пожаловать, молодой лорд Малькольм! Мне очень приятно, что ваш кузен имеет настолько хорошее мнение о нашем гостеприимстве, что и вас привел им воспользоваться.
 «Уж слишком бесцеремонно обращается он со мной!» – подумал Малькольм, и холодно поклонившись, ответил:
 – Я еду служить своему королю.
 Но никто не обратил внимания на его слова, а Генрих, отстегнув свой меч, вынул из кармана книжку и принялся читать.
 – Теперь он увлекся Жоффруа де Бульоном! – воскликнул Джон. – Как хорошо, что ты вновь здесь, Джемс, – по крайней мере, есть с кем поговорить, а то с тех пор, как он получил эту книгу от дяди Вестморленда, то и слова не добьешься от него.
 – Неужели? – ответил Джемс. – Это навело меня на мысль об очень дорогой книге, которую я недавно видел; но я не скажу где, чтобы не соблазнять Генриха. Как она называется, Малькольм?
 – Путеводитель Адамнануса, – ответил Малькольм, покраснев.
 – А! Я слышал о ней, – ответил английский рыцарь. – Я даже посылал в несколько монастырей с просьбой одолжить мне ее. Не знаю, указывает ли в ней монах Джон на безопасные гавани?
 Малькольм знал наизусть все до одной гавани, так что мог дать удовлетворительный ответ. В то время книги были такая редкость, что ему приходилось по несколько раз перечитывать каждую, и он заучивал ее от слова до слова. Но вопрос Генриха сильно удивил его, – ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы рыцари относились к науке иначе, как с пренебрежением.
 – Хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих, лишь только Малькольм кончил. – Вы много читали и хорошо запомнили! Этот юноша сделает тебе честь, Джемс.
 – А где учились вы, кузен?
 «Кузен! Неужели в Англии принято всех называть кузенами?» – подумал Малькольм. Но у кроткого мальчика не хватило духа обидеться, – ласковый тон рыцаря задобрил его.
 – У меня, в Холдингхэме, – ответил он тоном юноши, кончившего курс в Падуе или в Париже.
 – Да, вы, шотландцы, большие охотники посещать эти места, но как там обращаются с вами? Мне пришлось раз видеть виселицу, на которой были повешены два сына одного церковника, обвиненные в том, что возымели слишком нежные чувства к дочери главы парижского магистрата.
 – Сыновья церковника Овсенфорда, так постыдно умерщвленные! – воскликнул Малькольм с живостью.
 – Неужели вы видели их виселицу, мессир? А что, не были ли они вашими друзьями? – спросил Генрих, бросив лукавый взгляд на сэра Джемса. – Признаюсь, компания эта не из завидных.
 – О! Я знаю их только по сказаниям одной баллады, – ответил Малькольм, покраснев. – В этой балладе говорится, что каждый год во время Рождества души их являются их матери в шапках, сделанных из коры берез, растущих у врат Эдемских.
 – Это должна быть замечательная баллада! – воскликнул Генрих. – Можете ли вы ее нам спеть? Мармион, прикажите принести арфу.
 – Не беспокойтесь, арфа Малькольма с нами, – сказал сэр Джемс.
 По знаку рыцаря Нигель, присутствующий вместе с лордом Мармионом де Танфильдом при обеде Стюартов и обоих англичан, встал и исчез за деревьями, откуда слышался глухой шум и говор, топот и ржанье лошадей, что доказывало присутствие большой свиты. Вскоре арфа Малькольма была принесена, и тот очень удивился, что вместо того, чтобы просить его, ему просто приказывали, но потом, забыв все при одной одобрительной улыбке своего покровителя, нежно запел своим мягким голосом балладу о сыновьях церковника Овсенфорда, а сэр Джемс стал подтягивать ему своим мужественным басом. По окончании баллады, когда Генрих стал благодарить юношу, сэр Джемс сказал:
 – Передай мне свою арфу, Малькольм, я хочу петь, а ты, Генрих, слушай, и реши, что лучше, наши ли шотландские песни, или же твой хваленый охотничий напев?
 И он начал одну из самых знаменитых баллад того времени с таким воодушевлением, что, конечно, ни один менестрель и даже сам Малькольм не в состоянии были бы состязаться с ним.
 Баллада эта говорила о сражении при Оттербурне, и сэр Джемс совершенно увлекся, когда дошел до того места, где воспевалась трогательная кончина одного героя, умершего в начале сражения. Но Генрих даже взглядом не поблагодарил приятеля, а только угрюмо пробормотал:
 – Дуглас умер! Эдак он мертвый выигрывает больше сражений, чем живой! Как бы я был доволен, если бы старый друг мой Шресбери, или граф де Тинеман, как вы его называете, приехал в Шотландию!..
 – Трудно удержать учеников в послушании, когда начальника их нет дома, – заметил Джемс.
 – Да. Но теперь Том уже наверное доказал им, что значит неуместная горячность; возвратил их восвояси и хорошим хлыстом наказал за грабеж анжуйских виноградников. Он писал мне об этом в то время, когда собирался хорошенько проучить Дугласа и Букана. Теперь я нигде не намерен останавливаться, но зато, когда поеду на юг, то стоянки мои будут очень длинные. Долго мы еще не будем знать, что там делается?
 – Действительно, – вмешался Джон с насмешливой улыбкой, – в особенности, если красавицы не станут писать, из боязни запачкать свои перламутровые пальчики.
 – Это демон зависти говорить в нем! – сказал Генрих улыбаясь. – Джон не выносит того, чего он не желает, или не может получить!
 – Конечно, я не из тех, что ходят по стопам женщины, или выжидают, когда подколются их гипюры, – возразил Джон. – К тому же я терпеть не могу женщин с двумя мужьями…
 – Смотря по вкусу! Второй уничтожает первого, как говорят ученые, – ответил Генрих. – Впрочем, пора ехать! Лорд Мармион, – крикнул он поспешно вставая, – будьте так добры велеть подавать лошадей.
 И когда тот побежал исполнить приказ, он прибавил:
 – Теперь дорога будет лучше.
 Сев на лошадь, Генрих старался держаться ближе к Малькольму – видимо молодой человек произвел на него хорошее впечатление. Он так ласково стал разговаривать с ним, что Малькольм совершенно растаял и сообщил ему все подробности своего первого свидания с лордом Джемсом. Он рассказал, как тот спас его сестру и как взялся доставить его к пленному королю, чтобы избавить от алчности своих родственников.
 – Бедное дитя! – сказал Генрих серьезно.
 – А вы знаете короля Джемса, мессир? – решился робко спросить Малькольм.
 – Знаю ли я его? – воскликнул Генрих, пытливо взглянул на юношу. – Знаю ли я его?.. Да, конечно; то есть настолько, насколько бедный рыцарь из Галлии может знать его шотландское величество.
 – А… как думаете вы, будет он добр ко мне?
 – Это зависит от вас; что же касается меня, я не желал бы быть шотландцем, попавшим в его лапы.
 – Разве его успели научить ненавидеть своих соотечественников? – спросил Малькольм прерывающимся от страха голосом.
 – Ненавидеть… Нет! Но я думаю, у него слишком мало причин любить их. Впрочем, он довольно добр, в особенности, если его оставляют в покое; и поверьте мне, молодой мой лорд, всего лучше для вас быть с ним настороже – пленные львы иногда бывают подвержены странным видоизменениям…
 Тем временем к Генриху подъехал курьер и подал ему несколько писем; тот немедленно открыл их и подозвал к себе брата и сэра Джемса, а Малькольм, совершенно ошеломленный, отошел в сторону.
 Никель и Мармион находились от молодого человека на значительном расстоянии, так что ему совершенно невозможно было приблизиться к ним и расспросить их насчет обоих англичан, а насмешливая жалость с которой Генрих говорил ему о грустной судьбе, ожидающей его при дворе шотландского короля, приводила его в ужас. Вдруг король Джемс ничто иное, как второй Вальтер? И если это так, согласится ли сэр Джемс Стюарт покровительствовать ему? Его доверие и привязанность к рыцарю возрастали с каждым днем, но все-таки в нем было что-то неизъяснимое, что очень смущало Малькольма.
 Тем временем путники приблизились к древнему городу Тирску. Оглушительный звон колоколов долетел до их слуха, на колокольне развевались знамена и слышалась веселая музыка. Глава городского магистрата, верхом на лошади, в парадном одеянии медленно выехал во главе городской депутации; толпы народа теснились по обеим сторонам дороги. Вдруг шляпы взлетели в воздух, и тысячи голосов крикнули «Got save king Hurry!»
 Малькольм бросал удивленные взгляды на окружающую толпу, на депутацию города, одетую в ярко-красные мундиры, на Генриха, выпрямившегося на своей лошади и с одобрительной улыбкой слушающего пышную речь бургомистра. После обычных приветственных речей и поздравлений с блестящими победами и с молодой королевой, глава магистрата преподнес королю пару огромных перчаток, наполненных одна золотыми монетами, а другая – серебряными.
 – Искренно благодарю вас, господин бургомистр, – сказал Генрих. – Но перчатки эти надо опорожнить прежде, чем взять их на войну.
 И передав брату перчатку, наполненную золотом, он высыпал в толпу все, что было в другой. Народ восторженными криками принял такую щедрость. Таким образом приехали они на площадь, обставленную с торжественностью, подобающей рекрутскому набору. На каждом углу стоял рыцарь в железных латах.
 – Это что? Мало что ли вам сражений и без этих парадов?
 – Дело не в параде, монсеньор, – ответил бургомистр сконфуженно, – а в решении судьбы двух почтенных йоркширских рыцарей, желающих в вашем присутствии решить свою ссору единоборством.
 – Двух почтенных безумцев! – пробормотал Генрих, и, возвысив голос, сказал: – Подойдите, господа, объясните мне вашу ссору!
 Ссорящимися были два здоровенных йоркширца, природное лукавство которых было до того скрыто под грубостью их манер, что они с трудом могли прилично держать себя в присутствии короля.
 – Не богоугодно ли будет вам выслушать меня, Христофора Китсона из Барробриджа, – сказал первый. – Я готов своим оружием подтвердить, что я честный человек, и доказать этому негодяю, что лошадь, посланная мной после смерти моего отца лорду архиепископу была невредима, и что нога ее вовсе не была сломана в колене, как утверждает этот клеветник Эйзинворд.
 – Я же, честный Уильям Тректон из Эйзинворда, готов подтвердить своим оружием, что лошадь, посланная лорду архиепископу, была просто кляча.
 – И вот мы явились сюда, – продолжал Китсон, словно повторяя урок, – чтобы стрелами ли, саблями ли или мечами решить в вашем присутствии эту ссору, которая длится уже девять лет.
 – Разбить голову человеку, чтобы доказать невредимость лошади! – насмешливо воскликнул Генрих.
 – Разрешаете ли вы нам бороться, монсеньор? – спросил Китсон.
 – Да, разрешаю! – ответил Генрих, но, увидев, что противники уже сели на своих здоровенных коней и готовятся вступить в бой, он прибавил: – Разрешаю только с тем условием, что победитель будет немедленно повешен, как убийца!
 Противники остановились, и бургомистр, подойдя к Генриху, начал приводить всевозможные доводы, ссылаясь на суд Божий, на обычай, и утверждая, что таких решений еще никогда не бывало.
 – А я говорю, – продолжал Генрих, бросая огненные взгляды, – что решать всякие дрязги борьбой на жизнь и на смерть – противозаконно! Это – злоупотребление святым именем Бога, да и жизнью человека тоже! Господь даровал нам жизнь для более высоких целей, а не для того, чтобы мы рисковали ею по своему капризу. Ну, да я сумею положить конец всему этому! Так как вы, господа, не можете доказать свою правоту над лошадью, которая теперь или издохла, или же настолько стара, что ни к чему не годится, то лучше всего протяните друг другу руку примирения, а если вам уж непременно хочется пролить свою кровь, то через месяц приходите ко мне во Францию – там всю ярость свою можете излить или на французе или на шотландце.
 – Но, монсеньор, – начал снова Китсон, – миссис Агнесса из Митчела обещала выйти замуж за того, кто одержит победу. Кому же теперь она достанется?
 – В таком случае, – ответил король, – на мне будет лежать решение ее выбора. – – Я отправлю к ней с титулом рыцаря того из вас, кто храбрее будет бороться против французов, – в этом будет больше смысла, чем девятилетняя ссора из-за старой скотины!
 Затем Генрих сошел с коня, взял под руку сэра Джемса и, сделав знак брату и Малькольму следовать за ним, направился к городской ратуше, где ему был приготовлен роскошный обед. Малькольм чуть не потерял рассудка от изумления, когда узнал что этот добродушный Генрих, с которым он так дружелюбно разговаривал, был Генрих де Монмут, король английский, а его благодетель – странствующий рыцарь, родство с которым он отвергал с пренебрежением, был никто иной, как сам король Джемс или Яков Шотландский!

 ГЛАВА IV
 Известия из Божэ

 Наконец Малькольм все понял. В зале его встретил Нигель и просил подождать возвращения сэра Джемса, занятого тайным разговором с Генрихом. Здесь-то все было ему объяснено, но с лаконичной краткостью, которую мы постараемся избежать в настоящем рассказе.
 Сквайр Нигель, иначе сэр Нигель Берд, барон Бердсберийский, был никто иной, как тот самый дворянин, кому несчастный король Роберт II поручил своего юного четырнадцатилетнего сына Джемса, посланного во Францию под предлогом окончания образования, а в сущности для того, чтоб избавить его от грустной участи, постигшей его брата, герцога Ротсея.
 Во время пути взятый в плен англичанами, наследник шотландского престола был слишком важной добычей, чтобы ловкий Генрих IV мог его выпустить из рук. Он засадил юного Джемса в Виндзорскую крепость вместе с Эдмундом Мортимером, графом Марчским, под бдительным надзором принца Валлийского, только несколькими годами старше их. Как ни беззаконно было это заключение, оно не влекло за собой излишней строгости: молодые люди пользовались свободой настолько, насколько требовал их возраст; образование они получали самое тщательное. Кроме того, они воспитывались с четырьмя сыновьями английского монарха, с которыми сошлись самым дружеским образом.
 Многие частные обстоятельства повлияли на крепость этой дружбы. С тех пор, как различные сомнения стали тревожить беспокойный ум Генриха Ланкастерского, порождая невероятные подозрения и ревность, жизнь его старшего сына сделалась невыносимой, что очень сблизило его с царственным узником, тем более, что положение их имело много общего.
 Юный Генрих, одаренный необыкновенно открытой, чувствительной и любящей натурой, был нежно привязан к кроткому и симпатичному Ричарду II, и трагическая смерть его сильно поколебала в нем доверие к отцу.
 Король под влиянием своей новой жены, – женщины скупой и подозрительной, – отдалял, насколько возможно, от себя старшего сына, посылая его большей частью на границу герцогства Валлийского, где тот изучал военное искусство под руководством Годспура и Олдкастля.
 Когда же отец с сыном вновь свиделись, то благородная и горделивая осанка Генриха и удивительные его способности увеличили боязнь подозрительного и ревнивого короля. С тех пор король чувствовал себя в безопасности только при следующих условиях: насколько возможно унижал он молодого человека, отказывая ему даже в необходимых средствах и препятствуя получить какое бы то ни было влияние. Такова была мелочная и узкая политика Генриха IV. Переходя от раздражения к мечтательности, юноша все более и более чувствовал над собой гнет несправедливости, и с нетерпением ждал времени, когда ему можно будет принять деятельное участие в делах. Любимой мечтой его было восстановить пленного Джемса на престоле и вместе с ним приняться за преобразование человечества. Что же касается Джемса, то он со всем рвением предавался наукам, а в часы досуга занимался поэзией, вдохновляемой ему леди Бофор, прелестной дочерью графа Сомерсетского, брата короля, в то время, как Генрих, со своей стороны, продолжал восторгаться Изабеллой Французской, молодой вдовой короля Ричарда. Хотя страсть эта и не была взаимна, все же Изабелла имела благотворное влияние на всю его жизнь. Когда же она была возвращена во Францию, то Генрих перенес свою любовь на ее сестру Екатерину, и наделил ее в своем воображении всеми качествами и прелестями, которые предполагал у ее старшей сестры.
 Злая мачеха распускала слух о совершенно безнравственном поведении и о всевозможных излишествах Генриха. В сущности же этого никогда не было, хотя действительно, некоторые его поступки в глазах людей солидных могли казаться предосудительными: не случалось ли ему в минуты безденежья присваивать себе королевские доходы? Не предавался ли он, по своей деятельной натуре, необычайным удовольствиям и не выкидывал ли он разных шуток, приводящих в ужас весь двор его отца? Но не смотря на все это, можно с достоверностью сказать, что принц Генрих всегда был в стороне от грубых пороков, навязываемых ему современными писателями; напротив, в продолжение всей своей жизни он никогда не изменял своему идеалу, и всегда старался следовать раз принятому им пути.
 По странному стечению обстоятельств эти юные принцы, забавляющиеся, учащиеся, поющие и мечтающие на виндзорских лугах, были: будущий король Шотландии, плененный вдали от своего отечества; наследник британской короны в немилости и остальные сыновья монарха Англии. Но, несмотря на разность положений, юноши относились друг к другу с полным чистосердечием, свойственным только в столь молодые годы.
 Младшие сыновья английского короля пользовались большим расположением своего отца, нежели старший: второму из них, Томасу, оказывал он иногда явное и самое унизительное для Генриха предпочтение; третий, Джон, серьезного и спокойного темперамента, редко заслуживал какого бы то ни было выговора; четвертый же, Гумфель, был баловнем семьи. Но предпочтение это нисколько не мешало великодушному Генриху быть всем сердцем привязанным к братьям. Он был идеалом и героем этой юной компании, глубоко убежденной в его высоком назначении, как избавителя мира, освободителя Иерусалима и утвердителя единства и чистоты церкви.
 Вступив на престол, Генрих V твердо решил осуществить свои великие замыслы; впрочем, обещание, данное Джемсу, даровать ему свободу, он не тотчас же привел в исполнение. Альбани, владычествующие тогда над Шотландией, взяли с Генриха IV обещание держать юного короля в заточении насколько возможно дольше, и потому Генрих V решил, что отправить его в отечество, не удостоверившись прежде в его безопасности, значило навлечь на него удары многочисленных врагов. Напрасно Джемс настаивал на том, что он больше не ребенок, и что в случае опасности может сам защитить себя, уверяя, что собрав около своего знамени своих верноподданных, ему не трудно будет сразить врагов, да кроме того, ему гораздо приятнее было бы умереть на свободе, чем влачить бездеятельное существование в заточении. Но Генрих оставался глух ко всем этим доводам, и решительно объявил, что Джемс должен оставаться у него до тех пор, пока он, Генрих, будет в силах возвратить ему престол. Генриху и в голову не приходило, что такое вмешательство английского короля может навлечь на Джемса ненависть шотландцев, и сделать его в их глазах вторым Баллиолом.
 Считая себя предназначенным свыше преобразовать мир, Генрих стал готовиться к большому крестовому походу, долженствовавшему, по его мнению, сделать переворот во всей Европе, и после славной победы, отдавшей почти всю побежденную Францию в его руки, он ждал, чтобы новые успехи окончательно увенчали его славу; но боясь, чтобы кто-нибудь не помешал его великому плану, этот мечтатель с практическими идеями, несмотря на всю доброту свою и великодушие, держал у себя целую толпу благородных узников. Впрочем, мольбы Джемса так тронули его, что он согласился отпустить его домой на то время, когда сам отправится поклониться мощам св. Иоанна Биверли; но все-таки отпустил его не иначе, как взяв предварительное обещание не только не объявлять о себе кому бы то ни было, но даже стараться избегать всякого, кто мог бы узнать его. Итак Джемс поехал прямо в Гленуски с намерением повидаться с сэром Дэвидом Драммондом и воспользоваться его советами; затем он отправился в Стирлинг, а оттуда в Эдинбург и Перт. Встретил же он Малькольма на обратном пути из Перта, и тут решил взять его с собой; узнанный же сэром Дэвидом, он сообщил ему о своем намерении, на что тот с благодарностью согласился. Джемс же так расположился к своему кузену оттого, может быть, что произошли различные перемены в его собственном положении: не мог же он оставаться в прежних отношениях с Генрихом, превратившемуся теперь из товарища по несчастью в пленителя. И хотя тот изо всех сил старался сгладить неловкость их отношений, требуя, чтобы Джемс относился к нему, как к брату, все же прежняя дружба их была немыслима. Кроме того, заговор, стоивший жизни графу Кембриджскому, убедил Джемса, что ему необходимо быть до известной степени сдержанным по отношению к своим прежним друзьям. Действительно, трудно ли было обвинить его в сочувствии к прямым наследникам Генриха, или же к Мортимерам? И потому Джемс с великой радостью воспользовался неожиданным случаем, доставившим ему возможность взять к себе юного кузена, близкого ему и по крови и по вкусам, и говорящего на родном ему языке; в нем он мог найти и друга и брата, а в будущем верного и преданного советника. Скромность и застенчивость Малькольма, его ум и образование расположили сердце короля и увеличили его желание приблизить к себе юношу. Что же касается намерения Малькольма поступить в монастырь, то это, по его мнению, происходило от болезненной комплекции и излишней деликатности чувств, заставляющих его приходить в чрезмерный ужас от необузданного варварства общества; он надеялся, что избавившись от грубых выходок своих кузенов, отдалившись от увещеваний монахов и сблизившись с энергичными, храбрыми, религиозными, образованными и добросовестными людьми, Малькольм, мало-помалу, откажется от своего намерения. Наконец, во время своего пребывания в Виндзоре, пребывания, которого сэр Джемс в душе страшился, он надеялся заняться образованием Малькольма, что, по его мнению, должно было развеивать его одиночество.
 Когда после разъяснений Нигеля Берда Джемс вошел в зал, Малькольм бросился к его ногам и воскликнул:
 – Король мой! Повелитель мой! Зачем не знал я этого раньше….
 – Я и теперь не стану много распространяться с тобой на эту тему, – возразил улыбаясь Джемс. – Ну, дитя мое, согласен ли ты делить участь пленного?.. Гердсброу, ты совершенный пророк! Генрих настаивает на своем, и слышать не хочет, чтобы я действовал по своему усмотрению! Он желает возвратить меня Шотландии не иначе, как с помощью своего оружия, лишь только окончит затеянную им борьбу с Францией. Я чуть было не высказал все, что у меня накипело на душе, и не объявил ему на прямо, что ни за что не соглашусь, чтобы английский меч посадил меня на престол Брюсов! Но в этом Генри Мортимере есть что-то до такой степени привлекательное, что невольно поверишь ему скорей даже, чем ангелу, вооруженному мечом справедливости.
 – Ангелу тьмы!.. – пробормотал Нигель себе под нос.
 – Это говорит в тебе одна лишь злоба, Берд. Вникни только во все его действия. Возьми хоть Нормандию: кто освободил ее от тирании и различных бесчинств и водворил в ней порядок и спокойствие? Не Генрих ли? Взгляни на этот народ: был ли когда король любим своими подданными больше него? Иначе решился ли бы он так резко поступить, как сегодня?
 – Боже, избави наше отечество от подобного управления! – вскричал Берд. – Я охотней бы согласился остаться здесь навсегда, чем возвращаться на родину, если там будет воспрещено свободно защищать собственное право. Ребенок этот, и тот не мог не придти в ужас, видя такое обращение.
 – Бедная Шотландия! – сказал со вздохом Джемс. – Горе той стране, где такие мысли зарождаются не только в седых головах, но даже в таких юных, как у этого мальчика! Верь мне, кузен, что это так называемое право чести и есть корень всех бед нашей несчастной страны, бед, вследствие которых даже этот бедный воробушек жмется к решеткам клетки из боязни встретиться с ястребами и воронами.
 – Увы, сэр! Дозвольте мне следовать своим наклонностям, – сказал Малькольм. – Я не способен к борьбе. Отдайте сестру мою со всеми землями Патрику Драммонду, – поверьте, вы не будете в накладе!..
 – Я все это знаю, – сказал добродушно король. – У нас еще много времени впереди. Развлеки мое одиночество, а там успеешь сделаться попом или монахом, если на то будет твое желание. Ты мне нужен, дитя, – продолжал король, ласково положив руку на плечо юноши, – я нуждаюсь в товарище одной со мной крови, ведь я совершенно один…
 – О, сир! – вскричал Малькольм.
 – Ты не будешь нуждаться ни в книгах, ни в учителях, – продолжал сэр Джемс. – Будут ли они рассуждать о церкви, о государстве, о монастыре или же о поле сражения, – в любом случае они помогут тебе сделаться хорошим человеком. Если же по прошествии нескольких лет желание твое поступить в монастырь не изменится, то даю мое королевское слово не препятствовать тебе привести его в исполнение. Тем временем живи у меня и будь мне братом.
 С этими словами король сжал Малькольма в своих объятьях. Такая теплая ласка вызвала в юном шотландце невольное чувство радости, несмотря на его твердое решение ни на шаг не отступать от обещания, данного им Патрику и Лилии. Не странно ли было ему, – унижаемому, пренебрегаемому своими недостойными кузенами, и видевшему ласки только от самых близких, – вдруг сделаться товарищем, другом короля, да еще какого короля? «Не могло же это быть происками сатаны, – думал Малькольм, – потому что сэр Джемс дал ему слово никогда не препятствовать его свободной воле?» Впрочем, он решил на первой же исповеди потолковать обо всем со священником. Между тем, он всецело предался радости, доставляемой ему новым положением, и признательности к доброте короля, внимание которого простиралось на малейшие подробности. Так, заметив недостатки в одежде и вооружении Малькольма, потому что гленускские произведения, пополненные некоторыми покупками, сделанными в Эдинбурге, были настолько оригинальны, что могли привлечь к Малькольму лишь пренебрежительные взгляды толпы, сбежавшейся в Йорк на встречу короля, Джемс приказал Бревстеру экипировать его самым лучшим образом. Бревстер так постарался, что в скором времени весь пол комнаты, где находился Джемс с Малькольмом, был совершенно завален куртками, сапогами, шапками, седлами, уздечками и шпорами; так что, когда герцог Бедфордский вошел к ним, то стал смеяться над Джемсом, говоря, что тот хочет разрядиться перед дамой своего сердца; затем герцог стал вспоминать об их холостой жизни, прибавив, полушутя, полусерьезно, что Генрих так страстно влюблен в свою молодую жену, что в скором времени всю тягость французской кампании непременно сложит на него, Бедфорда, и на брата Тома. Джемс весело отвечал на его шутки нападками на небрежность его, Джона, туалета.
 Вдруг в галерее старого замка, где они находились, раздался голос:
 – Джон! Джон! Сюда! Где герцог?
 При звуке этого резкого голоса король с герцогом вздрогнули. Дверь с шумом растворилась, вошел Генрих и, подавая письмо, сказал:
 – Посмотри, Джон! – Затем, обратившись к сэру Джемсу, сказал с искаженным от гнева лицом: – Я бы вас тотчас отправил в Тур, мессир, если бы думал, что вы как-нибудь замешаны в это дело!
 Малькольм, дрожа всем телом, приблизился к своему королю; что же касается самого сэра Джемса, то он не менее гневным голосом ответил:
 – Постойте, сир! Вы можете отправить меня куда желаете, но не имеете права касаться чести моего имени!
 Затем, при виде убитого горем Генриха и услышав крик ужаса, вырвавшийся у Джона, он спросил:
 – Ради Бога, Генрих, скажи, что случилось?
 – Томас умер… – ответил грустно Генрих. – Умер, предательски убитый двумя шотландцами.
 – Убит! – с ужасом вскричал сэр Джемс.
 – Убит вопреки всем военным правилам, убит самым подлым образом на поле сражения! Ваш кузен Букан и старый Дуглас из Божэ внезапно напали на моих храбрецов, выбившихся из сил от путешествия, предпринятого для усмирения анжуйского грабежа. Они их атаковали и завладели Сомерсетом. Томас был впереди во время схватки, вместе с одним рыцарем, по имени Свентон, а этот разбойник Букан подъехал сзади, и рассек ему голову. Вот как вы, шотландцы, воюете!
 – Поведение, достойное Альбани! – пробормотал сэр Джемс. – О, зачем у меня отнята возможность отомстить ему!
 – Да, ты его любил! – сказал Генрих, крепко сжимая руку сэра Джемса, и ярость его растаяла в потоке слез. – Да, но кто же не любил моего храброго, великодушного брата? И подумать только, что я, откладывая со дня на день свою поездку… я оставил его одного на произвол судьбы, и допустил, чтобы эти подлые шотландцы так изрубили его!.. – и король, в совершенном отчаянии закрыл лицо руками.
 Джон с сэром Джемсом стали уговаривать его не винить себя, потому что присутствие его было необходимо дома, и чтобы отвлечь его мысли, Сэр Джемс спросил, не случилось ли еще какого несчастья?
 – Пока нет, – ответил Генрих. – Но во всем войске не осталось ни одного человека, не потерявшего головы. Я должен туда ехать, – надо выбрать кого-нибудь, способного продолжать борьбу. А вы, сэр, не попробуете ли усмирить ваших шотландцев?
 – Из Виндзора? Нет, конечно, нет, – ответил сэр Джемс. – Дайте мне седло и научите меня сражаться под руководством такого командира, как вы, тогда, может быть, они покорятся мне. А если нет… то клянусь Богом! Убийца Кларенса раскается!..
 – Хорошо, – сказал Генрих, сжав ему руку, – ты вместе со мной поедешь во Францию, Джемс, и близко увидишь войну. Шотландцы, лишенные всякой поддержки, толпой соберутся вокруг своего пресмыкающегося Льва, а французы будут не лучше ланей под предводительством этого сумасброда и убийцы дофина! Впрочем, увы! Ни одна победа не возвратит мне брата, моего храброго, благородного брата… – прибавил он, снова принимаясь рыдать. – Это достойное наказание за то, что я отвлекся от великой цели! Мармион! Сообщи эту грустную весть декану, и скажи ему, чтобы начал в монастыре заупокойный звон и отслужил панихиду о брате моем и о всех тех, кто пал с ним вместе. Мы сами будем присутствовать при панихиде. Надеюсь, что бургомистр не обидится, если мы откажемся от его пира. Впрочем, наверное, все подданные наши от души сочувствуют нашему горю!
 И обняв Джона, Генрих вышел с ним из комнаты.
 Не успела затвориться дверь, как явился Нигель, удалившийся при появлении короля. Весть о смерти Томаса распространилась с удивительной быстротой, и Нигель, в качестве старого слуги, нисколько не стесняясь сэра Джемса, воскликнул с торжествующим видом:
 – Итак, милорд, наконец то англичане напали на равных себе!
 – Да, но не на слишком честных, – грустно ответил сэр Джемс.
 – Ба! В военное время все средства позволительны, лишь бы достичь цели! Не прямая ли их обязанность, с радостью воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отомстить хотя бы брату того, кто держит вас в заточении?
 – Но ведь я любил его больше всех! – вскричал сэр Джемс.
 – Разве я осуждаю Кларенса? – возразил Нигель. – Я всегда считал его храбрым, честным и благородным молодым человеком; и умер он, как подобает всякому хорошему рыцарю – в седле, в полном вооружении. Я не желал бы иной кончины ни одному из этих принцев; и, кроме того, мне кажется, если бы у Свентона хватило разума вместо того, чтобы убивать, просто взять его в плен, тогда все получилось бы гораздо лучше: можно было бы обменять его на вас, милорд. Во всяком случае, схватка была знатная, – конюх, привезший весть, не мог не похвалить наших, сказав, что шотландцы сражались, как истые львы!
 – Если бы только Дуглас выказывал такую храбрость во всех сражениях! – со вздохом заметил король. – А что тебе хотелось бы знать, Малькольм? Не о кузене ли твоем Патрике? Вряд ли ты услышишь здесь о нем.
 – Я не осведомлялся о нем, – сказал сэр Нигель. – Я только спросил о моем головорезе-кузене, Дэвиде Берде, которому, по правде сказать, путешествие во Францию должно принести большую пользу. Но посланный ответил мне, что он не герольд, и потому не вправе давать сведения о всех негодяях, сражающихся за морем.
 – Это мы увидим своими глазами, – сказал сэр Джемс. – Я отправляюсь в поход…
 – Вы? Вы, сир, против вашего же союзника, и под английскими знаменами! Подумали ли вы об этом?
 На это сэр Джемс ответил, что всякий, кто желает добра Франции, должен стоять за Карла VI; и плохую услугу ей оказывают те, кто поддерживает упорство Арманьяков и дофина, действующих скорей, как разбойники, чем патриоты. Сражаться же под знаменами Англии – вовсе не значит унизить достоинства короля: не сражался ли в ереси богемский король, а также и король Сицилии во французской армии?
 Креме того, сэр Джемс чувствовал необходимость приобрести практическое знание в ратном деле; несмотря на то, что он изучил теорию военного искусства по всем авторам, начиная с Цезаря и Квинта Курция до известного авторитета того времени Жана Паве, считавшегося Вобаном XV столетия, и с жадностью вслушивался во все наставления Генриха и его воинов, он пришел к заключению, что серьезный навык в этом деле ему необходим. К тому же и Генрих уверял его, что все сведения, приобретенные им в книгах, разлетятся в прах при первом же столкновении его с воинами, закаленными в боях. Но что более всего влекло его на поле сражения, это то, что он, дожив до двадцатипятилетнего возраста, должен был краснеть перед своими товарищами, которые более десяти лет принимают участие в боях, тогда как ему не приходилось целиться ни во что, кроме мишени. Этот аргумент несколько успокоил Бердсбери, хотя он сильно опасался, что такое решение не придется по вкусу шотландцам. Он высказал такое сильное неудовольствие, что сэр Джемс предложил ему оставить службу и возвратиться в Шотландию.
 – Нет, нет, милорд! – вскричал старик. – Я поклялся вашему отцу не оставлять вас до тех пор, пока вы, здоровый и невредимый, не возвратитесь в свое отечество… И с помощью Божьей я сдержу свое слово! Но что станется с этим несчастным юношей, которого вы взялись воспитывать в Виндзоре?
 – Это зависит от его выбора, – ответил сэр Джемс. – Он может отправиться в Оксфорд или Париж заканчивать свое образование, если не пожелает ехать со мной и смотреть, как берут города и выигрывают сражения. Но об этом еще рано – пройдет не один месяц прежде, чем распустится королевское знамя. У тебя, кузен, довольно будет времени на размышление. Теперь же передай мне черный плащ, что висит там – все уже собрались к панихиде.
 Малькольм, следуя за своим королем, к своему изумлению увидел, что на гордом победителе, Генрихе, был плащ из грубой саржи, голова его, с черными, коротко подстриженными волосами, была не покрыта и ноги босы. Войдя в монастырь король бросился на землю и остался распростертым во все время, пока не кончилось пение заупокойных молитв, заунывно и торжественно раздававшихся под мрачными сводами храма. Торжественные звуки эти, утишая скорбь, в то же время пробуждали в нем смертельную тоску, но не от сознания, что он разорил беспокойную страну, управляемую безумцем, а что великий его план преобразования отложен на неопределенное время.
 По окончании службы Генрих остался в монастыре, объявив Бедфорду и товарищам о своем желания не выходить до утра из этого мирного убежища, чтобы, исповедовавшись и отстояв раннюю обедню, скорей отправиться в путь.
 «Неужели это та безнравственная жизнь, – думал Малькольм, засыпая, – что по моей неопытности мнилась мне всюду, кроме Гленуски и Холдингхэма?
 На следующее утро Генрих хотя и облекся в прежнее свое одеяние, но по смертельной бледности, разлитой по его лицу, по блуждающим впалым глазам и судорожно сжатым губам скорее походил на монаха-аскета, чем на блестящего короля. Этой внезапной перемене немало способствовали, кроме гнетущего горя, леденящий холод утреннего тумана, ночь, проведенная без сна и наистрожайший пост. Впрочем, ясный луч временами озарял его взор, но в луче этом не было признака надежды, а просто религиозное чувство души, всецело покорившейся воле Провидения.
 Лошади уже были оседланы и ждали у западных ворот, потому что Генрих горел нетерпением скорее прибыть в Понтефракто, где оставил молодую королеву. Толпа жителей собралась вокруг лошадей, чтобы проводить своего монарха. Когда он явился, несколько женщин с маленькими детьми на руках стали умолять его прикоснуться своей целебной монаршей рукой к детям. Генрих милостиво остановился, снял себя одну перчатку, и приказав казначею выдать женщинам несколько золотых монет, – что было одним из самых целительных способов врачевания, – приказал своему капеллану прочитать подходящую к этому случаю молитву.
 Громкие благословения, покрытые восторженным криком God save king Hurry! раздались из толпы в то время, как король садился на лошадь.
 В эту минуту дряхлый старец в монашеском одеянии, опирающийся на палку, поднял на Генриха глаза и пробормотал на ухо своему товарищу:
 – Красивое лицо! Но верь мне, не долго останется оно для мира сего! Один уже отправился, остальные скоро последуют за ним. Перст смерти уже отметил этого!
 Сэр Джемс, услышав эти слова, в сердцах крикнул:
 – Нечистый ворон! Придержи свое предательское карканье!
 Но Бедфорд, схватив его за руку, возразил:
 – Тише – это монах, – и наклонившись, чтобы бросить горсть серебра в шапку нищего, сказал: – Молись, Гаффер, молись… и за усопших и за живых.
 – Как? – сказал сэр Джемс. – Ты еще награждаешь изменника?
 – Я узнал его, – сказал Бедфорд, содрогаясь, – это любимец архиепископа Скопа.
 – Такого же изменника, как и он, – пробормотал сэр Джемс.
 – Может быть. Но у него был, возможно, повод для подобных речей. Никогда я не забуду тот день, когда убили Скопа на том самом месте, что мы попираем сию минуту. Отец мой ехал верхом, и мы, четверо сыновей его, вместе с ним. Вдруг появился этот старик, и посмотрев на отца ужасным, но одновременно сострадательным взглядом, промолвил: «Генрих де Болинброк! За свои деяния ты обретешь врагов в собственном семействе. Меч не покинет дома твоего, и потомки твои умрут во цвете лет. В четвертом же поколении род твой прекратится на веки». По преданию, отец в ту же минуту получил проказу; но что совершенно достоверно, это то, что с того времени отец совершенно изменился. Я того мнения, что вследствие этого предсказания отец так строго относился к шалостям Генриха. Строгость его иногда была так сурова, что другой на месте Генриха сделался бы его врагом. Подумай хорошенько, может старый монах и говорит правду! Много времени прошло с тех пор, как хорошенькая наша Бланка спит в своей могиле; теперь и Томас отправился к ней… Ах, Джемс, – прибавил он, понизив голос, – в то время, как все толкуют, что Генрих более, чем кто-либо, похож на Александра, мое сердце щемит при мысли о покинутом перстне на пустом троне!..
 – А меня всего более поражает, – возразил сэр Джемс, – что такие мысли овладевают умами храбрых людей большей частью ранним утром, когда они в голодны. Хорошая кружка эля мигом изгонит всякие предсказания, будь они архиепископские или монашеские.
 – Быть может эль и прогонит их из головы, но уж никак не уничтожит их, – возразил Джон. – Впрочем, твой ответ не удивляет меня: не истый ли ты Лоллард, когда речь заходит о сверхъестественных верованиях?
 – Я вовсе не Лоллард, – ответил сэр Джемс. – Я с глубоким верованием принимаю все, что предлагает мне религия, но вовсе не считаю себя обязанным верить тому, что она повелевает ненавидеть как деяния человеческие, если не дьявольские.
 – Но чьи же они? Вот в чем вопрос, – сказал Джон.
 – Людей, – ответил сэр Джемс, – людей настолько хитрых, чтобы воспользоваться слабой стороной серьезного юноши, каков Джон Ланкастер. У вас всех слабость верить во всевозможные пророчества и колдовство.
 – У тебя, Джемс, слабость не верить в пророческие предостережения даже тогда, когда действительность подтверждает их. Не умер ли мой отец в предсказанном ему месте?
 – Простой случай, за который ты ухватился, чтобы оправдать свою слабость. Но хуже всего то, что благодаря такому суеверию вдова твоего отца заключена за колдовство, и вместе с ней твой юный и храбрый брат; он же в сущности за то только, что носит имя Артура Ричмонда, и что какой-то менестрель шепнул Генриху, что Ричмонд из Бретани сядет на престол английского короля.
 – Положение Артура совсем не хуже положения многих пленных, взятых в Азанкуре, – ответил Бедфорд. – Но я предупреждаю тебя, Джемс, что настанет день, когда ты раскаешься, что не обращал внимания на данные тебе вовремя предостережения.
 – По моему лучше раскаяться, чем всю жизнь находиться под гнетом такого влияния, – ответил сэр Джемс. – И меня никто не в состоянии убедить, что ужасное преступление могло бы когда-либо считаться законным.
 Так разговаривали они в то время, как Генрих молча шел впереди, занятый мыслью как можно скорее добраться до Понтефракто, где осталась его жена, с которой ему в особенности хотелось повидаться после постигшего его горя.
 С самого полудня дождь не переставал лить, а так как Генрих не соглашался ни на малейшую остановку, то сэр Джемс предложил Малькольму отдохнуть вместе с Бревстером, который и доставит его потом на место. Но Малькольм наотрез отказался, – ему ни за что не хотелось расстаться со своим королем, под покровительство которого он, в случае нужды, прибегал как птенец под крыло своей матери. При этом он боялся, чтобы англичане не сказали, что шотландец, к тому же еще и Стюарт, мог из-за усталости отстать от своих товарищей.
 С наступлением ночи дождь усилился, и путники, шлепая по грязной дороге, молча продолжали путь, пока, наконец, из-за деревьев, окаймляющих дорогу, не увидели на горе мелькающие огоньки Понтефракского замка.
 Подъехав к замку, где путников встретили с зажженными факелами, Генрих соскочил с лошади, и в сопровождении брата, сэра Джемса и Малькольма, проворно вбежал в ярко освещенную комнату, где сидело блестящее общество.
 Только через несколько минут Малькольм смог различить у камина четырех человек, играющие в какие-то разрисованные картинки; остальные же, как он понял, составляли свиту играющих.
 Нетрудно было тотчас же узнать прекрасную Екатерину по удивительной правильности ее лица, по темному цвету ее волос и глаз, по прозрачности ее ослепительно белой кожи и по изяществу всей ее фигуры; но при виде Генриха, измученного, обрызганного грязью, с изнуренным лицом, со всклоченными волосами, не она первая бросилась ему навстречу: молодой юноша красивой наружности схватил его за руку, вскричав:
 – Генрих, Генрих, неужели это правда!
 Красавица же, сделав шаг вперед, ничуть не изменилась в лице, и хотя не отворачивалась от жарких поцелуев мужа, но с видимым отвращением проговорила:
 – Ах, мессир, какие грязные у вас сапоги!
 – Ты все слышала, Кэт? – сказал Генрих, пристально вглядываясь в глаза красавицы, словно боясь, чтобы горестная весть не слишком поразила ее.
 – Сражение? Да разве это уж такое несчастье? – потом, заметив озадаченный вид мужа, прибавила: – Бедный мессир Кларенс! Жаль его – он был такой красивый!
 – Ах, крошка моя, он так любил тебя! – вскричал Генрих, с жадностью хватаясь за этот слабый луч сочувствия.
 – Да… – ответила Екатерина, удивленная такой пылкостью мужа. – Он был очень любезен. Но это дело не усилит Арманьяков?
 – Надеюсь, что нет! А где Меджи, несчастная, его жена?..
 – Она уехала к себе нынче же утром и вздумала было взять с собой девицу де Бофор, но я, конечно, воспротивилась – нужно же мне было иметь при себе кого-нибудь королевской крови.
 – Увы, Джон!.. – обратился Генрих к брату, но Екатерина прервала его, сказав:
 – Вы еще не поздоровались с мадам де Гено и с принцем Орлеанским. Впрочем, вы в таком ужасном виде!.. – прибавила она, с ужасом осматривая грязное платье мужа.
 – Я мигом переоденусь, моя прелесть, – ответил Генрих, – и приду с вами ужинать.
 – Ужинать? Да мы уже давно отужинали.
 – Но мы сильно проголодались, а я так торопился поскорей увидеть тебя, моя Кэт.
 – Если это так, то с вашей стороны совершенно не любезно являться в таком виде, – растерзанным, измокшим, – совершенно не по-королевски! Вы заболеете, мессир!
 Последние слова вызвали на лице Генриха улыбку благодарности.
 – Не беспокойся, моя прелесть, я не заболею.
 – В вашей комнате вам подадут ужин, – сказала королева, – а мы пока окончим партию.
 Генрих покорно вышел, но Бедфорд остался, и подойдя к Екатерине, сказал:
 – Невестка, он очень огорчен; ваше присутствие может успокоить его – он так жаждал быть с вами.
 Екатерина бросила из него удивленный взгляд, как бы укоряя за нарушение этикета, вывезенного ею из Франции. Джон Бедфорд, конечно, никогда не казался ей ни красивым, ни любезным. На ее нетерпеливое движение он ничего не ответил, а только пожал плечами и вышел из комнаты.
 Она же, преспокойно усевшись за игру, не обратила даже внимания на остальных, и им ничего более не оставалось, как удалиться.
 – Гордое создание! Она не позволяет Генриху и слова вымолвить своей кузине! – пробормотал сэр Джемс, войдя к себе в комнату. – Но, ты ее видел-таки, ты ее видел? – прибавил он, положив руку на плечо Малькольма.
 Юноша покраснел, как маков цвет, и заикаясь сказал:
 – Леди Джон, сэр?
 – А кто же? Если Шотландия увидит это красивое лице, то не правда ли, забудет свои глупые предрассудки? Впрочем, это единственные безумные речи, слышанные мной в Гленуски.
 – Мне кажется, – сказал Малькольм, сконфужено опуская глаза, – ее примут с гораздо большим энтузиазмом, чем королеву Екатерину, – в ней больше величия.
 – Не научился ли ты уже придворной лести? – заметил сэр Джемс, улыбаясь.
 – Нет, – ответил Малькольм, заметно довольный, – но ее карие глаза, ее темные локоны…
 – Карие глаза?.. Темные локоны?.. – прервал его король. – Да ты совсем помешался!
 – Мне казалось, сэр, – возразил Малькольм, – что вы говорите о той величественной даме в белом покрывале, что сидела возле королевы.
 – Ах, глупый мальчишка! – сказал сэр Джемс. – Он принял смуглую люксембургскую игуменью за сомерсетскую розу!..
 Видя, что юноша совершенно растерялся, сэр Джемс принялся перечислять всех, только что ими виденных.
 Жакелина, урожденная графиня де Гено, а после замужества – герцогиня Брабантская; Жоффрей, герцог Глочестерский, юный и блестящий брать короля; серьезный и задумчивый герцог Орлеанский, попавший в плен во время сражения при Азанкуре; красивый, но с плохими манерами граф Марчский; храбрый лорд Варвик; сэр Людовик Робзарт, старый рыцарь, которому была поручена королева после помолвки; и, наконец, юноша одних лет с Малькольмом, но выше и сильнее его, с веселым, беззаботным и несколько вызывающим видом, с первого раза очень понравившийся молодому Гленуски, был никто иной, как Ральф Перси, второй сын сэра Гарри Перси.
 – Известного под именем Готспура, что попал в плен при Оттербурне и умер мятежником? – спросил Малькольм.
 – Да, – ответил сэр Джемс, – но король Генрих в первый раз сражался с галлами под его командой; впрочем, он не сочувствует нашему северному обычаю мстить потомкам за прегрешения отца, и потому возвратил баронство его старшему сыну и поручил ему оберегать наши границы; что же касается младшего – юного Ральфа, то он воспитывает его при себе.
 Слова эти сильно удивили Малькольма Стюарта, привыкшего считать слабым и бесчестным всякого, кто не мстит детям за обиды их отцов.
 Так поступить мог, по его мнению, один лишь монах, и то в торжественную минуту смертной агонии. Здесь же король, к тому же воинственный, прощает обиды, словно так и должно было быть!
 – Впрочем, – прибавил сэр Джеймс, – не советовал бы я тебе говорить при дворе о твоей склонности к монашеской жизни: тебя сей же час прозовут юным монахом.
 Малькольм сильно покраснел и твердо решил не выдавать себя.

 ГЛАВА V
 Пир Виттингена

 На следующее утро королевский кортеж двинулся из Понтефракто. В минуту отъезда сэр Джемс представил леди Иоанне де Бофор своего юного родственника. Тут только Малькольм увидел восхитительное создание с ясными голубыми глазками, со свеженьким розовым личиком, обрамленным белокурыми волосами. Девушка, краснея, ласково приветствовала его с истинно королевским величием. Леди Иоанна так поразила Малькольма, что он просто остолбенел, вспомнив о своей вчерашней ошибке.
 Дорогой сэр Джемс, погруженный в мысли о даме своего сердца, предоставил Малькольма самому себе, потому что, несмотря на многочисленное общество, юноша не знал никого, исключая герцога Бедфордского, занятого серьезным разговором с королем и лордом Варвиком, Никеля Берда, лорда Мармиона и некоторых других, составляющих свиту и ехавших поодаль.
 Малькольм совершенно пал духом и вообразил, что все пренебрегают им за его невзрачную наружность и затрапезный наряд, но более всего рассердили его эти насмешливые взгляды, которые, как ему показалось, бросал на него молодой Ральф Перси. Недовольство его росло все более и более, и он решился во чтобы то ни стало добиться у короля позволения исполнить свое прежнее намерение – постричься в монахи. Только там, по его мнению, он избавится от света и всецело предастся прелестям уединения. Путники остановились обедать у одного Йоркского рыцаря, но король Генрих, не желая вводить хозяина в лишние расходы, решил, что только дамы и принцы будут у него обедать, а остальные спутники, составляющие свиту, отправятся в соседнюю гостиницу.
 Сэр Джемс совершенно забыл о своем кузене, и Малькольм в нерешительности остался у входной двери. Вдруг мимо него прошел Ральф, и, увидев его, крикнул:
 – А, вы здесь! Пойдемте вместе. – Потом, указав на дом, прибавил: – Туда входят только личности королевской крови. У нас будет веселее.
 Малькольму неловко было признаться, что он тоже королевской крови, и он с благодарностью принял предложение Ральфа. Но Бердсбери, схватив за поводья его лошадь, вскричал:
 – Нет, сэр, ваше место не там!
 – Ах, оставьте меня! – умолял Малькольм, совершенно растерявшись. Он взглянул на Перси, и увидел его озадаченный и насмешливый взгляд. – Они обойдутся без меня!
 – Вы никогда не получите себе надлежащего места, если сами не завоюете его, – ответил старый джентльмен, проводил растерявшегося юношу до двери и прибавив: – Ради чести Шотландии, сэр! – громко провозгласил Малькольма по титулу и втолкнул его в зал.
 Очутившись таким образом среди высшего общества и оглушенный громким разговором и суетой, Малькольм совершенно потерял голову и не знал куда деваться. На его несчастье один из сыновей хозяина как-то неловко толкнул его и чуть было не свалил с ног.
 Вдруг чей-то голос, сперва по-французски, потом на ломаном английском языке ласково предложил ему место. Малькольм поспешил сесть. Личность, так предупредительно помогшая ему в критическом положении, была никто иной, как Эклермонда Люксембургская, – та самая девушка, которую он принял за Жанну Сомерсетскую. Малькольм был слишком сконфужен, чтобы сразу осмелиться поднять глаза на кого бы то ни было; и только съев пирог и выпив стакан вина, предложенные ему соседкой, он немного оправился и произнес несколько несвязных слов в ответ на вопрос молодой девушки насчет их путешествия.
 Тут Малькольм вскинул на нее робкий, но вместе с тем такой благодарный взгляд, что она невольно проговорила:
 – Я тоже, как и вы иностранка, милорд.
 При звуке этого тихого, ласкающего голоса, Малькольм совсем ободрился, и только тогда смог разглядеть соседку. Темные, задумчивые глаза, с ласковым и одновременно строгим выражением рта, высокий лоб и оливковый оттенок ее овального личика, – девушка казалась самим совершенством. Ее головка могла бы служить для изображения св. Екатерины или же св. Варвары, – этих чистых девственниц средних веков. Красота Эклермонды так поразила Малькольма, что он, отбросив всякое замешательство, смело проговорил по-французски:
 – Вы из Шотландии, миледи?
 – Нет, я не из этой болотистой страны, а из пределов Арденнских лесов, – ответила она.
 В скором времени они разговорились и настолько познакомились, что когда подан был сигнал к отъезду, то Эклермонда позволила Малькольму посадить ее на седло.
 Юноша был очень доволен этой честью, и поехал рядом с девушкой: теперь ему было нечего опасаться насмешливых взглядов Ральфа Перси!
 С другой стороны Эклермонды ехала маленькая, тщедушная девушка, на которую Малькольм вначале не обратил ни малейшего внимания, приняв ее за ребенка.
 В скором времени к путникам подъехал старый сэр Луи Робсарт, и сказал, что леди Вестморленд послала его справиться о мадемуазель Алисе де Монтегю.
 – О, сэр! – вскричала испуганно девушка. – Передайте, что мне очень хорошо возле леди Эклермонды.
 – Лучшего общества вы не могли себе выбрать, дитя мое, – ответил сэр Луи, улыбаясь, и повернув лошадь, поехал далее.
 После отъезда Робсарта Алиса тихо сказала Эклермонде:
 – Позвольте мне остаться с вами; для меня здесь все так странно и ново…
 – Вы мне говорите так, как будто я здесь дома, – возразила Эклермонда, – но не я ли чужеземка!..
 – О, да! Но вы так хорошо знаете придворные обычаи; меня же только что взяли из Мидлхэмкастля и велели ехать на встречу королевы.
 Кроткой и застенчивой девушке этой пошел только шестнадцатый год. Она была единственной наследницей графа Солсбери, последнего из Монтегю, в то время сражавшегося во Франции. Матери у нее давно уже не было, и отец пожелал, чтобы она находилась при английском дворе для заключения контракта, по которому должна была выйти замуж за сэра Ричарда Невиля, одного из двадцати двух сыновей графа Уэстморлендского. Алису поручили попечению графини, – женщины сурового и повелительного характера; ее резкие манеры наводили страх на неопытную девушку, и потому она, подобно Малькольму, пригрелась под крылышком Эклермонды, обращение которой не только вселяло любовь, но и сулило покровительство.
 Вскоре путники подъехали к зданию серого цвета, окруженного виноградниками и зеленеющими полянами. Из-за изгороди виднелись черные фигуры, покрытые вуалями, сидящие с прялками в тени деревьев.
 – Женская обитель! – сказала Эклермонда.
 – О, как не походит она на ту, где живет теперь моя сестра! – вскричал Малькольм. – В обители св. Эббы нет ни единого деревца. Она выстроена на утесе, омываемым бурным морем. Там постоянно дует порывистый ветер, чайки и орлы оглашают воздух своим пронзительным криком под шум бушующих волн.
 – Тем не менее, это убежище тишины и спокойствия, – проговорила Эклермонда.
 – Да, – сказал Малькольм. – Мир царит в этой обители, все так безмятежно. Зато за стенами ее неистовствуют все стихии.
 – Как видно, вам нравится монастырская жизнь, – заметила девушка.
 – Я дал себе слово непременно поступить в монахи, – ответил он. – Но мой король требует, чтобы я сначала познакомился со светом… – Тут Малькольм спохватился и проговорил: – Забудьте, пожалуйста, что я вам говорил… Мне запрещено объявлять кому бы то ни было об этом…
 – Рассказывать никому не стану, – ответила Эклермонда, – но это не помешает мне помнить ваши слова потому, что наши взгляды на этот счет совершенно схожи: меня также посвятили в монахини и я только и мечтаю скорее постричься.
 Эклермонда проговорила это самым спокойным тоном, потому что поступление в монастырь считалось в те времена обыкновенным делом. Но Алису слова эти удивили, и она даже вскрикнула.
 – Да, – продолжала Эклермонда. – Я с ранних лет отдана Богу; с семилетнего возраста меня посвятили Ему в Дижонском монастыре.
 Потом, желая отвратить от себя разговор, она обратилась к Малькольму, и спросила его, был ли его обет такого же рода?
 – Я только обещал самому себе, – ответил тот. – Ни мой опекун, ни настоятель Холдингхэмской обители не позволили мне произносить других обетов.
 И юноша, увлекшись, стал подробно рассказывать некоторые случаи из своей жизни.
 Эклермонда очень сочувственно отнеслась к его намерению уступить Патрику Драммонду свои земли и земли вассалов, но только не могла понять, почему король Джемс запретил ему рассказывать о своем намерении поступить в монастырь? Она была глубоко убеждена, что человек, объявивший себя посвященным к монашеской жизни, разом ограждал себя от всяких неприятностей.
 – Если это так, – сказала Алиса, – зачем же вы постоянно в обществе этой дамы?
 И лицо девушки приняло озадаченное выражение, смешанное с оттенком отвращения, что нисколько не удивило бы всякого, мало-мальски знакомого с крикливой и резкой фламандской графиней.
 – Она очень добра, – ответила Эклермонда, – и во многом очень помогала мне.
 – Расскажите, пожалуйста! – вскричала Алиса.
 – Бедной графине, – начала Эклермонда, – пришлось перенести в своей жизни много горя.
 – Где ее поместья? – спросил Малькольм.
 – В Гено, в Шотландии и Зеландии, – ответила девушка. – Отец ее был граф де Гено, а мать ее – сестра герцога Бургундского, того самого, что был убит на мосту Монтре. Ее выдали ребенком за герцога де Турень, и ей еще не было шестнадцати лет, когда он умер, в одно время с ее отцом. Ходят слухи, что их обоих отравили. Дай Бог, чтоб это было неверно! Во всяком случае, когда бедная графиня осталась одна, Льежский епископ, безжалостный Жан, как его называли, стал требовать обратно ее наследство. Тут она выказала удивительную энергию.
 – Вы были с ней тогда? – спросила Алиса Монтегю.
 – Да, меня уже взяли из моего Дижонского монастыря после смерти моих милых и храбрых братьев, – да успокоит Господь их души! – убитых при Азанкуре. Мои дальние родственники, граф Сен-Поль и епископ Туренский, приехали тогда в Дижон. Мне не хватало месяца до семнадцати лет, иначе я была бы уже пострижена. К несчастью, земли, принадлежавшие моей бабушке в Голландии и Фландрии, достались мне, и Туренский епископ, не сочувствующий монастырям, как все, принадлежащие белому духовенству, и слушать не хотел о моем намерении. Он объявил посвящение мое недействительным и чуть было тотчас же не принудил меня выйти замуж, если бы по милости неба родственники мои не разошлись в выборе жениха. Тут моя дорогая графиня взяла меня под свое покровительство и дала слово не допускать решения моей судьбы без моего согласия.
 – Ведь епископ уничтожил ваши обязательства?
 – Да, но ничто не в силах изменить влечение моего сердца, – ответила Эклермонда, – в этом убедил меня святой отец из Цволле.
 – Как? – вскричал Малькольм. – Не вправе ли епископ разрешать и связывать на земле?
 – Действительно, – ответила девушка, – он был бы вправе, если бы я, как ребенок, произнесла свой обет бессознательно, или же, если бы я раскаивалась в нем. Но так как я всей душой только и стремлюсь принадлежать Небесному жениху своему, которому посвятила себя, то никакая сила на земле не в силах заставить меня изменить этому решению, даже если бы пришлось ради этого вынести всевозможные искушения. В своем самомнении я сказала святому отцу, что вовсе не страшусь искушений, но он сталь усовещивать меня, советуя меньше говорить, а больше молиться.
 – Он должно быть очень святой человек, – сказала Алиса, – но и строгий вместе с тем. Кто он такой?
 – Каноник из Сент-Андре по имени отец Томас; это совершенный праведник; жизнь свою он проводит в раскрашивании изображений св. Евангелия, и вместе с тем излагает такие святые мысли, что, право, читая их, думаешь, что они сообщены ему божественным откровением.
 В первый раз по выходе из Дижона, я слышала его проповедь о наказании и сомнении, и слова его произвели на меня такое впечатление, что я не могла успокоиться до тех пор, пока не спросила у него совета. Если бы даже мне никогда не пришлось видеть его, все же я весь век свой буду благодарить Бога за те несколько месяцев, что я провела в Цволле. Нам вскоре пришлось оставить эти страны, потому что герцог Бургундский заставил графиню отказаться на двенадцать лет от Голландии в пользу его дяди. В скором времени они оба принудили ее выйти замуж за герцога Брабантского, хотя он был ее двоюродный брат, ее крестник и ничто более, как дерзкий мальчишка. Трудно описать все, что нам пришлось перенести в это время. Если бы молодой герцог был предоставлен самому себе, то ей, может быть, удалось бы руководить им; но он был окружен злонамеренными людьми, которые напаивали его до пьяна; и в этом виде он всячески старался доказать, что не боится графини, и доходил иногда до того, что бил ее. Наконец, к довершению всех ее несчастий, герцогиня, свекровь ее, вышла замуж за епископа Льежского, ее злейшего врага.
 – Епископа!
 – Да, но он получил на это разрешение. Замужество это отняло всякую поддержку у моей бедной графини; все были против нее. Мое положение тоже изменилось: герцог Бургундский всеми силами добивался, чтобы я вышла замуж за одного из его родственников, Бомонда Бургундского, грубого, жестокого и безнравственного человека. Герцог Брабантский совершенно соглашался с его мнением, равно как и герцогиня, мать его, а дяди мои, хотя и не сочувствовали этому выбору, но не смели открыто прекословить герцогу Бургундскому.
 Я пробовала было обратиться к императору Сигизмунду, но вряд ли просьба моя дошла до него. В этом безвыходном положении вспомнила я отца Томаса: чем больше я буду надеяться на Бога, тем лучше. Он защитит меня от людей. Но увы! Положение мое с каждым днем становилось все тяжелее, и до меня дошел слух, что Бомонд поклялся отомстить мне за мое сопротивление. Однажды графиня вбежала ко мне в комнату, и показывая свои руки, израненные герцогом ударами кнута, объявила, что ее муж хочет отправить меня, а также всех окружающих ее дам, в Голландию для того, чтобы свободнее издеваться над ней. Она решилась бежать, и предложила мне следовать за ней. Мне казалось, что ко мне явился ангел-избавитель. Ее кормилица принесла нам крестьянское одеяние: высокие, прямые чепцы, черные лифы, пестрые юбки; одевшись во все это, мы чем свет прокрались в церковь и простояли на коленях до тех пор, пока д'Эскаллиот, тот господин, что до сих пор сопровождает графиню, переодетый в крестьянина, не привел нам тележку, в которой мы и доехали до Брюгге. Оттуда мы доехали до Валансьена, к матери графини; но заметив ее намерение выдать нас, мы отправились прямо в Кале. Лорд Нортумберлендский, губернатор Кале, принял нас очень любезно.
 – О, как я рада, что вы приехали к нам, англичанам! – вскричала Алиса. – Только жаль, что не мой отец встретил вас! А теперь?
 – Теперь я живу с графиней и жду, чтобы дяди мои, видя, что я уже более не в их власти, откажутся от намерения выдать меня замуж во что бы-то ни стало; и я, получив из своих поместий достаточную сумму, буду в состоянии поступить в какой-нибудь монастырь.
 – В таком случае выбирайте английский монастырь, – воскликнула Алиса.
 – Правда, в Англии я стала свободнее дышать, – ответила Эклермонда улыбаясь, – но где именно будет место моего покоя, один Бог знает!
 – Какая странная здесь страна, – заметил Малькольм, – никто не страшится ни насилия, ни обиды!
 – Неужели это так странно? – спросила Алиса удивленно. – Здесь вешают нарушителей тишины.
 – Хорошо было бы, чтобы такой порядок был и у нас, – сказала со вздохом Эклермонда.
 – Не беспокойтесь! – живо проговорила Алиса. – Когда король Генрих совеем покорит Францию, волнения кончатся, и тогда он сумеет заставить родственников ваших оставить вас в покое, и тогда… вы создадите великолепную обитель…
 – Король Генрих еще не покорил Франции, – кратко ответила Эклермонды.
 – Ну, – весело вскричала графиня Жакелина, лишь только девушки сошли с лошадей, – расскажи-ка мне, строгая черница, каким это способом ты приворожила к себе молодого рыцаря так, что он целый день не отходил от тебя?
 – Это скромный и милый юноша, – ответила Эклермонда, улыбаясь.
 – Он выглядел теленком, пущенным в чужое стадо! Как это он попал в свиту?
 – Он шотландец королевской крови и кузен короля Джемса.
 – И наша строгая черница вздумала приручать диких шотландцев и быть для них второй св. Маргаритой! Внук короля! Фи, фи, Клерета! В тебе проявляется честолюбие! Ты была так занята, что чуть было не оставила меня с глазу на глаз с милордом Глочестерским; хорошо еще, что мне удалось удержать у себя епископа Винчестерского. Но все же это лучше, чем оставаться вдвоем с юным отпрыском королевской крови!
 Эклермонда весело рассмеялась над этими шутливыми словами графини, и вместе с тем над негодованием, разлившимся по лицу Алисы от ее слов.
 Девушка эта, пугливая как лань, страшно боялась своей будущей свекрови, непреклонной и величественной женщины, с ее надменностью, свойственной роду Бофоров. Леди Вестморленд заметила ужас, вселяемый ею в Алису, и с радостью согласилась на предложение Эклермонды Люксембургской взять девушку под свое покровительство. Впрочем, Алиса де Монтегю, при всей своей простоте и наивности, обладала возвышенными чувствами, в чем сходилась с серьезной Эклермондой, к которой относилась с восторженным удивлением ребенка, хотя между ними не было большой разницы лет.
 Придворные дамы относились с большим уважением к мадемуазель де Люксембург, и всегда старались избегать ее, если им хотелось поболтать или позлословить, – в таких случаях она давала им сильный отпор, но в беде ли какой или огорчении редкая из них не прибегала к Эклермонде, уверенная найти сочувствие в ее сострадательном сердце; даже сама графиня Жакелина, и та, несмотря на свое вольное обращение и мужские приемы, старалась при ней придерживать свой язык.
 Что же касается джентльменов, то они были согласны с убеждением герцога Глочестерского, уверявшего, что леди Эклермонда походила на вдохновенную Дебору. Действительно, молодая девушка, всякому, приближающемуся к ней, давала почувствовать о своем призвании, как по осмотрительности своего поведения и строгим правилам, так и по солидности и темному цвету своего одеяния.
 Впрочем, узнав о намерении Малькольма поступить в монастырь, и заметив его одинокое положение, она почувствовала к нему сочувствие и приблизила к себе более, чем кого другого из рыцарей; он же, со своей стороны, благоговел перед ней, и, подобно Алисе, искал ее покровительства и дружбы.
 Совершенно увлеченный Анной де Бофор, король Джемс не обращал никакого внимания на Малькольма; к тому же женское общество, по его мнению, должно было принести большую пользу молодому человеку, который день ото дня становился развязней и веселее и приобретал ловкость и уверенность в обращении, в чем еще совсем недавно никто не мог подозревать его.
 Впрочем, в Лейчестере, где должны были провести Пасху, юношу ожидало большое огорчение: посланный из Дюрама привез письмо из Холдингхэма, уведомляющее о смерти доброго сэра Дэвида Драммонда. Событие это, совершившееся через два года после отъезда Малькольма, было лишь для одного него неожиданным, – все окружающие знали безнадежное положение старца.
 В своем глубоком горе Малькольм находил утешение только в обществе Эклермонды, которая с сочувствием выслушивала его воспоминания о счастливом времени, проведенном в Гленуски, и рассказы о доброте и набожности его опекуна. Видя, как девушка вместе с ним возносила свои молитвы к Богу во время панихид, совершаемых в память друга, заменявшего ему отца, Малькольм более не чувствовал себя одиноким и испытывал какое-то сладостное спокойствие, сознавая, что его покровительница разделяет постигшее его горе.
 В те времена этикет не господствовал еще при дворах. Феодальные монархи считались лишь только первыми дворянами государства, в особенности во времена Алой Розы. А так как Екатерина де Валуа очень любила общество и совершенно хладнокровно относилась ко всему, что не касалось ее собственного достоинства, то и двор ее, не исключая принцев, взятых в плен, составлял как бы одну многочисленную семью, члены которой утром собирались в часовню к обедне, вместе обедали, ездили верхом, охотились и играли в шары, в мяч и тому подобные забавы, смотря по вкусу каждого. Вечера проходили в разговорах, пении и музыке.
 Таким образом Малькольму часто представлялся случай быть в обществе Эклермонды и вошло в обычай, если девушка садилась прясть у окна, то Малькольм помещался на подушке у ее ног; если ехала верхом, он подавал ей стремя; благовестили к обедне, он вел ее в церковь и приводил обратно в зал. Наконец, когда садились за стол, он наливал ей воду в вино, и, преклонив колено, подавал ей чашу и салфетку, одним словом, он сделался ее всепокорнейшим слугой. Он так развился и нравственно и физически, что веселый сын Готспура искренно полюбил его и взял под свое покровительство.
 – Берегись, – сказал однажды Ральф одному из своих товарищей, – я не позволю обидеть этого молодого шотландца, также как если бы это была девушка.
 – Да он немногим отличается от нее, – пробормотал товарищ, – мой маленький брат Дик потягался бы с ним силами.
 – Может быть, – ответил Перси, – но, натура у него добрая и энергичная; а когда он глядит на нас своим взглядом, и улыбается своей улыбкой, то не хватит духа у порядочного человека противоречить ему. Наконец, он так метко определяет значение всякой вещи, что в сто раз интересней слушать его, чем кого-либо из вас, потому что у вас вряд ли хватит разума отличить сокола от цапли.
 Проведя спокойно Пасху в Лейчестере, двор двинулся к Вестминстеру, где Генрих рассчитывал быть в парламенте и испросить себе, в отмщение убийства Кларенса, субсидию для продолжения войны. Во время пребывания в Вестминстере не было ни удовольствий, ни развлечений, потому что Генрих был всецело предан делам, давая распоряжения по управлению государством в его отсутствие и организуя войска, собиравшиеся под его знамя. Королева очень жаловалась на однообразие такой жизни, на что Генрих ответил ей:
 – Утешься, моя прелесть, в скором времени откроются для вас празднества, пиры, увеселения: я дал слово произвести в рыцари мэра Виттингтона, и ходят слухи, что он готовит замечательный пир в Гилдхолле.
 – Мэр! – вскричала Екатерина с презрением. – Братья мои скорей отсекли бы голову такому простолюдину, как он, но конечно, никогда не произвели бы его в рыцари.
 – Может быть, – ответил сухо Генрих. – Хотелось бы мне знать, с каким сортом людей водятся ваши братья в Париже? Что же касается звания Виттингтона, то вы можете успокоиться. Руждрагон сказал, что он происходит из лучшей Глочестерской фамилии.
 – В таком случае тем стыднее для него марать себе руки торговлей, – возразила королева.
 – Увидим, так ли ты будешь рассуждать, если он облечет твои белые ручки испанскими перчатками? Вам, женщинам, я бы советовал лучше вести дружбу с купцами, чем ссориться с ними.
 – О! – вскричал Гэмфри. – Дамы эти не видели великолепные шелковые и бархатные материи, что он преподнес моей сестре Филиппе, когда она отправлялась в Швецию. Счастлива та невеста, если честный Дик наделит ее приданым!
 – Но моему мнению, – вмешалась графиня Жакелина, – этому мужичью и без того большая честь, если мы носим их материю; зачем же еще унижаться и есть за одним столом с ними? Дерзость этих нидерландцев превысила бы всякую меру, если бы и мы вздумали таким образом поддерживать их.
 – Кроме великолепного обеда, которым он угостит нас, – сказал король, – мы увидим ту замечательную кошку, о которой так много было разных рассказов.
 – Что? Неужели эта удивительная кошка действительно существует, и она составила ему такое состояние?
 – Моя тетка, графиня Орлеанская, часто забавляла моего отца этим рассказом, – промолвила Екатерина. – Неужели это не сказка? Что же сталось с этой кошкой?
 – В Гилдхолле вы увидите эту кошку, нарисованную рядом с Виттингтоном; он сам может рассказать о ней все подробно, как бывало рассказывал мне, когда я еще был ребенком. Я обещал ему специально приехать из Франции, чтобы отпраздновать его третьи выборы. В четверг я поеду в Сити, и все, кто любит хорошее вино, хорошие форели, золото и хороших людей, поедет вместе со мной.
 Конечно, никто и не подумал отказаться от такого предложения, даже королева; она хоть и старалась оправдать перед графиней Жакелиной странные вкусы своего мужа, тоже отправилась в путь.
 Таким образом, блестящая кавалькада въехала в город, где народ встретил ее приветственными криками.
 У собора все сошли с лошадей и каждый кавалер ввел свою даму в церковь. После обедни король в сопровождении почтенного старца в красной мантии, обшитой белым мехом, подошел к алтарю.
 Странное и, вместе с тем, умилительное зрелище представлял Генрих, когда совершив над старцем обряд посвящения, он поднял его с колен и поздравил с рыцарским достоинством мессира Ричарда Виттингтона.
 В первых рядах стояла немолодая, но еще свежая женщина, в глазах которой блестели слезы гордости и удовольствия – это была жена мэра, Алиса Виттингтон.
 По окончании обряда король подошел к ней и предложил ей руку. Когда же сэр Ричард Виттингтон подошел в свою очередь к королеве Екатерине, то хотя такая фамильярность ей и не очень пришлась по вкусу, но не желая унизить своего достоинства каким-нибудь скандалом, она подала ему руку; и каково же было ее удивление, когда этот негоциант, к которому она относилась с таким пренебрежением, заговорил с ней на французском языке лучше, чем многие дворяне, составляющие ее свиту.
 Что касается Малькольма, то он не менее французских принцесс быль врагом всякого сближения с мещанством, и среда, в которой он до сих пор жил, не могла дать ему понятия о значении этого класса. И потому, когда он увидел, что принцы Джон и Гэмфри подошли к горожанкам и стали ласково разговаривать с ними, он пришел в негодование от такого, как ему казалось, унижения своего достоинства перед богатством, и только мечтал, чтобы как-нибудь избавить свою будущую королеву от такого посрамления. Но в ту минуту, как он собрался предложить свою руку леди Иоанне, здоровенный альдерман увлек ее за собой; веселый граф де Марч, всегда готовый на шутки, видя замешательство Малькольма, совершенно неожиданно подвел его к какой-то круглолицей бабенке в красной юбочке и черном лифе, которая тотчас же принялась высказывать свое сожаление, что его в такие молодые годы отправили на войну. Напрасно старался юноша убедить ее, что он не француз и никогда не бывал на войне, она и слушать не хотела, утверждая, что выговор его доказывал его иностранное происхождение, а хромота – что он ранен. Покраснев до ушей, Малькольм пояснил, что хромает он с рождения; тут соболезнование бабенки удвоилось, и она принялась советовать ему обратиться к доктору Каиусу, или же попросить рецепт у миссис… то есть леди Алисы Виттингтон, – добрейшей женщины, когда-либо существовавшей на свете, хотя и жены лорда мэра, но держащей себя наравне с простой крестьянкой. Жаль очень, продол жала она, что Бог не дал ей детей, потому что она лордом мэром настоящие отец и мать для сирот и неимущих, равно как и для всех несчастных.
 Малькольм был в ужасном волнении, боясь, что вот-вот подведут его к хозяйке, и все на него обратят внимание. Но тут все общество вошло в Гилдхолл.
 В огромной, роскошно убранной зале были накрыты столы, наполненные золотой и серебряной посудой такой ценности, что герцог Орлеанский не мог не заметить королеве Екатерине, что во Франции такой проходимец как Виттингтон никогда бы не смел выставить пред принцами и дворянами такой роскоши из боязни, что ее у него отнимут с извинениями или без оных.
 Посреди комнаты был зажжен очаг, пламя которого было сдобрено корицей и другими пряностями, распространяющими удивительный аромат по всей комнате.
 Приведя к месту хозяйку дома, король Генрих подошел к огню и громко сказал:
 – Вы нас балуете, сэр Ричард! После такой роскоши как нам снова привыкать к дыму наших сырых дров? Это самый ценный огонь, когда-либо виденный мной в обоих государствах!
 – Он будет еще ценнее, – сказал Виттингтон подходя к королю.
 – Вряд ли, – ответил Генрих, – если только не бросить туда корону. Но на это у меня не хватит средств, потому пожалуй, ее придется в скором времени заложить.
 Вместо ответа лорд мэр хладнокровно вынул из кармана огромную пачку пергаментов, связанных лентой и улыбаясь преподнес их королю.
 – Вы показываете мне это, верно, для того, чтоб отнять у меня аппетит перед обедом и тем сэкономить на мне, – вскричал Генрих, с отвращением посматривая на пачку. – Неужели вы скупили все обязательства, выданные мной в бедственные времена целой своре евреев? Не придется ли мне послать за своей короной прежде, чем уйти отсюда? Впрочем, – прибавил он, – я рад кредиторам подобного вам круга; только я боюсь, сэр Ричард, я боюсь, что много пройдет времени до тех пор, когда вы получите чистое золото вместо этих грязных пергаментов. Но ты с ума сошел, Дик Виттингтон! Дайте щипцы!
 Ричард, тихо улыбаясь, положил связку на пылающий огонь.
 Генрих кинулся щипцами вытаскивать документы, и чуть было не вытащил их, но лорд мэр удержал его руку.
 – Да знаете ли вы, леди Алиса, – вскричал Генрих, – что стоят эти бумаги?!
 – Шестьдесят тысяч ливров, – ответила она спокойно. – У мужа моего есть свои фантазии, и я умоляю ваше величество не препятствовать ему исполнить то, к чему он готовился столько времени.
 – Да, сир, – прибавил Виттингтон, – вы знаете, что Господь наградил нас своими благами…
 – Ты победитель, Виттингтон! – вскричал король, с улыбкой поднимая голову. – Ты отправляешь меня за море, обязанного тебе всем. Кэт! – обратился он к жене. – Благодаря его, он оказал твоему мужу великую услугу!
 Екатерина грациозно протянула мэру свою беленькую ручку и вместе с тем удивленно посмотрела на мужа, пришедшего в такой восторг от этих дымящихся бумаг, запах которых заглушал аромат горящей корицы. Но лорд мэр вновь подбросил на пылающие уголья щепотку пряностей, и пир начался. Нечего говорить о всей роскоши обеда, которая была изумительна. После же всевозможных пирожных и десерта, принесли великолепную кошку с эмалевыми глазами, и Генрих провозгласил первый тост:  За здравия кошки! 
 Каждый из посетителей нашел у себя под салфеткой по паре надушенных перчаток испанской кожи, на которых было вышито по тигровой кошке.
 Малькольм был в восторге, что ему удалось усесться рядом с Эклермондой, но ему досадно было, что та обращала все свое внимание не на него, а на своего соседа с другой стороны, худощавого молодого человека с мечтательным выражением лица, представителя общества золотых дел мастеров.
 – Что это за монахиня стояла у дверей, – спросила она, – совершенно как наша бегинка?
 – Такого ордена у нас нет, – ответил молодой человек с недоумением.
 – Э, мастер Прайс, – вскричала миссис Вольт. – Общины обязаны были посещать бедных, учить детей молитвам, принимать их у себя и давать более обширное образование. Они должны были также ходить за больными и помогать им.
 – А можно будет посетить эту общину? – вскричала Эклермонда.
 – Конечно, – ответила миссис Вольт. – Я с удовольствием пойду с вами – там у меня еще есть знакомые.
 Эклермонда с удовольствием приняла это предложение, что в высшей степени возмутило шотландскую гордость Малькольма.
 По окончании пира все королевское общество село в лодки и по Темзе отправилось обратно в Виндзор.

 ГЛАВА VI
 Малькольм и Эклермонда

 – Что намерен ты делать с этим юным отпрыском знаменитого рода Стюартов? – спросил король Генрих Джемса, глядя вместе с ним на Малькольма, играющего с Ральфом Перси в ключи – первоначальную форму игры в кегли.
 – Я уже решил его участь, – ответил Джемс.
 – А каким образом?
 – Хочу женить его на Эклермонде Люксембургской.
 Вместо ответа Генрих только протяжно свистнул.
 – Ты разве имеешь на нее другие виды? – спросил Джемс.
 – Я? Да какие же виды могу я иметь на голубку, укрывшуюся у меня от когтей сокола? К тому же, не обречены ли они оба на монастырскую жизнь?
 – Да, но ведь обеты их не имеют никакого значения, – возразил Джемс.
 – Я никогда не позволю себе вмешиваться в подобные дела, – сказал Генрих.
 – Ба! – вскричал Джемс. – По-моему, монахи далеко не такие безгрешные люди, чтобы было предосудительно отвлекать юношу от их общества.
 – Может быть, – ответил Генрих. – Все же не следует мешать исполнению религиозного обета. Мне кажется, что такими стараниями ты подвергаешь человека опасности изменить своему призванию и быть может увлекаешь его далее, чем сам бы того желал.
 – Но у этого юноши никогда не было осознанного призвания к монашеству, – возразил Джемс, – его принудила к тому чрезвычайная робость, сложившаяся вследствие слабого здоровья и недостатка умственной пищи.
 – Может ты и прав, – сказал Генрих. – Но почему твой выбор пал именно на нашу строгую люксембургскую деву, годную скорее быть игуменьей в Фонтенбло и управлять, подобно Гильдегонде, и монахинями и монахами в одно и тоже время.
 – Потому что, мне кажется, они нравятся друг другу, – ответил Джемс. – Такого рода женщина необходима Малькольму, чтобы сделать из него мужчину; и с помощью ума Эклермонды и ее любви к ближнему, надеюсь, они оба будут способствовать значительным преобразованиям в Шотландии.
 – Да, если только тебе удастся уломать ее.
 – Ты даешь мне свое согласие, Генрих?
 – Мое согласие? Да разве оно нужно? Это зависит от мадам де Гено. Во всяком случае, я бы посоветовал тебе сначала хорошенько обдумать это дело. По-моему, легче будет из твоего прирученного ягненка сделать яростного волка, чем добыть ему в пастушки эту Дебору-пророчицу.
 Но Джемс принял этот совет за новое доказательство ланкастерских предрассудков Генриха, и только помышлял, чтобы половчее устроить затеянное им.
 Для Малькольма, между тем, наступила решительная минута: ему нужно было сделать выбор между Оксфордом и Францией. При мысли о войне чувство ужаса продолжало овладевать им, хотя гораздо в меньшей степени, чем прежде; теперь ему небезызвестно было, что сражения не повторяются ежедневно, и что часто они бывают совсем не опасны.
 Он ни за что бы не расстался с королем, если бы был уверен, что женская половина двора тоже отправляется в поход. Оставаясь же с Оксфордскими монахами, он терял из виду ту, которая составляла теперь в его глазах все. При этом ему неприятен был такой разрыв со старыми привычками, слившимися, по его мнению, со всем его существованием; кроме того, ему мнилось видеть в каждом слове Эклермонды и в каждом взгляде, брошенным ей на него, сочувствие ее в пользу убежища, где царит наука и благочестие. В отношении же Ральфа Перси и других придворных товарищей, он стыдился такой нерешительности, и из опасения насмешек с их стороны готов даже был отказаться от исполнения религиозных обрядов, над которыми они смеялись и находили недостойными мужчины; к тому же он не был уверен, что при встрече с неприятелем им не овладеет паника, чем, конечно, он осрамится на всю остальную жизнь. В сущности же, он сам не знал определенно, чего хотел, потому что оставался в той же нерешительности и тогда, когда узнал, что королева не желает сопровождать своего мужа в походе, а остается со своими дамами или в Шене, или же в Виндзоре. Теперь уже не было никакого сомнения, что он более не увидит Эклермонды, – звезды, руководящей его жизнью, олицетворяющей все его мечтания, взлелеянные им еще тогда, когда он повторял английские поэмы, в особенности ту умилительную легенду, где говорится о святой Екатерине. Углубленный в мысли, он стоял однажды у окна, раздумывая о своем исчезающем счастье, как вдруг к нему подошел король Джемс и весело спросил:
 – Ну! Не овладел ли тобой припадок, дитя мое?
 – Какой припадок, сир? – спросил Малькольм, широко открыв глаза.
 – Припадок… нежной страсти.
 Малькольм вскрикнул от ужаса, и покраснел, как маков цвет:
 – Сир! Сир! – залепетал он заикаясь.
 – Такое негодование – явный признак болезни, – возразил Джемс.
 – Сир! Сир! Не богохульствуйте, умоляю вас!
 – Не в моих обычаях богохульствовать, – ответил Джемс, стараясь быть серьезным. – Никак не думал я иметь дело с таким святым.
 – Я святой? Нет, нет, не я, конечно! Но чтобы я дерзнул коснуться подобной мыслью ее… О, сир! – и Малькольм закрыл лицо руками. – Возможно ли, чтобы вы так ошиблись во мне!
 – Я вовсе не ошибся в тебе, – ответил Джемс, окинув юношу проницательным взором.
 – О, сир! – вскричал снова Малькольм, все более и более горячась, – вы ошибаетесь – никогда, никогда у меня не было мысли в отношении нее, кроме самого чистого благоговения. Она для меня нечто вроде святой Маргариты, или…
 Но видя, что король улыбаясь продолжал так же пристально смотреть на него, Малькольм смешался и принялся в отчаянии ломать себе руки. Король не переставал улыбаться, и наконец промолвил:
 – Да, Малькольм, иначе и не могло быть: ты человек, а не монах.
 – О! Зачем жестокость ваша простирается до того, чтобы заставить меня пренебрегать самим собой! – рыдая сказал Малькольм.
 – Она ведь не святая и не инокиня, запертая в монастырь, но женщина, могущая покориться избранному ею человеку.
 – Избранному! – вскричал Малькольм. – Если она снисходительно смотрела на меня, то единственно потому, что знала о моих намерениях.
 – Отлично! – возразил король. – Таким-то образом пламя и возгорается.
 – Никогда!
 Это было произнесено Малькольмом с таким глубоким вздохом, что Джемс рассмеялся: очевидно, – с одной стороны, по крайней мере, – трут был еще не готов.
 – О, сир, – сказал юноша со вздохом, – зачем вы хотите зародить во мне эту мысль? Она ведь только сделает меня несчастным! Будь даже эта женщина призвана жить в мире, и тогда она никогда не согласилась бы быть женой такого безобразного, хромого, как я…
 – Молчи, неразумное дитя! Что прошло, того не воротишь! Теперь ты совершенно иной, чем был прежде. Еще годик-другой в рыцарской школе Генриха, и ты вернешься домой таким совершенным молодым человеком, что ни одна девушка не погнушается тобой.
 Король ушел, а Малькольм впал в задумчивость, близкую к бесчувствию; его поразило осознание такой внезапной перемены, происшедшей в его мыслях, и озадачили странные речи короля, – его кумира, – так ревностно старающегося возбудить в нем такие, по его мнению, греховные надежды. Взволнованный, стыдясь самого себя, мучимый тысячами самых противоречивых мыслей, Малькольм ходил взад и вперед по комнате, размахивая руками, садясь поминутно, чтобы спокойнее обдумать это дело; но кровь кипела в его жилах, мысли путались, и он снова принимался порывисто ходить по комнате. Когда же пришлось вернуться в зал, где уже собрались все придворные дамы, он, совершенно растерянный, промолчал все время, и кончил тем, что отошел в самый отдаленный угол от того места, где сидела ничего не подозревавшая Эклермонда.
 Оставшись с глазу на глаз с королем, он воскликнул:
 – Это совершенно немыслимо, сир!
 Джемс улыбнулся, видя, как яд овладевал всем существом Малькольма.
 Мысль Джемса отвлечь своего юного кузена от монашеской жизни родилась вследствие глубокого убеждения, что Малькольм может принести гораздо больше пользы, живя при его дворе, чем в монастыре, и что религиозные порывы юноши были только следствием недостатка энергии. Кроме того, он был уверен, что поженив Малькольма на такой женщине, как Эклермонда Люксембургская, он не только составит счастье своему любимцу, но одновременно окажет важную услугу всей Шотландии.
 Руководимый такими мыслями, король рискнул открыть свой план графине де Гено, без согласия которой ничего не могло устроиться. Жакелина громко и долго смеялась, узнав, что ее величественная Эклермонда сделалась предметом страсти маленького бледнолицего кузена. Впрочем, в случае, если девушка изъявит свое согласие, графиня обещала не делать никаких возражений, говоря, что будет даже очень рада, если леди согласится снизойти со своего пьедестала. Во всяком случае, она была готова держать пари, что Эклермонда и не помышляет выходить замуж, – не занята ли она была в настоящее время осмотром благотворительных заведений?
 Действительно, в то самое время, как Джемс вел переговоры с графиней де Гено, Эклермонда в сопровождении доктора Беннета и Алисы спускалась в лодке вниз по Темзе, по направлению к Лондонской башне, чистой в то время от всяких злодеяний, которые впоследствии составили ей такую грустную известность. На ступенях, ведущих в богадельню св. Екатерины, их встретили, кроме знакомой уж им миссис Бельт, сэр Ричард Виттингтон со своей почтенной супругой и мистер Уильям Кедбесби, серьезный и уважаемый старец, управляющий богадельней с самого начала царствования Ричарда II. Мистер Уильям с удовольствием принялся рассказывать приезжим о многочисленных посещениях доброй королевы Анны Богемской и об ее снисходительных разговорах со стариками богадельни и детьми, живущими в училище. Когда же он узнал, что Эклермонда принадлежит к княжескому дому Люксембургскому, он совершенно рассыпался перед ней в любезностях.
 Осмотрев богадельню, сэр Ричард Виттингтон пригласил молодых девушек в свое великолепное жилище. После роскошного обеда хозяева расстались с путниками, совершенно довольные друг другом.
 На обратном пути в Вестминстер Эклермонда сидела на корме лодки и так задумалась, что не обращала никакого внимания ни на прозрачную воду реки, ни на веселые сады, разбросанные по берегу, ни на церкви и замки, видневшиеся вдали.
 Алисе наскучило такое молчание, и она, обняв тихонько свою приятельницу, сказала, украдкой глядя ей в лицо:
 – Можно узнать твои мысли, моя Клеретта? Ты без сомнения воздвигнешь богадельню вроде той, что мы сейчас видели?
 – Без сомнения? Увы, нет! – промолвила Эклермонда со слезами на глазах. – Я постараюсь, но…
 – О да, конечно! Ты устроишь, ты устроишь! – вскричала Алиса. – А так как у вас и без того довольно бегинок, то ты вернешься в Англию, и будешь здесь основательницей.
 – Здесь, дитя? Да ведь у вас в Лондоне есть сестры из богадельни св. Екатерины.
 – Да разве у нас нет других городов, кроме Лондона? Саутгемптон, например? Ах, сколько туда приезжает несчастных странников, нуждающихся в различном попечении… Эклермонда – свет мира – не даром же тебе дали это красивое имя, и заведение, устроенное тобой будет названо в честь тебя.
 – Тише, тише, маленькая сорока! Оно не должно быть названо в честь меня.
 – Но народ назовет его так, а святой отец наш тебя, конечно, причислит к лику святых. Жаль только, что мне не удается услышать, как все будут говорить о тебе, как о святой Эклермонде, ведь в таком случае придется мне пережить тебя, чего бы я никак не желала.
 – Молчи, молчи, дитя! С подобными мыслями не принимаются за такие дела. Льстюшка! Счастливо для меня, что судьба должна нас скоро разлучить, и что только изредка мне придется слышать твой любящий и безумный говор.
 – А если, – вскричала Алиса, увлеченная постройкой не воздушных замков, но воздушных монастырей, – вдруг этот заморский рыцарь явится сюда и не пожелает жениться на такой маленькой и ничтожной девчонке, как я? Тогда я от всей души поблагодарю его и упрошу отца передать ему все мои земли и замки, и оставить мне столько денег, чтобы я могла поступить под начальство моей милой Эклермонды, которая тогда будет мне матерью-игуменьей.
 Тут Алисе было строго-настрого приказано молчать. Подобные речи были совершенно неуместен в устах покорной девушки и обрученной невесты. Судьба ее была решена, и долг повелевал ей готовиться быть достойной женой и хорошей хозяйкой. А так как слова эти не пришлись по вкусу молодой девушке и она нахмурилась, то Эклермонда принялась красноречиво изображать перед ней умилительную картину того благодетельного влияния, которое может иметь на окружающих владелица замка, воспитывающая своих детей и детей вассалов в религиозных правилах нравственности, помогающая неимущим, покровительствующая Божьим людям, странникам и богомольцам, одним словом, во всех отношениях поступающая так, чтобы расположить к себе сердце мужа и заслужить его доверие. Эклермонда говорила с таким увлечением, что прекрасные глаза молодой девушки наполнились слезами и она, подняв голову, воскликнула:
 – Такой образ жизни скорей придется по нраву тебе, – ты так хорошо его описываешь! Ах! Зачем у меня нет брата? Тогда бы ты сделалась графиней де Солсбери, а я бы поступила в монастырь!..
 Эклермонда покачала головой.
 – Неразумное дитя, – сказала она. – Судьба наша была решена помимо нашей воли. Чепец или вуаль, бархат или саржа, не все ли равно? Лишь бы мы шли по стопам Божьим. Ведь Он не станет разбирать, кто из нас жил в замке, кто в монастыре, но лишь кто исполнил Его Святую волю.
 Возвратясь в Вестминстер, Эклермонда была встречена громким возгласом графини де Гено, с пронзительным смехом объявившей ей, что все великое, к которому она готовила себя, ограничивается просто-напросто замужеством с хромым шотландским принцем; затем под видом строгого назидания она принялась объяснять ей все последствия того особенного внимания, с которым она относилась к молодому человеку.
 Речи графини не смутили Эклермонду, она в сущности не придавала никакого значения ее словам, и ограничилась ответом, что Малькольм ничем не хуже прежних искателей ее руки. Жакелина захлопала в ладоши, вскричав:
 – Вот, чего я не ожидала, Клеретта! Никогда не прощу я тебе, если по твоей милости проиграю пари! По-видимому, принц целил метко! Сердце ее тронуто изяществом его походки!
 – Мадам, – вскричала Эклермонда, видимо взволнованная, – вы бы хоть пощадили его убожество!
 – Как она расстроена! – вскричала снова графиня. – Ах, что бы я ни дала, чтобы видеть, как эта гордая барышня станет учить диких горцев читать молитвы и носить штаны, а маленький принцик будет ей переводчиком, точь-в-точь, как тот блаженный предок короля Джемса, о котором он рассказывал.
 Много насмешек бывало направлено на Малькольма со стороны графини и раньше, но никогда они не были так яростны. Впрочем, Эклермонда не обращала на них никакого внимания до той самой минуты, когда Джемс пришел к ней и сказал, что его очень обрадовала графиня де Гено, передав ему о той доброте, с которой Эклермонда относилась к его юному родственнику, усовершенствованию которого она так много способствовала, за что и приносит ей свою глубокую благодарность.
 Эклермонда ответила спокойно, что лорд Гленуски религиозный, любезный и добрый молодой человек.
 – Я всегда был убежден в этом, – ответил Джемс, – и вполне счастлив, что вырвал его из когтей наших диких кузенов. Но сударыня, я никак не ожидал тогда, чтобы по вашей доброте я был бы так скоро лишен возможности сам окончить образование этого юноши. Теперь же, если вы позволите сказать, по моему мнению для совершенного окончания вашего дела необходимо ему дать надежду.
 – Надежда должна быть в каждом благочестивом сердце, сир.
 – Конечно, но нам, смертным, нужна земная надежда, чтобы воодушевить и поддержать нас.
 – Я думала, что лорд Гленуски посвящен в монахи.
 – Он никогда не был посвящен, разве только своими врагами. Регент д'Альбани и жестокие сыновья его всеми силами старались напугать Малькольма и засадить его в монастырь с целью завладеть его сестрой и всем состоянием. В чем они, конечно, преуспели бы, если бы в то время он не был в Шотландии. Но верьте мне, молодой человек этот никогда в сущности не имел подобного влечения.
 – Может быть, – ответила Эклермонда несколько грустно.
 – Но так как у него нежная натура, склонная к мечтательности, – продолжал Джемс, – жизнь ему подчас могла бы казаться тяжелой без лучезарной звезды, могущей поддержать его и руководить им.
 – Если это так, дай Бог ему встретить достойное себе создание.
 – Поздно уже говорить о том, что он мог бы встретить. Мелькнувшее перед ним счастье воодушевило его и лишило возможности искать другого.
 – Вы настоящий менестрель, сир, и нежные звуки так и льются из ваших уст.
 – Нет, сударыня, слова мои выражают только истину, – от вас одной зависит составить счастье Малькольма…
 – Это давно уж не в моей власти, сир.
 – Я не стану настаивать на решении теологов относительно вашего обета; во всяком случае, прошу вас обратить внимание на то, что святейший папа в Риме может уничтожить всякое сомнение касательно этого дела. Ведь вы смотрели на монастырь не иначе, как на средство избавиться от преследований искателей вашей руки, которым, надеюсь, вы предпочтете моего кузена.
 – Не слишком лестно было бы для лорда Малькольма, если бы я поставила его на одну доску с Бомондом Бургундским, – ответила Эклермонда, – но повторяю вам еще раз, сир: меня останавливает не выбор, а то убеждение, что я не властна располагать собой.
 – Я не настаиваю ни на вашей любви к Малькольму, ни на том, чтобы вы теперь же приняли его предложение, – ответил Джемс, – все это может быть отложено до того времени, когда я снова представлю его вам, одаренного всеми качествами, пробужденными вами, которые до того времени разовьются еще блистательнее. По крайней мере, позвольте мне объявить ему, что не чувства ваши, а только сомнения говорят против него.
 – Мессир, – ответила строго Эклермонда, – давать несбыточные надежды – значит обманывать человека! Объявляю вам, что всякая ответственность в этом деле должна пасть не на меня, а только на вас!
 С этими словами она, слегка наклонившись, медленно вышла из комнаты, оставив озадаченного Джемса с полуулыбкой на устах.
 – Какая гордость! Какое высокомерие! – промолвил он. – Действительно, она достойна своего призвания. Она из тех женщин, что могут управлять десятками монахинь, и при малейшем знаке заставить преклоняться пред собой всех каноников и игуменов христианства. Но Малькольму нужна именно такая женщина, и если она вздумает выйти замуж, то более подходящего мужа она не может найти! Бросать своего плана мне не следует: одна любовь в состоянии сделать из него человека. Впрочем, она свободна изменить свои мысли до тех пор, пока ее еще не постригли. Если бы я только мог поговорить с ее духовником и объяснить ему, какую пользу может подобная женщина принести Шотландии, тогда быстрее достиг бы цели; к тому же в Шотландии моя Жанна найдет в ней хорошую помощь и поддержку. Во всяком случае, надо ждать окончания войны.
 Чуть позже Джемс сказал Малькольму, что он говорил с предметом его страсти, и Эклермонда ответила, что препятствие, останавливающее ее, никоим образом не происходит от Малькольма, а только от данного ею обета.
 При этих словах Малькольм смутился и покраснел от радости. Король продолжал:
 – Что же касается этого обета, – и он пожал плечами, – мы найдем средство от него избавиться. А ты тем временем сделайся человеком, заслужи себе шпоры и докажи, что способен победить всевозможные препятствия.
 Малькольм улыбнулся, и совершенно счастливый, гордо поднял голову, взявшись за рукоятку своего меча; вдруг внезапная мысль омрачила его лицо, и он вскрикнул:
 – А Лилия! А Патрик!..
 – И этому горю мы можем помочь, друг мой. Ты хорошо знаешь, что Драммонд не желает твоего состояния; он решился собственными трудами приобрести его, и что главное желание твоей сестры – видеть тебя храбрым рыцарем.
 Хотя слова Джемса были совершенно справедливы, все же Малькольм глубоко вздохнул.
 – А сам ты еще не объяснялся с ней? – спросил король.
 – Нет, сир; да и нужно ли это? – спросил нерешительно юноша.
 Джемс засмеялся.
 – Так отложи это объяснение до того времени, когда сам пожелаешь, или же случай к тому представится, – сказал он, не зная наверное, возбудит ли неловкость и застенчивость Малькольма сострадание в молодой девушке, или же просто презрение, и потому предоставил случаю решить это дело.
 У Малькольма не хватило настолько храбрости, чтобы стараться сойтись с Эклермондой ближе; он довольствовался тем, что неотступно ходил за ней по пятам и дрожал при малейшем ее взгляде, и старался избегать его. Теперь он окончательно решился ехать на войну и был занят своей экипировкой, закупая оружие и лошадей для себя и своей свиты, как подобает молодому принцу, готовящемуся сопровождать своего повелителя.
 Он даже нашел излишним во время исповеди упоминать о своих сомнениях английскому монаху, не имеющему ни малейшего понятия о его прошлой жизни. Он знал заранее, что всякий священник станет говорить ему то же самое, а так как он официально не произносил обета, то находил излишним упоминать кому бы то ни было о своем прежнем намерении; кроме того, он боялся возбудить в себе прежние беспокойство и сомнения. Тем временем последний день наступил и был посвящен прощанию. Король Генрих упросил королеву удалить от себя графиню де Гено, чтобы без всякой помехи провести последний вечер.
 Король Джемс, рука об руку гулял в саду с Жанной де Бофор. Мужья прощались со своими женами; молодые рыцари шептали своим возлюбленным слова, которые до сих пор не решались произнести. Даже сам Ральф Перси, как бы шутя упрашивал красивую Бесси Невиль подарить ему бант, уверяя ее, что будет носить его во все время похода. Малькольм от души радовался, что и у него было кому передать самые сокровенные мысли, но, увы! – сознание это было его единственным утешением, потому что ему не пришлось еще сказать ни единого слова Эклермонде. Но все-таки он был доволен тем, что ее окружали только молодые девушки, и блуждал вокруг, не в силах удалиться, хотя вполне сознавал всю комичность своего положения. Вспоминая о прежних своих отношениях с ней, ему казалось, что король своим вмешательством лишил его счастья и спокойствия; а вместе с тем он ни за что бы не променял то волнение и отчаяние, испытываемые им теперь, на детское спокойствие прежних дней.
 За весь вечер он не смог сказать девушке ни слова, а только бросал на нее пламенные взгляды и тотчас же опускал глаза, если замечал, что она смотрит в его сторону; наконец, когда вечер кончился и подан был сигнал к расставанию, он отважился промолвить ей робким голосом:
 – Вы на меня сердитесь?
 – Нет, – ответила Эклермонда, – между нами не произошло ничего обидного.
 Луч радости блеснул во взгляде Малькольма.
 – Осмелюсь ли я просить вас помянуть меня в ваших молитвах?
 – Конечна, – ответила она, – я буду и о вас молиться, как о всех друзьях своих.
 – А если мне удастся… удастся выказать свою храбрость, то трофеи моих побед позволите ли вы принести к стопам вашим?
 – Всякий честный и храбрый поступок ваш меня также обрадует, как и всех, кто желает вам добра. Я буду молиться и за вас и за сестру вашу. Да хранит вас Бог, лорд Малькольм, и да благословят вас святые в житейских опасностях, как бы благословили они вас в лоне церкви.
 Малькольм, хорошо поняв, почему Эклермонда упомянула о его сестре, не мог более питать надежд. Эта строгая доброта Эклермонды была для него гораздо худшим признаком, чем было бы притворное, отдаление ее; но она с ним говорила, – и этого достаточно было, чтобы ободрить его. Перед ним открывалась блестящая карьера, и какая девушка, как бы свята она ни была, откажет ему в своей руке, когда он сделается поборником честного и святого дела, и в качестве слуги и товарища своего короля внесет в Иерусалим крест святого Андрея? Малькольма утешала мысль, что Эклермонде еще не скоро удастся поступить в монастырь: вряд ли какая обитель отважится принять к себе беглую иностранку такого знатного происхождения и с таким огромным состоянием, в особенности если в числе попечителей ее был Туренский епископ.

 ГЛАВА VII
 Осада Мо

 Зимний ветер дул с неимоверной яростью и целые потоки дождя заливали английские палатки, расположенные на берегу Марны во время осады города Мо английским королем Генрихом V. Место это служило оплотом одной из самых грозных разбойничьих шаек, обычно образующихся во время продолжительной войны. Жан де Гост, известный под именем Воруса и принадлежавший к так называемой партии Арманьяков, грабил без разбора всех путешественников, отправляющихся в Париж, забирал их в плен и требовал от их родственников значительный выкуп, а в случае невнесения выкупа вешал пленных на огромном вязе, украшающем торговую площадь города. Предместья Парижа, и те были наводнены этими шайками: разбойники перехватывали обозы со съестными припасами, и жители, выведенные из терпения, обратились, наконец, к Генриху V, прося его избавить их от столь ужасного неприятеля. А так как Генрих желал провести зиму в Англии, где находилась его жена, то он решил напасть на Мо в октябре, надеясь разом овладеть городом; действительно, одной частью города, заключающей в себе торговую площадь и несколько больших монастырей, он овладел без больших затруднений, остальная же была настолько хорошо укреплена и снабжена продовольствием, что королю пришлось осаждать ее по всем правилам военной тактики, несмотря на заранее предвиденные трудности, болезни и опасности, грозящие его войску. Убежденный, что его обаяние во Франции, а может быть даже и благосостояние столицы зависели от его успехов, Генрих решился овладеть городом во что бы то ни стало.
 Большая часть английской армии расположилась лагерем перед Мо, во главе ее был сам король и главные представители английского дворянства: Марч, Сомерсет, Салисбери и Варвик, к ним присоединился и король Шотландский, Джемс. Во время отсутствия Генриха он был во главе армии при осаде и взятии Дрейса. Джемс исполнял, до известной степени, должность флигель-адъютанта при английском короле, а тот относился к нему, как к брату. Малькольм же ни на шаг не отлучался от своего короля. В последнее время огромная перемена произошла в юноше. Он почти совсем превозмог болезненную слабость своего детства, и теплое, благотворное солнце Франции подкрепило и развило его.
 Хромота его исчезла, и у него появилось столько сил, что он легко мог переносить все трудности похода. Нервы его так окрепли, что когда после первой схватки, в продолжении которой он не смел отойти ни на шаг от Джемса, он не только остался цел и невредим, но, кроме того, получил еще похвалу за свою храбрость, то с нетерпением стал ожидать случая выказать свое удальство. И, странное дело, – по мере того, как воинственная отвага овладевала им, он вместе с Ральфом Перси, искренно начинал бранить французов за то, что те избегали открытого сражения. Малькольм в своем рвении перещеголял даже Ральфа, потому что, к своему удивлению и полнейшему удовольствию, осознал, наконец, в себе храбрость, и боялся, чтобы приятель как-нибудь не узнал о его прежней робости.
 Итак, Джемсу удалось возбудить отвагу в молодом человеке, но за это он лишился в нем того, о чем мечтал: товарища по занятиям в парижском университете, где с рвением трудился в то время молодой Джемс Кеннеди, сын Джемса, Кеннеди из Дюпюра и Марии, старшей сестры короля. Шотландский король и доктор Беннет в то время очень интересовались этим университетом, в особенности первый, замышлявший устроить такой же в своем королевстве, – чему, впрочем, стараниями Кеннеди, суждено было осуществиться уже после смерти Джемса. Таким образом, Малькольму, волей-неволей, пришлось выслушивать на этот счет множество предположений, но он, со своей стороны, всеми силами старался уклониться от всякого сближения с Кеннеди: он боялся, как бы его снова не заставили погрузиться в книжные занятия. Конечно, чувством этим руководило, до некоторой степени, опасение насмешек со стороны Ральфа Перси, но главное – твердое нежелание возвращаться к прежнему образу жизни, от которого он совершенно отрекся в данную минуту.
 Развитие физической силы Малькольма шло в ущерб его умственным способностям. Он даже стал, мало-помалу, тяготиться своими религиозными обязанностями; причиной этому был и недостаток времени, и фальшивый стыд и, наконец, просто лень.
 Во время осады король Джемс с Малькольмом, как состоящие при свите английского короля, помещались в большом, старинном монастыре; вся же армия жила в палатках, что было страшно неудобно из-за разлива Марны; в войске господствовала лихорадка, и не один больной был отправлен в Париж для поправки здоровья или для того, чтобы умереть. Кроме того, темные зимние вечера наводили уныние на армию, привыкшую сражаться только в хорошее летнее время, так что лишь личное влияние Генриха и его неутомимая деятельность могли поддержать дисциплину. В качестве фортификатора, по тогдашнему времени довольно образованного, он был убежден, что единственное средство помочь общему неудобству – вырыть подземные траншеи вокруг всего лагеря; мера – эта вызвала неудовольствие армии. Солдаты без ропота готовы были исполнять любое приказание, как бы тягостно оно ни было, если только дело непосредственно относилось к осаде, но улучшать французскую почву с санитарной целью, по их понятиям, было бессмыслицей, так что без личного надзора главных офицеров работы длились бы нескончаемое время.
 В один холодный, пасмурный декабрьский день, под снегом, валившим хлопьями, король Джемс пробирался верхом по грязной, вязкой дороге в сопровождении своего малочисленного конвоя, за исключением сэра Нигеля, отправленного в Париж с особенным поручением. Король с Малькольмом были одеты по-домашнему, без особенных воинских доспехов, в голубых плащах, на которых был только крест св. Андрея, в стальных шлемах без забрал; королевский же шлем отличался только узеньким золотым ободком. Они решили, что излишне было бы надевать хорошее вооружение в такую скверную погоду. Надзор за рабочими был не очень приятным для Джемса поручением, потому что малейший выговор с его стороны возбуждал в солдатах всегда готовую вспыхнуть национальную ненависть к шотландцам, а деморализация в войске была так сильна, что каждую минуту можно было ожидать вспышки.
 Что же касается Генриха, то он еще не совсем оправился от сильной простуды и лихорадки, и, кроме того, его беспокоила опухоль горла. Утром этого дня он потерял перстень со своей печатью. В те времена этой печати придавали большее значение, чем даже самой королевской подписи. Генрих никогда не снимал с себя этого перстня, но он как-то незаметно соскользнул с пальца. Целое утро было потрачено лордом Фицзугом, королем Джемсом, Малькольмом, Перси и другими на поиски этого перстня, но все было напрасно, и Генрих решил отправить Фицзуга вырезать в Париже на другой печати маленький значок для отличия от потерянной. Тем временем Ральфу Перси поручено было присматривать за рабочими, а так как он медлил возвращаться, то Джемс вызвался съездить за ним. Король согласился на его предложение, – не от лени, а потому, что не мог оторваться от множества накопившихся дел.
 Такой густой туман стлался по земле, что даже в нескольких шагах нельзя было отличить горстку недовольных солдат, находящихся под командой прежних дуэлянтов Тирка, Китсона и Тректона, сделавшихся теперь неразлучными друзьями, хотя, впрочем, прежний нрав их ни в чем не изменился. Милях в двух от места работ Джемсу повстречался Ральф Перси.
 – Это вы, мессир король? – вскричал он. – Не совладаете ли вы с этими негодяями? Я посинел от холода, а все-таки не смог заставить их сделать более покатый спуск! Вообразите: этот филин Китсон ответил мне, что ни один йоркширец не имеет обыкновения работать иначе, а потому и он не желает меня слушаться. Когда я замахнулся хлыстом на одного из этих грубиянов, подумайте только, что сделал Тректон? Он сказал, чтобы я остерегся, потому что все эти люди – свободные йомены, и легко могут столкнуть меня в грязь, если я кого-нибудь задену.
 – Надеюсь, вы не замахнулись на Тректона?
 – Нет, нет! Ведь этот джентльмен – грубая собака; я хотел отхлестать только солдата. Тректону в ответ я сказал, что все это станет известно королю Генриху. Как бы я желал чтобы он был здесь!
 – И я не менее вас желал бы того же, – ответил Джемс. – Вряд ли они в таком настроении духа послушают шотландца. Но постойте, Ральф, не беспокойте пока короля, он занят письмами к императору, а это будет поважнее вашего рва.
 С этими словами, Джемс продолжал свой путь, и проехав к месту, стал уговаривать работников, даже сам копал землю, но старания его остались напрасны: Тректон и Кингстон были непоколебимы, и с пренебрежением отвергали мысль, что король может понимать больше них в этом деле.
 – Посмотрите! – вскричал вдруг Ральф Перси. – Посмотрите, вам еще новое дело взваливается на плечи! Откуда едут эти люди?
 Действительно, под прикрытием густого тумана довольно значительный взвод неприятеля тихо поднимался прямо на отряд с видимой целью отрезать их от остального войска. Неприятели были верхом, а англичане, кроме Джемса, Перси, Малькольма и полудюжины людей, составляющих свиту, были пешие. Джемс, не теряя присутствия духа, приказал верховым немедленно отправиться в лагерь за подкреплением, из остальных же устроил маленький смешанный батальон. Все они были стрелки, но луки свои оставили в лагере, а с собой взяли только пики и топоры – довольно сильное оружие против кавалерии, но только в том случае, если пешие не будут выбиты из строя. Тихо продвигались они вперед, чрез болота, лужи, завалы и древесные пни, стараясь держаться как можно ближе к реке. Путь этот был весьма неудобен, но Джемс предпочел его другому, так как он все-таки позволял защитить их от целого взвода конницы.
 В течение получаса эта военная хитрость вполне удавалась, но вскоре пришлось выйти на ровное место, и неприятель тут же приготовился к стрельбе. Заметив это, Джемс приказал своему батальону собраться вплотную и выставить вперед пики. Сердце Малькольма затрепетало, – вот где была действительная опасность! Но он приободрился, услышав звонкий голос своего короля, скомандовавшего:
 – Смелее, ребята! Скоро мы получим подкрепление из лагеря!
 Вдруг раздался крик:
 – Шотландцы! Шотландцы! Измена… Нас предали!.. Видите, сэр Перси, они идут на нас… Измена!
 – Если бы это и было, дурак, разве Перси побежит от неприятеля? – вскричал Ральф, ударив кричащего. Но паника сделалась всеобщей, все кричали, что шотландский король изменой выдал их своим соотечественникам. Все разбежались в разные стороны, рискуя тотчас же сделаться жертвой неприятеля, если бы тот вздумал преследовать их; но не та была цель нападающих: они только рассредоточили свои ряды и образовали цель вокруг тех, кто пренебрегая бегством, остались стоять неподвижно на месте с мечами в руках. Впереди всех был Джемс; черты его лица выражали непоколебимое мужество льва; за ним – Малькольм, бледный от ужаса, Ральф, кипящий бешенством, Китсон и Тректон со своим обычным невозмутимым спокойствием, Бревстер, и, наконец, слуга Малькольма Гальберт, – все в страшном волнении, смешанным с некоторой дозой тайной надежды.
 – Не бойтесь ничего, друзья мои, – сказал Джемс ласково. – Если нам придется поплатиться, то лишь одним выкупом.
 – О! Я ничего не опасаюсь, – ответил Ральф.
 – Мы не покинем вас, сэр, – сказал Китсон Ральфу, – но, видана ли в свете подобная измена…
 – Молчи, осел! – крикнул Перси вместо благодарности за их верность.
 В это время всадник на великолепном коне выехал из неприятельских рядов. Это был человек исполинского роста, с резкими и строгими чертами лица; из-под поднятого забрала можно было разглядеть, что человек этот довольно пожилой; щит, висевший на его руке, был до того измят, что на его поперечном разрезе едва обозначалось голубое поле с короной и окровавленным сердцем.
 Человек этот был небезызвестен Малькольму; и все-таки он невольно содрогнулся и только кивнул головой, когда пылкий сын Готспура спросил его, действительно ли это смертельный враг его дома – старый Дуглас.
 Король Джемс стоял неподвижно, облокотившись на свой меч; шотландец, сойдя с лошади, приблизился к нему.
 – Приношу подданнический долг своему верховному владыке! – проговорил он, становясь на одно колено и снимая латную перчатку в знак своего глубокого уважения.
 – Остановитесь, лорд Дуглас! – сказал Джемс. – Подданнический долг не приносят пленному!
 – Пленный? Да теперь вы уж не пленный, мессир король! – ответил граф Арчибальд. – Давно ожидали мы этого случая, и теперь, со всем оружием и богатством, полученными нами в сражениях, возвратимся с вами в Шотландию, и свергнем низкого Альбани!..
 Тем временем Китсон и Тректон переглядывались между собой; они уже было взялись за рукоятки своих мечей, решив скорее в куски изрубить пленника своего государя, чем отпустить его на свободу. Но тут раздались крики со всех сторон:
 – Спасем короля Джемса! Спасем короля Джемса!
 Рыцари стекались со всех сторон, чтобы повергнуть к стопам короля свой подданнический долг; в числе их Малькольм увидел сэра Патрика Драммонда, громко кричавшего:
 – Сир! Давно ожидали мы вас! Будьте свободным королем нашей свободной Шотландии! Доверьтесь нам, верховный наш владыка!
 – Довериться вам, друзья мои? – ответил глубоко тронутый Джемс. – Я всей душой доверяюсь вам. Но как заслужу я ваше доверие, если начну с измены английскому королю?
 Чтобы обратить внимание на слова Джемса, Ральф Перси поднял указательный палец, и кивнул обоим йоркширцам, стоявшим с разинутыми ртами; они были глубоко убеждены, что всякий шотландец непременно обманщик. Глухой ропот неудовольствия пронесся в рядах шотландцев, что не помешало Джемсу бросить на них отважный взгляд, и продолжать.
 – Да, – продолжал он своим звучным голосом, – с измены английскому королю! В настоящее время я принадлежу ему, и он мне оказал такое доверие, какое не оказывалось ни одному пленнику. Могу ли я изменить ему после этого?
 – Хитрый дьявол, в какие тонкости то пускается! – пробормотал себе под нос старый Дуглас. Но сдержавшись, продолжал громко: – Если это так, то отдайте нам ваш меч, сир, и мы отвезем вас в Шотландию, как пленника, тогда ваша честь ни в чем не пострадает!..
 – Меч мой и честь останутся при мне, даже если тело будет в ваших руках! – возразил Джемс. – Что выиграете вы, увезя меня? До тех пор, пока Англия не возьмет с меня выкупа, у вас будет совершенно бесполезный пленник.
 – Сир, – сказал тогда Джон Свентон, выступая вперед, – милорд Дуглас совершенно откровенно говорит вам. Не отвергайте его предложения прежде, чем серьезно не обдумаете его – это единственное средство к освобождению. И если вы действительно желаете сделать переворот в Шотландии, то знайте, теперь настало для него самое благоприятное время.
 – Нет, время еще не настало, – сказал Джемс, – я не увижу Шотландии, сражаясь во имя ее обесчещенной рукой!
 – Это мы увидим, когда он будет во дворце Эрмитажа, – заметил Дуглас своим приверженцам. – Теперь же, мессир король, отдайте нам ваш меч. Живой или мертвый – вы наш!
 – Я не уступлю, – возразил Джемс. – Мертвым вы можете меня взять, живым – никогда!
 Потом, обведя взором все эти лица, отражающие на себе самые разнородные чувства, он продолжал:
 – Друзья мои! Поверьте, я всем сердцем привязан к своей дорогой родине, и, конечно, для нее не пожалею жизни. Но после стольких лет плена начать с нарушения клятвы я никогда не решусь. Злоупотреблением доверия короля Генриха я не только запятнаю себя, но и Шотландию; низость моя была бы еще гаже, если бы я согласился на предложение милорда Дугласа, потому что на свободе или нет, я все-таки останусь пленником Англии. Джентльмены, дорогие братья мои, вы можете меня освободить только одним способом: оставьте Францию, где волнения только продлятся вследствие вашей великодушной храбрости. Отпустите меня к королю Генриху объявить, что мечи ваши будут к его услугам, если он дарует мне свободу. В таком случае я буду настоящим вашим королем, и мы вернемся домой со спокойным сердцем; тогда я буду стараться, чтобы только ключ охранял замки, изгородь оберегала корову…
 При этих словах глаза его метали искры, он выпрямился во весь рост, и редкий из присутствующих, глядя на него, не мог не согласиться в душе, что он действительно был их властелином. Но речь Джемса по поводу обязанностей короля мало согласовывался с мыслями Дугласа Черного, а нахальство этого семейства дошло до того, что графу Арчибальду мнилось, будто королевская власть должна склоняться пред волей Дугласов. И старик вскричал в сердцах:
 – Слышите ли его, товарищи? Он признается в своем сочувствии к западу! Подумал ли он, как мало будет стоить нам нанести окончательный удар несчастному, потерявшему последнюю искру храбрости в темнице, и приготовившему Альбани путь к трону. Тот, по крайней мере, хоть истый шотландец!
 – Исполняйте вашу угрозу, граф, и положите конец моему слишком продолжительному плену, но только отпустите моих окружающих.
 В один голос Перси, Китсон, Тректон и Бревстер объявили, что они будут защищать короля до последней капли крови, а Малькольм кинулся к Патрику Драммонду и стал умолять его спасти короля.
 – Ты здесь! – вскричал удивленный Патрик, и в то время, как несколько рыцарей крикнули: «Сир! Сир! Мы не дозволим покуситься на жизнь вашего величества!» он прибавил, подойдя к королю: – Возьмите мою лошадь, сир, и езжайте! Я не допущу, чтобы вам причинили малейшее зло!
 – Спасибо, – сказал Джемс, – я охотнее пойду пешком, но только в вашем обществе.
 Шотландцы, по-видимому, разделились на два лагеря. С одной стороны был Дуглас, его друзья и сообщники, остававшиеся в нерешительности – напасть ли силой на короля? С другой – Джемс со своим и с Патриком Драммондом, готовыми защитить его во что бы то ни стало.
 – Пойдем, – сказал Джемс, и с обнаженным мечом ровным шагом направился к английскому лагерю.
 Дуглас не решился преследовать его. Несколько всадников стояли в отдалении. Так продолжали они свой путь до тех пор, пока не перешли ивового забора, находящегося на краю спуска, за которым всякое преследование верхом было невозможно.
 Перейдя забор, Джемс обратился к Патрику со словами:
 – Глубокое вам спасибо; вряд ли мне можно рассчитывать, чтобы вы были соратником короля-авантюриста?
 – Действительно, я не в состоянии буду согнуться под английским знаменем, сир, но всюду, кроме Англии, готов служить вам до последней капли крови.
 – Теперь не время доказывать ваше заблуждение, – возразил Джемс, – вот почему и не приглашаю вас идти дальше. Англичане сейчас явятся за нами, и мне остается только поблагодарить вас за услугу.
 – Не подумайте, сэр, что намерением нашим было таким образом окончить это дело! Давно, очень давно мечтаем мы, – конечно, исключая сообщников Букана, – отыскать и освободить вас; но никогда не думали мы, что лорд Дуглас осмелится так повести дело.
 – Вы немного бы выиграли, если бы лорд Дуглас возвратил меня Шотландии при таких условиях, – ответил улыбаясь Джемс. – Я не возвращусь в свое отечество иначе, как в качестве свободного короля, способного судить без лицеприятия; для этой цели я готовь ждать, и когда наступит время, надеюсь найти в вас хорошего помощника.
 – От всего сердца, сэр, – ответил Патрик. Ах, почему я не могу служить вам в данную минуту! Малькольм, ты в хороших руках, дружище! Клянусь честью, я узнал тебя только по голосу, ты удивительно вырос, а что приятнее всего, выказал удивительную храбрость! Бедный отец мой был бы счастлив, увидав тебя таким!
 Малькольм покраснел до ушей. Странная вещь, похвалы Патрика не произвели на него ожидаемого действия, он только пробормотал: – Ты знаешь…
 – Я получил из Холдингхэмского монастыря письмо от Джонни Свентона; он извещал меня, что отец мой, – да успокоит Господь его душу! – был смертельно ранен этим проклятым д'Альбани. Ах, с каким удовольствием я задушил бы этого негодяя!.. Джонни писал мне еще, что отец отослал тебя на юг к нашему королю, и что сестра твоя находится в монастыре св. Эббы. Правда все это?
 Не успел Малькольм подтвердить это, как король прервал его:
 – Мне жаль мешать вашему разговору, но всякое промедление может быть опасным для нас обоих. До свидания, сэр Патрик, до лучших времен!
 И король дружественно сжал руку рыцаря, и не дав ему более сказать слова, проворно перескочил через ров и шепотом сказал Малькольму:
 – Если бы он остался с нами на несколько минут, то непременно узнал бы во мне вашего посетителя, он слишком внимательно вглядывался в меня, – но мне ни в Англии, равно как ни в Шотландии, не хотелось бы выдать тайну своего путешествия.
 Малькольм вздохнул свободнее; он чувствовал себя немного виновным в отношении Патрика, и не имея достаточно времени для объяснений, предпочел отделаться молчанием.
 Тем временем Китсон приблизился к королю:
 – Сэр, – сказал он, – вы человек честный, клянусь именем Китсона! И мы приносим вам извинения за то, что усомнились в вас.
 Джемс рассмеялся и крепко сжал протянутые ему руки, сказав:
 – Разубедитесь теперь, что шотландец и подлец – одно и то же, и большое спасибо вам за оказанную мне помощь!
 – Я всегда рад придти на помощь таким честным людям, как вы, сэр, – ответил Китсон откровенно.
 Затем Джемс, обратившись к Ральфу Перси, спросил его мнение о Дугласе.
 – Это крепкая и непроницаемая старая башка, – ответил Ральф. – Если бы эти сбежавшие подлецы не бросили нас, я бы показал старому разбойнику, что значит Перси!
 Джемс не мог удержаться от улыбки, потому что суровый великан, несмотря на свои годы, был несравненно сильнее этого белолицего юноши из дома Перси, наивно воображавшего, что достаточно одного имени, чтобы непременно победить шотландца или француза.
 Но трудности пути, увеличивающиеся с каждым шагом, овладели всем его вниманием. Свернув с торной дороги, им пришлось проходить по заливным лугам, где поминутно встречались трясины, обширные канавы или же изгороди, перелезать через которые было очень неудобно. Вода, впитавшаяся в их платье, замерзла, и ко всему прочему, темень была страшная. Путники попеременно падали в грязь один за другим. Малькольм, как слабейший из всех, окончательно выбился из сил, так что без помощи Джемса ему бы непременно пришлось ночевать в поле.
 Наконец показались лагерные огни. Дойдя до окопов, путники произнесли пароль, и часовой, впустив их, грубо проговорил:
 – Вот и еще идут! Тем лучше! Ну, как вы выпутались?
 – А разве те негодяи вернулись сюда? – спросил Китсон.
 – Человек с двадцать пришло, – был ответ. – Должно быть многие утонули, или просто попали в руки французов. Король взбешен до предела, – да и есть от чего! Впрочем, что же хорошего можно было ожидать от подлеца шотландца?
 – Держи лучше язык за зубами! – крикнул Перси.
 Но тут принесли факелы, и осветили знакомые лица вошедших, – караульные ошалели от изумления. Джеймс не ждал извинений: известие, что Генрих усомнился в его честности, поразило его прямо в сердце. Он бросился в монастырь. Двор был наполнен людьми и оседланными лошадьми. В дверях здания стоял человек в латах с опущенным забралом, и отдавал приказания взволнованным голосом.
 – Я до тех пор не успокоюсь, Марч, – говорил он, – пока не узнаю наверное, что с ним случилось. Но если он надул…
 – Так что же тогда? – спросил Джемс.
 Звук его голоса заставил содрогнуться Генриха.
 – Это ты, Джемс? Здоров и невредим! Скажи еще что-нибудь! Подойди поближе! Да где же ты?
 – Я здесь, мессир король, – ответил тот строго.
 – Ах, слава Богу! – воскликнул Генрих радостно. – Где эти негодяи, что солгали мне? Чтобы сей же час они были на виселице!
 – Ничего удивительного нет, что они испугались измены, – возразил Джемс холодно, – если сам король их усомнился во мне до такой степени.
 – Это только в пылу первой минуты, – увы! – и самой мучительной в моей жизни! Что же мог я подумать, если негодяи эти донесли мне, что видели сигналы, и не знаю еще, какие сношения с неприятелем? Но все-таки я надеялся, что россказни эти были придуманы негодяями с целью оправдать свою трусость, и потому собрался тебя искать. Во всяком случае, я должен был лучше знать тебя! Мне было бы легче, если бы весь свет надул меня, чем хоть минуту сомневаться в твоей честности, Джемс!
 Тон, которым король произнес эти последние слова, был так сердечен, что уничтожил всякое неудовольствие в Джемсе; мигом рука его очутилась в руке Генриха, и тот сжал ее самым дружественным образом.
 – Эй, господин прево, – крикнул он, – немедленно всех этих мерзавцев вздернуть на виселицу!
 – Нет, Генри! – вскричал Джемс с живостью. – Позволь заступиться за них: – они струсили не без некоторого основания…
 – Струсили! Одного этого слишком достаточно для примерного наказания! Если мы будем прощать мерзавцев, покинувших своего командира, да еще оболгавших его в добавок, тогда ложь и трусость воцарятся в моей армии.
 – Но выслушай меня наконец, Генри!
 – Я тогда буду слушать тебя, когда ты переменишь свое платье. Посмотри только на себя: ведь ты превратился в настоящую льдину! Переоденься скорей, а я пока осмотрю гауптвахты; у тебя так щелкают зубы от холода, что скоро не расслышишь и слов.
 – А у тебя от кашля, – ответил Джемс, – если будешь выходить в такое время. Ведь теперь очередь Салисбери.
 – Я сам обязан смотреть за всем, – ответил Генрих. – Если бы только я мог всюду поспевать в одно и тоже время, тогда зимний холод не охватил бы моего войска.
 Слова эти он проговорил резким голосом, садясь на коня и собирая вокруг себя складки плаща, подбитого горностаем, – плохая защита против холода декабрьской ночи, в особенности человеку, мать которого, красивая и умная Мария де Боген, умерла в цветущем возрасте от простуды.
 Джемс и оба его спутника давно уже переменили платье и грелись у огня в приемной зале. Пленник английского короля, мечтая, наигрывал на арфе меланхолические баллады, напевы которых, по его словам, долго звучали в его ушах после того, как приходилось ему слышать шотландский говор. Вдруг раздался сердитый голос Генриха, бранившего прево за то, что тот отложил казнь беглецов до разъяснения всего дела шотландским королем.
 – Приказания мои, – кричал Генрих, – не должны откладываться ни для какого короля; и потому, если и дарую несколько часов жизни негодяям, то лишь для того, чтобы на другой день публично исполнили над ними смертный приговор.
 Он говорил с повелительной строгостью, заменившей с некоторого времени добродушие его нрава. Войдя в залу, Генрих опустился в кресло перед огнем, и казался совершенно разбитым, как физически, так и нравственно. За ужином он ел очень мало, и говорил еще меньше; а когда Джемс начал рассказывать ему о своей встрече с шотландцами, то он перебил его, сказав: – Расскажешь завтра, – я болен, и мне все это ужасно надоело! Сыграй лучше что-нибудь на арфе.
 Джемсу очень бы хотелось не упоминать о поведении Дугласа, но необходимо было замолвить слово в пользу несчастных, оробевших стрелков и похвалить храбрость Перси, Малькольма и обоих йоркширцев; но боясь, чтобы молодой Готспур не оскорбился похвалами шотландского короля, Джемс замолчал, и принялся наигрывать одну из своих печальных баллад.
 Генрих слушал его в полудремоте, нисколько не изменив выражения тяжелого беспокойства, с некоторого времени постоянно отражавшегося на его лице. Время от времени он просыпался и глубоко вздыхал; казалось, вся стойкость его ума, вся энергия его характера угасли под тяжестью забот, добровольно взятых им на себя.
 Джемс не успел окончить своей баллады и рыцарских романсов, где, между прочим, шла речь о сироте, брошенном в лесу среди медведей, как вдруг на дворе раздались веселые звуки горна и прервали заунывное пение Джемса.
 – Неужели французы послали парламентеров в такой поздний час? – воскликнул Джемс.
 Минуту спустя народ весело засуетился во дворце, и Генрих, поспешно вскочив со своего места, молча остановился в ожидании известий; плохо скрываемое беспокойство покрыло его щеки и лоб ярким румянцем.
 Посланный, покрытый грязью, вбежал в Залу, и, бросившись на колени пред английским королем, громко вскричал:
 – Да здравствует король Генрих! Известие! Большое известие, монсеньор! Пять дней тому назад, мессир, в Виндзорском замке, королева подарила вам наследника!
 Генрих не промолвил ни единого слова; он сжал изо всех сил руку посланца, и оставил в ней дорогой перстень, потом, сняв шапку, закрыл лицо руками и произнес несколько молитв; затем осыпал посланца вопросами насчет здоровья королевы. Наконец, прочитав письмо Кличельского архиепископа, он подал ему вина, и, обратясь к лордам, пригласил их продолжать ужин, а сам ушел в свои комнаты.
 Действия эти совершенно не согласовывались с его веселым и общительным характером. Присутствующие удивленно смотрели друг на друга. Что же касается посланца, он взглянул на богатый подарок и объявил, что был бы гораздо более доволен, если бы вместо него король подарил ему простой булыжник, и был бы по-прежнему весел.
 На следующий день, утром, задолго до восхода солнца, Джемс открыл глаза и увидал у своего изголовья совершенно одетого Генриха.
 – Прежде обедни мне надо обойти казематы, – сказал он. – В силах ли ты, Джемс, отправиться со мной по этому холоду?
 – Более в силах, чем ты, – ответил Джемс, вставая. – Но разве такая необходимость?..
 – Необходимость, да, и самая крайняя, – ответил Генрих. – К неприятелю подоспели новые силы, и он, по моим соображениям, непременно нападет на нас.
 Джемс был готов в несколько минут. Малькольм тоже был готов почти в одно с ним время, хотя в начале не мог удержаться от легкого вздоха, тотчас же подавленного при виде Ральфа, который давно уже был на ногах. Более никто не должен был сопровождать Генриха, потому что тот в своих обходах требовал, чтобы свита его была как можно меньше.
 – В такое утро, и собаку пожалеешь выгнать за дверь, – сказал Генрих, взяв под руку шотландского короля, – но мне так хотелось пройтись с тобой, Джемс, прежде чем начнутся эти радостные крики.
 – Славный же прием сделал ты наследнику своему! – заметил Джемс.
 – Бедное дитя! – ответил Генрих со вздохом. И помолчав с минуту, продолжал: – Ты будешь смеяться надо мной, но я все-таки скажу, что предпочел бы, чтобы мой сын родился где бы то ни было, только не в Виндзоре. Я все устроил бы иначе, но что станешь делать с капризами женщины?
 – А почему не в Виндзоре? – спросил Джемс. – Если я полюбил его, как темницу, почему твой сын не полюбит его, как колыбель?
 – Не в осуждение Виндзору будь сказано, но всю ночь в ушах моих звучал старинный припев:
 Генрих, рожденный в Моннуте, жить будет мало,
 Но приобретет много.
 Генрих, рожденный в Виндзоре, жить будет много
 И все потеряет.
 – Прекрасный образчик королевской пророческой поэзии! – вскричал Джемс, разразившись смехом.
 – Не думай, что это было мое собственное произведение, тонкий менестрель. Мне пела это старуха-няня из графства Герфорд в то время, как Виндзор был для меня закрыт, как в настоящее время Мо. Припев этот пришел мне на память только тогда, когда появилась у меня надежда иметь наследника.
 – Ты можешь наложить заклятие на это пророчество, – заметил Джемс. – Назови сына Эдуардом, – Эдуард, родившийся в Виндзоре, приобрел много, а главное, жил очень долго.
 – Теперь уж поздно, – ответил король. – Епископ при рождении нарек несчастного ребенка Генрихом!
 – Несчастного ребенка! – эхом повторил Джемс с насмешкой в голосе.
 – Не один припев этот тревожит меня, – сказал Генрих, – меня мучает еще мысль, что я не дождусь утешения от детей своих!..
 – Вот еще! Разве ты один должен отвечать за грехи прошедшего?
 – Подобные мысли никогда не забредали мне в голову до сегодняшнего дня, – сказал Генрих. – Но как угадать будущее? Не был ли отец мой, прежде своего изгнания, постоянно ласков и нежен в отношении детей своих, в те немногие минуты, когда ему удавалось бывать с нами. Кто знает, что из меня сделают заботы прежде, чем сын мой будет в состоянии мыслить разумно?
 – Ведь ты не станешь отдалять его от себя, значит не дашь повода сомневаться.
 – Конечно! Он всегда будет со мной в лагере, и сделается гордостью моих храбрых солдат! Какой император сохранил на всю жизнь свое прозвище, данное ему отцом? Не Калигула ли? Сегодня, как нарочно, все предзнаменования против меня!
 – Ну так смейся над ними, смейся до пренебрежения, – и оставайся самим собой! – сказал Джемс. – Поблагодари-ка лучше Бога за счастливого ребенка, коему назначено владеть двумя королевствами, приобретенными мечом его отца и деда.
 – Ах! – промолвил Генрих, – Не лучше ли было для него, если бы я теперь был только герцогом Ланкастерским, а тот добрый Эдуард Марчский стоял во главе королевства и армии?..
 – Никогда бы он не справился с армией и прохрапел бы все время в Шене, – сказал Джемс. – Если бы, конечно, его допустил до сна герцог Ланкастерский, который, наверно, наделал бы ему не мало хлопот.
 Ответ этот рассмешил, наконец, Генриха.
 – Это правда: король Эдуард не задался бы задачей перевернуть целый мир! Я уверен, что добродушие его простирается до того, что он совершенно чистосердечно поздравит меня с наследником, будто я не делал никакой несправедливости в отношении его. А ведь по чести, власть над Англией должна бы быть в его руках, а не моих! Если бы только я встретил священника или отшельника, могущего утвердить меня в прежнем убеждении, что именно я, а никто другой, предназначен исполнить предпринятое мной дело, или же убедить меня в моем заблуждении. Ведь Александр, Цезарь, Шарлеман задумывали подобные дела, – и осуществляли их; теперь же церковь и народы только и мечтают о всеобщем возрождении!.. Иерусалим!.. Вселенский собор!.. В былые времена они представлялись мне в самом розовом цвете; теперь же какой-то густой туман, исходящий из крови Ричарда, застилает все передо мной, и слышится мне голос отца, вопрошающий со своего смертного одра, по какому это праву я занимаю его престол? Что будет, если я не окончу начатое мной дело?..
 Вдруг он увидел вдали всадника, тихонько пробирающегося по дороге в Париж. Этого было довольно, чтобы придать Генриху бодрости, и он решил, что строгость наказания должна соответствовать вине. Теперь он не упоминал более о сомнениях, тяготивших его, и всецело предался своей обычной деятельности, словно дневной свет рассеял мрак, охвативший его душу.
 На обратном пути из церкви, куда все собрались для благодарственного молебна, Джемс стал просить о помиловании провинившихся во время прошедшей ночи, но Генрих был неумолим.
 – Если бы они были в состоянии храбро умереть, то не стали бы лгать, как псы! – сказал Генрих, – Теперь же пусть умирают на виселице!
 Действительно, в это трудное время единственное средство для благоприятного исхода было в немедленной и самой строгой расправе. Итак, три стрелка были в то же утро повешены.
 Призвав в себе йоркширцев, Генрих сказал им:
 – Спасибо, господа, глубокое спасибо! Вы на деле доказали шотландцам и французам, каковы бывают истые англичане! На колени, храбрецы мои! Я хочу исполнить данное вам обещание, – посвятить вас в рыцари. Что же вы? Что шепчетесь между собой?
 – Да простит нам ваше королевское величество, – сказал Китсон, – но ведь мы не заслужили еще рыцарских шпор: мы только неподвижно стояли на одном месте.
 – Хорошо было бы, если бы все умели также неподвижно стоять на своем месте! – ответил Генрих. Какие еще препятствия удерживают вас? Если дело идет о деньгах, то не беспокойтесь, я снабжу вас из собственного кармана.
 – Нет, сир, нет! – вскричали они грубыми голосом.
 И Китсон принялся разъяснять затруднение:
 – Видите ли, сир, – сказал он. – Вы обещали произвести в рыцари первого из нас, отличившегося на поле битвы. А теперь производите нас обоих вместе! Значит, таким образом, дело наше в отношении миссис Алисы Минешелль ни на шаг не подвинется вперед. Вот мы и решили просить вас дозволить нам поединком покончить это дело.
 Генрих разразился громким смехом и ответил со своей прежней веселостью:
 – Ни за что не допущу я, чтобы храбрецы, способные не отступить ни на шаг, таким глупым способом рисковали своей жизнью. Если дама вашего сердца не может сама сделать выбор, то вам следует сражаться против французов до тех пор, пока один из вас не ляжет на поле брани, и тем предоставить другому право жениться беспрепятственно. На колени же! Пусть праздник вашего посвящения в рыцари совпадет с праздником рождения моего сына.
 Таким образом сэр Кристоф Китсон и сэр Гильом Тректон были произведены в рыцари. Их неловкость и грубые выходки возбудили всеобщий смех у окружающих, и весь день придворные потешались, остря над новоиспеченными рыцарями. Генрих хохотал не менее других.
 – А нас то и обошли! – сказал Малькольм Ральфу Перси. – Будто мы менее этих парней заслужили честь быть произведенными в рыцари!
 – Помилуй! – вскричал Перси. – Я бы обиделся, если бы меня вздумали поставить с ними на одну доску! Да кроме того, они выказали гораздо более храбрости, чем мы: ведь они уверены были в измене, а мы убеждены были в противном! Нет! Нет! Я хочу заслужить себе шпоры в бою, а не за неподвижное стояние!
 Малькольм замолчал: ему не хотелось пояснять Перси, что дело это он считал для себя великим подвигом, и потому, не на шутку был оскорблен, что его обошли наградой; он вообразил себе, что рыцарское достоинство должно непременно сблизить его с Эклермондой.
 «Свет мира! – повторял он себе. – Не есть ли эта девушка осуществление той грации и лучезарной красоты, коими освещается поэтическая идея о рыцарстве!»

 ГЛАВА VIII
 Взятие Мо

 Майское солнце освещало своими яркими лучами окрестности Мо, в то время, как из самого города, изнуренного продолжительным голодом, выходила депутация для переговоров о мире с английским королем Генрихом V. Осада кончилась, – продолжалась она около семи месяцев.
 Генрих не имел обыкновения принимать строгие меры в отношении покоренных городов, но на этот раз он настоятельно потребовал выдачи ему предводителя разбойничьих шаек, Воруса, и двух главных его помощников для достойного по их делам наказания. Воины, с честью сражавшиеся за дофина, должны были внести за себя выкуп, как военнопленные – дано было обещание не притеснять обывателей города, если те согласятся дать присягу в верности королю Генриху, как регенту Карла VI, и признают его наследником короны Франции.
 Депутаты согласились на все предложенные условия, и следующий день назначен был для сдачи города.
 Оставалось устранить самое главное затруднение, испытанное, впрочем, Генрихом при сдаче Гарфлера, Руана и других городов – удержать собственных солдат от грабежа, считавшими это законным правом победителя, неприятеля – естественной добычей, а все невзгоды, испытанные при осаде укрепления – как предлог для варварских злодеяний. Время губительно действовало на английское войско, сделавшееся теперь одним лишь скопищем наемных авантюристов, и потому дух хищничества и непокорности овладевал им все более и более.
 Генрих провел весь вечер в раздумьях о способе преодолеть это зло. Выло трудно, почти невозможно предотвратить грабеж, способный не только запятнать его королевскую честь, но и посрамить весь род человеческий, и он, бросив взгляд на прошедшее, вспомнил о той беззаботной веселости, с которой торжественно въезжал в Гарфлер, и чувство это приписывал одной лишь неопытности и легкомыслию юности.
 Сделав все нужные распоряжения, английский монарх, в полном вооружении, с лисьим хвостом на нашлемнике, торжественно прошелся по торговой площади Мо, и остановившись у большого вяза, принял ключи города. Затем ему от имени Карла VI поднесли меч, и бургомистр поцеловал его руку; наконец, в заключении церемонии, Генрих с непоколебимой стойкостью присутствовал при казни разбойника Воруса и двух его сообщников. Их медленно, в сопровождении священника, провели мимо него со связанными руками. Они должны были быть повешены. То были суровые и надменные люди: уста их не промолвили ни единой мольбы; они вешали на ветви этого самого дуба стольких путешественников, что, конечно, должны были и для себя ожидать подобной же участи.
 Совершив правосудие, Генрих сел на коня и торжественно въехал в город. У него было обыкновение отправляться первым делом в главный собор покоренного им города, где должно было совершаться в его честь торжественное богослужение; но опыт прошедших событий подсказал ему, что в то самое время, когда он, обычно, совершал религиозный обряд, солдаты его бесчинствовали в городе, и теперь он решил для отвращения бесчинств поручить Джемсу занять его место в соборе, а самому незаметно пробраться через боковую дверь на городские улицы.
 При громадном стечения народа торжественное шествие приблизилось к собору и вошло в главный вход.
 – Послушай-ка, Малькольм, – сказал Ральф Перси молодому шотландцу, – в церкви будет такая давка, что мы непременно задохнемся. Объедем-ка лучше город, и посмотрим, как эти храбрые плуты могли так долго сопротивляться?
 Малькольм последовал за приятелем без больших колебаний: его очень заняла толпа снующих взад и вперед людей. Весь город был в страшном волнении: солдаты с неистовыми криками требовали себе помещений, с неохотой отводимых обывателями; отказ же или сопротивление вызывали насилие, и, по мере того, как наши приятели продвигались вперед, народ приходил во все большее волнение, ругань солдат усиливалась, крики женщин делались пронзительнее, даже тогда, когда никто не прикасался ни к ним, ни к их имуществу.
 Наконец, у одного дома, находящегося на возвышении, гам сделался еще оглушительнее, – видно было, что неистовство толпы дошло до последней степени.
 – Эй! Что там такое? – вмешался Перси.
 – Мессир! – вскричало несколько голосов разом. – Французы заколотили двери. А там укрывается шайка подлецов Арманьяков со своим золотом!
 Затем послышались страшные крики:
 – Долой мошенников! Вон, один выглянул в окно! Ломайте двери, жгите все! Это сам Варус со своим золотом! Измена!.. Измена!..
 Молодые люди действительно поверили в спрятавшихся Арманьяков, – общее лихорадочное движение овладело ими, и они бросились к дому.
 – Отоприте! Отоприте! – кричал Ральф. – Отоприте во имя короля Генриха!
 Из окошка высунулся старик, и увидев юношей высшего сословия, сказал дрожащим голосом:
 – Увы! Увы, господа! Попросите этих злых людей удалиться! Здесь никого нет, абсолютно никого… Одна только больная дочь моя!
 – Слышите! – крикнул Малькольм. – С ним только больная дочь.
 – Больная дочь!.. – загалдела толпа. – Старый обманщик! А вот соседний медник уверяет, что у него укрывается здесь дюжина Арманьяков и спрятано золото Варуса. Долой предателя! Дайте огня!
 Град ударов посыпался в дверь, были принесены зажженные факелы и передавались над головами возбужденной толпы среди невообразимых криков, ругани, рычаний. Малькольм с Ральфом, раздраженные предполагаемой изменой, стояли в первых рядах и так оглушительно бранились, стучали и кричали: «Где Арманьяки? Долой изменников!» что не заметили, как вся толпа внезапно стихла. Сильная рука опустилась на плечо Малькольма, и раздался звучный голос:
 – Срам! Срам! Что? И вы тоже!..
 – Сир, здесь укрываются изменники! – ответил Перси в свое оправдание.
 – А если бы и так?.. Назад, негодяи! Иди сюда Фицбах! Позаботься, чтобы эти разбойники вернулись в лагерь, и чтобы отдали свое оружие. Разойдитесь! Эй, вы коршуны! Очистите место, оставьте дверь!
 Генрих рукой указывал на дверь, и стихнувшие солдаты, озадаченные, приниженные, молча отступили.
 Тишина заменила шум, и на несколько минут водворилось глубокое молчание. Генрих стоял опершись на меч, грудь его вздымалась, дыхание было ускорено.
 Последняя зима так расстроила его организм, что теперь, от сильного ли волнения или быстрой езды, он задыхался и не мог произнести ни одного слова, и только бросал молниеносные взгляды, приковывающие к месту обоих юношей.
 Ни тот, ни другой не смог выдержать взгляда короля. Перси опустил голову, как школьник, пойманный на месте преступления, а Малькольм от ужаса дрожал всем телом, и, вместе с тем, был глубоко оскорблен, что Генрих отнесся к нему, как к грабителю. Он находил, что этим подозрением тот нанес оскорбление всему роду Стюартов.
 – От кого придется нам ждать великодушия и благородства, если такие молодые люди, как вы, хищными волками накидываются на добычу?
 – Нам добыча и в голову не приходила, сир! Мы хотели только поймать изменников, – ответил Перси недовольным тоном.
 – Перестаньте! Сказка эта не нова! И всегда один и тот же предлог для насилия и грабежа! Недаром же вчера вечером предупреждал я вас! Все вы, видно, на один покрой, когда дело коснется легкой наживы! Теперь вы оба отсрочили день посвящения вас в рыцари до того времени, когда научитесь не бесчестить себя подобными выходками!
 – Не вам посвящать меня, сир! – ответил Малькольм запальчиво, но тут же спохватился и испугался собственных слов.
 – Покорно благодарю! – ответил Генрих холодно.
 Малькольм молча повернулся, и ускакал без оглядки, так что не видел, как бедный старик бросился к ногам короля, и стал объяснять ему горестное положение своей бедной дочери и внучат, умирающих с голоду. Он не видел также, как Перси сломя голову поскакал за доктором и провизией для несчастных.
 Веселый ветреник, но добрый малый, Перси, подобно школьнику, взятому на месте преступления, и не думал оскорбляться наказанием; с Малькольмом же дело было иное: грубые выходки, в сущности, не были для него диковинкой, – кузены его не очень-то скупились на них, – но выходки эти никогда не выходили за пределы его семейного круга; теперь же ему пришлось получить незаслуженный, по его мнению, выговор от чужого короля, и это до того оскорбило его самолюбие, что он вообразил себя не только униженным в собственных глазах, но, что еще хуже, в глазах самой Эклермонды! Мысль эта приводила его в несказанное бешенство.
 – Ба! Это ты, Малькольм! – вскричал король Джемс, входя в отведенную ему квартиру. – Верно ты потерялся в толпе? Я целый день не видал тебя.
 – Меня оскорбили, сир, – ответил юноша. – Не будете ли вы столь милостивы дать мне разрешение отправиться к своим, сражаться во французской армии.
 – Что? – вскричал Джемс. – Ты думаешь бегством смыть с себя оскорбление?
 – Этого бы не было, если бы обидчик был равный мне в глазах света, сир.
 – Да кто же затронул твою честь, глупый мальчишка?
 – Король Генрих, сир. Он ударил меня кулаком, и по-свински обошелся со мной; вследствие этого, я не соглашусь съесть и крошки его хлеба, пока он не даст мне удовлетворения.
 – Действительно, не много же этих крошек придется тебе съесть у него после подобных объяснений, – промолвил Джемс. – А, теперь я все понял! Ты, верно, вместе с Готспуром и другими накинулся на городских обывателей, а Генрих дал всем вам нагоняй, не разбирая ни звания, ни происхождения! Стыдно, Малькольм! Давно ли заверял ты всех и каждого о своем отвращении ко всякого рода грабежу.
 – Я и не думал грабить… Но в том доме скрывались Арманьяки, а король и слушать не хотел…
 – Потому что он наперед знал об этом вымысле. Спал что ли ты, когда он вчера вечером строго запрещал, под каким бы то ни было предлогом, употреблять насилие против жителей города, а если кто и вздумал бы, в свое оправдание, пустить в ход старую небылицу об измене, то чтобы немедленно поставлен был караул и уведомлен об этом один из капитанов? Ведь ты слышал, не правда ли?
 – Всякий выговор от вас, сир, будет принят мной с покорностью; но только от вас. Ни от какого другого короля христианства! Еще менее позволю я угрожать отсрочкой дня посвящения моего в рыцари, – словно мне придется от него получить это достоинство!
 – А я посвящу тебя только тогда, когда король Генрих простит Ральфа Перси, – ответил сухо Джемс. – Я считал тебя умнее, Малькольм. Под чьим знаменем находишься, тому и должен повиноваться. И я бы покорился Салисбери или Марчу, если бы они стояли во главе правления.
 – В таком случае, сир, – сказал Малькольм, обидевшись, что король не берет его сторону, – я здесь не останусь более!
 – Неужели! – вскричал сердито Джемс. – Вот что сталось из того скромного юноши, собиравшегося укрыться в монастыре от испорченности мира сего! Он покидает своего короля и родственника, чтобы на свободе грабить честных людей!
 – Нет, сир, чтобы избавиться от оскорблений.
 – Ты думаешь, что Жан де Букан всегда будет гладить тебя по шерсти? Ты видел, как Дуглас Черный был любезен со мной? И надеешься расположить его к себе своим умильным рыльцем! Малькольм, в качестве твоего повелителя и опекуна запрещаю тебе делать эту глупость, и повелеваю перестать злиться и строже исполнять свои обязанности. Что? Вот ты уже и зарыдал, глупый мальчишка! Куда девал ты свою энергию?
 – Сир, сир! Что подумают обо мне мадемуазель де Люксембург и другие… если узнают, что я молча преклонил голову под рукой, меня ударившей?
 – Она сочтет тебя за дерзкого и невоспитанного мальчишку, ни к чему не способного, если узнает, что ты перешел в лагерь низкородных для поддержания дурного дела единственно из-за того, что не захотел снести выговора и подчиниться дисциплине.
 В эту минуту в голове Малькольма промелькнула мысль, что, конечно, король не отнесся бы так легко к этому делу, если бы оно несло в себе печать смертельной обиды, как он это вообразил сначала; мысль эта сильно успокоила его, потому что для него крайне прискорбно бы было разлучиться с Джемсом и присоединиться к партии, враждовавшей с друзьями Эклермонды, о чем он никогда и не подумал бы, будь он в нормальном состоянии духа.
 – Но моя честь, сир!.. – проговорил он таким тоном, что Джемс тотчас же его понял.
 – О! Что касается твоей чести, тебе не о чем беспокоиться; последний рыцарь армии мог бы равным образом поступить в отношении тебя, ничуть не запятнав ее. Но, глупый мальчишка, неужели ты думаешь, я остался бы так спокоен, если бы твоя честь была в чем-нибудь затронута?
 Малькольм вздохнул свободнее и промолвил:
 – Я не покину вас, сир, только в том случае, если вы дадите мне слово, что моя честь не пострадает от этого…
 Джемс разразился смехом.
 – Можно было бы выразиться немного полюбезнее, прекрасный кузен мой! Впрочем, и за это тебе большое спасибо!
 Малькольм, пристыженный и обиженный этим саркастическим тоном, замолчал и через минуту воскликнул:
 – А если история эта дойдет до слуха Туренского епископа?
 Джемс снова засмеялся.
 – Может и не дойдет; а если и дойдет, то он все это примет, как необходимый урок юному сквайру.
 Но король не высказал свою мысль до конца; он полагал, что Туренский епископ, судя по всему, осудит Генриха за слишком строгую дисциплину, и найдет ее совсем неуместной. Прелат Карл Люксембургский, брат графа де Сень-Поля, несколько раз посещал английский лагерь. Младший сын княжеского дома, он, подобно Бофору в Англии, принял духовный сан, чтобы через него со временем сделаться государственным мужем. Епископ этот был большим поклонником Генриха и одним из высших французских прелатов, сочувственно относившихся к англичанам; и при дворе Генриха он пользовался гораздо большим уважением, чем при французском или бургундском. Он-то и брат его Сен-Поль были самыми ближайшими родственниками Эклермонды и от них Джемс узнал некоторые подробности о молодой девушке.
 Мать Эклермонды наследовала обширные поместья в Гено, а отец ее – во Фландрии. Всеми ими в настоящее время управлял епископ. Подобно государственным людям из белого духовенства, епископ терпеть не мог монашествующую братию, и при первой же возможности удалил свою хорошенькую племянницу из Дижонской обители, где она получила воспитание. Он хотел ее выдать замуж, но брат его, граф де Сен-Поль, в свою очередь, возымел желание выдать ее за своего второго сына, несмотря на то, что тот был еще в младенчестве, а герцог Бургундский рассчитывал женить на ней своего сводного брата. Эклермонда всегда находила способы отклонить от себя искателей своей руки, но когда граф Бургундский соединился с графом Брабантским и оба стали угрожать ей, то она не нашла ничего лучшего, как воспользоваться положением графини Жакелины и спастись бегством.
 Можно себе представить, как этим поступком Эклермонда рассердила своих родственников, вообразивших, что большие поместья молодой девушки теперь непременно попадут в руки английских монастырей или же какому-нибудь ненавистному для них лорду. Узнав же о намерениях Джемса, Туренский епископ несколько успокоился, так как шотландский король соглашался, за известное вознаграждение уступить графу Сен-Полю часть поместий молодой фламандки. Оставался один герцог Бургундский, – согласие его было несколько сомнительно, – но в крайнем случае можно было и обойтись без него.
 Вследствие вышесказанного, епископ, всякий раз как бывал в лагере, благосклонно относился к Малькольму и общался с ним, как с будущим родственником.
 При таких-то обстоятельствах, не было бы глупо со стороны Малькольма бросить все и отправиться в противный лагерь, чтобы присоединиться к Патрику Драммонду? А все-таки были минуты, когда он думал, что облегчит свою совесть от тяготевшего на ней гнета, если порвет с нынешних образом жизни и, признавшись Патрику, укроется в какой-нибудь обители, чтобы исполнить первое стремление своего сердца.
 Но он не имел на это права: находясь при короле, долг запрещал ему покинуть свой пост, и он, с некоторым самодовольством, думал о жертве, приносимой им своему владыке.
 – Посмотри, – сказал Генрих, входя к Джемсу, – я отыскал свою печать! Она осталась в одной из моих испанских перчаток. Большое спасибо всем, кто так усердно искал ее.
 Но Малькольм, все еще сердившийся на Генриха, не обратил на благодарность короля ни малейшего внимания, и отошел подальше от него, в то время, как Джемс ответил:
 – Я бы советовал тебе уничтожить одну из этих печатей во избежание какого-нибудь подлога. Дай-ка мне эту, я сейчас раздавлю ее рукояткой своего меча.
 – Право, – сказал Генрих, улыбаясь, – тебе хочется похвастаться своей силой, мессир-железная рукавица! Но, нет, господин шотландец, я не позволю тебе уничтожить английский герб! Впрочем, кольцо это стало так велико мне, что я не решусь надеть его до тех пор, пока не потолстею в Париже.
 – Гарри, – начал Джемс, видя веселое расположение короля, – ты глубоко оскорбил моего маленького Малькольма, – ведь у него северная кровь, – он никак не может переварить твоего кулака!
 – Не дурно, право, со стороны твоего монаха! Кинулся грабить при первом попавшемся случае! – сказал Генрих улыбаясь.
 – Мы со временем сделаем из него что-нибудь порядочное, – возразил Джемс. – Он почувствовал в себе силу, и не может совладать с ней. В скором времени он войдет в свою колею.
 – Ты говоришь, как истый шотландец. Клянусь честью, ты был бы первым разбойником в свете, Джемс, если бы мы не занялись твоим воспитанием. Что же требуешь ты от меня для своего протеже? Сказать, что я по ошибке ударил его? Я не солгу, потому что если бы я узнал его, я бы так поколотил его, как в состоянии была бы вынести его хиленькая комплекция.
 – Если ты любишь меня, Гарри, скажи ему что-нибудь, чтобы успокоить насчет ложного стыда, унижающего молодого человека в собственных глазах.
 – Стыдиться он должен своего поведения, а не моей оплеухи! – возразил Генрих.
 Впрочем, находясь в хорошем расположении духа, он нашел случай сказать юноше:
 – Милорд де Гленуски, я ударил вас нечаянно. Во всяком случае, я должен заметить, там было не место не только для принца, но и для всякого порядочного человека, иначе ни чья рука не коснулась бы моего гостя, родственника моего брата-короля! Признавая, что вы, вместе с моим пылким Перси, поверили глупому вымыслу об измене, все-таки позвольте заметить, что не было еще взятого города, чтобы какой-нибудь негодяй для своих выгод не пустил молву об измене; молву эту подхватывают сотни дураков, а за сим начинается грабеж и всякие бесчинства. И всякого, кто преступит мое приказание не трогать обывателей, я накажу строжайшим образом! Вы оба получили заслуженное; надеюсь, что впредь будете более сдержанны!
 Малькольму ничего более не оставалось, как преклонить голову; он пробормотал что-то сквозь зубы, и не ответил даже на дружеское пожатие короля, на что тот, нахмурив брови и пожав плечами, промолвил:
 – Злопамятная тварь! Для шотландца прошедшее никогда не останется прошедшим! – и отвернулся, чтобы более не думать о таких пустяках.
 Джемс, удивленный, что после такого объяснения короля, дело Малькольма не прояснилось, спросил, неужели он и этим еще не доволен?
 – Есть от чего! – ответил тот хмуро.
 – Уверяю тебя, – сказал Джемс, – что во всем мире нет короля, ты даже не найдешь человека из тысячи простых смертных, кто бы, подобно Генриху, решился на такое искреннее признание. Я даже не ожидал этого от него, – но теперь он надеется скоро свидеться с королевой, и сердце его переполнено счастьем и нежностью.
 Малькольм на это ничего не ответил, и Джемс несколько озадаченно посмотрел на него. Действительно, юноша был искренно привязан к нему; но если Джемс взял его к себе в товарищи, то только потому, что думал найти в нем человека, стоящего выше предрассудков того времени. В настоящее же время, вместе с его физической слабостью исчез и признак возвышенных чувств. Энергия, овладевшая Малькольмом, совершенно не походила на рыцарскую доблесть, великодушную и снисходительную, служащую отличительной чертой обхождения Генриха и его братьев, – то была какая-то сумрачная и упрямая гордость, отзывающаяся дикой вольностью Шотландии.
 Джемс опасался, что в воспитании юноши он взял ложный путь и, чтобы исправить зло, надеялся на влияние Эклермонды, в случае если она приедет во Францию в свите королевы. К счастью, прибытие ее было делом почти решенным, потому что прежде, чем ей удастся получить хоть часть своего состояния, ей невозможно будет поступить в монастырь.

 ГЛАВА IX
 Макабрский танец

 Королева едет! Лишь только начались переговоры о сдаче Мо, Генрих послал гонца к своей жене, прося ее немедленно приехать.
 В ясный майский день Екатерина прибыла во Францию в сопровождении герцога Бедфордского.
 Местом свидания королевской четы был выбран Венсен.
 В продолжении всей зимы Генрих не обращал ни малейшего внимания на свою наружность; теперь же, готовясь к встрече с любимой им женой, он облекся во все свои королевские доспехи. Подъезжая к замку и видя развевающиеся на нем флаги и стражу у ворот, Генрих воскликнул: «Она уже тут!», пришпорил коня, и, через несколько минут обнимал свою дорогую Кэт.
 – А наш сын, где он? – спросил он. – Я сам хочу показать его своим храбрым воинам.
 – Принц Валлийский? – спросила Екатерина. – Да разве вы велели привезти его сюда?
 – Я ни на минуту не сомневался, что ты не расстанешься с ним. Да нет, ты шутишь, он здесь, не правда ли?
 – Я никак не думала, – возразила Екатерина, – что вам пришла фантазия стеснять себя новорожденным ребенком, и решила, что ему будет гораздо спокойнее в Виндзоре.
 – Разве только для его спокойствия… Впрочем, сын солдата должен бы вырасти в кругу воинов, – сказал король, явно разочарованный, и тотчас же закидал жену вопросами о сыне: – Каков он на взгляд? Здоров ли?
 На все это королева отвечала с некоторой нерешительностью, словно сама плохо знала собственного ребенка.
 Тем временем Бедфорд подошел и Джемсу. Подвижное лицо его выражало на этот раз сильное волнение.
 – Что сделали вы с ним? – спросил он, отводя Джемса к окну.
 На что тот ответил вопросом:
 – Да где же она?
 – Жанна? Она осталась дома. На то была воля королевы. Но, оставим пока ее. Объясни лучше, что с ним? – И он указал на брата. – В жизни своей не видел, чтобы кто мог так измениться в такое короткое время!
 – Если бы ты видел его на Рождество, то мог бы так говорить, – ответил Джемс, – но теперь я не вижу в нем ничего дурного, он никогда не бывал ни так красив, ни так весел.
 – Уверяю тебя, Джемс, – промолвил Бедфорд, сдвинув брови, так что те совсем сошлись над его орлиным носом, – уверяю тебя, лицо его в данную минуту напоминает мне лицо нашей бедной матери в то время, как она в последний раз виделась с нашим отцом.
 – Это говорит твое воображение, а не память, Джон! Ты был слишком молод во время ее кончины.
 – Мне было тогда пять лет, – сказал Бедфорд. – Но выражение лица брата и его кашель пробудили мои воспоминания. Помнится мне, что когда наша бабка, де Герфорд, отправила нас, бедных сирот, к деду де Ланкастеру, то предупреждала его насчет здоровья Генриха, говоря, что у него слабая грудь Богенов и он требует особенных попечений. Затем он заболел в Кенилворте, и послали за отцом. Ваша долгая осада сильно беспокоила меня, но, по его же службе, я был вынужден оставаться вдали и надеялся, что ты сбережешь его.
 – Нелегко совладать с таким человеком, как он, – возразил Джемс. – Он выглядит теперь гораздо лучше, чем десять месяцев тому назад, и я думаю, что несколько недель спокойствия восстановят его здоровье. Объясни мне, пожалуйста, – продолжал он, – отчего Жанна не приехала сюда?
 – А почем же я знаю? Конечно, не я тому причина. Меня даже предупредили, чтобы не путался в эти дела, но я, не обращая ни на что внимания, все-таки привез привет от твоего соловья.
 – Неужели! – вскричал Джемс.
 Джон улыбнулся своей насмешливой улыбкой и вынул из кошелька, висящего у его пояса, маленький пакет, перевязанный розовой ленточкой.
 Джемс покраснел от удовольствия, и, нисколько не стесняясь присутствия насмешливого, но симпатичного Джона, с благоговением поцеловал этот первый залог любви своей обожаемой невесты.
 Затем он справился о здоровье своей Жанны и о том, не слишком ли холодна к ней королева?
 – Не была бы холодна, если бы Жанна была не так красива. Сестра Кэт не выносит, чтобы преклонялись кому-то другому, кроме нее. Обрати внимание на нашу свиту: рыцари, лакеи – все один красивее другого; женщины же все безобразны.
 – Исключая мадемуазель де Люксембург, конечно. Величественная осанка ее так и выделяется.
 – Да, но ведь она не составляет ее свиты, и, кроме того, держит себя в таком отдалении, что женщины охотно прощают ее красоту… Опять Генрих кашляет! Как страшно похудел он! Не наколдовала ли что мачеха?
 – Ах, Джон! Давай говорить о кашле Генриха, о лунных ночах, – обо всем, что тебе угодно, – только избавь, пожалуйста, от своих умозаключений насчет небывалого колдовства этой женщины.
 – Ты совершенно прав, Джемс, – сказал Генрих, подходя ближе. – Мысль о колдовстве не покидает брата. Что же до меня, то я долго думал и решил более не притеснять вдову своего отца. Я не проведу спокойно праздника Пасхи, если не дам ей свободы и не водворю ее в ее владения. Об этом я тотчас же хочу писать Гэмфри и совету.
 Но видя, что Джон пожимает плечами, он прибавил:
 – Видишь результат зимы, проведенной с этим – изувером Джемсом? Я действительно убедился, что у меня на сердце гнетом лежит несправедливость, оказанная вдове моего отца!
 И Генрих сдержал слово: он отдал приказ немедленно выпустить на волю свою мачеху, Жанну Наваррскую, слывшую за колдунью, и вообще никем не любимую. Многие, подобно Бедфорду, приписывали ее чарам бледность рук Генриха и его неестественный румянец.
 Тем временем Эклермонда Люксембургская, более красивая, чем когда-либо в своем скромном одеянии, с обычной любезностью приняла Малькольма, ласково заметив, что она только по голосу могла узнать его, до того он вырос и загорел!
 – Вы делаете слишком много чести, хваля во мне что бы то ни было, – возразил тот, стараясь говорить уверенно.
 Но едва только он открыл рот, как прежняя робость овладела им, и он чуть внятно окончил свою фразу. Он всегда терялся в присутствии Эклермонды, и только при ней чувствовал всю пропасть, отделявшую эту строгую девушку с ясным челом, от той героини его романа, что рисовало в ее отсутствие его пламенное воображение. Тут подошла Алиса Монтегю, и своим появлением вывела из затруднения совсем растерявшегося Малькольма.
 Алиса была в страшном волнении с того самого времени, как из Мо ею был получен приказ приехать на встречу к мало знакомому отцу и совсем незнакомому жениху. Теперь нее, одетая руками Эклермонды в белую юбку, розовый корсаж, отороченный лебяжьим пухом, с розовой вуалью на голове, красивая девочка эта была так интересна, что Эклермонда невольно улыбнулась, когда та воскликнула:
 – Не станет ли он смеяться надо мной? Ах, как я была бы рада этому! Тогда бы мне можно было навсегда остаться с вами!
 Вдруг среди всеобщих поклонов она увидела перед собой седовласого воина с черными бровями, и в ту же минуту Эклермонда коварно, по ее мнению, отошла в сторону, несмотря на его умоляющий взор. Алисе ничего другого не оставалось, как сделать несколько шагов вперед и, преклонив колени, просить у рыцаря благословения.
 Через несколько минут девушка, держа в своих крохотных ручках грубую руку старого рыцаря, подвела его к своей приятельнице.
 – Милостивая государыня, – проговорил граф де Салисбери, низко кланяясь, – дочка сказала мне, что вы были очень добры к ней. Я приношу вам за это свою глубокую благодарность.
 – В течении этих месяцев, милорд, – ответила Эклермонда, – Алиса была для меня другом и настоящей сестрой.
 – Да стоишь ли ты, дитя, подобных похвал от такой знатной девицы? – заметил граф, обращаясь к дочери. – Я, пожалуй, действительно воображу, что моя маленькая Алиса выросла в настоящую женщину, – да и пора бы! Диксон Невиль желает, чтобы свадьба была сыграна до начала войны.
 Алиса вспыхнула и спрятала свое личико за плечо подруги.
 – Ты видела его? – спросила Эклермонда Алису после ухода Салисбери. – Ведь он здесь.
 – Да, там, вдали, – сказала Алиса, боясь взглянуть в ту сторону, где стоял жених.
 – Ты говорила с ним? – спросила снова Эклермонда, сознавая, что статный воин с мужественными приемами, как бы красив и храбр ни был, далеко не был парой ее «дикой розе», как обыкновенно называла она свою Алису.
 – Он поцеловал мою руку, – ответила Алиса, – но мы едва ли обменялись с ним одним словом.
 Свадьба эта, – простая сделка между двумя семействами Варка и Раби, – была чистым расчетом со стороны Ричарда Невиля, и больше ничего; что же касается маленькой Алисы, нежеланием ее вступать в брак руководила девическая застенчивость и боязнь неизвестной будущности под руководством нового покровителя. Она даже шепнула на ухо своей милой Клеретте, что ее радовало, что сэр Ричард не докучает ей своим разговором и выглядит таким строгим и старым.
 – Как старым! – вскричала Эклермонда. – Ему едва ли двадцать пять!
 – Разве это не старость? – вскричала Алиса. – Он настолько стар, что легко может быть мне поддержкой в жизни, – не то что лорд Гленуски, – такого бы я ни за что не хотела себе в мужья!
 – Очень хорошо, – сказала улыбаясь Эклермонда, – только зачем относиться к людям с таким пренебрежением? Гленуски более не ребенок, – посмотри, как возмужал он в течение этого года.
 – Лучше бы ему навек остаться ребенком; тогда бы он был несравненно сноснее со своим прежним смиренным и покорным видом. Теперь же он словно хочет сказать всем и каждому: «Если бы я смел, то наговорил бы вам кучу дерзостей!» – но его и на дерзость-то не хватит!
 – Фи, Алиса, фи! Ты уж собралась злословить!
 – Нет, но ведь признайся, – это правда?
 – Перестань, дитя! Всякому юноше необходимо пройти через горнило искушений. Худо только, что король препятствует его призванию, – может статься, после он будет сильно раскаиваться в том. Надо надеяться, что со временем юноша встанет на путь истинный, – и было бы великодушнее с нашей стороны, молиться за его ошибки, нежели осуждать их…
 А тем временем бедный Малькольм был занят заказом себе нового платья с вышивками девиза в честь Эклермонды!
 В дали от нее он придумывал разные рыцарские объяснения, постоянно воображая себя у ее ног; но при первом уверенном взгляде черных глаз молодой девушки все планы мигом разлетались в прах, и он с отчаянием снова готов был бежать к королю Джемсу, так как должен был сознаться, что она окончательно предала забвению все его прошлогодние замыслы. В таком настроении Малькольм сел на лошадь, чтобы со всеми вместе отправиться в Париж, куда король желал въехать без всякой помпы, обыкновенно сопровождаемой различными приготовлениями и бесконечными речами.
 При ярком свете теплого майского солнца кавалькада миновала ворота и вступила в город. Улицы Парижа в то время были до того узки, что двое верховых с трудом могли двигаться рядом. Авангард кортежа выехал на обширную площадь, где была церковь и кладбище, но вдруг совершенно внезапно принужден был остановиться. Буквально век площадь была занята многочисленной процессией, кажущейся совершенно фантастичной под косыми лучами заходящего солнца. Тут был и король со скипетром и короной, был и папа в тиаре, епископы в митрах, священники в четырехугольных шапках, монахи различных орденов; серебряных дел мастер с мешком денег, воины во всех своих доспехах, судья, продающий правосудие, ремесленник, гремящий своими инструментами, крестьянин с топором, нищий со своей деревянной чашкой, старики и дети. Тут были и женщины всевозможных сословий: разодетая королева, знатная дама, украшенная перьями, строгая и величественная игуменья, постриженная монахиня, мещанка, крестьянка, нищая. И все эти люди двигались в странном, диком, безумном танце, то медленно, то вдруг с бешеной скоростью, под звуки невидимого оркестра, где слышались и звуки кимвала, и барабанный грохот. Наконец, покрывая весь этот адский шум, раздался с соседней колокольни погребальный звон, тихий, мрачный, траурный; и беспрестанно, по всем направлениям этой смешанной толпы, проходил ужасный призрак с голым черепом, с косой в руке и до половины покрытый саваном, – смерть, одним словом… Время от времени, когда безумный танец превращался в совершенное опьянение, призрак этот бросался в беснующуюся толпу, накидывался на кого-нибудь, без различия звания и пола, подносил ему песочницу и тащил его за собой в склеп под церковью, где хранились собранные кости мертвых. Казалось, будто какая-то ужасная проповедь мигом олицетворялась, дымка, застилающая глаза, разрывалась, – невидимое принимало образ… наконец, беспрекословное повиновение выбираемых жертв дополняло иллюзию и придавало безумной сцене потрясающую действительность. Появление победоносного короля ни на минуту не остановило представления. Он находился лицом к лицу с еще более могущественным властелином!
 Адская толпа, мало-помалу, совсем окружила королевский кортеж, где царствовало глубокое молчание, по крайней мере там, где ехали рядом Малькольм Стюарт и Ральф Перси.
 Молодые люди не смели осведомиться о значении такого представления. Каждый из них слишком хорошо понимал его. Перси крестился и бормотал молитвы Богородице и всем Святым; что же касается Малькольма, ужас парализовал его ум и язык; он совершенно обезумел, и неестественно широко раскрыл глаза, когда вдруг смерть повернулась в его сторону:
 – Погиб! Безвозвратно погиб! – промолвил он. – Смерть!.. Смерть, и без покаяния!
 Он было хотел молить о пощаде, звать священника, но только слабый крик вырвался из посиневших губ, и в то время, как меч Перси блеснул перед его глазами, он без чувств упал на землю.
 – Он вздохнул! – промолвил голос.
 – Эй, Гленуски! – вскричал Ральф Перси. – Открой же глаза! Клянусь честью, я вообразил, что и вправду смерть пришла за тобой! На поверку же вышло, что то было только отвратительное представление.
 – Это был макабрский танец, – произнес нежный голосок, при звуке которого Малькольм мигом открыл глаза и увидел Эклермонду, склоненную у его изголовья с какими-то каплями в руках. Ральф приподнял его и Малькольм увидел себя в низенькой комнатке со старухой, по-видимому из мещанского сословия, и Ральфом с Эклермондой возле своей постели. С большим усилием он спросил, что все это значило?
 – Просто макабрский танец, я видела его в Голландии. Танец этот учрежден для вразумления грешников и старушка эта сейчас объяснила мне, что здесь имеют обыкновение ежедневно совершать его на Сент-Венсенском кладбище.
 – Надеюсь, король Генрих уничтожит этот обычай! – вскричал Ральф Перси. – Иначе я постараюсь мечом пробить себе дорогу чрез бока ее величества, госпожи смерти! Но какой-то негодяй-гасконец остановил мою руку, и не успел я освободить ее, как он уже исчез. Я соскочил с лошади, чтобы французы не затоптали тебя, и не понимаю, как это случилось, мадемуазель Эклермонда очутилась возле меня и помогла уговорить этих добрых людей внести тебя в свое жилище.
 – Ах, не знаю, как благодарить вас за такую доброту! – вскричал Малькольм, стараясь встать перед девушкой на колени. Сердце его так и трепетало от радости.
 – Я увидела, что кто-то ранен, – ответила Эклермонда внушительным тоном. – Но выпейте еще немного, это подкрепит вас и даст силы сесть на лошадь, чтобы доехать до места.
 – Позвольте мне высказать вам всю радость, счастье… – пробормотал Малькольм, и хотел было взять руку молодой девушки, но был еще слишком слаб, чтобы встать на ноги. Тут только понял он, насколько падение разбило его. В это время раздались шаги, и король Джемс вошел в комнату.
 – Как ты себя чувствуешь, дружище? – спросил он Малькольма. – Я слышал, будто безжалостная смерть хотела овладеть тобой и унести в свое темное царство, но как видно, светлый ангел охраняет тебя.
 Легкий румянец покрыл щеки Эклермонды: – Я заметила, что кто-то упал, – сказала она, – и предложила свои слабые услуги; теперь же лорд Малькольм оправился, и я просила бы вас дать разрешение сэру Нигелю Берду проводить меня в лагерь.
 – Я могу встать! Я не ранен! Ах, позвольте мне проводить вас! – вскричал Малькольм, задыхаясь и вскакивая с постели.
 – Господа! – сказала хозяйка. – Не уходите так скоро. Рыцарь этот позволит вам побыть у меня еще немного, и красавица сделает мне честь выпить за здоровье своего суженого.
 – Нет, спасибо, голубушка, – ответила Эклермонда, и прибавила шепотом: – я обручена с Небом, а если пришла сюда, то единственно думая, что господин этот болен серьезнее, чем оказалось на самом деле.
 Мещанка, прося извинения, низко присела.
 В признании этом ничего не было легкомысленного со стороны Эклермонды, потому что в те времена поступление в монастырь было делом совсем обыкновенным. Но отправиться в сопровождении Нигеля Берда Эклермонде не удалось, потому что Малькольм был на ногах. Чтобы избежать присутствия юноши, она приблизилась к королю. Тут только молодая девушка почувствовала всю неловкость своего положения, в каком очутилась лишь по обычной доброте своего сердца. Увидев упавшего Малькольма и зная, что для не сведущих людей макабрский танец мог представиться ужасающей действительностью, она отдалась первому влечению помочь ближнему, и не заметила, что никто из ее подруг не подумал следовать ее примеру.
 – Танец этот так поразителен, – заметил дорогой Джемс. – Он в первое время совершенно озадачил нас, и король сильно боялся, чтобы не испугалась королева.
 – Испугалась королева! Не думаю, чтобы она в состоянии была чему-нибудь испугаться! – ответила Эклермонда.
 – Нет, конечно, но все-таки эта сцена несколько возмутила ее спокойствие; она выразилась в том смысле, что парижане сыграли с ней плохую штуку, сделав такую встречу, и прибавила, что всегда считала их безумными тварями. Что же касается Генриха, то он, успокоившись насчет королевы, стал внимательно следить за представлением, то увлекаясь веселостью танцующих, то задумываясь над сравнением этого маскарада с действительностью жизни.
 Разговаривая таким образом, путники доехали до отеля Сен-Поль. У дверей теснилась толпа. Эклермонда сошла с лошади, и король Джемс довел ее до приемной залы, откуда она прошла в дамское отделение. Тут она справилась о Алисе Монтегю, чтобы узнать у о впечатлении, произведенном на нее этим представлением.
 Алиса тотчас же прибежала к ней.
 – Ах, милая Клеретта! – вскричала она. – Ну, что? Он опасно ранен?
 – Нет, только со страху упал в обморок.
 – Упал в обморок! Царской крови, а храбр не больше мухи!
 – А ты не испугалась, Алиса? Ты храбрый человек?
 – Я? Ничего! В начале, положим, немного оробела, но взглянула на отца, – и вся робость мигом исчезла! Потом сэр Ричард Невиль подъехал ко мне и сказал, что все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне. Я в это время взглянула на него, и почувствовала к нему такое же расположение, как и к тебе, моя Клеретта. Отец объявил, что очень доволен моей храбростью, и эта похвала доставила мне такое удовольствие, что я совершенно забыла о страшном видении! Подумай только, когда сэр Ричард помогал мне сходить с лошади, он поцеловал мне руку!
 – И это все, что он сказал тебе? – заметила Эклермонда улыбаясь. – Совсем по-английски!
 – Все-таки это лучше, чем те сладкие речи, что король Шотландский нашептывает Жанне Бофор.
 – Они тоже исходят от чистого сердца, дитя.
 – Конечно! Но уж очень сладки, и для английской девушки слишком отзываются менестрелем. Все демоны, собравшись вместе, скорее вырвут у него сердце, чем он допустит кого-нибудь прикоснуться ко мне! – повторила она снова.
 Слова эти звучали ей мелодичнее всякого нежного напева лиры влюбленного менестреля.
 Таким образом, пляска смерти помогла этой обрученной паре объясниться скорее, чем всевозможные празднества.
 Эклермонда почла бы себя счастливой, если бы никто, кроме Алисы Монтегю не заметил ее внимания к молодому шотландцу; но не тут-то было: ей пришлось вынести на этот счет многочисленные насмешки со стороны всех придворных дам, начиная с графини Жакелины. Все сочли своей обязанностью восстать против молодой девушки, поправшей правила светского приличия. Эклермонда потеряла теперь в их глазах свое обычное достоинство, хотя каждая сознавала в душе, что молодая девушка поступила бы таким же образом со всяким, будь он хоть самый последний из конюхов, или же первый из рыцарей.

 ГЛАВА Х
 Праздник Пасхи

 – Позвольте рабу вашему принести вам свою благодарность?
 – Меня нечего благодарить, мессир, я не знала, кто упал.
 – Вы жестоки! Не уничтожайте радость, переполнившую мое жаждущее сердце!
 – В былые времена сердце лорда Гленуски жаждало более возвышенных целей.
 – О, я уже перестал быть прежним неразумным ребенком.
 – То неразумие, по-моему, лучше воображаемого разума.
 – Соблаговолите выслушать меня, сударыня. Я вдел свет и убедился, что в настоящее время монастыри сделались притоном подлецов, не имеющих силы бороться с трудностями жизни, и что честь, слава и все благородные стремления находятся вне монастырских стен. Ах, сударыня! Ваши глаза первые указали мне то счастье, что может дать жизнь человеку!
 – Перестаньте, мессир, – сказала Эклермонда. – Я согласна, может в детстве вы ошибались в своем призвании, и теперь изменили ваш образ мыслей, но я стою твердо в своем решении, и если выказывала вам некоторую дружбу, то только потому, что считала вас своим собратом по призванию.
 – Но сударыня, если вам запретят исполнить ваш обет?
 – Никто не в силах запретить мне исполнить эту обязанность, – ответила Эклермонда.
 – Впрочем, родство ваше могущественно.
 – Но жених мой еще могущественнее.
 – Ах, скажите мне, скажите только… – вскричал совершенно растерявшийся Малькольм. – Скажите, если когда надумаете выйти замуж, что предпочтете меня всем прежним искателям вашей руки.
 – Этого еще мало для вашего самолюбия, мессир де Гленуски, – ответила Эклермонда с полуулыбкой. – Но, – прибавила она серьезно, – я не считаю вас вправе задавать мне подобные вопросы, и не скажу ничего, могущего внушить вам какую-либо надежду.
 – Вы были добрее ко мне в Англии, – сказал со слезами Малькольм.
 – Потому что тогда мы сходились в своих стремлениях, – ответила она.
 – О! – вскричал он, воодушевляясь. – Если мы соединимся с вами, стремления наши будут одни и те же! Я лобызать буду каждый ваш шаг. С вами буду я молиться, раздавать милостыню, устраивать церкви, награждать монахинь, и ваши преобразованные детские мечтания будут благословляемы всей страной. Я буду преданным рабом вашим, стану исполнять малейшие ваши желания. Ах, что бы могли мы сделать вместе!
 – Нет, это безумная мечта! Исполнения ее не дозволит наша нечистая совесть, – сказала Эклермонда. – Лучше нам перестать распространяться об этом, мессир де Гленуски; – вы знаете, я не властна предпочитать кого-либо и нахожусь под охраной своего обета, и его я, с Божьей помощью, никогда не нарушу. Позвольте мне уйти, мессир.
 Ему ничего более не оставалось, как повиноваться, – в ней было столько величия, что всякое прекословие было немыслимо.
 Малькольм, погруженный в горе, остался у окна на коленях, в том же положении, как она оставила его, как вдруг чья-то белая рука прикоснулась к его плечу и веселый голос воскликнул:
 – Что это вы в таком отчаянии, молодой человек? Видно наша святоша неблагосклонно отнеслась к вашим пожеланиям? Но на это нечего обращать внимание, – вы в любом случае женитесь на ней, и мы увидим ее среди простых смертных.
 Малькольм обернулся и увидел перед собой графиню Жакелину де Гено.
 – Вы слишком добры, сударыня, – проговорил он.
 – И буду еще добрее! Я не из тех женщин, чтобы мне могла помешать какая-нибудь девчонка; и мы добьемся своего, хотя бы ради потехи! Монсеньор Туренский за вас, или будет за вас, если уверится в герцоге Бургундском. Прелаты эти вообще не любят монашествующие ордена, и люксембургская гордость до того вооружается против фантазии Клеретты поступить в число этой нищенствующей братии, что монсеньор приходит в совершенное бешенство, когда она начинает настаивать на том, что помогла вам по чисто христианскому милосердию. Дело это он считает пятном своему роду, и смыть его она обязана своим замужеством с вами, – на чем, конечно, он будет настаивать, лишь только получит на то согласие герцога Бургундского. Поверьте мне, – она будет ваша, и мне придется еще держать ее руку во время вашего обручения. Только дайте нам увериться в герцоге Бургундском.
 Подобный способ добывания невесты делал не много чести Малькольму, но он откладывал в сторону всякое самолюбие, надеяться жениться на Эклермонде и затем искупить своей преданностью все неприятности, что могут произойти от такого преследования. К тому же, она никого не любила. Из ее собственного признания он мог заключить, что стремления их ни в чем не рознились, и с первого же дня их знакомства она всегда выказывала ему особенное расположение. Значит разъединяла их одна нерешительность молодой девушки, и победив ее, Малькольм делался обладателем своего идеала, привлечь к себе который он рассчитывал своей страстной любовью. Таким образом, полный успех зависел от одного герцога Бургундского, без согласия которого графиня де Гено не решалась действовать открыто.
 Герцога ожидали к празднествам, готовящимся по случаю Пасхи.
 Эклермонда, ничего не подозревая о заговоре против нее, всецело предалась мыслям устроить в Париже общину по примеру общин сестер милосердия св. Беллы в Голландии, и св. Екатерины в Англии. Община эта имела назначение помогать несчастным, собирать покинутых детей, насыщать голодных и всем нуждающимся подавать помощь и утешение. Учредить общину бегинок в разоренном Париже казалось ей целью всей ее жизни. Маленькая поклонница ее, Алиса, охотно отказалась от своего желания видеть подобную общину в Англии по той простой причине, что, выйдя замуж за сэра Невиля, ей, по всей вероятности, придется переселиться во Францию на то время, пока ее занимают англичане. Наследница Салисбери считала свой брак второстепенным событием по сравнению с грандиозным планом Эклермонды; слово «бегинка» заключало для нее всю поэзию, весь идеал жизни!
 Венцом же всех стремлений Эклермонды была мечта привести в Париж почтенного игумена из обители св. Агнессы и поручить ему руководство над сестрами милосердия.
 План этот она сообщила отцу Бенету, и тот под секретом передал его королю Генриху, действительному властелину Парижа, на что король вскричал со слезами на глазах:
 – Да благословит Господь эту девушку! Если ей удастся исполнить свое намерение, я буду того мнения, что Господь оружием моим ниспосылает благословение Свое на главу ее!
 Целую неделю Эклермонда с Алисой мирно предавались своим планам; но приехал Туренский епископ, и своим появлением омрачил их мечты. Эклермонда надеялась, что с помощью Генриха епископ благосклонно отнесется к ее намерениям, тем более, что она не в монастырь отдавала теперь свое состояние. Она никак не ожидала, что ему уже известно о ее приключении во время макабрского танца и что он так недоброжелательно отнесется к нему.
 – Наконец-то, кузина! Упрямство ваше кончено. Мы имеем на то слишком явные улики! Происхождение молодого человека ничем не хуже вашего, и потому мы, после доказательства, данного вами публично, соединились с дядей вашим де Сен-Полем, чтобы получить согласие герцога Бургундского на ваш брак.
 – Вы ошибаетесь, монсеньор, – сказала Эклермонда.
 – Полно делать глупости, дитя! Вы самым неприличным образом явились на помощь этому шотландцу. Действия ваши достойны только имени, носимого вами, этого дурацкого имени, почерпнутого отцом вашим из каких-то древних рыцарских книг! Вы всему двору послужили примером. Все видели, до чего может дойти девица знатного рода, желающая жить по собственному разуму и бегающая по свету, вместо того, чтобы покориться воле своих опекунов.
 – Мои намерения также известны двору, как и вам, – ответила Эклермонда.
 – Молчите, сударыня! Вы должны теперь перестать думать о монастыре. Отдавая вас туда, мы только всем доказали бы, что желаем скрыть скандал.
 – Я вовсе не желаю поступить в монастырь, – сказала Эклермонда, – моя мечта посвятить свою жизнь и состояние на устройство в Париже общины по образцу наших бегинок в Голландии.
 Епископ от удивления поднял руки. Никогда не слышал он о подобной глупости! Наследнице Люксембургского дома унизиться до того, чтобы сделаться бегинкой, было очень дурно, но отдать голландские поместья парижским нищим было до такой степени невероятно, что ни он, ни герцог Бургундский, ни дядя ее де Сен-Поль, никогда не дадут на это своего согласия, и для такой безумной цели не выпустят из своих рук ни сантима. К тому же, и папа ни за что не разрешит устроить такое учреждение гордому созданию, устроившему бегство жены от законного мужа! И епископ объявил, что если Эклермонда не желает, чтобы у нее отняли все ее состояние, и не относились бы к ней с презрением, то она обязана, волей-неволей, покориться и выйти замуж за шотландского принца.
 – В таком случае, я останусь и без поместий и без состояния, – ответила Эклермонда. – Бедность не есть ли достояние святого Франциска?
 Епископ вместо ответа что-то с презрением пробормотал, но придя в себя, заметил, из уважения к святому, что то, что прилично было сыну простого купца, к тому же святого, совершенно не идет благородной девице, и что одно только самомнение, тщеславие и упрямство увлекают ее встать с ним на одну доску.
 Герцог Бургундский не долго заставил себя ждать. Он прибыл с двумя своими сестрами: Маргаритой, вдовой второго дофина, умершего скоропостижно, и Анной, еще не замужем; герцогиня, по случаю нездоровья, осталась дома. Первым делом он отправился с визитом к английскому королю. Что же касается бедного короля Франции, то он, в совершенном забвении, оставался в своем отеле Сен-Поль. Эклермонда с Алисой, стоя у окна, смотрели на приближающийся великолепный кортеж, приветствуемый воодушевленными криками: – Да здравствует Филипп Прекрасный! Да здравствует могущественный владыка!
 Филипп, тогда еще во всем цвете лет, величественно сидя на разукрашенном коне, отвечал на приветствия легким наклонением головы то вправо, то влево. Издали он казался таким красавцем, что Алиса невольно вскрикнула от удивления:
 – Что за красавец! Вот настоящий владыка обоих государств!
 Но, когда он вошел в залу в сопровождении Джона де Бофор и Эдмона де Марч и отдал честь Генриху, а тот представил его королю Джемсу, то Алисе припомнились слова Эклермонды: «До тех пор, пока я не побывала в Англии, рыцарство представлялось мне чем-то вроде великолепной иллюзии!»
 Лицо Филиппа казалось издали удивительно красиво, но вблизи черты его были грубы, красные губы чрезмерно толсты, и вообще вся наружность была ниже всякой критики – грубая, гордая, чувственная, в особенности в сравнении с Генрихом, нежные черты которого, смягченные в то время прозрачностью кожи, отличались какой-то необыкновенной чистотой и правильностью. С ним нельзя было сравнить ни величественную осанку Стюарта, ни даже худое продолговатое лицо Джона де Бедфорда, замечательное по своей правильности, тонкости очертаний и подвижности выражения. Несмотря на то, что одеяние Филиппа было несравненно роскошнее одеяния трех принцев, ни один опытный глаз не мог бы отдать ему преимущества. Герцог относился к своим подчиненным вежливо и снисходительна также откровенно, как с равными. Принцев можно бы было приравнять к золоту, – герцога же к мишуре. С одной стороны естественность, с другой – подражание. В них чувствовалась правда, – в нефальшивый блеск.
 Впрочем, по рождению они был равны, а в богатстве ни один монарх Европы не мог бы с ним потягаться. Герцог был идолом парижан, и Генрих вполне сознавал, что Франция была покорена им не так вследствие победы при Азанкуре, как по милости Филиппа, мстившего за убийство своего отца в Монтеро. И потому терпеливо сносил высокопарные речи герцога Бургундского насчет нашего оружия и кашей победы, а Джемс, ради интересов Малькольма, сносил покровительственный тон Филиппа Прекрасного, дающего беспрестанно чувствовать пленному королю, что стоит только тому взять его сторону, и выкуп его будет внесен немедленно.
 Когда Филипп отправился домой, Джемс попросил его назначить ему время для переговоров наедине. Тот начал с того, что стал с некоторым высокомерием перечислять бесчисленные аудиенции, уже назначенные им государственным и духовным лицам, и кончил тем, что пригласил шотландского короля в тот же день к себе на ужин, если его величество не пренебрежет его скудной дорожной трапезой.
 После ужина герцог с большими церемониями отвел Джемса в свой кабинет; золотая чаша, блюдо со сластями и бутылка вина были приготовлены каждому из них.
 – Сласти эти совершенно подстать тем сердечным делам, о которых придется нам толковать, – сказал Джемс, принимая из рук герцога сахарное сердце, пронзенное стрелой.
 – Тем лучше, – сказал Филипп. – Наши короны и влияние могут держать на приличном расстоянии нашего северного соседа. Большого приданого я не требую; выставляйте мне ежегодно по полутораста таких же молодцов, каких привел вам Букан, и я легко справлюсь хоть с самим дьяволом. Ведь мы понимаем друг друга, не правда ли?
 – Вот в этом-то я и сомневаюсь, мессир герцог, – заметил Джемс улыбаясь. – Несмотря на все ваши добрые намерения в отношении меня…
 – О! – вскричал Филипп. – Не беспокойтесь, я хорошо знаю, какая честь подобает королю, хотя и пленному, и потому не настаиваю, чтобы вы непременно женились на дофине, если предпочитаете ей Анну Бургундскую. Но все-таки, по-моему, вам будет выгоднее, если та сделается королевой, как того желает, потому что в таком случае вам достанется вдовья часть из имений ее первого мужа.
 – Остановитесь, монсеньор, – прервал его Джемс с достоинством, – я ничего не говорил вам о себе, ведь вам не безызвестно, что мой выбор уже сделан.
 – Как! – вскричал озадаченный герцог Бургундский. – Мне казалось, что так как род Сомерсетский не происходит от законной королевской династии, то король Генрих, несмотря на всю свою дерзость, не может серьезно относиться к подобному плану женитьбы. Впрочем, мы можем некоторое время держать это дело в секрете, а потом, обеспечив себя с нашим оружием и деньгами, вам можно будете безбоязненно отнестись к неудовольствию англичан.
 Джемс, привыкший во время своего продолжительного плена управлять собой, очень любезно выразил герцогу свою благодарность за оказанную честь.
 – Не будем более говорить об этом! Каждый рыцарь обязан спешить на помощь царственному узнику в таком постыдном лорабощении. Скажите одно слово, и за вас немедленно будет внесен выкуп.
 Вся кровь прихлынула к вискам Джемса при таком покровительственном тоне, и он ответил любезно, но с достоинством:
 – Дело ничуть не касается меня, мессир герцог. Выкуп мой ожидает только соизволения Англии, но что до руки моей, то я не – могу более располагать ею, даже и для громадной чести, предлагаемой вами. Я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о своей особе.
 – Что? Не для того, чтобы просить руки моей сестры и моего посредничества? – вскричал Филипп.
 – Я ни в чем не нуждаюсь, – ответил Джемс, потом, спохватившись, прибавил: – Иначе, к кому другому мог бы я обратиться, как не к герцогу Бургундскому, всегда готовому придти на помощь нуждающемуся! Я действительно пришел поговорить с вами о свадьбе, но не моей, а моего родственника с одной из ваших вассалок.
 – А! Не о той ли беглой дуре Люксембургской, самой упрямой твари в свете? Она осмелилась отвергнуть руку моего брата Бомонда, бежала с сумасбродной графиней де Гено, а теперь приехала сюда словно подзадоривать меня! Но я справлюсь с ней, будь она хоть в лагере самого сатаны, а не у короля Генриха! Не миновать ей выйти за брата моего Бомонда, а он сумеет ее умять!
 «Вот кого называют образцом рыцарства!» – подумал Джемс. Он предложил Филиппу купить имения Эклермонды Люксембургской, если он даст свое согласие на ее брак с Малькольмом Стюартом из Гленуски. Предложение это пришлось Филиппу также по вкусу, как и монсеньору Туренскому. Деньги были второстепенной вещью для герцога; вся политика его строилась на том, чтобы приобрести, мало-помалу, все незначительные владения империи, и всеми силами препятствовать, чтобы они не попали в руки духовенства или не соединились бы в какое-нибудь могущественное княжество, что неминуемо бы случилось, если бы Эклермонда вышла за своего кузена Валерана Люксембургского. Поэтому-то он так и хлопотал, чтобы молодая девушка вышла за его сводного брата Бомонда, – тот, по крайней мере, ничего не мог присоединить к ее наследию. Руководствуясь же теперь надеждой приобрести в свою собственность земли в Гено, он, нисколько не стесняясь, отверг притязания Бомонда, хотя в душе и сожалел, что Эклермонда не попадет теперь в его варварские руки, и он своим деспотизмом не покорит ее гордости. Филиппу очень хотелось покрасоваться своим великодушием перед Джемсом, но вежливое достоинство короля Шотландии очень ловко низвело его на роль просителя.
 Наконец призван был Малькольм, и тот дал слово письменно обязаться, что если Эклермонда станет его женой, передать герцогу Бургундскому ее земли в Гено за сумму, назначенную выбранными на то людьми.
 Это был самый серьезный результат, полученный Малькольмом в его исканиях руки Эклермонды, и он, совершенно счастливый, вышел от герцога. Сомнения его относительно личного согласия молодой девушки разлетелись в прах при мысли о столь великой силе, собранной против нее.
 Сила эта вскоре заставила себя почувствовать. Графиня Жакелина, познакомившись с некоторыми фламандскими дамами, более схожими с ней по разговору и манерам, желала как можно скорее сбыть Эклермонду с рук, и не переставала упрекать молодую девушку из-за ее упрямого отказа принять предложение единственного жениха, искания которого принимались ею поначалу благосклонно. Епископ Туренский грозно ораторствовал; наконец, герцог Бургундский явился лично отдать свои приказания непокорной вассалке, и, видя ее сопротивление, обошелся с ней так, как не позволил бы себе ни один порядочный человек, кроме Филиппа, прозванного  Добрым! 
 Эклермонда, вместо ответа, предложила отдать все принадлежавшие ей земли, и оставить ей право располагать своей судьбой по своему усмотрению.
 – Жизнь моя не принадлежит более людям, но Богу, и Бог не оставит меня, – говорила она.
 Ответ этот привел в неистовство ее притеснителей, и они возразили, что Бог не станет покровительствовать непокорным, и грозили, в случае, если она добровольно не пойдет замуж, обвенчать ее силой, потому что епископ имеет право не признавать сопротивления невесты.
 Но Малькольм, но король Джемс, согласятся ли они, чтобы с ней обращались подобным образом?
 Юный шотландец так изменился за последнее время, что трудно было рассчитывать на его великодушие; она была уверена, что Джемс не допустит никакого насилия в своем присутствии, но, по-видимому, все дело это передаст опекунам, и те, конечно, не дойдут при нем до возмутительной крайности. Во всяком случае, она не желала, до поры, до времени, терять своего достоинства и просить о защите кого бы то ни было, кроме короля Генриха.
 Выбрав удобное время, она обратилась к английскому королю со словами:
 – Всю надежду свою я возлагаю на Бога и на вас, монсеньор!
 На что тот ответил:
 – К несчастью, я не имею права вмешиваться в ваши дела, сударыня, но до тех пор, пока вы будете находиться под моим кровом, я не допущу против вас никакого насилия!
 В Генрихе за последнее время произошла страшная перемена: прежняя энергия, работоспособность и проницательность его исчезли. В прежние времена он был действительно королем своего народа, исполняя в то же время должность первого министра, главнокомандующего и государственного секретаря, отдавая приказания с твердостью, точностью и неимоверной быстротой. Но теперь, заболев той ужасной болезнью, что должна была свести его в могилу, он не хотел признавать свою слабость и передать в другие руки тяжелую обязанность управления двумя государствами, и работал без устали, хотя работа эта ни на шаг не продвинулась бы без помощи его брата, постоянно с пренебрежением отстраняемого им. Но Джон де Бедфорд не обращал внимания на эти выходки; он видел страшное утомление и слабость, овладевавшие братом во время его занятий, и постоянно был наготове помочь ему; а так как их стиль и почерк были совершенно похожи, то он мог исполнить то, на что другой никогда не осмелился бы. Сколько раз Генрих, сделавшийся невыносимо раздражительным за последнее время, осыпал его укорами за непрошеные услуги! Но Джон слишком любил его, чтобы придавать этому малейшее значение, и своим тактом и умением с каждым днем добивался все большего и большего доверия Генриха.
 Если бы только король сознавал свою болезнь, тогда, по крайней мере, приближенные его могли бы питать некоторую надежду на его выздоровление; но Генрих выходил из себя при малейшем поползновении кого-либо ухаживать за ним, и хотя время от времени приказывал своему камердинеру делать ему кровопускания, все же заверял всех, что чувствует себя здоровым, и винил в своей слабости то жару, то беспокойства, то утомительные пиршества, – одним словом все, на что в былые времена не обращал ни малейшего внимания.
 Бедфорд несколько раз пытался уговорить Екатерину сократить празднества, так утомляющие ее мужа, но та относила слова деверя только к желанию помешать ей блистать в родном городе, и жаловалась Генриху, говоря, что Бедфорд завидует их успеху, и навлекала тем на Джона укоризны брата.
 Однажды, во время очередного пира, порядок этикета несколько изменился, и Бедфорду пришлось быть кавалером Эклермонды; та очень обрадовалась этому, потому что ухаживания Малькольма сильно надоедали ей. Гром оркестра раздавался над их головами, что позволяло им, не стесняясь, разговаривать между собой. Эклермонда с воодушевлением говорила о страшной нищете столицы, о чем Бедфорд часто совещался с ней, пока еще не был поглощен государственными делами.
 К вечеру король впал в дремоту, – праздник подходил к концу, и гром музыки раздавался еще с большей силой.
 – Сударыня, – сказал Бедфорд, обращаясь к Эклермонде, – я с нетерпением выжидал удобного случая объясниться с вами. Вас преследуют. Пожалуйста, не считайте меня в числе ваших притеснителей, но если вы будете когда-нибудь в безвыходном положении, то во мне вы найдете преданного человека, более способного уважать и ценить вас, чем тот шотландский неуч.
 – Как, сир! – вскричала Эклермонда, озадаченная словами Бедфорда, явного противника женщин.
 – Не спешите с ответом, – сказал Джон, – я считал вас предназначенной Богу, и потому подобная мысль никогда не западала мне в голову; но увидев, что вас силой хотят отдать этому глупому мальчишке, я не мог воздержаться от желания всеми силами противодействовать такому возмутительному насилию. Я без труда могу получить разрешение своего брата, и, если мне будет позволено любить вас, то это будет любовь сердца, до того ни разу еще не бившегося ни для одной женщины!
 Он говорил шепотом, но твердо и решительно, без всякого видимого признака волнения, и только при последних словах голос его задрожал, и тонкие ноздри слегка раздулись; потом он помолчал с минуту, приходя в себя.
 – Не торопитесь с ответом, – прибавил он, – у вас есть время; если совесть ваша решит, что вы свободны располагать вашей рукой, и если на то будет Божье соизволение, я чувствую в себе силу преодолеть все препятствия и предохранить вас от всякой опасности.
 Какое приятное впечатление произвели эти слова на одинокое сердце, столь долго принужденное вести отчаянную борьбу! Теперь только сознавала она все, что могла дать ей жизнь, – эту покровительственную нежность, это полное доверие, эту чистую и бескорыстную привязанность, расточаемые Генрихом эгоистичной Екатерине, она сумела бы оценить в Джоне и воздать ему той же монетой. Грубый Бомонд и ребячливый Малькольм возбуждали в ней только жалость и отвращение. В сравнении с ними, конечно, монастырь был настоящим блаженством; но Бедфорд, храбрый и великодушный Бедфорд открывал перед ней совершенно неизвестный ей дотоле мир, – в мире этом она предвкушала все, способное удовлетворить женщину с чистым сердцем и возвышенной душой. И какое удовольствие сознавать, что она первая возбудила такие чувства в избранной натуре!
 Не положение в свете Джона увлекало молодую девушку, нет, – родом она была ни чуть не ниже его, – но благородство его характера, прямота и безупречность всех его действий; достоинства эти она ни в ком еще не встречала, живя в грубой, чувственной и роскошной Бургундии. Подобно Малькольму, вообразившему, что только в одном монастыре можно укрыться от грубости и варварства, господствовавших в Шотландии, Эклермонда никогда не подозревала, чтобы в свете можно найти такую чистоту нравов и глубокую религиозность. При дворе Генриха V они оба переменили свое мнение, и убедились, что свет был далеко не так дурен, как это воображали они в своей неопытности.
 После объяснения Джона, монастырь открывал ей перспективу темной, грустной, безотрадной жизни, тогда как жизнь с любимым существом, заботы о его счастье и спокойствии показались ей верхом блаженства. Терпение, с каким Бедфорд, не глядя на нее, ждал ее ответа, само это терпение не было ли признаком его деликатности и бесконечной доброты по отношению к ней?
 Но сознание святости своего обета лежало камнем на ее совести, и, хотя в данную минуту она и тяготилась этим обетом, все же твердое решение не изменять ему было непреклонно, и она только старалась скрыть от Джона душившие ее слезы благодарности.
 Это, наконец удалось ей, так как внимание Бедфорда было отвлечено Генрихом, в сильном утомлении уснувшем рядом с Маргаритой Бургундской. Видя болезненное состояние короля, Анна делала знаки сестре быть осторожной и не разбудить больного.
 – Вот деликатная женщина! – сказал Джон, и, обратившись к Эклермонде, прибавил: – Вы научите королеву, как ухаживать за ним, вы поможете мне!
 – Сир, – сказала Эклермонда, стараясь скрыть свое волнение, – вы мне оказываете великую честь, но я не могу принять ее.
 – Не можете принять? – медленно повторил Бедфорд. – Выбор ваш сделан?
 – Я свободно, по собственной воле, возобновила свой обет, и было бы святотатством с моей стороны нарушить его при первом же встретившемся серьезном искушении.
 Хотя слова эти сказаны были спокойным голосом, усилие, сделанное молодой девушкой, произвело жгучую, невыносимую боль во всем ее существе, в особенности, когда она увидела помрачившееся лицо Джона, подергивание его губ и легкое колебание ноздрей.
 – Довольно! – проговорил он. – Не буду более надоедать вам! Но все-таки буду надеяться, что вы не откажите мне в своем доверии, если услуги мои когда-либо понадобятся.
 – Да, конечно, – ответила Эклермонда, едва сдерживая слезы.
 – Благодарю за обещание, – промолвил Джон, и промолчал до самого скончания обеда.
 Впрочем, когда все выходили из залы, он, ведя Эклермонду за руку, прибавил:
 – В таком положении дело и останется, до тех пор, пока вы не измените вашего решения, испытав собственное сердце и посоветовавшись с каким-нибудь мудрым священником. В таком случае одно слово, один знак, – и я ваш навеки… Вы – единственная девушка, которую я когда-либо мог любить!
 Оставшись в дамской комнате, Эклермонда не могла еще придти в себя от последних слов Джона, как вдруг к ней подбежали обе Бургундские принцессы.
 – Наконец-то мы отыскали тебя, прекрасная беглянка! Пойдем-ка в комнату Анны. Что приключилось с тобой? Видимо, хромой шотландец пришелся тебе более по вкусу, чем Бомонд? – спросила, смеясь, дофина.
 – Если у тебя не хватит сил сопротивляться им, – сказала Анна, – все же, по-моему, шотландец будет лучше Бомонда.
 – Знаешь ли, зачем мы явились сюда, – перебила ее дофина. – Чтобы выйти замуж: одна за того красивого пленника с золотистыми кудрями, другая – за твоего соседа с ястребиным носом, промолчавшим весь обед.
 – Но, – сказала Эклермонда, – ведь король Шотландский влюблен в мадемуазель де Сомерсет.
 – Так что же! – возразила дофина. – Он понравился мне! Анне же я предоставляю меланхоличного герцога.
 – О! – вскричала Эклермонда. – Если на, вашу долю достанется герцог, то вы будете совершенно счастливы!
 – Что? Этот хмурый герцог? Екатерина так много дурного рассказывает о нем!
 – Не верьте ей, – ответила Эклермонда. – Он противоречит ей только в том случае, когда хочет обратить ее внимание на расстроенное здоровье своего брата.
 – Да, – перебила ее Маргарита, – брат Филипп заверяет, что королю и года не прожить, а если Екатерине также посчастливится на престоле со своим ребенком, как той бедной Минешелль то мы вскоре увидим в Англии еще одну добрую королеву Анну.
 – В таком случае, у Анны будет лучший из мужей, – заметила Эклермонда со слезами на глазах.
 Анна в ответ крепко сжала ее руки и принялась расспрашивать о всех ее неприятностях, но тут все начали разъезжаться, и девушки отложили разговор до следующего раза.
 Только поздно ночью Эклермонда была предоставлена самой себе, и свободно могла привести в порядок свои мысли. Вверить свою тайну кому бы то ни было, даже самой Алисе Монтегю, она не считала себя вправе, и, в то время, как та со счастливой улыбкой покоилась безмятежным сном, сообщив своей приятельнице, что сэр Ричард Невиль заметил ее новую юбку, Эклермонда преклонила колени перед распятием и машинально стала повторять молитвы.
 Решение ею было принято, но сознание отвергнутого счастья наполняло ее сердце неизъяснимыми муками. Монастырская жизнь представлялась ей в данную минуту до того бесцветной, что она глубоко сожалела о своем обете, лишающем ее возможности насладиться любовью, счастьем и всеми земными радостями.
 Она поняла, что только теперь настало для нее время действительного самопожертвования, и, сложив руки на груди, усердно стала молить Создателя помочь ей побороть в себе чувство, отвлекающее ее от Небесного Жениха.
 Окончив молитву в полной уверенности обрести в религии полноту спокойствия, мира и безграничной любви, она долго лежала, распростертая у подножия распятия – там, где развеялись в прах все ее надежды, сомнения и земные привязанности.




 ЧАСТЬ ВТОРАЯ



 ГЛАВА I
 Два обещания

 Во время всех этих празднеств свадьба Алисы была отпразднована самым скромным образом. Пришло известие, что герцог Алансонский осадил Коек – город, принадлежащий герцогу Бургундскому. Филипп Добрый обратился к английскому монарху за помощью, а сам поспешно уехал собирать свою блестящую кавалерию. Трубный глас оживил воинственный дух Генриха, и он, объявив, что все нездоровье его происходило единственно от продолжительных празднеств, приказал всем английским войскам собраться вместе, и принял на себя командование. Все это время ежедневные донесения сообщали ему, что Арманьяки собирают последние силы и готовятся к сражению.
 Ввиду всех этих приготовлений Солсбери решил не выходить в поход прежде, чем выдаст свою дочь замуж. Поэтому Алиса Монтегю была обвенчана с сэром Ричардом Невилем самым скромным образом. Свадьба была сыграна в день всеобщего расставания в Сан-Лисе, куда все придворные дамы последовали за королем. Со стороны жениха был приглашен только один из братьев сэра Ричарда, – не смотря на то, что всех членов его семейства насчитывалось до двадцати двух человек, а со стороны Алисы – ее отец, Эклермонда и несколько дам.
 Впрочем, под конец венчания явился король, опиравшийся на руку лорда Варвика. Худоба Генриха была поразительна, щеки его горели ярким румянцем, но он непременно хотел почтить Солсбери своим присутствием на свадьбе его дочери, и, по просьбе старика, тут же утвердил баронство Монтегю за сэром Невилем.
 По окончании обряда король Генрих поцеловал новобрачную и надел ей на палец дорогое кольцо, пожелав ей всевозможного счастья. Никто из присутствующих не мог вообразить, какое значение будут иметь, лет сорок спустя, имена Варвик и Солсбери для младенца, находящегося в Виндзоре.
 Когда король проходил мимо Эклермонды, он промолвил ей шепотом:
 – Не думайте, сударыня, что я забыл о ваших благих намерениях. Но всегда появляются завистники, когда дело касается какого-нибудь улучшения в Париже. К несчастью, люди эти слишком высоко поставлены, чтобы я мог рискнуть порвать с ними в настоящее время. Но если Господь дарует мне победу в предстоящей борьбе, тогда отношение мое к ним изменится, и вам можно будет предпринять святое дело учреждения в Париже общества сестер милосердия св. Екатерины.
 В то время, как Генрих ласково разговаривал с Эклермондой, графиня Жакелина де Гено прощалась с Малькольмом.
 – Какое нам дело до ее пренебрежения, молодой человек? Постарайтесь получить рыцарские шпоры в предстоящую войну, потом придумайте какой-нибудь предлог приехать сюда прежде обоих королей, потому что с их совестливостью мы никогда не придем к желанному концу. Тогда, клянусь вам, она будет ваша! Мы с монсеньером Туренским совладаем с этой гордой сумасбродкой, или я – не Жакелина де Гено!
 Заручившись этим обещанием, Малькольм с самыми радужными надеждами отправился на войну. Он мечтал о той поре, когда сломив продолжительное упорство Эклермонды, он даст ей осознать, в чем заключалось ее настоящее счастье. Начнет ли он со строгостей или же добротой и лаской доведет ее до раскаяния – этого он пока не знал. «Лишь бы только получить рыцарское достоинство, – думал он, – тогда уже ничто не помешает мне доказать свою власть над ней!» А в получении этого достоинства они с Ральфом Перси не сомневались, руководствуясь тем, что обычно перед выступлением в поход юношей массами посвящали в рыцарское звание. Конечно, во время их пребывания в Париже они частенько предавались запрещенным удовольствиям, Ральф – из любви к веселью, Малькольм – с целью развлечься, но никто не заметил этого. Кроме того, они знали многих англичан и гасконцев, кутивших несравненно больше их в полной уверенности, что дворяне не должны подчиняться одним законам с простыми смертными.
 Мечтая таким образом, Малькольм ехал с Перси и целой толпой молодых людей. Генрих согласился сделать первый переход до Корбейля на носилках, где Бедфорд и Варвик собирали главные силы его армии. Джемс же остался при свите короля, и скакал возле его носилок. По прошествии некоторого времени, приятели, увидав, что никто не обращает на них внимания, отправились к юношам, составляющим авангард королевского конвоя.
 Генрих постоянно воображал Францию своей союзницей, и потому строго запрещал любой грабеж и приказывал немедленно расплачиваться с обывателями за все, забираемое его войском, но, к несчастью, правило это почти никогда не соблюдалось.
 Когда авангард вошел в одну из деревень, назначенных для первой стоянки, солдаты вместо фуража и продовольствия, нашли в ней одни голые стены и несколько покинутых кошек. Солдаты пришли в негодование, и принялись ругаться и громко жаловаться на голод. Кто-то распустил слух, что жители, со всем скотом и скарбом, перебрались в соседнюю деревню, за четыре мили от покинутого села. Конечно, надо было проучить их за это! Все солдаты, находящиеся под командой Христофа Китсона и Уильяма Тректона, обязаны были не двигаться с места, к великому неудовольствию Китсона, которому необходимо было раздобыть немного вина больному Тректону, подхватившему лихорадку при осаде Мо. Но юные джентльмены, довольные, что не находятся под командой ни одного из йоркширцев, поскакали искать продовольствие себе и своим лошадям. Ими руководило также известие, что Арманьяки оставили в упомянутой деревне одного из своих раненых, и тот мог быть, по их мнению, каким-нибудь важным пленным.
 Вскоре узкая лесная тропа привела бесшабашную толпу человек в сорок, в том числе прислугу и нескольких разбойников, всегда появляющихся, когда дело касалось грабежа, в хорошенькое селение, окруженное зеленым лугом. Под большими каштановыми деревьями были расположены телеги с сеном, стадо коров, овцы, лошади, хозяева которых искали здесь убежища в надежде, что отдаленность большой дороги спасет их от насилия солдат.
 Так вот они, эти мошенники, обкрадывающие вооруженных воинов! Как бешеные накинулись на них фуражиры, и мигом, вся эта мирная картина превратилась в поле брани и огласилась руганью осаждающих и криками осажденных. Скотина разбежалась, полилась кровь, и все, что не могло быть унесено нападающими, сделалось достоянием пламени. Во время схватки все забыли о пленном; один Малькольм вспомнил о нем в надежде, что такая добыча возвысит его в глазах Эклермонды. Он увидел дряхлого старика, вынужденного, по слабости своей, остаться на месте, и подбежав к нему, повелительным голосом спросил, где находится больной? Вместо ответа старик указал на охваченный пламенем домик. Малькольм, с криком: «Собака Арманьяков, выходи отсюда! Сдавайся, если не хочешь сгореть!» проворно вбежал в отворенную дверь.
 Ответа не последовало. Он пошел дальше, спустился в подвал, но вдруг остановился и с ужасом отскочил назад при виде лежащих там вещей: это были щит Драммонда, его шлем и полное вооружение, каждую застежку, каждый ремешок которого он знал наизусть!
 – Патрик!.. Патрик Драммонд, ты ли это? – вскричал растерявшийся юноша.
 Мертвая тишина царила всюду. Ощупью отыскав лестницу, он поднялся наверх. Тут, на бедной постели, полузадохнувшийся от дыма, в бесчувственном состоянии, лежал несчастный, и в нем Малькольм узнал своего кузена! Он попытался поднять его с кровати, но безуспешно, – Патрик не подавал признаков жизни. Еще несколько минут, и огонь охватит крышу. Малькольм чувствовал, что у него перехватывает дыхание и нет сил оттащить гигантского Патрика до лестницы. Вне себя от ужаса, он побежал к лестнице, чтобы позвать на помощь Гальбера, оставленного у лошадей, но ни Гальбера, ни лошадей, никого из товарищей не было видно! Малькольм в отчаянии заламывал руки, хотел было еще раз попытаться вытащить Патрика из пламени, готового охватить его, как вдруг внезапно появилась группа всадников с самим королем Джемсом во главе. Увидев его, Малькольм кинулся ему навстречу с криком:
 – Помогите!.. Помогите!.. Он сейчас сгорит! Патрик! Патрик Драммонд здесь…
 Едва Джемс смог разобрать бессвязный лепет растерявшегося юноши, как мигом соскочил с коня, и, среди густого дыма и искр, сыплющихся на него с горевшей соломенной крыши, подбежал к бесчувственному телу, схватил его на плечи, и, не переводя дыхания, вытащил из дома и положил под сень каштанового дерева. Сразу же вслед за этим дом обрушился.
 – Жив ли он? – спросил Малькольм.
 – Жив то жив, но вряд ли долго проживет, если узнают, кто он, – сказал король. – Не показывайся ему на глаза, надо, чтоб он слышал один только французский язык.
 У Малькольма сердце замерло от ужаса, – он знал как неумолимо приказывал Генрих обращаться с любым шотландцем, взятым с оружием в руках. Оттого-то никто и не искал пленного. Шотландец, не способный внести за себя выкуп, должен был немедленно погибнуть. Таким образом, Малькольм делался убийцей своего кузена, – возлюбленного жениха Лилии!
 Тем временем Джемс, поспешно объяснив Китсону, что больной был покинут неприятелем, подозвал к себе сэра Нигеля; потом, опустив забрало, потребовал воды, и с беспокойством наклонился над Патриком, боясь, чтобы первые слова того не были произнесены по-шотландски.
 Несколькими конвульсивными движениями Патрик подал первые признаки жизни, и Джемс поспешил обратиться к нему по-французски:
 – Сдавайтесь, мессир!
 Но ответа не последовало, – никаких признаков сознания не заметно было в глазах больного. Тут Джемс увидел, что грудь больного забинтована, и что правое плечо его, уже вывихнутое, потревожено стараниями Малькольма стащить его с постели. К счастью, поблизости оказалась телега с сеном, оставленная мародерами; раненого положили на нее, прикрыли королевским плащом и отправили в Корбейль, где Джемс надеялся лично ходатайствовать за него перед Генрихом. В продолжении всего пути Патрик время от времени глухо стонал, но ни разу не открыл глаз и не произнес ни слова. Джемс и Нигель не отходили от телеги, готовые на первый же вопрос больного ответить по-французски; к тому же они объявили англичанам, что пленный – очень важная персона, и что необходимо отвезти его в Корбейль, прямо в палатку Джемса. Что же касается Малькольма, то ему было запрещено подходить к больному, из боязни, что тот узнает его, поэтому, юноша шел в отдалении, терзаемый стыдом, неизвестностью и всеми чувствами, совершенно противоположными тем, что были у него по отношению к Патрику в последнее время. Как взглянет он в лицо сестры, если он станет причиной смерти Патрика?
 Уже совсем стемнело, когда прибыли в Корбейль. Палатки были расположены у стен города. Джемс поручил пленного попечению старого Берда, приказав ему послать за французским хирургом, чтобы тот не распознал шотландский выговор больного, и, взяв с собой Малькольма, направился к королевской палатке, которая была раскинута напротив его собственной. Был один из самых удушливых летних вечеров; Генрих пожелал ночевать в палатке, говоря, что ему надоели каменные стены. При приближении Джемса с Малькольмом к палатке, послышался его отрывистый, прерывающийся голос: он с лихорадочным возбуждением отдавал приказания и справлялся о шотландском короле.
 – Я здесь, Гарри, – сказал Джемс, входя в палатку, из-за приподнятого края которой виден был король, лежащий на подушках, покрытых оленьей Шкурой. Глаза Генриха светились лихорадочным блеском, исхудалые щеки его горели ярким румянцем. Бедфорд, Варвик, Марч и Солсбери стояли возле него.
 – Что это ты так медлишь! – вскричал Генрих. – Нагнал ли этих проклятых мародеров?
 – Они бежали при нашем приближении, – ответил Джемс, – деревня объята пламенем.
 – Скажи, по крайней мере, кто именно участвовал в грабеже? Надеюсь, ты немедленно велел их повесить, как я тебе приказывал! – говорил Генрих прерывавшимся от кашля голосом, хватаясь при каждом движении за бок.
 – Я не успел. В одном доме, объятом пламенем, лежал в бесчувственном состоянии дворянин, и непременно бы задохнулся, если бы я не подоспел на помощь.
 – Какое тебе до этого дело, – вскричал Генрих. – Пусть хоть дюжина Арманьяков сгорит живьем! Твое дело было остановить моих людей от грабежа! Дворянин! Не дофин ли уж это или Букан? А, догадываюсь, должно быть какой-нибудь шотландец?
 – Да, сир, – ответил Джемс, – сэр Патрик Драммонд, храбрый воин, оставленный безо всякой помощи, – о нем-то и пришел я просить вашей милости.
 – Ты ослушался меня, чтобы спасти шотландца! – вскричал Генрих, выходя из себя. – Ты, называющий себя моим капитаном, прекрасно знаешь все мои желания! Нет, нет! Он должен быть повешен… немедленно!
 – Гарри, опомнись, ведь рыцарь этот не взят на поле брани – это больной, брошенный своими, опасно раненый.
 – В таком случае тебе и хлопотать о нем нечего – ты должен был бросить его и блюсти мои интересы. Я не желаю иметь у себя изменников и грабителей! Ральф Перси, отправляйся к прево и скажи ему…
 Не успел он еще окончить своих слов, как Джемс протянул ему свой меч.
 – Король Генрих, – сказал он строго, – еще сегодня утром я считал себя вашим другом, товарищем по оружию. С этого лее часа я ничто более, как ваш пленник! Вешайте Патрика Драммонда, по милости которого я в Мо спас свою незапятнанную честь, и я отправляюсь, в темницу, какую вы пожелаете указать мне. Предупреждаю вас, что с этой минуты я шага не сделаю для поддержания ваших целей.
 – Возьми назад свой меч, – сказал Генрих. – Что за глупость взбрела тебе в голову? Я никогда не считал военнопленными твоих восставших подданных.
 – Спасая человека из пламени, я не ожидал навлечь на него такое обхождение! Я отказываюсь служить варвару!
 – Возьми свой меч, – повторил Генрих, обезоруженный уверенным спокойствием Джемса. – Завтра потолкуем об этом.
 – Меч свой я возьму не ранее, как уверившись, что жизни этого человека не грозит никакая опасность, – сказал Джемс.
 – Без угроз, сир! Я не даю никаких обещаний, – отвечал Генрих с гордостью, но слова эти были заглушены сильным кашлем, и Бедфорд, положа руку на плечо Джемса, проговорил: – У него лихорадка, он взволнован, пожалуйста, не раздражай его более. Возьми меч и вели вынести из лагеря своего шотландца.
 – Нет, – сказал Джемс, слишком оскорбленный, чтобы согласиться на какую-нибудь сделку, – если твой брат по собственной воле не дарует жизнь этому человеку, значит я для него – простой пленник… но не товарищ по оружию…
 И он вышел в сопровождении Малькольма. Следующий день ни в чем не изменил намерений Генриха. Временами на него находило непреодолимое упорство, и он не упускал ни единого представившегося случая отомстить шотландцам за смерть своего брата Кларенса под предлогом, что те подняли оружие против своего короля. Сам Бедфорд думал, что пленник будет в безопасности лишь в том случае, если его унесут подальше от короля, что было трудно исполнить, потому что Патрик лежал в палатке Джемса, находящейся слишком близко от палатки Генриха. К тому же, если Бедфорд с Марчем и сговорились бы вместе спасти больного, большая часть солдат армии заподозрила бы Джемса в предательстве, узнав, что из его палатки тайком вынесли шотландца.
 К тому же пленный был так изнурен, состояние его было так опасно, что перенести его с места на место было немыслимо.
 Трудно описать все мучения, испытываемые Малькольмом в это время. Один вид Патрика совершенно перевернул все его мысли: перед ним воскресло воспоминание о Гленуски, опекун и Лилия живо представлялись ему всякий раз, как губы больного бессознательно повторяли их дорогие имена. В его воображении воскрешал Холдингхэм и Сент-Эбба с Лилией на утесе, поджидающей известий от своего возлюбленного рыцаря, – рыцаря, которому брат ее обещал уступить все свое состояние, а теперь по его милости рискующего подвергнуться унизительной казни! Ах, не лучше ли было бы умереть вместо Патрика, чем быть вестником такого ужасного события!
 Тысячи мыслей роились в его голове: не было ли все это наказанием не только за измену своим обетам, но и за множество прегрешений, сделанных им за последнее время? И будет ли он когда-нибудь счастлив, если Патрик умрет, а Эклермонда силой сделается его женой? Не лучше ли было тут же поклясться, в случае выздоровления Патрика, возвратиться к прежним своим намерениям?
 Малькольм чуть было не произнес этой клятвы, как образ Эклермонды снова смутил его, – он почувствовал, что не в силах добровольно отказаться от нее!.. И чтобы заглушить свою совесть, он дал себе клятву, если Патрик выживет и Эклермонда станет его женой, устроить в Шотландии на свои средства обитель для обучения юношества, как желал того король Джемс.

 ГЛАВА II
 Последнее путешествие

 На следующий день жара стояла невыносимая. Обедню отслужили в походной церкви, находящейся постоянно при Генрихе.
 Английский король присутствовал при обедне; войска его выстроились во фронт, готовясь к смотру перед походом. Вся армия, в полном вооружении, сверкающим под яркими лучами солнца, весело и доверчиво готовилась встретить любимого монарха, всегда успешно водившего их в бой.
 Один только рыцарь был без оружия, и рыцарь этот был шотландский король. В простом замшевом полукафтанье, с закинутым на плечи плащом, но без оружия, он, со сложенными на груди руками ожидал окончательного решения короля.
 Через несколько минут появился король в самом блестящем вооружении, и, лишь только он вложил ногу в стремя поданной ему лошади, со всех сторон раздались несмолкаемые крики: – Да здравствует король Генрих!
 Король сделал несколько шагов по направлению к знамени, но вдруг поспешно схватился за луку своего седла, пошатнулся и непременно бы свалился с лошади, если бы Джемс не подбежал к нему на помощь.
 – Ничего, – сказал Генрих, – оставь меня…
 Слова замерли на его губах, он схватился за бок, выронил поводья, глубоко вздохнул и ужасное страдание отразилось на его утомленном лице. Короля осторожно донесли до палатки, и положили на только что оставленную постель.
 – Развяжите кушак, – сказал он, и с улыбкой прибавил: – Перси слишком стянул его.
 Действительно, Перси, снаряжая его, сильно стянул кушак, но все равно платье ему было так же просторно, как скорлупа на прошлогоднем орехе!
 – Отправляйся вперед, Джон, с войсками… – говорил он, тяжело дыша, – мне надо пустить кровь… Я догоню вас на носилках.
 – Варвик, Солсбери… – начал было Бедфорд.
 – Нет, нет! – решительно сказал Генрих. – Или я, или ты! Если бы только у меня хватило сил! Но тут в боку что-то засело, мешает сесть на лошадь и говорить. Отправляйся сию же минуту, тебе известна моя воля, я догоню тебя!..
 Противоречить было немыслимо: всякое возражение увеличивало его нетерпение, а вместе с ним и страдания. Бедфорду ничего не оставалось, как покориться, и взять в свои руки бразды правления.
 – Ты сможешь остаться с ним? – обратился Джон к шотландскому королю.
 – Не прямая ли это моя обязанность? – ответил тот.
 – Не сердишься ли на него? – спросил Бедфорд. – Я с ума бы сошел, если бы пришлось оставить его в таком положении на чьих-нибудь посторонних руках! Одни слишком глупы, а других… он не послушается.
 – Я сделаю для него все от меня зависящее, – сказал шотландский король, сжимая его руку. – Что бы он ни делал, Гарри навсегда останется для меня Гарри. Но поторапливайся, он успокоится, когда узнает, что ты уехал.
 Бедфорд тяжело вздохнул. Ему было трудно оставить брата в ту самую минуту, когда более всего нуждался в силе духа: не делался ли он главнокомандующим накануне важного сражения? И он старался запомнить до малейших подробностей все приказания Генриха, отданные им, несмотря на страдания, как обычно толково и ясно.
 Генрих почти что выгнал брата в то время, как цирюльник пускал ему кровь. Вся армия уже вышла в поход, и в лагере водворилась тишина, так как король оставил у себя самый незначительный конвой отослав всех своих приближенных, попавшихся ему на глаза.
 Кровопускание несколько облегчило страдания больного, но он страшно побледнел и задремал в совершенном бессилии.
 – Кто тут? – промолвил он, просыпаясь черев несколько часов. – Почему ты здесь, Джемс, ты, всегда алчущий сражений?
 – Не менее, чем видеть тебя здоровым, – ответил Джемс.
 – Я чувствую себя лучше, – сказал Генрих, – и теперь могу ехать, – да это и необходимо. Я задохнусь, если мне придется пробыть до полудня в этой палатке!
 – Хорошо, но ты не поедешь за армией.
 – Хорошо, я возвращусь назад. Место больного подле своей жены. Не стану оспаривать у Джона славу сегодняшнего дня, – он слишком заслужил ее!
 Прежняя раздражительность Генриха сменилась благодушием. Тотчас же были приняты меры к обратному путешествию в Венсен; отыскали большую барку, решив, что поедут по воде, а не в носилках, сильно утомивших короля.
 Никто не упоминал ни о Патрике Драммонде, ни о вчерашней размолвке. Генрих видимо совершенно забыл об этом. Что же касается Джемса, то он был слишком великодушен, чтобы тревожить Генриха в то самое время, когда тот был поручен его заботам. Нечего было бояться, что казнят пленника, так как король пожелал лично заняться этим делом; одна только опасность грозила Патрику – чтобы кто-нибудь не открыл его случайно и не убил его по собственному произволу, как шотландца, скрывающегося у своих врагов.
 Драммонд, после проведенной в беспамятстве ночи, впал в глубокий и тяжелый сон, и Джемс решил оставить его на руках Нигеля Берда до того времени, как удастся в Венсене выхлопотать его помилование у английского короля. Малькольма он взял с собой, чтобы тот помогал ему ухаживать за больным королем.
 Генрих собрался с силами, и, опираясь на руку Джемса, дошел до барки и лег на приготовленные ему подушки. Тректон и Китсон находились тут же. Король поблагодарил их за усердие, прибавив: – Итак, отважные мои рыцари, вам приходится теперь вместо сражения ухаживать за больным!
 – Да, сир, – ответил Китсон. – Я тем охотнее остаюсь здесь, что Тректон сильно ослаб после своей лихорадки, и нечестно было бы с моей стороны, ввиду известного вашему величеству дела, идти воевать полным сил, тогда как он еще не оправился от своей болезни.
 Такая откровенность рассмешила короля; прежняя веселость вернулась к нему на мгновенье, и он воскликнул:
 – Трудно найти телохранителей лучше вас, храбрые мои воины!
 Слова короля ободрили йоркширцев; они переглянулись. Тректон многозначительно толкнул Китсона локтем, и оба бросились на колени с такой силой, что пошатнули барку.
 – Сир, – сказал Китсон, не изменяя обычный свой тон, – у нас с Тректоном есть большая просьба к вашего величеству.
 – Говорите, – сказал Генрих, – все возможное будет для вас сделано, кроме разве, разрешения перерезать друг другу горло.
 – Нет, не то, сир, – Вилли Тректон, к несчастью, слишком слаб для этого. Да к тому же в настоящее время мы не расположены к состязанию. Теперь, сир, мы просим разрешить нам отправиться на богомолье.
 – Как на богомолье?
 – Да, сир, разрешите нам сходить в Брейль, поклониться раке святого Фиакра. Несколько наших негодяев, как известно вашему величеству, ограбили храм, где покоятся мощи святого; в обители этой живет отшельник, и он, несмотря на святость своей жизни, по слухам, дошедшим до нас, как истый шотландец, мстит нам за этот грабеж. Оттого-то вы и нездоровы, сир! Вот мы и дали обет отправиться туда босиком, и помолиться о вашем выздоровлении, сир, если на то будет ваша воля.
 – О, от всего сердца, храбрецы мои! – сказал Генрих, с трудом приподнимаясь, чтобы дать йоркширцам поцеловать свою руку.
 После этого приятели отошли в сторону, изъявляя свою готовность сходить не только в Брейль, но и в Рим и Иерусалим, если этим можно было бы вымолить здоровье королю. Генрих грустно улыбнулся и, обратившись к Джемсу, промолвил:
 – Шотландцы тут, шотландцы там, шотландцы всюду, как на небе, так и на земле! Кстати, где тот шотландец, из-за которого ты так рассердился, Джемс? Ты, кажется, ради него даже меч свой отдавал мне? А, да его и теперь нет у тебя! Объясни мне обстоятельнее это дело.
 Джемс подробно рассказал, как он познакомился в Гленуски с сэром Патриком Драммондом, и как тот помог ему в Мо. Как потом нашел он его в бесчувственном положении в доме, объятом пламенем; как привез его в английский лагерь, рассчитывая, что тот, по своему нынешнему положению, никак не подпадет под строгий приказ Генриха, повелевавший предавать немедленной смерти всякого шотландца, попавшегося в плен с оружием в руках.
 – Гм! – сказал Генрих. – Придется видно сделать по-твоему! Но я дарую ему жизнь только с тем условием, что ты поручишься не выпускать его на волю, и тем воспретишь вредить нам, как здесь, так и на границе. Возьми свой мечу, Джемс, и если я тебе сказал вчера что лишнее, прости мне, как больному.
 Когда же шотландский король со слезами на глазах взял его руку, он прибавил.
 – Но меч твой? Что, она не с тобой? Так возьми мой. Возьми вон тот. Это хороший клинок! Его дал мне в Ирландии король Ричард, посвящая в рыцари. Сколько ясных мыслей один только вид этого меча возбуждает во мне!
 Тихое колебание лодки, скользящей по волнам, возымело благотворное влияние на больного. Полулежа на подушках, под прикрытием навеса, Генрих молчаливо предавался мечтам.
 Не предстоящим ли сражением заняты были его мысли?
 Действительно, спустя некоторое время он поднял голову и произнес следующее четверостишие:
 I had a dream, a weary dream,
 Ayont the Isle of Skye;
 I saw a dead man win a fight,
 And I think, that man was I.*
 [Я видел сон, ужасный сон,
 На острове Скай;
 Будто мертвец выиграл сражение,
 И мертвец этот был, кажется, я.]
 – Четверостишие это не выходит у меня из головы, – не знаю, когда и где я слышал его?
 – Это из шотландской баллады, прославляющей Оттерборнское сражение, – сказал Джемс, – балладу эту вывез я из Шотландии.
 – И за это получил небольшое спасибо от меня, – ответил Генрих, улыбаясь. – Спой ее теперь, Джемс. Мне было бы приятно ее прослушать теперь. Во всей облике этого Дугласа, умиравшего таким образом, столько истинной рыцарской доблести!
 У Джемса арфа всегда была под рукой, и он своим приятным голосом снова спел старую балладу; только на этот раз голос его был далеко не так звучен, как прежде. Генрих был до того слаб, что не мог удержаться, чтоб не пролить нескольких слез над «кустом папоротника», где зарыли тело умершего героя.
 – Что это со мной? – вскричал он, полусмеясь, полуплача. – Я растрогался смертью Дугласа? Впрочем, сердца отважных воинов должны сочувственно биться, невзирая на дело, которому они служат. Да помилует Бог всех павших сегодня! Не споешь ли ты мне варварские рифмы из поэмы Азанкура, Джемс? Возвращаясь в Англию со всей пылкой самонадеянностью юноши, я был до того робок и невежествен, что чувствовал какую-то ненависть даже к мотиву этой баллады. Теперь же с удовольствием послушаю ее. Постой! Йоркширцы славятся своим хорошим голосом! – и король, обратясь к Тректону и Китсону, предложил им спеть балладу, чем доставил великую радость обоим друзьям.
 Переходя постоянно от забытья к волнению, от волнения к забытью, Генрих прибыл к пристани. Перенос с лодки до Венсена был очень утомителен для больного, хотя, впрочем, улыбка удовольствия не покидала его, и он повторял ежеминутно:
 – Все пойдет к лучшему, лишь только буду я со своей Кэт.
 Увы! По приезде в Венсен, Джемс не знал, как предупредить Генриха, что в это самое утро королева уехала со своей матерью в Париж. Несмотря на неприятную неожиданность, веселое расположение духа не изменяло королю ни на минуту.
 – Если доктора не в состоянии будут помочь мне; – сказал он, – то лучше, если ее не будет со мной!
 Окружающие больного не замечали, в заботах, как идет время. Только на другие сутки, на рассвете, Генрих уснул.
 Все молча сидели, боясь пошевелиться, чтобы не помешать страшному кризису. Вдруг чья-то рука дотронулась до плеча Джемса, внимательно следившего за малейшим движением короля; он вздрогнул, обернулся, и увидел перед собой Бедфорда, освещенного первыми лучами утреннего солнца. Герцог был страшно бледен, глаза его блуждали и все лицо выражало глубокую скорбь. В ту же минуту Генрих открыл глаза и, увидав брата, воскликнул:
 – Великий Боже! Джон, это ты? Что случилось?
 Так как тот медлил с ответом, Генрих нетерпеливо спросил:
 – Говори скорей, сражение не проиграно? Скажи правду, брат, не бойся, ты здоров и невредим, и я уверен заранее, ни в чем не омрачил своей чести. Победа или поражение, – во всяком случае, храбрость неразлучна с тобой! Говори же, Джон, говори…
 – Мы не сражались, Гарри, – сказал Бедфорд, с трудом произнося каждое слово. – Дофин не дождался нас, и ушел.
 – Так зачем же ты здесь?
 – Ах! – вскричал Бедфорд. – Легче было бы нам оплакивать десять поражений, чем… – и Бедфорд, бросившись на колени, схватил руки брата и положил голову на его постель с тем самым чувством, что руководило осиротелыми детьми Генриха Болингброка, брошенными на руки Бофоров, искать поддержки и покровительства в старшем брате своем. И потому редкие братья могли так нежно, так горячо любить друг друга, как Генрих и Джон Ланкастерские.
 – Спасибо тебе, Джон, что так поторопился приехать! Благодаря Богу, боль моя уменьшилась, и если бы не слабость и какая-то тяжесть, то я чувствовал бы себя очень хорошо.
 Но в то самое время в голосе и в лице его было что-то такое, что поражало ужасом всех любящих его.
 – Не приехала ли жена моя? Я хочу ее видеть, – сказал он.
 Увы, она и не думала приезжать! Сэр Луи Робсарт, личный камергер Екатерины, пробормотал с некоторым оттенком неловкости и стыда, что королева приедет не ранее окончания службы в храме Богородицы.
 Значит Генриху нечего было надеяться проститься с женой! Впрочем, и тут ясное чело его не помрачилось, и он промолвил:
 – Тем лучше, Екатерина не привыкла к подобным зрелищам! Если бы она была здесь, – и его губы задрожали, – может не умер бы я христианином… Милая моя Екатерина! Позаботься о ней, Джон – вскоре она будет самая огорченная женщина в мире…
 Джон от всего сердца обещал исполнить желание брата, хотя, в сущности, питал не слишком большое сострадание к холодной и бесчувственной невестке.
 – Как бы желал я видеть своего ребенка и благословить его, – продолжал Генрих, – бедное, невинное создание! Я желал бы поручить его попечению Варвика.
 – Варвик только ждет позволения войти сюда, – сказал Бедфорд. – Он, Солсбери и Эксетер приехали со мной.
 При этих словах лицо Генриха просияло:
 – Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он, и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.
 Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа, и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.
 – Что же касается тебя, Джемс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра. Полагаюсь вполне на Джона и других даровать тебе свободу, когда можно будет тебе в совершенной безопасности вернуться в Шотландию. Прости меня Джемс, за это, а также и за резкие выходки и грубости, что приходилось тебе сносить от меня.
 Джемс со слезами выразил королю свою сердечную привязанность, прибавив, что ни к одному пленному не относились так великодушно, как к нему.
 – И вы простите меня, юный лорд, – обратился Генрих к Малькольму. – Ваши нежные попечения так часто облегчали мои страдания, что я должен поблагодарить вас. Однажды я вас сильно оскорбил, но помните, молодой человек, и ты также, Ральф Перси, тот истинный друг, кто остерегает нас, хотя и резко, от злодеяний, способных омрачить последний час жизни!
 Спокойно простившись со всеми, Генрих просил докторов сказать, долго ли остается ему жить? А так как те, видя начало агонии, не решались ответить, тот он сказал:
 – Вы думаете, что я, столько раз стоявший лицом к смерти, испугаюсь ее в этот час?
 Тогда доктора, встав на колени, сказали:
 – Сир, подумайте о душе своей. Если не совершится какое-либо чудо, вам остается всего два часа жизни!
 Король позвал своего исповедника, и все удалились, чтобы через несколько минут возвратиться и присутствовать при причастии и соборовании умирающего.
 По окончании обряда Генрих был в полном разуме, и хотя голос его спал и он не в состоянии был сделать малейшего движения, он пожелал, чтоб ему прочитали отходную. Минуту спустя, – трудно было решить, продолжает ли он следить за чтением, – глаза его закрылись, губы были недвижимы, но вдруг, когда чтец дошел до следующего места в псалме Давида:  «Ублажи Господи благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены Иерусалимские», – при слове «Иерусалим» ясный луч заблестел в глазах его, и он снова заговорил:
 – Иерусалим! Клянусь честью умирающего короля! Я ревностно желал водворить мир на земле, и освободить Святые места от тяготеющего над ними мусульманского ига!.. Но Господь не счел меня достойным, – да будет Святая Воля Его!
 После чего он закрыл глаза, и, по-видимому, уснул или казался спящим. Вдруг странная дрожь пробежала по всему его телу, губы зашевелились, и он воскликнул:
 – Ты лжешь, нечистый дух, ты лжешь!
 И будто душа его, освобождаясь от связующих ее уз, одержала победу в этой последней борьбе, спокойствие разлилось по изнуренным чертам его, и со словами Божественного Искупителя:  «Господи, в руци Твои передаю дух мой!» – он заснул вечным сном.
 Великая душа его разорвала свою тленную оболочку!

 ГЛАВА III
 Перстень на покинутом троне

 Как никто в точности не может определить высоты дерева, пока оно на корню, так и места, занимаемого могущественным человеком, пока смерть не похитит его в свои когти.
 Смерть Генриха поразила как друзей, так и врагов его, когда вместо великой личности они почувствовали пустоту, вместо руки, твердо державшей бразды, увидели ничтожный прах!
 Даже Малькольм де Гленуски, постоянно старавшийся доказать, что английский король не имеет никакой власти над ним, – и тот в последний год жизни Генриха, совершенно неосознанно, подчинился его влиянию.
 Когда среди мертвой тишины священник обратился к умирающему со словами:
 –  Выйди из – мира сего, душа христианская! – и Бедфорд, бледный, как полотно, встал с колен и, перекрестив покойника, поцеловал его лоб, Малькольму показалось, что вселенная рушится, и все прекратило бытие свое.
 Он видел только Творца Вселенной, короля, преставившегося в небесный Иерусалим, и себя самого, сбившегося с пути истинного, изменившего обетам и Цели своей жизни, и блуждающего во мраке и пустоте. Ему мнилось, будто ужасный макабрский танец принял образ действительности: неумолимая смерть вырвала из их среды самую главную личность. «Кому же теперь, – думал он, – наступит черед?»
 Словно погруженный в сон, или скорее, не в силах отличить сна от действительности, Малькольм не спускал глаз с кровати, где покоились останки великого монарха. Он не заметил, что ни Джемса, ни Бедфорда уже не было в комнате, пока, наконец, к нему не подошел Перси, шепнул на ухо, толкнул и силой вывел из комнаты.
 – Твой король велел передать тебе, – сказал он взволнованным голосом, – что присутствие твое здесь совершенно излишне.
 И в отчаянии крепко сжав руку приятеля, он воскликнул:
 – Ах! Что за день!.. Что за ужасный день!.. Отец мой!.. Да, он заменял мне родного отца… Своего мы потеряли в ранней молодости, так что совсем не помним его… Ах, злосчастный день!
 И Ральф, в сильном волнении, бросился на диван, указав, впрочем, Малькольму на совещательный зал, где за письменным столом сидел Бедфорд, а рядом с ним король Джемс и еще несколько человек.
 Джемс несколькими бессвязными словами объяснил Малькольму, что герцог Бедфордский, обремененный, со смертью брата, управлением обоих государств, не может ни на минуту дать себе покоя, и предаться горю, до тех пор, пока не будут отправлены инструкции в парламент Англии, во все гарнизоны и королю союзного государства – Франции.
 Надо было избежать возможных волнений против Англии и малолетнего наследника трона.
 Варвик и Солсбери были отправлены командовать армией, Робсарт вернулся к королеве, а Эксетер, герцог Бургундский и духовенство находились при царственном покойнике. Едва-едва хватало людей придти на помощь утомленному герцогу, и Джемс, зная перо Малькольма, послал за ним для переписки многочисленных посланий, адресованных командирам всех крепостей государства, возвестить им о смерти отца и о восшествии на престол сына его Генриха VI.
 Так проходили часы за часами, Бедфорд писал, отдавал приказания, подписывал, прикладывал печать и тщательно перечислял каждое место, каждого офицера, ни разу не приподнимая своей головы. Джемс, зная что Бедфорд не ел, не пил, не спал со времени получения известия об опасном состоянии своего брата, беспокойно посматривал на него. Но когда начало смеркаться, Бедфорд проговорил:
 – Еще следует написать капитану… капитану… Я совсем из сил выбился! – и перо выпало из его руки!
 Он встал со стула, зашатался и непременно упал бы если бы Джемс не поддержал его и не отвел в соседнюю комнату, где сняв свои тяжелые сапоги и вооружение, он заснул крепким, тяжелым сном.
 Не менее герцога утомленный долгим бдением, Джемс отправился в свои покои в сопровождении Малькольма. Едва успел он открыть дверь, как глазам его представился мужественный рыцарь в полном вооружении.
 Рыцарь бросился к ногам Джемса, вскричав:
 – Отдаю честь владыке своему! Не было еще вассала более меня благодарного вам за жизнь, и за нечто еще, в тысячу раз ценнее жизни!..
 – Рад видеть вас, сэр Патрик, – сказал Джемс, – но встаньте, – прибавил он, протягивая руку, которую тот крепко поцеловал.
 – Сир, – промолвил рыцарь прерывающимся от слез голосом, – король мой, повелитель возлюбленный! Позвольте поблагодарить вас, – я не ведал, что обязан вам в сто раз более, чем жизнью, так великодушно спасенной вами. Вы спасли моего отца, и ту, что дороже мне более всего на свете…
 – Встань, – сказал Джемс, усаживая рыцаря на единственную скамью, находящуюся в комнате. – Тебе надо собраться с силами, и быть мужественным и по-прежнему ловким.
 Действительно, рука Патрика все еще была без движения, и он от слабости скорее упал, чем сел на скамью, а красивые черты лица его покрылись страшной бледностью.
 – Не слишком рано ли рано ты встал с постели? – сказал Джемс, в то время, как кузены молча понимали друг другу руки. – Ты ведь получил мое письмо, Нигель?
 – Да, сир, – ответил Берд, – но трудно было удержать молодого человека, и мы решили, что путешествие по воде не очень утомит его. К тому же, мне давно пора вернуться к вам, милорд, чтобы ухаживать за вами, ведь вы без меня совсем выбились из сил.
 – Что за грустные минуты переживаем мы теперь, Нигель! – сказал Джемс в волнении.
 – По словам Бревстера, вы еще ничего не кушали, сир, – сказал Нигель, положив руку на плечо своего царственного питомца. – Садитесь, вот несут вам еду.
 Джемс вежливо пригласил присутствующих разделить с ним трапезу и молча выслушал рассказ Патрика о том, как он, отправившись разведать маршрут английской армии, упал с лошади и опасно ранил себя. Как потом перенесли его во французскую деревню и поручили фермеру. Как потом потерял он сознание, и очнулся в английском лагере.
 – Больше есть я не в силах, Берд, – сказал Джемс, отталкивая от себя тарелку. – Извините, господа, я должен успокоиться! Позаботься о молодых людях, Нигель, – посмотри, как измучен Малькольм, – он все время был очень полезен моему дорогому брату. И Джемс в сильном волнении вышел из комнаты.
 – Дорогой брат! – повторил тихо Патрик.
 – Они действительно были братски привязаны друг к другу, – заметил серьезно Нигель.
 – Странное братство! – возразил Драммонд.
 – Ни слова более, Патрик! – вмешался Малькольм с живостью. – Ты сам не знаешь, что говоришь! Не касайся памяти праведника, только что отошедшего в небесный Сион!
 – Что? И ты обангличанился, мой маленький Малькольм! – вскричал Драммонд с удивлением.
 – Там, в высотах, куда отошел он, нет ни англичан, ни французов, ни шотландцев, – сказал Малькольм. – Ах, Патрик! Я страшно низко пал! В своем себялюбии я сам себе наделал много вреда и только тот, что покоится теперь вечным сном, вовремя удержал меня от гибели!
 – Кто? – спросил удивленно Патрик. – Кто, Генрих Ланкастерский? Какое дело ему было до тебя?
 – Он был истинный друг мой, – с жаром ответил Малькольм. – Если я не запятнал себя грабежом и пролитием крови, то только по его милости. Если бы только мог он слышать, как благодарен я ему за столь оскорбившее меня когда-то наказание.
 – Какое наказание? – снова спросил Патрик. – Английский король осмелился наказать тебя, – тебя, шотландца королевской крови?.. Счастлив он, что умер, иначе…
 – Юноша обезумел от горя, – вмешался Берд, – но все же сказал правду. Король этот… – да упокоит Бог душу его! – строго держал юность в своих руках, и раз, накрыв Малькольма и других молодых людей во время грабежа только что покоренного Мо, вышел из себя и наделил тумаками всех, без различия звания и происхождения, чему юный лорд наш сильно обиделся. Очень жаль короля Генриха! Он был действительно храбрый и честный человек, правдивый, деятельный. На слово его всегда можно было положиться, он никогда не изменял ему. Я недолюбливал его, но, это ничего не значит! Я готов теперь также искренно оплакивать его, как дорогое дитя мое, король Джемс. Подумать только, что больше не придется видеть прекрасное лицо его, слышать задушевный смех этих юношей, так дружелюбно забавляющихся в Виндзорском лесу!
 – Что? И вы тоже! – вскричал Патрик. – Вы можете говорить так, когда у нас такой король, как король Джемс?
 – Да, и я тоже, – ответил Берд. – Я тоже буду говорить, если бы даже король наш превосходил самого царя Давида. Мне никто не может запретить сознаться, что многое хорошее заимствовал король наш от короля Генриха. Вы, кажется, лорд Малькольм, говорили, что тело его покоится в часовне? Хотелось бы мне еще раз посмотреть на это честное и благообразное лицо, которому во всем свете не найдется подобного.
 Не успел выйти старый Бердсбери, как Малькольм бросился к ногам своего двоюродного брата.
 – Патрик! – вскричал он. – Выслушай меня. – Я до тех пор не буду спокоен, пока не расскажу тебе, насколько переменился за это последнее время!
 – Переменился! Да, действительно, ты переменился, Малькольм, – сказал Патрик, – и к лучшему. Никогда не думал я, что ты сделаешься таким бодрым, оживленным, деятельным. Как бы обрадовался, мой отец этой перемене. Даже неуверенная походка твоя, и та изменилась.
 – Почти, – ответил Малькольм. – Но, я предпочел бы быть слабым и беспомощным, но с чистым сердцем, как в былые времена. Ах, только выслушай меня, Патрик, выслушай меня!
 И Малькольм признался кузену, как вначале он намеревался отказаться от своего состояния в пользу Патрика и Лилии и обречь себя на служение Богу. Как потом предался он светским удовольствиям и дошел даже до того, что стал преследовать своими ухаживаниями достойную девушку, обреченную, как и он сам, на служение Богу, и как он почти решился насильственными мерами получить ее руку. Наконец, рассказал он, как предавался кутежам, избегал исповеди, не ходил в церковь, не подчинялся дисциплине, участвовал в грабежах до того, что чуть было не был причиной смерти самого Патрика, и без того уже сильно обиженного им.
 Так, по крайней мере, думал бедный юноша. Смерть Генриха произвела на него такое сильное впечатление, что все прежние ошибки представились ему в ужасающих размерах; его отчаяние было до того сильно, что Патрик ожидал услышать признание в какого-нибудь неизгладимом пятне. Но когда юноша замолчал, и на вопрос его: «Все ли это?» Малькольм кивнул головой с глубоким вздохом, Патрик пробормотал с нетерпением:
 – Сумасшедший! Испугал меня! Так это-то взволновало тебя так сильно? Кто же советовал тебе поступать в монахи? Отец мой никогда не сочувствовал этому. Откуда ты взял, что я когда-нибудь соглашусь завладеть твоими поместьями?..
 – Я в душе дал себе этот обет! – пробормотал Малькольм.
 – Скажи лучше, в своем глупом воображении, – ответил Патрик. – По какому праву молоденькие мальчишки могут давать обеты? Я был бы совершенно счастлив, если бы ты женился на богатой девушке, да еще в добавок такой, что могла бы руководить твоим глупым разумом. Ну, что еще? Ее обет! Да если он такой же, как и твой, то чем скорее она забудет ого тем лучше для нее. О! Если бы она в своей душе таила какую-то другую привязанность, дело было бы иное, но теперь-то чего опасаться тебе, если ты имеешь на своей стороне епископа?
 Малькольм пришел в совершенное отчаяние. Угрызения его совести были столь велики, что он готов был подтвердить свои обеты. Исполнению этого желания препятствовали король и Патрик, словно сговорившиеся удержать его в столь критическое для него время. К тому же Патрик поднимал на смех все его сомнения, а Патрик был доблестный рыцарь и религиозный человек, но он был воспитан в иной школе, нежели Малькольм, и огрубел в беспрестанных войнах, где сражался в качестве наемника. Лагерь Арманьяков далеко не походил на лагерь англичан; и мысль, что воины обязаны удерживать себя от излишеств, дозволяемых военным временем, никогда не западала в голову Драммонда. Раскаяние Малькольма в том, что он участвовал в грабежах, было в глазах доблестного шотландца совершенной бессмыслицей; даже опасность, так недавно висевшая над головой его самого, нисколько не изменила его мыслей. Он еще не мог хорошенько решить, не лучше ли было бы для него, если бы он погиб от пламени, чем сидеть, как теперь, со связанными руками?
 Малькольм, утомленный сильными переживаниями и усталостью, заплакал, жалуясь, что никто не желает войти в его положение. Разговор этот прекратился с приходом Нигеля в сопровождении хирурга, тотчас же завладевшим Патриком и заставившим его лечь в постель. Но Малькольм не мог успокоиться. С растерзанным сердцем блуждая вокруг часовни, он встретил нескольких священников, смененных монахами у тела покойного монарха. Со священниками шел и отец Бенетт, с грустью опустив голову и сложив руки.
 Малькольм подошел к нему, и, преклонив колено, сказал прерывающимся голосом:
 – Отец мой! Выслушайте меня, подкрепите меня, воскресите надежду в душе моей!
 – Что значат слова эти, юный лорд мой? – сказал отец Бенетт, останавливаясь. – Не больны ли вы? – прибавил он ласково, видя бледное лицо Малькольма и его расстроенный вид.
 – Нет, отец мой, нет, я не болен телесно, – я страдаю душевно! Сердце мое разрывается от угрызений совести. Умоляю вас, выслушайте меня, примите возобновленный обет мой, – мое искреннее раскаяние, – подкрепите меня, наставьте на путь истинный!..
 Капеллан был сильно расстроен: он оплакивал своего духовного сына и любимого ученика, сознавая, что со смертью его исчезали все надежды о величии и единстве церкви. Несмотря на свое глубокое горе, он обязан был руководить всей церемонией погребения, так что был утомлен и морально, и физически. Но странные слова Малькольма, его отчаянный взгляд, принудили отца Бенетта возвратиться в церковь и выслушать юного шотландца.
 По окончании исповеди отец Бенетт пытался успокоить юношу, но когда тот стал умолять его тотчас же принять его клятву вступить в монахи, капеллан наотрез отказался, и сказал, что Малькольм не имеет на то права.
 В грустном настроении духа Малькольм вернулся домой и уснул тяжелым, беспокойным сном. Вдруг, среди ночи, он проснулся, и увидел подле себя короля Джемса.
 – Малькольм, – сказал он, – я поручился за тебя. Герцог даст тебе важное поручение. Пойдем со мной.
 Малькольм должен был одеться и последовать за Джемсом в комнату, где сидел герцог, до того грустный и расстроенный, что, казалось, сам был на волоске от смерти.
 Бедфорд знаком подозвал к себе Малькольма, и показав ему перстень, спросил, узнает он его?
 – Это печать короля… короля Генриха, – ответил Малькольм.
 Принц рассказал, как Генрих, потеряв свой перстень, приказал сделать в Париже другой, и как потом он нашел старый в перчатке. Мало кто знал о существовании второго перстня; даже сам Бедфорд услышал об этом лишь только тогда, когда Джемс и лорд Фицбург рассказали ему. Стали искать перстень, но напрасно, и решили, что он должен непременно быть у королевы Екатерины.
 В те времена печать имела громадное значение, хотя впрочем, подписи уже начали входить в употребление. Печати эти всегда уничтожались при смерти короля, и необходимо было непременно заполучить дубликат от Екатерины, в особенности в то время как она была со своей матерью и ее придворными способными смастерить фальшивые документы.
 Бедфорд, Джемс и Фицбург были непременно необходимы в Венсене, – последние два – для дежурства при теле Генриха. Большая часть дворян отправилась в армию, и, по правде сказать, Бедфорду не хотелось поручать англичанину такую тайну – он опасался, как бы не разнесся слух о существовании двойной печати, и не стали сомневаться в подлинности некоторых документов Генриха. В таких-то обстоятельствах Джемс предложил отправить Малькольма, помогавшего искать этот перстень. Он мог явиться к вдовствующей королеве от имени короля Шотландии, и к тому же Малькольм не был ни француз, ни англичанин, и во многих случаях добросовестно исполнял возложенные на него поручения.
 Бедфорд согласился на это предложение, и Малькольму было приказано немедленно отправиться в Париж с достаточным конвоем, и попытаться получить этот перстень от самой Екатерины.
 Впрочем, если бы ему не удалось увидеть королеву, он мог обратиться к сэру Луи Робсарту, но кроме него никто другой не должен был быть впутан в это дело.
 Выйдя от герцога, Малькольм с отчаянием обратился к Джемсу:
 – Сир, сир, могли бы вы избрать кого-нибудь другого вместо меня?
 – Как, – вскричал тот в сердцах, – тебе мало, что ли, такой чести?
 – Нет, нет, сир! – ответил Малькольм, рыдая. – Но мне не хотелось бы одному возвращаться в Париж, – это именно то, что требовала от меня графиня Де Гено, для… для…
 Он не в состоянии был продолжать далее.
 – Да ты с ума сошел! – вскричал Джемс. – Если мадам де Гено и вздумала бы теперь заниматься подобными делами, надеюсь ты не на столько глуп, чтоб поддаться ее влиянию. Нечего и упоминать более об этих глупостях.
 Малькольму оставалось только повиноваться. Во время приготовлений в дорогу, он хотел еще раз повидаться с отцом Бенеттом. Вбежав в часовню он увидел, что капеллан собирался начать одно из самых длинных богослужений, а ждать скончания его было невозможно. Волнение его было до того сильно что он не мог вспомнить ни одной молитвы, и, ограничившись земным поклоном, поторопился к себе чтобы король Джемс не заметил его отсутствия.

 ГЛАВА IV
 Помолвка

 Придворные дамы были в страшном волнении. Все ожидали грустной развязки болезни короля. Одна только Екатерина была совершенно спокойна. Мысль о смерти мужа не забредала в ее голову; что же касается ухаживания за ним, то, по ее мнению, это был совершенно лишний труд для королевы. Мать ее тоже никогда не заботилась о здоровье короля Карла, и Екатерина последовала ее примеру.
 Окружающие уговаривали ее ехать к мужу, описывая ей опасность его положения, но все советы их падали на каменистую почву, и, наконец, королева Изабелла попросила всех удалиться, предупреждая всех, что дочь ее, в свою очередь, может тоже занемочь.
 Но когда поздно вечером сэр Робсарт подъехал ко дворцу, и все встретили его глубоким молчанием, зная, что он ни за что не покинул бы живого короля, холодная бесчувственность Екатерины исчезла. Воображение ее было не на столько сильно, чтобы предчувствовать близость несчастья, но когда она узнала, что муж, по милости которого она пользовалась таким блеском, был отнят у нее, она разразилась страшными криками и потоком слез, и дошла до того, что один вид сэра Луи приводил ее в состояние, близкое к помешательству.
 В то время, как пронзительные крики ее и рыдания наполняли воздух, странный голос произнес следующие слова:
 – Что? Сын мой, Генрих, умер?.. – и бледный, как видение, со всклокоченными волосами, с блуждающими глазами и бессмысленным взглядом, несчастный король Карл озабоченно вопрошал окружающих: – О, скажите, что я все еще болен! Скажите, что это только ужасный сон! Он, такой храбрый, сильный, веселый, такой добрый к бедному старику! Он, сын мой Генрих – умер… Да этого быть не может! Умирают дряхлые… больные.
 Когда же сэр Луи ласково объяснил истину, старик закрыл лицо руками, и шатаясь, вышел из комнаты, повторяя все тем же бессмысленным тоном:
 – Сын мой, Генрих! Добрый сын мой, Генрих! Самый ласковый из всех детей моих!
 Действительно, ни одного из сыновей своих он не оплакивал так; никто, кроме Генриха, не оказывал бедному помешанному королю столько ласки и внимания. Старик с трудом дотащился до своих покоев, и в течение нескольких дней оставался бесчувственным ко всему, вспоминая только  доброго сына своего Генриха. Он едва прикасался к пище, и с каждым днем слабел все более и более.
 По придворному этикету Екатерину поместили в отдельную комнату, обитую черным. Множество свечей освещало парадную кровать, где она лежала, окруженная придворными.
 Временами нападали на королеву припадки бешенства, она кричала, рыдала, рвала на себе волосы и звала на помощь своего царственного мужа.
 Во время этих кризисов трудно было сдержать ее. Мать отказывалась ходить за ней, уверяя, что она, как отец, сходила с ума. Екатерина отталкивала от себя даже самого сэра Робсарта. Одна Эклермонда имела на нее магическое действие: ласковым, нежным голосом, не лишенным стойкости, она, как неразумного младенца, успокаивала беснующуюся. Смерть эта сильно поразила леди Монтегю. В первый раз осознала она, что великий человек может умереть, исчезнуть с лица земли, и она, подобно робкому дитяти, не отставала от Эклермонды, всюду следуя за ней по пятам.
 Увы, бедная Эклермонда! Ей самой грозило страшное, неотразимое несчастье. Мысль эта блеснула в голове Алисы, и она воскликнула:
 – Но Клеретта, со смертью его исчезает и великодушное обещание его устроить в Париже общину сестер милосердия!..
 Эклермонда ответила грустным кивком и прошептала:
 – In principibus non confide.
 – Что намерена ты делать, дорогой друг мой? – спросила Алиса, внимательно всматриваясь в ее побледневшее лицо.
 – Я постараюсь возлагать более надежды на Бога, и менее на сильных мира сего, – прошептала она, сложив молитвенно руки.
 – Может… – начала Алиса.
 – Ах, Алиса! Хорошо бы, если бы со смертью короля обрушилось горе на меня одну. Молись, молись за меня, Алиса, теперь никакая сила на земле не может защитить меня от произвола родственников…
 – Нет, нет, Эклермонда! – вскричала Алиса. – Ты ошибаешься! А мы на что же? Ты забываешь отца моего и герцога Бедфордского – они не допустят никакого насилия.
 – Ни тот, ни другой не в силах защитить меня. Сам король Генрих не мог действовать открыто в этом случае, но он был так великодушен, так могуществен, так силен словом и делом, что никто не осмелился бы в его присутствии решиться на какую бы то ни было низость. В настоящее время англичане более, чем когда-либо, должны опасаться раздражать против себя герцога Бургундского. Никто не осмелится придти мне на помощь, никто и не должен осмелиться, ведь принцы действуют не от своего имени, а от имени ребенка в колыбели. Я уже надоела графине Жакелине; теперь никакая сила не может помешать родственникам увезти меня с собой, или же…
 – Но это невозможно! – воскликнула Алиса. – Это невозможно! Ах, почему нет здесь моего отца!
 – Он ничего не сможет.
 – Монастырь…
 – Ни один монастырь Франции не посмеет держать меня без согласия епископа Туренского.
 – О! Да этого не может быть! Этого не должно быть! – вскричала Алиса с отчаянием.
 – Успокойся, милая Алиса, я не верю, что несчастье это может осуществиться. Надеюсь на Всемогущего Бога, коему посвятила жизнь свою. Он не допустит этого! Не пугайся, не примут же против меня сильных мер в первые дни траура? Я же воспользуюсь этим временем, и постараюсь бежать в Англию или же пробраться на юг Франции, в лагерь Арманьяков, – там можно будет мне постричься.
 Но разговор приятельниц был прерван появлением посыльного, явившегося позвать леди Монтегю на смену одной фрейлины, дежурившей у королевы.
 Оставшись одна, Эклермонда отправилась в покои Жакелины, села за работу, и так задумалась, что невольно вздрогнула, услышав приближающиеся шаги.
 Дверь отворилась, и, совершенно неожиданно, вошел лорд де Гленуски.
 Пораженная его приходом, она не выказала ни малейшего смущения, и промолвила спокойным голосом:
 – Вы ошиблись, мессир, позвольте указать вам покои королевы.
 Малькольм, в самом начале сконфузившийся более самой Эклермонды, воскликнул поспешно:
 – Не по своему желанию пришел я сюда – графиня прислала за мной. Но так как я уже здесь, то выслушайте меня, пока я еще в силах говорить. Я совершенно изменился. Ах, простите меня, я более не стану досаждать вам.
 – Так, зачем же вы здесь, милорд? – холодно ответила девушка.
 – Король Джемс прислал меня с поручением к королеве, – ответил Малькольм, – и я явился сюда против своего желания. Я обязан остаться здесь и ждать, иначе уже с сегодняшнего дня исполнял бы епитимью, наложенную на меня за безумные притязания на вашу руку. Не смотрите на меня иначе, как на кающегося грешника. Может, Бог простит меня, если вы дадите свое прощение.
 – Теперь я кажется понимаю вас, мессир де Гленуски, и если вы искренни в своих чувствах, я совершенно довольна, – сказала Эклермонда серьезно, но все еще с некоторым недоверием в голосе.
 – Искренен! О, да, конечно! – подтвердил Малькольм не без сердечного содрогания, несмотря на то, что чувствовал, будто тяжелое бремя свалилось с его сердца Пуст вас не пугает мое присутствие. После ужасного происшествия в Венсене глаза мои открылись я познал путь истинный! Как осмеливался я мечтать о низвержении вас до себя? До себя, презренной твари, с каждым днем все более и более погружающейся в грязь порока? Если надежда когда-либо увидеть вас будет у меня отнята, простите меня, сударыня, помолитесь за меня, как молилась бы святая за грешника, покинутого на этой земле!
 – Перестаньте, мессир, не говорите так, – сказала Эклермонда. – Я не святая, а просто смертная, посвященная Богу. Впрочем, благодарю вас, вы сняли с меня одну из самых тяжелых забот.
 Столь дружественные слова Эклермонды воодушевили Малькольма, и он прибавил решительно:
 – Я отказываюсь, сударыня, от всякой претензии на вашу руку; я отказываюсь от счастья, о коем мечтал когда-то; я отказываюсь от него навеки! Прощаясь с бессмысленными надеждами, позволено ли мне будет в последний раз поцеловать вашу руку?
 – Лучше будет, мне кажется, обойтись без этого, – сказала Эклермонда. – Предчувствие говорит мне, что свидание это устроено с целью сделать нам обоим какую-нибудь неприятность. Прощайте, милорд.
 В ту самую минуту, словно для подтверждения истинности слов Эклермонды, дверь с шумом отворилась, вошла графиня Жакелина и, всплеснув руками, воскликнула:
 – Вот они! Посмотрите, монсеньор! Никак нельзя разлучить этих голубков!
 – Сударыня, – сказала Эклермонда с достоинством, – я только что благодарила мессира де Гленуски за данное мне слово отказаться от всяких претензий на брак, которому я постоянно противилась.
 – Ты ошибаешься, Клеретта, – сказала Жакелина, – он не мог говорить тебе этого! Нет, нет! Молодой лорд сдержал свое слово, данное мне, а я постою за свое.
 – Сударыня, – вмешался Малькольм, – я прибыл сюда по повелению шотландского короля.
 – Тем лучше! – воскликнула Жакелина. – Он помог нам, сам того не зная! Но все-таки он проиграет свое пари. Вот невеста, а вот и священник, больше того – епископ, – сказала она, указывая на монсеньора Туренского, пришедшего с ней.
 – Сударыня, – сказал Малькольм, – подумайте только о трауре этого дома.
 – А что нам за дело до траура? Король Генрих ни отец, ни брат наш. Что же касается Екатерины, то она в скором времени будет смеяться о его смерти, как о веселом происшествии.
 – Нет, – сказал епископ, более обращающий внимание на приличия. – Сегодня мы совершим контракт и помолвку – выполнив эти формальности, мы можешь отложить свадьбу до более благоприятного времени.
 – Монсеньор, – сказала Эклермонда, – я уже дала обет другому, Самому Богу.
 – Монсеньор, – поспешил прибавить Малькольм, – я только что объявил мадемуазель Эклермонде о своем раскаянии, что так упорно преследовал ее своими исканиями.
 – Как? – вскричал епископ, обращаясь к юноше, – Вы думаете безнаказанно шутить с честью девушки из Люксембургского дома? Берегитесь!
 – Не страшитесь угроз этих, лорд Малькольм, – сказала Эклермонда.
 Но у Малькольма текла в жилах кровь Стюартов, он энергично ответил:
 – Монсеньер, я готов встретить этих противников. Я уже дал слово мадемуазель Эклермонде. Теперь всякое посягательство на ее руку с моей стороны было бы святотатством.
 – Вот что значит, – сказал епископ, отведя графиню в сторону, – положиться на такого молокососа! Он теперь отказывается от нее.
 – Монсеньер и графиня, – сказала Эклермонда, – знают, как приступить к делу. Все это ничто иное, как средство запугать.
 – Молчите, сударыня, – сказал епископ. – Если этот юноша, объявив о готовности своей жениться на вас, изменяет слову своему, – дело его; но если вы запугали его своими капризами, то предупреждаю вас, брат мой, Сень-Поль, и герцог Бургундский на днях приедут сюда, а короля Англии уже более нет, чтобы заступиться за вас. Тогда, – во имя св. Адриана! – конечно, сэр Бомонд не испугается ваших претензий! Ранее конца этой недели вы уже будете замужем, да, замужем! Вы, Эклермонда Люксембургская, – поверьте моему слову! Только вместо милорда Гленуски вы обвенчаетесь с рыцарем Бомондом Бургундским!
 – Излишне будет теперь рассчитывать на меня, – сказала Жакелина, – упорство твое мне уже надоело. Я только буду ревностно следить за тобой, потому что вот уже несколько дней вижу, что вы что-то замышляете с маленькой Монтегю. Но на этот раз ты не так легко отделаешься.
 Эклермонда и Малькольм стояли, как громом пораженные. Молодая девушка опустила глаза и сложила руки, словно молила Бога о ниспослании ей помощи.
 – Выбирай любого, дитя мое, – сказал епископ повелительным тоном. – Сейчас же обвенчайся с этим юношей, или же через неделю с Бомондом.
 Эклермонда была страшно бледна:
 – Боязнь пасть со временем, не может вынудить меня пасть сегодня, – промолвила она.
 Вдруг мысль, как молния, мелькнула в голове Малькольма. Покраснев до висков, он приблизился к молодой девушке, и тихим, дрожащим голосом прошептал ей на ухо:
 – Доверьтесь мне, сударыня!
 Епископ силой удержал Жакелину, заметив, что молодые люди тихо переговариваются, и что черты лица Эклермонды прояснялись мало-помалу.
 Гленуски говорил тихим, но торжественным, умоляющим голосом:
 – Доверьте мне ваше слово, и я возвращу его вам, лишь только получите вы свободу.
 Удивленная, едва в состоянии промолвить слово, она прошептала:
 – И вы это сделаете, милорд?
 – Клянусь небом! – сказал Малькольм, гордо подняв голову.
 – Бог послал вас на помощь мне! – сказала она, с полным доверием протягивая ему руку.
 Малькольм взял руку со странным смешением радости и горя: доверие было велико, но с ним вместе терялась всякая надежда на его земное счастье!
 Графиня крикнула с торжеством:
 – Ба! Наконец-то взялись они за ум!
 В Малькольме родилась небывалая энергия: из неопытного юноши он вдруг превратился в мужчину покровителя угнетенной!
 – Монсеньер, – сказал он, подойдя вместе с Эклермондой к епископу, – мадемуазель де Люксембург согласна на помолвку со мной. – При этом он глубоко вздохнул, но продолжал решительно: – Но только с условием, чтобы брак был отложен до окончания траура по королю Генриху.
 А так как при этих словах дрожь пробежала по телу Эклермонды, он прибавил:
 – Не ранее года, по совершеннолетию моему.
 Туренский епископ был очень доволен таким исходом борьбы с племянницей.
 Условие, по которому Малькольм обязывался уступить поместья Эклермонды за известную плату, было давно уже написано герцогом Бургундским и королем Шотландии, так что обряд помолвки мог быть совершен немедленно.
 В то время помолвка имела гораздо большее значение, чем теперь – она равнялась в глазах света настоящему бракосочетанию, и никакая сила не могла ее нарушить, разве только разрешение папы.
 Послали за капелланом. Эклермонда и Малькольм, одетые в глубокий траур, поклялись в верности друг другу и обменялись кольцами.
 – Бедные дети! Надо их всему учить! – вскричала насмешливо графиня. – Они забыли поцеловаться!
 – Позвольте, сестра моя, – сказал Малькольм, покраснев.
 – Брат мой и покровитель, – ответила Эклермонда, наклоняя свой лоб к молодому человеку.
 Вдруг дверь отворилась и в комнату вбежала Алиса де Монтегю.
 – Клеретта! Клеретта! – вскричала она. – Ах, извините, графиня, меня послали за Эклермондой. С королевой сделался сильный припадок! Сэр Луи Робсарт никак не может добиться перстня – думают, она скоро помешается. Пойдем, Клеретта!
 Эклермонда поспешила выйти вместе с Алисой.
 – Тебя мучили, преследовали? Я так и думала, увидев этого негодяя. Но Эклермонда, что все это значит? – спросила она, с ужасом увидев обручальное кольцо на руке подруги.
 Но тут подошли они к покоям королевы, оглашаемым страшными криками.
 Жакелина, подстрекаемая любопытством, отправилась туда же, равно как и Малькольм, дрожащий при мысли, что поручение герцога найдет огласку. Первым долгом, приехав в Венсен, он представился королеве и передал ей поручение Джемса. Но лишь только он намекнул о перстне, Екатерина, единственно из желания сделать неприятное своему деверю, герцогу Бедфордскому, надулась, и стала жаловаться, что герцог непременно желает ограбить ее, бедную, покинутую вдову.
 Малькольм передал ответ Екатерины сэру Луи Робсарту, и тот обещал при первом удобном случае раздобыть этот перстень. В то самое время, как юноша ожидал результата переговоров, графиня де Гено потребовала его к себе.
 Но прежде, чем успел сэр Робсарт побывать у Екатерины, явилась ее мать, Изабелла, женщина низкая, эгоистичная, хорошо понимающая всю важность дубликата печати умершего короля. Она убедила свою дочь не выдавать перстня ни под каким видом. Екатерина, подстрекаемая матерью, пришла в такую ярость, что ни сэр Робсарт, ни окружающие дамы ничего не могли поделать с ней.
 Весь двор уже знал, что герцог Бедфордский требовал от Екатерины какой-то перстень, и та не хотела отдать его, – но какой перстень? Об этом еще не было никому известно.
 Робсарт с Малькольмом и еще некоторыми придворными выжидали окончания беснований Екатерины.
 Вдруг крики начали понемногу смолкать и раздалось спокойное, звучное пение Эклермонды. Все вздохнули свободнее.
 В соседней зале подали обед, и все придворные отправились туда. Через несколько часов, после наступления сумерек, поднялась драпировка, и Эклермонда тихо подошла к леди Варвик:
 – Королева проснулась, – сказала она, – и требует вас.
 Затем она направилась к Малькольму, сидевшему рядом с сэром Робсартом, и украдкой передала ему перстень, – причину стольких беспокойств и треволнений.
 В то время, как все встали, направляясь к покоям королевы, Робсарт с Малькольмом поспешно спросили молодую девушку, как это удалось ей получить перстень?
 – Бедная королева! – сказала Эклермонда. – Она до такой степени убита своим горем, что не в силах отказать кому бы то ни было. Крики и слезы утомили ее, и после нескольких часов сна она сделалась совершенным ягненком. Я только напомнила о короле, ее супруге, и сказала, что он, конечно, уничтожил бы этот перстень, чтобы кто-нибудь не воспользовался им против интересов сына.
 Эклермонда посоветовала Малькольму поторопиться с отъездом во избежание какой-нибудь возможной интриги против него.
 Малькольм простился со своей невестой и, поцеловав ее руку, сказал:
 – Как благодарить вас за такое доверие?
 – Да хранит вас Бог, мессир! – промолвила она, не намекнув, однако, об обещании.
 Она боялась сомнением оскорбить его, и только прибавила:
 – Я всю свою жизнь буду благодарить вас за свое спасение! Прощайте! Первым долгом буду молиться я за вас и сестру вашу!
 И Малькольм, с облегченным сердцем, пошел собираться в путь.

 ГЛАВА V
 Доверие

 Последние лучи заходящего солнца освещали Джемса Шотландского и Джона Бедфордского, грустно сидевших вместе.
 – Посланник твой еще не вернулся? – спросил Бедфорд, выходя из задумчивости.
 – Не встретились ли ему какие-нибудь затруднения? – ответил Джемс с некоторым беспокойством.
 – Жаль, что я не написал прямо Робсарту, – сказал Бедфорд, – юноша слаб характером, его легко могут провести.
 – Он знает, что я поручился за него, – сказал Джемс.
 При этих словах легкая улыбка искривила тонкие губы Бедфорда.
 – Да, – сказал Джемс, – надо признаться, что Малькольм доставил мне немало хлопот за последнее время. Лагерная жизнь развила в нем дурные наклонности, но все же, в сущности, он хороший малый. Надеюсь; что грустное событие, совершившееся на его глазах, возвратит его на путь истинный.
 – Может быть, – заметил Бедфорд. – Во всяком случае, я бы не отправлял его в Париж, где эта графиня Жакелина опять направит его досаждать мадемуазель де Люксембург.
 Джемс вздрогнул, вспомнив, что и Малькольм указывал на это препятствие.
 – Она не осмелится в такое время! – вскричал он.
 Вдруг послышались ускоренные шаги, дверь отворилась, и, весь в крови и грязи, поспешно вбежал Ральф Перси.
 – Простите за смелость, мессир герцог! – вскричал он, едва переводя дыхание. – Разбойники напали на Малькольма Стюарта и убили его!
 – Убили?.. Умер? – вскричали принцы.
 – Жив еще… в часовне, и просит видеть вас, монсеньор, – ответил Перси. – Он просил положить себя возле короля Генриха, а так как тут скорее всего можно было найти священника, то мы исполнили его желание.
 – Бедный мой Малькольм! – сказал со вздохом Джемс, и вместе с Бедфордом поспешил в часовню.
 Дорогой Ральф сообщил подробности этого грустного происшествия:
 – Мы пошли в лес вместе с Тректоном и Китсоном, и еще с полудюжиной товарищей, подышать свежим воздухом, как вдруг невдалеке послышался ужасный крик и бряцание оружия, словно происходила ожесточенная борьба. Мы кинулись сквозь чащу и увидели около двадцати всадников в полном вооружении, окруживших бедного Гленуски. Мы обнажили мечи и, закричав, что есть мочи, соскочили с коней; негодяи не дали даже себе труда пересчитать нас, и разбежались во все стороны, а один из них ударил бедного Стюарта кинжалом на прощание. Во все время пути он истекал кровью, и только едва внятно смог промолвить благодарение Богу, что мы явились вовремя, прося послать за отцом Бенеттом и за вами.
 Они подошли к часовне. Появление раненого остановило погребальное песнопение. Когда же священники и монахи расступились, чтобы дать дорогу Джемсу и Бедфорду, то вошедшие увидели Малькольма, лежащего на подушках у подножья тела короля Генриха. Обнаженная грудь его испещрена была кровавыми полосами, а траурное одеяние и черные волосы придавали еще большую бледность его лицу, выражавшему необычайное довольство и удивительное спокойствие в то самое время, как он принимал, причастие из рук отца Бенетта. Принцы встали поодаль. Вскоре Малькольм проговорил едва внятно:
 – Слава Богу! Надеюсь, что Господь, по благости Своей, даст отпущение грехам моим! Теперь было бы совсем хорошо, если бы я смог увидеть герцога.
 – Я здесь, дитя мое, – сказал Бедфорд, становясь перед ним на колени, в то время, как Джемс ласково приветствовал Малькольма, но тот отвечал шотландскому королю только слабым пожатием руки, а все внимание его было обращено на Бедфорда, которому он подал печать.
 – Она куплена слишком дорогой ценой, – грустно промолвил Бедфорд.
 – Ах, монсеньер! Все это было бы ничего, если бы я не был единственной преградой между леди Эклермондой и Бомондом Бургундским.
 Тут Бедфорд увидел обручальное кольцо на пальце раненого и тут же взгляд его потерял свое сочувственное выражение. Малькольм заметил это, и, собравшись с силами, прибавил:
 – Не было другого выхода, сэр… они поклялись, что выбор ее должен остановиться на Бомонде или на мне. Поверьте умирающему – слово ее дано мне только на время, и я возвращу его, лишь только все затруднения будут устранены. Но кто заступится за нее теперь? Лишь моя жизнь может спасти ее от этого коршуна. О, обещайте мне спасти ее, монсеньер, и я умру спокойно!
 – Мы теряем дорогое время, – перебил его герцог. – Где же бездельники-хирурги? Посмотри только, Джемс, юноша этот умирает единственно от потери крови. Если бы они тотчас принялись за дело, то, конечно, могли бы помочь.
 Увидев врачей, Бедфорд встал и уступил им место, но Малькольм остановил его:
 – Спасите ее, мессир! – сказал он умоляющим голосом.
 – Если жизнь ваша служит ей охраной, то не рискуйте ею так легкомысленно, – ответил Бедфорд, отходя от него.
 Малькольм глубоко вздохнул и взглянул на своего царственного покровителя. Тот ласково заметил:
 – Не бойся, Малькольм, – или ты будешь жить, и же он исполнит более, чем обещает.
 – Да хранить ее Бог! – промолвил Малькольм, – и… хотя, мне незачем просить вас не оставить моей сестры… После моей смерти она, по крайней мере, будет обеспечена вместе с Патриком…
 – Тебе рано думать о смерти, – сказал Джемс. – Ты поживешь еще, мой верный товарищ.
 – Скажите только, что вы прощаете меня, сир, – промолвил Малькольм едва внятно, – что вы поговорите с герцогом… и попросите ее молиться обо мне.
 После этих слов, совершенно обессиленный, он потерял сознание, и его перенесли на кровать.
 – Ты бы мог хоть немного успокоить его, – сказал Джемс герцогу несколько обиженным тоном.
 – Кто, я? – ответил Бедфорд. – Малейшее действие с моей стороны может возбудить неудовольствие бургундцев, – этого я не могу допустить ради какой бы то ни было женщины. К тому же, если она сумела найти себе одного покровителя, то найдет и другого.
 – Хотелось бы мне, чтобы ты сердечнее относился к моему бедному Малькольму, – сказал Джемс.
 – Мне кажется, что я сердечнее вас всех отнесся к нему, – ответил Бедфорд. – Было бы убийством с моей стороны заставлять его разговаривать далее, – иначе я потребовал бы у него объяснить мне, каким это образом мог он разболтать о столь важной тайне, и тем подвергнуть опасности печать моего брата? Судя по всему, люди, напавшие на него, не были простыми грабителями с большой дороги. Я никогда не доверюсь более…
 Слово «шотландцу» замерло на его губах, потому что Джемс с досадой отвернулся и отправился к Малькольму.
 Раны Малькольма не представляли ничего опасного и он поправлялся с каждым днем.
 Однажды Бедфорд, встретив Джемса, сказал ему:
 – Я видел Робсарта. Гленуски не врал, как я это думал в начале. Все это произошло оттого, что он обратился к женщинам. Могу ли я видеть его?
 Силы заметно возвращались к Малькольму, поэтому не было никаких причин отказывать герцогу в его просьбе.
 – Милорд де Гленуски, – сказал Бедфорд, грустно остановив свой ястребиный взор на изнуренном лице юноши, – давая это поручение, я никак не думал навлечь на вас такую опасность.
 – Ах, я был счастлив исполнить его, сир! – ответил Малькольм.
 Бедфорд сдвинул брови и продолжал:
 – Хотелось бы мне знать, приписываете ли вы это нападение простым грабителям?
 – Конечно, нет, – ответил Малькольм шепотом, потом приподнял голову и, внимательно посмотрев на герцога, прибавил: – Мне надо кое-что сообщить вам наедине, сэр!
 Когда они остались одни, герцог сказал:
 – Робсарт рассказал мне, каким путем вы добыли перстень, так что можете избавиться от этих подробностей.
 – Сир, – сказал Малькольм, – когда мадемуазель Эклермонда (напрасно было бы запрещать ему произносить имя молодой девушки, – он невольно повторял его при всяком удобном случае) принесла мне этот перстень, сэр Луи Робсарт посоветовал мне немедленно отправиться в Венсен.
 – Я все это знаю от него, – возразил герцог, – и знаю также, что вы до такой степени поторопились исполнить его совет, что взяли с собой только трех слуг.
 – Действительно, сэр, но только ему не известна причина, побудившая меня к этому. В то время, как собирали моих провожатых, меня позвали к мадемуазель де Люксембург. Я отправился и очутился перед мадам де Гено и еще одной дамой, покрытой вуалью… Дама эта казалась очень тучной и тяжело дышала.
 Бедфорд наклонил голову в знак того, что понял, о ком шла речь.
 – Дама под вуалью едва промолвила несколько слов, зато графиня Жакелина была в самом веселом расположении духа и объявила, что за ее услугу я обязан или отдать ей перстень или же, если я не хочу расстаться с ним, приложить печать к двум документам, будто бы обещанным ей королем Генрихом.
 – Лукавая тварь!
 – Как ни увещевал я ее, сэр, толкуя о чести, обязанности, совести, она все поднимала на смех, и только хлопала в ладоши; она даже дошла до того, что схватила меня за руку, но, к счастью, королевский перстень был спрятан у меня на груди, а на пальце был перстень с моей собственной печатью.
 – А что было в этих бумагах? – озабоченно спросил Бедфорд.
 – По первому, кажется, давалась свобода герцогу Орлеанскому, – ответил Малькольм. – На другой, сэр, было имя герцога Гэмфри и графини Жакелины.
 – Бесстыжая! – воскликнул Бедфорд. – Расскажите, как вам удалось выбраться оттуда?
 – Сэр, – сказал Малькольм, покраснев. – Она никак не выпускала меня, стоя перед дверью. Я дал ей понять, что, по-моему, невежливость, в любом случае предпочтительнее измены, схватил ее обеими руками, оттащил от двери, и бросился прямо в конюшню; там вскочил на коня и ускакал, в сопровождении трех слуг, оказавшихся там в это время.
 Бедфорд не мог удержаться от улыбки.
 – Молодец, лорд Малькольм! – сказал он. – Боюсь только, что она никогда не простит вам этого. А дальше что?
 – Уезжая, я приказал остальным своим слугам встретиться со мной в гостинице, что у заставы, но так как они долго не являлись, то я решился ехать без них, боясь, что ворота замка будут уже закрыты. Итак, я спокойно ехал, как вдруг у опушки леса на меня наткнулась вооруженная шайка. Сколько всего было людей? Сказать трудно, потому что не успел я обнажить меча, как они окружили меня и схватили за уздцы мою лошадь. Один из них стал уговаривать меня сдаться, заверяя, что никто не сделает мне вреда, если только а соглашусь отдать ему известную вещь. Я ответил, что скорее соглашусь лишиться жизни, чем изменить данному слову. Тогда они схватили меня, стащили с лошади и стали обыскивать. Узнав по фламандскому выговору в одном из негодяев слугу графини, я вскричал: «Стыдись, Жизбер!» Но не успел я произнести слов этих, как он кинулся на меня с кинжалом. Но тут Господь прислал мне на помощь Перси и его товарищей.
 – Ты уверен, что это был Жизбер? – спросил Бедфорд озабоченно.
 – Еще бы! – ответил Малькольм. – Если бы я не назвал его по имени, тогда он, конечно, ограничился бы тем, что привязал меня к дереву, чтобы думали, что я попал в руки к простым грабителям.
 – Может быть, – задумчиво сказал Бедфорд. – Благодарю вас, милорд де Гленуски. Все государство обязано вам за предотвращение возможных беспорядков из-за кражи этого перстня. Зная вашу скромность, надеюсь, что вы сохраните в тайне все, что произошло между вами, королевой Изабеллой и графиней.
 Так как Малькольм с удивлением посмотрел на него, то герцог прибавил:
 – Я не могу вступать в открытую борьбу с этой женщиной и не могу изгнать ее. Как только мы выразим ей свое неудовольствие, Голландия тут же перейдет к Арманьякам. В любом случае, на выгоднее замять эту историю. Но если мне когда-нибудь попадется этот Жизбер, то пусть пеняет на себя – я повешу его, как собаку! Что же касается остального… – и он пожал плечами.
 – Но Жизбер выполнял приказ графини, – заметил Малькольм. – Любой мой вассал сделал бы то же самое ради меня или моей сестры.
 Бедфорд слегка улыбнулся.
 – Было время, – сказал он, – когда мы надеялись, что закон возьмет верх над господской волей, но теперь все изменилось. Впрочем, у нас перед глазами, молодой человек, был такой великий пример, что вам легко будет…
 – Сэр, – сказал Малькольм, – поверьте, применять его мне будет ни к чему. Я уже говорил вам, что помолвка наша была временной, чтобы избавить Эклермонду от преследований.
 – Если это так, – сказал серьезно Бедфорд, – то ваше обоюдное доверие слишком свято, чтобы обсуждать его. Если вы сдержите свое слово, то будете достойны гораздо больших похвал, чем удостаивались их когда-либо. До свиданья, мессир Гленуски… выздоравливайте поскорее.
 Король Джемс и Патрик не слишком сочувственно отнеслись к помолвке Малькольма. Король, сознавая, что Малькольм не мог поступить иначе, боялся что помолвка эта свяжет ему руки, хотя в тайне надеялся, что своим великодушным поступком Малькольм так расположит к себе Эклермонду, что та, забыв свой прежний обет, согласится выйти за него замуж.
 То, что Джемс желал тайно, Патрик Драммонд высказывал громко. По его мнению, Малькольм был бы круглым дураком, если бы выпустил из рук предмет своей страсти, обладающий, к тому же, таким огромным состоянием.
 Малькольм встал после болезни с удивительной энергией, возбужденной в нем последними событиями. Он вскоре поправился настолько, что мог ехать верхом за погребальным шествием, отправлявшимся в Виндзор под предводительством Джемса, так как было необходимо присутствие Бедфорда во Франции, и он только до Кале мог проводить тело своего любимого брата.
 Сэр Патрик Драммонд тоже должен был отправиться в свите Джемса, несмотря на громкие заявления, что он также мечтал попасть на похороны короля Англии, как побывать на похоронах самого черта. Гроб поставили на высокую колесницу, запряженную четырьмя лошадьми; на крышке сделано было бронзовое изваяние Генриха, выкрашенное и облеченное в пурпур и горностай; на голове была корона, в одной – руке скипетр, в другой – держава. Главные ленники и дворяне окружали гроб с хоругвями в руках. Джемс с Бедфордом ехали в сопровождении своей свиты за самым гробом. Во главе шествия шло духовенство с хоругвями и зажженными свечами, распевая псалмы и погребальные молитвы. На границе каждого прихода духовенство выходило навстречу, и, внеся тело в главный собор города, сопровождало его до границы следующего прихода, где сменялось новым духовенством. Шествие это подвигалось страшно медленно, и до того утомило участвующих, что более пожилые ехали в какой-то полудремоте, а молодые были полностью согласны с Ральфом Перси, заверявшему всех, что не смотря на его глубокое огорчение, он непременно взбесился бы от монотонности этого шествия, потушил бы свечи или наделал бы тысячу подобных безумств, если бы не удавалось ему время от времени отъезжать в сторону, выкупаться, проскакать во весь опор, пустить сокола или убить зайца.
 В Руане Екатерина со свои свитой присоединилась к погребальной процессии мужа, и поехала за ним в десяти милях сзади, так что обе свиты имели сношения только через гонцов. Те, что имели жен или сестер в свите королевы, после заката солнца отправлялись повидаться с ними. Малькольму очень хотелось побывать там, но он боялся присутствием своим досадить мадемуазель де Люксембург. Что же касается Бедфорда, то он не только не имел времени отлучиться, так как все ночи был занят перепиской, но старался, насколько возможно, отсрочить минуту своего свидания с милой сестрицей Китти и этой де Гено, – предметом своей глубокой ненависти.
 Таким образом вплоть до самого Кале, где флот был наготове, с обеих сторон не было заявлено ни малейшего желания свидеться.
 Наконец Бедфорд и Джемс отправились в покои королевы, и в то время, как они были у нее, Малькольм, краснея, подошел к Эклермонде; та ласково приняла его, с ясной улыбкой протянула ему руку, и с сочувствием спросила о здоровье.
 Она объявила ему, что намерена ехать в Англию вместе с Алисой Монтегю, чтобы там выждать удобного случая для поступления в монастырь. Малькольм поклонился:
 – Я очень доволен, что вам не приходится более жить с мадам де Гено, – сказал он.
 – Бедная графиня! – воскликнула Эклермонда. – Не мне судить ее! Я так многим обязана ей, что весь век буду за нее молиться. А вы, милорд, что намерены вы предпринять?
 – Я, – ответил Малькольм, – хочу отправиться в Оксфорд. Доктор Бенетт желает возобновить там свои лекции, и король разрешил мне заниматься под его руководством. Но решение это нисколько не помешает мне всегда быть к вашим услугам.
 – Понимаю, – сказала Эклермонда, покраснев. – Надеюсь, обстоятельства сложатся так, что я не долго буду стеснять вас, и вам можно будет взять на себя более прочные обязательства.
 – Сударыня, – взволнованно ответил Малькольм, – тот, кто был обручен с вами, не в состоянии увлечься ни кем другим.
 Но заметив по лицу Эклермонды, что он вступил на слишком скользкий путь, Малькольм, чтобы сменить тему, попросил разрешения представить ей своего кузена Патрика Драммонда. Молодая девушка так приветливо встретила рыцаря, что тот, уходя, воскликнул:
 – Во имя святого Андрея! Малькольм, если ты упустишь ее, то будешь первый дурень во всей Шотландии! Да это совершенная королева по-королевски справилась бы с твоим Гленуски! Она, подобно Агнессе Думбар, сумеет одна отстоять замок! Безумием будет отказаться от такой женщины!
 Уходя из замка, Джемс взял с собой Малькольма и Патрика, а Бедфорд остался для переговоров с королевой.
 Выходя из приемной залы, Бедфорд невольно посмотрел в ту сторону, где, по своему обыкновению, сидела Эклермонда за своей пряжей. После минутного колебания Бедфорд подошел к мадемуазель де Люксембург. Молодая девушка подняла голову, и, заметив расстроенное выражение его лица, невольно воскликнула:
 – Ах, монсеньер! Сколько перемен! – Она чувствовала, что он ждал от нее нескольких слов утешения.
 – Да, – промолвил он грустно. – Да будет на то воля Божья! – потом прибавил: – Помните вы прежний разговор наш? Грустно мне было узнать, что вы не обратились ко мне, а выбрали себе другого покровителя.
 – Вы ничего не смогли бы для меня сделать, монсеньор, – проговорила Эклермонда, краснея.
 – Вы правы, я не мог ничего. Оттого-то и пришел я поблагодарить вас за ваше великодушие. Вы избавили меня от жестокой обязанности! Теперь а не принадлежу более себе, Эклермонда. Все, что я есть, все, кем могу быть, все, что во мне – все должно быть посвящено поддержанию дела Генриха для сына его. Другая цель для меня не существует. И потому я глубоко благодарен вам, что вы избавили меня от тяжелого испытания, как сердца, так и чести своей.
 Эклермонда опустила глаза и промолвила:
 – Небо руководит прямым и великодушным стремлением!
 Затем, хорошо зная, на ком Бедфорд должен был жениться, чтобы расположить в свою пользу Бургундию, она прибавила:
 – На этот раз, сэр, политика действует в вашу пользу; позвольте рассказать вам, как я знала и любила леди Анну.
 С грустной улыбкой Бедфорд покачал головой, и глубоко вздохнул:
 – У меня нет времени, дорогая Эклермонда; к тому же, мне неприятно слышать похвалы в адрес какой бы то ни было девушки, будь это даже из ваших уст. Скажите только, могу ли я быть вам хоть в чем-нибудь полезен? Я постараюсь заставить ваших родственников возвратить отобранные у вас поместья.
 – Нет, – сказала Эклермонда, – никогда не дозволю я, чтобы из-за моих поместий вы получили какую бы то ни было неприятность. Оставьте это! Гордость и тщеславие побудили меня возмечтать быть основательницей обители. Я слишком хорошо знаю своих родственников, чтобы понять, как они рассердятся, если мои поместья перейдут во владение монастырей. Нет, сэр, я больше не предаюсь этим обманчивым надеждам! Одно, о чем могу просить я вас, это помочь мне вашим влиянием поступить в сестры обители святой Екатерины.
 – В обитель святой Екатерины? Да ведь туда поступают только из мещанских семейств, а не из королевских, как ваше! – вскричал озадаченный Джон.
 – Я распростилась со всем величием мира сего, – ответила Эклермонда. – К тому же, я желаю послужить Богу в лице бедных и огорченных.
 – Места эти зависят от вдовы моего отца, – сказал Джон. – Мы до сих пор были с ней в плохих отношениях, но за последнее время дорогой брат мой выказал ей столько доброты и незлобия, что, надеюсь, она не захочет ссориться с регентом; к тому же, самолюбие ее будет польщено, если под ее покровительство поступит девушка такого знатного рода. Я дам письмо к ней, и попрошу ее принять вас на первую же открывшуюся вакансию. К тому же, может вам самой удастся повлиять на нее, если съездите к ней вместе с леди Монтегю. Однако в любом случае надеюсь, что вы передумаете, и выберете себе другой монастырь, более…
 – Ни один так не по вкусу мне, как этот, – сказала Эклермонда с улыбкой. – Сотворена ли я для кочующей жизни? Не знаю! Во всяком случае, мне хочется посвятить себя не только молитве, но и труду.
 – И вы решились выждать вакансию?
 – Да, сэр. Раз приехав в Англию, и положив тем преграду между мной и моими родственниками, я буду под покровительством Алисы выжидать время, когда мне можно будет возвратить молодому шотландцу так великодушно данное им слово.
 – Вы доверяетесь ему? – спросил Бедфорд.
 – О, абсолютно! – ответила Эклермонда.
 – Счастливый! – промолвил со вздохом герцог, вставая и прощаясь с молодой девушкой.
 Несколько минут спустя он остановился, чтобы бросить последний взгляд на эту красивую голову, сулившую когда-то ему столько ясных надежд. Ему казалось, что последним взглядом этим он прощался со своей молодостью и всеми мечтами о радости и счастье. Ему ничего не оставалось впереди, кроме исполнения сурового долга, давящий гнет тяжелой обязанности которого тринадцать лет спустя свела его в преждевременную могилу.
 При выходе из дворца ему повстречался Ральф Перси, и со смехом сказал:
 – Монсеньор, йоркширские рыцари разыскивают вас по всему городу.
 – Что? Тректон и Китсон? Ведь срок их службы кончен. Я думал, они уже собираются домой.
 – Да, милорд, – сказал Китсон, подходя к герцогу со своим товарищем, – действительно, мы собирались домой, чтобы уговорить миссис Агнессу выбрать себе одного из нас. Но сегодня утром мы случайно встретились с одним земляком, и тот сообщил нам, что не успели мы отвернуться, как миссис Агнесса не нашла ни чего лучшего сделать, как, – подумайте что? – выйти замуж! Да, выйти замуж! И за кого же? За мошенника и плута Томаса Ли, которого мы закололи бы, если бы он осмелился при нас сказать ей хоть одно слово! Подумайте, вышла замуж за такого негодяя, когда могла быть женой рыцаря, даже двух! Вот мы и пришли к вам, монсеньор, с просьбой взять нас к себе в гвардию, как прежде состояли мы при короле Генрихе, – теперь нам уже не хочется возвращаться домой. Что за радость, если все тебя будут поднимать на смех…
 – С удовольствием беру вас, храбрецы мои! – ответил ласково Бедфорд, но далеко не с той веселостью своего брата Генриха.
 Долго ходили Джемс и Бедфорд по двору замка, наблюдал за приготовлениями к путешествию. Оба они были очень грустны; мысль, что быть может, после восемнадцатилетнего пребывания вместе, им никогда не придется встретиться, страшно огорчала их.
 В Троицын день Джемс, вместе с Гэмфри Глочестером, стоя под Винчестерскими сводами, среди воплей народа, словно предчувствующего грозящие ему беспорядки, передавали земле тело короля Генриха. В тот же самый день и час Бедфорд хоронил в Сен-Дени останки французского короля Карла VI, оплакивавшего до последней минуты своего могущественного победителя.
 На обеих могилах этих один и тот же ребенок был провозглашен королем Франции и Англии, Валуа и Ланкастеров. Несчастный принц! Судьба сулила ему другое наследие: безумие одного и грустную судьбу другого. Хорошо еще, что сохранил он ту невинность, что в последствии сделала из него мученика!

 ГЛАВА VI
 Отворенная клетка

 Более года прошло после описанных нами событий. Наступил уже март – и мы снова видим Малькольма, медленно спускающегося по каменным ступеням, ведущим под сводом башни в большой зал при входе в колледж св. Марии Вентонской. Этому учреждению было дано название Нью-Колледжа, сохраненного им и по сей день. Малькольм жил там с доктором Бенеттом, в товариществе с юными членами учреждения, воспитывающимися в Винчестре. Он трудился с тем жаром, что внушает новизна занятий, и отличался быстрыми успехами. Этот год был самым счастливым периодом его существования. В этих стенах из серого камня, приятно напоминавшим ему Холдингхэм, однако без его воинственного вида, он находил обильную умственную пищу для своего глубокого и пытливого ума, снова обратившегося к первым своим стремлениям к науке.
 Вставая ежедневно с зарей, перед изучением грамматики и логики, он слушал заутреню и обедню, потом твердил самые трудные главы из св. Отцов или в тишине и уединении переписывал какую-нибудь редкую книгу. Иногда же он уходил в монастырь и собирал у профессоров и студентов различные заметки о преподаваемых науках. Эти занятия прерывались трапезой в общей столовой, а после нее был час отдыха, который проводили на лугах или на реке, или же посвящали какому-нибудь дозволенному развлечению; затем снова учение, часовня и ужин, продолжавшийся довольно долго благодаря мятным разговорам между собиравшимися за столом.
 В то время было мало колледжей, и ученики, живущие в них, были избранниками. Живущих вне заведения было значительно больше; в большинстве своем бедные и беспорядочные, они жили насколько возможно хорошо, при их скудных средствах, но ничем не нарушали почти монастырский покой, царивший внутри заведения, и Малькольму наконец показалось, что он обрел давно желанное спокойствие.
 Когда он думал о прошедшем, о годе, проведенном среди волнений двора и лагеря, он удивлялся, что мог предпочесть, хотя бы на один день подобное существование той спокойной и счастливой жизни, что он вел в настоящее время. На войне он не мог отличиться по своей физической слабости; в Нью-Колледже он первенствовал, ибо все было для него безграничным наслаждением, избавленным от всякого страха, угрызений совести и тревожных мыслей. Школьная наука была его стихией: ей он посвятит всю свободу, весь труд свой. Не без значения блестело на его пальце кольцо – память обручения с Эклермондой, светилом света. Хотя эта девушка никогда не должна была ему принадлежать лично, она олицетворяла для него мудрость и истину, и этому чистому, целомудренному светилу он должен был вечно поклоняться.
 В былое время он страдал, думая о долге, налагаемом на него этим кольцом, и о том, что он должен прервать всякое сношение с этой прекрасной и величественной девушкой; но, печаль его, прежде столь сильная, незаметно утихла при мысли, что он занимает почетный пост, и что его жертва, по крайней мере, приобрела ему уважение и благодарность Эклермонды. Он знал, что она у Алисы Монтегю ждет вакансии в больнице св. Екатерины; вступление ее в монастырь должно было окончательно разорвать их брачный контракт, и тогда у него останется одна мечта – соединить Лилию с Патриком, передать им свои земли, вступить в монашество и поехать в Италию, чтобы там докончить изучение языков и богословия, в чем Болонья и Падуя не имели соперниц. Никаких вестей о сестре он не получал уже несколько месяцев, но об этом он не тревожился, так как вестники были редки, а письма еще мало распространены в то время; и хотя он сообщал ей обо всех более или менее выдающихся событиях своей жизни и посылал письма каждый раз, как король Джемс переписывался с Шотландией, но до сих пор все попытки получить ответ были бесплодны.
 Он только недавно добился степени бакалавра художеств и шел однажды в столовую, где был поставлен для них постный обед, как вдруг увидел столь знакомое ему лицо англичанина, слуги короля Джемса. Тот почтительно поклонился ему и подал свиток бумаги, перевязанный шелковым шнурком с королевской печатью.
 Послание заключалось в следующем:
  «Нашему верноподданному и возлюбленному брату, лорду Малькольму Стюарту из Гленуски шлем привет. 
  Дорогой брат! 
  Сим немедленно и безотлагательно вызываем тебя к особе нашей, ибо имеем в том надобность, находясь не в плену, а на свободе. 
  Преданный вам 
  Иаков. 
  Писано в Виндзорском замке, сего дня святого Давида MCCCCXXIV». 
 Свободен! Это слово беспрестанно раздавалось в ушах Малькольма в то время, когда он второпях просил отпуск у ректора Джона Бонке и прощался с его преподобием доктором Бенеттом. Он не покидал Оксфорда со дня своего вступления, так как в то время способы сообщения были весьма медленны и затруднительны; поэтому Малькольм давно не видел короля Джемса. Радость, испытываемая им при этой вести, и за свою родину и на государя, поглощала все его мысли. Когда же он простился с профессорами и своими друзьями, объявляя им, что едет не надолго, то прибавил, видя, что они недоверчиво качают головой:
 – Неужели, господа, вы думаете, что я смогу жить в непроницаемом мраке, окружающем мою родину? В нашей дорогой Шотландии находится только несколько монастырских школ, а так как наука открыла свет моим глазам, то я никогда не отвернусь от нее. Скоро я навеки сделаюсь сыном ее и рабом.
 Несмотря на это Малькольм был исполнен радости нетерпения во время своего пути от Оксфорда по Винтона; он с наслаждением упивался благоуханием лесов, над которыми гордо возвышался замок с его круглой башней. На верхушке башни развевался королевский флаг, означая присутствие короля-ребенка.
 Когда он подошел к воротам под сводами, Джемс встретил его в сопровождении Патрика и, обнимая, воскликнул:
 – Поцелуй меня, Малькольм, да, поцелуй меня! Теперь ты обнимаешь короля, а не несчастного пленника! Еще шесть недель… и да здравствуют горы, луга и веселые северные земли!
 – Шесть недель? Отчего же не раньше? – спросил Малькольм, горячо отвечая на ласковое приветствие Джемса.
 – Отчего? Оттого, что за меня должен быть уплачен выкуп и все условия будут подписаны к этому сроку. Оттого, что в пост не бывает свадеб, как в марте не бывает роз! Да, Малькольм, скоро я женюсь! Неужели ты думаешь, что я без нее могу вернуться в Шотландию?
 – Если бы это и было, то, конечно, милорд, я бы не нашел вас таким радостным, даже при мысли о свадьбе вашей!
 – А теперь, Малькольм, не знаешь ли ты какой-нибудь прекрасной шотландской девицы, которая могла бы быть вызвана к моей невесте на время нашего бракосочетания и ехать с нами в Шотландию?
 – Я знаю, о ком вы говорите, – ответил Малькольм с сияющей улыбкой.
 А так как она живет недалеко от границы, то вы оказали бы мне услугу, ты и Патрик, если бы тотчас же поехали за ней и привезли ее к брачному торжеству, – сказал король, придавая своим словам еще больше искренности и шотландского акцента.
 Ничто не может передать всю радость их и счастье в этот прекрасный, весенний день. Король, взяв Малькольма под руку, гулял с ним по откосу, покрытому дерном, и подробно рассказывал обстоятельства, приведшие его к столь счастливой развязке. Насилие Вальтера Стюарта с братьями, наконец, истощило терпение их отца, как и каждого шотландца; после тайных переговоров о получении от регента вознаграждения за все, что произошло, Глочестер, Бофор и парламент открыли свои прения. Весь народ, с герцогом д'Альбани во главе, решил, наконец, призвать своего короля. Все знают, что таково было условие, предложенное королем Генрихом при изъявлении своего согласия на освобождение Джемса. Итак, Бедфорд с радостью изъявил согласие, Джемс был, наконец, свободен, и ждал только бракосочетания, чтоб после него вернуться на родину.
 – Я ничего не хотел пока говорить тебе, Малькольм, до исполнения всего этого еще так далеко! Но ты был мне также необходим в счастье, как и в горе!
 – Но у вас был Патрик, – сказал Малькольм.
 – Патрик – честный и храбрый юноша, – ответил король, – способный встать высоко; у него есть и ум, и тонкость, и проницательность… Но в тебе, Малькольм, есть что-то такое, что вызывает сердечную откровенность.
 Глубокая привязанность не замедлила установиться между Джемсом и Патриком, хотя последний и недолюбливал книги и порядочно соскучился в Виндзоре, где и король переносил жизнь только благодаря наукам и размышлениям. Единственным их развлечением было проводить праздники Рождества в Гертфорде, у королевы Екатерины.
 – Эклермонда тоже туда приезжала. Теперь она в замке Миддлхэмском с леди Монтегю. Если бы ты, Малькольм, мог добиться ее согласия, мне бы приятно было обвенчаться с тобой в одно и тоже время.
 – Никогда, государь, я не решусь даже заговорить с ней об этом.
 – Хорошо, Малькольм. Но, кажется, ты имеешь право на некоторую благодарность со стороны этой леди, хотя бы за то, что предохранил ее от страшного Бомонда!..
 – Государь, ради Бога, ни слова более… Я был бы клятвопреступником, если бы предъявил подобные притязания!
 – Я тебя не принуждаю, а только желал бы присутствовать при вашей встрече! Да, наконец, пора на что-нибудь решиться… Ты со временем можешь раскаяться, что навлек на себя гнев могущественной Люксембургской семьи, не сдержав данного слова.
 Малькольм улыбнулся.
 – Я мало на это обращаю внимания, – ответил он.
 – Но, быть может, вид ее свежей, румяной щечки спустит тебя с высот и вернет сердце к более земным помыслам, – возразил Джемс с иронией.
 – Это искушение я испытал однажды, государь, – ответил Малькольм, краснея, – и если бы не знал, что святые охраняют ее земную красоту, то никогда бы не подвергся опасности видеть ее.
 – Я тебе это приказываю, – сказал король. – Скоро я буду управлять целым народом, а теперь хочу, чтоб мои – пока немногочисленные – подданные повиновались моим приказаниям. Поезжай в Миддлхэм, и пусть ваша встреча решит остальное.
 Король говорил весело, благосклонно… и Малькольм не посмел возразить. Джемс повел Малькольма к младенцу-королю. В то время этот юный монарх был прелестным двухлетним созданием.
 Все были уже в сборе, экипажи готовы и ничто не мешало Малькольму и Патрику ехать на север. В ближайшем городке они сделали остановку и послали вестника к старой графине Солсбери и ее внучке, леди Монтегю, объявить им о своем приезде и спросить дозволения остановиться в замке.
 В ответ на это целый отряд всадников был выслан им навстречу. Патрик немедленно нарядился в самое лучшее платье, и ужаснулся, видя, что Малькольм одевается бакалавром, как в Оксфорде, и по его уверениям, походит на нищего писца. Но тот решил, что иначе он не поедет к Эклермонде. Таким образом, он черным пятном выделялся среди блестящей кавалькады, сопровождавшей его, и был с почетом доведен до последней ступени широкого крыльца самим сенешалем с его серебряным жезлом.
 Лорд Монтегю снова уехал на войну, и в замке находилась только старая, почтенная графиня и ее внучка, леди Монтегю, мать прелестного трехмесячного ребенка. Каждая из них имела при своей особе почти королевскую свиту дам и благородных девиц, между которыми только Эклермонда Люксембургская стояла по сану наравне с хозяйками.
 Едва ли приемная зала королевы Екатерины могла соперничать блеском и роскошью с жилищем богатого барона. Три благородных леди сидели, окруженные своей свитой; рыцари и роскошно одетые дамы окружали их, и старая графиня Солсбери в точности знала, какое количество шагов дозволяет сделать этикет ей и леди Монтегю навстречу потомку королей. Приветствуя его, обе дамы и Эклермонда протянули ему не руку, а щеку. Тем не менее, Малькольм преклонил колено и поцеловал почтительно руку Эклермонды. Джемс не ошибся. Земное чувство еще не совсем его оставило: он был почти счастлив, что этикет требовал, чтоб он довел старую графиню до кресла и исключительно ей посвятил свое внимание. Во всякой подобной семье соблюдался строжайший этикет, но Малькольм нигде его не видел в такой силе, исключая разве двора герцога Бургундского; да и там он смягчался присутствием грубых и горячих воинов. Почтенная леди Солсбери считала эти знаки уважения непременной условием почитания чести и величия своего сына.
 Алиса Монтегю смотрелась кроткой и нежной матерью и, со свойственным ей достоинством, заняла место у семейного очага.
 Она ласково и вежливо приветствовала Малькольма; и тот заметил, что обычная робость совсем ее покинула, когда за ужином и позднее вечером около огня собрался тесный кружок, и все начали передавать придворные новости и вести из лагеря. Благодаря письмам мужа, Алиса лучше всех знала о ходе событий. Эклермонда тоже принимала участие в разговоре, но ни единым словом не обменялась с Малькольмом под зорким и холодным оком леди Солсбери.
 Следующий день был четвертым воскресением поста, и в этот день праздновалось воспоминание чуда, свершенного Иисусом, насытившим толпу пятью хлебами и пятью рыбами: отсюда и возник трогательный обычай, по которому в каждом доме, богатом или бедном, матери семейства подносился пирог, к которому и дети присоединяли свои дары.
 Пробужденный рано утром смутным говором детских голосов, Малькольм выглянул из окна и увидел целую толпу детей, входивших под своды и возвращавшихся обратно. Если бы он вгляделся получше, то смог бы сосчитать, сколько хлебов раздали Эклермонда и Алиса этим бедняжкам, присоединяя к ним нечто еще более существенное.
 Когда семья снова собралась в покоях замка, прекрасная и юная леди Монтегю встала на колени перед креслом своей бабки, и на серебряном блюде поднесла ей хлеб, испеченный ею самой, с положенной сверху великолепной рубиновой застежкой: то был подарок, посланный отцом молодой Алисы графине Солсбери, своей матери.
 Когда же последняя, умиленная до слез, горячо благословила юную, склоненную перед ней головку, Алиса приподнялась, и в свою очередь была порадована своим сынком, лежащим на руках Эклермонды и держащим в своих слабых ручонках крошечный хлебец и жемчужину редкой красоты, присланную отсутствующим сэром Ричардом своей молодой супруге.
 При этих обстоятельствах никакой этикет не мог препятствовать Алисе страстно прижать ребенка к своей груди и осыпать поцелуями того, кому впоследствии необузданным честолюбием предстояло погубить весь этот цветущий дом.
 К счастью, будущее было скрыто от них непроницаемой завесой.
 Шествие отправилось в церковь, а Алиса, в паре с Патриком, попросила Малькольма быть спутником Эклермонды.
 Едва сжимая концы пальцев девушки, Малькольм не смел начать с ней разговор: вскоре она сама прервала молчание.
 – Вы видите перед собой благочестивое семейство, где царят мир, спокойствие и порядок!
 – Счастливы ли вы в нем? – спросил Малькольм.
 – Да, здесь я нашла убежище до тех пор, пока провидение не решит мою судьбу. Графиня оставит меня при себе, пока не откроется вакансия в обители святой Екатерины.
 – Королева Жанна обещала вам ее?
 – Да, – отвечала Эклермонда. – Мне будет дано первое свободное место.
 – И вы, благородная и богатая наследница, примете эту милостыню! – не мог не воскликнуть Малькольм.
 – Для меня этого довольно… А вам, милорд, удались ли намерения ваши?
 Малькольм, радуясь участию и откровенности с ее стороны, подробно рассказал ей о своей жизни со времени их последней встречи. Он поведал ей, что предался науке и хочет посвятить ей свою жизнь; что в ней он нашел истинный свет.
 – Разве Иисус не есть свет и мудрость? Я сомневаюсь, что бы в книгах и школах мог наш мир познать истинный свет.
 – Но где же он? – спросил Малькольм. – В латах ли я буду, или в рясе – все же я останусь горячим поборником просвещения!
 – Истинный свет есть Бог, Его Божественная премудрость, – сказала Эклермонда, поднимая глаза к небу. – Поборники Его повсюду могут служить… на поле ли брани, в монастыре ли или в школах!
 – Однако же познания, собранные во время нашего кратковременного пребывания на земле, готовят нам сокровища для жизни будущей!
 – Ваши ученые в школах толкуют об уме, душе и сердце!.. А Божественный свет должен просветить более душу, чем ум!
 Несколько минут размышлял Малькольм и наконец сказал:
 – Я думал, что стою на пути истинном.
 – Я и не говорю вам противного! – возразила Эклермонда. – Искать Божественного света в речах людей мудрых и благочестивых – тоже благая цель! Когда вы будете в состоянии узреть истинный свет, передайте его другим; когда отыщете клад – распространите его повсюду: и таким образом вы скопите себе сокровище на небесах!
 Слова ее были загадочны для Малькольма; но он, в своем благоговении к молодой девушке, не мог не запомнить их, и не сохранить в своем сердце.
 Эта встреча окончательно успокоила его душу. Внезапное волнение при виде ее сменилось чувством более чистым, чем то обожание, что он питал к ней в дни своей юности.
 Леди Монтегю теперь была им вполне довольна: он сделался прежним Малькольмом, но без обычной недоверчивости к самому себе; кроме того, он был так тверд и разумен, что из ребенка уже превратился в мужчину. Она радушно пригласила его на обратном пути остановиться у нее. Малькольм с благодарностью принял это приглашение; тем более, что иначе ему не было бы возможности представить Лилию Эклермонде, и может быть в последний раз увидеть ее!
 Им суждено было, однако, еще раз встретиться, чтобы возвратить друг другу данное слово; но это не могло быть ранее вступления Эклермонды в монастырь. Итак, он обещал ей не уезжать до того времени из Великобритании и ждать ее посла.
 На следующий день, в понедельник, братья продолжили свой путь, и достигли, наконец, той дороги, по которой проезжал Малькольм три года тому назад. Каждый куст, каждая тропинка пробуждали в нем воспоминание о короле Генрихе! Доехав до Тирска, Малькольм сообщил недоверчивым слушателям о посвящении в рыцарский сан Тректона и Китсона, и об их честном и мужественном поведении.
 Узнав, что мать Китсона живет неподалеку от дороги, Малькольм направился к большой мызе, окруженной рвами, и застал старуху за прялкой. Она правила большим хозяйством, и ее второй сын, у которого лицо было еще хитрее, чем у сэра Христофа, усердно занимался мызой.
 Наших путников приняли радушно, как только узнали, что они привезли вести о Христофе. Старушка со слезами радости выслушала рассказ Малькольма, а сын ее не мог надивиться, узнав, что Тректон и Китсон настолько дружны, что дружба их вошла в поговорку во всем лагере.
 Вильфрида Китсона не столько поразил рыцарский сан брата и его храбрость и отличия, сколько эта внезапная дружба, возникшая из ненависти. Малькольм понял, что решение рыцарей не возвращаться домой не возбудит сожалений. Место Христофа у очага, казалось, было для него закрыто. Вильфрид слишком уже сделался хозяином, чтоб уступить первенство старшему брату, и даже старуха-мать умела теперь обойтись без него.
 – Я уверена, – сказала она, – что сделавшись рыцарем и переняв французские манеры, теперь у нас все будет не по его вкусу! Если же ему вздумается привести с собой Тректона, то он может быть уверен что я не сяду за один стол с этим негодяем!
 После обеда, состоявшего из соленой рыбы, Малькольм, собираясь сесть на коня, сказал Патрику:
 – Если бы добрый Китсон слышал то, что я выслушал, то конечно никогда не покинул бы лагеря, где его считают полезным. Неужели и нас также мало жаждут видеть в Гленуски, Патрик?
 Патрик с уверенностью и надеждой на лице приосанился на своем седле, – он знал, что равнодушие не коснется сердца Лилии.
 В Дурхэме они нашли своего старого друга, отца Акфильда, бывшего Холдингхэмского приора. Год тому назад он был грубо изгнан Альбанским домом, и место его отдано, по их ходатайству, брату Дрэксу. Добрый отец мирно жил в Дурхэмском аббатстве, испросив себе позволение перебраться через границу с несколькими английскими монахами.
 Глядя на Малькольма, он почти не верил своим глазам. Отец Акфильд ничего не мог сообщить им о Лилии, ибо со времени своего изгнания, не знал, что с ней сталось, но за нее он был совершенно спокоен, потому что настоятельница св. Эббы была из фамилии Драммондов и никому не позволяла вмешиваться в свои дела. Впрочем, он все-таки посоветовал братьям ехать немедленно в монастырь св. Эббы, не показываясь в Холдингхэме, из боязни, что приор Дрэкс, преданный Альбанскому дому, вздумает препятствовать выдачи молодой девушки брату, которому не доставало нескольких месяцев до совершеннолетия.
 Поэтому они продолжили свой путь и остановились только переночевать в Варвике. Встав рано утром, они, наконец, перешли границу, и вступили на шотландскую землю. Сердца их бились при мысли, что они теперь на родине и в ней скоро должны прекратиться смута и беспорядки. Они направились к морю, минуя Холдингхэм, и, наконец, их взорам предстали башни монастыря св. Эббы. Они прошли службы монастыря и постучались у входных дверей.
 Калитка отворилась, и за решеткой ее показалась голова послушницы.
 – Бенедикта, добрая сестра, – сказал Малькольм, – предупредите, пожалуйста, мать игуменью, что Малькольм Стюарт Гленуски явился сюда от имени короля, и просит дозволения видеть ее и девицу Лилию.
 – Лорд Малькольм! Леди Лилия! Св. Эбба, смилуйся над нами! – закричала растерянная привратница побежала вглубь монастыря.
 Патрик начал усиленно стучаться, точно он хотел выломать ворота. Малькольм прислонился к ним, бледнея; томимый страшным предчувствием, он боялся минуты, когда они растворятся вновь.
 Привратница, наконец, вернулась со связкой ключей, и начала переговоры:
 – Вы действительно лорд Малькольм? Правда ли это?
 – Да почему же нет? – спросил Малькольм с нетерпением.
 – Нам сказали, что вы убиты, – пояснила привратница, впуская их и ведя через дверь в приемную, где их ожидала мать игуменья, Аннамель Граммонд.
 – Господа, что это за несчастная ошибка!
 Таков был возглас, которым их встретили. Но Малькольм прервал всякие приветствия, и настойчиво спросил:
 – Где же моя сестра?
 – Как где? Под охраной св. Гильды, в Уисби, по повелению короля.
 – Короля! – закричал Малькольм. – Да мы только что с ним расстались! О, что же это за гнусная измена!
 – Лорд Малькольм, это вы? И сэр Патрик тоже? Как же нам сказали, что вы оба умерли?
 – Это низкая ложь, добрая матушка! – отвечал поспешно Патрик. – Ложь, придуманная для несчастья ее… моей…
 Он не мог окончить фразу, и Малькольм начал умолять игуменью разъяснить им все произошедшее.
 Они узнали, что год тому назад до капеллана Холдингхэмского монастыря дошли некоторые вести через посланников от сэра Джона Сулитона. По этим донесениям сэр Патрик Драммонд, раненый при падении с коня, остался в одной французской деревушке, разоренной англичанами и неминуемо должен был быть повешенным или сожженным неприятелем. Подобный вывод был весьма естествен, и в нем нельзя было заподозрить злого умысла со стороны доносчика.
 В то время, как Лилия оплакивала гибель своего жениха, от приора Дрэкса было получено ужасное известие, слышанное им из уст самого герцога Альбанского, будто Малькольм Стюарт Гленуски был зарезан в Венсенском лесу. И этот ложный слух мог себе легко объяснить Малькольм: он среди своих противников слышал шотландский акцент, и хотя из национального самолюбия не упомянул герцогу Бедфордскому об этом обстоятельстве, но все-таки признал некоего М'Кая, враждовавшего со Стюартами, и ведшего самую беспорядочную жизнь. Он тут же подумал, что человек этот был подкуплен, и он-то, по возвращении своем, объявил об успехе предприятия.
 – Через несколько недель, – продолжала игуменья, – два монаха, сопровождаемые стражей, приехали из Холдингхэма, и заявили о желании короля Джемса увезти леди Лилию в монастырь Уисби, настоятельница которого обещала принять и беречь молодую девушку до тех пор, пока его королевское величество не распорядится ее судьбой. Лилия была в отчаянии; думала, что весь свет ее бросил, и боялась покинуть Св. Эббу и лишиться того участия, что оказывали ей там; но игуменья сомневалась в своей силе охранить девушку от нападений Вальтера Стюарта, тем более, что она считала ее богатой наследницей; желая, кроме того, предохранить вверенный ей дом от преследований, которые бы навлекло ее заступничество, игуменья с радостью приняла повеление короля и сама торопила Ливию с отъездом. С тех пор в монастыре не видели обоих монахов, Симона Белля и Рингана Джонстона, но полагали, что они в Дурхэме. Впрочем, Малькольм, знавший в лицо брата Симона, был уверен, что его там нет.
 Опасность была велика. Он не мог предполагать в Лилии величия души и твердости Эклермонды; свободная после смерти жениха, у нее уже не могло быть прежних отговорок; предоставленная самой себе, своему горю, она могла, наконец, сломиться под игом, державшим ее в заключении, а с Вальтером Стюартом было тягаться труднее, чем с самим Бомондом Бургундским!
 Все эти мысли толпились в голове Малькольма. Повсюду он видел опасность, неизвестность, и в отчаянье прислонился к спинке стула; мысли его все более и более путались; он слышал, точно во сне, рыдания и стоны сестры… отчаянные, неистовые крики Патрика, старания игуменьи утешить и успокоить несчастного рыцаря! Голова его кружилась от ужаса, но вдруг среди стонов раздался сладкий голос, и следующие слова кротко и нежно донеслись до его слуха:
 – Теперь я буду молиться за вас и вашу сестру!
 Потом к этим словам присоединилось пение молитвы: «В скорби прибегаем к Тебе, Господи!» Затем крики постепенно смолкли, два голоса пели хвалебную песнь Христу и в это мгновенье Малькольм очнулся и узнал голос Патрика, говорившего:
 – Я пойду искать ее по всем замкам Шотландии!
 – Стой, Патрик, – сказал Малькольм вставая. – Этот святой долг лежит на мне!
 – На тебе? Но ты бледен, как полотно, бедный друг мой, и падаешь в обморок, слушая об этом происшествии. Тебе ли искать ее? Да что ты? Одумайся!.. – и Патрик горько усмехнулся.
 – Да, Патрик, у меня хватит на это силы, – сказал Малькольм. – Мой долг отыскать Лилию, а не твой. И Господь даст мне мужество исполнить его!
 Патрик резко его перервал:
 – Ни люди, ни черти не в состоянии меня убедить, что долг этот лежит не на мне!
 – Ты еще пленник короля… – продолжал Малькольм с возрастающей энергией. – Ты связан словом вернуться к нему, и эти известия должны быть тотчас же переданы ему.
 – Всякий конюх может это исполнить.
 – Да… но, не так скоро и точно, как ты! Еще раз повторяю: долг воспрещает тебе пускаться в опасности, как бы ты того не желал.
 – А честь не дозволяет мне пускать тебя, Малькольм, одного в волчью пасть.
 – Ведь я не тот слабый, глупый мальчик, что был прежде, – отвечал Малькольм, – и в студенческом платье я в безопасности пройду туда, куда нет доступа тебе с копьем и латами! К тому же я так изменился, что меня никто и не узнает… Не так ли, матушка?
 – Конечно, – отвечала игуменья.
 – Ученик – добыча ничтожная!.. Никто на него не обратит внимания; а приют он найдет и в замках и в монастырях. Я хочу попытаться узнать в Холдингхэме, куда делись оба монаха, и напасть на их след.
 Но Патрик задрожал от бешенства, слыша это намерение… ему следовало бы, по крайней мере, сопровождать брата и беречь его, – как он и поклялся в том старику отцу, – говорил он.
 Но поразмыслив немного, он убедился, что путешествие вдвоем навлекло бы подозрение на Малькольма и испортило бы весь план. Он понял, что ем лучше наводить справки, пока король, снова вступивший на трон, не будет вынужден вмешаться во им силы своей и правосудия. Убеждения Малькольма относительно данного им слова тоже произвели свое действие; он понял свое бессилие в этом деле и, боясь неудачи, согласился отпустить Малькольма одного на поиски сестры; сам же он решил вернуться королю и проездом убедиться, что Лилии нет в Уисби. Братья с грустью расстались, и один только Малькольм осмелился проговорить несколько слов о надежде!

 ГЛАВА VII
 Студент-бродяга

 Студенты-бродяги ныне существуют только в Ирландии или в Британии… Даже название это исчезло с тех пор, как школьные учителя получили оседлость и содержание от государства. В средние же века их можно было встретить во всех странах Европы. Молодые люди, в которых школы и монастыри развили жажду ученья, могли удовлетворить ее только в университетах. Тогда для них начиналась странная, кочевая жизнь, полная приключений и случайностей. Они то пели, пользуясь подаянием, то давали уроки, то зарабатывали деньги в состязаниях ума и знаний, то унижались до постыдных услуг… словом, вели жизнь с одной стороны вполне дикую, с другой – высоко умственную. Переходя таким образом из одного университета в другой, высасывая, так сказать, все соки из них, они нередко достигали высших ученых степеней.
 Малькольм был студентом – вернее, оксфордским бакалавром, хотя Оксфорд и Кембридж были, может быть, единственными университетами, в которых еще не появлялись шотландцы, так как все места их были заняты ирландцами.
 Нелегко было Малькольму начать одному такое предприятие; ему, которого до сих пор так холил и оберегали! Но тревога и боязнь за сестру преодолели всякое колебание. Когда он одел свое черное платье бакалавра и ремнем привязал за спину мешок с книгами и бельем, его бледное, умное лицо так походило на бедняка-бродягу, что в этом жалком студенте Патрик едва узнал Малькольма.
 Когда на перекрестке Драммонд со своим отрядов свернул на дорогу к Варвику, а Малькольм направился к монастырю, последний чувствовал себя сильнее и решительнее первого. Малькольм, простившись с Патриком, не тотчас пошел в монастырь, а выждал, когда исчезли в отдалении путники и он остался один. Тогда он встал на колени, и, с жаром перебирая четки, стал молить Бога о заступничестве. Когда же солнце, спускаясь по небосклону, озарило его своими последними лучами и напомнило, что следует позаботиться о ночлеге, Малькольм смочил свое платье грязноватой водой из лужи, чтоб снять с него блеск, взял в руки книгу и направился к монастырю, напевая латинские стихи, что тогда было в большем употреблении.
 Проходя по полю, он встретил за оградой монастыря крестьян, загонявших стадо.
 Один из монахов, старый, с атлетическими формами, похожий на фермера нашего времени, ускорил шаги и, догнав его, приветствовал следующими словами:
 – Бог в помощь, юноша! Вы идете просить в монастыре пищи и ночлега?
 Малькольм знал доброго весельчака, брата Николаса, и, не откинув капюшона с головы, сказал:
 – Salve, reverende frater. Venio de Lutetia Parisiorum.*  note 1 
 – Брось ты свою латынь, юноша, – сказал брат. – Говори прямо и без боязни, если у тебя шотландский язык во рту и ты его не оставил в далеких чужеземных краях.
 – Я бы очень был вам благодарен, святой отец, – сказал Малькольм, – за ночлег и ужин.
 – Вот так то лучше, – отвечал монах, – болтун, но добрый малый, исполнявший в монастыре обязанности эконома. – Как ваше имя, друг мой?
 Малькольм сказал только имя, данное ему при крещении, и добавил, что он живал в Гленуски еще при жизни доброго сэра Дэвида Драммонда, и что этот добрый, почтенный старец ему всегда выказывал большое участие.
 – Да, – отвечал монах, – то был редкий человек. – Он в нашей обители и умер; и, право, это большая потеря.
 – Я об этом слышал… – отвечал Малькольм, и, подавляя вздох, поспешно спросил: – Но скажите, отец мой, – что сталось с молодым лордом и его сестрой?
 – Это был слабый, болезненный ребенок, и какой-то рыцарь, случайно погостив в замке, увез его к королю. Да впрочем, если вы пришли из Парижа, то вероятно видели там короля?
 – Действительно, я его видел, но среди англичан, – отвечал Малькольм.
 – Очень грустно, – вздохнул монах. – Во всяком случае, если он вернется к нам, то снова почувствует себя шотландцем… Вся обитель наша состоит из честных, здоровых шотландцев.
 – А юная леди? – робко спросил Малькольм. – Она была такая ласковая и красивая.
 – Ого! А вам-то какое дело до ее красоты? – смеясь, спросил бенедиктинец.
 – Она всегда была добра ко мне, – мог с чистой совестью сказать Малькольм. – Я знаю, что она некоторое время была в монастыре св. Эббы. Там ли она теперь?
 – Этого я не знаю, – отвечал монах. – Игуменья св. Эббы и наш настоятель не так дружны, как во времена приора Акфильда, и мы мало имеем сношений между собой. До нас дошел слух, что лорд Малькольм убит, и после этого леди была вытребована, как королевская питомица. Не могу вам точно сказать, где именно находится она. Узнайте завтра в монастыре св. Эббы, там ли она?
 Ясно было, что добрый монах ничего не знал. Малькольм поблагодарил его и, присоединившись к пастухам, пошел в хорошо знакомый ему монастырь.
 Там он просил показать ему могилу сэра Дэвида. Ему указали на широкую каменную плиту без всяких украшений, лежащую у паперти. Долго стоял он, коленопреклоненный, над прахом своего старого друга – покровителя его младенчества, и мысленно сравнивал счастливые годы своего детства с ожидавшей его печальной будущностью.
 Как все изменилось в Холдингхэме со времени его последнего посещения! Правда, как и прежде, в трапезной послушник читал братьям молитвы… но ни один из монахов не соблюдал благоговейного молчания, как то было во времена настоятеля Акфильда; хотя был пост, но рыба была самая изысканная, и, как видно, братья любили покушать. И лица были уже не те… приор Дрэкс более походил на разбойника, нежели на монаха. Может быть он уже тогда замышлял обман, впоследствии удавшийся ему вполне: перехватить первую часть выкупа короля Джемса и присвоить ее себе. Среди монастырских слуг те, кто не изменил старым преданиям, казались какими-то растерянными и удрученными горем. Кроме того, среди них было много грубых воинов.
 Малькольм по возможности избегал их, и, видя необходимость объяснить свой приход, начал подробный рассказ о своем положении, стараясь несколько примирить его с истиной. Он сказал, что получил наследство… что умер родственник, которому была поручена его сестра; и что он хочет разыскать ее и ввести во владение, по правам наследства.
 Общий смех и грубые шутки раздались при его словах; притязания студента на сестру и земли всем показались смешны; если земля его была в баронстве Гленуски, то Альбанский дом давно ею распорядился.
 – Но если бы мне удалось повидать леди Лилию, – сказал Малькольм, – она могла бы, вероятно, заступиться за меня.
 Старый, седой монах, к которому он обратился, отвечал, что ее просьба была бы бесполезна; и при этом добавил, что он Лилию может отыскать в монастыре св. Эббы. Один из ратников расхохотался, услышав эти слова.
 – Так это все, что вы знаете, старик Дэвид? Неужели вы думаете, что герцог Альбанский в состоянии заставить томиться в монастыре хорошенькую девушку, да еще с приданым?
 – Не вышла ли она замуж за герцога? – спросил Малькольм, скрывая сильнейшее волнение.
 – Уж не знаю, как он тут поступил! Но немало стоило ему труда овладеть ею!
 – Как так?
 – Во-первых, она ускользнула от него, благодаря своему брату, какому-то хромоногому и полупомешанному шотландцу, отнявшему ее у герцога вместе с каким-то рыцарем, поместившему ее в монастырь св. Эббы и убежавшему, как говорят, в Англию. С тех пор в наших краях и не видели лорда Гленуски.
 – Но этого быть не может… – перебил другой ратник. – Мне клялся Сэнди М'Кай, что видел его в лагере англичан… стыд и позор!.. и что он был вскоре убит за то, что вмешался в любовные шашни короля Гарри… и поделом ему!
 – Потеря не велика! – вмешался монах. – Конечно, старая колдунья, игуменья св. Эббы, не желала выпустить из рук богатую наследницу! Тогда наш герцог написал письмо к нашему настоятелю, и приказал ему послать двух монахов, будто бы от короля, чтоб перевезти девочку в Уисби.
 – А! – сказал Малькольм. – Но Уисби ведь уже за границей?
 – Конечно. Но все Гленуски по сердцу англичанам… и это-то вероятно и решило судьбу глупенькой девчонки.
 – Ну, что же? – спросил смеясь другой ратник.
 – Вы можете легко себе представить, какая монахиня ждала ее в первой гостинице, и как громко призывала леди Бога и людей на помощь? Но святые братья Симон и Ринган уверили, что защитят ее от всякого зла, и таким образом продолжали путь до самого Дуна.
 – Что же сталось с бедняжкой? – спросил Малькольм, стараясь казаться спокойным.
 – Спросите у герцога Альбанского. Я ничего более не знаю… Я недавно вернулся сюда.
 – Я слышал, как она, бедная, умоляла герцога, напоминая ему о какой-то клятве на мощах св. Андрея… Хотя он и обратил ее слова в шутку, но в глазах его было выражение ужаса.
 Страх и подозрения Малькольма достаточно подтвердились этим рассказом, и он ясно понял, что ему оставалось делать. Странно, он не упал духом: если один раз Лилии удалось избежать своего гонителя, то может быть она и вторично этого достигла, вызвав воспоминания его о клятве на святых мощах. Креме того, убеждение в молитвах Эклермонды его поддерживало и наполняло сердце необъяснимой надеждой. Он пошел к северу, как только перед ним раскрылись ворота Холдингхэма. Труден ему был этот переход, хотя он легко добивался всюду пищи и ночлега, но на третий и четвертый день почувствовал себя истощенным; ноги его были изранены. Он отдыхал и снова пускался в путь. К концу первой недели он шел уже быстрее и не так тяжело, как в начале.
 Дойдя до Эдинбурга, он отдыхал всю Страстную неделю и первый день Пасхи; узнав, что герцог Альбанский находится со своим семейством в Дуне, он направился в ту сторону. Медленно продвигался он вдоль берегов реки, пока его взору не представился строгий, величественный замок, – местопребывание герцогов Альбанских.
 Как представитель королевской власти, герцог Альбанский сохранил весь блеск, который еще могло себе позволить шотландское правительство в то смутное время. Внутри и около замка проживало множество ратников, рыцарей, кормившихся за счет герцога. Это было сборище самых непорядочных людей, всегда готовых на насилие и грабеж. К этой свите еще присоединились вассалы младших сыновей Мэрдока, Роберта и Алекса; все дворы были переполнены этим диким, грубым народом. Часть его занималась чисткой лошадей, другая проводила время в праздности. Когда они увидели Малькольма, пугливо и прихрамывая подходившего к этой шайке, на голову юноши обрушились всевозможные шутки.
 Он подумал, что Лилия заключена в одной клетке с этими проходимцами, и сердце его сжалось. За себя он не боялся, и остановился только тогда, когда его окружила банда праздных негодяев. Это было похоже на травлю, и никогда Малькольм не чувствовал себя в такой опасности, как теперь; он уже начал молиться и отдавать себя под защиту Того, Кто осушил до дна чашу горьких насмешек… как вдруг толпа разомкнулась, и в нее ворвался молодой человек.
 – Как вам не стыдно, негодяи! Будьте вы прокляты! Бедный студент!
 И взяв Малькольма за руку, он увлек его за собой в то время как издали раздавались смех и ворчанье: «Свой своему поневоле брат!».
 – Да, брат и друг. Я такой же бакалавр, как и ты, – сказал поспешно благородный юноша.
 И в нем, не без ужаса, узнал Малькольм своего двоюродного брата, Джемса Кеннеди, племянника короля и теперешнего парижского студента-первокурсника. Опасность была очевидной, ибо Кеннеди скорее других мог узнать его!
 Джемс, однако, не задал ему никаких вопросов и добродушно сказал по латыни:
 – Прости нас, Бога ради! Регент был бы крайне недоволен, если бы узнал, как тебя приняли эти разбойники! Иди отдохнуть и умыться… скоро время ужинать.
 Он увел Малькольма на задний двор, дал ему стакан пива и предложил подойти к чистому источнику, чтобы охладиться и смыть следы пыли, покрывавшей его лицо и израненные ноги. Кеннеди выждал, пока Малькольм все это проделает. В это время раздался звон колокола, призывающий к ужину. Он потащил Малькольма в общую столовую, и тот едва удержался, чтобы не назвать себя по имени.
 В большой столовой стол был накрыт со всей роскошью и церемониями, соблюдаемыми дворянством и принцами; прочие же столы отличались неряшеством и жирными пятнами, что было неудивительно, так как в то время тарелки были роскошью, и каждый по вкусу резал себе куски громадных частей мяса, обносимых вокруг стола.
 В то время, как Кеннеди входил к столовую с Малькольмом, из противоположной двери величественно приближался, сопровождаемый сенешалем, регент Мэрдок, герцог Альбанский, с женой, дочерями, двумя сыновьями и, к величайшему волнению Малькольма, его возлюбленной Лилией, бледной, убитой горем и страданием. За ними шли рыцари и слуги. Лилия задумчиво села и не обернула головы даже тогда, когда на вопрос регента: «Кого он привел?», Кеннеди отвечал, что бедный студент просил его гостеприимства.
 – Милости просим, – сказал регент, кроткий, но слабый и бесхарактерный, главным несчастьем которого заключалось в злом отце и безнравственных сыновьях.
 Мэрдок отличался красотой и благородством осанки, чем был одарен и король Джемс. Сыновья его, Роберт и Алекс, расхохотались, увидев спутника Кеннеди, и сказали ему:
 – Так вот каковы товарищи ваши!
 Мэрдок слабо вздохнул, сказав:
 – В былое время мы брали за образец рыцарской вежливости Дунский и Пертский замок, а теперь…
 – А теперь предоставляем это тем, кто занимается ремеслом лизоблюдов! – грубо перебил его Алекс.
 В это время Кеннеди перепоручил Малькольма одному из вассалов, по-видимому сохранившему остатки вежливой обходительности, и предложил, за отсутствием капеллана, прочитать молитвы. Малькольму дали место за другим столом, но беспокойство отняло у него аппетит, и он не знал, радоваться ли ему, или печалиться, что он оказался довольно далеко от Лилии.
 На время шум за столом утих, и он слышал, как сказал про него регент:
 – Как мне нравится в этом студенте его лицо и скромные манеры… Когда уберут со стола, Джемс, заведи с ним ученый спор: нам будет забавно послушать, как вы уродуете латынь в ваших заграничных университетах.
 При этих словах мужество покинуло Малькольма. Подобные словопрения были употребительны как в Оксфорде, так и в Париже, и в любое другое время он мог с честью выдержать испытание, но теперь, при его заботах и волнении, он боялся за себя, да и не знал, какую тему выберет Кеннеди.
 Столы были убраны, ужин кончился и вызов брошен. Лорд Мэрдок, развалившись в кресле у камина, окруженный дамами за прялками, предложил молодым людям начать состязание.
 Они стали друг против друга, и Кеннеди, в качестве хозяина и зачинщика, предоставил противнику выбор темы. Лицо Малькольма при этом прояснилось и он предложил ту, что знал вдоль и поперек: «Только то существенно, что мы можешь видеть, слышать, чувствовать, вкушать и осязать».
 Проницательный взгляд Кеннеди заставил его вздрогнуть.
 – Дорогой собрат, – сказал тот, – ты говоришь, как наши товарищи в Оксфорде! По-моему,  существенно не то, что доступно нашей грубой чувственности, а то, что постигается идеей бессмертного разума! 
 Оживленный спор продолжался, и не раз в словах Кеннеди видел Малькольм намек на свое положение, но окончив прения, он уже не сомневался в том, что был им узнан. Регент был несколько утомлен, и подал знак расходиться. Кеннеди тотчас пригласил студента ночевать у себя в комнате. Малькольм последовал за ним. Они поднялись по винтообразной лестнице до круглой комнатки наверху башни.
 Кеннеди притворил тяжелую дверь и, протянув обе руки, сказал:
 – Я могу только восхищаться той храбростью, с которой ты пробрался сюда!
 – Удастся ли мне спасти сестру? – спросил Малькольм в глубоком волнении.
 – Надеюсь. Но скажи, как намерен ты поступить? Если хочешь бежать, то предупреждаю, надо сделать это до возвращения Вальтера Стюарта.
 – Не можешь ли ты мне разъяснить, как это все случилось? Я знаю только, что Лилия была обманом похищена из монастыря св. Эббы.
 – Да я знаю немногим более, – отвечал Кеннеди. – После слуха о твоей смерти Вальтер почти добился насильственного брака; но твоя сестра, перед самым совершением обряда так плакала, умоляла и кричала, что монахи приняли ее под свое покровительство. Когда ее привезли сюда, Вальтер в ярости поклялся, что заставит ее покориться: он запер ее в башню, отказывая даже в необходимой пище, а сам отправился в поход за добычей. Вскоре приехал регент и тотчас дал свободу бедной девушке, так что теперь ее можно принять за члена семейства. Но герцогиня неумолима к Лилии, и решила поработить, как говорит она, ее высокомерную гордость.
 – Но ведь должны же они знать, что я не умер? – спросил Малькольм.
 – Без сомнения. Но Вальтер, тем не менее, хочет добиться своего. Ты не можешь себе представить, до какой ярости и необузданности он дошел! Однажды он, в присутствии Лилии, свернул шею любимому соколу отца и сказал ей, указывая на него, что такова будет и ее судьба прежде, чем ее брат или король перейдут границу!
 – Где он теперь?
 – Собирает войско против короля. Он и сюда с часу на час может нагрянуть с целой ордой наемников и грабителей, чтобы напугать отца и овладеть твоей сестрой. Герцогиня ему препятствовать не будет, а он дал себе слово доказать тебе и королю Джемсу, что его ничем не испугать!
 – Так он может приехать?
 – Ежеминутно. Тебя сам Бог послал! Не съездить ли тебе в Гленуски и не поднять ли на ноги вассалов?
 – К чему терять драгоценное время! Нам надо ее поскорей увезти из замка. Но, – увы! – как до нее добраться?
 – Тут я могу тебе быть полезен. Мне почти ежедневно удавалось с ней говорить, и не будь ее, я давно бы уехал отсюда.
 – Да благословит тебя Господь! – с жаром сказал ему Малькольм. – Я не стою такой доброты!
 – Я одного желаю, – сказал Кеннеди, – чтобы для нашей дорогой родины настало лучшее время. Не сгорает ли у тебя сердце от нетерпения? Когда приведет нас Бог избавиться от ига феодальных властителей, покровительствующих насилию и преступлениям?
 – Их деяния и бесчинства всегда были причиной моей скорби. Теперь, более нежели когда-либо, пробуждается и глухо бушует во мне национальная гордость!
 – Я рад, что нашел в тебе сочувствие, Малькольм! – сказал Кеннеди. – На нас лежит священный долг. Король может наказать виновников смут, но если сердца людей будут для него закрыты, то ему придется употребить силу! Нам надо воздействовать на сердца людей: проникнуть в них и смягчить!
 Малькольму, надо сознаться, скорее хотелось поговорить о средствах и возможности спасти сестру. Но Джемс Кеннеди совершенно разгорячился. Пылкие, юношеские порывы его рвались на свободу. Он мечтал о переворотах, которые должны были разбудить в его дремлющих согражданах Божественную религию и принести с собой блага цивилизации! Для этого, как он считал, надо было вырвать духовенство из, мрака невежества.
 Малькольму нелегко было сменить тему разговора.
 – Но ты ведь, кажется, должен жениться на богатой фламандской наследнице? – спросил наконец Кеннеди. – Тогда ты тоже мог бы служить этому делу, основав университет, подобный тому, что так переродил нас!
 Малькольм улыбнулся:
 – Моя невеста, – сказал он, – наука! Другой я не желаю!
 – Так ты душой и телом предан науке? – спросил Кеннеди. – Я горжусь тобой и радуюсь за тебя: наука и труд такого высокопоставленного лица, как ты, посвященные Богу на пользу нашей несчастной родины, могут произвести значительные перемены, и, – почем знать? – возбудить полнейшее перерождение.
 «Так вот где разъяснение загадочных слов Эклермонды! – подумал Малькольм. – Не об этом ли свете говорила она ему? Не им ли ему предстояло просветить своих сограждан? Она утверждала, что истинная мудрость заключается в сокровищах науки, но не для восхваления ее в людях, не для умственного наслаждения, а для того, чтобы распространять ее блага на грубые и закоснелые души сынов севера.
 Неужели его мечта о научных изысканиях и его безмятежное спокойствие должны были исчезнуть, как исчезли прежние его мечты о монастырском покое, о любви и рыцарской славе?»

 ГЛАВА VIII
 Студент Дэвид

 Попытаться говорить с сестрой было для Малькольма опасным и даже невозможным предприятием. Если бы он был пойман, то его непременно сочли бы за лазутчика, и подозрения, возбужденные им, навлекли бы на его голову бесчисленные опасности и подготовили бы королю Джемсу дурной прием. Да и не было предлога для свидания молодой девушки с бродячим студентом.
 Однако несмотря на строгий надзор над Лилией со стороны герцогини Альбанской, дочери жестокого Леннокса, и несмотря на ее твердое решение принудить Ливию выйти замуж за сына, она все-таки не могла воспрепятствовать Джемсу Кеннеди – вельможе королевской крови – входить в покои, где дамы проводили время за работой; а регент, – частью из жалости, частью от стыда, – воспрепятствовал, чтобы Лилию считали обыкновенной пленницей и исключали из семейного круга.
 Когда Малькольм остался один в комнате Кеннеди, он полностью отдался пытке тревожного ожидания. А в это время его двоюродный брат великодушно старался в его пользу. Через несколько смертельно долгих часов Джемс вернулся к нему, сообщив, что уведомил Лилию о его присутствии. Девушка сидела, склонясь над вышивкой и старалась скрыть волнение, а он, стоя рядом, шепнул ей, что ее брат приехал спасти ее. Она шепотом попросила, чтобы он не подвергал себя опасности, что она, со своей стороны, сделает все, – даже невозможное, – чтобы ускользнуть из рук Альбани, и предпочитает даже смерть браку с Вальтером Стюартом!
 – Составил ли ты план бегства? – спросил Кеннеди по окончании рассказа.
 – Твое студенческое платье здесь?
 – Да, в этом ящике. Не хочешь ли ты переодеться в него? Впрочем, вы почти одинакового роста, и это было бы прекрасно.
 – Действительно, я уже думал об этом, – сказал Малькольм. – К сожалению, ты один подвергнешься опасности.
 – Это все равно, – поспешно ответил Джемс. – Я уже раз двадцать попытался бы спасти ее, если бы имел надежду на успех.
 Тут Малькольм изложил свой смелый план. Надо было передать Лилии платье Кеннеди, уведомив ее о дне и часе исполнения замысла. Двоюродный брат должен был привести к воротам девушку, переодетую студентом, а сам он, в светском платье, пройдет к другим воротам, чтобы не обращать на себя внимания. Сойдутся они в условленном месте, откуда Малькольм с сестрой могли бы продолжать путь, и добраться до границы.
 Джемс Кеннеди, немного подумав, одобрил план, но с некоторыми изменениями. Он сам хотел уехать из замка к брату, но все откладывал. За ужином он хотел объявить регенту о своем отъезде и сказать, что пригласил с собой и студента. Выпустив Малькольма в светском платье, как обычного человека из свой свиты, он может, таким образом, увести с собой, под видом Малькольма, переодетую Лилию.
 Как и было условленно, Кеннеди за ужином объявил о своем отъезде, и его, конечно, вежливо просили погостить подольше. В это время Малькольм незаметно наблюдал за сестрой, а та то краснела, то бледнела и вздрагивала, если кто-нибудь подходил к ее брату.
 Наконец шелест платьев показал, что дамы кончили ужин и удаляются в свои покои. Роберт и Алекс попросили вина, чтоб выпить за благополучное путешествие Джемса, но Кеннеди уклонился от их гостеприимного насилия и, наконец, остался с Малькольмом вдвоем.
 Заря начала заниматься, когда Малькольм оделся в немного поношенное платье брата, привязал кожаный пояс и кинжал, тщательно скрыв его под своим студенческим платьем и одел стальной шлем, припасенный предупредительным Джемсом. Таким образом, его легко можно было принять за слугу, посланного навстречу молодому человеку.
 Когда он окончил свой туалет, Кеннеди поспешно отворил дверь. На лестнице башни стояла неподвижная фигура, одетая в черное, с покрытой головой и спущенным на лицо капюшоном. Фигура вздрогнула при звуке его шагов.
 – Ваша свобода, прекрасная кузина, – прошептал Кеннеди со свойственной ему вежливостью, проходя мимо таинственного лица. Мнимый студент смиренно пошел за ним следом, а шествие замыкал Малькольм с легкой поклажей Кеннеди.
 Никто не изменил своих привычек и не встал пораньше для проводов студента – на что они и надеялись. Впрочем, это не значило, что проход был свободен: пол в столовой был усеян спящими, и вчерашние веселые собеседники храпели в различных позах, а за главным столом можно было узнать молодые, но уже заклейменные разгульной жизнью лица Роберта и Алекса Стюартов, валявшихся посреди остатков вчерашнего ужина.
 Старый сенешаль был, однако, на ногах, готовясь поднести путешественникам напутственный кубок вина; кони ждали на дворе, и ничто не препятствовало отъезду. Но каков же был ужас, когда они увидели герцога Мэрдока, вышедшего в широкой меховой одежде проститься со своим юным родственником Джемсом Кеннеди.
 – Да сохранит тебя Бог, друг мой, – сказал он добродушно. – Я тебя не удерживаю, ибо дом наш должен казаться тебе нечистым местом, – добавил он, с грустью глядя на сыновей. – Желаю, чтобы в нашей Шотландии было побольше таких людей, как ты. Боюсь только, что скоро нам придется во всем дать строгий отчет.
 – Вы всегда были добры и снисходительны ко всем, – отвечал Кеннеди ласково. Он любил и жалел герцога, в котором слабохарактерность доходила до бессилия.
 – Как? Ты увозишь с собой и студента? – спросил он пытливо взглянув на Лилию, лицо которой, хоть и покрытое капюшоном, мгновенно вспыхнуло.
 – Да, сэр, – отвечал Кеннеди почтительно, и, обратясь к Малькольму, сказал:
 – Возьми его, Том, с собой на коня.
 – Прощайте же, и будьте счастливы, мой добрый друг, – сказал тогда Мэрдок, взяв руку Лилии, которую та совсем не желала ему протягивать. – И помните, – прибавил он, сжимая ее пальцы, – что если с вами и обращались сурово, то для того, чтобы сделать из вас вторую даму Шотландского королевства. Берегите ее… его, молодой человек, – обратился он к Малькольму. – Может быть, так будет лучше… – шептал он, – но помните, что если вы будете рассказывать обо всем этом там, на юге, то знайте, что ей никакого зла не сделали, насилия не было, и нигде, во всей Шотландии, ей не могло быть лучше, как у родственника. Я бы охотно ее не пустил, но нельзя сдержать пыл и стремление молодости!
 Трудно было найти, что ответить на это: голос Малькольма непременно достиг бы слуха сенешаля. Юноша только склонил голову, после чего вскочил на коня, а сзади себя посадил свою сестру.
 Сердце его трепетало от чувства благодарности, когда они миновали главные ворота замка, и руки сестры нежно обвили его шею. Таким образом путники молча проехали около двух миль. Наконец Кеннеди остановил коня.
 – Вот твоя дорога, брат и друг, – сказал он. – Том, ты теперь можешь указать студенту, как ему добраться до серых монахов. Поклонись им и останься с ними до тех пор, пока получишь от меня уведомление, Прощайте! Да хранит вас Бог!
 Лилия кое-как овладела собой и проговорила:
 – Да вознаградит вас Господь за все, что вы для меня сделали, сэр!
 Малькольм, исполняя роль слуги, отвесил глубокий поклон.
 Они, без сомнения, поняли, что им следует избегать именно указанной Кеннеди дороги. Достигнув густого кустарника, скрывшего их от всадников, Малькольм порывисто схватил руку сестры, кинулся в самую чащу деревьев, и, добравшись до громадной скалы, рыдая обнял ее, сказав:
 – Лилия, милая сестра… ты спасена! О, Господи благодарю Тебя! Я знал, что молитвы чистого ангела дойдут до Тебя! Ах, почему нет с нами Патрика!
 Видя, что Лилия при этом заплакала, он сказал:
 – Да разве ты не знаешь, что он жив, что вас обманули?
 – Как? – воскликнула она в волнении. – Так он не попал в руки англичан?
 – Он был взят нашим королем. Да, Лилия, наш мужественный, храбрый король, с опасностью для жизни, спас Патрика от верной смерти, извлек его из жилища, объятого пламенем, и добился для него помилования короля Генриха. Патрик, вместе со мной, ездил в монастырь св. Эббы за тобой, моя Лилия. И если он уехал назад, то только потому, что его рыцарский сан повредил бы делу больше, нежели мое звание студента.
 – Патрик жив!.. Патрик спасен!.. Что ты говоришь, Малькольм? – и падая на землю, поросшую папоротником, она сжала голову обеими руками, и воскликнула с необъятной радостью: – Это уж слишком! Вчера – горе, отчаяние, сегодня – безграничная радость, бесконечное счастье!
 Видя, что она почти задыхается от волнения, Малькольм опустился рядом с ней на колени и прошептал горячую благодарственную молитву. Она склонила головку на плечо брата и так оставалась некоторое время, тихо наслаждаясь сознанием своего счастья…
 Но Малькольм вспомнил, наконец, об опасности их положения и, быстро поднявшись, радостно сказал:
 – В путь, Лилия, сейчас же в путь. Но какой же ты маленький студент, со своими короткими кудрями!
 Лилия покраснела до самых корней ее коротких волос:
 – Если бы только я могла думать, что Господь Бог сохранит мне Патрика, то никогда не решилась бы на эту жертву! – шепнула она, смеясь сквозь слезы.
 – Как? Даже для того, чтобы пробраться к нему, сумасшедшая сестренка? – сказал Малькольм, целуя ее.
 Затем он оделся в платье, взятое с собой.
 – Ну вот, я опять студент! Постой, и тебе надо снять одежду бакалавра, ведь ты училась только в монастырской школе. Ты мой младший брат, помни это. Ну, как же мне тебя назвать?
 – Дэвидом, – тихо подсказала Лилия.
 – Хорошо. Так ты Дэвид, за которым я ездил домой, чтобы поделиться с ним моими познаниями. Ты можешь быть сколько угодно робким и диким, а мне предоставь всю трескотню латыни и логики.
 – Конечно, если ту под этим подразумеваешь прения, вроде твоего спора с Джемсом Кеннеди! Я была поражена быстротой твоих ответов! Как ты мог всему этому научиться? Я уже не говорю, что ты к тому же стал таким храбрым воином.
 – По правде сказать, у нас были только легкие схватки, – сказал Малькольм, – но теперь я знаю, что значит сражение. Я видел битвы вблизи.
 – И теперь никто не посмеет говорить тебе дерзости по этому поводу, – отвечала Лилия. – Посвящен ли ты в рыцари?
 – Нет, но говорят, что я уже заслужил шпоры. Я это расскажу тебе дорогой, Лилия; дай мне только бросить здесь шлем и сапоги, не подходящие к наряду студента. Ну вот, все кончено. Теперь дай мне руку, брат Дэвид, и в путь-дорогу! Нам надо идти на запад, чтобы герцог Мэрдок не выслал за нами погоню. Надеюсь, мы беспрепятственно достигнем границы, где и встретим Патрика.
 Брат с сестрой отправились в дорогу, что должна была привести их к окончанию их тяжелых испытаний.
 Все, казалось, благоприятствовало им: солнце радостно сияло, природа пробуждалась после долгого сна; воздух был полон благоухания, птички весело чирикали в кустах. Лилия была несказанно счастлива – она радостно шла по траве, не чувствуя утомления. Что касается Малькольма, то он ощущал внутреннее спокойствие и мир, дотоле не испытанный им. Но его счастье не походило на блаженство сестры. С этого времени начиналось его личное отречение!..
 Они шли не по той дороге, по которой он шел несколько недель тому назад. В горах и болотистых степях был мир и покой. Но там, где были люди, беспорядок и разорение встречались на каждом шагу.
 Останавливаясь для отдыха в монастырях, Лилия и Малькольм часто встречали там неурядицы, редко благочестие и всегда самое грубое невежество. Нередко попадалась им черная обугленная земля, остаток жилища – жертвы огня. Не раз случалось им, содрогаясь, проходить мимо трупа, повешенного на дереве, или лежащего на обочине дороги. И после четырехлетнего отсутствия Малькольму было тяжело видеть, что Лилия мало разделяла его ужас от этих зрелищ, которые в глазах Алисы показались бы чудовищными и поразили бы горем чувствительное сердце Эклермонды. Действительно, Лилия смотрела на волнение Малькольма, как на новую и милую черту его причудливого характера.
 Малькольм глубоко чувствовал истину того, что говорил Кеннеди: да, необходимо было помочь королю преобразить эту страну. Сознание долга, приобретенное им в эти последние годы, возбудило в его честном сердце желание ответить мужественному воззванию Кеннеди: «К делу, к делу!» Слова Эклермонды тоже производили на него свое действие. Он начинал понимать, что удалившись в университеты Италии, углубясь в изучение Аристотеля, философии и математики, в то время, как в ею отечестве будет свирепствовать междоусобица, он приобретет для себя лишь земные богатства… Нет, ему следовало остаться в Оксфорде до достижения степени магистра наук и тогда уже пожертвовать собой на пользу варварского и жестокого шотландского народа!
 Он знал, что король любит и уважает Патрика, и что храбрый, одаренный железной волей молодой человек гораздо более способен к управлению обширными поместьями, чем он, Малькольм, с его нежной, чувствительной душой. С посвящением в духовный сан он видел для себя возможность, с помощью короля и своего высокого происхождения, поднять духовенство, и тем улучшить дикую, необузданную нацию.
 Это намерение, благочестивое и самоотверженное, все более и более наполняло его душу. К нему не примешивалось никакого сожаления, и он становился все веселее и решительнее, таким, каким никогда не видела его Лилия.
 Много вопросов задавала ему сестра во время их путешествия, и Малькольм много рассказывал ей о дворе, о лагере и о том, какую жизнь ведут женщины в чужих краях. Он надеялся тем самым указать будущей леди Гленуски на обязанности, лежащие на каждой владетельной особе, которая, подобно Алисе Солсбери, должна стремиться к благосостоянию своего домашнего очага.
 Но ничто не могло заставить Лилию полюбить фламандскую наследницу! Как? Отвергнуть Малькольма и предпочесть ему монастырь? Это решение вступить в число сестер милосердия и исполнять их обязанности не считалось Лилией делом совершенного отречения, и она надеялась, что брату ее, которого она считала героем, легко удастся победить сопротивление Эклермонды.
 Малькольм нашел бесполезным пояснять сестре, насколько он считал себя недостойнее Эклермонды, и доказать ей, что если бы та и согласилась на его просьбы, то перестала бы быть его мечтой, тем ангельским и чистым существом, которому он поклонялся.
 Через несколько дней они без приключений достигли стен Варвика.
 Но в ту минуту, когда Малькольму казалось, что он преодолел все затруднения, Лилия чуть не навлекла на себя подозрения. Сначала она была весела и беззаботна. Теперь же, видя скорую необходимость снова одеть женское платье, ею овладела робость и неуместный стыд. Она замедляла шаги, начала отставать, и брат едва мог дотащить ее до ворот города. У заставы их строго окликнули часовые, но молодой шотландец показал им свой перстень с королевским гербом, и был немедленно впущен. Он просил позволения переговорить с гарнизонным капитаном, командовавшим крепостью в отсутствии графа Нортумберлендского. Тот ласково принял его во время поездки на север, и был, вероятно, предупрежден Патриком об его возвращении.
 Но вместо могучей фигуры ветерана-коменданта, он услышал легкие, юношеские шаги, спешившие к нему навстречу, и стройный рыцарь появился перед ним с протянутыми руками:
 – Приветствуем тебя в нашем дорогом Варвике на Твиде, добрый друг! – сказал он. Потом понизив голос, прибавил: – Так твои поиски были успешны, если этот прелестный студент, как я предполагаю, никто иной, как твоя сестра? Могу ли я…
 – Остановись, – шепнул ему Малькольм, – она так робка, что пугается малейшего слова.
 – Не угодно ли вам пройти к моей матери, – сказал Ральф громко. – Ее любящее сердце всегда открыто для странствующего ученика, как и для всех несчастных и бесприютных.
 После этой тирады он сказал часовому пароль и, взяв Малькольма под руку, повел его с сестрой через укрепления и дворы замка до боковых дверей. Поднявшись на несколько ступеней, он проник в узкую прихожую и там просил их подождать, пока сходит за матерью.
 – Какое счастливое совпадение! – радостно воскликнул Малькольм. – Мог ли я думать, что встречу его здесь? Как, ты не узнала его? Ты не узнала моего старого, дорогого друга и товарища, Ральфа Перси?
 – Ральф Перси? Тот, которого ты называл неустрашимым воином? Но как же так, он такой же тихий и робкий, как…
 – Как и ты? – улыбаясь добавил Малькольм. – Ах, сестра, ты еще не знаешь тонкого рыцарского обращения с дамами в Англии!
 Их разговор был прерван появлением пожилой, но еще прекрасной дамы под вдовьим покрывалом, носимым ею со дня смерти ее супруга.
 Это была нежная, любящая женщина. И если бы Малькольм с Лилией могли знать все ее качества, так хорошо обрисованные Шекспиром, они еще более оценили бы ее милостивый прием. Но они видели только доброту в чертах ее лица и величественный поклон, с которым она подошла к взволнованной и краснеющей девушке.
 – Пойдемте ко мне, бедное дитя мое. Вы оправитесь прежде, чем кто-либо заподозрит ваше настоящее положение.
 И с этими словами она тихо увлекла за собой Лилию, а вслед за ними последовал и Ральф, ласково сжимавший руку Малькольма.
 – Молодец, Гленуски. Все тебе удается! Ты возвратился победителем со своей пропавшей сестрой, и как раз вовремя, чтобы принять короля Джемса.
 – Разве уже была свадьба?
 – Да, и мы собрались, чтоб принять его и предложить переночевать здесь со своей молодой супругой. Мы ждем его с часу на час. Пойдем ко мне переменить это платье на более парадное.
 – Хорошо, но скажи мне, Ральф, благодаря какому счастливому случаю ты здесь, а не во Франции?
 – Я был вызван сюда шотландским биллем, – отвечал Ральф. – Неужели ты так зарылся и своих пергаментах, что ничего не слышал о нас, бедных солдатах?
 – Я знал о твоей последней победе, слышал, что ты был ранен, бедный друг, но с тех пор прошли целые месяцы, и я думал, что ты возвратился в лагерь. Было ли опасно сражение?
 – Для меня – да! Я был близок к тому, чтобы завладеть знаменем Дугласов, но в ту минуту, как уже держал его в руке, какой-то толстый шотландец нанес мне топором жестокий удар по голове. Если бы он хватил по руке, то отрубил бы ее, как ветку с дерева. Топор зашел глубоко между шеей и плечом, и его могли вытащить только по окончании битвы, когда и о нас можно было позаботиться. Какое ужасное зрелище представилось тогда моим глазам, Малькольм!.. Честные йоркширцы, храбрые Тректон и Китсон, лежали убитые на поле сражения, и тут еще представляя образец неразрывной дружбы. Вероятно, Тректон упал первый, пронзенный в горло копьем. На этом же месте, поперек трупа своего товарища лежал Китсон с разрубленным черепом, и прикрывал его своим щитом. Их похоронили в одной могиле.
 – Славные, честные, храбрые воины! – воскликнул Малькольм. – Но что мне печалиться об их преждевременной кончине, после того, как я убедился, что их возвращению домой никто не порадуется, даже мать Китсона.
 – Нам, солдатам, и не следует возвращаться домой; мы годимся только для французского лагеря. Как желал бы я скорее отправиться туда.
 – Как ты должен был страдать! Ты только чудо спасся!
 – Все мне это говорили! Когда я был в силах встать с постели, меня отправили в Англию для отдыха, матушка сама поехала встретить меня в Лондоне.
 – Ты не можешь пожаловаться на свою семью.
 – Я и не жалуюсь. Но эта однообразная, изнеженная жизнь меня выводит из терпения. После честной войны подобная жизнь для меня невыносима.
 Ральф Перси еще говорил, когда раздался звук рога, громко затрубившего с крепости.
 – Слышишь? – сказал он и выбежал за дверь, откуда скоро вернулся, сияющий от радости.
 – Король Джемс едет, Малькольм!
 – Скоро ли он будет здесь?
 – Через полчаса. Ты успеешь переодеться, иди скорей в мою комнату.
 – Благодарю, но я хочу явиться перед королем в платье, более всего мне подходящим. Я бы хотел только счистить с него пыль, прежде чем представить королю свою сестру.
 Перси ввел его в приемный зал, где они застали лорда Нортумберлендского, окруженного кавалерами, его мать, леди Перси, и его молодую жену со всеми дамами их свиты.
 Каждому из них был представлен Малькольм и каждый обласкал его. Граф с сэром Ральфом и свитой пошли встретить короля у ворот замка.
 Малькольм остался с сестрой. Ливия не знала, сопровождает ли Патрик короля, и сильно волновалась.
 Когда при оглушительном звуке труб и радостных криках, предшествуемый обоими братьями Перси, вошел король Джемс с королевой Жанной, Ральф сказал:
 – Ваше величество, здесь находятся два лица, которые вы вероятно увидите с удовольствием.
 Малькольм и Лилия низко поклонились своему августейшему королю и преклонили колени.
 – Ах! – воскликнул Джемс. – Как я счастлив, что вижу вас! Так тебе удалось найти ее, милый Малькольм. Подойди, Патрик, и смотри. Да где же он? Впрочем, нет!
 И обратившись к Жанне, он сказал:
 – Прежде всего, моя дорогая, мне надо представить тебе первую мою родственницу. Расскажи, Малькольм, как тебе удалось спасти ее! – сказал он, горячо обнимая молодого человека. – Я теперь вполне счастлив, – прибавил он, – только этого мне и не доставало.
 Действительно, он мог быть совершенно счастлив. Разве не исполнились все его заветные мечты?
 Счастливый супруг обожаемой женщины, он, после долгих лет заключения, чувствовал себя свободным и был близок к своему отечеству.
 Глаза его блестели от радости, и Малькольм, помнивший его спокойным и задумчивым, нашел теперь его совершенно преобразившимся. Королева Жанна была прекраснее, чем когда-либо, и к достоинству государыни присоединяла обычную свою доброту и обходительность. Она нежно обняла Лилию и назвала ее кузиной, считая для себя хорошим предзнаменованием первую встречу с девушкой из фамилии Стюартов. В это время Патрик расчистил себе дорогу сквозь толпу придворных и, упав к ногам невесты, в безумной радости схватил ее руку. Джемс улыбался.
 Король не требовал рассказа. Он терпеть не мог, чтобы говорили о распрях и безначалии Шотландии при англичанах, особенно при Перси. Оставшись наедине с Малькольмом, он выслушал его.
 – Ну, милый кузен, ты вел себя осторожно и мужественно. Ты оправдал обещание, данное мной твоему опекуну, когда я возил тебя с собой на юг и обещал сделать из тебя храброго и честного человека! Сознаюсь, однако, что ты не мне обязан своими качествами. Как ты решил насчет своей будущности? Ты виделся со своей дамой сердца?
 – Да, государь. Но она непреклонна, также, как и я. Я вижу теперь, чем могу быть угоден Богу, вам и своей родине… Позвольте мне продолжать свое образование в Оксфорде, а после этого я приму духовное звание.
 – Так ты не желаешь идти в монастырь? Я одобряю тебя, Малькольм, – сказал король.
 – Я думаю, что принесу более пользы соотечественникам, оставаясь в духовном звании.
 – Ты знаешь, что я не буду насиловать тебя, – сказал Джемс, подумав. – Возвращайся учиться в Англию… Ты видишь, Малькольм, что я еще не утвердился на престоле и не могу действовать открыто против презренного Вальтера, клятвопреступника, способного на всякие низости. Но настанет день, когда он страшным наказанием искупит свои преступления! Благоразумие воспрещает мне явиться вместе с тобой и Лилией в Шотландию, дорогую, возлюбленную родину мою. Итак, тебе надо вернуться в Англию. Но кому же поручишь ты свою сестру? Не поместишь ли ее в монастырь?
 – Бедная Лилия! Ей так наскучила однообразная монастырская жизнь! – сказал Малькольм. – Если леди Монтегю согласилась бы взять ее к себе, она там привыкла бы к обычаям знатной английской семьи, и я бы мог не заботиться о ее положении.
 – Мысль превосходная, Малькольм! Леди Монтегю, я уверен, с радостью согласится. И пусть наш пылкий Патрик смирится на некоторое время!
 Это решение было исполнено. На следующее утро король и королева были торжественно сопровождены лордом Нортумберлендским и его свитой до шотландских границ Варвика, где их встретила депутация от шотландского дворянства с представителем ее в лице графа Леннокса. Король Джемс не успел перейти границу, как бросился с коня лобызать родную землю! Он на коленях прочел вслух молитву благодарности Богу, и только после этого стал отвечать на приветствия своих подданных, большинство которых было ему неизвестно.
 Малькольм и Лилия созерцали это умилительное зрелище с высот укрепления. Наконец они увидели на вершине гор блестящее шествие, собравшееся праздновать коронование Якова I и Жанны Бофор.

 ГЛАВА IX
 Гнев льва

 Было 24 мая 1425 года. В обширном зале Стирлингского замка собрались высшие ленники шотландского королевства чинить суд в качестве пэров над лицами, стоявшими не ниже их самих. Подсудимыми были: Мэрдок, герцог Альбанский, сыновья его Вальтер и Алекс, граф Леннокс и двадцать два человека из высшего дворянства. Два месяца назад они были вызваны в суд Пертским парламентом, и до этой минуты держались в заключении в различных замках. Роберт Стюарт бежал в горы, а Вальтер, не присутствовавший ни при коронации Джемса, ни при Пертском парламенте, ни разу не сломивший своего высокомерия и не явившийся к королю – был арестован отдельно и заключен на два месяца в крепость.
 Обвиняли их в измене и насилиях. И в том, и в другом они бесспорно были виновны, но оставалось решить, за которое из этих преступлений их будут судить. Редкий из судей, заседавших там, не имел на совести греха нарушения закона, годного, по их мнению, для простолюдина, а не для дворян!
 В этой обширной зале, позади трона, сидели в креслах двадцать один присяжный. Граф Дуглас, сделавшийся графом только после смерти старого, грубого воина Арчибальда, Ангус, Марч, Мар и много самых почтенных имен Шотландии. В порфире, короне, со скипетром в руке сидел на троне Яков I Шотландский. Лицо его было строго и мрачно.
 К судилищу был приведен Вальтер Стюарт. На его красивых чертах Стюартовской фамилии лежал отпечаток беспечности и презрения. Два обстоятельства могли его успокоить: первое, что среди судей его, быть может, не было ни одного, который не разделял бы его вины; второе, он не верил в законность этого суда, а считал его пустой формальностью.
 – Вальтер Стюарт Альбанский, граф Файжский, – провозгласил глашатай пристав, – обвиняется в убийстве, грабеже и разбоях.
 – По чьей жалобе? – повелительно спросил Вальтер.
 – По жалобе сэра Малькольма, леди Стюарт Гленуски и сэра Патрика Драммонда, – ответствовал пристав из духовного звания, как всякий законник того времени.
 При этих словах подошел высокий рыцарь с золотой цепью и шпорами, вместе с дамой со спущенным покрывалом, и молодым, стройным человеком с серьезным и сосредоточенным выражением лица.
 – По жалобе предстоящих лиц, Вальтер Стюарт Альбанский обвиняется в том, что изменнически и злоумышленно совершил нападение в канун Благовещения Пресвятой Богородицы 1421 года на вышеупомянутого Малькольма и Лилию Стюарт, сэра Дэвида Драммонда – опекуна Гленуски и разных других лиц на Гетерфордском холме; в том, что умышленно нанес сэру Драммонду тяжкую рану, вследствие которой последовала смерть; в том, что похитил и скрыл Лилию Стюарт…
 Глашатай был резко прерван Вальтером, крикнувшим судьям:
 – И вы осмелились обвинять меня! Мне стыдно за вас, лорды и джентльмены! Моя рука всегда была готова для защиты своей родины!
 – Вы не отвечаете на обвинение, – сказал граф Мир.
 – На обвинение? Хотел бы я знать, кто против меня свидетельствует?
 – Сэр Вальтер, – сказал король, – ты бы лучше дослушал до конца. Но, если хочешь знать, кто в этих преступлениях свидетельствует против тебя, – то вот, гляди!..
 С этими словами он встал, и, пристально посмотрев на Вальтера, показал ему часть мощей, висевших у него на шее. Лицо Вальтера сперва выразило глубокое изумление – потом ужас и полное уныние. Он весь согнулся, зрачки расширились, брови судорожно нахмурились, и когда ему поднесли ближе раку с мощами, он невольно вздрогнул.
 – Так это были вы, государь? – прошептал граф.
 – Да, я, сэр Вальтер Стюарт! Мне клялся ты на святых мощах не творить насилия и грабежа до тех пор, пока король не вступит в свои права. Как ты сдержал свою клятву?
 – Я думал, что св. Андрей говорит со мной, – пробормотал, дрожа всем телом, преступник.
 – И полагал, что клятву эту можно нарушить? – спросил Джемс строго. – Глашатай, читай дальше!
 Тогда начался длинный список насилий и злоупотреблений, варварства и преступлений, из которых похищение Лилии было самым маловажным.
 Недостатка в свидетелях не было, и, видя полную невозможность защищаться, преступник молчал во все время обвинения.
 К вечеру присяжные удалились для совещания, и Вальтер единодушно был признан виновным; пристав встал и громогласно прочел приговор:
 – Вальтер Стюарт Альбанский присуждается к смертной казни!
 Но даже после зачтения приговора никто не верил в его исполнение! Королевская кровь никогда еще не проливалась под секирой палача; всякий нашел бы естественнее, – по тогдашним варварским обычаям, – если бы король заманил его в западню и повелел изрубить на куски или сжечь в своем замке.
 Герцог Мэрдок, сын его Алекс и тесть Леннокс судились на другой день. Восьмидесятилетний старец, граф Леннокс, был в продолжении сорока лет бичом Шотландии, но его преклонные годы внушали некоторую жалость; Мэрдок был виновен в излишней слабости, а Алекс – разбойник в полном смысле этого слова, был испорчен с детства. Казалось, что для них еще могло быть сделано некоторое снисхождение.
 Король, однако, был неумолим, и отверг все просьбы Малькольма.
 – Я знаю, что вы мне скажете… Леннокс стар, Алекс молод, Мэрдок глуп… Если я их прощу теперь, то как же мне поступать в будущем? Прощать виновного, значит изменять правосудию!
 Стирлинг был свидетелем невиданного зрелища. Три поколения погибли на одном эшафоте: Леннокс – седовласый старец, герцог Альбанский – в зрелом возрасте, Вальтер – во всем блеске и развитии молодости, и Алекс – еще в начале своей юности.
 Все они выслушали приговор с одинаковой твердостью; если Мэрдок и упал духом, то ничем это не выказал; ему стыдно было быть трусом в присутствии гордого и отважного Вальтера, до конца сохранившего железную силу воли. Мэрдок приписывал строгость короля его желанию мстить за свое долгое изгнание из отечества… и ничто не могло убедить несчастных преступников, что тот действовал по долгу совести и правосудия.
 Этот взгляд разделяла вся страна, и когда четыре дворянина сложили голову на плаху, нравственно развращенная Шотландия громко выразила свое сочувствие преступникам и осудила короля, не пощадившего своих родственников!
 Между Францией и Англией мир был упрочен, и в самый день кровавой казни Малькольм получил ожидаемую весть от Эклермонды, и тотчас же поехал на ее призыв.
 Он нашел ее в Понтефракто, где она проживала со вдовствующей королевой Жанной Наваррской, так как Алиса Солсбери была вызвана мужем во Францию.
 Там, в присутствии капеллана, Малькольм и Эклермонда возвратили друг другу обручальные кольца, и тем уничтожили взаимные обеты.
 Когда этот обряд был выполнен, Эклермонда ласково протянула руку Малькольму и сказала:
 – Я не могу выразить вам словами свою благодарность, милорд, предоставляю вознаградить вас Тому, Кому я отдаюсь навеки!
 Преклонив перед ней колено, в последний раз Малькольм сжал дорогую руку ее и ответил:
 – Вам ли благодарить меня? Разве не вы спасли меня? Вы указали мне истинный путь и открыли свет глазам моим! Позвольте мне оставить кольцо, которое вы так долго носили: пусть оно будет залогом моего обручения с истинным и вечным светом!
 Таково было их прощание: одна отправлялась облегчать страждущих, другой готовился отречься от своих титулов и владений в пользу сестры и зятя и предпринять исполнение принятой на себя обязанности.
 Были ли они счастливы впоследствии? Нам всегда хотелось бы наделить любимых действующих лиц неизменным счастьем!.. Но сохраняя историческую достоверность того смутного времени, трудно сказать это о наших героях.
 Впрочем, сэр Патрик Драммонд со своей молодой женой почти достиг мирного счастья. У них не было несбыточных желаний, и жили они по обычаям того времени: он – честным, храбрым рыцарем, всегда готовым помочь советом и делом, она – благотворительной леди, повсюду вносившей с собой утешение нуждающимся и огорченным подданным и вассалам своим.
 Что касается Эклермонды Люксембургской, – она всей душой отдалась своему самоотверженному святому назначению. То молясь, то разыскивал бедных в самых глухих переулках на берегах Темзы, сестра Клара была обожаема несчастными, как светлый ангел милосердия. Ее присутствие не раз обращало к Богу заблудившиеся, закоснелые сердца, и жизнь ее тихо проходила в исполнении добрых дел. Постоянный раздор между Глочестером и Бофором вызвал Бедфорда в Англию. Там его молодая супруга встретила свою подругу детства. Эклермонда с удовольствием увидела, что герцогиня Анна свято исполняет при муже обязанность посредницы, и ведет жизнь, хоть и лишенную любви и полного счастья, но заслуживающую всеобщее уважение и доверие. Анна, как и все вообще, была убеждена, что сердце Бедфорда было схоронено в могиле брата, и что оно закрыто для пыла юношеской любви. Действительно, вся жизнь Джона была посвящена бледному, кроткому и безответному ребенку, подававшему так мало надежд походить на своего отца.
 Алиса Монтегю – хотя уже счастливая мать нескольких детей и могущественная хозяйка обширного дома Невилей, – считала для себя большим счастьем посетить сестру Клару во время своих поездок ко двору. Когда смерть похитила у нее нежно любимого отца, павшего при осаде Орлеана, она поехала к сестре Кларе, чтобы в ее обществе несколько успокоить свое горе. Тогда в первый раз дошли до Эклермонды слухи о молодой чародейке, пришедшей спасти Францию и обратить в бегство войска англичан. Французы говорили, что ее сверхъестественная сила происходит от Бога. Англичане уверяли, что она ей послана дьяволом. Раненые, изувеченные воины, за которыми ухаживала Эклермонда, передавали ей о всеобщей панике в присутствии дивы. Таким образом, она узнала, что Ральф Перси погиб в сражении, тщетно стараясь собрать силы английской армии для сопротивления Орлеанской Деве.
 Рассказы о Жанне д'Арк не передавали Эклермонде ничего о ее качествах, и никогда ей не приходило в голову, что эта девушка, внушавшая ужас врагам, была столь же чиста и непорочна, как она сама. Она узнала только, что Жанна – ужас англичан и бургундцев, была взята в плен ее родственниками, графами Люксембургскими, и отвезена в Руан. Французские и бургундские епископы и члены Парижского университета были ее судьями, и малодушный король, обязанный ей своей короной, даже не попытался избавить ее от безжалостного и несправедливого приговора, присудившего ее к сожжению на костре! Суеверный Бедфорд, веривший в чародейство, также дал свое согласие на это решение, не подозревая, что его памяти припишут варварские пытки и мученическую смерть славной героини!
 Эклермонда никогда более не видела герцога Джона: она, через Алису, узнала, что после смерти герцогини Анны разорвался союз между Бургундией и Англией. Томимый сомнениями, слабея с каждым днем, Бедфорд поддался хитрым внушениям епископа Перуанского, уверявшего, что брак его с племянницей Жакеттой возвратит ему преданность графа Сен-Поля. К тому же, не была ли она живым изображением Эклермонды Люксембургской?
 Ее живым изображением! Эклермонда могла судить об этом, когда, овдовев на восемнадцатом году, ее молодая родственница приехала через полгода в Лондон, требуя своей вдовьей части наследства. Прискорбно было Эклермонде видеть, как мало чтила беспечная молодая женщина благородный нрав Бедфорда.
 Сколько борьбы испытало великодушное сердце герцога Джона в продолжении тринадцати лет! Сколько несправедливого соперничества, сколько горя он вынес! Без малейшей поддержки, не имея никого, кому бы он мог вполне довериться в делах правления, он выпил до дна чашу измены. Когда бренные останки его в Руане были опущены в могилу, чтимую даже Людовиком XI, Эклермонда, в качестве сестры милосердия, присоединила свои молитвы за упокой души его и никогда не могла слышать имени Джона Бедфордского, не испытывая глубокого волнения, заставлявшего биться ее сердце любовью и сожалением.
 С тех пор прошло четыре года. Правильная жизнь сестры Клары только раз была нарушена прибытием ее молодой родственницы Жакетты, приехавшей сообщить ей о своем браке с Ричардом Уодвиллом, и просить ее ходатайства у Люксембургов. Как-то летом, под вечер, Эклермонду призвали к пилигриму из Палестины, опасно заболевшему и лежавшему в больнице на берегу реки. По выговору больного сочли чужеземцем, а в этих случаях всегда прибегали к помощи сестры Клары.
 Придя к нему, она увидела средних лет человека, сокрушенного, по-видимому, болезнью и горем. Волосы совершенно седые – что не согласовывалось с молодыми чертами его лица, возбудившими в Эклермонде некоторые воспоминания… Но только тогда, когда очнувшийся от долгого сна незнакомец открыл карие глаза и, устремив их на нее с изумлением, проговорил: «Господи! Ты даровал мне это счастье? Свет жизни моей!» – тогда только она узнала Малькольма Стюарта Гленуски!
 Да, это был он, Малькольм Стюарт, Дункельдский капеллан (она знала его сан давно, с тех пор, как он перестал быть владельцем Гленуски).
 Плоды апостольских трудов, предпринятых Малькольмом и Джемсом Кеннеди в Шотландии, превзошел их ожидания. Их духовный сан и благородное происхождение дозволяли им благотворно воздействовать на невежественное духовенство, окружавшее их. Миссия их состояла в том, чтобы возбудить христианское чувство в этой стране – жертве безначалия.
 Это была жизнь непрерывных усилий и, вместе с тем, радостей и надежд. Король Джемс был центром, от которого распространялись лучи повсюду. Он только около возлюбленной жены своей и детей являлся таким, каким был в прежнее время, когда считался украшением двора короля Генриха.
 В этом королевском жилище, где все было целомудренно и прекрасно, Малькольм был всегда принимаем, как член семьи; он был советником и капелланом своего короля. Но настал день, когда ему пришлось вырваться из наслаждений этой жизни и всецело посвятить себя апостольской миссии. У него и Кеннеди были помощники в лице некоторых молодых дворян и граждан, радовавшихся новому порядку.
 К несчастью, были люди, которым правосудие короля, одинаково строгое как к вельможе, так и к простолюдину, казалось святотатством и покушением на их свободу и честь. Это были заклятые враги порядка и мира.
 Эти тринадцать лет, ознаменованные счастливыми улучшениями, окончились страшной катастрофой – убийством, которое по справедливости можно было назвать мученической смертью. По волнению и горю, овладевшими Малькольмом, когда он дошел до этого обстоятельства в своем рассказе, Эклермонда увидела, какой удар нанесла этому хрупкому существу смерть возлюбленного короля.
 Он был в Пертском аббатстве в числе поднявших окровавленный и изувеченный труп под мрачным сводом, где совершилось убийство, и тщетно старавшихся возбудить остаток жизни в бездыханной груди хотя бы для того, чтобы простить своих беспощадных палачей. Немудрено, что у Малькольма поседели волосы!
 Когда схватили убийц и Жанна Бофор решила беспощадно казнить их, Малькольм старался умилосердить ее, но Жанна, снедаемая горем и яростью, забыла всякое человеческое чувство жалости, и осталась неумолима. Самая варварская пытка была присуждена Роберту Грахану и его сообщникам. Тогда, исполняя Божественную заповедь прощать врагам, Малькольм пересилил свой ужас и, во время страшнейших пыток Атоля Грахана, Галля и их товарищей, он молился с ними, дал им отпущение и напутствовал к смерти.
 Когда он очнулся после сильнейшей горячки, овладевшей им от этих потрясений, то увидал себя в Гленуски, на руках сестры. Его перевез туда Патрик, боясь, чтобы королева, обезумев от горя и ненависти, не приписала ему злодейских замыслов Атоля и Грахана. Выздоровление его было медленное и далеко не полное. Королева не могла слышать его имени; молодому королю было запрещено с ним видеться. Джемс Кеннеди ждал удобного часа, и народ снова вернулся к беспорядкам и безначалию.
 Малькольм выдержал бы до конца, если бы здоровье дозволило ему продолжать свои обязанности. Его мучила мысль, что король был призван к Великому Судье без исповеди и принятия святых Таинств. Он решил, что когда будет достаточно силен, то пойдет на богомолье в Иерусалим, и там помолится за упокой усопшего государя, за убийц его и за свою родину, гибнувшую под гнетом страстей и необузданного безначалия.
 Там, повергнутый в прах перед святым Гробом, Малькольм решился принести жертву: он до сих пор свято хранил кольцо Эклермонды, и это воспоминание поддерживало его на трудном пути испытаний и скорби. Теперь же, когда молодость его прошла, Божественный огонь жег и просвещал его душу, отравленную горьким воспоминанием о кончине короля, и он почувствовал, что должен пожертвовать этим залогом своих последних уз с землей, как бы дорого эта жертва ему не стоила. Так кольцо, охранявшее в былое время свободу Эклермонды, было возложено на алтарь у св. Гроба. Малькольм едва не умер от горя, утомления и палящего зноя во время своих странствований по Азии, Возвращение его было медленно; он понемногу лишился своих спутников: одни умирали, другие покидали его.
 Переходя из одного монастыря в другой, он, Христа Ради, пользовался гостеприимством, так как средства его, подобно силам, были истощены. На корабле, шедшем в Лондон, он плыл, скрывая свое звание из боязни плена в случае войны между Англией и его отечеством. Таким образом, он вернулся больной, почти умирающий, но исполненный радости, мира и надежд!
 – Да, сестра моя, – сказал он, – я был слаб и убит, когда принес в жертву кольцо ваше. На коленях у Гроба Господня молился я, и вдруг мне почудилось видение, мне казалось, будто меня убаюкивают волны, и милый, дорогой голос поет псалмы. Я увидел, что сижу в челноке, а на берегу стоит мой король. Взгляд его кротко устремлен был на меня, и на груди его сияла кровавая рана, подобно рубиновому кресту. Руки его носили следы ран распятого Иисуса. Он молчал, но рядом с ним стоял король Генрих, сияющий небесной радостью и улыбаясь словно говорил мне: «Благословен на веки король, погибший от руки своего народа за то, что противился грехам его! Благословен на веки!» Тогда мне показалось, что они простирают ко мне руки свои, и я соединился бы с ними на берегу вечного покоя, если бы человек не увлек меня дальше. Я оглянулся… видение исчезло… ноги мои стояли на Святой Иерусалимской земле… Но ежечасно жду я призыва их – и тогда уж отдамся им навеки!


 Текст печатается по изданию:
 С.-Петербург, типография Арнгольда, 1877 г.,
 перевод с английского В. В. Кашпирева
 Новая редакция С. А. Смирнова, 1994 г.