Аннотация: «Династия Морлэндов» – это серия романов об истории семьи Морлэндов. Действие происходит в Англии начиная с XV века. Переходя от жизнеописания одного действующего лица к другому, писательница повествует о судьбе многочисленного семейства на протяжении нескольких поколений. Стремительный, захватывающий сюжет, увлекательная интрига, известные и не очень известные события и лица описаны ярко и живо.
 Роман «Подкидыш», открывающий эпопею, рассказывает о трудной судьбе дворянской девушки Элеонор, возлюбленной знаменитого Ричарда Йоркского, насильно выданной замуж за родоначальника семьи Морлэндов. Героиня участвует в политических событиях Англии XV века, разрываясь между долгом, привязывающим её к мужу, и любовью...


---------------------------------------------


 Синтия Хэррод-Иглз
 Подкидыш



 Предисловие



 «Пусть мужчина носит шкуру льва,
 А женщина овечью шкуру»

    Уильям Блэйк. «Соединение рая и ада»


 Посвящается моим родителям

 До пятидесятых годов нашего столетия пятнадцатый век почти полностью выпадал из поля зрения историков, и этот факт, наряду со скудностью источников того времени и весьма сомнительной интерпретацией тогдашних событий, дошедшей до нас из века шестнадцатого, делает пятнадцатое столетие таким же удаленным от современности, как и средние века.
 Сейчас, однако, появилось немало работ, которые могут предложить ясную и достоверную информацию любому, кого интересуют события того времени. Книга профессора С. Б. Чримса «Ланкастерцы, йоркисты и Генрих VII» очень хорошо освещает начало века; прекрасным и детализированным исследованием йоркистского периода служит работа Коры Скофилд «Жизнь и правление Эдуарда IV», в то время как «Ричард III» Пола Мюррея представляет собой живое и легко читаемое описание событий, которые происходили как при Ричарде III, так и при Эдуарде IV.
 Истории общества данного периода посвящена изумительная и до сих пор непревзойденная книга Дж. М. Тревельяна «Социальная история Англии»
 Основными книгами, которые я нашла полезными для себя наряду с перечисленными выше, можно назвать следующие:
 Оригинальные источники:
  Записи актов гражданского состояния города Йорка 
  Хроника Варкварса 
  Хроника Кройланда с продолжением 
  Бумаги Сели 
  Письма Пастона 
  Анналы Уильяма Уорчестерского «Rerum Anglicarum» 
  Мемуары Филиппа де Коммина 
 Исторические работы:
  Чирмс С. Б. «Английские конституционные идеи пятнадцатого века» 
  Костэйн Т. Б. «Последние Плантагенеты» 
  Дерри Т. К. и Блэйквэй М. Дж. «Сотворение Британии» 
  Кэндалл П. М. «Век йоркистов» 
  Лавер Джеймс «История костюма» 
  Квеннел М. и С. Б. М. «История повседневных вещей в Англии» 
  Роувз А. Л. «Босуортское поле» 
  Тэрнэр Шарон «Средневековая история Англии» 
  Вилкинсон Б. «Позднее средневековье в Англии» 
  Уильямс С. X. «Англия: йоркистские короли» 




 Книга первая
 Белый кролик



 Глава 1

 – Мы уезжаем завтра, еще до рассвета, – проговорил Эдуард Морлэнд, с громким чавканьем пережевывая баранину.
 Это был высокий, сухопарый человек – из тех суровых мужчин, которые обзавелись хорошими манерами слишком поздно, чтобы толком их усвоить. Сейчас, ужиная за столом, стоявшим на возвышении, он накладывал себе еду – и в каждом его движении сквозила едва сдерживаемая грубость. Стороннего наблюдателя вряд ли обманули бы богатые одежды Морлэнда. Увидев его, каждый подумал бы, что за господский стол этот человек попал случайно и что место его внизу, среди слуг.
 Сын Морлэнда Роберт, единственный, с кем Эдуард разделял трапезы за верхним столом с тех пор, как потерял жену и старшего сына, был полной противоположностью отцу. Такой же высокий и худой, по-юношески чуть неуклюжий, он обладал, тем не менее, каким-то неуловимым изяществом. Оно ощущалось и в более мягких чертах лица, и в спокойных движениях, и в умении вести себя за столом. Он был, конечно, маменькиным сынком, хотя мать свою едва помнил. Эдуард Морлэнд с присущей ему резкостью говаривал, что место его сына – среди баб, с женской стороны очага. Человек должен, не ропща, принимать все, что свершается по воле Божьей. И все же Морлэнд, похоже, так и не смог смириться с тем, что от заворота кишок умер не младший его сын, а старший.
 И сейчас Роберт почтительно посмотрел на отца своим обычным задумчивым взглядом и спросил:
 – Зачем выезжать так рано? И куда мы отправляемся?
 – Мы держим путь в Лестер, сын мой. Мы едем на юг, а ты прекрасно знаешь, каковы дороги в это время года. А если мы еще, не дай Бог, окажемся в хвосте какого-нибудь обоза с шерстью, то вообще пробудем в пути не меньше двух недель.
 – На юг? – удивился Роберт. – На юг? Но зачем? Не с шерстью же?..
 Морлэнд саркастически ухмыльнулся.
 – Нет, не с шерстью, парень. Шерсть позаботится о себе сама. Нет, мы едем на юг за женой для тебя.
 Услышав эти слова, Роберт открыл было рот, но так ничего и не сказал.
 – Ну что же, ты вполне можешь выглядеть удивленным, парень, – с недоброй усмешкой продолжал Морлэнд. – Ибо, учитывая интерес, который ты проявляешь к женскому полу, я с тем же успехом мог бы подыскивать тебе мужа, а не жену. Я, наверное, так никогда и не возьму в толк, почему Господь в своей мудрости лишил меня сына, оставив дочь.
 Роберт съежился и стиснул зубы, услышав обычные оскорбления, но снес их в молчании, как и надлежало почтительному сыну. У него было множество вопросов, но он всегда боялся своего отца и сейчас мог только ждать и надеяться, что тот сам ему все расскажет.
 – Что-то ты не больно любопытен, парень, – раздраженно проговорил Морлэнд. Он бросил кусок сала своей любимой собаке, но та оказалась не слишком проворной, и лакомый кусок мгновенно исчез под визжащим и лающим клубком собачьих тел. – Неужели тебе не хочется узнать, кого я подыскал для тебя?
 – О да, конечно, отец... – пробормотал юноша.
 – Да, конечно, отец, – передразнил его Морлэнд. – Ты блеешь, как какой-нибудь паршивый кастрат. Надеюсь, ты все-таки сумеешь сделать с этой девицей то, что положено в таких случаях. А может быть, тебе лучше сначала пойти поупражняться на овечках? – Он от всей души расхохотался над собственной шуткой, и Роберт тоже с трудом выдавил из себя улыбку, зная, что если он не притворится веселым, то его обругают или даже поколотят за скучный вид, а получить трепку от его отца – это все равно что побывать под копытами лошади. – Ну что ж, скажу тебе, коль ты так уж настаиваешь, – продолжал Морлэнд, утерев выступившие на глазах от смеха слезы. Твоя невеста – воспитанница лорда Эдмунда Бьюфорта, девица по имени Элеонора Корню и. Она сирота; у неё, правда, есть еще брат; да, Такой вот бесплатный довесок... За ней не дают никакого приданого, но её мужу обеспечено покровительство лорда Эдмунда, да к тому же она приходится двоюродной сестрой графу Девонскому. Ясно тебе?
 – Да, отец, – машинально ответил Роберт, хотя не понял ровным счетом ничего.
 – Думай, парень, думай, – понукал его Морлэнд. – У девушки есть знатные родственники и влиятельные покровители. У меня есть деньги. Не такая уж плохая сделка, а? Лорд Эдмунд старается раздобыть денег везде, где только можно. Без денег ведь не повоюешь – а он ничем другим не занимается. Вот и хочет быть в хороших отношениях со мной. А я – ну, у меня свои планы.
 Теперь Роберт наконец все понял. Таков был мир, в котором он жил. Войны, которые вел король Гарри Пятый, обогатили Эдуарда Морлэнда – как и многих из тех, кто шел в бой с молодым монархом. Морлэнд прикупил земли и пустил на неё пастись овец; вскоре он превратился и одного из самых крупных и преуспевающих овцеводов Йоркшира. А на троне сидел малолетний король, и страной правили за него ею дядья – милорд Бедфорд и распрекрасный герцог Хамфри.
 Среди могущественнейших людей, помогавших им вершить государственные дела, была и большая семья Бьюфортов, также доводившихся родственниками королю. Им пришлось продолжать ту войну, которую вставил стране в наследство предыдущий государь; война эта не только не приносила теперь никакой прибыли, но и пожирала золото мешками.
 Итак, великим Бьюфортам нужны были деньги; у Морлэнда они были. Сам граф Сомерсетский подсказал своему брат Эдмунду, что его воспитанница могла бы стать вполне подходящей женой для сына Морлэнда. Эта свадьба связывала Морлэнда с одной из знатнейших семей страны, обеспечивая ему защиту и покровительство Бьюфортов. С другой стороны, этот брак накрепко приковывал Морлэнда вместе со всем его золотом к колеснице Бьюфортов, давая им право пользоваться его деньгами и услугами, когда таковые понадобятся. Именно так и устраивались подобные сделки; для этого и нужны были свадьбы, о чем как Роберт, так и неизвестная ему пока Элеонора Кортней знали с самого раннего детства.
 – Да, у меня есть свои планы, – продолжал между тем Морлэнд. Он постучал деревянной кружкой по столу, и по этому сигналу один из кухонных мальчишек, исполнявший обязанности пажа, подскочил к хозяину, чтобы налить ему эля. Я богатый человек. У меня есть земля, овцы и золото. И еще у меня есть единственный сын, да, один-единственный... И чего же, ты думаешь, я хочу для этого сына, а, парень? Ты считаешь, что я желаю видеть его такой же неотесанной деревенщиной, как я сам? Ты полагаешь, что твоя мать – упокой Господь её душу, – истово перекрестился Морлэнд, и Роберт машинально последовал его примеру, – мечтала именно об этом? Нет, мальчик мой, нет, Роберт. Мне-то уж слишком поздно, но прежде чем я сойду в могилу, я хочу увидеть тебя джентльменом.
 – Джентльменом? – переспросил Роберт.
 Его отец отвесил ему подзатыльник, впрочем, довольно легкий.
 – Перестань повторять все, что я ни скажу, – проворчал Морлэнд. – Да, джентльменом. С чего бы, по-твоему, я выбрал для тебя именно эту девицу, а не дочку какого-нибудь богатого фермера, которая принесла бы мне еще больше земли? – Он на минуту задумался, а затем проговорил с неожиданной мягкостью: – А может, оно и к лучшему, что выжил ты, а не старший... Ты умеешь читать, писать и играть на музыкальных инструментах. Эдуард ни о чем таком и понятия не имел. Наверное, из тебя получится куда более хороший джентльмен, чем вышел бы из него. А твои сыновья уже будут джентльменами по рождению. Мне все это слишком поздно – нельзя сшить шелковый кошелек из свиного уха. Твоя мать правильно сделала, что обучила тебя грамоте.
 – Немало джентльменов не умеют читать, отец, – отважился заметить юноша.– А многие йомены умеют.
 – Ладно, ладно, – нетерпеливо произнес Морлэнд. Он не любил, когда его утешал собственный сын. – Как бы то ни было, эта девица умеет читать, во всяком случае, так мне сказали. Так что у вас найдется о чем поговорить. Но никогда не забывай, откуда к тебе пришло богатство. – Роберт хорошо знал, что за этим последует. Его отец процитирует маленький стишок, дорогой сердцу каждого овцевода:
 Благодарю тебя, всемилостивый Боже!
 Овца даст нам все, что пожелать мы можем.
 – Да, отец, – покорно согласился Роберт.
 Ночью были заморозки – первый признак того, что конец года не за горами. Когда дворецкий Морлэндов Уильям еще затемно разбудил Роберта, тот дрожал от холода. Узкая кровать юноши стояла рядом с окном, и из щелей в ставнях вечно дуло. Отец Роберта спал на большой кровати с пологом, закрывавшим её со всех сторон. Да, Эдуард-то почивал в тепле.
 В зале их уже ждал завтрак – овсяная каша с беконом, эль и хлеб, – и к тому времени, когда Морлэнды покончили с сдой, во внутреннем дворе уже били копытами оседланные лошади. Всего их было шесть: пять верховых – для Роберта, его отца и трех слуг – и одна вьючная, чтобы везти поклажу путешественников. И подарки для невесты и её опекуна. Видя, что отца нет поблизости, Роберт поспешил через двор к одному из сараев. Оглядевшись, юноша нырнул внутрь и был встречен ласковым повизгиванием. Сука Роберта, Леди Брах, лежала здесь на соломенной подстилке в окружении своих отпрысков; впрочем, отпрыски были уже довольно большими, и Брах частенько предоставляла их теперь самим себе, удирая, чтобы повертеться возле хозяина. Вообще-то, подумал Роберт, щенков уже пора разлучить с мамашей. Ему давно не хватало мягких шагов Брах, которые он привык слышать у себя за спиной.
 – Роберт! Черт побери, куда задевался этот мальчишка? – раздался во дворе грозный рык Морлэнда.
 – Мне надо идти, – сказал юноша своей любимице, и та при звуках его голоса заколотила хвостом по земле. – Мне очень хотелось бы взять тебя с собой, Леди Брах, но я не могу... Зато когда я вернусь домой, у тебя появится новая хозяйка, которую надо будет любить, и, надеюсь, ты не станешь ревновать и рычать на неё.
 – Роберт! – В голосе отца уже звучало откровенное раздражение. Юноша поспешно погладил собаку по голове, вскочил на ноги и вдруг замер. Ему пришла в голову замечательная мысль. Нагнувшись, он принялся торопливо шарить по подстилке Брах, пока не нашел самого крепкого и крупного щенка. Роберт решил взять его с собой в качестве подарка для своей будущей невесты. Засунув щенка себе под рубашку, чтобы малыш не замерз, Роберт выскочил во двор как раз в тот миг, когда отец собирался заорать в третий раз.
 Минутой позже они уже крупной рысью мчались по дороге почти в полной темноте, лишь только-только начинавшей сереть. В это время года, когда заканчивалась последняя летняя стрижка овец, по дорогам длинной чередой тянулись обозы, доверху нагруженные шерстью; они направлялись на юг, на крупнейший рынок страны и в лондонский порт. Обозы иной раз состояли из сотни, а то и двух сотен повозок, запряженных лошадьми, и едва тащились, загораживая всю дорогу своими массивными, раскачивающимися кузовами и поднимая такую пыль, что несчастным, двигавшимся вслед за ними, нечем было дышать. Находились, разумеется, и такие люди, которые специально дожидались обозов с шерстью и держались потом рядом с ними; эти путники, видимо, любили компанию или чувствовали, что им лучше ехать под защитой более чем сотни мужчин. Но Морлэнды к таким путешественникам не относились. Пять хорошо вооруженных человек на добрых лошадях могли, пожалуй, не опасаться разбойников. Обозы обычно отправлялись на рассвете; значит, маленькому отряду Морлэнда надо было выехать задолго до восхода солнца, если Эдуард хотел опередить повозки с шерстью. И когда горизонт лишь начинал алеть, Морлэнды со слугами были уже более чем в пяти милях от дома.
 ...Элеонора Кортней устроилась на резном дубовом подоконнике выходившего на юг окна и пыталась поймать последние лучи солнца, чтобы еще немного посидеть над своей вышивкой. Девушка трудилась над рубашкой для своего опекуна; изящный узор требовал самого лучшего белого шелка и самой тонкой иглы. Когда совсем стемнеет, Элеонора отложит вышивку и займется какой-нибудь более простой работой. Время от времени девушка поднимала голову и смотрела в окно. Стоял прекрасный день, какие нередко выдаются поздним летом, и вокруг под голубым куполом небес зеленели покатые холмы острова Пэрбек.
 Элеонора все любила здесь в Корфе, небольшом летнем замке. Прожив всю свою жизнь среди этих холмов, она даже и представить себе не могла, что когда-нибудь уедет отсюда. В другом конце комнаты у незажженного камина сидела на стуле хозяйка дома, другая Элеонора: некогда – Элеонора Бьючамп, а ныне – леди Элеонора Бьюфорт, жена лорда Эдмунда Бьюфорта, прозванная Белль за свою исключительную красоту. Белль опять была беременна и надеялась, что теперь у неё родится мальчик. Летний зной утомил молодую женщину, и её руки медленно двигались, перебирая разноцветные мотки шелка. Может быть, Элеонора закончит вместо неё... Много раз, когда они еще девушками оставались вдвоем, Элеонора Кортней делала двойную работу – пряла или шила за себя и за Белль, чтобы уберечь подругу от наказания.
 Две девушки воспитывались вместе с тех пор, как умерли родители Элеоноры. Белль была двумя годами старше, но Элеонора развивалась быстрее – как умственно, так и физически, так что они никогда не ощущали разницы в возрасте и вместе учились читать, писать и считать, они учились французскому и латыни, танцам и музыке; учились держать в руках иглу и должны были ежедневно напрясть и наткать столько, сколько им велели. Белль, маленькая, белокурая и хорошенькая, была щедрой и ленивой. Элеонора, более высокая и темноволосая, была энергичной, раздражительной и умной. Они прекрасно дополняли друг друга.
 Когда Белль вышла замуж за лорда Эдмунда, она попросила, чтобы ей позволили взять Элеонору с собой, и красавице разрешили это сделать. Лорд Эдмунд выкупил опекунские права у отца Белль, и тогда девушке казалось, что судьба её окончательно определена. Элеонора навеки останется в замке Бьюфортов, ухаживая за бедной Белль во время её бесконечных беременностей, а позже, как девушка надеялась, будет растить и плоды этих беременностей. Это было пределом мечтаний Элеоноры. Больше она не рассчитывала в жизни ни на что.
 Нет, это не совсем так. Было еще кое-что, кое-что такое, чего она страстно желала и во что едва осмеливалась верить, нечто, поглощавшее все её мысли, которые то ныряли в темную бездну, то воспаряли ввысь, переходя от пылкой мечты к полному отчаянию, и так раз за разом, пока Элеонора уже сама не перестала понимать, было ли это вполне осуществимой надеждой или самой безумной фантазией. Когда Элеонора думала об этом, её проворные пальцы замирали, отказываясь ей повиноваться, и роняли иглу, неслышно падавшую девушке на колени.
 Сейчас взгляд Элеоноры опять обратился к окну и, скользнув по маленьким каменным домикам деревни с пятнами лишайников на крышах, по дальним полям, общинным землям и лесным опушкам, устремился к большим диким холмам, где ветер гнул верхушки деревьев и рвал в клочья облака.
 Его звали Ричард. Ему было двадцать три, он не имел жены и вел жизнь воина. Был он не очень высок ростом, довольно плотен, по-солдатски широкоплеч, широкогруд и силен, с круглым, добродушным лицом, бронзовым от загара, и светлыми волосами, ставшими совсем белыми под солнцем. Двигался он стремительно и легко, а его голубые проницательные глаза смотрели, казалось, прямо тебе в душу. Он редко смеялся – и вовсе не из-за природной суровости, а просто потому, что часто и подолгу размышлял над самыми разными вещами; но когда он все-таки улыбался, улыбка озаряла все его лицо и заставляла тебя почувствовать, что после долгой холодной ночи вновь взошло солнце. Эта улыбка согревала твое сердце – и тебе невольно хотелось отдать жизнь за этого человека.
 Он и лорд Эдмунд три года назад ездили вместе во Францию, чтобы присутствовать на суде над Жанной д'Арк, Орлеанской девой, и на коронации юного монарха в Париже. Это было в декабре, а следующей весной они вернулись и на какое-то время остановились в доме недавно женившегося лорда Эдмунда, здесь проходили бесконечные празднества и игры, звучала музыка, здесь веселились и танцевали. Тут-то Элеонора впервые увидела Ричарда и влюбилась в него. Как все солдаты, вернувшиеся домой из Франции, он был не прочь поразвлечься и приударить за хорошенькой девушкой. Элеонора была красива, и он танцевал с ней, ухаживал за ней, осыпал её комплиментами, до небес превозносил её пленительное пение и её дивные темные глаза. И как-то однажды, когда Элеонора и Ричард гуляли по саду, где их не могли услышать и увидеть другие гости, он увлек её в тень беседки и поцеловал.
 И юное сердце Элеоноры, такое трепетное и беззащитное, не устояло... Голос Ричарда, улыбка, даже прикосновение его локтя к её руке, когда Элеонора и Ричард сидели рядом за пиршественным столом, – только это и заполняло мысли и чувства девушки днем и ночью, хотя даже в пьянящем водовороте своей любви Элеонора прекрасно понимала, что надо быть сумасшедшей, чтобы потерять голову из-за этого человека. Ибо он был не просто Ричардом – он был Ричардом Плантагенетом, герцогом Йоркским.
 Он был богатым и могущественным, он был полководцем и государственным мужем, главой своего семейства, одним из знатнейших людей в стране, и, как поговаривали, в его жилах текло больше королевской крови, чем у самого монарха, ибо по материнской линии Ричард происходил от второго сына Эдуарда Третьего, а по отцовской – от его четвертого сына. А она была просто Элеонора Кортней, сирота и бесприданница. Иногда она впадала в глубокое отчаяние, понимая, сколь несопоставимо их положение. А порой в сердце её вспыхивала надежда: ведь если Ричард любил Элеонору, то вполне мог жениться на ней, благо не было никого, кто мог бы запретить ему поступать по-своему, и он был волен делать все, что пожелает.
 Девушка лелеяла эту свою надежду, эти свои мечты, не расставаясь с единственной вещью, которая осязаемо напоминала ей о нем. На последние святки он прислал подарки всей семье Эдмунда, не забыв при этом и Элеонору. Ей достался маленький католический молитвенник в кожаном переплете с её гербом – бегущим белым зайцем, вытисненным на обложке. Это был бесценный подарок – даже для герцога, но девушка дорожила крошечной книжечкой потому, что её прислал Ричард, а вовсе не из-за её баснословной стоимости. Элеонора носила молитвенник на цепочке, прикрепленной к поясу, а по ночам книжечка лежала у девушки под подушкой. Элеонора никогда не расставалась с молитвенником – это был её талисман.
 Шум за дверью неожиданно вывел её из мечтательной задумчивости, и Элеонора осознала, что уже почти стемнело и ей теперь не удастся закончить своей тонкой работы. В следующий миг дверь распахнулась, и в комнату вошел хозяин замка в сопровождении слуги, несшего кресло. У лорда Эдмунда было два кресла, и он чрезвычайно гордился ими. Это, обтянутое алым бархатом, простеганным золотой нитью и украшенным вышивкой, следовало за ним повсюду, даже на войну, где занимало почетное место в его шатре, а другое – зеленого бархата, шитого серебром, – стояло на специальном возвышении в зале и предназначалось для почтенных гостей лорда или, если таковых в данный момент не оказывалось, – для его жены.
 Элеонора и Белль при появлении Эдмунда вскочили, но он жестом разрешил им сесть и сам опустился в кресло, отослав слугу. Белль опять примостилась на своем стуле, а Элеонора по знаку хозяина покинула свое место у окна и устроилась на подушках, лежавших на полу у ног Белль.
 – Я пришел поговорить именно с вами, госпожа Элеонора, – сказал лорд Эдмунд. Он окинул девушку каким-то необычным взглядом и явно остался доволен тем, что увидел, поскольку улыбнулся и продолжил: – Сегодня у вас на щеках – прелестный румянец, госпожа. Надеюсь, вы в добром здравии?
 – Вполне, благодарю вас, милорд, – ответила озадаченная Элеонора.
 – Это хорошо, ибо я нашел вам мужа и скоро вы увидите его.
 Услышав эти слова, Элеонора побледнела, и рука её невольно скользнула к складке на платье, нащупывая цепочку, на которой висел заветный талисман Супруг? Кто? Может ли это быть, может ли это вообще быть? Но нет, опекун заявил, что нашел ей мужа. Хозяин замка не сказал бы так о Ричарде Лорд Эдмунд, улыбаясь, наблюдал за смущением Элеоноры, хотя, конечно, не мог и догадываться о безумных мыслях, проносившихся у неё в голове.
 – Да, – проговорил он, – вы удивлены, и я ожидал этого, ибо вы так долго оставались в девицах, что должны были подумать, будто я вообще забыл о своей обязанности выдать вас замуж. – Лорд Эдмунд улыбнулся, ожидая от неё немедленных протестов, но она не проронила ни слова, и он продолжил. – Ну, как бы то ни было, теперь вы можете успокоиться. Вам уже восемнадцать, и вы несколько перезрели для брака, но я нашел вам подходящего супруга, да еще такого, который прекрасно позаботится о вашем благополучии. Вы будете устроены наилучшим образом, так, как ваши родители могли только мечтать. Это сын Эдуарда Морлэнда.
 Элеонора слушала лорда Эдмунда в каком-то тупом оцепенении. Сначала она никак не могла понять, кто такой Эдуард Морлэнд, и тщетно перебирала в памяти имена множества гостей, которые появлялись в доме её опекуна и которых она знала. И вдруг девушка вспомнила этого человека. Он как-то раз приезжал к ним в летний замок в прошлом году – высокий, костлявый мужчина, говоривший с грубым северным акцентом. Морлэнд, с ужасом сообразила она, был овцеводом, одним из тех простолюдинов, у которых король одалживал деньги для самых разных нужд. Теперь ей надо было что-то сказать, и она неожиданно для себя обнаружила, что голос у неё лишь слегка дрожит.
 – Милорд, по-моему, я помню этого человека – он был овцеводом с севера?.. – Глаза девушки молили, чтобы ей сказали, что она ошибается, но лорд Эдмунд не заметил её отчаянного взгляда.
 – Да, именно так. Эдуард Морлэнд из Йорка. Ему принадлежат обширные земли к югу от города. Фактически Морлэнд – один из богатейших людей Йоркшира и ценное приобретение для партии войны Мы рады заполучить этого человека, ибо столь надежно скрепленный союз...
 – Но, милорд, фермер?!
 Воцарилась напряженная тишина, и Элеонора поняла, что в своем отчаянии позволила себе прервать опекуна, совершив тем самым ужасный проступок. Лицо лорда Эдмунда потемнело, когда он вновь посмотрел на неё.
 – Да, досточтимая госпожа, фермер. Имеющий единственного сына, который должен стать наследником этого фермера и вашим мужем. И позвольте мне напомнить вам, что, хотя вы и можете считаться девицей из знатной семьи, но в действительности состоите с ней в весьма отдаленном родстве, и что у вас нет приданого – вообще никакого приданого. Так что предложение очень выгодное, и если я и ожидал что-то услышать от вас, то только слова благодарности.
 Щеки Элеоноры теперь горели огнем, и она опустила голову, стараясь сдержать подступающие слезы. Добрейшая Белль позволила своей руке как бы невзначай лечь на плечо подруги, и хозяйка замка заговорила сама, стараясь отвлечь от девушки внимание своего мужа.
 – Конечно, Элеонора признательна вам, милорд. Я думаю, она просто растерялась, услышав столь поразительную новость. Когда же, благодарение Богу, мы можем ожидать дорогих гостей?
 – Они уже в пути, моя милая. Они должны прибыть послезавтра, к ужину.
 – Так быстро? Да, вот это и правда новость!
 – Да, послезавтра. Они останутся на несколько дней, возможно, на неделю, пока будет длиться обручение, а потом увезут госпожу Элеонору с собой.
 Белль почувствовала, как под её рукой напряглось плечо Элеоноры, и проговорила мягким, обеспокоенным голосом:
 – Ей надо будет уехать в конце недели? Но мы же надеялись, что она сможет остаться со мной до тех пор, пока мне не придет время рожать...
 – Нет, моя дорогая. – Лорд Эдмунд непреклонно покачал головой. – Это бесполезно. Мы должны поспешила следом. Габи была когда-то кормилицей Элеоноры, потом растила её, а теперь стала горничной молодой госпожи. Мать Элеоноры умерла, когда та была совсем крошкой, и Габи фактически заменила девушке её.
 Когда Элеонора повернулась к толстухе в конце аллеи, Габи была потрясена выражением глубокого отчаяния, которое увидела на лице своей дорогой девочки.
 – Что случилось, госпожа? Что с вами? – вскричала служанка.
 – Ах, Габи! Милорд только что сказал мне... Я должна выйти замуж!
 Старая няня перевела дух. Господи помилуй, всего-то и делов!
 – Но, госпожа, – рассудительно проговорила она, увлекая Элеонору в тень беседки и усаживая её рядом с собой на маленькую деревянную скамеечку, – вам уже восемнадцать лет. Вы и должны были ждать замужества, все верно! Большинство девушек венчается гораздо раньше, вы же знаете.
 – Да, Габи, но ты не понимаешь главного. – Элеонора трагически взглянула. – Они хотят выдать меня замуж за сына какого-то фермера. Фермера из Йоркшира!
 Габи печально покачала головой.
 – Вы слишком возгордились, моя маленькая леди. Это очень хорошая партия. Не та, конечно, которую я желала бы для вас, дочери джентльмена, но, тем не менее, все равно очень хорошая партия. Ваш суженый – единственный сын в семье и наследник приличного состояния. Отец этого юноши очень богат и постепенно приобретает все большее влияние наверху, в окружении короля. И помните, ангел мой, у вас нет приданого. Человек более высокого положения никогда не женится на вас.
 – Не женится? – прошептала Элеонора. – Он может, если... если любит меня.
 Габи фыркнула, что должно было означать глубочайшее пренебрежение.
 – Любовь! Что общего замужество имеет с любовью? Вы порете чушь, госпожа, и сами прекрасно понимаете это. Вот когда вы обвенчаетесь, тогда и любите себе на здоровье. Вы возлюбите своего мужа, как учит нас Библия, и будете счастливы.
 – Я не возлюблю его, – тихо проговорила Элеонора низким, грудным голосом, и глаза её сердито сверкнули. – Они могут выдать меня замуж за этого грубого северного варвара, но он никогда не завладеет моим сердцем. Я ненавижу этого человека.
 Габи при этих словах машинально перекрестилась, но лицо её потемнело от возмущения и гнева.
 – Вы испорченная девчонка! – воскликнула толстуха. – Чтобы я больше никогда не слышала подобных слов! Да ведь это же ваш святой долг! Сам Господь Бог повелел: жена да возлюбит мужа своего...
 – Вы забываете, миссис Габи, – холодно заявила Элеонора, выпрямившись во весь рост. – Вам не следовало бы разговаривать со своей госпожой в подобном тоне.
 Целую минуту они в упор смотрели друг на друга, потом Габи спокойно сказала:
 – Прошу прощения, госпожа. Я говорила в сердцах, но вы ведь знаете, что я люблю вас, как собственную дочь.
 Элеонора еще какое-то время сердито смотрела на неё, а потом вдруг вся как-то сникла и поспешно обняла свою старую добрую няню.
 – О, прости меня, Габи, мне не следовало этого говорить, – пробормотала девушка. – Ты же знаешь, я не это имела в виду, просто я очень несчастна. Как они могли так поступить со мной?.. Неужели я им настолько безразлична, что они решили отдать меня замуж за какого-то фермера?
 – Моя дорогая госпожа, ваши мысли благородны, но несправедливы, – ласково прожурчала Габи. – Фермер может оказаться таким же добрым, набожным и образованным, как любой другой человек. И кроме того, вы все равно ничего не можете изменить. Вам не дано самой выбрать себе супруга, но вы должны приложить все усилия, чтобы стать ему хорошей женой и научиться любить и почитать его.
 – Хорошо, я постараюсь быть ему хорошей женой, – тихо и печально проговорила Элеонора, – но я никогда, никогда не полюблю его.
 – Ну, это мы еще посмотрим, – произнесла Габи и оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что их никто не сможет подслушать. её голос упал до громкого, свистящего шепота. – Выбросьте его из головы, госпожа! Это сумасшествие – думать о нем. Вам, бедной сироте, мечтать о герцоге королевской крови? Безумие! Не смейте любить его, госпожа, или это сделает вас несчастной грешницей. Раз и навсегда выбросьте его из головы и никогда не говорите об этом ни слова никому! Вы поняли меня? Никому!
 Элеонора печально взглянула на няню. Девушка знала, что пришел конец всем её надеждам, но ей было ясно и то, что она никогда не сможет забыть его. Она будет любить его по-прежнему, но это станет её секретом. Они могут выдать её замуж за кого угодно – и они это сделают, но сердце её принадлежит только ей и Богу, и люди не сумеют заставить её полюбить кого-то по приказу. Но перед Габи она тут же приняла смиренный вид; эту маску девушке предстояло носить все ближайшие дни.
 Ну вот все и позади. В десять часов вечера на следующий день после прибытия отряда Морлэнда состоялась церемония обручения, и Элеонора теперь вполне могла считать себя замужней женщиной. Обряд прошел тихо, без всяких неожиданностей, и после него весь свадебный кортеж проследовал в зал, чтобы отпраздновать это событие. Морлэнды могли быть довольны: их принимали как дорогих гостей. Зал заново отделали, на пол набросан свежий тростник, портьеры выколочены, столы и скамьи выскоблены, стол на возвышении застелен красивой скатертью из дамаста, а на ней в надлежащем порядке расставлены кубки, разложены доски, на которых режут хлеб, приготовлены салфетки и полотенца, а также соль и сам хлеб.
 Лорд Эдмунд и Белль возглавляли кортеж, за ними следовали Элеонора, её нареченный и Морлэнд, все в своих самых нарядных одеждах. Элеонора выглядела ослепительно-прекрасной, как и положено невесте. Она облачилась в свое лучшее платье из темно-красной шерсти с небесно-голубой нижней юбкой. Тонкую талию девушки стягивал пояс, сплетенный из золотой проволоки и украшенный ляпис-лазурью, подарок к свадьбе от опекуна; с пояса свисал заветный молитвенник и выточенный из слоновой кости футлярчик для ароматических шариков – свадебный подарок от Белль. Волосы Элеоноры были уложены в прическу «a cornes», на которую набросили покрывало из великолепного накрахмаленного муслина; оно было тяжелым, и его трудно было удерживать в нужном положении, так что девушке все время приходилось выступать с высоко поднятой головой, как королеве.
 её будущий муж и считал её королевой. Он был ослеплен её красотой с той самой минуты, как впервые увидел её, и тот факт, что невеста совершенно не обращала на него внимания, ничуть не удивлял юношу. Он понимал, что произвел на неё далеко не лучшее впечатление, поскольку появился перед ней весь в грязи и пыли после долгого пути, да к тому же всю дорогу его с ног до головы обделывал щенок, внесший свою лепту в букет стойких запахов человеческого и лошадиного пота. Даже сейчас, помытый и наряженный во все самое лучшее, Роберт чувствовал, что выглядит как воробей в стае соек. Его парадные одежды были не так уж и хороши; впрочем, его тощую, долговязую фигуру, похоже, не слишком украсили бы и самые великолепные одеяния. Юноша шел за своей суженой и страшно волновался.
 Когда они оказались в зале, Элеонора огляделась и была обрадована и тронута тем, как много усилий приложили обитатели замка, чтобы сделать её праздник чудесным. Потом она посмотрела на мужчину, который стоял рядом: очень молодой человек с волосами какого-то мышиного цвета, с песочными ресницами и добрым, застенчивым ртом. Поначалу этот юноша напомнил ей барана, ибо в душе её жил совсем другой образ. Элеоноре нравились мужчины с квадратными челюстями, с солдатской выправкой, с уверенной улыбкой; плотно сбитые воины с сильными шеями жеребцов и широкими, мускулистыми плечами завзятых рубак. Как она может найти хоть что-то привлекательное в этом нервном мальчике со ртом поэта и телом танцора?
 Но сейчас, когда их глаза встретились, она вспомнила, что этот юноша, с которым её только что соединили на всю жизнь, привез ей, Элеоноре, в подарок щенка, лучшего из всего помета своей любимой собаки. Маленький подарок, глупый подарок, особенно рядом со всеми теми свадебными дарами, которые сгрузили с вьючной лошади. Но мальчик старался сделать своей невесте приятное, и потому сейчас она улыбнулась ему. Это была слабая, едва заметная улыбка, но Роберту её было вполне достаточно. Его сердце подпрыгнуло, и он улыбнулся девушке в ответ, с обожанием взирая на неё. Отныне и навеки он принадлежал ей – и только ей!
 Они заняли свои места за столом на возвышении, а все другие обитатели замка и слуги, вассалы и арендаторы расселись за длинными столами, тянувшимися внизу. Трубы проиграли звонкий сигнал, и все замолчали, пока лорд Эдмунд громким голосом читал молитву. Вновь пропели трубы, и пажи обнесли гостей серебряными сосудами, чтобы присутствующие могли ополоснуть руки, после чего дворецкий водрузил на стол деревянный кубок с серебряными ручками – круговую чашу – для торжественных здравиц.
 – За господина Роберта и госпожу Элеонору, за то, чтобы Бог благословил их союз. Пусть жизнь их будет долгой и счастливой, добродетельной и праведной, – провозгласил лорд Эдмунд, и Элеонора опустила глаза, вся залившись краской. Она не привыкла быть в центре внимания. Потом хозяин замка произнес здравицу в честь короля, затем выпил за своего уважаемого гостя господина Эдуарда Морлэнда, а Морлэнд поднял тост за всех присутствующих на пиру. После чего круговая чаша была унесена; в центр стола поставили великолепный сосуд в форме усыпанного драгоценными камнями галеона, из которого каждый мужчина взял себе немного специй. Затем под звуки музыки появились пажи с первой переменой блюд.
 – Милорд Эдмунд, у вас превосходный стол, – вскричал Морлэнд; и в глазах его светилось одобрение. – У вас, несомненно, отличный повар.
 – О да, сэр, – ответил лорд Эдмунд. – Мой дядя кардинал отыскал его для меня. Этот человек служил на кухне у одного из лондонских олдерменов и не мог ожидать, что его оценят по заслугам. Но вот его хозяин умер, и, оказавшись у меня, повар стал воплощением мастерства и преданности – двух редких качеств, почти никогда не встречающихся вместе. Итак, вам нравится его стряпня?
 «Могу побиться об заклад, что нравится», – с презрительной усмешкой подумала Элеонора. Пшеничная каша на молоке, приправленная корицей и кусочками оленины, суфле из каплунов, филе в галантине и жареный лебедь со всеми перьями, каждое из которых искусно вставлено на свое место, чтобы птица казалась живой, а впереди еще две перемены, каждая по меньшей мере из четырех блюд, с легкими закусками в перерывах. Заслужить одобрение какого-то варварского фермера будет не так уж и трудно.
 Она повернулась к Роберту и резко спросила у него:
 – Не думаю, что у вас часто бывает такой ужин, сэр? Полагаю, в вашем доме обычно не подают на стол больше трех блюд?
 Роберт покраснел от стыда и ответил, не глядя на неё:
 – Нет, госпожа, боюсь, что нет. У нас не очень хороший повар. Приличного найти так трудно...
 – Это правда, – вмешался Морлэнд, услышав, о чем говорят молодые люди. – Я всегда держу глаза открытыми, но все путные повара проезжают мимо, оставляя нас ни с чем.
 Лорд Эдмунд слегка улыбнулся.
 – Без толкового повара не обойтись в любом хозяйстве, и мне искренне жаль, что вы много лет страдали без хорошей стряпни. Но, госпожа Элеонора, не бойтесь, я не собираюсь обрекать вас на подобные муки. Жак, мой второй повар, согласился поехать с вами и служить вам в вашем новом доме, так что в Йорке у вас будет почти такой же стол, как и в Дорсете.
 Забота опекуна растрогала Элеонору почти до слез: ведь повар был самым необходимым человеком в любом хозяйстве; он получал больше всех и ценился превыше всего.
 – О, милорд, – проговорила девушка, – как мне благодарить вас?! Это так великодушно с вашей стороны.
 Лорд Эдмунд похлопал её по руке и ласково улыбнулся.
 – Неужели вы думали, что покинете наш дом с пустыми руками? – воскликнул он. – Хотя у вас и нет приданого, я присмотрю, чтобы вы принесли вашему мужу не только наше благословение, но и кое-что еще!
 Лорд Эдмунд взглянул на Роберта и ясно увидел по его лицу, что для юноши Элеонора и сама по себе – бесценное сокровище. Но Эдмунд хотел доставить удовольствие вовсе не Роберту, а его отцу.
 – Я отобрал для вас кое-какую мебель, – продолжал хозяин замка, искоса наблюдая за выражением лица Морлэнда. – И еще – ткани, которые пойдут вам на подвенечное платье и всякие драпировки; вы сможете также забрать с собой свою служанку и грума. Будет неудобно, если радом с вами не окажется людей, которые могли бы вам прислуживать во время долгого пути.
 Все это говорилось для того, чтобы внушить Морлэнду, сколь важную особу берет в жены его сын, но это ничуть не уменьшило радости Элеоноры. Она отправится на север в сопровождении трех личных слуг, к которым, несомненно, прибавится позже другая челядь и которые помогут Элеоноре наладить собственное хозяйство; она везет с собой мебель и гардероб. В этом уже чувствовался некий шик, во всяком случае, это было гораздо лучше того, к чему готовилась Элеонора; она думала, что поедет на север как какая-нибудь просительница, обязанная за каждый кусок хлеба благодарить человека, которого считала гораздо ниже себя.
 Пока девушка улыбкой пыталась выразить опекуну свою признательность, Морлэнд одобрительно кивнул и сказал:
 – Правильно, милорд, правильно. Мои собственные люди грубоваты и неотесанны, хотя они – отличные рубаки, как раз такие, какие нужны в Йоркшире, и я вполне доволен ими. Но уж, конечно, они не дамские прислужники, доложу я вам! Нет, это настоящие мужчины. Да и дом мой выглядит не Бог весть как – все эти годы там явно не хватало хозяйки, и госпоже, видимо, захочется кое-что обновить и подправить. Что же, все это можно будет сделать, это не так трудно. И после свадьбы я подарю ей коня, чтобы она увереннее чувствовала себя в наших краях.
 Теперь Морлэнд пытался произвести впечатление на лорда Эдмунда и показать, что вовсе не нуждается ни в каком приданом и что Элеоноре не понадобятся дорогие подарки опекуна, и пока двое мужчин состязались в щедрости, об Элеоноре, похоже, совсем забыли, и ей оставалось только приятными улыбками и изящными жестами выражать свою признательность и одному, и другому.
 После первой перемены блюд пажи опять принесли чаши с водой, чтобы гости ополоснули руки, а затем появился первый сюрприз великолепная фигура благородного оленя, мастерски сделанная из сахара.
 – Животное, преследуемое охотниками, – прокомментировал лорд Эдмунд, – благо сейчас как раз разгар охотничьего сезона. А вы много охотитесь у себя в Йоркшире?
 – Сам-то я нет, – ответил Морлэнд, – но вот этот парень – да. У нас редкостная охота любая птица, олени, зайцы, кабаны – чего-чего, а поохотиться у нас можно вволю.
 Тут как раз внесли вторую перемену жареную баранину, пирог с селедкой и мясное ассорти Музыканты перестали играть, чтобы дать возможность юному пажу громко прочитать отрывок из «Птичьих разговоров».
 Элеонора повернулась к Роберту, чувствуя, что для этого ей надо сделать над собой усилие, и спросила, чтобы хоть как-то завязать беседу.
 – О чем вы думаете?
 Роберт ответил, но Элеонора не поняла ни слова, поскольку юноша неожиданно заговорил на своем родном йоркширском диалекте, вдруг забыв ту правильную южноанглийскую речь, которой прилежно учился с детства. Элеонора удивленно воззрилась на жениха, чувствуя, как у неё падает сердце внезапно до неё дошло, что большинство людей в её новом доме будут говорить именно так и что она окажется чужеземной в неведомом краю, где ни она не будет понимать окружающих, ни они – её.
 – Я не могу разобрать, что вы говорите, – пролепетала девушка. – Я не знаю вашего северного диалекта.
 Роберт пробормотал извинения и повторил все сказанное им на правильном английском.
 – Я думал о том, как вам понравится Микллит – Что такое Микллит? – спросила Элеонора. – Это то место, куда мы едем, – ответил Роберт. Так называется наш дом. Микл Лит – это большие ворота, большие Южные Ворота Йорка. Наш дом стоит недалеко от них, на главной южной дороге.
 – А это обширный дом? – поинтересовалась девушка.
 – Не думаю, чтобы вам так показалось, – вздохнул Роберт, – Это обычное фермерское жилище, но на протяжении долгих лет к нему делались разные пристройки, так что оно выглядит большим и старым, – извиняющимся тоном продолжал он. – И, конечно, не таким красивым, как этот замок.
 Юноша подумал о неуютном, грязном, сером, обшарпанном доме и горько пожалел, что у него не было ни малейшей возможности привести его в божеский вид перед приездом Элеоноры.
 – Он будет в порядке еще до свадьбы, обещаю тебе, – добавил Роберт.
 Элеонора уныло кивнула. Фермерский дом, подумалось ей, наверняка окажется страшно неудобным, что бы там с ним ни делали.
 – Значит, вы живете рядом с городом? – задала она следующий вопрос.
 – Ну, в общем, да, настолько близко, что ходим пешком в городской храм. И дом стоит прямо на большой дороге, так что, думаю, мы узнаем все новости почти так же быстро, как и вы здесь. И еще мы видим всех, кто проезжает мимо нас, – и купцов, и бродячих артистов, и фокусников, и лекарей, и благородных лордов и леди... – Юноша внезапно замолчал. Он стремился примирить Элеонору с неизбежным отъездом, но совсем забыл, что она сама принадлежала к кругу этих знатных господ. Роберт увидел, как её губы презрительно поджались, и выругал себя за свою неуклюжесть.
 Элеонора же опять сделала вид, что прислушивается к общей беседе за столом; теперь речь шла о войне, казавшейся всем неизбежной. Но мысли девушки были далеки от того, о чем толковали гости. Она думала о благородных лордах и леди – и особенно об одном из них. Ей вдруг пришло в голову, что она едет во владения герцога Йоркского и будет жить недалеко от его замка, хотя сам герцог и появляется там довольно редко. Да, она будет ближе к нему – но и дальше от него, ибо он никогда не опустится до того, чтобы переступить порог полуразвалившегося фермерского дома. Она навсегда покидает тот круг, в котором вращается Ричард, и если даже она когда-нибудь встретит его вновь, это будет совсем не так, как прежде, когда она пользовалась привилегией свободно говорить с ним, а он – с ней. Если теперь она и увидит его, то будет всего лишь одной из толпы людей, выстроившихся вдоль дороги, чтобы посмотреть, как он проезжает мимо со своей свитой, одной из толпы людей, на которых ложится пыль из-под копыт его лошади.

 Глава 2

 Они отправились в путь первого октября. Стояло холодное серое утро. Слегка подмораживало, и булыжники, которыми был вымощен внутренний двор, покрылись инеем, а пар от дыхания лошадей поднимался призрачным облачком к низким застрехам, где рядами сидели воробьи, взъерошив перья, чтобы немного согреться. В этом рассвете уже не было ничего летнего, скорее, он казался мрачным предвестником приближающейся зимы, которую Элеоноре предстояло встретить гораздо более суровых краях.
 Прослушав мессу и позавтракав, отряд Морлэнда выехал со двора и, следуя через маленькую деревушку, растянулся целой кавалькадой. Дети выбежали на дорогу, чтобы поглазеть на всадников, и даже степенные мужчины и женщины вышли на пороги своих домов посмотреть, чьи же это кони гарцуют на улице. Некоторые крестьяне узнавали Элеонору и благословляли её, когда она проезжала мимо. В ответ девушка махала им рукой и благодарила со слезами на глазах, зная, что вряд ли ей доведется когда-нибудь снова вернуться в эти места. В последний раз любовалась она всем тем, что на протяжении многих лет считала своим домом: высокой серой громадой замка на холме, золотисто-серыми хижинами деревни, покатыми зелеными холмами и росшими на них купами деревьев, которые уже сбросили листву. За спиной девушки оставался замок Корф, который они называли между собой летним замком и с самой высокой башни которого можно было увидеть море. Элеонора была счастлива здесь; теперь в душе она сказала всему этому «прощай» и натянула капюшон плаща пониже, чтобы скрыть слезы, набежавшие на глаза при расставании с любимыми местами.
 Путь был долгим и утомительным. Элеонора, одетая во вес самое теплое, что у неё было, и укутанная в плотный плащ на кроличьем меху, ехала верхом на крепком пони по кличке Додмен – «тихоход», который вполне оправдывал свое имя, его выбрали для девушки за выносливость – все были уверены, что Додмен не падет по дороге. В качестве грума с Элеонорой послали тринадцатилетнего мальчишку по имени Джоб, позади которого сидела на лошади Габи ибо лорд Эдмунд не пожелал расщедриться и дат толстухе коня. Жак, повар, все время старался держаться поближе к Элеоноре, считая всех людей Морлэнда бандой разбойников, которым ни в коем случае нельзя доверять. Пара мулов везла багаж Элеоноры, а Морлэнды и трое их слуг с вьючной лошадью дополняли этот не слишком блестящий кортеж.
 Они были в пути уже четыре дня, останавливаясь на ночлег в придорожных гостиницах – грязных и убогих; впрочем, еда там была вполне сносной. По мере того как отряд продвигался на север, становилось все холоднее, а пейзаж вокруг казался все более диким и безлюдным. Иногда всадники часами ехали вперед, не видя ни единого дома и не встречая ни одной живой души. Они миновали огромные леса, не менее обширные вересковые пустоши и просто зловещие места, где неосторожный путник вполне мог быть ограблен и убит без всякой надежды на помощь, но на всадников никто не напал, несмотря на то, что в отряде были две женщины и три вьючные лошади. Морлэнды и их люди все время держали оружие наготове и выглядели так, что было ясно любому, кто пожелает связаться с ними, придется плохо; этого вполне хватило, чтобы заставить разбойников поискать себе добычу попроще.
 На пятое утро они покинули очередную гостиницу под нудным пронизывающим дождем. После относительно сухой погоды, стоявшей довольно долго, дороги были пока вполне еще приличными, но, приближаясь к Йорку по большому южному тракту, который всегда был забит повозками и людьми, всадники уже часа через два обнаружили, что дальнейший путь будет гораздо хуже. К девяти часам утра они уже еле тащились, пробираясь через грязь, доходившую лошадям до самых бабок, и на робкий вопрос Элеоноры, можно ли ожидать улучшения дороги, Морлэнд-старший в сердцах ответил, что леди может ожидать чего её душе угодно, но до самого конца пути они будут видеть только грязь, грязь и грязь, в которую лошади будут проваливаться по самое брюхо.
 Если это и было преувеличением, то небольшим: кони брели по колено в грязи, грязь облепила их бока и комками и лепешками покрывала одежду седоков. Бедному Додмену с его короткими ногами приходилось гораздо хуже, чем более рослым лошадям, и временами Элеонора начинала задумываться, не придется ли ей шагать пешком или, вернее, вброд, но выносливость маленького пони не знала границ. К полудню они выбрались на мощеную дорогу, тянувшуюся до самого Йорка и запруженную путниками самого разного обличья, народа было столько, сколько Элеонора не видела прежде ни разу в жизни.
 – Тут всегда так оживленно, как сейчас? – изумленно спросила она.
 – Что вы, госпожа, разве это – оживленно?! – насмешливо воскликнул Морлэнд. Чем дальше они забирались на север, тем более неразборчивой становилась его речь, все явственнее приобретая присущий северянам акцент – Посмотрели бы вы, что тут творится в базарный день!
 – Значит, мы уже почти приехали? – поинтересовалась девушка чуть позже.
 На этот раз, обернувшись к ней, ответил Роберт.
 – Мы уже на месте, – сказал он. – Гляньте-ка, вон, видите огромные ворота, там, впереди? И городские стены.
 – Ну да, ну да! Значит, это и есть Йорк? – Элеонора была возбуждена и обрадована. Как-то раз ей довелось побывать в таком большом городе, как Винчестер, но кроме этого она никогда не видела ничего крупнее деревни, и теперь её охватило приятное волнение при мысли о том, что она будет жить рядом с таким громадным городом. Они подъезжали к нему все ближе и ближе, девушка с трепетом взирала на него – и вдруг почувствовала вонь большого города и услышала звон сотен церковных колоколов, эхом отдававшийся от красивых белых городских стен. Оба эти ощущения заставили её изумленно приоткрыть рот что касается запаха, то она никогда раньше не сталкивалась ни с чем подобным, проведя всю свою жизнь в богатых домах, которые периодически проветривались и наполнялись благовониями. Здесь же стоял смрад нечистот, оставленные людьми и животными, они долгое время скапливались и гнили на весьма ограниченном пространстве. Что до гула, то это был хор самых разных колоколов, звучавших по всему городу и наполнявших своим медноголосым звоном весь воздух в округе – до такой степени, что он, казалось, начинал вибрировать вместе с ними.
 – Почему бьют в колокола? Что-то случилось – спросила Элеонора Роберта, который ехал рядом с ней.
 – Нет, они звонят так постоянно, – ответил юноша. – Некоторые отбивают время, другие созывают на мессу, у третьих – это похоронный звон, в основном же звонят за упокой чьей-нибудь души. Думаю, что колокола большинства крупных храмов бьют целый день, поминая усопших.
 – Очень красивый звук, – заметила Элеонора – Хотелось бы и мне знать, что, когда я умру, колокола будут звонить по мне каждый год.
 – Если вам нравится колокольный звон, подождите конца месяца, когда начнется Великий пост. Тогда будут звонить все колокола всех храмов города – так же, как и на День Всех Святых. Мы живем так близко от городских стен, что в это время едва можем заснуть, разве что ветер дует в противоположную сторону.
 – Скажите-ка мне, – внезапно спросила Элеонора, вглядываясь в открывшиеся её взору Большие ворота, что это за коричневатые штуки на шестах над стеной? Издали они похожи на тыквы или огромные репы, или на что-то в этом роде.
 На сей раз Роберт не торопился с ответом, и, повернувшись, чтобы взглянуть на жениха, девушка заметила, что он смотрит на неё как-то странно.
 – Неужели вы и вправду не знаете? – наконец проговорил он.
 Она покачала головой.
 – Я бы не спрашивала, если бы знала.
 – Это головы – вернее, то, что от них осталось. Головы преступников, казненных в городе. Злодеев вешают, топят или четвертуют, а когда их трупы начинают разлагаться, головы выставляют над стеной, пока они окончательно не сгниют или пока их не склюют стервятники.
 – О, – едва смогла выговорить Элеонора, поспешно отворачиваясь. Вес было правильно – преступники заслуживают наказания и должны понести суровую кару, но девушку пугала мысль о том, что ей предстоит проехать через городские ворота под взглядами слепых, вытекших глаз.
 – Вы привыкнете к этому, – сказал Роберт, стараясь не рассмеяться над её явным смятением.
 Элеоноре совсем не хотелось появляться в незнакомом месте с видом совершеннейшей дурочки.
 – Меня это мало волнует, сэр, – резко ответила она. – Мне просто интересно, что будет, если одна из них свалится на нас, когда мы будем въезжать в ворота.
 – На сей раз вам не стоит беспокоиться об этом, – ласково улыбнулся Роберт, – мы уже дома.
 Дома! Это слово странно звучало для Элеоноры, оставившей свой дом далеко позади. Но именно в этом месте будет она теперь жить долгие годы, и не было ничего удивительного в том, что она с интересом огладывалась вокруг. Зубчатая стена отделяла дом от дороги; большие, окованные железом ворота были распахнуты настежь явно в ожидании хозяев, приближение которых слуги наверняка заметили еще издали. Отряд въехал в ворота и оказался в типичном фермерском дворе, где бродили куры и в грязи валялись свиньи, и тут Элеонора впервые смогла рассмотреть сам дом.
 Это было деревянное строение с большим резным фронтоном, обращенным на восток, и крытыми галереями на уровне второго этажа, с которых можно было подняться в верхние покои. Сзади и с боков к дому лепилось множество построек, явно возведенных в самое разное время; все это создавало фантастическую мешанину кровель, застрех и вовсе непонятных перекрытий, которые были хорошо видны со всех сторон. Это загадочное нагромождение стен, крыш и переходов и было Микллит Хаузом, чье название, высеченное в камне, красовалось над парадной дверью. И выглядело все это так, как и должно было выглядеть – большим, широко раскинувшимся фермерским домом.
 Роберт с любопытством наблюдал за выражением лица Элеоноры, пока Джоб, спешившись, отводил Додмена на относительно сухое место, чтобы девушка могла слезть с пони, не особенно испачкавшись.
 – С южной стороны возле дома разбит сад, – проговорил Роберт, надеясь, что плотно сжатые губы Элеоноры хотя бы чуть-чуть расслабятся, – а из окон, выходящих на запад, открывается вид на вересковые пустоши, которые тянутся до самых холмов. А все наши земли лежат к юго-западу. Землями к северо-западу владеет один из людей графа Нортумберлендского, но он совсем не занимается ими.
 Элеоноре все это было безразлично. Она устала, промокла до нитки и страшно замерзла. Она мечтала лишь о теплом очаге, горячей пище и удобной постели и думала только о том, каким же окажется дом изнутри. Несколько мужчин – слуг, а может быть, арендаторов – выбежали навстречу отряду, когда он въезжал во двор, и теперь грубыми, громкими голосами о чем-то разговаривали с Морлэндом на языке, которого Элеонора не понимала. Он звучал для неё как кваканье и визжание каких-то чужеродных существ, а вовсе не как человеческая речь. Девушка уже слезла со своего пони и теперь стояла, дрожа, под сводом одной из галерей, ожидая, когда ей поднесут чашу вина, которой полагалось встречать любого вновь прибывшего, и отведут в дом, но, похоже, ничего подобного никто делать не собирался. её собственные слуги – Габи, Жак и Джоб – жались к ней, словно ища защиты, причем Джоб держал на руках скулящего щенка, проделавшего столь долгий путь туда и обратно неизвестно зачем. Несколько мужчин увели лошадей со двора, и сам Морлэнд, грубо крича на своих слуг, ушел вместе с ними. Роберт смотрел ему вслед, раздумывая, идти ему за отцом или остаться. Он понимал, что нужно сделать что-то для гостей и особенно для Элеоноры, но играть роль хозяина – значило привлечь внимание к оплошностям отца, а юноше этого совсем не хотелось. Наконец он решил пойти разыскать отца и как можно мягче напомнить ему о его обязанностях. Пробормотав какие-то извинения, Роберт бросился за угол дома, оставив гостей в полном недоумении.
 Теперь в неловком положении оказалась Элеонора Она попробовала облегчить душу, жалуясь неизвестно кому.
 Какое варварство, – в бешенстве говорила девушка, – оставить нас здесь мокнуть под дождем. Ни слова привета, ни чаши вина! Никто даже не пригласил нас в дом. Вот до чего мы дожили, Габи, – о нас заботятся меньше, чем о лошадях или собаках!
 – Лошади и собаки, госпожа, здесь, наверное, ценятся куда выше, чем люди, – с горечью заметил Жак Большую часть своей жизни он провел на теплой кухне в доме благородного лорда, ненавидел холод и очень страдал от него. Все время, пока они были в пути, Жак прикидывал, удастся ли ему дожить до следующей весны.
 – В доме нет ни единой женщины, госпожа, – напомнила девушке Габи, и это заставило Элеонору действовать. Гордо вскинув голову и упрямо выпятив вперед подбородок, готовая отразить любые нападки, девушка решительно направилась к двери.
 – Следуйте за мной, – приказала Элеонора своим слугам, и они с удовольствием выполнили её распоряжение.
 В доме царил полумрак, так как ставни были закрыты из-за дождя и свет проникал внутрь лишь через дымовое отверстие в крыше и через маленькие, не защищенные ставнями щели, прорезанные высоко в стенах. Элеонора обнаружила, что находится в холе – голом, сером и почти лишенном мебели. Слой тростника на полу был толстым и, очевидно, давно не менялся, ибо уже начал рассыпаться в прах, а распространяемое им зловоние било девушке в нос при каждом шаге. На стенах не было никаких драпировок, и, хотя когда-то их явно покрывали росписи, краски давно выцвели и осыпались, так что лишь местами можно было увидеть какие-то остатки картин.
 Хуже всего было то, что огонь, горевший в высоком очаге в центре зала, почти погас и комнату ничто не согревало, если не считать пригоршни угольков, едва тлевших в куче золы. Возле очага не было ни одной собаки – и это ясно указывало на то, что даже они нашли себе какой-то более теплый уголок в скопище примыкавших друг к другу зданий, – и в голову сразу приходила поговорка о крысах, которые бегут с тонущего корабля.
 Знаком приказав своим людям подождать, Элеонора осторожно двинулась по крошившемуся под ногами тростнику к перегородке, за которой, как она думала, должны быть кладовая и буфетная. Девушка надеялась, что домашняя прислуга окажется в кухне Проем в перегородке был завешен воловьей шкурой, но едва Элеонора просунула за неё голову, как замерла от резкого окрика.
 – И куда это вы собрались, госпожа?
 Она обернулась и увидела Морлэнда, появившегося из-за другой перегородки в противоположном конце зала. Девушка подумала, что там, наверное, – второй вход в дом.
 – Я собиралась, сэр, найти кого-нибудь из слуг, – ответила она. – Ваша челядь позволила огню совсем погаснуть, а нам нужно поесть. – Элеонора чувствовала, очень важно, чтобы голос её звучал уверенно и убедительно. Она была настолько подавлена холодом и голодом, что боялась расплакаться, но была преисполнена решимости сделать все от неё зависящее, чтобы её свекор этого не заметил – Похоже, сэр, – смело продолжала девушка, – что все ваши слуги разбежались.
 Эдуард Морлэнд удивленно воззрился на неё, словно решая про себя, то ли поколотить её, то ли ею восхититься.
 – Клянусь Богом, госпожа, для такого симпатичного личика, как ваше, язычок у вас слишком злой, – усмехнулся он. Ну что же, мне нравится смелость в овце, ибо смелая овца приносит крепких ягнят Морлэнд указал на пустой очаг. – Все слуги на улице. Сейчас самое хлопотное время года для любого овцевода, и у всех хватает дел снаружи, людям некогда заботиться об огне и приготовлении пищи.
 – Но нам необходимо подкрепиться, – повторила Элеонора. – Почему нам не оставили ничего поесть?
 – Все уже пообедали, а ужин будет только в пять часов. Вам придется подождать. – Морлэнд повернулся, собираясь уходить, но потом опять взглянул на девушку – Я скажу своему повару, когда он заявится с полей, что теперь всю его работу на кухне будет выполнять ваш человек Мой слуга только обрадуется. И зарубите себе на носу, я люблю отважных людей, но не потерплю никаких дерзостей, так что придержите свой острый язычок – или я отколочу вас как поступил бы с любым непослушным упрямцем.
 С этими словами Морлэнд покинул зал, скрывшись за той же перегородкой, из-за которой появился Элеонора стояла прямая и гордая, в гневе кусая губы. Она ничего не сказала, но, глядя свекру вслед, подумала про себя «Когда-нибудь я сделаюсь хозяйкой этого дома, Эдуард Морлэнд, и тогда мы посмотрим, кто кого поколотит»
 Встревоженная Габи дотронулась до руки Элеоноры, вернув девушку к действительности. Когда падаешь духом, хорошо, по крайней мере, осознавать, что есть люди, которые надеются на тебя. Это прибавляет храбрости.
 – Джоб, – приказала Элеонора, – пойди проследи, чтобы о лошадях позаботились должным образом. Пока что они – еще собственность милорда Эдмунда. Подожди. Дай-ка сюда щенка, теперь он будет при мне Жак, а ты отправляйся на кухню и поищи там для нас чего-нибудь съестного – объедков, молока, чего угодно. Может быть, эти северяне и могут голодать до вечера, но мне нужно подкрепиться прямо сейчас. Если кто-то попытается остановить тебя, обращайся прямо ко мне. А ты, Габи, будешь сопровождать меня Мы поднимемся по этой лестнице и посмотрим, что там наверху Мне кажется, что там должны быть спальни, а может, там крытая галерея.
 Обе женщины прошли за перегородку в другом конце зала и оказались в маленькой передней, здесь начиналась лестница, по которой можно было попасть наверх. Кроме того, в передней было еще несколько дверей, по предположениям Элеоноры, одна из них была входом в погреб, но куда вели другие, девушка даже не догадывалась. Поднявшись по лестнице, Элеонора обнаружила еще две двери, одна открывалась на балкон, вторая – в комнату, которую можно было считать спальней.
 – О, мое дорогое дитя, неужели они рассчитывают, что вы будете здесь ночевать? – запричитала Габи, обведя взглядом темное помещение. Свет едва проникал сюда через трещины в плотно закрытых от дождя ставнях, но когда Элеонора распахнула противоположное окно, выходившее туда же, куда и балкон, женщины смогли рассмотреть пустую мрачную комнату. На оштукатуренных стенах не было никаких росписей – ни единого цветка. В углу стоял открытый гардероб; занавески, которая прятала бы от посторонних глаз его содержимое, не было. Находилась в комнате и большая кровать с шерстяным пологом, некогда, видимо, красным, а теперь черновато-коричневым от грязи и копоти. Еще Элеонора заметила узкую койку у дальнего окна, грубый деревянный сундук, придвинутый к стене, – и все.
 – Здесь все надо будет переделать, – печально проговорила девушка. – Я не могу понять этого, Габи! Ведь у них явно нет недостатка в деньгах. Не мог же лорд Эдмунд заблуждаться насчет их богатства? И все же, несмотря на свое золото, они предпочитают жить, как звери, без единой вещи, которая могла бы порадовать глаз.
 – Это все потому, что в доме нет хозяйки, – ответила Габи. – Мужчины превращаются просто в скотов, когда остаются одни.
 – Я не знаю ни одного мужчины, который не хотел бы выглядеть как павлин, если только ему это по средствам, – растерянно заметила Элеонора.
 – Только когда рядом есть женщины, играющие роль павлиньих курочек, госпожа, – ухмыльнулась Габи. – Так что когда в доме одни мужчины, они мало думают о том, на что похоже их жилище или они сами.
 Элеонора покачала головой.
 – И все-таки мне это кажется странным. Но как бы то ни было, когда я стану законной хозяйкой в доме, здесь все переменится.
 Остальную часть этого этажа занимала еще одна длинная комната, разделенная перегородками на несколько кладовых. Здесь женщины обнаружили один или два предмета мебели, которые позволяли предположить, что в доме когда-то была не только крытая галерея, но и гостиная.
 – Я, пожалуй, сказала бы, что когда-то здесь находился главный зал, – проговорила Габи, глядя на высокий, перекрытый балками потолок, тянувшийся над всем этим крылом дома. – В старинных домах, госпожа, главный зал часто делали на верхних этажах. Думаю, что они разгородили его на комнаты, когда построили еще больший зал внизу.
 Элеонора кивнула и вздрогнула, и Габи, заметив это, совсем уж собралась предложить, чтобы они спустились вниз и попробовали разжечь очаг, когда их нашел Роберт.
 – А, вот вы где, – взволнованно воскликнул он, в смущении переминаясь с ноги на ногу и набираясь храбрости, чтобы заговорить со своей невестой; он чувствовал, что её уже успели оскорбить и теперь она страшно сердита. Но хотя ему очень хотелось извиниться перед ней за все, он не знал, как это сделать, опасаясь, что слова его будут восприняты как осуждение поступков отца.
 Элеонора с презрением посмотрела на юношу. Господи, ну и простофиля, подумала она. Чистый телок-переросток!
 – Итак, сэр? – резко спросила девушка.
 – Я пришел сказать вам... попросить вас... – он сглотнул. – Я хочу устроить вас поудобнее.
 – Потребуется гораздо больше, чем вы в состоянии сделать, чтобы устроить меня поудобнее, – перебила его Элеонора. – Я так и не смогла найти приготовленных для меня апартаментов. Или вы, местные йоркширские мужчины, полагаете, что ваши женщины вполне могут спать в общем зале, вместе со слугами?
 Роберт вспыхнул.
 – Прошу прощения, – пролепетал он. – Слугам было приказано подготовить к вашему приезду гостевую комнату, но овцы... Пришлось все бросить и заняться делами. Все люди до сих пор на выгоне, и мой отец тоже отправился туда. Он послал меня, чтобы...
 – Чтобы устроить меня поудобнее, – презрительно усмехнулась Элеонора.
 Роберт почувствовал, что над ним издеваются.
 – Я сделаю все, что в моих силах, – мягко проговорил он.
 – Ну хорошо, где же эта ваша гостевая комната? – осведомилась девушка. – Возможно, моим слугам удастся сделать то, с чем не справились ваши.
 – Вот она, – произнес Роберт, обводя рукой чулан, в котором они стояли. Элеонора огляделась вокруг. Она ничего не сказала, но лицо её было красноречивее любых слов.
 Роберт почувствовал, что надо объясниться.
 – Видите ли, с тех пор как умерла матушка, мы не пользуемся этими помещениями. Большую часть времени мы проводим в зале. Когда-то это была гостевая комната, а за ней были еще и другие, но сейчас их превратили в чуланы и кладовые. Мне очень жаль, что слуги ничего не подготовили к вашему приезду, но если бы я был здесь...
 Габи стало его жалко и, видя явную растерянность юноши, она проговорила.
 – Не берите в голову, сэр. Если у вас найдется пара мужчин, чтобы вытащить отсюда всю эту рухлядь, мы быстренько приведем комнату в порядок. Госпожа, почему бы вам не спуститься вниз и не погреться у очага, а мне прислать молодого Джоба, чтобы мы уже могли начать?
 – У вас есть сейчас какие-нибудь свободные от дел мужчины? – спросила Элеонора у Роберта.
 – Скоро они все вернутся с выгона домой, – ответил тот. – Отец послал двоих из них, чтобы они перетащили вашу поклажу из конюшни наверх.
 – Очень хорошо, сэр, – опять вмешалась Габи. – А теперь забирайте мою госпожу вниз, к огню, пока она не замерзла окончательно, а я здесь за всем присмотрю. Полагаю, – добавила толстуха с неожиданным сомнением в голосе, – полагаю, у вас есть какая-нибудь постель для неё?
 – Гостевая постель стоит в соседней кладовой; вы можете пользоваться ею до тех пор... – Тут юноша замялся.
 – До каких это пор? – настаивала Габи. Лицо Роберта стало малиновым.
 – До тех пор, пока мы не поженимся, – пробормотал он.
 – Ах, да, – сказала Габи. – Ну хорошо, а сейчас, госпожа, отправляйтесь вниз и заберите с собой этого бедного, трясущегося от холода молокососа.
 Элеонора улыбкой выразила свою признательность Габи и вышла из комнаты Роберт следовал за девушкой по пятам, как верный паж за своей королевой. Но она была продрогшей и голодной королевой в заляпанном грязью платье, несчастной королевой, не видящей вокруг ничего, что могло бы заменить ей тот дом, который она покинула.
 Сама свадьба должна была состояться меньше чем через месяц на следующий день после праздника Всех Святых, то есть третьего ноября, разумеется, у Элеоноры было слишком мало времени, чтобы сделать все то, что она считала необходимым. Нужно было отмыть дом, заново покрасить стены в спальне, развесить новые драпировки и разложить свежие покрывала на постели, сшить несколько платьев, подготовить свадебный пир. А еще Элеоноре надо было как следует познакомиться с усадьбой, запомнить имена её обитателей, научиться хоть чуть-чуть говорить на их языке и уже начинать осваивать те обязанности, которые ей придется исполнять, когда она выйдет замуж за Роберта и станет хозяйкой дома.
 С самого первого дня она взяла на себя заботу о завтраках, обедах и ужинах, в чем ей оказывал неоценимую помощь Жак. Следуя его же советам, Элеонора составила список всего того, что должно всегда находиться в кладовых, и все это ей привезли с городских рынков. Морлэнд любил вкусно поесть, и явное улучшение его стола, напрямую связанное с приездом Элеоноры и её повара, заметно смягчило и нрав хозяина Микллит Хауза. Теперь Морлэнд готов был согласиться почти со всем, что предлагали Роберт и Элеонора, те же, не жалея сил, приводили дом в порядок.
 По их указанию почти полуметровый слой гнилого тростника был выброшен из зала и заменен свежим. До сих пор дом обычно убирали не чаще, чем раз в три месяца, последний раз это случилось месяц назад, но по углам уже скопилось столько мусора, что, казалось, его не выметали чуть ли не полгода. Элеонора поняла, что слуг, которые следили бы за чистотой и порядком, в усадьбе не было. Дом убирали просто от случая к случаю. Теперь же все столы и скамьи дочиста оттерли пемзой, со стен сбили остатки обвалившейся штукатурки и побелили комнаты заново.
 В спальне по приказу жениха и невесты стены были расписаны красными и желтыми розами и зелеными лозами Полог и покрывала для постели, которые Элеонора привезла с собой, были сделаны из желто-малиновой полосатой ткани на шелковой подкладке. А еще у девушки были две зеленые подушки, расшитые желтыми и белыми маргаритками, эти под ушки она бросила на свой маленький, окованный серебром дубовый сундук с одеждой, превратив его тем самым в удобную кушетку. С натянутой на окна промасленной парусиной, которая пропускала свет предохраняя в то же время от ветра и дождя, и с постоянно горевшей жаровней, наполненной древесным углем, спальня скоро стала самой светлой и уютной комнатой во всей усадьбе. Так и не обнаружив крытой галереи, Элеонора решила использовать опочивальню не только по её прямому назначению, но и как гостиную. Это было единственное место в доме, где хватало света и можно было работать в те дни, когда погода была слишком плохой, чтобы держать ставни открытыми.
 Обсуждая домашние дела и хлопоча по хозяйству, Элеонора и Роберт, естественно, проводили много времени вместе, и порой девушку приятно удивляли слова и поступки жениха, свидетельствовавшие о его образованности и хороших манерах. Когда появлялась возможность, он приглашал её покататься верхом, чтобы получше познакомиться с поместьем, во время таких прогулок он считал себя самым счастливым человеком на земле. Правя своим Додменом, со щенком, которого она назвала Гелертом и который обычно устраивался на седле перед ней, Элеонора следовала за Робертом по полям или поднималась на вересковые пустоши. Раскрасневшаяся от ветерка, со сверкающими глазами, девушка упивалась свежим воздухом, который действовал на неё как доброе вино. Роберт пускал старого Сигнуса легким галопом, чтобы не опережать коротконогого Додмена, и с обожанием взирал на свою невесту Он боготворил её и отдал бы жизнь за то, чтобы угодить ей, но угодить Элеоноре было нелегко. Она могла смеяться имеете с ним или даже над ним, охотно обсуждая, что еще нужно сделать, чтобы дом стал веселым и светлым, а в следующий миг вдруг словно отдалялась от Роберта и смотрела на него холодным, почти презрительным взглядом.
 Юноша не знал, чем были вызваны такие быстрые перемены её настроения, но любовь Роберта не становилась от этого меньше. Королевы и богини, как известно, всегда капризны. Что же до Элеоноры, то она не могла так быстро забыть свой прежний дом и надежды, с которыми ей пришлось проститься и о которых ей неожиданно могла напомнить любая мелочь. Катаясь по полям и вересковым пустошам, она все-таки чувствовала себя почти счастливой, и на душе у неё становилось лете – ибо трава и вереск в Йоркшире пахли почти так же, как трава и вереск в Дорчестсршире, и под синим куполом неба девушка могла вообразить, что опять очутилась дома и что все в порядке.
 Вечером третьего ноября Элеонора стояла, вся дрожа, возле красиво убранной постели, пока Габи снимала со своей питомицы роскошный свадебный наряд. Комнату освещали прелестные восковые свечи, и вся она была напитана ароматами благовоний, а под простынями супружеского ложа были рассыпаны засушенные лепестки роз, ибо Габи твердо решила сделать для своей госпожи все так, словно та выходила замуж за настоящего лорда. Габи хорошо поела и еще лучше выпила за ужином, после возвращения из городского храма Святой Троицы, и сейчас глаза у толстухи были на мокром месте, а щеки пылали, пока она раздевала свою госпожу.
 – Вы сегодня выглядите как королева, моя маленькая леди, – говорила Габи, стягивая с Элеоноры через голову красное бархатное платье, отороченное мехом. – Я всегда знала, что вы станете красивой женщиной, но никогда еще вы не были такой прелестной, как сегодня. Да и муженек ваш в свадебном наряде смотрится как настоящий мужчина. Даже Жак сказал, что нам нет нужды стыдиться нашего нового господина, хотя все мы и служили раньше у лорда Эдмунда.
 Элеонора промолчала, не особенно вслушиваясь в болтовню Габи; а та уже сняла со своей госпожи нижнюю юбку и все белье и начала надевать на девушку ночную рубашку. Но мысли Элеоноры были далеко отсюда, хотя она и понимала, что грешно, очень грешно думать о таком в первую брачную ночь. И всё же девушка не могла совладать с собой и запретить себе представлять, как все это было бы, если бы она выходила замуж за Ричарда. «Я бы не боялась так, если бы ждала его, – думала она. – Я была бы так горда и счастлива... Но сегодня, через несколько минут, в этой комнате появится Роберт, нас оставят вдвоем, и все надежды рухнут... Я буду принадлежать ему до могилы...»
 Габи вытащила шпильки из прически Элеоноры, и волосы девушки рассыпались по плечам. Взяв в руки щетку, Габи сказала:
 – Какие чудесные у вас волосы, дитя мое, мне всегда жалко было прятать их под покрывалом. Теперь ваш муж увидит их во всей красе – и будет единственным мужчиной, которому дозволено ими любоваться. Будем надеяться, что он оценит их по достоинству. Вы только посмотрите на них, гладкие и блестящие, как вороново крыло! Ну, теперь, я думаю, вы готовы, мое сокровище. Можно их всех звать?
 Элеонора закусила дрожащую губу и кивнула. Габи ободряюще сжала девушке руку.
 – Не надо бояться, – сказала толстуха. – Помните, что он тоже очень молод и, наверное, волнуется не меньше вашего. Вам придется помочь друг другу.
 Элеонора обняла старую няню, крепко прижавшись к ней.
 – О, Габи, – прошептала девушка, – что бы я делала, если бы тебя не было рядом? Я бы этого не вынесла!
 – Прекрасно бы вынесли, глупая девчонка! – прикрикнула толстуха на свою питомицу. – Но, как бы ни было, старая Габи здесь и никогда вас не бросит. Ну а теперь, теперь – стойте гордо, а я позову их.
 Роберту помог раздеться его шафер, и теперь юношу, тоже облаченного в ночную рубашку, ввели в комнату отец и все остальные участники свадебной церемонии. По старинному обычаю, молодых усадили на постели и поднесли им, замершим бок о бок, «любовную чашу», из которой они испили, пока Морлэнд благословлял новобрачных, а гости отпускали на их счет громкие соленые шуточки; Элеонора, к счастью, их не понимала, еще не совсем освоившись с местным диалектом. Роберт же понимал – и хотя заставлял себя улыбаться, щеки его то краснели, то бледнели.
 Морлэнд, перебравший эля и вина, похлопал сына по спине и показал пальцем на свою новую сноху, которая сидела на кровати ни жива ни мертва.
 – Похоже, она замерзла, парень, – рассмеялся он. – Согрей-ка её. Покажи, что ты мужнина. – Морлэнд легонько рыгнул и склонился к уху сына. – Я купил тебе чудесную овечку и положил тебя на неё. Остальное зависит от тебя. Покрой её как следует, приласкай и ублажи – и она нарожает тебе чудесных ягняток. – Он выпрямился и помахал пустым кубком. – Сына! Сына! – прокричал хозяин Микллит Хауза, и гости присоединились к нему, хохоча и веселясь. Молодых уложили в постель, задернули полог, и все приглашенные покинули спальню, чтобы продолжить пить и острословить уже внизу, в зале.
 В спальне воцарилась напряженное молчание. В тесной и уютной темноте, за опущенным пологом двое молодых людей лежали бок о бок, не смея дотронуться друг до друга или заговорить; при этом каждый остро ощущал присутствие другого и слышал его дыхание. В голове у Роберта постоянно вертелись сказанные отцом слова. «Покрой её, приласкай и ублажи». Но для юноши она была просто прелестью, чудесным цветком, дивным воплощением женственности. Он обожал её, любил пылко и неистово; страсть его была сродни лихорадке, но при этом он чувствовал себя недостойным Элеоноры. Как он может осмелиться хотя бы коснуться её? Он, простой мужлан, такой неотесанный и неуклюжий, и она – чистый ангел? И все-таки он хотел её, хотел до дрожи. Ему все время мерещилось её ночное белое тело, прикрытое только распущенными волосами. Он молча застонал, борясь с собой.
 А Элеонора ждала, тоже ничего не предпринимая. Она все равно не могла избежать уготованной ей участи, но и не собиралась бросаться навстречу своей судьбе. В душе девушки всё бунтовало. Она не готова была подчиниться этому грубому фермеру. Он может, да и должен, взять её тело, но это будет все, что он получит – она отдаст ему себя без малейшего желания, без всякого изящества, нежности и ласки. Элеонора ждала – но почему он не шевелился? Она знала, что должно произойти, знала, что надо делать ей, – но почему он не начинает? Молчание все длилось, напряженность росла, и их нервы натягивались все больше.
 – Ну и что? – наконец спросила Элеонора. её голос, резко прозвучавший в темноте, заставил их обоих вздрогнуть.
 Роберт откашлялся, но так и не смог ничего сказать. Элеонора же становилась все нетерпеливее в своем отчаянии, желая покончить с этим как можно быстрее.
 – Ну? – снова повторила она – Мы станем наконец мужем и женой? Или вы не знаете, как это делается?
 её слова жестоко уязвили его. Одновременно страстно желая её и не смея к ней прикоснуться, он испытывал почти физические муки. Резкость Элеоноры вывела его из этого состояния, и он кинулся в другую крайность – разозлился. Заскрежетав зубами, Роберт бросился на девушку, и она едва не задохнулась под тяжестью его тела. Трясущимися пальцами он сорвал с Элеоноры ночную рубашку, сам задыхаясь в неожиданном приливе страсти. Элеонора даже не попыталась помочь ему, в их объятиях не было никакой нежности, и он делал больно и ей, и себе, со всего размаху ударяясь своим телом об её, как птица, бьющаяся о прутья своей клетки.
 От боли глаза Элеоноры наполнились слезами, но она не издала ни звука, закусив нижнюю губу и все глубже, до крови вонзая в неё зубы по мере того, как эта пытка делалась все ужаснее. И когда резкая боль стала почти невыносимой, Роберт издал странный, отчаянный крик, и неожиданно все было кончено. Он упал на Элеонору, бессильно распластавшись на ней, как мертвец, хотя она и чувствовала, как бурно вздымается и опадает его грудь, жадно ловя воздух. «Неужели это все?» – думала Элеонора. Нет, это, конечно, не так. Похоже, это причинило ему такую же боль, как и ей, а главное, и правда было совсем не так, как должно было быть по рассказам сведущих людей. Через несколько секунд он сполз с неё и откатился на другой край постели, зарывшись лицом в подушку и обхватив голову руками, словно пытаясь спрятаться.
 Все существо Роберта было охвачено стыдом и унижением. То, что он одновременно и желал, и боялся её, любил – и не решался до неё дотронуться, лишило его мужской силы. Ярость же смогла воспламенить его кровь только на пару секунд, и в гневе, овладев Элеонорой, он лишь причинил боль и себе, и ей. Роберт прятал лицо и хотел только одного – провалиться сквозь землю и больше никогда не показываться на свет Божий, не мучиться от сознания своей несостоятельности. Но когда первый приступ отчаяния прошел, Роберт заметил, что Элеонора тоже страдает. По её щекам текли слезы.
 – Не плачь, – горестно воскликнул он, поворачиваясь к ней лицом и протягивая трясущиеся руки, чтобы коснуться её тела. Вся напряженная и дрожащая, она сначала не пошевелилась, не пытаясь отпрянуть от него или, наоборот, прильнуть к нему, но когда он погладил её волосы, а потом плечи, она начала успокаиваться, и тогда он, чуть приободрившись, заключил её в объятия. – Не плачь, – прошептал он еще раз. – Прости меня. Прости меня! Все будет хорошо. О, пожалуйста, не плачь!
 Она ничего не ответила, но он чувствовал, как она расслабляется в его руках. Наконец она повернулась к нему, уткнувшись лицом ему в плечо, которое сразу стало мокрым от теплых слез. Шепча ей что-то нежное, лаская её, он вновь ощутил себя сильным, крепким, храбрым. Он чувствовал, что сможет удовлетворить её, он чувствовал себя мужчиной.
 – Ах, не плачь, мой ягненочек, мой маленький ягненочек, – бормотал он, шепча такие ласковые слова, которых вроде бы никогда и не знал и которых сам ни разу не слышал в детстве, прошедшем без матери – Мой ягненочек, моя кошечка, все хорошо, все в порядке.
 Его сильные руки вселяли спокойствие. Элеонора позволяла Роберту гладить и убаюкивать себя. Юноша не мог знать, что в эти минуты она вспоминала другие крепкие руки, другие губы. В темноте так легко дать волю воображению. «Мой ягненочек, мой ягненочек», – шептал Роберт, и Элеонора таяла в его объятиях. В темноте он был сильным, страстным и любимым, в темноте Элеонора была женой своего возлюбленного.
 К Мартынову дню они были женаты уже неделю и постепенно начинали привыкать к обыденной жизни. Теперь у них, конечно, уже не было отдельной собственной опочивальни, они спали на большой кровати с пологом, Морлэнд – на узкой койке в одном углу комнаты, а Габи – в другом. Утром маленькие постели задвигались под большую, а два одежных сундука, наоборот, вытаскивались из-под неё, чтобы было на чем сидеть. Каждый день Габи и Элеонора проводили часть своего времени в этой комнате, занимаясь бесконечным прядением шерсти. Готовую пряжу превращали в ткани для нужд домашнего хозяйства умелые руки Джона Ткача и его жены Ребекки, живших в одной из хижин, во множестве стоявших вокруг большого дома, потом материи возвращались назад, и Элеонора с Габи принимались за шитье. Иногда им помогала Ребекка, так как нужно было обеспечить зимней одеждой всех обитателей фермы.
 Элеонора постепенно вникала во все хозяйственные дела, её подталкивала мысль о том, что суровый свекор все равно обвинит невестку во всех упущениях, которые заметит. Сам он в эти дни был занят зимним забоем скота и засолкой мяса, которого должно было хватить до весны. Элеонора же обязана была позаботиться о том, чтобы они не испытывали нужды ни в чем другом. С помощью Габи и Жака она составляла бесконечные списки всего, что им могло понадобиться: миндаль, изюм, сахар, горчица, ревень, лавровый лист, патока, апельсины, финики, специи, вина, шелка, кружева, бархат, свечи. Кое-что можно было купить в Йорке, другое приходилось заказывать в Лондоне. Элеонора, Габи и Жак то и дело вспоминали по очереди о разных вещах, которые нужно было включить в эти списки, и Элеонора постоянно боялась, что они забыли что-нибудь важное. Раньше она лишь выполняла чужие приказы, теперь ей надо было распоряжаться самой, думая о пропитании и благополучии более чем пятидесяти человек.
 Кроме пополнения припасов на неё легли обязанности по заготовке и хранению всего того, что давала ферма, – мяса, дичи и рыбы; под наблюдением Элеоноры были маслодельня, сыроварня, пивоварня и кухня; приходилось помнить также и о доставке дров для огромных очагов в кухне и зале. Элеоноре каждый день надо было следить за всем огромным домашним хозяйством, начиная с поддержания огня в тех же очагах и приготовления пищи и кончая тем, во что одеты и чем заняты псе обитатели усадьбы; Элеонора даже должна была устраивать для них еженедельную баню. А с баней в Микллит Хаузе было нелегко. Роберт привык мыться более или менее регулярно, получив хорошее воспитание, да и просто будучи чистоплотным от природы. Морлэнд мылся, когда вспоминал об этом, что случалось не так уж часто. Домашние слуги мылись, когда им приказывали, хотя заставить их выполнить это распоряжение было нелегко, а люди, работавшие в полях и на ферме, считали мытье крайне вредным для здоровья и смертельно боялись воды.
 Сначала Элеонора, не говорившей на местном наречии, трудно было понять, в чем же заключаются её многочисленные обязанности, но постепенно она запоминала их, одну за другой, – в основном после того, как её ругали за очередной недосмотр. До сих пор все управление домашним хозяйством лежало на самом Морлэнде, и теперь, купив своему сыну жену, он хотел как можно скорее переложить бремя забот на невестку. Всю рутинную работу по дому выполняли слуги, которые, разумеется, тоже были рады увильнуть от неё, и часто им это удавалось, пока Элеонора не научилась разбираться, кто что должен делать. А в первое время за все – за погасший в очаге огонь, за непривезенное молоко, за неналовленную к пятничному обеду рыбу – Морлэнд ругал Элеонору. Она еще плохо знала йоркширский диалект, но те слова, которые она понимала в потоке брани, были на редкость грубыми и непристойными.
 Но даже когда Элеонора уяснила, в чем же заключаются её обязанности, ей все равно трудно было справляться с ними, ибо она говорила со своими слугами на разных языках. Но хотя бы в этом отношении большую помощь ей оказывала троица, приехавшая с ней из Дорсета. Жак, прослуживший на кухне всю свою жизнь, много чего знал о ведении домашнего хозяйства; он привык рассчитывать, сколько пищи нужно приготовить, чтобы накормить целую ораву людей; а будучи поваром, то есть одним из самых привилегированных слуг в доме, да еще и человеком покладистым, он быстро сумел заслужить уважение местной йоркширской челяди.
 Юный Джоб, наделенный почти музыкальным слухом, быстро выучил язык северян и часто помогал теперь Элеоноре объясняться с ними; в конце концов она забрала парнишку из конюшен, куда его отправили поначалу, и он стал чем-то вроде её пажа и доверенного слуги. Ну а Габи была, разумеется, первой помощницей Элеоноры, главной поддержкой и опорой. Толстуха по-прежнему обожала свою питомицу. В глазах Габи Элеонора была непогрешима.
 Роль хозяйки большого дома была нелегкой – и всё же Элеоноре она нравилась. Это был вызов, молодую женщину возбуждала необходимость все время быть начеку. Самым неприятным в супружестве Элеоноры был её муж. Пока она была чем-то занята, о чём-то беспокоилась, где-то хлопотала, она могла полностью забыть о нем, выбросить его из головы, тем более что он почти не попадался ей на глаза. В течение дня он старательно избегал её, и Морлэнд был приятно удивлен, видя, с каким рвением сын занимается делами фермы. Но по вечерам, когда заканчивался ужин и приближалось время сна, Роберт и Элеонора волей-неволей оказывались вместе и не могли думать ни о чем другом, кроме предстоящей ночи. И каждую ночь за опущенным пологом огромной кровати Роберт наваливался на Элеонору, в решительности и смущении крепко стиснув зубы. Элеонора же лежала вся напряженная, терпеливо перенося боль, которая отчасти вызывалась и её собственным нежеланием откликнуться на его ласки, и не позволяя себе издать ни единого звука. Слава Богу хотя бы, что эти муки были недолгими, ибо Роберт кончал почти сразу, как только дотрагивался до неё. А потом супруги забывались до утра беспокойным сном, отодвинувшись друг от друга как можно дальше. Роберт, хотя и любил, и желал жену, наверное, скоро бы отказался от своих бесполезных попыток, ибо они не доставляли ему никакого удовольствия, он понимал, что и Элеонора ненавидит их и презирает его самого, но обязан был продолжать, пока она не забеременеет. Он знал, что отец с нетерпением ждет внука, а Роберт гораздо больше боялся своего отца, чем Элеонору.
 И с каким же облегчением Элеонора узнала, что ей предстоит провести несколько ночей отдельно от мужа. Морлэнд объявил об этом накануне дня святого Мартына. После ужина все собрались в зале у огня. Морлэнд починял упряжь, а Роберт читал вслух один из занятных «Кентерберийских рассказов» Чосера. Элеонора и Габи, сидя с женской стороны очага, шили рубашки. Арендаторы в глубине зала выпивали и пели – пока еще совсем негромко.
 Когда Роберт добрался до конца рассказа, Морлэнд жестом велел ему прекратить чтение и обратился к невестке.
 – Госпожа Элеонора, завтра мы отправляемся в Лестер на ярмарку по случаю Мартынова дня, так что можете дать мне список всего, что вам нужно привезти Роберт и я поедем с парой наших людей и останемся в Лестере ночевать, а вам придется управляться тут одной. В доме достаточно мужчин, чтобы вы чувствовали себя в безопасности, так что бояться нечего.
 – Я и не боюсь, сэр, – с достоинством ответила Элеонора. Значит, у неё будет ночь покоя, без этой ужасной молчаливой борьбы мужа с её телом! Она попыталась скрыть свою радость. – И, конечно, есть множество вещей, которые очень пригодились бы в хозяйстве! Я должна обсудить это с Жаком.
 – А сами вы не знаете, что вам нужно? – резко спросил Морлэнд.
 – Вы слишком поздно уведомили меня о своем отъезде. Не могу же я держать в голове все на свете, – саркастически заметила Элеонора.
 Роберт уже привык к таинственности, которую напускает на себя его отец. Ведь даже о том, что Морлэнд нашел ему жену, юноша узнал лишь накануне поездки за Элеонорой. И сейчас Роберт был просто потрясен той резкостью, с которой Элеонора ответила свекру, Морлэнд же лишь поднял и опустил брови. Ему нравилось спокойное достоинство Элеоноры.
 – Надеюсь, что и вы проведете время с пользой, – заявил он, – а не будете сидеть сложа руки, радуясь, что хозяева поместья в отъезде и не могут проследить за вами.
 – Я воспользуюсь этим временем, – откликнулась Элеонора, – чтобы устроить баню для служанок.
 – Баню?! – взорвался Морлэнд.
 – Да, – ответила Элеонора, ничуть не испугавшись. – Я вчера нашла в одной из кладовок огромную лохань, полную щепы для растопки. Но лохань легко будет освободить. Мы пожарче разведем огонь в очаге на кухне, нагреем побольше воды и, пока мужчины будут в зале, соберем в кухне всех женщин и хорошенько их вымоем. – Элеонора говорила с увлечением. Ей совсем не нравились некоторые служанки, вернее, исходивший от них запах. – Я поставлю Габи и Джоба у двери, чтобы они не пускали в кухню мужчин.
 Морлэнд расхохотался.
 – Вам придется поставить их у двери, чтобы удержать женщин внутри, – произнес он.
 – Возможно, – согласилась Элеонора, – но женщин уговорить легче; мужчины же не будут так удивлены, когда в пятницу придет их черед.
 – Черта с два он придет! – воскликнул Морлэнд; теперь в его голосе уже не было смеха. – У вас много странных замыслов, дорогая госпожа, но вы, похоже, забываете, что хозяин в этом доме – я.
 – А вы, похоже, забываете, что я в нем хозяйка! – смело ответила Элеонора и тут же получила увесистую затрещину. Молодая женщина вскрикнула от боли, обхватив голову руками, а возмущенный Роберт вскочил на ноги.
 – Отец! – в ужасе воскликнул он.
 – Что, и тебе тоже захотелось, щенок? – обжег его взглядом Морлэнд. – Я с радостью вздую вас обоих, так и знай! Мадам, похоже, решила, что может тявкать на моих слуг, как собака на овец. Но тебе-то известно, что мы делаем с теми, кто понапрасну беспокоит наше стадо.
 Элеонора, всё еще держась руками за гудящую голову, процедила сквозь зубы.
 – Вы постоянно твердите мне, что управлять домом – это мое дело. Ну так вот, я не желаю, чтобы меня окружали слуги, от которых воняет, как от кучи отбросов. Мои собственные люди приучены мыться каждую неделю, и я считаю своей обязанностью устроить баню для всей остальной челяди.
 – Элеонора, не надо, – беспокойно шепнул ей Роберт, но она в ответ только сурово взглянула на него.
 – Нет уж, я скажу все, что думаю, – решительно заявила Элеонора. – Раз меня обвиняют в том, что я чего-то не делаю или делаю не так, то у меня должно быть и право поступать по собственному усмотрению.
 На минуту в комнате повисло напряженное молчание. Взгляды Элеоноры и её свекра скрестились над языками пламени. Потом Морлэнд пожал плечами и снова взялся за упряжь.
 – Отлично, – буркнул он. – Будем считать, что вы правы. Можете мыть прислугу, если это доставляет вам удовольствие, я же могу поколотить вас, если это доставит удовольствие мне. – Последнее было неприкрытой угрозой, и оба это знали. – Челяди не повредит баня. Сам же я буду мыться, когда сочту нужным, – закончил Морлэнд.
 – Надеюсь, сэр, – едко проговорила Элеонора, – что вы будете.
 – Хватит, моя милая! – прорычал Морлэнд. – Не воображай, будто можешь заставить меня делать то, что тебе нравится. Или моя рука показалась тебе не слишком тяжелой?..
 Элеонора благоразумно замолчала и вновь занялась шитьем. Душа её ликовала. Элеонора чувствовала, что одержала полную победу и добилась всего, чего хотела. Морлэнд искоса поглядывал на невестку, пряча легкую улыбку, которую никто не должен был видеть. А Роберт смотрел на свою жену с нескрываемым восхищением, удивляясь тому, что она смогла противостоять его отцу, которому сам он не смел перечить никогда и ни в чем.
 Элеонора заставила помыться всех служанок в усадьбе, несмотря на их протесты, и предупредила слуг-мужчин, что их черед наступит в пятницу. Дом стал чище, еда – вкуснее, а челядь начала обращаться к молодой хозяйке за приказаниями и советами. Да, Элеонора постепенно переделывала Микллит Хауз на свой лад. Морлэнд и Роберт были на ярмарке в Лестере. Они ничего не стали говорить Элеоноре, но это был крупнейший конский рынок на всем севере; в Лестере выставлялись на продажу лучшие лошади трех графств. Когда на следующий день Морлэнды вернулись в Микллит, Элеонора выбежала из дома, чтобы встретить их, и увидела, что и её муж, и свекор ласково улыбаются ей, держа с обеих сторон под уздцы маленькую белую лошадку, самую красивую, которую Элеоноре доводилось видеть в жизни.
 – Белая кобыла для белого зайца, – весело обратился к жене Роберт, вспомнив герб Элеоноры, на котором был изображен белый заяц.
 Морлэнд добродушно кивнул.
 – Говорил же я тебе, что куплю для тебя лошадь, – проговорил он. – И даже твой опекун лорд Эдмунд не смог бы подарить тебе лучшей.
 Элеонора шагнула вперед, не в состоянии вымолвить ни слова от восторга, и потрепала прелестное животное по мягкой белой морде. Кобыла в ответ потерлась головой о руку Элеоноры. Темные глаза лошадки светились сообразительностью и умом. Элеонора взглянула на своих новых господ, двух Морлэндов, и улыбнулась. Ей нужно свыкнуться с тем, что она принадлежит им отныне и навеки; и в первый раз ей пришло в голову, что она будет с ними в счастье и в горе. Она должна примириться с тем, что с ней случилось, и быть признательной за светлые минуты вроде этой.
 Элеонора назвала кобылу Лепида – белый заяц.

 Глава 3

 Прошло два месяца, в течение которых земля была скована морозом. Но вот холода отступили, и установилась теплая, влажная погода, самая лучшая для охоты.
 – Собаки легко возьмут след, – радостно заявил Роберт – Сегодня мы добудем прекрасного благородного оленя.
 – Да поможет нам Бог, – ответила Элеонора. – Мне уже так надоела солонина! Лорд Эдмунд каждый день посылал кого-нибудь на охоту, чтобы в доме было свежее мясо.
 Роберт выглядел обиженным.
 – Я же много раз приносил тебе зайцев! – с упреком проговорил он. Элеонору всю передернуло.
 – Ты же знаешь, что я не могу их есть! – воскликнула она. – Это как – ну, я не знаю, как убийство. – Роберт снисходительно улыбнулся и, подойдя к окну, настежь распахнул ставни в спальне.
 – Послушай, как заливаются собаки, – весело сказал он. – Они все чувствуют, как надо. И там, внизу, молодой Джоб с Гелертом на подводке. Когда-нибудь этот парень станет отличным охотником.
 – Куда лучшим, чем Гелерт! – поддразнила мужа Элеонора. Роберт любил этого пса, как и Леди Брах, и никому не позволял дурно отзываться о Гелерте.
 – Он остепенится после того, как привыкнет к охоте. Это у него в крови – он просто не может не стать хорошим псом, – твердо произнес Роберт. Он опять выглянул из окна во двор и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. – Ну давай же, жена, неужели ты все еще не готова?
 – Уже готова. – Роберт отвернулся от окна, и супруги с восхищением посмотрели друг на друга. Их охотничьи костюмы удивительно совпадали. Роберт был в изумрудно-зеленых штанах, плотно обтягивающих ноги, и малиновом жакете, расшитом белыми и золотыми нитями и отделанном лисьим мехом; Элеонора – в изумрудном бархатном платье, тоже отделанном мехом и надетом поверх темно-красной шерстяной нижней юбки. Плащи их были шафранового цвета, а зеленые шляпы оторочены мехом; вместе муж и жена казались чудесной парой.
 Спустившись по лестнице во двор, Элеонора вдруг осознала, что её переполняет радость, которую она уже не надеялась испытать никогда в жизни. Неумелые ласки Роберта, как ни странно, быстро принесли свои плоды. Первые месячные после замужества должны были начаться у Элеоноры в канун дня святой Екатерины. Прошло всего три недели после свадьбы, и Элеонора уже подготовила все необходимое и сама приготовилась к обычному женскому недомоганию, но так его и не дождалась.
 Габи, знавшая месячные циклы своей госпожи так же хорошо, как и сама Элеонора, тут же все поняла и вознесла Господу молитву, чтобы это не оказалось простой задержкой. Через неделю Элеонора по совету Габи рассказала обо всем Роберту, но попросила его пока ничего не говорить отцу. Роберт был ошеломлен, возбужден и напуган. Он согласился молчать и с этого дня прекратил свои ночные наскоки на Элеонору в постели. Последующие три недели подтвердили то, что женщины подозревали с самого начала; в канун Рождества было во всеуслышание объявлено, что Элеонора беременна, и радостное возбуждение домочадцев только добавило веселья обычной рождественской пирушке.
 И вот сейчас, в середине января, Элеонора чувствовала себя в обществе мужа гораздо лучше, чем могла когда-нибудь надеяться. Так как он больше не пытался заниматься с ней любовью, основная причина их горестей исчезла. Душа Элеоноры пела, и молодая женщина ощущала даже некоторое облегчение от того, что так быстро забеременела. Морлэнд, впервые услышав эту новость, остался верен своим привычкам и тут же похвалил самого себя. «Я же говорил, что найду тебе хорошую жену!» – заявил он сыну. Роберт же был страшно горд тем, что так быстро и наглядно доказал свою мужскую силу, но больше всего это событие увеличило его и без того всепоглощающую любовь к жене. Он относился к Элеонора с нежностью, заботой и безграничным обожанием. По своему характеру и воспитанию он был скорее склонен к тому, чтобы изысканно, идеализированно любить Элеонору издали, чем предаваться с ней плотским утехам, и сейчас, когда все его ухаживания за ней свелись к чтению стихов, галантным комплиментам и пылким взглядам, Элеонора находила в муже все, чего только могла желать, мечтая о настоящем любовнике.
 Холодная зима заставляла их проводить вместе долгие вечера. Супруги играли в лото и карты, а после Рождества – еще и в шахматы, благо Роберт в качестве новогоднего подарка преподнес Элеоноре чудесный набор шахматных фигур вместе с доской, эти фигурки проделали долгий путь из Италии в Лондон, а оттуда – в Йорк. А еще молодые люди находили теперь удовольствие в долгих разговорах, сочиняли вдвоем стихи, пели... Оба они любили музыку, но до сих пор в доме никогда не было никаких музыкальных инструментов. Теперь супруги собирались исправить это упущение, как только установится хорошая погода. Сейчас, когда Элеонора забеременела, Морлэнд не откажет ей ни в чем и подарит все, что только можно купить за деньги.
 ...Во дворе Роберта и Элеонору ожидал специально подобранный отряд охотников. Морлэнд воспользовался теплыми днями, чтобы съездить по делам к нескольким окрестным землевладельцам, так что Роберт и Элеонора отправлялись на охоту без него, в сопровождении маленького эскорта, состоявшего из молодых слуг. Джоб первым приветствовал Элеонору, подведя к ней Лепиду и едва сдерживая рвущегося с поводка Гелерта.
 – Позвольте мне помочь вам сесть в седло, мадам, – официальным тоном произнес Джоб. Теперь он был одет в ливрею личного пажа Элеоноры и воспринимал свое новое положение и обязанности очень серьезно. Он придержал для неё стремя, сжимая поводья кроткой Лепиды так крепко, словно кобылка была горячим рыцарским конем, бьющим копытом в ожидании турнира, другую руку юноша протянул своей госпоже, чтобы Элеонора могла опереться на неё, взбираясь на лошадь. Элеонора предпочитала ездить верхом, сидя в седле по-мужски, она презирала заведенную французами моду сидеть в седле боком. Так, по мнению Элеоноры, можно было разве что прогуливаться в парке или гарцевать в манеже. На Лепиду была наброшена роскошная попона из зеленой ткани с малиновым кантом. Лошадка шла под новым седлом темно-красной кожи – еще одним рождественским подарком Роберта любимой жене.
 – Лепида так чудесно смотрится под новым седлом, – обратилась Элеонора к Роберту, который в это время усаживался на своего Сигнуса, тот, хотя и был почти ровесником хозяина, на охоте вел себя как двухлетка. Роберт посмотрел на жену и её лошадку и улыбнулся.
 – Как только поеду в следующий раз в город, обязательно куплю золотые кисти, чтобы они свисали с уздечки, – пообещал он. – И тогда Лепида будет выглядеть почти такой же красавицей, как и ты.
 Джоб аккуратно разложил полы плаща и юбку Элеоноры по крупу лошади, подал своей госпоже в руки поводья и вскочил на своего коня, все еще сжимая в кулаке концы ремней, прикрепленных к ошейникам Гелерта и других собак. Пешие слуги держали на поводках мастиффов, уже тоже с громким лаем рвавшихся вперед. Почуяв это всеобщее возбуждение, лошади заплясали на месте и вытянули морды. Габи, наблюдавшая из дверей за приготовлениями к отъезду, поспешила к Элеоноре.
 – О, пожалуйста, будьте осторожны, госпожа, – принялась толстуха умолять свою питомицу – Не рискуйте понапрасну. Не делайте никаких глупостей! Не нужно пустой бравады!
 – Успокойся, Габи, со мной все будет в порядке, – рассмеялась Элеонора. – Какой чудесный день! Я уже почти чувствую вкус жареной оленины!
 Услышав, как красавица легкомысленно искушает судьбу, Габи перекрестилась и озабоченно обратилась к Роберту:
 – Позаботьтесь о ней хорошо, хозяин! Вы же знаете, какой необузданной она может быть.
 – Да, конечно, добрая старая Габи. Не волнуйся. Я присмотрю за ней, – откликнулся молодой человек.
 – Храни нас обоих Господь! – вздохнула толстуха.
 – Аминь, отозвался Роберт. – Трогаем, Бен, ты готов? – крикнул он. Бен, главный егерь на этой охоте и сын человека, который много лет служил егерем Эдуарда Морлэнда, взлетел в седло и отдавал теперь резки приказы своим людям. – Потрудись сегодня на славу, Бен, и вечером ты получишь столько вина, что сможешь в нем утонуть.
 И они тронулись в путь, выехав с полутемного двора на дорогу, залитую светом раннего утра, под солнечные лучи, только начинавшие пробиваться из-за легких, кудрявых облаков.
 – Ты чувствуешь, какой воздух? – взволнованно обратился Роберт к Элеоноре. – А как пахнет трава, молодая листва деревьев и пропитанная влагой земля? Все это пьянит, словно доброе старое вино, особенно после того, как мы столько времени провели в четырех стенах.
 – Похоже, кони думают так же, – засмеялась в ответ Элеонора, когда Лепида неожиданно прошла несколько шагов легкой гарцующей рысью. Кобылка пританцовывала рядом с огромным старым Сигнусом, как ребенок, выведенный на прогулку добрым дедушкой, а Сигнус выгибал дугой шею и тихонько ржал на игривую лошадку, точно она вселяла в него новую жизнь.
 – Он великий охотник, наш старый Сигнус, – гордо проговорил Роберт. – Иной раз кажется, что ему не нужны ни поводья, ни всадник. Ага, а вот наконец и солнце – посмотри, как под его лучами сверкает роса на оградах! Ну прямо россыпь алмазов!
 – А ты поэт! – улыбнулась Элеонора. – Никакая это не роса, это капли дождя. Никогда не видала более холодного, хмурого, ветреного края – такого ненастного и такого голого.
 Роберт, как всегда, обиделся на её поддразнивания.
 – Но ты же видела его только зимой, – в волнении сказал он. – Подожди до весны – и удивишься, до чего красиво станет вокруг. Цветы...
 – Знаю, знаю, я же просто шучу, – перебила его Элеонора. – И все-таки, – добавила она с какой-то утомленной ноткой в голосе, – я буду до смерти рада встретить весну, как только Господь пошлет её в эти края. Зима оказалась такой холодной и длинной.
 Роберт с беспокойством взглянул на жену. Она никак не может забыть своих родных краев, печально подумал он. Элеонора казалась ему каким-то редким и бесценным существом, вроде экзотической пташки, которую резкая перемена погоды случайно загнала в его дом, как это иногда случается с перелетными птицами из теплых стран. Он все время боялся, что однажды утром проснется и не найдет её рядом с собой.
 Они обнаружили оленя в редкой березовой рощице в полумиле от дома. Это был великолепный молодой самец-одиночка, который смотрел на своих врагов скорее с вызовом, чем со страхом. Его прекрасную голову украшали годовалые рога. Бен выпустил на него Леди Брах и её сводного брата Фэнда, двух лучших гончих своры, а потом спокойно и умело выгнал из леса на открытое место.
 Олень устроил им хорошую скачку, то открыто несясь прямо перед ними, то петляя и кружа, как заяц. Бен ловко управлял сворой, выкрикивая короткие точные команды и больше полагаясь на самих собак; а тс заставляли оленя все время двигаться, выматывали его, но не позволяли отбежать слишком далеко от дома. Роберт и Элеонора полностью отдались охоте, так что слуги порой с трудом поспевали за ними. Элеонора при этом постоянно поглядывала на Гелерта и была рада увидеть, что, бестолково пометавшись первые несколько минут, тот успокоился и вел охоту как хороший, бывалый пес.
 Наконец они загнали оленя на край болота, тут мастиффы на бегу вцепились в животное и повалили его на землю, не дав своей жертве застонать. Скоро на сцене трагедии появился Бен, за которым спешили остальные слуги. Главный егерь прикончил оленя, отогнал собак, вновь надел на них поводки и тяжело дыша шагнул навстречу хозяину.
 – Отлично, Бен, действительно отлично! Ты почти такой же прекрасный егерь, как и твой отец, – крикнул ему Роберт. Бен расплылся в довольной улыбке, и сразу стало ясно, что он совсем не такой суровый и взрослый, каким стремился казаться. Элеонора весело рассмеялась, поманив к себе Джоба, она вытащила из-за пояса пажа припрятанную бутылочку и кинула её Бену.
 – Держи, это чтобы тебе не пришлось ждать до вечера. Можешь начинать топиться в вине прямо сейчас! – проговорила Элеонора, и все вокруг расхохотались. Бен, с благодарностью кивнув, сделал несколько глотков и вернул бутылку. Затем уверенными ударами своего острого ножа он вскрыл оленю брюхо и кинул потроха собакам, а тушу взвалил на спину Додмена, который, оставаясь спокойным всегда и везде, как нельзя лучше подходил для перевозки такого груза. Пони заложил уши назад, но больше ничем не выразил своего неудовольствия.
 Роберт и Элеонора между тем подкреплялись мясным пирогом и разбавленным водой вином. Все это супругам подавал Джоб. За едой муж и жена обсуждали, где стоит поискать второго оленя. Слуги расселись на земле, чтобы отдохнуть, и тоже весело смеялись и болтали. Удачная охота привела их в отличное настроение: ведь большинство из них были молоды, и многие никогда не участвовали прежде в таких забавах.
 Когда отряд вновь был готов отправиться в путь, юный слуга, которому поручили вести под уздцы Додмена с его окровавленной поклажей, приблизился вместе со спокойным пони к Элеоноре, сидевшей на своей Лепиде. Неопытный парень решил, что все лошади так же благодушны, как Додмен. Но более горячая Лепида не смогла вынести запаха крови, стекающей с туши оленя, и встала на дыбы. К несчастью, Джоб секунду назад выпустил из рук уздечку кобылки, чтобы взобраться на своего коня, а Элеонора повернулась в седле, поправляя сбившийся плащ. Кобылка поднялась на дыбы и рванулась в сторону, сбросив с себя Элеонору, которая со всего маху ударилась с глухим звуком о твердую землю, не в силах вздохнуть.
 Издав жуткий вопль, Роберт спрыгнул со своего коня и в следующий миг уже стоял на коленях возле Элеоноры. Она пока еще не могла вымолвить ни слова, и Роберт решил, что произошло самое страшное.
 – О, милосердный Боже, она мертва! Элеонора, Элеонора, Да как же это?! – Роберт вскинул голову, обвел взглядом слуг и свирепо уставился на перепуганного мальчишку, все еще державшего под уздцы Додмена. – Я оторву тебе башку, ты, неотесанный деревенщина, убийца! И со всех вас тоже шкуры спущу! И с тебя, Джоб, – за то, что позволил этому случиться. Ты же должен был держать её лошадь! Уж я прослежу, чтоб тебя ободрали кнутом до костей! – Неподдельное отчаяние Роберта лишило всех дара речи. Наконец Бен, чуть более смелый, чем остальные, проговорил голосом, звенящим от облегчения.
 – Она не убилась, хозяин! Смотрите, она шевелится.
 – Да, ты прав! – вскричал Роберт – О, Элеонора, благодарение Господу, ты жива! С тобой все в порядке, моя дорогая? Скажи мне хоть словечко, умоляю!
 – Со мной все хорошо, – прошептала Элеонора и попыталась сесть, но муж тут же заставил её снова опуститься на землю.
 – Нет, не двигайся, – проговорил он. – Полежи спокойно несколько минут. У тебя нигде не болит? Ты могла сломать руку или ногу – земля ведь еще твердая, как камень.
 – Со мной все в порядке, Роберт, – повторила Элеонора уже более нетерпеливо. – Просто от удара у меня захватило дух, вот и все...
 – О Господи, но ты же беременна, – прошептал Роберт, только сейчас вспомнив об этом. Сердце у него ухнуло вниз и едва не застряло в желудке. Даже если Элеонора и оправится после падения, она вполне может потерять ребенка. Душу Роберта захлестнула полна гнева. – Если с тобой что-нибудь случится, я их всех убью, да, да, всех и каждого – за то, что они позволили этому произойти. А ты, Бен, бери моего коня и скачи вперед, чтобы предупредить домашних. Пусть приготовят постель и пошлют за доктором...
 – Нет! – воскликнула Элеонора. – Стой, Бен. Прекрати это, Роберт. Со мной все в порядке. Я ничуть не пострадала, и если ты поможешь мне встать, я опять сяду на лошадь, и мы продолжим охоту. Оставь меня в покое – говорю же тебе, я прекрасно себя чувствую. И перестань пугать несчастных слуг – это вовсе не их вина. Если бы я внимательно следила за Лепидой, она бы не сбросила меня. Она просто чуть-чуть разволновалась.
 Постепенно Элеоноре удалось убедить своего напутанного мужа, что она не умрет, если ей позволят встать. Правда, пока она не могла сказать, как там ребенок. Молодая женщина и в самом деле чувствовала себя нормально, но она почти ничего не знала о том, как должна протекать беременность, и не могла решить, может ли такое падение повредить малышу. Да и удар-то был не очень страшным – Лепида невелика ростом, и упала Элеонора на бок, стукнувшись в основном рукой и плечом.
 Потом пришлось еще десять минут уговаривать Роберта, прежде чем он разрешил жене сесть на лошадь, но даже и после этого он не соглашался продолжать охоту. Но наконец Элеоноре удалось убедить его, что единственным ущербом от падения стало пятно грязи на платье, и они все-таки еще поохотились, загнав к полудню второго, правда, маленького оленя.
 Настроение у всех опять поднялось, и когда они повернули назад, ничто уже, казалось, не омрачало радости этого дня. Начинало темнеть, когда они подъезжали со своей добычей к дому, весело болтая и мечтая о сытном ужине, о жареной оленине и других вкусных вещах, о горячей ванне, подогретом вине и приятном вечере у очага в большом зале.
 Первым человеком, встретившим их, была Габи; она выбежала во двор, едва заслышав их голоса. Толстуха волновалась весь день – больше по привычке. Но сейчас она мгновенно заметила пятна грязи на плече и руке Элеоноры и тут же представила себе все остальное.
 – С вами приключилась беда! – воскликнула Габи. В тот же миг она отшатнулась назад, словно от неожиданного удара, и, прижав руки к груди, без сознания рухнула на каменные ступени.
 К ней бросились слуги, Элеонора, как только Джоб помог ей слезть с лошади, тоже мгновенно очутилась возле своей верной няни.
 – Габи, со мной все в порядке, я просто упала с лошади Ничего страшного, я не пострадала, – рыдала молодая женщина. Толстуха открытым ртом судорожно ловила воздух.
 – Какая боль, госпожа, – с трудом прошептала она. – Как будто в сердце мне вонзилась стрела.
 – Не пытайся говорить, – увещевала её Элеонора, а потом, повернувшись к слугам, скомандовала. – Отнесите её в дом и устройте у огня. Налейте вина! Лежи спокойно, Габи, все будет хорошо.
 Двое слуг перетащили толстуху в зал, усадили на стул у очага и поддерживали за плечи, пока Элеонора, взяв чашу вина у мальчишки, прибежавшего из кухни, прижала её к губам Габи. Та пила, отплевывалась, опять пила и наконец попробовала что-то сказать.
 – Нет, нет, – успокаивающе проговорила Элеонора. – Просто отдохни несколько минут. Все хорошо. – Она опустилась на колени на устилавший пол тростник и принялась растирать Габи руки, предлагая ей еще вина и бормоча что-то ободряющее, словно они поменялись ролями. К тому времени, когда в дом вошел Роберт, до сих пор остававшийся снаружи и отдававший распоряжения слугам, которые должны были позаботиться о лошадях и собаках, а также разделать и подготовить к засолке оленьи туши, цвет лица Габи уже опять стал нормальным, а дыхание легче.
 – Теперь со мной все в порядке, госпожа, – сказала Габи, когда Роберт встал сбоку от Элеоноры. – Простите меня, хозяин, за то, что я причинила вам столько хлопот.
 – Не беспокойся об этом, – уговаривала её Элеонора. – Лучше скажи, как ты сейчас себя чувствуешь?
 – Хорошо. Это все эта боль. У меня так бывало и раньше, но никогда еще мне не было так плохо. Как будто в груди у меня засела стрела, которая мешает мне дышать. Потом все прошло. Я старая женщина, дитя, уже давно пора у меня чему-нибудь болеть. А как вы?
 – О, со мной все в порядке, – нетерпеливо ответила Элеонора.
 – Для меня было большим потрясением увидеть вас в таком виде... У вас ничего нигде не болит? – спросила Габи, многозначительно посмотрев на неё. Элеонора отрицательно покачала головой в ответ.
 – Нет, нигде ничего не болит. Кэртни также трудно убить, как и Морлэндов. А теперь тебе надо отправляться в постель и отдохнуть. – Хорошо, госпожа.
 – Я помогу тебе подняться наверх, – Нет, я уже чувствую себя хорошо, я сама справлюсь. Прошу прощения, что доставила вам столько хлопот...
 – Иди и отдыхай. Элеонора следила за ней из холла с потемневшим от беспокойства лицом. Роберт обнял её за плечи.
 – Она выглядит так, как будто теперь у неё все прошло, – сказал он. – И как она уверяет, это было просто потрясение от того, что она поняла, что ты упала.
 – Хм-м-м, – протянула Элеонора, а потом добавила: – Мне не понравилось, как легко она согласилась отправиться наверх и отдохнуть. Если бы все было нормально, она предпочла бы суетиться вокруг меня. Думаю, что она чувствует себя гораздо хуже, чем пытается убедить нас.
 – Хорошо, но что же ты можешь сделать? – спросил Роберт.
 – Ничего, – вздохнула Элеонора. – Ничего, конечно. В этом-то вся и беда...
 – Постарайся не волноваться, – проговорил Роберт. Элеонора нетерпеливо стряхнула его руку со своего плеча и направилась к лестнице.
 – Как будто я могу делать что-нибудь еще, – пробормотала молодая женщина.
 Стоял жаркий августовский день; казалось, знойный воздух струится золотистыми потоками. Элеонора сидела в маленьком садике, который разбила с помощью Джоба в той части двора, что была затенена стеной дома. Когда Элеонора приехала в прошлом октябре в Микллит Хауз, здесь не было ничего, кроме голой земли; теперь же, в основном благодаря стараниям Джоба, садик уже начал принимать ухоженный вид и стал самым приятным местом в такие вот душные часы.
 – Только представь себе, как прелестно он будет выглядеть через несколько лет, – обратилась Элеонора к Джобу, сидевшему на земле у её ног и пытавшемуся настроить свою гитару. Она учила его играть, чувствуя, что ей не помешает иметь пажа, знающего толк в музыке. – Розы разрастутся и превратятся в настоящую живую изгородь; и еще будет закончена беседка. А вообще меня поражает, как много всего тебе известно о самых разных вещах, Джоб.
 Юноша взглянул на Элеонору снизу вверх и улыбнулся.
 – Есть одна вещь, в которой я ничего не понимаю, госпожа, – ответил он, размахивая гитарой. – Я никак не могу извлечь мелодию из этой штуки.
 – Но ты сколотил для меня эту скамью и посадил все эти цветы... И сделал еще множество других вещей, – воскликнула молодая женщина. – Откуда ты знаешь так много, если тебя готовили к службе простым грумом?
 – Оттуда же, откуда я узнал этот чудной местный язык, – ответил Джоб. – Я просто научился всему этому.
 – Он все просто ловит на лету, это уж точно, – подтвердила Габи. Она сидела на скамье рядом с Элеонорой, и та с беспокойством поглядывала на неё. Начиная с января Габи, казалось, становилась все толще и толще. Дышала она с трудом, и передвигаться ей приходилось очень медленно – если она вообще поднималась на ноги. Даже когда она просто спокойно сидела, на неё порой находили приступы удушья, и тогда лицо у неё приобретало этот ужасный серый цвет, а сердце острым ножом пронзала боль. Элеонора постоянно волновалась за неё, но Габи отвечала своей питомице, что стареет и что в этом возрасте недугов не избежать.
 Но толстухе нравилось здесь, в садике. Он напоминал ей о доме, благо цветы тут были такие же, как там; возможно, Джоб именно потому и посадил их возле нового жилища своей госпожи. Из-за жары обе женщины сняли свои обычные чепцы и остались в одних легких полотняных накидках, которые крепились на специальных лентах. Такая небрежность в одежде создавала атмосферу некой раскованности, не так часто выпадавшей на их долю.
 – Джоб хватает все на лету, это правда, – продолжала говорить Габи. – Но запомни, парень, быстро научиться можно только дурному. Смотри, опасайся скверных дел.
 – О, не волнуйся, Габи! Джоб никогда не проводит время в праздности, – улыбнулась Элеонора.
 – Даже когда я ничего ему не поручаю, он бродит по дому, собирая сплетни, – разве не так, дитя моё? – вздохнула старуха. – Расскажи нам, что ты слышал сегодня. Став теперь такой толстой и неповоротливой, я сама уже не могу быстро узнавать о том, что творится вокруг. Что это за ужасная ссора была сегодня утром на кухне?
 Джоб отложил гитару в сторону и обхватил колени руками. После лошадей он больше всего на свете любил сплетни.
 – Это все Жак, госпожа, всё-то он показывает свой характер, – с удовольствием сообщил парень. – Он готовил вам к завтрашнему обеду какой-то новый соус, а малыш Тоби начал шуровать в очаге кочергой, и вылетевший уголек угодил прямо в миску. Повар чуть не задушил юнца голыми руками. – Джоб ухмыльнулся – Жак и так уже был в плохом настроении, а это его совсем доконало.
 – А почему он был в плохом настроении? – осведомилась Элеонора.
 – Да все из-за новостей из Франции, – объяснил Джоб. – Хозяин поутру как раз толковал с купцом, только на прошлой неделе вернувшимся оттуда.
 – Новости о заключении мира? – с интересом переспросила Элеонора.
 – Условия, которые должен обсудить наш лорд Эдмунд? – подхватила Габи. Сердцем она все еще была рядом со старым хозяином. Джоб кивнул.
 – Точно. Для Жака это были не очень веселые известия. Похоже, благородные господа никогда не договорятся о мире, во всяком случае, до тех пор, пока король не станет взрослым.
 – Не могу взять в толк, почему, – проворчала Габи. – Эти войны на чужбине только держат мужчин вдали от дома. Подумай, что будет с бедной леди Элеонорой, если её муж окажется во Франции как раз в тот момент, когда ей придет время рожать второго ребенка.
 – Я уже говорила тебе, почему, – принялась терпеливо объяснять Элеоноре. – Они не сумеют достичь мира, пока не откажутся от претензий на французский трон, а сделать это не может никто, кроме самого короля.
 – А почему он должен отказаться от Франции? – непримиримо вскричала Габи – Король Генрих был повелителем Франции, и его сын тоже должен им быть!
 – Вот слова истинной англичанки! – раздался громкий смех из-за кустов, которым предстояло когда-нибудь превратиться в живую изгородь из роз. Это хохотал Морлэнд, вернувшийся с объезда дальних полей. Джоб, уютно устроившийся у ног Элеоноры, живо вскочил, едва заслышав хозяйский рык.
 – Мы можем добиться либо мира, либо трона Франции, но никак не того и другого вместе, старая. А ну-ка, парень, отведи мою лошадь в конюшню да хорошенько вытри её, – распорядился Морлэнд, слезая с коня и бросая поводья Джобу. Юноша, прежде чем подчиниться, метнул быстрый взгляд на Элеонору, и между бровей Морлэнда залегла недовольная складка. – Какого дьявола ты на неё оглядываешься? Делай, как тебе велят!
 – Слушаюсь, мистер Морлэнд, – ответил Джоб, успевший поймать едва заметный кивок Элеоноры. Его чувства по отношению к Морлэнду выражались в том, что того он звал «мистером Морлэндом», а Роберта просто «хозяином».
 Когда он увел лошадь за угол, Морлэнд повернулся к Элеоноре.
 – За каким чертом вы учите этого сосунка не подчиняться мне?
 – Джоб не конюшенный мальчишка, – вспылила и ответ Элеонора. – Он мой паж, и я не позволю использовать его для иных целей. Вокруг полно других слуг.
 – Ваш паж, да неужели, мадам? – издевательски рассмеялся Морлэнд. – Тогда научите его вести себя как тому и подобает, а не болтаться вокруг вас подобно какому-нибудь любовнику! Вы позволяете ему прикасаться к вам чаще, чем собственному мужу.
 – Не говорите мерзостей... – начала Элеонора, но её прервала старая Габи.
 – Послушайте, хозяин, моей госпоже совсем не гоже так расстраиваться накануне родов. Вы же не хотите, чтобы у ребенка был плохой характер, так ведь?
 Морлэнд проглотил свое следующее замечание и тяжело задышал, чтобы успокоиться. Потом, уже обычным голосом, он проговорил.
 – Ты права, старая. Очень хорошо, мадам, на этот раз я больше ничего не скажу. Как себя ведет сегодня мой внук?
 – Спокойно, сэр, – ответила Элеонора, стараясь держать себя в руках. – Я думаю, это из-за жары.
 – Отлично, отлично. Хорошо заботьтесь о нем, госпожа. Ничего не должно случиться с этим ребенком. Ему предстоит стать наследником всего, что у меня есть, этого огромного поместья. Его имя будет греметь по всему графству. Хорошенько заботьтесь о нем, мадам, говорю я вам.
 Элеонора улыбнулась про себя. Ей было тяжело двигаться с этим огромным животом, она почти не могла нагибаться и плохо переносила жару, но все это было ерундой по сравнению с тем, какую власть давал ей этот ребенок. Родив наследника Морлэндов, она упрочит свое положение настолько, что сумеет и вправду прибрать к рукам весь дом.
 – Я позабочусь о нем, сэр, – ответила она. Когда Морлэнд ушел, две женщины некоторое время сидели в молчании, обдумывая предстоящее событие. Потом Элеонора неуверенно проговорила.
 – Я так рада, что ты со мной, Габи. Не знаю, как бы я со всем этим справилась без тебя.
 Габи понимала, что под «этим» Элеонора подразумевает рождение ребенка, думая о котором, прежде всего вспоминает муки несчастной Белль.
 – Никому дети не доставались так тяжко, как леди Элеоноре, мой ягненочек, – вздохнула толстуха – Обычно все происходит гораздо проще. Но вы справитесь с этим, вы же храбрая девочка, и вовсе не важно, буду я рядом с вами или нет. В конце концов, вас окружают друзья.
 – Не друзья, – тихо ответила Элеонора. – Ребекка, Алиса и Анни хорошие женщины, но они не друзья. Единственный мой друг – это ты.
 Габи встревоженно посмотрела на свою питомицу.
 – У вас любящий муж, дитя мое... – заметила старая няня.
 – Ах, он, – презрительно бросила Элеонора.
 – Не надо так говорить, Элеонора, вы же знаете, что это всегда огорчает меня, – покачала головой толстуха. – У вас хороший супруг и преданные слуги, а скоро будет и куча прелестных сыновей. Вам совсем не нужна старая Габи.
 – Ну и ну, Габи, – рассмеялась Элеонора, – ты говоришь так, словно собираешься уйти от меня.
 Последовало долгое молчание, а потом Габи медленно проговорила:
 – Может быть, и собираюсь.
 – Уйти? Но куда? – удивленно воскликнула Элеонора. Габи избегала её вопрошающего взгляда, уставившись на маленькие клумбы с цветами, посаженными Джобом.
 – Прекрасный получится садик, когда все здесь будет закончено. Годика через три-четыре тут все будет в цвету. Но для меня это не родной дом, госпожа. Я не умею приспосабливаться так быстро, как молодежь. Вот я и подумала: может быть, после того, как вы родите и опять встанете на ноги, вы отошлете Габи домой...
 Элеонора ошеломленно уставилась на неё, потом с трудом сглотнула и пробормотала:
 – Если ты этого хочешь, Габи, если мечтаешь вернуться в Дорсет и не желаешь остаться тут со мной, что ж, хорошо. Я постараюсь это устроить. Но я думала, что ты...
 – Благодарю вас, госпожа, – спокойно ответила Габи. – Я всегда знала, что вы добрая девочка. И я уверена, что вы прекрасно обойдетесь без меня. Мне бы очень хотелось увидеть этот сад в цвету, но...
 И две женщины опять замолчали, унесясь мыслями далеко-далеко.
 Этой ночью Элеонору разбудили сильные боли. Молодая женщина немедленно позвала Габи, и та, спавшая вполглаза в ожидании именно этого крика, мгновенно вскочила на ноги.
 Тут же растолкали обоих мужчин и, несмотря на их протесты, решительно выставили из комнаты. Морлэнд уже забыл, как это бывает, благо в последний раз это случилось в его спальне двадцать лет назад. И теперь хозяин усадьбы долго, громко и сердито ворчал, что его отсылают досыпать в холл вместе со слугами. Роберт ушел тихо, позеленев и не раз оглянувшись на свою жену. Он чувствовал себя ужасно виноватым в том, что заставил её страдать.
 – Разбудите всех женщин в доме, когда спуститесь вниз, – попросила Габи Роберта. – Нужно много чего сделать, а я слишком стара и толста для этого. Ну а теперь, госпожа, вставайте-ка с этой постели и помогите мне.
 Все необходимое было приготовлено заранее, так что превратить опочивальню в комнату роженицы не составило большого труда. Ночь была жаркая, и они спали с открытыми окнами, но сейчас их захлопнули и принесли две жаровни с горящим древесным углем, чтобы сделать комнату еще теплее, ибо в те времена считалось, что холодный воздух может убить новорожденного. Джоб помчался на лошади в город за повитухой, услугами которой пользовались в таких случаях все знатные дамы в округе. Когда парень вернулся, его поставили у подножия лестницы, ведущей в спальню, с наказом, чтобы наверх не сунулся ни один мужчина, ибо это считалось чисто женским делом.
 Элеонора заранее выбрала служанок, которые должны были ухаживать за ней. Это была, конечно, Габи, потом – Ребекка, чей легкий, покладистый характер очень нравился Элеоноре; а еще Алиса, многоопытная старуха, которую уважали все вокруг; более молодая Анни и внучка Алисы по имени Энис. Энис, шуструю и чистоплотную, к тому же умевшую читать и писать, Элеонора решила сделать нянькой своего малыша.
 К рассвету все приготовления были закончены, а схватки участились. Пока что, подумала Элеонора, все не так страшно – во всяком случае, боль была не намного сильнее той, что мучила её иногда во время месячных, и уж, конечно, вполне терпимой. Габи велела Элеоноре беспрестанно ходить, и каждый раз, когда утомленная женщина пыталась отдохнуть, Габи принуждала её продолжать и, не стесняясь, бранила.
 – Чем больше вы будете двигаться, тем легче будут роды, – приговаривала при этом толстуха. – Так что не останавливайтесь ни на миг, дитя мое.
 Маленькая Энис, с глазами, круглыми от возбуждения и сочувствия, ходила вместе с Элеонорой, поддерживая её под локоть и сжимая в руке платок, чтобы вытирать пот с лица своей госпожи. К этому времени в комнате с плотно закрытыми окнами и дверями и двумя пылающими жаровнями стало невыносимо душно, и порой Элеоноре казалось, что она готова отдать все на свете за глоток свежего, холодного воздуха. Но эта жара сама по себе вселяла в женщину чувство уверенности, ибо Элеонора знала, что так и должно быть и что это хорошо, поэтому не роптала, обливаясь потом, который ручьями стекал у неё по телу под рубашкой.
 Вскоре после того, как на улице рассвело, приехала повивальная бабка со своей помощницей; их впустили в спальню, после чего дверь за ними опять крепко заперли. Повитуха одобрила все приготовления и, осмотрев стул для роженицы и стул для приема ребенка, осталась вполне довольна.
 – Хорошо и просторно, – заявила она. – Я люблю, когда есть где развернуться. А теперь, госпожа, ложитесь-ка на постель и дайте мне взглянуть, как наши дела. Ага, прекрасно, все идет как надо. Это, разумеется, ваши первые роды. Да уж, я видела всех этих мужчин внизу. Бродят взад-вперед, словно им самим предстоит произвести на свет младенца! Когда я замечаю такое, то даже не спрашиваю, в первый ли это раз. Это верный признак! А теперь, госпожа, поднимайтесь опять на ноги, и будем ходить. Все правильно, няня, вы дали ей хороший совет. Именно так и надо поступать.
 Элеонора снова принялась вышагивать по комнате, забавляясь возмущенным выражением, появившимся на лице Габи от снисходительной похвалы посторонней женщины. Потом боли начали донимать Элеонору уже по-настоящему, и весь мир сузился для неё до размеров её собственного тела. Когда начинались схватки, невозможно было думать ни о чем, кроме этих мук, а когда они отступали, в голове билась лишь одна мысль: сейчас накатят следующие... Элеонора даже заплакала, когда грызущая боль охватила все её существо, и повитуха бросилась её ободрять.
 – Вы – крепкая, здоровая молодая женщина, госпожа, вам родить – раз плюнуть, – пророчествовала бабка.
 Невидимое за закрытыми ставнями утро разгоралось все ярче, жара усиливалась, но для Элеоноры время остановилось. её словно заточили в камере пыток, где была, есть и будет только боль, боль, боль... До сознания Элеоноры доходили смутные образы других людей, двигавшихся по раскаленной комнате, но женщина понятия не имела, кто они такие и что здесь делают. Схватки стали теперь почти непрерывными, и Элеонора точно погрузилась в кипящий океан страданий, навсегда отрешившись от времени и пространства.
 В редкие минуты между схватками её поднимали на ноги и опять заставляли ходить, поддерживая с двух сторон, пока наконец повитуха не велела посадить Элеонору на стул для рожениц. Время подошло. Руки Элеоноры положили на подлокотники кресла, и она немедленно вцепилась в эти подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. Энис было приказано встать позади госпожи и, обхватив за плечи, держать покрепче. Сама повивальная бабка устроилась на низенькой табуретке перед Элеонорой и засучила рукава.
 Теперь Элеонора только слушала приказы, которые выкрикивала повитуха. Боль была невыносимой, но это было уже неважно, а важно было как можно скорее разрешиться от бремени. Элеонора старалась изо всех сил, слыша вопли «Тужься! Тужься!» Женщина стонала и обливалась потом. Теперь-то она знала, почему это называют «работой», и страстно желала побыстрее покончить с ней. Вновь собравшись с силами, Элеонора тужилась до тех пор, пока ей не начало казаться, что сердце сейчас выскочит из груди, а внутри у неё по-прежнему пылал огненный шар боли, и было такое ощущение, что там выдирают тугую пробку из бутылки. До Элеоноры смутно донеслись возгласы и перешептывания обступивших её женщин, и сквозь красный туман, окутавший мозг роженицы, к ней пробился голос повитухи.
 – Очень хорошо, дитя мое, появилась головка. Отдохните немного, и мы продолжим.
 – Не могу больше, – слабо прошептала Элеонора. – Не могу. – Теперь уже осталось совсем немного, – постаралась ободрить её повитуха – Схватки кончились, больно больше не будет. Ну что, вы готовы?
 Еще одно душераздирающее усилие, ощущение того, что из неё что-то выскальзывает, – и детский крик, прорезавший раскаленный воздух спальни. Голоса женщин слились в одобрительный хор, но Элеонора слышала их словно через стену. Она понимала, что все кончилось хорошо, что ребенок жив, но это её больше не интересовало. Она хотела только спать. Энис опять вытерла её потное лицо, а Элеонора чувствовала, что куда-то уплывает.
 Чуть позже она пришла в себя настолько, чтобы уловить, что женщины о чем-то перешептываются между собой и кто-то – ей показалось, что это была Энис – говорит: «Не сейчас. Пусть она сперва поспит. Скажем ей потом». «Скажем ей – что?» – вяло подумала Элеонора, но сил выяснить, о чем идет речь, у неё уже не было. Ей помогли перебраться на кровать, укутали одеялом, и наконец крики ребенка и голоса женщин начали стихать... Элеонора провалилась в глубокий сон, столь необходимый её измученному телу.
 Таким образом, в два тридцать пополудни 17 августа 1435 года на свет появился первый ребенок Элеоноры. Но только пробудившись часов около пяти от первого после родов короткого сна, Элеонора услышала дурную новость. Младенец был крупным и здоровеньким, но это была девочка.
 Морлэнд был в ярости и высказал Элеоноре все, что о ней думает, его слова не оставляли никаких сомнений в том, что Элеонора самым позорным образом осрамились перед всем городом, не выполнив своего священного долга, произведя на свет никому но нужную девчонку вместо желанного, обещанного ею сына. Морлэнд напомнил невестке, что она не принесла с собой никакого приданого и что единственное, чем она могла бы отплатить им за все их милости, – это нарожать здоровых сыновей. Слабая и измотанная после перенесенных мук, Элеонора была не в состоянии как следует ответить Морлэнду, что непременно сделала бы в другое время, она сумела только метнуть испепеляющий взгляд на своего супруга, который замер у кровати. Жалкий и пристыженный, он так и не смог набраться мужества, чтобы защитить жену от гнева отца. Самого Роберта минуту назад обругали за то, что он посмел заметить: девочка родилась необыкновенно крепенькой, крупной и хорошенькой. Впрочем, Роберт был слишком рад тому, что Элеонору не убило это испытание; а то, что и младенец был жив-здоров, заставило молодого человека просто потерять голову от счастья. Пол ребенка волновал Роберта меньше всего...
 В конце концов именно Габи выпроводила двух мужчин из комнаты, упирая на то, что её госпоже необходим отдых и что если на молодую мать орать, то у неё может пропасть молоко. Энис унесла ребенка, уже порученного её заботам, и Габи осталась одна, примостившись на постели рядом с Элеонорой и крепко сжав пальцы своей питомицы. По щекам Элеоноры побежали слезы.
 – Мой бедный бесценный ягненочек, не надо плакать, – утешала её Габи. – Не позволяйте им доводить вас до слез. Ваша малышка – самая здоровая, самая красивая девочка из всех, что мне приходилось видеть, и у вас будет еще много таких же замечательных детей. В следующий раз вы наверняка родите сына, помяните мое слово!
 – Не в этом дело, Габи, – вскричала Элеонора. – Это все из-за того... что он просто стоял здесь и позволял ему оскорблять меня. Мой муж – жалкий мышонок. Вот он защитил бы меня. – И по тому, как было произнесено это «он», Габи поняла, что Элеонора имела в виду Ричарда Йоркского.
 – Вы все еще продолжаете думать о нем? – горестно спросила толстуха. – О, моя маленькая леди!
 Слезы высохли на щеках Элеоноры, и она проговорила тихим, печальным голосом:
 – Я бы хотела, чтобы ты осталась, Габи, особенно теперь, когда ты так нужна мне!
 – Я очень рада, что была здесь и видела, как появился на свет ваш первый ребенок, но теперь все позади, и вы прекрасно обойдетесь без меня. Мне нужно вас покинуть, дитя мое. Вы будете сильнее без меня. Теперь вы – настоящая женщина.
 – Тебе правда необходимо уехать? – спросила Элеонора, понизив голос.
 – Да, – ответила Габи, и этим было все сказано.
 Через три дня ребенок был крещен в храме Святой Троицы. Элеонора, одетая в свое лучшее платье, тоже присутствовала при этом; её доставили в город на носилках. Габи же ехать отказалась, заявив, что такое путешествие не для неё, и осталась дома. Девочку нарекли Анной в честь матери Роберта, и Морлэнд, уже забывший о своем недавнем гневе, даже хвастался перед приглашенными на крестины соседями красивой здоровенькой внучкой.
 После обряда они вернулись в Микллит Хауз, чтобы отпраздновать это событие, но едва приблизились к дому, как навстречу выбежал один из слуг; он что-то тихо сказал Роберту, после чего тот повернулся к Элеоноре и взял её за руку.
 – Плохие новости, – проговорил Роберт, запинаясь и бледнея от огорчения. Элеонора изо всех сил стиснула его пальцы.
 – Что случилось? – воскликнула молодая женщина. – И вдруг оцепенела от страшной догадки. – Что-то с Габи, да?
 Роберт только кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
 – Что с ней? Где она? – кричала Элеонора, пытаясь приподняться на носилках.
 – Лежи спокойно, дорогая, ты можешь навредить себе, – обеспокоено проговорил Роберт. – Я боюсь, что... у неё был один из этих приступов... боли...
 – Она умерла? – прошептала Элеонора. Роберт кивнул. Какое-то мгновенье она смотрела на него, не веря, а потом из глаз у неё хлынули слезы. Еще очень слабая, она никак не могла справиться с рыданиями. Роберт попытался успокоить жену, но она оттолкнула его. – Поднимите меня в мою комнату, – распорядилась Элеонора. Она чувствовала, что сердце её разрывается от горя.
 Позже Элеонора послала за Джобом.
 – Расскажи мне, как это произошло, – попросила она. Молодая женщина сидела у окна на своем окованном серебром дубовом сундуке, а рядом стоял другой сундук, на котором обычно устраивалась Габи, когда они работали вместе. Джоб опустился на пол, к ногам своей хозяйки, не осмеливаясь занять место старой няни.
 – Она будет рядом с друзьями, – утешил хозяйку Джоб. – Ей наверняка хотелось бы быть там, где живете вы и где рождаются ваши дети. Это место покажется ей домом...
 – Может быть, – прошептала Элеонора и вспомнила последние слова, которые Габи сказала Джобу. – Итак, теперь я осталась совсем одна, – с тихой грустью продолжила Элеонора – Теперь мне и правда придется справляться со всем самой. Так она мне и говорила... Ведь теперь я – женщина.
 – Вы не одна, мадам, – запротестовал Джоб – У вас есть муж, а теперь еще и ребенок, и вся семья, и слуги....
 – И ты, – проговорила Элеонора, безуспешно пытаясь улыбнуться.
 – И я, – согласился Джоб с непонятным выражением лица.
 – Ты для меня – большое утешение, Джоб, – вздохнула Элеонора – Достань мою гитару, и мы продолжим наши уроки, будет очень здорово, когда ты сможешь играть для меня.
 В эти дни Роберт делал все возможное, чтобы помочь Элеоноре, он знал, как сильно не хватает ей Габи, и пытался разделить горе жены. Но Элеонора по-прежнему держала мужа на расстоянии. Зато она часто обращалась к Джобу, который всегда был рядом со своей госпожой, готовый утешить её и развлечь беседой. Казалось, того, что не мог дать Элеоноре Роберт, мог дать ей её маленький паж.

 Глава 4

 И снова пришло знойное лето.
 – Я так устала от того, что меня разносит каждый раз, когда наступает теплая погода, – проворчала Элеонора, с неудовольствием глядя вниз на свой раздувшийся живот. – Мне слишком жарко даже для того, чтобы просто шить. – Она сидела в узорчатой тени, отбрасываемой ветвями деревьев. За три года их садик превратился в настоящий сад. Живая изгородь из роз была так густо усыпана цветами, что они казались розовым снегом, воздух был напоен их благоуханьем, смешанным с ароматом жимолости и левкоев. Здесь было приятно отдыхать.
 – Пожалейте мужчин, мадам, – сказала Энис, она сидела на скамье рядом с Элеонорой, держа на коленях маленькую Изабеллу. Крошке недавно исполнился год, и она не проказничала, только когда спала. Сейчас, правда, девочка сидела спокойно, засунув в рот красную бусинку, которая висела у неё на шее на ремешке, предохраняя от дурного глаза, но скоро Изабелла опять начнет вертеться и требовать, чтобы её спустили на землю. Она только что научилась ползать и делала это с удивительной быстротой, похоже, страшно гордясь освоенным искусством.
 Как же отличалась от неё другая дочь Элеоноры, точная копия матери, имя девочки тоже было Элеонора, но, чтобы не путать её с Элеонорой-старшей, малышку называли Хелен – за удивительную красоту. Хелен исполнилось два, и она была так спокойна и прелестна, что Энис даже волновалась за неё и порой бормотала себе под нос, что крошка, пожалуй, даже слишком хороша для этого мира. Сейчас Хелен примостилась на земле у ног матери, там, где её посадили, и так и останется на этом месте, пока её не заберут. Девочка совершенно не интересовалась ничем вокруг, зато явно была довольна жизнью и временами начинала что-то тихо мурлыкать.
 – А почему надо жалеть мужчин? – спросила еще одна участница этого разговора, девочка по имени Анкарет, которой было одиннадцать и которую Элеонора взяла к себе в служанки, чтобы заодно обучить её хорошим манерам, приличествующим настоящей леди. Отцом Анкарет был богатый торговец шерстью из Йорка, приятель Морлэнда.
 – Постриги-ка овец в такую жару, – кратко ответила ей Энис. – Не может быть ни более пыльной, ни более вонючей, ни более тяжелой работы.
 – Я бы предпочла их дело своему, – отозвалась Элеонора. – Когда им становится слишком жарко, они могут залезть в речку и охладиться. А утомившись, могут прерваться и отдохнуть. Я же ничего этого не могу. Я все время должна таскать эту тяжесть! Похоже, я всю жизнь проведу в родах. И все впустую!
 – О, мадам, – вежливо запротестовала Анкарет, – у вас такие прелестные дети.
 – Три девочки, – пренебрежительно ответила Элеонора. – Одна за другой Мой свекор думает, что я делаю это нарочно, чтобы позлить его. Как будто кто-нибудь добровольно согласится пройти через такое!
 – Вы должны благодарить Бога, мадам, что у вас есть три живые и здоровые дочери, – благочестиво укорила её Энис.
 – Если ты будешь разговаривать со мной в таком тоне, я надеру тебе уши, рассердилась Элеонора. – Хоть бы Джоб поскорее вернулся – хочу послушать музыку. Что-то слишком долго его нет. Ведь он должен был доехать только до нижних полей и тут же вернуться. – А почему бы вам самой не сыграть для нас, мадам, – предложила Энис, надеясь чем-нибудь занять Элеоонору. – Пусть Анкарет принесет вашу гитару...
 – Не смеши меня, девочка, – оборвала её Элеонора. – Лучше пойди погуляй с Изабеллой по саду– она уже устала сидеть. – Ребенок и правда начал вертеться у Энис на коленях.
 – Никогда не видела такой непоседы, – начала нянька и вдруг воскликнула. – А, вот, наконец-то, и Джоб! По крайней мере, здесь Гелерт, а это значит, что где-то рядом и этот парень.
 Гелерт вбежал в сад, подлетел к Элеоноре, приветливо помахал хвостом, облизал мокрым языком личико Хелен и, найдя у ног своей хозяйки клочок тени, растянулся на земле. Почти наверняка можно было сказать, что следом за псом вскоре появится и Джоб, с которым Гелерт никогда не расставался надолго. Таким образом пес сам решил, кому он служит.
 – А, вот и вы, – радостно воскликнула Элеонора. – Что-то слишком долго вас не было. Девочку нельзя помногу держать на солнце – ей вредно. – Джоб вошел в сад, неся на плече маленькую Анну, старшую дочь Элеоноры. Анне уже исполнилось три года. Развитая и крупная не по годам, она была любимицей отца. У неё были светло-пепельные волосы, голубые глаза и хорошенькое розовое личико, и даже Морлэнд испытывал к ней какое-то теплое чувство, хотя всячески и старался это скрыть, чтобы кто-нибудь, упаси Бог, не подумал, что он простил её за то, что она не родилась мальчиком. Но в последнее время Морлэнд хворал и зачастую единственной, кому удавалось смягчить его и без того крутой нрав, ставший теперь из-за болезни просто невыносимым, была Анна, игравшая деду на цимбалах и распевавшая песни на йоркширском диалекте, которому научилась у слуг.
 – Прошу прощения, если заставил вас волноваться, госпожа, – сказал Джоб, снимая Анну с плеча и опуская её на землю. – Мы доехали аж до загона для стрижки овец и некоторое время смотрели, как работают мужчины.
 – Вам нужно было сразу же вернуться, – проворчала Элеонора. – Пойди сюда, моя маленькая. Фи! От тебя несет овцами! Энис, немедленно вымой этого ребенка – я ненавижу, когда в доме воняет, как в овчарне.
 Энис и Джоб обменялись понимающими взглядами, послав их друг другу над головой Элеоноры. В последние недели беременности у неё всегда портился характер.
 – Хозяин был там со стригалями, мадам, – объяснил юноша. – И он захотел, чтобы госпожа Анна чуть-чуть посмотрела, как они работают. Он сказал, что она дочь овцевода и должна знать, откуда берется шерсть.
 Анна взглянула на красивое, рассерженное лицо матери, и с её личика сползла улыбка.
 – Простите меня, мадам, – проговорила девочка. Элеонора увидела её удрученную мордашку, и материнское сердце тут же смягчилось.
 – Ничего страшного, дитя мое, – ласково произнесла Элеонора. – Энис отмоет тебя, как только мы вернемся в дом. Посиди на травке и остынь, а Джоб споет нам песенку, не так ли, Джоб?
 – Как прикажете, миледи, – ответил тот с изысканным поклоном, который предназначался всем трем женщинам. Джобу теперь было уже семнадцать, и он превратился в высокого, хорошо сложенного и красивого парня. Продолжая заниматься собаками и лошадьми, он стал мускулистым и крепким, а много танцуя, что входило в его обязанности пажа, он развил в себе изящество и легкость движений. Голос у него уже сломался; и теперь это был приятный легкий баритон. Рыжие волосы локонами обрамляли лоб и щеки Джоба, а его зеленая ливрея была специально выбрана Элеонорой, чтобы подчеркнуть цвет его глаз. Элеонора чувствовала, что из него получился паж, которым можно гордиться в любом обществе; что же до Энис, Анкарет и всех других девушек в доме, то они считали: Джоб просто слишком прекрасен, чтобы быть настоящим.
 Сейчас он принес из дома гитару Элеоноры, уселся на траву, прислонившись спиной к дереву и оказавшись, таким образом, лицом к женщинам, и запел медленную и приятно меланхоличную любовную песню; его голос был просто создан для таких мелодий. Как только юноша начал петь, маленькая Изабелла соскользнула с колен Элеоноры, поползла через всю лужайку и, сев перед Джобом, принялась сосредоточенно сосать палец, во все глаза глядя на пажа. Анна, которая до сих пор стояла, прижавшись к плечу матери, тоже спустилась на траву у её ног, постепенно придвигаясь все ближе и ближе к поющему юноше. Анна обожала Джоба. Он был её рыцарем и защитником, и она любила кататься на его плече так же, как и на руках отца или на своем собственном пони.
 Никто даже не заметил, как вернулся Роберт. А он, остановившись в дверях, ведущих в сад, наблюдал за этой домашней идиллией. Даже Гелерт не отреагировал на появление хозяина: пес слишком крепко уснул, сморенный жарой. В общем-то это была прелестная сцена, залитый солнцем сад с пятнами тени, поющий красавец-юноша, три со вкусом одетые женщины и цветущие, здоровые дети. Но что-то в этой картине было Роберту явно не по душе, поскольку меж бровей у него вдруг залегла недовольная складка и он почти сердито уставился на своих домочадцев. Песня подошла к концу, и прежде чем кто-нибудь успел пошевелиться или заговорить, Роберт с иронической усмешкой захлопал в ладоши.
 – Очень мило, – проронил он, крупными шагами спускаясь в сад. Элеонора взглянула на мужа и сморщила нос.
 – Овцы, – сказала она с отвращением. – Ты не мог прежде зайти помыться?
 – В это время года, – свирепо ответил Роберт, – любой мужчина, живущий на ферме у овцеводов, должен пахнуть именно так.
 Джоб знал, что это камешек в его огород. Но юноша понимал, что в его положении лучше помалкивать и воздерживаться от споров. За пажа ответила Элеонора.
 – Что за бредовая идея! – воскликнула она. – Я знаю, что стрижка овец – это тяжкий труд, но решительно не понимаю, почему и тебе надо пачкаться в овечьем жире. Неужели у тебя недостаточно людей и некому делать за тебя грязную работу? Я всегда считала, что ты должен лишь отдавать приказы.
 – Мой отец никогда не чурался работы, и сейчас, когда он слишком болен, чтобы выходить на улицу... – начал Роберт.
 – Все это так, – прервала его Элеонора, – но как бы то ни было, ты – не твой отец. Ему нравится возиться в грязи, и он занимался бы этим, даже если бы в том не было никакой нужды. Но я не могу взять в толк, почему и тебе надо так опускаться.
 – У нас не хватает людей, – вздохнул Роберт. – И если бы все крепкие мужчины на ферме поучаствовали…
 – Совсем не все, дорогой муженек, – твердо ответила Элеонора. – Ведь есть и слуги, занимающиеся делами, которые просто требуют чистых рук. Вот Жак, например... Надеюсь, ты не захочешь, чтобы твой повар отправился вместе с тобой воевать с овцами?
 – Но есть и другие, – возразил Роберт, – все обязанности которых, как мне кажется, сводятся к тому, чтобы играть с детишками и распевать песенки в саду.
 – Вот об этом-то я и говорю, – не сдавалась Элеонора. – Если бы ты только присматривал за всем и отдавал приказы, а не гонялся бы по жаре за овцами, у тебя оставалось бы время и на то, чтобы поиграть со своими детьми, и на то, чтобы попеть со мной в саду.
 Тут Роберт признал себя побежденным. Его ссоры с женой никогда добром не кончались. Она всегда переводила разговор на его отца, а это была такая тема, касаясь которой, Роберт чувствовал себя совершенно беспомощным. Но это никак не улучшало его отношения к Джобу.
 Теперь, когда победа осталась за ней, Элеонора готова была взглянуть на мужа поласковее.
 – Ну ладно, коль уж ты здесь, – сказала она, – ради Бога, сядь и отдохни. Нет, нет, не так близко, устраивайся на траве вон там, в тени. Джоб, сбегай в дом и принеси хозяину кружку эля – да смотри, чтоб не теплого! Спроси у Жака – он всегда держит для меня запас в холодке.
 – Слушаюсь, мадам, – кивнул Джоб и исчез.
 Роберт несколько смягчился, видя, как его ненавистный соперник столь смиренно бросился обслуживать его, и опустился на траву, уже тоже готовый быть любезным.
 – Ну, – спросила Элеонора, – и как идет стрижка?
 – Если учесть, что у нас не хватает людей, то, можно сказать, хорошо, – ответил Роберт – Нам надо закончить со всем стадом до дня святого Иоанна, тогда у нас останется время, чтобы связать шерсть в тюки до приезда броггера.
 – Какие-то чудные у вас, у овцеводов, названия для самых простых вещей. Броггер – это ведь скупщик шерсти, так ведь?
 – Ну, конечно, – просто ответил Роберт. Он так привык к этим словечкам, что считал их употребление само собой разумеющимся и не видел в них ничего странного. – Он скупает весь настриг у всех овцеводов в округе, отвозит в Гулль или в Лондон и продаст там оптовикам, которые уже переправляют шерсть ткачам за границу.
 Элеонора кивнула. Она уже слышала все это раньше, но сейчас вдруг задумалась.
 – Броггер ведь должен как-то жить и сам, – словно размышляя вслух, проговорила она. – А ведь ему еще надо содержать всех этих лошадей и мулов и что-то платить возчикам.
 – Само собой, – безразлично кивнул Роберт.
 – Значит, чтобы выручить достаточно денег, он должен заплатить тебе за шерсть меньше, чем получит с оптовиков, – продолжала Элеонора, – Иначе ему не на что будет жить.
 – Естественно. А у тебя есть голова на плечах, дорогая моя госпожа, – улыбнулся Роберт, довольный, что жена проявляет хоть какой-то интерес к его делам.
 – Но тогда, – заявила Элеонора, – почему бы нам самим не взять и не отвезти всю шерсть в Лондон и не продать её там сразу оптовикам? Зачем нам связываться с броггерами? Ведь деньги, которые они сейчас выручают, могут остаться у нас!
 – Потому что мы овцеводы, а не торговцы шерстью, – ответил Роберт.
 – А почему это нельзя изменить? – удивилась Элеонора. – Разве есть закон, который запрещает человеку быть сразу и тем, и другим?
 – Нет, – покачал головой Роберт. – Я знаю нескольких торговцев шерстью, которые сами держат овец, но...
 – Ну вот видишь, если есть торговцы, которые держат овец, то почему бы овцеводу самому не стать торговцем? – возбужденно проговорила Элеонора. – Разве это не принесет большей прибыли?
 – Отец никогда не согласится, – вздохнул Роберт.
 – Ну, конечно, если работать так, как он, то заниматься торговлей просто некогда, – кивнула Элеонора. – Ведь он всегда все делает сам, вечно помогает своим людям, так что у него просто не хватит времени, чтобы быть еще и купцом. Но если у тебя есть помощник, который наблюдает за работниками, то ты можешь заняться другими делами.
 – Да, я понимаю, – кивнул Роберт, – но отец все равно не согласится. По одной простой причине – он никогда не доверит ферму постороннему человеку! Старик едва-едва решился оставить все хозяйство даже на меня, когда уезжал повидаться с лордом Эдмундом. Так что же говорить о каком-то чужаке, не имеющем отношения к нашей семье!
 – Но я и не предлагаю старику торговать. Я думала о тебе! – воскликнула Элеонора.
 – Ферма принадлежит отцу, – ответил Роберт. – И пока он тут хозяин, все будет делаться так, как он пожелает. Он никогда не согласится на то, что ты предлагаешь, и я посоветовал бы тебе даже не лезть к нему с этим. Ты же знаешь, каким он стал в последнее время...
 В этот миг вернулся Джоб с кувшином эля и оловянными кружками.
 – Прошу вас, хозяин, – сказал юноша. – Эль восхитительно холодный – он стоял на полке в колодце. Позвольте вам налить?
 Джоб говорил так почтительно, что Роберт опять смягчился и разрешил ему наполнить кружку, не спуская с юноши критического взгляда.
 – У тебя это хорошо получается, – неохотно признал Роберт, глядя, как ловко Джоб управляется с кувшином, кружками и полотенцем.
 – Меня хорошо учили, хозяин, – ответил Джоб, мимолетно улыбнувшись Элеоноре. Роберт опять почувствовал раздражение.
 – Ну и чему еще ты научила его? – спросил он у своей жены.
 – Играть на музыкальных инструментах и петь, а еще – читать, писать и считать, – улыбнулась Элеонора.
 – Значит, скоро ты будешь просто идеальным кавалером, молодой человек, – заметил Роберт. – Тебе повезло, что твоя хозяйка так благосклонна к тебе.
 – Никакого везения, – опять рассмеялась Элеонора. – Чем большему я научу челядь, тем лучше она будет нам служить. Когда ты станешь купцом, Джоб будет тебе гораздо более полезен, умея читать и считать. А умея писать, он сделается для меня отличным управляющим. То же самое относится и ко всем остальным слугам. Разве ты этого не понимаешь?
 Элеонора улыбалась мужу так тепло, что его взъерошенные перышки опять улеглись. Она считала Джоба всего лишь полезным слугой! Это хорошо. И она готовила парня для того, чтобы он помогал и ему, Роберту! Это было еще лучше! Роберт, нежно взглянул на жену и подумал, что мир прекрасен. Холодный эль приятным прохладным ручейком заструился по иссушенному горлу Роберта.
 – Конечно, моя дорогая, ты права, – заявил он. – Я согласен и с тем, что ты говорила о продаже шерсти напрямую. Но тут уж нам придется подождать, пока я не стану хозяином фермы. Тогда мы сможем делать все, что нам заблагорассудится. А пока даже не заикайся об этом моему отцу. Налей-ка еще эля, Джоб! И позаботься заодно о кружке своей госпожи.
 Джоб принялся разливать эль, пряча улыбку. Юноша очень любил своего хозяина, почти так же сильно, как и свою госпожу, но считал Роберта простодушным малым. И уж, конечно, госпожа знала, как управляться с мужем! Роберт Морлэнд может сколько угодно распространяться о том, что будет, «когда он станет хозяином фермы», но Джоб мало сомневался в том, кто тогда возьмет все дела в свои руки.
 Роберт сделал еще один добрый глоток зля и почувствовал, что мир с каждой минутой становится все прекраснее.
 – А теперь, моя дорогая, – обратился Роберт к Элеоноре, – расскажи-ка мне, как сегодня вели себя мои дочери? Чем они занимались? Анна, пойди-ка ко мне и поговори со мной по-французски, чтобы я мог узнать, каковы твои успехи?
 – Сегодня утром она прилежно занималась, – улыбнулась Элеонора, – а маленькая Хелен выучила новую песенку – хотя боюсь, что теперь уже все забыла. Забыла или нет, мой ангел? – Элеонора посадила темноволосую девочку к себе на колени, и та застенчиво покачала головой, не вынимая пальца изо рта.
 – А малышка поотрывала головки почти всем цветам на лужайке, – добавила Энис, – а потом долго играла с пчелой, и та её не ужалила. Похоже, эту девчушку любят все Божьи твари!
 – Это правда, сэр, – подтвердила Анкарет. – Она ездит верхом на Гелерте, как на настоящей лошади.
 И пока Анна говорила со своим отцом по-французски и выслушивала его похвалы, Изабелле, которую поддерживал Джоб, разрешили сделать круг по саду верхом на Гелерте; за ней, смеясь, наблюдали все женщины, и под конец даже Хелен вытащила палец изо рта и радостно заулыбалась. Похоже, гнев Роберта иссяк и готовая разразиться гроза опять каким-то образом прошла стороной.
 Ребенок должен был появиться на свет двадцать первого августа, и на следующий день после того, как в доме отпраздновали трехлетие Анны, Элеонора собрала всех своих доверенных служанок и удалилась с ними в спальню, чтобы приготовиться к родам. Всех мужчин отправили вниз. К этому времени Эдуард Морлэнд и так уже давно не появлялся в спальне наверху – его кровать перетащили в маленькую комнатку для прислуги на первом этаже. Там он мог ложиться в постель, когда пожелает, и никто об этом ничего не знал. Вот уже несколько месяцев его мучили сильные боли, и если очередной приступ будил его, находясь в одиночестве, он мог зажечь свечу, никого не беспокоя. Уильям, дворецкий, ночевал в зале по соседству; этому человеку не нужно было даже приказаний Роберта, чтобы спать вполглаза, каждую минуту ожидая зова своего хозяина. Часто, когда у Морлэнда выдавалась тяжелая ночь, Уильям появлялся в дверях его спальни с чашей горячего вина, в которое сам дворецкий или Жак добавляли порой немного опиума.
 Со страшной неохотой Морлэнд передавал дела сыну, но по мере того как хозяину становилось все труднее управлять фермой, Роберт приобретал все большую власть. Морлэнд каждый день верхом выезжал в поля – он уже не мог подолгу ходить пешком, так как быстро выбивался из сил. Но на лошади он сидел прямо и зорко наблюдал за работой своих людей. Чем чаще его донимали боли, тем быстрее портился его характер, но работники старались относиться к Морлэнду терпимо, ибо каким бы грубым и несносным он ни стал, они все равно любили его за то, что он был справедливым и щедрым хозяином. Когда приступы были такими сильными, что Морлэнд не мог даже выйти на улицу, он в гневе и раздражении бродил по дому и каждые полчаса отправлял в разные стороны посыльных, чтобы знать, кто чем занимается.
 В такие дни Роберту приходилось присматривать за всем самому, но он делал вид, что каждую свободную минуту прибегает за советом к отцу. Словно случайно рядом с Морлэндом часто оказывался и Джоб, чтобы поделиться со стариком свежей сплетней или сообщить последние новости, услышанные от людей, проезжающих по Великой южной дороге. Энис тоже устраивала так, чтобы Изабелла удирала от неё и на четвереньках заползала в комнату старика, а Анна просила разрешения ответить дедушке свой последний урок. При этом все домочадцы держались так, что у Морлэнда не вызывало ни малейшего подозрения, будто его жалеют или ему потакают. Иначе он пришел бы в дикую ярость.
 Даже Элеонора, хотя и не могла заставить себя полюбить свекра, в глубине души питала к нему большое уважение. Было совершенно очевидно, что он смертельно болен и до сих пор жив только благодаря своей исключительной силе воли: буквально за несколько недель он стал седым как лунь и превратился в ходячий скелет, обтянутый кожей нездорового синюшного цвета. Все окружающие не сомневались, что Морлэнда гложут изнутри мелкие червячки – болезнь, которую не вылечить никакими снадобьями.
 В тот день, когда Элеонора удалилась наверх и легла в постель, готовясь произвести на свет очередного ребенка, Морлэнд тоже упал на свое ложе и больше уже не вставал. Его кровать придвинули к окну, выходившему во двор, и, опираясь спиной на подушки, он мог смотреть на то, что делается снаружи, и видеть всех, кто спешит, в дом и покидает его; суета перед дверью продолжалась целый день, но Морлэнд наблюдал за ней без интереса, а скорее, с раздражением. Складывалось впечатление, что он к чему-то прислушивается, по крайней мере, так показалось Роберту, когда он как-то утром заглянул в комнату отца, чтобы в очередной раз сообщить старику, как идут дела.
 – ...И я перевел сотню овец на вересковую пустошь на то время, пока Бен и Илинг не заделают дыру в ограде на пастбище. Отец, ты слушаешь меня?
 – Да, да, – раздраженно ответил Морлэнд, не отрывая взгляда от окна. Одной рукой он гладил своего старого пса, Дураса, который сидел рядом с кроватью, положив голову на стеганое одеяло, и не сводил умных глаз с лица хозяина. – Я слушаю тебя. Что там у тебя еще?
 Роберт поднапряг мозги.
 – Жак готовит тебе на обед парочку голубей в молоке...
 – При чем здесь еда? – перебил сына Морлэнд. – Ни о чем более интересном ты говорить не способен? У Джоба на языке гораздо больше новостей – может, мне послать за ним?
 Эти слова заставили Роберта вспыхнуть, но он постарался скрыть обиду, помня о болезни отца. В глазах же, Морлэнда, заметившего смущение сына, появился озорной блеск: по крайней мере хоть одно удовольствие старик еще мог себе позволить. Похоже, других радостей у Морлэнда уже не осталось... Внезапно он вскинул голову и прислушался, но потом опять расслабился, видимо, не уловив тех звуков, которых ждал.
 – Где все остальные? – спросил он. – Где дети?
 – Дети в саду с Анкарет, – ответил Роберт. – Возможно, тот шум, который вы слышали, – она еще не умеет управляться с ними со всеми одновременно...
 – Я не слышал никакого шума, – резко оборвал его Морлэнд.
 – Я думал... – пробормотал молодой человек.
 – Где Энис? – осведомился больной. – Я считал нянькой её.
 – Она с Элеонорой, само собой, – объяснил Роберт. Морлэнд кивнул.
 – Конечно. А как мадам? – поинтересовался он.
 – Пока никаких новостей, – пожал плечами Роберт. – Я с ними сегодня еще не говорил, но если бы начались роды, меня непременно известили бы.
 – Слишком много пустой суеты, – пробурчал Морлэнд себе под нос. – Я что-то не помню, чтобы Анна запиралась в спальне за неделю до того, как родить Эдуарда или тебя.
 – Недели еще не прошло, отец, – откликнулся Роберт. – Всего три дня. Некоторые леди уединяются таким образом за много недель до начала...
 – Не надо мне рассказывать, как ведут себя знатные дамы! – оборвал его Морлэнд. – Может быть, я и простой овцевод, но мне известно о благородных господах гораздо больше, чем тебе. Мне частенько приходилось встречаться с ними – и с лордом Эдмундом, и с милордом Бедфордским, Господь упокой его душу. И с герцогом Хамфри, и с герцогом Йоркским. Да, я знаю их всех, и они меня знают. Эдуард Морлэнд? – воскликнут они, если ты их спросишь. Эдуард Морлэнд? Ну как же, конечно, я его знаю, – вот как они скажут!
 Роберт кивнул в знак согласия, но не произнес ни слова. Он понял, что его отец разглагольствует для собственного удовольствия и ни в каких ответах не нуждается.
 – А возьми короля, – продолжал Морлэнд. – Все мы стояли с государем плечом к плечу во время похода во Францию. Король Гарри, вот как мы его звали. Мы были преданы ему душой и телом – он умел заставить людей любить себя! Великий монарх, великий полководец, но он знал нас всех по именам, как будто нас было у него под началом не больше сотни. Мы и он – вот как мы все это понимали. И мы побили французиков, хотя они вывели на поле брани вдесятеро больше людей, чем было у нас.
 Роберт слышал все эти рассказы и раньше, и не только от отца, но и от многих других ветеранов французской войны, которым посчастливилось остаться в живых. Это были дни, которых они никогда не забудут и о которых никогда не перестанут жалеть. «Старые добрые времена», – без устали повторяли поседевшие рубаки.
 – А однажды я видел и королеву, но не там, во Франции, а после, уже здесь, в Англии. Королева Кэйт – Кэйт Валуа. О, она была хороша, самая красивая девушка, с какой мне приходилось встречаться, а ведь она тогда была уже далеко не юной девицей. Она знала по-английски всего несколько слов, а я не понимал по-французски, так что не могу сказать, о чем она говорила, но голос у неё был такой, что его можно было слушать дни напролет. Как у птички, вот какой он был. – Глаза Морлэнда затуманились от воспоминаний. – Но она была очень скверной, несмотря на всю свою красоту, насквозь прогнившей, как все французское, Роберт: дьявол может принимать самый обольстительный облик, чтобы дурачить нас, мужчин. Остерегайся нечистого! Ну да ладно, теперь она мертва, королева Кэйт. Скончалась в монастыре, где, дай-то Бог, удалось спасти её душу, душу этой злобной, распутной твари.
 Роберт помнил, как был расстроен его отец, когда год назад до них дошла весть о смерти бывшей королевы в Бермондсейском аббатстве, куда эту женщину до конца её дней сослал парламент; и как был потрясен Морлэнд годом раньше, когда разразился скандал, связанный с тем, что после смерти своего повелителя-короля эта женщина жила в грехе с одним из слуг, валлийцем по имени Оуэн Тидр, и даже родила ему троих сыновей. Для Морлэнда это стало низвержением кумира, которого он боготворил, низвержением, особенно ужасным именно потому, что Морлэнд вознес своего идола на невероятную высоту.
 – Женщины – это орудия дьявола, – продолжал Морлэнд. – Дьявол использует их всех, как использовал королеву Кэйт, несмотря на всю её красоту, и эти сыновья, которых она произвела на свет, – дьявольское отродье. Из них надо изгонять дьявола! – Он ударил кулаком о ладонь другой руки. – А полюбуйся на эту мадам наверху – больно уж она горда! Выбей это из неё, сын мой. Три дочери! Три дочери! – старик неожиданно закричал, с гневом глядя в потолок и словно надеясь, что Элеонора сможет услышать эти вопли. – Какая от них польза?
 Роберт призвал на помощь всю свою сообразительность, чтобы подыскать какие-нибудь успокаивающие слова, но его спасли от необходимости утешать старика. Как раз в эту минуту распахнулась дверь, и в комнату ворвался Уильям со словами:
 – Хозяин, свершилось! У госпожи начались схватки!
 Роберт вскочил на ноги. Волнение его ничуть не уменьшилось от того, что это происходило уже в четвертый раз за последние три года.
 – Господи, защити её и помоги пройти через это! – вскричал молодой человек.
 – Аминь, хозяин Роберт, – от всей души добавил Уильям. Его собственная жена умерла родами, и вместе с ней погиб ребенок.
 – Пусть Господь пошлет ей сына, – устало произнес Морлэнд, закрывая глаза. – Это куда важнее.
 – Вы выглядите утомленным, хозяин, – обеспокоенно сказал Уильям. – Принести вам что-нибудь?
 – Нет, нет, – пробормотал больной. – Просто дай мне отдохнуть. И ты убирайся, Роберт. Я хочу вздремнуть. – Глаза его опять открылись. – Но дайте мне знать сразу же, как все закончится. Я хочу немедленно услышать, что получилось у мадам на этот раз.
 – Конечно, отец, – кивнул Роберт. – Вы будете первым, кому мы сообщим...
 – Очень хорошо, – прошептал Морлэнд. – А теперь идите.
 Это было в девять утра. На этот раз роды были недолгими. Перед самым полуднем Роберт с раскрасневшимся лицом и трясущимися от возбуждения руками влетел в комнату больного.
 – Отец!..
 – Я слышал детский крик. Кто там? – неприветливо спросил Морлэнд.
 – Сын! – воскликнул Роберт. – Моя жена родила сына!
 – Ребенок в порядке? Вообще все в порядке? – Морлэнд в беспокойстве даже попробовал приподняться на локте. Роберт поспешил к нему, сияя от радости.
 – Прекрасный ребенок, – проговорил он, – небольшой, но в полном порядке – и здоровый, я бы даже сказал, крепкий. И с Элеонорой тоже все хорошо – быстрые и легкие роды, – она шепнула мне, что даже не успела устать!
 Морлэнд пропустил последнее замечание мимо ушей. Элеонора его совершенно не интересовала.
 – Наконец-то сын, – прошептал он, и его лицо осветилось почти благоговейным восторгом. – Благодарю тебя, Всевышний, за твою беспредельную доброту. И за то, что ты даровал мне сил дожить до этого дня.
 И больной откинулся назад на подушки, исчерпав последние остатки сил. Рука его лежала на голове собаки, глаза были устремлены в потолок, но с жесткого, старого лица Морлэнда не сходила улыбка.
 – Отец, может быть, ты теперь пообедаешь? – вспомнил Роберт, ибо Морлэнд отказывался есть и пить, пока Элеонора рожала. Но Морлэнд слабым жестом отослал сына.
 – Пусть ко мне придет Уильям, – прошептал старик. – И принесите ребенка.
 Сразу же после того, как младенца обмыли и перепеленали, Роберт, окруженный обеспокоенными женщинами, понес его на подушке вниз, в комнату Морлэнда. Серьезный и печальный Уильям стоял рядом со своим господином, поддерживая его за плечи; Дурасу было приказано лежать в углу, чтобы не путаться под ногами, но глаза собаки неотрывно следили за хозяином, и она легонько скулила при каждом звуке или движении.
 – Вот и ребенок, отец, – сказал Роберт; голое его звенел от гордости. – Красивый, крепкий мальчик.
 – Дай его мне, – слабо проговорил Морлэнд. Младенца положили на постель рядом с ним, и старик впился взглядом в маленькое сморщенное личико, стремясь найти в нем что-то такое, о чем знал лишь он один. Глаза ребенка были плотно закрыты, а губы легонько двигались, словно младенец тихо молился. Он был крохотным и беспомощным, и Морлэнд, беря его на руки, вдруг почувствовал прилив нежности, которой не испытывал со времен собственного детства.
 – Сын. Наследник всего, что у меня есть! Его надо будет назвать Эдуардом, – распорядился старик. Он положил свою исхудавшую, трясущуюся руку на головку спящего младенца. – Я благословляю этого ребенка. Да спасет его Господь от всех горестей и бед. И пусть вырастет и станет сильным, благочестивым мужчиной. Он рожден джентльменом, и в то же время он – Морлэнд. В нем – честь и будущее всей семьи.
 – Аминь, – хором откликнулись все собравшиеся, и тут же Энис поспешила забрать у старика ребенка. Она заметила, как по лицу больного пробежала тень нечеловеческой усталости, словно он до самого конца копил в себе силы для чего-то очень важного и теперь, когда последнее дело было сделано, силы его иссякли.
 – Моя малютка, моя крошка, – шептала нянька, принимая ребенка из рук старика. Морлэнд проследил, как белый сверток выносят из комнаты, и закрыл глаза.
 – Теперь оставьте меня, – прошептал он, и домочадцы тихо вышли, пока Уильям осторожно опускал своего хозяина на подушки. Дурас без приказания вернулся из своего угла и уткнулся в вялую руку Морлэнда.
 Вскоре после полудня старик почувствовал такую боль, что Уильям дал ему опиума, даже не спросив разрешения у Роберта. После этого Морлэнд заснул, пробудился днем и опять задремал. На закате Дурас вдруг поднял морду и завыл, и тут же к нему присоединились все собаки поместья. От этого воя, слившегося в жуткий хор, у людей леденела в жилах кровь, а волосы вставали дыбом. Уильям позвал Роберта, а тот – священника, который уже давно был под рукой, чтобы прочесть заупокойную молитву. Эдуард Морлэнд так и не увидел, как погасли последние солнечные лучи этого августовского дня. Старику было пятьдесят два года...
 Дурас не покинул своего хозяина даже в смерти. Старый пес издох той же ночью и был похоронен рядом с Морлэндом на семейном кладбище, которое виднелось из окон Микллит Хауза.
 Торжества, которые при других обстоятельствах непременно устроили бы по поводу такого знаменательного события, как рождение и крещение наследника Морлэндов, теперь из-за траура по старику прошли тихо и скромно. Элеонора про себя думала: как это похоже на её свекра – умереть в самый неподходящий момент! Но тем не менее она плакала на похоронах, ибо он все-таки был христианином и отцом её мужа. Однако, как только Морлэнда опустили в могилу, все помыслы Элеоноры обратились к будущему. Теперь можно осуществить те мечты, которые она долго вынашивала, ни с кем не делясь и дожидаясь того времени, когда ей больше не будет мешать хозяин Микллита. Мнение мужа её не волновало: он всегда был готов ублажать её, а теперь, когда она родила ему сына, Роберт согласится на что угодно, лишь бы его обожаемая жена была довольна.
 Элеонора боготворила своего сына и мечтала о его блестящем будущем. Как и старый Морлэнд, она хотела, чтобы мальчик вырос настоящим джентльменом, а это предполагало, что в доме должны быть заведены самые благородные порядки.
 – Дело в том, – говорила она Роберту как-то вечером, когда они сидели у очага в большом зале, – что эта усадьба совсем не похожа на жилище знатной семьи. Это обычная ферма, правда, чуть-чуть получше, чем у других овцеводов. Стало быть, нам надо сделать с ней все возможное, пока не подвернется что-нибудь поприличнее.
 – Что ты имеешь в виду? – спросил Роберт, даже немного забавляясь решимостью жены.
 – Ну, прежде всего, у детей должны быть свои апартаменты. Они не могут больше ночевать в одной спальне с нами – им нужно выделить несколько комнат.
 – Но, дорогая моя жена, они же не наследники лорда, – попробовал мягко запротестовать Роберт. Дети людей его положения спали в одной комнате с родителями до девяти или десяти лет. Потом мальчики перебирались ночевать в зал вместе с арендаторами, в девочки продолжали спать вместе с отцом и матерью, пока не выходили замуж или по какой-нибудь другой причине не покидали родительского дома. Только отпрыски знатных особ имели в замках отдельные комнаты.
 – Они – дети джентльмена, – резко оборвала мужа Элеонора. – И кто знает, кем в один прекрасный день может стать Эдуард. Как он, по-твоему, должен вспоминать свое детство: с гордостью или со стыдом?
 – Ему нечего будет стыдиться, – ответил Роберт, И Элеонора решила, что муж сдался.
 – Что ж, очень хорошо! – заявила она. – Старый зал наверху уже и так поделен на комнаты. Их можно будет очистить от всякого хлама и использовать как спальню, классную комнату и детскую. И нам понадобится больше слуг. Энис будет старшей нянькой при детях, пока Эдуард не подрастет настолько, что ему потребуется собственный гувернер. Значит, нам нужно хотя бы еще две няньки.
 – Не сомневаюсь, что у тебя уже кто-то есть на примете, – насмешливо заметил Роберт. Элеонора проигнорировала его сарказм.
 – У Энис есть две кузины – хорошие, тихие девушки, – сказала она. – Их зовут Мэри и Элис, они, естественно, тоже внучки старой Алисы, и им одиннадцать и двенадцать лет. Энис могла бы заняться их обучением – теперь она уже знает, как я это делаю.
 – А как насчет Анкарет? Что получится из неё? – поинтересовался Роберт.
 – Она станет моей экономкой, – ответила Элеонора. – Теперь мне нужно окружить себя более-менее родовитыми девушками – матери Эдуарда не должны прислуживать дочки каких-то там простых крестьян.
 – Хорошо, поступай как знаешь, – вздохнул Роберт. – Если ты наберешь в дом девушек вроде Анкарет, соседи только станут к нам лучше относиться, а нам ведь понадобится много друзей, коли уж я начну сам продавать свою шерсть.
 Элеонора взглянула на мужа и в восторге всплеснула руками.
 – Роберт, ты решился? – воскликнула она. – Ты хочешь сделать то, о чем мы говорили?
 – Все это еще надо как следует обдумать, – покачал головой Роберт. – У нас на ферме не так много людей, знающих грамоту. Да и положиться можно не на каждого. А если ты хочешь, чтобы, пока меня не будет, все дела здесь вели управляющие, они, по крайней мере, должны уметь читать и писать. И нам придется увеличить настриг шерсти, чтобы извлечь из всего этого хорошую прибыль. Чем больше у нас будет шерсти, тем выше окажутся и доходы.
 – Естественно, – кивнула Элеонора. – Но что у тебя на уме?
 – Нам надо будет прикупить земли и завести побольше овец. У отца припрятано много золота, и лучшее, что мы можем сделать с деньгами, – это расширить поместье. В графстве полно пустых ферм, десятки акров земли, на которые никто не заявлял своих прав с тех пор, как черная смерть унесла хозяев этих владений. Надо будет поездить по округе и посмотреть, не удастся ли нам прибрать к рукам какие-нибудь угодья.
 – А если не удастся? – спросила Элеонора. Роберт только улыбнулся в ответ.
 – Удастся так или иначе. Вряд ли кто-нибудь решится нам помешать, а если даже и так – у нас есть золото и влиятельные друзья. Мне придется написать лорду Эдмунду и попросить его покровительства. Учитывая, что я женат на воспитаннице милорда... – Он опять улыбнулся Элеоноре.
 – Хотя бы это я принесла с собой, – покачала головой женщина.
 – Потому-то тебя и выбрали, – просто ответил ей муж.
 Вскоре послание было написано и отправлено. В нем Роберт сообщал о рождении Эдуарда и смерти Морлэнда, заверял в своей неизменной преданности и готовности служить лорду Эдмунду и просил не оставить высочайшей благосклонностью новое поколение семейства Морлэндов.
 Ответ пришел где-то к концу ноября. Это было письмо, содержавшее уверения в добром отношении к Роберту и Элеоноре, а также поздравления и одновременно соболезнования. Вместе с посланием доставили и рождественские подарки для маленького Эдуарда. Самым роскошным из них был серебряный кубок с золотой ножкой, на котором были выгравированы охотничьи сценки: три джентльмена верхом на лошадях мчатся в окружении слуг за собаками, преследующими белого зайца, – комплимент матери Эдуарда. Еще Лорд Эдмунд прислал ярко-красного попугая в клетке, чтобы порадовать детей, и две чудесные костяные розы на оголовье уздечки – их Роберт отдал Анне: у той уже был теперь собственный пони, на котором девочка скакала почти так же хорошо, как и её мать.
 Письмо заканчивалось кратким пересказом последних новостей из Франции, где во главе войск был поставлен знаменитый граф Уорвикский. Упоминалось в послании и еще об одном событии, представлявшем особый интерес для Элеоноры.
 «Наш друг Ричард Плантагенет, герцог Йоркский, наконец-то отпраздновал свадьбу со своей кузиной Сесили Невилл, – говорилось в письме. – Для двадцатисемилетнего мужчины это отнюдь не ранний брак, но, насколько я понял, они были обручены чуть ли не с рождения, так что, вполне возможно, герцог считал, что торопиться некуда».
 Роберт продолжал читать заключительные строки письма с обычными в таких случаях выражениями благосклонности, но Элеонора больше не слушала мужа. Опустив руки на колени, она нащупала молитвенник, все еще висевший у неё на поясе, хоть и спрятанный в складках черного траурного платья. Значит, Ричард женился! Его лицо возникло у неё перед глазами – да так отчетливо, словно она видела его всего минуту назад. А рядом с ним – лицо Сесили Невилл, которую считали одной из самых красивых женщин в королевстве. Именно она вышла замуж за лучшего из мужчин, с которым была обручена с самого рождения. Ну что же, это хотя бы объяснило, почему так затянулась его холостяцкая жизнь. На сердце Элеоноры словно пролился целительный бальзам: теперь она знала, что, если бы даже Ричард и хотел жениться на ней, то все равно бы не смог, поскольку уже был обручен.
 Роберт отложил письмо в сторону и посмотрел на Элеонору, ожидая, что она скажет, но она не могла пока произнести ни слова. Ей нужно было любыми способами скрыть от мужа ту бурю, которая бушевала в этот миг в её душе. Оглянувшись, Элеонора встретилась глазами с Джобом и прочла, во взоре юноши горячее сочувствие, хотя лицо пажа и оставалось совершенно бесстрастным.
 – Музыки! – вскричала Элеонора, пытаясь изобразить бурную радость. – Джоб, сыграй нам что-нибудь или хотя бы спой. Давайте веселиться! У нас есть для этого все причины.
 И Джоб, все схватывавший на лету, вскочил на ноги и безо всякого аккомпанемента затянул песню, которую знало большинство слуг; юноша понимал, что они подхватят, как только он начнет. При этом Джоб щелкнул пальцами, приказывая одному из мальчишек сбегать и принести гитару Элеоноры. Как только паренек вернулся, Джоб с поклоном передал своей госпоже инструмент, не переставая петь. Гитара позволила Элеоноре чем-то занять руки и, опустив голову, спрятать лицо. Через минуту женщина уже полностью владела собой и могла выглядеть такой веселой и довольной, какой Роберт и ожидал увидеть её после получения столь обнадеживающего письма.

 Глава 5

 Роберт вернулся из Йорка ноябрьским днем тысяча четыреста сорок первого года в превосходном расположении духа. Бросив поводья коня ближайшему мальчишке, Роберт вбежал в дом, зовя на ходу жену. За годы, пролетевшие с тех пор, как умер его отец, Роберт заметно изменился и стал истинным хозяином Микллит Хауза: располнел, раздался в плечах, чуть отяжелел, налился силой; во всем его облике проявлялась властность – походка, осанка, голос Роберта были теперь уверенными и твердыми. Он превратился в мужчину, на которого стоило посмотреть, и женщины в городе часто бросали на Роберта восхищенные взгляды, когда он ехал или шел пешком по улицам в своих ярких, богатых одеждах – ибо Роберт неожиданно обнаружил в себе дотоле неведомую ему тягу к роскоши.
 Джоб встретил его в зале. Верный слуга Элеоноры стал теперь красивым парнем двадцати одного года. Поправив свою ливрею дворецкого, Джоб прервал крики хозяина словами:
 – Госпожа в комнате управляющего, сэр.
 – Да? Что она там делает? – резко осведомился Роберт. Их отношения с Джобом всегда были натянутыми – из-за скрытой ревности Роберта к юноше.
 – Она проверяет счета с управляющим, сэр, – объяснил Джоб. – Похоже, он опять вес перепутал.
 – Понятно. Ах, да, Джоб, – спохватился Роберт, уже повернувшись, чтобы уйти. – Там сверток в моей седельной сумке, я забыл его вынуть. Пусть мне его принесут немедленно, хорошо?
 Джоб поклонился и вышел, а Роберт шагнул через раздвижные двери в комнату управляющего. Элеонора сидела за столом, склонившись над кучей счетов и бумаг, а Рейнольд, управляющий имением, стоял позади неё с озадаченным и встревоженным видом. Рейнольд был хорошим человеком, способным и снискавшим уважение людей, работавших под его началом. Он знал об овцах почти все, а о шерсти – еще больше, но, умея читать и писать, все же путался в бумагах, и, хотя Роберт не догадывался об этом, почти все расчеты за Рейнольда делала Элеонора.
 Сейчас она вскинула глаза на мужа и, увидев выражение его лица, улыбнулась.
 – Все прошло хорошо? – спросила Элеонора. Роберт взял её руки и нежно поцеловал.
 – Все прошло отлично, миледи, – ответил он, думая о том, как она прекрасна в своем новом зимнем платье из фиолетовой шерсти, отороченном каракулем. – Слушания идут полным ходом, и мы получим решение к следующему месяцу. И тогда имение Твелвтриз будет нашим.
 – Хорошо, если так, – рассмеялась Элеонора. – А то ведь у нас там уже пасется сотня овец.
 – А почему бы и нет? – пожал плечами Роберт. – Считай, что оно уже наше! И по дороге домой я подумал, что мы можем перебраться туда прямо сейчас. Дом там гораздо лучше: во-первых, больше, а во-вторых, теплее. Временами мне кажется, что я просто превращаюсь в сосульку в этой продуваемой всеми ветрами голубятне – нашем старом доме. Ну, Рейнольд, как дела? – осведомился Роберт, вдруг вспомнив, что они не одни.
 – Все хорошо, хозяин, – ответил Рейнольд, но голос его звучал не слишком уверенно.
 – Зачем же ты тогда беспокоишь госпожу? – строго взглянул на управляющего Роберт.
 – Да все эти счета, хозяин... – начал Рейнольд, но Элеонора взмахом руки велела ему замолчать.
 – Я помогаю ему, а он учит меня, – быстро сказала она. – Я хочу разбираться в нашем деле – начиная с разведения овец и кончая поступлением денег за проданную шерсть.
 – Тебе не стоит забивать себе голову делами, – проворчал Роберт, – особенно в твоем положении. Элеоноре оставался всего месяц до шестых родов.
 – Чем больше я буду знать, тем лучшей женой тебе стану, Роберт, – ответила Элеонора, отлично умевшая умаслить своего господина и повелителя, а потом честно добавила. – И потом, я просто не могу сидеть без дела, а ходить мне сейчас трудно. Хорошо, Рейнольд, я думаю, на этом мы сегодня закончим. Вы можете идти – возможно, завтра я найду время, чтобы продолжить.
 – Слушаюсь, госпожа. Спасибо, хозяин, – поклонился Рейнольд и выскользнул из комнаты. Роберт наградил жену лукавой улыбкой и произнес.
 – А Джоб сказал мне, что управляющий опять запутался в счетах.
 – Джоб слишком много говорит, – улыбнулась Элеонора и передернула плечами. – Рейнольд – хороший управляющий и честный человек. Просто стыдно ругать его за то, что он не может справиться со счетами. Почему бы нам не поручить Джобу часть его дел?
 Роберт слегка нахмурил брови.
 – Это работа управляющего, а управляющий у нас – Рейнольд. У Джоба хватает своих забот.
 – Парень вполне справится, – настаивала Элеонора, но без особенного нажима. Ей вовсе не улыбалось ввязываться в ссору из-за своего дворецкого. – Как бы то ни было, я и сама совсем не против помогать Рейнольду. И уж коли разговор зашел о слугах, я хочу побеседовать с тобой кос о чем, касающемся Эдуарда.
 – А что случилось с Эдуардом? – быстро спросил Роберт. Сын был для него всем.
 – О, нет, не волнуйся – он не сделал ничего плохого, – успокоила мужа Элеонора. – Наоборот, порой меня тревожит, что он такой тихий. Конечно, ребенок должен быть послушным, но мне бы хотелось почувствовать в нем и какой-то характер.
 – Как у Изабеллы? – сухо усмехнулся Роберт. Изабелла в свои четыре с половиной года заставляла дрожать весь дом. От неё каждую минуту ожидали какой-нибудь отчаянной выходки. Не далее как неделю назад она умудрилась удрать от не спускавшей с неё глаз Энис и полдня пропадала неизвестно где. В доме стоял ужасный крик, почти всех слуг отправили на поиски беглянки и все успокоились только тогда, когда Изабеллу наконец привез Бен, снявший девочку с дерева, на которое её загнал разъяренный баран. Она попыталась покататься на нем верхом, его это разозлило, и он, наставив на малышку рога, принудил спасаться на ветке. За такие дела Изабеллу выпороли, она устроила дикий рев, но наказание явно ничему её не научило. На следующей неделе она, несомненно, выкинет что-нибудь еще.
 – Не обязательно как у Изабеллы, – ответила Элеонора. Она с трудом поднялась, и Гелерт, лежавший рядом с её креслом, тоже немедленно вскочил, уткнувшись носом в ладонь хозяйки. Опершись на руку Роберта, Элеонора прошла вместе с ним в крытый сад. – Но Эдуарду ведь три, почти три с половиной. Он уже вырос из доставшихся ему по наследству девчоночьих одежек и носит теперь мальчишечьи костюмчики. Пора ему и переходить из-под женской опеки под мужскую.
 – Энис вполне справляется с ним, разве нет? – удивился Роберт. Элеонора раздраженно потрепала его по руке.
 – Конечно, справляется. Эдуард – спокойный, послушный мальчик. И, надеюсь, вполне может сам за собой ухаживать. Но дело не в этом. Ему нужен наставник-джентльмен, который из него сделает джентльмена. Эдуарду нужен гувернер – возможно, один на двоих с Робом.
 – Робу всего два года, – напомнил Роберт. Второй день рождения самого младшего члена семьи отпраздновали только в прошлом месяце.
 – Я знаю, – кивнула Элеонора, – но он – гораздо более живой мальчик, чем Эдуард. Я думаю, что Энис будет только рада передать его кому-нибудь и заниматься лишь девочками и новорожденным.
 – Хорошо, дорогая, – согласился Роберт. – Завтра, после мессы, я поспрашиваю, не знает ли кто-нибудь подходящего человека. Если ты считаешь, что Эдуард уже вырос, то, может быть, ему действительно лучше иметь в наставниках мужчину.
 – Ну конечно!.. – начала Элеонора, но замолчала, увидев, что в сад входит дворецкий. – Да, Джоб?
 – Я принес то, что хозяин забыл в седельной сумке, госпожа, – объяснил Джоб, протягивая завернутый в ткань предмет Роберту.
 – Ах, да – это подарок тебе, моя дорогая, я случайно оставил его во дворе. Вот, возьми, со всей моей любовью.
 Элеонора приняла подарок с улыбкой, в которой, на взгляд Джоба, было больше веселья, чем признательности. Роберт засыпал её подарками, почти никогда не возвращаясь из своих поездок, какими бы краткими они ни были, без чего-нибудь для жены, а порой – и для детей. Казалось, он делает все возможное, чтобы завоевать сердце Элеоноры, – и все без толку. Элеонора по-прежнему относилась к мужу с уважением, а иногда – и с нежностью, которую проявляла по отношению к детям или любимым слугам, но не более того.
 А Роберту хотелось, чтобы она таяла в его руках, улыбалась ему, как улыбаются по-настоящему любимому человеку, и отвечала на его порывистые ласки в супружеской постели чем-то большим, чем простая терпимость. Он пленился Элеонорой с первого взгляда, любил её до безумия и страстно желал её, оставаясь с ней наедине; но Элеонора лишь сносила жаркие объятия мужа, воспринимая их как неизбежную прелюдию к очередной беременности; да и во всем остальном Элеонора, казалось, была почти равнодушна к нему. Сейчас она развернула ткань и увидела роскошный кожаный ошейник, украшенный золотом и эмалью, но в благодарностях Элеоноры снова проскользнула все та же почти неуловимая насмешка.
 – Как это любезно с твоей стороны, Роберт, – такая прелесть. Огромное тебе спасибо, – сказала Элеонора и небрежно поцеловала мужа в щеку.
 – Я подумал, что старый ошейник Гелерта совсем износился, – смущенно пробормотал Роберт, чувствуя себя неуверенно, как и всегда, когда ему приходилось объяснять причины своих поступков.
 – Могу я надеть его на собаку, мадам? – спросил Джоб.
 – Да, сделай это за меня, – ответила Элеонора, протягивая юноше ошейник. Взгляды хозяйки и слуги встретились, и в глазах Джоба Элеонора прочла неодобрение. Словно стараясь загладить недостаток внимания со стороны своей госпожи, Джоб повертел ошейник в руках и проговорил:
 – Прекрасная вещь, хозяин, – и цвет хорош и работа изумительна! – Юноша опустился на корточки и протянул руку к собаке. – Иди сюда, Гелерт! – Пес сел перед Джобом на задние лапы, а переднюю положил ему на колено, метя хвостом землю, пока Джоб расстегивал старый ошейник и надевал новый. – Ну вот, все в порядке, – улыбнулся юноша.
 – Теперь ты смотришься что надо, приятель.
 – Хорошо, Джоб, ты можешь идти, – резко произнесла Элеонора. Джоб снова улыбнулся и повернулся, чтобы удалиться, но хозяин остановил его.
 – Спасибо, Джоб, – проговорил Роберт с едва заметной печалью в голосе. Роберту было горько сознавать, что его единственным союзником оказался человек, которого он едва переносил.
 – Ну, а теперь, – велела Элеонора, – пока не пришли мои женщины, повтори, что ты там говорил насчет Твелвтриза.
 Лицо Роберта моментально посветлело.
 – Ах, да, я говорил, что считаю: нам надо перебраться туда прямо сейчас – вернее, завтра. Конечно, я понимаю, что тебе, в твоем положении, это нелегко, – воскликнул Роберт, когда Элеонора выразительно посмотрела вниз, на свой живот. – Но слуги прекрасно справятся со всем и без тебя – тебе останется только наблюдать за ними, сидя в кресле. Посуди сама, если мы не переедем в Твелвтриз немедленно, то в следующем месяце тебе рожать, а потом придет Рождество, ударят морозы – и лучше уж встретить их в более теплом доме. В Твелвтризе стекла в каждом окне, – продолжал он соблазнять жену. – Только подумай об этом.
 Элеонора погрузилась в размышления. Одним из самых больших недостатков Микллит Хауза были окна: для того, чтобы в доме было светло, надо было открывать ставни, а при распахнутых ставнях в комнаты задувал ледяной ветер, хлестал дождь, а то и залетал снег. Приходилось выбирать между светом и теплом – и чаще нужен был свет.
 – Я бы не против переехать, – наконец сказала Элеонора, – но не опережаем ли мы события? Суд ведь пока еще не вынес решения?
 – Это только дело времени, – заверил жену Роберт. – Никуда это имение от нас не денется.
 – А как насчет встречного иска? – нахмурилась Элеонора. – Как там зовут этого человека?
 – Джессоп? – подсказал Роберт. – Да ну, это пустая формальность. У Джона Джессопа нет вообще никаких прав на эти земли. Ему принадлежит лишь ферма Кони, расположенная на северной границе имения Твелвтриз. Конечно, Джессопу хотелось бы расширить свои владения на юг; на запад, впрочем, тоже. Но прав на эти земли у него нет никаких. Его претензии основываются на том, что его дед когда-то якобы проспал там ночь на пути домой. Элеонора рассмеялась.
 – А наши претензии намного лучше? – спросила она.
 – Ну уж, во всяком случае, посерьезнее, чем у него, – улыбнулся в ответ Роберт. – По крайней мере, мы можем доказать, что состояли в родстве с последним владельцем. А если мы переедем туда, это будет только лишним подтверждением справедливости нашего иска. Да и вообще, у них будет больше оснований решить спор в нашу пользу, если мы поставим их перед свершившимся фактом.
 – Хорошо, я не возражаю против того, чтобы уехать отсюда, – проговорила Элеонора и повернулась, чтобы посмотреть на дом. – Но как это устроить?
 – Очень просто, – заверил её Роберт. – В это время года с овцами делать нечего. Мы сможем позвать на помощь большинство пастухов. И перевезем все дня за три.
 – Но прежде, – твердо заявила Элеонора, – наш новый дом должен быть вычищен и вымыт.
 – Ну тогда, значит, четыре дня, – кивнул Роберт. – Мы будем там еще до воскресенья. Ага, смотри-ка, твои женщины, если мне не изменяют глаза.
 Анкарет и её новая помощница, Беатрис, вбежали в сад, их молодые голоса заранее возвестили о появлении девушек. При виде хозяина и госпожи они замерли и присели в реверансах.
 – Джоб сказал нам, что вы закончили с Рейнольдом, мадам, – начала Анкарет. – Может быть, перед ужином вы захотите взглянуть на детей?
 Супруги обменялись взглядами, прежде чем Элеонора сочла нужным ответить.
 – Мы пойдем вместе, – проговорила она. – Беатрис, сбегай и предупреди госпожу Энис, чтобы мы не застали её врасплох.
 Девчушка подпрыгнула и умчалась, а трое остальных последовали за ней более приличествующим их положению шагом.
 Дом в Твелвтриз был возведен в двенадцатом веке и перестроен в четырнадцатом. Почти все здание было каменным; с трех сторон его защищала укрепленная стена, а с четвертой, выходившей на заболоченное поле, спускавшееся к реке, – ров с водой. Домики арендаторов стояли отдельно, образуя свой собственный двор по соседству с главным зданием, возле которого был разбит регулярный сад, сейчас, из-за отсутствия хозяев, пришедший в полное запустение, а в восточной части имения еще сохранились кое-какие остатки того, что было когда-то прекрасным парком.
 Всю мебель перевезла в новый дом на запряженных быками повозках и расставила в комнатах челядь под наблюдением Элеоноры. Жак был очень доволен новой кухней – огромным восьмиугольным помещением, примыкавшим к главному залу; в кухне повар обнаружил три очага, четыре плиты и нашел в одном из углов отдельную комнатку для своих личных нужд. Пока остальные слуги перетаскивали мебель, Жак со своими поварятами отчищал и отмывал кухню, а потом готовил праздничный обед сразу на всех очагах и плитах, за которыми не требовалось никакого ухода, разве что раз в год прочистить трубы.
 Как Роберт и обещал, к следующему воскресенью они уже вполне обустроились в новом доме, и жизнь вошла в обычную колею. Но теперь слуги, которые в Микллит Хаузе ночевали в главном зале, получили в свое распоряжение отдельную большую комнату, а прочая челядь и работники, обитавшие в маленькой деревушке, прилепившейся к старому дому, так там и остались и появлялись в Твелвтризе только тогда, когда в них возникала нужда, это были люди вроде Илинга-плотника, Бена-охотника, Джона-ткача, Джона-пастуха, Рейнольда и заготовщика мяса мастера Клемента, которые трудились не столько в господском доме, сколько во владениях Морлэндов. Детей, носившихся сломя голову все эти четыре дня, было весьма не просто вернуть к прежнему распорядку, и Элеонора опять напомнила Роберту, что Эдуарду необходимо найти гувернера.
 – Да, и вот что еще, – сказала она мужу накануне их первого воскресенья в Твелвтризе, – нам нужно пригласить собственного капеллана, уж коли мы уехали так далеко от города. Теперь мы нечасто сможем бывать в храме – особенно с детьми и в плохую погоду.
 – Я займусь этим, – пообещал Роберт. – Но нам надо закончить со всеми домашними делами до завтра. Скоро Мартынов день, и нам некогда будет прохлаждаться.
 – Я и не собираюсь прохлаждаться, – резко ответила Элеонора.
 На следующее утро к мессе отправилась целая процессия, двигаясь по полям к белым стенам города. Впереди верхом на Лепиде ехала Элеонора, держа в руках молитвенник, на котором был вытиснен её герб – белый заяц. Рядом с Лепидой шел Роберт в сопровождении двух своих пажей: Оуэна – виночерпия и Хала – швеца, а с другой стороны вышагивали преисполненные чувства собственного достоинства Анкарет и Беатрис. После мессы их отпускали, чтобы они могли навестить в городе своих родителей и вернуться вечером еще дотемна.
 Вслед за лошадью шел Джоб, ведя за руки Эдуарда, а за ними семенили Энис, несшая Роба, и Мэри с Джейн, присматривавшие за тремя девочками – шестилетней Анной, пятилетней Хелен и маленькой Изабеллой. Замыкали процессию дворецкий Уильям и Арнольд – сын Алисы, назначенный ключником. Остальные слуги должны были пойти к вечерней мессе. Как и говорила Элеонора, в Твелвтризе необходим собственный капеллан – без него было очень неудобно.
 Правда, посещение воскресной службы в городском храме было для всех не только святым долгом, но и самым ярким событием недели. Когда месса заканчивалась, все прихожане собирались в церковном дворе, где встречались с друзьями, сплетничали, обменивались новостями, горячо обсуждали всякие происшествия и приглашали друг друга в гости. Элеонора была здесь в своей стихии: в роскошном платье, окруженная прелестными детьми и вышколенными слугами, она сразу оказывалась в центре внимания. Ею восхищались, ей завидовали. К тому же, благодаря незаурядным способностям Джоба, она обычно раньше всех узнавала о том, что происходит на свете, и могла первой выложить новости соседям – а тем оставалось лишь слушать, хлопая глазами.
 В свое время Элеонора несколько раз первой разносила протрясающие вести. Так было, например, в прошлом году, когда она раньше других узнала о захвате Хартфлера английской армией под командованием лорда Эдмунда Льюфорта. Лорд Эдмунд за этот подвиг был удостоен ордена Подвязки, а Элеонора и Роберт получили тройное удовольствие: во-первых, от того, что первыми услышали эту новость, во-вторых, от того, что новость была доброй, и, в-третьих, от того, что они пользовались покровительством упомянутого лорда. А в начале этого года пришла весть о другом поразительном событии – суде над женой доброго герцога Хамфри Глочестерского, обвиненной в колдовстве.
 Жена герцога Хамфри, Элеонора, была признана виновной и приговорена к пожизненному заключению, что неизбежно отразилось и на самом герцоге. Простые люди сочувствовали ему, как сочувствовали бы любому человеку, попавшему в такой переплет, но позиции герцога при дворе были серьезно подорваны, влияние же партии Бьюфорта резко возросло, что снова порадовало Элеонору и Роберта, ибо чем выше поднимался их покровитель, тем с большим уважением взирали горожане на супругов Морлэндов.
 Но сегодня никаких особых новостей не было, только местные сплетни. Элеонора потолковала с родителями Анкарет и Беатрис, обсудив с ними поведение и прилежание девушек. Потом подошла к пастору и поведала ему о том, что им нужен капеллан, а Роберт тем временем порасспрашивал своих наиболее влиятельных друзей, не знают ли те какого-нибудь подходящего джентльмена, который согласился бы стать гувернером Эдуарда, его брата, а также всех прочих Морлэндов мужеска пола, могущих появиться на свет. Когда вся семья опять собралась вместе, чтобы отправиться домой, у Роберта уже были хорошие новости. – Мне рассказали о человеке, который вполне подойдет, чтобы присматривать за Эдуардом, – сообщил он Элеоноре, когда они выходили с церковного двора. – Мне посоветовал его нанять мистер Шоу...
 – Мистер Шоу? – вскинула брови Элеонора. – Я его знаю?
 – Он владелец большого имения по другую сторону Йорка, за Уолмгейтом, такой же овцевод, как и я, – объяснил Роберт. – Ну и, конечно, джентльмен. Так вот, этот бедняга недавно потерял жену, она умерла родами. Он обвенчался с ней совсем недавно, и это был их первый ребенок, так что можешь себе представить горе несчастного парня. Младенец, правда, выжил, но это девочка...
 Элеонора сочувственно покивала, но расспросов не прекратила.
 – И кого же посоветовал тебе нанять этот мистер Шоу? – осведомилась она. – Что это за мужчина, о котором он говорил?
 – Потерпи, жена. Сейчас все расскажу по порядку, – мягко осадил её Роберт. – Ну так вот, мистер Шоу недавно унаследовал имение – не больше года назад – и оставил при себе своего прежнего гувернера; тот учил его, когда сам мистер Шоу был еще мальчишкой. Мистер Шоу хотел, чтобы этот человек воспитывал и его сыновей... А теперь превратился во вдовца с единственной дочерью, так что ищет для старика хорошее место, чтоб тот не мозолил глаза и не напоминал лишний раз о рухнувших надеждах.
 – Но мистер Шоу может опять жениться, – засомневалась Элеонора. – И у него еще могут быть сыновья.
 – Конечно, он еще достаточно молод, – кивнул Роберт. – Но бедняга обожал свою супругу и говорит, что теперь никогда больше не женится. Правда, он может и передумать через год-другой, но сейчас он непреклонен.
 – А этот учитель – джентльмен? – взволнованно спросила Элеонора.
 – О, вполне, – ответил Роберт. – Если бы ты видела мистера Шоу, ты убедилась бы, что он сам – лучшее подтверждение талантов своего наставника. А вообще-то я договорился, чтобы мистер Дженни завтра приехал навестить нас; тогда ты сможешь составить о нем собственное мнение.
 – Так, значит, его зовут мистер Дженни?
 – Уильям Дженни, да. Завтра мы его увидим, и если он нам понравится, надо будет пригласить мистера Шоу на обед, чтобы уладить это дело. Вообще-то я давно хотел позвать его в гости, но сначала он был в трауре по отцу, а теперь вот – по жене...
 К этому времени процессия уже свернула с главной дороги на узкую тропинку, ведущую к Твелвтризу, и двигалась по маленькой рощице, стоявшей в самом начале этой стежки. И вдруг Роберт замолчал на полуслове: из-за деревьев, росших по обе стороны дорожки, внезапно выскочили люди, вооруженные огромными ножами. Женщины громко завизжали, а Лепида встала на дыбы и скакнула в сторону, чуть не сбросив свою хозяйку на землю.
 – Воры! Грабители! – закричала Элеонора, пытаясь совладать с Лепидой и направить её на нападавших. Всего их было четверо, и они набросились на Роберта, который тоже вытащил кинжал и попятился от них. Женщины отбежали на обочину, таща за собой детей, а Джоб оттолкнул со своего пути маленького Эдуарда и ринулся на помощь Роберту; за юношей последовали Арнольд и старый Уильям.
 Возможно, нападавшие не ожидали, что им придется иметь дело с четырьмя мужчинами, пусть даже один из людей Роберта и был стариком, а может, негодяи просто хотели попугать Морлэндов; но как только на помощь Роберту пришли слуги, бандиты отступили, а их предводитель крикнул:
 – Будешь теперь знать, как совать свой нос в дела Джессопа! – И, полоснув напоследок Роберта ножом, головорез убежал; следом за ним скрылись и трое остальных.
 Кинжал Роберта упал на землю, сам же Роберт схватился за левую руку, скривившись от боли. Джоб хотел было кинуться за бандитами в погоню, но Элеонора закричала ему:
 – Нет, Джоб, пусть они уходят! Помоги лучше хозяину! – Потом она повернула все еще испуганную Лепиду к женщинам и сказала: – Мэри, Джейн, прекратите визжать. Никто вас не тронул. Энис, заставь Роба замолчать. Ну же, девочки, ну, Анна, Хелен, кончайте рыдать! Посмотрите, Изабелла же не плачет...
 – И я тоже не плачу, мама, – обратил на себя её внимание Эдуард. Элеонора взглянула на него с легким удивлением.
 – Нет, ты не плачешь, сынок, – улыбнулась она. – Ты очень храбрый.
 – Я увидел, что Джоб не испугался, так что и я решил не бояться, – продолжил Эдуард. «Лучше уж не говори этого отцу», – подумала Элеонора, а вслух сказала: – Молодец! А теперь успокой Мэри, Джейн и сестричек, как настоящий мужчина, а я посмотрю, что там с твоим отцом. – Она опять развернула Лепиду и подъехала к другой группе. Роберт снял свой жакет, и Джоб платком перевязывал хозяину плечо.
 – Ну как ты? С тобой все в порядке? – спросила Элеонора мужа. Роберт мрачно взглянул на неё.
 – Ничего страшного, дорогая, просто царапина, – пробормотал он. – Слава Богу, что все обернулось так, а не хуже. Хорошо еще, что они ограничились только мной. Ты-то сама в порядке?
 – Не беспокойся обо мне, – ответила Элеонора. – Я больше удивилась, чем испугалась. За время своих беременностей я успела привыкнуть к серьезным потрясениям. Но кто это был и что им было нужно? Они что, хотели нас просто ограбить?
 – Я думаю, что нет, мадам, – проговорил Джоб, затягивая узел на платке и делая шаг назад. – Ну вот, сэр, кровь должна остановиться.
 – Спасибо, Джоб, – хрипло произнес Роберт. – И, похоже, мне надо поблагодарить тебя не только за это. По-моему, я обязан тебе жизнью.
 – Нет, сэр, не думаю, что они собирались вас убить, – покачал головой юноша. – Если бы они хотели, то сделали бы это. Их все-таки было четверо, и они застали нас врасплох.
 – Но почему они на нас напали? – настаивала Элеонора. Роберт опять вскинул на неё глаза.
 – Ты же слышала, что они сказали, – вздохнул он. – Это люди Джессопа, и они пытаются отвадить нас от Твелвтриза, чтобы поместье досталось их хозяину. Если мы не заберем наш иск, Джессопу не видать этой усадьбы, вот он и пытается запугать нас. Без сомнения, в следующий раз им будет велено причинить нам куда больший вред.
 – Обсудим это позже, – спокойно отозвалась Элеонора, оглядываясь через плечо. – Ты напугаешь женщин. Подожди, пока мы не вернемся домой. – Она начала слезать с лошади. – Тебе лучше поехать верхом.
 – Нет, нет, я пойду пешком, – замахал рукой Роберт. – Не могу же я заставить идти пешком тебя, в твоем положении!
 – Ничего со мной не случится, – решительно заявила Элеонора. – Давай-ка, садись на Лепиду – ты что-то побледнел.
 – Вы потеряли довольно много крови, сэр, – рискнул вставить свое слово и Джоб. – Думаю, вам и правда лучше поехать верхом.
 Но уговорить Роберта так и не удалось. Элеонора осталась сидеть на лошади, и процессия медленно продолжила свой путь к Твелвтризу. После обеда Роберт и Элеонора вышли на галерею и позвали Джоба и Уильяма, чтобы те тоже приняли участие в их беседе.
 – А теперь объясни мне, – начала Элеонора, пока супруги ждали прихода слуг, – что ты имел в виду, когда говорил про следующий раз? Ты думаешь, они нападут снова?
 – Конечно, нападут, если мы сами не откажемся от Твелвтриза.
 – Но мы ведь не собираемся делать этого? – спросила Элеонора.
 – Я рад, что ты настроена столь решительно. Но запомни, что теперь в опасности будут все: и ты, и дети, и наши домочадцы.
 – Но это же невыносимо! – воскликнула женщина. – Мы должны что-то делать!
 – Я намерен... ага, а вот и Джоб с Уильямом. Входите. Ну, вы знаете, что сегодня произошло.
 – Да, сэр, – ответил дворецкий. – И они явятся снова, это так же точно, как то, что меня зовут Уильямом.
 – Вот поэтому-то я и хочу обратиться за помощью.
 – За помощью? К кому? – спросила Элеонора, хотя уже догадывалась, каков будет ответ.
 – К лорду Эдмунду, – проговорил Роберт. – Я быстренько съезжу к нему, расскажу ему всю эту историю и попрошу, чтобы он написал судье, разъяснив, как надо повернуть это дело. Если у нас будет такая поддержка, Джессоп и пикнуть не посмеет. А если понадобится, лорд Эдмунд сможет дать мне солдат, чтобы те нам помогли.
 – Когда ты хочешь ехать? Завтра?
 – Нет, я должен отправиться прямо сейчас.
 – Но...
 – Дотемна я проскачу на хорошем коне десяток миль. И чем быстрее я приеду назад, тем лучше. Не думаю, что Джессоп предпримет что-нибудь сегодня или завтра, но я должен успеть вернуться до того, как он снова нападет...
 – Хорошо, – сказала Элеонора. – Я согласна, тебе надо ехать. Но кого ты возьмешь с собой? Ты не можешь отправиться в путь один.
 – Я возьму Бена – он умеет ловко орудовать ножом и быстро соображает...
 – И Джоба – он тоже должен сопровождать тебя, – решительно заявила Элеонора.
 – Нет, мадам, – начал юноша, но Роберт прервал его:
 – Джоб может понадобиться тебе – ты не можешь оставаться одна.
 – А я и не буду одна. Дом полон слуг, – ответила Элеонора и повернулась к Джобу. – Твое место рядом с хозяином – ты ему нужен. К тому же ты поможешь убедить лорда Эдмунда, если он не пожелает сначала откликнуться на нашу просьбу. И хватит разговоров – я просто не смогу спокойно спать, если Джоба не будет с тобой, Роберт.
 Джоб склонил голову в знак повиновения, а Роберт поцеловал руку Элеоноры, вложив в это движение все свои чувства.
 – А теперь, – произнесла Элеонора, – мы должны как следует подготовиться. Джоб, отправляйся на конюшню и седлай лошадей. Уильям, мы сбережем целый час, если ты пошлешь кого-нибудь из мальчишек найти Бена и сказать ему, чтобы он тоже был наготове. А потом поможешь мне собрать еду, питье и одеяла в дорогу. Давайте, пошевеливайтесь. У нас слишком мало времени, чтобы терять его понапрасну.
 Нужно было быть смелой, но Элеонора не смогла заставить себя не дрожать от страха, когда мужчины уехали. В это время года весь путь туда и обратно займет у них никак не меньше десяти дней, а еще надо положить день на разговоры с лордом Эдмундом и сборы в обратную дорогу. Значит, пройдет как минимум одиннадцать дней, прежде чем Элеонора опять увидит мужа и Джоба. А за это время может случиться все что угодно.
 Конечно, она была не одна – с ней были Уильям и Арнольд с Жаком, и все пажи, и кухонные мальчишки, и женщины с детьми. Но Уильям стар, Арнольд не намного моложе его, а Жак... Она не слишком рассчитывала на боевую доблесть Жака. Все настоящие рубаки жили в Микллит Хаузе. И если Джессоп нападет на Твелвтриз, приведя с собой большой отряд...
 И все-таки Элеонора не верила, что Джессоп придет по её душу. Это будет весьма неосторожно с его стороны, ибо вызовет возмущение всего графства. Но если Джессоп все-таки это сделает, для Элеоноры будет весьма слабым утешением, что смерть её будет отмщена. В течение ближайших нескольких дней все в доме волновались и были подавлены, хотя и продолжали заниматься своими делами.
 Но день шел за днем, ничего не случалось, и обитатели Твелвтриза начали успокаиваться. Элеонора готовилась к приближающимся родам, до которых оставалось не больше трех недель. Это будут её шестые роды; пока что она произвела на свет пятерых крепких, здоровых детей – трех девочек и двух мальчиков – и все они выжили. Совсем неплохо! Теперь Элеонора уже сполна расплатилась за щедрость своего свекра, взявшего в дом бесприданницу. У неё отлично получалось с детьми – гораздо лучше, чем у жены Ричарда Йоркского, Сесили Невилл – такой красавицы, что её прозвали Рэбской Розой.
 До Элеоноры время от времени доходили новости об этой чете; их, как всегда, рассказывал по секрету Джоб, видевший свое главное жизненное предназначение в том, чтобы исполнять все желания своей госпожи. Первым ребенком Ричарда оказалась девочка, появившаяся на свет через год после свадьбы. Элеонора была неприятно поражена целой цепью совпадений, сопровождавших это событие: тем, что первенцем герцога была девочка, что родилась она в августе и что отец нарек её Анной! Потом – в прошлом году – детей у Ричарда и Сесили не было, а сейчас герцогиня родила мальчика – в феврале в Хатфильде – и через несколько недель потеряла сына.
 Втайне Элеонора торжествовала, но прятала такие недостойные мысли глубоко в душе и не признавалась в них никому, пожалуй, даже самой себе, ибо как она могла радоваться чему-то, что принесло горе Ричарду? Зато Элеонора могла открыто выказать свое удовольствие, услышав в мае известие о том, что герцог Йоркский вновь назначен на свой прежний пост во Франции и отправился в Руан, чтобы принять командование армией. Его прибытие было немедленно отмечено победой над французами, осаждавшими Понтуаз. Супруга Ричарда приехала к нему в Руан; она снова была беременна. Элеонора не видела герцога Йоркского с тех пор, как вышла замуж, но образ его все еще жил в её сердце, и в минуты откровенности она могла мысленно сказать этому человеку: «Тебе надо было жениться на мне, Ричард».
 Неделя прошла относительно спокойно, наступила пятница, и Жак приготовил хозяйке дома на обед рыбу; короткий зимний закат быстро догорел, в четыре уже начало темнеть, и все обитатели дома потянулись в большой зал, чтобы поужинать и скоротать долгий вечер у огня. И вдруг мирная тишина была грубо нарушена. Собаки, лежавшие в центре зала, у жаровни, вскочили и принялись неистово лаять, а в комнату влетел один из пажей Роберта, Оуэн, задыхаясь от бега и надрывно крича:
 – Запирайте двери! Запирайте двери! К дому приближается много людей! Они все вооружены! – Но ни один из сидевших в зале не соображал настолько быстро, чтобы сразу уловить суть этих воплей. Оуэн закружил по залу, в отчаянии высматривая Элеонору. – Где госпожа? – крикнул он, ловя ртом воздух. – Позовите госпожу! Закройте двери и задвиньте засовы, быстрее же, быстрее!
 – Здесь я, здесь! Что происходит? Оуэн, что случилось? – Элеонора спускалась по лестнице так быстро, как позволял ей её живот, даже прежде, чем Оуэн смог отдышаться и повторить свои слова.
 – Арнольд, Хал, – быстро во двор! Заприте ворота, – приказала она. – Сколько их, Оуэн? Может быть, нам удастся не пустить их во двор – внешние ворота достаточно крепкие.
 Но было уже слишком поздно. Арнольд и Хал не успели даже добежать до дверей, как со двора донеслись крики людей, цоканье лошадиных подков, и в зал, визжа, ворвались две женщины, работавшие снаружи. Элеонора и Оуэн среагировали одновременно. Они бросились через зал и, захлопнув двери, вставили в пазы тяжелые перекладины, причем Элеонора успела еще между делом крикнуть другим слугам, чтобы те позаботились об остальных дверях и окнах. Тут же в главные двери начали ломиться, да с такой силой, что Элеонора, которая все еще стояла, привалившись к центральной перекладине, чувствовала, как та вся трясется. Слуги метались взад-вперед, запирая ставни на тех окнах, которые можно было закрыть изнутри. Элеонора не могла с уверенностью сказать, вся ли челядь в зале, но если кто-нибудь остался снаружи, ему придется срочно искать, где спрятаться.
 Собаки, не переставая, лаяли, дети плакали, служанки задавали ненужные вопросы и оглушительно визжали, перекрывая общий шум. Из кухни вышел Жак, чтобы узнать, в чем дело, и тоже заорал на своих мальчишек, когда те попробовали прошмыгнуть в зал. Никогда еще Элеонора так остро не нуждалась в Джобе с его холодным умом и умением подчинять себе людей. Сейчас же, когда двери были заперты, все взоры обратились к ней. Дети подбежали поближе, чтобы она их успокоила, слуги ждали приказов, ободрения, объяснений. Элеонора постаралась сделать все, что было в её силах: взяла на руки маленького Роба, отослав других детей к Энис, поставила слуг у каждой двери, собрала всех женщин у очага и попыталась их утихомирить, а еще она попробовала выяснить, какое в доме есть оружие и есть ли оно вообще. Удары в дверь на время прекратились, разговаривать и отдавать приказания стало легче; но тут Элеонора призадумалась, что же будет дальше.
 А дальше нападавшие попытались выломать маленькую дверь в углу зала. При первом же ударе Хал, поставленный охранять её, позвал на помощь. Быстро осмотрев дверку, Элеонора поняла: этот вход, в отличие от главного, может не выдержать натиска, и приказала подтащить к дверке стол и навалить на него все тяжелое, что только можно найти. Прошло десять мучительных минут, в течение которых казалось, что нападавшим удастся ворваться внутрь через эту дверь, но наконец удары стихли также неожиданно, как и раздались, и наступила тишина.
 Напряжение в зале росло. Всхлипнул кто-то из детей. Малютку торопливо успокоила одна из женщин, так как все остальные в это время настороженно прислушивались к тому, что происходит снаружи, тишина таила в себе большую опасность, чем любой шум. Гелерт, переждавший штурм двери в темном углу, сейчас выбрался из своего укрытия и, подбежав к Элеоноре, ткнулся ей холодным носом в руку, заставив хозяйку вздрогнуть от неожиданности. Элеонора бездумно погладила пса по голове, и её пальцы наткнулись на роскошный ошейник, подаренный Робертом всего пару недель назад.
 Снаружи послышалось ржание лошади и опять раздался цокот копыт. На мгновение в сердцах осажденных вспыхнула надежда: может быть, прибыла помощь? Но скоро стало понятно, что цокот копыт удаляется, а голоса во дворе остаются.
 – Они уводят лошадей, – сказал Оуэн. Говорил он шепотом, словно люди в зале прятались от врагов и он боялся привлечь внимание бандитов.
 – Что они собираются делать? – спросила Мэри, и в её голосе прозвучал неприкрытый ужас. Гелерт заскулил, и Элеонора цыкнула на него, еще и сжав рукой морду пса, чтобы не дать ему залаять. Голоса снаружи тоже смолкли. Нервы в этой тишине натянулись до предела – Элеоноре самой захотелось закричать...
 Потом стекла окон, выходивших во двор, с диким грохотом вылетели вместе с рамами, и в образовавшиеся проемы полетели горящие тряпки; их было никак не меньше полдюжины. Там, где они падали на пол, сухой тростник моментально вспыхивал, треща с каким-то яростным весельем. По всему залу метались обезумевшие собаки и визжали женщины. Элеонора закричала, приказывая тем слугам, которые еще что-то соображали, попробовать погасить огонь. Жак принес из кухни полную бадью, но больше воды в доме не оказалось, а колодец был во дворе. Зал наполнился дымом, и Элеонора поняла, что проиграла.
 – Открой дверь, Оуэн, – приказала она. – Нам придется выбираться на улицу. Энис, держи детей вместе. Я возьму Роба. Мэри, Джейн, оставайтесь с Энис. Отпирай дверь, Оуэн! Уильям, помоги ему!
 Дверь поддалась с треском и грохотом, и, как только дым клубами повалил на освещенный факелами двор, несколько мужчин растолкали слуг, стремившихся вырваться наружу, и начали тушить охапки пылающего тростника. Ну конечно же, с горечью подумала Элеонора, они не могут допустить, чтобы дом сгорел дотла. Возникло несколько мелких стычек, но в целом челядь Морлэндов хотела только одного – выбраться из наполненной дымом комнаты. Во дворе их ждали люди с темными, жестокими лицами и сверкающими ножами.
 – Убирайся отсюда, женщина, – закричали они, когда Элеонора приостановилась, чтобы взглянуть на них. – Прочь, все убирайтесь прочь, или вам же будет хуже!
 – Хуже будет вам, когда вернутся мужчины, – вызывающе крикнула Элеонора. – Не думайте, что это вам так просто сойдет с рук! Я запомнила ваши лица!
 – Ты уберешься, наконец, женщина, пока я не потерял терпения и не прибил тебя?! – рявкнул в ответ один из бандитов и замахнулся своим горящим факелом, заставив Элеонору отскочить назад и прикрыть от жара пламени лицо. Оуэн умоляюще вцепился в её руку.
 – Пойдемте, госпожа, пожалуйста, давайте уйдем, – заплакал он. Слуги попрятались в темноте, некоторые уже напоролись на ножи людей с факелами. Рядом с Элеонорой остались только Энис с детьми и Оуэн. Элеонора вывела их со двора, и, как только ворота захлопнулись за ними, темнота пала на них тяжелым покровом.
 Нигде не было ни проблеска света, луна и звезды спрятались за толстым слоем облаков. Начинался дождь, и Элеонора вдруг осознала, что на улице очень холодно – в зале стояла удушающая жара, и они покинули его в такой спешке, что не было времени захватить какую-нибудь одежду, хотя бы плащи. Теперь же изгнанники были в том, в чем выскочили во двор.
 – Что будем делать, госпожа? – спросила Энис. Хелен начала плакать, и нянька довольно бесцеремонно встряхнула девочку, прикрикнув: – Замолчи! Только твоего рева нам и не хватало!
 – Может, мы пойдем домой, матушка? – подал голос маленький Эдуард. Элеонора взглянула на него, вернее, на то белое пятно, которым казалось в темноте его лицо.
 – Домой? – с отсутствующим видом переспросила женщина и вдруг поняла, что хотел сказать её сын. – В Микллит, ну конечно же! Да, мой дорогой, мы пойдем домой. Держитесь вместе, а ты, Эдуард, дай мне руку. Энис, следи за девочками. Изабелла, возьми Энис за руку и не выпускай ни под каким видом – ты меня поняла?
 – Да, матушка, – кивнула малышка.
 Они немного подождали и попробовали покричать, созывая челядь, но никто больше не появился. Некоторые слуги выскочили из зала через заднюю дверь, другие в панике разбежались и теперь, наверное, были уже на пути к Микллиту. Когда стало ясно, что все прочие исчезли, Элеонора повела маленькую процессию к старому дому, их последнему прибежищу.
 Путь был долгим, да еще по холоду и под дождем. Скоро Роба вместо Элеоноры пришлось нести Оуэну, а когда Эдуард слишком устал, чтобы двигаться дальше, Оуэн передал Роба Энис и посадил Эдуарда себе на плечи. Три маленькие девочки храбро ковыляли вперед, вцепившись в юбки Мэри, Джейн и Элеонора, но дорога была неровной, крошки замерзли, проголодались и не могли сдержать слез. А Элеонора была не в силах толком приободрить дочерей – у неё страшно болела спина, хотя женщина и старалась не обращать на это внимания; к тому же она беспокоилась о том, что бандиты сделают с домом, где, возможно, еще прятался кто-нибудь из слуг, и с тревогой думала о Гелерте. Элеонора все ждала, что пес вот-вот догонит её, но он так и не появился – оставалось только надеяться, что он не пострадал. А потом они как-то умудрились заблудиться. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Никто из них толком не знал дороги, а в непроглядной тьме и под дождем все вокруг выглядело совсем не так, как днем. Беглецы какое-то время бесцельно бродили по окрестностям. От Элеоноры теперь тоже было мало пользы: боль в спине все усиливалась, и она знала, что это ребенок просится наружу. Изгнанникам нужно было как можно скорее найти какое-то пристанище, или и Элеонора, и ребенок погибнут. Задыхаясь, она брела вперед, сжимая ручку Изабеллы и уже не понимая, кто кому помогает.
 – Свет, госпожа, свет! – неожиданно закричал Оуэн, и Элеонора почувствовала огромное облегчение.
 – Где? – взволнованно спросила она. – Я ничего не вижу!
 – Там, там, смотрите!
 – Да, свет. Это, должно быть, Микллит. Вперед, скоро мы будем дома!
 – Давайте, дети, пошевеливайтесь. Госпожа, позвольте вам помочь.
 Теперь в их измученные тела словно вернулась жизнь. Мэри и Джейн вели Элеонору, поддерживая её с двух сторон и оставив детей на попечение Энис. Малыши вцепились в юбку няньки, и вся процессия с трудом проковыляла несколько последних шагов вниз по склону холма, на ходу призывая на помощь тех, кто был в усадьбе. Огонек горел в хижине Джона-пастуха, жившего в самом крайнем из домиков, со всех сторон обступивших Микллит.
 Дверь была открыта, и на крыльце стояли Джон и его жена Тиб, встревоженные и напуганные. Другие слуги уже давно прошли мимо них, принеся с собой ужасную весть о нападении бандитов, но госпожа с детьми бродила в темноте несколько часов, и многие уже начали бояться, что с хозяйкой приключилась беда.
 Смущенная Тиб подвинула стул и начала упрашивать Элеонору присесть.
 – Всего на секундочку, госпожа, – умоляла Тиб, – просто, чтобы немного отдохнуть. Там уже готовят для вас зал. Когда вы чуть-чуть придете в себя, мы поможем вам добраться до дома.
 Элеонора застонала и покачала головой. Она знала, что больше идти не сможет.
 – Нет, добрейшая Тиб. Мне придется остаться здесь. Мне очень жаль, что так получилось, но подошло мое время.
 – О Господи, спаси нас и помилуй! – вскричала Тиб, поднеся руку ко рту. Но у неё самой было шестеро детей, и она прекрасно знала, что надо делать. – Вот что, Джон, – заявила она своему мужу, – тебе придется выметаться прочь: бедной госпоже прямо сейчас потребуется наша кровать. Отведите с Оуэном детей в дом и расскажите там, что приключилось с госпожой, пусть пришлют кого-нибудь из женщин в помощь.
 – Я тоже останусь и помогу, – предложила Энис. – Мэри, Джейн, вы пойдете с детьми.
 – Проследите, чтобы их хорошенько растерли и согрели, – выдавила из себя Элеонора, с трудом превозмогая все усиливавшуюся боль и глядя на Энис. – Поспешите.
 – Они сделают все как надо, госпожа, – заверила нянька и выпроводила всех из дома, пока Тиб помогала Элеоноре пройти в единственную комнату крошечной хижины.
 Ребенок появился на свет через полчаса. Это был мальчик, и Элеонора назвала его Томасом.
 Лорд Эдмунд без возражений выполнил все просьбы Морлэнда, и, когда Роберт и Джоб, неделю спустя, вернулись домой, они привезли с собой письмо к судье. В этом послании четко говорилось, кому именно должен принадлежать Твелвтриз. Роберта и Джона сопровождала шестерка тяжеловооруженных всадников, присланных, чтобы утихомирить Джессопа. По счастью, отряд на пути в Твелвтриз сначала завернул в Микллит, иначе прибытие Роберта могло оказаться не таким благополучным; ведь ничего не стоит справиться с восемью мужчинами, когда они, ни о чем не подозревая, беспечно въезжают в поместье, которое считают домом своего предводителя.
 Но в Микллите навстречу хозяину выбежали слуги, чтобы побыстрее рассказать обо всем, что случилось. Роберт и Джоб моментально спрыгнули с лошадей и бегом бросились в дом, где опять обитала вся семья, одолжив у соседей мебель и залечивая целый букет простуд и насморков. Кинувшись в спальню, Роберт нашел там свою жену, скорчившуюся меж двух жаровен с пылающим углем. Элеонора все пыталась согреться после той ночи, когда холод пронизал её тело до костей, но никак не могла избавиться от озноба. На коленях у неё лежал худенький хныкающий новорожденный. Красные от слез глаза Элеоноры и её траурные одежды были горьким напоминанием о маленьком Робе, который умер от скоротечного воспаления легких, сгорев, как соломинка в огне.
 Так что теперь у Роберта была самая праведная причина, чтобы выступить с отрядом в поход и вновь вернуть себе Твелвтриз. На смену пустым амбициям пришло большое человеческое горе. Особой битвы, правда, не получилось: шестерым тяжеловооруженным всадникам, дюжине слуг Морлэндов с косами и дубинками и покровительству лорда Эдмунда Джессоп со своими людьми противостоять не мог. Несколько разбитых носов и проломленных голов – и все было кончено. Твелвтриз опять принадлежал Морлэндам. К воскресенью семья опять перебралась туда, и жизнь потекла по-прежнему.
 Элеонора погоревала еще немного над потерей своего круглощекого малыша, милого Роба, которого она любила даже больше, чем смирного Эдуарда, но теперь ей надо было нянчить нового ребенка... В первые недели жизни Томаса Элеонора была, ослабев от простуды, менее деятельной, чем обычно, и большую часть дня проводила, баюкая младенца или играя с ним, и постепенно привязывалась к нему больше, чем к прочим своим детям.
 Потеря брата очень подействовала и на Эдуарда. Она, конечно, не могла изменить его спокойного, серьезного характера, но мальчик стал более смелым и общительным и принялся опекать своих сестер, которых раньше удерживала от издевок над ним только строгость нянек. Появление мистера Дженни – нового гувернера Эдуарда – еще больше возвысило мальчика в глазах юных обитателей дома – как дочерей Элеоноры, так и детей прислуги. Постепенно Эдуард начал приобретать привычки, которые приличествовали будущему хозяину огромного поместья, и по мере того как он становился все более похожим на того идеального джентльмена, каким Элеонора мечтала видеть своего первенца, он нравился ей все сильнее и сильнее.
 Гелерта так никогда и не нашли. Его не оказалось в доме, когда Роберт вновь отвоевал Твелвтриз, и в конце концов все решили, что пес удрал в поля, пока двери стояли нараспашку. Джоба очень огорчило исчезновение собаки, и в течение нескольких недель он все свободное время проводил в седле, разъезжая по окрестностям, зовя Гелерта и расспрашивая о нем всех и каждого. Но никто не видел этого пса, и Джоб наконец отказался от поисков, горюя о нем, как об умершем. Но Элеонора заявила юноше, что Гелерта, скорее всего, кто-нибудь подобрал – если не за его прекрасные стати, то хотя бы из-за роскошного ошейника.
 – Тогда Гелерт сам нашел бы путь домой, – настаивал Джоб, но Элеонора лишь покачала головой.
 – Только не он! Этот пес будет жить где угодно, пока его будут кормить и баловать. Ты же знаешь, Гелерт никогда не отличался особой преданностью.
 Роберт делал все, что мог, чтобы утешить Элеонору. Он думал, что она тоскует по Гелерту, хотя её не очень-то, по правде говоря, и огорчила пропажа пса. Роберт пообещал жене лучшего щенка из следующего помета, и Элеонора поблагодарила мужа, взглянув на него со своей невеселой улыбкой.

 Глава 6

 Элеонора обучала трех своих дочерей рукоделию. Каждая занималась той работой, которую уже освоила, а Элеонора, часто отрываясь от собственного шитья, по очереди подходила к девочкам, браня, помогая и хваля, а горничная в это время читала им всем вслух отрывки из автобиографии Марджери Кемп. Новой служанке было двенадцать лет, и звали её Люси; шел уже 1447 год; и Анкарет, и Беатрис давно были замужем и разъехались по своим новым домам.
 Элеонора, девочки и горничная сидели на крытой галерее Твелвтриз Хауза, и Анна, которой, как самой умелой, досталась наиболее сложная вышивка, расположилась у южного окна, где было светлее всего. Анне уже почти исполнилось двенадцать, а так как в этом возрасте девиц вполне могли послать в другой дом или даже выдать замуж, она считалась, можно сказать, взрослой. Это была мягкая, нежная девушка, высокая, но складная, с задатками прекрасной фигуры, красивым, румяным личиком и серо-зелеными глазами, которые казались сейчас очень серьезными; нахмурив брови, она старалась как можно лучше справиться с порученной работой – вышивкой гобелена. Полотняный чепец прикрывал золотистые волосы Анны, которые локонами ниспадали ей на плечи; она была очаровательным, превращающимся в девушку ребенком, очень хорошо сознающим важность своего положения: ведь она – старшая дочь. Когда рядом не было никого из взрослых, Анна ощущала, что обязана присматривать за другими детьми, и это чувство ответственности проявлялось в её спокойных, сдержанных манерах.
 Рядом с Анной примостилась на стульчике Хелен; ей оставалось несколько недель до одиннадцатого дня рождения, но она была выше обеих своих сестер. Хелен считалась в семье признанной красавицей, тоненькая и прелестная, с унаследованными от Элеоноры темными волосами и голубыми глазами, чудесной матовой кожей и нежными – отцовскими – чертами лица. Она вышивала подушку, но игла у Хелен двигалась медленно, и девочка тратила почти столько же времени на разглаживание своих юбок и возню с лентами своего чепца, сколько и на работу Элеонора считала Хелен вялой и безжизненной. Девочка была послушной, но, казалось, её не интересует ничто на свете, кроме собственной внешности. Она во всем подражала Анне, без колебаний принимала на веру все суждения сестры, повторяла её слова, и Элеонора радовалась хотя бы тому, что образцом для подражания Хелен выбрала себе такую достойную девицу, как Анна.
 На полу, на подушке, с другой стороны этого семейного кружка, так близко к стулу Элеоноры, как только той удалось настоять, расположилась Изабелла, которой в мае должно было исполниться десять и которая уже сейчас очень тревожила Элеонору. Изабелла была далеко не красавицей, со своими какого-то мышиного цвета волосами, блеклыми глазами и костистым, веснушчатым лицом. Тельце девочки казалось худым и неуклюжим, всегда-то она была растрепанной и почти всегда – грязной. Изабелла ненавидела шить и прясть, играть на цимбалах, читать и писать, да и вообще почти все, чем ей приходилось заниматься. Как только ей удавалось – а случалось это довольно часто, – она бросала ненавистные дела и исчезала из дома, проводя целые дни или на холмах с пастухами, или в ручьях, где вместе с детьми арендаторов бултыхалась и ловила мелкую рыбешку, или в окрестных лесах, по которым гонялась с собаками за кроликами.
 С ней не было бы так трудно, родись она мальчишкой: парень из неё получился бы отличный. Она умела скакать на любой лошади, управляться с соколами и собаками, охотиться, рыбачить и стричь овец. По воскресеньям, когда закон повелевал всем мужчинам королевства упражняться в стрельбе из лука, Изабелла, если ей только давали в руки лук, попадала в цель три раза из четырех и могла метнуть копье дальше, чем любой мальчишка её возраста. Она была бесстрашной, любознательной и предприимчивой, могла целыми днями бегать и носиться верхом и возвращалась домой в грязи с головы до ног, с растрепанными волосами, похожими на воронье гнездо. Единственным девичьим занятием, которое она любила, были танцы: тут уж она могла порезвиться от души и чувствовать себя свободной.
 Девочка приводила мать в отчаяние. Как Элеонора сможет выдать эту свою дочь замуж? Кто возьмет Изабеллу – такую, какая она есть? Роберт же только смеялся и говорил, чтобы малышку оставили в покое; отец считал, что с возрастом она изменится, но Элеонора могла только качать головой и изумляться. Даже сейчас, когда сбежать от матери было невозможно, Изабелла вся извертелась на своей подушке, безуспешно борясь с простейшей вышивкой, с которой Анна справилась бы лучше еще в пятилетнем возрасте.
 – Изабелла, сядь прямо и перестань ерзать! – резко прикрикнула на дочь Элеонора. – Что, у тебя опять вся нитка в узлах? Ну, знаешь ли! Даже не могу понять, как у тебя это получается... Дай-ка мне взглянуть.
 Изабелла с радостью избавилась от ненавистной вышивки и, пока мать пыталась распутать узлы на нитке, встала и от нечего делать медленно побрела к окну. В тот же миг лицо девочки просветлело, и уныние как рукой сняло.
 – Эй, взгляните! Джоб возвращается! – закричала Изабелла.
 – Где? – спросила Анна, наклоняясь к окну, и её обычно серьезное лицо осветилось одной из редких улыбок. – Ах, он увидел меня!
 – Это он мне улыбнулся! – возмущенно возразила Изабелла. – Мама, могу я пойти вниз и встретить его?
 – Конечно же, нет! – рассердилась Элеонора. – Сейчас же вернись на место, Изабелла, и возьми свою вышивку. Анна, сейчас же сядь – ты меня удивляешь. А тебе, Люси, тоже незачем останавливаться.
 Слегка смущенные, девочки подчинились. Изабелла вернулась на подушку и, получив назад свою достаточно неряшливую работу, скорчила мрачную гримасу.
 – Может быть, он привез письмо от папы, – заявила малышка, не в силах сдержаться.
 – Помолчи, – ответила Элеонора. – Люси, продолжай читать. Я покину вас, девочки, на несколько минут Анна, надеюсь, вы все будете продолжать работать так, словно я здесь, с вами.
 – Да, матушка, – ответила Анна и метнула на Изабеллу свирепый взгляд, как только мать повернулась к ним спиной.
 Элеонора и Джоб встретились в зале, заранее улыбаясь друг другу.
 – Ну? – спросила его Элеонора. – Судя по твоему лицу, есть новости.
 – Письмо от хозяина, – проговорил Джоб, – и кое-какие слухи, которые, надеюсь, доставят вам удовольствие.
 Элеонора весело рассмеялась, в этот момент она выглядела ничуть, не старше, чем тогда, когда впервые приехала в Йоркшир тринадцать лет назад.
 – Все слухи в последнее время были неприятными, – заметила она. – Новости из Франции – все дурные. Новости из суда – и того хуже. Что же на этот раз?
 – Еще одна пикантная историйка о нашей леди, – радостно поведал хозяйке Джоб, понизив голос.
 – А! Тогда давай выйдем в сад! И захвати с собой письмо, я прочту его там. Ну, а теперь, – выкликнула Элеонора, когда они оказались в уединенной аллее, – расскажи, что она выкинула на этот раз.
 Дама, о которой они говорили, была королевой Англии, молодой женой Генриха Маргаритой Анжуйской. Пока что за ней не числилось ничего путного, кроме скандалов, сопровождавших её с самого начала. Граф Суффолк отправился во Францию, чтобы обсудить с французским королем Карлом вопрос о выборе жены для короля Генриха, и хитрый Карл обвел Суффолка вокруг пальца, всучив ему вместо девушки из французской королевской семьи дочку герцога Анжуйского, у которой не было ни гроша за душой. С Францией было подписано перемирие, и Суффолк пошел на серьезные, хотя и секретные уступки; в частности, Англия должна была отдать французам определенные территории, включая Мэн и Анжу. Это была слишком высокая цена за нищую невесту.
 Герцог Йоркский был страшно недоволен тем, как велись переговоры, и не постеснялся открыто заявить об этом. Его высказывания положили начало разладу между герцогом и партией Бьюфорта; разлад этот так потом никогда и не был преодолен. Королева Маргарита после своей торжественной коронации быстро взялась за дело, и вскоре все почувствовали, что представляет собой эта женщина. Она вертела королем, как хотела, уговорила его отдать Мэн Франции и, имея на своей стороне Суффолка, выступила против твердой оппозиции, возглавляемой добрым герцогом Хамфри. Оставаясь в тени, Маргарита разрушила планы герцога Йоркского, связанные с женитьбой его старшего сына Эдуарда на Маделин Валуа, и вечно вынуждала Ричарда и Эдмунда Бьюфорта соперничать за пост наместника Франции, не позволяя им объединить свои силы, которые в противном случае оказались бы серьезной угрозой для королевы.
 Затем, в феврале этого года, случилось самое страшное. Парламент собрался в монастыре Святого Эдмунда в Бари, и когда туда прибыл герцог Хамфри, королева специально вызвала большой отряд солдат и велела им арестовать этого человека. Ему должны были предъявить обвинение в государственной измене, а пока поместили под охраной в некий городской дом; из этой тюрьмы герцог так никогда и не вышел. Что случилось на самом деле, никто так и не узнал, но пятью днями позже добрый герцог был мертв, и во всем королевстве не было ни единой живой души, которая не считала бы виновницей его гибели королеву.
 Чтобы прекратить пересуды, Маргарита назначила Йорка, принадлежавшего к партии Хамфри, наместником Франции, но менее чем через месяц отменила приказ. Она сделала это, как только узнала о смерти кардинала Бьюфорта. Теперь лорд Эдмунд Бьюфорт становился главой всего семейства и самым вероятным наследником престола – слишком важной персоной, чтобы превращать его в своего врага, отдавая заветное назначение герцогу Йоркскому. Да, как только королева Маргарита появилась в Англии, вся политика пошла кувырком, и даже члены Тайного Совета зачастую понятия не имели, что готовит им грядущий день.
 – Так что же она выкинула на этот раз? – поинтересовалась Элеонора.
 – Вы помните, что кардинал Бьюфорт все свое состояние завещал королю? – спросил Джоб.
 – Конечно, – ответила Элеонора. – А король отказался принять его на том основании, что это будет нечестно по отношению к другим родственникам покойного.
 – Именно так. Ну, а королеву не смущают такие мелочи. Она все прибрала к рукам!
 – Но она не может этого сделать! – ошеломленно воскликнула женщина.
 – А кто ей запретит? – просто сказал Джоб. – Только король мог бы приструнить её, но он делает все, что она пожелает.
 Элеонора задумалась.
 – Но, конечно же, это вызовет недовольство лорда Эдмунда, а я всегда считала, что Маргарита хочет перетянуть его на свою сторону?
 – Ей просто необходимо, чтобы он был на её стороне, – как наследник трона, если только она не родит сына, что весьма сомнительно. Но у неё есть другие пути. Она сделает лорда Эдмунда наместником Франции и главой Тайного Совета, и этого хватит, чтобы заставить его забыть о дядюшкиных деньгах.
 – Это уже решено? – спросила Элеонора.
 – Нет, пока это только слухи, но так, скорее всего, и будет. – Джоб лукаво посмотрел на свою госпожу. – Хорошо разделять и властвовать, а?
 Элеонора вспыхнула.
 – Я не властвую и преданность свою не делю, а ты лучше помни свое место, если не хочешь его лишиться.
 Джоб ничего не ответил, но продолжал улыбаться. Он знал, что Элеонора теперь не сможет обойтись без него. Знал он и то, что с тех пор, как разногласия между лордом Эдмундом и Ричардом Йоркским развели этих людей по разным лагерям, Элеонора не переставала бороться с собственными чувствами. Конечно, она и Роберт всем были обязаны лорду Эдмунду. Элеонора была его воспитанницей, выросла вместе с его женой Белль; Бьюфорт выдал Элеонору замуж – и очень удачно; она пользовалась его покровительством и сейчас, будучи матерью семейства. Теперь, когда лорд Эдмунд стал наследником престола, одновременно с возвышением этого человека росло и положение Морлэнда в обществе. За свою добросовестную службу Роберт получил пост главного оптовика, одного из немногих, кому было даровано исключительное право на вывоз шерсти из Англии; этот пост давал значительную власть и обеспечивал уважение окружающих; благодаря ему в немалой степени увеличилось и богатство семьи Морлэндов.
 Естественно, что Элеонора должна быть преданной лорду Эдмунду – и сейчас даже больше, чем раньше, с другой стороны, было очевидно, что с Ричардом обошлись несправедливо, что его третировали и оскорбляли: пост командующего войсками, размещенными во Франции, у него отобрали, а его самого в разгар успешной кампании отозвали в Англию, чтобы поставить на его место другого, чье назначение объяснялось исключительно политическими причинами. Тайный Совет отказался вернуть герцогу Йоркскому долг в двадцать тысяч фунтов стерлингов, а затем превознес до небес Суффолка за ту роль, которую он сыграл в постыдной женитьбе короля и позорном перемирии с Карлом. Трудно было не почувствовать симпатии к Ричарду; и трудно было искренне желать успеха партии лорда Эдмунда.
 Сейчас, чтобы скрыть выражение своего лица, Элеонора распечатала и начала читать письмо от своего мужа, который находился в Кале, в главной оптовой конторе по торговле шерстью. Послание было кратким.
 – Хозяин вернется домой в следующем месяце, – сказала она Джобу, закончив читать. – Он пишет, что там у них опять стало неспокойно и что вполне можно ждать новой войны. Французский король хочет знать: почему англичане до сих пор не отдали ему Мэн, и намерен прибегнуть к силе, чтобы заполучить ею.
 – Дай-то Бог, чтобы Карл так и сделал. Лучше уж война, чем это позорное перемирие, – заметил Джоб.
 – Надеюсь, что лорд Эдмунд считает так же. Боюсь только, в данном вопросе ему придется взять сторону этой интриганки и проститутки, если она сделает его главой Тайного Совета.
 Джоб рассмеялся и коснулся указательным пальцем щеки Элеоноры.
 – Сильно сказано, миледи! Но не забывайте, что эта «интриганка и проститутка» приходится женой его величеству, нашему возлюбленному монарху...
 – Да, приходится – пока, – отозвалась Элеонора. Она посмотрела Джобу в глаза, потом окинула взглядом его твердое, красивое лицо, любуясь тем, как солнечные лучи играют в рыжих волосах, превращая их в расплавленное золото. Внезапно ей захотелось поинтересоваться, почему Джоб так никогда и не женился: ведь он явно был в расцвете сил и очень хорош собой.
 – Ты когда-нибудь обзаведешься семьей, Джоб? – спросила она его. – Одно время мы все были уверены, что ты женишься на Энис – похоже, вы нравились друг другу.
 – Она мне и сейчас нравится, – ответил Джоб. – Но...
 – Ты что, не хочешь жениться? – удивилась Элеонора. Глядя ей прямо в глаза, он ответил:
 – Я такой же мужчина, как и вес прочие, миледи. Но порой человек посвящает себя какому-то делу, и тогда в душе этого человека не остается места ни для чего другого.
 – И какому же делу ты посвятил себя? – спросила Элеонора, хотя заранее знала ответ. Вдруг она почувствовала, что ей почему-то стало трудно дышать, как будто грудь её сдавил железный обруч.
 – Лорд Эдмунд послал меня с вами и поручил мне служить вам, – мягко проговорил Джоб. – И я так и делаю – вкладывая в это всю свою душу.
 Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга, и глаза их говорили нечто такое, чего нельзя выразить словами. Потом Элеонора резко отвернулась. её щеки алели, как маков цвет, а сердце гулко стучало – и почему-то пело от счастья.
 – Пойду-ка я прочитаю детям письмо отца, – пробормотала женщина, лишь бы что-нибудь сказать. Впрочем, для того, чтобы уйти, этот предлог был так же хорош, как и любой другой. – Джоб, не сбегаешь ли ты к мистеру Дженни и не попросишь ли его привести мальчиков на галерею, чтобы они тоже могли послушать? – И, подхватив юбки, Элеонора помчалась к дому, словно молоденькая девушка.
 Мистер Дженни – светловолосый мужчина с военной выправкой, который сразу понравился Элеоноре и в которого она поверила с первого взгляда, – тотчас же явился на её зов. Теперь под его опекой было три мальчика: Эдуард, высокий и исполненный чувства собственного достоинства в свои девять лет; любимец матери – Томас, пятилетний красавчик, который уже сейчас отлично умел пускать в ход свое обаяние и добиваться таким образом всего, чего он хотел, и самый младший ребенок Элеоноры, Гарри, в свои три с половиной года только-только выбравшийся из пеленок. Все трое поклонились матери, как их учил мистер Дженни, но едва выпрямившись, Томас подбежал к Элеоноре и осыпал её поцелуями и выторговал себе лучшее место у неё на коленях, в то время как остальные дети встали перед ней полукругом, чтобы послушать, что пишет их отец.
 Элеонора как раз собиралась начать, когда какая-. то суматоха внизу, у подножия лестницы, вынудила её остановиться и прислушаться, а потом сделать знак Джобу, чтобы тот пошел и посмотрел, что там творится. Секундой позже Джоб вернулся в сопровождении покрытого с головы до ног пылью, запыхавшегося мальчишки, одного из подпасков, который, казалось, пришел в ужас, очутившись вдруг рядом со своей госпожой и всем её семейством.
 – Говори, мальчик, – ласково подбодрила его Элеонора. – Что там случилось? Ты выглядишь так, словно всю дорогу бежал.
 Мальчишка раз или два сглотнул, а потом, запинаясь, начал говорить:
 – Это воры, госпожа, э-э-э, миледи, – бандиты, их целая шайка. Угоняют наших овец, хозяйка, чуть ли не с сотни акров. Они захватили двух наших пастухов, а меня не заметили – я как раз сидел на дереве. Ну вот, я взял лошадь Джона и поскакал сюда.
 – Сколько их? – перебил его Джоб.
 – Слишком много, чтобы вступать с ними в драку, сэр, – ответил ему мальчишка. – Нас-то ведь было всего трое – Джон, да Хаги, да я. Мы бы все равно их не одолели – они-то были при оружии. И угнали наших лучших овец, госпожа, э-э-э, сэр.
 Элеонора быстро думала.
 – Ты правильно сделал, что прискакал ко мне, мальчик, – наконец произнесла она. – Иди и подожди нас во дворе возле своей лошади, чтобы потом показать нам дорогу. Сколько, все-таки, там было этих бандитов – ты умеешь считать?
 Мальчишка покачал головой.
 – Я могу вести тэлли-счет по меткам, госпожа, разбираюсь в корабельных склянках, но складывать цифры не умею. Однако их было... – он наморщил лоб, стараясь сообразить получше, и потом вытянул вперед руки. – Столько же, сколько у меня пальцев на руках, так мне кажется, миледи.
 – Очень хорошо, – кивнула Элеонора. – А теперь иди и подожди нас. Джоб! – Как только паренек вышел, она резко повернулась к своему управляющему. – Десять человек, если мальчишка не ошибается, и все вооружены. Может быть, это люди Джессопа?
 – Может быть, и они. Во всяком случае, кто-то, кому известно, что хозяин в отъезде.
 – Если они думают, что, раз хозяина нет дома, значит, им все легко сойдет с рук, то они жестоко просчитались, не приняв во внимание хозяйку. Сколько у нас сейчас здесь людей?
 – Думаю, человек восемь, – ответил Джоб. – И кони.
 – Хорошо. Собери всех мужчин во двор, посади на лошадей и пусть вооружаются всем, что попадется под руку. Потом скачи во весь опор в Микллит, собери и там всех, кого найдешь, и веди их к полю «Сто акров». Если нас к тому времени там уже не будет, я оставлю кого-нибудь, чтобы вы знали, где нас искать.
 – Мы?! – вскричал Джоб. – Госпожа, не хотите ли вы сказать, что тоже поедете?
 – Обязательно поеду, – решительно проговорила Элеонора. – Это мои овцы и мои люди. И я не расстанусь с ними так просто. А теперь поспеши – не будем терять времени на бесполезные споры.
 Джоб знал, когда приказам надо подчиняться беспрекословно – это было одним из его достоинств. Он кивнул и опрометью выбежал из комнаты, а Элеонора вскочила на ноги и щелкнула пальцами, подзывая Люси.
 – Принеси мне плащ, дитя мое, – распорядилась женщина. – И еще я возьму тот итальянский кинжал, что мне в последний раз привез хозяин. Мистер Дженни, я оставляю вас и Энис приглядывать за всем в доме – позаботьтесь о детях...
 – Матушка! – решительно выступил вперед Эдуард, не спуская глаз с её лица. – Позволь мне поехать с тобой!
 – Нет, Эдуард, – это слишком опасно, – не задумываясь, отказала Элеонора.
 – Ну, матушка, пожалуйста! – Все, что творилось в душе Эдуарда, сейчас ясно отражалось на его лице. – Мне уже девять лет. Сейчас, когда отца нет дома, я должен заботиться о тебе. Пожалуйста, матушка!
 Это её дитя уже стояло на пороге зрелости, и от решения Элеоноры зависело, будет ли Эдуард себя уважать – и сейчас, и позже. Женщина переглянулась с мистером Дженни над головой мальчика и, снова посмотрев потом на Эдуарда, поняла, что не имеет права опозорить сына на глазах всей семьи и его наставника.
 – Да, конечно же, все равно, – проговорила Элеонора. – Очень хорошо, Эдуард, беги вперед и оседлай Сокола для себя и Лепиду для меня. И не забудь надеть плащ!
 Лицо мальчика озарилось почти благоговейным восторгом. Эдуард поклонился и выскочил из комнаты. Сокол был конем его отца, а Эдуард прекрасно умел понимать недосказанное.
 Пятью минутами позже Элеонора, настегивая Лепиду плеткой, уже мчалась по своим полям. Эдуард скакал на Соколе рядом с матерью, а за ним неслись на лошадях семеро других мужчин и подростков. Небольшой отряд следовал за маленьким подпаском, который, трясясь на своей лохматой пастушечьей лошадке, указывал дорогу. «Сто акров» были самыми дальними угодьями Морлэндов, как раз такими, которые похитители, скорее всего, и выбрали бы для своего набега, даже если бы там и не паслись лучшие овцы во всей стране. Эти угодья раскинулись на склонах холмов, на самых лучших для овец землях – сухих и поросших отличной травой, но находились они далеко от Твелвтриза и еще дальше от Микллит Хауза. Элеонора почти не надеялась, что подкрепление из старой усадьбы подоспеет до того, как маленький отряд настигнет воров; женщина могла рассчитывать только на внезапность да на справедливый гнев своих людей – и еще на то, что мальчишка по неграмотности преувеличил, а не преуменьшил количество бандитов. Вряд ли он имел ясное представление о цифрах, так как сказал, что умеет считать только по меткам – то есть так, как пастухи считают своих овец. Всю отару пропускают через узкий загон, где овцы могут идти только по одной; за ними наблюдает специальный человек, которого как раз и называют «Тэлли» и который громко пост свою тэлли-песню, состоящую из определенного количества слов – по одному на каждую пробегающую мимо овцу. Всякий раз, когда песня заканчивается, Тэлли делает отметку на палке, которую держит в руках, а потом эти зарубки будут переведены в обычные цифры бейлифом или управляющим. Человек, умеющий считать лишь таким образом, вряд ли сумеет разобраться, сколько же людей бегает на самом деле среди находящейся в непрерывном движении огромной отары овец.
 Когда они подъехали к «Ста акрам», Элеонора повела свой отряд вокруг маленькой березовой рощицы, примыкавшей к лучу, и из-за деревьев увидела воров. Им удалось собрать всех овец вместе, и теперь бандиты выгоняли отару с пастбища через дальние ворота. На самом деле похитителей оказалось одиннадцать, но двое были заняты тем, что охраняли пленников, и лишь двое разбойников гарцевали на лошадях.
 – Хорошо, – спокойно сказала Элеонора своим людям. – Мы поскачем прямо на них, громко крича. Может быть, нам удастся напугать этих негодяев. Если нет, придется драться. Не давайте им стащить вас с лошадей: кони – наше преимущество. Эдуард и ты, мальчик, объезжайте их сзади и попытайтесь вернуть овец назад в загон. Мне совсем не хочется, чтобы моя отара разбежалась по всему Йоркширу. Все понятно? Все готовы? Тогда – вперед!
 С криками, заставлявшими лошадей задирать головы и подниматься на дыбы, маленький отряд выскочил из-за деревьев и галопом помчался на растерявшихся грабителей. Но пастбище было обширным, и к тому времени, когда люди Элеоноры приблизились к бандитам, те уже сумели понять, что происходит. Негодяи не побежали – они повернулись к нападавшим и выхватили ножи, а двое бандитов, державших Джона и Хаги, сообразили, что пастухи будут для них помехой, и ударами дубинок повалили своих пленников на землю, чтобы те не могли принять участия в сражении.
 Люди Морлэнда сжимали в руках в основном дубинки и палки и, налетев на грабителей, поспешили пустить свое оружие в ход, бандиты же старались увернуться от ударов и подобраться поближе, чтобы можно было использовать ножи. Эдуард и подпасок обогнули отару сзади и теперь загоняли её назад в ворота. Дюжина или две овец успели вырваться на волю и разбежались в разные стороны, но основная масса животных, опять очутившись в загоне, закружилась на месте, испуганно блея и мешая пешим грабителям гораздо больше, чем их противникам, сидевшим на лошадях, на что, собственно, и рассчитывала Элеонора.
 Теперь она мчалась прямо на ближайшего верхового грабителя. Тот пытался опять выгнать отару за ворота, пока его люди сдерживали отряд Морлэндов; но, увидев приближавшуюся Элеонору, бандит развернул лошадь ей навстречу. Элеонора успела разглядеть его грубое смуглое лицо, пока наносила удар кинжалом, на всем скаку проносясь мимо. Она поняла, что во что-то попала, поскольку кинжал чуть не вырвался у неё из руки, когда Лепида помчалась дальше. Круто осадив кобылу, вставшую на дыбы, Элеонора развернула её, чтобы броситься в новую атаку. Но бандит изготовился раньше, и Элеонора почувствовала, как его нож вонзился ей в руку – это было ощущение странного холодного, но безболезненного жжения.
 Тут же все страхи покинули Элеонору, смытые волной дикой ярости. Женщина услышала собственный крик и увидела застывшее в невыразимом удивлении лицо противника, когда лезвие её кинжала пронзило ему горло. Лепида испуганно ржала, столкнувшись грудью с лошадью грабителя. Кобыла снова попыталась встать на дыбы как раз в тот момент, когда Элеонора выдернула нож из горла бандита и его кровь хлынула Лепиде на голову и шею. После того как Элеонора заставила Лепиду отскочить назад, кобылка все-таки взметнула передние копыта и со всей силы ударила лошадь противника; та шарахнулась в сторону вместе с мертвым седоком.
 Женщина опять развернула Лепиду, правя одной рукой. Некоторых людей Элеоноры стащили с седел, и мужчины дрались теперь с грабителями врукопашную. По полю металось уже несколько свободных лошадей. Эдуард, загнав овец обратно, как ему было велено, тоже ввязался в схватку, лупя своей палкой по головам и спинам сцепившихся людей. Маленького подпаска нигде не было видно. Элеонора поскакала к ближайшей дерущейся паре, где её человеку явно приходилось туго; женщина отчаянно понуждала доведенную до бешенства Лепиду двигаться вперед. Когда бандит увидел над своей головой залитую кровью лошадь и её свирепого седока, он отпустил горло человека Морлэндов и попятился назад. Но было уже поздно. Элеонора вонзила свой кинжал грабителю в плечо и успела услышать, как сталь скрипнула о кость. Нож так и остался в теле бандита. Тот отшатнулся назад, ухватившись здоровой рукой за рукоятку кинжала, торчавшую из складок плаща.
 И тут, не успев даже понять, как это случилось, Элеонора обнаружила, что её стаскивают с седла. Она отчаянно вцепилась в гриву Лепиды, почувствовала, что лошадь выскальзывает из-под неё, и грохнулась на землю, в самую гущу схватки. Следующие несколько секунд оказались очень неприятными: Элеонору топтали ноги дерущихся людей и маленькие острые копытца мечущихся в ужасе овец. Потом что-то ударило её в лоб, и она почувствовала, что теряет сознание; гул человеческих криков и овечьего блеяния то нарастал в её ушах до страшного рева, то затихал до едва слышного шелеста.
 Потом Элеонора почувствовала, что её приподнимают с земли, ощутила чью-то руку, голос, зовущий её по имени. Женщина открыла глаза и увидела склонившееся над ней встревоженное лицо Джоба.
 – Вы все-таки успели, – слабо проговорила она.
 – Все кончено. Мы их поймали. Вам надо было позволить мне поехать с вами, – упрекнул он её. – Людей из Микллита мог привести кто угодно.
 Элеонора покачала головой и тут же пожалела об этом.
 – Ты подходил для этого лучше всего. Люди никому не повинуются так, как тебе.
 – А что случилось с вами? У вас ссадина на лбу и – что это? У вас на руке кровь! Лепида вся просто залита кровью!
 – Там не только моя, – едва выговорила Элеонора. – Я убила одного негодяя. Со мной все в порядке. А как наши?
 – Небольшие порезы. Несколько синяков и шишек. Но Хаги мертв. Один из этих подонков зарезал его.
 Глаза Элеоноры закрылись.
 – Бедный Хаги, – прошептала она. – Он был хорошим человеком. – И вдруг Элеонора вспомнила о чем-то еще. Глаза её вновь широко распахнулись. – Эдуард? – воскликнула женщина.
 – С ним все в порядке, – успокоил её Джоб. – Ни царапины. И он до невозможности горд собой. Ведь мальчик умудрился сбить с ног одного из грабителей. И с Изабеллой тоже все хорошо.
 – С Изабеллой? – Элеонора попыталась приподняться. – Что ты имеешь в виду, говоря, что с Изабеллой все хорошо?
 – О, так вы ничего не знаете? Нет, нет, отдохните немного, не спешите вставать.
 – Я чувствую себя нормально, помоги мне подняться. Со мной все в порядке, говорю я тебе. А вот что с Изабеллой?
 Улыбка Джоба была слегка виноватой.
 – Малышке не понравилось, что её оставили с женщинами и детьми, – вздохнул он. – Так что она удрала, как только Энис на секундочку отвернулась. Девчонка схватила лошадь и поскакала вслед за вами. Когда я появился здесь, она лупила колом из ограды одного из бандитов. У него в плече торчал нож, так что серьезного сопротивления негодяй оказать не мог. Вот только не знаю, она ему всадила этот нож или нет.
 Подбежавшая к матери Изабелла ни в чем не раскаивалась.
 – Почему я должна была оставаться? Только потому, что я девчонка? – вызывающе заявила она. – Я старше Эдуарда и езжу верхом лучше него.
 – Ты должна была сидеть дома, потому что так велела я, – сердито объяснила дочери Элеонора. – Этого более чем достаточно для тебя.
 – Отец разрешил бы мне поехать! – насупилась Изабелла.
 – Отец никогда не сделал бы этого, – возразила Элеонора.
 – Я хотела, чтобы он гордился мной. – Девочка повернулась к Джобу. – Я хотела спасти его овец.
 – Вряд ли твой отец гордился бы тем, что ты не слушаешься матери, – мягко заметил Джоб. – Он ждет от тебя не того, что ты станешь драться с бандитами, а того, что будешь исполнять приказы своей матушки.
 Но слова Джоба, похоже, вовсе не убедили девочку.
 – Но ты-то разрешил бы мне поехать, – воскликнула она. – Это мама всегда твердит: не делай того, не делай этого...
 Джоб с трудом спрятал улыбку, постаравшись придать своему лицу суровое выражение.
 – Я-то как раз и не разрешил бы, – твердо произнес он. – И вообще, мне не нравится, когда ты разговариваешь подобным тоном. Думаю, тебе надо извиниться перед матерью.
 Изабелла все еще не сдавалась, хотя и выглядела разочарованной из-за того, что её кумир – Джоб – неожиданно и в самый неподходящий момент вдруг поддержал Элеонору. Но под пристальным взглядом Джоба девочка наконец стыдливо опустила глаза и, сделав перед матерью книксен, пробормотала извинения. Элеонора приняла их, не сказав ни слова, но несколько встревожилась, заметив, с каким обожанием Изабелла смотрела на Джоба и как явно она не любила мать. Это будет трудный ребенок, со вздохом подумала Элеонора.
 Ножевая рана на руке Элеоноры была хоть и глубокой, но чистой и быстро зажила; большинство работников тоже скоро оправились от травм. Только у одного из мужчин – Фоли, получившего серьезную рану в грудь, началось нагноение, и лихорадка в три дня свела беднягу в могилу; но, если не считать Хаги, это была единственная потеря. По крайней мере, было что рассказать Роберту, когда он, нагруженный подарками, вернулся из Кале. Роберт страшно гордился своей женой, а еще больше – сыном и наследником. Морлэнд мог целыми днями слушать историю о том, как Эдуард участвовал в схватке. Втайне Роберт восхищался и сумасшедшими подвигами Изабеллы; однако он сурово отчитал дочь за непослушание, что не прибавило ей любви к матери, хотя и не убавило любви к отцу.
 Этот набег имел и еще одно важное последствие. Он побудил Роберта начать строительство нового дома, о чем Морлэнд впервые задумался еще пару лет назад.
 – Не дело, что тебе надо посылать за помощью так далеко, когда я в отъезде, – сказал Роберт Элеоноре. – Да и вообще, этот дом слишком мал – нам нужна одна центральная усадьба, где могли бы жить сразу все слуги и арендаторы. Мы возведем новый дом на полпути между Твелвтризом и Микллитом.
 – Новый дом, – только и смогла выговорить обрадованная Элеонора. Роберт кивнул.
 – Большой дом, больше всех других в округе, как раз такой, какой приличествует нам и нашей семье, такой, в котором не стыдно будет принять наших новых богатых друзей. Наш покровитель – наследник английского трона, и нам не пристало жить в доме, мало чем отличающемся от обычной фермерской халупы.
 – А можно будет построить дом по последней моде, с настоящими стеклами в окнах? – возбужденно спросила Элеонора.
 – Мы сложим его из этих фламандских кирпичей, как теперь делают на юге. Кое-где там все новые дома строятся только из них, и видела бы ты, как это красиво! И в каждой комнате будет по камину с трубой, чтобы дым не ел глаза...
 – По камину! – рассмеялась Элеонора. – Даже и не знаю, что будут говорить старики! Они же считают, что дым полезен и что он укрепляет легкие.
 – А спальню и гостиную обошьем деревянными панелями, – продолжал Роберт, не обращая внимания на замечание жены, – и нам будет уютно, как корове в теплом стойле.
 – И разобьем сад, такой, какого ты никогда не видел, – добавила Элеонора.
 – И заживем лучше всех в Йоркшире...
 – В Англии...
 – И наш сын, и сыновья нашего сына будут жить здесь вечно.
 Они переглянулись, искренне довольные друг другом, что случалось совсем нечасто, и Роберт взял руку Элеоноры в свои.
 – О, Элеонора, дорогая моя жена, – проговорил он. – Мечты моего отца начинают сбываться. Если бы старик был с нами, его сердце наполнилось бы гордостью и счастьем! Как я сейчас – я никогда и мечтать не мог о лучшей жене. Ты, словно солнце, озарила всю мою жизнь!
 Элеонора осмотрелась вокруг, скользнув взглядом по мужу и по всем остальным обитателям дома, собравшимся в этот час у очага, который пылал на специальном возвышении в центре большого зала; сейчас в очаге горело громадное бревно, и в свете яркого пламени. Элеонора видела своих семерых здоровых, красивых детей; своих вымуштрованных слуг, которыми очень дорожила; крепких, сильных, а главное, преданных арендаторов, – и женщина поняла, какой долгий путь прошла та полуиспуганная-полудерзкая зеленая девчонка, которая впервые приехала в Микллит Бог знает сколько лет назад. Как много всего случилось за это время, и все-таки Элеонора чувствовала, что это было только началом их истории и что сейчас перед ними открывается её новая глава.

 Глава 7

 Стоял месяц май, самый чудесный месяц года, когда робкая и незаметная красота весны перерастает в роскошь зеленого лета и когда все вокруг наливается жизнью и силой. В эти долгие золотистые дни кажется осуществимым любое желание. Элеонора тоже заразилась радостью этого «веселого месяца», начавшегося восхитительным сумасшествием весеннего праздника Первого мая. Утром Первого мая, еще до рассвета, молодежь отправилась в лес, чтобы принести домой Май – гирлянды диких цветов и сочной зелени, которыми украсили все вокруг и из которых соорудили дом для королевы Мая.
 Столы и скамьи были вынесены на свежий воздух, и там подавался обед для всех домочадцев и гостей – мистера Шоу с маленькой дочерью Сесили и их слуг. Потом был показ живых картин по мотивам преданий о Робин Гуде – с девой Марианной, которую весьма жеманно изображала Хелен, и абсолютно великолепным злым шерифом в исполнении Джоба. Анну выбрали королевой Мая и усадили в её доме, пока остальные дети плясали вокруг майского шеста. Потом были танцы в костюмах героев все той же легенды о Робин Гуде и танцы с мечами, в которых мальчишки, подогретые элем, лившимся рекой, дико прыгали, скакали и оглушительно орали. Это был чудесный день, слегка омраченный только отсутствием Роберта, который теперь проводил все больше времени вдали от фермы, занимаясь другими делами.
 Когда Роберт вернулся несколькими днями позже, Элеонора решила доставить ему немного удовольствия, коли уж он пропустил праздник Первого мая, и уговорила мужа ускользнуть после обеда из дома, потихоньку вывести из конюшни двух лошадей и отправиться смотреть новый дом. Стоял чудесный золотистый полдень, когда мягкий солнечный свет заливает поля, словно растопленное масло, и только легкий ветерок колышет травы и нежную молодую листву на деревьях. Были праздники, так что вокруг не было ни души. Откуда-то издалека доносилось мирное блеяние овец и звяканье колокольчика на шее барана. За живой изгородью распевал дрозд, а в вышине носились ласточки, целуясь с голубым небом.
 – Как хорошо дома! – счастливым голосом сказал Роберт, пока их лошади неторопливо брели по налившимся сочной зеленью полям. – К сожалению, за богатство и высокое положение приходится расплачиваться слишком частыми разлуками с семьей. Особенно в такое время.
 – Я тоже иногда чувствую себя одинокой, – отозвалась Элеонора, только сейчас осознав, что это правда.
 – У тебя есть семья и целый дом, который требует постоянного внимания, – напомнил Роберт. – Как ты можешь быть одинокой? – Морлэнд воспринимал все просто, до сих пор искренне считая, что сам он не может ничего значить для неё.
 – Я скучала без тебя, – призналась Элеонора. – У меня даже нет никого, с кем я могла бы поболтать вечерами.
 Некоторое время они ехали молча, чувствуя какое-то непонятное смущение, что было, пожалуй, даже несколько странно для двух людей, которые были женаты больше четырнадцати лет. Потом они направили лошадей к просеке и, миновав небольшую рощицу, увидели свой новый дом, розоватые кирпичные стены которого весело блестели в лучах мягкого полуденного солнца.
 – Прелестный дом, – выдохнула Элеонора. – Он уже почти закончен и будет совсем готов к зиме, если все пойдет как надо.
 – Красивый дом, – согласился Роберт. – Эти высокие трубы и широкие окна с цветными стеклами...
 – А представь, как все будет выглядеть, когда выкопают ров и заполнят его водой, а на южной стороне разобьют сад, – вставила Элеонора. – Да, сад с огромными деревьями – дубами и березами.
 – Ну, огромными-то они станут лет эдак через сто, – покачал головой Роберт – Нам не суждено этого увидеть.
 – Дети наших детей увидят! Нет, что ни говори, а дом замечательный! Теперь нам не надо думать ни о времени, ни о деньгах. И больше не придется жить в тесноте. – Несколько минут супруги со счастливыми лицами смотрели на розоватое здание, а потом Элеонора предложила: – Давай войдем внутрь.
 Роберт, казалось, немного удивился, но потом улыбнулся.
 – Хорошо. Пойдем оглядимся. Пожалуй, в первый и последний раз мы окажемся там наедине.
 Они оставили лошадей во внутреннем дворике и бок о бок двинулись по светлым, полным воздуха, пока еще пустым комнатам. Потолки главного зала поддерживались легкими, словно парящими, коваными балками, его высокие, обрамленные камнем окна, расположенные в эркерах, которые были прорублены в толще стен, имели вверху узкие прорези для циркуляции воздуха. Через цветные стекла окон в комнаты лились потоки солнечного света, образуя на полу узор из ярких пятен, похожих на драгоценные камни. Казалось, по полу разбросаны расплавленные рубины, сапфиры и изумруды.
 Через весь тихий дом супруги прошли наверх, в гостиную. Эта комната была еще не совсем закончена – вместо окон в стенах зияли открытые проемы, свободно впуская внутрь благоуханный майский воздух, а стены были пока просто кирпичными, ожидая, когда их украсят деревянные панели. Элеонора прошла по тщательно оструганным доскам пола к окну и высунулась наружу, чтобы окинуть взглядом расцветающие под весенним солнцем окрестности.
 – Вид отсюда чудесный, – сказала она. – И сама комната будет прекрасной – и летом и зимой.
 – Не хочется даже думать в такой день о зиме, – отозвался Роберт, подходя ближе и останавливаясь рядом с женой. – Воздух пахнет, как доброе вино, – я чувствую, что пьянею от него.
 Элеонора обернулась и улыбнулась мужу.
 – Как ты красива, – мягко сказал он. – Как роза.
 – Милорд наконец-то научился делать комплименты, как настоящий придворный льстец, – так же мягко ответила Элеонора.
 – Я тебе вовсе не льщу, – возразил Роберт. – Я и правда думаю то, что говорю. Я ведь знаю, что для тебя я всегда был каким-то получеловеком... – Элеонора подняла руку, желая запротестовать, но он схватил её пальчики и поцеловал. Супруги смотрели друг на друга, чувствуя, как между ними возникает какое-то странное притяжение.
 То, что сказал Роберт, было правдой. Его любовь к жене всегда сковывала его мужской темперамент, и он так никогда и не стал для Элеоноры желанным возлюбленным. Все интимные отношения между ними прекратились после зачатия последнего ребенка, Гарри, то есть почти семь лет назад. С тех пор Роберт чаще отсутствовал, а когда все-таки появлялся дома, старая неуверенность в себе удерживала его от попыток приласкать жену.
 – Ты же знаешь, что это правда, – проговорил он сейчас, по-прежнему держа её руку в своих ладонях. – Но точно так же ты знаешь: это не из-за того, что я не люблю тебя, – наоборот, все происходит так потому, что я слишком тебя люблю.
 – Роберт... – начала Элеонора, сама толком не зная, что собирается сказать.
 – Но глядя на тебя сейчас, здесь, я чувствую, как закипает моя кровь. Ты стала еще красивее, чем тогда, когда я увидел тебя в первый раз. Ты прекрасна, как сам Май.
 Он привлек её к себе и нежно поцеловал – а вокруг них струился легкий ветерок, мягко лаская их лица; казалось, к коже прикасается бабочкино крыло... В те времена уединение было почти недоступной роскошью, и теперь оно подействовало на них, как глоток вина. Нежность в поцелуях Роберта уступила место страсти, и скоро его сильные пальцы уже добрались до шнуровки на платье Элеоноры. Это платье и жакет Роберта, брошенные на пол, и послужили сейчас супружеской постелью; Роберт, стараясь быть нежным, очутился сверху, лаская пальцами шею и грудь Элеоноры, посылая легкие, как мотыльки, чувственные сигналы её трепещущему телу.
 Элеонора никогда не испытывала ничего подобно го. Никто еще не разбудил её бешеного темперамента; в душе она до сих пор оставалась девственницей. Но сейчас, когда Роберт ласкал и целовал её, она готова была сдаться. Плотина, надежно сдерживавшая раньше могучие потоки чувственности, начала рушиться под напором чудесной, сумасшедшей страсти, которая грозила захлестнуть Элеонору. На этот раз никаких сложностей не было; Роберт действовал как опытный, искушенный мужчина. Элеонора уступала ему и сжимала его в своих объятиях, тела и души супругов слились в полном единении, и они вместе скользили по волнам наслаждения, подобно двум пловцам, подхваченным стремительным потоком, все быстрее приближаясь к тому моменту, которого раньше никогда не могли достичь одновременно.
 Потом Роберт нежно вытер бисеринки пота, выступившие на лбу у Элеоноры, а она, умиротворенная, чуть заметно улыбнулась мужу.
 – Я так люблю тебя, – проговорил он.
 – А я никогда не знала, – прошептала она, – как это может быть прекрасно!
 Их окружала глубокая тишина весеннего полудня, который заключил супругов в свои объятия, – и они замерли там, словно крохотные мошки внутри прозрачного куска янтаря.
 Ребенок, зачатый в эти странные, похожие на мечту минуты, родился в феврале тысяча четыреста пятидесятого года. Это был мальчик, и его назвали Джоном. Он появился на свет в стране, охваченной небывалой смутой. Война шла из рук вон плохо, несмотря на блестящие полководческие таланты лорда Эдмунда Бьюфорта – теперь герцога Сомерсетского. Тайный Совет отказался от услуг другого великого воителя современности – графа Йоркского. Он был назначен наместником в Ирландию, что было равносильно ссылке. Ричард сопротивлялся сколько мог, но все-таки очутился в Ирландии. Там он, впрочем, как всегда, проявил себя наилучшим образом, принеся стране мир и обзаведшись множеством друзей и сторонников.
 В том же самом феврале Тайный Совет наконец-то сподобился разлучить весьма непопулярного в народе Суффолка, фаворита королевы, с его венценосной любовницей и предъявил ему обвинение в государственной измене. Но лорд Эдмунд вовсе не хотел смерти этого человека, так что в апреле Суффолк был отправлен просто в вечное изгнание. Однако нашлись люди, несогласные с этим решением. Корабль, увозивший фаворита в ссылку, был перехвачен в открытом морс. Суффолка жестоко обезглавили прямо на палубе, а его тело без всяких церемоний вышвырнули за борт, на Дуврские отмели. По требованию её Величества король Генрих приказал отыскать труп и устроить достойные похороны, что вызвало только еще большее недовольство в народе.
 Любая война – дорогое удовольствие, а война неудачная особенно. Чтобы изыскать деньги, Тайному Совету пришлось повысить налоги. В июне того же года люди, которые особенно настрадались от сборщиков податей – нетитулованные мелкопоместные дворяне, – подняли восстание и под руководством некоего Джека Кейда пошли на Лондон, чтобы требовать отмены безбожных поборов. Восстание сравнительно легко подавили, но ходило множество слухов о том, что его поддерживал герцог Йоркский; особенно упорно об этом заговорили после того, как сам Кейд потребовал, чтобы герцогу Йоркскому было возвращено его законное место в Тайном Совете.
 Й не успели английские графства успокоиться после всех этих потрясений, как герцог сам вернулся из Ирландии, собрал в приграничье армию и повел её на Лондон. Лорд Эдмунд Бьюфорт, воевавший в это время во Франции, был спешно вызван домой, чтобы справиться с новой угрозой, и двое людей, некогда бывших друзьями, встретились теперь как заклятые враги.
 Роберт, очутившийся в это время в Лондоне, рассказывал потом Элеоноре, как это все происходило. И больше всего супруги спорили о том, представлял ли на самом деле Ричард Плантагенет серьезную опасность для венценосной четы.
 – Неужели ты не понимаешь, что он никому не хотел зла? – горячилась Элеонора. – Ведь самое первое, что он сделал, – это поклялся в верности королю Генриху. – Но на самом-то деле у него и в мыслях не было исполнять приказы государя. А клятва – это просто жест, призванный успокоить противников Ричарда, – не соглашался с женой Роберт.
 – Нет, это была настоящая клятва! Ты просто не знаешь Ричарда – он никогда не даст слова, которого не собирается сдержать. И он привержен короне. Ведь первая вещь, которую вдалбливают любому солдату, – это верность государю.
 – Тогда зачем он привел с собой армию? – спрашивал Роберт. – Как-то это не вяжется с образом миролюбивого верноподданного, просто зашедшего к королю поболтать.
 – Армия ему нужна была для того, чтобы устрашить своих врагов. Будь их воля, они вообще не допустили бы его появления в Лондоне. Особенно – королева! Вспомни, что сталось с несчастным герцогом Хамфри.
 – Никем и никогда не было доказано, что его убили, – запротестовал Роберт. – Он вполне мог умереть своей смертью.
 – И главное, в самый подходящий момент, – фыркнула Элеонора. – А вообрази, что герцог Йоркский вот так же удачно скончался бы где-нибудь на полпути между Уэльсом и Лондоном?
 – Чтобы обезопасить себя, хватит личной охраны. Ричарду совсем не нужна была целая армия. Должно быть, он замышлял государственный переворот.
 – Если бы он замышлял его, он бы его и совершил. Остановить-то его было некому. А что сделал Ричард? Поклялся в верности королю.
 – И потребовал, чтобы его, герцога Йоркского, признали наследником престола вместо лорда Эдмунда.
 – Но это же его право! Право по крови, истинной крови. Он – наследник по прямой линии, поскольку происходит от второго сына короля Эдуарда, в то время как сам король происходит всего лишь от третьего сына, а следовательно, является узурпатором, незаконно захватившим трон.
 – С каких это пор кровь решала все? – быстро спросил Роберт. – Унаследовать трон по праву крови – еще не значит обеспечить твердую и справедливую власть. Побеждает сильнейший, а если монарх слаб, как, например, наш предыдущий король Ричард...
 – И как наш нынешний король, – торжествующе вскричала Элеонора, перебив мужа. Роберт удивленно уставился на неё, загнанный в угол собственными аргументами. – Видишь теперь? – продолжала Элеонора. – В любом случае наследником должен быть герцог Йоркский.
 – Ну не знаю... Я все равно на стороне нашего лорда Эдмунда, чтобы ты там ни говорила, – твердо заявил Роберт. – Мы слишком крепко с ним связаны, и он – законный наследник нынешнего короля; их предки сидели на троне последние пятьдесят лет, а сейчас Генрих просто пришел к власти первым. Лорд Эдмунд так же силен, как твой лорд Ричард, и будет хорошим государем.
 – Но его линия незаконна! Он вообще не имеет прав на престол. Герцог Йоркский – вот единственный настоящий наследник трона.
 Так этот спор и продолжался, до бесконечности. Каждый из супругов оставался при своем мнении, не в силах переубедить другого. Элеонора считала, что наследовать трон может только человек, который докажет свою прямую кровную связь с королем. Ричард же придерживался более простых взглядов, выступая за то, чтобы все оставалось, как есть, и желая видеть на престоле человека, которому они были обязаны своим процветанием; но вообще-то спорили супруги добродушно, ни о чем особо не беспокоясь и зная только одно: что бы они ни сделали и как бы ни поступили, все равно это ничего не изменит.
 В этом августе наконец-то был отделан новый дом. Его строительство заняло больше времени, чем предполагалось сначала, поскольку Роберт и Элеонора вечно что-то меняли и улучшали, зато теперь дом казался реальным воплощением чудесной мечты и самым лучшим жилищем на свете. Как заявила Изабелла: «Даже конюшни в этой усадьбе похожи на дворцы». Последним штрихом стала белая каменная плита, вмурованная в розовый кирпич над парадной дверью, на плите красовались гербы хозяев: веточка вереска Морлэндов и белый бегущий заяц Элеоноры. Над всем этим высечена дата – 1450, а под ней – слова «Deo Gratias» – «Благодарение Богу». Это окончательно придало дому изящный и благородный вид.
 Сам же дом с цветными стеклами в окнах, рвом с водой и высокими печными трубами затмевал все строения в округе – хоть целый день скачи в любую сторону, а другого такого не найдешь! Жилище Морлэндов стало вечной темой разговоров в графстве, такой же захватывающей, как французская война. Роберт и Элеонора так и называли между собой свой дом «Усадьба Морлэндов», ибо он должен был стать родовым гнездом новой династии, которой, как полагали супруги, они положили начало. Морлэнды перебрались в свое новое жилище на Праздник урожая, приходящийся на 1 августа, и освящение дома стало первой официальной церемонией, которую провел молодой клирик, занявший место домашнего капеллана. Большой зал был убран зеленью, а столы ломились от еды и питья. Угощали каждого, кто пожелал прийти, чтобы поздравить Морлэндов с новосельем, – то есть всех, живших на десять миль вокруг и имевших достаточно крепкие ноги, чтобы добраться до усадьбы Роберта и Элеоноры.
 Через две недели Анне исполнилось пятнадцать лет. Накануне этого важного события Элеонора пригласила дочь в гостиную, чтобы побеседовать с девушкой наедине. Но сначала мать окинула её оценивающим взглядом и осталась вполне довольна увиденным.
 – Ты прекрасно выглядишь, мое дорогое дитя, – проговорила Элеонора, бессознательно повторяя слова, которые сказал ей много лет назад её опекун по случаю такого же события. – У тебя хороший, здоровый цвет лица, а завтра тебе минет пятнадцать лет.
 – Да, – улыбнулась ничего не подозревавшая Анна. – Мне только очень хотелось бы, чтобы в этот день отец был здесь, с нами.
 – Ты знаешь, куда отправился твой отец? – спросила Элеонора.
 – Нет, – ответила Анна. Роберт так часто отсутствовал, что ей никогда и в голову не приходило поинтересоваться, куда он уезжает.
 – На этот раз он устраивает твои дела, дитя мое, – сказала Элеонора. Щеки Анны порозовели еще больше, когда она начала догадываться, что последует за этим.
 – Мои дела, мадам?
 – Да. Он поехал, чтобы сговориться о твоей помолвке. Пятнадцать лет – это уже приличный срок для девушки, чтобы все еще оставаться незамужней. Я намеревалась отдать тебя замуж еще в прошлом году, но твой отец захотел какое-то время подержать тебя дома. – В голосе Элеоноры послышалось неодобрение. Дочери лордов и джентльменов обычно покидали свои дома в очень раннем возрасте. Так что истинного джентльмена совсем не украшало желание подержать свою дочь дома до тех пор, пока ей не исполнится пятнадцать. Элеонора объяснила также причуды мужа тем, что в жилах Роберта текла отнюдь не голубая кровь.
 – Вы не выходили замуж, пока вам не исполнилось восемнадцать, мадам, – напомнила Анна. – Вы сами говорили мне об этом.
 – Но я совсем не гордилась этим, когда рассказывала тебе. Моему опекуну нелегко было найти мне мужа, потому что у меня не было приданого. У тебя же, Анна, приданое просто великолепное, и твоему отцу без труда удастся устроить твою судьбу так, как нам хочется.
 – Могу я узнать, кто станет моим супругом? – чуть слышно спросила Анна. Элеонора прошлась взад-вперед по комнате, шурша шелковыми юбками по деревянному полу.
 – Это очень удачная партия для тебя, – наконец заявила она. – Когда мой брат умер, имение моего отца в Дорсете перешло к моему кузену, но оно было страшно обременено долгами. С тех пор владельцам удалось постепенно расплатиться с кредиторами, и теперь это очень ценная собственность: много прекрасной земли и три дома. Сейчас у хозяев поместья пять сотен овец. – Элеонора замолчала, давая Анне возможность высказать свое мнение о таком богатстве, но девушка не проронила ни звука, упорно глядя в пол. – Твоим мужем должен стать сын и наследник моего кузена, Джон Кэртни.
 Услышав это, Анна подняла глаза. Они блестели от слез, но девушка пока еще держала себя в руках.
 – Джон Кэртни, – прошептала она, словно учась выговаривать это имя. Выражение лица Элеоноры смягчилось, и она импульсивно схватила дочь за руки.
 – Ты будешь носить мое имя, дорогая, ты станешь Анной Кэртни, госпожой Анной Кэртни. И твой брак вернет эти земли моей семье – все те земли, которые были бы моими, родись я мальчиком. Подумай об этом!
 – Дорсет так далеко отсюда, – опять чуть слышно проговорила Анна. Элеонора сжала в своих руках её пальцы.
 – Не переживай, из-за этого! Ты же разумная девушка – пожалуй, самая разумная из моих дочерей. Иногда мне кажется, что только у тебя одной и есть хоть какие-то мозги, – мрачно добавила женщина. – И потом, ты же всегда знала, что в один прекрасный день тебе придется покинуть отчий дом.
 – Я не думала, что меня увезут так далеко, – тихо произнесла Анна.
 Элеонора пропустила это замечание мимо ушей.
 – Ты возвращаешься в мой родной дом, – заявила она. – И ты обязательно полюбишь Дорсет: это гораздо более теплый и зеленый край, чем этот, в котором мы живем. И там – море! Чего мне здесь больше всего не хватает, так это шума морского прибоя. – Элеонора отвернулась к окну и уставилась в него ничего не видящим взглядом. – Ты возвращаешься домой, в мою страну, откуда я приехала на север Бог знает сколько лет назад. Ты будешь счастлива там.
 Анна испытующе посмотрела матери в лицо.
 – Вы очень горевали, когда приехали сюда, матушка?
 Элеонора улыбнулась, понимая, что слишком разоткровенничалась и выдала свои чувства.
 – Конечно, сначала я очень скучала по дому – в этом нет ничего необычного, – медленно проговорила она. – Но я никогда не рассчитывала выйти замуж и провела в родных краях гораздо больше времени, чем ты. Ты же скоро забудешь свою здешнюю жизнь. Как только ты станешь хозяйкой своего собственного поместья, все прочее отступит на задний план и выветрится из памяти.
 – Но вы все еще скучаете по вашему прежнему дому? – настойчиво допытывалась Анна.
 – Мой дом здесь, девочка, – ответила Элеонора, с улыбкой глядя в эти встревоженные серо-зеленые глаза на прелестном розовом личике, всегда чуть-чуть слишком серьезном. Она потрепала дочь по пухлой щеке. – Дом женщины – там, куда её приводит муж. Твой кузен Джон – прекрасный молодой человек; он немного старше тебя, но ведь так и должно быть.
 – Он красив? Элеонора не знала.
 – Да, – ответила она. Анне, похоже, стало чуть полегче.
 – Когда мне ехать? – спросила девушка повеселевшим голосом.
 – Я не могу сказать точно, пока не вернется твой отец. – Возможно, где-то в середине следующего месяца. Помолвка состоится здесь, а потом ты отправишься в Дорсет и будешь жить у своего свекра еще несколько месяцев до свадьбы.
 – Понятно. И вы рады этому?
 – Я буду счастлива видеть, что ты попала в хорошую семью. Нам уже пора думать о выгодных партиях и для твоих сестер – причем чем скорее, тем лучше. Надеюсь, что их браки тоже будут удачными.
 – Значит, у меня осталось всего несколько недель?
 – Наслаждайся ими, дитя мое, а потом начинай готовиться к новой жизни. Вскоре ты встретишься со своим мужем. Исполняй все свои обязанности по отношению к нему, и ты будешь счастлива.
 – Да, мадам. Могу я теперь идти?
 До конца дня Анна была очень тиха и задумчива, как и следовало ожидать. Вечером, когда все собрались в зале, Анна попросила Джоба сыграть с ней в шахматы и села с ним в сторонке, чтобы никто не мешал. Взглянув чуть позже на эту пару, Элеонора обнаружила, что Анна и Джоб уже не играют, а ведут весьма серьезную беседу, причем Анна задает вопросы, а Джоб на них отвечает. Когда все дети ушли спать, Элеонора позвала Джоба наверх и поинтересовалась, о чем это они говорили.
 – Анна рассказывала мне о своей помолвке, – объяснил он.
 – В этом нет ничего удивительного. Но что она у тебя спрашивала?
 Джоб улыбнулся.
 – Ей хотелось знать, что чувствовали вы, её мать, когда вас вот так же выдавали замуж.
 – Ну, положим, совсем не так же, – возразила Элеонора. – Я была старше и не ждала от судьбы ничего хорошего. Анна, по крайней мере, будет говорить на том же языке, что и все её будущие домочадцы. Ах, Джоб, ты помнишь те времена, когда тебе приходилось переводить слугам мои распоряжения и приказы?
 – Конечно, помню. Я рассказал Анне об этом, чтобы объяснить, как вам было тяжело и насколько легче будет ей, но, по-моему, это не произвело на неё особого впечатления.
 – Что так? – вскинула брови Элеонора.
 – Скромность не позволяет мне ответить на ваш вопрос.
 – Скромность? Что ты имеешь в виду? Что именно она сказала? Я требую, чтобы ты ответил.
 Джоб вздохнул с притворной неохотой.
 – Если вы приказываете мне, то как я могу ослушаться? Когда я рассказал ей обо всех невзгодах, выпавших на вашу долю, она ответила. «Вряд ли моей матери было так уж трудно. Ведь у неё был ты, Джоб».
 Элеонора рассмеялась и отпустила его. Только позже, лежа ночью в постели, она вспомнила, какими глазами Анна смотрела на Джоба через разделявший их шахматный столик, и подумала, что девушка, пожалуй, и правда произнесла те слова, которые Элеонора сначала приняла за шутку своего верного слуги.
 Помолвка состоялась тридцатого августа в небольшой, но уютной часовне, прилепившейся к восточному крылу дома. Анна была одета в белую парчу и бледно-желтые шелка; золотистые волосы девушки прикрывала простая батистовая вуаль. Клянясь в верности будущему супругу, Анна, к легкому удивлению Элеоноры, выглядела вполне довольной и нежно улыбалась жениху. Слова Элеоноры неожиданно сбылись, он оказался прекрасным молодым человеком, высоким и широкоплечим, с типичными для дорсетца рыжими волосами, голубыми глазами и даже большим, чем у Изабеллы, количеством веснушек, придававшим его лицу насмешливое выражение, даже когда он был вполне серьезен. Молодые люди, похоже, с самого начала понравились друг другу, поскольку оба были достаточно благоразумными, и, видимо, не сговариваясь, решили сделать свой союз как можно более приятным.
 Когда Элеонора, окруженная всем своим семейством, преклонила колени, мысли её были далеко от тех молитв, слова которых механически шептали её губы. Анна теперь хорошо устроена, и у Морлэндов уже появились кое-какие соображения насчет подходящей партии для Хелен. Они подумывали о вдовце двадцати трех лет от роду, торговце пряностями, жившем в городе и вполне способном окружить Хелен той роскошью, которую она так любила. Стоявшая на коленях рядом с матерью, Хелен выглядела сегодня просто изумительно. Она была в новом шелковом платье и взирала на жениха и невесту с серьезным видом, который, по её мнению, приличествовал такому случаю. Хорошенькая, глупенькая Хелен, конечно же, с легкостью выпорхнет из родительского дома, не испытывая ни грусти, ни тоски, красавица быстро закружится в хороводе наслаждений, радуясь новым платьям и блистая на роскошных балах. Всю свою жизнь она стремилась быть в центре внимания – и сыграть роль преданной жены с таким же удовольствием, как и любую другую.
 С Изабеллой все было иначе. Перед началом церемонии, когда девочки подошли, чтобы поцеловать Анну и пожелать ей счастья, Изабелла обняла сестру и сказала:
 – Я рада, что это ты, а не я, Анна. Я-то вообще не хочу выходить замуж. Я бы с большим удовольствием осталась здесь, на ферме, помогала бы отцу с овцами и ездила бы с Джобом на соколиную охоту.
 Дав за Изабеллой побольше денег, её будет так же легко сбыть с рук, как и её сестер, но ей это явно не понравится... Когда все опять сели, Изабелла оказалась на самом конце скамьи, почти рядом с Джобом, сидевшим через проход от девочки, в той части маленького храма, которая была отведена для слуг. Сегодня Изабелла выглядела почти хорошенькой: утром её почти насильно вымыли, причесали и одели в новое платье. Энис было велено следить, чтобы девочка ни под каким видом не покидала дом до начала церемонии. Но как раз в тот момент, когда Элеонора посмотрела на Изабеллу, шалунья поймала взгляд Джоба, подмигнула и мотнула головой в сторону алтаря, словно обручение было какой-то ужасно смешной шуткой. Элеонора с радостью заметила, что Джоб неодобрительно покачал головой и отвел глаза.
 Между Хелен и Элеонорой сидели мальчики. Эдуард, которому недавно минуло двенадцать и который уже начинал потихоньку обретать мужскую стать, потом – Гарри, которому через месяц исполнится семь, и рядом с матерью – её неизменный любимчик Томас; ему было почти девять и он слыл самым красивым и очаровательным пареньком в округе. Маленький Джон устроился на руках у Энис, примостившейся за спиной у Элеоноры, в следующем ряду. С мальчиками никаких проблем не будет – под неусыпным надзором мистера Дженни они росли мужественными, хорошо воспитанными и послушными. Элеонора подарила Роберту четырех сыновей. Она выполнила свой долг и теперь могла только надеяться, что и Анне удастся это сделать не хуже.
 Второго сентября молодые собрались ехать в Дорсет, и во дворе «Усадьбы Морлэндов» столпилось все семейство, чтобы проводить их. Звучали неизбежные в таких случаях пожелания счастья, лились непрошеные слезы... Анна присела в книксене перед матерью и отцом, после чего Роберт погладил дочь по щеке и проговорил:
 – Будь хорошей девочкой, моя дорогая. Мы с тобой не прощаемся навсегда – я буду время от времени навещать тебя, приезжая по делам в Дорсет.
 – Да, отец. Я рада этому – по крайней мере, мне не будет казаться, что я – отрезанный ломоть.
 – Исполняй свой долг, Анна, и Господь благословит тебя, – заключил Роберт.
 Анна обняла по очереди всех братьев и сестер и пообещала писать Хелен; та плакала, не скрывая отчаяния.
 – Просто не знаю, что я буду делать без тебя, Анна, – бормотала она сквозь слезы. – Как бы я хотела поехать вместе с тобой!
 – Скоро ты переберешься в свой собственный дом, – попыталась успокоить её Анна, но Хелен была безутешна. Изабелла же смотрела на жизнь более оптимистически.
 – Надеюсь, у тебя будет много лошадей, – сказала девочка. – Матушка говорила, что в Дорсете прекрасная охота. Может, я как-нибудь приеду навестить тебя.
 – Не раньше, чем станешь взрослой, – быстро ответила Анна, придя в ужас от одной только мысли о том, что её сумасшедшей сестре может взбрести в голову как-нибудь поутру взять тайком лошадь и попытаться в одиночку пересечь верхом всю Англию. Это было бы вполне в духе Изабеллы. – Помни, что ты теперь женщина, хотя еще и маленькая.
 Изабелла скорчила гримаску.
 – А отец говорит, что мне следовало бы родиться мальчишкой. И вообще, я не собираюсь становиться женщиной – во всяком случае, до тех пор, прока меня к этому не принудят.
 Анна поцеловала маленького Джона и крепко обняла Энис, от души поблагодарив её за заботу и любовь, которыми няня окружала все эти годы свою старшую питомицу.
 – Вы должны оправдать мои надежды, дорогая, – прошептала Энис сквозь слезы.
 – Я постараюсь, Энис. Я буду писать тебе, – пообещала Анна и поспешно отвернулась, чувствуя, что вот-вот разрыдается. Лошади были готовы. Анне предстояло ехать верхом, сидя за спиной у одного из слуг свекра. Джоб держал под уздцы коня девушки и перед тем, как подсадить её в седло, протянул ей на прощание руку. Вложив свои тоненькие белые пальчики в его крепкую смуглую ладонь, Анна подняла глаза и испытующе посмотрела ему в лицо. Он ободряюще улыбнулся ей – и она ответила ему тоскливой улыбкой.
 – Помните, что я говорил вам, – сказал Джоб. Анна кивнула.
 – Я постараюсь ничего не забыть. Мы когда-нибудь еще увидимся, Джоб?
 – Нет, – ответил он. – Но это не имеет значения.
 Губы Анны задрожали.
 – Это я тоже постараюсь запомнить, – нашла в себе силы выговорить она. Джоб подхватил её на руки и усадил в заднее седло. – Прощай, – выдохнула Анна.
 – Да благословит вас Господь, – ответил Джоб, отвернулся и пошел прочь.
 Лошади, увозившие новое семейство Кэртни, процокав копытами по мощеному двору, выбежали на дорогу, и молодые люди начали долгий путь на юг; пока они не скрылись из вида, все Морлэнды махали им вслед, а потом вернулись к своим повседневным делам. Энис и мистер Дженни собрали детей и повели их в дом. Когда Хелен наконец утерла слезы, Изабелла насмешливо спросила у неё:
 – Никак не пойму, чего ты ревешь? Ведь не ты же уезжаешь?
 – Я буду скучать без Анны. И она будет тосковать по мне, – шмыгая носом ответила Хелен. Изабелла фыркнула.
 – Она-то плакала совсем не поэтому, – презрительно заявила, девчонка. – Анна ревела потому, что влюблена в Джоба. Бедная дурочка. То-то Джоб посмеется – вся эта чепуха насчет любви и выеденного яйца не стоит! Я вот никогда ни в кого не влюблюсь, могу поспорить на что угодно.
 – Прекратите подобные разговоры, Изабелла, – строго прикрикнула на неё Энис, услышавшая только последнюю фразу. – Когда вы выйдете замуж, вы полюбите своего мужа, как это пристало любой порядочной женщине. Именно так и должно быть!
 Она затолкала детей в дом и, как только прошла вперед, неисправимая Изабелла опять зашептала Хелен на ухо:
 – Вот еще одна... Тоже сохнет по Джобу. И как он только все успевает, хотела бы я знать!
 – Замолчи, Белла, или я все расскажу матушке, – с добродетельной миной оборвала сестру Хелен. Изабелла прикусила язычок и помчалась вверх по лестнице, шелестя развевающимися юбками.

 Глава 8

 В «Усадьбе Морлэндов» царило необычное оживление: слуги подметали полы, стелили свежий тростник, скребли скамьи и столы, мыли окна, выбивали и проветривали ковры и гобелены; на кухне Жак, окруженный помощниками и кухонными мальчишками, корпел над составлением меню, подобного которому никому никогда не доводилось видеть; по ходу дела повара придумывали новые блюда и привносили пикантность в старые; наверху вся женская часть семейства просматривала свои платья, спорила о новых фасонах, обсуждала грядущие увеселения... Готовилась гостевая комната: её обставляли самой лучшей мебелью, которая только нашлась в доме, и украшали самыми роскошными покрывалами, гобеленами, подушками и прочими вещами, призванными придать этому покою изысканный уют. Приближался великий день: «Усадьба Морлэндов» ожидала прибытия Ричарда Плантагенета, его светлости герцога Йоркского, графа Приграничного, графа Рутландского, графа Ольстерского, графа Кембриджского, владетеля Клэра, Трима, Коннаута и Оссори.
 Элеонора и Роберт были очень довольны – и не только из-за того, что удостоились высокой чести принимать у себя такую знатную персону, но еще и потому, что всего несколько месяцев назад такой визит был бы невозможен. В феврале этого, тысяча четыреста пятьдесят второго, года герцог Йоркский, одновременно поклявшись в верности королю Генриху и объявив войну лорду Эдмунду Бьюфорту, поднял по тревоге свою армию и повел её на Лондон. С ним ушли двое родственников Элеоноры, двое Кэртни, – граф Девонский и последовавший за ним Джон Кэртни, муж Анны.
 Морлэндам было тяжело наблюдать за всем этим. Анна оставалась дома, нянча своего первенца, которому было всего несколько недель от роду; муж её был вассалом графа Девонского, сторонника герцога Йоркского, который теперь выступил против лорда Эдмунда – друга и покровителя Роберта. Элеонора же не могла отречься от дела Йорков – Кэртни, особенно теперь, когда лорд Эдмунд стал ближайшим союзником королевы, которую Элеонора ненавидела всей душой. В семье начался разлад, чуть не навсегда поссоривший Роберта с Элеонорой.
 Все лето английские войска терпели во Франции одно поражение за другим, пока наконец с падением Бордо Англия не лишилась своего последнего владения во Франции. Теперь из всех прежних французских земель, находившихся под властью Англии, в руках короля Генриха остался лишь город Кале, и народ, естественно, роптал, возмущенный тем, что непосильные налоги, которые приходилось платить все эти годы, не принесли государству никакой пользы. Королева, стремясь успокоить своих подданных, решила отправиться с королем в поездку по стране, и в октябре, венценосная чета отбыла из Лондона.
 Герцог Йоркский в это время жил в своем поместье в Фозерингее, где жена его светлости только что родила своего одиннадцатого ребенка, хиленького мальчика, названного Ричардом в честь отца. Из остальных десяти детей лишь шесть пережили младенческий возраст. Теперь две старшие девочки, Анна и Элизабет, были отданы в знатные семьи для воспитания и обучения; у двух старших мальчиков, Эдуарда и Эдмунда, было собственное поместье в Ладлоу в Приграничье; и только маленькие Маргарет и Джордж жили дома в Фозерингее.
 Герцог фактически находился под домашним арестом с тех пор, как предпринял в феврале неудачную попытку вернуть себе свое законное место в Тайном Совете; но король любил Ричарда, верил ему и решил посетить его во время своей поездки на север. Эта встреча закончилась счастливым примирением: Ричард поклялся, что предан королю душой и телом, а король всенародно объявил о своем милостивом отношении к Ричарду; королеве и лорду Эдмунду, слушавшим эти публичные заверения во взаимной любви, оставалось только снисходительно улыбаться.
 Затем королевский двор отправился в Йорк, где венценосной чете должны были нанести ответный визит герцог и герцогиня, остановившись по пути на ночлег в «Усадьбе Морлэндов» – в знак уважения к лорду Эдмунду. Роберт относился к этому событию очень серьезно. Он был одним из богатейших людей в Йоркшире, членом гильдии оптовых поставщиков шерсти и протеже фактического наследника трона. Но этот визит говорил еще и о том, что из-за своей дружбы с сильными мира сего Роберт, оказывается, стоял достаточно высоко, чтобы иметь и некоторое политическое влияние. На такое он никогда и надеяться не смел! Как был бы горд и счастлив отец, если бы дожил до этого дня!
 Элеонора же, услышав новость, задрожала так сильно, что вынуждена была найти какой-то предлог, чтобы покинуть гостиную и искать уединения в саду. Ричард Плантагенет посетит её дом! Она опять встретится с ним – впервые за двадцать лет, увидит во плоти мужчину, чей образ никогда не покидал её сердца, за чьей жизнью и судьбой она следила издали с каким-то болезненным любопытством, уже не надеясь когда-нибудь вновь приблизиться к герою своих грез. Элеонора села на скамейку в беседке, закрыла руками лицо и попыталась убедить себя, что её поведение просто глупо, но в голове крутилось лишь одно: «Я опять увижу его, я снова буду с ним говорить!», а душу переполняла сумасшедшая радость, охватившая все существо Элеоноры.
 Так женщина и сидела, когда её нашел Джоб.
 – Госпожа! – окликнул он её, но она не отняла рук от лица и не отозвалась. Джоб опустился перед Элеонорой на колени и сжал её запястья, словно пытаясь заставить её взглянуть на него.
 – Уходи! – приказала Элеонора сдавленным голосом.
 – Госпожа, выслушайте меня, – начал Джоб.
 – Тебе не понять, – прошептала Элеонора.
 – Нет, я все понимаю, госпожа... Элеонора, послушайте. – Голос у Джоба был низким и напряженным. – Вы же знаете, как я вам предан. Лорд Эдмунд послал меня с вами, когда я был совсем еще мальчишкой. Вы знаете, что я люблю вас и готов отдать за вас жизнь. – Элеонора медленно опустила руки и уставилась на Джоба, видя в его глазах отражение собственной боли. – Я хочу объяснить вам, что вы не должны этого никому показывать. Что бы ни делалось в вашем сердце, заприте его на замок и не позволяйте никому догадаться о ваших чувствах – и особенно ему.
 Элеоноре не надо было спрашивать, кого это его Джоб имел в виду. Верный слуга прочел на её лице понимание и согласие.
 – Вы знаете, что я прав, – вздохнул он. – Это может погубить вас и лишить всего того, что у вас есть. А теперь идите и держитесь перед хозяином как ни в чем не бывало. Пока что он ничего не подозревает. Возьмите себя в руки. Это ваш долг.
 – Да, – прошептала Элеонора. – Ты прав.
 Он разжал пальцы и, поднявшись на ноги, почтительно отступил на шаг, словно опускался на колени только для того, чтобы прислуживать ей за столом. Элеонора тоже встала и расправила свои юбки, смутно почувствовав, как резко натянулась цепочка, прикрепленная к поясу, когда тяжело упал вниз заветный молитвенник. Элеонора повернулась, чтобы уйти, но потом остановилась и, оглянувшись, посмотрела на своего самого преданного друга и слугу.
 – Джоб... прости меня, – прошептала она. Ей было так же больно говорить это, как и ему – слышать. Его губы искривились в жалкой попытке улыбнуться.
 – Это не имеет значения, – ответил он ей теми же самыми словами, которые когда-то сказал уезжавшей Анне. – Когда ты отдаешь кому-то свое сердце, то отдаешь его навсегда.
 – Да, – выдохнула Элеонора. – Я понимаю. – И, гордо вскинув голову, удалилась.
 После этого разговора ей стало проще скрывать свои чувства. Она целиком окунулась в хлопоты и позволяла себе проявлять только вполне естественную радость гостеприимной хозяйки. Герцог и герцогиня должны были приехать к ужину и заночевать, а на следующее утро отправиться дальше. Кое-кого из их свиты можно было устроить здесь же, в «Усадьбе Морлэндов», вместе со слугами хозяев, но большая часть герцогской челяди вряд ли поместилась бы в доме; к счастью, недалеко были Микллит и Твелвтриз, где и могли остановиться на ночь остальные слуги Ричарда. На обед нужно было пригласить гостей – немного, всего одного или двух человек, занимающих достаточно высокое положение в обществе, чтобы герцог не почувствовал себя оскорбленным или, наоборот, не заскучал. Ожидались также Хелен и её супруг – красавица год назад вышла-таки замуж за торговца пряностями, Джона Батлера, и Элеонора могла только надеяться, что они проникнутся торжественностью момента настолько, что не откроют ртов, ибо была далеко не лучшего мнения об умственных способностях обоих.
 И вот этот день настал. Жак превзошел себя, подав на стол такие угощения, которыми не побрезговал бы и сам король, а Элеонора, сидевшая на возвышении, вряд ли проглотила хоть кусочек, ибо рядом с ней находился человек, заставлявший её таять и чувствовать себя совершенно беспомощной и глупой.
 Недавно она стояла во дворе своего дома, вся дрожа, словно молоденькая девчонка, и смотрела, как он въезжает в ворота во главе своей свиты. Элеонору волновало только одно: что он подумает о ней по прошествии стольких лет?! Минуту назад она была уверена, что выглядит прекрасно в своем новом платье с верхней юбкой из зеленовато-голубого бархата, отделанного горностаем, поверх нижней из золотой парчи. У платья были широкие, свободно ниспадающие рукава в полоску из белого и золотого шелка. К бело-золотому чепцу была приколота длинная газовая вуаль, обшитая накрахмаленным муслином, обрамлявшая лицо Элеоноры и выгодно подчеркивавшая её высокий лоб и большие глаза.
 Но как только в воротах показались лошади, вся уверенность Элеоноры испарилась, как роса на солнце, и лишь сознание того, что рядом стоит Джоб, помогло женщине побороть глупейшую слабость и удержаться на подкосившихся ногах. И вот герцог въехал во двор, спрыгнул с коня и приветствовал встречающих. Элеонора опять слышала голос Ричарда, опять смотрела ему в лицо – и даже обменялась с гостем традиционными поцелуями. И он совсем не изменился, ну просто ни капельки! О, конечно, он стал старше, и на лице у него появилось больше морщин; это были следы и привычки к власти, и печали, и добродушного нрава, и любви к хорошей шутке. И волосы у Ричарда начали седеть. Их вид неожиданно тронул Элеонору больше всего – она и сама не знала почему. Но в сущности, Ричард остался прежним. Это был все тот же плотно сбитый, широкоплечий, с военной выправкой мужчина, с тем же честным, открытым лицом и глазами, которые, казалось, смотрели вам прямо в душу. Он поприветствовал Элеонору улыбкой и дружеским поцелуем, а потом сказал:
 – Ну что же, госпожа Морлэнд, вы все так же прелестны, как и в юности. Именно такой я вас и помню! – И Элеоноры вновь отдала Ричарду свою душу навсегда.
 Сейчас, за обедом, Элеонора была рада, что он сидит рядом с ней, а его супруга – с Робертом. Элеонора была уверена, что не нашла бы, о чем говорить с герцогиней. В первый же момент, увидев эту чету вместе, Элеонора поняла, что Ричард действительно любит свою жену, эту женщину, которую в юности звали Рэбской Розой и которая до сих пор была столь ослепительно прекрасна, что рядом с ней померкла бы прелесть любой молоденькой девушки. Сидя же рядом с Ричардом, вдали от собственного мужа и его жены, Элеонора могла хоть недолго насладиться вниманием гостя. её нервозность и смущение исчезли почти сразу же, растаяв, как снег, под теплом его открытого, добродушного взгляда. Герцог мягко подтрунивал над положением, в котором оказался, хвалил еду, развлечения и дом, а потом заговорил и о самой Элеоноре.
 – Вы прекрасно выглядите, – улыбнулся он. – Честно говоря, вы совсем не изменились со времени нашей последней встречи. Но, полагаю, вы давно забыли, как танцевали со мой в Корфе, ведь так? Это было так давно...
 – Я все прекрасно помню, милорд, – ответила Элеонора. – И должна заметить, что вы тоже совсем не изменились.
 Он рассмеялся.
 – Ну, ну, госпожа, вот это уже лесть чистейшей воды! Как вам не стыдно вести себя, как какой-нибудь придворной даме!
 – Нет, нет, уверяю вас, – настаивала Элеонора.
 – И я как величайшее сокровище храню тот подарок, который вы прислали мне к следующему Рождеству и о котором, могу поклясться, вы-то как раз и забыли.– И женщина извлекла из складок своего платья заветный молитвенник. Когда взгляд герцога упал на книжечку, Элеонора сразу поняла, что Ричард и правда забыл об этом подарке – да и почему, в сущности, должен был помнить? Герцог взял молитвенник в руки и нежно погладил пальцами кожаный переплет. Взглянув сейчас на Ричарда, даже совершенно посторонний человек сразу понял бы, как герцог любит книги – несмотря на призвание военного.
 – Я искренне польщен, что вы хранили все эти годы такой незначительный подарок. Должно быть, у вас сложилось доброе мнение обо мне.
 – Раз и навсегда, милорд, – твердо ответила Элеонора.
 – Несмотря на... – он обвел взглядом комнату, явно намекая на то, что все это Элеонора получила благодаря своему бывшему опекуну.
 – Я многим обязана лорду Эдмунду, – спокойно сказала Элеонора. – Но больше всего на свете я ценю справедливость. И, в конце концов, я все-таки Кэртни.
 Он опять быстро пробежал глазами по залу, теперь – чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, и кивнул.
 – Да, вы – Кэртни. И родственница милорда Девонского, если мне не изменяет память. Ну что же, госпожа Кэртни, – заявил Ричард, с кривой усмешкой подчеркнув её девичью фамилию, – я многим обязан этому семейству. И знаю, как ценить преданность.
 – Вы можете рассчитывать и на мою собственную семью, милорд, говорю вам от всего сердца... – горячо начала Элеонора, но герцог легким наклоном головы предупредил её, что надо замолчать, так как к столу как раз приближался один из пажей, неся чаши для ополаскивания рук и полотенца, которые предлагались гостям после каждой перемены блюд.
 После обеда были танцы, и Элеонора опять порадовалась, что по правилам этикета Роберт вел прекрасную герцогиню Сесили, а Ричард должен был пригласить хозяйку дома. Потом к ним присоединились другие пары; под музыку и шум голосов можно было возобновить прерванную беседу. Причем к теме, интересовавшей их обоих, вернулся сам Ричард.
 – Вы говорили о преданности, – начал он. – Видимо, вам было нелегко сохранить преданность своему покровителю; ведь она подвергалась немалым испытаниям!
 «Да он же просто проверяет меня», – подумала Элеонора.
 – Как я уже говорила, милорд, превыше всего я ценю справедливость, а в данном случае она была попрана. Вас обидели...
 – А вы знаете, как обидели? – тихо и настойчиво спросил Ричард. – Известно ли вам, что некая особа дважды пыталась меня убить?
 – Вы имеете в виду... королеву? – в ужасе прошептала Элеонора.
 – На пути в Ирландию и по дороге обратно. Были посланы специальные люди, чтобы перехватить меня и не допустить ни до короля, ни до Тайного Совета.
 – А лорд Эдмунд знал об этом?
 – Несомненно. Вот почему...
 – Вам пришлось вести армию на Лондон? Герцог кивнул.
 – Он проводил бездарную политику во Франции и при этом набивал себе карманы за счет простых людей. А Маргарита настойчиво стремится убить меня, хотя я даже не знаю, за что она меня так ненавидит.
 – Думаю, что я знаю, – откликнулась Элеонора. Ей необходимо было сказать ему что-то не менее крамольное, чем его собственные слова, что-то такое, за что её могли бы обвинить в государственной измене. Тогда он понял бы, что может доверять ей. – Она боится крови королей. Истинной крови!
 Элеонора взглянула Ричарду в лицо, пытаясь заставить его понять её. В ответ его глаза заглянули ей прямо в душу и прочли все, что там было.
 – Если все это приведет к войне, – наконец проговорил Ричард, – можем ли мы рассчитывать на вас? – Он посмотрел на пару, шедшую первой в длинной веренице танцующих. – На него?
 – Милорд, я не могу сказать, что муж у меня под каблуком, но мое слово для него кое-что значит. Если мне не удастся заставить его выступить на вашей стороне, я, по крайней мере, смогу удержать его от того, чтобы сражаться против вас.
 Герцог кивнул и потом быстро переменил тему, улыбнувшись теперь совсем по-другому.
 – Это ваша дочь – вон та, в алом платье? Я подумал так, потому что она – вылитая вы.
 – У неё и имя такое же, как у меня, – Элеонора, но мы зовем её Хелен за красоту, – откликнулась Элеонора, вспомнив, что герцог – опытный волокита.
 – А я должен танцевать с другой вашей дочерью – Изабеллой, так, по-моему? Она мне показалась весьма своеобразной молодой леди.
 – Для неё будет большой честью, если вы согласитесь потанцевать с ней, милорд. Она никем не восхищается так сильно, как военными.
 Ричард повел в танце Изабеллу, раскрасневшуюся от неожиданности, как маков цвет, а Элеоноре достался в кавалеры джентльмен из окружения Ричарда. Она с радостным удивлением наблюдала за герцогом и дочерью, видя, с каким тактом Ричард вывел в круг неуклюжую от смущения девушку и как потом, танцуя, Изабелла постепенно обретала дар речи и под конец болтала с герцогом уже совсем раскованно. Когда отзвучал последний аккорд, Элеонора со своим кавалером оказались рядом с Ричардом и Изабеллой, и женщина смогла услышать, как звонкий молодой голосок проговорил:
 – О, конечно, я была помолвлена в прошлом году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, но потом отец приобрел новое имение рядом с Бишоп-торпом, и матушка разорвала помолвку, считая, что жених недостаточно хорош для меня.
 – И вы не возражали? – спросил Ричард. Губы у него были плотно сжаты, но в глазах так и прыгали веселые чертики.
 – Нет, наоборот, я была довольна, – решительно заявила Изабелла. – Он был просто тряпкой! И вообще, я не хочу замуж, надеюсь, что никогда и не выйду, – но, если это все же случится, мне бы хотелось, чтобы он, по крайней мере, умел ездить верхом, охотиться и воевать. Ну, что-нибудь в этом роде.
 – Значит, вам хочется стать женой военного?
 – Если мне придется быть чьей-нибудь женой... я бы не возражала, если бы он был похож на вас.
 Ричард от души рассмеялся и, перехватив сердитый взгляд Элеоноры, сказал:
 – Нет, нет, не надо ругать её. В вашей дочери нет ничего от всех этих придворных льстецов, и беседовать с ней – одно удовольствие. – Он поклонился своей даме. – Госпожа Изабелла, искренне благодарю вас за комплимент. – И эти слова герцога удержали Элеонору от дальнейших замечаний.
 Элеонора не могла заснуть. Ночь была ясной, светила полная луна, чей голубовато-белый свет пробивался через щель в занавесках и бил Элеоноре в глаза. Роберт лежал рядом. Он спал мертвым сном после хорошей еды, хорошего вина и долгих танцев, а Элеонора не могла себя заставить даже задремать, все время помня, что Ричард был под её крышей и спал всего в нескольких шагах от неё, в гостевой комнате.
 Завтра он уедет вместе со своей женой, свитой, слугами и багажом. Элеонора понимала, что ей вряд ли доведется увидеть его еще раз. Спать сейчас – значит терять драгоценные часы его близости. Дом был погружен в тишину и покой, все в нем, кроме неё, безмятежно спали. Она осторожно села, свесила ноги с кровати и выскользнула из-за полога. Если кто-нибудь проснется, Элеонора сделает вид, что просто идет в туалетную. Лунный свет растекался по комнате, как расплавленное серебро, высвечивая силуэты спящих. Элеонора тихо пересекла опочивальню, выскользнула в коридор и сделала несколько осторожных шагов по направлению к двери, ведущей в гостевую комнату.
 Здесь женщина остановилась. Проникнуть внутрь было бы безумием. Она положила руки на гладкую полированную поверхность дубовой двери, потом прижалась к ней лбом и долго думала о Ричарде, о том, насколько все это безнадежно. Она уже совсем было собралась вернуться к себе, но в тот миг, когда она отступила от двери, та распахнулась и на пороге появился герцог.
 – Мне показалось, что я слышал какой-то шум, – прошептал он. – В последнее время я почти не смыкаю глаз. Похоже, вы тоже не можете заснуть?
 Она посмотрела на него снизу вверх, и ей уже не надо было говорить ему, чего она ждет, ибо все было ясно написано у неё на лице. Он колебался только мгновение, а потом шагнул к ней; одна крепкая, солдатская рука обхватила её за талию, ощутив нежность кожи под тонкой тканью пеньюара, другая обняла за плечи. Он притянул Элеонору к себе, склонился над ней – и его губы приникли к её устам, его язык скользнул ей в рот. Ричард был опытным любовником, но даже его удивил тот пыл, с которым Элеонора ответила ему. Вскинув руки, она сжала в ладонях его голову и осыпала его лицо страстными поцелуями. Он чувствовал жар её тела и твердость её сосков, прильнувших к его груди.
 Через минуту Ричард поднял голову и посмотрел Элеоноре в глаза.
 – Я не знал, что для вас это так серьезно, – мягко проговорил он.
 – Было, есть и будет, – ответила она. – С той самой ночи, когда вы танцевали со мной, а потом целовали в саду – еще с тех пор.
 Она повела кончиками пальцев по его лицу, не сознавая, что делает.
 – О, моя дорогая, – печально сказал он. – Вам же известно, что уже тогда я был помолвлен с Сесили.
 – Я знаю об этом сейчас.
 – И вы знаете, что я люблю её.
 – Знаю. И я рада за вас. Но для меня это ничего не меняет. Я всегда любила вас.
 Вместо ответа он опять поцеловал её, еще крепче прижав к себе и гладя её длинные черные волосы. Потом немного отстранился и посмотрел на неё.
 – Вы очень красивы, – вздохнул он. – Я никогда прежде не видел вас с распущенными волосами. Я бы с удовольствием занялся с вами любовью, но здесь некуда пойти. Дом полон слуг.
 Он продолжал гладить её волосы, а она неотрывно смотрела на него, зачарованная его близостью и своей любовью. Луна, спрятавшись за тучу, оставила их в полной темноте. Элеонора поняла, что Ричард скоро покинет её, потому что ничего другого нельзя было сделать.
 – Поцелуйте меня еще раз, – прошептала она и, когда их губы неохотно разъединились, сказала: – Знайте: вы можете доверять мне несмотря ни на что, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам и вашей семье. Вы будете помнить об этом?
 – Да. Я верю вам. И я понимаю, что вы хотите сказать.
 – Вы думаете, дело идет к войне? – Почему-то не казалось странным, что они говорили о подобных вещах, пока их руки продолжали ласкать тела друг друга.
 – Она вознамерилась убить меня. Бог свидетель, я никогда не желал, чтобы дело дошло до этого, но я не хочу умирать, и если для спасения жизни мне придется захватить трон – я захвачу его! Если мы стали врагами, то в этом виновата лишь королева! Я старался сохранить мир, пока мог, но если она меня вынудит, то мне придется прикончить её, чтобы уцелеть самому.
 – Вы король по праву, – сказала Элеонора. – И я поддержу вас. А ваша жена?..
 – Сесили пройдет со мной плечо к плечу через все испытания, которые ниспошлет нам Господь. Она – лучшая жена, какую только может пожелать воин. – Ричард говорил просто и искренне. В нем не было никакого притворства – он был прямым и честным человеком, настоящим солдатом.
 – Я буду рядом с ней и вашими детьми – словно с вами самим, – поклялась Элеонора. Он поцеловал её в лоб в последний раз и отступил на шаг назад. Теперь в коридоре было темно, и они не могли видеть лиц друг друга. Уже из дверей своей комнаты он сказал:
 – Надеюсь, мы еще встретимся, но если нам не доведется больше свидеться – знайте, я никогда не забуду ни вас, ни вашего обещания. Да благословит вас Господь, Элеонора Кортней.
 – Да сохранит вас Бог, милорд, – прошептала она в ответ.
 Вся семья Морлэндов приехала, как всегда, на воскресную пасхальную службу в городской кафедральный собор. Когда Морлэнды вышли из огромных восточных дверей храма на залитый ярким весенним солнцем двор, Изабелла вскинула голову с чувством вновь обретенной свободы и глубоко вздохнула, уловив запахи молодой травы и цветов даже сквозь обычную вонь большого города. Во время службы девушку отчаянно донимал какой-то молодой человек, сидевший на скамье через проход от неё; он то и дело улыбался Изабелле, подмигивал ей и корчил такие смешные рожи, что ей стоило большого труда не рассмеяться. Сейчас она огляделась вокруг и ничуть не удивилась, заметив его поблизости. Он все еще улыбался. Девушка нахмурилась, а он, ничуть не смутившись, ужом проскользнул сквозь толпу и очутился рядом с ней.
 – Что вам угодно? – строго спросила Изабелла. – Чего вы добиваетесь, строя мне рожи?
 – Я хотел заставить вас рассмеяться, – признался тот. Он был чуть старше самой Изабеллы; она решила, что ему лет восемнадцать-девятнадцать. Он был совсем не красив, но у него было приятное, добродушное лицо, а одежда выдавала в нем сына богатого человека. – Вы показались мне веселой девушкой, я подумал, что вам хочется посмеяться, – и поспешил исполнить ваше желание.
 – Смеяться – в храме? – с упреком произнесла Изабелла.
 – А почему бы и нет? Сегодня все должны радоваться – в этот день Господь воскрес из мертвых. И он хотел бы, чтобы мы смеялись и веселились.
 Изабелла задумалась над этими словами и нашла, что в них есть определенный смысл. Она кинула через плечо взгляд на своих родителей, которые невдалеке беседовали с соседями.
 – Моя мать не должна видеть, что я разговариваю с вами, – сказала Изабелла, осторожно отходя от юноши на несколько шагов.
 – Почему? Вы связаны с кем-нибудь словом?
 – Нет. Пока еще нет. Но она всегда сердится, если замечает, что я болтаю с каким-нибудь незнакомцем. Она опять беременна, а это всегда плохо сказывается на её настроении.
 – Хорошо, тогда, с вашего позволения, я представлюсь и больше уже не буду незнакомцем. Меня зовут Люк.
 – А меня – Изабелла.
 – Я знаю, кто вы. Ваш отец – господин Морлэнд, принимавший у себя в прошлом ноябре герцога Йоркского.
 – Точно, – заявила Изабелла, гордо тряхнув головой. – Я танцевала с его светлостью. Он очень мил.
 – Вы любите танцы?
 – Очень. А вы?
 – Конечно же! Послушайте, не хотите потанцевать со мной на Первое мая?
 – Как вы себе это представляете? – насмешливо спросила девушка. – Мы будем отмечать этот праздник дома. А вы, насколько я понимаю, собираетесь веселиться где-то здесь, в городе.
 – Первого мая я приду к вам! – ответил юноша. От такой смелости Изабелла даже открыла рот и инстинктивно понизила голос.
 – Как? Как вы сможете это сделать? Вас же увидят.
 – Ну, отсюда я ускользну запросто. Мой наставник в последнее время не больно-то следит за мной. А когда я приду к вам – там ведь будут десятки молодых людей, верно? Я оденусь как слуга, или мелкий фермер, или еще кто-нибудь в этом роде.
 – Вообще-то, к нам приходит много народу из окрестных деревень, и собираются все соседи-фермеры со своими детьми, – задумчиво проговорила Изабелла, которой уже начинал нравиться план Люка. – Но что будет, если вас поймают?
 – Тогда меня, наверное, поколотят, – беззаботно рассмеялся он. – Но меня не поймают. Так что ждите меня, госпожа Изабелла. И смотрите, не танцуйте слишком много со своими поклонниками, а то я буду ревновать!
 И он мгновенно скрылся, опять проскользнув ужом сквозь толпу. Изабелла даже не успела удивиться его молниеносному исчезновению, поскольку в следующий момент услышала у себя над ухом голос матери.
 – Изабелла, что ты здесь делаешь, девочка моя? Мы уже уезжаем. И куда это ты уставилась?
 – Никуда, матушка, – угрюмо ответила Изабелла. Элеонора только вздохнула. Она и правда находила эту свою дочь весьма утомительной. К тому же, как и сказала Изабелла, Элеонора опять была беременна, а в это время она всегда чувствовала себя не лучшим образом. Вот и сейчас она была усталой, бледной и раздражительной.
 – Чем быстрее мы выдадим тебя замуж – тем лучше, – заявила Элеонора. Изабелла ничего не ответила. Она думала об этом парне с веселой физиономией, который готов был рискнуть и вытерпеть побои только ради того, чтобы потанцевать с ней. Если бы она могла выйти замуж за него, её жизнь, пожалуй, не была бы такой скучной.
 Праздник Первого мая получился замечательным, каким ему и полагается быть. Джоб принес Элеоноре кружку эля, пока она сидела и наблюдала за танцующими, слишком отяжелевшая, чтобы присоединиться к ним.
 – Улыбнитесь, госпожа, – сказал Джоб. – В такой день, как сегодня, надо веселиться!
 – Что-то мне совсем не весело, Джоб, – вздохнула она. – Скорее, я чувствую себя больной. А ты слышал плохие новости из Норвича?
 – Насчет того, что королева беременна? Я только что собирался сообщить вам об этом.
 – Мне сказал Роберт. Это ужасно, не правда ли?
 – А я, наоборот, подумал, что это добрая весть. Она, по крайней мере, положит конец соперничеству между двумя нашими знаменитыми покровителями.
 – Ты не понимаешь, – нетерпеливо воскликнула Элеонора. – Королева теперь еще больше ополчится на Ричарда – коли у неё есть дитя, которое надо защищать. Она вбила себе в голову, что он хочет сам сесть на трон. И кто сможет помешать этой женщине убить герцога? Слабоумный король?! Лорд Эдмунд, который ненавидит Ричарда почти так же сильно, как сама Маргарита?!
 Джоб наклонился к Элеоноре, глаза его таинственно сверкнули.
 – Поговаривают, что лорд Эдмунд и есть настоящий отец...
 – Джоб, мне стыдно за тебя – повторять такие гадости, да еще своей госпоже, – раздался в этот миг голос Роберта, подошедшего к жене.
 – Извините, хозяин. Я просто пытался развлечь её.
 – Не вижу в этой гнусной сплетне ничего смешного, – отрезал Роберт.
 – А я бы не удивилась, если бы это оказалось правдой, – раздраженно проговорила Элеонора. – Лорд Эдмунд достаточно часто залезает к ней в карман. Не было бы ничего удивительного, если бы...
 – Элеонора, давай не будем сейчас говорить на эту тему, – предостерегающе произнес Роберт. Супруги несколько секунд напряженно смотрели друг на друга. В последние месяцы Роберт и Элеонора все чаще ссорились из-за лорда Эдмунда и герцога Йоркского: хотя ничего не было сказано, Роберт каким-то образом догадался о её чувствах к Ричарду, и Элеонора видела, что муж знает. И когда они ругались, это молчаливое знание всегда подспудно присутствовало в их спорах.
 – Ты прав, не будем, – наконец согласилась Элеонора. – Сегодня надо только радоваться. Давай посмотрим, как веселится молодежь. Господи, что это там вытворяет Изабелла? Она так и продолжает бродить между парами, а сама не станцевала еще ни единого танца.
 Но как раз в этот момент они увидели, как к девушке приблизился молодой человек в короткой кожаной куртке и зеленых рейтузах, поклонился и увлек её в гущу танцующих.
 – Я уж думала, вы не придете, – задыхаясь, проговорила Изабелла; она крепко держала его за руку, словно боясь, что он сейчас убежит.
 – Мне пришлось подождать, пока мой наставник не усядется поосновательнее со своим кувшином эля, – ответил Люк. Глаза его искрились весельем. – А потом мне надо было еще вывести свою лошадь из конюшни. Там на страже оставался единственный старый грум; когда я притащил ему бутыль эля, он благословил мое доброе сердце, и скоро я мог бы увести у него из-под носа не только свою, а вообще всех лошадей. Он бы все равно ничего не заметил...
 Изабелла весело расхохоталась.
 – Вы выглядите такой хорошенькой, когда смеетесь, – прошептал Люк, и Изабелла покраснела до корней волос, вдруг испытав волнение от какого-то нового чувства, которое приводило её в смущение. Она постаралась побыстрее подыскать новую тему для разговора.
 – У меня тоже есть своя лошадь, – заявила девушка. – А вы любите охоту?
 – Да. А вы? – Она кивнула. – А как выглядит ваша лошадь?
 – Вы хотите посмотреть на неё? Тогда пошли. В поместье собралось столько народа, что было совсем нетрудно улизнуть из круга танцующих и отправиться к конюшням. Там на молодых людей залаяли собаки, но, узнав свою юную хозяйку, сразу успокоились и опять растянулись на солнышко. Гнедой мерин Изабеллы ступил вперед, чтобы обнюхать её руки и прижаться к ней головой.
 – Его зовут Лайард, – сказала девушка. – Ну разве он не хорош? – Она подняла глаза и увидела, что Люк смотрит не на лошадь, а на неё. – Что вы так на меня уставились? – спросила Изабелла, почему-то чувствуя себя неловко.
 – А вы не знаете? – ответил Люк вопросом на вопрос и придвинулся ближе.
 – Я... – начала она, но потом в панике зашептала: – Кто-то идет!
 – Давайте встретимся завтра, – быстро предложил Люк. – Это ведь тоже праздничный день. Вы не сможете приехать на Лайарде? Мы бы отправились на прогулку, покатались бы верхом...
 – Я не знаю. Думаю, что смогу.
 – Вы знаете Рощу Мертвеца? Приезжайте на её южную опушку; как только сумеете выбраться из дома, я буду вас ждать. Я появлюсь в роще на рассвете.
 Изабеллу вдруг охватило какое-то непонятное ей самой волнение. Она вскинула голову.
 – Я постараюсь... А теперь уходите – быстро!
 Люк задержался еще на миг, успев поцеловать Изабелле руку, взглянул со своей озорной улыбкой на девушку – и исчез, перемахнув через запертую калитку и зайцем промчавшись через паддок; парень скрылся как раз вовремя: в ту же минуту во двор с другой стороны вошел Джоб.
 – Смотри-ка, Изабелла, – сказал он таким тоном, словно понятия не имел, что она здесь.
 – Привет, Джоб, – нервно откликнулась девушка. Потом она улыбнулась. – Я тебе нужна?
 – Почему вы не танцуете? – спросил он.
 – Я просто забежала посмотреть, все ли в порядке с Лайардом, – ответила Изабелла, деланно рассмеявшись.
 – А с кем это вы тут были? – словно невзначай поинтересовался Джоб.
 – Я? С чего ты взял, что я с кем-то была?
 – Я слышал, как вы разговаривали, – пояснил он.
 – Я разговаривала с лошадью, больше ни с кем, – выпалила Изабелла, быстро сообразив, что ответить. Она с вызовом посмотрела Джобу в глаза, и через несколько секунд он, пожав плечами, отвернулся, всем своим видом показывая, что она разочаровала его.
 – Ваша мать искала вас. Она волнуется, почему вас нет с остальными, – произнес он. – Вот и все.
 Сердце Изабеллы сжалось: вдруг Джоб дурно подумает о ней?! Этого вынести она не могла.
 – О, Джоб!.. – окликнула его Изабелла. Он приостановился, но ей так и не пришло в голову, что еще ему сказать. – Хорошо, я иду, – угрюмо пробормотала девушка и поплелась за ним навстречу шуму и музыке.
 Изабелла так и не смогла придумать ни единой правдоподобной причины, чтобы объяснить свое отсутствие в доме, так что просто прокралась по ступенькам вниз, пока все в усадьбе еще спали, сама оседлала Лайарда и выехала со двора. Девушка знала, что, когда вернется, ей придется несладко, но решила пока не забивать себе этим голову. Сейчас Изабелла хотела только одного – опять увидеть Люка.
 Был тот сумеречный предрассветный час, когда весь мир погружен в тишину и покой, ожидая, что толстый ковер серебристой росы вот-вот исчезнет под лучами солнца и все вокруг вновь заиграет живыми красками дня. Пока же луга и рощи были окутаны легкой дымкой тумана. Откуда-то издалека доносилось пение птиц; кроме него глубокое безмолвие нарушал лишь шелест травы под копытами Лайарда, оставлявших темный след в росс, и случайное звяканье подковы, изредка задевавшей за камень. Когда Изабелла выехала на склон холма, спускавшийся к Роще Мертвеца, над горизонтом показался краешек солнца – и первые лучи осветили серую лошадь, неподвижно стоявшую среди серебристых берез на опушке леса.
 Лайард тихонечко заржал, и Изабелла пустила его вперед легким галопом: сердце девушки колотилось от волнения все сильнее и сильнее.
 – Значит, вы все-таки сумели выбраться из дома! – воскликнул Люк, когда она остановила лошадь рядом с ним. – Вы чудесная девушка – самая смелая в мире!
 Изабелла улыбнулась.
 – Мне все равно, что со мной будет. Давайте просто совершим чудесную прогулку. А ну-ка, кто быстрее доскачет вон до той опушки! – Она развернула Лайарда и прямо с места пустила его в галоп.
 – Эй, так нечестно! – прокричал Люк ей вслед и бросился вдогонку.
 Потом они часа два неторопливо ехали рядом сквозь чудесное майское утро, только начинавшее пробуждаться во всей своей полной красе; они были поглощены друг другом, но при этом все время помнили, что скоро им придется расстаться, – и потому каждая минута этого свидания казалась им восхитительной.
 – Вы ездите верхом лучше всех девушек, которых я знал. Да, пожалуй, и лучше большинства мужчин, – сказал Люк.
 – Меня научил отец, – объяснила Изабелла. – И к тому же я привыкла сопровождать на охоте Джоба.
 – Кто такой Джоб? – ревниво осведомился юноша.
 – Управляющий моей матери, – ответила Изабелла, решив не обращать внимания на его тон. – Он состоит при ней еще с тех пор, когда она приехала сюда выходить замуж. Теперь он практически член семьи. Он вам нравится?
 – Я в этом совсем не уверен, – проворчал Люк. Какое-то время они ехали молча, направляясь назад, к роще, и зная, что скоро им предстоит вернуться в другой, чуждый им мир.
 – Как бы мне хотелось видеться с вами часто-часто, а не вот так, украдкой, – с досадой проговорил Люк.
 – Если бы только наши родители наносили друг другу визиты... – начала Изабелла и вдруг осеклась. – До меня только что дошло, что я даже не знаю вашей фамилии! И чем занимается ваш отец?
 – Фамилия моя Каннинг. А мой отец – виноторговец. Мы живем в Питергейтс.
 – О, моя сестра живет там же! Возможно, вы её знаете – она замужем за Джоном Батлером...
 – Торговцем пряностями? Да, я знаю эту чету. Отец довольно дружен с мистером Батлером. Так, значит, это ваша сестра?.. Она очень хорошенькая, верно?
 – Да.
 Они замолчали, раздумывая над тем, как можно использовать это знакомство.
 – А что, если Хелен пригласит меня в гости?.. – рискнула предложить Изабелла.
 – Не знаю. Может быть, стоит попробовать, – отозвался Люк. Он еще немного подумал, а потом голосом, гораздо более робким, чем обычно, спросил: – Изабелла, если бы наши родители позволили нам... Вы бы... Вам бы хотелось выйти за меня замуж?
 – Я думаю, да, – так же застенчиво ответила она. – Мне кажется, что... это могло бы быть забавно.
 Они посмотрели друг на друга и опустили глаза.
 – Но родители не согласятся, – с горечью проговорил Люк. – Мой-то отец, полагаю, был бы только доволен, но для вашей семьи я, конечно, недостаточно знатен. Ведь мой отец не принимает у себя дома герцогов.
 Изабелла хотела сказать что-нибудь, чтобы успокоить Люка, но она знала, что он прав, – и они ничего не могли с этим поделать.
 – Может быть, – проговорила она, – может быть, если никто не попросит моей руки, матушка будет рада и вам. Она все время говорит, что никогда не найдет для меня подходящей партии. Мне ведь уже шестнадцать. – Это был весьма значительный возраст, в котором уже стыдно было оставаться в девицах. – Мой день рождения – через три недели.
 – А мне восемнадцать, – отозвался Люк.
 – Ну, для мужчин это неважно.
 Теперь они достигли того места, где встретились на рассвете, и знали, что им пришло время расставаться. Люк взял руку девушки в свои.
 – Изабелла, я должен снова вас увидеть. Я не смею больше просить вас рисковать так, как сегодня. Но если бы я приехал ночью, смогли бы вы выскользнуть из дома и встретиться со мной – ну, скажем, в саду?
 – Когда? – спросила она, задыхаясь от волнения.
 – Я не знаю, когда смогу вырваться. Но я мог бы бросить в ваше окно камешек и разбудить вас.
 – Я повешу что-нибудь белое – ленту или что-нибудь еще на окно, чтобы вы сразу поняли, где моя комната. Я живу в южной части дома.
 Молодые люди взволнованно строили планы, зная о возможных последствиях, но ничуть не беспокоясь о них.
 – Тогда я приеду как-нибудь ночью, постараюсь побыстрее. Вспоминайте, пожалуйста, обо мне – хоть иногда. А я буду думать о вас. И – Изабелла – не позволяйте им обручить вас ни с кем другим, хорошо?
 Она бросила на него безнадежный взгляд, слишком хорошо зная, что не в силах противиться родительской воле.
 – Нет, – сказала она. – Я им не позволю.
 Тремя днями позже Изабелла, лежавшая без сна в своей комнате, которую она делила с Энис и малышом, двумя няньками и тремя прислужницами Элеоноры – девочками из семей местной знати, услышала стук камешка о стекло. Он прозвучал ужасно громко в тишине ночи, но никто из спящих даже не пошевельнулся. Изабелла выскользнула из кровати, подбежала к окну и торопливо распахнула его. Как и было договорено, еще вечером того дня, когда она ездила на свидание, Изабелла прикрепила к наружному оконному переплету лоскуток белой ткани, так, чтобы он свисал по стене и сразу бросался в глаза. Сейчас, высунувшись из окна, девушка первым делом отвязала тряпицу. Внизу едва можно было разглядеть смутно белевшее в темноте лицо Люка. Изабелла помахала рукой, увидела, что он машет в ответ, и, выхватив из комода свой плащ, на цыпочках выбралась из комнаты и бесшумно помчалась вниз по лестнице.
 – Собаки почему-то не залаяли. – Это было первое, что она сказала, подбежав к Люку.
 – У меня с собаками всегда хорошие отношения, – рассмеялся он. – Похоже, им нравится мой запах. Вам попало в тот раз?
 Она кивнула.
 – Но не очень. Я думала, что меня наверняка высекут, но матушка только бесконечно долго отчитывала за поведение, недостойное молодой леди; но никому не пришло в голову, что я удрала на свидание. Матушка, видимо, решила, что я просто поехала покататься в одиночестве. Понимаете, когда я была девчонкой, я часто выкидывала такие фокусы. Так что она просто отправила меня в мою комнату и продержала там весь день взаперти, без хлеба и воды.
 – Я очень рад, что обошлось без порки! Я, не переставая, думал об этом и клял себя за то, что подверг вас такой опасности!
 – Я рисковала ради вас.
 – Я знаю. По-моему, вы – замечательная!
 – А что с вами? Вам тоже досталось?
 – Ну нет, только не мне! – опять рассмеялся Люк. – Все равно никто не знает, где я болтаюсь целыми днями. О, Изабелла, нам нужно что-то делать.
 – Но что мы можем?.. – спросила она.
 – Мы можем попробовать поговорить с нашими родителями.
 – Будет только хуже. Как только они узнают про нас, мы никогда больше не сможем встречаться. Они не спустят с нас глаз.
 – Но, может, они согласятся обручить нас?
 – Они не согласятся. Я знаю, что они не согласятся, – в отчаянии проговорила Изабелла. – Наоборот, они постараются побыстрее выдать меня замуж за какого-нибудь богача, и тогда я умру, я точно знаю, что умру!
 Он взял обе её руки в свои и легонько притянул к себе.
 – Изабелла, посмотрите на меня. – Голос у него был очень серьезным, и она послушно подняла голову и храбро взглянула ему в глаза. – Есть только один выход – но тогда вам придется целиком довериться мне.
 – Что вы имеете в виду?
 – Если мы поклянемся друг другу в любви...
 – Но для них это ничего не будет значить, – перебила Люка девушка.
 – Будет, если... если вы пойдете к ним и скажете, что мы с вами были... ну, как мужчина и женщина. Тогда они не смогут выдать вас замуж ни за кого другого.
 – Я... я понимаю вас, – медленно прошептала Изабелла. Во рту у неё сразу пересохло. Если она добровольно отдастся ему, церковь будет рассматривать это как помолвку. А еще надо будет принять во внимание возможность появления ребенка. Но...
 – Вы же говорили, что хотите выйти за меня замуж, – убеждал её Люк. – Почему бы и не таким способом? И какая разница, до свадьбы это произойдет или после?
 Она посмотрела ему прямо в глаза, и он не отвел своих сияющих глаз.
 – Тогда мы сможем быть вместе до самой смерти. Я буду с вами. Никому не удается разлучить нас. Вы верите мне?
 – Да, – выдохнула она и потом добавила чуть тише. – Я люблю вас.
 Она положила ладони ему на плечи, а он подхватил её на руки и поцеловал. Они нашли подходящее убежище в одной из аллей, и здесь Люк бросил на траву свой плащ и нежно опустил на него Изабеллу. Когда юноша уже нависал над ней, она на секунду задержала его, полная страха и тревоги. Люк понял молчаливую мольбу своей избранницы.
 – Я буду осторожен, – прошептал он. – Я не причиню тебе боли, любовь моя.
 – Ты когда-нибудь делал это раньше? – спросила она.
 Он улыбнулся своей обаятельной озорной улыбкой.
 – О чем это ты?
 Позднее – им казалось, что через многие сотни лет – они прощались у боковой двери дома. Изабелла пообещала:
 – Я скажу им, как только смогу. Нужно будет выбрать подходящий момент. – Она прижалась к Люку, а он вновь осыпал поцелуями её волосы, щеки, руки.
 – Сделай это побыстрее, – прошептал он. – Я хочу быть с тобой все время.
 Страсть уже проснулась в необузданной натуре Изабеллы, и она отвечала на ласки Люка со всем своим юным пылом.
 – Теперь я должна возвращаться, – наконец произнесла она.
 – Я приду опять завтра ночью – ты выйдешь?
 – Да. О, да. И я скажу им, как только смогу. Ты любишь меня, да?
 – Ты же знаешь, что люблю. Я никогда не покину тебя, Изабелла. Я буду с тобой всю жизнь.
 Время для признания было выбрано явно неудачно. Элеонора плохо переносила беременность, что делало её раздражительной и капризной. Роберт был озабочен состоянием жены и множеством других вещей, имевших отношение к политике и к торговле, то есть к тому, к чему Изабелла не испытывала ни малейшего интереса. Каждую ночь она встречалась со своим возлюбленным в саду и каждый день так и не могла набраться храбрости поговорить с родителями. Это продолжалось целую неделю. Но вряд ли могло тянуться до бесконечности: удивительно, что парочку до сих пор не поймали на месте преступления... И вот как-то ночью Изабелла и Люк пробыли вместе чуть не до рассвета, не в силах расстаться друг с другом и давно утратив всякое благоразумие. Наконец Изабелла в последний раз поцеловала любимого и помчалась домой. Она сломя голову влетела в темный коридор и со всего маху столкнулась с кем-то, стоявшим у двери.
 Изабелла чуть не взвизгнула, но вовремя зажала себе рот руками. Сердце едва не выскочило у неё из груди, прежде чем она узнала Джоба.
 – О Господи, как ты напугал меня! – воскликнула Изабелла, чувствуя, как по всему телу разливается волна облегчения.
 – Где вы были? – строго спросил Джоб.
 – Просто выходила подышать свежим воздухом, – беспечно ответила Изабелла. – И вообще, какое тебе дело?
 – Хорошо же вы, наверное, надышались, – сказал Джоб. – Вас не было всю ночь.
 – Чепуха, – резко ответила Изабелла и попыталась проскользнуть мимо него. – Я только что вышла. И, пожалуйста, дай мне пройти.
 – Не кажется ли вам, что будет лучше, если вы признаетесь мне, кто он?
 – Я понятия не имею, о чем ты говоришь. Пожалуйста, дай мне пройти.
 Джоб мрачно отступил в сторону, пропуская её в дом. Изабелла ненавидела себя за то, что ей приходится лгать Джобу, но была слишком испугана, чтобы вести себя по-другому. Проходя мимо Джоба, она постаралась принять надменный вид, не понимая, что выглядит просто жалко.
 – Как вам будет угодно, госпожа, – спокойно произнес он. – Но, по-моему, вам потребуется моя помощь.
 Изабелла обернулась и впилась в него глазами, не осмеливаясь надеяться, что он может оказаться на её стороне.
 Прежде чем она смогла вымолвить хоть слово, он схватил её за плечи и потряс с грубоватой нежностью.
 – Ах ты, маленькая глупышка, – с упреком проговорил Джоб. – И сколько, по-твоему, это может продолжаться? Вас же обязательно кто-нибудь увидит!
 – Мать знает? – ахнула Изабелла, чувствуя, что сердце у неё уходит в пятки.
 – Пока нет. Кто он?
 – Люк... Люк Каннинг. Сын виноторговца. Они живут в Питергейте. Муж Хелен знаком с ними. – Она с вызовом посмотрела в строгие глаза Джоба. – Я люблю его. Мы хотим пожениться.
 – Ты же знаешь, что это невозможно, – ответил он.
 – Нет, ты не понимаешь. Теперь мы должны пожениться...
 – И как далеко это зашло? – спросил Джоб, неожиданно поняв её намерения.
 Изабелла тяжело вздохнула.
 – Мы... мы как... как муж и жена. Джоб застонал.
 – Святой Боже на небесах, Изабелла, что ты натворила? – Он на минуту задумался. – Тебе придется сказать им, ты знаешь. И думаешь, что они согласятся, если вы сделали такую глупость?
 Она кивнула.
 – Это он тебе так сказал? Она опять кивнула.
 – Ты дурочка, Изабелла. Это самый старый трюк на земле.
 – Нет, нет, ты не понимаешь! Он любит меня! Мы любим друг друга – и хотим быть вместе!
 – Ну что же, горячо надеюсь, что он и правда готов взять тебя в жены. Но обычно, чтоб ты знала, этот фокус не проходит. Такую историю нетрудно замять, как, впрочем, и любую другую. Ты же понимаешь, как была разорвана твоя помолвка, а ведь она фактически приравнивается к браку.
 Изабелла молча смотрела на Джоба, и глаза её постепенно наполнялись слезами. Он ласково взъерошил ей волосы.
 – Но в твоем случае это как раз может сработать. Этот парень – не такая уж плохая партия, и твоя мать наверняка будет даже рада поскорее сбыть тебя с рук. Его-то отец, насколько я понимаю, возражать не станет.
 – О, Джоб, может быть, ты сам им скажешь? Пожалуйста! Для тебя матушка сделает все что угодно! – взмолилась Изабелла.
 – Вы льстите мне, госпожа, – печально рассмеялся Джоб. – Но я попробую – для вас. Лучше пусть это исходит от меня. А теперь бегите в свою комнату и, Бога ради, постарайтесь сделать все от вас зависящее, чтобы не сердить сегодня вашу матушку. Ведите себя как истинная леди – не осложняйте своего положения.
 – Спасибо тебе. Спасибо, Джоб. – Изабелла привстала на цыпочки, поцеловала его в щеку и легкими шагами помчалась вверх по лестнице.

 Глава 9

 – Нет, нет и нет! – сердито повторяла Элеонора, расхаживая по своей комнате. – Я не позволю, чтобы меня шантажировала моя собственная дочь. И мне нет дела до того, что ты скажешь, Джоб.
 Джоб стоял у окна гостиной, любуясь открывавшимся отсюда видом, пока Элеонора бурно изливала свой гнев. Джоб знал, что, имея на своей стороне Роберта, он быстрее уговорит Элеонору. Но всей истории Джоб хозяину рассказывать не стал – просто объяснил, что Изабелла потеряла голову из-за одного парня. Роберт же был натурой чувствительной. Даже собственную свадьбу он считал галантным приключением, и уж коли молодой человек, о котором шла речь, был из довольно приличной семьи и главное – собирался жениться на Изабелле не из-за денег, то Роберт склонялся к тому, чтобы увидеть свою дочь счастливой. С Элеонорой все, естественно, обстояло иначе. – Я давно обдумала, как устроить судьбу Изабеллы, – продолжала она бушевать. – Всю свою жизнь эта мерзавка делала, что хотела, ни разу не вспомнив ни о родителях, ни о семье. Она – дрянная, эгоистичная девчонка, но это не значит, что ей все сойдет с рук. Она обвенчается с тем, с кем я скажу, и это мое последнее слово!
 – А если выяснится, что она беременна? – предположил Джоб.
 – Черт бы её побрал! – взорвалась Элеонора. – И черт бы побрал тебя, Джоб! Ты на её стороне – я же вижу. Она всегда была твоей любимицей, хотя я не могу взять в толк, почему.
 – Прежде всего, я на вашей стороне, – успокаивающе проговорил верный слуга. – И вы знаете это. Сядьте и спокойно выслушайте меня.
 – О, я знаю твой сладкоречивый язык старого... – начала Элеонора, но все-таки опустилась на стул и сложила руки на своем огромном животе, мрачно глянув на него. – Джоб, я так плохо себя чувствую и так устала. Почему этой гадкой девчонке непременно надо мучить меня именно в это время?
 – Она влюблена – а когда человек влюблен, он не думает о последствиях, – вздохнул Джоб. – Уж кому, как не вам это знать, – добавил он многозначительно.
 – Не надо, – вздрогнула и поморщилась Элеонора.
 – Госпожа моя, это хорошая возможность сбыть девчонку с рук. Партия не такая уж плохая. Молодой человек – хороший парень, да к тому же – далеко не нищий.
 – Сын виноторговца! – презрительно бросила женщина.
 – С тех пор, как вы принимали в своем доме герцога, вас обуяла непомерная гордыня, – укорил её Джоб. – Вы же не сможете выдать Изабеллу за лорда, не так ли?
 – Ну уж, во всяком случае, я сумею подыскать что-нибудь получше, чем сын какого-то там виноторговца! – огрызнулась Элеонора.
 – Да неужели? – усмехнулся Джоб. – Сейчас, когда она уже не девственница?
 – Это все можно устроить. Мы продержим её под замком до тех пор, пока не убедимся, что она не беременна. И никто ничего не будет знать, кроме тебя и меня.
 – Вы избавите себя от множества хлопот, если примете все как fait accompli, – воскликнул Джоб, отчаянно пытаясь убедить Элеонору. Он шагнул вперед и опустился перед ней на одно колено. – Я говорю это для вашего же блага. Зачем вам беспокоиться о таких вещах? Пусть девочка обвенчается с этим парнем. Какая вам разница? Вы же не собираетесь извлечь из её замужества никаких выгод. У вас достаточно своего золота и своей земли!
 Элеонора раздраженно заерзала на стуле.
 – Не переношу, когда что-то уплывает у меня из-под носа, – буркнула она.
 – Гордыня, гордыня... А вам ведь известно, что это тяжкий грех! Но нет, я уверен, что ваш здравый смысл всегда восторжествует над пустым тщеславием, госпожа. Ну?! Что вы все-таки скажете?
 Элеонора еще несколько минут колебалась, а постом нежно потрепала Джоба по щеке.
 – Ты прекрасно научился обхаживать меня! – усмехнулась женщина. – Это Изабелла попросила тебя похлопотать за неё? Ладно, ладно, не отвечай. Я не хочу знать. Ты прав – из-за всего этого не стоит беспокоиться. Если Роберт считает, что партия довольно приличная... Что же, пусть поедет и посмотрит на этого... виноторговца. – Неожиданно в голову Элеоноре пришла тревожная мысль. – Надеюсь, ты не сказал Роберту об этом... fait accompli?
 – Нет, ни слова никому, кроме вас, – заверил хозяйку Джоб.
 – Прекрасно, – кивнула Элеонора. – Об этой истории никто ничего не должен знать. Передай госпоже Изабелле, что она может забирать себе этого мальчишку из кабака, если уж ей так хочется. Но Бога ради, втолкуй ей, чтобы она никому не проболталась о том, как этого добилась, особенно своему отцу.
 Джоб встал и поклонился.
 – Уверяю вас, госпожа, что вы приняли мудрое решение, – промолвил он и вышел с едва заметной улыбкой на губах, объяснить значения которой не посчитал нужным.
 Мистер Каннинг был только рад счастью, выпавшему на долю его сына, и без лишних слов согласился подписать брачный контракт. Решили, что ждать нечего и что свадьбу надо сыграть как можно скорее, уже в июне, но в самом начале этого месяца у Элеоноры начались преждевременные роды, и она произвела на свет девочку, которая прожила лишь два дня, так что свадьбу пришлось отложить.
 В июле все заговорили о том, что короля поразило какое-то странное безумие: Генрих оглох, онемел и перестал узнавать окружающих. Королева плакала и цеплялась за его руку, но он просто отворачивался, не понимая, что перед ним – его жена. Он словно отгородился от мира невидимой стеной. Сначала Маргарита и её сторонники пытались утаить эту страшную новость от герцога Йоркского, но правду скрыть не удалось, и, в конце концов, королева вынуждена была созвать Тайный Совет и поставить во главе его Ричарда Плантагенета, вернув тому его законный пост.
 – Не кажется ли тебе, что нам пришло время выбрать нового покровителя? – спросила Элеонора у Роберта, когда до них дошли все эти слухи. – Ты же видишь, лорд Эдмунд усиленно прикидывается больным. Тайный Совет, который возглавляет теперь герцог Йоркский, скоро обвинит лорда Эдмунда в государственной измене и, возможно, даже отправит на плаху.
 – Я подожду, пока это произойдет, – ответил Роберт – Я не хочу, чтобы меня считали перебежчиком.
 – Тебе совсем незачем хранить верность человеку, который не заслуживает этого, – резко бросила Элеонора.
 – Я не сомневаюсь, что в этой истории не правы оба лорда, – задумчиво проговорил Роберт. – Посмотрим, что предпримет Йорк. Он может оказаться таким же прожорливым, как и все остальные.
 Элеонора все еще чувствовала себя плохо, и свадьба была перенесена на октябрь. До этого времени Изабеллу отправили к Хелен и её мужу; у них в доме она могла встречаться со своим нареченным, не нарушая приличий. Изабелла просто светилась от счастья, и это сделало её почти красивой; даже Элеоноре пришлось нехотя признать, что из девчонки может получиться вполне миленькая невеста. Заказывая дочери свадебные наряды, Элеонора уже выглядела почти довольной.
 Венчание назначили на шестнадцатое октября, а тринадцатого Изабелла вернулась домой от Хелен, чтобы закончить все приготовления к свадьбе. Мать встретила Изабеллу почти доброжелательно, а потом, хлопоча вместе над приданым, они почувствовали, как между ними возрождается нечто, похожее на прежнюю близость. Затем пятнадцатого курьер, проезжавший мимо их дома, поведал им о том, что королева благополучно разрешилась от бремени мальчиком, которого собираются назвать Эдуардом – в память об Эдуарде III. Это имя должно было подчеркнуть, от какого короля происходят – или, во всяком случае, утверждают, что происходят, – все нынешние претенденты на престол.
 Эта новость повергла Элеонору в полное отчаяние.
 – Случилось самое худшее! – рыдала женщина. – О, если бы она умерла, или ребенок бы не выжил, или хотя бы родилась девочка! А теперь Маргарита будет яростно бороться за то, чтобы удержать своего выродка на троне, и распри никогда не кончатся! И все из-за этой проклятой линии узурпаторов! Предположим, король сейчас умрет – а кто знает, к чему приведет его болезнь? – и опять на престоле король-несмышленыш! Еще двадцать лет раздоров и беспорядков!
 Даже Роберт был потрясен.
 – Я как-то не подумал об этом, – пробормотал он. – Может быть, и правда было бы лучше, если бы к власти пришел лорд Ричард. Сначала хотя бы в качестве лорда-протектора...
 Но Элеонора не дала мужу договорить.
 – Она убьет его! – вскричала женщина. – Став лордом-протектором, он не проживет и года. Она прикончит сто ради своего сына. Она сейчас – как голодная волчица, и к тому же у неё нет ни малейшего представления о том, как должны вести себя благородные люди.
 Элеонора хотела снова отложить венчание.
 – Как мы можем веселиться в такое время? – твердила она. Но Роберту и Джобу совместными усилиями удалось отговорить её от этой затеи.
 – В округе будут смеяться. Соседи подумают, что мы больно много на себя берем. А мы ведь простые люди. Какое нам дело до того, что королева родила сына? Ты не можешь из-за этого отменить свадьбу собственной дочери! – убеждал жену Роберт.
 Пока они спорили, Изабелла два часа сидела как на иголках; когда этот разговор наконец закончился, ей от облегчения хотелось петь, но на мать она все равно могла смотреть лишь тяжелым, угрюмым взглядом.
 – Она бы все мне испортила, если бы только могла, – по секрету сказала Изабелла Джобу, за что получила от него изрядный нагоняй.
 День с самого утра выдался чудесным – свежий осенний день с бодрящим морозцем, покрывавшим инеем опавшие листья. Все в доме поднялись ни свет ни заря и отстояли раннюю мессу, после чего Изабелла отправилась переодеваться. Жак уже был на кухне, готовя свадебный обед; слуги украшали огромный главный зал багряными и бронзовыми осенними цветами, золотистыми листьями и побуревшими побегами хмеля.
 Энис помогла Изабелле облачиться в свадебное платье, но прежде выщипала ей брови и подбрила волосы на лбу, смочив потом порозовевшую кожу настойкой из лесных орехов, и замазала самые крупные веснушки отбеливающим кремом. По песочного цвета ресницам Изабеллы нянька прошлась тушью, а в глаза закапала чуть-чуть белладонны, чтобы сделать белки еще белее, а зрачки – темнее.
 – Немножко алого на ваши губки, дитя мое, – приговаривала Энис, – а потом мы посмотрим, как все это будет сочетаться с вашим нарядом. – Она пристроила тяжелый, унизанный жемчугом убор на голову невесты и, прикрепив вуаль, повернула Изабеллу так, чтобы та могла видеть свое отображение в полированном серебряном диске, который уже держала в руках. – Ну вот! Как вам нравится новобрачная?
 Изабелла посмотрела в металлическое зеркало и робко проговорила:
 – Неужели это я? Сегодня я совсем не похожа на себя. Я выгляжу почти... почти хорошенькой!
 – Вы выглядите просто прелестно, как вам и положено. Любая девушка кажется красавицей на собственной свадьбе.
 – Ах, Энис, я даже не могу тебе передать, как я счастлива! – воскликнула Изабелла. – Может быть, поэтому и кажусь хорошенькой. Никогда не думала, что буду рада выйти замуж.
 – Свадьба – это только начало нелегкой женской жизни, – мягко предупредила её Энис.
 – Нет, все мои горести остались позади! – убежденно заявила Изабелла, и Энис тут же перекрестилась на всякий случай. – Нам будет так весело! Люк собирается подарить мне на свадьбу пустельгу, и первое, что мы сделаем сразу же после венчания, – это отправимся на вересковые пустоши, на соколиную охоту.
 – Ничего себе! – изумилась Энис. – Подарить невесте на свадьбу пустельгу! Это плохая примета.
 – Я не верю во всю эту чепуху, – отмахнулась от няньки Изабелла.
 – Ладно, как бы то ни было, у вас не останется времени ни на какие соколиные охоты, когда вы начнете рожать детей. Как наша госпожа – пять младенцев за четыре года. Не очень-то поездишь верхом с большим животом.
 – А почему ты не вышла замуж, Энис? – с невинным видом спросила Изабелла. – Потому что не хотела иметь детей?
 – Сейчас же прекратите эти разговоры, мисс, – тут же прикрикнула на неё Энис. – Идите-ка лучше сюда, давайте я покажу вам ваше платье. Когда женщина выходит замуж, она рожает детей. Это её святой долг.
 – Хелен же этого не сделала, – возразила Изабелла. – А она замужем уже два года.
 – Они у неё появятся, когда ей пошлет их Господь. А теперь помолчите! Перед тем как отправиться в храм, вам надо посидеть да подумать о возвышенном, а не болтать попусту о вещах, которые вас не касаются.
 Изабелла сочла упрек справедливым и крепко обняла няньку.
 – Дорогая ты моя старушка, – прошептала юная женщина.
 Энис строго сказала:
 – Давайте-ка закончим одеваться! – Но в уголке её глаза блеснула непрошеная слеза.
 В девять утра все семейство Морлэндов уже было у дверей храма Святой Троицы и с удивлением обнаружило, что никого из Каннингов там нет. Элеонора нахмурилась, клокоча от оскорбления, но делать было нечего. Оставалось лишь ждать. В половине десятого ни о женихе, ни о его родных по-прежнему не было ни слуху ни духу.
 – Это уж слишком, – злым шепотом сказала Элеонора Роберту. – Вот что происходит, когда имеешь дело с людьми низкого звания!
 Изабелла выглядела встревоженной, но по-прежнему держалась вызывающе.
 – Люк скоро появится, – уверенно проговорила она. – Он не мог опоздать без серьезных причин.
 – Разумеется, дитя мое, – рассеянно ответила Энис.
 – У меня такое впечатление, что ты вовсе так не думаешь, – быстро отозвалась Изабелла. – В чем дело? Чего ты боишься? Что кто-нибудь помешает ему приехать сюда?
 – Нет, нет, конечно, нет. Успокойтесь. Не надо, чтобы люди видели, как вы волнуетесь. Старайтесь казаться безмятежной и счастливой. На вас смотрят.
 – Да, да, ты права. Я не должна бояться. – В ушах у Изабеллы звучал голос Люка. «Я никогда не покину тебя», – сказал тогда её любимый. Никто не сможет помешать ему приехать.
 Роберт между тем быстро переговорил с одним из своих пажей, который тут же выскользнул со двора и по Микллгейт помчался к Питергейту. Но не успел он преодолеть и половину пути, как в церковный двор ввалился один из слуг Каннинга – бледный, с красными глазами и, казалось, совершенно обезумевший.
 – Мистер Морлэнд... Госпожа... – прохрипел он, задыхаясь.
 – В чем дело? – Роберту пришлось подхватить его под руку, чтобы он не упал.
 Это был уже пожилой мужчина, по-видимому, один из писцов Каннинга. Бедняга устремил на Роберта отчаянный взгляд своих ввалившихся глаз. Губы старика беззвучно шевелились, но он не мог вымолвить ни слова Морлэнд знаком велел Элеоноре отойти в сторону и спокойно, но твердо заговорил с этим человеком.
 – Успокойтесь, приятель. Объясните нам, что случилось.
 – Молодой хозяин, сэр, – наконец пролепетал старик, и из глаз его хлынули слезы. – Он как раз выходил из дома, сэр, чтобы ехать к венцу... в свадебных одеждах... – Тут посланец Каннинга заметил Изабеллу и зарыдал. С трудом выговаривая слова, он обращался теперь прямо к невесте. – Дверь у него за спиной захлопнулась от ветра... и с крыши упала черепица. От сотрясения, понимаете? Наверное, она была плохо закреплена...
 Роберт похолодел. Эти черепицы делались из цельного куска камня, размером они были около двух квадратных футов и толщиной в три или четыре дюйма. Каждую такую черепицу с трудом поднимали двое здоровых мужчин.
 – И она упала на него? Посланец только кивнул.
 – Он мертв?
 – Мертв, сэр, – прошептал старик, глядя, однако, не на Роберта, а на Изабеллу.
 Та побелела как мел и, словно задыхаясь, схватилась руками за горло. Несколько секунд она недоверчиво смотрела на посланца, не в силах осознать услышанного, а потом стала беспомощно вглядываться в лица окружающих, точно надеясь, что кто-нибудь скажет ей: «Все это неправда!»
 – Дитя мое... – Энис попыталась обнять Изабеллу за плечи, но та стряхнула руку няни. Из груди несчастной вырвался тихий стон, а потом глаза её остановились на лице матери.
 – Вы, – задыхаясь, произнесла Изабелла. – Вы все это подстроили! Вы не могли допустить, чтобы я была счастлива... Это вы убили его!
 – Изабелла... Ты не понимаешь, что говоришь, – ошеломленно пробормотала Элеонора. Она шагнула вперед, протягивая руки к дочери.
 – Нет, не прикасайтесь ко мне! – взвизгнула Изабелла, отскочив назад. – Я знаю, что это правда. Это не могло случиться просто так, само по себе. Вы никогда не хотели, чтобы я выходила за него замуж, с самого начала! Но зачем вам нужно было делать это? Зачем? – И тут Изабелла разрыдалась; ужасные, душераздирающие всхлипы рвались, казалось, прямо из её сердца. – Люк! – в отчаянии закричала она, дико озираясь вокруг, словно надеялась увидеть, как он бежит к ней. Энис попыталась удержать свою питомицу, но она с силой оттолкнула няньку, не переставая рыдать, как ненормальная, так что окружающие и правда начали опасаться за её рассудок. её мать, её отец, её сестра – все пытались успокоить несчастную, но как только до неё дотрагивались, она начинала биться в истерике, считая всех своих родных врагами. Наконец она бросилась к Джобу, спрятала лицо у него на груди и позволила ему ласково обнять себя и увести с церковного двора.
 Джоб покачал головой, когда Роберт и Элеонора хотели пойти следом.
 – Позвольте мне позаботиться о ней, – сказал верный слуга. – Я отвезу её домой. А вы вернетесь попозже. – Он погладил Изабеллу по волосам – её свадебный головной убор слетел на землю, пока она металась по двору. – Бедное дитя, – прошептал Джоб. – Бедный парень... – Он посадил не перестававшую плакать Изабеллу на свою лошадь, сам пристроился сзади и, выехав из ворот, медленным шагом двинулся мимо сбросивших листву деревьев домой.
 Эта зима оказалась для Морлэндов тревожной. Сначала они боялись, что Изабелла окончательно сойдет с ума, ибо её горе было столь неутешным, что она плакала и плакала, пока ей не делалось дурно, или причитала, пока не теряла голоса. Она не могла ни есть, ни спать – и за какую-то неделю превратилась в жалкое подобие прежней Изабеллы, в настоящий скелет. Она упорно обвиняла в гибели Люка свою мать, как ни пытались Энис и Джоб доказать, что жизнь молодого Каннинга оборвал трагический в своей нелепости несчастный случай. Даже после того, как истерики у Изабеллы прекратились и она начала медленно, с трудом приходить в себя, она все равно оставалась молчаливой и задумчивой, упрямо избегая свою мать, и мрачно смотрела на неё, когда им доводилось очутиться вместе в одной комнате.
 В ноябре лорд Эдмунд был обвинен Тайным Советом в государственной измене и заточен в Тауэр, и казалось очевидным, что такой покровитель Морлэндам больше не нужен. Но Роберт все равно не желал отречься от человека, которому был обязан столь многим, хотя трудно было сомневаться в том, что лорд Эдмунд осужден справедливо и что, если его когда-нибудь и освободят, то только благодаря вмешательству королевы. Впрочем, Роберт, хоть и с неохотой, согласился не поддерживать больше партию Бьюфорта деньгами и людьми, одновременно решительно отказавшись предоставить такую поддержку партии Йорка, из-за чего жестко разругался с Элеонорой, предложившей ему это.
 Рождество Морлэнды отметили очень тихо, без всяких гостей, если не считать Хелен с мужем и мистера Шоу с дочерью Сесили, серьезной двенадцатилетней девочкой. Хелен мало изменилась со времени своей свадьбы. Она была счастлива с мужем, который до невозможности гордился красавицей женой и одевал её в роскошные наряды, сшитые по самой последней моде; правда, супругов уже начинало беспокоить, что у них все не было и не было детей; из-за этих переживаний Хелен тоже была бледной и осунувшейся, хотя рядом со своей младшей сестрой казалась просто цветущей розой. Изабелла же резко повзрослела. В ней не было больше ни ребяческой лихости, ни бесшабашной отваги. Теперь Изабелла нервно вздрагивала при каждом шуме, раздражалась от детских шалостей и едва разговаривала, постоянно погруженная в мрачные мысли о своей утраченной любви и о своих несчастьях, случившихся по чьей-то злой воле. Единственным человеком, с которым Изабелла хоть изредка перебрасывалась словами, был Джоб; он изо всех сил старался утешить бедняжку, впрочем, без особого успеха.
 С приходом весны дела, казалось, пошли на лад. Элеонора опять зачала и в новом приливе сил, что бывало с ней в первые месяцы беременности, попыталась уговорить мужа вкладывать капитал не только в шерсть, но и в производство тканей из этой шерсти.
 – Это принесет в будущем большой доход, – доказывала Элеонора. – Славные дни поставщиков шерсти – в прошлом. Слишком велика конкуренция, а теперь, когда Франция для нас потеряна, мы уже не можем сами назначать цены, как привыкли делать это раньше.
 Роберт и слышать не хотел об этом.
 – Дела поставщиков шерсти всегда будут идти отлично! – горячился он. – Шерсть нужна всем, а лучшей шерсти, чем английская, нет. Это тебе любой скажет.
 – Разумеется, всем нужна шерсть – но для чего?! Господи, ну конечно же, для того, чтобы превратить её в материю! – восклицала Элеонора. – Они покупают нашу дешевую шерсть, изготовляют из неё ткани и продают их гораздо дороже, мой милый.
 – Наша шерсть вовсе не дешевая, – ворчал в ответ Роберт – Мы следим за этим.
 – О, да, великий глава гильдии оптовиков, я знаю это, и все-таки они делают на этом деньги, большие деньги. Ты только посмотри, сколько нам приходится платить за отрез прекрасного линкольна или керси! Неужели ты не понимаешь, что это – второй шаг? Ведь первый мы однажды уже сделали! Тогда мы сами стали продавать шерсть, минуя перекупщиков и оптовиков. Почему бы Нам теперь не завести собственную ткацкую мастерскую, которая будет использовать нашу же шерсть, и не получать прибыль, попадающую сейчас в руки тех, кто торгует сукном?
 Но Роберта невозможно было переубедить. Он раз и навсегда избрал свой путь и даже не думал сворачивать в сторону. Ему нравилось прочное и надежное положение богатого купца и совсем не улыбалось начинать все сначала и ввязываться в новое незаконное дело.
 – Ты хочешь, чтобы я лишил продавцов тканей куска хлеба, – говорил он. – Что случится со страной, если каждый будет заниматься не своим делом? Нет, нет, жена, я – торговец шерстью, торговцем шерстью и останусь. – Роберт нежно потрепал Элеонору по руке. – Всегда-то у тебя в голове бродят всякие сумасшедшие мысли. Вечно ты ищешь чего-то нового.
 – А ты похож на тех стариков, которые страшно негодовали, когда мы строили камины с трубами в нашем новом доме, и предрекали нам неминуемую погибель, если мы не будем дышать дымом, – с улыбкой отвечала Элеонора. Она и не надеялась выиграть эту битву с первого же раза.
 В апреле герцог Йоркский был назначен лордом-протектором; теперь он фактически заменял короля до тех пор, пока к тому не вернется рассудок – если это вообще когда-нибудь случится. Элеонора напрасно боялась за жизнь Ричарда. Первое, что он сделал, став правителем Англии, – это собрал всех знатных людей страны и принудил их присягнуть на верность малолетнему принцу Эдуарду. Это, возможно, на какое-то время успокоило королеву; она вроде бы больше не жаждала крови Ричарда. Он восстановил порядок в бурлящем королевстве, подавляя бунты и верша правосудие – честно и беспристрастно. Казалось, что наконец-то начали возвращаться старые добрые времена и несчастная страна успокаивается под властью сильного и мудрого правителя; так было при Ричарде и в Ирландии – и возможно, думала Элеонора, даже хорошо, что судьба когда-то забросила его туда.
 Теперь Роберту пришлось согласиться, что приход к власти доброго герцога Йоркского оказался для королевства величайшим благом и что Ричард был единственным, кто мог дать Англии надежду на мир и спокойствие. В конце концов Роберт и сам перешел на сторону Йорка, послав тому письмо, в котором заверил герцога в своей преданности и предложил правительству денег, если в таковых явится нужда. Вскоре от герцога пришел теплый ответ: Ричард благодарил Морлэнда за готовность помочь и обещал помнить об этом дружеском жесте. Все это немедленно погрузило Элеонору в мысли о той лунной ночи, когда Ричард целовал её, а она поклялась ему в верности.
 Осенью Элеоноре пришлось с грустью распрощаться со своим любимым сыном Томасом; мальчику исполнилось тринадцать лет, и его отправили в Тринити Холл, в Кембридж, изучать право. Вообще-то в первую очередь этого хотела сама Элеонора, но и Роберт от всей души поддержал жену.
 – Нам не обойтись в делах без человека, разбирающегося в законах, – признал он. Но одно дело – строить планы, и совсем другое – расставаться с прелестным, очаровательным мальчиком, который всегда был для Элеоноры главным утешением во всех горестях и бедах.
 – Не волнуйтесь, матушка, – сказал Томас перед разлукой. – Я буду приезжать на каникулы, когда смогу.
 – Вот именно, когда сможешь, – печально ответила Элеонора. – Хорошо, мой дорогой, не беспокойся о деньгах. Если нехватка денег – это единственное, что помешает тебе навещать нас, только дай мне знать, и я немедленно вышлю тебе, сколько надо.
 – Учись упорно, дитя мое, и во всем слушайся своих наставников, – напутствовал сына Роберт.
 – И смотри не пристрастись к вину, как, я слышала, случается с другими мальчиками, – резко добавила Элеонора. – Эль – это все, что тебе нужно в твоем возрасте.
 Томас ухмыльнулся.
 – Хорошо, матушка, я буду помнить ваши слова. Я вернусь к вам домой таким же хорошим и честным парнем, каким уезжаю.
 Элеонора ущипнула его за щеку.
 – Ах ты подлиза, – сказала женщина. – Пиши мне, когда сможешь. И знай, что я буду молиться за тебя каждую ночь.
 Следующим утром, еще до рассвета, Томас был уже в пути, примкнув к паломникам, которые направлялись в те же края и согласились присматривать за мальчиком в дороге. Ему предстояло проучиться в Кембридже четыре года, а потом послужить в одной из адвокатских контор в Лондоне, так что было весьма вероятно, что, если не считать кратких приездов Томаса на каникулы, Элеонора не увидит своего сына до тех пор, пока он не станет вполне взрослым мужчиной.
 Трудно сказать, повлияла ли на неё так сильно разлука с любимым сыном, но со дня его отъезда Элеонора чувствовала себя все хуже и хуже и неделю спустя родила девочку, которая почти тут же умерла.
 Опять наступила долгая промозглая зима. На Рождество король неожиданно пришел в себя, чего никто уже не ожидал, и торжествующая Маргарита сместила с поста лорда Ричарда и одновременно освободила Эдмунда Бьюфорта из Тауэра. Ричард поспешил бежать на север, опасаясь за свою жизнь и стремясь заручиться поддержкой верных людей. Казалось, на герцога вновь обрушились все старые беды: королева опять захочет убить его, он попытается защищаться, а страна снова расколется пополам на два враждующих лагеря, каждый из которых будет отчаянно бороться.
 Вот тут-то Морлэндам впервые пришлось испытать на собственной шкуре, что такое война, Королеве удалось убедить своего супруга, что Ричард – его заклятый враг, а тот решил прорваться к королю, чтобы доказать ему обратное, но сделать это можно было лишь с помощью армии. Ричард собирал войска на севере, и Роберт повел к нему двадцать своих людей, лично возглавив этот отряд. Ричард и его солдаты двинулись на юг; король, Бьюфорт и их армия двинулись на север; встретились они у Сэнт-Элбанс. Впечатляющей битвы не получилось – через час все было кончено, и победа осталась за Ричардом – но такое незначительное сражение собрало весьма солидный урожай знатных покойников, среди которых оказался и лорд Эдмунд, убитый в первые же минуты схватки.
 Несчастный, трясущийся король ждал появления Ричарда, который непременно должен был прийти, чтобы убить его, что, как уверяла Маргарита, и было с самого начала главной целью герцога Йоркского; так что Генрих был приятно удивлен и обрадован, когда появившийся герцог преклонил перед ним колено и в очередной раз поклялся ему в верности. Эту трогательную сцену Роберт описал Элеоноре, когда вернулся домой, вместе со всей армией Йорка торжественно проводив короля обратно в Лондон.
 – Но ничего хорошего из этого все равно не выйдет, – мрачно закончил Роберт свой рассказ. – Король делает все, что пожелает его супруга, и верит всему, что она ему говорит. Королева – заклятый враг лорда Ричарда, но герцог не может бороться с ней, потому что это будет выглядеть как посягательство на самого Генриха. А если Ричард будет ждать, когда она нанесет ему первый удар, то, скорее всего, окажется либо в тюрьме, либо в могиле.
 – Эта женщина... Как же я её ненавижу! – воскликнула Элеонора, сжимая кулаки. – Пока она жива, мира в этой стране не будет! Если бы я была мужчиной, я убила бы эту змею своими руками!
 – Тогда мне остается только радоваться, что ты женщина; ведь если бы ты посягнула на жизнь королевы, то умерла бы самой ужасной и мучительной смертью, – ответил Роберт. – Но как бы то ни было, а Англию ожидает еще много бед. И я не знаю, что мы можем сделать... Разве только молиться.
 – Я не переставая взываю к Господу, – вздохнула Элеонора. – Но, похоже, пользы от этого мало.

 Глава 10

 Элеонора и Роберт в сопровождении служанки и пажа возвращались из города домой. Морлэнды только что нанесли визит очередному господину, готовому жениться на Изабелле. Той был уже сейчас двадцать один год; еще несколько месяцев – и она превратится в старую деву. Однако Элеонора до сих пор предъявляла к женихам дочери гораздо более высокие требования, чем Роберт. Вот и теперь супруги всю дорогу спорили о последнем претенденте на руку Изабеллы. Вокруг, на городских улицах, по обеим сторонам которых возвышались сплошные ряды домов, кипела жизнь. Уличные торговцы чего только не предлагали. Еще больше товаров было у дверей лавок, что делало и без того узкие улицы еще теснее и привлекало толпы зевак, которые перебирали разложенные вещи и спорили с продавцами о цене. Возле рыбных и мясных лотков громоздились горы костей и внутренностей, обильно политых кровью, вокруг них рыскали бродячие собаки, выжидая случая что-нибудь стянуть, от овощных прилавков невозможно было отогнать коз и поросят.
 Морлэнды машинально объезжали на своих лошадях самые большие кучи грязи: обочины дорог были завалены отбросами, в которых рылись свиньи, и нечистотами, которые вообще-то должны были сваливаться в канаву, выкопанную посреди улицы, но нередко туда не попадали. На углу Несогейта вот уже три дня лежала дохлая собака, так как хозяева двух соседних домов до сих пор не могли решить, кто должен оттащить её на помойку. Мимо Морлэндов промчалась ватага ребятишек, гоня перед собой хворостинами гуся и заставив лошадей Роберта и Элеоноры заплясать на месте; вместе с этим гусем дети врезались прямо в толпу, которая с гиканьем и улюлюканьем сопровождала катившую по поперечной улице телегу с облаченной в полосатую хламиду проституткой; блудницу везли на Тьюзди Маркет, где по приговору суда должны были высечь у позорного столба.
 Супруги проехали по мосту Узбридж, с которого увидели огромные бараки, груженные тканями и шерстью – частью принадлежащей самим Морлэндам; эти суда плыли вниз по течению в Нидерланды, Бельгию или Люксембург. Другие корабли, прибывшие из дальних морей и по реке, выгружали у Королевских верфей из трюмов пряности, вина, дорогие материи, вяленую рыбу, деготь и Бог знает еще что. Повсюду стоял страшный шум: вопили люди, ржали лошади, лаяли собаки – и все это перекрывал неумолчный звон церковных колоколов: в городе, чтобы тебя услышали, надо было кричать.
 – Он не на много лучше какого-нибудь мелкого фермера, – говорила Элеонора. – Я скорее отправлю её в монастырь, чем отдам ему в жены.
 – К этому все и идет, – отвечал Роберт. – А с другой стороны, постригшись в монахини, она будет, по крайней мере, всеми уважаемой и обеспеченной до конца дней. Если сделать в обитель хороший вклад, Изабелла сможет жить там почти как леди.
 Элеонора нетерпеливо покачала головой.
 – А нам-то от этого какая польза? Нет, нет, мы для неё что-нибудь подыщем. В конце концов, в последнее время она выглядит гораздо лучше. Ей даже идет эта вечная скорбь.
 – Бедное дитя, – вздохнул Роберт. – Может быть, ей даже понравилось бы жить в уединении. Она постоянно думает о том несчастном парне, ты же знаешь.
 – Знаю, – непримиримо ответила Элеонора. – Но она быстро забудет о нем, если у неё появятся муж и дети, о которых ей придется заботиться. Нам надо как можно скорее выдать её замуж. Мы сделали ошибку, позволив ей так долго носиться со своим горем. У неё это уже входит в привычку.
 Роберт улыбнулся Элеоноре.
 – Дорогая моя женушка! Всегда-то ты хочешь всем командовать! Ты не можешь просто спокойно ждать, предоставив событиям идти своим чередом, разве не так?
 – Конечно же, я предпочитаю что-то делать, а не сидеть сложа руки, – заявила Элеонора. – Но и ждать я тоже умею. – Она положила руку на свой округлившийся живот. – Тринадцатый раз, как-никак.
 – Ты себя хорошо чувствуешь? – с тревогой в голосе спросил Роберт.
 Она кивнула.
 – С Божьей помощью, на этот раз все должно быть нормально. – Последние четыре беременности Элеоноры кончались печально, три младенца умерли, едва появившись на свет, а последний раз случился выкидыш.
 Супруги обменялись нежными взглядами. За прошедшие годы и Роберт, и Элеонора мало изменились, разве что у обоих слегка поседели волосы и на лицах прибавилось морщин. Правда, в последнее время Роберт немного располнел, зато Элеонора, как ни странно, стала даже более худощавой, чем прежде. Но чем дольше они жили вместе, тем лучше узнавали и тем больше любили друг друга, и сложности, которые омрачали первые годы их брака, теперь ушли в небытие.
 – Ты всегда была мне прекрасной женой, – сказал сейчас Роберт. – Если бы все женщины были такими, как ты! И если маленькая Сесили будет Эдуарду такой же замечательной супругой, как ты мне, он станет счастливейшим мужчиной на свете.
 Элеонора скорчила кислую физиономию.
 – Ты слишком добр ко мне, Роберт. А что касается Сесили, мне надо было взять её к нам еще пару лет назад, чтобы дать ей хоть какое-то воспитание. Нескольких месяцев перед свадьбой для этого явно недостаточно.
 Малышка Сесили Шоу была обручена с сыном Морлэндов Эдуардом два года назад, а свадьбу должны были сыграть в мае. По обычаю того времени, до венчания девушке нужно было несколько недель прожить в семье жениха, чтобы научиться вести хозяйство в своем будущем доме, но так как Сесили шел уже восемнадцатый год, было поздно переучивать её или учить чему-то заново.
 – Но ты же говорила, что она вполне послушная, разве нет? – удивился Роберт. – Да и мне она кажется тихой, покорной девочкой.
 Элеонора подозрительно покосилась на мужа.
 – Я знаю – ты считаешь, что я слишком сурова с ней, так ведь?
 – Я никогда ни словом...
 – А мне и не надо, чтобы ты произносил хоть слово. Я же вижу, как ты смотришь на меня. Но она все освоит быстрее, если будет бояться сделать что-нибудь не так. Страх – лучший учитель, он заставляет человека двигаться и соображать! Я же помню, как орал на меня твой отец, когда я впервые приехала сюда.
 – И все же, моя дорогая...
 – И все же, милый мой муженек, должна признать, что девочка мне очень и очень нравится. У неё не только смазливое личико, но и добрая душа. Иногда мне даже нелегко держать малышку в строгости.
 – Ты становишься более снисходительной с годами, – улыбнулся Роберт.
 – Может быть. Может быть. Но она напоминает мне меня саму в семнадцать лет, и это меня беспокоит.
 Роберт рассмеялся.
 – Сколько воды с тех пор утекло! Ты хоть понимаешь, что осенью минет двадцать четыре года со дня нашей свадьбы?
 – Неужели? Да, и правда. Сколько всего произошло за это время, а, Роберт?
 Несколько минут они молчали, размышляя об ушедших годах. Супруги проехали через ворота Микл Лит, где им отсалютовали два стоявших на страже сержанта, которые, как и большинство офицеров городского гарнизона, знали теперь Морлэндов в лицо, потом Роберт и Элеонора проложили себе путь через нищих, толкавшихся за воротами, надеясь улучить момент и проскочить мимо часовых в город, бросили монетку в шапку сидевшего на обочине пилигрима и наконец свернули на дорогу, ведущую к «Усадьбе Морлэндов».
 – Самое лучшее в предстоящей свадьбе, – радостно сказала Элеонора, когда они пустили лошадей рысью, – это то, что домой хоть ненадолго заглянет Томас. Как давно я не видела своего мальчика!
 – Не такой уж он теперь и мальчик, – напомнил ей муж.
 Роберт был прав. «Мальчик» оказался вполне взрослым и к тому же, надо признать, весьма красивым мужчиной, с унаследованными от Элеоноры густыми темными волосами, яркими голубыми глазами и до того обворожительной улыбкой, что не было никаких сомнений: если этот парень захочет что-то от кого-то получить, то он своего добьется. Томас был высоким и, в отличие от своего брата Эдуарда, широкоплечим, вся мускулистая фигура Томаса соответствовала его росту, в то время как бедный Эдуард казался прямым и тощим, как жердь.
 Томас сидел по правую руку от Элеоноры, ел и пил, смеялся и шутил; его переполняли жизненные силы, и Элеонора, любуясь своим сыном, совершенно забыла о еде. Она никак не могла свыкнуться с мыслью, что это огромное, искрящееся весельем существо было когда-то крошечным плодом её чрева. Мать испытывала перед Томасом какое-то непонятное, почти девичье смущение.
 – Должен признать, что вы отлично сделали, встретив меня так гостеприимно, – говорил Томас, размахивая в воздухе ножом и имея в виду сразу и обед, и звучавшую в зале музыку, и всю собравшуюся компанию. – Да еще позаботились и подыскали мне прелестную новую сестричку...
 Томас, улыбаясь, покосился на Сесили, сидевшую по другую сторону от него, и девушка сразу вспыхнула, опустив глаза в тарелку.
 Эдуард, казавшийся рядом со своим братом до-смешного надутым и неуклюжим, возразил.
 – Все это сделано вовсе не ради тебя, Томас.
 – Да ладно, Эдуард, не скромничай! Не пытайся скрыть свою щедрость – я же знаю, что ты думал только обо мне, когда согласился жениться на этой маленькой маргаритке – ибо она и есть маргаритка, с её золотистыми локонами и розовыми щечками! Она почти может заменить мне моих родных сестер. Кстати, как они там, матушка? Как Анна, Хелен?
 – У обеих все хорошо, – ответила Элеонора, радуясь тому, что он наконец-то прекратил поддразнивать жениха и невесту, а то Эдуард уже начинал ревновать всерьез – Анна родила еще одного сына – они назвали его Робертом в честь твоего отца.
 – О, мои поздравления! – воскликнул Томас. – Надо будет посмотреть, может, мне на днях удастся смотаться в Дорсет, чтобы взглянуть на своих племянников и племянниц. А что с Хелен?
 – Все по-прежнему, – вздохнула Элеонора. Бедная Хелен так до сих пор и не понесла от своего мужа и, похоже, теперь уже никогда не понесет. По закону мужчина мог бросить жену, если та оказывалась бесплодной, но Джон Батлер так обожал свою прелестную супругу, что никогда даже не намекал на возможность разрыва. – Вместо детей она заводит теперь себе любимчиков. Сейчас у неё мартышка – не могу сказать, что я в восторге от этой твари. Слишком много у неё всяких отвратительных привычек.
 – Обезьяны нынче в моде, – заметил Томас. – Надо подумать, что бы такое привезти нашей красавице в следующий раз. Бедная старушка Хелен... Эдуард, а ты помнишь того попугая, что жил у девчонок, когда мы были маленькими? Несчастная птичка – она совершенно не выносила холода. Говорят, они живут сотни лет. Конечно, мы обращались с беднягой так, что он безвременно сошел в могилу. Особенно, помнится, досаждал ему ты, Эдуард, пока не появлялся я и не урезонивал тебя.
 Даже Эдуард рассмеялся при мысли о том, что Томас мог кого-то урезонивать. А Гарри, сидевший на другом конце стола, с открытым ртом ловил каждое слово своего замечательного ученого брата.
 – Этого попугая подарил твоим сестрам лорд Эдмунд, – напомнила Томасу Элеонора.
 – Упокой Господь его душу, – отозвался юноша, перекрестившись. – Но дело Бьюфорта не умерло, матушка, его продолжает королева! – Он многозначительно покивал головой. – Вы слышали о племяннице лорда Эдмунда?
 – Нет, эта новость еще не дошла до нашей глуши. И что ж с ней такое?
 – Только то, что она обвенчалась с Эдмундом Тидром, незаконнорожденным единоутробным братом нашего господина и повелителя короля Генриха.
 Элеонора слушала сына с обычным раздражением, которое вызывало у неё имя королевы, но никак не отреагировала на слова Томаса, чтобы я не сказать при детях что-нибудь лишнее. Эдмунд Тидр был одним из сыновей, рожденных прежней государыней, супругой Генриха Пятого, от её любовника, камердинера Оуэна Тидра, и все в этом деле заставляло клокотать от гнева праведную душу Элеоноры.
 – Но самое смешное, – продолжал Томас, – что весь этот фарс длился всего несколько недель. Тидру еще не было и тридцати, а его жене – тринадцати, но вскоре выяснилось, что он мертв, а она очень шустра. В прошлом году у неё родился сын. – Блестящие глаза юноши встретились со взглядом Элеоноры, а потом переместились на Роберта. – Они назвали его Генрихом, и если кто-нибудь думает, что это было сделано без всякого умысла, то он просто наивный дурачок. Королева отлично ведает, что творит.
 – Это не нарушит порядок престолонаследия, – покачал головой Роберт. – Кроме того, эта племянница сама по себе ничего не значит – у лорда Эдмунда Бьюфорта были и родные сыновья.
 – Маргарита пытается сплотить роялистскую партию, – вмешалась Элеонора. – Король всегда слишком уж снисходительно относился к своим незаконнорожденным братьям и сестрам. Когда поощряют падение нравов – это обычно кончается скверно.
 – Это могло бы быть правдой, – отозвался Томас, – но боюсь, матушка, что опыт свидетельствует об обратном.
 – А что там вообще сейчас происходит, Томас? – спросил Роберт, чтобы не дать матери и сыну заспорить. – Ты все-таки ближе к столице, чем мы здесь.
 – Ничего хорошего, – ответил тот. – Настроения качаются то в одну, то в другую сторону. Мы все уже думали, что с королевой покончено, когда она организовала этот французский набег на Сандвич, – но она опять вышла сухой из воды, сделав козлом отпущения Экзстера и одновременно всячески выставляя напоказ свою дружбу с милордом Уорвиком и герцогом Йоркским. Король заставил их всех пожать друг другу руки и вместе отправиться к мессе, когда в январе в последний раз собирался Тайный Совет...
 – Мы слышали об этом, – перебил сына Роберт.
 – Мы еще слышали, – добавил Эдуард, – что они прошли по улицам процессией, по двое, во главе с королевой и лордом Ричардом, которые шагали рука об руку.
 – Именно так, – кивнул Томас. – Но никто не поверил в это примирение, может быть, за исключением короля. Народ любит Генриха, вы же знаете. Что бы ни случилось, во всем винят королеву.
 – Мерзкая волчица! – взорвалась Элеонора, не в силах больше сдерживать свой гнев.
 Томас улыбнулся и потрепал мать по руке.
 – В вас самой тоже есть что-то от дикого зверя, не так ли, матушка? Я многое бы дал, чтобы свести вас с Маргаритой в укромном уголке и без охраны. Могу поспорить, что вы выдрали бы королеве все волосы.
 – Замолчи, мальчик, не забивай детям головы всякими глупостями, – рассмеялась Элеонора.
 – Никто в этом доме не любит королеву, – тихо произнес Роберт.
 – А её вообще никто не любит, кроме её фаворитов, – отозвался Томас. – Она думала снискать симпатии своих подданных, назначив милорда Уорвика командующим всеми силами в Проливе, и он совершил там много славных дел, но восхваляют-то его, а не её. Народ ненавидит Маргариту. И она по уши в долгах – достаточно сказать, что её прислуга по два года не получает жалованья, а ведь королева должна еще тысячи по дворцовым займам. Если бы не любовь народа к королю, его супруга, подозреваю, лишилась бы даже поставщиков съестного.
 Роберт кивнул.
 – Я что-то слышал об этом. И гарнизон Кале сидит без денег. Там было очень неспокойно, когда я в последний раз приезжал туда, на ежегодное собрание оптовиков. Шли даже разговоры о том, что если солдатам не заплатят, то лучше уж всем нам скинуться и самим выдать им жалованье, а то недолго и до бунта.
 – Но почему бездействует лорд Ричард? – подал голос Гарри. – В народе его так любят. Почему он не соберет армию и... и...
 – И что? – спросил Томас. – Возьмет короля в плен? Он не может свергнуть королеву, не сбросив прежде короля.
 – А я вот что думаю, – опять вмешалась Элеонора. – Надо силой снова навязать им власть лорда-протектора.
 Томас покачал головой.
 – По-моему, конец может быть один —„или все, или ничего. Но беда в том, что герцог Йоркский слишком благороден. Он поклялся королю в верности, присягнул ему как солдат и не нарушит своего слова. Разумеется, Маргарита рано или поздно вынудит Ричарда выступить против неё – и короля, но боюсь, если герцог и дальше будет медлить, то она победит – и убьет его.
 Роберт переводил взгляд с одного своего сына на другого и думал: как странно, что все они так горячо поддерживают герцога. Лорд Эдмунд, казалось, был уже не только похоронен, но и забыт. Вот сидит Томас, обеспокоенный политическими интригами, в которые втянут Ричард, вот Гарри, только и ждущий случая ринуться с мечом на врагов герцога. Даже тихий Эдуард одобрительно кивает, словно и он тоже возьмется за оружие, если лорд Ричард поведет своих сторонников в бой. Только маленький Джон, пристроившийся в самом дальнем конце стола рядом с Изабеллой, оставался совершенно безучастным. Он, как всегда, пребывал в своем собственном мире, мире грез, где чувствовал себя гораздо лучше, чем в реальной жизни. Порой Роберт задумывался, не подастся ли Джон, повзрослев, в священники или монахи.
 А рядом с мальчиком застыла Изабелла, почти не замечавшая своего младшего брата Томаса, впервые за последние четыре года посетившего отчий дом; она тоже не обращала ни малейшего внимания на беседу и тоже жила в другом мире. В этом мире было только два обитателя. Роберт всегда с нежностью относился к этой своей самой своенравной дочери, но сейчас всерьез тревожился, что к ней никогда полностью не вернется разум и что в конце концов лучшим местом для неё и правда окажется монастырь. Голова её была полна темных, мрачных фантазий. Изабелла до сих пор едва разговаривала с матерью, все еще веря, что именно Элеонора в то злосчастное утро убила Люка Каннинга. Хорошо хоть, что Изабелла теперь не утверждала этого в открытую... И правильно ли они делали, стараясь выдать полубезумную Изабеллу замуж?
 Тем временем за верхним столом все почему-то сразу замолчали, и Роберт почувствовал, что ему пора вмешаться.
 – Хорошо, ну а теперь хватит говорить о грустном. Сегодня мы должны веселиться. Давайте не будем забывать, что все мы собрались здесь, чтобы отпраздновать свадьбу нашего дорогого сына Эдуарда и нашей милой дочери Сесили. Так будем же радоваться! – воскликнул Роберт, улыбнувшись своему старшему сыну и получив в ответ застенчивую улыбку хорошенькой Сесили.
 Томас тут же понял намек и подхватил:
 – Ну конечно же, пожелаем молодым долгих лет жизни! И вообще, что касается меня, то я намерен как следует повеселиться, пока буду дома. Ведь в колледже нас держат в ежовых рукавицах! Мы едва осмеливаемся чихнуть, не испросив на то позволения.
 – И очень хорошо, – с притворной суровостью заявила Элеонора. – Хотя, по-моему, ты вернулся домой даже еще более своенравным, чем уезжал, несмотря на все те строгости, о которых тут нам рассказываешь.
 – Это тебе только кажется, матушка! Мой наставник в Кембридже так же строг, как и наш достопочтенный мистер Дженни. Джон, он что, все еще велит вам во время уроков говорить только на латыни? С нами он поступал когда-то именно так!
 – А в колледже вам приходится говорить на латыни? – спросил Гарри.
 – Больше, чем священникам, – ответил Томас, подмигивая брату. – Кем, впрочем, мой наставник больше всего и хочет всех нас видеть.
 – Не вздумай поддаваться на его уговоры, – моментально проглотила наживку Элеонора, на что Томас и рассчитывал. – Мы приготовили для тебя кое-что получше... О, извините, мистер Джеймс, я неудачно выразилась, – поспешно добавила она, с некоторым опозданием вспомнив, что за столом рядом с Изабеллой сидит и их домашний капеллан. Все рассмеялись, и беседа перешла на другие темы.
 – Мы успеем съездить на соколиную охоту, братец Эдуард, пока я буду здесь? – спросил Томас.
 Потом все говорили, что это была самая лучшая свадьба на свете. Морлэнды устроили грандиозное торжество с лентами и цветами, флажками и фанфарами, пением и танцами, а также со столами, ломившимися от еды и питья. Сесили ехала в храм на старой доброй кобыле Элеоноры Лепиде, чья молочная шерсть стала с годами снежно-белой; но, несмотря на возраст, лошадка гордо вышагивала под ало-желтым чепраком, украшенным лентами. Шестеро прелестных детей, танцуя, двигались перед процессией и усыпали дорогу цветами; Томас и Гарри были шаферами невесты и по традиции зорко следили, чтобы девушка благополучно добралась до алтаря и не была по пути похищена соперниками.
 Эдуард даже побледнел от волнения, но держался с большим достоинством, хотя так и не сумел полностью подстроиться под манеры своих брызжущих весельем братьев. Рукава и плечи его зауженного в талии жакета были щедро подбиты ватой; этот наряд успешно выполнял свое высокое предназначение – придавал жениху вид крупного, статного мужчины. В небесно-голубых рейтузах, золотистых парчовых туфлях с заостренными по моде носами и в широкополой алой шляпе, расшитой золотом и украшенной родовым гербом, Эдуард с головы до пят выглядел истинным джентльменом. Элеонора была довольна и горда: во всем облике её сына не оставалось ничего, что выдавало бы принадлежность Эдуарда к фермерскому сословию.
 После венчания молодые отправились назад в «Усадьбу Морлэндов»; следом тянулась шумная процессия, состоявшая из членов семьи, друзей и арендаторов; впереди выступали два одетых в ливреи трубача, а сзади шли менестрели и хор из двадцати городских мальчиков, каждому из которых заплатили по шиллингу и разрешили есть и пить на свадьбе сколько влезет. Были приглашены все соседи и все видные жители Йорка вместе со слугами, так что число гостей приближалось к двумстам.
 Большой зал был украшен цветами, зелеными ветками и лентами, а над помостом, на котором стоял господский стол, к стене был прибит деревянный щит с новым гербом Морлэндов, одобренным самим главой семейства. На щите был изображен белый заяц, перепрыгивающий через веточку вереска, и березовая рощица, перекочевавшая сюда с герба Сесили: на местном диалекте слово «шоу» обозначало маленький лесок. Почтенных гостей встречали и рассаживали по местам одетые дриадами – опять же в честь Сесили – девушки, одна из которых была избрана Королевой Леса и увенчана короной самим древним богом лесов Паном.
 Появилась круговая чаша, и начался пир, поразивший всех гостей невиданным разнообразием блюд: десять в первой перемене, восемь во второй и шесть в третьей. На стол подавались цыплята, фазаны, каплуны, голуби, оленина, молочные поросята, кролики (но не зайцы – Элеонора никогда не допустила бы появления зайца на своем столе) и лебеди; пирожные, печенье, меренги, сладкие овсяные и пшеничные каши, нарезанный ломтями хлеб на подносах и хлеб целыми караваями, галлоны эля и бочонки вина. Первая перемена блюд была посвящена дриадам, фавнам и их повелителю – Пану; вторая, чтобы снять некоторый налет язычества, – святому Иоанну, чей день был не за горами, и третья – всеобщему любимцу, святому Георгию, чей день отмечался совсем недавно. Как только почетные гости разделывались с очередным блюдом, то, что от него оставалось, уносили вниз, на центральный стол, убранный цветами, а когда пир подошел к концу, все недоеденные яства под звуки фанфар – гремевших также перед каждой новой переменой – вынесли на улицу и раздали бедным, толпившимся за воротами. Там собралось множество людей; некоторые пришли издалека, специально прихватив с собой корзинки и котомки, чтобы набить их лакомыми кусками.
 По окончании застолья был небольшой перерыв, во время которого пел хор и выступали акробаты, специально нанятые по такому случаю. Они жонглировали разноцветными мячами, подбрасывали друг друга в воздух, ходили на руках и кувыркались через голову, а когда один из бродячих актеров кончил глотать мечи, по их остриям, демонстрируя свое искусство, ходила босиком женщина-акробатка. Потом, когда собравшиеся чуть-чуть переварили обильное угощение, вперед выступили менестрели и начались танцы, затянувшиеся далеко за полночь. Народу было слишком много, и дом не мог вместить всех; потому многие танцевали во дворе и на лужайках, освещенных пылающими факелами и колеблющимся огнем фонарей. Вино и эль текли рекой. Многие молодые парочки попрятались по темным углам, и, надо полагать, в эту ночь было обговорено немало новых свадеб, а некоторые браки стали просто необходимыми.
 Мистер Шоу, во время венчания не таясь плакавший из-за того, что его обожаемая дочь уходит в другую семью, всю ночь протанцевал с Изабеллой и излил ей душу, полную скорби по умершей жене; теперь отец Сесили спал мертвым сном на связке тростника, крепко сжимая в руке кубок с вином и умиротворенно улыбаясь.
 Элеонора танцевала с Робертом и Томасом для собственного удовольствия и с почтенными гостями – по долгу хозяйки. Томас в те минуты, когда не был с матерью и не нашептывал самые невероятные вещи самым хорошеньким девушкам в зале, танцевал с Сесили, продолжая называть её «маргариткой» и убеждая, что в её гербе должен быть именно этот цветок, а не какие-то дрова, пусть даже в виде стройных серебристых берез. Эдуарду оставалось только смиренно наблюдать за этой парой и мечтать о том времени, когда он наконец окажется с молодой женой наедине. Мистер Дженни удивил всех тем, что ни на шаг не отходил от Энис, и, судя по тому, как раскраснелась нянька, ей льстило внимание гувернера. Джоб перетанцевал по очереди со всеми служанками Элеоноры, а потом его буквально осадили девушки и молодые женщины из поместья и окрестных деревень; но после того, как мистер Шоу заснул в объятиях Бахуса, Джоб станцевал единственный танец с Изабеллой, а затем они вместе пошли проверить, все ли в порядке в конюшнях и не напуганы ли лошади шумом и огнями.
 Веселье еще долго не смолкало и после того, как молодые отправились в опочивальню – гораздо более пристойным образом, чем, как теперь со стыдом вспоминала Элеонора, довелось это делать ей самой. Уже почти светало, когда разъехались последние гости и были потушены последние факелы.
 – Прекрасная свадьба, матушка, – проговорил Томас и зевнул. – С большим удовольствием буду вспоминать её, когда опять окажусь в своей темнице в Кембридже. Клянусь вам, что в жизни так не веселился!
 – Надеюсь, ты не наобещал ничего серьезного всем этим девицам, с которыми сегодня танцевал, – ответила довольная Элеонора. – Кое-кто из них бросал на тебя весьма нежные взгляды.
 – О, не думаю, чтобы я пообещал жениться больше чем на пяти или шести из них, – беззаботно улыбнулся Томас. – Но вам в любом случае не стоит беспокоиться! Когда придет время, я буду хорошим мальчиком и сделаю то, что мне велят.
 – Ах ты, хитрый кот, – в свою очередь рассмеялась Элеонора. – Ты осмеливаешься подшучивать и надо мной?
 – Никогда, матушка, – широко распахнул глаза Томас. – И к тому же две самые красивые особы из тех, что были сегодня в зале, к сожалению, уже замужем. И одна из них – маленькая маргаритка, которая только что обвенчалась с моим братом.
 – А другая? – требовательным тоном спросила Элеонора.
 – Другая вышла замуж за моего отца много лет назад, – ответил Томас. – А сейчас мне надо отправляться в постель, а то завтра я не сумею как следует поздравить Эдуарда. – Юноша опустился на одно колено перед своей матерью. – Спокойной ночи, матушка. Благословите меня.
 Элеонора положила свою руку на блестящие волосы сына.
 – Спокойной ночи, дорогой мой мальчик. Да благословит тебя Господь, – прошептала она и едва не заплакала, глядя ему вслед.
 Здесь, в зале, через несколько минут и нашел её Роберт.
 – Мы пропустили нашу ежевечернюю прогулку, – сказал он. С недавних пор супруги завели привычку по часу прохаживаться вдвоем в сумерках, иногда обсуждая важные дела, а иногда просто наслаждаясь покоем и обществом друг друга. – Ну что, есть у тебя желание побродить со мной и посмотреть на восход солнца или ты слишком утомлена?
 – Да, я устала, но спать мне еще не хочется, – ответила Элеонора. – Думаю, что с удовольствием прогуляюсь. Воздух, должно быть, чудесный. Послушай – уже запели птицы.
 Роберт захватил её плащ, и супруги, выскользнув из боковой двери, перебрались через ров и медленно пошли по лугу. Ночь была прохладной, и в воздухе висела та серовато-молочная дымка, которая всегда появляется перед восходом солнца. Птицы хором распевали свои предутренние песни, их голоса неслись с каждого дерева, из каждого куста, с каждой крыши, и сбрызнутый росой мир пах травой, свежевспаханной землей, листьями, цветами и новой, нарождающейся жизнью. Элеонора почувствовала, как, несмотря на усталость, тело её наполняется силами; кажется, то же самое ощутил и младенец в её чреве: он пошевелился и ножкой толкнул Элеонору в живот. Она положила на это место руку и рассмеялась.
 – Еще один сын, милорд, если я не ошибаюсь. Роберт взглянул на жену, довольный и полный неподдельного интереса.
 – Ты уже чувствуешь его? Господи, как это, наверное, странно: быть женщиной!
 – Я часто думаю то же самое о мужчинах, – улыбнулась Элеонора. – Этот будет здоровенький, все как надо. Теперь-то мы придем в гавань в полном порядке.
 Роберт сжал её руку, поцеловал и больше уже не выпускал до конца прогулки.
 – Не холодно, правда? – шепнул он. Элеонора покачала головой.
 – Они будут счастливы вдвоем, – сказала женщина немного погодя, – Эдуард и его Маргаритка. Она хорошая девочка, и он тоже славный парень... Немножко медлительный, но зато на него можно положиться.
 – Это что-то новое – ты заговорила о том, что они могут быть счастливы, – поддразнил её Роберт. – Зачем им быть еще и счастливыми, коли они хорошие?
 – Как можно разделять эти две вещи? – удивилась Элеонора. – Особенно несчастной я бывала тогда, когда делала что-нибудь не так. Габи была права, – добавила она загадочно.
 – Дорогая моя, когда это ты делала что-нибудь не так? – изумился Роберт.
 Элеонора усмехнулась.
 – Ты слишком высокого мнения обо мне. А я могу ошибаться точно так же, как и все. Возможно, я заблуждалась даже чаще, чем другие. И уж во всяком случае – чаще, чем эта Маргаритка Эдуарда, смею тебя заверить. – Она помолчала. – А вот и солнце, взгляни! День будет чудесный. Май – мой самый любимый месяц! Все вокруг так зелено и прекрасно, так мирно и в то же время полно жизни и силы. У меня такое чувство, что я буду жить вечно.
 Роберт посмотрел на жену, отметив про себя её блестящие глаза, неотрывно следящие за золотым краем поднимающегося над деревьями солнца, свежий румянец, играющий на гладких щеках, слегка приоткрытые от удовольствия полные губы, почти не тронутые сединой восхитительные темные волосы под простой накидкой, на которую Элеонора сменила перед выходом изысканный головной убор. В свои сорок два года Элеонора была по-прежнему прекрасна. Роберту она казалась каким-то невероятным существом. Считается, что ведьмы и колдуньи часто принимают заячий облик; белый заяц соответствует белой волшебнице и белой магии, и, возможно, Элеонора никогда не состарится.
 Пока Роберт думал об этом, мысли Элеоноры, за которыми никогда не мог угнаться её муж, перескочили совсем на другое. И когда она заговорила, слова её были очень далеки от поэтических грез супруга.
 – Они унаследуют огромное поместье – и оно может стать еще больше, если мы вложим наши капиталы не в шерсть, а в ткани. Только подумай, Роберт...
 – Нет, – твердо ответил он. – Не хочу сейчас даже слышать об этом. И не уверен, что когда-нибудь захочу. Но уж точно не сейчас. Давай просто погуляем, дорогая женушка, и не будем ссориться. Не затевай нового спора в такой день!
 Элеонора несколько секунд удивленно смотрела на мужа, потом пожала плечами и улыбнулась. Она ласково погладила большим пальцем руку, в которой лежала её рука.
 – Хорошо, – согласилась Элеонора, но потом, забыв о показной уступчивости, добавила. – У тебя еще будет время, чтобы изменить свое мнение.
 «Неисправимая, – подумал он. – Но я люблю её».

 Глава 11

 Роберт вернулся в «Усадьбу Морлэндов», когда уже начинало смеркаться. Вместе со своим управляющим Рейнольдом и заготовителем Клементом он ездил осматривать имение Шоу.
 – Там много чего надо исправлять, – сказал он Элеоноре в ответ на её нетерпеливые расспросы. – Боюсь, что на мистера Шоу свалилось в последнее время слишком много всяких дел. Его заготовитель – самый настоящий вор. Завтра я отправлю туда Клемента, чтобы он там присматривал за всем, пока мы не найдем подходящего человека.
 Элеонора одобрительно кивнула.
 – Я думаю, ты прав: мистер Шоу просто растерялся: у него было столько хлопот... Ему нужно бы иметь сына, который следил за всем, что творится в поместье, и в трудную минуту помогал бы отцу. Наверное, потому мистер Шоу и держал так долго Сесили при себе – просто чтобы чувствовать себя спокойнее.
 – Все-таки странно, что некоторые люди выбирают такую судьбу, – задумчиво проговорил Роберт. – Шоу был достаточно молод, чтобы после смерти супруги жениться во второй раз. Он вполне мог найти себе какую-нибудь молоденькую девушку и иметь сейчас десяток сыновей, но почему-то в его сердце не нашлось места для новой любви.
 Элеонора презрительно вскинула голову.
 – Если бы он помнил о своем долге перед Богом, то женился бы во второй раз. Но он думал больше о себе, чем о своем долге перед Господом.
 – Наше счастье, что он поступил именно так, – смиренно заметил Роберт. – Если бы у него были сыновья, Сесили не наследовала бы имения. Кстати, думаю, что не будет ничего плохого, если мы пошлем туда вместе с Клементом молодого Гарри, пусть учится управлять большим хозяйством. Это поможет мистеру Шоу и будет хорошей школой для парня. А Клемент присмотрит, чтобы Гарри не натворил уж слишком много глупостей.
 – Это ты хорошо придумал, муженек, – сказала Элеонора, подходя к нему, чтобы вознаградить его поцелуем в лоб. Но, прикоснувшись губами к коже Роберта, Элеонора нахмурилась и резко выпрямилась. – Да ты весь горишь, – воскликнула она – Может, у тебя лихорадка? Ты заболел, Роберт? Ты выглядишь очень усталым.
 – Я и чувствую себя усталым, – неохотно признал он, – и у меня болит голова. Похоже, я слишком много ездил сегодня верхом.
 Но Элеонора положила ему руку на лоб и отрицательно покачала головой.
 – Думаю, что тебе лучше не ходить сегодня со мной на прогулку, а лечь в постель и отдохнуть. Ты и правда весь пылаешь.
 Роберт обнял жену за талию и заставил удержать руку там, где она была.
 – Ах как приятно, – проговорил он, улыбаясь жене. – У тебя такая прохладная ладонь. Я почти уверен, что головная боль пройдет от одного твоего прикосновения.
 – Как бы то ни было, а я думаю, что тебе лучше лечь в постель, а я приготовлю лекарство и принесу наверх.
 Роберт сморщился.
 – Знаю я твои лекарства, – сказал он Элеонора рассмеялась.
 – Ну прямо как ребенок, – вздохнула она – Но как бы ты не морщился, а тебе все-таки придется его выпить, хотя бы для того, чтобы сделать мне приятное. Давай-давай, ты же знаешь, что сейчас, когда роды на носу, тебе надо выполнять все мои желания.
 – Ну, разве только для того, чтобы сделать тебе приятное, – пробормотал Роберт, тяжело поднимаясь на ноги. В глубине души он был даже рад, что Элеонора укладывает его в постель. Роберт чувствовал себя гораздо хуже, чем говорил жене, и мечтал о том, как это будет приятно – отдохнуть под прохладными простынями, поглядывая на заботливо суетящихся вокруг женщин, – даже если придется выпить один из этих горьких травяных настоев Элеоноры.
 Пажи помогли хозяину подняться наверх, раздели его и уложили в постель, а чуть позже появилась Элеонора с настойкой в буковом кубке.
 – Что это? – подозрительно спросил Роберт, глядя на зеленоватую жидкость и вдыхая кисловатый запах снадобья.
 – Не спрашивай, что это, – произнесла Элеонора. – Просто возьми и выпей.
 Он сделал глоток и весь скривился.
 – Не пробуй его на язык, как какая-нибудь жеманная девица, а осуши кубок залпом.
 – Не раньше, чем ты мне скажешь, что это такое, – упрямо, почти по-детски заявил он.
 Элеонора нетерпеливо вздохнула.
 – Рута и розмарин от головной боли, белладонна от лихорадки и мандрагора, чтобы ты лучше спал.
 – Ах вот как, – кивнул Роберт. Он никогда особенно не интересовался лекарственными травами – Элеонора и Джоб сами выращивали их в одном из уголков сада, истово ухаживая за заветными грядками, – хотя в последнее время у людей его круга вошло в моду много и подолгу рассуждать о медицине и лекарственных растениях и обмениваться рецептами всяких снадобий. Роберт одним глотком выпил настойку, и его опять передернуло, когда горечь обожгла ему язык.
 – Прекрасно, – похвалила мужа Элеонора, забирая у него кубок. Она отдала его служанке, а та протянула ей чашку, над которой поднимался парок. – А теперь выпей кодл, чтобы отбить неприятный вкус.
 – А, это уже лучше, – обрадовался Роберт, беря чашку в обе руки и принюхиваясь. – Только все-таки, что это такое?
 – Молоко с медом, корицей, мускатным орехом и яичными белками, – быстро ответила Элеонора. – И после того, как ты это выпьешь, ложись и отдыхай. Хочешь, я тебе почитаю?
 – Нет, нет, дорогая, тебе не следует утомляться, – покачал головой Роберт. – Со мной посидит мой паж. Я и сам чувствую, что мне надо немного поспать.
 Через полчаса лекарство начало действовать, и Роберт задремал. Элеонора пощупала его лоб, который показался ей уже не таким горячим, как раньше, и решила, что причиной головной боли стало просто слишком долгое пребывание на солнце. Роберт спокойно проспал всю ночь, но на следующее утро, открыв глаза, Элеонора обнаружила, что он весь в поту и что его по-прежнему лихорадит. Сердце у неё упало.
 – Я пошлю за лекарем, чтобы он осмотрел тебя! – воскликнула Элеонора.
 – Нет, нет, дорогая, мне надо вставать. Слишком много дел накопилось, – заволновался Роберт.
 Элеонора ласково, но решительно толкнула мужа назад на подушки.
 – Здесь достаточно людей, чтобы присмотреть за поместьем. За это ты и платишь им деньги. А тебе надо лежать в постели и ждать врача. Ты же знаешь, мне нельзя волноваться!
 Еще раз прибегнув к этому доводу, женщина заставила мужа подчиниться и смирно лежать в постели, но согласился он с большой неохотой. Покидая спальню, Элеонора столкнулась с Джобом, который, как хороший слуга, ждал свою госпожу за дверью.
 – Хозяин заболел, мадам? – спросил он. Элеонора пожала плечами.
 – Я не знаю, Джоб. Кажется, его немного лихорадит, и я взяла с него слово, что он будет лежать, пока не придет доктор. Должно быть, Роберт перегрелся на солнце... Как бы то ни было, отдых ему не повредит.
 – Пошлите за врачом Оуэна, мадам, – предложил Джоб. – Оуэн хорошо соображает, и если доктора не окажется дома...
 – Да, конечно, – согласилась Элеонора. Если доктора не будет дома, Оуэн обязательно разыщет его в городе, а не поступит как какой-нибудь глупый паж, который просто вернулся бы в поместье и заявил бы, что не смог найти врача. – Джоб, после того, как ты отправишь Оуэна в Йорк, думаю, тебе лучше подняться к хозяину и заверить его, что в имении все в порядке. Так Роберт будет меньше волноваться.
 – Хорошо, госпожа, – сказал Джоб, улыбаясь при мысли об этой маленькой хитрости. – Я спрошу у Рейнольда, что сегодня надо сделать, и отдам все необходимые распоряжения.
 – Отлично, – кивнула Элеонора и, с благодарностью взглянув на Джоба, на миг задержала руку на его плече. Потом женщина заторопилась по своим домашним делам.
 Доктор Брэкенбери приехал как раз перед обедом на своей превосходной гнедой кобыле, которая была таким же непременным атрибутом его профессиональной экипировки, как и трость с золотым набалдашником. Пациенту сразу становится лучше, если он верит в своего врача, а это случается быстрее, когда доктор выглядит богатым и преуспевающим человеком. Черная мантия господина Брэкенбери была сшита из самой лучшей материи и оторочена дорогим мехом; на шее лекарь носил толстую золотую цепь, которой сам придавал чуть не мистическое значение. Поговаривали, что эту цепь доктору преподнес великий граф Уорвикский после того, как Брэкенбери вылечил его от малярии. Предполагалось, что и красавица гнедая тоже была подарком от некоего влиятельного лица, но доктор Брэкенбери по скромности предпочитал не распространяться на эту тему.
 Доктор имел превосходную репутацию и богатых покровителей; он решительно отвергал все эти новомодные чудодейственные средства лечения, оставаясь ярым приверженцем старых добрых трав и амулетов, в силу которых искренне верил. В этом он был похож на Элеонору; отчасти из-за этого она и остановила свой выбор на нем – ибо всегда с сомнением смотрела на людей, не соглашавшихся с ней в тех вопросах, в которых, как ей казалось, она и сама разбирается совсем неплохо. К тому же он был славным человеком, умевшим ласково поговорить с больным, что было особенно важно, когда приходилось лечить кого-нибудь из занемогших слуг Элеоноры, которых охватывал панический ужас, стоило им столкнуться с каким-нибудь недугом.
 Вот и в этот раз Брэкенбери добродушно болтал с Робертом, пока осматривал его: потрогал лоб, пощупал пульс, заглянул в рот и потом засопел, закрыв глаза, посасывая золотой набалдашник своей докторской трости и словно ожидая озарения свыше. Посидев так несколько минут, лекарь поднял веки, улыбнулся Роберту и распрощался с ним. Выйдя из спальни, врач обратился к Элеоноре, поджидавшей его у двери вместе с Энис и Джобом, присутствие которых придавало женщине храбрости.
 – Небольшая лихорадка, как мне кажется, госпожа, – ласково проговорил доктор, все время кивая и улыбаясь, чтобы смягчить немного пугающий смысл своих слов. – Пока трудно понять, чем она вызвана. Это вполне может быть и болотная лихорадка – ему в последнее время не доводилось бывать в какой-нибудь болотистой местности?
 Элеонора с сомнением покачала головой.
 – Да нет... Если не считать наших вечерних прогулок у реки. Там довольно сыро, но это, конечно, не болото.
 – Не думаю, что причина в этом. Но как бы то ни было, через день или два картина, видимо, прояснится. Впрочем, все может пройти быстро и бесследно. А пока держите окна плотно закрытыми и все время топите в комнате камин – днем и ночью. Травяная настойка, которую вы давали ему, вполне подходит, только надо добавить в неё еще ромашки и укропа. Я попрошу моего аптекаря прислать вам лекарственную кашицу, приготовленную по моему собственному рецепту, и настойку белены, чтобы больному лучше спалось. Завтра я обязательно, загляну еще разок, госпожа. Да хранит вас Бог.
 – И вас тоже, мистер Брэкенбери, – проговорила Элеонора. – Джоб, проводи доктора. Потом найдешь меня в нашем огороде – мне понадобится твоя помощь. Энис, займись камином и скажи Жаку, чтобы он приготовил что-нибудь вкусненькое. А я пойду разыщу мистера Дженни и предупрежу его, чтобы он держал детей подальше от спальни.
 – Да, госпожа. Но, может быть, вам стоит отдохнуть? В вашем положении... – Но мягкий намек Энис был едва выслушан и уж, конечно, вовсе не принят во внимание. Элеонора терпеть не могла сидеть сложа руки, когда у неё были какие-то дела.
 На следующий день жар у Роберта резко усилился, и больной теперь даже не заикался о том, чтобы встать. Опять послали за доктором, который поставил ему пиявок, приговаривая, что у Роберта слишком разгорячилась кровь. После этого больному стало лучше, но, увы, ненадолго. Всю ночь он беспокойно ворочался, что-то бормоча во сне и то пробуждаясь, то опять погружаясь в дрему. Элеонора перебралась на отдельную кушетку, которую поставили рядом с кроватью. Женщина опасалась, как бы Роберт, метавшийся по постели, случайно не повредил ребенка, который вот-вот должен был появиться на свет.
 На третий день лихорадка вернулась с новой силой, и Роберт порой впадал в беспамятство. В такие минуты он то беспокойно ворочался в постели с боку на бок, то дрожал в ознобе, одновременно покрываясь липким, горячим потом, то неподвижно лежал с пылающим лицом, уставившись невидящими глазами в балдахин над постелью. Несчастный что-то тихонько бормотал и слегка постанывал... Когда к нему возвращалось сознание, он, увидев Элеонору, бесцельно бродившую по комнате или сидевшую на краешке его кровати, пытался улыбнуться растрескавшимися от жара губами. Если Элеоноре нужно было зачем-то выйти из спальни, Роберт ничего не говорил. Он лишь тихо плакал.
 Теперь, беседуя с Элеонорой, доктор Брэкенбери больше не улыбался. Глаза его оставались добрыми, но в них явно читалось беспокойство.
 – Одно из двух, мадам, – сказал Элеоноре врач. – Это может быть болотная лихорадка, и в таком случае, как только спадет жар, мы можем надеяться на благоприятный исход. Но это может быть и дымчатая лихорадка, или, как мы её называем, тифозная лихорадка, и тогда положение намного серьезнее. Этот недуг зачастую поражает внутренние органы...
 – И как же вы намерены узнать, чем именно болен мой муж? – спросила Элеонора. Во рту у неё пересохло...
 – При тифозной лихорадке всегда появляются пятна, красноватые пятна на груди и животе, – просто сказал доктор.
 – Но у него нет никаких пятен, – возразила Элеонора, с надеждой глядя на врача.
 – Они не всегда выступают сразу. Нам остается только ждать и верить в лучшее.
 – И больше ничего нельзя сделать? Неужели нет никакого лекарства? – вскричала Элеонора, с мольбой взирая на доктора.
 – Ну-у-у... – с сомнением в голосе протянул он.
 – Все, что угодно, – воскликнула Элеонора. – Вы же знаете, что мы не бедняки. Все, что можно достать за деньги, мы достанем.
 – Мадам, существует некая субстанция, которую получают из коры определенных деревьев. Говорят, это чудодейственное жаропонижающее средство.
 – Прекрасно, тогда... – начала Элеонора, вскакивая на ноги.
 Доктор поднял руку, охлаждая радость женщины.
 – У меня нет этого лекарства. В нашей стране такие деревья не растут. Это очень редкое снадобье, и достать его можно только с большим трудом и за огромные деньги. Его привозят, как мне сказали, чуть ли не из Китая.
 Это же другой конец света... До Китая так же далеко, как до Луны. Элеонора опять опустилась в кресло, в отчаянии стиснув руки.
 – Как из такой дали получить лекарство вовремя? Это невозможно! – прошептала она.
 – Очень даже возможно, – ответил доктор, – и, как правило, великие мира сего его получают. Если они когда-то заказывали это снадобье для своих близких и если у них немножко осталось... Ваш покровитель, насколько я понимаю, важная персона... человек весьма богатый... у него много родственников... – Врач притворно закашлялся, полагая, что и так сказал больше, чем нужно.
 Глаза Элеоноры внезапно загорелись. В душе её вновь вспыхнула надежда.
 – Напишите мне на листочке, как называется эта субстанция, доктор. Я немедленно пошлю нарочного. Оуэн, подай мне перо и бумагу, а сам отправляйся на конюшню и оседлай хозяйскую лошадь – ты повезешь мое письмо. Надеюсь, что её светлость все еще пребывает с детьми в Фозерингее. Джоб! Джоб! А, вот он ты! Подбери двух вооруженных людей, дай им хороших коней. Они поедут вместе с Оуэном, – я потом все тебе объясню, а сейчас поспеши. Доктор, я так вам признательна за помощь! Если у миледи есть это лекарство – и оно спасет моего мужа, я вознагражу вас сторицей. Да благословит вас Господь за вашу мудрость!
 Доктор поклонился.
 – Я заеду завтра, мадам. И не беспокойтесь понапрасну. Все это еще может оказаться обычной болотной лихорадкой. Да пребудет с вами Бог.
 После бешеной суеты, связанной с поспешным отъездом Оуэна и еще двух человек, увозивших с собой письмо Элеоноры с пылкой мольбой о помощи и мешок золота, который должен был подкрепить эту мольбу, – чем, собственно, и была вызвана необходимость в вооруженной охране, – дом погрузился в тишину. Теперь оставалось только ждать. Элеонора и Энис по очереди сидели с Робертом, который начинал волноваться, если не видел кого-нибудь из них у своей постели. Джоб присматривал за порядком во всем поместье. Изабеллу отправили погостить к её сестре Хелен, а Гарри и Джона мистер Дженни пока отвез к мистеру Шоу, просто для того, чтобы держать их подальше от больного. Мистер Джеймс поднимался в спальню, чтобы прочитать утренние и вечерние молитвы для Роберта и его сиделок. Элеоноре хотелось бы, чтобы капеллан бывал у больного почаще. Но она заметила, что присутствие мистера Джеймса беспокоит Роберта, и постаралась, чтобы священник не слишком досаждал её мужу своими визитами.
 На четвертый день, утром, приехавший к Морлэндам доктор нашел Роберта в каком-то странном оцепенении. Больной неподвижно лежал с полузакрытыми глазами; он явно ничего не слышал и не видел, не узнавал близких и не понимал, что происходит вокруг. Состояние Роберта очень расстроило доктора Брэкенбери. Низко склонившись над своим пациентом, врач скорбно поманил к себе Элеонору.
 – Посмотрите, – сказал он.
 Элеонора вгляделась – и её сердце подпрыгнуло куда-то вверх, к самому горлу, так, что у неё перехватило дыхание. Доктор распахнул ворот ночной рубашки Роберта, и на белой груди больного стали отчетливо видны мелкие красные пятнышки.
 – Господи Иисусе! – прошептала Элеонора. – Это?..
 – Боюсь, что да, – мрачно ответил доктор Брэкенбери. – Теперь не осталось никаких сомнений. Оцепенение, пятна – похоже, ошибка исключена... Несколько секунд Элеонора не могла вымолвить ни слова. Пошарив позади себя в поисках какой-нибудь опоры, она наткнулась на натруженную руку Энис.
 – Что будет дальше? – спросила Элеонора.
 – Если не разовьется никаких осложнений и если жар скоро спадет, то еще есть надежда... Но все равно, люди, перенесшие эту болезнь, очень сильно слабеют. Ваш муж будет еще долго прикован к постели.
 – А если осложнения разовьются?
 – Мадам, я не имею права вселять в вас ложные надежды. Если осложнения разовьются, а может быть, даже и без этого – ему грозит смерть. Мы ничего не в состоянии сделать, кроме как молиться Всевышнему, чтобы Он в своей бесконечной милости продлил дни своего смиренного раба. Вашего мужа может спасти лишь Господь Бог...
 – Но... лекарство... то, за которым я посылала... о котором вы говорили... если мы его получим? – прошептала Элеонора.
 – Даже и тогда – это лекарство всего лишь жаропонижающее, оно просто ослабляет лихорадку. Если дать его больному, силы которого еще не слишком подорваны недугом, то страдальцу станет немного легче. Только и всего. А от самой этой хвори лекарства не существует.
 Элеонора, побелев, как мел, несколько секунд смотрела на доктора, а потом без сознания рухнула на пол. Энис вскрикнула и, опустившись на колени возле своей госпожи, принялась громко звать служанок.
 – Она совершенно измучена, – вздохнул доктор Брэкенбери. – А в её положении совсем ни к чему так переутомляться. Посмотрите, что можно сделать, чтобы держать её подальше от комнаты больного. Миссис Морлэнд нужно отдохнуть. Постарайтесь поухаживать за своим хозяином сами.
 – Я попробую, – сказала Энис, – но у моей госпожи железная воля. И потом – это все-таки её муж...
 – Я знаю, дитя, я знаю. Но все-таки попробуйте.
 – Я отправлю к ней Джоба. Иногда ему удастся уговорить её, – пробормотала Энис, больше себе, чем доктору. С помощью служанок она перенесла Элеонору в другую комнату, а потом вернулась в спальню, чтобы занять свое место у постели больного.
 Но даже уговоры Джоба не помогли. Элеонора продолжала преданно ухаживать за Робертом. Она чувствовала, что ребенок позаботится о себе сам, – её место было рядом с мужем. В их союзе она всегда главенствовала и всегда недооценивала спокойную силу Роберта. В начале их совместной жизни Элеонора презирала мужа за его слабость, его неспособность противостоять отцу и, хотя и косвенно, за те сложности, которые возникали у них каждый раз, когда он пытался исполнить свой супружеский долг. С годами она привыкла не особенно думать о Роберте и едва ли замечала, что её отношение к нему постепенно меняется, пока не пришла беда и Элеонора не поняла, что может потерять мужа. Тут-то она ясно увидела, на что будет похожа её жизнь без него, поняла, как много он значит для неё, этот её тихий, добрый, любящий муж.
 Он всегда обожал её, всегда считал правильным любой её поступок. Теперь она чувствовала себя ужасно виноватой за то, что так долго недооценивала Роберта, хотя он, возможно, даже не догадывался об этом. Элеоноре нестерпимо хотелось признаться ему во всем, излить душу, поведать грустную историю своей тайной вины, чтобы услышать от него слова понимания и прощения. Это, конечно, было невозможно – сейчас ни о чем таком не могло быть и речи. Но Элеонора решила ухаживать за Робертом, не щадя себя, нежно и терпеливо, отдавая заботам о нем все свои силы, даже если это будет стоить жизни ей и её еще не родившемуся ребенку. Только так сможет она побороть чувство вины и заглушить преследующие её угрызения совести.
 День за днем проводила Элеонора у постели мужа. Женщина страшно уставала, сердце её разрывалось от горя. Большую часть времени Роберт пребывал в оцепенении, не шевелясь и не разговаривая, и ему ничем нельзя было помочь, разве что вытереть пот со лба да порой, позвав Энис и других служанок, поменять под больным простыни. Еще можно было попытаться влить ему по ложечке в рот хоть немного травяного настоя, который, к сожалению, не оказывал никакого видимого действия и явно не мог побороть ужасного недуга, заключившего Роберта в свои смертельные объятия.
 С костей больного, казалось, исчезла вся плоть. Роберт превратился в высохший скелет, обтянутый сероватой кожей, испещренной ужасными красными пятнами; некоторые из них начали гноиться... Губы Роберта потрескались от жара и стали совсем белыми, язык распух. Спертый воздух в спальне пропитался запахами травяных настоев, дыма, пота и тошнотворным сладковатым смрадом самой болезни, но доктор строго запрещал хоть на миг открывать окно. Это мгновенно убьет Роберта, утверждал врач.
 Джобу иногда все-таки удавалось уговорить свою госпожу отойти от постели больного, чтобы хотя бы поесть, и тогда Элеонора порой ненадолго спускалась в сад, довольная тем, что может вырваться из удушливой вони спальни, вдохнуть тонкий аромат кустов и трав, почувствовать освежающее дуновение легкого ветерка. Джоб пытался удержать её здесь подольше, заводя беседы на всякие посторонние темы, но Элеонору не интересовало ничего, кроме Роберта, и она едва понимала, о чем толкует её слуга. От усталости, тревоги и угрызений совести женщина впала в какое-то отупение; её не волновало больше ничто на свете.
 На седьмые сутки в полдень в ворота усадьбы на взмыленных, загнанных до полусмерти лошадях влетели Оуэн и два его помощника. Лица мужчин были серыми от пыли и усталости: эти люди проделали долгий путь в Фозерингей и обратно, даже не задержавшись в доме герцога, чтобы переночевать. Их глаза покраснели от бессонницы, а лошадей просто шатало, но Оуэн крепко сжимал в руке маленький флакончик с бесценной настойкой, а на груди прятал письмо от графини Сесили.
 – Слава Богу, слава Богу, – заплакала Элеонора, когда её пальцы коснулись флакона. Изнуренные люди плюхнулись на скамью, стоявшую в тени конюшни; у них даже не было сил добраться до своих жилищ. Эта сумасшедшая скачка была самым ярким доказательством их любви к хозяину. Но Элеонора не могла задержаться даже для того, чтобы поблагодарить их или прочитать письмо от своей благодетельницы. Поддерживая руками живот, женщина помчалась в дом и взлетела по лестнице в ту комнату, где с угасающей надеждой сидела у постели хозяина не смыкавшая глаз Энис.
 – Его привезли, Энис, – оно у нас! – крикнула Элеонора, показывая няньке флакон.
 Энис вскочила на ноги, прижав руки к горлу и не сводя глаз с крошечной бутылочки. Это была их последняя надежда... У Элеоноры так сильно дрожали пальцы, что она не могла даже откупорить флакон, и в конце концов ей пришлось передать его Энис, а самой в полном изнеможении опуститься на стул, молитвенно сложив руки и вглядываясь в лицо мужа. Энис плеснула в чашку немного молока и добавила туда несколько капель лекарства, как учил доктор, на случай, если снадобье все-таки привезут; потом нянька приподняла голову Роберта с подушки и влила молоко ему в рот. Несколько секунд ничего не происходило, потом он задохнулся и судорожно глотнул; остатки молока тонкой струйкой побежали из уголка его рта.
 – Нам нужно давать ему лекарство через каждые четыре часа, – напомнила Энис.
 – Да, – кивнула Элеонора. Их взгляды на миг встретились, и женщины тут же отвернулись в разные стороны, устыдившись того смешанного чувства страха и надежды, которое прочли в глазах друг друга.
 Кончился долгий вечер, и наступила еще более длинная ночь. Каждые четыре часа они давали по глотку молока, смешанного с настойкой, лежавшему в беспамятстве человеку, сами толком не зная, чего они ждут, и даже не уверенные в том, что бесценное лекарство попадает больному в горло. Свечи догорели почти до конца, потом замигали и одна за другой погасли. Огонь в камине тоже опал, оставив лишь подернутые пеплом тлеющие угольки, а две женщины в полудреме сидели по обе стороны постели больного. В доме царила гробовая тишина; ночь за закрытыми окнами была черна и тоже безмолвна. Казалось, наступил конец света, после которого уже ничего не будет.
 Очнувшись в этой неземной тишине от беспокойно го сна, Элеонора обнаружила, что комната полна какого-то серого света, жемчужного света приближающегося утра. Птицы еще не пробудились и не завели своих ранних песен. Должно быть, пора опять давать лекарство, подумала женщина и, тяжело поднявшись со стула, проковыляла на затекших ногах к постели. Все происходящее казалось Элеоноре нереальным, словно она сама тоже была в лихорадке. Это было результатом долгого сидения в неудобной позе, крайней усталости и нечеловеческого напряжения. Почти не чувствуя своего онемевшего тела и слегка дрожа от холода, Элеонора заметила, что огонь в камине почти погас. Это было плохо – надо было немедленно кликнуть кухонного мальчишку, чтобы он принес свежей растопки, пока еще тлели последние угольки.
 Но тут женщина увидела лицо своего мужа и остановилась как вкопанная. Все другие мысли мигом вылетели у неё из головы. Он был мертв. Лицо его стало тихим и спокойным; на нем лежала печать той неземной умиротворенности, которая не оставила Элеоноре ни малейших сомнений в том, что Роберт скончался. Она поняла это даже прежде, чем до её сознания дошло, что в этой абсолютной тишине она не слышит уже ставшего привычным хриплого дыхания, с трудом вырывавшегося из груди больного. Все еще ощущая нереальность происходящего, Элеонора смотрела на просветлевшее лицо мужа и не чувствовала ничего, абсолютно ничего – ни печали, ни удивления. Ничего. В голове у женщины крутилась единственная мысль: «Теперь не надо разводить огонь в камине».
 За окном первый проснувшийся дрозд издал в предутреннем сумраке несколько пробных трелей, звуки которых переливались, как росинки на траве, а потом запел в полный голос. Теперь уже незачем держать окна на запоре, подумала Элеонора. Внезапно её охватило непреодолимое желание немедленно глотнуть чистого, свежего воздуха, и она, подойдя к окну, настежь распахнула створки, впуская в спальню мягкие, душистые ароматы рассвета. Элеонора закрыла глаза и вздохнула полной грудью. Как странно, что эта упоительная свежесть, которая, проникая в легкие, бодрила, как доброе вино, могла стать смертельной для больного! И тут Элеонора услышала, как Энис тихонько вскрикнула:
 – Госпожа! Посмотрите!
 Элеонора обернулась. Несколько минут назад Энис тоже проснулась и, подойдя к постели, чтобы взглянуть на своего хозяина, увидела, что тот спокойно спит. Дыхание его было ровным и глубоким, а лоб – холодным и сухим. А потом в комнату ворвалась струя свежего воздуха и разбудила больного. Теперь глаза Роберта были открыты. Он посмотрел на Энис, а потом на Элеонору, явно узнавая их обеих. Он даже попытался улыбнуться им своими страшными, иссушенными губами.
 – Элеонора, – прошептал он.
 – О, мой дорогой, – вскричала она в ответ, – тебе стало лучше!
 – Воздух... какой дивный аромат, – с трудом выговорил Роберт, пытаясь протянуть руку жене. – Элеонора...
 Она опрометью пробежала через комнату и схватила его руку, а потом опустилась на колени рядом с постелью, прижав его пальцы к своей щеке, смеясь и плача одновременно.
 – О Роберт, о Роберт, я думала, что ты умер, – призналась Элеонора. – Энис, беги и разбуди всех в доме... позови Джоба... скажи им всем... – и больше Элеонора уже ничего не могла выговорить из-за душивших её слез.
 Это был какой-то странный, волшебный день, похожий на великий праздник. Новость, как на крыльях, моментально облетела весь дом. Хозяин выздоравливает! Слуги пели, занимаясь своими делами, и улыбались друг другу при встрече. Элеонора провела рядом с мужем весь день, как и тогда, когда Роберт лежал в беспамятстве, но теперь это не было утомительным бдением у постели умирающего. Сейчас это была безграничная чистая радость. Элеонора сидела рядом с Робертом, держа его руку в своих ладонях. Большей частью супруги молчали, перебрасываясь иногда несколькими словами, но сердце Элеоноры было переполнено счастьем: Господь услышал её молитвы!
 Роберт был очень слаб и иногда неожиданно проваливался на час-другой в глубокий, спокойный сон. Но когда больной бодрствовал, он не переставал улыбаться Элеоноре, и они разговаривали так, словно не виделись по меньшей мере год.
 – Когда я подумала, что ты скончался, – сказала как-то мужу Элеонора, – у меня было такое чувство, что и я тоже умерла – внутри меня все стало черным и пустым.
 – Я и не знал, что ты меня так любишь, – ответил Роберт, и глаза его наполнились слезами благодарности. – Энис сказала мне, что ты ни на минуту не отходила от меня. О моя любимая пташка, скольким я обязан тебе!
 – Нет, Роберт, – начала Элеонора в смущении. Муж остановил её взглядом.
 – Я за все отплачу тебе сторицей, – пообещал он. – Я знаю, что всегда был для тебя жалким подобием мужчины – ну, разве что кроме одного раза... – Элеонора вспыхнула при этом воспоминании, но сердце её захлестнула волна жгучего стыда при мысли о том, что же должен был чувствовать Роберт, когда укладывался с женой в постель. – Но это было не из-за того, что я не любил тебя. Наоборот, это было потому, что я слишком тебя любил. С той секунды, как я увидел тебя, я отдал тебе сердце и душу.
 – Роберт, не надо, – тихо заплакала Элеонора. – Я так рада, что ты любишь меня, но... – Продолжать дальше она не могла. – Когда ты полностью поправишься, мы будем счастливы, на этот раз по-настоящему счастливы. Господь милостив. Он позволяет нам начать все заново.
 Роберт не до конца понял Элеонору, но был слишком слаб и измучен, чтобы задумываться над словами жены. Вместо этого он заговорил о том, что волновало его самого.
 – Ты знаешь, пока я болел, – со вздохом сказал он, – я много думал о самых разных вещах. У меня было такое чувство... будто я заперт внутри себя, не способный ни говорить, ни двигаться: в остальном же я был вполне нормальным человеком... и размышлял о нашей с тобой жизни, обо всем, что с нами случилось. И особенно – о лорде Эдмунде и о нашем долге перед ним.
 Элеонора увидела на лице мужа тень печали и уже почти не сомневалась в том, что последует дальше.
 – И ты знаешь, о чем я не переставал думать? – продолжал Роберт. – О том, как он умирал. Элеонора, он умирал, всеми преданный и покинутый. Я сражался против него в тот день, когда он погиб. Я предал его...
 – Нет, – вскричала Элеонора. – Это не так! Ты не предавал его. Это он предал тебя. Разве можно говорить о верности, когда речь идет о дурных людях? А он стал плохим человеком, Роберт, поэтому-то ты и отдал свою преданность другому.
 Роберт устало покачал головой, скользнув волосами по подушке.
 – Хотелось бы мне в это верить – это так успокаивает совесть... Но я не могу. Я знаю одно: человек без чести, без преданности своему господину превращается в ничтожество. А верность надо хранить до конца. Негоже слуге требовать, чтобы хозяин объяснял ему свои дела и поступки...
 – Как ты можешь говорить такое? – непримиримо возразила Элеонора. – Разве наша совесть не заставляет нас оценивать каждый наш шаг? Если мы будем слепо отдавать нашу преданность...
 – Да, именно слепо! Не нам судить – это дело Господа Бога. Но уж коли ты однажды поклялся в верности... – Роберт вынужден был прервать свою речь из-за приступа кашля, но вскоре вновь заговорил – теперь уже более спокойно: – Поклявшись в верности одному, нельзя потом присягать другому Я был человеком лорда Эдмунда. Я и сейчас им остаюсь. Но я предал его.
 Элеонора ничего не ответила, вместо этого молча заплакав. В глубине души она чувствовала, что он прав. Она сама отдала свою преданность лорду Ричарду и знала, что бы герцог ни совершил, она никогда не отступится от него. И тем не менее вынудила Роберта стать предателем... Доказала ему, что так надо... А на самом деле – лишь хотела, чтобы вся её семья служила тому лорду, которого избрала она, Элеонора. Она заставила Роберта изменить своему господину. И все-таки Роберт не винил её – нежный, добрый муж, он взял всю вину на себя. Элеонора продолжала беспомощно плакать, и вошедший в спальню Джоб приказал служанкам отвести хозяйку в гостевые покои и уложить в постель.
 – Вы должны отдохнуть, госпожа, или доведете себя до такого состояния, что сами заболеете. Вы же совершенно измучены. Пойдите и хоть немного подремлите. Хозяин тоже будет спать, а я распоряжусь, чтобы вас позвали, как только он откроет глаза. Ну, вы согласны?
 Элеонора не стала спорить. Она и правда была так утомлена, что, добравшись до гостевых покоев, даже не смогла дождаться, пока служанки её разденут. В чем была, рухнула Элеонора на кровать и заснула раньше, чем коснулась головой подушки.
 Она проспала всю ночь, так как Джоб, вопреки своему обещанию, строго-настрого запретил будить Элеонору и никто не осмелился её потревожить. Когда же она проснулась сама, давно наступило утро, вовсю распевали птицы, и мир был свеж и ярок, омытый росой, которая испарялась сейчас под жарким солнцем. В гостевые покои вошла Энис.
 – Доброе утро, госпожа. Я вижу, вы хорошо отдохнули. Вы выглядите гораздо лучше, чем вчера.
 – Как...
 – Хозяин тоже спал. Он только недавно открыл глаза и объявил, что голоден. Ему подали завтрак. Готова горячая вода. Не хотите ли принять ванну, мадам? Вы сразу почувствуете себя освеженной. А потом поедите.
 – Хорошо, Энис, звучит весьма' заманчиво. Я всегда чувствую себя намного лучше – так, словно собираюсь жить вечно. Да, я приму ванну. Помоги мне снять эти тряпки – от меня, наверное, разит, как от какой-нибудь нищенки. Я ведь чуть не неделю ходила в одном и том же.
 Пока Элеонора мылась и одевалась, Роберт жадно поглощал принесенный ему завтрак, состоявший из жиденькой овсяной каши, которой с ложечки кормил его Джоб, поддерживая хозяина в сидячем положении.
 – Помои, – с отвращением ругался Роберт перед каждой ложкой, поднесенной к его рту. – Я так проголодался, что готов съесть целого быка, а ты вместо этого кормишь меня какой-то дрянью!
 – Доктор Брэкенбери не велел давать вам в первые дни никакой твердой пищи, – невозмутимо отвечал Джоб.
 – Чепуха! – кипятился Роберт. – Как я смогу восстановить силы, питаясь этой мерзостью? Ты что, решил меня уморить? Я хочу мяса и хлеба, а не этой овечьей мочи.
 – Эта каша укрепляет и дух, и тело, – заявил Джоб, на миг перестав поднимать и опускать ложку, чтобы строго посмотреть на своего хозяина. – А то, что говорит доктор Брэкенбери, – закон, во всяком случае, для вашей жены.
 Роберт с ворчанием проглотил содержимое еще одной ложки.
 – Человек сам знает, чего требует его желудок.
 Элеонора опять просидела с мужем все утро. Крепко держась за руки, они говорили, говорили и все никак не могли наговориться. Элеонора была до глубины души потрясена тем, каким тощим, бледным и старым выглядел Роберт, и с трудом верила в то, что он вообще жив; лишь его веселая болтовня рассеивала её сомнения. Дух Роберта был силен, хотя тело слабо. Это-то и привело к трагедии.
 Случилось так, что Элеонора оставила мужа одного, она поехала навестить детей, желая обрадовать их доброй вестью. Джоб, Энис и Оуэн хлопотали по дому; с Робертом был только молоденький паж.
 Роберт приказал, чтобы парнишка принес ему поесть – какой-нибудь холодной дичи, хлеба и вина, и тот отправился на кухню, где не застал Жака, а увидел лишь таких же ничего не соображающих кухонных мальчишек. Паж объяснил, что ему нужно, мальчишки дали то, что он просил, а он оттащил полный поднос своему господину.
 – Вот это больше похоже на правду, – довольно потер руки Роберт. – Помоги мне сесть, парень, а потом порежь этого цыпленка. Да не церемонься ты с ним, просто разломай на четыре части – я слишком голоден, чтобы ждать.
 Он сытно поел, и паж унес поднос раньше, чем кто-нибудь узнал о происшедшем. Роберт чувствовал себя гораздо лучше и говорил себе, что с ним все будет в порядке и что, в конце концов, ему виднее. Но к полудню у него разболелся живот, потом его начало рвать. Элеонора немедленно послала за доктором и бестрепетно держала перед Робертом тазик. её страшно напугал этот новый приступ, но Роберт, стыдясь того, что обманул доктора, ни словом не обмолвился о своем тайном пиршестве, так что Элеонора никак не могла понять, что же случилось с её мужем. К тому времени, когда приехал врач, Роберт уже корчился от боли. И из нижнего отверстия, и изо рта у него шла кровь. Лицо доктора Брэкенбери потемнело от гнева и мрачных предчувствий.
 – Что здесь произошло? – строго спросил врач. – Похоже, он ел какую-то твердую пищу. А я ведь вас специально предупреждал...
 – Я ничего ему не давала, доктор, только кашу и молоко, – плакала перепуганная Элеонора.
 – И все же он что-то такое съел. Порасспрашивайте-ка ваших слуг. Какой-то идиот повредил ему все внутренности.
 – Это опасно? – спросила побелевшая от страха Элеонора.
 – Мадам, я не могу скрывать от вас, что положение угрожающее. – Врач секунду помолчал, а потом очень спокойно продолжил: – Я думаю, вам лучше позвать священника.
 Элеонора дико вскрикнула и бросилась к кровати. Схватив Роберта за руку, она стала тянуть его к себе, словно стремясь оттащить его подальше от той пропасти, которая разверзлась у его ног. Но Роберт только корчился от боли и стонал, не осознавая, что его жена рядом.
 В два часа пополудни Роберту стало еще хуже. В три приехал доктор, но перед этим, в полтретьего, больного начали сотрясать такие конвульсии, что глаза у него буквально вылезли из орбит. Без четверти четыре Роберт был мертв.
 Элеонора сначала хотела собственными руками прикончить мальчишку, принесшего Роберту еду, потом решила засудить паренька за преднамеренное убийство, но Джоб отговорил её, упирая на то, что паж всего лишь выполнил приказ своего господина, как это сделал бы любой слуга. Так что в конце концов Элеонора просто выгнала мальчишку, предупредив, что, если он когда-нибудь снова появится в Йорке, то не сносить ему головы.
 Роберта с большой пышностью похоронили в склепе под часовней в «Усадьбе Морлэндов». На поминках присутствовало несколько сот человек. Поминки эти по числу гостей и количеству потраченных вдовой денег превзошли даже свадьбу Эдуарда. Были установлены две мраморные, украшенные бронзой памятные плиты – одна в городском храме Святой Троицы, другая в домашней часовне. На плитах Роберт был изображен в мантии главы гильдии оптовиков. Высеченная в камне надпись гласила: «Смерть в руках Божьих».
 Предаваться скорби Элеонора могла лишь в краткие минуты одиночества, ибо теперь женщине нужно было управлять не только домом, но и всем огромным поместьем. Отныне она была и хозяйкой, и госпожой. И еще ей надо было шить траурное платье и готовиться рожать ребенка, который должен был появиться на свет или в конце этого месяца, или в начале следующего; ребенка, которого Роберт уже никогда не увидит; последнего ребенка Элеоноры.




 Книга вторая
 Белая роза



 Глава 12

 Ребенок родился первого сентября. Это был мальчик. Элеонора назвала его Ричардом в честь покровителя семьи и попросила лорда Ричарда быть крестным отцом младенца. К радости Элеоноры, герцог согласился, прислав в ответ очень теплое письмо и набор красивых серебряных ложек в подарок крестнику. Вместо себя герцог отправил на крестины из Фортингея доверенного человека, и Элеонора была очень довольна столь очевидным проявлением благосклонности лорда Ричарда. То, что мальчика нарекли Ричардом, казалось удивительным и символичным, ибо последнему ребенку герцогини Сесили тоже дали имя Ричард; к тому же Элеонора вспомнила, что первым ребенком Йорков была девочка Анна – тезка старшей дочери Морлэндов, а первого сына герцога окрестили Эдуардом, опять же как и наследника покойного Роберта. Называя своего младшего сына Ричардом, Элеонора словно замыкала цепочку совпадений, добавив к ней последнее звено.
 Рождество в этом году было одновременно и радостным, и печальным. Печальным, естественно, потому, что это было первое Рождество в доме Морлэндов без Роберта. Элеонора прятала свое горе глубоко в душе и никогда ни с кем не делилась своими переживаниями, но её близким трудно было не заметить, как она страдает. Изабелла, всегда любившая отца больше всех, стала еще мрачнее и задумчивее, чем прежде, и только Гарри и Джон не утратили своей жизнерадостности. Мрачное настроение женщин усугубила смерть отца Сесили, мистера Шоу, который скончался восемнадцатого декабря, и еще одна, разумеется, гораздо меньшая, но все же болезненная потеря: как-то утром любимую кобылу Элеоноры, Лепиду, нашли лежащей в стойле. Белоснежная лошадка не дышала. Ей к этому времени было уже двадцать восемь лет, но почему-то всем казалось, что она проживет еще долго, и её смерть стала тяжелым ударом для Элеоноры.
 Но были и хорошие новости: прежде всего – известие о том, что Сесили беременна и где-то к июлю тысяча четыреста пятьдесят девятого года подарит династии Морлэндов наследника; радовало и то, что маленький Ричард пребывал в добром здравии и рос крепким и сильным мальчуганом; приятно было также узнать, что герцог Йоркский вознамерился нанести Морлэндам краткий визит в январе, когда будет в этих краях. Другим маленьким, но приятным сюрпризом стало извещение о том, что давняя просьба Роберта, мечтавшего о собственном гербе, наконец-то удовлетворена. В полученном документе герб Морлэндов описывался следующим образом: «Бегущий серебристо-белый заяц в натуральную величину на черном поле». Элеонора была очень довольна и поспешила заказать новые ливреи с этим гербом для слуг, сожалея лишь о том, что ливреи еще не будут готовы ко времени приезда лорда Ричарда.
 Герцог Йоркский выехал из дома в Пахарский Понедельник, отстояв заутреню в храме, и во вторник уже был в «Имении Морлэндов». Гость и хозяйка тепло поздоровались, внимательно оглядев друг друга, и каждый, похоже, отметил про себя произошедшие в другом перемены. С пристрастием всматриваясь в лицо Ричарда, Элеонора решила, что он кажется теперь немного постаревшим и утомленным; впрочем, он сохранил все свое обаяние и, по мнению Элеоноры, по-прежнему оставался самым красивым мужчиной, которого ей довелось увидеть в своей жизни. Он привез для всего семейства прекрасные подарки; среди них был серебряный кубок для малыша и пурпурный плащ для Элеоноры, отороченный мехом черно-бурой лисы, который доставляли в Англию откуда-то с Балтики; дар этот был настолько дорогим, что женщина чуть не расплакалась.
 – Ну что мой крестник и тезка – как он там? Могу я его увидеть? – улыбаясь, спросил Ричард.
 – Ну конечно же, ваша светлость. – Слезы Элеоноры моментально сменились смехом. – Стоило большого труда удержать его няньку от того, чтобы она не побежала с ним встречать вас на дорогу – чуть ли не на полпути от Фортингея.
 Энис принесла младенца, одетого во все белое, и Ричард окинул его серьезным и опытным взглядом.
 – Прекрасный, здоровый малыш, мадам, с крепенькими ручками и ножками и блестящими глазенками, – наконец провозгласил лорд Ричард. – Уж я-то знаю, достаточно перевидал их на своем веку. А ну-ка, няня, дайте мне его подержать. Давайте, давайте, не волнуйтесь, – добавил он, заметив колебания Энис, – я еще ни разу ни одного не уронил. – Ребенок охотно пошел к нему на руки и скоро уже заливался смехом, радостно размахивая ручонками. Одна из них случайно задела лорда Ричарда по подбородку, и герцог, притворившись, что ему ужасно больно, отдал малыша няньке.
 – Как я посмотрю, он уже сейчас легко берет надо мной верх, – проговорил лорд Ричард, в притворной печали потирая подбородок. – Трудно даже вообразить, что будет, когда этот малыш подрастет. Думаю, что он станет таким же великаном, как мой Эдуард! Поверите ли, Элеонора, в парне почти шесть футов росту, а ему нет еще и семнадцати, и он продолжает расти. – Перебрасываясь такими шутливыми замечаниями, они вошли в главный зал, где было приготовлено угощение и ждали музыканты.
 – Как поживают ваша сиятельная супруга и остальные дети? – вежливо осведомилась Элеонора.
 – Слава Богу, хорошо, хотя я и боюсь, что младшим не хватает отцовской строгости. Увы, я редко бываю дома. Джордж и Маргарет стали какими-то дикими, несмотря на все усилия Сесили, а вот маленький Ричард весьма прилежен. – Герцог вздохнул, но глаза у него оставались веселыми. – Он пошел в меня, бедный ребенок. Все другие – золотоволосые и живые, как их мать, а Ричард маленький, темный и серьезный, как я.
 – Я должна поблагодарить миледи за ту безграничную доброту, которую она проявила по отношению ко мне, когда мой муж был болен. Леди Сесили прислала нам тогда лекарство и такое доброе письмо, – сказала Элеонора.
 Лорд Ричард накрыл своей ладонью её руку, лежавшую на его локте, и повел Элеонору к возвышению, где стоял накрытый для них стол.
 – Мне жаль, что снадобье так мало помогло, – проговорил герцог.
 – Хотя нам и не приходится спорить с Божьей волей, но иной раз трудно переносить такие утраты и оставаться бодрой и веселой. – Элеонора слабо улыбнулась и опустила глаза, чтобы скрыть непрошеные слезы.
 – Скажите-ка мне, – поинтересовался лорд Ричард, когда гость и хозяйка уселись за стол, – как вам удается управляться с имением? На мой взгляд, все здесь в идеальном порядке.
 – Это гораздо легче, чем нам казалось сначала, – ответила Элеонора. – Слуги прекрасно знают свое дело, и у меня опытный дворецкий и управляющий, которому, к тому же, вполне можно доверять. Я всегда интересовалась, что происходит в имении, так что на первых порах смогла помочь своему сыну Эдуарду, когда он взял бразды правления в свои руки. Но он и сам очень способный. Отец хорошо воспитал его, а Эдуард быстро учится и медленно забывает.
 Ричард посмотрел на Эдуарда, сидевшего за этим же столом рядом со своей юной супругой.
 – Я смотрю, он женился за то время, что я не имел от вас вестей?
 – Да, прошлым летом, на Сесили Шоу.
 – Она одна из самых хорошеньких и цветущих девушек, каких мне доводилось видеть.
 – Мой сын Томас прозвал её Дэйзи, маргариткой, и это имя так к ней и приклеилось. Мне кажется, оно ей очень подходит. Сейчас она уже беременна, слава Богу.
 Глаза Ричарда сверкнули.
 – Так значит, госпожа Кэртни, вы скоро станете бабушкой?
 – И надеюсь иметь множество внуков, – рассмеялась Элеонора. Потом, посерьезнев, спросила: – Но, милорд, а как ваши дела? До нас не доходило никаких свежих новостей с тех пор, как началась зима.
 Лорд Ричард покачал головой.
 – Новости сплошь дурные. Королева непримирима и намерена уничтожить нас. Раньше или позже, но дело дойдет до вооруженной схватки. Король меня любит и верит мне, но он полностью под влиянием королевы и делает все, что она хочет. Я буду тянуть время, пока сумею, но в конце концов... я не могу допустить, чтобы расправились с моей семьей. В конце концов, я буду воевать.
 – Но тогда... если дойдет до этого, – проговорила Элеонора голосом низким и напряженным, – обращайтесь ко мне. Я пришлю столько людей, сколько сумею собрать. Я могу обещать двадцать человек, может быть, даже больше – и все золото, какое к тому времени будет у меня на руках. Я сделаю все, что в моих силах, милорд.
 – Спасибо, – просто ответил герцог.
 Позже, когда все уже расходились по своим комнатам, чтобы лечь спать, и лорд Ричард вместе с Элеонорой поднимался по лестнице в сопровождении своих слуг, почтительно отставших на несколько ступеней; он сказал:
 – Я должен поблагодарить вас, Элеонора, за ваше гостеприимство и за ваше доброе отношение ко мне.
 – Это честь для меня, милорд, принимать вас у себя, – ответила женщина. – А что касается доброго отношения, то пока мы видели его только с вашей стороны.
 Они дошли до того места, где коридор разветвлялся, и остановились. Ричард взял руку Элеоноры и поцеловал – любезный жест, тем более трогательный, что исходил он от человека с душой воина.
 – Впереди нас ждут смутные времена, – сказал герцог. – Мне понадобится помощь каждого друга, которого я смогу найти. Сталкиваясь лицом к лицу с врагами, очень приятно сознавать, что за спиной у тебя – надежный союзник.
 – Как бы я хотела, чтобы Господь сделал меня мужчиной! Тогда я могла бы сражаться вместе с вами! – пылко заявила Элеонора. – Но я пришлю вам других мужчин вместо себя и буду молиться за всех вас.
 – Я не забуду этого. Бог знает, встретимся ли мы с вами еще когда-нибудь. Если со мной что-то случится...
 – Останется ваш сын, Эдуард, – поняла его Элеонора. – Я буду так же преданно служить ему.
 – Да благословит вас за это Господь. Вокруг сплошное предательство, но я не сомневаюсь, что вы и ваша семья сохраните мне верность.
 Элеонора тут же подумала о Роберте, о том, как он вынужден был предать своего лорда.
 – Мы сохраним вам верность, – сказала она. На этом они расстались и разошлись по своим комнатам. Завтра герцогу придется уехать еще до рассвета, и времени поговорить у них больше не будет. Женщина лежала в своей постели, казавшейся теперь пустой, хотя она и делила её с Энис, а в голове у Элеоноры мелькали мысли, словно камешки в водовороте. В ушах у неё вновь и вновь звучали слова герцога: «Впереди нас ждут смутные времена» и «Бог знает, встретимся ли мы с вами еще когда-нибудь»; одновременно ей вспомнилось, как Роберт говорил: «Человек без чести – ничто» и «Ты уже не можешь отдать свою верность никому другому». Лорд Эдмунд умер, преданный всеми. Предательство – самый страшный из ударов. А она, Элеонора, – как поведет себя она?
 В доме царила тишина. Все разошлись по своим комнатам. Элеонора встала, накинула поверх ночной рубашки плащ, неслышно выскользнула из спальни и прокралась по коридору к двери, за которой отдыхал герцог. В сердце женщины, казалось, засел обоюдоострый клинок, клинок любви и чести. Она долго смотрела на эту дверь, безвольно опустив руки. Ей чудилось, что дверь стала прозрачной и она, Элеонора, может видеть сквозь дубовые доски, видеть его, без сна лежащего в постели. «Бог знает, встретимся ли мы когда-нибудь еще...» Он был воином, чья жизнь состояла из нескончаемой череды разлук. А она была вдовой. Роберт теперь был мертв, а старая привязанность все еще жила в её душе. Рука Элеоноры потянулась к дверному засову, но прежде чем женщина успела дотронуться до него, дверь сама тихо отворилась. Глаза Элеоноры и Ричарда встретились.
 – Я знала, что вы придете, – выдохнула она.
 Летом тысяча четыреста пятьдесят девятого года Томас, окончив курс наук в университете, приехал домой, чтобы немного отдохнуть перед тем, как перебраться в Лондон и поступить на службу в одну из тамошних адвокатских контор, продолжив таким образом изучение права. Молодой человек обнаружил, что в «Имении Морлэндов» многое изменилось с тех пор, как он в последний раз приезжал летом на свадьбу Эдуарда. Первым сюрпризом было увидеть всех домашних слуг в ливреях, щеголеватых коричневых ливреях с бело-черным гербом на спине и эмблемой семьи Морлэндов – зайцем и веточкой вереска – на груди. Теперь Эдуард и все остальные были настоящими джентльменами, не только по имени, но и по сути. Это нравилось Томасу, хотя вслух он и подшучивал над новым положением всего семейства.
 Молодой человек был потрясен, увидев мать во всем черном, ибо прежде она всегда любила яркие цвета, живые оттенки красного и зеленого, голубого и желтого; но Томас решил, что траур ей даже идет, выгодно подчеркивая яркую голубизну глаз и молочную матовость кожи. Теперь Элеонора улыбалась не так часто, как прежде, заметил Томас, но, с другой стороны, она по-прежнему была полна энергии, твердой рукой управляя хозяйством, доводя иногда бедного Эдуарда до полного расстройства и подолгу приучая к седлу и выезжая огненно-красного жеребенка-однолетка, которому предстояло заменить добрую старую Лепиду.
 – Мы, конечно, назовем его Лепидус, – сказала сыну Элеонора, когда Томас выразил свое восхищение этим полудиким созданием и только покачал головой при мысли, что Элеонора, возможно, переломает себе все кости, прежде чем укротит норовистого коня.
 Ну и, конечно, в детской появилась пара новых малышей – брат Томаса Ричард, который в свои десять месяцев вполне самостоятельно ходил и болтал, как двухлетний, и племянник Томаса, первенец Эдуарда и Дэйзи. Ребенок по семейной традиции был наречен Эдуардом, но уже сейчас все звали его Недом, чтобы не путать с отцом. Младенец был довольно слабеньким, и родители тревожились за него так же сильно, как и любили.
 – Он выглядит озабоченным, – вынес наконец свой вердикт Томас после того, как долго стоял, склонившись над колыбелью и внимательно разглядывая малыша. – Я думаю, это из-за того, что он уже чувствует весь груз ответственности, легший на его плечи.
 – Какой еще ответственности? – подозрительно спросила Изабелла. В её тоне чувствовалась готовность немедля броситься на защиту Неда, ибо она очень привязалась к этим двум детям, а так как всегда имела склонность больше любить слабых, предпочтение все-таки отдавала своему племяннику, а не брату.
 – Ну, за все это богатство, которое он унаследует в один прекрасный день, – ответил Томас, широким жестом обводя все вокруг и явно имея в виду и этот дом, и обширные земли Морлэндов. – Как-никак, ему суждено стать хозяином шести имений, членом гильдии оптовиков, джентльменом со своим собственным гербом. Кто знает, может быть, к тому времени, когда он вступит во владение всем этим, сюда добавится еще и графский титул. Неудивительно, что малыш выглядит таким задумчивым и озабоченным.
 Дэйзи весело рассмеялась, обняв Изабеллу, с которой она в последнее время очень подружилась.
 – Я думаю, что он просто шутит, Изабелла. Но даже если он говорит серьезно, крошка Нед к тому, времени вполне созреет для этого. Ему не о чем тревожиться – он будет величайшим джентльменом из всех живших на земле, все тревоги обойдут его стороной...
 – И, конечно, он женится на принцессе, – закончил за неё Томас. – Хорошо, будем считать, что хотя бы в этом отношении его будущее обеспечено. Я так понял, что матушка собирается переключиться с торговли шерстью на продажу тканей, так что можно с уверенностью сказать, что Нед закончит свой путь земной еще большим богачом, чем сам милорд Сэлисбери.
 – Она не могла дождаться смерти отца, чтобы начать осуществлять свои планы, – с неожиданной злобой выкрикнула Изабелла. – Он мешал ей. Я не удивлюсь...
 – Изабелла! – предостерегающе одернула её Дэйзи. – Думай, что говоришь.
 – О, Белла, неужели ты все никак не можешь отделаться от этой навязчивой идеи? – вздохнул Томас. Он взял сестру за руку и подвел к окну детской. На улице стоял ветреный солнечный денек; по голубому небу стремительно неслись белые облака. – Взгляни на мир, который тебя окружает, – сказал молодой человек сестре. – Он прекрасен – и гораздо лучше жить в нем, чем замыкаться в скорлупе собственной горечи и ненависти. Что ужасного сделала тебе наша матушка, чтобы заслужить такое отношение к себе?
 – Ты не понимаешь, ты просто ничего не понимаешь. Тебя столько лет не было дома! Ты никогда не видел, как она во всем противоречила ему и преуменьшала все его заслуги. Это она свела его в конце концов в могилу. А может быть, даже и столкнула его туда, этого никто не знает...
 – Изабелла, ты не должна говорить таких вещей! – возмущенно воскликнула Дэйзи.
 – Почему нет? Она же ведь так и не наказала мальчишку, который принес ему обед, разве не так? Вместо этого она постаралась побыстрее спровадить негодяя из дома, чтобы никто не задавал ему лишних вопросов. Она даже не поколотила его, хотя он и убил собственного хозяина.
 Томас бросил вопросительный взгляд на свою невестку, которая только покачала головой, а потом твердо заговорил с Изабеллой.
 – Все это вздор, и ты прекрасно это знаешь. Наш отец обожал её, а его смерть была трагической случайностью, в которой нет ничьей вины. Наша мать горько оплакивает его. Я думаю, тебе стоит пойти к мистеру Джеймсу и попросить его, чтобы он наложил на тебя епитимью за твои грешные мысли.
 – Мне даже странно, что ты заступаешься за неё, – сердито отозвалась Изабелла. – Ты же видишь, как она ведет себя по отношению к Эдуарду. Она обращается с ним точно так же, как раньше обращалась с отцом, совершенно не считаясь с его мнением в деловых вопросах, а ведь глава семьи теперь он.
 Дэйзи открыла рот, чтобы возразить, но вперед решительно выступил Томас.
 – Ладно, ладно, девочки, хватит, давайте не будем целый день ссориться. Пойдемте погуляем. Белла, почему бы тебе не проводить меня на конюшню и не познакомить с новыми жеребятами? И я почти уверен, что и в соколиных клетках у тебя появилось пополнение, которым ты не прочь похвастаться. Пошли, пошли, день слишком хорош, чтобы сидеть дома... Весело тормоша сестру, он увлек её за собой, благо для неё соблазн показать ему своих лошадей и птиц был слишком велик, ибо Изабелла по-прежнему оставалась страстной любительницей охоты и теперь проводила в полях, пожалуй, даже больше времени, чем раньше, поскольку кроме этого заняться девушке было в общем-то нечем. Но в глубине души Томас продолжал беспокоиться за сестру; его тревожило её явно несправедливое отношение к матери, которую Изабелла так и не перестала подозревать в том, что та каким-то образом погубила её жениха. Ближе к вечеру, оставшись с матерью с глазу на глаз, Томас заговорил с ней о сестре.
 – Что происходит с Изабеллой, матушка? – спросил он.
 Элеонора вздохнула и отложила в сторону шитье.
 – Не скрою, я просто не знаю, что с ней делать, – вздохнула она. – Ты же помнишь, Роберт был за то, чтобы отправить её в монастырь; тогда мы были бы уверены, что она ни в чем не нуждается и за ней хорошо присматривают.
 – Может быть, это и правда лучший выход? – задумался Томас.
 Элеонора покачала головой.
 – Я все еще хочу выдать её замуж. Ей уже двадцать два, я знаю, но с хорошим приданым она не покажется слишком старой. А мне нужно войти в круг торговцев тканями. Хорошо бы подыскать ей какого-нибудь богатого мануфактурщика, лучше всего – бездетного вдовца. Я не могу просто так взять и подарить её монастырю.
 – Вы старая хитрая язычница, матушка, – пошутил Томас.
 Элеонора рассмеялась.
 – А кроме того, в монашеской келье она не будет счастлива. Все, что её сейчас интересует в жизни, – это охота и прогулки верхом. Что она будет делать, оказавшись на всю оставшуюся жизнь запертой в стенах монастыря? Это будет просто жестоко по отношению к ней. Нет, нет, это не выход.
 – Я смотрю, вы и впрямь беспокоитесь о ней, – заметил Томас.
 Элеонора удивилась.
 – Конечно же. Неужели ты поверил её басням о том, что я убила её жениха? Стыдись, Томас, ты-то должен соображать. Разумеется, я хочу, чтобы она была счастлива – если только это возможно и не противоречит нашему долгу.
 Томас кивнул.
 – Кстати, о долге... – начал он.
 – Какие-нибудь новости? – быстро перебила его Элеонора. – Ты все-таки был ближе к центру событий, чем я здесь, в этой глуши. – Томас был таким же рьяным йоркистом, как и сама Элеонора, чему не приходилось удивляться, учитывая, что с пеленок он был её любимчиком и вырос целиком под её влиянием.
 – Надвигается гроза. Вы, наверное, еще не знаете, что наш лорд Ричард перевез всю свою семью в Ладлоу. Там же и два его старших сына.
 – Я слышала, что они покинули Фортингей, но это все, что мне известно. Так что же случилось?
 – Королева собирает армию и на этот раз твердо решила покончить с ним. Он не доверяет бастионам Фортингея, поэтому перебрался в Ладлоу, где в случае чего можно отсидеться. Прошел слух, что королева собирает полки в Коветри, и я ничуть не сомневаюсь, что и из Ладлоу скоро раздастся призыв к оружию.
 Элеонора вскочила на ноги.
 – Значит, время пришло? Значит, наконец-то война?
 – Похоже на то.
 – Тогда надо послать в Ладлоу людей! Я обещала герцогу, правда, он сказал, что предварительно известит меня, но – Господи, хоть бы не опоздать!
 – Еще не поздно, успокойтесь, матушка. Это только начало. Он известит вас, когда ему понадобится ваша помощь, не беспокойтесь.
 – И все равно, нам нужно немедленно браться за дело. О скольких вещах придется думать сразу – об одежде, оружии, провианте. Надо будет поговорить с людьми. Мы должны быть готовы выступить по первому призыву герцога.
 – Мы? – спросил Томас, не в силах удержаться от смеха, несмотря на серьезность момента. – Матушка, я готов поспорить на две ваши булавки, что вы и сами собираетесь отправиться на войну!
 – Если бы я не имела несчастья родиться женщиной, – мрачно ответила Элеонора, – я бы, конечно, была там, с мечом в руке.
 – Тогда возблагодарим Создателя за то, что он сделал вас женщиной, – улыбнулся Томас. – Иначе что бы мы делали без вас? Нет уж, матушка, оставайтесь дома, будете здесь за всем присматривать. Когда герцог призовет нас, отряд поведу я!
 Элеонора несколько секунд пристально смотрела на Томаса, а потом крепко обняла его.
 – Вот это мой сын! Мой истинный сын! – воскликнула она. Потом выпрямилась во весь рост и заговорила уже деловым голосом: – Ладно, давай обсудим, что именно нам надо сделать.
 Письмо от герцога пришло в августе. Привез его специальный гонец, который заодно сообщил Морлэндам и последние новости о том, что граф Сэлисбери уже выступил с весьма значительным отрядом йоркширцев и даже имел стычку с войсками королевы; в этом бою солдатам Маргариты не поздоровилось. Итак, военные действия начались. Сын Сэлисбери, Уорвик, вел из Кале часть тамошнего гарнизона, а герцог Йоркский в коротенькой записке просил Элеонору «прислать всех, кого можно».
 – Мы ждали этого, – сказала Элеонора гонцу. – Все будет готово к завтрашнему утру. Надеюсь, вы останетесь и отдохнете?
 – Благодарю вас, мадам, – ответил тот, не скрывая волнения. – Я уеду утром вместе с вашими людьми и заодно покажу им дорогу. – Похоже, он был рад тому, что ему не придется возвращаться в одиночку – в центральных графствах страны было неспокойно.
 Этим вечером вся семья собралась в зале – накануне отъезда у каждого оказались свои причины, чтобы побыть с родными, и Элеонора, к своему удивлению, открыла в своих детях много нового, такого, о чем она прежде и не подозревала. Прежде всего, к ней подошел молодой Гарри, который теперь делил свое время между уроками в «Имении Морлэндов» и присмотром за делами в поместье Шоу. Гарри уже успел переговорить с Томасом, героем дня, и теперь отчаянно рвался в Ладлоу.
 – Но тебе только пятнадцать, – воскликнула Элеонора, захваченная врасплох. – Твое место – в классной комнате!
 – Но, матушка, через месяц мне исполнится шестнадцать, я уже взрослый мужчина. А так как Эдуард поехать не может – ему надо оставаться дома и управлять поместьем, – то в Ладлоу следует быть мне. Гонец рассказывал, что у них в армии есть даже двенадцатилетние мальчишки – только подумайте, мальчишки! Кто-то ведь должен достойно представлять семейство Морлэндов – Томас не может ехать один. Что, если он падет на поле брани?
 Элеонора вздрогнула и перекрестилась.
 – Не смей! – резко ответила она. Ей не хотелось даже думать об этом. – Ты слишком молод, Гарри. От тебя будет гораздо больше проку, если ты закончишь свою учебу и еще потренируешься на мечах. А теперь молчи, ни слова больше. Вон идут другие.
 Гарри подчинился, хотя и не изменил своего решения, твердо намереваясь возобновить свои уговоры при первой же возможности. Элеонора же поднялась на ноги, чтобы встретить Хелен и Джона Батлера, приехавших по такому случаю в гости. Джону предстояло утром отправиться в поход вместе с людьми Морлэндов, а Хелен должна была жить в доме матери до возвращения мужа. Красавица была готова расплакаться, но одновременно очень гордилась тем, что Джон отправляется на войну отстаивать дело Йорков, да еще в сопровождении личного телохранителя и мальчишки-оруженосца. Будучи городской жительницей, Хелен, конечно, слышала больше про-йоркстистских разговоров, чем обитатели «Имения Морлэндов», и для неё герцог был бесспорно прав.
 Изабелла, наоборот, была настроена весьма скептически.
 – Все это похоже на какой-то горячечный бред, – поделилась она по секрету с Хелен.
 – Ты не говорила бы так, если бы была мужчиной, – возмущенно возразила та. – Ты бы тоже рвалась поехать с ними. Но как говорится, зелен виноград. – С тех пор, как в семье Морлэндов появилась Дэйзи и быстро подружилась с Изабеллой, сестры несколько охладели друг к другу, и то, что Изабелла противоречила сейчас общему мнению, отчасти объяснялось её желанием досадить Хелен.
 – Наш отец не поехал бы, – заявила теперь Изабелла.
 Хелен бросила на неё победоносный взгляд.
 – Вот тут-то ты и ошибаешься. Наш отец сражался при Сэнт-Элбансе, о чем ты предпочла забыть.
 – Он делал это против своей воли, – упорно стояла на своем Изабелла. – И потом жалел об этом. Если бы он был сейчас жив, то ни за что не поехал бы в Ладлоу.
 – Как ты можешь говорить такое! – перебила её Дейзи. – Он ведь сражался за Йорка, что бы там не чувствовал в душе.
 – Ты же не слышала, что он сказал на смертном одре, – огрызнулась Изабелла.
 – Ты тоже не слышала, – ответила Дэйзи.
 – Я-то как раз слышала. Все знают... – начала Изабелла, но на плечо ей легла чья-то рука, и девушка замолчала на полуслове.
 – Я бы на твоем месте попридержал язык, Белла, – сказал стоявший рядом Томас. – Мать может услышать.
 – Услышать что? – спросила Элеонора, до которой донеслись последние слова сына, поскольку в комнате именно в этот момент случайно стихли все голоса.
 – Изабелла говорила, что завтра отправилась бы с нами, переодевшись мальчишкой, если бы была уверена, что это сойдет ей с рук, – пытаясь выручить сестру, соврал Томас, напомнив о её девичьих проказах, и вызвал тем общий смех.
 Но Изабелла не нуждалась ни в чьей помощи и дерзко заявила:
 – Ничего подобного я не говорила. Я сказала, что, по-моему, вся эта война не стоит и выеденного яйца.
 – Никто не спрашивает твоего мнения, Изабелла, – резко одернула её Элеонора.
 – Но все-таки, матушка... – обеспокоенно начал Эдуард.
 Элеонора попыталась остановить сына, уловив в его голосе нотки несогласия.
 – Ты не можешь ехать, Эдуард. Ты нужен здесь.
 – Правда? – криво усмехнулся он. – Хорошо, но так или иначе, полностью ли вы отдаете себе отчет в том, что делаете? Поднять оружие на государя! Если победит королева...
 – Наша королева – не королева, а жена короля, который вовсе даже не король, – сердито воскликнула Элеонора. – И она никогда не победит.
 – Матушка, наш повелитель, король Генрих, уже шестой под этим именем, был законно коронован и венчан, и независимо от того, нравится он нам или нет, вооруженное сопротивление ему является государственной изменой. Если королева победит, мы будем опозорены. Мы лишимся всего и, возможно, даже погибнем.
 – Его предки не думали об этом, когда крали корону у законного государя. Теперь же, законный государь вознамерился вернуть её себе. Йорк победит, и справедливость восторжествует, потому что Господь на нашей стороне.
 – И все равно это остается государственной изменой, – упорствовал Эдуард. – Король Генрих – сын предыдущего монарха, и одно это дает ему право на престол...
 – Право? У него нет вообще никаких прав на трон, который самым бессовестным образом узурпировал его дед, так что вернуть корону законному владельцу – никакая не измена. Завтра утром люди Морлэндов отправятся в Ладлоу, и поведут их двое моих сыновей, – проговорила Элеонора, обняв за плечи Томаса и Гарри, который чуть не подпрыгнул от радости, довольный тем, что оскорбленное достоинство матери заставило её переменить решение и снизойти к мольбам сына. – Отныне всем и каждому будет ясно: этот дом стоит за Йорка, что бы там ни случилось.
 – Хорошо сказано, матушка! – воскликнул Томас, хлопая в ладоши и разряжая повисшее в комнате напряжение веселым смехом. – Ладно, Эдуард, твой здравый смысл и осторожность уже высказались за тебя, и мы их вежливо выслушали, но теперь пусть они отдохнут. А если говорить правду, ты вон весь аж позеленел от зависти, переживая, что мы с Гарри отправляемся на войну, а ты нет.
 Эдуарду оставалось только сделать хорошую мину при плохой игре.
 – Дэйзи и слышать об этом не хочет, – сказал он полушутя-полусерьезно. – Придется братцу Джону одному отдуваться за двух женатых мужиков.
 С этой минуты беседа стала веселой и даже чуть хвастливой; все принялись громко рассуждать о том, что каждый из них будет делать, встретившись с неприятелем лицом к лицу. Говорили в основном мужчины, а женщины наблюдали за ними: Элеонора—с гордостью, Изабелла – угрюмо, а Дэйзи и Хелен – с явным одобрением.
 Когда все начали расходиться по своим комнатам, к Элеоноре приблизилась Энис и попросила о милости. Племянник Энис, четырнадцатилетний парень, всей душой рвался в бой, и нянька умоляла разрешить мальчишке отправиться с отрядом в качестве оруженосца Томаса и Гарри.
 – А его мать согласна? – спросила Элеонора. Энис скорчила веселую гримасу.
 – Не думаю, чтобы какая-нибудь мать и впрямь хотела бы послать своего сына на войну, но, говоря по правде, Колин такой сорванец, что одной ей с ним не справиться, хотя в общем-то он хороший парень, но его отец тоже уходит...
 – Очень хорошо, – прервала её Элеонора. – Он может ехать.
 Как странно иметь такую власть, думала она, поднимаясь в свою спальню. Можно даже решать, жить или умереть чужому ребенку.
 Тронуться в путь предстояло на рассвете. Как только пробило три, капеллан отслужил в часовне мессу и обратился к людям, отправляющимся в Ладлоу, со словами напутствия. Причастившись, все воины разошлись по домам, чтобы попрощаться со своими женами и семьями, а потом вновь собрались во дворе перед домом. Все обитатели поместья высыпали на улицу, чтобы пожелать им удачи. Элеонора, знавшая всех воинов в лицо по именам, прошла по рядам; для каждого солдата нашла она доброе слово, каждого благословила, а люди склоняли перед ней головы; они шли сражаться не столько за Йорка, сколько за неё, ибо боготворили её, как королеву. Их было во дворе двадцать пять человек, двадцать два из них – в ливреях Морлэндов; эта группа мужчин в коричневых плащах, с ярко выделявшимися на спинах черно-белыми гербами, казалась в предрассветных сумерках одним большим теплым пятном. К этому отряду присоединились еще трое: слуга и оруженосец Джона Батлера и молодой Колин, которому предстояло двигаться со штандартом в руках впереди колонны.
 Вот наконец сели на коней и три члена семейства Морлэндов. Они сдерживали своих скакунов, пока женщины покрывали полами плащей лошадиные спины... Джон Батлер, человек цельный, обходительный и добрый; Гарри, едва вышедший из детского возраста, с лицом, пылающим от возбуждения; и Томас – высокий, красивый и жизнерадостный, воин, готовый повести за собой всех остальных, воспламенив их сердца. Элеонора попрощалась с каждым из троих, наказав Джону беречь себя, а Гарри слушаться своего брата; но когда очередь дошла до Томаса, говорить она не смогла. Она просто держала его руку в своей и пристально смотрела на него. Первым обрел дар речи он, ласково поглядев на неё сверху вниз и улыбнувшись своей восхитительной, обаятельной улыбкой.
 – Ну что же, матушка, – сказал Томас. – Пожелайте мне удачи и улыбнитесь на прощание. Я хочу запомнить, какая вы красивая. Красивая, как звезда. Такой я вас всегда себе и представлял, вдали от дома. – Губы Элеоноры приоткрылись, в глазах блеснули слезы. – О да, – продолжал Томас, – я знаю, что вы постоянно волновались, думая, чем это я там занимаюсь в Кембридже, беспокоились, как бы я не вернулся домой, ведя за руку жену. Но вам не надо тревожиться. Единственная моя настоящая любовь – это вы. Все мои мысли только о вас. Вот так-то лучше! Теперь вы уже смеетесь!
 – О, мой дорогой сын! – ответила Элеонора, сжав его руку. – Когда ты увидишь милорда Йорка, скажи ему... скажи ему... что ты прибыл с двадцатью пятью людьми. И золотом – ты надежно его спрятал? Ну вот и все. Да благословит тебя Господь, мальчик мой. Мое сердце остается с тобой.
 – Я не покину герцога, матушка, – серьезно проговорил Томас. – Теперь я его человек.
 Элеонора отступила на шаг, несколько секунд все молчали, пока мистер Джеймс еще раз благословлял воинов. А потом с криком, одновременно вырвавшимся из двадцати пяти глоток, с криком, от которого, казалось, обрушится небо, колонна тронулась в путь, поворачивая со двора на дорогу. Раздался тяжелый топот человеческих ног, послышалось звяканье лошадиной сбруи... Все оставшиеся члены семьи Морлэндов сбились в тесную кучку, глядя на проходящий мимо них отряд: на великолепных скакунах – трос молодых людей в плащах, ярких, как птичье оперение, красиво спускающихся на широкие лошадиные крупы; за предводителями – извивающаяся колонна их людей в коричневых одеждах; а между конными и пешими – молодой парень, почти мальчик, гордо несущий штандарт со значком Морлэндов – белым бегущим зайцем, собственным гербом Элеоноры. Они уходили на войну, уходили в бой, и не исключено было, что кое-кто из них уже никогда не вернется обратно, но Элеонора не позволяла себе даже думать об этом.
 Когда колонна скрылась из вида, Элеонора повернулась, чтобы уйти в дом, и обнаружила, что рядом с ней стоит Джоб. В глазах друг друга они прочли полное понимание.
 – Томас пошел вместо меня, – сказала женщина, и в её голосе явственно слышалась мольба: Элеоноре необходимо было, чтобы Джоб приободрил её, подтвердив, что она поступила правильно.
 – Он понимает вас. И хозяин бы тоже понял. Верность нужно хранить.
 – Как ты всегда и делал, – улыбнулась Элеонора, кладя Джобу руку на плечо и входя вместе с ним в дом.
 Сражения не получилось. Весь сентябрь противоборствующие стороны собирали силы, Йорк – в Ладлоу, а королева – в Ковентри, пока, наконец, в начале октября Маргарита не выступила с армией на запад. Когда королевские войска подошли к Вустеру, лорд Ричард отправил королю петицию, в которой еще раз подтверждал свою преданность Его Величеству и свое стремление к миру, ибо по-прежнему не желал обращать оружие против государя. Но королева прислала в ответ лишь обещание простить всех, кто добровольно отречется от дела Йорка, и продолжала продвигаться вперед, двенадцатого подойдя к стенам Ладлоу и встав лагерем в миле от замка.
 Королевская армия по численности почти вдвое превосходила войска герцога, и это обстоятельство, наряду с измотавшим всех долгим и напряженным ожиданием и мыслями о том, что государыня обещала простить мятежников, подорвало боевой дух многих защитников осажденного замка, и ночью гарнизон Кале – единственная регулярная часть в армии Йорка – покинул крепость и переметнулся в лагерь короля. Это был жестокий удар – предательство всегда жестоко, – и на поспешно собранном совете генералы решили, что единственная возможность сохранить свои силы – это бегство.
 Лорд Ричард со своими старшими сыновьями – Эдуардом Марчским и Эдмундом Рутландским – а также Уорвиком и Сэлисбери ускакали верхом, прихватив с собой только немногочисленную охрану. Герцогиня Сесили с двумя младшими детьми, Джорджем и Ричардом, должна была остаться, сдавшись на милость короля, а всем защитникам замка было велено под покровом ночи покинуть крепость и разойтись по домам, где ждать нового призыва к оружию, который скоро прозвучит. Это было кошмарное зрелище – все куда-то бежали в невообразимой спешке, озаренные неверным светом факелов, которые отбрасывали гигантские тени на стены и потолки старого замка, но ни один звук не нарушил гробовой тишины, если не считать случайного стука железной подковы по камню или тихого ржанья лошадей, которым невольно передалось волнение всадников.
 Отряд Морлэндов в полном составе собрался во дворе, готовый выступить в любую минуту. Джон и Гарри держали своих коней под уздцы, поджидая только Томаса, чтобы успеть покинуть замок до наступления рассвета. Они простояли в леденящей темноте ночи, как им казалось, чуть ли не несколько часов, пока неожиданно не появился Томас, вынырнув, как привидение, откуда-то из мрака, молодой человек выглядел в отблесках пламени редких факелов очень бледным и неожиданно постаревшим.
 – Я не еду с вами, – коротко бросил он. – Я обещал нашей матушке, что не покину милорда, и посему отправлюсь вместе с ним. Подайте мне лошадь, нам надо немедленно уходить.
 Последовало секундное молчание, а затем раздался голос Гарри:
 – Я поеду с тобой.
 – Нет.
 – Но я должен, Томас. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Мать бы это одобрила.
 – Ладно, хорошо. Надо трогаться. Джон, тебе предстоит довести людей до дома в целости и сохранности. Я уверен, что ты с этим справишься. – Пока мужчины пожимали друг другу руки, Томас не отрывал взгляда от лица своего зятя. – Передай матушке, что мы любим её. Скажи ей, что на этот раз нам пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить свои силы. Но мы вернемся, очень скоро вернемся.
 – Ты хоть знаешь, куда вы направляетесь? – спросил Джон.
 – Думаю, в Ирландию. Милорда там любят. А теперь нам надо ехать. Прощайте. Благослови вас Бог.
 Двое молодых людей вскочили в седла и исчезли; Джону Батлеру нужно было теперь в одиночку справиться с весьма непростой задачей – довести своих людей до дома. Повернувшись, чтобы отдать приказ выступать, Джон неожиданно наткнулся на маленького Колина, плакавшего навзрыд.
 – Ну, ну, не надо бояться, – попытался мягко успокоить мальчишку Батлер. – Мы благополучно доберемся домой.
 – О, сэр, дело не в этом, – продолжал рыдать паренек. – Я не боюсь. Но я должен был пойти с ними. Я был их оруженосцем. А теперь я навек обесчещен!
 Джон потрепал мальчика по худенькому плечику.
 – Тебе вовсе нечего стыдиться, парень. Лошади у тебя нет, ты все равно не смог бы поехать с ними. Так что ничего позорного в этом нет. – Мальчуган поднял залитое слезами лицо; в заплаканных глазах Колина блеснула надежда. – И они это прекрасно знают. Ну пошли, поднимай знамя, и давайте выйдем отсюда как достойные люди.
 Он вскочил в седло, и отряд во главе с Колином, гордо шагавшим под развернутым знаменем, выступил в свой долгий путь домой, чтобы принести в «Усадьбу Морлэндов» горькую весть о поражении.

 Глава 13

 Только в феврале, почти через четыре месяца после того, как Джон Батлер привел «армию» Морлэндов домой, Элеонора получила первую весточку от своих сыновей. Но еще до того слухи и официальные прокламации обрисовали ей картину происшедшего. Стало известно, что вскоре после бегства из Ладлоу йоркистским лидерам пришлось разделиться, причем Ричард Йоркский в сопровождении своего сына Рутланда отплыл на корабле в Ирландию, а Уорвик, Сэлисбери и Эдуард Марчский отправились в Девоншир, а оттуда морем перебрались в Кале. Герцогиня с детьми была захвачена в плен королевской армией, и король приговорил её к своего рода почетному заточению под надзором её же сестры миледи Букингемской.
 В январе разнесся слух, что собравшийся месяцем ранее парламент лишил пятерых лордов и многих из главных сторонников всех имущественных и гражданских прав, а земли мятежников были конфискованы. Элеонора в отчаянии написала своей дочери Анне, спрашивая ту о судьбе своих сыновей, но не получила ответа. Потом, уже в феврале, пришло письмо из Кале, тайно переправленное в тюке шерсти, поступившем с одной из последних партий товара, незадолго до того, как король наложил запрет на всякую торговлю с этим городом. Письмо было от Гарри.
 В нем рассказывалось о бегстве из Ладлоу и о том, как пришлось разделиться сторонникам Йорка.
  «Мне нужно было бы следовать за Томасом, но милорд брал с собой только шесть человек. Он взял Томаса, потому что тот поклялся никогда не оставлять его, а мне пришлось присоединиться к милорду Марчскому...» 
 Ричард взял Томаса с собой! Это было чудесно! Именно так и должно было быть! Письмо продолжалось рассказом о том, что сейчас беглецы заняты сбором денег и поиском поддержки в Кале.
  «Нам помогает глава местной гильдии оптовиков, для чего мне пришлось воспользоваться нашим именем: здесь все очень уважали и ценили нашего отца. Ничего пока не могу сообщить о наших планах на будущее из опасения, что это письмо может попасть в чужие руки». 
 Но Гарри зря пытался сохранить тайну: вся страна и так знала, что лорды, собравшиеся в Кале, и милорд Йоркский предпримут попытку высадиться на английский берег этим летом; и все, кроме дворцовой партии и твердолобых ланкастерских лордов, приветствовали этот шаг. Король и королева были крайне непопулярны в народе, уставшем от бездарного правления и высоких налогов, и люди надеялись, что с приходом к власти Ричарда Йоркского жизнь станет лучше. Эта вера не давала им окончательно пасть духом. Лето в этом году выдалось на редкость скверное: непрестанно лили дожди, затопляя все низины и подмывая посевы. Англии грозил голод. Все дороги были либо полностью размыты, либо погребены под толстенным слоем грязи; наводнения сносили дома и мосты, губя сотни людей и отрезая от страны целые графства; теплая, сырая погода способствовала размножению всяческих тварей – и потому можно было вот-вот ожидать чумы, малярии и прочих страшных недугов.
 Окутанные пеленой этого дождя, и появились лорды из Кале, высадившись в Сандвиче двадцать шестого июня и беспрепятственно добравшись до самого Лондона, который приветствовал их восторженными криками. Королева и двор обретались в Ковентри, а король с армией стоял чуть дальше к югу, в Нортхэмптоне, где десятого июля и встретились два войска. Короткая и кровавая битва завершилась менее чем через час. Король был захвачен в своем шатре; дрожащего от страха Генриха отвезли в Лондон и поместили в Тауэр; королева же, едва заслышав о поражении, бежала с сыном в Уэльс. Узнав об этом, Элеонора даже застонала: йоркистам нужна была пленная королева, а не король!
 В сентябре с оказией пришло еще одно письмо от Генри.
  «До нас дошли новости, что милорд Йоркский высадился в Честере и встречать его выехала миледи герцогиня; в своей карете, сплошь обитой голубым бархатом и влекомой восьмеркой лошадей, она выглядела, как королева. Меня уверили, что Томас состоит при милорде, так что можете не волноваться, матушка. Как только они доберутся до Лондона, мы созовем парламент, и я не сомневаюсь, что милорда назначат лордом-протектором, поскольку король абсолютно неспособен править страной. С государем обращаются с надлежащим почтением, и я уверен, что он с радостью хоть завтра отказался бы от короны, если бы его об этом попросили, ибо без тлетворного влияния королевы он ничего не любит более, чем читать книги, и предается этому увлечению все дни напролет. 
  Да, матушка, я должен рассказать Вам о милорде Марчском. Его эмблема – изображение солнца в зените, и она ему очень подходит, так как сам он почти так же высок и широк в плечах, как наш Томас, но гораздо светлее его, с золотистыми волосами, чудесной кожей и румянцем во всю щеку. Воистину, милорд красив, как бог. Не найдется, наверное, пи одной женщины, которая не побежала бы за ним, стоило бы ему поманить пальцем, но он, как и все мы здесь, слишком занят, чтобы предаваться увеселениям. Но тем не менее милорд Марчский каждый день находит время, чтобы навестить в их апартаментах своих младших братьев и сестру и поинтересоваться их здоровьем и успехами. Обычно я сопровождаю милорда и любуюсь тем, с какой добротой он беседует с ними и как они обожают его, особенно его брат Ричард, который, я уверен, твердо убежден, что милорд Марчский сошел на землю с небес». 
 В ноябре Элеонора получила то, что доставило ей величайшую радость, больше которой могло быть разве что счастье воочию увидеть своих сыновей, – письмо от Томаса. Оно было кратким, но рассказало обо всех главных новостях.
  «Когда мы въехали в Лондон десятого октября, горожане приветствовали милорда как короля, и в самом деле, когда мы прибыли в Вестминстер, чтобы повидаться с остальными лордами, собравшимися в дивно украшенном зале, милорд поднялся по ступеням трона и объявил, что пришел, чтобы потребовать то, что принадлежит ему по праву наследования. Сердце едва не выскочило у меня из груди, матушка, и я чуть не задохнулся, а глаза мои наполнились слезами. Милорд выглядел так царственно, держался так прямо и отважно. Но у остальных лордов не хватило смелости, они побоялись низложить короля Генриха и после долгих споров пришли к такому соглашению: милорд будет лордом-протектором до самой смерти государя и взойдет на трон после кончины нынешнего монарха. Сын королевы, таким образом, лишен права престолонаследия, а так как многие тут поговаривают, что отец его вовсе даже и не король, то это только справедливо. 
  Но, матушка, королева все еще сильна и опять собирает армию, как Вы, наверное, слышали, так что скоро нам опять придется выступать в поход, чтобы покончить с Маргаритой. Люди Морлэндов по-прежнему нужны нам, и милорд повелел мне просить вас прислать столько воинов, сколько Вы сможете. Немедленно снарядите их и направьте в Нортхэмптон, где мы ожидаем быть после дня Святого Николая». 
 Прочитав письмо, Элеонора тут же послала за Джобом, и когда он прибежал на её зов, рассказала верному слуге все последние новости и велела опять вооружать мужчин.
 – На этот раз они намерены окончательно разделаться с королевой, и тогда в стране воцарится долгожданный мир, – проговорила Элеонора. – Иди и отдай все необходимые распоряжения. И пошли кого-нибудь за Джоном Батлером; он мне понадобится.
 Томас и Гарри опять были вместе. Когда они наконец-то встретились и смогли пожать друг другу руки – как раз в тот чудесный день, когда герцог Йоркский вступил в Лондон как король, – у них было о чем поговорить. Особенно хотелось потолковать о тех днях, которые братья провели порознь в Ирландии и Кале; дни эти тянулись так долго, что, казалось, было их три тысячи, а не три сотни. При первой же возможности Гарри почтительнейше испросил у герцога, позволения перейти из отряда милорда Марчского в подчинение непосредственно к милорду Йоркскому; такое разрешение было дано, и с этого дня братья могли все время быть вместе.
 Томас отчаянно нуждался в поддержке брата, ибо, несмотря на бодрый тон письма к матери, молодого человека не покидало ощущение надвигающейся беды. Большинство лордов и даже собственный сын Йорка, Эдуард Марчский, не поддержали прямых притязаний герцога на престол. Все время, проведенное в Ирландии, Ричарда Йоркского непрерывно терзали сомнения. Его врагом была королева, а вовсе не король, и герцог желал бы сохранить верность своему государю. Но королеву нельзя было убрать, не устранив заодно и короля. Наконец герцог решил, что единственным выходом из создавшегося положения может быть лишь его собственная коронация, и предъявил свои права на трон, но безуспешно. Решение, принятое лордами, опять возвращало все на круги своя. Правда, теперь у Ричарда Йоркского была власть, но власть явно недостаточная. Королева по-прежнему могла собирать вокруг себя своих приверженцев, а он, Йорк, почти не имел возможности воспрепятствовать этому.
 Томас чувствовал, как его, человека с душой воина, а не политика, охватывает горькое разочарование, и еще он ощущал, что фортуна каким-то непонятным образом повернулась к ним спиной и над их головами сгущаются черные тучи. Все последние дни Томас был рядом со своим повелителем и мог только радоваться тому облегчению, которое испытывал после бесед со своим более оптимистичным братом Гарри, который был моложе Томаса и хуже знал жизнь – юноше никогда раньше не приходилось бывать вдали от дома, – меньше разбирался в политических хитросплетениях, а потому был более веселым и уверенным в успехе. С прославленным Ричардом Йоркским – живым воплощением самого Тезея – и новым героем, блистательным Марчем, которые поведут своих людей в бой, – как могут они потерпеть поражение? По ночам братья спали, укрывшись одним плащом, и именно Гарри обнимал во сне своего старшего брата за плечи, словно оберегая Томаса от всех жизненных невзгод.
 Не все, конечно, было так мрачно. Молодежь находила время и для шумных попоек, и для веселья, и для любви. Томас всегда пользовался успехом у женщин, обладая, пусть даже не в полной мере, тем обаянием, которым так славился его господин, и исключительно приятной наружностью. Гарри скоро понял, что в этом отношении он может смело полагаться на брата, и частенько по ночам под их плащом вместе с ними оказывалась и какая-нибудь девица, горевшая похвальным желанием не дать воинам замерзнуть в зимнюю стужу. Весь Лондон был благодарен йоркистам за то, что они разогнали продажное правительство, и горожане искренне выражали свою признательность, предоставляя отважным молодым людям своих дочерей.
 Поскольку переговоры с лордами затянулись, армия смогла покинуть Лондон только девятого декабря, так что люди Морлэндов проболтались без дела в Нортхэмптоне целую неделю, прежде чем соединились с войсками герцога. К этому времени отряды Марча откололись от основных сил и ушли в Уэльс, граф Уорвик остался в Лондоне, навстречу королеве войска вели милорд Йоркский с молодым Рутландом и его дядя Сэлисбери. Значок с гербом Морлэндов покачивался на правом фланге армии; там рядом с Джоном Батлером шагал Гарри, ведя своих людей в бой. Томас же следовал вплотную за своим лордом, осененным эмблемой Йорков с изображением сокола и стреноженной лошади. Этот плотный человек, с крепким телом воина, ставший теперь Томасу таким же дорогим, как собственная мать, излучал, казалось, какое-то удивительное сияние, светозарным нимбом сверкавшее вокруг него, как это бывает с грозовой тучей, края которой озарены солнцем. Томас не мог покинуть герцога ни на секунду.
 Они шли по оледенелым зимним полям, изредка получая от лазутчиков донесения о том, что армия королевы движется на юг, навстречу войскам герцога, где бы они ни проходили, их повсюду с благословениями встречали местные жители, молясь о том, чтобы йоркисты помогли им избавиться от Маргариты и её алчных фаворитов. Отряды же королевы продвигались вперед, как полчища саранчи, уничтожая и истребляя все на своем пути. В центральных и южных графствах только и мечтали о том, чтобы герцог Йоркский остановил это нашествие.
 К двадцать первому декабря войска герцога добрались до Йоркшира, где выяснилось, что основные силы королевы стоят всего в десяти милях от них, в Понтефракте. Неподалеку от этого города располагался один из замков Йорков, Сандал, и герцог повел свою армию туда, чтобы она могла передохнуть; одновременно милорд отправил парламентеров к генералам королевы. Ездивший вместе с парламентерами Томас принес свежие вести людям Морлэндов.
 – На время всех Рождественских праздников заключено перемирие, – объявил он, вбегая в отведенное им помещение – тесную кладовку по соседству с главным залом замка, где они, впрочем, расположились со всеми возможными удобствами, коротая время за игрой в карты или кости. При известии о перемирии все заметно повеселели.
 – Хорошая новость, – воскликнул Гарри. – Мы сможем устроиться здесь как следует. Не исключено, что кое-кому даже удастся тайком сгонять домой, к семье – тут всего-то день пути. Но, Томас, ты-то чем недоволен?
 – Да все тем же, – коротко ответил тот.
 – Тебя не радует перемирие? – удивился Джон Батлер. – Неужели тебе хочется воевать на Рождество?
 – Мы все ждем, ждем, – объяснил Томас. – По мне, лучше бы побыстрее покончить с этим. У меня такое чувство, что чем дольше мы тянем, тем сильнее становится королева. Прямо какое-то дьявольское наваждение! Мне кажется, что она вот-вот взметнется, как свернувшаяся змея. Не могу избавиться от ощущения, что нас ждет что-то ужасное.
 – Нервы, – с умным видом заявил Гарри. – Тебе ли не знать, что вся солдатская жизнь состоит из долгих дней ожидания и кратких часов решительных действий.
 – Это в нем говорит богатый опыт, – рассмеялся Джон Батлер. – Пусть-ка ему это скажет милорд Йоркский. А, кстати, как он сам-то относится к этому промедлению?
 – Так это как раз его идея, – ответил Томас. – Он слишком добр, в этом-то все и дело. В этом отношении он схож с королем Генрихом – потому-то государь его так и любит. Ни один из них не станет воевать на праздники. Но у герцога такая доверчивая душа, что не может постичь всего коварства Маргариты. Он солдат, а не политик. – Все сочувственно слушали Томаса. Каждый из них не задумываясь отдал бы жизнь за своего лорда, и все они считали, что он прав.
 – Ну что же, коли нам суждено ждать, – закончил Томас, – остается сделать лишь одно: устроиться здесь поудобнее.
 – Твоя правда. Как там говорит милорд? Только кретины мирятся с неудобствами? – вступил в раз говор Гарри.
 – А если тебе так уж приспичило непременно чем-нибудь заняться, – добавил Джон, – ты всегда можешь прогуляться с фуражирами.
 – Первый отряд как раз отправляется завтра, – добавил Гарри.
 Томас неожиданно улыбнулся и покачал головой.
 – Нет, ребята, это работенка для вас. А я состою личным телохранителем при милорде. Так что если я вам понадоблюсь, ищите герцога.
 Он весело улыбнулся им и удалился, отчаянно изображая молодого галантного капитана.
 Вот так и случилось, что однажды вечером, за неделю до окончания перемирия, Томас оказался в маленькой комнате, где собрались генералы и прочие военачальники. Йорк, Рутланд и Сэлисбери в угасающем свете дня сидели за пустым столом, обсуждая со своими подчиненными тактику предстоящих сражений, вспоминая былые битвы, болтая о женщинах, лошадях и прочих близких сердцу солдата предметах. Томас и еще один или два молодых человека подпирали стены, поглядывая вокруг и вроде бы присутствуя в комнате, а вроде бы и нет. Отряды фуражиров уже разбрелись в разные стороны, но ручеек поставляемого провианта мелел на глазах, и всеми все больше овладевало желание хоть что-то делать.
 Рутланд раз за разом втыкал в стол свой кинжал, следя за тем, как дрожит его острие. Милорд Йоркский сидел абсолютно неподвижно, как это умеют только солдаты; откинувшись на спинку кресла и положив сильные руки на стол, он переводил спои яркие голубые глаза, прямой взгляд которых не мог выдержать ни один обманщик или злодей, с одного выступающего на другого. Сейчас говорил Сэлисбери.
 – Помимо всего прочего, становится трудно держать людей в повиновении. Несмотря на то, что мы ежедневно отправляем отрады фуражиров, в лагере то и дело случаются драки и скандалы. Хорошо еще, что у нас здесь мало вина, а то положение было бы гораздо хуже.
 – Надо провести какие-нибудь учения, – отозвался Ричард. – У нас еще целая неделя впереди, не будет ничего плохого, если мы устроим и небольшой рыцарский турнир. Я предлагаю...
 Но никто так и не узнал, что он собирался предложить, ибо в этот момент в комнату ворвался один из дозорных в сопровождении взъерошенного лазутчика.
 – Сэр! Милорд! Только начали возвращаться отряды фуражиров... – заговорил дозорный, но лазутчик перебил его: – Королева наступает! Милорд, на подходе армия королевы, они уже окружили и пытаются захватить в плен несколько отрядов фуражиров. Королевских солдат – тысячи, и все они вооружены до зубов.
 Рутланд вскочил на ноги.
 – Они нарушили перемирие! – вскричал он. Лицо Йорка потемнело от гнева.
 – Мерзавцы! – проговорил герцог. – Они не сдержали своего слова. Подлые клятвопреступники. Дьявольское отродье... – Его рука легла на рукоятку меча, и в следующий миг Ричард уже был в дверях, забыв обо всем на свете, он рвался в бой. Герцога так разгневало нарушение перемирия, что он совершенно не владел собой. – Мы научим их уважать собственные обещания – пусть хоть трижды будет Рождество. Для таких негодяев нет места на этой земле. Вперед! Покажем им, что такое настоящие солдаты!
 Ричард уже сбегал вниз по лестнице, и все остальные последовали за ним, на ходу надевая шлемы, подхватывая щиты, и каждый, кто встречался герцогу на пути, присоединялся к его спутникам. Они выскочили во двор и взлетели на первых попавшихся лошадей, крича об отмщении и клянясь жестоко покарать злодеев. Кровь в жилах воинов кипела, все их помыслы были сосредоточены лишь на мести и спасении попавших в плен товарищей; ворота перед крохотным отрядом распахнулись, и он галопом вынесся наружу. Томас скакал плечом к плечу со своим господином и так же, как и он, всей душой рвался в бой, устав от долгого ожидания и потрясенный вероломством врага. Но Томас все-таки был истым сыном своей матери, и голос унаследованного от неё трезвого рассудка заставил его оглянуться через плечо, что, впрочем, не помешало молодому человеку отчаянно пришпоривать лошадь, посылая её вперед. Но он увидел, как мало их было, очень-очень мало. Перед ними захваченные врасплох отряды фуражиров спешно перестраивались и храбро отбивались от наседавшего противника, но с каждой минутой их силы таяли. Позади трубы пели сигнал общей тревоги. Но если бы герцог ждал, пока подтянутся основные силы, и не предпринял бы этой отчаянной вылазки, фуражиры были бы перебиты все до единого.
 Теперь же Ричард мчался им на подмогу – но враг был гораздо ближе, чем только показавшиеся из ворот замка отряды йоркистов, и, погоняя лошадь и, как и его повелитель, что-то громко крича во все горло, Томас, тем не менее, не мог не чувствовать в глубине души растущего беспокойства. Сердце сдавила тревога... Яростный напор кучки храбрецов заставил противника дрогнуть и отступить, в то время как окруженные фуражиры воспряли духом и, издавая радостные крики, с еще большим воодушевлением бросились в бой, влившись в ряды своих спасителей. И вот два отряда сошлись, и больше уже ни о каком порядке или чувствах говорить не приходилось.
 Томас сжимал поводья своего взбесившегося коня рукой, на которую был нацеплен щит, а другой, вооруженной мечом, рубил и колол, отражал и наносил удары. Время, казалось, остановилось, а шум битвы достиг своего апогея, когда никакого грохота вроде бы уже и не слышно. Томасу чудилось, что он живет и двигается в каком-то странном мире абсолютного безмолвия, где нет ничего, кроме еще одного искаженного в яростном оскале лица врага, внезапно возникающего то справа, то слева, еще одного занесенного над головой меча, под который надо поднырнуть, еще одного тела, в которое надо вонзить клинок. Ударить, выдернуть меч, чувствуя, как он с трудом выходит из только что пронзенной им плоти. Краем глаза Томас все время видел широкую спину своего повелителя, а чуть позади мелькало что-то красное – похоже, плащ Сэлисбери.
 Потом это красное исчезло. Томас вскинул голову, и в этот миг его лошадь пронзительно заржала и рухнула на передние колени; из груди у неё торчала стрела. Томас перелетел через голову скакуна, умудрившись каким-то непонятным образом извернуться в воздухе, приземлиться на ноги и успеть отразить натиск еще одного врага. Бьющие по воздуху задние ноги лошади дали Томасу мгновенную передышку, которой хватило лишь на то, чтобы быстро оглядеться по сторонам и увидеть впереди своего лорда. Герцог все еще был в седле; он отбивался сразу от двух противников, наседавших на него справа, и еще одного, подбиравшегося слева с занесенным для броска копьем.
 – Нет! – закричал Томас, кидаясь вперед. Вопль и прыжок слились воедино, они и были одним мгновенным порывом, но опоздали ровно на полсекунды. Копье глубоко вонзилось в бок Ричарда в тот самый миг, когда меч Томаса обрушился на голову метнувшего это копье пехотинца. Ричард завалился на бок, как подрубленное дерево, его лошадь, освободившись от седока, умчалась куда-то вдаль, а Томас издал крик отчаяния, и в воспаленном мозгу молодого человека мелькнула мысль о том, что на крик этот эхом отозвалась сама земля. Томас был в самой гуще битвы. Он не успел добежать до своего поверженного лорда, как в него нацелилось сразу пять-шесть клинков, и по жгучей боли, пронзившей все его существо, он понял, что враги не промахнулись. Он еще сражался, но его тело уже не принадлежало ему, ноги его подогнулись, и в лицо ударила сырая земля.
 Над Томасом сомкнулась тьма. В ноздрях стоял тяжелый запах крови, истерзанное тело топтали чьи-то ноги, пока сражавшиеся люди метались над Томасом взад и вперед в водовороте битвы. Томас же был на его дне. Рука молодого человека непроизвольно дернулась и коснулась чьих-то волос. Это был его лорд. Сделав последнее усилие, Томас погладил его голову, словно локоны женщины, и еще успел подумать: «Я не покинул его до конца, мама». На лице Томаса промелькнула слабая улыбка. Все тело его было в глубоких ранах, и наконец тьма поглотила его.
 Вечер второго января. Семья и все домочадцы собрались в главном зале, тесно сгрудившись и словно ища поддержки друг у друга в ожидании новостей. До Морлэндов уже дошли страшные слухи. Из них явствовало, что королева с помощью обмана и вероломства сумела выиграть сражение. Вероломство! Элеонора вздрогнула. Вероломство! Казалось, им был пропитан сам воздух, которым они дышали. Еще люди говорили, что армия Ричарда рассеяна и что королева направляется к Йорку, чтобы привести в порядок свои войска, прежде чем пойти на Лондон.
 Но все это пока только слухи, убеждала себя Элеонора, стискивая руки. Не больше, чем слухи. Подождем правдивых сообщений, подождем новостей. Как-то там мальчики и Джон? Они скоро должны вернуться. Они-то все и расскажут. Ждать. Надеяться. Ничему не верить. Элеонора не пойдет спать. Слуги поддерживали огонь в камине, но на большее духу ни у кого не хватало. Ночь казалась бесконечной. Зима была в самом разгаре, солнце встанет не раньше семи, а то и позже.
 И вот, когда было еще совсем темно, во дворе зацокали по камням лошадиные копыта, послышались торопливые шаги и в комнату ворвался один из слуг из Микллита. Даже в неверном свете огня, горевшего в камине, было видно, что лицо этого человека бело как мел.
 – Госпожа, – крикнул он, задыхаясь и весь дрожа, – в Микллит прибыли мистер Батлер и его люди. Они говорят, что армия королевы на подходе. Сейчас они разбегаются и прячутся.
 Элеонора была уже на ногах.
 – Мои сыновья?
 – Их с ними не было. Только мистер Батлер и еще двенадцать человек.
 – Где они? Где мои сыновья? – Элеонора схватила слугу за плечи и в волнении едва не задушила его. До её руки дотронулся Эдуард, заставив мать отступить, и сам более спокойно заговорил с насмерть перепуганным слугой.
 – Говори, расскажи все, что знаешь. Тебе известно, где мои братья?
 – Нет, сэр. Я не стал ждать, пока они расскажут все до конца. Мистер Батлер послал меня сюда, сказать вам, что они в Микллите. Но из того, что я успел услышать, я понял, что сражение проиграно, армия герцога разбита и войска королевы вот-вот будут здесь. В глазах слуги блеснули слезы страха, и стало ясно, что он едва держится на ногах. Эдуард знаком приказал пажу увести его.
 – Я, пожалуй, лучше отправлюсь в Микллит и сам узнаю, что произошло, – сказал молодой человек. – Джоб, поедем со мной.
 – Возьмите и меня тоже, Эдуард, – попросил маленький Джон.
 Эдуард положил ему руку на плечо. – Нет, Джон, кому-то надо остаться, чтобы приглядывать за женщинами и детьми.
 – Сэр, мне бы тоже лучше остаться с госпожой, – прошептал Джоб на ухо Эдуарду, но прежде, чем тот смог ответить, Элеонора распорядилась:
 – Энис, принеси мне плащ. Поехать и выяснить что произошло, должна я сама. – Эдуард не стал даже спорить, наперед зная, что это бесполезно; так что минутой позже в Микллит мчались трос, погоняя лошадей в слабом сером свете утра, забрезжившего над заснеженными полями.
 Джон встретил Элеонору и мужчин в дверях старого зала. Батлер был невероятно усталым, под глазами у него залегли темные тени, но на теле не было ни единой царапины.
 – Во имя всего святого, расскажи, что случилось, – закричала Элеонора, едва увидев Джона. Измученным голосом он поведал им о вероломстве врага.
 – Да покарает Господь черную душу этой женщины! – воскликнула Элеонора. – Но что с Томасом и Гарри?
 – Гарри был со мной, – ответил Батлер. – Мы так ведь ничего и не знали, пока не прозвучал сигнал общей тревоги. Томас был с генералами, и когда они бросились в атаку, он поскакал вместе с ними. У них не было ни единого шанса, такой крохотный отряд против целой орды, но они дрались так храбро, что в какой-то миг даже потеснили неприятеля. Милорд был в самой гуще боя, и Томас – рядом с герцогом. Потом мы увидели, как милорд упал с лошади. Томас зарубил человека, который нанес герцогу удар, но их было шестеро на каждого нашего. Элеонора оставалась пугающе спокойной.
 – Томас убит? – спросила она шепотом. Джон Батлер молча склонил голову, и из груди женщины вырвалось нечеловеческое рыдание. – Господи Боже!
 Несколько секунд царило молчание. Потом Элеонора с трудом проговорила:
 – И лорд Ричард тоже?
 – Они рухнули на землю рядом. Милорд Рутланд тоже погиб, а милорда Сэлисбери захватили в плен, но на следующий день отрубили ему голову. Остатки йоркистской армии разбежались. Многие вернулись домой. Гарри же с другими воинами пошел на соединение с милордом Марчем. Ваш сын взял с собой часть наших людей. Я тоже хотел отправиться с ним, но он сказал, что мы должны возвращаться домой: армия королевы состоит в основном из всякого сброда и мы можем понадобиться здесь, чтобы защитить поместье, если эти негодяи заявятся сюда.
 – Значит, Гарри цел? – дрожащим голосом спросил Эдуард.
 – Ни царапины! Немалая часть армии спаслась и ушла с ним и другими капитанами. С войском Марча и людьми Уорвика они заставят королеву призадуматься, прежде чем двигаться на юг, но сейчас, говорят, она на подходе к Йорку, где хочет переформировать свои полки. И... – Джон замолчал, не желая продолжать.
 Лицо Элеоноры было мокрым от слез, но её голос оставался твердым, когда она сказала:
 – Теперь дело герцога обязан продолжить его сын. Молодой Эдуард. Он хороший мальчик, правда?
 – Один из лучших, – отозвался Джон. – Настоящий солдат, как и его отец...
 – О Господи! – Элеонора закрыла руками лицо и беспомощно разрыдалась. Эдуард обнял мать за плечи, его лицо тоже было мокрым от слез. – Ричард мертв. Томас мертв. Разве можно было представить себе такое, когда они выступали в поход – такие гордые, такие храбрые. Я и вообразить не могла, что никогда больше не увижу его. Погибнуть таким образом! О, это вероломство! О Господи, так умереть, от руки этой подлой женщины. Он должен был стать королем. Ах, Томас, Томас, сын мой, сын мой...
 Теперь уже, не таясь, плакал и Джон Батлер. Он низко опустил голову, так что следующие его слова прозвучали невнятно:
 – Он умер как настоящий солдат, с оружием в руках. Какая смерть может быть лучше для мужчины? Он так и не покинул своего лорда и прикончил человека, который убил герцога. Господь с радостью примет душу Томаса, ибо это была храбрая и преданная душа.
 Мысль об этом утешала – но не облегчала душевной боли, а впереди их ждало самое худшее. Армия королевы вступила в Йорк; солдаты грабили и убивали, поджигали дома и насиловали женщин. Владения Морлэндов особенно не пострадали, поскольку их охраняли вооруженные люди, и тот сброд, из которого состояли королевские отряды, предпочитал не связываться со слугами Элеоноры: ведь вокруг было полно легкой добычи. Впрочем, кое-какие амбары Морлэндов все-таки сгорели и был вырезан почти весь зимний приплод, но по сравнению с другими местами, где с лица земли стирались целые деревни со всеми жителями, это было не такой уж страшной потерей.
 Когда Элеонора в первый раз выбралась в занятый королевскими войсками Йорк, её всю затрясло при виде отрубленных голов, выставленных на всеобщее обозрение у ворот Микл Лит, прямо напротив усадьбы Микллит. Но тогда Элеонора еще не могла и предположить, какой ужас ожидает её впереди, ибо когда эта француженка Маргарита вместе со своими генералами прибыла в Йорк, она приказала насадить на колья и головы своих заклятых врагов – молодого Рутланда, Сэлисбери и Ричарда Йоркского.
 Элеонора думала, что сойдет с ума от горя, увидев залитую кровью голову человека, которого так любила, голову, вывалянную в грязи, голову, чье благородное царственное чело венчала теперь шутовская корона из бумаги и соломы; на губах твердого рта, некогда улыбавшихся Элеоноре и целовавших её, сейчас запеклась черная кровь. Этой голове предстояло торчать здесь, пока глаза герцога, некогда такие голубые и искрившиеся смехом, не выклюет воронье. Останки доброго, справедливого, честного человека, человека, для которого долг был превыше власти, а любовь важнее богатства, подвергались сейчас неслыханному надругательству, словно тело какого-нибудь подлого, ничтожного преступника. Дожить до этого дня, дожить, чтобы увидеть весь этот ужас, значило слишком задержаться на этом свете.
 – Но он будет отмщен, – в гневе кричала Элеонора. – О, его сыновья – и мои – еще увидят его отмщенным.

 Глава 14

 Пока армия королевы, мародерствуя по пути, продвигалась на юг, остатки полков лорда Ричарда пробирались на запад, чтобы соединиться с силами Эдуарда Марчского. На улице было морозно, стояла одна из самых холодных зим за последние годы, грянувшая за чудовищно дождливым летом, отряды йоркистов двигались медленно, и не было ничего удивительного в том, что многие солдаты под покровом темноты разбегались по домам. Гарри приходилось намного легче, чем другим, поскольку он все еще ехал верхом и его лошадь, выращенная в конюшне Морлэндов и вскормленная его собственными руками, по-прежнему сохраняла силы и крепко стояла на ногах; но на душе у Гарри было скверно: его потрясла смерть Томаса и, к тому же, юноша, как и все в армии, тяжело переживал гибель герцога и еще двух военачальников.
 Армию Марча они обнаружили в Шрусбери, хорошо укрытую от зимней стужи, и были встречены с радостью, смешанной с сочувствием, ибо новости летели впереди них, как это всегда бывает с дурными вестями. Высоченный Эдуард, олицетворение солнца в зените, тронул сердца прибывших неподдельной печалью, в которую его повергла гибель родственников, и твердой решимостью победить королеву со всеми её наемниками.
 – Но пока, – сказал он, – нам остается лишь надеяться, что мой кузен Уорвик сможет не допустить их в Лондон, ибо есть еще армия валлийцев под командованием милорда Пемброка и уилтширцы, которые в первую очередь и потребуют нашего внимания. Они продвигаются на запад, следовательно, нам надлежит выступить на юг, чтобы перехватить их отряды.
 – Это не составит особого труда, сэр, – крикнул один из седых ветеранов. – Эти коротконогие валлийцы не умеют быстро ходить.
 – С нами будет длинный март, а у них он еще впереди, – поддержал его кто-то другой, обыгрывая имя своего предводителя.
 Златоволосый Эдуард рассмеялся вместе со всеми и приказал своим людям хорошенько поесть и отдохнуть, не забыв при этом позаботиться о тех, кто выбрался живым из-под Вейкфилда.
 – Мы выступаем завтра на рассвете, парни. Так что постарайтесь получше выспаться.
 Несмотря на массу забот, свалившихся на него перед походом, Эдуард все-таки не забыл поговорить с вновь прибывшими и даже специально выкроил несколько минут, чтобы поздравить Гарри с возвращением под его, Марча, начало и выразить ему соболезнования в связи со смертью Томаса.
 – Я тоже лишился брата, – вздохнул Эдуард. Это было так похоже на него – всегда находить время для вроде бы незначительных, но на самом деле очень важных вещей.
 Перед армией Марча расстилалась дикая страна, которой вполне соответствовала не менее дикая погода, и полки продвигались вперед с огромным трудом. Только через много дней они наконец-то встретились с армией валлийцев у местечка под названием Мортимерз Кросс, расположенного неподалеку от замка Ладлоу, в котором провел свои детские годы Эдуард Марчский. Но уж обнаружив неприятеля, йоркисты быстро разделались с ним. Среди множества пленных оказался и Оуэн Тидр, валлийский авантюрист, учитель танцев, высоко взлетевший после того, как соблазнил вдову Генриха Пятого, Екатерину Валуа, и ставший отцом трех её незаконнорожденных детей (за одного из которых вышла замуж племянница лорда Эдмунда Бьюфорта Маргарет, к величайшему неудовольствию Элеоноры).
 Оуэна судили и приговорили к смерти, но он так долго был баловнем судьбы, что все еще никак не мог поверить, что его цыганское счастье на этот раз изменило ему. И только уже стоя на коленях под занесенным над ним топором палача, он осознал это и тогда, словно очнувшись, вскричал:
 – Это что же, теперь голова, которая привыкла покоиться на коленях Кейт, лежит на плахе?
 Но женщины продолжали любить этого знаменитого обольстителя. Жительницы местечка выкрали его голову с рыночной площади, где она была отсечена, умыли ей лицо и причесали волосы.
 Гарри и пришедшие с ним к Марчу десять его людей впервые узнали, что такое настоящая битва, и неплохо показали себя в бою, отделавшись лишь небольшими царапинами и многому научившись.
 – Белому зайчику чуть-чуть пустили кровь, – говорил потом Гарри, – но зато он теперь знает, как надо драться.
 Захватив Мортимерз Кросс, полки Марча двинулись на юго-запад, к Лондону, и на третью неделю февраля встретились с Уорвиком и остатками его армии; здесь люди Марча услышали ужасную новость: королева нанесла Уорвику поражение при Сэнт-Элбансе, освободила короля Генриха и теперь тоже идет к Лондону.
 – Моя мать? Мои братья? – тут же заволновался Эдуард, ибо герцогиня Сесили и двое его маленьких братьев до последнего времени пребывали в Лондоне. Но Уорвик только покачал головой – он ничего о них не знал. Эдуард закусил губу, а его кузен ободряюще похлопал его по плечу.
 – Особенно не тревожься, – успокоил он Марча. – Твоя матушка так находчива и отважна, что любого заткнет за пояс. Уж она-то что-нибудь да придумает...
 – Я не могу позволить, чтобы погиб еще кто-нибудь из членов нашей семьи, – мрачно ответил Эдуард и поспешно отвернулся.
 Скоро из Лондона докатились слухи, что королевская армия захватила предместья города и беззастенчиво грабит их, вызывая в самом Лондоне страшную панику. Солдаты Уорвика, дезертировавшие при Сэнт-Элбансе и попытавшиеся спрятаться в столице, начали постепенно возвращаться под его знамена. Как-то вместе с ними пришел один из слуг герцогини; на его превратившейся в лохмотья ливрее все еще можно было различить герб. Слуга сообщил, что её светлость отправила детей морем в Бургундию, а сама осталась в Лондоне, чтобы попытаться поднять горожан на борьбу с врагом и дать ему отпор собственными силами.
 – Ну что я тебе говорил! – с ликованием воскликнул Уорвик при этом известии. – Я не сомневался, что твоя матушка как-нибудь справится. Если кто-нибудь и может подвигнуть лондонцев на сопротивление, то только она! Лондон всегда был на стороне Йорка. Теперь у нас есть шанс победить.
 Такой шанс у них и правда появился. Лондон выстоял, захлопнув ворота перед воинством королевы Маргариты, а через десять дней после сокрушительного поражения при Сэнт-Элбансе две армии йоркистов вступили в город под радостные крики лондонцев. Гарри казалось, что он грезит наяву. Все повторялось вновь, как в прошлом октябре, с той лишь разницей, что теперь Лондон восторженно приветствовал не лорда Ричарда, а лорда Эдуарда. И на этот раз, когда Эдуард, как истинный наследник Йорков, потребовал корону, никто этому не воспротивился. Полученный урок пошел впрок: четвертого марта Эдуард был провозглашен королем Англии.
 Гарри удалось послать с одним купцом, направлявшимся на север, коротенькую весточку Элеоноре. В письме юноша вкратце рассказывал о событиях, предшествовавших вступлению йоркистов в Лондон, и заверял мать, что все люди Морлэндов живы и здоровы.
  «Хотелось бы мне, чтобы Вы были здесь, матушка, и сами поглядели, как наш король въезжал в город, – писал Гарри. – Но Вы все равно скоро увидите государя и, если будет на то Божья воля, меня тоже, ибо мы отправляемся на север вдогонку за наемниками королевы Маргариты, и когда мы покончим с ними, то сможем все вернуться по домам, и тогда наступит мир». 
 Итак, с сердцами, преисполненными надежды, двенадцатого марта Гарри и люди Морлэндов вместе с остальной армией вышли из лондонских ворот; войско вели златокудрый король Эдуард, самый красивый мужчина во всем христианском мире, и граф Уорвик, величайший из лордов Англии.
 Экс-королева и её армия отступали весьма поспешно, и только достигнув Таутона, расположенного всего в пятнадцати милях от Йорка, войска Эдуарда нагнали их, вынудив остановиться и принять бой. Это страшно обрадовало Гарри.
 – Потом будет недалеко возвращаться домой, – объяснил он своим людям.
 Это было двадцать девятого марта.
 – Вербное воскресенье, – заметил кто-то.
 – Значит, на Пасху будем дома, – ответил Гарри. – Король Генрих не стал бы сражаться сегодня, в святой праздник.
 – Зато королева станет, помяните мое слово. Ну а уж наш Эдуард не даст захватить себя врасплох! Его-то не обманешь теми уловками, на которые попался его отец. Сражение будет сегодня, можете быть уверены.
 Воины взглянули на небо. Оно было затянуто темными, серо-стальными тучами, несущимися низко над землей. Ледяной ветер сек лицо, как бритвой.
 – Похоже, пойдет снег, – заметил кто-то. – Темно, как ночью.
 Из мрака выехал посыльный.
 – Значит, так, ребята, – весело проговорил он. – Стройтесь. Вы знаете свою позицию.
 – Где противник?
 – Скоро сами увидите. На небольшом поле, вон там, между дорогой и ручьем. Поспешите.
 – В бою хоть согреемся, – поворчал один из солдат, пока они поднимались с земли. – Я уже несколько дней не чувствую своих ног.
 – Нашел о чем беспокоиться, – ответил ему Гарри. – Лучше думай о том, как тебя встретят дома. Если бы можно было подняться на вершину вон того холма, готов поклясться, что оттуда было бы видно «Усадьбу Морлэндов».
 Люди весело рассмеялись и, подобрав оружие, заняли свои места.
 Армия королевы численностью превосходила отряды йоркистов более чем вдвое. Они поняли это, едва завидев неприятеля. Пока люди Морлэндов стояли, ожидая, когда их пошлют в бой, Гарри, у которого появилось теперь истинно солдатское чутье, успел заметить, что и позиция у противника более выгодная: королевские войска размещались на пологом склоне холма, а небольшой ручей, называвшийся Кок Бек, защищал их с фланга. Свинцовое небо, казалось, опустилось еще ниже, словно грозя придавить людей к земле, и Гарри уже более весело подумал, что дело йоркистов все-таки правое. И если черно-серые тучи – это предзнаменование, то предзнаменование, доброе для сторонников Эдуарда. А ведь у них есть еще и собственный талисман, внезапно пришло в голову Гарри, когда он увидел короля Эдуарда, занимающего свое место в рядах армии. Эмблема – изображение солнца в зените, красовавшееся на шелковом плаще нового государя, – неожиданно ярко вспыхнула в царившем вокруг полумраке, как будто из-за туч выглянуло на миг настоящее солнце. «Темные тучи – им, – подумал Гарри, – и солнечный свет – нам. Господь на нашей стороне». И, забыв о едва затянувшейся сабельной ране на руке, юноша улыбнулся, крепче стиснул свой меч и продолжал ждать сигнала.
 Поначалу казалось, что йоркисты вполне могут и проиграть это сражение. После того, как они в первой атаке немного потеснили противника, битва постепенно переместилась на их собственные позиции, и начало складываться впечатление, что численно превосходящие силы врага могут разгромить войско короля Эдуарда. Белый заяц все время был в самой гуще боя на правом фланге. Вокруг падали убитые и изувеченные, рана на руке у Гарри открылась, и меч врага оставил рядом с ней еще одну кровавую отметину. Если бы юноша был более опытным солдатом, то уже знал бы, что именно сюда, в руки, чаще всего и ранят всадников. В руки и еще в незащищенные бедра.
 Йоркисты уже почти отступали. Запахло поражением. И тут случилось чудо: Господь наконец явил им знак, которого все они так ждали, веря, что Он на их стороне. Темные грозные небеса неожиданно разверзлись и осыпали их белым снегом, который закружился у воинов над головами. Сначала снегопад был слабым, но потом белые хлопья повалили все гуще и гуще. Одновременно поднялся ветер; он громко завыл в узкой долине и стал швырять снежные комья ланкастерцам прямо в лица, ослепляя королевских солдат. Их силы таяли, они начали отступать. С дикими криками йоркисты ринулись вперед.
 Теперь Гарри бился в одиночку, в водовороте сражения потеряв из вида других оставшихся в живых людей Морлэндов. Меч его был красен по самую рукоятку, вся правая рука залита кровью, земля под копытами коня превратилась в жуткое месиво из жидкой грязи и крови, которое не под силу было прикрыть никакому снегу. Победа Маргариты превращалась в поражение, наемников экс-королевы резали вокруг, как овец во время осеннего забоя. Даже Кок Бек, который поначалу защищал ланкастерцев, теперь тоже превратился в их врага – сперва их оттеснили на его берег, а потом и загнали в воду. Вода же в ручье была ледяной, а течение – быстрым. Многие теряли опору под ногами и тонули, в то время как другие продолжали сражаться, стоя по колено в воде, пока не падали под ударами противника и кровь их не уносилась стремительно бегущей водой.
 Под Гарри убили лошадь, но он сумел подняться на ноги и теперь дрался пеший плечом к плечу с какими-то чужими людьми, которых он никогда не видел прежде. На камзоле одного из них юноша заметил незнакомую эмблему с изображением серебряного льва; этот человек сражался с криком: «Норфолк! Норфолк!» Потом подошло подкрепление, теперь йоркисты уже не могли проиграть. Перед Гарри было уже гораздо меньше солдат, чем позади него. Он на секунду дал передохнуть руке, в которой сжимал меч, одновременно оглядевшись вокруг, чтобы попытаться понять, как складывается битва. Вдали он увидел каких-то людей, поспешно спасающихся бегством; их преследовали воины Йорка. Итак, все было кончено! Они победили!
 И как раз тогда, когда Гарри на секунду отвлекся, рядом с ним раздался чей-то крик. Юноша резко обернулся, успел увидеть чье-то лицо, спутанную бороду и эмблему с красным драконом – и тут в шею Гарри вонзилось копье. Он почувствовал, как острие прошло почти насквозь, до самой ключицы, но не ощутил при этом никакой боли, только огромное удивление. Он хотел закричать, но горло его было перерезано, он не мог издать ни звука и лишь захрипел каким-то нечеловеческим хрипом. Бородатое лицо исчезло; наемник отправился убивать дальше. Гарри же рухнул на колени, судорожно прижав руки к ране; из-под его стиснутых пальцев ручьями текла алая кровь. Он не мог даже вздохнуть, ибо нос, рот, легкие были полны его собственной крови. Последней мыслью Гарри было: «Я тону», и, подумав так, он упал лицом вниз, едва не соскользнув в воду.
 Это было самое кровавое сражение за всю войну. Убийства продолжались и после наступления темноты, когда противник был уже рассеян и обращен в бегство. Озверевшие солдаты-йоркисты охотились за наемниками Маргариты, словно попробовавшие крови псы, подающие голос во время гона и молча терзающие настигнутую дичь. Напрасно генералы и офицеры пытались отозвать своих людей. Бой был выигран, хотя королеве и удалось опять спасти свою шкуру. Маргарита, забрав мужа и сына из Йорка, где они скрывались, сейчас со всей возможной скоростью мчалась в Шотландию, где была бы в полной безопасности.
 Убийства продолжались и в самом Йорке, несмотря на все усилия Эдуарда остановить расправу. От самого Таутонского поля и до белых стен Йорка весь снег был истоптан и залит кровью, кровь ручьями текла по дорожным колеям и придорожным канавам, повсюду валялись мертвые тела – таков был страшный урожай войны.
 До «Усадьбы Морлэндов» весть о сражении донеслась еще до того, как оно закончилось; вскоре в поместье узнали и о грандиозной победе Йорков.
 – Слава тебе, Господи! – вскричала Элеонора. – Теперь нам остается только дожидаться возвращения наших мужчин. – И она повела всю семью и прочих домочадцев в часовню, где мистер Джеймс отслужил специальный благодарственный молебен за дарованную йоркистам победу. И только известие о том, что Маргарите опять удалось скрыться, немного омрачило радость обитателей поместья.
 – Как бы мне хотелось, чтобы эта женщина наконец умерла! Пока она ходит по земле, от неё все время надо ждать каких-нибудь подлостей, она так и будет сеять смерть в этой стране! – проговорила Элеонора.
 Всю ночь напролет, как бешеные, лаяли собаки во дворе, сходя с ума от разлитого в воздухе запаха свежей крови и чуя пробирающихся мимо них в темноте оборванных беглецов; те тоже обильно поливали землю кровью и искали место, где можно спрятаться и, следовательно, спастись. И всю ночь Элеонора провела, бодрствуя в часовне; женщину окружали преданные слуги. Эдуард и Изабелла тоже не сомкнули глаз, сидя в спальне с Дэйзи, которая опять была беременна и которой скоро предстояло произвести младенца на свет. Эдуард и его сестра опасались, что все эти сегодняшние страхи и волнения могут вызвать преждевременные роды. Джон, Ричард и Нед были в детской с Энис и мистером Дженни, пытаясь заснуть, но отчаянно вцепляясь под одеялами друг в друга при любом страшном и непонятном звуке, доносившемся из мрака за окном.
 Наконец взошло красное, как кровь, солнце, залив своим розоватым светом окровавленный снег, и вскоре после рассвета во двор «Усадьбы Морлэндов» прибрели два человека. Одежды их были пропитаны кровью – своей и чужой. Глаза у мужчин были красными, лица – серыми от усталости, руки, покрытые коркой засохшей грязи, бессильно болтались и не могли даже подняться в приветствии, когда пришельцы наконец остановились. Вокруг них моментально собралась толпа, зазвучали поздравления с благополучным возвращением, раздавались сочувственные вздохи; мужчин повели в дом, усадили в главном зале у камина, перед ними появилась еда и горячая вода. Ранены оба были легко, они больше измучились, чем пострадали. Вся семья, услышав крики на улице, побросала все свои дела и бегом спустилась вниз, чтобы взглянуть на прибывших.
 – Где все остальные? – тут же осведомилась Элеонора. Утомленные мужчины растерянно переглянулись. – Где остальные? – опять спросила женщина.
 – Нет никаких остальных. Уцелели только мы двое, – наконец ответил один из воинов.
 – Сражение было очень жестоким, – с трудом попытался объяснить другой. Для них все это уже отошло в прошлое, казалось каким-то диким сном, и вновь возвращаться к событиям вчерашнего дня по приказу высокой рассерженной женщины им было невмоготу. – Большинство погибло в самом начале битвы. Врагов было гораздо больше, чем нас.
 – Гораздо больше, понимаете? – поддержал его товарищ. – Пока не пошел снег. Дик, я и еще один парень – мы оказались на отшибе. Потом этого третьего – Джека – убили. И остались только мы с Диком. – Голова мужчины бессильно поникла на грудь. Элеонора пыталась понять...
 – А Гарри? Мой сын, Гарри? – голос её молил, но она уже знала правду. Дик с трудом покачал головой.
 – Мы пытались разыскать тела, потом, когда все уже было кончено, прежде чем пойти сюда. Кое-кого из наших мы нашли. Вам никогда не доводилось видеть столько трупов. Мистер Гарри был внизу, у ручья. Мы вытащили его из воды, но привезти сюда никого из них не могли. У нас не было ни телеги, ни лошади, ничего...
 Проговорив это, мужчина поднял голову и с шевельнувшимся где-то в глубине измученной души восхищением отметил, сколь достойно госпожа восприняла это страшное известие. Она замерла, гордо выпрямившись во весь рост, словно для того, чтобы не показать, как тяжело перенесла она этот удар. Но лицо у неё сразу стало старым. Конечно, это ужасно – потерять мистера Томаса и мистера Гарри, одного за другим, но когда человек так утомлен, как Дик сейчас, ему хочется только одного – спать. Он не успел даже додумать, эту мысль до конца. Его глаза сами собой закрылись. Мэл, его приятель, сидевший рядом, уже давно спал.
 – Пусть о них позаботятся, – приказала Элеонора, стараясь, чтобы её голос не дрожал. – Эдуард, надо привести все тела домой, пока на поле брани не появились могильщики. Я слышала, что иногда они специально уродуют трупы, чтобы их невозможно было опознать. Лучше прихватить с собой оружие – на случай всяких неожиданностей. Тебе понадобится повозка, может быть, даже две. Позаботься, чтобы привезти их всех. Возьми с собой Оуэна и еще кого-нибудь из мужчин посильнее и прихватите какой-нибудь материи, чтобы прикрыть тела. Элис, Энн, достаньте из кладовой ткань и отнесите её мужчинам во дворе. Шевелитесь, нечего тут рыдать! Джоб, распорядись насчет лошадей. Ну почему все застыли, как мертвые? Столько всего надо сделать – торопитесь!
 – Матушка... – начал Эдуард, слегка ошеломленный той быстротой, с которой развивались события, но в это время сверху донесся крик, топот бегущих ног, и по лестнице скатилась вниз Лиз, горничная Дэйзи, даже потерявшая в спешке свой чепец.
 – Мадам, мадам, у миледи начинается. Ребенок пошел, – закричала она.
 Эдуард вздрогнул и хотел броситься наверх, но Элеонора твердой рукой поймала сына за плечо и вновь развернула лицом к входной двери.
 – Я пригляжу за Дэйзи, ты же нужен в другом месте. Отправляйся, привези домой брата и всех других. У смерти свои права, такие же, как и у новой жизни.
 Ребенок Дэйзи родился за два часа до полудня. Это была девочка, и нарекли её Сесили – в честь матери. Эдуард же с Оуэном и другими мужчинами вернулись со своим скорбным грузом лишь в сумерках – так трудно было отыскать своих мертвых среди гор трупов, да и дороги были настолько ужасными, что обратный путь занял гораздо больше времени, чем Эдуард рассчитывал. Весь вечер женщины обряжали покойных, обмывали им лица, расчесывали волосы, распрямляли окоченевшие члены и заворачивали тела в куски новой материи; потом погибших перенесли в часовню, где курился ладан и горели свечи. Здесь женщины готовились провести возле усопших всю ночь. Элеонора стояла на коленях рядом с телом своего сына, не переставая удивляться тому, каким свежим и чистым выглядит его лицо, совсем не обезображенное смертью. Холодная вода ручья смыла с него кровь, и теперь кожа Гарри была белой и гладкой, как алебастр.
 «Он выглядит, как прекрасное изваяние», – подумала женщина, и это натолкнуло её на мысль о том, что и правда надо поставить Гарри и Томасу памятники, возможно, даже прямо здесь, в часовне, прекратив её в мемориал двух братьев, двух сыновей Элеоноры, павших в бою. Она не знала, где похоронен Томас; все трупы с поля Вейкфилд были свалены в одну общую могилу, которую теперь нельзя было отыскать, но у Гарри должны быть великолепные похороны, которые станут заодно и прощанием с Томасом.
 – Он был так молод, – сказала Элеонора вслух.
 – Да, мадам, но при этом уже успел стать отличным солдатом, – раздался позади неё чей-то голос. Она обернулась и увидела Дика, теперь отмывшегося, отдохнувшего и накормленного, но все равно выглядевшего более изможденным и осунувшимся в жизни, чем Гарри в смерти. – Он бился как тигр, мадам, до самого конца, а потом... смерть его должна была быть быстрой, – извиняющимся тоном добавил Дик, боясь, что только еще больше расстроил несчастную мать, вместо того чтобы успокоить, как хотел. Но Элеонора лишь кивнула, принимая его поддержку.
 – Они оба были чудесными мальчиками. Слава Богу, что смерть их была хотя бы не напрасной. – Женщина провела по мраморной щеке сына пальцем. Щека была твердой и холодной, совсем не похожей на живую плоть. «Он покинул меня, – подумала Элеонора, – покинул навсегда».
 – Я припоминаю, – тихо сказал Дик, – как перед самой... перед началом битвы он сказал... сказал, что на Пасху мы будем дома.
 Навеки – дома.
 В Пасхальную субботу король – как теперь нужно было привыкать звать Эдуарда Марчского – прервал бесполезную погоню за Генрихом и Маргаритой и вступил в Йорк под сумасшедший перезвон колоколов и рев фанфар. Первое, что Эдуард сделал, даже не переодевшись и не поев, – это приказал снять с шестов у заставы Микл Лит высохшие и сморщенные головы своего отца, брата и дяди и со всеми почестями положить их в гроб. Гроб затем был установлен в расположенном неподалеку храме Святой Троицы. Король распорядился, чтобы потом головы соединили с телами и надлежащим образом захоронили в Понтефраке, ближайшем из замков герцогов Йоркских.
 В Светлое воскресенье король с большой пышностью отправился в городской кафедральный собор, чтобы присутствовать на праздничном богослужении; в соборе была и вся семья Морлэндов, за исключением Дэйзи, которой пока еще приходилось оставаться в постели, и её новорожденного ребенка. Даже маленький Ричард в свои два с половиной года и Нед, которому еще не исполнилось и двух, были в храме; одетые в свои детские костюмчики, малыши хранили благоговейное молчание, неожиданно потрясенные великолепием празднества, торжественностью службы и присутствием самого государя.
 Король Эдуард же смотрелся великолепно – ростом в шесть футов и три с половиной дюйма, широкоплечий, тонкий в талии, очень красивый, с блестящими золотистыми волосами, свободно спадавшими из-под изукрашенной драгоценными камнями шляпы, с яркими голубыми глазами, временами сверкавшими так, что блеск их скорее навевал воспоминания не о плотном, приземистом отце Эдуарда, а о его изящной, всегда улыбающейся матери. Элеонора с радостным удивлением смотрела на короля, сына её Ричарда, но испытывала в то же время и чувство какой-то потери: уж больно Эдуард был похож на свою мать и почти ничего не унаследовал от отца. Ричард должен был стать королем; вместо него на престол взошел Эдуард, но Эдуард совсем не походил на Ричарда!
 После службы торжественная процессия проследовала по улицам города. Эдуард ехал медленно, помахивая рукой и улыбаясь, а девушки бросали цветы под копыта его лошади. О, да, конечно же, более пожилые женщины тоже бросали цветы, но в основном букеты бросали девушки. Молодой король должен был принести вечный мир, объединить страну под своей единоличной властью, восстановить законность и порядок, покончить с мздоимством и дурным правлением; но прежде всего государь был молод и красив, невероятно красив. Он и выглядел как король, а это для простых людей было так же важно, как и все, что ему предстояло сделать.
 На Пасхальный понедельник в ратуше устроили большой прием, на который в гости к королю просили пожаловать всю окрестную знать, Эдуард и Элеонора тоже были в числе приглашенных.
 – Это такая честь, – щебетала, сидя в своей постели, Дэйзи; она качала на руках маленькую Сесили, которой все опытные няньки уже сейчас пророчили необыкновенную красоту. – Это так великолепно! Я так рада, что вы там будете; и вам непременно придется рассказать мне обо всем, что вы там увидите. Постарайтесь запомнить, кто во что одет – Эдуарда спрашивать бесполезно, он даже не может отличить одну прическу от другой.
 Элеонора машинально кивала, но, пережив вчера в соборе странное разочарование при виде короля, не могла полностью разделить восторгов своей невестки.
 – Честь, говоришь? Ну что ж, может быть... Но ему скоро понадобятся деньги, этому молодому человеку, а мы – люди богатые.
 – О, матушка, как вы можете говорить такое! Все совсем не так, я в этом уверена. Ведь он только что победоносно завершил войну, он еще не может думать о деньгах.
 – Если он собирается быть великим королем, он всегда должен думать о деньгах, – ответила Элеонора. – Нельзя править страной, не имея денег, а Генрих Ланкастерский наделал огромных долгов, вернее, их от его имени наделала эта француженка.
 – И тем не менее, – не сдавалась Дэйзи, – я не позволю вам упустить такой случай. Как ни крути, это и впрямь великая честь, и даже если вы не хотите, чтобы король выразил свою признательность вам самой и Эдуарду, вы должны вспомнить о несчастных Томасе и Гарри.
 Дэйзи увидела в глазах своей свекрови слезы и поняла, что все-таки добилась своего.
 – Да, ты, конечно, права, – вздохнула Элеонора.
 – Кроме того, – продолжала Дэйзи, гладя свою крошечную девочку по головке, – разве вы забыли, что писал Гарри из Лондона об Эдуарде? Этот юноша, возглавивший целую армию, находил время навещать своих маленьких братьев. Я отдаю ему за это должное и думаю, что он – хороший, добрый человек.
 – Да, да, ты права, конечно, – опять согласилась с невесткой Элеонора. – Я окажу ему честь и появлюсь на приеме. Эдуард – действительно прекрасный человек и будет великим королем.
 – Тогда мы, может быть, решим, что вы наденете? – предложила Дэйзи, довольная, что все так хорошо устроилось.
 Женщины еще долго обсуждали шелка, бархаты, перья и драгоценности, и Элеонора отчаянно пыталась заглушить тот тоненький голосок, который звучал у неё в сердце: «Он не его отец».
 Это было такое грандиозное празднество, какое только можно было устроить за пару дней: тридцать поваров трудились всю ночь напролет, готовя угощение, еще больше людей было занято в Главном зале ратуши, проветривая его, скребя скамьи, выбивая драпировки, расставляя свечи и укрепляя на стенах факелы. Элеонора и Эдуард приехали в Йорк к открытию городских ворот, отстояли заутреню в кафедральном соборе и потом направились к ратуше вместе со своими слугами – двумя горничными и двумя пажами, шедшими впереди хозяйских лошадей.
 Лепидус вырос в замечательного коня, одного из лучших в графстве. Он всегда притягивал к себе на улице все взоры, но сегодня выглядел особенно великолепно: на уздечке позвякивали маленькие серебряные колокольчики, на голове покачивался плюмаж из темно-малиновых перьев, с седла, обитого бархатом того же цвета, свисали черные шелковые кисти. Элеонора и Эдуард тоже были в роскошных нарядах – как заметила Элеонора, если у тебя собираются одолжить денег, то и тебе надо извлечь из этого всю возможную выгоду. На Элеоноре было платье из черного шелка, расшитого золотом, с лифом из черного же бархата, огромные, свободно ниспадающие рукава были оторочены горностаем. На голове у неё была черная бархатная шапочка, украшенная двумя рядами жемчужин, строгая, но богатая; к шапочке был прикреплен шестифутовый шлейф из тончайшего газа.
 На шее Элеонора носила бесценную нитку черного жемчуга, привезенную с другого конца света каким-то предприимчивым торговцем. Роберт купил её для жены за сумму, которую ей так никогда и не назвал. Талию женщины, все еще тонкую, несмотря на множество беременностей, стягивал золотой пояс, изукрашенный жемчугом и лазурно-голубой эмалью; с пояса на золотых цепочках свисали крест из слоновой кости и неизменный молитвенник, подаренный Элеоноре лордом Ричардом. Плащ она надела алый, отороченный чернобурками, который тоже получила в дар от отца нового короля.
 Кафтан Эдуарда, доходивший ему до колен, был, как и платье матери, сшит из черного бархата и тоже оторочен горностаями. Щедро подбитое на плечах и груди ватой, в талии это одеяние было туго стянуто золотым кушаком. Рейтузы на Эдуарде были из голубого шелка, а туфли оканчивались наимоднейшими острыми носками чуть ли не в три дюйма длиной, что очень мешало молодому человеку садиться на коня и слезать с него. Двое пажей щеголяли в ливреях с изображением белого зайца на груди и в красновато-коричневых плащах с черно-белыми гербами рода Морлэндов. Горничные были одеты просто, но достойно – в платья из черной шерсти и белого полотна. Волосы женщин были убраны под скромные чепцы. Все было самым лучшим, Морлэнды выглядели так, как и должны выглядеть люди их положения – богато и элегантно.
 У ратуши они поручили своих лошадей заботам подскочивших грумов и проследовали на свои места. Пажи почтительно усадили Морлэндов за второй стол. За первым сидели лишь вельможи и высшие сановники города, так что оказаться за вторым столом было высокой честью: Морлэнды находились почти рядом с новым королем и его ближайшими сподвижниками; до Элеоноры порой доносились даже обрывки их разговоров. Пир шел своим чередом, одно блюдо сменялось другим, одна перемена – другой, и все время звучала музыка. Слух гостей услаждало также пение десяти менестрелей и хора из четырнадцати мальчиков. Когда обед закончился, присутствующих пригласили по одному подойти к королю и представиться Его Величеству.
 Когда настала очередь Элеоноры и женщина, присев в глубоком реверансе, встретилась глазами с молодым Эдуардом, она вдруг обнаружила, что вся дрожит. «Да, – внезапно промелькнуло у неё в голове, – это и правда король!» Превознося красоту этого златокудрого синеокого гиганта, молва не преувеличивала – скорее, наоборот, он был даже более прекрасен, чем можно передать словами. Но самое главное – у него было живое, теплое, отзывчивое, умное лицо! Эдуард заглянул Элеоноре глубоко в глаза, точно пытаясь понять, что представляет собой эта женщина; весь он лучился чувственным обаянием, что делало взгляд его голубых глаз больше похожим на материнский, чем на отцовский. И все-таки в Эдуарде было что-то от Ричарда, что-то честное и открытое, что-то такое, что понуждало людей верить ему и повиноваться.
 Король протянул Элеоноре руку, помогая подняться, и не выпустил её пальцев и после того, как она выпрямилась.
 – Я много слышал о вас, мадам, – любезно произнес он. – Я знаю, что вы были другом моего отца и что, когда он обратился к вам за помощью, вы не обманули его ожиданий. И еще я знаю вас как мать двух наших самых храбрых солдат, отдавших жизни в сражениях за дом Йорков. Но чего мне не говорили, так это того, что вы женщина необыкновенной красоты. – Глаза короля прищурились в улыбке, а зубы сверкнули ослепительной белизной. Элеонора непроизвольно улыбнулась в ответ, прежде чем осознала, что делает. «Так вот как у него это получается», – подумала она, вспомнив рассказы о его галантных похождениях. Но Эдуард уже стал серьезным.
 – Мы оба знаем, что это такое – терять дорогих людей, – проговорил он. – Примите мои глубочайшие соболезнования и мою благодарность за двух прекрасных молодых людей. Они отдали свои жизни не напрасно.
 Элеонора признательно склонила голову и потом сказала:
 – Ваша светлость, когда-то я пообещала вашему отцу, что если с ним что-нибудь случится, я буду хранить верность вам. Сейчас я предлагаю вам свои услуги, как когда-то предложила ему.
 – Я принимаю их и весьма вам признателен. Да благословит вас Господь.
 Элеонора еще раз присела в реверансе и отошла, охваченная каким-то странным чувством. Сердце её тихо замирало – как тогда, когда она приобщалась к таинству святого причастия. Да, это была полная капитуляция. В этот миг женщина добровольно, без всякого принуждения связала себя обещанием служить молодому королю. Ну что же, в каком-то смысле она была на его стороне уже давно, поскольку поклялась в верности его отцу – и теперь просто подтверждала эту клятву, не давая никаких новых обетов. Преданность Ричарду, естественно, значила и преданность Эдуарду; но интересно было бы покопаться в собственной душе – если бы Эдуард не был Эдуардом, так ли легко отдала бы ему Элеонора свое сердце?

 Глава 15

 В 1463 году Изабелле исполнилось двадцать шесть, и она все еще не была замужем. Уже десять лет прошло с тех пор, как трагически погиб Люк Каннинг, за все эти годы Изабелла даже ни разу не была вновь помолвлена; она уже начинала верить, что ей удалось добиться невозможного – остаться в девицах и все еще пребывать в отчем доме. В сердце Изабеллы по-прежнему жила любовь к веселому, крепкому парню, сумевшему пробудить в ней страсть, и какое-то время, когда боль потери была просто нестерпимой. Изабелла подумывала, а не уйти ли и впрямь в монастырь; но пролетали годы, и Изабелле становилось все труднее воскресить в памяти образ Люка. Зато молодая женщина постепенно вспоминала, что в жизни есть и другие радости – она любила вкусно поесть, любила танцевать, любила сломя голову скакать верхом по вересковым пустошам, любила соколиную охоту.
 Враждебность, с которой Изабелла относилась к матери, постепенно почти прошла, хотя и не умерла в душе молодой женщины окончательно, зато Изабелла неожиданно обнаружила, что ей нравится бывать в обществе других людей. Особенно она любила верховые прогулки вдвоем с Джобом и соколиную охоту с Эдуардом или молодым Джоном. Вообще, Изабелла предпочитала мужскую компанию женской, но очень подружилась с Дэйзи, когда та появилась в доме, да и маленькие дети вызывали в душе Изабеллы живейший отклик. Молодая женщина часами играла с Недом и Ричардом, а малышка Сесили вечно семенила рядом с ней, уцепившись за её юбку. В детях было что-то чудесное – они больше походили на животных, чем на людей, такие же беспомощные, доверчивые и преданные. Они не прятали своих чувств и никогда не замышляли ничего дурного.
 Так что теперь Изабелле совсем расхотелось постригаться в монахини. С другой стороны, замуж ей тоже не хотелось – её пугало, что надо будет покидать родной дом с каким-то чужим человеком и заниматься с ним тем, чем она с таким восторгом занималась с Люком. К тому же, хотя с чужими детьми и было очень приятно поиграть, но иметь собственных казалось ей страшной обузой. Перед глазами у Изабеллы стоял пример Дэйзи, которая совсем недавно, пройдя через ужасные, мучительные роды, с трудом произвела на свет ребенка, мальчика, умершего всего неделю спустя, испытав всю эту боль и страдания непонятно зачем – глупо и бессмысленно, считала Изабелла.
 Но её мать постоянно твердила о своем желании выдать Изабеллу замуж, и когда умер отец, молодая женщина уже было подумала, что так оно и будет. Но потом в стране начались всякие политические передряги, войны, сложили свои головы в бою братья Изабеллы – и все это, казалось, отвлекло её мать от такого обыденного семейного занятия, как какое-то там сватовство; а потом мать с головой окунулась в финансовые дела, ибо король все время, не стесняясь, одалживал у Морлэндов немалые деньги – у Элеоноры, как у своего друга, и у Эдуарда, как у главы гильдии оптовиков, так что Элеоноре постоянно приходилось выжимать из своих имений все, что только можно.
 На неё теперь работало свыше пятидесяти человек, прядя шерсть и занимаясь ткачеством, и в данный момент она была больше всего озабочена покупкой собственной сукновальной машины, чтобы не зависеть от других производителей материй.
 – Чего ей хочется в конечном счете, – говорил как-то Изабелле Джоб, когда они возвращались с вересковых пустошей с кое-какими трофеями в охотничьих сумках, – так это осуществлять весь процесс самой, начиная с разведения овец и кончая продажей готовых тканей. Сейчас ей приходится платить за изготовление материй, за всякое там сукноделие, крашение, растяжку, обрезку, упаковку и прочее, а это снижает наши доходы.
 – Она в последнее время не может думать ни о чем другом, кроме денег, – легкомысленно отозвалась Изабелла.
 – Королю нужно много золота, – пожал плечами Джоб. – Должно же оно откуда-то браться. И не забудьте, если бы не эти деньги, у вас не было бы этих превосходных лошадей, лучших в округе ловчих соколов и охотничьих собак, не говоря уже об одежде, которую вы носите, и пище, которую вы едите. Вы должны быть признательны своей матери за то, что вы сейчас – богатая молодая женщина, а не бранить её самым непочтительным образом.
 – Ах, Джоб, ты всегда такой правильный, – вздохнула Изабелла. – Мне кажется, ты стареешь. Все в порядке, – добавила она поспешно, – я же только шучу, Ты же знаешь, как я уважаю твое мнение, и ты, конечно, абсолютно прав насчет матушки. Ну же! Я прощена?
 Джоб покачал головой.
 – Больно уж у вас острый язычок, Изабелла. Вечно вы готовы что-нибудь ляпнуть – а вот думаете перед этим далеко не всегда.
 – Хорошо, но я все-таки не понимаю, почему мать должна отдавать все деньги королю, – обиженно заявила Изабелла, не любившая, когда Джоб её за что-нибудь отчитывал.
 – Потому, – медленно и строго ответил ей Джоб, – что, во-первых, король обязан поддерживать мир в этой стране, что выгодно всем нам, и осаживать этих мародеров-шотландцев – иначе они давно перешли бы границу и сожгли наши дома. И, во-вторых, поклялась отцу короля, что будет помогать Эдуарду, а она не привыкла нарушать своих обещаний.
 – О да, лорд Ричард, – задумчиво проговорила Изабелла. – Он был такой чудесный – ты помнишь, как он танцевал со мной? Джоб, это правда, что он был любовником матери?
 – Конечно же, нет, – быстро ответил Джоб. – Вам не надо слушать, что болтают между собой слуги.
 – Но как ты можешь знать наверняка? – настаивала Изабелла. – Король, конечно, очень дружен с ней, но относится к ней как-то странно. Почему, например, в прошлом январе он вдруг пригласил её на поминки по лорду Ричарду? А посмотри, как она носится с младшим братом короля – я имею в виду Ричарда, – все время повторяя, что он – единственный во всей семье – похож на своего отца!
 Они уже въезжали во двор усадьбы, и навстречу им бежал слуга, чтобы принять лошадей. Нужно было соблюдать осторожность.
 – Я ничего не знаю наверняка, – твердо заявил Джоб. – Но если говорить начистоту, то, по-моему, все это – пустые сплетни. Хватит в семье одного человека, бегающего по ночам на свидания.
 – То есть ты хочешь сказать, что мне надо держать язык за зубами, если я хочу, чтобы ты тоже помалкивал? – вскинула брови Изабелла. – Ну что же, пожалуйста. Нет, все в порядке, – бросила она слуге. – Я сама отведу его. Хочу приглядеть, чтобы ему сделали хорошую подстилку. Пойдем со мной, Джоб, надеюсь, ты не настолько заважничал, чтобы самому не позаботиться о собственной лошади?
 Они вместе прошли через двор к конюшням, ведя лошадей в поводу. У Изабеллы был сейчас молодой жеребчик, Лайард Второй, её прежний гнедой, Лайард Первый, умер два года назад. Она сама объезжала скакуна – так же, как Элеонора объезжала когда-то для себя Лепидуса. Пожалуй, это – единственное, что есть у них с матерью общего, подумала Изабелла. Не зря Джоб часто в шутку спрашивал у Изабеллы, от кого еще она могла заразиться любовью к лошадям, если не от матери?
 – Джоб, – покосилась она на него сейчас, – почему ты так и не женился? Что, и не собираешься? – Изабелла уже спрашивала его об этом раньше, по другому поводу, но так и не получила тогда ответа – Джоб всегда был очень замкнут во всем, что касалось его личной жизни. – Ты же еще не стар, тебе нет и сорока.
 – Мне сорок два, госпожа, и это вам прекрасно известно, – ответил Джоб, не сводя с неё пристального взгляда. – И еще вы прекрасно знаете, поскольку я уже не раз говорил вам это прежде, что я не могу жениться, так как состою в услужении у вашей матери.
 – Но ты можешь найти жену в поместье – и брак никак не помешает твоей службе. Почему бы тебе не жениться на Энис? Я уверена, что она с радостью пойдет за тебя.
 – Я не хочу жениться на Энис, а она не хочет выходить за меня замуж, – ответил Джоб.
 Изабелла оглянулась, чтобы увериться, Что их никто не слышит, и заговорила опять, на этот раз – пряча глаза от Джоба и покраснев от смущения.
 – Хорошо, тогда ты мог бы жениться на мне, – сказала она. Наступило молчание, и когда Изабелла наконец осмелилась поднять глаза, то успела заметить на лице Джоба какое-то странное выражение – то ли нежности, то ли жалости, прежде чем оно опять стало таким же невозмутимым, как всегда. – Разве ты не хочешь? – жалобно спросила молодая женщина:
 – Госпожа... – беспомощно начал Джоб. Изабелла быстро перебила его.
 – Ну подумай – ты всегда нравился мне, и я всегда была твоей любимицей – ты знаешь, что была! И... О, Джоб, я так боюсь, что матушка отошлет меня отсюда. Недавно она опять говорила о том, что для меня надо подыскать мужа. Но ведь если она даже кого-нибудь и найдет, это будет какой-нибудь ужасный старик, совсем мне чужой, и мне придется выйти за него замуж! А если не найдет, то мне останется одна дорога – в монастырь. Мне ведь уже двадцать шесть, – жалобно закончила она.
 – В монастыре может оказаться не так уж и плохо, – мягко попытался утешить её Джоб. – Вы будете жить там как настоящая леди – ваша мать не допустит, чтобы вы нуждались в деньгах.
 – Но я не хочу никуда уезжать отсюда. Мой дом здесь! Я не хочу оказаться навеки запертой в келье, лишиться прогулок верхом, охоты, свежего ветра, бьющего в лицо! О, Джоб я же нравлюсь тебе, я знаю, что нравлюсь! Нам могло бы быть так хорошо вместе. Неужели ты не можешь полюбить меня, ну хоть чуть-чуть? – И в отчаянии, отшвырнув поводья, она кинулась ему на шею, страстно прижавшись к нему всем телом.
 На глазах у Джоба выступили слезы, и он обнял её, словно пытаясь защитить от всех невзгод. Она подняла к нему лицо, предлагая свои губы, и он нежно поцеловал её, прежде чем отстранить от себя. Именно этот поцелуй ей все и сказал. Так когда-то целовал её отец.
 – Я понимаю, – с горечью прошептала молодая женщина. – Прости, если я смутила тебя.
 – Дорогая Изабелла... – опять начал Джоб. – Вы же знаете, что я очень люблю вас, но...
 – Но всего лишь как отец. А на самом деле ты любишь мою мать, разве не так? Нет, не надо ничего говорить. Мне нужно было догадаться гораздо раньше. Ты любишь её и смотришь на нас как на собственных детей. – Неожиданно её поразила другая мысль, и Изабелла поспешила высказать её прежде, чем Джоб успел остановить её. – А может быть, мы твои дети? Боже, мне никогда раньше не приходило это я голову. Так вот почему ты был так уверен, что она не была любовницей лорда Ричарда – потому что она была твоей?
 – Изабелла, вы не должны говорить таких вещей! Немедленно выбросьте это из головы и молите Господа, чтобы он простил вам эти грешные мысли! Я всем сердцем люблю вашу мать и даже не могу выразить, насколько она дорога мне. Я был при ней с тех пор, как оба мы едва вышли из детского возраста. Это правда, я питаю к ней более нежные чувства, чем простому слуге позволено испытывать к своей госпоже, но отношусь к ней вовсе не так, как вы думаете. И кроме того, неужели вы можете себе представить, что, даже если бы я и любил её по-настоящему, я позволил бы себе запятнать честь вашего отца в его собственном доме? Ведь этот человек был моим хозяином – и добрым хозяином!
 Изабелла казалась пристыженной.
 – Прости меня, Джоб, – прошептала она. – Я совсем не то хотела сказать – просто как-то вырвалось... Это все из-за того, что я очень беспокоюсь.
 – Я понимаю, – уже мягче ответил Джоб. – Но, дитя мое, если ваша мать найдет вам подходящего мужа, вы примиритесь с этим? В конце концов, у вас всегда будет достаточно денег, да еще появится собственный дом и множество слуг. Вы сможете ездить на охоту, ходить в гости и вообще делать все, что вам заблагорассудится.
 Изабелла подхватила поводья Лайарда и печально отвернулась.
 – Ты по-прежнему ничего не понимаешь, – вздохнула она. – Ты просто не можешь этого понять. Ты мужчина. Выйти замуж – это значит рожать детей. – И не произнеся больше ни слова, Изабелла повела Лайарда в стойло.
 Собравшийся в апреле парламент долго и горячо обсуждал вопросы, связанные с торговлей тканями, и по довольному выражению, появившемуся на лице Элеоноры в тот момент, когда она услышала о новых законах, принятых на сей счет, можно было предположить, что и она приложила к этому руку. Новые законы запрещали ввозить в страну иноземные материи; указывали, какой должна быть каждая штука сукна, и строго предписывали расплачиваться за шерсть и ткани только деньгами или золотом. Эти правила защищали английских торговцев от чужеземных купцов и клали конец производству скверных тканей внутри страны. Одновременно был принят закон о том, что с работниками, занятыми на сукновальнях, отныне надлежит рассчитываться только наличными, а не натурой; этот же закон устанавливал минимальные и максимальные размеры жалованья, и теперь трудовому люду незачем было то и дело переходить от одних хозяев к другим.
 Элеонора же все время была по-прежнему занята усиленными поисками подходящей сукновальной машины. И наконец женщина нашла именно то, что надо. Машина была установлена на берегу ручья, который благодаря быстрому течению не замерзал даже в самые лютые холода, и находилась всего в четырех милях от «Имения Морлэндов»; вокруг раскинулись хорошие ровные поля, вполне подходящие для того, чтобы построить на них подсобные помещения для обработки тканей.
 Хозяином машины был некий Эзра Бразен, торговец тканями из Йорка, не слишком заинтересованный в том, чтобы самому выделывать материю, но, тем не менее, владевший этой сукновальней, а также еще и двумя мельницами, дававшими ему кое-какой дополнительный доход. Бразену было лет под пятьдесят, был он вдовцом, так и не обзаведшимся детьми, и в определенных кругах пользовался славой весьма ловкого дельца. Поговаривали, что и эта сукновальная машина, и обе мельницы достались ему путем, который лишь отчасти можно было считать законным. Бразен жил один в большом доме на Кони-стрит, где держал трех слуг; еду вдовцу приносили с постоялого двора напротив; там же, в конюшне, стояли лошади Бразена, а одевался он богато и модно, как и положено торговцу тканями.
 Элеонора, как обычно, начала переговоры с ним во дворе храма, где они, якобы случайно, столкнулись как-то утром после мессы, а неделей позже пригласила вдовца на обед в «Имение Морлэндов». Здесь Бразен никому особо не понравился, ибо, несмотря на свой прекрасный костюм, имел весьма непрезентабельный вид: гладкие седеющие волосы, морщинистое лицо простого ремесленника, гнилые зубы... был он невысок и худ, но, судя по тому, как ловко сдерживал свою крупную норовистую лошадь, обладал немалой силой. Правда, Изабелле показалось, что при этом он слишком уж часто пускал в ход хлыст. Дэйзи не понравилось довольно бесцеремонное поведение Бразена за столом, а Эдуард посчитал, что торговец не выказывает должного уважения семье Морлэндов, которая, как-никак, имела собственный герб и числилась в личных друзьях короля.
 Однако никто из Морлэндов не высказывал своих мыслей вслух, ибо предполагалось, что после обеда Элеонора просто договорится с Бразеном о цене сукновальной машины, и на том они расстанутся. За обедом вся семья вела себя с гостем вежливо, слушала его разглагольствования, помалкивала, даже если не была согласна с его мнением. После обеда Элеонора предложила прогуляться по саду; это значило, что она намерена перейти к делу, и, когда все прочие отказались подышать свежим воздухом, она удалилась вдвоем с Бразеном. За ними следовали лишь две горничные.
 Они гуляли по саду часа два, после чего Эзра Бразен отклонил приглашение отужинать, сославшись на неотложные дела. Проводить гостя вышли Эдуард и Элеонора. Они наблюдали, как он сел на лошадь, кликнул свою собаку и выехал со двора; потом мать и сын отправились ужинать.
 – Полагаю, он заломил немалую цену, – словно мимоходом заметил Эдуард. – Говорят, что он довольно крепкий орешек, когда дело доходит до денег.
 Элеонора казалась какой-то странно задумчивой. Она взглянула на своего сына так, будто не понимала, о чем он говорит.
 – Что? А... Он вообще ничего не хочет продавать, – ответила она наконец с отсутствующим видом.
 Эдуард вскинул брови.
 – Что значит – не хочет? Вы хотите сказать, что его не устраивает та цена, которую вы ему предложили?
 – Нет, не совсем так. Хотя, в общем, да. Он не желает продавать, он хочет быть совладельцем...
 Эдуард остановился и схватил мать за руку.
 – Матушка, о чем вы толкуете? Может, вы объясните мне наконец, до чего вы с ним договорились?
 – Не надо на меня кричать, – резко оборвала его Элеонора.
 – Я на вас не кричу. Но я точно так же, как и вы, занимаюсь делами нашего поместья, и вам это отлично известно, хотя постороннему человеку может показаться, что я не имею к ним никакого отношения. До чего вы договорились с этим Бразеном?
 – Ни до чего мы с ним не договорились, – уклонилась от прямого ответа Элеонора.
 – Тогда как вы предполагаете договориться? Женщина вздохнула.
 – Он хочет жениться на Изабелле. Наступило короткое молчание.
 – Жениться на Изабелле? Но зачем, ради всего святого, это ему понадобилось?
 – Мне кажется, она ему понравилась. Кроме того, это сразу же делает его членом нашей семьи – а связи могут оказаться очень полезными для его торговли. Он очень богат, и у него нет детей. Если у Изабеллы будут от него дети, они унаследуют все, а если нет, то все останется ей. Конечно, за ней надо будет дать и какое-то приданое, но не слишком большое, учитывая те выгоды, которые принесет ему этот брак...
 – Матушка! – перебил её Эдуард. – Вы говорите так, словно и впрямь всерьез обдумываете это предложение.
 – Ну конечно же, я обдумываю его, – удивленно ответила Элеонора. – А почему бы и нет?
 – Но зачем?
 – Мы бесплатно получаем в пользование сукновальную машину – да еще полную свободу распоряжаться по своему усмотрению прилегающими к ручью землями. Бразен берется продавать наши ткани за небольшие комиссионные – а ведь сейчас мы продаем их посторонним торговцам, из чего тс извлекают огромную прибыль! А когда Бразен умрет – а он не так уж и молод, – все переходит к нам. Теперь ты понимаешь?
 – Но, матушка... Из-за этого отдавать за него замуж Изабеллу? Наверняка есть какой-нибудь другой способ договориться с ним!
 – То-то и оно, что нет. И кроме того, почему бы Изабелле не выйти за него замуж? Что в этом плохого? Когда-нибудь ей все равно надо так или иначе устраивать свою жизнь, а другого такого предложения может и не быть. Не забывай, что ей уже двадцать шесть. Может быть, она уже даже не способна рожать детей. Я вообще могу только удивляться, что он захотел взять её в жены.
 – Но он... он человек не нашего круга. Он груб, неотесан, ест как свинья и...
 – Он богат, хорошо одевается, держит прислугу, у него прекрасный дом, а что до его манер, то если они несколько грубоваты, то все-таки гораздо лучше тех, которые были у твоего деда, и уж если я смогла тогда примириться с ними, то и вы теперь тоже как-нибудь сумеете стерпеть поведение Эзры Бразена.
 – Значит, вы намерены согласиться?.. – спокойно спросил Эдуард.
 – Намерена. Так что не о чем больше и говорить. Пошли ужинать.
 – А когда вы собираетесь сказать об этом Изабелле?
 – Когда посчитаю нужным.
 – Я думаю, что мы должны сообщить ей обо всем немедленно. В конце концов, её это касается в первую очередь.
 – Это её вовсе не касается! Вспомни, что произошло, когда ей было позволено самой выбрать себе мужа. В вопросах брака решения должны принимать родители, а дочерям надлежит поступать так, как им скажут, – резко ответила Элеонора и направилась к дому, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Эдуард с озабоченным лицом последовал за матерью.
 Когда вся семья уселась за стол и Джоб проследил, чтобы все кубки были наполнены вином или элем, Морлэнды, естественно, принялись горячо обсуждать своего сегодняшнего гостя.
 – Какой-то кошмарный карлик, – беззаботно прощебетала Дэйзи. – Я думала, мне станет дурно, когда он принялся ковырять в зубах кончиком ножа.
 – Больно ты нежная, – холодно осадила её Элеонора.
 Молодая женщина даже несколько удивилась, ибо Элеонора всегда была очень щепетильна в вопросах поведения за столом, но Изабелла, не обратившая внимания на то, что обстановка накаляется, подхватила слова Дэйзи:
 – Что мне в нем понравилось, так это как она хлестал свою лошадь. Может быть, он и хороший наездник, но уж больно часто пускает в ход плетку. А вы заметили, как его боится его же собственная собака? Уверена, он бьет и её.
 Эдуард взглянул на свою мать с выражением, которое должно было означать: «Вот видите?» Элеонора раздраженно побарабанила пальцами по столу.
 – Хватит, Изабелла. Твое мнение никого не интересует.
 – Но я только хотела сказать...
 – Помолчи.
 – Но Дэйзи говорила...
 – Помолчи.
 – Матушка... – начал Эдуард.
 Джоб, обходивший вокруг стола, чтобы убедиться, что все в порядке, остановился и насмешливо посмотрел на свою госпожу. Элеонора холодно встретила его взгляд и обратилась сразу ко всем присутствующим:
 – Коли вы все намерены обсуждать нашего гостя столь недостойным образом, я лучше сразу вам скажу, что мистер Бразен только что попросил у меня руки Изабеллы.
 Воцарилась потрясенное молчание, а Изабелла! изменилась в лице.
 Первой осмелилась заговорить Дэйзи:
 – Надеюсь, вы отказали ему, матушка? Элеонора обратила свой ледяной взгляд на невестку.
 – Я не отказала и не дала согласия. – Изабелла перевела дух. – Но я намерена принять его предложение, если мы договоримся об условиях этого брака.
 – Матушка, нет! Вы не можете! – крикнула Дэйзи. – Чтобы такой ужасный, похожий на обычного простолюдина человек женился на Изабелле Морлэнд, одной из богатейших девушек...
 – Ты забываешь, – спокойно прервала её Элеонора, – что она давно уже не девушка. А партия очень выгодная. Он невероятно богат, и у него нет детей. Изабелла – или её дети, если Господь пошлет им таковых, – унаследует все, чем он владеет.
 Выронив ложку, Изабелла молча уставилась на свою мать; глаза молодой женщины казались двумя темными дырами на белом листе бумаги. Но при слове «дети» Изабелла вскочила, вскрикнула, как раненая лань, и бросилась вон из комнаты, опрокинув свой кубок с вином, содержимое которого разлилось по белой скатерти, точно лужа крови.
 Разговор на эту тему возобновился вечером, и постепенно члены семьи один за другим стали склоняться к тому, чтобы признать правоту Элеоноры. Дэйзи в конце концов пришлось согласиться с тем, что партия и вправду неплохая, если мерить общепринятыми мерками, и что во всяком случае для Изабеллы это будет лучше, чем идти в монастырь. Эдуард нехотя высказался в том смысле, что с лица воды не пить и что манеры Бразена немногим хуже тех, которыми могут похвастаться многие видные горожане из числа знакомых Морлэндов. Тринадцатилетний Джон вообще не понимал, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, заметив лишь, что это, наверное, здорово – жить в городе, где каждый день происходит столько интересного, а не скучать вдали от Йорка, в уединенной усадьбе.
 Но только Джобу было дано до конца понять чувства Изабеллы, благо из всей семьи он проводил с ней больше всего времени и ему единственному поверяла она свои мысли. На следующее утро, когда весь дом еще спал, Джоб побеседовал с Элеонорой с глазу на глаз, перехватив её по возвращении из часовни, где она взывала в одиночестве к Господу и Пресвятой Деве Марии, взяв себе в последнее время за правило проводить каждое утро полчаса на коленях перед образом Богоматери, молясь за упокой души мужа и сыновей. Теперь в часовне сразу при входе стоял прекрасный мраморный памятник, изображавший юного солдата, с датами рождения и смерти и именами обоих, но с лицом Томаса.
 Едва взглянув на Джоба, Элеонора поняла, что он пришел её умолять, и отлично знала, о чем. Женщина сурово поджала губы.
 – Мадам...
 – Нет, Джоб. Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но на этот раз можешь не расходовать своего красноречия понапрасну. Однажды ты сумел переубедить меня, но на этот раз я буду непреклонна.
 – Но она не хочет выходить за него замуж, госпожа, – начал Джоб.
 Элеонора сердито воскликнула:
 – Что? При чем тут её желания? Она сделает так, | как ей будет велено, и моего слова для неё должно быть достаточно. Она всю жизнь поступала по-своему. Отец избаловал её, а ты уговорил меня в тот раз отнестись к ней более снисходительно, чем она того заслуживала. Какие такие достоинства мадам Изабеллы заставляют всех виться вокруг неё и плясать под её дудку? Она всегда была эгоистичной, самовольной девчонкой, и я не вижу причин для того, чтобы все в этом доме думали только о том, как ублажить её.
 – Но это не так...
 – А как?
 – Она говорила со мной...
 – Не сомневаюсь.
 – Она будет так несчастна...
 – Глупости. Послушай, Джоб, дорогой мой друг, ты-то хоть понимаешь, что если она не обвенчается с Бразеном, то ей одна дорога – в монастырь? А там ей будет гораздо хуже. Нет, на этот раз я твердо решила – может быть, для неё это последний шанс найти свое счастье.
 Взгляд Джоба был весьма красноречив, но верный слуга ничего не сказал.
 Элеонора положила свою ладонь на его руку и спросила:
 – Так все-таки, что такое с Изабеллой, из-за чего ты говоришь со мной подобным образом? Она ведь всегда была твоей любимицей, разве нет?
 Джоб усмотрел в этом последнюю возможность спасти Изабеллу и, хотя его бросало в дрожь при одной мысли о том, чем все это может кончиться, он, с трудом сглотнув комок в горле, все-таки сказал:
 – Да, мадам, она была моей любимицей. Она так дорога мне, что... я осмеливаюсь покорнейше просить у вас её руки.
 – Ты? – Элеонора, казалось, не поняла.
 – Да, мадам. Я никогда не заговаривал об этом с вами прежде, но если вы согласитесь позволить мне жениться на ней, я...
 – Это она внушила тебе эту бредовую мысль? – резко спросила Элеонора.
 – Клянусь, она даже не знает, что я сейчас говорю с вами об этом.
 Элеонора, как ужаленная, отдернула руку, лежавшую на его пальцах.
 – Ты это серьезно?
 – Более чем серьезно, – ответил Джоб.
 Глаза у женщины сузились, выражение лица стало ледяным.
 – Значит, ты сошел с ума! Жениться на Изабелле? Ты мой слуга, всего лишь мой слуга! Никогда не забывай об этом! И чтобы я больше не слышала подобных разговоров!
 После чего Элеонора удалилась, даже не посмотрев в последний раз в его сторону, а Джоб остался один. Его била дрожь, он понимал, что серьезно оскорбил её и, может быть, даже навсегда лишился её доверия. Опечаленный, он вернулся к Изабелле и рассказал ей обо всем, что произошло.
 – Я никогда больше не смогу заговорить с ней об этом, – признался он. – Я не в силах вам помочь... Вполне возможно, что я только навредил вам.
 – Тебе не в чем себя упрекнуть, – промолвила Изабелла. В её широко распахнутых глазах застыло отчаяние. Потом они гневно сузились, и неожиданно она стала очень похожей на свою мать. – Но я никогда не сделаю этого. Ты можешь передать ей: что бы она ни говорила, я никогда не выйду за него замуж!

 Глава 16

 Изабелла лежала в своей постели, тревожно прислушиваясь к шагам на лестнице; они приближались к спальне... Изабелла была замужем уже два месяца, но ей казалось, что эти шестьдесят дней тянулись дольше, чем вся её предыдущая жизнь. Кровать у неё была новая, резного бука, прекрасной работы, с новым же алым пологом и небесно-голубым покрывалом, но это была единственная приличная вещь в доме. Воздух в нем был затхлый, спертый. Изабелле никогда не нравился город с его шумом, гамом и суетой, молодая женщина всю жизнь предпочитала свежий ветер вересковых пустошей – безлюдных и безмолвных. В доме же воняло так, словно все запахи города просачивались в комнаты сквозь стены.
 Вызывали омерзение и слуги. Это были старые мужчина и женщина, которые провели рядом с Эзрой уже много лет и делали свою работу молча, никогда не поднимая глаз от пола, и вечно ухмыляющийся мальчишка, оказавшийся их сыном – и полным идиотом. От этих злых людей тоже дурно пахло. Эзра и сам мылся только в тех случаях, когда собирался нанести визит какому-нибудь важному лицу; в остальное же время Бразен распространял вокруг себя запах несвежего тела и белья. Слуги же вообще никогда не мылись, и исходившая от них вонь просто ела Изабелле глаза.
 её семья окончательно примирилась с этим браком. Когда кто-нибудь из Морлэндов наведывался к Бразену в гости, Эзра вел себя безукоризненно, следя за своими манерами за столом и обращаясь с Изабеллой с такой подчеркнутой вежливостью, что женщине хотелось закричать. Однажды она услышала, как Эдуард шепнул Дэйзи, что Бразен оказался вполне приличным парнем. Когда Изабелла была на людях, ей не на что было жаловаться, но никто не знал и никогда не узнает, что ей приходилось выносить, оставаясь с мужем наедине.
 Каждую ночь она вот так лежала в своей постели и ждала – как ждала когда-то в чулане, что вот сейчас наверх придет мать с хлыстом в руке и начнет её бить. Муж не бил Изабеллу, он просто делал ей очень больно. В первую их ночь он был изрядно пьян, дорвавшись до хорошего вина, слишком пьян, чтобы заметить, что она не девушка, – и, конечно же, он и не должен был знать, что она досталась ему уже порченой. Но он сделал ей больно, так больно, что она не могла удержаться от крика. А он сказал ей, что так и должно быть и что обязанность женщины – примириться с этим и терпеть.
 Вот тогда-то она и поняла, за что на неё свалилось это наказание. Господь Бог и Непорочная Дева Мария покарали её за грех с Люком. Ибо, если бы она не отдалась Люку, она никогда не знала бы, что такое настоящая любовь, а если бы она не знала этого, ей было бы легче вытерпеть то, что делал с ней Эзра. Она научилась не кричать, ибо чем больше она кричала, тем больнее он ей делал – это ему нравилось. Она не могла этого понять, но знала, что так оно и есть. А он становился все более изощренным, придумывая сотни новых способов причинить ей боль, – щипал её, тискал, кусал... И он всегда ставил свечу как можно ближе к кровати, чтобы, мучая жену, видеть её лицо.
 – Так оно и должно быть, мой цыпленочек, – шептал он ей в лицо, обдавая ужасным запахом изо рта. – Так и должно быть с женщинами, это их удел. Тебе придется потерпеть, мой цыпленочек. – Она стонала, а он смеялся и опять щипал её.
 Подозревает ли он, думала она временами, что у неё был любовник? Не поэтому ли Эзра постоянно подкалывал её, пытаясь вырвать признание? Она стискивала зубы, иногда даже прикусывала до крови язык, чтобы не вымолвить ни слова. Она не доставит мужу этого удовольствия – так же, как и удовольствия увидеть её плачущей. Вот и сейчас она поспешила смахнуть слезы с глаз и задержала дыхание, прислушиваясь к его тяжелым шагам на лестнице. По коже у неё побежали мурашки, ладони неожиданно вспотели. «О Святая Непорочная Дева Мария, о милосердный Боже, помоги мне выдержать это, пусть это поскорее кончится, если на то будет воля Твоя». Дверь, скрипнув, отворилась, и тени от свечи заплясали по комнате. В тишине слышалось только его дыхание. «Пресвятой Боже, Дева Мария!..» Ей вдруг подумалось: «а как умерла его первая жена?
 – Ты не спишь, мой цыпленочек? – прокудахтал он.
 На Рождество вся семья собралась вместе и отпраздновала его тем более весело, что и Дэйзи, и Изабелла объявили о своей беременности. Наибольшее удивление и восторг вызвало сообщение Изабеллы, ибо все про себя почему-то давно решили, что её брак с Эзрой Бразеном будет бесплодным. В целом же Эзра, казалось, радуется по этому поводу меньше, чем можно было ожидать, зато Изабелла просто ликовала; но понять её сумел бы только тот, кому были известны все подробности их супружеской жизни, – ведь беременность означала, что между мужем и женой не может быть больше физической близости до самого рождения ребенка.
 – Я так рада за тебя, – сказала ей Дэйзи, крепко обнимая свою любимую сестру. – Ты, должно быть, так счастлива.
 – Ну, в некотором роде, да, – ответила Изабелла.
 – Только в некотором роде? Но ты так любишь детей – во всяком случае, моих.
 – Твоих мне не пришлось рожать самой, – уточнила Изабелла.
 Хелен тоскливо посмотрела на них, качая на коленях маленькую Сесили.
 – Кое-кто из нас был бы только рад пройти через все это, – вздохнула красавица. – Если бы Господь явил свою милость Джону и мне...
 – Бедная Хелен, – тут же посочувствовала ей Дэйзи. – Но Господь явил вам свою милость по-другому – только подумай, ведь Джона тоже могли убить на войне, как несчастных Томаса и Гарри. Ты должна радоваться, что твой муж вернулся целым и невредимым.
 – Я и радуюсь, – ответила Хелен. – Но еще больше я бы радовалась, если бы смогла подарить ему парочку таких здоровеньких детишек, как твои. – Она повернулась к сестре. – Но, Белла, ты не очень хорошо выглядишь. Ты очень похудела и кажешься усталой. Ты не больна?
 – Нет, не думаю. Наверное, это все из-за беременности, – отмахнулась от вопроса Изабелла. Она огляделась вокруг, избегая вопрошающего взора сестры и стараясь не смотреть в сторону своего мужа, который о чем-то толковал с Элеонорой – Изабелла могла поспорить, что о делах. – Как хорошо опять очутиться дома. Надеюсь, матушка позволит мне приехать рожать сюда.
 – Думаю, что да, если, конечно, твой муж не будет возражать, – весело откликнулась Дэйзи. – Нам ведь рожать почти в одно время, не так ли? Но не лучше ли тебе произвести на свет ребенка дома?
 Изабеллу всю передернуло.
 – Мой дом здесь, – кратко ответила она, и Дэйзи, не желая расстраивать подругу, не касалась больше этой темы.
 Этим летом, в то время как граф Уорвик подыскивал во Франции жену для короля, а сам король был занят подавлением восстания в Уэльсе, делая при этом вид, что ничего особенного не происходит, Элеонора всерьез принялась за выделку тканей. На плоских полях, прилегающих к сукновальне Бразена, кипела работа. Заполучив сукновальню, Элеонора могла теперь нанять людей и производить материи от начала до конца. Шерсть, настриженная с её собственных овец, вьючными лошадьми развозилась по домам, где над ней трудились пряхи, через неделю готовую пряжу собирали и доставляли теперь уже в дома ткачей.
 Потом точно таким же образом вся сотканная материя опять собиралась и поступала теперь уже на сукновальню, где шла под приводимые в действие струей падающей воды специальные молотки, откуда попадала уже на свежий воздух; здесь, растянутая на огромных деревянных рамах, материя сохла и отбеливалась на солнце. Скоро Морлэнды производили так много тканей, что все окрестные поля сверкали бесчисленными пятнами белой материи. После сушки её снимали с рам и раскладывали на специальных столах, прощупывая руками и устраняя малейший дефект особыми щипчиками.
 Потом другие работники красили ткань в огромных чанах, если это не была материя, изготовленная из предварительно окрашенной пряжи; потом ткань опять сушили, вытряхивали и обрезали. После этого всю готовую материю опять собирали и доставляли на склады, где упаковывали в тюки, маркировали и, наконец, либо вьючными лошадьми, либо барками по Узе отправляли на рынки. Основной спрос в округе был на грубые, прочные ткани, но работники Элеоноры выделывали и тонкие сорта, среди которых особо выделялся производившийся в весьма ограниченном количестве очень дорогой материал специального плетения, изумительно красивый и получивший в стране известность просто как «морлэнд». У Элеоноры не было ни одной свободной минуты. Женщина понимала, что при таком количестве работников нужно особенно тщательно следить за их добросовестностью. Всех их она знала по именам, многое было ей известно и об их жизни. Постоянно наведываясь к этим людям, Элеонора часто задерживалась, чтобы поболтать с ними, вникнуть в их горести и беды и помочь, если в том была нужда. Постепенно женщина обнаружила, что такое отношение позволяет ей больше доверять своим работникам и работницам – у них пропадало желание обманывать её.
 Почти каждый день ездила Элеонора на сукновальню и частенько пропадала там от зари до зари. Кроме этого она занималась и всеми денежными расчетами, видя, что у Эдуарда плохо получается с цифрами; а еще она продолжала следить за домом, хотя и предполагалось, что это обязанность Дэйзи. Эдуарду же оставались все фермы и управление несколькими имениями, но даже здесь Элеонора не рисковала полностью доверять ему и нередко выезжала на пастбища, беря теперь с собой Джона, чтобы тот поднабрался опыта, и следя, чтобы там все шло гладко.
 Казалось, она не знает усталости. Даже Изабелла, вернувшись в августе в «Имение Морлэндов», чтобы родить в отчем доме, увидела, как много успевает делать её мать, и невольно пришла в восхищение. Дэйзи иногда тактично намекала, что Элеоноре не следует заниматься всем самой и что она спокойно может доверить что-то ей или Эдуарду; но только Джоб действительно понимал, что Элеоноре весь день напролет надо чем-то загружать себя, чтобы заглушить постоянно звучавший в её душе голос одиночества. Иногда, долгими летними вечерами, Джоб приходил к ней в садик лечебных трав, который они разбили когда-то вместе, устраивался у её ног и тихонько наигрывал ей на гитаре, пока она отдыхала, дыша целебным воздухом и глядя в небо.
 Элеонора закрывала глаза, а Джоб всматривался в её лицо и видел на нем тень печали. Она была женщиной, нуждавшейся в любви, нуждавшейся в том, чтобы её обожали, а сейчас сердце её было пусто. Ведь она лишилась мужа, по которому втайне от всех тосковала, и даже сына, которого любила больше всего на свете. Потом Элеонора открывала глаза, встречала взгляд Джоба, улыбалась и с молчаливой благодарностью клала верному слуге руку на плечо. Спасибо тебе за то, что ты меня понимаешь, говорил её взор. Спасибо за то, что ты рядом.
 Однажды их увидела из окна Изабелла и решила, что все поняла. Теперь она была твердо убеждена, что Джоб был любовником Элеоноры. Изабелла тут же сделала для себя вывод, что именно ревность к Джобу заставила мать так поспешно выдать её замуж. Это только добавило горечи в ожесточившуюся душу молодой женщины.
 Роды у Изабеллы начались жарким, душным днем в конце августа. Схватки начались рано утром, Изабелла испугалась и закричала, только теперь неожиданно до конца осознав, что этому действительно суждено произойти и что ей этого не избежать. Но по мере того, как день тянулся, а схватки продолжались, она несколько успокоилась.
 – Это долго не продлится, – постаралась утешить её Дэйзи. У неё самой был теперь огромный живот, и передвигалась она с трудом, но несмотря на это, упорно сидела рядом с Изабеллой и приносила ей все, чего бы та ни попросила, а желания у роженицы возникали самые разнообразные. – Не кажется ли тебе, что стоит немного походить? – мягко спросила Дэйзи. – Так тебе будет гораздо легче.
 Но Изабелла только покачала головой и застонала.
 – Я умру, я знаю, что умру. Теперь мне уже ничто не поможет.
 К ночи она впала в полубредовое состояние, истерзанная нескончаемой болью, и утратила всякое представление о времени. Она переводила невидящий взгляд с одного лица на другое, перекатывала голову на подушке из стороны в сторону, жалобно стонала и громко молила Господа положить конец её мучениям. Элеонора и Энис, соображавшие в этом деле куда лучше Дэйзи, подняли Изабеллу на ноги и заставили ходить по комнате, но колени у роженицы подгибались, и женщины больше тащили её на себе, чем она шла сама, так что ничего путного из этого не вышло.
 – Возьми себя в руки, Изабелла, – резко прикрикнула на дочь Элеонора. – Ты должна ходить, иначе как ребенок появится на свет?
 Но Изабелла только стонала: «Я умру», и всей тяжестью висела на них.
 В два часа ночи Элеонора послала за повивальной бабкой.
 – У неё ничего не получается, – сказала она повитухе.
 Та осмотрела Изабеллу, досадливо поцокала языком и заявила:
 – Ребенок очень крупный, а она маленькая. Это у неё первый, так ведь? Она ходила? Нет? Это плохо. Ну давайте посмотрим, что можно сделать.
 К рассвету Изабелла начала кричать. Она уже не понимала, где находится и что с ней творится, знала только, что в каждом уголке её тела угнездилась боль и что её нарочно мучают. Изабелла думала, что уже умерла и попала в ад, где черти вцепились в неё своими раскаленными когтями, наказывая за грехи. Черти эти вокруг неё все время что-то говорили громкими голосами, которые гремели над ней и гулом отдавались у неё в ушах, сливаясь, как смутные отражения на блестящей поверхности медного кубка. Мелькали знакомые лица, но они были искажены злобой – ужасные лица мучителей. Это демоны рвали Изабеллу на куски и смеялись, заглядывая ей в лицо, чтобы видеть, как она будет кричать. И она кричала.
 – Не надо! Нет! Пресвятая Матерь Божья, помоги мне! Это был не такой уж страшный грех. Прости меня. Не надо больше, не надо, не надо!
 У одного из бесов было лицо Эзры, и он впивался в самые уязвимые её места.
 – Она слишком хрупкая, – сказал один из дьяволов женским голосом. – Нам придется тащить его самим. – Потом у Изабеллы появилось такое чувство, будто ей отрывают ноги.
 – Мы должны вытянуть из неё ребенка, иначе она умрет, – сказала повитуха. – Мне понадобится помощь.
 – Ребенок будет жить? – спросила Элеонора.
 – Не могу точно сказать, мадам. Я надеюсь спасти роженицу, но удастся ли спасти еще и младенца, я не знаю.
 – Постарайся быть мужественной, дорогая, – прошептала Элеонора, вытирая пот с искаженного от боли лица Изабеллы.
 Изабелла опять пронзительно вскрикнула. Это был ужасный, почти бессознательный вопль, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого.
 Элеонору всю передернуло.
 – Поспешите! – крикнула она. – Бедняжка очень страдает.
 Сесили отослали прочь, потому что она была близка к обмороку и ей слишком скоро самой предстояло рожать, чтобы присутствовать при подобных муках. В спальне остались только Элеонора и Энис, чтобы помочь повитухе, да за дверью ждали две служанки на случай, если в них возникнет нужда. Дэйзи спустилась вниз, ища ободрения и поддержки у Эдуарда. Там же, в холле, сидел у окна Джоб, глядя на разгорающееся утро. Лицо Джоба было серым от страданий. Он всегда любил Изабеллу больше других детей Элеоноры.
 И тут крик взметнулся к самой вершине сводящей с ума агонии, превратившись в пронзительный вопль муки, находящейся за пределами того, что может вынести человек, и вдруг резко оборвался на самой верхней ноте. Потом в наступившей звенящей тишине раздался тонкий, почти неслышный писк младенца. Дэйзи вздрогнула и разрыдалась в объятиях мужа.
 – Теперь все позади, – постарался утешить её Эдуард.
 – Она умерла, – прошептала Дэйзи, и никто не попытался возразить ей. Что-то в этом последнем страшном крике было такое, что заставило всех подумать о том же самом.
 Казалось, прошло очень много времени, прежде чем на лестнице послышались шаги и в холл спустилась Элеонора. На её сером от усталости лице застыло какое-то странное выражение. Все вскинули на неё глаза, а Джоб, поднявшись со своего места у окна, прошел через всю комнату и замер рядом с Элеонорой, точно чувствуя, что ей понадобится его помощь и поддержка.
 – Мальчик, – ответила женщина на безмолвный вопрос. – Они оба живы. И кажется... будут жить. – Голова её упала на грудь, будто Элеонора вложила в эти слова свои последние силы.
 – Слава Богу, – воскликнула Дэйзи и закрыла лицо руками. Больше никто ничего не сказал. Элеонора переводила взор с одного лица на другое. Наконец взгляд её остановился на Джобе, и именно к нему были обращены её следующие слова.
 – Она так мучилась, Господи! Как же она страдала! Если бы я знала, если бы я только знала, что все так получится... – Элеонора хотела сказать, что никогда не стала бы принуждать дочь выходить замуж.
 – Вы не могли знать, – быстро откликнулся Джоб. – Вы не должны себя винить. – Но он видел, что она все равно корит себя, хотя, конечно, никогда не признается в этом ни одной живой душе, даже ему, Джобу. И в первый и последний раз в жизни он обнял её и прижал её голову к своему плечу. – Вы не могли' знать, – мягко повторил он. И никому не показалось странным то, что он сделал.
 Ребенка Изабеллы назвали Эдмундом и побыстрее окрестили, хотя уже через несколько часов после родов стало ясным, что он будет жить, – таким крепким и здоровым он выглядел.
 Четырьмя днями позже, первого сентября, родила и Дэйзи, родила с какой-то даже оскорбительной после мук Изабеллы легкостью. Ребенок оказался прехорошенькой девочкой, которую нарекли Маргарет – в честь матери Дэйзи. Дэйзи поднялась на ноги, как только почувствовала себя достаточно хорошо, но еще долго после того, как она вернулась к своим повседневным домашним делам, Изабелла была прикована к постели, страдая от боли и находясь между жизнью и смертью.
 Эзра приехал навестить жену и младенца, порадовался тому, что у него теперь есть сын, и со скорбным лицом выслушал рассказ о состоянии здоровья Изабеллы.
 – Не думаю, что ей следует возвращаться в Йорк, – заявил он. – Наверное, лучше будет, если она останется здесь, пока чуть-чуть не окрепнет. Боюсь, что сейчас перевозить её опасно.
 – Угодно ли вам оставить здесь и ребенка? – довольно холодно осведомилась Элеонора, которой показалась недостойной та поспешность, с которой Бразен стремился переложить ответственность за жизнь Изабеллы на Морлэндов.
 – Да, да, я думаю, так будет лучше. Мои слуги вряд ли подходят для того, чтобы ухаживать за младенцем, а у вас здесь есть детская и опытные няньки. Да, пусть ребенок остается здесь, пока его мать не оправится настолько, чтобы вернуться домой.
 Несмотря на появление в доме двух новорожденных, осень все равно оказалась печальной, прежде всего из-за состояния Изабеллы, которая все еще боролась со смертью в затемненной комнате наверху. Потом, всего лишь через пару недель после благополучного разрешения Дэйзи от бремени, заболел Джон Батлер и еще до конца месяца отдал Богу душу. Джон порезал ногу, обходя свои склады, рана нагноилась, началась гангрена, и, прежде чем кто-нибудь догадался позвать хирурга, чтобы тот отнял ногу, яд достиг сердца, и Джон умер. Бедная Хелен была безутешна, ибо и вправду любила своего добряка мужа, ни разу в жизни не попрекнувшего её тем, что у неё не было детей. Элеонора тоже искренне оплакивала зятя, узнав ему настоящую цену во время войны, да и каждый, кто был с ним знаком, пролил по нему слезу и нашел несколько теплых слов для вдовы, заверяя её, что все они восхищались Джоном Батлером и что им будет его не хватать. Спокойный, тихий человек, никогда не занимавший высокого положения в обществе, он заводил друзей везде, где бы ни появлялся, и нанимать специальных плакальщиков на его похороны не пришлось – собрались сотни людей, искренне горевавших по усопшему. Их было так много, что не все даже поместились в храме.
 А потом пришли скандальные новости из Лондона – король Эдуард тайно сочетался браком еще в мае и держал это в секрете, пока милорд Уорвик не начал рассказывать ему о невесте, которую подобрал Его Величеству во Франции. Тогда-то все и открылось... Уорвик был взбешен, Тайный Совет пребывал в шоке, а простые люди, когда новость просочилась за стены дворца, расстроились и встревожились. Ибо женщиной, которую король избрал, чтобы вручить ей корону Англии, была вдова пятью годами старше его, некая леди Грей Гробская; у неё было двое взрослых сыновей от первого брака и множество бедных родственников, пользовавшихся к тому же дурной репутацией.
 Мать леди Грей, бывшая герцогиня Бедфордская, была известна как ведьма, и поговаривали, что она использовала свои колдовские чары, чтобы завлечь короля в сети своей овдовевшей дочери.
 – Что-то за всем этим кроется, – сказала Элеонора Эдуарду, когда до них дошли эти слухи. – Он мог взять в жены кого угодно, а выбрал полное ничтожество. её отец был всего лишь обычным сквайром, женившимся на богатой вдове. У этой леди Грей шесть сестер, пять братьев и ни гроша за душой.
 – Говорят, она очень красива, – попытался оправдать короля Эдуард.
 – Причем здесь чья-то красота? Вся её семейка станет источником постоянных раздоров при дворе. В качестве приданого она не принесет королю ничего, кроме сомнительных связей. О Господи, ну почему это монархи, когда дело доходит до женитьбы, словно теряют разум? Вспомни о всех тех бедствиях, которые навлекла на страну Маргарита, став супругой Генриха. И могу поспорить, что эта Эдуардова Грей будет еще хуже. Ему ни в косм случае не следовало жениться на женщине, стоящей по происхождению гораздо ниже его: королева должна вести себя как королева, а не как жена рыночного торговца.
 – Вы принимаете все это слишком близко к сердцу, матушка, – заметил Эдуард. – Она должна быть добродетельной женщиной, иначе король никогда бы не женился на ней.
 Элеонора бросила на сына презрительный взгляд.
 – Никто и не сомневается в том, что она отлично вышколена. Мужчины бывают такими дураками. А что до того, будто я принимаю это близко к сердцу, – посмотри, что она уже успела натворить: она поссорила милорда Уорвика с королем, а Уорвик – такой человек, которого Эдуарду следовало бы иметь рядом с собой, а не у себя за спиной с кинжалом в руке. Теперь вся страна распадается на противоборствующие лагеря! О Господи, ну почему мужчины такие идиоты?
 – Все будет в порядке, матушка, не волнуйтесь, – попытался успокоить её Эдуард, но Элеонора даже не ответила.
 Все-таки время – лучший лекарь. После Рождества Изабелла смогла вместе с ребенком вернуться на Кони-стрит, взяв себе в помощь двух слуг Морлэндов – горничную и молодого парня. На возвращении Изабеллы настоял Эзра, опасаясь, что может потерять влияние на ребенка, если тот будет слишком долго оставаться с бабушкой. Однако, видя, что жена все еще очень слаба, и не желая лишних скандалов, Бразен обращался с Изабеллой ласково и даже предоставил ей отдельную комнату, в которой вместе с ней поселились горничная и ребенок. Пережитые страдания превратили Изабеллу почти в калеку. Она не могла подолгу стоять или ходить, а о езде верхом не могло быть и речи. Из «Имения Морлэндов» на Кони-стрит на носилках доставили бледную тень прежней Изабеллы.
 Тем временем раздоры между королем Эдуардом и милордом Уорвиком несколько поутихли, но никогда уже между ними не возникало того прежнего доверия, что связывало их в прошлом, и Уорвик уже начал задумываться: а что, собственно, он выиграл, сражаясь за то, чтобы посадить Эдуарда на трон? И вдобавок ко всему вспыхнула ссора с герцогом Бургундским, результатом которой стал его запрет на ввоз в Бургундию материи из Англии. Вложив все свои средства в производство тканей, Элеонора вдруг обнаружила, что продавать свой товар ей почти негде.

 Глава 17

 Летом 1468 года, когда принцесса Маргарет – младшая сестра короля Эдуарда – вышла замуж за герцога Бургундского, Хелен и Дэйзи сидели в итальянском садике с вышиванием в руках, наслаждаясь солнцем и уединением, позволившим им сбросить тяжелые чепцы и остаться только в легких платках. Обсуждали они, как и все в Англии, свадьбу в королевском семействе.
 – Двести золотых крон! – удивлялась Дэйзи. Она оставалась все такой же домашней и хорошенькой, как и прежде, хотя и располнела немного после рождения своего последнего ребенка и начала слегка задыхаться при ходьбе. – Это же надо, какие деньги Чего же удивляться, что милорд Уорвик был против.
 – Он был против вовсе не поэтому. Он мечтал о союзе с Францией. Вообще, он всегда хотел, чтобы король женился на одной из французских принцесс. Вот он и рассвирепел, когда Эдуард обвенчался с леди Грей.
 – Но этот брак вроде бы оказался удачным, – заметила Дэйзи. – Двое детей уже есть и третий на подходе.
 – Девочки, две девочки, не забывай.
 – А ты не забывай, что у твоей матери было три девочки, пока не родился первый сын, – парировала Дэйзи. – Уверена, что король любит их не меньше, чем любого сына.
 – Ах, Дэйзи, дело же не в этом, – нетерпеливо отмахнулась Хелен. – Короли и королевы обзаводятся детьми отнюдь не ради удовольствия. Королю сейчас нужен сын, чтобы не допустить гражданской войны после своей смерти.
 – Ладно, ладно, – согласилась Дэйзи и вернулась к предыдущей теме. – Но этот бургундский брак может оказаться полезным для нашей торговли.
 – Пока что-то незаметно. Герцог до сих пор так и не снял запрета на ввоз английских тканей. – На несколько секунд женщины замолчали.
 Потом Дэйзи опять переменила тему.
 – Кстати, о замужестве... – начала она. Хелен покачала головой.
 – Знаю, что ты хочешь мне сказать, но, пожалуйста, не надо.
 – Но все же, Хелен, почему бы тебе опять не выйти замуж? Бедняга Джон мертв вот уже четыре года, а ты все так же хороша, как и прежде.
 – Ты забываешь, – тихо ответила Хелен, – что я бесплодна. Никто не захочет взять в жены бесплодную женщину.
 – Но откуда ты знаешь, что именно ты бесплодна? – возразила Дэйзи. – Ведь может быть... ну... может же быть и так, что это Джон не мог иметь детей, ты же не знаешь.
 Хелен даже немного удивилась, привыкнув считать, как и все вокруг, что в бесплодии всегда виновата женщина. Для неё это было откровением, но, чуть-чуть подумав, она уже знала ответ.
 – Не поможет, Дэйзи. Никто в это не поверит, даже если это и так. И вообще, давай больше не будем говорить об этом. – Она вздохнула и повела взглядом окрест. – Господи, как же хорошо побыть дома, даже если и в гостях.
 – А почему бы тебе не перебраться сюда насовсем? – с теплом в голосе спросила Дэйзи. – Ах, Хелен, как это было бы славно! И мне была бы компания, и матушка воспряла бы духом, теперь, когда уехал Джон. Ты же знаешь, как она не любит, когда кто-то надолго покидает дом. – Джон, которому недавно исполнилось восемнадцать, несколько дней назад отправился в Лондон, поступив в ученики к некоему Леонарду Бирну, золотых дел мастеру с улицы Гаттерлейн. О большем нельзя было и мечтать, ведь все знали, какие ювелиры богатые и влиятельные люди. Элеонора была очень рада за сына, но его отъезд больно отозвался в её сердце, напомнив о тех временах, когда Томас вот так же отправлялся в колледж, – и настроение у Элеоноры испортилось на несколько дней.
 – Я-то была бы и рада, – сказала Хелен, – но как оставить Изабеллу?
 – Бедняжка, как она там?
 – Телом она здорова, ей, во всяком случае, не хуже, чем прежде, а вот с головой у неё совсем плохо. Временами она даже не узнает меня, а иногда так страшно кричит, когда я вхожу в комнату, будто думает, что, я – дьявол в человеческом обличье. – Обе женщины перекрестились при упоминании нечистого. Хелен понизила голос. – Дэйзи, знаешь, я иногда начинаю думать, все ли в порядке с Эзрой Бразеном. Иной раз я вижу на теле Изабеллы ужасные синяки и ссадины. Порой я замечаю... – Хелен замолчала, боясь произнести вслух то, что казалось страшным выговорить. Потом все-таки продолжила: – И это бедное дитя, оно тоже становится все чуднее и чуднее.
 – Эдмунд?
 – Да. Ему уже почти четыре, но он едва говорит, почти не ходит, целыми днями сидит в уголке и таращится на тебя как полный идиот.
 Дэйзи опечалилась.
 – О, Хелен, как это ужасно! Я и думать забыла о бедном маленьком Эдмунде. Он ведь почти одного возраста с Маргарет, а она такая хорошенькая. Неужели ничего нельзя сделать? Послушай-ка, тебе не кажется, что мы могли бы забрать их сюда? По-моему, Эзре совсем не нравится нянчиться с Беллой, особенно если она... ну... слегка тронулась умом, как ты говоришь.
 – Можно, конечно, попробовать, – с сомнением в голосе откликнулась Хелен. – Но поговорить об этом с Бразеном должна наша мать – уж она-то может справиться с кем угодно! Уверена, что если она потолкует с Эзрой, то заставит его согласиться. А, кстати, где она? Я её сегодня еще так и не видела. Опять она на своей фабрике?
 Дэйзи улыбнулась.
 – Сегодня – нет. Сейчас она учит моего Тома ездить верхом.
 – Как, уже? – рассмеялась Хелен. – Ему же только три годика, так ведь? Куда она так торопится?
 – Да вовсе не торопится, просто она от него без ума. Правда, Хелен, как только он родился, она сразу влюбилась в него и до сих пор любит больше остальных детей, даже больше, чем собственного Ричарда. Все время присматривает за ним, одевает его, что-то ему втолковывает, а теперь вот решила научить ездить верхом. Могу поспорить, что как только он освоится в седле, она заставит его выезжать собственного жеребенка.
 – Как странно, – заметила Хелен. – Может быть, это из-за его имени – она так обожала Томаса, когда он был маленьким.
 Дэйзи покачала головой.
 – Нет, тут дело в нем самом, потому что именно она пожелала, чтобы его нарекли Томасом, хотя все мы всегда зовем его только Томом. Но, надо полагать, чем-то он все-таки напоминает ей собственного сына, раз уж она решила дать малышу это имя.
 – Ладно, пойдем посмотрим, может быть, они уже закончили, – предложила Хелен, которая всегда быстро уставала от размышлений. – А вот и Джоб – уж он-то наверняка знает, где она! Джоб!
 Джоб остановился с корзиной роз в руках – одним из множества дополнительных дел, которые он находил для себя, было приносить свежие цветы в спальню Элеоноры – и вопросительно посмотрел на двух дам.
 – Ты знаешь, где сейчас госпожа?
 – Думаю, она только что въехала во двор, мадам. И теперь, наверное, на конюшне, показывает Тому, как нужно расседлывать лошадь.
 – Очень похоже на нашу матушку, – рассмеялась Хелен. – Спасибо, Джоб. Мы пойдем поищем её.
 – Расстегни подпругу – вот так, правильно, – а теперь тяни её на себя, – командовала Элеонора. – Нет, нет, пусть делает сам, – раздраженно прикрикнула она на молоденького грума, сунувшегося было помочь.
 – Но это совсем ни к чему, мадам, – попробовал возразить паренек, не знавший, что к чему. – Я вполне могу сделать это вместо него. Молодой хозяин...
 – Оставь его в покое, говорят тебе, а не то надеру уши, – крикнула Элеонора, угрожающе поднимая руку, так что парень счел за благо поскорее ретироваться. – Ни к чему, как же! Что за мужчина из него вырастет, если он не будет знать даже, как ухаживать за собственной лошадью? Как он поймет, правильно ли ты все делаешь, если сам не будет этого уметь? Убирайся отсюда. Я сама присмотрю за лошадьми.
 Видя, что хозяйка в гневе, конюх быстренько исчез. Как правильно заметила Хелен, в эти дни Элеонора явно была не в духе – она скучала по Джону.
 – Ну а теперь, Том, снимай седло, и давай посмотрим, как ты заведешь коня в стойло. Погладь его, вот так, и скажи ему, какой он хороший.
 – Хороший мальчик, Херон, – послушно проговорил Том, привставая на цыпочки, чтобы дотянуться до гладкой шеи лошади, башней возвышавшейся рядом с ним. Потом спросил: – Бабушка, а правда, зачем мне все это знать? Ведь все это могут делать слуги.
 – Ну, Том, вот это вопрос! И что же ты будешь делать, если слуг рядом не окажется? Вот позовут тебя сражаться за короля, как твоего дядю Томаса, а ты что же, ответишь: «Я не могу идти, милорд король, так как не умею оседлать свою лошадь»?
 – Дядя Томас был очень храбрым, правда, бабушка?
 – Да, дитя мое. Храбрым, красивым и благородным. Он был истинным джентльменом!
 – Но его ведь убили, да?
 – Он погиб в бою, сражаясь за своего повелителя. Он прикончил человека, который убил его лорда, и умер сам, упав рядом с мертвым телом герцога, – с чувством ответила Элеонора.
 Маленький Том немного подумал.
 – Я, пожалуй, не буду умирать, бабушка, – решил он. – Иначе как же я смогу еще раз покататься верхом?
 – Все мы когда-нибудь умрем, малыш, – промолвила Элеонора. – И когда мы навеки закроем глаза, то, встретившись с Создателем, должны иметь право сказать Ему, что честно прожили свои жизни, что были смелыми и преданными, что верно служили своему властелину и никогда не помышляли об измене. Мы ведь захотим, чтобы Господь был доволен нами, так ведь?
 Том пока не очень разбирался во всем этом, но достаточно хорошо уловил тон вопроса и послушно кивнул, хотя все еще продолжал сомневаться.
 – Послушай, бабушка, разве Господь будет доволен нами, если мы умрем, как дядя Томас?
 – Господь будет доволен нами, если мы будем защищать правое дело и не изменять своим клятвам. А если мы умрем за это, Бог будет любить нас даже еще больше.
 Слова бабушки, похоже, ничуть не убедили Тома. Жизнь казалась мальчику такой прекрасной, что мысль о смерти совсем ему не нравилась. Про себя он думал, что было бы гораздо лучше, если бы дядя Томас не пал на поле брани; но малыш любил свою бабушку и хотел сделать ей приятное, поэтому воскликнул:
 – Я хотел бы быть похожим на дядю Томаса, бабушка.
 И понял: он сказал то, что надо, поскольку бабушка нагнулась, обняла его и промолвила тем странным голосом, каким говорят, когда хотят удержаться от слез:
 – Ты будешь похожим на него, Том, когда вырастешь. Да благословит тебя Господь!
 Потом выпрямилась, унося с собой тот чудесный аромат роз, который всегда окружал её, и сказала:
 – Ну а теперь давай посмотрим, как ты будешь снимать с коня уздечку.
 Они как раз кончили заниматься с лошадьми и рука об руку направлялись к дому, когда встретились с остальными членами семейства. Сначала на них налетели Ричард, Нед и Сесили, которых мистер Дженни только что отпустил с уроков и которые теперь бежали к клеткам, чтобы взглянуть на молодую пустельгу Неда; по крайней мере, Нед и Сесили хотели посмотреть на неё, а Ричард просто следовал за ними, как тень. Ричарду уже исполнилось десять, и он был тихим, прилежным мальчиком, слишком хрупким для своего возраста и немного нервным; он вздрагивал при малейшем шуме и часто витал в облаках, вместо того чтобы играть или заниматься каким-нибудь делом. У Ричарда было живое воображение, и он уже начал писать стихи и сочинять песни. Девочки всегда звали его, когда перед сном надо было рассказывать всякие захватывающие истории об эльфах и прочих чудесах. Элеонора считала, что в этом отношении он пошел в Роберта, тоже любившего поэзию и музыку; характер Роберта проглядывал и в том, как тянуло Ричарда к более уверенным в себе племянникам и племянницам.
 Нед в свои девять лет был крепко сбитым, небольшого роста белокурым мальчуганом с сильными руками и ногами. Он был очень похож на свою мать и унаследовал от неё спокойный нрав, хотя пареньку нельзя было отказать ни в живости, ни в веселости. Семилетняя Сесили в отличие от своего брата росла упрямой и своенравной, и если выяснялось, что кто-то в доме напроказил, то можно было не сомневаться: тут не обошлось без этой девчонки! Она училась у мистера Дженни вместе с мальчиками, так как Эдуард считал, что девушке образование пригодится не меньше, чем юношам, но Дэйзи жаловалась, что Сесили по-прежнему дика, как лиса, и совсем не похожа на юную леди.
 Элеонора в этом отношении была согласна с Эдуардом.
 – Она еще успеет научиться светским манерам до того, как ей исполнится десять и придет время подыскивать ей жениха. Приобрести внешний лоск можно за несколько недель; греческий и латынь требуют куда большего усердия.
 Сесили, бесспорно, была очень хороша собой, унаследовав ту белокурую красоту дикой розы, которая была присуща её матери; маленькая Маргарет, которой не исполнилось еще и четырех, тоже была румяной и круглощекой, но пока что не обещала стать такой же хорошенькой, как сестра; Том же, не похожий ни на отца, ни на мать, был вылитой копией бабушки – высокий, темноволосый, с голубыми глазами, упрямым подбородком и нежным ртом. Может быть, за то Элеонора и полюбила его сразу так сильно, что увидела в нем себя – юную и стоящую на пороге жизни.
 Дети, по пути прихватив с собой Тома, убежали в один конец двора, а с другого, как утонченные образцы элегантности, подошли Хелен и Дэйзи и вместе с Элеонорой направились к дому.
 – Как Том держится в седле? – спросила Хелен.
 – Прекрасно, – со счастливой улыбкой ответила Элеонора. – Он очень сильный для своих лет и отлично сохраняет равновесие. Из него получится лучший из всех детей наездник.
 – Но не слишком ли Херон велик для него, матушка? – спросила Дейзи с материнской заботливостью. – Может быть, лучше учить его на ком-нибудь поменьше – на Пэчворке, например?
 Элеонора вздохнула.
 – Моя дорогая Дэйзи, ты же в этом деле ровным счетом ничего не понимаешь, правда? Пэчворк – это же вьючный пони и ничего больше, к тому же спина у него широкая, как кровать. Ребенок может научиться держаться в седле, как истый джентльмен, лишь ездя на коне, достойном джентльмена!
 – Меня это не очень волнует, матушка. Мне гораздо больше хочется, чтобы он дожил до того времени, когда и правда сможет стать джентльменом.
 Элеонора перекрестилась.
 – Никогда не говори таких вещей! Поверь мне, Дэйзи, что ездить на Хероне гораздо безопаснее, чем на каком-то паршивом пони, который только и умеет, что послушно плестись за хвостом другого такого же пони. Уж тут-то ты можешь мне доверять. Я, как-никак, благополучно вырастила восьмерых собственных детей.
 – Да, матушка, я знаю, – мягко отозвалась Дэйзи, чувствуя приближение грозы.
 – Вообще-то об одном из этих детей мы и хотели поговорить с вами, – вмешалась Хелен.
 Элеонора посмотрела на одну, потом на другую и неожиданно улыбнулась.
 – Вы выглядите такими серьезными, – сказала она. – Ну что же, дорогие доченьки, давайте присядем и чем-нибудь займем наши руки, пока будем беседовать. Нужно сшить еще целую сотню рубашек, и никто за нас этого не сделает.
 – Матушка, – начала Хелен, когда они устроились в гостиной с иголками в руках, – я была недавно в гостях у Бразена, и меня очень обеспокоило состояние Изабеллы и маленького Эдмунда. Я уже говорила об этом с Дэйзи, и она считает, что, возможно, будет лучше, если Изабелла переберется жить сюда. Тогда и я могла бы вернуться домой и приглядывать за ней.
 Элеонора даже не подняла головы от своей работы.
 – Изабелла – замужняя женщина, – сказала она, помолчав. – И только её муж может решать, где ей лучше жить.
 – Я все это знаю, матушка, но она плохо себя чувствует, и с головой у неё не все в порядке. И Эдмунд растет очень странным. Я уверена, что его ничему не учат, и не знаю, всегда ли у него есть приличная еда. Пусть Эзра и его отец, но он все-таки Морлэнд и заслуживает лучшего обращения. И я уверена, что и об Изабелле никто толком не заботится. Почему мы не можем что-нибудь сделать? Разве это не наша обязанность?
 Игла в руках Элеоноры стала двигаться медленнее.
 – Это трудный вопрос, дитя мое. Что до малыша... Если бы была хоть малейшая вероятность того, что он когда-нибудь унаследует владения Морлэндов, то у нас были бы веские причины проявить о нем заботу, и я не думаю, что мистер Бразен стал бы возражать против этого. Но такой вероятности не существует, и, стало быть, только мистеру Бразену решать, как растить собственного сына. – Элеонора подняла руку, не позволив Хелен перебить себя. – Подожди, дай мне договорить. Однако существует другая возможность. Не исключено, что нам удастся убедить Бразена отдать нам ребенка на воспитание; ведь Эзре все равно придется поместить мальчика в какую-нибудь богатую семью, чтобы Эдмунд мог получить соответствующее образование. Обычно этого не принято делать, пока ребенку не исполнится семи или восьми лет, но при особых обстоятельствах это может оказаться недурной идеей.
 – А как с Изабеллой? – озабоченно спросила Дэйзи.
 – Это совсем другое дело. Она его жена и принадлежит ему целиком и полностью. Он может делать с ней все что угодно, совсем не обращать на неё внимания, даже бить её, если ему придет охота... Здесь мы ничего не можем поделать и просто не вправе заявить, что можем заботиться с ней лучше, чем он.
 – Но, матушка... – вскричала Хелен.
 – Но, матушка... – вскричала Дэйзи.
 Элеонора отложила шитье в сторону.
 – Это невозможно – даже если все, что вы говорите, и было бы правдой. Но перестаньте кудахтать, как куры, заслышавшие лису. Я думаю, что вы правы, и поговорю с мистером Бразеном. Постараюсь убедить его, что заботиться о больной жене и маленьком ребенке ему со слугами не под силу. – Она иронически подчеркнула слова «со слугами». – Завтра же поеду и повидаюсь с ним. Спасибо, дочки, что подали мне эту мысль.
 Эзре Бразену было, конечно же, не под силу тягаться с Элеонорой Кортней, если уж та решила добиться своего. Она вихрем влетела в дом и вихрем же вылетела из него, успев между делом договориться о том, что Изабеллу и ребенка уже на следующий день доставят на носилках в «Имение Морлэндов». Элеонора даже позволила Бразену сохранить при этом лицо, оговорившись, что Изабелла просто погостит у матери. Но оба они знали, что Изабелла больше никогда не вернется в город.
 Состояние дочери потрясло Элеонору. Она никогда не навещала Изабеллу на Кони-стрит, ибо обычай требовал, чтобы Изабелла наносила визиты своей матери, а не наоборот, так что Элеонора была совершенно не готова к тому, что увидела в комнате больной. Изабелла лежала в постели, укрытая грязными простынями; несчастную явно не мыли вот уже несколько недель, от неё дурно пахло, а в её потускневших, спутанных волосах копошились вши. Она выглядела изможденной и осунувшейся, под глазами залегли тени, щеки ввалились, а когда она пыталась говорить, то язык у неё заплетался, а слова звучали без всякого выражения. Молодая женщина смотрела на мать, вцепившись скрюченными пальцами в замызганное одеяло, и Элеонора так и не смогла понять, доходил ли до Изабеллы смысл того, что ей объясняли, и вообще, узнала ли она мать.
 – Ей гораздо хуже, чем я думала, – сказала Элеонора Эдуарду следующим вечером, когда Изабеллу привезли в «Имение Морлэндов», вымыли, причесали и уложили в чистую постель в её прежней комнате.
 – Меня очень беспокоит ребенок, – ответил Эдуард. – Эдмунду скоро четыре, а он почти не умеет говорить. Если сравнить его с Маргарет...
 – Подожди, – твердо заявила Элеонора. – Надо дать мальчику время – и с ним все будет в порядке, не сомневаюсь. Мистер Дженни говорит, что он совсем не глуп, просто очень запуган, а Энис сказала, что малыш был благодарен ей и ласков с нею, когда она его мыла и кормила.
 – Никогда не видел такого тощего ребенка, – покачал головой Эдуард. – Просто стыд какой-то, что с отпрыском семейства Морлэндов могли обращаться подобным образом.
 – Забудь об этом. Теперь он с нами и в безопасности. Не удивлюсь, кстати, если мистер Бразен вскоре постарается покинуть Йорк.
 – Что вы имеете в виду, матушка?
 – Не важно. Мы – влиятельные люди, а какой смысл во влиятельности, если не можешь защитить членов своего семейства? – Глаза Элеоноры угрожающе сузились.
 – Хелен переезжает завтра? – спросил Эдуард.
 – Да. Она продаст дом и будет жить в одной комнате с Изабеллой и заботиться о ней.
 – Она рассчитает своих слуг?
 – Нет, я сказала, что мы подыщем им здесь какую-нибудь работу. Терпеть не могу, когда хороших слуг увольняют без всякой причины. А Хелен пойдет только на пользу повозиться с Изабеллой и её мальчиком.
 – Так как своих детей у неё нет, вы это хотели сказать? Да, мне это не приходило в голову...
 Что бы Элеонора ни делала, она всегда делала это быстро. Изабелла не пробыла дома и двух недель, как разнеслась весть, что Эзра Бразен покинул графство, и больше о нем никто никогда ничего не слышал. Несколько лет спустя стали поговаривать о том, что Элеонора, возможно, просто убила его, – она, конечно, была достаточно богата, чтобы нанять какого-нибудь головореза, хотя люди и сомневались, достаточно ли она для этого мстительна. Но что бы она ни совершила, она никогда и словом не обмолвилась об этом, за исключением следующей фразы: «Он взял на себя слишком много, когда попытался тягаться с Морлэндами. Как-никак, мы друзья короля».
 После бесследного исчезновения Бразена Элеонора – как опекунша Изабеллы – стала единственной владелицей всего его имущества, его мастерских, его земель, которыми она, впрочем, и так уже пользовалась, а также всех его складов и сараев. Именно последнее обстоятельство и натолкнуло Элеонору на мысль, которую она неделей позже и высказала утром за столом.
 – Подумайте о том, как мы производим наши ткани, – обратилась она к своим детям. – Что мы делаем прежде всего? Мы прядем шерсть и потом отправляем её ткачам. Потом мы забираем у них готовую материю и везем её к сукновалам. Потом забираем оттуда и доставляем на склад. Потом забираем и оттуда и сдаем перекупщикам.
 – Ну да, конечно. И что из этого? – удивился Эдуард.
 – Да все эти перевозки. У кого-то что-то забираем, кому-то что-то доставляем. Думаю, что наша шерсть успевает пропутешествовать где-то миль двадцать, прежде чем превратится в готовое сукно.
 – Может, это и так, но я не вижу, что мы можем с этим поделать, – заметил Эдуард.
 Элеонора с торжествующим видом осмотрелась вокруг, и её взгляд встретился с глазами Джоба. Она тут же поняла: верный слуга прекрасно знает, что она собирается сказать, и его забавляет, что остальные этого не понимают.
 – А ну-ка, Джоб, – бросила она ему вызов. – И что дальше? Вместо того чтобы по десять раз возить шерсть по разным работникам...
 – Надо привезти рабочих к шерсти, – закончил он за неё. За столом воцарилось молчание.
 – Ничего не понимаю. Это должно что-то означать? – осведомился Эдуард.
 – Да, да, теперь я сообразила, – воскликнула Дэйзи. – Ну, конечно же, Эдуард, гораздо проще возить людей к шерсти, чем шерсть к людям.
 – Но... куда? – спросил Эдуард, все еще пребывавший в полном недоумении.
 – Вот в этом-то и заключается моя блестящая идея, – воскликнула Элеонора. – Склады Бразена стоят на реке, а в реку впадает ручей, на котором построена сукновальня. Так что и правда потребуется только одна поездка. Мы уже сейчас проделываем некоторые виды работ на полях рядом с сукновальней, хотя, надо сказать, нам иногда мешает погода. Значит, все, что нам нужно, это соорудить какой-то большой склад, или сарай, или мастерские прямо там, рядом с машиной, и делать все под крышей! Если постройка будет достаточно большой, там хватит места для всего. И все наши прядильщики и ткачи смогут приходить туда и там работать. Мы установим там ткацкие станы и эти новомодные прядильные машины, которые завозят теперь из Франции, и все, что нам нужно будет делать, это доставлять в мастерскую настриженную шерсть, а потом забирать оттуда уже готовые ткани и по реке сплавлять их на баржах к верфям.
 Все опять надолго замолчали, пытаясь мысленно представить себе то, о чем говорила Элеонора.
 – О, как чудесно, матушка! – воскликнула наконец Хелен. – Это просто восхитительно! Это сэкономит нам столько времени и денег, которые уходят сейчас на перевозки...
 – И будет гораздо проще наблюдать за работниками. Мы всегда будем твердо знать, что все делается как надо, – добавила Элеонора.
 – Но как мы заставим людей ходить на работу в наши мастерские, если они могут тихо-спокойно трудиться у себя дома?
 С дальнего конца стола донесся чистый ребяческий голос Тома.
 – Надо им просто больше платить, – проговорил мальчик.
 В комнате опять повисло молчание.
 – Том, похоже, будет не только блистательным джентльменом, но и выдающимся дельцом, – рассмеялась Элеонора. – Но не думаю, что люди откажутся ходить в мастерскую. Батраки с ферм привыкли отправляться далеко в поля, так почему бы ткачам и прядильщикам не являться на свою суконную ниву? В конце концов, кое-кто из наших работников и сейчас ведь так делает.
 – Но они вынуждены так поступать, потому что там – их рабочие места, – заметил Эдуард.
 – Именно так. А в будущем там будут рабочие места всех ткачей и прядильщиков.
 – Но строительство таких мастерских обойдется недешево, – усомнилась Хелен.
 – Зато это сторицей окупится за счет увеличения выпуска тканей и улучшения их качества, коли мы сможем постоянно наблюдать за работой всех наших людей, – не согласилась с ней Элеонора.
 – Матушка, позвольте предложить вам деньги, которые я выручила от продажи дома Джона, – сказала Хелен. – Мне их беречь не для кого, детей у меня теперь никогда не будет.
 – Благослови тебя Господь, Хелен. Я с радостью приму их, а ты станешь моим партнером в деле. А если ты опять выйдешь замуж, то получишь их назад и даже с лихвой, и они станут твоим приданым.
 Хелен слегка покраснела, потом улыбнулась.
 – Не думаю, что это когда-нибудь случится. Но я очень хотела бы побольше узнать об изготовлении тканей, если, конечно, матушка, вы мне позволите.
 – Разумеется, дорогое дитя. Поедем со мной, когда я возьму с собой Неда, и вы сможете учиться на пару. Завтра же и отправимся на сукновальню.
 На следующий день Элеонора собиралась после обеда взять с собой Неда на сукновальню, но когда подошло время ехать, женщина решила прихватить еще и Ричарда.
 – Мужчина должен знать, откуда к нему текут деньги, – заявила она, но слуга, которого послали отыскивать и привести молодого Ричарда, вернулся назад один и доложил, что нигде не может его найти.
 – Что за ерунда, – удивилась Элеонора. – Когда мы обедали, он сидел за столом вместе со всеми. Он не мог убежать слишком далеко. Отправляйся опять и постарайся найти Ричарда, да поспрашивай других слуг, не видели ли они его. Может быть, он в классной комнате с мистером Дженни.
 – Я поднимался туда, мадам, но мистер Дженни тоже не видел его.
 – Тогда посмотри в детской. Отправляйся, парень, нечего стоять здесь столбом.
 Через полчаса стало ясно, что в усадьбе Ричарда нет.
 – Может быть, он убежал в Микллит, чтобы повидать Элинга, – предположил Нед. – Он любит слушать его истории.
 Один слуга был снаряжен в Микллит, другой – в Твелвтриз, и когда они вернулись ни с чем, Элеонора уже начала беспокоиться всерьез.
 – На него совсем не похоже убегать из дома. Если бы это была Сесили или Том... Джоб, пошли кого-нибудь к Шоу, пусть поспрашивают там. Но вряд ли он мог забрести так далеко. Ведь после обеда не прошло и часа, как мы хватились его. И куда он только мог уйти? Джоб, отправь двух людей с наказом обойти все имение и расспросить каждого встречного. Может быть, Ричарда видел кто-нибудь из пастухов.
 Под вечер, когда уже почти стемнело, в поместье вернулся один из слуг, уезжавший с утра в город; этот-то человек и рассказал, что видел, как Ричард играл на обочине дороги около Микллита. Было это вскоре после полудня.
 – Что он там делал? С кем он был? – допытывалась Элеонора.
 – Один, мадам, – ответил испуганный слуга, поскольку всем было хорошо известно, что Элеонора в волнении и гневе частенько драла слугам уши. – Он просто сидел там на траве у дороги и играл с какими-то камешками или чем-то в этом роде.
 – И что же, рядом с ним никого не было? И тебе не показалось странным, что ребенок находится там совсем один?
 – Видите ли, мадам, – извиняющимся тоном сказал слуга, – по правде говоря, я только разочек и взглянул на него. А вообще-то я смотрел на монаха...
 – Какого еще монаха? Господи, дай мне терпения! Что за монах?
 – Ну, там был один из этих странствующих монахов, мадам, он сидел на обочине и проповедовал, ну, вы знаете, как они это делают. Проповедовал для прохожих. И многие останавливались, чтобы послушать его, так что я подумал, что у него это, наверное, здорово получается, и попытался разобрать, что он такое говорит; но шага я не замедлил, мадам, так как был послан с поручением...
 – Кому теперь нужны твои извинения!.. – гневно вскричала Элеонора, и пришлось вмешаться Эдуарду, чтобы спросить более спокойно:
 – Ты думаешь, мистер Ричард тоже слушал этого проповедника?
 – Ну... не могу вам точно сказать, хозяин. Может быть, и так. Мистер Ричард не смотрел в его сторону, поскольку во что-то играл, если вы меня понимаете, хозяин, но... да, теперь, когда я начинаю вспоминать, то ясно вижу, что он сидел достаточно близко и вполне мог слушать монаха.
 – Очень хорошо, можешь пока идти, но будь где-то поблизости. Ты можешь нам опять понадобиться, – отпустил Эдуард слугу.
 Когда тот скрылся за дверью, Элеонора в отчаянии посмотрела на сына.
 – Что ты обо всем этом думаешь?
 – Хотел бы я знать, не мог ли кто-нибудь увести его с собой. Такие вещи случаются. Полагаю, для вас это не новость, – ответил Эдуард.
 – Никогда не думала, что настанет такой день, когда я прокляну нашу близость к большой дороге, – воскликнула Элеонора. – А ведь по ней целыми днями шляются всякие бродяги и мошенники. Что нам теперь делать, Эдуард? Как бы я хотела, чтобы был жив ваш отец! А у меня голова идет кругом, я в полном отчаянии!
 – Что вы скажете об этом странствующем монахе? – задумчиво произнес Эдуард. – Люди должны знать, куда он направился, а он мог что-нибудь видеть – например, с кем мальчик разговаривал или куда потом ушел...
 – Да, да, – живо согласилась Элеонора. – Отправь кого-нибудь понадежнее на розыски этого монаха. Пошли Оуэна. Или нет, я поеду сама. Я не смогу просто сидеть здесь и ничего не знать. Я поеду с Оуэном.
 Отговорить её было невозможно, и через несколько минут она вместе с Оуэном и еще одним человеком, Джеком, была уже в пути, спеша выяснить, куда ушел монах. Но им удалось узнать лишь одно: он пошел через ворота в город, а вот выходил ли он назад, никто сказать не мог.
 – Он мог пройти через вторые ворота, на другом! конце города, – предположил Оуэн. – Мадам, вам следует вернуться домой. Завтра, с первыми лучами солнца, мы снова начнем поиски и будем расспрашивать людей у всех ворот. А сегодня уже ничего нельзя сделать.
 Следующие две ночи прошли без сна, а два дня – в непрестанных поисках. Домочадцы Морлэндов расспрашивали людей по всему городу и у каждых ворот, расспрашивали крестьян в деревнях, расспрашивали пастухов и сторожей на полях, не видел ли кто-нибудь маленького мальчика в зеленой курточке или странствующего монаха. Элеонора брала с собой Оуэна, Джоб – Джека, а Эдуард – Хола, и они разъезжались в разные стороны; но никто из встречных не видел ни проповедника, ни малыша. Монах вышел из города через Бутамские ворота – во всяком случае, какой-то монах там проходил, но был ли это тот самый человек, никто не знал. И создавалось впечатление, что, покинув город, монах чудесным образом испарился, ибо им так и не удалось найти ни малейшего его следа.
 Настало третье утро, утро воскресенья, и Элеонора решила опять поехать в город, к мессе, и порасспрашивать людей в храме, где соберется много народу из разных мест. Слушая мессу, женщина молилась святому Христофору и святому Антонию, прося у них помощи и поддержки, и святые, похоже, услышали её молитвы, ибо уже третий человек, к которому она обратилась в церковном дворе, сказал:
 – Ну конечно же, мадам, какой-то монах провел эти две ночи в таверне Стар-инн – я это точно знаю, потому что живу напротив и видел, как он стоял на улице и проповедовал прохожим. А вот был ли с ним маленький мальчик – этого не скажу, не знаю.
 – Да благословит вас Господь за эту новость! – воскликнула Элеонора и, кликнув Оуэна, поспешила в таверну.
 Хозяин гостиницы тут же подтвердил, что какой-то монах и сейчас спит на чердаке конюшни и что пришел он с севера в пятницу утром.
 – Тогда, наверное, это не тот, кого мы ищем, – разочарованно сказала Элеонора.
 Но Оуэн возразил:
 – Он вполне мог выйти из города в четверг через Бутамские ворота, а в пятницу вернуться назад. С этой странствующей братией никогда ничего нельзя знать наверняка.
 Они нашли монаха в задней комнате таверны. Он уже проснулся и теперь завтракал, сидя за пустым столом и отрезая своим ножом от краюхи толстые ломти хлеба. Когда вошли Элеонора и слуги, он поднял голову, приветливо улыбнулся и проговорил:
 – Добро пожаловать, добро пожаловать. Вы не присядете и не откушаете со мной? У меня есть хлеб и чудесный эль, подобный которому пивал еще наш праотец Адам, и пищи хватит на всех. Нет, дражайшая леди, ничего не надо говорить, я и так знаю, что привело вас сюда. По вашим глазам я вижу, что вы – мать, и да благословенны будут все матери со времен появления на свет нашего Господа Бога. Мальчик еще спит, допоздна засидевшись вчера за беседой. Мы хорошо потолковали прошлой ночью – проговорили чуть не до утра. Я знал, что вы придете за ним. Поэтому-то я и задержался в городе, вместо того чтобы следовать обету, который зовет меня на север, к тем, до кого едва доходит сейчас слово Господне и кто часто задыхается от войн и грабежей. Да, конечно, он спит там наверху, на свежем сене, как спал когда-то наш дорогой Господь, на которого он так желает походить.
 Монах указал на деревянную лестницу, ведшую на чердак, и пока Оуэн поспешно карабкался по ней наверх, святой отец как ни в чем не бывало отрезал себе еще ломоть хлеба и с явным удовольствием принялся неторопливо жевать его.
 – Никогда не следует вкушать пищу в спешке, дорогая сестра, есть всегда надо медленно, чтобы ощутить вкус каждой крошки и с каждой крошкой вспоминать, кем она нам дарована. Есть – это значит возносить молитву, а возносить молитву – значит есть. А вот и он, мой маленький друг.
 Элеонора облегченно вскрикнула при виде Оуэна, с трудом спускавшегося по лестнице с Ричардом на руках.
 – Где ты был? Куда убежал? Я так волновалась, – с упреком в голосе проговорила Элеонора, как только перевела дух, выпустив сына из крепких объятий. Теперь ей хотелось не расцеловать его, а выдрать.
 – Но, матушка, я же был с отцом Томасом, – ответил Ричард, глядя на неё своими огромными, чистыми глазами. Глаза эти были, пожалуй, даже слишком огромными, словно видели больше, чем дано было узреть обычным людям. – Я был в полной безопасности.
 – Но откуда нам было это знать, негодный мальчишка? Мы же понятия не имели, что с тобой сталось. Ведь могло случиться все что угодно.
 – Но что могло со мной случиться? Господь знал, где я. Я был с ним в такой же безопасности, как птицы в небе, а вы же не называете их негодными.
 – Это не одно и то же, Ричард. Ты не должен уходить из дома, когда тебе захочется. Ты должен думать о своей семье. А где твои башмаки?
 – Я отдал их нищему. Они нужны ему больше, чем мне. Отец Томас тоже ходит босиком. Но, матушка, неужели я должен больше думать о семье, чем о Боге? Ведь это же именно Он позвал меня.
 – Сын мой, Господь Бог вверил тебя заботам твоих родителей. Он желал, чтобы ты любил и почитал их, пока не станешь взрослым мужчиной, – мягко укорил его монах. – Иди туда, куда велит тебе твоя мать, и делай то, что она говорит. А Господь подождет твоего прихода. Он знает, что у тебя на сердце.
 – Почему ты не привел ребенка домой, брат? – коротко спросил Оуэн.
 Монах оторвался от своего завтрака.
 – Кто я такой, чтобы противостоять Божьей воле? Возможно, Он желал, чтобы вы поискали его и при этом обрели больше, чем просто потерявшегося ребенка, – ответил проповедник.
 – Благодарю тебя за то, что ты позаботился о нем, – сказала Элеонора, крепко сжимая руку Ричарда в своей. – Да продлит Господь твои дни.
 – Да пребудет с вами Бог, – ответил монах. Он смотрел, как они втроем выходят на залитый солнцем двор, и кроткая улыбка на миг осветила его ласковое лицо. Снаружи их ждали лошади. Оуэн посадил Ричарда позади себя, и они не торопясь поехали по заполненным людьми улицам назад, к воротам Микл Лит. Элеонора была задумчива, и слова монаха все время звучали у неё в ушах. «Обрести больше, чем просто потерявшегося ребенка»? Что он имел в виду?
 – Ричард, – окликнула она сына, когда они уже ехали по Большой южной дороге.
 – Да, матушка?
 – Почему ты ушел с монахом?
 – Я хотел понять, – медленно ответил мальчик. – Господь позвал меня для чего-то, и я хотел понять – для чего.
 Это звучало абсолютно нелепо в устах такого маленького мальчика; ведь ему не было еще и десяти! И все же это не было нелепостью Элеонора чувствовала какой-то благоговейный трепет, ибо в нем, в этом ребенке, было нечто, что пришло не от неё, что-то удивительное и особенное. Его словно озарил какой-то дивный свет, струящийся с небес. «Обрести больше, чем просто потерявшегося ребенка». Возможно, монах был прав...
 Месяцем позже Ричарда отправили в Колледж Святого Уильяма; этот огромный дом, прятавшийся в тени кафедрального собора, служил приютом для будущих священников. Здесь они могли в тишине и покое прислушиваться к голосу Бога. Это было монашеское сообщество, где каждый вновь пришедший сначала должен был прислуживать во время мессы, и если оказывалось, что иночество – призвание юноши, то его начинали готовить к принятию сана. Ричард был еще слишком мал для того, чтобы покидать дом, но то странное спокойствие, которое снизошло на него, позволяло надеяться, что он ступит на новый путь без страха. А еще Элеонора утешала себя тем, что Ричард будет достаточно близко от дома и она сможет навещать его, или он будет приходить к ней, если кому-нибудь из них этого захочется.

 Глава 18

 Ужасными и неспокойными были дни мятежа, но теперь он уже отошел в прошлое, и всем казалось, что в стране наконец-то воцарится мир. Великий Уорвик и безумный брат короля Эдуарда, Джордж Кларенс, восстали, восстали, охваченные низким и своекорыстным стремлением к власти. Это были ужасные дни: короля Эдуарда захватили в плен и заточили в тюрьму, Генриха опять короновали – но на самом деле Англией с помощью Уорвика правила Маргарита Французская.
 Однако король Эдуард бежал из заточения с помощью младшего из своих братьев, Ричарда Глостерского, Ричарда, на гербе которого красовались белый вепрь и девиз «Louaulte me Lie» – «Меня связывает преданность». Заручившись поддержкой своего нового родственника герцога Бургундского, они вскоре вернулись назад, чтобы в последний раз победить ланкастерцев в открытом бою. Это был величайший триумф Йорков. Ричард Глостерский бился как лев, хотя на коленях, отрекшись от своего дела, коли уж оно казалось ему проигранным, и был прощен своими братьями; Генриха казнили по приказу короля Эдуарда, который наконец-то усвоил простую истину: жалость – вещь хорошая, если за неё не приходится платить короной; Маргарита, сломленная наконец смертью своего мужа и гибелью сына, павшего на поле брани, была выслана на свою родину, во Францию, под так называемый джентльменский присмотр. А великий Уорвик, блистательнейший лорд Англии, скончался от смертельной раны, полученной в бою против того человека, за возведение на престол которого он так долго сражался прежде.
 Элеонора так и не отреклась от сына Ричарда Плантагенета, посылая Эдуарду людей и деньги и оказав определенную помощь в побеге в Бургундию. Действуя таким образом, Элеонора подвергала всю свою семью огромной опасности, так как графство Йорк было центром мятежа, но, по счастью, бурные события прошли мимо Морлэндов, особенно их не затронув. Хотя одна потеря все-таки была. Умерла несчастная Изабелла. её сознание мутилось все больше, и она все глубже погружалась в мир снов, где кошмар смерти Люка переплетался с ужасами того рабства, в которое вверг её собственный муж. Крики солдат, топот марширующих отрядов, пугающий грохот сражений за окнами вконец разрушили её бедный слабеющий разум, о чем никто в доме толком и не подозревал, пока как-то утром Джоб не нашел её лежащей головой вниз во рву, окружавшем дом.
 Никто не мог понять, как она сумела добраться до рва, ведь Изабелла никогда не покидала своей постели – все знали, что бедняжка неспособна сделать без посторонней помощи и нескольких шагов. Говоря потом об этом с Элеонорой, Джоб рассказал ей наконец, как Изабелла бегала по ночам во двор имения на свидания к своему Люку, и встречались влюбленные как раз там, где теперь было найдено тело несчастной женщины, а ускользала она именно из той спальни, где провела последние месяцы своей жизни.
 – Может быть, тронувшись в последнее время умом, бедная леди вообразила, что она снова – юная девушка и что ей нужно спуститься вниз и встретиться с любимым. Она могла принять весь этот шум, доносившийся снаружи, за те сигналы, которые Люк обычно подавал ей, прокравшись в сад. Она уже еле ходила, так что для неё проще было доползти до рва чуть ли не на четвереньках, а оказавшись в нем, она уже не сумела выбраться на берег.
 Элеонора всю передернуло.
 – Могло быть и так. Теперь мы уже никогда не: узнаем правды. Но во всем этом я виню себя – и только себя. Если бы я не заставила её тогда выйти замуж, она, может быть, жила бы себе теперь спокойно в каком-нибудь монастыре.
 Джоб дотронулся до руки Элеоноры.
 – На все воля Божья. Лишь в Его власти было определить её судьбу.
 Элеонора скорбно покачала головой.
 – Бедная девочка не заслуживала подобной участи. Я никогда не смогу простить себе этого!
 Хелен тоже была глубоко опечалена смертью Изабеллы, так как сама вызвалась ухаживать за сестрой и, как выяснилось, не сумела с этим справиться. В роковую ночь Хелен была в Микллите, помогая перевязывать раненых солдат, и считала, что Изабелла, как всегда, в полной безопасности в доме, полном родни и слуг. Все, что могла теперь сделать Хелен, чтобы загладить свою вину, – это полностью взять на себя заботу о сыне Изабеллы, Эдмунде, и стать для него второй матерью. Хелен была счастлива посвятить себя мальчику. Эдмунд едва знал свою родную мать, которая представлялась ему каким-то призрачным существом, вечно прикованным к постели, далеким и загадочным. Сейчас он уже и так был очень привязан к Хелен, и потому все её надежды быстро оправдались; скоро Эдмунд стал гораздо живее и начал потихоньку выбираться из той скорлупы, в которой прожил первые четыре года своей жизни.
 Смерть Изабеллы черной тенью легла на всех обитателей «Имения Морлэндов». Никто об этом особенно не говорил, но все постоянно думали о несчастной, и после её кончины в часовне рядом с памятником Томасу и Гарри появилась бронзовая плита с надписью: «Изабелла Морлэнд. 1437—1469. Теперь – у Господа нашего».
 И опять Морлэндам предстояло принимать в своем доме Ричарда Плантагенета. В первый раз это был Ричард Плантагенет, герцог Йоркский, и его герцогиня Сесили, которая тогда едва оправилась, дав жизнь своему последнему ребенку. Теперь это был тот самый только появившийся тогда на свет сын, выросший ныне в молодого человека двадцати лет от роду; Ричард Плантагенет, герцог Глостерский, брат короля и главная опора его трона. Глостер привез с собой свою герцогиню, младшую дочь лорда Уорвика Анну Невилл, с которой обвенчался совсем недавно.
 Элеоноре понравился молодой Ричард, когда она видела его на церемонии поминовения герцога Йоркского еще в 1461 году, одиннадцать лет назад. Тогда Элеоноре показалось, что в этой семье Ричард больше всех похож на отца, а сейчас тот слабенький мальчик с мрачным лицом и в одежде с эмблемой графа Уорвика – медведем в лохмотьях – превратился в серьезного, зрелого и уверенного в себе мужчину. Он все еще был худощав, ниже среднего роста, но руки и плечи его стали крепкими и мускулистыми от усердных упражнений на мечах. Он хорошо держался, и даже враги его не могли не признать, что у него осанка настоящего мужчины и герцога королевской крови.
 И вот теперь, женившись на девушке, которую он любил с детства – так же, как было когда-то с его отцом, – Ричард вез её в Миддлхэм, замок, где он провел большую часть своих отроческих лет; потом, после бесславной смерти лорда Уорвика, эта крепость отошла к Глостеру, и по пути в свои владения он остановился у Морлэндов.
 – Королевский двор сейчас, конечно, не совсем тот, к которому вы привыкли, ваша светлость, – предположила Элеонора, когда они сели ужинать.
 Ричард Глостерский слегка пожал плечами.
 – Я никогда не знал особой роскоши, – ответил он.
 Его жена мягко добавила:
 – Милорд всей душой стремится снова вдохнуть свежего воздуха вересковых пустошей. Мы нигде не были счастливы так, как здесь.
 – О, я это вполне понимаю, – отозвалась Элеонора. – Когда я сама приехала в Йоркшир, у меня было точно такое же чувство.
 Ей нравилась и Анна Невилл. Было что-то такое в её лице, что напоминало Элеоноре Изабеллу, что-то такое, что не позволяло считать Анну красивой: не совсем золотистые волосы, веснушки и чуть великоватый рот. Но когда она смотрела на Ричарда, в её глазах вспыхивал такой мягкий свет, что она становилась прекрасной. Было совершенно очевидно, что молодая женщина обожает мужа и что он, со своей стороны, тоже очень любит её.
 – Еще совсем недавно мне казалось, что я уже никогда больше не вдохну этого свежего воздуха, – продолжила она сейчас. – Если бы Ричард не разыскал меня... ну, в общем, если бы мне и дальше пришлось существовать на свои доходы, то очень скоро я вынуждена была бы зарабатывать себе на жизнь, нанявшись к кому-нибудь кухаркой. – Анна с мужем обменялись нежными улыбками, слегка подернутыми печалью.
 Из-за холодной погоды и еще из-за того, что Глостеры попросили, чтобы не было никаких церемоний, они ужинали в так называемом Зимнем зале, маленькой столовой, которую Эдуард недавно пристроил к Главному залу. Светские люди все больше и больше привыкали есть отдельно от слуг в таких маленьких зальчиках, устраивая обеды в главных залах только по случаю каких-нибудь торжеств. Начинали говорить, что жизни в залах приходит конец. Но Элеонора, которая когда-то была столь смелой, что первой в округе завела в своем новом доме камины, теперь оказалась, наоборот, приверженкой старых традиций и настояла на том, чтобы сохранить эту жизнь в зале, откуда семья уходила лишь в редких случаях вроде сегодняшнего. Элеонора чувствовала себя многим обязанной своим домочадцам и слугам, для которых эти совместные трапезы были важной частью жизни. А так как женщина была пока еще хозяйкой в собственном доме, то и сделала по-своему.
 Но сегодня, конечно, желание гостей было законом, и слуги вместе с небольшой свитой Глостеров ели в Главном зале, а герцог и герцогиня обедали в Зимнем в обществе Элеоноры, Хелен, Эдуарда и Дэйзи.
 Поскольку они были одни и чувствовали себя достаточно непринужденно, Элеонора набралась храбрости и спросила:
 – Не будете ли вы, ваша светлость, так добры рассказать нам историю вашей женитьбы? До нас доходило множество слухов на сей счет, а хотелось бы узнать правду, если вы соблаговолите поведать её нам.
 Анна и Ричард переглянулись, и потом Анна промолвила.
 – Ну, если вы хотите услышать её... хотя отдельные моменты нам до сих пор больно вспоминать...
 Жизнь у Анны выдалась бурной и неспокойной. Девушка обожала своего великого и блистательного отца, и когда он изменил королю, сердце её разрывалось на части, ибо, с одной стороны, она не могла думать об отце плохо, а с другой – была не в силах смириться с тем, что он предал брата её дорогого Ричарда. Уорвик выдал старшую сестру Анны, Изабель, за Джорджа Кларенса, пообещав тому сделать его королем вместо Эдуарда, и всячески обхаживал Ричарда, соблазняя его будущей славой. Но для Ричарда превыше всех остальных соображений была преданность Эдуарду – и уговорить Глостера не удалось. Тогда Уорвик, ища союзников где только можно и надеясь, так сказать, обзавестись второй тетивой для своего лука, договорился с Маргаритой Французской и выдал Анну замуж за её сына, бывшего принца Уэльского, еще одного Эдуарда.
 Анна обвенчалась с ним во Франции и обнаружила, что это злобный, хвастливый юнец, с молоком матери впитавший в себя ненависть и чванство; единственной радостью для Анны было то, что Маргарита, тоже оберегавшая свои интересы, не позволила молодым осуществлять свои брачные отношения – на случай, если бы пришлось этот брак расторгать. Потом последовало ужасное путешествие через Ла-Манш назад в Англию; в проливе они попали в страшный шторм, в самый разгар которого у сестры Анны – Изабеллы – начались роды и она произвела на свет мертвого ребенка.
 Потом грянул бой, затем – поспешное бегство, вслед за которыми пришла ужасная весть о смерти её отца и радостная – о гибели её молодого супруга, и Анна вместе с Изабель была отдана под надзор хитроумного Джорджа, успевшего переметнуться на сторону противника как раз вовремя, чтобы спасти свою шкуру и свои владения. А потом настал этот чудесный миг: к ней приехал Ричард.
 – Я всегда хотел жениться на Анне, – сказал он сейчас. – Еще когда мы были детьми, мы часто говорили об этом – что обвенчаемся, когда вырастем – ну, как обычно болтают малыши. Только мы и правда хотели этого. И когда я узнал, что Анна спаслась, я отправился прямиком к Эдуарду и получил у него согласие на брак.
 – Но, к сожалению, милорд Кларенс воспротивился этому, – резко бросила Анна. Ричард слегка покачал головой, словно предупреждая её, что Джордж, как-никак, – его брат, что бы он там ни натворил, и что Ричарду больно говорить о нем плохо, как бы Джордж того ни заслуживал. Но Анна относилась к этому более здраво – она столько натерпелась, находясь в руках Кларенса. – Мы здесь среди друзей, Ричард, – сказала она. – Госпожа Элеонора была другом твоего отца.
 – Мой брат тоже очень высоко ценит вас, – добавил Ричард.
 Элеонора улыбнулась.
 – Я горжусь этим. И почту за величайшую честь, если и вы будете видеть во мне – и во всей моей семье – своих друзей.
 – Ну конечно же! – импульсивно воскликнула Анна. – Я чувствую себя здесь почти как дома, не правда ли, Ричард? Ну, а теперь продолжим нашу историю. Милорд Кларенс почему-то решил, что, надзирая за мной, он может распоряжаться половиной владений моей матери, завещанных мне. Но он вовсе не был моим стражем, и когда Ричард указал ему на это и привлек на свою сторону короля, Джордж отказался разрешить Ричарду повидать меня. А когда Ричард потребовал, чтобы Джордж сообщил ему, где я есть, Кларенс перевернул все с ног на голову и заявил, что, поскольку он мне не сторож, то и знать не знает, куда я подевалась. А потом... – Анна слега вздрогнула, – а потом он ночью тайно похитил меня из дома и отвез к каким-то своим друзьям в Лондон. Там меня переодели в платье кухарки, держали взаперти, в голоде и холоде, били, заставляли спать с крысами и тараканами. О, а этот запах жира и готовящейся пищи! Он въелся в мои волосы, пропитал все мое тело! Я пыталась сбежать, но они хорошо стерегли меня.
 Слушатели сочувственно кивали. Гораздо хуже оказаться в таком унизительном положении, чем просто сидеть в тюремной камере, где узник может сохранять хоть какое-то внешнее достоинство, напоминающее о его благородном происхождении. И тут лицо Анны озарилось тем же внутренним светом, что и раньше, и она слегка коснулась руки своего мужа.
 – Но он нашел меня. Не знаю, как ему это удалось, но Ричард разыскал меня, освободил и увез в Сэн-Мартэнр-ле-Гран, в такое убежище, где уже никто не смел меня тронуть.
 – А потом начались долгие споры, – вмешался Ричард. – Эдуард был вполне доволен тем, что я женюсь на Анне, и уже передал мне большинство спорных имений. Но Джордж был страшно огорчен и искренне считал, что его обокрали, отняв у него то, что, по его мнению, принадлежало ему по праву.
 Было совершенно очевидно, что Ричард никогда не найдет в себе сил в чем-то обвинить своего брата или объяснить его действия самым обычным эгоизмом и жадностью. Глостер так и будет убеждать себя, что Джорджу кто-то что-то неправильно сказал или ввел беднягу в заблуждение.
 – В конце концов компромисс был найден. Я отказался от большинства имений...
 – Но только не от тех, что на севере. Только не от Миддлхэма, – вставила Анна.
 – Да, только не от Миддлхэма. Мы всегда хотели жить именно там. А в обмен он передал мне все права на Анну.
 – Вы отказались от всех владений, которые должны были получить? – изумился Эдуард. Он счел эту сделку весьма невыгодной и никак не мог понять, хотя и не высказал этого вслух, почему нужно было идти на такие жертвы, чтобы ублаготворить герцога Кларенса.
 Ричард улыбнулся той неожиданной, ослепительной улыбкой, которая время от времени освещала его в общем-то довольно угрюмое лицо.
 – Они мне не нужны. Мне нужна Анна. – Он влюбленно посмотрел на жену. – Мы тут же обвенчались, чтобы никто больше не смог нас разлучить. Вообще-то, мы должны были подождать церковного разрешения на брак между родственниками, так как мы все-таки кузены, но не рискнули медлить. Мы подумали, что всегда можем обвенчаться во второй раз, если понадобится, но, кажется, до этого дело не дойдет.
 – Я очень рада, что все так хорошо кончилось, – счастливо вздохнула Элеонора. – И теперь вы постоянно будете жить здесь, на севере? Это прекрасно. Нам здесь так не хватает порядка – а вы уже зарекомендовали себя как мудрый правитель, милорд.
 Ричард устремил на неё решительный взор своих глаз, пусть серых, а не голубых, но все равно – глаз, которые так сильно напоминали Элеоноре глаза его отца. Его отец был полководцем, солдатом, человеком кристальной чистоты; во многих отношениях он был слишком прост и честен для того, чтобы понять и разгадать зло; главным душевным качеством этого мужчины была верность. Говорили, что ни один лжец не мог выдержать прямого взгляда его глаз. И теперь Элеонора видела те же черты характера в младшем из сыновей Ричарда Плантагенета. Хотя Глостеру только двадцать, он уже успел проявить себя храбрым солдатом и прекрасным полководцем; правителем такой мудрости и глубины суждений, которых не всегда найдешь и в убеленном сединами старце; мужчиной, жизнь которого определял девиз «Louaulte me Lie»; человеком, с чьим чистым и открытым взглядом не захотелось бы встретиться ни одному лжецу.
 – Да, – сказал сейчас Глостер, – мы будем стараться как можно больше времени проводить на севере. Государственные дела будут порой призывать меня в Лондон, но мне не хотелось бы подолгу жить при дворе. И как мне кажется, есть еще кое-кто, кому мое пребывание там будет не по душе.
 – Мадам королева... – начала Анна, но Ричард взглядом остановил её.
 Элеонора поспешила, и весьма умело, заполнить возникшую паузу.
 – У королевы совсем скоро должен родиться еще один ребенок, не так ли? Прекрасно, что у венценосной четы столько детей, но мужчина не должен проводить так много времени у постели роженицы. Мой муж частенько говаривал, что хотел бы оказаться во время моих очередных родов где-нибудь в Уэльсе, ибо всегда чувствовал себя лисицей в переполошившемся курятнике.
 Все рассмеялись, и неловкость была сглажена. Герцог Глостерский имел репутацию сурового и мрачноватого человека, но если даже он и был мужчиной самых серьезных наклонностей, то в этот вечер выказал и другую сторону своей натуры; Морлэнды увидели жизнерадостного человека, ценящего смех и шутки. После ужина, когда слуги убрали со стола, детям – Неду, Сесили, Маргарет, Эдмунду и Тому – было позволено войти в Зимний зал и познакомиться с высокими гостями. Малыши вели себя наилучшим образом, продемонстрировав Ричарду и Анне прекрасные манеры; герцог и герцогиня в ответ приветливо расспрашивали юных Морлэндов об их уроках и играх и беседовали с малышами так просто и естественно, что дети скоро забыли о напускной чопорности и заговорили честно и открыто, чем явно доставили удовольствие гостям.
 Никто потом так и не сумел вспомнить, как же это случилось, но не прошло и получаса, как все, и дети, и взрослые, с увлечением играли в одну из самых шумных и смешных детских игр – в жмурки; вскоре забава стала такой бурной и веселой, что все буквально валились с ног от беготни и хохота. Когда игру пришлось наконец прекратить, поскольку все падали с ног от изнеможения, дети по очереди начали развлекать гостей пением, а закончили своей любимой песней «Вот и лето пришло», которую мистер Дженни научил их петь хором. После этого Элеонора обнаружила вдруг, что уже очень поздно, были прочитаны молитвы на сон грядущий, и все разошлись по своим постелям, унося и душе нежные голоса поющих детей.
 Утром все поднялись рано, хотя и легли вчера за полночь: гостям надо было отправляться в путь. Все прослушали мессу в часовне, а потом вернулись в зал завтракать. За трапезой Ричард поблагодарил Элеонору за гостеприимство.
 – Принимать вас для меня – большая честь, ваша светлость, – откликнулась Элеонора, и это было чистой правдой.
 – Давайте без церемоний, госпожа Элеонора, прошу вас! У меня такое чувство, будто я знаю вас всю жизнь – а, может быть, в некотором смысле так оно и есть.
 – Хорошо, милорд, без церемоний, так без церемоний. Но говоря о той чести, которую вы оказали нам своим визитом, я ничуть не лукавлю. Кто не почтет за честь принимать у себя лорда-коннетабля Англии, верховного судью Уэльса, губернатора севера?!
 – По-моему, никто не почтет, если человек, носящий эти титулы, не заслуживает их.
 – Но вы-то как раз более чем заслуживаете! Я вижу в вас так много черт вашего отца...
 – Благодарю вас, госпожа Элеонора, за эти слова, и молю Бога, чтобы всегда оставаться достойным имени Ричарда Плантагенета! А теперь давайте забудем о комплиментах – они всегда смущают меня. Я солдат, как и мой отец, и, наверное, никогда не привыкну к придворным манерам и галантному обхождению.
 Элеонора рассмеялась.
 – При дворе, как я слышала, вслед за комплиментом обычно следует просьба о какой-нибудь услуге.
 Ричард улыбнулся в ответ.
 – И о чем бы вы хотели попросить меня?
 – Я хотела бы попросить вас, милорд, поверить, что я никогда не делаю комплиментов, а всегда говорю только правду.
 – Это прекрасно. Я всегда любил правду. Так все-таки, госпожа, чем я могу оказаться вам полезным?
 Они смотрели друг другу в глаза, и каждый отлично понял собеседника.
 – Мой внук Нед, – проговорила Элеонора. Ричард кивнул.
 – Прекрасный мальчик.
 – Домашний наставник превосходно обучил его всем положенным наукам, музыке и играм. Нед также хорошо разбирается в нашем семейном деле, которое когда-нибудь превратит его в богатого человека. Но еще я хотела бы, чтобы он познакомился с жизнью великих мира сего, научился быть полезным. Я была бы вам весьма признательна, если бы вы помогли ему получить место...
 – При дворе? – спросил Ричард.
 – Я не замахиваюсь так высоко... – начала Элеонора.
 – В качестве одного из пажей короля он научится очень многому, – настаивал Ричард. – И может быть, даже быстрее, чем где-нибудь в другом месте. Он показался мне сообразительным мальчуганом; с ним все будет в порядке.
 – Я была бы очень признательна вам, милорд, – повторила Элеонора.
 – Что же, мы это устроим. Наместник моего брата на севере, и мне хотелось бы оказать вам услугу.
 Через час после восхода солнца гости были уже на конях, плотно укутавшись в меха, которые защищали путников от пронизывающего мартовского ветра. Анна прекрасно держалась в седле, чем еще раз напомнила Элеонора Изабеллу. Когда гости и хозяева обменялись традиционными прощальными поцелуями, Элеонора, подчиняясь какому-то непонятному порыву, вдруг крепко обняла новобрачную и была так же крепко обнята в ответ.
 – Да благословит вас Господь, – сказала Элеонора со слезами на глазах. – Вы будете очень счастливы вдвоем, и вы этого заслуживаете.
 – Благодарю вас, благодарю, – отвечала Анна и потом очень тихо, шепотом, который могла слышать только Элеонора, добавила: – Я так люблю его.
 В следующий миг они уже выезжали со двора, направляясь дальше на север, а Морлэнды поспешили укрыться в доме от пронизывающего холода и заняться своими повседневными делами.
 Лорд Ричард сдержал свое слово, и в апреле, вскоре после того, как королева благополучно разрешилась от бремени очередной девочкой, Нед отправился верхом в Лондон, чтобы поступить на службу к королю. Мальчику не было еще и тринадцати, и хотя он был довольно рослым для своего возраста, никого бы не удивило, если бы он уронил слезинку-другую, покидая отчий дом, которого мог теперь не увидеть много лет. Но будущее, которое ждало Неда, казалось столь блестящим, что он с трудом мог сдержать возбуждение и нетерпение, и плакать за двоих пришлось Дэйзи, смотревшей вслед маленькому мальчику, выезжавшему со двора вместе со своей охраной.
 Сесили тоже неожиданно разрыдалась и убежала в сад, чтобы пореветь там в одиночестве, а следом за ней побрел её маленький кузен Эдмунд, которому хотелось утешить девочку. Когда чуть позже Элеонора набрела на них, играющих вдвоем, то спросила у Сесили, почему та плакала – из-за своего нежного сердца?
 – Ну, мне было жаль, что Нед уезжает, бабушка, – уклончиво ответила Сесили.
 – Но плакала-то ты не из-за этого? А из-за чего же тогда? Ну-ка давай, дитя, отвечай! Из-за чего вдруг такой рев?
 – Я тоже хотела отправиться в Лондон, – неохотно призналась Сесили. – Мне кажется, это было бы лучше всего на свете! Ну почему я родилась девочкой?! Мальчикам всегда достается все самое хорошее. Это несправедливо.
 Элеонора отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но сердце у неё слегка екнуло, и в глубине души она задалась вопросом – неужели вес горести Изабеллы предстоит пережить и её племяннице?

 Глава 19

 Элеонора закончила читать письмо вслух и окинула взглядом свою семью.
 – Ну, – проговорила женщина, – что вы на это скажете?
 – Война с Францией? – задумчиво и с сомнением в голосе промолвил Эдуард. – Не знаю.
 – А почему бы и нет? – воскликнула Хелен. – Почему мы не можем забрать назад земли, которые нам принадлежат?
 – Это может оказаться не так-то просто, – ответил Эдуард. – Я вот думаю о торговле – как война отразится на торговле? Не забывайте, что наши дела в немалой степени зависят от продажи наших тканей во Франции.
 – Ах, ткани! Да тьфу на эти ткани! – импульсивно вскричала Сесили. – Что значат все ткани по сравнению со славой Англии – марширующими и сражающимися солдатами...
 – Помолчи, Сесили, – резко оборвала её Дэйзи. – Не забывай, что этих солдат могут убить и что среди них вполне может оказаться твой брат Нед.
 – Не накличь беду! – упрекнула её Хелен, и рука её, лежавшая на плече молчавшего Эдмунда ясно говорила без всяких слов, что тот, слава Богу, еще слишком мал, чтобы идти на войну.
 – И тем не менее это так, – ответила Дэйзи. – Вспомни... – Но она так и не произнесла вслух имен Томаса и Гарри.
 – А меня не убьют, если я пойду, – закричал Том, аж подпрыгивая от возбуждения при этой мысли. – Я буду умным-умным. Я возьму свой меч вот так...
 – Никуда ты не пойдешь, – презрительно прервала его Сесили. – Ты еще слишком мал для этого.
 – Ему уже почти девять, – отважно бросилась защищать своего брата Маргарет, но он вполне мог постоять за себя и сам.
 – Я-то когда-нибудь вырасту и пойду на войну, – заявил он, – а вот ты навсегда останешься девчонкой и никогда не сможешь стать солдатом.
 – О, я ненавижу быть девчонкой! – пылко воскликнула Сесили. – Это нечестно! Я так хотела бы вместе с Недом сражаться за короля, но это невозможно – и только потому, что я девочка.
 – У тебя будет чем заняться, – успокоила её Дэйзи. – Тебе не придется скучать; когда выйдешь замуж, ты подаришь своему мужу нескольких прекрасных сыновей. Вот это и будет твоим вкладом в общее дело.
 – Я хочу выйти замуж за солдата, – быстро отозвалась Сесили.
 – Ты выйдешь замуж за того, за кого тебе скажут, – резко проговорила Элеонора. У неё уже был на примете жених для Сесили, которая в свои четырнадцать лет была достаточно взрослой для того, чтобы обручиться и выйти в следующем году замуж. Элеонора завязывала сейчас деловые контакты с мануфактурщиком по имени Дженкин Баттс, у которого было двое сыновей и куча золота. В качестве будущего мужа Сесили Элеонора наметила старшего из них. Сам Дженкин Баттс был по происхождению простым йоменом, но удачно женился на дочери джентльмена и поднялся в этом мире достаточно высоко, чтобы его называли «господином» за его собственные заслуги. Может быть, из-за схожести судеб Дженкина и её Роберта Элеонора очень быстро нашла с Баттсом общий язык и с удовольствием подумывала о тех временах, когда они с ним породнятся.
 – Не очень-то хорошо, что слово «хочу» слишком часто слетает с твоих губ, – сказала она сейчас Сесили, которая смотрела на бабушку дерзко и вызывающе. – Ты должна исполнять свой долг и слушаться старших, и этого должно быть для тебя довольно без всяких там «хочу это» да «хочу то».
 – Но я не могу перестать хотеть чего-то, бабушка, – ответила Сесили. – И я уверена, что вы тоже много чего хотели, когда были в моем возрасте.
 – Помолчи! И попридержи язык! – сердито оборвала её Элеонора.
 Дэйзи строго покачала головой.
 – Ты не должна огрызаться, Сесили. Наверное, лучше тебе пойти в классную комнату, прочитать еще раз, что наш Создатель говорил о почтительности, и оставаться там, пока не выучишь Его слова наизусть.
 Сесили угрюмо посмотрела на мать и почти бегом вылетела из комнаты. Когда дверь за девочкой захлопнулась, Элеонора сказала:
 – Этот ребенок становится неуправляемым.
 – Я как раз недавно подумал, – неуверенно проговорил Эдуард, – не стоит ли нам подыскать ей новую воспитательницу. У меня пару раз появилось такое чувство, что Энис слишком стара, чтобы справляться с ней.
 – Чепуха, – ответила Элеонора. – Энис моложе меня.
 – Но вы – необыкновенная женщина, матушка, – улыбнулся ей Эдуард. – Даже бедняге Джобу становится трудно держаться с вами наравне, а у меня уже появились седые волосы. Что же до вас... – Он посмотрел на мать с восхищением. Элеоноре было сейчас почти пятьдесят девять лет, но она все еще сохраняла девичью стройность, хорошую фигуру и черные волосы, нигде не тронутые сединой; и даже если у Элеоноры и были кое-какие секреты, касающиеся цвета её волос, никто, кроме её горничной, ничего об этом не знал. Глаза у Элеоноры, как и много лет назад, блестели, подобно сапфирам, и она была все такой же неутомимой. Энис могла располнеть и отдуваться на ходу, когда ей приходилось бегать за девочками; Джоб мог жаловаться на боль в суставах и на ломоту в костях при перемене погоды; но Элеонора, казалось, оставалась женщиной без возраста, которой не коснулся и не смел коснуться иссушающий перст времени. – Что же до вас, – продолжил Эдуард, подходя к ней, чтобы поцеловать в щеку, – то вы не стареете! И неудивительно: недаром говорят, что в зайцев вселяются души ведьм.
 – Тише, мой мальчик! Никогда не говори небезопасных вещей, – выбранила его Элеонора, но сама расплылась при этом в довольной улыбке. – А теперь, если мы покончили со всеми этими сантиментами, давайте лучше вернемся к вопросу о войне. Нашему благословенному сюзерену королю Эдуарду нужны деньги. Он просит нас проявить щедрость и одарить его золотом. Ну, как мы все с вами знаем, эта так называемая «щедрость» лишь вежливая форма поборов, так что вопрос о том, заплатим мы или нет, даже не стоит. Вопрос только в том, сколько мы заплатим.
 – Я думаю, мы не должны скупиться, – сказал Эдуард. – Нам следует помнить о том положении, которое занимает сейчас Нед. Если мы пожадничаем, это может повредить ему, да и вообще, мальчику будет неудобно, ведь он все-таки состоит в ближайшем окружении короля.
 – Я рада, что ты так думаешь, – отозвалась Элеонора, – потому что, какой бы глупостью ни была эта война, король все равно пойдет на неё, а с ним отправится и Нед.
 – Есть одна вещь, матушка, – подал голос молодой Ричард; до сих пор он слушал молча, как обычно. Он всегда был тихим, еще с детства, а после шести лет пребывания в монастырском приюте вообще стал больше слушать и наблюдать, чем говорить. Сейчас он вернулся домой, чтобы решить, чем ему хотелось бы заняться в будущем: то ли примкнуть к какому-нибудь монашескому ордену, то ли уйти в святую обитель, то ли вернуться к мирской жизни. В свои шестнадцать лет Ричард превратился в симпатичного молодого человека приятной наружности. У него было доброе лицо с нежным ртом, однако умные глаза уже смотрели чуть насмешливо. Теперь Ричард уже не был прежним мечтательным ребенком. Годы, проведенные в тихом уединении Колледжа Святого Уильяма, неожиданно приблизили юношу к повседневной жизни, а не отдалили от неё, как следовало бы ожидать.
 – Да, сын мой? – сказала Элеонора. Она всегда со вниманием прислушивалась к словам Ричарда.
 – Эта война может послужить тому, чтобы отвлечь людей от распрей внутри страны. Возможно, наш лорд король считает, что если мы развяжем войну во Франции, то в Англии воцарится мир.
 В январе пришло послание от Ричарда Глостерского. Он просил направить в его распоряжение людей, которые должны были влиться в отряд, идущий с ним во Францию. Глостер пообещал королю и Кларенсу, что выставит 120 тяжеловооруженных всадников, одним из которых будет он сам, и тысячу лучников. Получив письмо Глостера, Элеонора решила снарядить из числа своих людей троих тяжеловооруженных всадников и двадцать лучников. Но как раз тогда, когда она села писать ответ, к ней подошел Ричард и спросил, не может ли он отправиться вместе с милордом во Францию.
 – Ты, Дик? – изумилась Элеонора, вздрогнув при мысли о том, что её мягкому и ласковому сыну, её младшему, может захотеться идти на войну. Как же так, он ведь уже почти священник, всем сердцем призванный служить Богу, в этом она была уверена. – Но почему ты решил отправиться с солдатами?
 – Я чувствую, что обязан это сделать, – ответил Ричард.
 – Но, дитя мое, я считала, что ты собираешься посвятить всю свою жизнь служению Богу. Я не сомневалась, что ты намерен стать монахом.
 Ричард подошел к окну и окинул взором далекие зеленые холмы на юге.
 – Я много думал о своей жизни, пока был в Святом Уильяме, – сказал он, – и все больше и больше убеждался, что я не тот человек, который может быть избран Господом, чтобы замкнуть себя в келье и пребывать в спокойном единении с Ним. Я чувствовал, что Богу угодно, чтобы я был с Ним, творил Его дела, но совершал это в миру, там, где живут люди, там, где их подстерегают соблазны и где творятся несправедливости, где добро и зло непрерывно борются за людские души. Я должен быть среди людей, как был отец Томас; именно там я смогу приносить пользу. Но если я хочу помогать ближним, я должен знать все те вещи, которые знают они, и испытать на себе то, что испытывают они. Вот поэтому-то я и хочу отправиться во Францию. Вы понимаете меня?
 Последний вопрос был задан таким жалким голосом, словно Ричард ожидал, что мать высмеет его. Но когда юноша повернулся от окна, чтобы взглянуть на неё, глаза Элеонора сияли любовью и восхищением, а сама она показалась ему в этот миг настоящей красавицей.
 – Я понимаю тебя, сын мой. Я напишу милорду Глостерскому, что ты хотел бы служить под его началом. И, ах, Дикон, я так счастлива! Ты родился последним из моих детей, и хотя я и не пожелала бы отдать тебя Господу, если бы Он призвал тебя в один из своих орденов, но я так рада, что Ему угодно использовать тебя в миру!
 Так что милорду Глостерскому было отправлено письмо с обещанием прислать четырех тяжеловооруженных всадников, в числе которых будет господин Ричард Морлэнд, и двадцать лучников. В конце января 1475 года к Морлэндам наведался главный оружейник Глостера, некий Бланк Санглар Персиваант, чтобы авансом заплатить своим будущим воинам четверть причитающихся им денег из расчета один шиллинг в день на каждого всадника и шесть пенни в день на каждого лучника, а заодно и проследить за тем, как обмундировывают солдат: на доспехах каждого из людей Глостера обязательно должна быть эмблема герцога – белый вепрь, – откуда бы воин ни пришел.
 – Сбор назначен на двадцать шестое мая у Берхамской низины, неподалеку от Кентербери, – было сказано Морлэндам. – Милорд по пути туда проследует мимо Йорка, так что вы можете присоединиться к нему прямо здесь.
 – Удалось ему собрать такой отряд, как он обещал? – из любопытства спросил Эдуард.
 Оружейник усмехнулся с неподдельным удовольствием.
 – Белый вепрь столь храбр в бою, что люди толпами стекаются под его знамена, – гордо заявил он. – Сейчас у нас уже на триста человек больше обещанного.
 Стояло ясное майское утро, когда все домочадцы собрались во дворе «Имения Морлэндов», чтобы проводить своих ратников на встречу с герцогом Глостерским. Элеонора обошла их всех, чтобы благословить каждого, её воспоминания неизменно возвращались к такому же утру – неужели это было четырнадцать лет назад? – когда она отправляла двух своих сыновей на войну и больше никогда не видела их живыми. Хелен, тоже, наверное, вспомнив своего обожаемого мужа, который был вместе с ними в тот день, стояла на ступенях дома со слезами на глазах рядом со своим милым Эдмундом. Одежды мужчин были яркими, голоса – радостными и возбужденными, каждый носил эмблему с изображением белого вепря, и все рвались в бой под началом доблестного Глостера, они ждали от будущего волнующих приключений, славы и, возможно, хорошей добычи, с которой вернутся домой, – если вернутся.
 Последним, к кому подошла Элеонора, был её сын, сидевший на гнедом Лайарде Изабеллы, теперь уже повзрослевшем, но все еще игривом десятилетке.
 – Дикон, – сказала женщина, протягивая руку и кладя её юноше на колено. Он сверху вниз улыбнулся ей, скорее как друг, чем как сын. её сын, её младший сын, дитя, которого Роберт так никогда и не увидел. – Твой отец гордился бы тобой, – проговорила Элеонора. – Будь храбр в бою и преданно служи своему лорду, как это делали твои братья. И, если на то будет воля Божья, возвращайся невредимым ко мне. Заменить тебя уже некем, дорогой мой мальчик.
 – Я вернусь, матушка, – уверенно пообещал он, словно мог предвидеть будущее и наперед знал, что произойдет.
 – Может быть, ты встретишься с Недом – надеюсь, что встретишься. Передай ему нашу любовь и скажи, что мы все мечтаем увидеть его после окончания похода. А теперь вам пора ехать. Да благословит вас Господь.
 – Да поможет вам Бог, матушка! – С этими словами он взмахнул рукой, и, как только Элеонора отступила в сторону, колонна двинулась вперед и вышла из ворот, возле которых, не помня себя от восторга, плясали Том и Маргарет, а все остальные долго махали ратникам с крыльца и выкрикивали им вслед добрые пожелания, прежде чем повернуться и войти в дом.
 – Я так надеюсь, что Ричард и Нед будут вместе, – сказала Дэйзи Эдуарду. – Он хотя бы позаботится о Неде, он такой благоразумный. Прямо и не скажешь, что ему всего шестнадцать лет.
 Ровно шестнадцать лет исполнилось и Гарри, когда он вот так же выезжал с этого же двора.
 Силы Эдуарда – лучшая армия из тех, что какой-либо английский король когда-нибудь водил во Францию, – состояли из 1500 тяжеловооруженных всадников, 12 100 лучников и огромного количества артиллерии. Английские отряды должны были соединиться с армией кузена Эдуарда, Карла Бургундского, но еще до того, как англичане пересекли Ла-Манш, стало известно, что Карл увел свои полки, чтобы заняться какими-то своими делами, и не будет ждать Эдуарда на побережье, как было условлено. Когда же бургундцы все-таки прибыли в английский лагерь, оказалось, что это всего лишь несколько человек из свиты герцога, приехавшие с охраной – и твердым убеждением, что армия Эдуарда достаточно сильна, чтобы покорить Францию в одиночку; посланники герцога Бургундского заявили, что, возможно, будет лучше, если Карл встретится с Эдуардом в Реймсе, когда все уже будет позади; тогда герцог Бургундский с удовольствием поприсутствует на коронации.
 Казалось, что с этого момента кампания обречена на провал. Когда новость просочилась в лагерь, что было неизбежно, моральный дух солдат резко упал. Некоторые считали, что лучше всего немедленно повернуть назад и отправиться домой; другие заявляли, что без бургундцев будет даже лучше и что сражаться с Людовиком можно и в одиночку. Нед и Ричард так же взволнованно обсуждали этот вопрос, как и все вокруг. В последнее время юношам приходилось встречаться довольно часто, поскольку оба состояли оруженосцами при своих лордах, а те, будучи родными братьями, частенько проводили время вместе.
 – Я бы все-таки предпочел, чтобы мы не возвращались домой, – говорил Нед. – Я знаю, что король вроде бы пока не намерен этого делать, но каким будет его окончательное решение, твердо сказать не могу.
 – Милорд Глостерский выступает за сражение, – отвечал Ричард.
 – Ну, если все наши военачальники будут похожи на него, у нас может появиться шанс, но в нынешнем положении... – Нед пожал плечами и поддернул рукава своего камзола. Многие его манеры теперь выдавали в нем настоящего придворного, а одевался он столь щегольски, что превосходил в этом даже своего помешанного на моде отца. Разница между Недом и Ричардом просто бросалась в глаза. Между ними сложились несколько странные отношения, поскольку Ричард фактически приходился Неду дядей, да к тому же был на год старше его, но то, что Нед вот уже два года состоял на королевской службе и жил при дворе, делало его вроде бы более опытным. Однако они всегда нравились друг другу и вместе росли, как братья, в одной детской, так что сейчас юноши прекрасно ладили и дружили.
 – Эй, эй, Нед, попридержи-ка язык.
 – Ну, Дикон, ты же не хуже меня знаешь, что... А вообще-то ты прав, надо быть поосторожнее.
 – И все-таки, почему тебе так не хочется, чтобы мы возвращались домой?
 – Я хочу драться. Для этого я сюда пришел, и мне совсем не нравится мысль о том, чтобы развернуться и убраться восвояси, признав тем самым, что, зайдя так далеко, мы потом испугались и не решились двинуться вперед. И кроме того, придворная жизнь так... э-э-э... скучна, и все там вертится вокруг женщин. Мадам королева и все эти её дочери... и вообще, все это вялое существование... ну, я думаю, что разговоры об этом докатились уже и до Йоркшира.
 – Да, мой хозяин считает так же, – тихо проговорил Ричард, удостоверившись, что никто их не слышит. – Королева его недолюбливает – так же, как и он её. Герцог не одобряет её поведения, вот они и обмениваются комплиментами, находясь в разных концах страны. Но в один прекрасный день его заставят приехать в Лондон, и тогда – хлоп! – Ричард сделал такое движение, словно поймал муху. – И деваться Глостеру будет некуда.
 Нед рассмеялся.
 – Ты знаешь столько же, сколько и я, Дикон, хотя никогда и не был при дворе. Ну да ладно, мы слуги своих, господ и все равно будем делать так, как нам скажут. Но если бы королем был я, я бы дрался, и дьявол побери всех этих французов!
 – Ты говоришь как англичанин, а не как добрый христианин, – рассмеялся Ричард. – Пойдем-ка разыщем хоть глоток эля в нашем замечательном лагере, споем парочку песен и представим себе, что мы опять в «Имении Морлэндов», где мужчины – это мужчины, а не комнатные собачонки!
 – Ну вот, теперь ты смеешься надо мной, – сказал Нед и, конечно, был прав.
 Все было так плохо, что хуже некуда. К середине августа армия подвинулась в глубь страны на много миль, построила на своем пути множество лагерей, имела даже несколько мелких стычек с небольшими отрядами противника, но так и не повстречалась с французской армией и не провела ни единого крупного сражения. Становилось трудно добывать провиант в необходимом количестве, так как французский король Людовик, отступая и петляя по стране, безжалостно выжигал за собой поля собственных крестьян. Герцог Карл частенько наезжал в английский лагерь, чтобы выпить и закусить с королем, но полки бургундцев оставались в такой же туманной дали, как и армия Людовика. Потому-то двенадцатого августа Эдуард с пленным переправил Людовику послание, в котором выражал готовность начать переговоры о мире.
 От Людовика очень быстро пришел ответ; французский монарх соглашался повести мирные переговоры и намекал на весьма выгодные для англичан условия... С этим письмом в кармане Эдуард и созвал своих генералов – Глостера и Кларенса, Норфолка и Суффолка, Дорсета, Нортумберленда, Пемброка, Риверса, а также лордов Гастингса, Стэнли и Говарда. Нед как королевский оруженосец был при Эдуарде во время этой встречи и по её окончании поспешил как можно скорее рассказать все Ричарду.
 – В своем письме Людовик чуть ли не умоляет заключить мир, – начал Нед – и более-менее ясно намекает, что согласен заплатить – лишь бы мы убрались отсюда.
 – Ну, вряд ли ему нравится, что, такая огромная армия бродит взад-вперед по его королевству, даже если она практически не ведет сражений, – мягко заметил Ричард.
 – Его королевству, как же! – издевательски воскликнул Нед. – Он украл его у нас.
 – А мы украли его у французов, – ответил Ричард. – Давай-ка лучше продолжай и постарайся, чтобы твое краснобайство не уводило тебя в сторону. Садись, может, так в твоих речах поубавится пафоса. – Он похлопал рукой по земле у лагерного костра, возле которого юноши встретились, Нед с гримасой присел на корточки рядом с Ричардом, и они продолжили разговор уже более спокойно.
 – Ну хорошо, – вздохнул Нед. – Теперь я могу продолжать? Прекрасно. Как только король закончил, все наши генералы загалдели разом; мне удалось разобрать, что большинство из них толковало о том, какая это замечательная мысль. Милорд Дорсетский заявил, что это будет гораздо лучше, чем еще месяц ходить здесь кругами и в конце концов подохнуть с голоду.
 – Почему мы должны подыхать с голоду? – возразил ему милорд Говард. – В городах полно припасов. Нам надо только захватить их.
 – «Только захватить их», – передразнил его Гастингс. – Зачем нам рисковать и ввязываться в бой, если нам согласны заплатить за то, чтобы мы ушли домой?
 И тут милорд Глостерский сказал:
 – У нас лучшая армия из всех, что появились когда-либо в этой стране. Мы ничем не рискуем.
 Тут все замолчали и стали слушать. И только Гастингс опять вскричал:
 – Но зачем нам сражаться? Не лучше ли просто взять деньги?
 А Глостер ответил:
 – Потому что это запятнает нашу честь. Братья обменялись взглядами.
 – Могу поклясться, что кое-кому это здорово не понравилось, – заметил Ричард. – Такие слова – как пощечина...
 – Ты прав, – ответил Нед. – После этого там повисла мертвая тишина, и под взглядом Глостера все опускали глаза. Ты же знаешь, как он умеет смотреть...
 – Еще бы мне не знать! – воскликнул Ричард – Говорят, у его отца был такой же взгляд, заставлявший человека чувствовать себя словно бы прозрачным и ощущать, что герцог видит его насквозь.
 – Да, слышал. Ну вот, а потом кто-то пробормотал: «Вам хорошо говорить, Глостер, у вас в отряде порядок, а вся остальная армия уже неуправляема». А милорд отвечает: «Это потому, что солдаты хотят драться. Они пришли сюда воевать и до сих пор ждут, когда же начнутся сражения».
 – А потом король тихо так говорит: «Я за мир, Дикон», как бы предупреждая брата, чтобы тот ему не перечил. Но милорд храбро отвечает государю: «Я тоже, Ваше Величество. Поэтому-то я и считаю, что нам надо драться, и вот тогда-то мы и сможем потолковать о мире, но уже на собственных условиях, как победители». А король говорит: «Нет никакой необходимости воевать» – и полуотвернулся, словно вопрос уже решен.
 – Но милорд, конечно, не допустил этого, – предположил Ричард.
 – Точно. Он снова заговорил, и воцарилась такая тишина, что можно было расслышать каждый шорох. Впервые в жизни Глостер выступил против короля, и уж, наверное, у него наболело, коли он пошел на такое. «Народ Англии платил налоги и делал добровольные пожертвования, чтобы послать эту армию воевать во Францию, – вскричал он. – Люди пришли сюда для того, чтобы воевать. Просто взять французское золото и убраться восвояси, не сражаясь, будет позором для нас, ляжет несмываемым пятном на нашу честь». И один или двое с ним согласились, но чуть ли не шепотом, чтобы их не заметили. Король мрачно посмотрел на милорда, потом покачал головой и слегка улыбнулся. «Очень хорошо, – сказал он. – Если ты настаиваешь на своем, будем голосовать».
 – Дальше можешь не рассказывать, – печально вздохнул Ричард. – Я могу и сам догадаться. Глостер оказался единственным, кто стоял за войну.
 – Не совсем, – сказал Нед. – Лорд Говард и милорд Норфолкский были на его стороне. Все прочие вместе с королем проголосовали за мир, и было решено начать переговоры.
 – Ну что же, может быть, они и правы, в конце концов, – задумчиво проговорил Ричард. – Какой смысл людям умирать? Пусть идут по домам к своим женам, пашут землю и растят сыновей.
 – Но это же бесчестно! – пылко воскликнул Нед. – А если бы даже кто-нибудь и погиб, то пал бы во славу Англии и короля!
 – Я думаю, что славной смертью умирают только великомученики, – заметил Ричард. – Что же до остальных, то все мы умрем когда-нибудь, раньше или позже, но хотелось бы попозже.
 Нед презрительно фыркнул, и Ричард добавил с улыбкой:
 – Тебе не приходило в голову, что сейчас я согласен с твоим хозяином, а ты – с моим? Утешься, Нед. Хоть ты возвращаешься домой и без шрамов, ты вполне можешь заработать себе один, если уже дома на тебя накинется разъяренный баран. А еще ты можешь утонуть в морс, когда мы будем плыть назад, подумай об этом!
 – Ты можешь смеяться, сколько хочешь, – непримиримо сказал Нед. – Но я все равно хотел бы, чтобы мы сражались.
 – Откуда ты можешь знать?.. – ухмыльнулся Ричард. – А что, если бы мы потерпели поражение?
 Условия, предложенные Людовиком, были весьма выгодными, и Эдуард их тут же принял. Англичане должны были немедленно отплыть восвояси, подписав семилетний договор о перемирии и торговле. В обмен Людовик должен был выложить 75 000 крон единовременно и потом ежегодно платить Эдуарду еще по 50 000 крон в качестве контрибуции, а также женить своего наследника на старшей дочери Эдуарда – Елизавете. Кроме того, короли заключили между собой частное соглашение о взаимной помощи в подавлении мятежей. Герцог Карл услышал о подписании договора и в большой спешке прискакал в лагерь Эдуарда, где всячески ругал английского монарха и даже отказался принять часть денег, прежде чём опять умчаться к своим все таким же неуловимым войскам. Бургундец-то надеялся, что Эдуард разобьет Людовика, а он, Карл, пожнет плоды победы! Он даже не мог предположить, что они, наоборот, договорятся между собой.
 Двадцать пятого августа обе армии построились и торжественным маршем двинулись к городу Амьен, где Людовик выставил английским солдатам сто бочонков вина и накрыл для них столы, ломившиеся от пирогов с олениной и прочих отменных яств, и предоставил ратникам возможность ублажать себя, в то время как сам он ублажал Эдуарда. Потом Людовик попросил всех желающих быть гостями Амьена, предложив солдатам бесплатную еду и питье и отдав распоряжение горожанам хорошенько развлечь англичан.
 Солдаты повалили в город в праздничном настроении – пусть им не удалось повоевать и пограбить, зато здесь их ждало не менее интересное развлечение – бесплатная пирушка! Только люди герцога Глостерского держались в стороне – они и вообще-то разбили свой лагерь в некотором отдалении от других и продолжали поддерживать в нем воинскую дисциплину и порядок, правильно разбив шатры, выставив охрану и водрузив в центре лагеря штандарт с белым вепрем, развевающийся на ветру.
 Нед разыскал Ричарда.
 – Пойдем! Разве ты не собираешься со всеми в город? – крикнул он.
 Но Ричард только слегка улыбнулся и отрицательно покачал головой.
 – Ты же видишь этот герб, – произнес он, показывая на белого вепря на своей груди. – Я один из людей Глостера.
 – Какое это имеет значение? – нетерпеливо уговаривал его Нед. – Все приглашены. Король Людовик сам сказал...
 – А! Но милорд сказал «нет», а здесь он хозяин.
 – Нет? Милорд Глостерский сказал «нет»? – Нед не верил своим ушам. – Но почему?
 – Он сказал, что мы солдаты, а не какие-нибудь там пахари, собравшиеся на воскресную ярмарку, и должны вести себя как солдаты до тех пор, пока нас не распустят по домам. – Ричард очень умело воспроизвел голос и манеру говорить своего хозяина. – А вести себя как солдаты – значит оставаться в лагере и соблюдать воинскую дисциплину. Нам запрещено даже близко подходить к городу, и любого, кого найдут пьяным, велено драть плетьми.
 – Господи! – проговорил Нед в благоговейном ужасе. – И люди не ропщут?
 – Плохо ты знаешь людей, Нед, дитя мое, – рассмеялся Ричард. – Люди любят Глостера, боготворят его. «Старина Дик строгий хозяин, – говорят они, – но он солдат и стоит всех этих придворных вместе взятых». Наверное, это единственный лагерь во всей армии, где слово «придворный» является ругательным. Так что давай, мой дорогой Нед, беги, развлекайся и постарайся не слишком нализаться. И смотри, чтобы тебя не пырнули ножом в одной из этих таверн в нижней части города.
 – Ладно, поберегусь. Последую твоему совету и вообще не буду заходить в эти нижние таверны. Но как бы я хотел, чтобы ты пошел со мной, Дикон!
 – Не могу доставить тебе такого удовольствия, – сказал Ричард. – Иди один! И будь осторожен!
 Праздник продолжался четыре дня, и уже скоро все военачальники стали с завистью поглядывать на лагерь Глостера, раскинувшийся на фланге армии, такой спокойный и содержащийся в образцовом порядке. Ни пьянства, ни драк, ни воровства, ни женщин, от которых одни неприятности, палатки в лагере Глостера не завалились, часовые стояли на местах, ели все как положено. Один или два генерала начали было что-то ворчать насчет Ахилла, сидящего с мрачным видом в своем шатре, но Эдуард публично похвалил своего брата и подарил ему несколько прекрасных имений, чтобы доказать, что ценит его не меньше других, несмотря на то, что Глостер выступал против перемирия.
 Через четыре дня обоим королям уже не терпелось побыстрее подписать договор из боязни, что солдаты окончательно выйдут из повиновения. Эдуард попросил у Людовика разрешения вышвырнуть всех английских солдат из города, чтобы он, Эдуард, мог собрать их и погонять немного строем перед торжественной церемонией. Люди потихоньку начали стягиваться назад в лагерь, кто – веселый и отдохнувший, кто – уставший от обилия развлечений, кто – еще пьяный, а кто – и вовсе больной. Вот тут-то милорд Глостерский и позвал к себе в палатку Ричарда. Тот явился моментально, низко поклонился и вопросительно взглянул на своего повелителя. Лицо Старины Дика было мрачным, но где-то в самой глубине его ясных серых глаз вспыхивали веселые искорки.
 – Король сообщил мне, что один из его придворных до сих пор не вернулся из города, – сказал Глостер. – Речь идет о твоем брате, мистере Морлэнде. Последний раз его видели на городской площади; он прелестно проводил там время, танцуя с некоей молодой особой. Это было вчера вечером. Полагаю, что он и сейчас еще с ней. Разрешаю тебе поехать и найти его. Заставь этого юнца, если сможешь, прекратить делать из себя дурака.
 – Благодарю вас, милорд.
 – Ты парень твердый и уравновешенный, Ричард. Поторопись. Используй там свои мозги. Езжай.
 Ричард опять поклонился и вышел. Через несколько секунд он уже вихрем летел к городу на своем Лайарде.
 Нед был удивлен не столько тем, что его разбудил Ричард, сколько тем, что кому-то вообще удалось его разбудить.
 – О, моя голова! – простонал юноша. – Если ты меня любишь, Дикон, перестань меня трясти. Я еще жив? И что ты делаешь здесь – где бы это «здесь» ни находилось?
 – Ты, молодой идиот! – сказал Ричард.
 – Полегче с этим! Ты всего на год старше меня.
 – Но у меня гораздо больше здравого смысла, – упрекнул племянника Ричард.
 – Это еще надо посмотреть, – с достоинством ответил Нед. – Просто ты никогда не подвергался соблазнам. – Он опять закрыл глаза. – Кроме того, напиваться – это не такой уж большой грех, если только не делать этого слишком часто. И к тому же вино само наказывает невоздержанных людей. Я чувствую себя ужасно.
 – Нед, – мягко сказал Ричард, – что ты помнишь о последних трех днях?
 – Ничего, – радостно сообщил тот, все еще не открывая глаз. – Ни единой вещи. Должно быть, я прекрасно провел время.
 – Ты не помнишь Джокозу?
 – Нет. Кто она такая? И вообще, где я?
 – Джокоза – это дочь Жана де Трувиля, мясо-торговца из этого города. Довольно богатый человек, но несколько вульгарный, несмотря на приставку «де» в его фамилии; дворянство, между прочим, он получил, не хлопоча и ни перед кем не заискивая, – исключительно за свои успехи в торговле. Это его дом, ты лежишь в его комнате для гостей, а Джокоза, твоя жена, ждет тебя внизу.
 Глаза Неда моментально открылись.
 – Моя – что? – юноша попытался сесть, застонал и схватился за голову. – Я совсем больной, – всхлипнул он. – И не надо так глупо шутить с утра пораньше.
 – Сейчас уже далеко не утро, и я не шучу, – ответил Ричард.
 – Шутишь. Должен шутить. Ты сказал – моя... Мне даже противно произносить это слово... Моя жена. Я не могу жениться. Я состою в свите короля.
 Никто из свиты короля не может жениться без разрешения Его Величества.
 – Я рад, что ты понимаешь всю серьезность положения, – спокойно проговорил Ричард. – Я предлагаю тебе встать и привести себя в относительно божеский вид, насколько это возможно без бритья. Побриться же тебе удастся не раньше, чем ты вернешься в лагерь.
 – Хорошо, хорошо, только, Бога ради, скажи мне, что это за ерунда насчет моей жены?
 Ричард помог племяннику подняться на ноги, и, пока тот умывался, склонившись над тазом, поведал юноше всю историю.
 – Насколько я сумел понять из рассказов самого купца, чей французский разительно отличается от того, чему нас учил мистер Дженни, должен я добавить, – ты предложил этой девице руку и сердце во время танцев, которые вы устроили на городской площади вчера утром. Видимо, дочь торговца пошла посмотреть на эти пляски и в толпе потеряла особу, которая её сопровождала. Ты набрел на девушку, когда ей докучали пьяные солдаты, и, будучи не менее пьяным, чем они, но более благородным, послал их подальше и предложил девушке свои услуги.
 – Мне нравится, как ты выражаешься. Докучали, как же! Ну и что дальше?
 – В вихре веселья, которое, как я понимаю, становилось все более буйным, ты поведал этой девице, каким прекрасным молодым человеком являешься, и попросил её выйти за тебя замуж. Она привела тебя домой; её семейство встретило тебя с распростертыми объятиями и принялось всячески ублажать, без сомнения считая, что ты – прекрасный улов для их дочери.
 – Бог мой, теперь я начинаю вспоминать! Я еще подумал, как они ко мне хорошо относятся – похлопывали по спине, угощали вином. Должен признаться, что девушку я совсем не помню, но ведь их столько было вокруг... Значит, ты хочешь сказать, что весь этот теплый прием объясняется тем, что они думали, будто я собираюсь жениться на их дочери? Тогда все в порядке. Можешь растолковать им, что все это было ошибкой.
 – Я должен растолковать? – с кривой улыбкой спросил Ричард.
 – Но ты же говоришь по-французски лучше меня! Только из-за того, что мой французский не очень хорош, и произошла эта ошибка. Они поймут. Как бы то ни было, они не могут принудить меня к браку – я скоро уезжаю. Они же не последуют за мной в Англию?
 Ричард печально посмотрел на Неда.
 – Как мне кажется, теперь уже ничего нельзя исправить.
 – Что ты имеешь в виду, Дикон? Ну ладно, не можешь же ты всерьез думать, что я не могу расторгнуть помолвку, об объявлении которой даже не знал? Меня совсем не удивит, если девица устроила все это нарочно... Я даже не помню, как она выглядит; похоже, она не больно-то хорошенькая.
 – Хорошенькая или нет, но тебе придется на ней жениться, – отрезал Ричард. – Прошлой ночью ты – ну, скажем, – забежал несколько вперед официальной церемонии бракосочетания. Мистер Трувиль не слишком рад этому обстоятельству, но согласен списать все на высокие чувства и любовь.
 – Ты хочешь сказать, что я?.. – пробормотал Нед, и улыбка медленно расплылась по его лицу. – А я правда это сделал?
 – Ты что, не помнишь даже этого?
 – Это-то я помню, хотя и смутно, а вот девушку не помню совсем. Было темно, ты же понимаешь. – Улыбка на его лице погасла. – Пути назад нет? – взмолился он.
 Ричард покачал головой.
 – Господи, что скажет король?
 – Забудь про короля, думай о том, что скажет моя мать, – мрачно напомнил ему Ричард.
 – Господи Иисусе, я совсем забыл про бабушку! Она же спустит с меня шкуру!
 – Очень может быть.
 – Слушай, Дикон, она очень страшненькая, эта девица?
 – Вовсе нет. Довольно пикантная штучка, насколько я могу судить, к тому же весьма хорошенькая, если теперь это имеет какое-то значение. Но младшая дочь какого-то там мясоторговца для наследника «Имения Морлэндов» – это не то, что надо, ты сам понимаешь. Однако тебе все равно лучше бы спуститься вниз и потолковать с родителями. Они ждут.
 Нед застонал, однако пригладил руками волосы и последовал за своим дядей.
 – Теперь я знаю, почему нам не велели напиваться. Больше в жизни капли в рот не возьму.
 Вся семья ожидала их в зале, пребывая в весьма подавленном и тревожном состоянии, ибо, естественно, у них были сомнения, согласится ли этот богато одетый английский воин подтвердить свои намерения, учитывая, что у французов нет никаких возможностей надавить на него, особенно если принять во внимание, что он покинет страну в течение ближайших недель. Дочь их тогда окажется обесчещенной, и выдать её замуж будет потом очень трудно.
 Больше всех переживала сама Джокоза, успевшая влюбиться в молодого красавца Неда и позволившая себе в пылу страсти забыть о необходимом свадебном обряде, хотя, в принципе, помолвка считалась столь же обязывающей, как и сам брак. Отец и мать Джокозы, не переставая, ругали её все предыдущие полчаса, и она уже готова была разрыдаться: ведь перед тем, как они начали браниться, ей и в голову не приходило, что Нед может уехать без неё.
 Двое молодых людей вошли в комнату, и состоялся весьма нервный обмен приветствиями на французском языке. Нед с интересом посмотрел на свою «жену» и, к своему облегчению, обнаружил, что она – вполне хорошенькая, пухленькая и темноглазая, с мягкими каштановыми волосами, выбивающимися из-под чепца, и нежным, совсем еще детским лицом. Конечно, она была не такой красавицей, как его мать, но уродиной её никто не назвал бы. Сейчас он начал смутно припоминать, как встретил её на городской площади, но все, что произошло потом, за эти три дня, было покрыто полным мраком.
 Нед молча слушал, как Ричард ведет переговоры на французском; дядя объяснялся на этом языке не намного лучше племянника. Французский, которому их учил мистер Дженни, был для Трувилей столь непонятен, как и их французский для юношей. Трувиль-отец был высок и худ – что, в общем-то, довольно странно для торговца мясом – и совершенно лыс. Его кожа имела тот болезненно-желтоватый оттенок, который англичане уже привыкли замечать у жителей Франции. Эта кожа туго обтягивала лицо мясника, на котором выделялись меланхолические карие глаза, сейчас беспокойно перебегавшие с одного англичанина на другого. Жена торговца отличалась плотным телосложением и выглядела обрюзгшей, словно хорошо подкормилась на мужниных скотобойнях, моря его самого при этом голодом; когда-то, наверное, она была хорошенькой, но наслоения жира стерли её черты, и сейчас лицо у неё было красным и грубым. «Совсем не те люди, которые могли бы понравиться бабушке», – подумал Нед.
 Он понимал тот французский, на котором изъяснялся Ричард, настолько, что ухватил суть сказанного дядей. Тот объяснял, что Нед состоит в свите короля – лица мясоторговцев при этих словах заметно просветлели – и что для венчания Неду необходимо разрешение Эдуарда; поэтому юноша должен сначала испросить согласия Его Величества на брак и только после этого сможет вернуться к Джо-козе. Потом Ричард осведомился о приданом Джокозы и поинтересовался, готовы ли родители сразу вручить его зятю, ибо Неду предстоит отбыть из Франции вместе со всей армией, как только он получит приказ. Нед не понял ответа и с волнением спросил Ричарда:
 – Что он говорит?
 Ричард повернулся к племяннику:
 – Все гораздо лучше, чем я думал. Я боялся услышать, что у неё вообще нет никакого приданого, но он говорит, что даст за ней 50 золотых крон, весь гардероб и лошадь.
 – Да, вот уж богатство! – присвистнул Нед. – Но ведь если бы он сказал, что у неё нет приданого, я мог бы отказаться жениться на ней, так ведь?
 – Ты уже женат на ней, не забывай, – жестко напомнил ему Ричард. – Коли уж позволяешь себе вытворять такие вещи, то будь готов за них расплачиваться. Я скажу ему, что нам надо съездить в лагерь и что мы вернемся за Джокозой, как только уладим все дела.
 Вскоре юноши были уже на пути к лагерю; Трувили проводили их, все еще встревоженные, но все-таки чуть повеселевшие: теперь французы по крайней мере знали, где можно отыскать суженого их дочери. Ричард посадил Неда на седло позади себя и погнал Лайарда галопом в лагерь йоркширцев; там, по наущению Ричарда, Нед попросил встречи с милордом Глостерским, чтобы посоветоваться с ним. Двое молодых Морлэндов предстали пред лицом сурового генерала, и Нед изложил свою историю.
 Ричард Глостерский внимательно все выслушал, встал и принялся мерить шагами свой шатер.
 – Итак, ты хочешь жениться на этой девушке – или, скажем так, сдержать свое слово?
 – Да, ваша светлость, – выдохнул Нед, поникая под пристальным взглядом этих серых глаз.
 – Ну и дурака же ты свалял! Впрочем, думаю, тебе это известно и без меня. Однако я согласен, что женитьба для тебя дело чести, и, как я понимаю, ты хочешь, чтобы я похлопотал за тебя перед королем?
 – Я ничего не хотел... ваша светлость... я надеялся... я хотел только спросить вашего совета, – заикаясь, проговорил Нед.
 Лицо Ричарда Плантагенета осветила улыбка, присущая лишь ему одному.
 – Тебе надо было попросить его прежде, чем отправляться в Амьен, парень. А что скажет твоя бабушка, а?
 Нед потупился.
 – Это мне еще предстоит услышать, ваша светлость.
 – Ладно. Сейчас король занят – он подписывает договор с французским монархом. О да, я остался в стороне, – ответил он на их недоуменные взгляды. – Я не желаю в этом участвовать, даже если это теперь уже fait accompli. Однако к вечеру Эдуард должен вернуться в свой лагерь, и тогда я постараюсь найти возможность переговорить с ним о твоем деле.
 – Благодарю вас, ваша светлость. Вы очень добры! – пылко ответил Нед. Все знали, что король обычно прислушивался к советам своего брата.
 Затем Глостер повернулся к Ричарду.
 – Ты сегодня поедешь со мной. Может быть, нынче вечером вы с Недом свидитесь в последний раз перед долгой разлукой. Мы выступаем буквально через несколько дней.
 Встреча Неда с королем была короткой, и время для неё Эдуард нашел, оторвавшись от важных государственных дел. Неду при этом вспомнились бабушкины рассказы о том, что, когда Эдуард был королем в первый раз, он всегда выкраивал несколько минут, чтобы выслушать своих приближенных.
 – Я так понял, что ты хочешь получить мое разрешение на брак? – осведомился король. Он все еще казался ослепительно-прекрасным, хотя спокойная жизнь в почти исключительно женском окружении и бесконечные развлечения уже наложили отпечаток на его лицо, да и тело Эдуарда стало более тучным за годы, пролетевшие со дня коронации.
 Нед с мрачным видом согласился. Король улыбнулся.
 – Мой брат заявил мне, что я буду не прав, если откажу тебе в этом, коли и сам я сочетался тайным браком, который многие осудили. Ты согласен с этим?
 – Ваше Величество, я...
 – Я знаю, ты не можешь себе позволить обсуждать мои поступки. Но зато ты можешь себе позволить жениться на этой девушке, и тут мы уже ничего не в силах поделать, не так ли? Очень хорошо, мой мальчик, можешь завтра отправиться в город и исполнить там свой долг. Венчайся с ней и скажи её родителям... Что у нас сегодня? Двадцать девятое? Значит, завтра – тридцатое. Ну так вот, мы отбываем на рассвете первого сентября, так что предупреди её родителей, что к этому сроку она должна быть готова ехать вместе с нами.
 – Благодарю вас, Ваше Величество. Я вам очень признателен!
 – Ну, а теперь иди. Надеюсь, что ты будешь с ней счастлив, Нед. По крайней мере, её семейство будет далеко от тебя.
 И, выходя из королевского шатра, Нед почему-то вдруг подумал, что Эдуард, наверное, очень устал от своей супруги и её родственников, если позволил себе показать это столь открыто.
 Но тут король позвал юношу назад.
 – Между прочим, – улыбнулся Эдуард, – а ты хотя бы подумал, что скажет обо всем этом твоя семья? А, так я и предполагал. Я знаю, каково тебе сейчас, мальчик мой, не волнуйся – я все устрою.
 – Благодарю вас, Ваше Величество! – на этот раз от всей души воскликнул Нед. Дома не станут устраивать скандала, если король попросит этого не делать.
 Серым туманным утром первого сентября английская армия двинулась к побережью, а затем – домой. Все её генералы, за исключением Ричарда Глостерского, изрядно обогатились за счет всякого рода взяток и обещанных им в будущем выплат. К имуществу же Ричарда Глостерского прибавилось лишь серебряное блюдо и лошадь; это были дары, которые герцогу преподнесли, когда поняли, что подкупить его невозможно. Солдаты приобрели богатый опыт, и для них это было вполне достаточно. А Нед заполучил пышную француженку, которая ехала теперь вслед за ним на таком же кругленьком, как и она сама, белом пони, все время громко и безутешно плача. Так Джокоза навеки прощалась со своей родиной... Солдаты, мимо которых проезжали молодожены, отпускали на счет француженки грубые шуточки, но, к счастью, только Нед мог понимать их смысл.

 Глава 20

 Прием, оказанный Неду в «Имении Морлэндов», был не таким бурным, как ожидал юноша. Отчасти это произошло потому, что его дядя, Ричард, уже успел подготовить родных к встрече с будущей невесткой. Люди Глостера пересекли Ла-Манш еще четвертого сентября, одними из первых, а отряд короля переправился в Англию только двадцать четвертого. Так что к тому времени, когда Нед и его жена ступили наконец на английскую землю, большинство йоркширцев уже было дома. Лорд Ричард сам ненадолго остановился в «Имении Морлэндов», чтобы помочь Ричарду Морлэнду объяснить ситуацию Элеоноре.
 И вообще, хотя брак был явно невыгодным для наследника всех владений Морлэндов и казался чуть ли не постыдным, это обстоятельство гораздо больше взволновало Эдуарда и Дэйзи, чем саму Элеонору, весь пыл которой ушел на осуждение перемирия и договора с французами.
 – Не для того мы снаряжали солдат и давали деньги, – заявила она милорду Глостерскому. – Все это вряд ли понравится простым людям. Думаю, что король и сам мог бы это сообразить!
 – К счастью, народ не станет винить его, – ответил лорд Ричард, вытягивая ноги к камину. – В народе его любят и за все будут ругать министров. Почти не сомневаюсь, что этой зимой по провинциям прокатится волна бунтов.
 – А вас будут еще больше уважать за то, что вы высказывались против перемирия, – проговорила Элеонора.
 – Мне было вовсе не по душе спорить с Эдуардом, – признался ей Глостер. – Раньше я никогда не выступал против, его деяний, но...
 – Я знаю. Но это совсем не значит, что вы проявили какую-то нелояльность. И король это прекрасно понимает, я уверена.
 – Надеюсь, что так. Всегда найдутся желающие выступить против меня.
 – Пока король любит вас, вы можете позволять себе не обращать внимания на всех остальных, – сказала Элеонора. – И, что бы ни случилось, люди севера всегда будут на вашей стороне.
 – Если бы я только мог провести здесь всю свою жизнь, – вздохнул лорд Ричард. – Здесь всем понятно, что такое хорошо и что такое плохо. Здесь, если требуешь верности, верность и получаешь, здесь никто не нарушает своего слова. А юг – это сплошь обман и предательство, там сладкими речами прикрывают подлые мысли и с улыбкой всаживают тебе в спину нож. Юг – это как заброшенные торфяники, где под прекрасным ковром зеленой травы тебя подстерегает трясина, которая только и ждет, чтобы ты провалился в неё.
 Глостер вздрогнул, и Элеонора с любопытством посмотрела на него.
 – Чего вы боитесь? – спросила она.
 – Трудно сказать. Я человек простой, а жизнь так сложна. Вещи оказываются не такими, какими видятся, а решения, которые вроде бы так просто было принять, вдруг становятся невыполнимыми. Иногда даже добро оборачивается злом. Порой я начинаю бояться, что впереди меня ждет темная, предательская судьба, а я сам иду ей навстречу, ибо слишком прост, чтобы распознать подстроенную мне ловушку. – Он поднял глаза на Элеонору – и взор его был тревожным и ищущим. – Вы мудрее меня, – проговорил герцог. – Хотел бы я, чтобы вы сумели мне помочь.
 – Вы – хороший человек, – ответила Элеонора. – Никого другого так не любят и никого другого так никогда не любили. Что бы ни случилось, никто не усомнится, что вы действовали из лучших побуждений, и когда вы обратитесь за помощью, она к вам придет.
 – Мне нравится разговаривать с вами, – промолвил он, немного успокаиваясь. – Анна похожа на вас. Она выглядит хрупкой, но на самом деле крепка, как яблоня. Уже завтра я увижу её и нашего маленького сына. Я без них ужасно скучал. Дети растут так быстро, их жалко покидать и на день, что уж говорить о целых шести месяцах.
 – Завтра вы будете дома, – сказала Элеонора, и они оба улыбнулись. «Дом» – хорошее слово.
 Так что, когда в «Имение Морлэндов» въехал Нед, за которым следовала Джокоза на белом пони, юношу ждали всего лишь мимолетная холодность и несколько колких замечаний Элеоноры насчет великого богатства в пятьдесят золотых крон. Дэйзи была вся в слезах, но не смогла сурово обойтись с тоже плачущей и все еще напуганной невесткой, которая чем-то напомнила женщине её саму, хотя ей и не пришлось уезжать так далеко от дома. Элеонора прочла Неду длинную и строгую нотацию, после чего этот разговор больше уже никогда не возобновлялся, ибо было совершенно очевидно, что бесполезно жаловаться на обстоятельства, которые невозможно изменить.
 Так что вскоре вопрос был исчерпан. Джокоза, попривыкнув к своему новому положению, быстро повеселела, поскольку была по натуре существом жизнерадостным и безмятежным. Она очень любила своего Неда и просто светилась от счастья, когда он был рядом с ней. С большим трудом она все-таки начала осваивать непривычный для неё язык, на котором говорила. её новая семья, в чем ей, как мог, помогал мистер Дженни. Над ней иногда подсмеивались младшие дети, её глубоко поражала красота женской половины семьи, потрясало и приводило в благоговейный трепет великолепие того, что её теперь окружало, и ужасно беспокоил холодный и сырой местный климат. Но в начале октября она смогла подтвердить то, что подозревала, заявив вслух о своей беременности, и после этого полностью и окончательно вошла в семью Морлэндов.
 – Мальчик, мадам, – объявила Энис с такой гордостью, словно именно от неё зависел пол ребенка.
 Элеонора, сидевшая в беседке в итальянском садике, остро глянула на неё.
 – Здоровый?
 – Конечно, мадам! – Энис казалась почти возмущенной. – Оба здоровы. Роды были легкими, и ребенок, хотя и не очень крупный, превосходен. Мать отдыхает, но не похоже, что она очень мучилась.
 – Конец апреля, – задумчиво проговорила Элеонора. – На целый месяц раньше, как ни считай. Хотела бы я знать...
 Энис отлично понимала, что она имеет в виду.
 – Не надо об этом думать, мадам, – проговорила нянька. Она хотела сказать, что не стоит гадать, не была ли Джокоза уже беременна, когда так удачно подвернулся этот пьяный английский солдат.
 – Согласна с тобой, только этого мало, – ответила Элеонора. – Тем более что Неду она очень нравится. Но я все равно не могу отделаться от этой мысли... Ну да ладно, хватит об этом. Они все еще настаивают на том, чтобы дать ему это чужеземное имя?
 – Пол – это христианское имя, имя святого Павла, – напомнила ей Энис.
 – И все-таки оно не английское, – покачала головой Элеонора. Когда женщине исполняется шестьдесят один год, она имеет право немножко поворчать. – Пол Морлэнд... Не очень-то мне нравится, как это звучит. Но, насколько я понимаю, Эдуард и Дэйзи настаивают на этом имени, а моим мнением по этому поводу никто не интересуется.
 Энис слегка улыбнулась при мысли о том, что кто-нибудь когда-нибудь вообще осмелился перечить Элеоноре, но вслух сказала:
 – Хозяину оно нравится.
 – Бедный Роберт хотя бы выбирал достойные имена для своих детей, – отозвалась Элеонора. Она посмотрела на Энис, увидела вдруг, какой седой и скрюченной стала нянька, и едва не расплакалась. – Энис, неужели и правда прошло уже двадцать лет с тех пор, как он умер? Боюсь, он сейчас даже не узнал бы меня...
 – Он по-прежнему любил бы вас, мадам, – так же, как и всегда.
 Две женщины смотрели друг на друга и вспоминали пролетевшие годы. Как много всего произошло за это время... Из задумчивости их самым бесцеремонным образом вывели топот и детские крики, раздавшиеся с другой стороны живой изгороди.
 – Что там творят эти бесенята? – возмущенно воскликнула Элеонора. – Мои дети никогда не позволяли себе поднимать такого шума. И куда это они направляются без гувернантки? Энис, кто должен быть с ними? У Дэйзи нет ни малейшего представления о порядке. Я этих нынешних детей не понимаю. Ну же, не стой здесь просто так, Энис, – пойди и выясни, что там стряслось.
 А весь этот шум подняли Маргарет и Том: Эдмунд следовал за ними слишком неторопливо, как делал и все в этой жизни, и теперь они звали его, раздосадованные его полнейшей невозмутимостью.
 – Ну давай же, Эдмунд, догоняй нас! Смотри, мы тебя ждать не станем! Неужели ты не можешь двигаться побыстрее?
 Эдмунд, конечно, мог, что и продемонстрировал, и трос детей бегом пересекли парк и скрылись в лесу.
 – Теперь нас уже не поймают и не велят отправляться домой, – удовлетворенно проговорил Том.
 – Кого-нибудь могут послать следом за нами, – с тревогой отозвалась Маргарет. – Ты разве не видел, что бабушка была в саду, когда мы пробегали мимо?
 Том покачал головой и тоже встревожился.
 – Она уже кое-кого послала, – сказал им Эдмунд. – Вы что, не слышали, как она велела Энис пойти и посмотреть, куда это мы отправляемся?
 – О, тогда все в порядке, – быстро отозвалась Маргарет – Энис бегать не может. Она пройдет немножко следом за нами, а потом вернется и скажет, что никого не нашла. Так что мы можем оставаться здесь до самого ужина.
 – Я вам кое-что хочу показать, – неожиданно заявил Том. Ему было десять, в то время как двум другим – уже по одиннадцати, но чаще всего заводилой всех шалостей выступал именно он. Сейчас Маргарет и Эдмунд с интересом смотрели на него.
 – Что? – требовательно спросила девочка. – Говори, или я тебя поколочу.
 – Я вам и так собирался сказать, – с достоинством ответил Том. – И могу поспорить, что тебе не удастся поколотить меня, если только я сам не поддамся.
 Эдмунд поглядывал то на одного, то на другую, размышляя, подерутся ли они еще раз, прежде чем двинутся дальше, но на этот раз Маргарет не стала наскакивать на Тома, а просто сказала:
 – Ну, хорошо, хорошо, давай говори.
 – Нет, я вам не скажу, я вам покажу. Но надо все делать очень тихо.
 Том повел их прямиком через чащу, сойдя с тропинки, которая петляла в густом подлеске; опытный охотник сразу же заметил бы, что недавно по ней прошло какое-то крупное животное или несколько животных. Через некоторое время Том сделал Маргарет и Эдмунду знак молчать, и они крались теперь вперед медленно и осторожно, пока не очутились в густых кустах, где к одинокому дереву была привязана пара лошадей.
 – Но это же наши лошади, – возмущенно прошептала Маргарет. – Их что, украли?
 – Ш-ш-ш! – зашипел на неё Том. – Пойдем, они чуть дальше.
 Со всеми возможными предосторожностями трос детей пробрались через кустарник вперед и немного в сторону, пока не очутились как раз позади того места, где были привязаны лошади, и не увидели перед собой маленькую прогалину. Там на траве лежали двое...
 – Они целуются, – ответил Том гордым, но слегка тревожным тоном балаганщика, еще не уверенного, понравится ли публике предложенное зрелище.
 – Только про часть того, что они делают, можно сказать, что они целуются, – усомнилась Маргарет.
 То, что вертелось на языке у каждого, высказал вслух Эдмунд.
 – Они спариваются, – уверенно прошептал он. – Ну, как бараны с овцами осенью. Я видел в прошлом году. Но люди делают это по-другому, совсем не так, как овцы.
 В молчании они понаблюдали еще несколько секунд.
 – Это наша Сесили и Генри Баттс, – сообщил наконец остальным Том, на случай, если они сами не видят.
 – Но ведь Сесили должна выйти замуж за Томаса Баттса, – удивилась Маргарет. – Я сама слышала, как бабушка говорила об этом с мистером Баттсом на прошлой неделе.
 – Может быть, ты чего-то недопоняла, – предположил Том.
 Маргарет покачала головой.
 – Нет, я уверена, что речь шла о Томасе. Томас – старший брат, вот почему я и знаю. Бабушка не допустила бы, чтобы Сесили вышла замуж за младшего сына.
 – Тогда, возможно, Сесили их неправильно поняла, – выдвинул Том другое предположение, и этим им пришлось удовольствоваться, ибо тут мужчина и женщина на траве подняли головы, подумав, что им что-то послышалось, и подглядывающим детям пришлось замереть на месте, а потом тихо отползти назад.
 Генри Баттс сел и вытащил из волос сухой лист. Это был необычайно красивый молодой человек шестнадцати лет от роду, то есть на год старше Сесили; он был обаятелен и остроумен, танцевал, как настоящий придворный, и одевался по самой последней моде. В будущем он должен был стать богатым человеком, унаследовав личное состояние своей матери. Единственным недостатком юноши было то, что он – младший сын, следовательно, все владения его отца перейдут к Томасу, его старшему брату.
 – Ты ничего не слышала? – спросил он Сесили. Она сонно улыбнулась ему с подушки из цветов и трав, которую он сделал для неё.
 – Нет, ничего. Не волнуйся, здесь мы в безопасности. Наверное, лошади переступают с ноги на ногу, это-то ты и услышал.
 – Я только беспокоюсь, что, если нас поймают, с тобой может случиться что-нибудь плохое. За себя-то я не волнуюсь.
 – Ничего со мной не случится. Если нас застукают, им придется разрешить нам пожениться, только и всего. Бить или как-нибудь наказывать меня никто не станет. Мать и отец вообще никогда никого из нас и пальцем не трогают, а моя гувернантка слишком толста и стара для этого.
 – А как насчет твоей бабушки? Я слышал, что она... ну, скажем так, весьма сурова. И она очень дружна с моим отцом. Ты знаешь, они хотят, чтобы ты вышла замуж за Томаса.
 – Ах, Томас! – проговорила Сесили с легким презрением. – Кому захочется выходить за Томаса? Он скучен, как стоячая вода.
 – Он – мой брат и очень хороший человек, – бросился защищать его Генри.
 – Он и наполовину не так красив, как ты, – подольстилась к юноше Сесили, крутя в пальцах травинку так, чтобы она щекотала ему нос. Генри навалился на Сесили сверху, прижал её руки к земле и вгляделся в её хорошенькое кошачье личико.
 – Ты ведьма, – прошептал он. – И думаю, ты напустила на меня чары – так же, как королева на короля, когда хотела, чтобы он женился на ней.
 – Только я не старше тебя и не вдова в придачу, – ответила Сесили. – А ты сам хочешь жениться на мне, Генри?
 – Конечно! Ты прекрасно знаешь, что хочу. Но мой отец и твоя бабка никогда не допустят нашей свадьбы, так что нечего и думать об этом.
 – Выход всегда можно найти, – усмехнулась Сесили. – И если окажется... Ты любишь меня, так ведь, Генри?
 – Ты же знаешь, что люблю, – пылко ответил он, наклоняясь, чтобы опять поцеловать её.
 Но на этот раз она капризно оттолкнула его и села.
 – Нет, хватит на сегодня. И вообще, пора домой. Когда я уезжала, у жены Неда начались роды, и сейчас, наверное, все уже позади, так что мне надо возвращаться и попасться им на глаза...
 – Твоя невестка рожает, а ты преспокойно уезжаешь? – спросил удивленный Генри.
 – Фи! Кому какое дело до этой дурочки Джокозы и её никому не нужного ребенка? – Заметив выражение неодобрения на его лице, Сесили поспешила добавить: – Ну, от того, что я болталась бы дома, легче бы ей не стало. И вообще, меня и близко не подпустили бы к её спальне, так что я ничем не могла бы помочь. Ну же, не будь таким надутым, Генри! Помоги мне встать.
 Юноша взял её за руку и помог подняться на ноги. Причесавшись, она сорвала шляпу с его головы и побежала с ней вперед, побуждая его пуститься в погоню и позволив ему поймать себя только возле самых лошадей. Генри опять обнял Сесили её бессердечие было забыто.
 – И все-таки ты ведьма, – опять прошептал он, глядя сверху вниз ей в лицо. Это лицо не отличалось классической красотой: скулы были чуть шире, чем надо, нос – чуть слишком вздернут, а рот – чуть великоват. Но все равно эта мордашка была чарующе милой, полной той живости и обаяния, которые делали Сесили прекрасной для того, кто её любил.
 – Никакая я не ведьма, просто я – Морлэнд, и теперь мне надо домой, если я не хочу, чтобы меня и впрямь выдрали.
 На июль была назначена пышная церемония, в ходе которой предстояло эксгумировать тела герцога Йоркского и графа Рутландского, захороненные в Понтефракте, перевезти их в Фозерингей и там устроить торжественное погребение, приличествующее покойным отцу и брату короля. Эдуард поручил провести перезахоронение милорду Глостерскому, который должен был и вновь оплакать усопших. Однако чуть не в последнюю минуту король объявил, что все-таки будет присутствовать на церемонии сам. Возможно, он просто хотел уехать с юга: в Лондоне разразилась в апреле страшная эпидемия сифилиса, и до сих пор не было никаких признаков того, что эпидемия эта идет на убыль; а, возможно, король решил отправиться на север потому, что среди знатных гостей, собиравшихся присутствовать при перезахоронении, должно было быть несколько иноземных послов.
 Элеонора была приглашена на заупокойную службу и поминальный пир вместе с сыном Эдуардом и невесткой Дэйзи. Лорд Ричард лично передал Элеоноре приглашение, когда они как-то встретились в городской ратуше во время одного из его частных посещений Йорка.
 – Я так понял, что специальное посольство из Франции, – сказал женщине Глостер, мрачно сверкая глазами, – примет участие в поминовении. В это посольство входят некие Гийом Рестоу и Луи де Марафен, купцы из славного города Руана, а с ними будет еще один торговец из Амьена; имя этого человека вылетело у меня из головы...
 – Может быть, его зовут Трувиль, ваша светлость? – рассмеялась Элеонора.
 – Именно так его и зовут! Не знаю уж – как, но он добился того, чтобы его включили в состав посольства – не очень удивлюсь, если окажется, что к этому приложил руку Эдуард. Он удивленно сентиментален. А так как Фортингей лежит на пути в Йорк, я уверен, что этот Трувиль будет рад принять ваше приглашение. Он с удовольствием нанесет вам визит и заодно увидит своими глазами, кого там произвела на свет его дочь.
 Элеонора поморщилась и спросила:
 – Вы сами когда-нибудь встречались с этим Трувилем? Вы знакомы с ним? Он там занимает очень низкое положение?
 – Я его никогда не видел, – извиняющимся тоном произнес Ричард, но слышал, что он – достойный человек, во всяком случае – честный купец. И его никогда не включили бы в состав посольства, если бы у него была дурная репутация и он занимал бы очень низкое положение. Так что можете не волноваться; и вообще, если я могу принимать его в качестве своего гостя, то наверняка его не зазорно пригласить и вам.
 Услышав эти слова, Элеонора устыдилась и принялась просить у герцога прощения.
 Траурный кортеж покинул Понтефракт двадцать четвертого июля; тела везли на роскошно убранной колеснице, украшенной гербами „Англии и Франции – словно покойный герцог Йоркский сам был королем, – влекомой шестеркой прекрасных вороных коней в богатой сбруе. За катафалком следовал герцог Глостерский, одетый во все черное. Двадцать девятого процессия достигла Фозерингея. Здесь тела были вновь преданы земле; священники отслужили заупокойную службу, после которой состоялись великолепные поминки, на которых присутствовал король.
 Герцог Глостерский во время этих торжеств держался несколько в стороне; его глубоко тронула церемония погребения, и он желал только одного: побыстрее уединиться, чтобы спокойно посидеть с друзьями. Но Глостер все-таки улучил минутку, чтобы поговорить с Элеонорой, Эдуардом и Дэйзи, и проследил, чтобы их познакомили с отцом Джокозы. Герцогу было даже немного смешно наблюдать за тем, как явно боролись при этом в Элеоноре природная гордость и такая же природная вежливость. Еще смешнее было то, что французский язык Элеоноры был гораздо лучше французского Эдуарда, а Дэйзи вообще знала лишь десяток французских слов, так что волей-неволей Трувилю приходилось обращаться почти исключительно к Элеоноре. Нашла она и время обсудить последние лондонские новости с придворными из свиты короля: печатный пресс мистера Какстона, установленный в Вестминстере и способный, как говорили, в мгновение ока сделать столько копий книги, сколько вы пожелаете, и грозящий тем самым оставить без работы тысячи переписчиков; неослабевающую эпидемию сифилиса, продолжающую ежедневно уносить все новые и новые жизни; утверждали, что эту заразу завезли на каком-то купеческом судне из Франции.
 Тридцать первого июля Морлэнды отбыли в Йорк. Вместе с ними ехал и месье Трувиль. Он явно стремился понравиться своим новым родственникам и беспрестанно хвалил зеленые окрестности, размеры и упитанность местных овец и коров, здоровый и цветущий вид сельских ребятишек, красоту английских женщин. Элеонора же про себя думала о том, как им повезло, что они не встретились по дороге с грабителями – с тех пор, как армия вернулась из Франции, в округе стало неспокойно, и если бы маленький отряд Морлэндов столкнулся с одной из банд, месье Трувилю вряд ли захотелось бы превозносить до небес новую родину своей дочери.
 Но что бы там Элеонора ни думала об этом французском купце, было очень трогательно наблюдать за встречей между отцом и дочерью, которые уже не чаяли свидеться на этом свете. Невозможно было без слез смотреть и на то, как новоявленный дедушка впервые склонился над колыбелью наследника Морлэндов – Полу было сейчас уже три месяца, это был здоровый, крепкий ребенок, хоть тельце его и было некрупным, а кожа – желтоватой. Сразу же после родов Джокоза зачала опять, словно стремясь опровергнуть все сомнения в отцовстве Неда, и этот факт больше всего потряс месье Трувиля. Он был страшно горд тем, что его дочь не теряет времени даром, производя на свет наследников для своей новой семьи, и так часто, к месту и не к месту, поминал плодовитость Джокозы, что Элеоноре уже начало казаться, что это выходит за рамки приличий.
 На следующий день после возвращения из Фозерингея в честь месье Трувиля был дан великолепный обед, на который были приглашены один или два гостя из округи, несколько знатных особ из города и кое-кто из друзей семьи, в том числе – Дженкин Баттс с обоими сыновьями. Все было устроено как подобает, с ливрейными лакеями, снующими взад-вперед под неусыпным надзором Джоба, ставшего теперь тощим, как жердь, и совсем седым, но по-прежнему все вокруг замечающим и всегда готовым посмеяться, и музыкой, исполнявшейся на хорах небольшим оркестром и группой из шести звонкоголосых мальчиков.
 Яркое августовское солнце сверкало за разноцветными стеклами окон, и по мере того, как одно блюдо на столе сменялось другим, два маленьких мальчугана тянули за специальные веревки, управляя хитрым приспособлением, которое придумал Джоб. Это устройство создавало в зале легкий ветерок, овевающий разгоряченные лица гостей. Двери были распахнуты настежь, и за ними, на залитом солнцем дворе, ворковали под карнизом белые голуби, а на земле, найдя себе хоть малейший клочок тени, дремали собаки. Стены зала были увиты свежей зеленью, наполнявшей комнату сладким ароматом леса, а за столом сидели гости, разговаривая и смеясь низкими, чистыми голосами; праздничные одежды из лучших шелков и бархата вспыхивали яркими цветами всякий раз, как люди наклоняли головы или пожимали плечами.
 Сцена роскоши, сцена полного согласия – и если в ней и были какие-то досадные мелочи, выпадавшие из общей гармоничной картины, то замечал их лишь наметанный глаз Джоба, тут же взором оповещавшего о них Элеонору. Был здесь Нед, теперь – гордый отец, преодолевший было давнее потрясение от обретения тестя и уже начавший забывать, как тот выглядит, и сейчас с проснувшимся неудовольствием поглядывающий на свою пухленькую супругу, чье круглое сияющее личико разрумянилось еще больше от обилия вкусной еды. И была здесь быстроглазая Сесили, сидевшая рядом со своим нареченным, Томасом Баттсом, разговаривавшая с ним с холодной надменностью, и все время обменивавшаяся быстрыми косыми заговорщицкими взглядами с его братом, красавчиком Генри.
 После обеда все гости разъехались – за исключением семейства Баттсов, которые остались и на ужин; пока же все поспешили выбраться на улицу, чтобы погулять или просто посидеть на свежем воздухе и немножко остыть. Элеонора прохаживалась по своему садику лекарственных трав с Дженкином, беседуя, как всегда, о делах. Дженкин очень заинтересовался замыслом Элеоноры производить ткани от начала до конца под одной крышей, и эта пара могла часами обсуждать, как лучше организовать работу мастерской. Эдуард уехал с Рейнольдом по каким-то своим делам; Дэйзи, Хелен и двое младших Баттсов сидели у фонтана в итальянском садике, разговаривая и смеясь, а Сесили какое-то время наблюдала, как дети болтают ногами во рву с водой, но скоро это ей наскучило, и она незаметно ускользнула.
 Вскоре после этого Генри Баттс предложил принести дамам свежих фруктов из сада и тоже ушел, а дети промчались вслед за ним; между тем сонное послеполуденное время все тянулось и тянулось и, казалось, ему не будет конца. И только когда вся семья в пять часов собралась за ужином, было замечено отсутствие Сесили и Генри.
 – Генри был с нами, а потом пошел принести нам фруктов, – сказала Дэйзи. – Я как-то тогда не обратила внимания – но он больше не вернулся. Может быть, он заснул где-нибудь в саду? Уж больно жарко было после полудня.
 – Мы с Джокозой все послеобеденное время провели в саду, – отозвался Нед. – Он там и не появлялся.
 Наступило короткое молчание, после которого Эдуард со святой простотой спросил:
 – А где Сесили?
 Элеонора метнула на сына испепеляющий взгляд. До последней минуты она надеялась, что никто не догадается связать эти два имени вместе, прежде чем она сама не выяснит, в чем тут дело. Но слово – не воробей…
 – Она ушла одна, – ответила Хелен. – Я думала, она решила спрятаться от жары в доме.
 Опять все замолчали, обмениваясь взглядами, в которых читалось одно и то же подозрение. Элеонора повернулась к Джобу, чтобы приказать ему послать слуг на поиски, и в этот миг в зал влетели дети – Маргарет, Том и Эдмунд.
 Прежде чем Элеонору успела остановить Эдуарда, тот спросил:
 – Вы не видели Сесили или Генри Баттса? И Маргарет с невинным видом ляпнула:
 – О, они там, в лесу... – её ладошка взлетела ко рту еще раньше, чем Том, быстрее соображавший, успел предостерегающе пихнуть девочку локтем в бок.
 – Что ты имеешь в виду, говоря, что они в лесу? Ты хочешь сказать, что они там вместе? – осведомился Эдуард.
 – Что они там делают? – вскричала Дэйзи. Маргарет, ставшая пунцовой от осознания своей ошибки, попыталась спасти положение:
 – О, просто гуляют. Я думаю, что они встретились случайно.
 Элеонора поспешила взять ситуацию в свои руки.
 – Джоб, пошли кого-нибудь туда за ними. А мы давайте садиться ужинать. Не будем их ждать. Ну, занимайте свои места.
 – Но, матушка... – начал было Эдуард. Томас Баттс выглядел глубоко несчастным, Дженкин Баттс – разгневанным, а месье Трувиль ничего не понимал, так как его английский был не настолько хорош, чтобы француз мог разобраться в происходящем.
 – Не сейчас, Эдуард, – решительно прервала сына Элеонора, но на сей раз тот уперся.
 – Нет, матушка, я хочу знать, что происходит.
 – Я тоже, – сказал Дженкин, глядя на Томаса. – Тебе что-нибудь известно об этом?
 Томас отрицательно покачал головой.
 – А ну-ка, Маргарет, как долго все это тянется? – строго спросил Эдуард у своей дочери.
 Маргарет разразилась слезами.
 – Я никому не хотела причинить вреда, – всхлипывала она. – Это Том нашел их.
 – Нашел их? Что это значит, Том?
 – Мы следили за ними просто для смеха, – уклончиво ответил Том.
 – И давно они встречаются?
 – Не знаю, – сказал Том. Он чувствовал себя очень неуютно, но от дальнейших расспросов его спасло появление двух пропавших, раскрасневшихся и запыхавшихся от быстрого бега. Слуга, посланный отыскать их, столкнулся с ними прямо за воротами; молодые люди спешили домой, лишь недавно сообразив, что опоздали к ужину.
 – Прошу прощения, что задержалась, – проговорила Сесили с величайшим самообладанием, если принять во внимание сложившиеся обстоятельства. – Я не слышала колокола.
 – Где ты была? – гневно потребовал ответа Эдуард.
 Сесили переводила взгляд с одного лица на другое и наконец посмотрела на Генри, сообразив, что они попались, хотя и не понимая, как это могло случиться. Решив храбро ринуться навстречу опасности, Сесили заявила:
 – Гуляла в лесу. Было так жарко...
 – Наглая, бесстыдная лгунья! – крикнул Эдуард, и разразилась гроза.
 Дженкин почем зря ругал своего сына, Эдуард – свою дочь, Дэйзи рыдала, дети, дрожа, жались к Элеоноре и Хелен, Элеонора же пыталась заставить всех замолчать; она единственная еще помнила о том, что среди них находятся посторонние люди.
 – Мне наплевать, – пылко крикнула наконец Сесили. – Мы с Генри любим друг друга. Мы хотим пожениться.
 – Это так, – подтвердил Генри, но с меньшей уверенностью в голосе, чем Сесили. У него не было её беззаботной дерзости. – Мы дали друг другу слово...
 – Ничего вы друг другу не дали, – твердо ответила Элеонора. – Сесили помолвлена с Томасом, и какими бы клятвами вы там ни обменивались, на обручение это никак не повлияет. Сесили, пойдем со мной. Я хочу поговорить с тобой. Нет, Эдуард, позволь мне самой разобраться с этим и не забывай, что однажды я уже прошла через нечто подобное. Мистер Дженкин, я считаю, что вам нужно забрать сына с собой и поговорить с ним в спокойной обстановке. Хелен, присмотри за детьми. Дэйзи, Эдуард, усадите всех остальных ужинать и не ждите нас. Это может продлиться долго. А теперь пойдем и не спорь.
 Мистер Баттс увлек Генри в сад, взглядом поблагодарив Элеонору за то, что она развела молодых сумасбродов по разным углам. Элеонора, удостоверившись, что все остальные направились к столу, жестом поманила Сесили за собой и двинулась в свой садик лекарственных трав. Здесь она села на каменную скамью, сложив руки на коленях, прямая, как палка; высоко поднятая голова Элеонора была увенчана огромным чепцом, словно храм – шпилем. Женщина выглядела весьма внушительно, и Сесили стояла перед ней с мрачным и вызывающим видом, но в душе чувствовала себя куда менее уверенно, чем еще пять минут назад.
 Элеонора долго молча смотрела на внучку, и храбрость Сесили стремительно испарялась. Элеонора намеренно выдержала паузу, а когда наконец заговорила, то голос её звучал спокойно, но подчеркнуто властно.
 – У тебя что, совсем нет стыда? Ты ведешь себя как последняя потаскуха, как кабацкая девка, да еще и занимаешься этими мерзостями в тот день, когда у нас собрались гости! Ты хотела осрамить нас перед ними, перед твоим собственным женихом и его отцом – людьми, которые скоро станут нашими родственниками? Ты что, совсем ума лишилась? Тебе всегда давали слишком много воли – я растила своих детей в куда большей строгости. Но глядя на тебя, я всегда надеялась, что ты получила хорошее воспитание и не будешь злоупотреблять своей свободой – и уж тем более таким образом. Неужели ты ничему не научилась за все тс годы, что провела с мистером Дженни и Энис?
 – Я люблю Генри Баттса и хочу выйти за него замуж, – упрямо пробормотала Сесили.
 – Ерунда, – отрезала Элеонора, причем таким уверенным тоном, что Сесили даже отпрянула. – Любовь – это то, что женщина чувствует к своему мужу. Генри же тебе не муж и никогда им не будет.
 – Но мы... мы дали друг другу слово...
 – Ничего вы друг другу не давали. Ты обручена с Томасом Баттсом и выйдешь за него замуж.
 – Генри и я... мы... – Сесили не могла выговорить этого сейчас, и Элеонора по-своему пришла ей па помощь.
 – Ты помолвлена с Томасом. И никакие, слышишь, никакие твои слова и поступки ничего не изменят. Генри придется смириться и не покушаться на вашу семью. Ты понимаешь меня? Даже если ты спала с ним, это будет расцениваться всего лишь как супружеская измена, а не как препятствие к вашему с Томасом браку.
 Элеонора не сводила с внучки сурового взора, и под этим взглядом Сесили сначала покраснела, а потом заплакала, поняв, что столкнулась с волей, которая куда сильнее её собственной.
 Элеонора наблюдала, как постепенно слабеет сопротивление Сесили, а потом заговорила уже более мягко и ободряюще:
 – Ну же, дитя, где твоя гордость? Ты не должна хотеть, чтобы твоим мужем был младший сын, когда есть старший! Ты же Морлэнд! Томас – вот подходящая для тебя партия, а Генри – что он такое? Кроме того, будущее семьи Морлэндов – в тканях, и ты внесешь свою лепту в наше дело, выйдя замуж за наследника мистера Дженкина Баттса, торговца материей. Станешь женой Томаса, и твои сыновья унаследуют все его богатство. Обвенчаешься с Генри... – Элеонора пожала плечами. – Генри может подойти Маргарет, – добавила она, хитро играя на ревности Сесили к расцветающей красоте сестры, – но ты же старшая дочь своего отца.
 – Но Генри... я обещала, – слабо начала Сесили.
 Элеонора нанесла последний удар:
 – Твой Генри сейчас отрекается от всего перед своим отцом и страстно желает только одного – никогда больше не видел тебя.
 – Вы и правда так думаете?
 – Дитя мое, я все это уже не раз видела раньше. Поверь мне, Томас – более хороший человек, более удачная партия для тебя и более надежный муж. Неужели ты думаешь, что я отдала бы тебя за кого-нибудь, кто не был бы самым лучшим? А не кажется ли тебе, что я ценю тебя куда выше, чем все прочие? Иди, иди сюда, моя маленькая Сесили, поцелуй меня, вот так. Моя бесценная девочка... ну же, не надо опять плакать, все уже кончено.
 – О, бабушка, – шмыгала та носом. – Простите меня. Я не думала...
 – Конечно, ты не думала. Но впредь будешь думать. Ну а теперь вытри глазки, пощипли свои щечки, и мы пойдем назад в дом. Отныне ты будешь ласковой с бедным Томасом. Сегодня ты едва не разбила ему сердце, так что тебе надо быть с ним особенно нежной.
 – А как же... мистер Баттс?
 – Я поговорю с ним. А ты можешь выкинуть всю эту глупую историю из головы.
 – О, спасибо вам, бабушка, – возбужденно воскликнула Сесили, и когда они рука об руку шли к дому, внучка взирала на Элеонору с благодарностью и любовью.

 Глава 21

 Зеленоватый свет августовского вечера проникал в увитую зеленью комнату; Сесили, похожая на лесную нимфу в своем зеленом шелковом платье и с волосами, заплетенными в косу и уложенными в золотистую корону вокруг головы, сидела на подушках, играла на гитаре и пела. Когда её чистый молодой голос поднимался ввысь, она улыбалась Томасу, который сидел рядом с ней и напоминал млеющего от восторга и удовольствия маленького котенка. Складывалось такое впечатление, что безобразной дневной сцены вовсе никогда и не было.
 Элеонора и Дженкин сидели чуть поодаль, негромко беседуя.
 – Я не знаю, как вам это удалось, – говорил Дженкин, – но, похоже, она сдалась полностью. Она смотрит на него, как молоденькая ярочка на барана.
 Элеонора улыбнулась, но неожиданно у неё в ушах так же отчетливо, как и голос Дженкина, зазвучал другой голос – голос её давно умершего свекра, сказавшего Роберту в её первую брачную ночь: «Покрой её как следует, и она нарожает тебе много хорошеньких ягняточек!» Это же надо, какие странные шутки играет иной раз с нами память, подумала Элеонора; старик Морлэнд умер почти сорок лет назад, а она, Элеонора, помнит даже тот тон, каким он произнес эти слова.
 Она отогнала от себя эту мысль и сказала:
 – Я думаю, что надо обвенчать их как можно скорее. Они обручены уже достаточно давно – пусть женятся, пока еще какой-нибудь соблазн не сбил их с пути.
 – Согласен, – ответил Дженкин. – Тем более что нам не надо даже обсуждать условия, госпожа. У Сесили – прекрасное приданое, да и я со своей стороны тоже не поскуплюсь. Они прелестная молодая пара, а нам от их свадьбы будет только лучше.
 – Они согласны, – улыбнулась Элеонора, – так почему бы нам не поженить их еще до конца месяца?
 – Хорошо, так и сделаем. Что вы скажете насчет тридцатого августа?
 На том они и порешили. Потом Элеонора задумчиво посмотрела на Генри, прислонившегося к стене в углу, у камина и угрюмо наблюдавшего за своей прежней любовью.
 – А что вы думаете насчет этого молодого человека? – спросила она, привлекая внимание Дженкина к его младшему сыну. – Похоже, он – единственный, кто недоволен тем, как все устроилось.
 – Да, нам нужно что-то делать и для него, а то, не дай Бог, парня занесет на какое-нибудь запретное пастбище. Что вы скажете о второй свадьбе? Эта другая молодая девица весьма мила, а Генри получит в наследство имение своей матери.
 Элеонора посмотрела на Маргарет, игравшую в шашки с Эдмундом, и на стоявшего рядом Тома. Маргарет была хороша, как роза, но детская пухлость щек все еще выдавала в ней ребенка.
 – Ей всего двенадцать лет, – проговорила Элеонора. – Она слишком молода, чтобы выходить замуж.
 – Другие венчаются и раньше, – заметил Дженкин.
 – Я знаю, но думаю, что четырнадцать лет будет более подходящим возрастом, чтобы обручить их, а то Маргарет еще слишком юна. Она куда наивнее, чем была в её годы Сесили. Нет, это не пойдет – и все-таки надо что-то делать с Генри.
 Дженкин был немного разочарован тем, что Элеонора отказалась обсуждать возможность второго брака, сильно подозревая, что она считает эту партию не слишком выгодной для своей внучки. Но поделать с этим Баттс ничего не мог.
 – Может быть, – сказал он, – будет лучше вообще разлучить Генри с Сесили. Я уже давно подумываю о том, что мальчишку надо приучать к делу. Мне совсем не по нраву, что молодой парень думает только о развлечениях, да еще ищет неприятностей на свою голову. Ему уже шестнадцать, и он вполне может сам зарабатывать себе на жизнь.
 – Что вы имеете в виду?
 – Мой агент в Лондоне стареет и, похоже, скоро уже не сможет справляться с работой, хотя он прекрасный человек и прослужил мне всю жизнь. Как вы думаете, не послать ли мне Генри в Лондон? Пусть поработает со стариком и изучит дело, а со временем и примет на себя все обязанности...
 – Прекрасная мысль, – согласилась Элеонора. – Попав в большой город, он быстро выбросит Сесили из головы.
 Дженкин хитро посмотрел на Элеонору.
 – И, возможно, он встретит в Лондоне какую-нибудь богатую молодую леди да и женится на ней, – сказал Баттс, надеясь припугнуть Элеонору и заставить её, пока не поздно, попридержать для внучки такого завидного жениха, как Генри.
 Но Элеонора восприняла эту идею с прохладцей.
 – Боюсь, что нет, мистер Баттс. Если исходить из моего собственного опыта, скорее, все произойдет наоборот. Я определила своего сына Джона в подмастерья к лондонскому ювелиру и недавно узнала, что мальчишка женился на какой-то женщине низкого происхождения и совсем без денег. Он даже написал мне, прося помощи, в чем я ему, естественно, отказала. Так что, боюсь, вам придется как следует предостеречь своего сына насчет такого рода женщин, прежде чем посылать его в Лондон, а то обзаведетесь ненароком снохой, которая будет вам совсем не по вкусу.
 Дженкин Баттс выглядел опечаленным, но его глаза жуликовато сверкали.
 – Примите мои соболезнования, мадам, – скорбно проговорил он. – Надеюсь, что мне больше повезет с моим сыном, чем вам – с вашим.
 Элеонора понимала, что над ней издеваются, но только улыбнулась в ответ; она знала, что ей нечего опасаться Дженкина, иначе она никогда не рассказала бы ему о таком семейном позоре, как несчастный брак Джона.
 Месье Трувиль оставался в «Имении Морлэндов» до самой свадьбы. Она и впрямь удалась на славу. Устроив великолепное торжество, Эдуард и Дэйзи отыгрались за то унижение, которым явилась для них свадьба их сына и наследника, и Нед, которому все было ясно без слов, стал еще более косо поглядывать на свою смуглокожую, некрасивую жену, уже заметно располневшую в ожидании нового ребенка. На Сесили было платье из золотой парчи, надетое поверх бледно-желтой шелковой нижней юбки, а зал был буквально завален крупными бронзовыми ноготками; золотистые цвета были выбраны, чтобы подчеркнуть золотистую и какую-то слегка кошачью красоту невесты. Она выглядела, как едва прирученная восхитительная львица, и Томас, похоже, с трудом верил в свое счастье, когда стоял рядом с ней перед алтарем и надевал ей на палец тяжелое золотое кольцо, усыпанное рубинами, которое Дженкин заказал для Сесили в Лондоне. На свадьбу Дженкин подарил ей также прекрасное ожерелье, в котором жемчужины перемежались с золотыми шариками, и чудесную гнедую кобылу, уже специально объезженную для женщины. Баттс не мог себе позволить, чтобы вокруг говорили, что свадьба его сына хоть в чем-то уступала празднествам в домах вельмож.
 Месье Трувиль отбыл домой на следующий день после венчания; он долго и слезливо обнимался со своей дочерью, которую больше никогда не надеялся увидеть – вряд ли у него появится еще одна возможность посетить Англию. Джокоза тоже так сильно плакала, что в конце концов Элеоноре пришлось запретить ей рыдать, чтобы не навредить будущему ребенку. Генри Баттс уезжал в Лондон в тот же день, и им с месье Трувилем предстояло путешествовать вместе, в компании с еще двумя английскими купцами, направлявшимися в Кале, и неким бургундским торговцем шерстью, который торопился покинуть Англию до наступления холодов. Их отъезд вызвал у Элеоноры вздох облегчения; капитуляция Сесили показалась ей столь внезапной, что Элеонора всерьез опасалась, как бы эта девица не взбрыкнула снова, да еще покрепче, чем прежде, ведь все чувства Сесили были загнаны вглубь...
 Рождество в этом году отпраздновали тихо, прежде всего потому, что Джокоза, вот-вот готовая родить, чувствовала себя не слишком хорошо, явно страдая от холода и сырости, к которым так и не смогла привыкнуть. К тому же пришло печальное известие: жена герцога Кларенса, Изабель Невилл, умерла родами двадцать второго декабря. Элеонора понимала, что и для Миддлхэма это Рождество будет печальным, ибо Анна Глостерская очень любила свою сестру и уже потеряла так много родственников, что ей будет трудно перенести еще одну утрату.
 Тринадцатого декабря, ровно через восемь месяцев после рождения Пола, Джокозе снова пришло время рожать, и за час до полуночи она произвела на свет еще одного мальчика, маленького и слабенького, которого мистер Джеймс немедленно окрестил и нарек именем его отца.
 Энис, выхаживавшая Джокозу, была очень недовольна таким поворотом событий, заявив Элеоноре, что «француженка уже дважды не доносила до срока и, похоже, что это у неё в крови и что так будет и впредь».
 – Что с ребенком? – спросила Элеонора.
 – Думаю, что он не выживет – он такой маленький и слабенький. Если бы еще было лето, может, все сложилось бы иначе, но боюсь, что холода очень скоро убьют младенца.
 Сесили, гостившая на Рождество вместе со своим мужем и свекром в «Имении Морлэндов», проявила неожиданную доброту, оставаясь рядом с Джокозой по многу часов и пытаясь развеселить её разговорами или читая ей вслух «Историю Трои», отпечатанную мистером Сакстоном на его печатном прессе в Вестминстере. Этот том, ставший одной из первых печатных книг в Англии, и, следовательно, очень дорогой, купил и прислал Морлэндам Генри Баттс, к этому времени весьма неплохо устроившийся в Лондоне. Сесили очень гордилась этой книгой и была рада любой возможности похвастаться ею – даже перед такой невзыскательной собеседницей, как Джокоза. Правда, Сесили теперь и сама была беременна и поэтому чувствовала определенную симпатию к своей невестке, которую раньше вообще едва замечала.
 Джокоза оправлялась от вторых родов гораздо медленнее, чем от первых, и ей стало еще хуже, когда третьего января её малыш решил, что борьба за жизнь слишком трудна для его крохотного тельца. Зима в этом году выдалась необычайно суровой. Ни огонь, пылавший в камине, ни меховая полость, наброшенная на Джокозу, никак не могли согреть бедняжку. Она лежала, вся дрожа и чувствуя себя абсолютно несчастной, немного оживляясь лишь во время визитов хорошенькой Сесили и от всей души сожалея, что у неё не хватило духа отказать тогда красивому английскому солдату на улицах Амьена.
 В январе пришло известие о том, что Карл Бургундский умер, оставив после себя дочь, свою единственную наследницу Марию. Это была печальная новость, учитывая, что через фландрские города шла вся английская торговля, особенно – торговля тканями, а сама Бургундия была союзником Англии и врагом Франции. Король Людовик немедленно объявил, что все бургундские земли переходят под власть французской короны, и изготовился наводнить эту страну своими войсками, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в серьезности его намерений.
 Это означало конец английской торговли во Франции. Король созвал специальный совет, на который из своего Миддлхэма был призван и Ричард Глостерский. Эдуард Морлэнд как раз был в городе, когда герцогский кортеж проследовал мимо, и привез домой новости о том, что назревает и другая опасность, о которой пока мало кто задумывается: недавно овдовевший Джордж Кларенс добивается руки Марии Бургундской. Это – его очередная безумная, но очень опасная попытка украсть корону у собственного брата.
 – В один прекрасный день король все-таки поймет, что конца сумасбродствам этого человека не будет, – предрекла Элеонора. – Приходит время, когда даже братская любовь иссякает, и меня удивляет лишь то, что это время еще не настало.
 – Насколько я понял, до лорда Ричарда эти слухи еще не дошли. Похоже, никто не решается сказать ему об этом, чтобы не разбить ему сердце, – заметил Эдуард.
 В конце марта холода наконец отступили, и с внезапным приходом тепла «Имение Морлэндов» сутками окутывал туман. Джокоза все никак не могла оправиться от родов, и Энис по секрету сообщила Элеоноре, что вообще сомневается, удастся ли француженке когда-нибудь полностью выздороветь. Джокозу охватила какая-то непонятная тоска, которая, казалось, взяла верх над природным спокойным добродушием молодой женщины. Нед спал отдельно от неё, и хотя это делалось для её же блага, Джокозу это обстоятельство угнетало еще больше. Единственное, что примиряло её с Англией, была её любовь к Неду, а теперь, когда женщина считала, что он охладел к ней, в жизни у неё не осталось никаких интересов.
 Теплая туманная погода принесла с собой обычные насморки и простуды, осложнившиеся в этом году, что было гораздо хуже, вспышкой сифилиса. Опустошив юг страны, зараза добралась теперь и сюда. Начавшись в Ковентри, эпидемия постепенно расползлась по северу и в первые дни апреля пришла и в «Имение Морлэндов», атаковав, как всегда, самого слабого члена семьи. Сначала никто ничего даже не заметил: Джокоза все время была слабой и раздражительной, и когда она стала еще слабее и раздражительнее, никто не обратил на это внимания. Только случайно Элеонора обнаружила, что с француженкой не все в порядке. Элеонора вошла в комнату, где Сесили, как обычно, читала больной вслух, и сказала своей внучке, что той пора собираться домой.
 – Твой муж скоро вообще перестанет понимать, зачем он женился на тебе, если ты проводишь так много времени в отчем доме, – пошутила Элеонора, а потом повернулась к Джокозе. – А как ты сегодня чувствуешь себя, ma fille? Выглядишь ты получше, даже румянец появился на щеках. – Она склонилась над больной и отбросила прядь волос, упавшую Джокозе на глаза. – Да ты же вся горишь! – воскликнула Элеонора и, положив руку француженке на лоб, почувствовала под кожей предательские бугорки, словно огуречные семечки под тонкой тканью.
 Элеонора побледнела, и Сесили, увидев выражение её лица, воскликнула в испуге:
 – Бабушка, что случилось?
 Элеонора приложила палец к губам – Джокозу не стоило тревожить – и с многозначительным видом убрала руку с её лба.
 Сесили повторила жест бабки, нащупала бугорки, в первый момент не поняла их значения, а потом, когда сообразила, что к чему, глаза у неё расширились и рука взлетела к горлу.
 – Пресвятой Боже! – прошептала молодая женщина и машинально перекрестилась. – Сифилис! – тихо продолжила она, и глаза её расширились от ужаса. – Мой ребенок! Я же все время была с ней. Ох, бабушка...
 – Ш-ш-ш, – предостерегающе зашипела на внучку Элеонора, когда та чуть не закричала. – её нельзя расстраивать. Выходи отсюда, я приду к тебе.
 – В чем дело, бабушка? – спросила и Джокоза, почувствовав, что что-то не в порядке.
 – Ничего, ничего, отдыхай. Сесили стало нехорошо, вот и все. Я пришлю к тебе Энис. Ложись и не волнуйся.
 Джокоза постаралась поудобнее устроить пылающую голову на подушке, но начавшийся жар был уже слишком силен, чтобы бедняжка могла ясно понимать, что говорит Элеонора. Джокоза пробормотала что-то по-французски, с первыми признаками болезни напрочь забыв весь свой запас английских слов, и едва заметила, как Элеонора медленно вышла из спальни. За дверью бабку ждала заплаканная Сесили.
 – О, бабушка, что мне делать? Я теперь обязательно заболею, ведь я все время была с ней! А мой ребенок? Я потеряю своего ребенка! О, зачем она появилась здесь! Зачем я сидела и читала ей – этой неблагодарной французской потаскушке. Зачем Неду надо было жениться на ней, а не на какой-нибудь достойной английской девушке? О, что мне делать, что мне делать?..
 – Успокойся, Сесили, или я ударю тебя, – прикрикнула на неё Элеонора. – Почему ты так уверена, что подцепила эту пакость? Ты молода и здорова – Джокоза слаба и больна. Может, и с ребенком все будет хорошо... Но домой тебе ехать теперь, конечно, нельзя – ты будешь только разносить заразу. Придется тебе оставаться здесь, пока опасность не минует. Я немедленно приготовлю тебе лекарство, и впредь держись подальше от Джокозы, да и от всех прочих – тоже. Домой тебе можно будет вернуться не раньше чем через неделю. А теперь спустись вниз и пришли мне Энис, а потом садись в Зимнем зале и жди меня.
 Сесили ушла, приободренная уверенным тоном Элеоноры. Но наверх поднялась не Энис, а Хелен.
 – Энис плохо себя чувствует, – сказала красавица. – Она пошла прилечь, а я подумала, что если Джокозе нехорошо, то от меня будет больше прока, чем от какой-нибудь горничной.
 Элеонора объяснила дочери, что произошло, и они с ужасом посмотрели друг на друга.
 – И Энис тоже, – тихо проговорила Элеонора. – Только не это. Господи, только не это!
 – Нам остается только молиться, – ответила Хелен. – Матушка, как вы думаете, Сесили тоже заразилась?
 – Пока не знаю. Возможно, с ней все и обойдется – она молода и здорова. Но... я не знаю. Хелен, тебе надо держаться подальше от этой комнаты. Я сама буду ухаживать за Джокозой, а помогать мне будет Беатрис. Я не хочу, чтобы еще и ты подхватила эту гадость.
 – Нет, матушка, – твердо возразила Хелен. – Я буду вам лучшей помощницей, чем служанка, и вы это прекрасно знаете. Не беспокойтесь, вдвоем мы справимся.
 Элеонора с любовью посмотрела на дочь.
 – Какая ты сильная, дорогая Хелен, – проговорила она. – Ну что же, помогай мне, если хочешь. Я рада, что ты здесь. А теперь нам надо все продумать. Детей нельзя даже близко подпускать сюда, и кого-нибудь надо послать за врачом...
 Гробовая тишина воцарилась в доме Морлэндов, когда там поселилась болезнь и начала свою страшную работу. Элеонора изолировала заболевших женщин, надеясь предотвратить распространение заразы, и сама, с помощью Хелен, Лиз и собственной горничной – Беатрис, ухаживала за несчастными. Сначала казалось, что усилия Элеоноры увенчались успехом, но на третий день заболело еще двое слуг, а на четвертый Сесили обнаружила у себя пятна на коже и с криком прибежала к бабушке, плача, как маленький ребенок, и умоляя, чтобы та сказала ей, что это неправда.
 Врач был настроен оптимистически.
 – Это не самый тяжелый вид сифилиса, – заявил он. – Для тех, кто молод и здоров, есть надежда выкарабкаться. Думаю, молодая госпожа выздоровеет... Но боюсь, что те, кто стар или слаб, вряд ли сумеют справиться с болезнью. И... молодая госпожа может потерять ребенка. Пока не надо ей ничего говорить – от потрясения ей станет только хуже.
 На пятый день Джокоза умерла. Последние два дня она металась в бреду, бормоча что-то по-французски и зовя Неда. Видимо, ей казалось, что она опять у себя в Амьене... Нед был, конечно, не у постели бедняжки, а в другом конце дома – вместе с теми, кто не заразился, и только когда из комнаты больной пришел мистер Джеймс, Нед узнал, что стал вдовцом. Он опустил голову и смиренно выслушал слова утешения, с которыми обратился к нему священник. Нед был опечален, ибо все-таки по-своему любил жену, а теперь еще и его сын, которому не было и года, остался без матери. Но молодой человек не мог не думать о том, что, может быть, все это и к лучшему и что теперь, выбирая вторую жену, он будет куда осмотрительнее, чем в первый раз. Сесили не сказали о смерти Джокозы, ибо когда француженка испускала дух, сама Сесили рожала. Это были долгие и трудные роды, и все время рядом с Сесили была Хелен. Она держала племянницу за руку и старалась приободрить, как могла. Сесили не относилась к числу терпеливых женщин и кричала гораздо громче, чем в свое время Джокоза. А когда Хелен пыталась успокоить роженицу, вопли которой могли потревожить других больных, Сесили только сердито кричала на тетку:
 – Что ты можешь знать об этом? Сама-то ты никогда не рожала! Ты даже не представляешь себе, как это больно!
 И Хелен не оставалось ничего другого, как продолжать печально успокаивать её. После восьми часов страданий, как раз перед рассветом, ребенок Сесили наконец появился на свет. Это был мальчик – и он был мертв. Измученная Сесили горько рыдала, оплакивая своего первенца, и все никак не могла успокоиться.
 – Я хочу домой, – всхлипывала она. – Я хочу к Томасу. Я хочу домой.
 Элеонора была по-прежнему непреклонна в своем стремлении не допустить распространения заразы, но Сесили своими нескончаемыми рыданиями вконец истерзала себя, и Элеонора решила поговорить с врачом.
 – У неё была только легкая форма болезни, – сказал тот. – Несколько пятен, никакой лихорадки, и, думаю, худшее для неё уже позади. Если она нормально себя чувствует и её супруг готов принять её, она вполне может отправляться домой. Но оказавшись дома, она должна дома и оставаться, не выходить на улицу и не ездить по гостям, пока не исчезнут последние пятна. Скажите ей об этом и убедитесь, что она вас хорошо поняла.
 Приехал Томас, чтобы увезти жену домой, и она вцепилась в него, как утопающий хватается за соломинку. Томас крепко сжимал Сесили в объятиях, явно любя её так же сильно, как и прежде, и Элеонора с кривой усмешкой вспомнила, как внучка не хотела выходить за него замуж и страстно заявляла, что желает только его брата. Ну что же, супружество изменило её.
 – Господи, сделай так, чтобы она побыстрее зачала снова, – пробормотала Элеонора им вслед, когда молодая пара покидала дом. Ничто так не помогает скорее забыть мертвого ребенка, как появление живого.
 В тот же день умерла Энис. Ей было пятьдесят семь, и она давно уже неважно себя чувствовала, задыхаясь из-за своей полноты и страдая от болей в груди. К тому же у неё была еще и водянка, мешавшая ей ходить, и хотя Энис отчаянно боролась с сифилисом – и казалось, что дело уже пошло на поправку, женщина все-таки в одночасье скончалась. Врач сказал, что такое иногда случается: просто без всяких видимых причин вдруг перестает биться сердце.
 Потеря давней подруги и компаньонки едва не сломила Элеонору. Весь дом искренне оплакивал Энис, ибо все её очень любили. Она вынянчила всех детей Морлэндов, вырастила три поколения. Она играла с малышами и учила их хорошим манерам. Она разделяла с семьей все беды и радости, и даже если бы в жилах Энис текла кровь Морлэндов, эта добрая женщина все равно не могла бы быть им ближе, чем была. Элеонора еще долго сидела у постели усопшей, вспоминая год за годом спою жизнь и думая, что Энис всегда была рядом, с тех пор как присутствовала при рождении первой дочери Элеоноры, Анны, почти сорок лет назад.
 Всю свою жизнь Энис посвятила Элеоноре, нянька так и не вышла замуж, хотя в молодости была хорошенькой и живой девушкой. Одно время Элеонора думала, что Энис выйдет замуж за Джоба, но этого так и не произошло. Джоб тоже глубоко горевал, потрясенный смертью своей подруги. Они взрослели вместе, все трос – Джоб, Энис и Элеонора, теперь уже некому было занять место этой верной наперсницы и преданной служанки.
 В комнате стало уже почти совсем темно, и было еще множество дел, которыми предстояло заняться. Элеонора бросила последний долгий взгляд на эту полную седовласую женщину, которая во времена рождения Анны была маленькой большеглазой девчонкой, и по щекам Элеоноры потекли слезы – слезы благодарности человеку, столь долго и преданно служившему этой семье. Горло у Элеоноры перехватило, и ей трудно было говорить.
 – Прощай, дорогой друг, – все-таки нашла в себе силы прошептать она. Потом Элеонора повернулась и вышла, закрыв за собой дверь.
 В коридоре она столкнулась с Хелен, которая разыскивала её.
 – Матушка, я плохо себя чувствую, – сказала Хелен и тихонько вздохнула, когда глаза её встретились с глазами матери и она прочла в них свой приговор.
 Ветреным днем в конце апреля Хелен навеки упокоилась рядом со своим мужем на семейном кладбище. Легкий дождичек орошал лица присутствующих, и так мокрые от слез, а ветер срывал нежные лепестки с цветущих фруктовых деревьев и, покрутив их в воздухе, швырял на темную землю. Братья Хелен, Эдуард и Ричард, стояли, рыдая и в поисках поддержки приникнув друг к другу; Дэйзи собрала вокруг себя ревущих детей, детей, которые так скоро после потери любимой няни лишились и обожаемой тети. Элеонора стояла немного поодаль с каменным лицом, но Джоб, как всегда державшийся рядом с ней, знал, какая боль раздирает ей душу, и когда женщина слегка пошатнулась, позволил себе дотронуться до её бессильно повисшей руки и понял, что Элеонора приняла его молчаливое сочувствие.
 Но хуже всех было совершенно растерянному двенадцатилетнему мальчику, потерявшему вдруг ту, кого он называл матушкой. Эдмунд вообще едва помнил Изабеллу, последние восемь лет матерью ему была Хелен. К ней бежал он за похвалой или утешением, ей пел свои песни, ей вечерами рассказывал о своих дневных приключениях. Другие дети могли горевать об Энис, их ближайшем друге, но у Эдмунда была единственная привязанность, только одно существо считал он родным, и это была женщина, которую сейчас опускали в мокрую черную землю.
 Жизнь уже никогда не будет для него прежней. Матерью двум сиротам станет теперь Дэйзи, и Элеонора уже распорядилась, чтобы Лиз была отныне гувернанткой Эдмунда. Смерть – это часть жизни, И жизнь продолжается, отводя самым дорогим и любимым людям место в нашей памяти, и Эдмунд никогда не забудет этого дня – и той боли, которую ему двенадцатилетнему мальчику, довелось испытать.
 Целый год всю страну трясло от диких выходок Джорджа, герцога Кларенского, и даже люди, считавшие, что их уже ничем не удивишь, приходили в изумление от каждой новой его глупости. Он пользовался славой беспробудного пьяницы, и многие добряки объясняли большинство его слов и дел очередными возлияниями; другие думали, что он становится все более и более невыносимым, и лишь удивлялись долготерпению короля.
 Элеонора считала, что герцог просто не в своем уме.
 – В том, что он вытворяет, нет ни капли здравого смысла, – говорила она. В апреле, например, вооруженные люди вломились по его приказу в дом горничной Изабель Невилл и силой увели женщину с собой. Потом Кларенс устроил над ней что-то вроде суда, после которого повесил несчастную за то, что она якобы отравила свою госпожу. В мае лорд Джордж начал распространять слухи, что король увлекается черной магией и сживает со свету каждого, кто в чем-нибудь не согласен с Его Величеством. В мае же Кларенс поднял восстание в Кембриджшире, чтобы взойти на престол, а в июне возобновил свои попытки жениться на Марии Бургундской и силой оружия захватить корону.
 Поэтому никто не удивился, когда король Эдуард потребовал, чтобы брат предстал перед ним, и обвинил его в измене, после чего велел арестовать и бросить в Тауэр. Непонятно только, почему надо было так долго ждать. И оставался еще вопрос: что делать с Кларенсом дальше? Всем было совершенно ясно, что он просто невменяем, и если его выпустить на свободу, он опять примется за свои сумасбродства. С другой стороны, бесконечно держать его в Тауэре – значило не только плодить недовольных, но и бросать тень на жизнь и правление короля Эдуарда.
 В октябре Ричард Глостерский впервые в этом году приехал в Лондон – в основном для того, чтобы умолить короля простить Кларенса.
 – Он просто не верит всем тем ужасам, которые рассказывают про его брата, – пожаловалась Анна Невилл Элеоноре, когда они встретились в Йорке на мессе в канун Дня Всех Святых. – Сколько бы раз Джордж ни вытворял такое, чему нет оправдания, Ричард все равно каждый раз прощает его. Посмотрите только, как Ричард повел себя, когда зашла речь об имениях моей матери: половина их по завещанию должна была отойти мне и половина – Изабель, но Ричард без всяких возражений позволил Джорджу завладеть ими всеми. Ричард слишком мягок, слишком добр... Когда же я начинаю упрекать его, он просто говорит, что в один прекрасный день всем нам придется уповать на милосердие Божье – вот и весь ответ.
 – Как вы думаете, что сделает король? – спросила Элеонора.
 – Понятия не имею, – ответила Анна, качая головой. – С одной стороны, я надеюсь, что он опять простит Кларенса, ибо для Ричарда будет страшным ударом, если Эдуард повелит казнить Джорджа, а с другой...
 – Никто из нас не сможет чувствовать себя в безопасности, если Кларенс опять окажется на свободе и будет продолжать свои безумства, – закончила за неё Элеонора. Анна кивнула.
 – Сам-то Джордж не будет колебаться ни минуты, если ему понадобится убить Ричарда или Эдуарда. У него нет таких старомодных предрассудков, как братская любовь или верность, но говорить об этом Ричарду бесполезно.
 Элеонора видела, что, хотя Анна явно обеспокоена, с другой стороны, она столь же явно гордится прямотой и честностью своего мужа и еще больше любит его за это.
 – Однако у меня такое чувство, что на сей раз Кларенсу все это просто так с рук не сойдет. Мадам королева ненавидит его – вы же знаете, что она считает его виновным в смерти своего отца, – и уж коли Джордж очутился в Тауэре, она сделает все возможное, чтобы он никогда оттуда не вышел.
 – Насколько в действительности сильно её влияние на короля? – поинтересовалась Элеонора.
 Анна пожала плечами.
 – Он любит спокойную жизнь, а она постоянно пилит его. Вспомните, какое оскорбление нанес он Марии Бургундской, предложив ей в мужья брата королевы. И все только потому, что королева принудила Эдуарда совершить эту глупость.
 – Но Мария отказала достаточно быстро, – заявила Элеонора.
 – Быстрее даже, чем она отвергла Джорджа. Но это доказывает, что королева может заставить Эдуарда делать все, что ей заблагорассудится. Ричард поехал уговаривать государя, но королева ненавидит моего мужа почти так же сильно, как и Джорджа, и потому я не думаю, что Ричард добьется больших успехов, хотя Эдуард любит его и доверяет ему. – Анна зябко повела плечами. – Надеюсь, что так или иначе, но все скоро закончится. Ненавижу, когда Ричард уезжает. Я чувствую себя в безопасности лишь тогда, когда он дома, здесь, на севере, где люди любят нас и никогда не станут совершать никаких ужасных, бессмысленных поступков. О, я знаю, люди здесь тоже не ангелы, они, случается, тоже творят дурные вещи, но, по крайней мере, можно понять, почему они их делают.
 Но желанию Анны не суждено было сбыться. Ричард провел при дворе всю зиму, был там и на Рождество и все еще оставался в Лондоне в январе нового, 1478 года, когда племянник Глостера, младший сын короля Эдуарда, Ричард, женился на шестилетней наследнице герцога Норфолкского. Глостер умолял сохранить жизнь своему брату, а в другое ухо Эдуарду жужжала королева, настаивая на том, чтобы лишить Джорджа этой самой жизни. Собрался парламент, чтобы провести слушания по этому вопросу, и Эдуард провозгласил, что помилует своего брата, если тот смирится и попросит прощения, но Кларенс отказался принять подобные условия, а само существование этого человека становилось все большей угрозой для безопасности королевства. Седьмого февраля Кларенс был признан виновным и приговорен к смертной казни.
 Но даже тогда Эдуард все еще колебался. Мольбы Ричарда удвоились. Эдуард не может, просто не может убить своего собственного брата! Уже начинало казаться, что безумный Джордж вывернется и на сей раз. Но королева подсказала хорошую идею спикеру парламента, и тот, выступив в Палате лордов, потребовал, чтобы приговор был приведен в исполнение, и восемнадцатого февраля Кларенс был казнен в Тауэре.
 Ричарду Глостерскому больше нечего было ждать. Вудвиллский двор уже изрядно надоел ему. Глостер очень любил брата, племянников и племянниц. Но смерть Джорджа оказалась для Ричарда тяжелым ударом, оставившим незаживающую рану в его сердце. Глостер попросил у короля разрешения уехать и поторопился на север.
 На одну ночь он остановился в «Имении Морлэндов» и провел целый вечер в разговорах с Элеонорой, изливая свою печаль и смятение этой всегда сочувствовавшей ему женщине.
 – Я больше никогда не вернусь туда, – говорил он – Если меня не призовут специально, я сам ни за что не поеду в Лондон. Я останусь здесь, на севере, в своем Миддлхэме и буду спокойно жить с Анной и сыном. Слава Богу, я не настолько нужен королю, чтобы постоянно болтаться при дворе. У меня есть свои дела здесь, и, по-моему, я справляюсь с ними неплохо. Эдуард это знает – и понимает меня. Он отдал мне Миддлхэм, потому что представлял себе, как я хочу жить. Я верю, верю, что, если бы время можно было повернуть вспять, Эдуард теперь ни за что не обвенчался бы с этой женщиной. Бог свидетель, она была ему хорошей женой, рожала ему детей, но она – дурная особа, а он к ней прислушивается. Она заставляет его делать вещи, до которых сам он никогда бы даже не додумался. Мне кажется, для нас обоих будет лучше, если мы не будем слишком часто встречаться.
 Прошло немало времени, прежде чем Глостер выговорился и замолчал. Он поднял свои чистые серые глаза на Элеонору и произнес.
 – Вы – хороший друг и терпеливо выслушали меня. Лучше уж я выскажусь сейчас, для Анны это было бы слишком тяжело. Вы не возражаете?
 – Нет, милорд, не возражаю. Я рада вам помочь. Он устало потер глаза, и его мысли опять вернулись к казненному брату.
 – Мы выросли вместе, вы же знаете, – он, я и Маргарет. Мы никогда не видели Эдуарда и Эдмунда – они жили в Ладлоу. И всегда Джордж решал, во что мы будем играть. Он подбивал нас на всякие шалости, и мы послушно следовали за ним – уже тогда он вечно делал то, чего делать было нельзя.
 Не понимаю, почему он был таким диким. Наша мать всегда старалась держать нас в строгости, а отец, когда бывал дома, тоже всегда вел себя сурово и благочестиво. Вы же знали его, не так ли? Как у него мог появиться такой сын, как Джордж?
 Элеонора ничего не ответила, понимая, что ответа от неё и не ждут. Нужно было только слушать.
 – Отец поручил нас заботам Эдуарда. Сказал «Поклянись, что позаботишься о них», – и тот поклялся. Эдуард взял себе за правило приезжать навещать нас в нашем доме. Как мог он убить собственного брата? – Глаза Ричарда опять наполнились слезами.
 – Это все пьянство виновато – он пил, пил и пил, пока совсем не лишился рассудка. Бедный Джордж, это было сильнее его. Это вино заставляло его вытворять такие дикие вещи. Вино было причиной безумия Джорджа – все остальное вытекало из этого. И вино в конце концов привело его на плаху.
 Глостер снова протер глаза и уставился в огонь.
 – Я уехал из Лондона, как только смог. Повсюду шли разговоры. Казалось, даже стены шепчут, что дом Йорков пожирает сам себя. Лондонцы шутили, что, дескать, Джордж пил так много мальвазии, что в конце концов утонул в ней. Хорошая эпитафия для пьяницы, а? Они очень остроумны, эти лондонцы. Утонул в бочке с мальвазией – вот что они говорили про него. Прекрасная эпитафия для брата короля!




 Книга третья
 Белый кабан



 Глава 22

 Праздник Тела Христова: еще с позавчерашнего дня Йорк забит толпами народа. Некоторые люди пришли за многие мили, чтобы посмотреть на крестный ход, который начинается на рассвете и заканчивается уже в темноте при свете факелов. В дни праздника все окрестные деревни будут походить на Помпеи: каждый счастливчик, чей дом стоит у той дороги, по которой пройдет крестный ход, будет сдавать внаем свои передние комнаты – иной раз за целых девять, а то и десять шиллингов – тем, кому хочется полюбоваться процессией спокойно, не рискуя быть задавленным в уличной толпе.
 Морлэнды собрались наблюдать за крестным ходом из дома Дженкина Баттса; этот дом был очень удачно расположен на улице Лендал, почти напротив больницы Святого Леонарда. Они приехали все: Элеонора, Эдуард, Дэйзи, Нед, Маргарет, Том, Эдмунд и маленький Пол, которому уже исполнилось четыре. В город на этот самый любимый праздник в году отправились и слуги, и арендаторы. Не было только Ричарда: он покинул дом около двух лет назад, унося с собой лишь то, что на нем было надето, и заявив, что намерен пройти пешком всю Англию и «говорить с народом». Элеонора даже не пыталась отговорить сына, но ей было отчаянно жалко расставаться с ним. Она ведь так радовалась, чувствуя, правда, легкие угрызения совести, когда он вернулся из Колледжа Святого Уильяма, не испытывая ни малейшего желания стать священником или монахом. С тех пор Элеонора надеялась, что Ричард так и останется в «Имении Морлэндов», женится и обзаведется семьей. Элеонора родила тринадцать детей, и только один из них жил дома – это казалось несправедливым.
 И Дженкин, и Элеонора состояли, конечно, в гильдии мануфактурщиков и гильдии Тела Христова, почетными членами которой являлись герцог и герцогиня Глостерские; Дженкин и Элеонора потратили немало времени и денег на организацию шествия, Дженкин к тому же отдельно заплатил за то, чтобы повозки остановились перед его домом и было разыграно действо на библейские сюжеты. Баттс сделал это ради Сесили, которая только начала оправляться после родов, дав жизнь своей второй дочери, Алисе, первой, Анне, уже исполнилось два года, и она появилась на свет буквально через несколько дней после казни герцога Кларенского. Если бы не забота свекра, то Сесили не смогла бы сегодня полюбоваться процессией.
 Всего в ней должно было участвовать около пятидесяти запряженных лошадьми повозок, задернутых до поры до времени шторами, чтобы скрыть от посторонних глаз приготовления к тем сценам, которые будут разыгрываться на остановках. Каждая повозка снаряжалась своей гильдией, и в каждой разыгрывалась своя сценка на библейский сюжет. Процессия прошла по Тофт Грин, по Микллит, а потом медленно кружила весь день по улицам Йорка, замедляя ход на «остановках» – специальных местах, отмеченных флагами с гербами города, – и разыгрывала свои представления. Так как актеры постоянно подкреплялись бесплатной сдой и выпивкой, выставленной для них гильдией Тела Христова и мэром, то сценки эти, даже самые серьезные, к концу дня становились все веселее и веселее.
 Готовились к этому празднику весьма основательно, начиная еще с Великого поста, когда лучшие актеры Йорка начинали искать среди горожан самых разных профессий людей, наиболее способных к лицедейству и декламации. Костюмы и реквизит, весь год хранившиеся на специальном складе на Тофт Грин, просматривали, чинили или заменяли, декорации подкрашивали и золотили, заново переписывали роли и религиозные гимны, если тексты на старых листах было трудно прочесть. За всем этим наблюдала гильдия Тела Христова, и со всех богатых людей города собирались специальные пожертвования, а также взимались штрафы со всех ремесленников, гильдии которых почему-либо не выставляли на праздник своей повозки. Если учесть богатые костюмы, золотую краску, плату актерам, закуски, вино и все такое прочее, то станет ясно, что процессия из пятидесяти повозок была отнюдь не дешевым удовольствием.
 Сценки распределяли между гильдиями, сообразуясь, по возможности, с определенной логикой. Корабелы и моряки представляли Ноев ковчег, на котором всегда было очень весело из-за «животных» с огромными, искусно сделанными деревянными головами, обшитыми мехом или тканью; протащить этот шумный «ковчег» через городские арки было весьма нелегким делом. Рыботорговцы представляли морс Галилейское и Христа, идущего по воде, аки посуху, навстречу рыбакам. Виноторговцы, членом гильдии которых до сих пор был отец Люка Каннинга, разыгрывали сценку про чудо Ханаанское – превращение воды в вино; народ обычно рвался принять участие в этом действе, но из-за присутствия на сцене самого непьющего Господа Бога спектакль, пока длился день, становился все более и более торжественным, пока свадьба не начинала смахивать на похороны. Золотых дел мастера – самая богатая гильдия – всегда представляли явление трех царей с востока и одевали этих царей столь великолепно и роскошно, что «волхвы» в промежутках между сценками ехали обычно на специальных верховых лошадях рядом со своей повозкой, и народ приветствовал их почти как настоящих королей.
 Оружейники разыграли очень популярную сценку с дьяволом, появляющимся из потайного люка в полу фургона, чтобы искушать Христа в пустыне; вокруг нечистого шипели и взрывались шутихи, что приводило публику в полный восторг. Мясоторговцы показывали одну из свиней гадаринских – сценку, которая всегда заканчивалась множеством царапин и синяков, потому что «свинья», не заботясь о своей жизни, а также целости и сохранности рук и ног, позволяла стаскивать себя с повозки на ходу. Портные представляли чудесное одеяние Иосифа, и одеяние это было само по себе столь великолепным, что слепило глаза, и столь тяжелым, что Иосиф с трудом мог стоять в нем прямо. Но, какие бы сценки ни разыгрывались, добро в них было добром, а зло – злом. Ирод и Иуда были до того грешными и отвратительными, что зрители иной раз пытались забраться в фургон, чтобы расправиться с ними; Господь и Авраам, наоборот, были столь красивы, благородны и величественны, что у публики наворачивались на глаза слезы.
 Мануфактурщики в этом году решили представить сценку с менялами и, как и все другие гильдии, начали репетиции еще с Великого поста – актерам, подзабывшим свои роли, надо было освежить их в памяти, хотя был и специально нанятый человек, который сидел за занавесом и суфлировал. Первой остановкой на пути процессии был дом некоего мистера Викхэма, откуда за представлением наблюдали герцог и герцогиня Глостерские и их ближайшие друзья, подкрепляясь, как гости мэра, поданными на подносе изысканными яствами и прекрасными винами, которых им должно было хватить до самого заката солнца. Здесь актеры обычно играли самым искренним и правдивым образом, сценка, представленная мануфактурщиками, была исполнена с таким подъемом, что один из менял вылетел из фургона прямо на мостовую и лежал там, как мертвый, добрых пять минут, пока его не отпоили крепким элем.
 Следующей заказной остановкой был дом Дженкина, расположенный так близко от дома Викхэма, что дети, выбежав на угол, могли успеть посмотреть оба представления, что они и сделали, когда их любимцы тронулись в путь. На улицах толпилось великое множество народа, но это был такой добрый праздник, что никто не беспокоился о снующих по городу детях. Пока один фургон сменял другой, Морлэнды и Баттсы разговаривали, пели песни, смеялись – в общем, веселились от души, не забывая при этом и закусить. Дженкин выставил на стол две дюжины ломтей прекрасного белого хлеба, пять жирных каплунов, пять не менее жирных щук, бочонок вина, корзины яблок и апельсинов, ящичек с конфетами, засахаренными фруктами и изюмом.
 Сесили родила только неделю назад, поэтому вынуждена была оставаться в своей спальне, но с молодой матерью все время находились или Дэйзи, или Элеонора, или Маргарет, да и вообще все, включая безмерно гордого папашу, посчитали своим долгом навестить её. Маргарет была в восторге от шествия, считая существование в «Имении Морлэндов» довольно скучным и стремясь к более яркой жизни города, где можно увидеть столько богатых людей, а порой – даже и придворных! Девочка часто признавалась сестре, что хотела бы перебраться в Лондон, где, как ей казалось, она каждый день лицезрела бы короля и королеву и наблюдала бы за их великолепной жизнью.
 – Когда-то я чувствовала то же, что и ты, – спокойно ответила ей Сесили. – Я думала, что мне больше уже не на что рассчитывать в этой жизни, но сейчас, когда у меня муж и двое детей, все стало по-другому Я счастлива здесь с моими дорогими Томасом, Анной и Алисой – и это все, о чем я только могу мечтать.
 – Тебе-то, может, и хорошо, – воскликнула неугомонная Маргарет – Ты живешь в городе, где все самое интересное происходит прямо у тебя под окнами. И кроме того, у тебя есть муж. У меня же его пока нет – и как я могу встретить подходящего мужчину, сидя взаперти в «Имении Морлэндов»?
 – А как, по-твоему, я встретила Томаса? Бабушка довольно часто ездит в город, чтобы подобрать тебе приличного супруга, можешь не волноваться. И в любом случае, дорогая, ты всегда можешь приезжать и навещать меня здесь. Ты же знаешь, что я была бы рада видеть тебя гораздо чаще, чем это пока получается.
 – Я знаю, но это совсем другое дело! – пожаловалась Маргарет, но тут её внимание было отвлечено – О, посмотри! Кто тот великолепный господин? Взгляни только, какой мех на его плаще! О, он посмотрел на меня! Он снял передо мной свою шляпу! – Маргарет жеманничала, краснела и махала пальчиками невидимому прохожему, пока Сесили не возмутилась.
 – Маргарет! Немедленно отойди от окна! Ведешь себя как какая-нибудь распутница, а еще в моем доме! Что подумают люди? Ты создашь мне дурную репутацию. Отойди оттуда, говорят тебе!
 – Ах, не будь такой вредной, Сесили, и не порть удовольствия другим, – откликнулась Маргарет, отходя от окна в основном потому, что понравившийся ей мужчина уже прошел мимо и скрылся из вида. – Ты же до своего замужества развлекалась с...
 – Замолчи! Не смей даже вспоминать об этом! – вскричала Сесили, приходя в большое расстройство. – О чем ты думаешь своей пустой головой, если говоришь такие вещи?!
 – Но это же правда, я сама видела вас...
 – Как ты можешь быть такой жестокой! Как можешь напоминать мне о моем грехе сейчас, когда все уже давно позади и все меня простили?
 – Я не думала, что это грешно, – я думала, что это приятно.
 – Не желаю больше выслушивать таких возмутительных речей. Если ты не умеешь вести себя... – Сесили почти плакала, и Маргарет поспешила успокоить сестру, ибо не хотела скандала, а вид из окна Сесили был куда лучше, чем из гостиной.
 – Хорошо, хорошо, Сесили, прости меня. Ну ладно, не плачь. Хочешь, я принесу чего-нибудь сладенького нам обеим? Или фруктов?
 – Да, хорошо, принеси.
 – А ты больше не будешь плакать? Ну вот и чудесно, я скоро вернусь! – И хорошенькая Маргарет выпорхнула из спальни сестры.
 Внизу Элеонора и Дженкин беседовали за кубком разбавленного водой вина, а остальные члены семьи стояли у окна, ожидая, когда подъедет следующий фургон, и обсуждая уже виданные сценки.
 – ...девять детей, – говорил Дженкин, – и из них четыре девочки и два мальчика выжили. Вы не можете сказать, что она не исполнила своего долга.
 – А я и не говорю, – отвечала Элеонора. – Но какой ценой?
 Эдуард у окна, случайно услышав последние слова, встрял в разговор:
 – Не обращайте внимания на матушку, сэр, она всегда не любила всех королев, какие только были. Я же помню, как она поносила последнюю!
 – Замолчи, дерзкий мальчишка, – прикрикнула на него Элеонора и опять повернулась к Дженкину. – А цену эту вы знаете не хуже меня: эта её кошмарная семейка; вечные ссоры короля со своими братьями; и вообще, она ведь на самом деле никто, несмотря на все её попытки доказать высокое происхождение своей матери. Как будто кто-то может гордиться своей французской кровью! И этот её дядя Жак...
 – Лорд Джейк с, как зовут его лондонцы, – с улыбкой вспомнил Дженкин. – «Джейк» – на лондонском жаргоне значит «тайный». У этих лондонцев нет уважения ни к кому. Но она многое сделала для двора, как вам известно. При последнем короле он был просто позором для страны. Иноземные послы рассказывали о нем по всей Европе такое... Но вам бы следовало послушать, что пишет Генри: сейчас двор стал одним из самых великолепных и изысканных в мире, хотя король и не любит лишних трат.
 – Она просто пытается прикрыть таким образом свое низкое происхождение, – упрямо ответила Элеонора, но её внимание уже переключилось на другое. – Значит, Генри бывает при дворе?
 – И довольно часто, – с гордостью проговорил Дженкин. – Он поставляет ткани многим видным придворным и самой королеве. Она закупает материи в таких количествах, что дружить с ней – весьма прибыльное дело, а Генри как мой агент...
 – Дела у него идут хорошо? – спросила Элеонора. Больше она ничего не хотела слышать о Елизавете Вудвилл. – Вы довольны, что послали его в Лондон?
 – И даже очень! Под его началом работают еще пять агентов. Он ведет дела с крупнейшими из наших постоянных покупателей, и везде его принимают более чем любезно. Большую часть недели он обедает, насколько я понимаю, вне дома и постоянно получает подарки от самых знатных людей Лондона.
 – Ну что же, это должно вас радовать, – сказала Элеонора, и в этот момент, как по заказу, в комнату вошла Маргарет за сладостями для себя и Сесили.
 – Какой красавицей стала эта девочка, – заметил Дженкин.
 – Да, мы очень гордимся ею, – ответила Элеонора. – Она так же хороша, как была в этом возрасте её мать.
 – В этом возрасте?.. А, ну да, конечно, – сейчас вы, наверное, подыскиваете Маргарет достойную партию, – с невинным видом сказал Дженкин. Элеонора ничего не ответила, прекрасно понимая, какие мысли портятся у него в голове – Насколько я помню, мы когда-то обсуждали возможность брака между нею и моим Генри.
 – Разве? – притворно удивилась Элеонора. – Наверное, это было очень давно. Девочка тогда была еще совсем маленькой.
 – Но зато сейчас она уже совсем не маленькая.
 – Но мне так не хочется расставаться с ней. Пока что спешить некуда. У неё не будет недостатка в женихах, даже если она еще немного побудет дома.
 На самом деле у Элеоноры уже был на примете жених для Маргарет – один из Миддлхэмских джентльменов, но она не хотела сообщать об этом Дженкину, чтобы не обижать его, так как союз между двумя семьями оказался просто прекрасным, а кроме того, Элеонора любила Дженкина и хорошо с ним ладила. Так что она поспешила перевести разговор на другую тему, еще будет время рассказать ему об этой помолвке, когда она и впрямь станет помолвкой. Генри был завидным женихом, но не таким завидным, как джентльмен из свиты самого герцога Глостерского.
 – Связи между нашими семьями оказались такими удачными, – попробовал Дженкин зайти с другой стороны, повторяя вслух невысказанные мысли Элеоноры, что я не имел бы ничего против того, чтобы сделать их еще более тесными. – Он позволил себе намек на раненые чувства, чтобы придать своему голосу большую проникновенность.
 Элеонора одарила Дженкина ослепительной улыбкой, улыбкой, которая все еще заставляла мужнин робеть и напоминала о былой красоте этой женщины.
 – И я тоже, Дженкин, – шутливо ответила она. Конечно же, и я тоже. Ах, посмотрите, подъехала следующая повозка – пойдемте взглянем. А ну-ка, дети, освободите нам местечко у окна.
 Все прильнули к окнам, у которых, по счастью, было достаточно места для всех – и каждый мог все хорошо видеть. Томас Баттс поднял свою маленькую дочку Анну и посадил себе на плечо, а потом, заметив, что Пол, даже встав на цыпочки, все равно едва дотягивается до подоконника, подхватил и его и посадил на другое плечо. Двое ребятишек посмотрели друг на друга поверх головы Томаса, обменялись робкими улыбками, и это навело Элеонору на новую мысль.
 Когда фургон двинулся дальше, Элеонора и Дженкин вернулись на свои более удобные места. Пол и Анна, соскользнув с плеч Томаса на пол, отошли в уголок, где у Анны стояла игрушечная лошадка, и начали тихонько играть вдвоем, сначала смущаясь, но скоро уже оживленно болтая друг с другом. Двухлетняя Анна была очень развитой для своего возраста, и четырехлетний Пол совсем не считал ниже своего достоинства играть с нею.
 – Я тут обдумала, – сказала Элеонора, – то, что вы говорили насчет более тесных связей между нашими семьями.
 – Обдумали? – радостно вскинулся Дженкин – Вы имеете в виду, что... госпожа Маргарет...
 – Нет, не это. Я тут углядела связь, которая, похоже, завязывается сама собой – И она многозначительно посмотрела на двух малышей, игравших в углу.
 Дженкин проследил за её взглядом, и лицо его осветилось пониманием, а потом порозовело от радости, ибо такая партия была бы гораздо выгоднее, чем брак между Генри и Маргарет, двумя младшими детьми, не наследовавшими семейных состояний. Если у Сесили и Томаса не будет сыновей, – а их, скорее всего, не будет, поскольку за четыре года замужества Сесили произвела на свет лишь двоих живых детей, и обе были девочками (девочки вообще выживали гораздо чаще, чем мальчики), – малышка Анна унаследует все владения Дженкина. Пол Морлэнд, внук старшего сына Элеоноры, тоже был бесспорным наследником состояния Морлэндов. Если эти двое детей поженятся, богатства двух семей будут неразрывно слиты воедино.
 Более того, такое предложение было большой честью для Дженкина. Семья Морлэндов занимала куда более высокое положение в обществе, чем семья Баттсов, и женитьба Пола Морлэнда была, естественно, делом гораздо более важным, чем замужество Анны Баттс, даже если та и станет наследницей Дженкина. Пол Морлэнд в один прекрасный день окажется очень важной персоной, и то, что Элеонора хочет, чтобы он пришел к этому положению, уже будучи обрученным с Анной Баттс, было для Дженкина величайшей честью, о которой он и мечтать не смел. К тому же его вполне удовлетворили слова Элеоноры, объяснившей, что она не хочет пока выдавать Маргарет замуж, желая еще годик подержать девочку дома.
 Конечно, он не мог знать, что перспективы отдаленного бракосочетания двух сегодняшних детей кажутся Элеоноре гораздо менее пугающими, чем перспективы немедленной свадьбы Маргарет и Генри. Кроме того, если Элеонора посчитает нужным, она в любой момент сможет разорвать помолвку между Полом и Анной. Обручение в глазах церкви считалось таким же обязывающим актом, как и сам брак, и не могло расторгаться; но если вы были достаточно богаты или достаточно влиятельны, вы могли просто сделать вид, что никакой помолвки никогда и не было, успокоив чью-нибудь проснувшуюся совесть с помощью золота, или купить папское разрешение на любой другой брак. Короли постоянно разрывали контракты между своими обрученными детьми; чем хуже была Элеонора?
 Счастливые дети продолжали играть вдвоем, даже не подозревая о тех интригах, которые начинали закручиваться вокруг них. Элеонора и Дженкин еще долго и серьезно разговаривали и к концу дня пришли к соглашению о помолвке, которая должна была состояться сразу же по окончании праздника Тела Христова.
 – А свадьба – сразу же, как Анна достигнет возраста женщины? – с надеждой спросил Дженкин. Это значило – когда ей исполнится двенадцать лет.
 – Не раньше четырнадцати, – твердо ответила Элеонора. – Я никогда не соглашалась с тем, чтобы девушек выдавали замуж до тех пор, пока им не исполнится четырнадцати лет.
 Дженкин согласился и с этим, и Элеонора довольно улыбнулась. Свадьбу предстояло играть аж через двенадцать лет, а за двенадцать лет чего только не случится...
 Следующий день был самой главной частью праздника. В этот день по традиции процессию устраивала гильдия Тела Христова. Процессия начиналась у храма Святой Троицы – того храма рядом с воротами Микл Лит, в котором все Морлэнды венчались и возле которого упокаивались с тех пор, как Элеонора впервые приехала в Йорк, – и направлялась оттуда через весь город к кафедральному собору. Это было торжественное, красочное и величественное шествие. Впереди несли распятие, за ним шел хор, распевавший гимн процессии, а следом – группы представителей от всех торговых и ремесленных гильдий, каждая – со своими знаменами и гербами, замыкали эту колонну – опять же по традиции – представители гильдии мануфактурщиков. Здесь у Эдуарда было свое место, и выглядел он весьма импозантно: прекрасный, высокий мужчина в подбитой и отороченной мехом длинной мантии, огромной шляпе с украшенной драгоценными камнями пряжкой и лежащей на груди золотой цепью шириной в два дюйма.
 За торговыми гильдиями шли гильдии церковные, такие, как гильдия Святой Екатерины или гильдия Священного Имени, а вместе с ними – видные граждане, поддерживающие их деятельность, а также старики, сироты и убогие.
 Потом следовала центральная часть процессии, возглавляемая представителями самой гильдии Тела Христова, со своим распятием и штандартом, причем за распятием, словно осененные им, с торжественным достоинством шествовали самые уважаемые члены гильдии – герцог и герцогиня Глостерские и многие знатные люди города. Здесь было свое место и у Элеоноры, роскошно одетой и державшейся так прямо и гордо, словно ей было вдвое меньше лет, чем на самом деле. Был здесь и Дженкин Баттс, но его отделяло от Элеоноры немалое расстояние.
 Гильдия Тела Христова служила как бы почтенным эскортом для центральной, священной части процессии: там под золотым балдахином, который несли четыре священника, следовали носилки с покоящейся на них серебряной ракой, усыпанной драгоценными камнями. В этой раке стояла берилловая ваза со Святыми Мощами. За носилками шествовал второй хор, шли прелаты и священнослужители, отцы города и другие знатные люди. Шелестя знаменами, заливая все вокруг светом факелов и свечей, отражавшимся в золотых распятиях, блистая роскошными одеяниями и украшениями, процессия медленно двигалась по запруженным людьми улицам города, распевая хвалебные гимны. Зрители знали эти гимны не хуже хористов и с удовольствием подхватывали слова, а музыка возвышала их сердца и наполняла души благодарностью к Господу, создавшему их и позволившему благополучно дожить до этого славного июньского дня.
 Весь путь процессии был устлан тростником, каждый дом, мимо которого она следовала, украшали гобелены, свисающие из окон или прибитые к фронтонным балкам, все двери были убраны зеленью и венками цветов. На углах улиц развевались на стенах домов знамена города с древками, увитыми виноградными лозами и плющом, а над головами людей голубое небо, казалось, вот-вот расколется от колокольного звона – все колокола всех храмов города звонили без перерыва, заливаясь все выше, как стая бронзовых птиц, по мере того как процессия приближалась к кафедральному собору.
 Здесь была отслужена торжественная месса, после которой известный своим красноречием священник прочел проповедь. После того как участники процессии проследовали внутрь и заняли свои места в соборе, простые зрители тоже смогли протиснуться в храм, но в городе в этот день было такое количество народа, что многим пришлось толпиться снаружи, у огромных дверей, не имея возможности увидеть даже сияния свечей на алтаре. Этим бедолагам оставалось лишь догадываться, о чем шла речь в проповеди, но зато они могли после службы опуститься на колени вместе с остальными и пропеть вместе с ними псалмы, когда пришло для этого время.
 Вечером устраивались праздничные застолья, главным из которых был обед у лорд-мэра, где гостями были Ричард Глостерский и Анна Невилл. На этот же обед отправилась и Элеонора; Эдуард с Дэйзи и Дженкин Баттс получили приглашение на ужин, который давала гильдия мануфактурщиков, считавшаяся второй по богатству среди гильдий, вслед за золотых дел мастерами. Между этими двумя гильдиями шло постоянное соперничество, они старались перещеголять друг друга даже в великолепии своих застолий, так что яства, вина и увеселения были на обоих пирах всегда самыми лучшими, и ужин любой из этих двух гильдий сулил приглашенным немало удовольствий.
 Празднество у мэра было более сдержанным и достойным, хотя угощение было, конечно, ничуть не хуже. Ричарда и Анну очень любили в городе, и уже стало традицией, что во время этого празднества они обходили зал и старались поговорить почти со всеми приглашенными, а не просто сидели, уткнувшись в свои тарелки и милостиво разрешив всем глазеть на себя. Элеонора наблюдала за ними, пока ждала своей очереди, и с радостью отметила, сколь многих людей они знают по имени и какие мелочи обсуждают, поздравляя одних собеседников и предлагая свою помощь другим. Да, любому государственному мужу все эти дела горожан показались бы ничего не значащими пустяками, но они были жизненно важны для тех, кого касались. И не было такого дела, которое милорд Глостерский счел бы недостойным своего внимания, – в этом и крылась одна из причин того, что люди так любили лорда Ричарда. Его брат Эдуард был таким же: говорили, что он лично знал всех влиятельных жителей каждого большого и маленького города страны, да и менее значительных людей тоже.
 Лорд Ричард подошел к Элеоноре как к дорогому другу, улыбнулся ей чуть кривоватой улыбкой и спросил:
 – Ну, госпожа Элеонора, с чем обратитесь ко мне вы?
 – Ни с чем, ваша светлость, – улыбнулась она в ответ, – единственное, о чем я хотела с вами поговорить, так это о том, как поживаете вы сами, ваша супруга и маленький Эдуард – граф Сэлисбери, хотела я сказать.
 – Хватит с него и Эдуарда, – дернул плечом лорд Ричард. – Мы ведь старинные друзья, не так ли? Ну так вот, и Анна, и я, и дети счастливы и здоровы, хотя Анна похудела, а я предпочел бы видеть её более полной. Впрочем, она всегда была тоненькой... – Они оба посмотрели на герцогиню, которая в нескольких шагах от них разговаривала с другими своими друзьями. Она и правда была очень худенькой, но цвет лица у неё оставался здоровым, а глаза – блестящими и ясными.
 – Она прекрасно выглядит, – заметила Элеонора.
 – Слава Богу Нам предстоит ехать в Лондон сразу после праздника, вы слышали? Туда прибывает с визитом моя сестра Маргарет. Будет очень приятно снова повидать её.
 – Не сомневаюсь, – ответила Элеонора. – Когда вы видели её в последний раз, ваша светлость? Думаю, это было еще во Франции?
 Ричард опять криво улыбнулся, вспомнив о неудачной кампании.
 – Да, именно так. В семьдесят пятом году, на Святого Омера.
 – А на сей раз это родственный визит?
 – Боюсь, что нет. Подозреваю, что речь идет о браке – сына Максимилиана с одной из моих племянниц, – однако точно мы все узнаем в свое время, но никак не раньше. – Мария Бургундская вышла замуж за германского принца Максимилиана, и это о нем говорил сейчас Ричард. – Но хватит об этом. Как ваши дела, госпожа Элеонора? Как вы поживаете? Я могу быть вам чем-нибудь полезен?
 Элеонора задумчиво посмотрела на него. Она уже знала по опыту, что, когда герцог спрашивает, может ли он быть чем-нибудь полезен, то именно это и имеет в виду, а как раз сейчас ей кое-что было нужно. С другой стороны, было не очень-то удобно говорить о делах в такое время. Элеонора все колебалась.
 – Ага, я смотрю, что-то все-таки есть, – проницательно заметил Ричард. – Давайте, выкладывайте!
 – Я даже не знаю, стоит ли сейчас упоминать об этом, – пробормотала Элеонора.
 – Ничего, упоминайте, остальные же не стеснялись, – сказал лорд Ричард и потом, видя, что она решила, будто он рассердился, добавил мягко: – Лучше говорите сейчас, а то потом я сразу же уеду в Лондон и пробуду там до осени, а то и дольше, а потом, я ничуть не сомневаюсь, разразится война с шотландцами, так что вы можете не увидеть меня до следующего года.
 – Хорошо, сэр, в таком случае позвольте поговорить с вами о моем внуке Томе – лучшем из всех мальчиков в доме, да, лучшем из всех моих сыновей и внуков. Я надеялась, что, может быть, вы найдете для него место в своей свите.
 – Ну конечно же, моя дорогая Элеонора, я буду только рад! Северу потребуется каждый молодой человек, которого он сможет дать, и я рад, правда, рад приложить руку к обучению этого парня. Я знаю, мы не будем спорить насчет его столовых и карманных денег, так что можно считать этот вопрос улаженным. Пусть приезжает ко мне, когда я вернусь из Лондона.
 Элеонора поспешно согласилась и радостно кивнула, но в этот раз у неё даже не было возможности как следует поблагодарить лорда Ричарда. Ибо в зале были и другие люди, хотевшие поговорить с ним, и Глостеру надо было двигаться дальше. Но Элеонора знала, что он – человек слова и что теперь Том, которому в следующем месяце исполнится пятнадцать, пристроен по меньшей мере на несколько лет. И это будет для парня лучшей школой, куда бы потом его ни забросила судьба.
 ...Письмо было длинным.
  «Я обещал Вам, бабушка, – говорилось в нем, – быть добросовестным корреспондентом, и, возможно, мое усердие даже превзойдет Ваши ожидания». 
  «Вот это уж вряд ли», – подумала Элеонора. Любая самая незначительная деталь жизни Тома в замке Миддлхэм была ей невероятно интересна, но бумага стоила дорого, а любопытство Элеоноры наверняка превосходило объемы довольно тощего кошелька Тома. 
  «Если рассказывать о замке, то он стоит па склоне крутого холма над деревней; внизу вьется маленькая речушка, а сзади к холму подступают вересковые пустоши. Замок – серый, массивный и очень старый. Говорят, что его главная башня – самая огромная в Англии и построена чуть ли не триста лет назад, а в стенах замка раскинулось целое поселение, пожалуй, даже большее по размерам, чем деревня внизу, на зеленом склоне. 
  Места здесь далее еще более дикие, чем в окрестностях Йорка: наши вересковые пустоши – это просто ухоженные парки по сравнению с торфяниками здесь, в Венслейдейле; люди, которые живут в этих краях, тоже грубые и суровые, но я знаю, что они весьма набожны, честны и очень преданны. Однако нам не часто приходится общаться с ними – нашей жизнью здесь распоряжаются управляющий замка, капеллан и наш гувернер. 
  Вместе со мной здесь находятся еще несколько ребят, которым предстоит пройти такое же обучение, как и мне. Все они из благородных семей и по большей части моложе меня, но никто здесь не делает различий между нами, и нас одинаково порют за наши повинности. Милорд и миледи очень набожны, поэтому и нам приходится быть такими же. Их сын, которого мы зовем милорд граф, веселый мальчуган семи лет от роду и очень способный в учебе; его кузен Эдуард, милорд Уорвик, гораздо менее преуспевает в науках, но оба учатся и занимаются вместе и наравне с нами. 
  Встаем мы в пять утра и отправляемся к заутрене – летом, как мне сказали, подъем будет в четыре или просто на заре, если рассветает раньше четырех, – и потом завтракаем в главном зале хлебом, мясом и элем, вместе с другими офицерами, грумами, привратниками, оруженосцами, писарями, слугами и прочими. Потом мы приступаем к занятиям под руководством господина гувернера. Благодаря доброй школе мистера Дженни, я здесь хорошо успеваю во французском, латыни, праве, математике и астрономии. А благодаря Вам, бабушка, я даже превосхожу своих товарищей в музыке, пении и танцах. Значительная часть нашего времени посвящена еще и обучению хорошим манерам, в чем я пока что преуспеваю, по крайней мере не хуже других – в декламации, чистописании, рыцарском обращении, этикете, умении себя держать и правилах ведения войны. Все эти вещи нам необходимо знать, так как нам предстоит служить либо при дворе, на что надеется большинство юношей, либо быть оруженосцами милорда или короля. 
  Обед у нас в десять или – летом – в девять тридцать, опять в главном зале, но теперь уже в присутствии милорда и миледи, так что никаких разговоров за столом не допускается до самого послеобеденного сна, довольно короткого. Потом, ближе к полудню, мы облачаемся в свои доспехи и выезжаем верхом в поля, где учимся военному искусству. Мой верный гнедой, Барбари, здесь лучшая лошадь, и я очень горжусь им и люблю рассказывать другим ребятам, что Вы сами выезжали его и кормили из своих рук, а сейчас он здорово помогает мне в том, что здесь называют «проехать чисто», то есть не загремев доспехами, так как шаг у него очень хорош. 
  Мы учимся сражаться верхом и участвовать в рыцарских турнирах, а также биться в пешем строю, управляться с мечом, кинжалом и боевым топором. Турниры, хотя и учебные, проводятся в полную силу, и у многих ребят, тех, кто помоложе меня, после них остаются шрамы. Не сомневаюсь, что и у меня скоро появятся. Больше всего мне нравится ездить на обычную или соколиную охоту, благо там я могу показать все, что умею, и найти оправдание своим более старшим годам. Охота здесь превосходная, хотя иногда меня просто зло берет: необходимо следовать этикету вместо того, чтобы броситься преследовать зверя так, как мне больше нравится. 
  В четыре мы отправляемся ужинать, как Вы можете догадаться, очень уставшие и с ломотой во всем теле, а потом поем песни, играем на арфе, танцуем, играем во всяческие игры до девяти часов вечера, когда отправляемся в свой дортуар спать. 
  Все время, проведенное в замке, я не перестаю думать о том, что и милорд жил здесь, когда был мальчишкой, занимался тем же, чем сейчас занимаюсь я, совершал, возможно, те же ошибки, испытывал ту же радость – и такую же боль. Вы знаете, бабушка, каким хрупким выглядит милорд, но когда мы видим его в одной рубашке, а это случается, когда настает наш черед будить его по утрам, мы можем разглядеть, что его плечи и руки, особенно та рука, в которой он обычно держит меч, прямо-таки сплетены из стальных мускулов; он развил их, делая те же упражнения, что и мы сейчас, упражнения, которые причиняют мне такую боль каждый день! 
  Самая высокая честь – это получить позволение отправиться с милордом в приграничный поход против шотландцев. В наших краях шотландцев крайне не любят, и назвать кого-нибудь шотландцем, пусть даже в гневе, – это оскорбление, за которое по закону полагается крупный штраф! Милорда здесь любовно называют Ривер, именем, которым обычно зовут тех не признающих никаких законов людей, что живут в Приграничье и добывают себе пропитание набегами на окрестные фермы. Как нам сказали, в следующем году будет уже настоящая война с шотландцами, и уж тогда-то все мы сможем проявить свою доблесть в бою, Я к тому времени намерен стать настоящим воином. 
  У меня кончается бумага, так что попрошу Вас, бабушка, передать мои смиренные поклоны отцу и матушке и сказать им, что я живу такой чистой и богобоязненной жизнью, какой только может жить человек, достигший победы духа над плотью! И что я еще ни с кем не сочетался тайным браком. И самая преданная любовь – Вам, бабушка! Не сомневайтесь, что я вспоминаю о Вас каждый день. Ваш любящий внук Томас Морлэнд». 
 День уже почти померк, когда Элеонора дочитала это письмо. Она опустила его на колени и откинулась назад, прислонившись к деревянной панели стены. Элеонора сидела у окна в гостиной, чтобы не упустить последних лучей солнца – и чтобы избежать любопытных взглядов прочих членов семьи; тс все время посматривали на неё, надеясь услышать, что же пишет Том. Она знала, что Дэйзи уже жаловалась: Тому, дескать, следовало бы писать не Элеоноре, а своей родной матери; разумеется, в конце концов придется прочесть им письмо, но пока пусть подождут. Элеоноре хотелось несколько секунд побыть наедине с собственными мыслями, пока перед её внутренним взором теснились образы, вызванные к жизни письмом Тома.
 Чтобы отгородиться от устремленных на неё взглядов, она закрыла глаза, чувствуя на своей щеке холодок, которым тянуло из приоткрытого окна. Многое из той жизни, что описывал Том, было ей знакомо, ведь все свои девичьи годы она провела в похожем замке – в замке Корф, с Белль и лордом Эдмундом – и собственными глазами видела, как юные отпрыски знатных фамилий упражняются вместе с членами семьи хозяина замка. Неожиданно мысли унесли её в далекое прошлое, в тот летний день, когда много-много лет назад она сидела вот так же у окна с вышиванием в руках и мечтала о человеке, за которого так хотела выйти замуж; в тот летний день, когда жизнь её столь резко изменилась раз и навсегда, летний день среди пологих зеленых холмов юга, которые ей больше так и не довелось увидеть…
 Наверное, она на миг задремала, ибо вдруг резко очнулась с чувством, что в доме что-то не так, хотя в своем слегка одурманенном состоянии не могла пока сказать, что именно её встревожило. Потом она увидела, как дверь в гостиную распахнулась и в неё почти вбежал, насколько ему позволяли больные суставы, взволнованный Джоб.
 – Мадам! – крикнул он. – Госпожа Элеонора!
 Элеонора постаралась сосредоточиться, чтобы выслушать его со всем возможным вниманием, но прежде чем Джоб смог сказать что-нибудь еще, в комнату вошел какой-то незнакомец. Это был высокий, неуклюжий мужчина с ячменного цвета волосами и большой, густой бородой, которые подрезали в последний раз очень давно, да и то, похоже, с помощью ножа; пропыленный, отмеченный печатью долгих странствий незнакомец в длинном плаще из грубой коричневой шерсти и с голыми ногами, обутыми, несмотря на холодную погоду, только в сандалии, которые носят странствующие монахи.
 В комнате воцарилась тишина. Все ошеломленно уставились на незнакомца, пытаясь понять, кто он и как посмел ворваться в личные покои владельцев имения. Потом пришелец раскинул руки, его зубы сверкнули из-под бороды в широкой улыбке, и он просто сказал Элеоноре:
 – Матушка!
 Элеонора вмиг помчалась через всю комнату и крепко обняла незнакомца, прижавшись к его грязной одежде.
 – Ричард! – крикнула она. – О, Дикон, ты вернулся!
 – Ну конечно, вернулся, матушка. Вы же должны были знать, что я вернусь, – рано или поздно.
 – О, мой сыночек, входи, входи. Расскажи нам, что ты делал все это время. Тебя не было так долго!
 Теперь уже все столпились вокруг них, радуясь возможности поприветствовать Ричарда, которого не видели два с половиной года, и сказать ему: «Добро пожаловать!» Только Джоб держался в стороне и пытался знаками привлечь внимание Элеоноры. Когда ему наконец это удалось, она увидела его обеспокоенное лицо и нетерпеливо спросила.
 – В чем дело, Джоб? Что такое?
 – Мадам... – беспомощно пролепетал тот и указал на дверь.
 Ричард рассмеялся и тоже повернулся к двери.
 – Все в порядке, матушка. Просто Джоб напоминает мне, что я вернулся домой не один. Я привел с собой кое-кого, с кем хочу вас познакомить, – мою жену.
 – Твою жену? – удивленно воскликнули все.
 – Ага я женился на ней на прошлой пасхальной неделе. Она – из далеких краев, лежащих к северу от границы, люди там вообще не говорят по-английски. Но я уже немножко научил её нашему языку за то время, что мы были в пути. Входи, Констанция!
 И в дверном проеме между все еще встревоженным Джобом и сияющим добродушной улыбкой Ричардом появилась невысокая, худенькая девушка, завернутая в какой-то чужеземный шерстяной плед, один конец которого был накинут ей на голову. Это одеяние доходило ей только до колен, оставляя ниже все ноги открытыми, волосы у неё были черными и курчавыми, её темные глаза смотрели робко и пугливо, как глаза какого-нибудь дикого зверька из-под спутанной шерсти.
 – Матушка, все остальные, познакомьтесь – моя жена Констанция.
 Так вот почему Джоб разволновался. Она была просто босоногой цыганкой. И к тому же явно беременной.

 Глава 23

 Суматоха, вызванная появлением Ричарда и его жены, улеглась не скоро, хотя поначалу все были так удивлены и ошарашены, что не могли и слова вымолвить. Что касается Элеоноры, то она воспользовалась первой же возможностью, чтобы поговорить с Ричардом наедине и расспросить сына об обстоятельствах его женитьбы и о том, кто такая его жена.
 – Констанция – это, конечно, не настоящее её имя, – беззаботно ответил Ричард. Пользуясь теплым утром, мать и сын гуляли саду. – Произнести её настоящее имя вам вряд ли удастся, но в переводе па английский оно означает что-то вроде «постоянства», вот я и решил назвать её Констанцией. Она не возражает.
 – Но кто она такая, Ричард? Где ты её нашел? Кто её родители? – спрашивала Элеонора, с трудом сохраняя спокойствие.
 – Она – Констанция Руайд. Я нашел её на северо-западном побережье Шотландии. её отец – предводитель их племени, – отвечал Ричард, даже забавляясь в душе. – Это вас устраивает?
 – Конечно же, нет, – отрезала Элеонора.
 – Конечно же, нет, матушка. Вы – ангел-хранитель нашей династии и весьма ревностно следите за тем, чтобы наш род не запятнал себя притоком чуждой крови. Тем более такой, как кровь шотландцев.
 Элеонора вдруг вспомнила строки из письма Тома, который рассказывал, что в его краях назвать кого-нибудь шотландцем было оскорблением, преследующимся по закону.
 – Но как ты мог это сделать, Дикон? Цыганка, босоногая цыганка!
 – Как я мог это сделать? Все случилось очень просто. Когда я пришел в их деревню, то обнаружил, что они отчаянно нуждаются в самом обычном лекаре, в роли какового я и выступил. После чего был приглашен их предводителем жить у них сколько захочу. И пока я там оставался, мне очень приглянулась эта Констанция, младшая дочь предводителя, а он, в благодарность, предложил мне взять её в жены. Что я и сделал, в соответствии с их собственными обрядами.
 – В соответствии с их собственными обрядами? Вы венчались не в церкви?
 – Ну конечно же, нет, мы сочетались браком по их обычаям, кстати, весьма любопытным, – задумчиво ответил Ричард.
 – Слава тебе, Господи! – воскликнула Элеонора, в облегчении стиснув руки. – Значит, ваш брак незаконен и вообще может таковым не считаться. её сородичи возражать не будут, даже если когда-нибудь и выяснят это. А мы сможем подыскать ей приличное место, где она могла бы заняться какой-нибудь необременительной работой...
 – Матушка, – прервал её Ричард не сердито, но твердо. – Она моя жена и ждет моего ребенка. Она не служанка, не моя ошибка и не шлюха. Она моя жена.
 – Это все ерунда, Ричард, – оживленно ответила Элеонора. – Никто не станет тебя принуждать жить с ней. Если вас не венчал священник, значит, брак ваш не имеет законной силы. Где брачный контракт? Каково её приданое и какова участь её будущего наследства? Видишь...
 – Матушка, примиритесь с тем, что она моя жена. её приданым была её честная и чистая душа, её долей в наследстве было то, что она делила со мной мой хлеб и мою судьбу. Она последовала за мной без колебаний, прошла со мной по многим землям, встречалась с божьими людьми и говорила с ними о их жизни и их чаяниях. Она – дикое, неиспорченное, пылкое существо с острым язычком и душой невинного ягненка. Я полагал, что вы почтете за честь встретиться с ней, чему-то научитесь у неё. Я надеялся, что не ошибаюсь в вас.
 – Я почту за честь встретиться с какой-то крестьянкой без гроша за душой, да к тому же шотландкой? – негодующе воскликнула Элеонора. – Ты оскорбляешь меня и оскорбляешь весь этот дом, приведя её сюда и заявляя, что она якобы твоя жена. Она не может жить здесь, разве что в роли служанки, и это мое последнее слово.
 – О, мы вовсе и не собираемся жить здесь, – спокойно ответил Ричард. – Как только родится ребенок, мы опять уйдем.
 – Ах, Дикон, не надо торопиться, прости меня, если я тебя обидела. Может быть, мы что-нибудь придумаем. Тебе совсем не надо уходить. Не спеши, дитя мое, умоляю тебя.
 – Матушка, – с улыбкой ответил Ричард, – вы совершенно ни при чем. Я никогда и не собирался оставаться здесь – я пришел только для того, чтобы навестить вас и найти место, где Констанция могла бы родить. Я с самого начала намеревался уйти сразу же после этого.
 – Но Дикон, зачем? Ты уже довольно побродил по свету. Почему бы тебе не осесть дома? Для тебя здесь найдется столько дел – и, думаю, со временем мы могли бы что-нибудь сделать и для девушки. Она могла бы научиться жить, как мы, и потом вы могли бы пожениться должным образом, но после этого...
 – Нет, матушка. Боюсь, что это расстроит вас, но это не моя жизнь, не мой путь. Я не собираюсь становиться ни местным джентльменом, ни мануфактурщиком, ни купцом.
 – А кем же тогда ты хочешь быть? Когда-то ты сказал, что Господь призвал тебя, чтобы ты служил Ему в миру. Теперь ты больше так не думаешь?
 – Думаю, он действительно призвал меня. Поэтому-то я и обязан продолжить свой, путь, встречаясь с людьми, задавать им вопросы, выслушивать их ответы. Я до сих пор не знаю, для чего я нужен Господу, но зато чувствую, чем должен заниматься сейчас. Я должен познать жизнь, прежде чем смогу стать Ему полезным. Я должен понять, что такое люди, чего они хотят, чего боятся, на что способны.
 Это было странно, это было не по-христиански, это было неправильно. Такие мысли не могли прийти в голову истинному сыну церкви, истинный её сын должен жить нормальной, богопослушной жизнью в соответствии с канонами католицизма, ежедневно ходить к мессе, слушать проповеди и делать то, что говорят священники. Он не должен скитаться босиком по стране в сопровождении женщины, происходящей из какого-то шотландского племени. Даже бродячие монахи молятся в храмах и черпают Мудрость Из Священного Писания. Но Элеонора не могла сказать всего этого Ричарду. Она искоса поглядывала на сына – мужчину с густой бородой и странными светлыми глазами – и думала с тревогой, не сумасшедший ли он.
 – Я не понимаю тебя, – проговорила наконец женщина.
 Ричард наклонился и поцеловал её в широкий белый лоб.
 – Матушка, вы впервые высказались откровенно – честь вам и хвала! Я тоже многого не понимаю, и никто из нас не понимает. Вот потому-то мы и должны задавать вопросы, искать ответы и ждать. И поэтому я не могу остаться здесь.
 Губы у Элеоноры задрожали, и она позволила сыну заметить это.
 – Значит, ты покинешь меня, оставив только с Эдуардом? Господи, как же тяжело быть матерью..
 – Матушка, не пытайтесь казаться слабой и беззащитной Вы – самая сильная, бесстрашная и упорная женщина из всех, кого я видел, исходив этот остров вдоль и поперек. Меня ничуть не удивит, если вы окажетесь бессмертной! А теперь давайте наслаждаться теми днями, которые нам суждено провести вместе. И обещайте мне, что будете ласковы с вашей новой невесткой, пока у вас есть такая возможность.
 Элеонора даже вздрогнула, услышав, как Ричард называет это создание её невесткой, но сказала.
 – Хорошо, я постараюсь. Но, пока она будет здесь, ей придется жить по-нашему. Я не могу менять все порядки в этом доме из-за того, что тут появился новый человек.
 – Она ко всему приноровится – она молода и все легко усваивает. Ей же нет еще и четырнадцати, чтобы вы знали.
 – Боже милостивый, – только и смогла в смятении ответить Элеонора.
 Через неделю после появления в доме Морлэндов Констанция родила, чем несказанно удивила всех, ибо, по-видимому, и сама не имела ни малейшего представления о том, когда это должно случиться. Быстро и явно без особых мучений она произвела на свет крохотного мальчика, темноволосого, темноглазого и смуглокожего – «чистую обезьяну», как с отвращением отозвалась о нем Дэйзи.
 Констанция повергла всех в полный шок, спустившись вниз буквально через несколько часов после родов и явно не понимая, что ей после пережитых страданий положено по меньшей мере неделю провести в постели, в своей спальне, затем побывать в храме и лишь потом присоединиться к остальным членам семьи. К тому же было что-то прямо-таки неприличное в том, как мало внимания юная шотландка уделяла такому важному делу, как рождение ребенка, полагая, видимо, что можно вести себя как ни в чем не бывало сразу же после того, как дитя испустило первый крик.
 – Ну прямо как животное, – прошипела Дэйзи. – Точно так же она могла родить и где-нибудь в поле, за работой, как какая-нибудь овца на пастбище. В этом есть что-то неестественное.
 Ричард же был доволен и горд и поведением Констанции, и своим ребенком. Он считал его «прелестным существом» и, невзирая на всеобщие протесты, решил дать сыну имя Илайджа.
 – Илайджа Морлэнд, – горестно вздохнула Элеонора. – Что-то здесь не совпадает. – Но протестовать она не стала. Теперь, несмотря на всю свою любовь к младшему сыну, женщина хотела только одного – чтобы Ричард с женой поскорее ушли и жизнь в доме вернулась в привычное русло.
 Единственным из всей семьи, кому понравилась Констанция, стал Нед, который проявил к ней большой интерес и проводил целые вечера в разговорах со своей новой невесткой.
 – Она и правда очень занятная, знаете ли, – пытался объяснить Нед своим родителям. – Она не очень-то хорошо говорит по-английски, но удивительно умело обращается с теми немногими словами, которые знает. И с ней можно поговорить о стольких вещах! Она мне рассказала все о своих предках и сражениях, которые они вели против других племен. У них сохранилось множество чудесных преданий о стародавних временах и древних героях.
 – Да уж, мы видели, как ты часами болтаешь с ней, – резко ответила сыну Дэйзи. – Тебе следовало бы помнить, что она иноземка и чужая жена, и общаться с ней более сдержанно. Ты подаешь дурной пример Маргарет.
 – О, не волнуйтесь, Маргарет ненавидит её, она скорее умрет, чем заговорит с Констанцией.
 Потом Нед выяснил, что шотландка отлично ездит верхом, и тут уж совсем забросил все свои дела, катаясь с ней по вересковым пустошам.
 – Она чахнет без свежего воздуха, – объяснял он своим раздраженным родителям. – Она ненавидит сидеть в четырех стенах.
 – Тогда пусть с ней гуляет Ричард, – говорили они в ответ. – У тебя есть дела, есть обязанности, и нехорошо, что тебя видят с ней вдвоем. Кроме того, она ездит без седла, что уже само по себе неприлично, да еще сверкает голыми коленками, как какая-нибудь проститутка.
 – Она не умеет держаться в седле – она просто не знает, что это такое. И потом, она так здорово ездит верхом и может обуздать любую, самую норовистую лошадь! Констанция запросто могла бы объезжать коней, честное слово!
 Восторг Неда не знал границ, а Ричард, выслушивая требования положить конец этим верховым эскападам, только смеялся и говорил, что это спасает его от необходимости самому садиться на лошадь, без какового удовольствия он вполне мог обойтись, привыкнув в последнее время передвигаться на своих двоих и не испытывая ни малейшего желания иметь больше ног, чем ему дал Господь. Дэйзи и Эдуард оставалось только с надеждой ждать того дня, когда Ричард и Констанция наконец уйдут, и шепотом благодарить Бога, что. эта странная семейка явилась в «Имение Морлэндов» лишь в гости и не собиралась обосноваться здесь на всю жизнь.
 Не по сезону мягкая погода сменилась перед. Рождеством холодами. И Элеонора уже начала думать, что Ричард и Констанция останутся в доме до весны. За это время Элеонора притерпелась к шотландке и даже радовалась тому, что Констанция с Недом каждый день отправляются на свои верховые прогулки, возвращаясь со свежей дичью, которая приятно разнообразила стол Морлэндов, состоявший в основном из солонины и хранившихся в погребе овощей – пищи, которая где-то к январю-февралю уже начинала изрядно приедаться. Но в конце января, несмотря на то, что вокруг лежали громадные сугробы, а ледяной ветер обжигал лицо, Ричард и Констанция покинули «Имение Морлэндов» так же, как и пришли – пешком, унося на руках своего шестинедельного сына Илайджу.
 Они не взяли с собой ничего кроме хлеба и соленой рыбы, которых им должно было хватить в лучшем случае на пару дней, и куска грубой шерстяной ткани, которой можно было укрыться ночью и которую днем Ричард нес обернув вокруг плеч. Никто не пытался задержать эту троицу, но все равно в доме почему-то воцарилась глубокая печаль, когда вся семья столпилась у дверей, чтобы посмотреть, как Ричард и Констанция уходят, оставляя маленькие темные следы на необъятной белой равнине.
 – Какая странная девушка, – сказала Дэйзи, Поворачиваясь, чтобы войти в зал. – Ну что же, хорошо, что они и правда ушли. Она подрывала всё устои нашего дома, и я боялась даже думать, какое влияние эта дикарка могла оказать на детей. – Голос Дэйзи звучал так, словно она пыталась убедить саму себя.
 Элеонора задержалась на крыльце еще на миг, всматриваясь в белое безмолвие, и взгляд её был таким отсутствующим, будто она пыталась что-то осознать или услышать нечто бесконечно далекое. Потом женщина вздохнула и тоже вошла в дом.
 – Мы никогда их больше не увидим, – сказала она.
 Осенью 1482 года Элеонора и Дженкин Баттс обговорили условия брака восемнадцатилетней Маргарет и Генри, которому исполнился двадцать один год. Это был уже несколько запоздалый возраст для свадьбы, особенно если учесть, что об этом союзе шла речь еще шесть лет назад; но Элеонора все это время пыталась найти для Маргарет более выгодную партию, а Дженкин предпочитал, чтобы Генри оставался холостяком и работал на него в Лондоне; старый Баттс никогда не терял надежды на то, что Элеонора в конце концов согласится на этот брак.
 В декабре Генри приехал из Лондона, чтобы провести Рождество в «Имении Морлэндов» и отпраздновать свою свадьбу. Он впервые оказался в родных краях с тех пор, как его отправили в столицу, чтобы держать подальше от Сесили, и теперь появление молодого человека вызвало большое любопытство. На второй день после Святого Николая Генри на прекрасной лошади, в сопровождении слуги въехал во двор дома Морлэндов. Одет юноша был столь богато и изысканно, что даже Элеонора невольно пришла в восхищение.
 – Может быть, эта партия будет даже чуть лучше, чем я ожидала, – шепнула она Эдуарду.
 Эдуард, считавший, что в этом доме он разбирается в моде лучше всех, чуть не фыркнул.
 – Он выглядит, как попугай. Вырядился в одежды всех цветов радуги! – прошептал он в ответ.
 Однако Генри держался столь мило, обходительно и любезно, что вскоре завоевал сердца всех членов семьи. Маргарет считала его самым красивым и восхитительным джентльменом из всех, что ей доводилось видеть, и поздравляла себя с тем счастьем, которое ей привалило. С ней он был особенно обворожителен, как и пристало жениху; у него отлегло от сердца, когда он увидел, что она хороша, как и прежде, ибо уже начал подумывать, не потому ли она засиделась в девках, что никто не хотел брать её в жены.
 Некоторое напряжение возникло, когда на Рождество к Морлэндам приехали Томас и Сесили с двухлетней Алисой и четырехлетней Анной. Почти всем было интересно, что случится, когда бывшие любовники встретятся. Томас и Генри поприветствовали друг друга с искренней радостью, когда же Генри здоровался с Сесили, они лишь холодно пожали руки и обошлись традиционным поцелуем. Какое-то время деверь и невестка с любопытством разглядывали друг друга, а потом разошлись в разные стороны. Теперь между ними не было ничего общего. Генри только удивлялся, как он мог в свое время потерять голову из-за этой некрасивой, самодовольной матроны, которая была поразительно похожа на его собственную мать, вот так же располневшую после рождения детей. Маргарет была гораздо, гораздо красивее и куда как живее. Сесили же сочла, что Генри слишком уж ярко, просто кричаще одет; наверное, не только внешний вид, но и характер у него – как у самовлюбленного павлина. На этого щеголя трудно положиться, его не сравнить с настоящим мужчиной – таким, как её дорогой супруг Томас. Так что волнующая встреча закончилась вполне благополучно. Прежняя любовь Сесили и Генри умерла, и прошлое можно было теперь похоронить и забыть.
 Генри много говорил в этот вечер – о своих делах, о тех успехах, которых он добился, о Лондоне, о дворе.
 – Расскажите нам о короле, – потребовала Маргарет тоном капризного ребенка. – Он и правда красив?
 – О да, – беззаботно ответил Генри. – По крайней мере, был когда-то, но и сейчас он может очаровать вас, заставить забыть о том, что очень располнел, быстро утомляется и уже далеко не молод. Он до сих пор много занимается государственными делами, а потом ночи напролет пьянствует и волочится за хорошенькими женщинами, хотя недавно он сильно болел, и жизнь во дворе была поспокойнее.
 – А что думает королева, когда он отправляется к своим женщинам? – отважилась спросить Маргарет, избегая взгляда матери.
 Генри улыбнулся, показав прекрасные белые зубы.
 – О, она не возражает. Она же его с большинством из них и познакомила. Ей нравится быть государыней, а вовсе не женой государя.
 – Она хороша собой?
 – Как снежная королева, – ответил Генри – Красивая, бледная и холодная. Волосы у неё отливают золотом, а глаза острые и ледяные, как две сосульки. Никто не смеет ей перечить, даже сам король, и она правит государством как всевластная императрица.
 – её семья, полагаю, тоже все время на виду? – спросил Эдуард, надеясь перевести разговор на менее скользкую тему.
 – Они повсюду. Наш двор все зовут Вудвиллским, так говорят даже иностранные послы. Хотя недавно её Величество получила хороший щелчок по носу, – рассмеялся Генри. – Ко двору прибыл с визитом брат короля, лорд Ричард, и был принят как почтенный гость, а весь Лондон превозносил его за то, как он ведет войну с шотландцами. Казалось, хвалам не будет конца, и королеве пришлось стиснуть зубы и молча терпеть все это. Для неё Глостер хуже чумы, хотя, уверен, никто толком не знает, почему государыня его так ненавидит.
 – Зло всегда ненавидит добро, – тихо промолвила Элеонора. – Оно ощущает в нем угрозу для себя. Генри пожал плечами.
 – Может быть, и так – не знаю. Но король был очень рад видеть своего брата при дворе и проводил с лордом Ричардом очень много времени, вспоминая прежние дни и строя планы на будущее. А королева скрипела зубами и металась по своим апартаментам, как хорек по клетке, и все время посылала своих шпионов, чтобы тс разнюхали, о чем это толкуют между собой великие братья.
 Молодежь вокруг рассмеялась, их родители выглядели опечаленными.
 – Милорд Глостерский привез с собой большую свиту? – осведомилась Элеонора.
 Генри обратил свою ослепительную улыбку к хозяйке дома.
 – Я знаю, почему вы спрашиваете об этом, и сразу собирался вам сказать, что ваш внук был среди тех, кто сопровождал лорда Ричарда. Мы даже встретились однажды, вскоре после того, как они приехали в Лондон, и я хотел пригласить его как-нибудь отужинать вместе, но, к сожалению, до моего отъезда в Йорк времени на это не нашлось. Но вы будете рады услышать, что у него все в порядке и он шлет вам заверения в своем почтении и любви. Он, как я понял, очень хорошо проявил себя на войне, и милорд его высоко ценит, хотя ваш внук слишком сдержан, чтобы сделать большее, чем просто намекнут на это обстоятельство. Он показал мне также свою рану, полученную в бою; от неё останется весьма впечатляющий шрам – во все предплечье.
 – Слава Богу, что он жив и здоров, – промолвила Элеонора. – Рана заживает?
 – О, превосходно, уверяю вас. По-моему, ваш внук – молодой человек с живым характером, и Милорд ценит его еще и за то, что юноша может развеселить его, когда он пребывает в мрачном расположении духа, что, насколько я понимаю, случается с герцогом довольно часто. Милорд Глостерский – великий государственный муж, но он совсем не из тех, кто может по достоинству оценить веселость Вудвиллского двора.
 – Он может оценить веселость, только когда она сочетается с добродетелью, – резко начала Элеонора. – Но...
 – Уверен, что вы правы, – спокойно прервал её Генри. – Но пребывание при нашем дворе может оказаться весьма полезным и дать очень многое, если уметь лавировать между разными группировками. Там встречаются мужчины большой учености, мужчины большого ума, а то и просто гении, там процветает любовь к красоте, к наукам, к искусству. Королева может быть безжалостным тираном, но благодаря ей английский двор стал предметом зависти для всей Европы.
 Слова Генри загнали Элеонору в угол, ибо она, естественно, хотела, чтобы английский двор считался лучшим мире, не желая, однако, признавать заслуг этой женщины из рода Вудвиллов.
 Пока Элеонора боролась с собой, Генри продолжил:
 – Кстати, у меня есть для вас и другие новости – на этот раз о вашем сыне.
 – Моем сыне? – удивилась Элеонора.
 – Ричарде? – быстро спросил Эдуард.
 – Нет, нет, о вашем сыне Джоне. Это, правда, всего лишь слухи, которые могут не подтвердиться, но заслуживающие доверия люди сказали мне, что он опять собирается жениться. – Лицо Элеоноры стало суровым. – Я понимаю, что его первый брак не встретил в семье особого одобрения, но на сей раз Джон остановил свой выбор на женщине из Девоншира, вдове с весьма значительными средствами.
 – её имя, сэр, вы знаете её имя?
 – Боюсь, что я знаю о ней лишь то, что уже сообщил вам. И вообще, все это пока только сплетни.
 – Возможно, с ней знакома моя дочь Анна, – объяснила Элеонора. – Если бы я знала имя этой особы, то могла бы написать Анне и порасспросить её. Пожалуй, я все равно напишу дочери, может быть, Джон виделся с ней. Если эта вдова – уважаемая и богатая женщина, мы могли бы простить ему его первую ошибку.
 Генри подумал, что Джон, вполне вероятно, вовсе не нуждается ни в каком прощении, но решил оставить свои мысли при себе.
 – Надеюсь, что я хотя бы до некоторой степени оказался вам полезным, привезя новости о членах вашей семьи, – сказал он вместо этого.
 – Я предпочла бы услышать что-нибудь не о Джонс, а о Ричарде, – ответила Элеонора, но потом вспомнила о приличиях. – Но мы, конечно, искренне благодарны вам, и когда вы в следующий раз увидите Тома, то, прошу вас, передайте ему, что мы его очень любим. Скажите ему, мы надеемся, что его господин скоро изыщет возможность некоторое время обходиться без него и отпустит его хоть ненадолго домой.
 – Я сама смогу передать ему это, бабушка, – сказала Маргарет и, покраснев, улыбнулась Генри.
 Господи, подумал Генри, да она красивее любой женщины при дворе. Если приодеть её в новые, модные платья, она будет выглядеть просто изумительно! Многие будут откровенно завидовать её мужу!
 Если бы Маргарет могла прочесть мысли Генри, она, со своей стороны, тоже была бы очень довольна своим женихом.
 Свадьбу сыграли второго января, Маргарет, одетая в малиновое бархатное платье, обшитое по подолу и рукавам широкими полосами белого меха, выглядела так чудесно, как только может выглядеть невеста зимой. Генри подарил своей молодой жене белую собачку, крохотное существо с длинной шелковистой шерстью и приплюснутой мордой, привезенную, как он сказал, аж из Китая, и великолепное ожерелье из рубинов и жемчугов. Сесили почувствовала крохотный укол зависти, ибо, хотя её муж и был старшим сыном Баттса и унаследует в будущем все владения своего отца, у мужа Маргарет было и собственное состояние, и жил он гораздо более интересной жизнью, которую теперь разделит с ним Маргарет.
 – Я не могу дождаться, когда мы уедем в Лондон и я своими глазами увижу двор, увижу Тауэр, увижу короля и королеву и всех этих богатых и знатных людей! Генри обещал, что при первой же возможности представит меня ко двору. И у меня будут новые платья, ты даже вообразить себе не можешь, сколько новых нарядов у меня появится, и все будут приходить обедать к нам, и...
 Сесили слушала с каменным лицом, а голос её сестры поднимался все выше и выше, звеня от волнения. Сесили не могла забыть, что и сама всегда хотела уехать в Лондон и жить там, наслаждаясь круговертью большого города. Общество в Йорке было, на вкус Сесили, слишком пресным. И хотя она любила Томаса, но сейчас вдруг вспомнила, что когда-то Генри обожал её и именно её он обещал взять с собой в столицу.
 – Да, да, все это я слышала и раньше, – прервала она свою сестру.
 Маргарет с невинным видом широко распахнула глаза.
 – Да что с тобой, Сесили, уж не ревнуешь ли ты? У тебя такой прекрасный дом, и Томас, и девочки... – продолжала она провоцировать сестру.
 – Нет, конечно же, я не ревную, – огрызнулась Сесили. – У меня нет ни малейшего желания появляться при дворе и лебезить перед королевой – этим вудвиллским отродьем, – поправила она себя, подражая Элеоноре. – Ты же знаешь, что всегда говорит бабушка...
 – Фи! Бабушка! Она только и знает, что твердить о том, как она ненавидит королеву, чтобы напомнить всем, как она была дружна с королем, – сказала Маргарет. – Спорю на твои жемчуга, что если бы она встретилась с королевой, то вела бы себя самым почтительным образом, как и надлежит в присутствии государыни.
 – Никогда! – горячо воскликнула Сесили. – Бабушка любит милорда Глостерского и ненавидит его врагов. А поскольку он наш покровитель, то и тебе следовало бы сохранять ему верность.
 – О, я предана ему безгранично, – беззаботно ответила Маргарет. – Но я не понимаю, почему нельзя оставаться верной милорду и в то же время быть любезной с королевой. В конце концов, мы же не знаем наверняка, что она ему враг. Она пока не сделала ничего такого, что навредило бы ему. – Девушка прищурила глаза. – И как бы то ни было, ты прыгала бы от радости, если бы у тебя самой появилась возможность поехать в Лондон, даже если тебе пришлось бы ежедневно ползать перед королевой на коленях, так что нечего задаваться.
 И с этого дня отношения сестер стали натянутыми и холодными.
 Вскоре после свадьбы пришла дурная весть. Максимиллиан Бургундский заключил мир с Людовиком Французским, уступив тому часть своих земель и обязавшись прекратить помощь Англии. Сын и наследник Людовика, обрученный с принцессой Елизаветой, теперь должен был жениться на дочери Максимиллиана; отказавшись от принцессы Елизаветы, Людовик перестал выплачивать и тс контрибуции, которые он до сих пор платил Эдуарду и другим английским аристократам. Это был серьезный удар, особенно если принять во внимание, что Бургундия являлась главным связующим звеном в торговле между Англией и Европой; к тому же теперь, когда побережье контролировала Франция, вполне можно было ожидать вторжения с континента.
 Но в самом конце января пришли и более приятные известия: за большие заслуги перед королем лорду Ричарду было пожаловано наследственное губернаторство в Западном Приграничье, что делало Глостера, в сущности, полновластным хозяином огромного графства, раскинувшегося от Йорка до самых рубежей Шотландии. Для Элеоноры это значило, что теперь наконец-то Ричард будет в безопасности, правя маленьким собственным королевством внутри большого английского государства и имея достаточно сил, чтобы оградить себя от козней любых врагов до конца своих дней, а также то, что север теперь обретал могущественного и справедливого властелина, что сразу выводило эти земли из того неопределенного положения, в котором они пребывали до сих пор, и делало их неотъемлемой частью страны, живущей по общим законам.
 Радость, вызванная этой новостью, почти заглушила тревогу, порожденную другими вестями. Почти, но не совсем, ибо потеря единственного союзника делала Англию беспомощной перед лицом Франции. Прошли слухи, что король был настолько потрясен сообщениями с другого берега Ла-Манша, пришедшими накануне Рождества, что не смог даже принять участия ни в одной праздничной пирушке; не было там, естественно, и лорда Ричарда. Видимо, это было очень грустное Рождество.
 Ничто, однако, не могло омрачить настроения Маргарет, с радостным трепетом ожидавшей встречи с Лондоном и двором. Возбуждение Маргарет нарастало по мере того, как приближался день отъезда. Молодожены должны были отправиться в путь на следующий день после праздника Всех Святых, чтобы успеть добраться до своего дома в Лондоне до начала Великого поста, так как Маргарет предстояло взять в свои руки бразды правления хозяйством и убедиться, что все запасы сделаны вовремя и все заказанное доставлено в срок.
 – Но ты особенно не беспокойся, – как-то шепнул ей на ухо Генри, когда они были вдвоем. – В Лондоне можно достать все что угодно, если есть золото, а у меня его полно.
 – Лучше не говори об этом бабушке, – захихикала Маргарет. – Ей не понравится, что нерадивую хозяйку не будут наказывать за расточительность.
 В последнюю минуту перед отъездом молодоженов Сесили забыла о своей холодной отчужденности, обняла сестру и попросила писать ей.
 – Мне не терпится узнать о вашей жизни в Лондоне, и, может статься, я никогда вас больше не увижу. Обещай мне писать, Мег, обещай!
 Маргарет тоже расплакалась. – Я буду писать, честное слово, буду. Прости меня, если я была несправедлива к тебе, Сесили, – я этого не хотела. Я буду так скучать по тебе. И мы обязательно еще встретимся, совсем скоро! Генри и я достаточно богаты, чтобы часто навещать вас, но и ты тоже должна приехать в Лондон и погостить у нас. Тогда ты сможешь увидеть все своими глазами.
 – Не думаю, что это когда-нибудь случится, – печально ответила Сесили, – но если ты станешь мне писать, это будет почти так же замечательно.
 После этого сестры обнялись снова – в последний раз, и Маргарет, её муж и их челядь пустились в долгий путь к Лондону.

 Глава 24

 Как-то вечером в начале мая Том сидел со своей сестрой Маргарет и её мужем Генри в их доме на Бишопсгейт-стрит за поздним ужином. Сегодня утром господин Тома, Ричард Глостерский, созвал совместное заседание обеих палат парламента и городского магистрата и привел их к присяге на верность сюзерену, королю Эдуарду, пятому по счету под этим именем, двенадцатилетнему мальчику. Тем самым был положен конец лихорадочной суете в верхах и ужасным страхам, которые терзали низы, особенно измучив лондонцев, у них прямо-таки душа уходила в пятки. Теперь народ вздохнул с облегчением, начиная надеяться, что, может быть, жизнь и вернется в свою нормальную колею после всего, что было.
 – Говорят, – произнес Генри, нарушая царившую в комнате тишину, – что лорд Говард отослал домой тридцать человек из своей свиты. Это добрый знак, видимо, милорд считает, что все будет в порядке.
 – По всему городу одно и то же, – отозвалась Маргарет. – Из-за всех этих аристократов, понаехавших с вооруженной охраной на коронацию, в гостиницах невозможно было найти ни одной свободной комнаты. Но этим вечером из всех ворот потянулись люди, толпами покидающие Лондон.
 – Как ты думаешь, что он сделает теперь? – спросил Генри Тома. – Я имею в виду лорда-протектора.
 – Сформирует Тайный Совет, – ответил Том, разбавляя в своем кубке вино водой, пока оно не приняло нежно-розовый цвет – Это очевидно. А что до того, кого он туда пригласит... Думаю, он оставит там почти всех, кто был в Совете и при покойном короле. Это – достойные, честные, здравомыслящие люди, по крайней мере большинство из них.
 – За исключением одного или двух аристократов, – сухо заметил Генри. – Ротерхэму не быть больше канцлером после того, как он передал Большую печать королеве. Но он, правда, всегда был человеком государыни.
 – Ох уж эта женщина! – раздраженно воскликнул Том. – Я еще не слышал всей истории о том, почему она удрала в монастырь...
 – А мы еще не слышали всей твоей истории, – быстро отозвался Генри. – Подлей себе еще вина и поведай нам все с самого начала. А потом мы расскажем тебе, что происходило здесь. До сих пор не могу поверить, что мы поженились и покинули «Имение Морлэндов» всего три месяца назад!
 – Я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнул Том. – Так вот, был только конец февраля, когда милорд попрощался с королем Эдуардом и мы отправились в Йоркшир. Тогда мы думали, что никто из нас не увидит теперь Лондона по меньшей мере несколько лет, если вообще когда-нибудь увидит. А сейчас король мертв. Ему же не было и сорока, так ведь?
 Генри кивнул.
 – Все случилось так неожиданно. Он простудился, когда ездил с друзьями на рыбалку, слег в постель и так больше и не поднялся. Никто не понимает, почему он умер. Было такое впечатление, что он просто истаял.
 Они обменялись тяжелыми, многозначительными взглядами. Наконец Маргарет произнесла страшное слово вслух.
 – Яд? – выдохнула она. – Не могу в это поверить, – воскликнул Генри. – В целом свете у него не было ни единого врага. Кто мог это сделать? Нет, я думаю, он просто отжил свое, вот и все. Но какая неразбериха началась после его смерти! Перед тем как испустить дух, король успел сказать, что назначает Глостера лордом-протектором, и первое, что сделала королева сразу после кончины супруга, – это изготовилась отхватить нового короля и убить Глостера. – Генри содрогнулся. – Говорю тебе, я тогда всерьез подумывал о том, чтобы на время отправить Маргарет обратно в «Имение Морлэндов», хотя мы только что прибыли оттуда. Ты не представляешь, что здесь творилось!
 – А у нас в Миддлхэме не было никакой сумятицы, – ответил Том. – Но все было так ужасно! Мы не пробыли дома и месяца, как прискакал гонец с этим известием. Милорд страшно опечалился. Он действительно любил своего брата, ты же знаешь, и очень страдал от того, что тогда, в феврале, даже не подозревал, что видит Эдуарда в последний раз. Хорошо еще, что на лорда Ричарда сразу свалилось столько забот и особенно тосковать ему было некогда. Ведь он всю жизнь следовал за королем Эдуардом и верно служил ему, и я думаю, что милорд мог бы и сломаться, если бы в Лондоне не начался весь этот кошмар.
 – Стало быть, он сразу узнал, что у нас тут неспокойно?
 – О да! Письмо, видишь ли, было от лорда Гастингса, а не от королевы и не от Тайного Совета или каких-нибудь других официальных лиц. В послании сообщалось, что король умер, вверив страну заботам милорда. В нем также содержалась настоятельная просьба защитить юного короля и самому как можно скорее прибыть в Лондон. Я так думаю, что обо всем остальном Глостер догадался сам. Он немедленно написал королеве и членам Тайного Совета, а также новому королю в Ладлоу, а тем временем от Гастингса приходили все новые вести, одна хуже другой. И ни слова ни от кого другого, если не считать человека Букингема, прискакавшего с предложением предоставить герцогу тысячу вооруженных людей. Мы все понимали, что если королеве удастся захватить власть, она не успокоится, пока милорд, миледи и их сын не будут мертвы.
 – Тогда почему же он сразу не пошел с армией на юг? – спросила Маргарет. – Я бы на его месте так и сделала! Я не стала бы полагаться на судьбу.
 – Как он мог? – ответил вопросом на вопрос Том. – Не говори глупостей, Мег. Это было бы открытым вызовом королеве и выглядело бы так, словно Глостер пытается присвоить то, что ему не принадлежит. Нет, ему надо было вести себя так, как будто ничего не происходит, как будто все нормально, поэтому-то он и отправился на юг и сопровождении всего нескольких облаченных в траур человек из своей свиты, чтобы – в качестве лорда-протектора встретить в пути короля. Риверс говорил, что они увиделись в Нортгемптоне. Кстати, я никак не могу понять этого человека.
 – Риверса? Но почему? – Ну, он же должен был знать, что замышляет королева... Ведь он вез молодого короля в Лондон с огромной охраной – думаю, там было не меньше тысячи солдат – и все-таки послал наилюбезнейшее письмо милорду, предложив встретиться на полпути. Другой бы рассудил, что ему следует во весь опор скакать в Лондон, избегая свидания с милордом... А потом, прибыв в Нортгемптон, Риверс отправляет короля с охраной в Стратфорд и остается дожидаться милорда в одиночестве. Никак не могу понять, чего он хотел этим добиться...
 – Видимо, он колебался, – задумчиво проговорил Генри. – Может быть, он до конца был предан королеве и пытался задобрить противоположную сторону. И что случилось, когда они встретились?
 – О, он заявил милорду, что в Нортгемптоне слишком мало места, чтобы разместить и свиту короля, и людей милорда, поэтому он, дескать, и отправил Его Величество в Стратфорд. Милорд на это ничего не ответил, только бросил на Риверса тяжелый взгляд и предложил отужинать. Они как раз садились за стол, когда приехал Букингем и присоединился к ним – это превращалось в своего рода званый ужин, – заметил Том, вспомнив тот странный вечер. – Один или двое из нас там присутствовали, добавил он. – Это была маленькая комната в какой-то гостинице. В центре стоял стол со скамьями, в канделябрах на всех стенах горели свечи. И сидели за столом три лорда, ели, пили, разговаривали и смеялись, какое-то место вне этого мира... Можно было подумать, что им и дела нет до того, что творится в стране.
 – Они хоть упоминали о том, что происходит?
 – Нет, совсем нет, – ответил Том – Они просто болтали, как давние друзья. Лорд Риверс, как вы знаете, человек высокообразованный и чрезвычайно остроумный, а лорд Букингем очень живой и разговорчивый, так что застолье удалось на славу. Милорд говорил мало, но его глаза постоянно перебегали с одного собеседника на другого, и он чуть заметно улыбался, так что можно было понять, как он доволен этим ужином. Когда Риверс собрался было встать из-за стола и отправиться спать, милорд удержал его и они проболтали еще с час. Было такое впечатление, что Глостеру не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался.
 – Возможно, ему не хотелось думать о том, что предстояло сделать, – проронила Маргарет. – А может быть, он и правда любил лорда Риверса и ему тяжело было заключать его под стражу.
 Том покачал головой.
 – Не думаю. Может быть, лорд Ричард и восхищался несомненными талантами Риверса, но никогда не любил людей, не отличавшихся добродетелью.
 – Говорят, Риверс носил под своими богатыми одеждами простую власяницу, – заметила Маргарет. – Разве это не добродетель?
 – И Глостер любил своего брата Кларенса, напомнил Генри. – А уж того-то никак нельзя назвать добродетельным человеком.
 – Нет, но он был его братом. Этим все и объясняется. Как бы то ни было, на рассвете следующего дня люди Глостера окружили покои Риверса и взяли его под стражу, как только он вышел. Потом милорд и Букингем отправились в Стратфорд и застали короля как раз в ту минуту, когда он садился на лошадь. Это было потрясающее зрелище, – заметил Том. – С одной стороны – милорд с несколькими безоружными людьми, а с другой – король с лордом Ричардом Греем и сэром Томасом Воганом в окружении тысячи солдат, и никто не прервал милорда, пока тот говорил, никто не попытался его остановить.
 – А что именно он сделал? – спросил Генри.
 – Он увел короля назад в отведенные ему комнаты и объяснил юноше, что случилось. Как вы понимаете, король ему сначала не поверил – с пеленок он рос, окруженный родственниками королевы, а тс говорили ему лишь то что считали нужным, – но в конце концов Его Величеству пришлось со всем согласиться. Милорд заверил его, что будет преданно служить ему и защищать его, так что королю не оставалось ничего другого, как поблагодарить герцога Глостерского. Потом милорд арестовал Грея с Вотаном и велел солдатам расходиться по домам, а сам поехал с королем назад в Нортгемптон.
 – И солдаты безропотно подчинились? – опять спросила Маргарет.
 – О да, они просто разбрелись кто куда. Понимаете, у них не было предводителя, а милорд всегда прекрасно относился к солдатам. Они слышали о нем немало хорошего, а многие даже знали его лично. А когда мы приехали в Нортгемптон, то просто устроились там поудобнее и стали ждать, когда Гастингс сообщит милорду, что короля можно без всяких опасений везти в Лондон. Так что все прошло очень мирно. Никаких сражений, никакой крови, просто нескольких человек спокойно взяли под стражу – и все было кончено.
 – Здесь все было по-другому, – поежилась Маргарет. – Дикая неразбериха и сплошной крик.
 – Когда до Лондона докатилась весть о том, что регент взял короля под свою опеку, – вспомнил Генри, – видел бы ты, как заметались Вудвиллы! Они бегали кругами, как цыплята, кудахча, пронзительно вереща и клюя друг друга. Королева оказалась глупой и к тому же беспринципной женщиной – если бы она сидела спокойно и ничего не предпринимала, то могла бы потом от всего отпереться. Но она со своим сыном Марком бросилась вытаскивать людей из постелей, пытаясь сколотить армию, которую можно было бы послать против регента; но, конечно же, никто об этом не желал и слышать, и когда королева с Марком это поняли, то кинулись прятаться в монастырь.
 – В Вестминстер, – добавила Маргарет, – Видел бы ты, какая там поднялась суматоха, ночь, свет факелов, бедные послушники жмутся по стенам и лишь беспомощно заламывают руки... Она тащила туда все, на что могла наложить лапу, – мебель и столовое серебро, гобелены и целые сундуки платьев, драгоценности...
 – И не забудь про королевскую сокровищницу из Тауэра, – с кривой усмешкой напомнил ей Генри. – Королева вовсе не собиралась бросать её.
 – Как, она и её зацапала? – потрясенно спросил Том.
 – О да, – кивнула Маргарет. – Она заставила своих людей проломить стену монастыря, чтобы можно было побыстрее перетащить все в аббатство, пока ей никто не помешал... Там были и маленькие принцессы, плачущие, путающиеся под ногами и старающиеся спасти свои маленькие сокровища, пока их не сломали или не испортили, – принцесса Сесили прижимала к груди клетку со своей птичкой... А юный герцог Йоркский держал королеву за руку и озирался с таким видом, будто весь мир сошел с ума.
 – Его можно понять, – пожал плечами Генри. – Он не один так думал... Вся эта суматоха в Вестминстере породила в городе самые дикие слухи, и еще до рассвета многие покинули Лондон, уплыв по реке на лодках. Оставшиеся вооружались и спешили баррикадироваться в своих домах. О, это была воистину сумасшедшая ночь.
 – А что делали вы? – поинтересовался Том.
 – Мы поехали домой, предлагая всем встречным поступать так же, покрепче запереть окна и двери и ждать прибытия милорда Глостерского. Мы знали, что его можно не бояться. Ну и, конечно, как только рассвело, Гастингс послал глашатаев во все концы города, чтобы оповестить лондонцев, что все ужасы позади и что регент спас короля и теперь везет его в столицу, что власти Вудвиллов пришел конец и что все в порядке. А когда регент въехал в город без армии, все поняли, что ему можно доверять, и высыпали на улицы, радостно приветствуя лорда Ричарда.
 – Я это видел, – улыбнулся Том. – Я ехал как раз позади него. Люди при этом еще и поносили Вудвиллов.
 Собеседники ненадолго замолчали, вспоминая те дикие сцены, свидетелями которых им довелось быть на протяжении последних нескольких недель. Потом Генри мрачно произнес: – Впереди у милорда – серьезная борьба, ты же понимаешь.
 – С Вудвиллами? – удивился Том. – Но, конечно же...
 – Их очень много и неизвестно, что они еще выкинут. Но я говорю не о них. Будет немало людей, которым не слишком понравится служить под началом такого человека, как лорд Ричард. Добродетель не везде в почете, сам знаешь. Неразборчивые в средствах люди, которые прекрасно себя чувствовали при прежних продажных властях, вряд ли обрадуются появлению Глостера. Они не очень-то будут торопиться под знамена правителя, который вознаграждает лишь добродетель.
 – Это не будет иметь никакого значения, если большинство признает, что милорд силен и справедлив. Конечно, будут какие-нибудь заговоры – куда же без этого, – но они ни к чему не приведут. А потом, когда король достигнет совершеннолетия...
 – Ты говорил, что король не любит Глостера. Как быть с этим? – спросил Генри.
 – Он научится его любить. Теперь, когда юноша избавлен от влияния Вудвиллов, он скоро поймет, что его дядя любит его и что ему можно доверять.
 Генри с сомнением покачал головой.
 – Твоими бы устами... Ты немного похож на милорда – такой же прямодушный и доверчивый. А я прожил в Лондоне несколько лет и был близок ко двору, вот и научился понимать, что мир очень непрост – наоборот, он ужасно сложен – и что большинству людей нельзя доверять, разве что то, о чем ты их просишь, совпадает с их собственными интересами.
 – Ты циник, – рассмеялся Том. – Как ты сам сказал, ты слишком долго прожил в Лондоне. Немного чистого йоркширского воздуха – и все эти мысли быстро вылетят у тебя из головы.
 – К сожалению, трудности будут возникать здесь, в Лондоне, а не в Йоркшире, – вздохнул Генри.
 – Ладно, пока они еще не возникли, – вмешалась в разговор Маргарет, – будем веселиться! Отпразднуем мою встречу с дорогим братом после – скольких, Том? – правильно, трех лет разлуки. Давайте выпьем еще вина, и пусть принесут сладости.
 – Теперь мы сможем часто видеться с тобой, пока твой хозяин обитает в Кросби Плейс. – Кросби Плейс был всего в пяти минутах ходьбы от их дома.
 – Надеюсь, что так, – ответил Том, – но почему-то мне кажется, что все мы будем очень заняты в течение ближайших нескольких недель. Грядут важные события…
 – Ты имеешь в виду коронацию? – сказал Генри, улыбаясь. – Да, я, как ни странно, почему-то упустил это из виду.
 – Как только назначат точную дату, мы собьемся с ног, устраивая все должным образом, – заметил Том.
 – А мы собьемся с ног с бесконечными заказами на ткани, – счастливо добавил Генри – Жалко потерять старого короля, но коронация нового – это всегда полезно для дела, особенно для такого, как наше.
 Хотя хлопот было и много, сначала все шло гладко. Парламент утвердил Ричарда Глостерского в качестве регента, молодой государь въехал в свои королевские апартаменты в Тауэре вместе со своей свитой, был назначен новый Тайный Совет, состоящий в основном из прежних членов и нескольких новых человек, чьи кандидатуры были всеми одобрены Единственным новшеством, которое понравилось далеко не всем, стало предоставление герцогу Букингемскому важного поста в этом Совете. На Ричарда произвела глубокое впечатление та решимость, с которой Букингем бросился ему на подмогу, едва заслышав о смерти старого короля, к тому же Глостеру импонировал его веселый, кипучий нрав. Остальные, особенно самые влиятельные члены старого Совета, такие, как Гастингс, были совсем не в восторге от Букингема. Они считали его выскочкой, ловким и слишком уж блестящим человеком, который может легко затмить их всех и стать главным советником герцога.
 Но пока что все было спокойно. При первой же возможности Ричард послал за своей женой, Анна прибыла в Лондон пятого июня и поселилась с мужем все в том же Кросби Плейс. Их сын Эдуард оставался в Миддлхэме. Родители посчитали его слишком слабым, чтобы подвергать превратностям долгого пути или риску дышать миазмами Лондона.
 Том был свидетелем нежной встречи лорда Ричарда и леди Анны и отметил, что после приезда жены настроение Глостера немедленно улучшилось. Том теперь почти не разлучался со своим господином, ибо Ричард был, по сути, очень одиноким человеком и любил, когда его окружали те, кого он считал своими друзьями. О большем Том не мог и мечтать, а так как по складу характера он был живым и веселым парнем, именно ему чаще других доводилось отвлекать своего господина от мрачных мыслей в те часы, когда груз навалившихся на Ричарда многочисленных забот становился слишком уж тяжелым.
 В тот же день, когда леди Анна приехала в Лондон, были отданы распоряжения о проведении коронации, назначенной на двадцать второе июня. Это означало, что оставалось меньше трех недель на то, чтобы подготовить все должным образом, начиная с выбора тех оруженосцев, которых по случаю такого события предстояло посвятить в рыцари, и кончая размещением гостей за пиршественными столами. Ричард засиделся далеко за полночь, диктуя и подписывая приказы и распоряжения, а его приближенные втихую мечтали о своих постелях, в которые они могли отправиться не раньше, чем их господин уляжется в свою. Наконец Том набрался храбрости, и когда Глостер добрался до конца очередной пачки документов, прошептал ему на ухо:
 – Милорд, завтра предстоит столько дел, не лучше ли сейчас пойти спать? Леди Анна уже давно удалилась в опочивальню.
 Ричард поднял голову, и его серые глаза, сейчас покрасневшие от усталости, несколько секунд удивленно всматривались в лицо Тома, и лишь потом суровое лицо Глостера чуть потеплело.
 – Возможно, ты и прав, друг мой, – сказал лорд Ричард. Он положил перо и потянулся, хрустнув суставами. – И конечно же, вы все тоже хотите побыстрее очутиться в своих постелях, не так ли?
 – Я забочусь только о вас, милорд, – протестующе возразил Том.
 – Ну разумеется, – улыбнулся Ричард. – Нет, сейчас я тебе верю. Ты же мне друг, правда? Хорошо, когда рядом с тобой люди, которым можно доверять. Ведь вокруг столько врагов. Юг всегда был таким – огромный клубок интриг, и затевают их обычно именно те люди, от которых меньше всего этого ждешь.
 – Кто на этот раз, милорд? – осторожно спросил Том. Вообще-то он догадался – город так и полнился слухами, и не составляло особого труда отыскать в них зерно истины.
 Ричард пронзил юношу взглядом.
 – Что ты слышал, Томас? – тихо спросил он.
 – Все знают, кто, кроме вас, бывает у короля. И все знают, что некая дама посетила королеву в её убежище, а ведь у этой дамы нет ни малейших поводов любить государыню, – осторожно ответил Том.
 Во взгляде Ричарда проскользнуло нетерпение.
 – Всего лишь сплетни, Том? Что, у этих людей нет имен? Ну-ка давай, рассказывай, что ты там слышал. Сейчас никому нельзя доверять. – В комнате находилось всего несколько человек, на которых регент полагался целиком и полностью.
 Том нервно сглотнул.
 – Милорд, хорошо известно, что милорд Гастингс навещает короля в ваше отсутствие.
 – Милорд Гастингс – член Тайного Совета и друг моего покойного брата, короля, – безмятежно ответил Ричард. – Продолжай. Кто та женщина, о которой ты говорил?
 Том понял, что Ричард и так знает её имя – замена слова «дама» на «женщину» выдавали это.
 – Госпожа Шор, милорд, – тем не менее сказал юноша. – Говорят, что она вызвалась быть доверенным лицом королевы, чтобы загладить перед ней свою вину.
 Джейн Шор была любовницей покойного короля, а теперь стала наложницей Гастингса. Все совпадало. Ричард вздохнул и опустил голову.
 – Похоже, что ты прав. Я и сам об этом слышал. Не говори об этом никому – тайна не должна покинуть эти стены, пока мы не будем готовы действовать.
 – Милорд, я уверен, что они скоро нанесут удар, – не выдержав, воскликнул Том. – В любом случае, они должны что-то предпринять до того, как парламент соберется двадцать пятого...
 – Да, я понимаю. Не сомневайся, мне известно, что происходит. Но мы не можем действовать, пока не будем твердо знать, что именно они замышляют. Вот почему ни слова об этом деле не должно быть произнесено за стенами этой комнаты. Но зачем ему все это надо? Я верил в его преданность, и он был другом Эдуарда... – словно про себя прошептал Ричард. Разобраться в этой истории было невозможно. Ведь Гастингс никогда не любил королеву, презирал все её семейство, пробившееся наверх, и люто ненавидел её саму, отчаянно борясь с ней за влияние на государя.
 – Он знает, что молодой король искренне любит свою мать и всех её родственников, – предположил Том – Если Гастингс хочет заставить короля плясать под свою дудку, ему надо быть в дружеских отношениях с королевой.
 Ричард кивнул, но ничего не сказал, на глазах погружаясь в уныние.
 Потом странная зловещая улыбка исказила черты Глостера, и он произнес:
 – Интересно, почему люди так рвутся к власти? Если бы они могли видеть меня сейчас, корпящего над бумагами, вечно погруженного в дела, опасающегося заговоров и интриг, – неужели кто-то согласился бы взвалить эту ношу на собственные плечи? Я никогда не жаждал власти, но сейчас управлять страной – моя обязанность, а свои обязанности я привык исполнять. Насколько проще было бы мне сейчас отойти в сторону и позволить им творить все, что угодно, – но я не могу так поступить. Мне оказано великое доверие, и я намерен оправдать его, пусть это и стоит мне душевного покоя – а может быть, даже и жизни. – Наступило короткое молчание, потом Ричард резко поднялся на ноги. – Но ты напомнил мне, что пора ложиться спать, да и вас всех я утомил... Ну что же, пожалуй, и правда, пойду. – Глостер заметил в глазах Тома тревогу и ласково потрепал его по плечу. – Не волнуйся, мой добрый друг. Бог все видит и никогда не взвалит на нас больше того, что мы можем вынести.
 Том смотрел Ричарду вслед, пока тот шел к дверям своей опочивальни, – маленькая фигурка с высоко поднятой головой, мужественный, решительный человек, будто рожденный для абсолютной власти. «Может быть, и так, – подумал юноша, вспомнив слова Глостера о Боге, – но кому-то дано вынести больше, чем всем прочим, а ты, милорд, вот-вот сломаешься...»
 Пятница, тринадцатое июня. Несчастливый день, день, когда моряки отказываются выходить в море, день, когда следует действовать с оглядкой, ни в коем случае не искушать силы зла и быть предельно осторожными во всех своих начинаниях. В этот-то день в Палате совета в Тауэре и была назначена встреча нескольких членов Тайного Совета – Гастингса, Мортона и Ротерхэма – с Букингемом, Говардом и другими ближайшими соратниками Ричарда.
 Сам регент был собран даже больше обычного, он встал еще затемно, и по ожесточенному выражению его лица тс, кто хорошо его знали, могли предположить, что должно произойти что-то неприятное. Том был в числе пажей, сопровождавших герцога в Тауэр, но в саму Палату совета они, конечно же, допущены не были. Когда они подошли к дверям Палаты, Том был неприятно удивлен, увидев группу вооруженных людей, приближавшихся к этим дверям с другой стороны, но, взглянув на своего повелителя, понял, что солдаты появились здесь по приказу Ричарда. «Вот, значит, как, – подумал Том. – Час пробил». Остальные члены совета были уже в Палате, и Том взялся за ручку двери, чтобы распахнуть её перед своим господином, но Ричард жестом остановил его и повернулся к начальнику стражи.
 – Вы помните, что вам приказано?
 – Да, сэр, – сурово ответил капитан.
 – Хорошо, – кивнул Ричард, но по лицу его можно было понять, что ничего хорошего в этом нет. Он выглядел очень взволнованным и несчастным, и взгляд его беспокойно перебегал с одного лица на другое. Пажи и подошедшие солдаты с сочувствием наблюдали за Ричардом. Наконец он, казалось, принял какое-то решение, распрямил плечи и двинулся к двери. Глаза его встретились с глазами Тома.
 – Оставайся у двери, – велел Ричард юноше. – Слушай. Когда я начну кричать о государственной измене, распахивай двери и отходи в сторону, чтобы в комнату могла войти стража.
 – Я все понял, милорд, – ответил Том. Он не имел права говорить что-то еще, но постарался всем своим видом выразить сочувствие своему попавшему в такой тяжелый переплет господину, открывая перед ним дверь в Палату. Из-за плеча Глостера Том смог мельком заметить роскошно одетых советников, сидящих вокруг стола, увидел, как они встали, моментально прервав при появлении регента свою тихую беседу. Потом юноша захлопнул дверь. Все вместе взятое не заняло и нескольких минут. Дверь была толстой, обычного разговора из-за неё расслышать было невозможно, но Том, приложив ухо к щели, уловил вдруг какой-то скрип и грохот, как будто кто-то вскочил на ноги, опрокинув при этом кресло, потом – звук падения тяжелого тела и, наконец, яростный крик: «Предательство!» Это слово так потрясло Тома, что он распахнул дверь Палаты, вопя во все горло: «Предательство! Предательство!» – как будто предали его самого. Все лица повернулись к двери. Гастингс и Стэнли вскочили на ноги, сжимая в руках кинжалы. Как оказалось, упало кресло Стэнли. Мортон и Ротерхэм побледнели от страха. Букингем размахивал кулаками в воздухе, предчувствуя триумф. Говард был мрачен.
 Но когда мимо Тома пробежали стражники, чтобы схватить Гастингса и Стэнли, Мортона и Ротерхэма, взгляд Тома остановился на лице Глостера.
 – Отвезите лорда Стэнли в его апартаменты, и пусть он пребывает там, – тихо сказал Ричард капитану стражи. – Позаботьтесь, чтобы остальных троих заключили в Тауэр.
 – Слушаюсь, сэр!
 Стража увела арестованных, и на этом все было закончено. «Но какой ценой?» – думал Том, на всю жизнь запомнив то выражение, которое было на лице Ричарда, – не гнева, негодования или торжества, а глубокой, глубокой печали.
 В тот же день, но несколькими часами позже был созван Тайный Совет, чтобы решить, что делать с заговорщиками. Гастингса осудили на смерть. Регенту даже не пришлось настаивать на этом – вина Гастингса была слишком очевидной. Трое других были приговорены к пожизненному заключению; но и этих трех пленников, увезенных в Нортгемптон, – Риверса, Грея и Вогана – тоже ждала смерть: уж слишком большую угрозу представляла их близость к королеве, чтобы оставлять их в живых.
 Гастингса казнили в следующую пятницу, двадцатого июня, и в тот же день Мортон, следующий из наиболее опасных заговорщиков, был отправлен в Брекнок, где и заточен в один из замков Букингема. Ротерхэм, считавшийся слишком слабым и маловлиятельным, был освобожден, а Стэнли содержался под стражей в собственном доме. Еще Тайный Совет решил, что королева не может больше удерживать брата короля, юного герцога Йоркского, в качестве политического заложника в Вестминстере; в понедельник утром, шестнадцатого июня, его забрал оттуда архиепископ Кентерберийский и препроводил в королевские апартаменты в Тауэре, где герцог Йоркский поселился вместе с братом.
 Лондон опять затих в ожидании грядущих событий и коронации, которую снова вынуждены были отложить. Впрочем, долго ждать не пришлось. Восемнадцатого собрался малый совет, после заседания которого началась страшная суета вокруг Кросби Плейс и замка Бэйнард – то и дело приезжали и уезжали люди, шли бесконечные заседания, у всех были озабоченные лица. Явно назревали какие-то события, но даже Том совершенно не понимал, что происходит, в чем и признался Генри и Маргарет, когда в очередной раз ужинал у них.
 – Все держится в большом секрете, – сказал он. – Но это что-то грандиозное, что-то очень важное.
 – Но что же это? – с любопытством спросила Маргарет. – Очередной заговор?
 – Нет. Не думаю, – с сомнением в голосе ответил Том. – Регент не выглядит сердитым или недовольным, он просто мрачен и озабочен. До меня дошел один слух... – Юноша запнулся, потом поспешно продолжил: – Нет, пожалуй, я вам ничего говорить не буду. Если это окажется неправдой, то будет слишком уж... Нет, не обращайте внимания. Лучше я поживу спокойно, пока не узнаю все наверняка.
 Этим Маргарет с Генри и пришлось удовлетвориться, как ни мучило их любопытство.
 В воскресенье регент отправился на По Кросо, чтобы послушать проповедь, которую читал Ральф Шаа, брат лорд-мэра Лондона. С Ричардом была его жена; за ними следовали все видные аристократы, и еще до того, как прозвучало первое слово, Тому стало ясно, что это – не просто проповедь, а своего рода декларация о намерениях. Вокруг царила атмосфера сдержанного возбуждения, а у лорда Букингемского даже раскраснелось лицо, как у ребенка на Рождество. Он много смеялся и шутил, болтая с Глостером, пока они ехали по улицам бок о бок, Букингем – на своем красавце-гнедом, а Ричард – на своем крупном мерине по кличке Байт Суррей. Том, гарцевавший на шаг позади них на своем верном Барбари рядом с другими оруженосцами и пажами, видел, как лорд Ричард раз или два недовольно поморщился, словно считал, что сейчас не время зубоскалить. Но он, как всегда, не пытался остановить развеселившегося Букингема, легкомыслие которого было столь ненавистно Гастингсу.
 По обычаю, монах огласил сначала название своей проповеди, и у Тома перехватило дыхание, когда он его услышал. «Свора незаконнорожденных не должна пустить корней». Итак, слухи были верными! Проповедник продолжил речь, восхваляя отца регента, сражавшегося и умершего за дело Йорков, а потом принялся превозносить самого регента, перечисляя его добродетели и великие деяния, а закончил тем, что назвал Глостера человеком, вполне достойным того, чтобы самому стать королем.
 Затем последовала пауза, проповедник переводил дыхание, прежде чем приступить к главной части своей речи. Том взглянул на застывший профиль своего господина – лорд Ричард ни за что не хотел выдать обуревавших его сейчас чувств. Леди Анна кусала губы, и её тонкое лицо было так бледно, что выглядело почти прозрачным. Букингем казался радостным, а Говард – умиротворенным. Можно было не сомневаться: они прекрасно знали, что должно последовать дальше.
 – Однако, – продолжил монах, – лишь недавно выяснилось, что не только прекрасные душевные качества и благородные поступки делают милорда Глостерского достойным английской короны, но она принадлежит ему и по закону – Божескому и человеческому.
 В наступившей за этим гробовой тишине можно было слышать, как зазвенели удила чьей-то мотнувшей головой лошади и как воркуют на крыше греющиеся на солнце голуби. Букингем нервно хихикнул, поспешно скрыв смех за покашливанием, больше никто не проронил ни звука.
 – Стало известно, – воскликнул монах звенящим голосом, – что когда наш покойный сюзерен Эдуард Четвертый обвенчался с леди Елизаветой Вудвилл, он был уже женат и связан брачным договором с леди Элеонорой Батлер, дочерью графа Шрусбери. Таким образом, его браке ныне здравствующей королевой недействителен, а дети, рожденные ею, являются незаконнорожденными. Следовательно, если учесть, что дети короля Эдуарда не могут наследовать ему в силу своей незаконнорожденности, а дети покойного герцога Кларенса признаны недееспособными из-за дурной крови, текшей в жилах их отца, единственным истинным наследником Йорков, а значит, и законным королем Англии может считаться только Ричард Глостерский, наш лорд-протектор.
 Вот, значит, как! Теперь все становилось ясным Эдуард, этот белокурый гигант, неутомимый любовник, тайно женившийся на Елизавете Вудвилл, чтобы затащить её в свою постель, лишь повторил старый трюк, который уже опробовал на Элеоноре, когда воспылал к ней страстью, – ибо если женщина добродетельна, а мужчина хочет её, то что еще остается делать? Многие придворные проделывали подобные фокусы с брачными контрактами, чтобы обманом завлечь в свои сети целомудренных женщин. Графы и герцоги могли позволить себе отказаться потом от этих святых обязательств. Но монарх не мог. Королевские отпрыски должны быть вне подозрений – а на весь прекрасный выводок Эдуарда была теперь брошена тень. Люди медленно расходились, потихоньку перешептываясь между собой. Том заметил на многих лицах удивление, но не неверие или осуждение, на некоторых же – явное облегчение. Даже те, кто был достаточно упрям, чтобы не поверить в преподнесенную им историю, будут только счастливы, что наконец-то страна избавится от малолетнего короля – и всех вытекающих отсюда раздоров, дурного правления и кровавой борьбы за первенство Букингем сказал несколько слов Глостеру, поклонился и отбыл по своим делам. Регент с женой в сопровождении свиты в молчании отправились домой. Лица Ричарда и Анны были напряжены и суровы.
 В Кросби Плейс они слезли с лошадей, которых тут же увели, вошли в дом и поднялись наверх, чтобы пообедать.
 Том шел следом за ними – настолько близко, что услышал, как леди Анна тихо спросила у своего мужа.
 – Значит, это правда?
 – Правда, – ответил Ричард. В его голосе не слышалось никакого торжества – только безмерная усталость. – Епископ Стиллингтон сообщил мне об этом на прошлой неделе – он венчал короля и Элеонору. Вот почему Эдуард все эти годы держал его в тюрьме – чтобы заткнуть ему рот. Раньше я никак не мог этого понять.
 – Но сам-то Эдуард... О чем он думал?! Как мог это сделать? Каким образом он надеялся выпутаться из этого положения?
 – Женщина довольно скоро умерла. Знал только Стиллингтон, а если ему велели держать язык за зубами – никакого вреда от этого человека быть не могло. И все было бы в порядке, если бы Эдуард не умер раньше времени, оставив сына еще совсем юным. Проживи мой брат еще несколько лет, мальчик бы наследовал ему и сам решил, что дальше делать со Стиллингтоном.
 – Тогда почему Стиллингтон молчал все эти годы и заговорил только сейчас? – воскликнула Анна.
 – Он не мог заговорить, пока Эдуард был жив, – слишком боялся. А сейчас... По его словам, он почувствовал, что должен рассказать все, чтобы незаконнорожденному ребенку не досталась корона, которая по праву принадлежит мне. – Ричард скривился. – И юному Эдуарду но надо будет завидовать тому, что является моей собственностью.
 – А что скажет королева? – задумчиво проговорила Анна. – О, она уже давно знает об этом, – ответил Ричард. – Я слышал всю историю. Джордж каким-то образом все разнюхал и намекнул королеве, что ему все известно. Он всегда ненавидел её, а уж проникнув в тайну этого предыдущего брачного договора, он твердо уверился, что после смерти Эдуарда сам станет королем. Вот почему Елизавета так добивалась его казни. – Лицо Глостера исказилось от боли – он тяжело переживал гибель своего сумасшедшего брата. – Да и без Эдуарда тут не обошлось, как я теперь понимаю. Это было и в его интересах, а Джордж сам не раз давал ему повод. Королева все зудела и зудела – и в конце концов Эдуард согласился... Вот почему казнь проводилась без свидетелей – боялись, что Джорджу придет в голову обратиться к толпе.
 Наступило молчание. Они остановились на лестничной площадке перед дверью столовой и повернулись, чтобы посмотреть друг на друга. Ричард взял руки жены в свои и нежно погладил тонкие пальцы, вглядываясь в бледное, болезненное лицо Анны и пытаясь прочесть ту мысль, что застыла в её неподвижных глазах.
 – Анна, – проговорил он, – что еще я мог сделать? Бог свидетель, я не желаю быть королем. Бог свидетель, меньше всего мне хочется взвалить на тебя такой груз, как эта несчастная корона, моя дорогая, но что мне остается делать?! Мальчик не может быть монархом. Возможно, я мог бы попытаться доказать, что сын Джорджа вполне нормален, но он тоже всего лишь ребенок, так какая от этого была бы польза? И кроме того, он слишком слабый и нерешительный. – Ричард посмотрел на жену почти с отчаянием, и в голосе его зазвучали умоляющие нотки, так как Анна ничего не говорила, а только смотрела на мужа. – Я не хочу этого, но не имею права отказаться. Это моя обязанность, мой долг. И даже более того – теперь это свершившийся факт. Анна, что еще я могу сделать?
 Наконец она судорожно вздохнула и опустила глаза. Теперь женщина смотрела на свою руку, все еще покоившуюся в его руке, а потом сжала пальцы мужа, поднесла их к губам, поцеловала и прижала к своей щеке.
 – Да, у тебя нет другого выхода, я понимаю. Уж коли так, нам нужно будет сделать все наилучшим образом.
 Она уставилась в пол, напряженно сдвинув брови, и Том увидел, как губы её прошептали одно лишь слово: «Эдуард», прежде чем она вновь вскинула голову и вошла в комнату. Потом он часто размышлял, кого она имела в виду: покойного монарха, короля, в одночасье лишившегося короны, или своего маленького сына, которому теперь предстояло в один прекрасный день самому взойти на престол. А Ричард, шагнув в столовую вслед за женой, тихо сказал:
 – По крайней мере, твой отец был бы доволен.
 В среду собрался парламент, чтобы обсудить вопрос о престолонаследии, но к этому времени все уже было решено и оставалось только записать в парламентских отчетах единогласное решение просить Ричарда взойти на трон. Так что в четверг, двадцать шестого июня, лорды и палата общин официально призвали лорда-протектора принять корону Англии и после его столь же официального согласия под бурные аплодисменты объявили его королем Ричардом Третьим.
 Новость мгновенно распространилась по Лондону, и почти все встретили её с ликованием. Теперь не будет никаких смут, неизбежных при малолетнем короле; теперь в Англии будет монарх, уже известный как мудрый правитель, храбрый полководец, справедливый и добродетельный человек. С богатой казной, которую оставили после себя покойный король Эдуард, с Тайным Советом, состоящим из умных и способных людей, страну мог ожидать новый золотой век, и уже сейчас Глостера называли в народе «добрым королем Ричардом».
 Этим вечером Том опять ужинал у Генри и Маргарет – и напился до потери сознания. Вместе с сестрой и шурином юноша праздновал начало нового расцвета своей родины, но прежде чем голова Тома упала на скатерть и он заснул, сморенный добрым вином, он всплакнул над своим господином, его супругой и той мирной жизнью, которую они вели в Венслейдейле, которую так любили и которая никогда уже не вернется.

 Глава 25

 Радостная весть вызвала в «Имении Морлэндов» сначала изумление, а потом – бурный восторг. Элеонора быстрее других пришла в себя и заявила, что в том, как все складывается, явно видна рука Провидения, и что она, Элеонора, всегда знала: Ричард будет лучшим королем, чем его брат. Эдуард и Дэйзи ответили на это вежливыми улыбками, а потом Эдуард отважился сказать, что удивлен всей этой историей с предыдущим брачным контрактом.
 – Неужели это может быть правдой? – спросил он.
 – Не исключено, что все это ловко подстроено, – ответила Дэйзи – не столько потому, что думала так в самом деле, сколько для того, чтобы поддеть свекровь, которая её временами изрядно раздражала.
 – Конечно же, правда, – презрительно отозвалась Элеонора, – и лишь показывает истинное лицо этой женщины из рода Вудвиллов. Использовать свое тело как приманку для короля – и только потому, что он был королем. Если бы она делала все в открытую, история с этим предыдущим брачным контрактом непременно всплыла бы, и сейчас не возникло бы никаких сложностей.
 – И все равно королеве пришлось нелегко, – заявила Сесили. Они с Томасом примчались в «Имение Морлэндов», как только услышали поразительную новость. – Я имею в виду, считать себя замужем, а потом вдруг обнаружить, что это вовсе и не было браком. После всех этих лет и десяти детей...
 – А как, наверное, страдала та бедняжка, которая и правда была его женой, – добавил Томас, видя, что бабушка его супруги готова взорваться от ярости даже при малейшем намеке на простое сочувствие «женщине из рода Вудвиллов», которое кто-то отважится проявить в её, Элеоноры, доме. – А кстати, что с ней сталось?
 – Мне кажется, она удалилась в монастырь и там умерла, – ответил Эдуард.
 – Но почему, ради всего святого, она промолчала, когда король женился на Елизавете? – поинтересовалась Сесили. – Даже если она не желала быть королевой, можно было ожидать, что она хотя бы попробует предотвратить вступление другой женщины в незаконный брак.
 – Может быть, она не хотела осложнять ситуацию, – предположил Эдуард. – Она умерла, судя по всему, в шестьдесят восьмом году, а король женился только в шестьдесят четвертом – возможно, несчастная тяжело болела или слишком устала, чтобы волноваться из-за этого. И вспомните, что около полугода Эдуард держал свой брак с Елизаветой в секрете, а когда все узнали об этом, было уже немного поздновато для рассказов о его первой свадьбе.
 Сесили эти доводы явно не убедили, но её муж проговорил:
 – Если что-нибудь и доказывает правдивость этой истории – так это сходство обоих случаев: обе женщины были вдовами, обе старше его, обе красивы и добродетельны...
 – ...И обе тайно вышли за него замуж. Еще неизвестно, сколько таких «жен» короля Эдуарда разбросано по всей стране.
 – Может быть, – заметила Дэйзи, – если бы мать королевы не была так честолюбива, Елизавета тихо окончила бы свои дни в монастыре, как и другая несчастная леди.
 – Для неё это было бы лучше, – сказал Эдуард с неожиданной горячностью. – Представьте только, что она должна была чувствовать, прожив почти двадцать лет в грехе, произведя на свет десять незаконнорожденных детей и узнав правду только тогда, когда она уже привыкла быть королевой! А потом ей пришлось еще и уступить короля существам вроде этой Джейн Шор.
 – Не уверена, что нам следует так уж жалеть эту особу, – откликнулась Элеонора. – Том в своем письме рассказывает, что ей все было известно уже тогда, когда казнили герцога Кларенса, а ведь после этого она родила еще двоих детей. Если бы они и правда была добродетельной женщиной, то с того времени должна была бы избегать его постели, но она, по-видимому, считала, что никто ничего никогда не узнает и что она будет в безопасности до конца своих дней, если останется королевой. Честолюбие, не подкрепленное добрыми принципами, – вещь опасная.
 Наступило молчание, ответить на это было нечего.
 Потом заговорил Томас, уже более веселым тоном:
 – Ну, а коронация, как я слышал, назначена на шестое июля – это, значит, в следующее воскресенье. Лорд Ричард явно не теряет времени.
 – Все приготовления были сделаны уже давно, только предназначались они для молодого Эдуарда. И единственное, что надо сделать, – это только слегка все подправить, – заметил Эдуард. – А вообще-то жаль, что мы не получили уведомления заранее, а то можно было бы поехать туда на это празднество и остановиться у Генри и Маргарет...
 – Но папа, – вскричала Сесили, лицо которой радостно вспыхнуло, – мы же и сейчас еще можем поехать, разве нет?
 – Уже поздно, – ответил Эдуард. – Как-никак, до Лондона десять дней пути верхом.
 – Но, папа, это же не так. Почему десять дней? Вы прекрасно знаете, что можно уложиться и в пять, если поторопиться. Дороги в это время года хорошие, и мы легко можем делать в день по сорок – пятьдесят миль. Если мы выедем завтра утром, то к субботнему вечеру будем в Лондоне. Мы вполне можем успеть!
 – Это глупо, Сесили, – начал Эдуард, но та решительно прервала его.
 – Нет, совсем это не глупо – это прекрасная идея! Разве нам часто выпадает случай посмотреть на коронацию? А эта к тому же – коронация нашего доброго покровителя, нашего герцога Глостерского, который ночевал под нашим кровом, ел наш хлеб...
 – Сесили права, – неожиданно заявила Элеонора.
 Молодая женщина с радостью обернулась к своему новому союзнику.
 – Вы тоже поедете, правда ведь, бабушка?
 – Если бы мне было столько же лет, сколько тебе, я, конечно же, поехала бы. То, что ты говоришь, – правильно, и я жалею, что не могу скинуть лет тридцать. Теперь я слишком стара и вряд ли сумею скакать верхом так далеко и так быстро. Но ты, Эдуард, – ты же еще совсем молодой человек по сравнению со мной.
 – Вот так-то! – торжествующе воскликнула Сесили. – Ну, кто едет? Ты, конечно, едешь, Томас? И Нед поедет, и кузен Эдмунд – где он, кстати? Надо спросить у них.
 – Они у Шоу, – ответил Эдуард. – Но я, право, не знаю...
 – Я-то уж точно не смогу поехать, – твердо сказала Дэйзи. – Я слишком толста для такой гонки. Если бы можно было двигаться медленно, я, конечно же, с радостью поехала бы. Но ты-то почему не хочешь ехать, Эдуард? Встретишься с Маргарет и малышом Томом, привезешь все последние новости и точно сообщишь нам, кто и во что был одет и что делал.
 Больше Эдуарда не надо было упрашивать. Он уже много лет не выезжал из «Имения Морлэндов», никогда не был в Лондоне, а желание собственными глазами увидеть коронацию лорда Ричарда было весьма весомым аргументом. Когда с объезда имения Шоу вернулись Нед и Эдмунд, им тоже предложили отправиться в столицу. Нед немедленно загорелся, но Эдмунд только покачал головой и сказал «нет» с присущим ему спокойствием, не утруждая себя тем, чтобы объяснить причины отказа. Сесили пыталась нажать на него, но Элеонора остановила внучку и велела оставить Эдмунда в покое. Эдмунд всегда был немного странным, и Элеоноре не хотелось, чтобы его более живая кузина раздражала его. Остаток дня был проведен в поспешных сборах: надо было найти для поездки лучших лошадей, уложить вещи, приготовить еду, сказать слугам, чтобы те тоже собирались в путь, – Морлэнды теперь и помыслить не могли отправиться куда-нибудь без челяди.
 Следующим утром весь дом был на ногах уже к трем часам, чтобы отстоять раннюю мессу, к пяти лошади были поданы к крыльцу, и Эдуард, Томас, Нед и Сесили взобрались в седла.
 – Передайте мою любовь Тому, – наказала им напоследок Элеонора.
 – Передайте нашу любовь всем, – поправила её Дэйзи. – И попытайтесь запомнить все до мельчайших деталей, чтобы рассказать нам, когда вернетесь.
 – Обязательно, обязательно, – крикнула Сесили. Она помахала двум своим маленьким дочерям, которых еще вчера привезла в «Имение Морлэндов», чтобы они пожили здесь, пока их родители будут в отъезде, развернула свою лошадь, и они выехали со двора под лучами только что вставшего солнца.
 – Как бы я хотела поехать с ними, – прошептала Элеонора, поворачиваясь, чтобы вернуться в дом. – В конце концов, у старости тоже есть свои недостатки.
 Семилетний Пол взял женщину за руку.
 – Не печальтесь, прабабушка, – сказал он. – Я остаюсь с вами, да и Анна тоже. Мы прекрасно проведем время.
 Элеонора улыбнулась сверху вниз этому темноглазому, смуглокожему маленькому мальчугану, который был каким-то иностранцем в собственной семье и которому когда-нибудь достанется все, ради чего она так тяжко трудилась всю свою жизнь.
 Элеонора улыбнулась и остановилась, чтобы поцеловать малыша в лоб.
 – Я не печалюсь, дитя мое. И я рада, что ты остался со мной. Что ты скажешь насчет того, чтобы пойти в сад и набрать приправ для Жака на обед?
 – Ага, а потом я сам отнесу их ему, – с радостью согласился Пол. – А Анна может пойти с нами? – Он взял свою маленькую кузину и свою нареченную за руку.
 – Я знаю, почему ты сам хочешь отнести приправы на кухню, – ты рассчитываешь, что Жак за твои труды найдет для тебя кусочек пирога! Да, да, не отпирайся, я знаю, что это так. Но тебе делает честь, что ты хочешь поделиться с Анной, – так что ты можешь пойти и попросить у него три куска пирога – еще один для твоей кузины Алисы.
 И Пол, которого очень мало волновала его кузина Алиса, счастливо улыбнулся и пошел рядом со своей прабабушкой в залитый ярким утренним солнцем сад, довольный тем, что полакомится пирогом, и тем, что Анна побудет с ним, возможно, даже несколько недель.
 Отряд из «Имения Морлэндов» достиг лондонских ворот перед самым их закрытием и был остановлен и опрошен стражей. По грубоватому юмору и сильному акценту караульных нетрудно было понять, что они тоже северяне. Услышав, что Морлэнды прибыли из Йорка, солдаты моментально стали дружелюбными и разговорчивыми.
 – А вы сюда на коронацию, да? И правильно, а главное, что успели вовремя. В десять ворота закрываются – по приказу короля. Он не желает никаких беспорядков на улицах, как это было во времена прежнего монарха. Никаких ссор, никаких старых междоусобиц, никаких нападений на иноземцев или Вудвиллов.
 – Хотя я не имел бы ничего против того, чтобы нарушить последний из этих запретов, – ухмыльнулся другой стражник. – Я человек короля Ричарда—и всегда был им. С удовольствием посчитал бы ребра кому-нибудь из шайки мадам. Но мы-то здесь как раз для того, чтобы поддерживать порядок. А вы куда направляетесь? Вы малость припозднились, чтобы найти сейчас место на постоялом дворе, – вам, наверное, придется обратиться к людям короля, чтобы сыскать себе какие-нибудь койки, но даже и в этом случае не уверен, что вы найдете что-нибудь лучшее, чем какой-нибудь курятник.
 – О, с этим все в порядке, – сказала Сесили, прежде чем успел ответить кто-либо еще. – Мы намерены остановиться у родственников – моей сестры и её мужа. А мой брат состоит на королевской службе – он один из оруженосцев лорда Ричарда.
 – Правда? – удивился первый стражник. – Ну кто бы мог подумать! Проезжайте, проезжайте, маленькая леди, и вы, джентльмены, тоже. Все в порядке, Джек. Слова сестры королевского оруженосца для нас более чем достаточно, так ведь?
 В доме на Бишопсгейт-стрит произошла трогательная встреча отца с детьми. Братья Баттс торжественно пожали друг другу руки; Сесили и Маргарет обнялись; Нед похлопывал по спинам всех подряд, Эдуард гордо улыбался со слезами на глазах, а крохотная китайская собачонка Маргарет громко лаяла и носилась кругами, как детская игрушка на веревочке.
 – О, как чудесно видеть всех вас снова, – вздохнула Маргарет, когда все немного успокоились. – Какая жалость, что не приехал Эдмунд, – а почему, кстати?
 – Ну, ты же знаешь Эдмунда, – пожал плечами Нед. – Но где Том? Я был уверен, что уж сегодня-то он обязательно будет здесь!
 – Я очень сомневаюсь, что он смог бы прийти, даже если бы знал о вашем приезде, – сказал Генри. – Он ведь один из оруженосцев короля и будет занят всю сегодняшнюю ночь.
 – Он теперь стал ужасно важным, – не умолкая, щебетала Маргарет. – Вы просто не можете себе представить: он – первый в свите пажей. О, какая жалость, что вас здесь не было раньше! Вы не видели процессии, которая утром прошествовала через весь город. Это было чудесно, и Том был в числе семи оруженосцев, которые следовали прямо за королем. Мы стояли на улице и смотрели, помнишь, Генри? И я уверена, что Том заметил нас, только не мог помахать нам рукой, конечно...
 – Ну, разумеется, не мог, – улыбнулся Эдуард. – Успокойся, дитя мое, ты трещишь, как попугай.
 – Но это было так волнующе! И Том выглядел так чудесно – он был лучше всех! На нем был роскошный малиновый камзол, плащ из белой с золотом парчи, а рейтузы...
 – Я думаю, сейчас нашим гостям не слишком интересно, какие на Томе были рейтузы, дорогая, – ласково прервал жену Генри. – Твои родные проделали долгий путь, и я уверен, что сейчас они с удовольствием сели бы за стол.
 – О да, конечно же, простите меня. – Маргарет наконец замолчала и потом воскликнула: – Я позову нашего дворецкого!
 – И посоветуйся с ним заодно, как нам лучше разместить гостей, – добавил Генри, после чего повернулся к приехавшим. – Когда коронация завершится, мы сможем устроить вас более удобно в соседней гостинице, но пока во всем Лондоне не найти ни единой свободной постели, и ручаюсь, что во всех окрестных деревнях от Гринвича до Челси – тоже. Наверное, на пару дней вам придется удовлетвориться матрасами, разложенными на полу.
 – Все в порядке, – небрежно отмахнулся Нед от обсуждения этого вопроса. – Важно, что мы здесь, а после той скачки, что мы выдержали, меня мало взволновало бы, даже если бы пришлось спать стоя. Ты хоть понимаешь, что мы выехали из дома всего лишь во вторник утром?
 – В самом деле? А почему же вы выехали так поздно – о, ну конечно же, как глупо с моей стороны, вы просто не могли получить известие о коронации раньше, так ведь? Я был настолько занят последнее время, что совсем забыл, как быстро все произошло.
 – Надо полагать, вы получили кучу новых заказов на ткани? – спросил Эдуард, сразу же переключившись на дела.
 – Вы никогда не изрекали большей истины, сэр, – гордо ответил Генри. – Я встречался с мистером Кэртисом ежедневно – он хранитель королевского гардероба и очень воспитанный человек. Он мне намекнул, что король велел ему вести дела со мной и соглашаться на мои условия – из-за дружбы лорда Ричарда с бабушкой Морлэнд, и я на этом очень хорошо заработал. Представляете, на один только королевский штандарт ему потребовалось около семидесяти тысяч блесток, а при цене двадцать шиллингов за тысячу...
 – Да, впечатляюще! – воскликнул Томас. Было совершенно очевидно, что он, Генри и Эдуард приготовились к долгой беседе о тканях и ценах, и Нед с Сесили многозначительно переглянулись. Дела их совершенно не интересовали.
 – Как же так, мистер Генри, вы ни разу даже не спросили о своих племянницах? – воскликнула Сесили, пытаясь перевести разговор на другую тему. – Что же вы за дядя?
 – И о племяннике, сэр, – с видом оскорбленного достоинства поддержал её Нед, когда Генри замолчал на полуслове.
 – И что с Томом, когда мы увидим его? – продолжила Сесили.
 Нед зашипел на неё.
 – Нет, нет, Сесили, это ты зря! Нельзя гнаться сразу за двумя зайцами. Теперь, видишь, он не знает, за каким ему припустить.
 Генри рассмеялся.
 – Я вижу, вы двое ничуть не изменились. Ну что же, я по очереди спрошу и о своих племянницах, и о племяннике, как только вернется Маргарет. А что до Тома, мы надеемся, что он сможет присоединиться к нам завтра, после окончания церемонии. Мы устраиваем у себя званый ужин в честь коронации и надеемся, что Том сможет подойти к нам сразу же, как только освободится. Он будет прислуживать за королевским столом, но если его очередь придется на первую или вторую перемену блюд, он сможет быть с нами уже часов в восемь-девять.
 В этот момент вернулась Маргарет в сопровождении слуг, несущих подносы с едой и вином.
 – Ага, вот и ужин, – улыбнулся Генри. – Теперь мы можем сесть к столу и спокойно обсудить все семейные новости, пока вы будете подкрепляться. Отец, может быть, вы прочтете молитву за всех нас?
 На следующий день с самого рассвета улицы были запружены толпами народа. Все были одеты в свои лучшие наряды, и царило в основном хорошее, доброе настроение, хотя по мере того, как делалось все жарче, давка становилась неприятной и утомительной. Солнце нещадно палило с раскаленного неба, и только у реки можно было глотнуть прохладного воздуха, который немного освежал лица людей, собравшихся, чтобы хоть мельком увидеть своего нового сюзерена. На церемонии присутствовали все лорды королевства – это была самая многолюдная коронация в истории Англии, да еще было приглашено так много аристократии из мелкопоместного дворянства, что в аббатстве не нашлось бы места и для малой их толики.
 Морлэнды удобно устроились на временном помосте, воздвигнутом между Вестминстер-Холлом и Вестминстерским аббатством, откуда была видна большая часть устланной красными коврами дороги, соединявшей два этих места. По ней и должна была проследовать процессия. Наконец под бешеный рев толпы появилась блестящая кавалькада – впереди королевские герольды с фанфарами, потом музыканты и певцы, затем священники, несущие огромное распятие, простые аббаты в своих унылых черно-бело-коричневых рясах и епископы, одетые так же богато, как и мирские вельможи.
 Следом шли великие лорды, несшие королевские регалии – мечи, скипетр, державу, крест, – все усыпанные драгоценными камнями, а за лордами – человек, получивший недавно титул герцога Норфолке кого. Это был друг Ричарда, Джон Говард, с овеянной славой короной в руках, короной святого Эдуарда, пламеневшей пурпурным бархатом, чудесными драгоценными каменьями и золотом. А за Говардом следовал король Ричард.
 Он шел босиком под балдахином из золотой парчи, укрепленным на четырех шестах, сплошь увитых золотыми листьями. Длинный плащ короля был из пурпурного бархата, отороченного мехом горностая, камзол из золотой парчи украшали белые розы и золотые солнца Йорков. Приветственные крики толпы превратились в восторженный рев.
 – Он выглядит так благородно! – воскликнула Сесили, по лицу которой бежали слезы радости и волнения. – И так серьезно! Да благословит его Бог!
 Маргарет была настроена более легкомысленно:
 – А балдахин несут бароны Синкпотса, – заметила она.
 – Я знаю, – отозвалась Сесили; затем, повернувшись к Генри, она спросила: – А правда, что потом им разрешат забрать парчу и шесты в качестве платы за их труды?
 – Говорят, что так, – отозвался Генри.
 – А кто возглавляет королевский кортеж? Тот крупный белокурый мужчина? – поинтересовался Томас.
 – Это герцог Букингемский, – пояснил ему Генри.
 – Его одежды, пожалуй, даже роскошнее королевских, – заметил Эдуард.
 – Ага, а вот и королева Анна, – сказал Томас.
 – Ну разве она не прекрасна?! С распущенными волосами она стала похожа на молоденькую девушку!
 – Да, королева очень красива!
 – А ты знаешь, кто возглавляет её кортеж? – спросил Эдуард.
 – Это же леди Стэнли, разве нет? – ответила Маргарет.
 – Да, но тебе известно, кто она?
 – А кто? Мы её знаем?
 – Это Маргарет Бьюфорт, – объяснил Эдуард. – Племянница нашего лорда Эдмунда Бьюфорта, вышедшая замуж за незаконнорожденного сына королевы Кэйт Валуа.
 – Да неужели? – изумилась Сесили. Эти имена относились ко временам, давно ушедшим в историю. Королева Кэйт, жена Генриха Пятого? Да возможно ли это?
 – Король поступил очень умно, – прокомментировал Нед, – оказав столь рьяной стороннице Ланкастеров честь возглавлять кортеж королевы.
 – Он хочет положить конец всем распрям и раздорам, – ответил Генри. – В последние недели он старался помириться со всеми. Вот почему на коронацию пригласили всех, кого можно, – и все приняли приглашения; значит, тактика короля приносит свои плоды! Лорд Стэнли принимал участие в заговоре Гастингса, но король простил мятежника, выпустил из заключения, и вот теперь леди Стэнли возглавляет кортеж королевы.
 – Она очень опасная женщина... – начал Эдуард, но его слова заглушил вопль Неда:
 – Вон Том! Посмотрите, вон там! Да, должен признать, выглядит он великолепно. Он увидел нас, клянусь, увидел! Том! Эй, привет, Том! Мы здесь! – возбужденно размахивал руками Нед.
 Том, конечно, не повернул головы, но вся семья пришла в неописуемое волнение, увидев воочию, как юноша принимает участие в этой грандиозной церемонии. Вскоре процессия вошла во двор Вестминстерского аббатства, и хотя двери оставили открытыми, народ на улице не мог видеть, что делается внутри. Однако по толпе из уст в уста все время передавались отрывистые слова тех, кто наблюдал за церемонией, да всем и так был отлично известен ритуал коронации, потому все вокруг вполне представляли себе, что происходит в аббатстве. Сначала отслужили торжественный молебен, а затем король и королева взошли на главный алтарь и встали там обнаженные по пояс и с непокрытыми головами, чтобы принять помазание. Потом на венценосную чету накинули широкие мантии, и Ричард с Анной были коронованы кардиналом Буршером, дядей короля.
 Зазвучала органная музыка, и хор исполнил Te Deum; песнопение можно было слышать и снаружи, ибо толпа застыла в благоговейном молчании. Потом была отслужена Великая месса, и король с королевой приняли причастие. После этого служба была окончена, и они под звуки фанфар вышли наружу, на солнечный свет. Волосы Ричарда и Анны все еще были мокрыми от елея. Опять грянула музыка, заиграл орган, и эти ликующие звуки соперничали со звоном всех колоколов всех храмов Лондона. Толпа охрипла от приветственных криков, пока процессия медленно возвращалась назад, в Вестминстер-Холл. Король и королева теперь улыбались и махали руками, ступая по красным бархатным коврам, а люди бросали цветы Ричарду и Анне под ноги, благословляли государя и государыню и плакали от счастья.
 Когда процессия вернулась в Вестминстер-Холл, Морлэнды опустились со своего помоста и начали пробираться к дому. Было уже далеко за полдень, а ни у кого из них не было еще во рту и маковой росинки. Королевский пир должен был начаться в четыре часа и продлиться до глубокой ночи, но этого зрителям не суждено будет увидеть; публичная же часть коронации была завершена, и теперь повсюду начинались праздничные застолья.
 – Я так надеюсь, что Тому удастся присоединиться к нам, – сказала Маргарет, когда они забрали своих лошадей, чтобы отправиться домой. – Интересно, он сможет приехать верхом – или ему придется плыть по реке?
 – Пир будет в Уайт-Холле, – ответил ей Генри. – Не забывай, что вчера Том ехал прямо позади кроля. Если наш мальчик будет прислуживать при первой перемене блюд, он освободится часов около шести.
 – А что ему надо будет делать? – с любопытством спросила Сесили.
 – Он будет стоять позади короля на помосте, – объяснил Генри, – и как только какая-нибудь еда или питье коснется губ государя, Том и еще один паж должны будут поднять и держать специальную пелену над его головой. Другие слуги будут делать то же самое для королевы.
 – Ему повезло! – добавила Маргарет. – Там будут еще два пажа, которым придется все время лежать перед королем ниц. Беднягам ничего не удастся увидеть.
 – Я думаю, что они не будут особенно возражать; – рассмеялся Генри. – Могу поспорить, что в городе найдутся сотни мальчишек, каждый из которых с радостью дал бы отсечь себе правую руку, лишь бы удостоиться подобной чести – хоть ниц, хоть как-то иначе.
 – Наверно, ты прав. О, Генри, говорят, что по акведуку в Чипсайде сегодня вместо воды будет течь вино – может быть, поедем и посмотрим?
 – Что скажете, отец, Сесили? Некоторые гильдии собираются жарить на улицах целых быков, будет музыка и танцы – поедем поглядеть?
 – О, конечно же, поедем! – вскричала Сесили. – Вот будет весело!
 Остальные согласно закивали.
 – Отлично, – улыбнулся Генри. – Только тогда мы оставим лошадей дома и пойдем пешком, а к ужину вернемся часов в пять.
 Была самая середина лета, и когда Том в половине девятого вечера ехал по городу верхом, было еще светло, но тем не менее на углах улиц уже горели факелы и взлетали шутихи, соперничая с огнями костров, на которых жарились туши быков и свиней. Лондон устроил собственный званый обед, на который приглашались все желающие. По акведукам текло вино, в достатке было жареного мяса и хлеба, а также пирогов, которые пекари сначала продавали, а теперь, под влиянием бесплатно выпитого вина, начали раздавать даром.
 Под музыку уличных скрипачей и рожочников на улицах танцевали пары – смеющиеся девушки были в своих лучших платьях и с цветами в волосах, а парни раскраснелись, стремясь переплясать друг друга. Вокруг бегали дети и собаки, путаясь у танцующих под ногами и вырывая куски мяса из рук людей, слишком пьяных, чтобы обращать внимание на такие мелочи. По реке на всем, что могло держаться на воде, плыли веселые компании; фонари на шестах, покачивающиеся на корме каждой лодки, бросали пляшущие блики на спокойную воду, а смех и песни эхом отдавались от зеленых берегов, мимо которых проплывали люди.
 Том ехал не спеша, наслаждаясь картинами праздника. Раз или два девушки, перегнувшись через перильца нависающих над улицами балконов, пытались взъерошить ему волосы, когда он проезжал мимо, или бросали ему цветы и предлагали зайти и составить им компанию. Он улыбался в ответ и ехал дальше. Том был красивым юношей и носил богатые придворные одежды, так что давно привык к постоянным заигрываниям девушек.
 В доме на Бишопсгейт-стрит его ждал теплый прием, крепкие объятия и поцелуи отца, брата и сестры, которых он не видел с тех пор, как уехал в Миддлхэм три года назад.
 – А ну-ка, Том, давай побыстрее снимай это ужасное рванье, – суетилась вокруг брата Маргарет. – Где ты его только откопал?
 – А, это было первое, что мне попалось под руку, – думаю, оно принадлежит одному из привратников, – но надо же мне было чем-то прикрыть весь этот малиновый атлас!
 – Смотри-ка, на тебе все еще коронационные одежды!
 – Тихо, Мег, не стоит оповещать об этом всю округу! Мне пришлось снять золотой плащ – я думаю, меня упрятали бы в Тауэр, если бы я стянул его из гардеробной, а мистер Козинс пронюхал бы об этом. Хорошо, что мне удалось раздобыть хотя бы камзол и панталоны, – иначе я никогда не попал бы сюда. Сесили, ты все такая же цветущая и хорошенькая, ну прямо июньская роза! Как здорово опять увидеть вас всех! А как остальные – как матушка и бабушка? И дети? А Эдмунд не приехал с вами? Ну да, надо же кому-то и за делами присматривать. А как поживает добрый старый Джоб? А мистер Дженни? А все прочие? О, вы даже не можете себе представить, как я без вас скучал!
 – Твоя бабушка передает тебе, что очень тебя любит, Том, – сказал Эдуард, когда ему удалось вставить хоть слово. – А твоя мать – она будет так горда услышать, что ты участвовал в коронации!
 – Том, сядь и выпей вина. Тебе пришлось проделать долгий путь, чтобы попасть к нам, – тепло проговорил Генри. – И расскажи о пире – вот, должно быть, великолепное зрелище!
 – Только не тогда, когда ты лежишь ниц на помосте! Да нет, все в порядке, я шучу! Мег, забери эту паршивую собачонку, я уверен, что она собирается обглодать мою ногу, как какую-нибудь старую кость.
 – Мы все тоже скучали по тебе в «Имении Морлэндов» – без тебя там стало так тихо...
 – Благословенно тихо, я бы сказал, без меня и Маргарет! Мы же постоянно мучили вас и устраивали вам веселую жизнь. Мистер Дженни считал нас такими испорченными, что исправить нас могла только могила, – добрый старикан, как он там?
 – Немного поседел, немного погрузнел, – ответил Эдуард. – Иной раз он засыпает прямо на уроке. Если бы Пол не был таким послушным ребенком, то уже давно носился бы сломя голову по всей округе, ибо, я уверен, мистеру Дженни не удалось бы справиться с ним. Но Пол – просто ангел, и когда учитель просыпается, то обнаруживает, что мальчик сидит перед ним тихо, как мышонок, и терпеливо ждет его пробуждения.
 Том в ответ громко расхохотался.
 – Да можно ли себе представить, чтобы мы с Мегги покорно ждали, когда проснется наш учитель! – воскликнул он. – Этот ребенок – просто святой, не иначе!
 – Уверена, что наш отец был в его возрасте точно таким же, – сказала Сесили.
 – Нас держали в куда большей строгости, – признал Эдуард. – А Нед был... Но сейчас ваша бабушка стала чуть снисходительней к проделкам молодежи.
 – Как мне повезло, – воскликнул Том. – А Нед, наверное, извел её окончательно.
 – Но я же – сама добродетель, правда, отец? – с невинным видом спросил Нед. Последовавший за этим взрыв смеха был прерван громким стуком во входную дверь, который был слышен даже на верхнем этаже.
 – Кто бы это мог быть? – удивилась Маргарет.
 Генри шагнул к окну и выглянул на улицу, но уже стемнело, и кем бы ни был неожиданный гость, его скрывала тень от балкона. Некоторое время, похоже, у двери шел какой-то спор, а потом появился слуга и обратился к Генри:
 – Внизу какой-то человек, желающий поговорить с вами, сэр.
 – Что еще за человек? – весело спросил Генри. – Но кто бы это ни был, сегодня, в эту ночь, мы должны пригласить его в дом и предложить ему вина. Кто это, Мэттью?
 – Очень странный человек, сэр; он похож на бродягу, но... – Мэттью в сомнении помолчал, а потом закончил: – Но он говорит, что приходится мадам дядей.
 Услышав это, Нед вскочил на ноги.
 – Ричард! – воскликнул он. – Это, должно быть, Ричард! Ведите его наверх – Генри, пусть его приведут сюда! Я почти не сомневаюсь, что это брат моего отца, Ричард.
 – Проведи его наверх, Мэттью, – кивнул Генри и, когда слуга вышел, спросил: – Что все это значит?
 – Мой брат, Ричард, – попытался объяснить зятю Эдуард. – Разве вы не помните его? Он жил дома в то время, когда вы уехали в Лондон, но вскоре после этого ушел бродяжничать, как монах, и с тех пор навестил нас всего один раз.
 – Да, конечно, те: ерь я припоминаю его, – кивнул Генри. – Вы с ним были вместе во Франции, не так ли, Нед?
 – То-то и оно, что были. Господи, лишь бы это был он... – И в этот миг в дверях вновь появился Мэттью и ввел в комнату «бродягу».
 На Ричарде был подвязанный веревкой плащ из грубого сукна, похожий на тот, в котором он в последний раз приходил домой. Выгоревшая на солнце борода почти достигала груди. На конце посоха болтался узелок с одеждой, а на руках Ричард держал маленького ребенка; другой, лет двух или трех, стоял у Ричарда за спиной, глядя на всю компанию темными, серьезными глазами маленькой обезьянки.
 – Дикон! – воскликнул Нед, подбегая и обнимая дядю. – Это ты! Как здорово опять увидеть тебя!
 – Нед, мой дорогой Нед! – Ричард, казалось, был ошеломлен. – Но что вы все здесь делаете? И Эдуард, и малышка Сесили, и Том – я не понимаю... я просто не знаю...
 – Ричард, входи, – сказала Маргарет – Мэттью, принеси еще чашу вина для моего дяди. Давай, я возьму ребенка.
 – Где Констанция? – спросил Нед, Маргарет же шагнула вперед, чтобы освободить Ричарда от его ноши.
 Ричард, казалось, совершенно не понимал, что происходит; он переводил взгляд с одного своего родственника на другого, и только сейчас все заметили, что лицо его под слоем дорожной грязи было бледным и очень худым, хотя огромная борода и длинные вьющиеся волосы скрывали это.
 – Дай мне ребенка, – повторила Маргарет, протягивая руки.
 Ричард встретился с ней взглядом.
 – По-моему, малыш болен. Потому-то я и пришел. Мне кажется, ему нужен хороший уход, а я не знаю, что надо делать.
 – Дикон, где Констанция? – вновь спросил Нед. На этот раз в его голосе уже звучала тревога.
 Ричард грустно посмотрел на племянника.
 – Она умерла. Констанции больше нет. Она испустила дух прямо на дороге две недели назад. Она все время чувствовала себя неважно после рождения Мики – вот этого ребенка. Ну, я и подумал, что нам следует пойти сюда. Но она не вынесла пути... Она умерла недалеко от Ридинга, и монахи похоронили её.
 – Но как же ты кормил младенца? – в недоумении спросила Сесили.
 В тот же миг Маргарет воскликнула:
 – Господи, ребенок – сплошь кожа да кости! Мне кажется, он умирает с голоду.
 Эдуард решительно выступил вперед.
 – Ричард, ты бы лучше пошел сюда и сел, – распорядился он. – Мэттью принесет чего-нибудь поесть тебе и – это, как я понимаю, Илайджа? Иди сюда, дитя мое, не бойся, здесь тебя никто не обидит – Но малютка с чумазым личиком вцепился в грубый плащ своего отца и не проронил ни слова, тревожно переводя большие черные глаза с одного незнакомого лица на другое. – Маргарет, с младенцем нужно что-то делать. У тебя есть надежная женщина?
 – Да... дайте мне подумать... пожалуй, лучше всего обратиться к Мэри, она – добрейшее существо, к тому же у неё двое собственных детей.
 – Тогда прекрасно. Мэттью, отнесите этого ребенка к Мэри, пусть его вымоют, накормят и осмотрят. И немедленно возвращайтесь, чтобы сообщить своей госпоже, болен малыш или просто голоден.
 – Слушаюсь, сэр, – проговорил Мэттью, осторожно взял крохотное существо на руки и покинул комнату, стараясь скрыть неудовольствие, вызванное поручением, которое явно выходило за рамки обязанностей дворецкого. Вскоре он вернулся уже без младенца, но с подносом мяса и хлеба для Ричарда и миской горячей овсянки для одетого в тряпье мальчугана и доложил, что Мэри позаботится о ребенке и сообщит им потом, как он себя чувствует.
 Скоро Ричард и его старший сын уже сидели за столом, жадно поглощая пищу. Ели они как сильно проголодавшиеся люди, которые не видели хлеба не один, а по меньшей мере два-три дня. Остальные члены семьи сгрудились вокруг стола в сочувственном молчании, ожидая, когда Ричард сможет и захочет рассказать, что же все-таки случилось. Насытившись, он, казалось, явно пришел в себя, и изумление на его лице сменилось озабоченностью и скорбью.
 Том попытался разрядить напряженную обстановку, сказав:
 – Я не могу понять, как вам удалось остаться сегодня голодными? Ведь на улицах жарят целых быков!
 – Жарят? Кто? Зачем? – удивился Ричард. – Я никого не видел, мы старались пробираться боковыми улочками. Но мне все равно показалось, что на улицах народу сегодня больше обычного.
 – О, всего на несколько человек, которые празднуют коронацию нашего сюзерена короля Ричарда Третьего, – ответил Том.
 – Так это сегодня? Я совсем забыл. Я потерял счет дням и месяцам – с тех пор, как умерла несчастная Констанция.
 – Как это случилось, Дикон? – мягко спросил Нед. – Ты уже в силах рассказать нам? Бедняжка Констанция – она мне так нравилась.
 – Да, я помню, Нед, ты все брал её кататься верхом и был так добр к ней. Для неё было бы лучше, если бы мы никогда не покидали «Имения Морлэндов», – может быть, она и сейчас носилась бы с тобой по вересковым пустошам. Она была такой счастливой... – и Ричард горько зарыдал. Закутанный в лохмотья паренек придвинулся поближе к отцу и подергал его за рукав, а Ричард в ответ потрепал сына по маленькой ручонке, благодаря за сочувствие и поддержку.
 – Так что же все-таки случилось? – настаивал Нед. Они с Ричардом росли вместе, как братья, и были настолько близки, что Нед осмеливался требовать у Ричарда ответа, даже видя его неподдельное горе.
 – У нас был еще один ребенок, – начал наконец Ричард.– В прошлом году, но не этой зимой, а предыдущей. Он умер, еще не родившись, и она выкинула его, как испуганная овца, когда на земле уже лежал снег. Мы были тогда в Уэлсе, а это слишком суровые места, чтобы зимовать там, и она простудилась после родов; холод словно вошел в неё и занял место мертвого ребенка. Бедняжка все никак не могла согреться... Поэтому мы двинулись на юг и восток, в более теплые края. Довольно долго мы пробыли в Котсволдсе – я помогал там овцеводам, – а потом отправились дальше. Мы были в Солсбери, когда Констанция сказала мне, что опять беременна. Он остановился, и Генри вновь наполнил его чашу вином, отхлебнув которого, Ричард, казалось, опять немного успокоился и продолжил:
 – Она всегда была сильной и выносливой, как горная лошадка. Она легко шла вперед, и даже когда ребенок в её чреве уже стал большим, она все равно шагала быстро. Ноги у неё были маленькие, они едва поднимали пыль. Мы перезимовали в окрестностях Винчестера, а потом двинулись дальше, но теперь шли уже медленнее. Она плохо себя чувствовала, и, добравшись до Ридинга, мы решили остановиться. Ребенок родился там, в конце мая, и мы опять отправились дальше, и опять ей было плохо, она жаловалась на боли, сама ходьба причиняла ей страдания, говорила она. А потом Констанция свалилась в лихорадке и сгорела за два дня.
 Ричард провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него воспоминания, но оно по-прежнему было искажено болью.
 – Женщина... которая ухаживала за ней... повитуха... сказала...
 – Что она сказала? – настаивал Том. Ричард прерывисто вздохнул, с трудом сдерживая рыдания.
 – Она сказала, что, скитаясь по свету, я не имел никакого права таскать за собой жену, если можно было обойтись без этого. Она сказала... она сказала, что это я убил её.
 – Но это вовсе не твоя вина, – вскричал Нед. – Женщины, случается, умирают в родах.
 Но Ричарда это не успокоило. Он уронил голову на руки и глухо проговорил:
 – Та женщина сказала, что Констанция вполне могла оправиться от недуга. Она умерла только потому, что ей пришлось сразу после родов пуститься в путь. Если бы она произвела на свет ребенка дома, то осталась бы жива.
 В комнате воцарилось гнетущее молчание, которое нарушали лишь сдавленные рыдания Ричарда. Ребенок, Илайджа, тоже плакал, но совсем беззвучно, слезы тихо катились по его щекам, оставляя светлые дорожки на грязном личике.
 Наконец Сесили встала и обняла Ричарда.
 – Это не твоя вина, – проговорила она. – Кто знает, может, Констанция не выжила бы, даже если бы рожала дома. Женщины и правда, случается, умирают в родах – на все воля Божья. Ну, успокойся, успокойся. Я думаю, что ты устал, проделав долгий путь и наголодавшись. Почему бы тебе не отправиться в постель и не отдохнуть? Вот так-то лучше. И этот маленький мальчик – пойдем, Илайджа, вот молодец! Ты же пойдешь со мной, правда? Я – твоя двоюродная сестра, меня зовут Сесили. Ну-ка, возьми меня за руку. Вот хороший мальчик – ну, пойдем. Мы с тобой поднимемся наверх...
 И ласково, нежно разговаривая с малышом, она вывела их обоих из комнаты, держа за руку Илайджу и обнимая за талию его отца. Остальные молча наблюдали за ними, пока мужчина, женщина и ребенок не скрылись в коридоре. Но вот дверь за ними тихо затворилась... Никому не хотелось говорить. Сцена, свидетелями которой все только что стали, была слишком тягостной.
 – Бедная Констанция, – наконец произнес Нед. – И бедный Дикон! Но он когда-нибудь справится со своим горем, и все мы когда-нибудь умрем. Давайте не будем портить себе праздника! Может быть, все это даже и к лучшему. Вдруг он теперь вернется домой? Вот бабушка будет рада!
 – Нед прав, – отозвался Том. – Давайте веселиться, раз уж у нас есть такая возможность. Сегодня – знаменательный для Англии день!
 Так что они просидели еще час, ведя тихую приятную беседу, прежде чем разойтись по своим постелям, но каждый думал о Ричарде – и у каждого болело за него сердце.
 О Ричарде все продолжали беспокоиться и в течение следующих нескольких дней. Отдых и хорошая пища скоро вернули Ричарду силы; младенец, как оказалось, был просто сильно истощен; другой ребенок преобразился на глазах, получив малую толику той заботы, которой был лишен всю жизнь. Сесили взялась опекать его; она сожгла лохмотья Илайджи, вымыла его, накормила, одела во все новое, и он оказался довольно красивым маленьким мальчиком. Волосы у него были не черными, как все решили вначале, а темно-рыжими, как лисий мех, и Сесили очень нравилось расчесывать их, завивать и подбирать костюмчики им под цвет. Ребенок был очень застенчив и едва произносил по нескольку слов в день, но постепенно освоился с Сесили и начал разговаривать с ней, хотя немедленно замолкал при появлении любого другого члена семьи.
 Все по очереди пытались выспросить Ричарда, что тот собирается делать дальше, и так же по очереди постепенно уясняли себе, что он намерен продолжать свою прежнюю жизнь и отправится в путь, как только его младший сын окажется вне опасности.
 Наконец Сесили потеряла терпение и решительно заявила дяде:
 – Эти дети поедут со мной в «Имение Морлэндов».
 Ричард удивленно посмотрел на неё.
 – Я не собирался на север прямо сейчас, – сказал он. – Я подумывал о том, чтобы пойти еще дальше на восток, в Восточную Англию. Мне кажется, люди там очень отличаются от тех, что живут в других уголках страны.
 – Ты можешь делать все, что угодно, Ричард, – нетерпеливо ответила ему Сесили. – Отправляйся на восток или на запад, но дети поедут со мной в Йорк.
 Ричард покачал головой.
 – Нет, моя дорогая, нет. Мне кажется, ты не понимаешь... Мои мальчики останутся со мной. Может быть, попозже я и загляну домой, на следующий год или через пару лет, но...
 – Да опомнись же! – закричала Сесили. – Ты не можешь опять тащить детей по дорогам! Как ты собираешься кормить малыша? Ты уже чуть не уморил его голодом – хочешь попробовать еще раз? На какие деньги ты будешь покупать ему еду? И что вы станете делать зимой? Тебе придется нести на руках обоих – Илайджа не сможет идти по снегу.
 Ричард, казалось, призадумался.
 – Должен признаться, что я и сам беспокоюсь за малыша. Я еще могу раздобыть молока, когда мы идем по обжитым местам, но дети так часто хотят есть, а я, бывает, подолгу брожу вдали от человеческого жилья. Тогда достать пищу будет трудно…
 – Не просто трудно, а невозможно! Ребенку нужна нормальная еда и теплая кроватка, или он попросту умрет! Увы, это так, Ричард, ты хочешь потерять сына?
 – Нет, конечно, нет! Ну что ж, может быть, ты и права. Пожалуй, действительно будет лучше, если ты возьмешь Мику с собой...
 – Обоих. Я возьму их обоих. Тут Ричард тоже уперся.
 – Нет, только не Илайджу. Я не могу расстаться с ним. Он же был со мной с самого начала. Он пустился в путь, когда ему было всего несколько недель от роду, и потом... если ты заберешь его у меня, я, возможно, не увижу его долгие годы. Он забудет меня...
 – Тогда тебе тоже лучше вернуться в Йорк и осесть там вместе с детьми.
 – О нет, я не могу этого сделать. У меня свое предназначение в жизни. Кто я такой, чтобы противиться Господней воле?
 – Ричард, ты только посмотри на этого ребенка, – продолжала настаивать Сесили. – Он подрастает, ему нужен дом и приличное воспитание. Мальчику пора учиться. Неужели ты хочешь, чтобы он вырос неграмотным и диким, как какое-нибудь животное? Он никогда не сможет занять надлежащего места в обществе, если не получит должного образования.
 – Люди из общества порой почитают за честь побеседовать со мной, – с достоинством ответил Ричард.
 – Но ты вырос в приличном доме, – напомнила ему Сесили. – Хорошо, ты сам избрал свой путь, но есть ли у тебя право обрекать на подобное существование и своих детей?
 – Это лучшее, о чем только может мечтать человек, – служить нашему Господу. Я исполняю свой долг...
 – Возможно, и так, – резко оборвала его Сесили, – но как ты можешь чувствовать ответственность по отношению к другим людям, если отказываешься от ответственности за собственную семью?
 Ричард посмотрел на племянницу, и глаза его слегка расширились.
 – Ты не веришь в то, что путь мой предначертан свыше? Не веришь, что Господь призвал меня?
 Голубые глаза Сесили стойко выдержали взгляд Ричарда.
 – Честно говоря, нет, не верю. Я считаю, что ты бродяжничаешь, поскольку тебе это нравится. Но почему твои дети должны лишаться из-за этого должного воспитания?
 Ричард задумался.
 – Я не могу отказаться от той жизни, которую веду, – наконец проговорил он. – Я больше не сумею сидеть в четырех стенах – я там задохнусь. Нет, я пока не могу поехать домой, пока не могу... Пусть дети побудут со мной еще немного – ну хотя бы до конца лета. А потом я приду в Йорк.
 – Я уже сказала, что ты можешь поступать, как тебе угодно. Но детей я забираю с собой!
 Он вздохнул.
 – Если этому суждено случиться – да будет так. Но это несправедливо – отнимать у человека собственных детей.
 – Вам совершенно незачем разлучаться. Ты тоже можешь отправиться с нами.
 – Не сейчас, – сказал он, и в голосе его зазвучало отчаяние. Он посмотрел поверх плеча Сесили окно, словно узник в тюремной камере. – Ладно, забирай их. Возможно, я двинусь не на восток, а на север. Если вдруг пойму, что не могу без них... Заботься о них и не давай им забывать меня. Я еще вернусь. – Он встал и направился к двери.
 – Ты куда? – спросила пораженная Сесили.
 – На улицу, – ответил он, бросив на племянницу удивленный взгляд. – Назад, к моей прежней жизни.
 – Вот так просто? И прямо сейчас? Даже ни кем не попрощавшись?
 – У меня больше нет причин задерживаться здесь. И мне лучше не прощаться с моими детьми. Это было бы слишком больно.
 С этими словами он повернулся и скрылся за дверью. Сесили кинулась к окну и через несколько секунд увидела, как он вышел из дома, унося с собой лишь узелок со своими пожитками. Ричард огляделся и потом торопливо зашагал на восток. Изумленная Сесили наблюдала за дядей, пока тот не скрылся из вида. Она не могла отделаться от ощущения, что её ловко обманули, ибо теперь ей нужно было идти и объяснять всем, почему Ричард ушел, не сказав никому ни слова, а потом еще надо было сообщить Илайдже, что отец оставил его...
 – Ну почему я? – сердито проговорила она вслух. – Ну почему всегда я?

 Глава 26

 Элеонора была немало удивлена, когда её родные, вернувшись в начале августа из Лондона, привезли с собой еще и пополнение для детской Морлэндов. Однако нельзя сказать, что это огорчило Элеонору, так как Пол, следуя по стопам своего отца, должен был через несколько лет отправиться на обучение в королевскую свиту; что же, после его отъезда сыновья Ричарда будут оживлять дом. Давно уже в детской не было так мало ребятишек, и Элеонора внезапно осознала, как тонка нить, на которой висит будущность Морлэндов. Тогда-то женщина и решила, что ей стоит поискать подходящих супруг как для Неда, так теперь уже и для Эдмунда, и переговорить с королем о подходящей партии для Тома.
 Однако пока у Элеоноры не было ни времени ни сил беспокоиться о пополнении детской, ибо госпожа Морлэнд вместе с официальными лицами и другими видными горожанами Йорка была слишком занята подготовкой к приему короля, которого ожидали в конце месяца. Почти сразу же после коронации государь весьма разумно решил отправиться в поездку по стране, ибо до сих пор его хорошо знали только на севере, и должен был появиться в Йорке тридцатого числа этого месяца. Йорк всегда считался городом лорда Ричарда, и теперь йоркширцы собирались оказать королю такой прием, какого нигде и никогда не удостаивался ни один монарх на свете.
 Для Элеоноры предстоящее событие было вдвойне радостным: она ведь увидит не только короля, но и своего самого любимого внука. Еще долго после возвращения родных из Лондона она заставляла их снова и снова в мельчайших подробностях рассказывать ей о коронации и об участии в ней Тома. Теперь же Элеонора с нетерпением ждала возможности услышать от самого Тома такие вещи, которые сторонним наблюдателям были недоступны.
 В субботу, тридцатого августа, король, королева и принц Эдуард в сопровождении огромной свиты роскошно одетых аристократов, епископов и придворных торжественно въехали в город через ворота Микл Лит. Маленький принц был столь немощен, что не мог скакать верхом, и его везли в колеснице, справа и слева от которой гарцевали на конях его юные кузены – Уорвик, сын Кларенса, и Линкольн, сын сестры короля Елизаветы. Мэр, олдермены, все важные официальные лица и видные жители Йорка приветствовали венценосных гостей еще за воротами и с почетом проводили их в город. Элеонора позаботилась о том, чтобы тоже оказаться в числе встречающих. В малиновом платье и на вороном коне она была очень заметной фигурой и стала первой, кто вслед за мэром и олдерменами поздравил короля и королеву с прибытием.
 – Это счастливейший день в моей жизни, – сказала Элеонора со слезами на глазах.
 Ричард улыбнулся ей.
 – Возможно, и в нашей – тоже, – ответил он. – Приехать в Йорк – это все равно, что вернуться домой.
 Том следовал за государем вместе с другими оруженосцами, находившимися теперь под началом сэра Джеймса Тиррела, давнего приятеля короля; но бабушка и внук смогли лишь обменяться любящими взглядами – этикет запрещал Тому разговаривать в такой момент. Кортеж двинулся дальше, в город. Проезжая под навесной башней ворот Микл Лит, Элеонора взглянула вверх и ясно вспомнила тот ужасный день, когда там была выставлена на всеобщее обозрение голова её любимого Ричарда Йоркского – окровавленная, грязная, в шутовском соломенном венце.
 «Колесо истории повернулось, – прошептала Элеонора про себя. – Королем должен был стать ты; но им стал лучший из твоих сыновей – тот, которого ты любил больше всех и который носит твое имя. Теперь он – государь и будет лучшим правителем из всех, которых знала эта земля. Покойся с миром, любимый: теперь все в порядке, то, к чему ты стремился, сбывается на глазах».
 За воротами кортеж радостно приветствовала огромная толпа горожан, нарядившихся в самые лучшие свои одежды. На улицах развевалось множество знамен с солнцами и розами дома Йорков, с соколом в путах, который был эмблемой отца короля, и с белым вепрем – личным гербом Ричарда. Пока венценосная чета двигалась через город, для неё было разыграно несколько живых картин, а каждый дом был украшен гобеленами, флагами и зелеными ветвями. Наконец, когда процессия достигла городской ратуши, мэр произнес приветственную речь и преподнес королю и королеве подарки от города.
 Ричард сказал в ответ несколько слов, выразив свою признательность за то радушие, с которым его встретили жители Йорка.
 – Вы заставили нас почувствовать себя здесь столь желанными гостями, что мы решили оказать вашему городу особую честь. Недавно мы объявили нашего сына, Эдуарда, принцем Уэльским и графом Честерским и теперь решили провести церемонию, на которой присвоим ему эти титулы, здесь, в Йорке, чтобы продемонстрировать нашу признательность городу и его обитателям.
 Народ возликовал, ибо это и правда была великая честь. Тут же назначили день торжества, и в Лондон были отправлены распоряжения мистеру Козинсу, который должен был незамедлительно прислать достаточное количество тканей и всего прочего, необходимого для церемониальных одежд.
 Всю следующую неделю заполняла бесконечная череда торжественных приемов, официальных и приватных обедов и ужинов, так как каждый в Йорке спешил оказать честь королю и королеве и сам удостоиться такой же чести. Из-за предстоящей церемонии Том, как и все другие пажи и оруженосцы, был слишком занят, чтобы вырваться домой, но Элеонора смогла сама встретиться с внуком и увидеть, как он исполняет свои почетные обязанности, когда юноша прислуживал королю за ужином в одном частном доме, куда Элеонора тоже была приглашена. Потом бабушка с внуком сумели перекинуться несколькими словами, а чуть позже Элеонора еще и поболтала с королем – да так легко и свободно, что многих охватила зависть. Но Элеонора в свои шестьдесят семь лет держалась столь величественно, что это позволяло ей делать вещи, простым смертным недоступные.
 Ричард открыто восхищался ею и громко превозносил её красоту – причем совершенно искренне. Точеное лицо Элеоноры в обрамлении белых лент чепца казалось высеченным из мрамора; но глаза её оставались по-прежнему живыми и ярко-голубыми, да она еще надела переливчатое синее бархатное платье, которое только подчеркивало их цвет.
 – Наверное, вы немало повидали на своем веку, – сказал ей Ричард.
 – Естественно! Когда я была девушкой, в стране повсюду царил хаос, беззаконие и бедность, множество пашен не возделывалось, фермы стояли пустыми, а дома – заброшенными. Сейчас у нас мир и порядок. Англия благоденствует, торговля процветает, немало людей окружает себя роскошью, у нас хорошая, стабильная власть, и на всех фермах кипит жизнь.
 – Но север все еще дик, во всяком случае, значительная его часть, – заметил Ричард, – однако мы потихонечку начинаем приводить эти места в порядок. У меня есть на сей счет кое-какие замыслы: север – край своеобразный, не похожий на другие земли, и я полагаю, что ему нужен собственный Совет, который занимался бы здешними делами. Лондон слишком далеко отсюда. Я намерен учредить особый Северный совет и думаю поставить во главе его молодого Линкольна. Он – хороший, крепкий парень и предан всему нашему семейству. Заодно он приглядит и за Уорвиком. Надеюсь, Линкольн сможет оказать на сына Джорджа положительное влияние.
 «Об этом я мечтала всю свою жизнь, – подумала Элеонора. – Мои сыновья погибли, пытаясь возвести твоего отца на престол, но коли ты восседаешь теперь на троне, их смерть была не напрасной. Ты, суровый, мужественный человек со спокойным взглядом серых глаз и простым, любящим сердцем, стал всем, чем должен был стать Ричард Йоркский».
 Только после окончания церемонии, на которой сыну короля были торжественно присвоены высокие титулы, Том смог, наконец, на недельку вырваться домой, в «Имение Морлэндов», и обсудить с родными свои планы на будущее.
 – Я хочу остаться при короле, – сказал он отцу, матери и бабушке, которая одобрительно кивнула. – Сейчас я – один из семи главных оруженосцев и не сомневаюсь, что в скором времени государь предложит мне пост при дворе. Всегда можно быть уверенным, что если ты хорошо ему служишь, то он и вознаградит тебя по-королевски. И еще Его Величество намекнул мне, что он, как только уляжется вся эта суета, подумает о том, чтобы подыскать мне подходящую жену.
 – Но это же чудесно, Том! Похоже, тебе и впрямь обеспечено блестящее будущее! – воскликнула Дэйзи. – Жаль только, что ты обоснуешься так далеко от нас, в Лондоне – и мы опять годами не сможем увидеть тебя.
 – Почему вы думаете, что я непременно поселюсь в Лондоне? – удивился Том. – Я могу служить государю и здесь. Королева и принц Уэльский скоро возвращаются в Миддлхэм, меня могут послать с ними. В Шерифф-Хаттоне у Уорвика и Линкольна тоже, как вы знаете, будет собственный двор. Ходят разговоры о том, что туда пришлют на воспитание и двух других принцев, сыновей, покойного короля – милорда Бастарда и милорда Йоркского. Я могу получить место и там. Но надеюсь, что этого не случится. Мне будет грустно жить вдали от вас, но больше всего на свете я хочу быть рядом с королем и надеюсь, что он оставит меня при своем дворе. Тогда я всегда буду с государем!
 – Вот слова истинного Морлэнда, Том! – захлопала в ладоши Элеонора.
 – Ох, матушка, – вздохнула Дэйзи.
 – Ничего, Дэйзи. Сначала – преданность своему господину, а потом уже – семейные интересы, – сурово заметила Элеонора. – Том это отлично понимает. Вот с Недом все обстоит совсем по-другому. Его долг теперь – снова жениться и обзавестись детишками – нам на радость. Надо проследить, чтобы так все и вышло. В этом отношении, Том, вы с ним схожи – он очень любит приударять за женщинами, которых вовсе не собирается вести под венец.
 Том мило улыбнулся.
 – При дворе короля Ричарда такие вещи не очень-то поощряются, бабушка, уверяю вас. У Неда здесь гораздо больше возможностей заниматься галантными похождениями, чем у меня там.
 В октябре идиллический покой, царивший в стране, был грубо нарушен. Главный смутьян, Мортон, устроил новый заговор и на сей раз вовлек в него легкомысленного и тщеславного Букингема. Голова у Букингема, ставшего правой рукой короля, закружилась от свалившихся на него славы и богатства, но теперь он считал, что ему не хватает власти.
 Он-то видел себя этаким вторым великим графом Уорвиком, делателем королей – и так же, как в свое время Уорвик, выяснил вдруг, что объект его первой попытки – чуть-чуть более цельный и сильный человек, чем бы ему, Букингему, хотелось. Он предпочел бы кого-нибудь послабее, кого-нибудь такого, кем было бы легче управлять. Мортон, располагавший целой сетью шпионов по всей Англии и Франции, подсказал Букингему решение. Таким монархом мог бы стать не прежний мальчик-король – страна не примет, просто не сможет принять его теперь, когда всем известно, что он не имеет прав на престол, – а некто другой, чью незаконнорожденность еще надо доказать.
 Морлэнды обсуждали эту новость.
 – Генри Тайд? – в полном недоумении вопрошала Элеонора.
 – Он теперь называет себя Тюдором – видимо, чтобы это звучало более внушительно, – отвечал Эдуард.
 – Но кто он такой? – желал знать Нед. – Какие у него права на трон?
 – Он – сын леди Стэнли, – опять объяснял Эдуард. – Разве ты не помнишь, я показывал её вам, когда она возглавляла кортеж её Величества на коронации?
 – И у него нет абсолютно никаких прав на престол, – свирепо заявила Элеонора.
 – Он может претендовать на него, ссылаясь на предков своей матери, – более спокойно сказала Дэйзи. – Предполагается, что она – последний отпрыск Ланкастеров.
 – Она – дочь старшего сына Бьюфортов, – объяснил Эдмунд, – а так как ни одного её брата сейчас в живых не осталось, то наследница – она. На этом-то все и строится.
 – Именно так, Эдмунд, – кивнула Элеонора. – На этом-то все и строится. Ланкастеры происходят от Джона Гонтского, но Бьюфорты – внебрачные дети его любовницы. И это лишает их каких бы то ни было оснований предъявлять претензии на трон. Милорд Бастард и то имеет на него больше прав, чем они, а уж этот Генри – и вовсе никаких.
 – Значит, он – человек сомнительного происхождения как со стороны отца, так и со стороны матери? – спросил Нед. – Это так?
 – Так, – ответил Эдуард. – Его отцом был Эдмунд Тидр...
 – ...Внебрачный сын королевы Кейт и этого её валлийского учителя танцев, – закончила за него Элеонора. – Букингем, должно быть, сошел с ума. Народ никогда не примет этого Генри, даже если им удастся разбить армии короля.
 – В стране осталось много ланкастерцев, – осторожно заметил Эдуард, не желая слишком сильно огорчать Элеонору.
 – Не так уж и много, – огрызнулась та.
 – И потом есть еще Вудвиллы... Элеонора удивилась:
 – Они-то почему должны помогать Букингему?
 – Мадам Елизавета знает, что её сын теперь не может быть королем, но она отнюдь не будет возражать, если её дочь станет королевой.
 Элеонора сразу поняла, о чем речь, и лицо её исказилось от отвращения.
 – Выдать принцессу Елизавету за этого Тидра и возвести их на престол? О, как прекрасно это будет для страны! Незаконнорожденная королева и сомнительного происхождения король, правящие по указке Букингема и Мортона и опирающиеся на штыки французских солдат! Пресвятой Боже, мне кажется просто чудом, что земля до сих пор не разверзлась и не поглотила их, ибо люди, замыслившие подобное, недостойны жить на этом свете.
 Однако, как выяснилось, беспокоиться было особенно не о чем. Восстание длилось меньше месяца, после чего было подавлено. Букингема и еще нескольких видных заговорщиков казнили, но Мортон успел бежать во Францию, к Генри Тидру, который на пару недель переправлялся через Ла-Манш, но как только понял, что мятеж обречен на поражение, тут же вернулся на континент. Страна, на время затаившая дыхание, опять успокоилась, а король и королева приехали в Лондон к Рождеству.
 В январе собрался парламент, чтобы заняться повседневными делами; в основном речь шла о поддержании законности и порядка и отправлении правосудия. В марте бывшая королева наконец-то согласилась покинуть свое убежище и вместе с дочерями заняла отведенные им апартаменты во дворце. Ричард простил ей все заговоры и интриги, назначил щедрое содержание, хорошо обращался с её девочками, пообещав, когда придет время, подыскать им достойных женихов и дать богатое приданое. Незаконнорожденные принцы были отправлены в Шерифф-Хаттон ко двору их кузена Линкольна, где они должны были воспитываться, как это пристало детям короля; им надлежало пройти весь тот путь, который мальчишкой проделал в Миддлхэме сам Ричард. Принцы должны были жить в обществе сына Кларенса, Уорвика, их кузена Линкольна, а также молодого Джона Глостера, внебрачного сына короля; этот юноша появился на свет еще тогда, когда Ричард не был женат на Анне. Шерифф-Хаттон был приятным местом со здоровым климатом, где отпрыски знатнейших людей страны могли вырасти крепкими и сильными, научиться обращаться с оружием, танцевать, вести приятные беседы, ухаживать за дамами и вообще стать истинными лордами.
 И именно тогда, когда все казалось таким безоблачным, на короля обрушился страшный удар судьбы. В первых числах апреля через Йорк промчался гонец; он вез государю ужасную весть из Миддлхэма. принц Уэльский скончался. Гонец нашел короля и королеву в Ноттингеме, куда они перебрались на лето со своим двором, намереваясь затем двинуться дальше на север, чтобы навестить своего сына и новый двор в Шерифф-Хаттоне.
 – Это было ужасно, – рассказывал позже об этом дне Том. – Меня не было, когда пришло скорбное известие, но как только я услышал о нем, тут же бросился в личные, апартаменты короля и королевы, хотя был в те часы свободен от службы. Придворные стояли группками, потрясенно и беспомощно глядя друг на друга и не зная, что делать; и повсюду царила гробовая тишина. Государыня стояла на коленях на полу, обхватив себя руками за плечи, раскачивалась взад-вперед, словно от нестерпимой боли, и страшно кричала – будто раненый зверь. Не плакала, а именно кричала. Это был её единственный ребенок, и у неё уже не могло быть других детей.
 А потом вошел король. Я не посмел взглянуть ему в лицо. Он опустился на колени рядом с женой, обнял её и держал так, пока у него на шее не вздулись вены. Он не издал ни звука... А потом королева начала пронзительно вопить. – Том замолчал, глаза его затуманились при воспоминании об этой кошмарной сцене.
 – Она чуть не сошла с ума от горя. Говорили, что мальчик болел совсем недолго и умер от заворота кишок, а одна из фрейлин её Величества потом рассказывала мне, что королеве незадолго до этого снилось, как её сын кричит от боли и зовет мать и отца. Он скончался девятого апреля; того же числа умер и король Эдуард. Государь ушел в свои покои и заперся там на целую неделю, не общаясь ни с кем, и все это время тишину в их апартаментах нарушал лишь непрестанный плач королевы; под конец ты его уже вроде бы и не слышал, он делался просто частью тебя самого, и ты ощущал его всем телом – как шум ветра, завывающего зимними ночами под крышей дома.
 В конце месяца король и королева вместе с ближайшими придворными уехали на север на похороны принца Уэльского, а потом – в Миддлхэм, чтобы немного прийти в себя, и вот тут-то Том и получил отпуск, чтобы навестить родных в «Имении Морлэндов».
 – И как королева оправляется от потрясения? – спросила сына Дэйзи.
 – Не очень хорошо, – ответил Том. – Она выглядит измученной, больной и еще более худой, чем прежде. Она и всегда-то была хрупкой и болезненной, но мне думается, что горе совсем подорвало её силы. Ребенок тоже никогда не отличался особым здоровьем, но они не ожидали, что он умрет так быстро.
 – Если это был заворот кишок, то он всегда случается неожиданно, иногда вовсе без всяких предварительных признаков. Вот почему его иногда путают с отравлением, – заметила Элеонора. – Я помню, как ваш дед рассказывал мне, как от такого же недуга умер его брат. Но, конечно, ужасно потерять вот так сына, особенно единственного.
 – И у королевы уже не будет другого, так ей сказали доктора. Это вторая причина её отчаяния – она считает, что подвела короля. Он пытался успокоить её, но все напрасно. Разве только... – Том помолчал. – Я слышал однажды, как он извинялся перед ней за то, что сделал её королевой. Я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но думаю, он имел в виду, что, если бы она не была государыней, то могла бы оставаться с мальчиком и приглядывать за ним.
 – Это ничего бы не изменило, – проговорила Элеонора, печально качая головой. – Приглядывай за ребенком, не приглядывай, при завороте кишок это не поможет Он всегда случается неожиданно и очень быстро сводит в могилу.
 Вскоре после приезда Тома пришло и сообщение из Лондона. Маргарет родила своего первого ребенка, мальчика, которого назвали Генри в честь его отца. Добрая весть немного взбодрила семью, хотя Нед до сих пор и оставался вдовцом. Чуть позже, однако, прибыл гонец от короля, привезший Элеоноре письмо, в котором тоже шла речь о делах семейных. Государь писал:
 «Я не забыл о том, что в прошлом году Вы просили меня оказать Вам услугу – подыскать жену для Вашего внука и моего доброго слуги Томаса, и как раз сейчас в поле моего зрения попала молодая женщина, которая, как мне кажется, сможет стать Томасу прекрасной супругой. Это Арабелла Зуше, одна из фрейлин королевы и дочь некоего джентльмена, живущего под Ноттингемом. Она приходится кузиной лорду Зуше Ковентрийскому, которого Вы знаете и который является джентльменом, к коему я отношусь с большим уважением.
 Если Вас устраивает мой. выбор, предложите отцу юноши сопроводить сына в Лондон и затем поехать вместе с ним в Ноттингем, где он сможет встретиться с мистером Зуше и обсудить с ним условия брака. Если Вы обо всем договоритесь с семьей Арабеллы, в чем я нимало не сомневаюсь, обручение сможет состояться немедленно»
 – Как любезно с его стороны вспомнить о вашей просьбе и заняться этим делом, когда у него самого такое горе, – воскликнула Дэйзи, потрясенная этим гораздо больше, чем всеми предыдущими деяниями Ричарда.
 – Он – король, – ответила Элеонора, – а король не имеет права предаваться человеческим и отцовским чувствам! Он обязан продолжать быть государем, какое бы горе на него ни обрушилось. Но это действительно очень любезно с его стороны, что там ни говори. Кто эта девушка, Том? Ты знаешь её?
 Щеки Тома слегка покраснели.
 – Ну да, я знаю её – совсем немного, скажем так. Она одна из фрейлин её Величества и при дворе совсем недавно. Она появилась, когда ко двору взяли принцесс и понадобились новые дамы, но она – хорошая девушка, и очень похоже, что скоро сможет стать одной из приближенных королевы.
 – Тогда это высокая честь, – с волнением воскликнула Дэйзи.
 Эдуард улыбнулся и сказал:
 – Я полагаю, что король здесь наряду с нашими преследует и собственные интересы. Если он поженит любимицу королевы и собственного любимца, то тем самым удвоит вероятность того, что оба останутся при дворе. Сколько ей лет, Том?
 – Я думаю... четырнадцать или пятнадцать... я толком не знаю, – ответил юноша. – Она очень хорошенькая – у неё золотистые волосы и чудесные глаза, такие, знаете, туманные, серо-зеленые...
 Нед оглушительно расхохотался.
 – Сначала говорил, что почти не знаком с ней, а потом все-таки выдал себя! Ты давно за ней волочишься, Том? И когда это заметил король?
 – Я не... ничего подобного... ну, в общем, я имел в виду... – забормотал Том, заставляя Неда смеяться все громче и веселее.
 – Вот видите, бабушка, никакая это не честь для нашей семьи, а отчаянная попытка милорда короля спасти Тома от крупных неприятностей, которые того и гляди свалятся на него из-за богини.
 – Ничего подобного!.. – запротестовал Том, но Элеонора, смеясь, потрепала его по руке.
 – Неужели ты не видишь, что над тобой подшучивают, Том? Прекрати, Нед! А теперь, Том, расскажи нам о ней что-нибудь еще – не о её глазах и волосах, дитя, а о том, например, кто её отец? Есть ли у него деньги? Хорошее ли она получила образование?
 – Она – во всех отношениях достойная молодая особа, бабушка. Она чудесно музицирует и поет, танцует, как эльф, часто помогает принцессе Сесили в занятиях, так что, видимо, неплохо образована. И нам нравятся одни и те же романы и поэмы, и в седле она держится лучше меня, и...
 – Да, да, я понимаю, она – верх совершенства, – прервала внука Элеонора. – Но все же, как насчет её семьи?
 – По-моему, матери у неё нет, – медленно начал Том. – Во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы она о ней упоминала. Хотя часто и восторженно говорит о своем отце. Я не думаю, что они очень уж богаты, но он – человек знатного происхождения и имеет свой герб.
 – Ну что же, зато у нас нет недостатка в деньгах, – вздохнула Элеонора, – и если мальчик согласен, то думаю, что приданое невесты не имеет особого значения.
 Дэйзи почувствовала себя уязвленной.
 – Что-то вы очень снисходительны к Тому, мадам, если вас волнует, согласен он или нет обвенчаться с той девушкой, которую ему предлагают в жены. Что-то я не припомню, чтобы вы интересовались мнением молодых, когда обсуждались другие браки.
 – Ну-ну, Дэйзи, – предостерег её Эдуард, слишком привыкший во всем подчиняться матери, чтобы спокойно слушать, как ту кто-то критикует.
 Элеонора бросила на располневшую Дэйзи испепеляющий взгляд.
 – Когда невесту предлагает сам король, брак должен считаться прекрасным, даже если приданым там и не пахнет, ну а уж коли девушка к тому же из хорошей семьи, то почему бы мальчику и не согласиться? После жен Неда и моего сына Дикона мы должны только радоваться, что Том приведет в семью дочь истинного джентльмена с собственным гербом.
 – Я только хотела сказать... – горячо начала Дэйзи, но её прервал радостный вопль Неда:
 – Позволь мне поздравить тебя, Том, мой дражайший брат, с тем, что ты женишься на девушке по собственному выбору! Мне и самому надо бы поступить так же, ибо теперь я вижу, что подвожу свою семью. Бабушка, я хочу извиниться за то, что все эти годы оставался вдовцом. О, теперь я понимаю, почему вы вечно браните меня!
 – Ты – дерзкий мальчишка, Нед. Даже не знаю, кто из вас хуже, ты или Том. Но ты напомнил мне о моем долге – я должна как можно быстрее подыскать тебе и Эдмунду достойных жен!
 Дэйзи, уже получившая щелчок по носу, опять раздраженно встряла в разговор:
 – Глава семьи сейчас – Эдуард, матушка, и это его, а не ваше дело – найти мальчикам жен.
 Элеонора ей даже не ответила, просто заморозила невестку взглядом, потом приказала горничной:
 – Пойди найди Джоба и выясни, хорошо ли позаботились о королевском гонце. И еще скажи Джобу, что мы сейчас спустимся к ужину.
 Дэйзи, никогда не понимавшая, когда надо остановиться, не утерпела и на этот раз:
 – Да, и вот еще что – почему мы должны завтракать, обедать и ужинать в зале? Я не знаю никого, кто продолжал бы цепляться за эту традицию. Светские люди давно не едят в Главном зале – разве что по большим праздникам. У нас же есть наша прекрасная зимняя столовая...
 – Пока я жива, – с ледяным достоинством прервала её Элеонора, – мы будем есть в Главном зале. Так веками делали наши предки, и не мне нарушать этот обычай. Когда я умру, поступай как знаешь, но помни: людям, с которыми ты считаешь зазорным сидеть за одним столом, мы обязаны своим благополучием. Им – и овцам.
 – Прекрасно сказано, бабушка! – воскликнул неугомонный Нед, подхватывая Элеонору под руку. – Давайте велим Рейнольду быстренько согнать сюда всех овец – я думаю, если они потеснятся, то почти все уместятся в зале, – и тогда мы сможем прочесть перед обедом особую молитву: «Благодарю тебя, Бог всемогущий...»
 – «...овца даровала нам хлеб наш насущный!» – в рифму закончил за него Том стишок, который они знали с пеленок.
 Элеонора позволила двум молодым людям сопроводить её до двери.
 – Я рада, что вы помните это, дети мои, – сказала она, смеясь вместе с ними.
 Эдуард и Сесили обменялись взглядами. Эдуард – глава семьи? Да никогда, пока жива Элеонора!
 Ужин никогда не бывал особо изысканным, разве что за столом присутствовали гости. Обычно же подавали просто хлеб, мясо и эль – и все же вечерняя трапеза всегда доставляла всем большое удовольствие, ибо Элеонора любила, чтобы во время еды играла музыка, чтобы в зале собирались все дети, даже самые маленькие; вот и сегодня нянька на руках принесла вниз Мику, за которым бдительно присматривала его гувернантка Лиз. Мистера Дженни с ними больше не было, он удалился на покой вместе с еще несколькими почтенными стариками доживать свой век в Микллит Хаузе. У Пола был теперь новый наставник, блестящий молодой человек по имени Хаддл, прекрасно справлявшийся со своим подопечным, которому сейчас было уже восемь, и начавший недавно давать уроки трехлетнему Илайдже.
 После ужина вся семья оставалась в зале и отдыхала, а челядь занималась здесь же разными мелкими делами – шитьем, починкой упряжи, резьбой по дереву... Элеонора любила эти спокойные вечера, когда все домочадцы собирались вокруг неё, вели неспешные беседы, затевали игры и шалости или пели и танцевали, чтобы скоротать время.
 Сейчас Элеонора говорила Эдмунду:
 – Я очень рада, что Сесили привезла сюда детей Дикона. Самое большее через два года Пола надо будет отсылать из дома, и чем бы мы тогда заняли мистера Хаддла? А так у него есть Илайджа, да и Мика тоже...
 Элеонора внезапно замолчала, увидев подходящего к ним Джоба; у него было какое-то странное лицо, и еще до того, как он заговорил, она уже знала, в чем дело.
 На этот раз Джоб не желал попасть впросак. С надлежащей торжественностью, словно возвещая о приезде лорда, он объявил:
 – Прибыл мистер Ричард, мадам.
 – Скорее веди его сюда, Джоб. Почему он ждет за дверями?
 – Он не уверен, что вы захотите его видеть, мадам.
 – Что за чепуха! Это его дом, и он может приходить сюда, когда пожелает.
 – Я приведу его, – сказал Джоб.
 Через несколько секунд Ричард уже стоял перед матерью, все такой же оборванный и нищий, как всегда, но на этот раз куда менее уверенный в себе.
 – Как странно, Дикон, ты всегда появляешься в нужный момент, – спокойно заговорила Элеонора. – Я как раз думала о тебе и говорила о твоих сыновьях.
 – Это мои дети? – недоверчиво спросил он, глядя на двух здоровых, цветущих, черноглазых ребятишек, которые молча пялились на него из другого угла комнаты. Он не видел их целый год, и за это время они заметно подросли.
 – Ну конечно же, – откликнулась Элеонора. – Ты знаешь, мне начинает казаться, что я могу вызвать в воображении твой образ, стоит мне подумать о тебе. Но сейчас-то ты настоящий, не так ли? Не какой-нибудь неприкаянный призрак?
 – Я-то настоящий, матушка, но у меня такое ощущение, будто я брожу по свету всю свою жизнь. Я не собирался сегодня заглядывать сюда, но проходил мимо, увидел свет в окнах – и мне вдруг страшно захотелось оказаться тут вместе со всеми вами. Я знал, что вы будете именно здесь, – эта сцена всегда стоит у меня перед глазами. И правда, за всю мою жизнь здесь так ничего и не изменилось... Но потом, подойдя к двери, я испугался. Неожиданно я подумал: «Я же не сделал для своей семьи ничего хорошего. Почему они должны встретить меня с распростертыми объятиями? Я чуть не разбил сердце своей матери – так захочет ли она, чтобы я вернулся?» А потом залаяли собаки, на пороге появился Джоб, и я решился сказать, что пришел домой.
 – Я очень хочу, чтобы ты вернулся, Дикон, – выдохнула Элеонора. – Это твой дом. – Она протянула к нему руки, и этот высокий, сильный мужчина, казалось, сломался. Он рухнул перед матерью на колени и спрятал лицо в её шелковых юбках, точно опять стал маленьким мальчиком. – Дикон, дорогой мой! – прошептала Элеонора.
 – Я вернулся домой, матушка, – проговорил он, и слова его звучали глухо, ибо губы прижимались к шелкам её платья.
 – Склад моих мыслей изменился в основном благодаря Сесили, – говорил Ричард.
 Происходило это тем же вечером, но чуть позже. Ричард, только что торопливо помывшись и наспех облачившись в одежды Эдуарда, сидел на полу, прижавшись к ногам матери, и рассказывал. Его старший сын, Илайджа, примостился у него на коленях. Вцепившись Ричарду в рукав, малыш глядел на отца во все глаза, словно боялся, что тот опять исчезнет.
 – Она сказала, что я не исполнил своего долга, – продолжал Ричард. – И потом, скитаясь по стране, я постоянно размышлял над её словами, поворачивая их в мозгу и так и этак, пока, наконец, не понял, что Сесили права. Но к тому времени я уже вбил себе в голову, что вы никогда не простите меня, и решил: лучшее, что я могу сделать, – это навсегда исчезнуть из вашей жизни.
 – Ты всегда подолгу размышлял над тем, что другим кажется таким ясным и понятным, – вздохнула Элеонора.
 – Ладно, теперь ты дома – и убедился, что тебе здесь рады, – вступил в разговор Эдуард. – Тут всегда полно дел и вечно не хватает людей, которые могли бы ими заняться, особенно теперь, когда Том безвылазно сидит в Лондоне, а Эдмунду несколько дней в неделю приходится проводить в имении Шоу.
 – А я уже не та, что раньше, – добавила Элеонора. – И силы мои не те... Если провожу весь день в седле, то тело деревенеет... Ты бы нам очень помог, если бы взялся присматривать за тем, что мистер Дженкин называет «фабрикой». У меня там хороший управляющий, но мужчины и женщины работают лучше, когда знают, что за ними наблюдает сам хозяин.
 – Если я смогу, что ж... Но вам придется немного освежить мою память, – проговорил Ричард. – Похоже, прошло слишком много времени с тех пор, как я имел дело с изготовлением тканей.
 – Что ты хочешь сказать? – удивилась Дэйзи. – А с чем же ты имел дело?
 – Со стрижкой овец и приплодом, – ответил он с улыбкой. – Я зарабатывал себе на жизнь, возясь с овцами. Я помогал при ягнении, купал овец, стриг их, считал их, забивал их. Может, лучше доверить эту самую фабрику управляющему, а меня приставить к делу, которое я знаю?
 – На фабрике нам нужен именно такой человек, как ты, – решительно заявила Элеонора. – Ты умеешь разговаривать с простыми людьми, а они это ценят. Я тоже всегда находила общий язык со своими работниками, а вот Эдуард в этом смысле совершенно беспомощен.
 – Ну, матушка...
 – И тем не менее это так, Эдуард. В тебе слишком много от джентльмена, и больно уж ты робок с ними.
 – Но и вы ведь – истинная леди, – заметил Эдуард.
 – Да, но сразу после замужества я немало потрудилась вместе с твоим дедом, – ответила она, – и многому у него научилась. Да, вот еще что, Ричард, тебе нужно одеться, как настоящему джентльмену. Они совсем не будут уважать тебя, если ты появишься перед ними в отрепьях бродячего монаха, – да и мне это не нравится. Пожалуй, тебе стоит завтра отправиться вместе с Томом в Йорк и заглянуть к портному. У Тома хороший вкус, он тебе посоветует, какие одежды заказать. И не останавливайся перед расходами, Том.
 – Вот такие распоряжения я люблю, бабушка, – ухмыльнулся Том.
 – Я тоже поеду! – быстро сказал Нед. – Мне нужен новый плащ.
 – У тебя полно дел, – резко одернул сына Эдуард.
 – Дела подождут, – беззаботно отмахнулся Нед. – Том долго здесь не пробудет, и вы должны позволить мне насладиться его обществом, пока есть такая возможность.
 – Не прячься за мою спину! – воскликнул Том, отмахиваясь от него, и братья улыбнулись друг другу.
 – И кроме того, – удивилась Дэйзи, – зачем тебе нужен новый плащ? У тебя есть голубой...
 – Но он не подходит к моим желтым панталонам, матушка. Вы сами говорили, что рядом с Томом я выгляжу как пугало!
 – И снова – Том! – запротестовал тот.
 – Похоже, эта поездка вызывает слишком много споров, – улыбнулся Ричард. – Может быть, лучше мне отправиться в Йорк одному? Я все равно хотел заглянуть к Сесили и Томасу – вот и попрошу Томаса сходить со мной к портному.
 – О, прекрасная мысль! – воскликнул Нед. – Мы с Томом тоже собирались навестить Сесили, так ведь, Том?
 – Разве? Э-э-э... да... ну конечно, собирались. И в ближайшее же время. Так что нам тоже придется поехать.
 – Я не знаю, что вы там вдвоем замышляете, – произнесла Элеонора, обращаясь к Неду, – но, в конце концов, как ты верно заметил, Том не так уж часто бывает дома. Думаю, что, пока ты будешь в Йорке, я вполне смогу заменить тебя в поместье. Но, вообще-то говоря, что-то ты, мой милый, зачастил в город и забросил все свои дела.
 – Вскоре эти поездки прекратятся, обещаю вам, бабушка. Вот увидите! – загадочно бросил Нед, и на этом тема была исчерпана.
 – Что это ты наболтал в зале? – спросил Том своего брата вечером, уже лежа в постели. Он говорил шепотом, чтобы не разбудить Ричарда и мистера Хаддла, которые спали в той же комнате. – Что за чушь насчет неотложных дел?
 – О, это мой блестящий план. Я все думал, как бы завтра вырваться в город, чтобы это не слишком бросалось в глаза. Мы сходим с Ричардом к портному, а потом закинем его к Сисси и скажем, что вернемся за ним попозже. А потом ты отправишься со мной. Ты мне будешь нужен.
 – Для чего?
 – Увидишь, Том. Это жутко захватывающе – и, вообще, страшная тайна. Ты поможешь мне, хорошо? Бабушка будет вне себя.
 – Я лучше столкнусь нос к носу с взбесившимся быком, чем с разъяренной бабушкой, но... Ладно, думаю, я помогу тебе. А что надо делать? Надеюсь, ничего плохого?
 – Нет, нет, Боже упаси! Все будет чудесно. Ну да ладно, увидишь. Добрый старина Том, я знал, что могу положиться на тебя.
 Молодые люди въехали в город, как только открылись ворота, и сразу направились к тому портному, который обычно обшивал семейство Морлэндов. Их приняли с той учтивостью, с которой надлежит встречать богатых заказчиков, каковыми они и являлись, но Том, всегда подмечавший все вокруг, увидел, что подмастерье портного, едва сдерживаясь, бросает на Неда сердитые, если не сказать, злобные взгляды. Нед держался со своей обычной самодовольной развязностью. Именно братья выбирали материи и договаривались о том, какую одежду шить, пока Ричарда крутили во все стороны, снимая с него мерки и прикладывая к нему ткани, словно он был не живым существом, а деревянной болванкой.
 – Ну хорошо, – проговорил наконец Нед. – Кажется, это все. Вы сошьете это немедленно, так? И тут же отправите в «Имение Морлэндов». Когда? Ну, скажем, завтра.
 – Все, кроме камчатого камзола, мистер Морлэнд, – подобострастно ответил портной. – Эта камка требует особых хлопот, и вы же не захотите, чтобы она выглядела скверно, не так ли?
 – Конечно, конечно, – согласился Нед с этим человеком, который был столь далек от того мира, где обитал он сам. – Очень хорошо, потратьте побольше времени на эту камку. Мой дядя походит в шелке, пока не будет готов именно этот камзол.
 – Да, сэр, конечно, сэр. Вы получите его еще до пятницы, мистер Морлэнд, я вам это обещаю. Всего вам хорошего, джентльмены.
 Выйдя на улицу, Нед вытер рукой лоб.
 – Фу, похоже, становится жарковато, а?
 – Ну, знаешь ли, тебя испепеляли такими взглядами, что я удивляюсь, как ты вообще не сгорел, – весело отозвался Том.
 – Да тише ты, ради Бога, – зашипел на него Нед, косясь на Ричарда и пытаясь понять, заметил ли тот что-нибудь, но Ричард явно не прислушивался к их разговору. – Ну а теперь, дядюшка, – игриво обратился Нед к Ричарду, – если ты еще способен взгромоздить свои старые кости на эту лошадь, мы поможем тебе добраться до Сесили. Это недалеко – всего лишь на Лендле.
 Они очутились там буквально через десять минут, и Ричард едва успел обнять Сесили и спросить о детях, как Нед потянул Тома за рукав и объявил:
 – Сисси, у нас с Томом есть одно неотложное дело, которым мы должны заняться немедленно. Мы оставим Ричарда у тебя и заедем за ним попозже – ты не против?
 – Думаю, что нет, – сказала несколько обескураженная Сесили. – Но вы хоть вернетесь к завтраку?
 – Я даже не знаю... Сколько сейчас времени? Половина девятого? А вы завтракаете через час?
 – Нет, в десять, – ответила Сесили. – Нам нет нужды вставать здесь, в городе, в такую рань, как вам там, дома.
 – Может быть, мы вернемся к десяти, во всяком случае, я надеюсь. Но, как бы то ни было, нам надо идти. До свидания, мы заглянем попозже.
 – Эй, может, ты мне все-таки расскажешь, в чем дело? – нетерпеливо спросил Том, когда они очутились на улице. – Куда мы направляемся?
 – По коням, по коням! – возбужденно вскричал Нед, вскакивая в седло. – Мы едем в храм!
 – В храм? Это еще зачем?
 – Венчаться, – бросил Нед через плечо, уже вырвавшись вперед. В следующий миг он несся по улице галопом.
 – А кто венчается, надеюсь, не я? – прокричал вслед брату Том, пускаясь вдогонку.
 – Нет, пока что не ты, – ухмыльнулся ему Нед, обернувшись назад. – На сей раз счастливчик – я. Давай-давай, мы опаздываем!
 У дверей крохотного храма Святого Креста братья остановились, и Том, следуя примеру Неда, спрыгнул со своей лошади, кинув поводья какому-то подскочившему мальчишке и посулив ему монетку за труды.
 – Все в порядке, мы не опоздали – её еще нет, – радостно сказал Нед.
 Вокруг двух богато одетых молодых людей начала собираться маленькая толпа любопытных.
 – А ты не боишься, что она вообще не появится? – поинтересовался Том.
 – О нет, она обязательно придет!
 – Да кто она такая, можешь ты мне сказать наконец?
 – Я думал, ты сам догадаешься этим утром, – весело ответил Нед. – Помнишь, у портного – его подмастерье, который глядел на меня так, будто хотел убить?
 – Ну да, я помню его – только не говори мне, что ты собираешься жениться на нем!
 – Конечно же, нет, осел! На его дочери.
 – Нед, надеюсь, ты это не всерьез?
 – Наоборот, очень даже всерьез. Мы обручились уже месяц назад, только держали это в секрете. Я ужасно боялся сказать бабушке. Но теперь моя милая беременна – и долг платежом красен. её отец думает, что я увиваюсь вокруг неё с дурными намерениями, поэтому-то и глядит на меня так злобно, но на большее не осмеливается – боится, что хозяин выгонит его за то, что он отпугивает лучших клиентов. Но могу поклясться, что если эти тайные свидания не кончатся, то он как-нибудь подстережет меня темной ночью и отрежет мне уши и нос.
 – Но, Нед, почему именно она? – спросил совершенно сбитый с толку Том.
 – Ш-ш-ш, вон она идет! Сейчас сам поймешь почему.
 К ним со стороны Шамблеза спешило крохотное создание, закутанное в плащ из тонкой шерсти. Несмотря на жаркую летнюю погоду, голову и лицо молодой женщины скрывал капюшон. Нед пошел ей навстречу, взял за руку и подвел к Тому. Невеста откинула капюшон и распахнула плащ. «Да, теперь я понимаю почему», – подумал Том. Это была изящная и красивая девушка с темными вьющимися волосами, которые покрывал простой тонкий льняной платок, изысканным молочно-белым цветом лица, розовыми щечками и губками, жемчужными зубками и сверкающими черными глазками. На вид ей было лет тринадцать-четырнадцать, и она глядела на Неда с явным обожанием.
 – Том, это Ребекка. Ребекка, это мой дорогой братец Том, которого, я уверен, ты в самое ближайшее время полюбишь почти так же, как меня. Я говорю «почти» в надежде, что ты не потеряешь из-за него голову, как все прочие девушки, которые хоть раз видели его.
 – Добрый день, – смущенно проговорила Ребекка, протягивая Тому руку.
 – Добрый день, Ребекка, – откликнулся Том, наклоняясь, чтобы расцеловать её в обе щеки. Он чувствовал, что Нед совершает большую ошибку, но делать было уже нечего.
 – А теперь побыстрее снимай этот ужасный плащ, деточка, – велел малышке Нед. – На тебе должно быть то платье, которое я прислал, – ага, так-то гораздо лучше.
 Под окутывавшим всю фигурку шерстяным плащом на Ребекке оказалось небесно-голубое льняное платье, откуда-то из складок которого она сейчас извлекла венок из белых цветов и надела на голову поверх платка.
 – Ну что ж, теперь можно и идти. Эй, мистер Клерк, вы здесь? Ага, вот вы где. А теперь, сэр, исполняйте свой долг, как мы договорились, и можете рассчитывать на то вознаграждение, которое я обещал, да еще на пару подсвечников для вашего алтаря в придачу.
 Иссохший старый священник появился в дверях и заморгал на солнце, будто провел всю свою жизнь в сумрачном храме, как сова в дупле. Ряса на священнике была вытертой и поношенной. Ясно было, что в этом приходе особо не разгуляешься.
 – Мне не нравится, что придется венчать вас без согласия её отца, – нерешительно проговорил старик.
 Лицо Неда стало жестким.
 – Ну вот что, мистер, мы все это уже обсуждали. Вы прекрасно знаете, что её отец её не любит, а я люблю, к тому же я гораздо богаче и влиятельнее, чем какой-то портняжка, так что лучше блюсти мои интересы, а не его. И вообще, вы что, хотите, чтобы ребенок появился на свет без благословения Святой Церкви? Не красней, мой цветочек, он прекрасно знает, почему мы спешим и чего ожидаем. Это-то в конце концов и склонило его на нашу сторону, разве не так, сэр?
 – Именно так, мистер, – ответил священник, испустив тяжкий вздох.
 – Тогда давайте приступим. Пошли. Библия у вас с собой? Отлично. Начали!
 Священник быстро провел церемонию, дрожащим голосом бубня слова себе под нос. Нед достал обручальное кольцо, надел его Ребекке на тоненький белый пальчик, и все было кончено. Так как венчание проходило в притворе храма, месса отслужена не была.
 – Не беда, дорогая, – сказал Нед, целуя свою юную жену. – Потом ты получишь все, что душе угодно. Давай, Том, облобызай её и пожелай нам счастья.
 – С удовольствием и от всего сердца, – воскликнул Том, пожимая руку брату. Потом он поцеловал Ребекку и сказал: – Да благословит вас Господь. Надеюсь, что вы будете счастливы и родите Неду много сыновей.
 Собравшаяся вокруг небольшая толпа смеялась и аплодировала, хотя несколько человек в ней и ворчали что-то о богатых шалопаях, которые очень уж вольно обращаются с бедными девушками и доводят их до греха. Том понимал, что теперь им надо бы куда-нибудь пойти, но куда именно, не знал. Неожиданно ему пришла в голову отличная мысль.
 – Ребекка, я должен купить вам свадебный подарок! У меня нет ничего с собой, так как я понятия не имел, что попаду на свадьбу, но мы сейчас пройдемся по лавкам, и вы сможете выбрать все, что вам понравится.
 – Замечательно, Том! Эй, парень, приведи лошадей! Вот тебе пенни. А теперь, Ребекка, позволь мне посадить тебя в седло – слава Богу, ты легка, как перышко, а то меня так трясет, что даже не знаю, как унять дрожь. Уцепись за гриву – так, правильно – и вперед!
 Нед, показалось Тому, был признателен ему за то, что он пришел им на помощь в столь деликатный момент. Они проехались вдоль ряда лавок на Стонгейте и после долгих поисков и смущенных возражений Ребекку наконец уговорили выбрать тоненький золотой браслет, довольно простой, но красивый, на который ушли все деньги Тома, выделенные ему на этот месяц и на следующий. Потом молодые люди вернулись на Лендл к Сесили, прекрасно понимая, что к завтраку они уже опоздали. Нед был рад этому, чувствуя, что их появление пройдет легче, если родственники выскочат из-за стола. Спешившись перед домом, Нед случайно взглянул вверх и увидел, как в окне мелькнуло чье-то лицо и тут же исчезло.
 – Нас заметили, – сказал он. – Ну что же, смело вперед!
 Особенно говорить было не о чем. Дело было сделано, и кричать теперь было бесполезно. Все старались быть как можно любезнее с Ребеккой, которая ужасно смущалась и дрожала от волнения, понимая, что буря еще впереди и что она разразится, когда они приедут позже в дом мужа. Сесили отвела Неда в сторонку и задала ему несколько вопросов.
 – Где ты с ней познакомился, Нед? Она мне говорила, что живет где-то на Шамблезе, а я уверена, что у тебя там нет никаких знакомых.
 – Я встретил её у своего портного, – объяснил Нед. – Она принесла обед своему отцу. Я влюбился в неё с первого взгляда. Вот почему я нашил себе так много новой одежды в этом году – мне надо было найти какой-нибудь предлог, чтобы бывать там. Но её отец начал что-то подозревать.
 – Почему ты не сказал ему, что собираешься жениться на ней?
 – Ты не знаешь этого человека! Он немедленно отправился бы к бабушке и продал бы ей эти новости, постаравшись содрать с неё как можно больше денег.
 – Даже не подумав о счастье собственной дочери? Но он же наверняка хотел, чтобы она удачно вышла замуж?
 – Только не он! Он ненавидит бедную Ребекку. Она его дочь от первого брака, а его первая жена была еврейкой. Он женился на ней, чтобы наложить лапу на деньги её отца – её отец был его хозяином, – но после смерти старика выяснилось, что он завещал все другой своей дочери, чтобы ничего не попало в его руки – я имею в виду, в руки отца Ребекки. Поэтому он возненавидел свою жену и еще больше – Ребекку. Сейчас он женат во второй раз, и Ребекке ужасно живется дома.
 – Да, все это очень трогательно, – согласилась Сесили, – но я не могу себе даже представить, что скажет бабушка.
 – Она же хотела, чтобы я женился.
 – Но не таким образом, – мрачно ответила Сесили.
 – Поедем вместе со мной домой, Сесси, и сделаем все, как надо.
 – Только не я! Но Ричард замолвит за тебя словечко, так ведь, Ричард? – проговорила Сесили, глядя на приближающегося к ним дядю.
 – Если вы считаете, что это нужно, – спокойно сказал Ричард. – Но я не вижу, что можно было еще сделать, коли уж она беременна. А у меня возникает такое странное чувство, когда я гляжу на неё, – она удивительно похожа на Констанцию.
 – И правда! А я сначала и не заметила, – всплеснула руками Сесили. – Не потому ли ты и выбрал её, Нед? Тебе же очень нравилась Констанция, не так ли?
 – Не знаю. Я об этом как-то не думал. Но вообще-то это не я выбрал её. её послал мне сам Господь. Это по Его воле скрестились наши пути. Не мог же я отвергнуть её после этого, правда?
 – Если ты хочешь именно этим объяснить бабушке свою женитьбу, я советую тебе хорошенько подумать, – с сомнением в голосе проговорила Сесили. – Лучше уж упирать на то, что Ребекка беременна. Это и проще, и понятнее...
 – Ладно, – вздохнул Нед. – В конце концов, не я – первый, не я – последний. Ричард сделал то же самое, и все обошлось. И потом, бабушка прямо-таки растаяла, когда услышала об этой юной леди Тома. Остается уповать на везение.
 Сесили вздохнула.
 – Ты бы лучше с самого начала уповал на здравый смысл, – заметила она. Но в голосе её не слышалось особого осуждения.

 Глава 27

 Дэйзи плакала, Эдуард рвал и метал, но ужаснее всего была ледяная холодность Элеоноры. Уж лучше бы она пришла в ярость... Молчаливое презрение этой женщины выносить было невозможно. Элеонора правила домом железной рукой, за что её все уважали и любили. Эдуард высказался в том духе, что надо признать этот брак недействительным и за любые деньги купить разрешение церкви на другое венчание, но Элеонора неожиданно воспротивилась этому.
 – Нет, – произнесла она, – пусть теперь несет свой крест. И потом, не имеет смысла прогонять её, если она ждет ребенка. Избавившись от неё сейчас, мы лишь наживем себе неприятности где-нибудь лет через двадцать, когда к нам неожиданно заявится некий незнакомый молодой человек и потребует свою долю имущества. Мы должны принять эту... девушку. А Нед, когда станет старше, поймет, какая расплата ждет легкомысленных молодых людей, поступающих по-своему, наперекор родительской воле.
 После этого Элеонора отправилась в свой садик лекарственных растений и долго бродила там взад-вперед. Том, наблюдавший за ней из окна, увидел, как к ней присоединился Джоб и они некоторое время гуляли вдвоем, о чем-то разговаривая, после чего Джоб опять оставил Элеонору одну; судя по слабому движению её руки, она отослала верного слугу прочь. После его ухода её обычно гордо вскинутая красивая голова чуть поникла, и Том, который не мог видеть бабушку несчастной, поспешно спустился вниз и пошел к ней.
 Не говоря ни слова, он подхватил её под руку и потом, соразмерив свои шаги с её, еще долго гулял с Элеонорой по саду. Голова её опять была высоко поднята, ибо Элеонора не могла позволить, чтобы кто-то, увидев её, не заметил обычной гордой осанки, но лицо женщины оставалось замкнутым и холодным. Наконец Том сказал:
 – Не надо так расстраиваться из-за этого, бабушка. Что сделано, то сделано.
 – Но кого он выбрал, Том! Полное ничтожество! Почему у него так мало гордости, у него – наследника всего имения? Что-то мы упустили в его воспитании. Я знаю, что Ричард тоже вел себя не лучшим образом, но Ричард всегда был странным, а поскольку он младший сын, то это не имело особого значения. Но чтобы Нед настолько не осознавал собственного долга... Он совсем не думает о нас.
 – Он думает, бабушка. Ему очень жаль, что он вас обидел...
 – Но тогда почему он так поступил? По-моему, он сожалеет не о том, что натворил, а о том, что все открылось.
 Том попытался как-то успокоить Элеонору.
 – Вам не кажется, что если бы он начал сейчас каяться в своих поступках, это стало бы признаком слабости его характера? Тем самым он показал бы, что действовал опрометчиво и необдуманно.
 – А как еще можно рассматривать этот... с позволения сказать, брак? – презрительно осведомилась Элеонора.
 – Все началось, конечно, с опрометчивости, – словно размышляя вслух, начал Том. – Он влюбился, что было опрометчиво с его стороны, и начал ухаживать за этой девушкой, что было еще более опрометчиво. Но когда он задумался о последствиях своих поступков, он почувствовал, что должен честно ответить за них, и не бросил девушку, которая уже была, в конце концов, его женой перед Богом; он обвенчался с ней надлежащим образом, а потом привез домой, в «Имение Морлэндов», не побоявшись даже потерять вашего расположения, которое он очень высоко ценит, поверьте мне, бабушка.
 Элеонора скептически посмотрела на внука.
 – И это ты называешь поведением благородного человека?
 – Да, я называю это так, – смело ответил Том. – Он легко мог получить все, что хотел, и бросить девушку на произвол судьбы. Отец наверняка, наверняка выгнал бы несчастную из дома, она страдала бы от голода и холода – и может быть, даже умерла бы. Да, Нед мог поступить и так. Многие мужчины ведь именно так и делают. И многие именно так и повели бы себя на его месте. Но только не он! Совершив с самого начала ошибку, он не стал, искать легких путей, а храбро взвалил на себя груз ответственности и не убоялся гнева семьи.
 – С каких это пор ты стал его защитником? – спросила Элеонора. – Ты же не похож на него, Том. Ты бы никогда не сделал ничего подобного.
 – Я совсем не хочу защищать его, бабушка. Просто я думаю, что понимаю его, и еще я не могу видеть, как вы страдаете.
 – Страдаю?
 – Я не хочу, чтобы вы считали, будто он совсем не думает ни о вас, ни обо всей нашей семье, ни о добром имени Морлэндов. Он обо всем этом думает, очень даже думает!
 – И ты полагаешь, что неуважение, которое проявил ко мне Нед, может заставить меня страдать?
 Том покрепче прижал её локоть к себе и улыбнулся ей.
 – Может, дорогая бабушка. Я знаю, когда вы страдаете, даже если остальные этого не замечают.
 Элеонора с любовью улыбнулась ему в ответ.
 – Нет, кое-кто замечает, – призналась она.
 – Джоб?
 – Откуда ты знаешь?
 – Я видел его из окна. Что он вам сказал?
 – Приблизительно то же, что и ты сейчас, но менее убедительно и более почтительно, – ответила она.
 – Он очень любит вас. Вам это известно, бабушка?
 Элеонора подняла одну бровь.
 – Он состоит при мне чуть ли не с детства. – Это вряд ли можно было считать ответом, и она поспешила вернуться к прежней теме. – Хуже всего то, что Нед проделывает это уже во второй раз. Может быть, я смогла бы согласиться с тобой, если бы это было впервые – но дважды?..
 Тут Тома осенило.
 – А вам это никого не напоминает? – лукаво спросил он.
 – Что?
 – Был человек, который тоже дважды тайно женился, а вы, между прочим, любили его. Кто бы это мог быть?
 Элеонора удивленно уставилась на внука.
 – Кого ты имеешь в виду, дитя мое? Не можешь же ты намекать на короля Эдуарда?
 – Именно о нем я и говорю. Он дважды тайно и неудачно женился, и оба раза – на женщинах, которые были значительно ниже его по положению, но в которых он безумно влюблялся. А Нед ведь состоял при дворе короля Эдуарда и почти три года был пажом этого государя.
 – Уж не пытаешься ли ты доказать мне, что он ведет себя подобным образом только потому, что подражает своему повелителю? – изумилась Элеонора.
 – Это не так уж нелепо, как вам может показаться, бабушка. Ведь все тогда просто обожали короля Эдуарда, а те, кто был рядом с ним, смотрели на него, как зачарованные. Ну, а когда служишь пажом, невольно начинаешь перенимать повадки своего господина, – вы же знаете это, не так ли? Иначе почему бы вы всегда так старались послать своих детей в свиту благородного лорда? Именно потому, что надеялись: они будут следовать его доброму примеру. Так стоит ли удивляться тому, что Нед вырос слишком романтичным и влюбчивым – и не таким благоразумным, как хотелось бы?
 Элеонора задумалась.
 – Ну что же, возможно, в твоих словах есть доля истины, – сказала она наконец. – Я простило ему его первую ошибку, потому что меня просил об этом сам король. А вдруг ты действительно прав?
 Некоторое время они молча гуляли по саду. Каждый был погружен в собственные мысли. Потом Том сказал:
 – Как бы то ни было, бабушка, этот брак означает, что в детской появится еще несколько ребятишек, а это должно вас радовать. А на следующий год, когда я женюсь на своей Арабелле...
 – Молю Бога, чтобы мне довелось увидеть твоих детей, Том. Хоть я и рада, что ты получишь место при дворе, но порой меня это и огорчает: ведь ты не сможешь жить дома!
 – Но мы будем навещать вас, – уверил её Том. – Вы же знаете, что король любит север. Надеюсь, государь будет часто посещать Йорк и проводить по нескольку месяцев в году в Миддлхэме. Так что я нередко буду оказываться рядом и смогу приезжать домой.
 – Надеюсь, что так, дорогое мое дитя, надеюсь, что так, – вздохнула Элеонора. Она остановилась, повернулась к внуку и, повинуясь безотчетному порыву, взяла его лицо в свои ладони – это красивое лицо с высокими скулами и темно-голубыми, очень выразительными глазами. Это был тот мальчик, с которым они так часто, держась за руки, гуляли в саду; мальчик, которого она приучила ездить верхом, своими руками посадив в седло его первого собственного пони; мальчик, которого она научила петь и играть на гитаре; юноша, которого она определила ко двору и за чьим продвижением с гордостью следила. – Мой дорогой Том, – сказала она. – Когда твой дед отправился на юг сватать меня, его отец привез с собой подарки – прекрасные ткани, резные кубки и много других ценных вещей. А твой дед привез мне щенка собственной суки – лучшего в помете. Один щенок всегда получается лучше остальных, лучше во всех отношениях. Лучший в помете... – Она поцеловала его в лоб. – Да хранит тебя Бог, дитя мое.
 Она отпустила его, и они еще долго ходили в молчании, опять взявшись за руки, как когда-то.
 Ребекка была в отчаянии. Скандал, разразившийся, когда Нед привез её домой, был ужасен, но то, что последовало за ним, было еще хуже. С бабушкой Неда, от которой она ожидала самых больших неприятностей, как раз оказалось проще всего: та вообще не замечала Ребекку и, следуя по своим делам, проходила мимо неё, как мимо пустого места; но вот мать Неда... мать ни на секунду не оставляла Ребекку в покое, вечно браня её, шпыняя и придираясь к каждому шагу невестки. Довольно быстро Дэйзи выяснила, что Ребекка не умеет ни читать, ни писать, ни считать, моментально решив, что жена Неда ни на что не годится, Дэйзи не преминула сказать ей об этом.
 – Я не понимаю, как ты собираешься управлять таким большим домом?! Как ты будешь вести счета, если не знаешь цифр? Как ты будешь заказывать все, что необходимо в хозяйстве, если не умеешь читать и писать? Господи, да у нас слуги и то лучше образованы, чем ты! Неужели ты думаешь, что они будут уважать тебя и исполнять твои приказы?
 И бесполезно было пытаться что-то объяснять ей, бесполезно было говорить, что она, Ребекка, не собиралась становиться хозяйкой огромного имения и вышла замуж за Неда только потому, что он её об этом попросил, потому, что она любила его и была беременна, и еще потому, что хотела уйти из своего ненавистного дома. Дэйзи слушать не желала её смущенного лепета. Иногда Ребекка думала, что эти муки ниспосланы ей в наказание за грех; иногда ей хотелось снова очутиться у себя дома, спать на чердаке, бегать по поручениям отца и мачехи и терпеть их вечную брань. Здесь же было гораздо больше вещей, которые Ребекка делала неправильно, и постоянные насмешки и колкости Дэйзи были намного хуже, чем побои отца или оплеухи мачехи. Синяки сходят, боль быстро забывается. А придирки Дэйзи постоянно преследовали её, делая еще более застенчивой и неуклюжей.
 Если бы Нед хоть как-то поддерживал свою юную жену, все это было бы не так страшно, но большую часть дня его не бывало дома. Он говорил ей, что должен трудиться особенно упорно, чтобы умилостивить своих родителей, поэтому каждое утро вскакивал на коня и уезжал по каким-нибудь делам, возвращаясь порой лишь к самому ужину. А вечерами, после ужина, он погружался в любимые занятия, которые были ей недоступны. Она не умела играть ни в шахматы, ни в шашки, а те карточные игры, которые она знала, были неизвестны ему. Правда, она пела, но не те песни, что были приняты здесь, а танцевать или играть на каком-нибудь музыкальном инструменте так и не научилась.
 Она выросла в одиночестве и нс знала ни одной из тех игр, в которые играли они, и выучить правила ей было очень трудно, поскольку играли все так воодушевленно и неистово, что отвлекаться на то, чтобы объяснить суть игры какому-то постороннему человеку, ни у кого не было ни малейшего желания. Именно постороннему – вот кем была она на самом деле. Почти все время Ребекка проводила теперь в одиночестве – Дэйзи, обнаружив, что жена Неда весьма искусна в работе с ниткой и иголкой, правда, в самых несложных вещах (вышивать она толком не умела), каждое утро усаживала её шить что-нибудь попроще – рубашки, простыни и прочес белье, – причем оставляла её в бельевой одну. Так что Ребекка целыми днями сидела в пустой комнате перед ворохом белья, и шила, шила, шила, пока у неё не начинали болеть пальцы; лишь изредка бедняжка с тоской поглядывала в окно на сияющее солнце и зеленые поля. Ни разу не услышала она ни слова благодарности за свой труд, даже если, приложив нечеловеческие усилия, умудрялась справиться с тем, что ей приказано было сделать за день.
 Вечерами она безмолвно, сидела в зале и смотрела, как все играют и веселятся. Ночами в постели Нед иногда занимался с ней любовью, но это было совсем не так, как раньше, до свадьбы, ибо теперь им приходилось делать это тихо, поскольку в спальне они были не одни; да и случалось это далеко не каждую ночь, иногда Нед просто поворачивался к ней спиной и засыпал без единого слова. А потом, когда Ребекка пробыла в этом доме уже месяц, выяснилось, что она вовсе даже и не беременна – то была ложная тревога, – и Нед пришел в ярость, обвинив жену в том, что она хитростью заманила его под венец, и после этого едва разговаривал с ней, не целовал её и не ласкал ночами; он полностью игнорировал Ребекку, словно той здесь и не было.
 Стоит ли удивляться, что она была в полном отчаянии и иногда, сидя в одиночестве в своей рабочей комнате, тихо проливала слезы, оплакивая свою любовь, которая обернулась такими страданиями. Как-то днем, как раз перед ужином, она бесшумно выскользнула в сад, села там под дерево и горько разрыдалась. И вдруг почувствовала неуверенную руку, которая гладила её по голове, словно стараясь утешить. «Нед! – подумала она. – Все-таки, несмотря ни на что, он меня любит – и вот пришел успокоить меня и обнять!» Ребекка подняла залитое слезами лицо и, обернувшись, вцепилась в эту руку. И тут же, испуганно охнув, разжала пальцы. Это был не Нед, а его кузен – Эдмунд.
 – Я... я думал... – начал он, и тут Ребекку вновь охватило отчаяние, нахлынув с такой силой, что слезы ручьями полились из её глаз.
 Эдмунд сел на траву рядом с ней и молча смотрел на юную женщину, давая ей выплакаться, и только время от времени поглаживал её по голове или плечу; так успокаивают маленького раненого зверька. Наконец она немного пришла в себя и, все еще всхлипывая и икая, села прямо и взглянула на Эдмунда. Его лицо было типичным лицом Морлэндов, но ему не хватало их обычной красоты. Черты его были не совсем правильными, слегка асимметричными. Глаза у него были какими-то блеклыми и не такими большими, как у Тома, а волосы слегка светлее, каштановыми. Он был не особенно красив и так тих и необщителен, что у него, казалось, вообще нет никакого характера. Порученную ему работу он всегда выполнял спокойно и хорошо, а развлекался в основном чтением.
 – Почему ты так несчастна? – спросил он её сейчас. Голос у него тоже был каким-то тусклым, невыразительным, как будто Эдмунд не хотел привлекать к себе внимания даже тогда, когда говорил. – Кто-нибудь обидел тебя?
 – Моя свекровь, – быстро ответила Ребекка. – Она злая. И вообще, все здесь презирают меня, потому что я необразованная и не из богатой семьи. Даже Нед сторонится меня и жалеет, что женился на мне. А я жалею, – пылко воскликнула она, – что вышла за него замуж!
 – А ты-то почему это сделала? – спросил Эдмунд все тем же тихим, безразличным голосом.
 – Потому что я любила его! – воскликнула она. Эдмунд ждал продолжения, и она честно добавила: – И чтобы уйти из дома.
 – Тебе было там плохо?
 – Да.
 – Ты не любила своих родителей?
 – Моя матушка умерла. У меня была только мачеха, которая ненавидела меня, и отец, который с самого начала не хотел, чтобы я появилась на свет. А как насчет тебя? Что случилось с твоими родителями?
 – Отца у меня никогда не было, – ответил Эдмунд, – зато у меня было две матери.
 Ребекка подумала, что он шутит, и улыбнулась. Эдмунд же без тени улыбки продолжал:
 – Моя первая матушка утонула здесь, во рву.
 – Ох! – По выражению его лица Ребекка никак не могла понять, как ей следует реагировать на эти слова, и потому просто спросила: – И как это случилось?
 – Она влюбилась в лебедя, жившего во рву. Днем она кормила его крошками со своего стола, а ночами он подплывал к берегу и превращался в человека, прекрасного принца; моя мать поджидала его там, и они гуляли и разговаривали друг с другом всю ночь напролет, пока не пряталась луна. А когда луна садилась, он опять превращался в лебедя, оставляя мать одну, с разбитым сердцем.
 Ребекка смотрела на него во все глаза, приоткрыв рот. Она еще никогда не слышала, чтобы кто-нибудь рассказывал такие замечательные истории.
 – Как-то раз она посоветовалась с одной ведьмой, спросив у неё, существуют ли такие чары, которые могли бы навсегда освободить его от заклятья. Тогда моя мать вышла бы за этого принца замуж. А ведьма оказалась как раз той, которая его и заколдовала. Она приревновала мою матушку и решила наказать её за то, что та влюбилась в принца. Поэтому ведьма сказала ей, что принца от заклятия освободить нельзя, но она может дать моей матери снадобье, которое превратит в лебедушку её саму. И моя мать вскричала: «Так дай же мне его быстрее, и я смогу быть с любимым до конца жизни. Союз лебедей нерушим – мы никогда не расстанемся». И колдунья дала ей флакон со снадобьем и сказала: «Когда луна сядет и принц опять станет лебедем, выпей это до дна и следуй за ним. Как только ты ступишь в воду, ты превратишься в лебедушку».
 Эдмунд замолчал, искоса поглядывая на Ребекку. Слезы на её лице высохли; затаив дыхание, слушала она чудесную историю, забыв о собственных невзгодах.
 – И что же было дальше? – с трепетом спросила Ребекка.
 – Колдунья обманула её. Флакон был наполнен обыкновенной водой. Так что, когда моя мать выпила его и шагнула в воду, та расступилась перед ней, матушка упала, а вода вновь сомкнулась над её головой, и моя мать утонула.
 – О! – Ребекка застонала от горя. – А что случилось с принцем?
 – Он так и остался лебедем. Он никогда не покидал рва и не заводил себе новой подруги. Он и сейчас еще там – если хочешь, можешь сходить посмотреть – все плавает и плавает печальными кругами, оплакивая свою потерянную любовь, и так будет до самой его смерти.
 – Ах, как грустно, – прошептала Ребекка. И только тут до неё дошло, что все это – сказка. – Это же... это же просто легенда, правда? Зачем ты мне её рассказал?
 – Чтобы ты сама перестала печалиться. И мне это удалось, не так ли?
 – Да... пожалуй, да. Я забыла о...
 – О своих горестях?
 – Да. Я иногда и сама себе рассказывала такие истории. Когда я спала на чердаке, а крысы бегали по стропилам и мне было очень страшно, я сочиняла всякие небылицы, чтобы не бояться и не думать о крысах. Но я не слишком-то умная и не могла придумать много сказок, – печально закончила она. – Так что обычно это не помогало.
 – Я тоже так делаю, – кивнул Эдмунд. – Но мне кажется, что истории, сочиненные другими людьми, лучше моих.
 – Но как ты можешь заставить людей рассказывать их тебе? – удивилась Ребекка. Она совсем не чувствовала себя скованно рядом с этим юношей, который был одним из Морлэндов, – он говорил с ней так просто, не смотрел на неё свысока, беседовал как с равной, как с одной из них.
 – Я читаю их в книгах, – ответил он. – Так давно умершие могут до сих пор рассказывать нам свои истории.
 – А-а-а, – разочарованно протянула Ребекка. Она-то надеялась, что сейчас он откроет ей секрет, который ей очень пригодится.
 – А почему «а-а-а»? – осведомился Эдмунд.
 – Я не умею ни читать, ни писать, – печально ответила она. – Меня никогда не учили грамоте. Эдмунд неожиданно улыбнулся. Мало кто знал, какая у Эдмунда улыбка. Юная женщина, видя её впервые, про себя изумилась, как это она, Ребекка, могла подумать, что он безликий, ибо его улыбка осветила все его лицо.
 – Я могу научить тебя, – сказал он.
 – Можешь? Правда, можешь? Но я не слишком-то умна, – сокрушалась она. – Это очень трудно?
 – Сначала трудно, а потом – все легче и легче, пока не становится так же просто, как и говорить. – Он раскрыл книгу, которую держал в руке, – он читал в саду, когда, услышав рыдания Ребекки, подошел к ней, – и протянул эту книгу жене Неда. Она с изумлением посмотрела на страницы, покрытые крохотными черными значками.
 – Это правда? – удивленно прошептала она. – Ты на самом деле понимаешь, что говорят эти закорючки?
 – На самом деле, – ответил он, улыбаясь.
 – В один момент?
 – В один момент.
 Она с сомнением посмотрела на него и указала на одну из строчек. – Что это означает?
 Он взглянул туда, куда она ткнула пальцем.
 – « Пилигримы », – прочел он.
 Она в изумлении не сводила с него глаз. Цепочка каких-то закорючек, выбранная ею наугад, – а он посмотрел на них, колдовским образом постиг их смысл и извлек из них слово, мысль, целый набор связанных между собой понятий. Пилигримы. Воистину, это чистое волшебство. Неужели и её глаза, которые видят сейчас только черный узор, смогут когда-нибудь разглядеть сквозь эту плотную бумагу свет магического кристалла, озаряющий листы книги? Это казалось невозможным. Она опять подняла на Эдмунда изумленный взгляд, а пальцы её в это время нежно поглаживали толстые страницы.
 – Ты сможешь научить меня? Правда? Это похоже на чудо.
 – Я смогу научить тебя. И научу. Правда. – Он смотрел на неё так пристально, что внезапно она почувствовала, что у неё бешено заколотилось сердце и теплая кровь прихлынула к щекам. От участившегося дыхания губы её слегка приоткрылись. Эдмунд, не сводя с неё глаз, положил свою ладонь на её руку, все еще покоящуюся на книге, и начал гладить её маленькие худенькие пальчики.
 Страна пребывала в мире и благоденствии под мудрой и справедливой властью Ричарда, но при дворе царил дух печали, несмотря даже на внешнее веселье, с которым отпраздновали Рождество. С тех пор как умер принц Эдуард, королева чувствовала постоянное недомогание, но истинная природа её болезни открылась только сейчас.
 Том писал бабушке:
  «Моя бедная госпожа, хоть и облачалась в самые роскошные свои наряды, таяла прямо на глазах, и её болезненный вид лишь подчеркивался тем, что в течение всех праздников рядом с ней постоянно находилась принцесса Елизавета, златокудрая красавица, одетая почти так же великолепно, как и сама королева. Государь все время пребывал рядом со своей супругой, и хотя он и стремился как можно лучше сыграть роль радушного хозяина, все равно чувствовалось, сколь велики его страдания. Единственной радостью был для него приезд гонца, появившегося в самый разгар празднеств с известием о том, что летом валлийцы наверняка вторгнутся в наши пределы. Узнав об этом, король вскочил с криком: „Благодарю тебя, Господи, за сию благую весть!“ – ибо теперь у государя хоть будет чем заняться. 
  После Рождества королева слегла, и словно для того, чтобы окончательно добить государя, врач сказал ему, что причиной её болезни – изнурительной слабости – является какая-то инфекция и что милорду следует избегать супружеской постели и даже стараться как можно меньше находиться рядом с королевой, сведя встречи с ней к кратким визитам. Король горестно кричал, что он и так уже потерял все, что уже лишился сына, а теперь от него ускользает и жена, оставляя его одного во мраке и печали. Потом государь удалился в свой кабинет и несколько недель не переступал его порога, изнуряя себя трудами и питаясь неизвестно чем. И все-таки он ни на секунду не забывал, что он – король, и распоряжался даже о таких мелочах, как отправка новой одежды для милорда Бастарда в Шерифф-Хаттон. Милорд назначил своего сына Джона Глостерского комендантом Кале, а когда после этого поползли слухи, будто государь хочет усыновить этого своего внебрачного отпрыска и сделать его своим наследником, Его Величество публично объявил, что наследовать ему будет милорд Линкольн, а вслед за ним – граф Уорвик. Все должно делаться, как подобает, даже в такое время. 
  А потом пришел март, и королева скончалась. Это был ужасный день. Я вспомнил тогда слова своего господина – что он остается один во мраке и печали, – ибо когда она лежала на смертном одре, солнце скрылось, хотя на дворе был полдень, и ужасная, невероятная тьма пала на нас. Говорят, что она покрыла всю страну, значит, вы тоже пережили это и почувствовали тот же ужас, что сжал наши сердца. Люди на улицах падали на колени и молили небеса о прощении; звери в лесах выли от ужаса и жались друг к другу. 
  В этом страшном мраке королева и испустила дух, а король кричал и плакал, мы же все думали, что пришел конец света и мы никогда больше не увидим солнца, а так и умрем во тьме, как наша госпожа. 
  Солнце вернулось для нас – но не для него. Мне кажется, он до сих пор пребывает в этом мраке, ибо в глазах его больше не осталось света, который когда-то сиял там. Не успела королева умереть, как за границей поползли слухи, что он даже рад её кончине, ибо может теперь жениться на своей племяннице, принцессе Елизавете. Пусть вечно мучается в аду тот, кто измыслил такое! Милорд созвал всех видных людей страны у себя в Вестминстере и публично заявил им, что у него нет и никогда не было намерения взять в жены принцессу Елизавету. Сама принцесса была настолько опечалена как смертью своей госпожи, которую искренне любила, так и этими подлыми слухами, что милорд отослал её в Шерифф-Хаттон, чтобы она побыла там со своими братьями и кузенами и немножко развеялась. 
  И теперь мой несчастный повелитель, который никогда не был особо страстным охотником, целыми днями рыщет по окрестным лесам, чтобы хоть как-то отвлечься от горестных мыслей. Мне кажется, что если бы не огромная сила воли и осознание своего долга, он давно сошел бы с ума, ибо никогда еще ни один муж так не любил свою жену и так не нуждался в том, чтобы она была рядом». 
 Английские шпионы за границей доставили сведения об активизации Валлийца и о том, что он получает поддержку от короля Франции, который снабжает его деньгами и людьми для вторжения в Англию этим летом. С Тюдором были Мортон, его дядя Джаспер Тидр и граф Оксфордский. В случае своего появления он мог рассчитывать на некоторую поддержку в Уэлсе и на юго-западе, где еще оставалось немало сторонников Ланкастера, достаточно честолюбивых, чтобы помочь ему. Англии нужно было держать армию наготове – на случай, если он решится начать войну, и ко всем богатым людям страны были посланы гонцы с просьбой о денежной поддержке. Причем на этот раз, как уверили состоятельных англичан, не безвозмездно, а в виде займов, которые корона потом вернет. Мало у кого просили больше пятидесяти фунтов. Морлэнды и еще одна или две богатых семьи с севера дали по сто фунтов; ну, и, как обычно, было обещано прислать людей – двух тяжеловооруженных всадников и двадцать лучников.
 – Если дело дойдет до битвы, – сказал Ричард Морлэнд, – я хочу пойти сражаться, бабушка.
 – И я тоже, клянусь Господом, – горячо добавил Нед.
 Ричарду опостылела жизнь на одном месте, Неду же претило его добродетельное существование, а так как он не любил больше свою жену, то дома его ничего не удерживало. Таким образом число обещанных тяжеловооруженных всадников возросло до четырех. В июне двор опять перебрался в Ноттингем – удобное место в центре Англии, откуда разумно было начинать защиту королевства, если в том возникнет нужда, и король объявил в стране чрезвычайное положение, повелев шерифам, чтобы те были готовы выступить с оружием в руках сразу же после получения приказа.
 Потом, в конце июня, к королю явился лорд Стэнли и попросил разрешения удалиться в свое поместье, дабы отдохнуть. С того момента, как был раскрыт заговор Гастингса, лорд Стэнли ни на минуту не выпадал из поля зрения короля; государь освободил его из-под стражи и, простив, назначил на должность сенешаля королевского двора, чтобы постоянно присматривать за ним. Переменчивый характер лорда Стэнли стал притчей во языцех; этот человек менял хозяев так часто, что говорили, будто он и сам не знает, в какую сторону метнется в следующую секунду, и король сделал все, чтобы быть уверенным: лорду Стэнли и шагу не удастся ступить без его, государя, ведома.
 Сейчас, накануне вторжения, лорд Стэнли запросил разрешения удалиться от дел. Его жена была матерью главы захватчиков. Был самый подходящий момент упрятать лорда Стэнли в тюрьму, пока не отгремят сражения.
 Но король колебался.
 – Ваше Величество... сир... Вы не можете позволить ему уехать, – кричали его советники. – Он сразу переметнется на сторону врага!
 – Он говорит, что сможет быстрее прислать своих людей нам на подмогу, если будет дома, – отвечал Ричард. – И это правда.
 – Точно так же он сможет быстрее послать своих людей на подмогу Тидру, если будет дома, – заметил Лоуэлл.
 – И это тоже правда, – кивнул Ричард. – Но я все равно разрешу ему уехать.
 – Но почему? Почему, Ваше Величество? Почему просто не посадить его на некоторое время под замок?
 Том знал ответ заранее, и, хоть и восхищался человеком, который может сказать такое, какое-то смутное беспокойство все-таки шевельнулось у юноши в душе.
 – Человек может хранить кому-то верность лишь по собственной воле, – проговорил король. – Силой его этого сделать не заставишь. Если Стэнли пожелает предать нас, мы будем сражаться и против него.
 Так что Стэнли спокойно отбыл, а страна затихла под жарким летним солнцем в ожидании дальнейших событий. В Ноттингеме король почти ежедневно уезжал в большой соседний лес на охоту, и всегда рядом с монархом скакал Том, помогая Ричарду управляться с ловчими птицами и неся на перчатке чудесного красавца-сокола, которого еще весной привез королю из «Имения Морлэндов». Государь был серьезен и учтив, как всегда, но в душе его пряталась скрытая от всех безмерная печаль, которую Тому так хотелось утолить и которая заставляла юношу ни на шаг не отходить от своего повелителя. Он спал только тогда, когда почивал и король, а все остальное время был рядом с ним, как собака, жмущаяся к ногам своего хозяина, когда раздаются раскаты грома и где-то рядом начинается буря.
 Июль перешел в август. Король со своими ближайшими придворными охотился в Шервудском лесу, останавливаясь иной раз переночевать в Бествуд-Лодже; именно там их и разыскал взмокший и запыленный гонец на взмыленной, изнуренной лошади. Это было в четверг, одиннадцатого августа. Гонец был последним в череде сменявших друг друга посланцев; он доставил из Уэлса известие о том, что Тидр со своими французскими наемниками ступил на землю Англии, высадившись в прошлое воскресенье, седьмого августа, в гавани Милфорда.
 Две армии встретились двадцать первого августа вблизи деревушки Саттон-Чейни, расположенной примерно в десяти милях от Лестера, в паре миль от Маркет-Босуорт, и ясным, теплым вечером разбили свои лагеря. Английское войско расположилось на холмах к востоку, французское войско Тидра – в долине к западу, а на севере, между двумя армиями, разместился отряд лорда Стэнли. Он отказался перейти под знамена Ричарда, как, впрочем, и ожидалось, но не принял пока и стороны французов. Переменчивый, как всегда, лорд Стэнли прекрасно знал, что никто в Англии и гроша ломаного не поставит на Валлийца, и, невзирая на обещания, данные жене, до поры до времени держался в стороне, намереваясь сначала посмотреть, какой оборот примет битва, а потом уж решать, кого поддерживать. Ричард был настолько всепрощающим человеком, что Стэнли чувствовал: даже если он примкнет к нему в самый последний момент, то все равно все будет в порядке.
 Когда стемнело, король созвал своих командиров на последний совет, на котором была определена тактика предстоящей битвы. Джону Говарду, герцогу Норфолкскому, предстояло наступать на равнине, король же со своим отрядом должен был оставаться на холме Амбьен, расположенном на северо-западе, и удерживать Стэнли от внезапного удара во фланг Норфолка. Третью часть армии, людей под командованием Нортумберленда, государь практически не принимал во внимание, хотя этого и не показывал. На призыв к оружию Нортумберленд отзываться не торопился, и можно было ожидать, что и завтра он воевать не станет. Он сражался на стороне отца Ричарда и брата Ричарда и устал от битв за интересы короны. Теперь Перси будет отстаивать интересы только самого Перси – таков был его подход к делу; поэтому Ричард разместил своих ратников чуть западнее и севернее людей Нортумберленда, словно тех там вовсе и не было.
 Совещание закончилось, и военачальники разошлись по своим шатрам, а король решил немного прогуляться по лагерю. Том наблюдал за Ричардом, стараясь понять, какие чувства бушуют в душе короля. Монарх обошел несколько групп солдат, сидевших у своих костров; он пристально вглядывался в лица воинов, иногда останавливаясь, чтобы проверить, хорошо ли наточен меч у одного и туго ли натянута тетива на луке у другого – вот чем занимался полководец! Люди с радостью и уважением приветствовали его. За глаза они звали его «Старина Дик» или «Хозяин Дикон»; такие прозвища простые люди обычно дают тем господам, которые хоть и относятся к ним по-дружески, но работать заставляют по-настоящему. Солдаты были рады идти в бой под его началом, под началом самого выдающегося полководца в мире. Тидр был обречен.
 Гуляя, король на несколько секунд задержался на гребне холма, взглянул вниз в долину, где раскинулся французский лагерь. Огни костров трепетали в бархатной темноте, словно хвосты шутих; вокруг, за пределами английского лагеря, все было тихо, так тихо, что, казалось, можно было расслышать голоса французов, слабый шелест звуков, тянувшийся вдоль долины и поднимающийся с легким ветерком сюда, на холм. А это что – никак, лошадь заржала? Звон железа о камень, наверное, котелок поставили на землю, а может быть, кто-нибудь точит свой меч?
 Потом взгляд короля обратился к нескольким огонькам в лагере Стэнли, и Том увидел, как лицо государя, которое юноша видел теперь в профиль, окаменело, а лоб прорезали морщины. Что предпримет Стэнли? Единственной вещью, которая могла по-настоящему ранить короля, была измена – все остальное он воспринимал как неизбежное дополнение к грузу, и так уже лежащему на его плечах. Легкий ветерок взъерошил шелковистые волосы короля, растрепал темные пряди, Ричард поежился. Том шагнул к нему.
 – Может быть, вы выпьете немного вина, Ваше Величество, и отправитесь спать?
 Ричард резко обернулся на голос, и несколько секунд, прежде чем король успел взять себя в руки, на лице его была написана такая безмерная боль, что у Тома защемило сердце. Потом все исчезло, и перед юношей опять стоял полководец, мрачный, но уверенный в себе, обращающийся к своему оруженосцу.
 – Наша позиция удачнее, – сказал Ричард. – И солдаты у нас лучше. Решать Господу. Если мы завтра потерпим поражение, Англии придет конец – она задохнется и погибнет под властью французов.
 – Мы победим, сир, мы должны победить, – откликнулся Том.
 Ричард несколько секунд пристально смотрел на юношу, потом вспомнил начало разговора.
 – Мы с тобой еще должны взглянуть на лошадей, – проговорил он, одной рукой обнимая Тома за плечо, – а уж потом оба отправимся спать. День завтра будет долгим...
 Немного позже они расстались, и король удалился в свой шатер. Том же не мог сомкнуть глаз и всю ночь бродил по лагерю как неприкаянный. Он рвался в бой, и воинственный пыл юноши вызывал улыбку у всех, кто разговаривал с Томом. Но сердце верного оруженосца разрывалось от сочувствия государю, и боль, которую Том испытывал, думая о Ричарде, острым шипом впивалась ему в душу. О чем король размышлял там, на гребне холма? Только не о сражении, в этом Том был уверен. Возможно, об Анне и своем сыне – что еще могло сделать Ричарда таким несчастным?
 Еще до рассвета лагерь вновь ожил, офицеры будили солдат, повара разжигали костры и готовили завтрак, конюхи кормили и чистили лошадей. В своем шатре король, бледный и невыспавшийся, молча стоял, пока пажи облачали его в золоченые доспехи, и вышел только тогда, когда перед шатром собрались все военачальники. Том следовал за государем, неся его шлем, увенчанный золотой короной – тоненьким колечком, изготовленным специально для того, чтобы носить его в бою. Тут же были и все остальные оруженосцы и телохранители, каждый – с эмблемой белого вепря на доспехах, а также королевские герольды, камзолы которых были сшиты из четырех разных кусков ткани – и в центре каждого куска располагалось изображение одного из атрибутов королевской власти, включая леопардов Англии и лилии Франции, неподалеку грум держал под уздцы Белого Суррея, выгибавшего свою могучую шею и нетерпеливо бившего копытом, коня покрывал богатый чепрак, и скакун этот был достоин того, чтобы на нем восседал король. Но сейчас из шатра вышел не государь, а полководец, лицо его не выражало ни страха, ни надежды, глаза перебегали с одного соратника на другого, Ричард пытался определить настроение этих людей, а потом взглянул на небо, забеспокоившись, не пойдет ли дождь. Тому вдруг вспомнилось, как часто его бабка говорила, что Ричард очень похож на своего отца, отца, который был до него величайшим полководцем Англии. Сейчас перед подданными как раз и стоял Ричард Йоркский; он-то и сел на Белого Суррея и надел на голову увенчанный короной шлем.
 Армия спокойно заняла свои позиции. Отряд самого короля, включавший примерно восемьдесят человек личной гвардии монарха, двинулся на запад вдоль гребня холма Амбьен, отряд Норфолка расположился на его нижних склонах, а Нортумберленд остался позади, у Саттон-Чейни, готовый в случае чего отразить нападение Стэнли. Валлийско-французская армия мятежников тремя колоннами подтянулась вверх по долине. Численность войск с обеих сторон была приблизительно равной, но если Нортумберленд не поведет своих людей в бой, а Стэнли перейдет на сторону Валлийца, это соотношение сразу изменится на два к одному – и отнюдь не в пользу Ричарда.
 Первыми в атаку пошли мятежники, ринувшись к подножию холма и ведя огонь из легкой артиллерии. Люди Норфолка под его знаменем с изображением серебряного льва ответили тучей стрел, что привело к незначительным потерям с обеих сторон Мятежники под «звездой с огненным хвостом» Оксфорда откатились немного назад. Пропели трубы, бунтовщики опять двинулись вперед, и с лязгом и звоном две армии сошлись. Стоя на холме, Ричард наблюдал за ходом битвы, посылая подкрепление туда, где линия английских войск могла дрогнуть, и постепенно мятежников начали теснить назад. В самой гуще боя беспощадно сражался Джек Норфолкский бок о бок со своим сыном Сурреем, а с двух сторон от них дрались лорд Феррерз и лорд Зуше, кузен нареченной Тома; они обрушивали звенящую сталь на головы врагов, прикрывая фланги. Опять в рядах мятежников грянули фанфары, бунтовщики отступили назад, перестроились под своими штандартами, и после короткой передышки битва возобновилась с новой силой.
 На вершину холма взобрался гонец – один из тех соглядатаев, которых Ричард разослал по окрестностям, – и доложил, что ему удалось обнаружить то место, где находится претендент на престол; когда гонец указал рукой, Ричард увидел Валлийца в окружении примерно пяти сотен человек, явного резерва, стоящего в стороне и пока не ввязывающегося в бой. Почти одновременно пришло сообщение, что в битве пали Джек Норфолкский и лорд Феррерз. Горевать по ним было некогда. Король послал новое подкрепление на передний фланг и гонца к Нортумберленду, призывая того вступить в бой. Пришедший назад ответ был таков: Перси Великолепный лучше останется позади, там, где он находится сейчас, «на случай атаки Стэнли».
 Кэтсби, один из секретарей короля, обратился к нему:
 – Сир, нам следует отступить – ничего еще не потеряно. Если мы отойдем, то сможем набрать новых людей и дать сражение позже.
 – Нет, – ответил Ричард. – Спор должен решиться здесь и сейчас.
 – Стэнли может ударить нам в спину в любой момент... – начал Кэтсби.
 Но король нетерпеливо махнул рукой, отсылая секретаря прочь.
 – Мой шлем, – крикнул Ричард Тому, и юноша подошел к государю, чтобы опустить забрало. – Мы отправимся искать Генри Тидра, – заявил король.
 Поднялась суматоха. Позади короля собралась вся его свита, эскорт и пажи, оруженосцы, аристократы и сыновья мелкопоместного дворянства – все, кто служил Ричарду и беззаветно любил его. Том оглянулся на них: вот Фрэнсис Лоуэлл в тунике с изображением гончего пса; Джон Кендалл, секретарь короля; Редклифф, Эштон, Констебль – стаффордширцы; добрый сэр Брэкенбери, комендант Тауэра, прискакавший с отрядом лондонцев, чтобы участвовать в битве на стороне своего повелителя; оруженосцы, пажи, некоторые – совсем еще мальчики. В общей сложности человек восемьдесят против пятисот солдат Тидра. Но этого могло вполне хватить. Если им удастся сразить Валлийца, мятежникам не за что будет биться, они отступят и побегут. И Стэнли поспешит, как всегда, перейти на сторону победителя. Люди Ричарда должны отдать за победу жизни.
 Испустив боевой клич, Ричард помчался на своем Белом Суррее вниз по склону холма, а за королем поскакала его свита, ободряя себя дикими воплями. Это были его, его собственные люди, верность которых не могло поколебать ничто.  Layalute me Lie . Том подстегивал своего Барбари, не сводя глаз с маленькой фигуры впереди, размахивающей боевым топором и увенчанной золотой короной; пыль летела из-под копыт, над головами реяли три штандарта: с королевскими регалиями Англии, крестом Святого Георгия и белым вепрем Глостеров. Долину воины пересекли галопом, высунув языки, как охотничьи собаки, под самым носом у одетых во все красное людей из отряда Стэнли, ратники короля мчались прямо к тому месту, где стояла группа всадников, плотно сбившаяся вокруг Валлийца и его знамени с красным драконом.
 Лошади вставали на дыбы и ржали, крутящиеся в воздухе топоры вспыхивали, как молнии, в ослепительных лучах солнца, крики гнева и боли сотрясали воздух, а земля была обильно полита кровью. Люди Ричарда прокладывали себе путь в людском море, расступавшемся перед ними. Мечи их иногда звенели, встретившись с металлом доспехов, а иногда податливо тонули в плоти и костях. Лоуэлл и сэр Роберт Перси были впереди вместе с королем, Том с Редклиффом были с другой стороны, чуть позади государя. Шаг за шагом расчищали они себе путь к бьющемуся сердцу мятежа, к этому бледному, соломенноволосому Валлийцу. Трясясь от страха, сидел он на своей лошади и смотрел, как все ближе и ближе подступает к нему смерть.
 Оказавшись всего в нескольких ярдах от претендента, король сам зарубил знаменосца, и красный дракон был втоптан в грязь, но тут, перекрывая шум схватки, раздался крик Редклиффа, и люди короля увидели краснокафтанный отряд Стэнли, налетающий на них с фланга. Итак, Стэнли все-таки вступил в бой! Редклифф и еще несколько человек повернулись лицом к этой опасности, но теперь уже люди Ричарда падали под ударами вокруг государя. Был выбит из седла его собственный знаменосец, но сам Ричард бился с такой яростью, что скоро оказался отрезанным от своих людей, прорубившись глубоко в ряды противника.
 – Измена! Измена! – кричал король, и Том, слыша этот отчаянный вопль раненого зверя, почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло куда-то к горлу. – Измена!
 Жадно хватая ртом воздух, с глазами, мокрыми от слез, Том бросился вперед, к своему лорду, видя через частокол пик, окружавших Ричарда, его увенчанный короной шлем и руку, сжимавшую залитый кровью боевой топор, все еще опускавшийся на головы врагов.
 – Милорд! – крикнул Том, но горло его было забито пылью. Он успел мельком увидеть бледное лицо Ричарда и был уверен, что король услышал голос своего оруженосца, но тут на голову юноши обрушился мощный удар; мир, казалось, взорвался. Том упал, и в тот же миг целая дюжина копий насквозь пронзила доспехи короля, и с ужасным криком Ричард тоже расстался с жизнью, упав под градом ударов всего в каком-нибудь метре от своего заклятого врага. Испуская дух, король все еще шептал то слово которое принесло смерть.
 Разбитые и истекающие кровью остатки армии последнего английского короля разбрелись по северу и югу. Люди из Йорка, включая и отряд Морлэндов, были еще в пути: призвать их к бою было задачей Нортумберленда, а он не выполнил её, и весть об общем сборе достигла их только поздно вечером в пятницу, девятнадцатого. Они выступили еще до рассвета, двадцатого, но к десяти часам утра двадцать второго, когда битва уже завершилась, они не добрались еще и до Лестера. Им оставалось лишь повернуть своих коней и с сердцами, преисполненными горя и стыда, отправиться по домам.
 Двадцать третьего, приблизительно в то же время, когда некий Джон Спунер, один из членов Совета мэрии, докладывал о происшедшем мэру и олдерменам в Палате совета в Йорке, до «Имения Морлэндов» доковылял покрытый кровью и грязный беглец, искавший убежища; он и принес с собой горькую весть о поражении.
 Вся семья с искаженными от горя лицами собралась в зале, чтобы послушать, что скажет этот человек. Элеонора сама опустилась на колени рядом с ним и перевязывала ему страшную рану на руке, пока Дэйзи и Ребекка смывали грязь с его лица и подносили кружку вина к его губам. Едва отдышавшись, он начал плакать, его узкие плечи беспомощно тряслись. Он был одним из оруженосцев, герб на его плаще с эмблемой белого вепря был залит кровью, собственной и чужой. Он служил вместе с Томом, хотя и был моложе его. Запинаясь, юноша рассказал о битве, и все это время по его щекам бежали слезы, которые хлынули ручьем, когда он подошел к ужасному финалу своего повествования.
 – Том... что с Томом? – прервала юношу Дэйзи, когда он начал рассказывать о предательстве Стэнли.
 – Он пал, он и король – в одно и то же время.
 Дэйзи издала хриплое рыдание и закрыла лицо руками; Элеонора же только пристально смотрела на мальчика. Лицо её побелело и осунулось, а глаза сверкали, как два голубых факела.
 – Там было так много мечей и копий, – всхлипывал паж, – что за ними ничего не было видно. А когда он упал, все, кто там был, продолжали рубить и колоть его. Вероломные собаки, они терзали его мертвое тело, хотя, пока он был жив, так боялись его, что тряслись от страха при одном упоминании его имени. О, милорд король! – Он замолчал, не в силах продолжать.
 Руки Элеоноры, все еще занятые перевязкой, замерли, словно у неё остановилось сердце и никогда уже больше не забьется вновь.
 Наконец мальчик продолжил:
 – Мистер Редклифф тоже погиб. Отозвал нас назад, тех, кто был в живых, сэр Фрэнсис. Мы поднялись на холм и остановились там. Оттуда мы увидели, как этот предатель сорвал с короля шлем, поднял его вверх, потом снял со шлема корону и водрузил её на голову Валлийцу. Я думал, мое сердце разорвется, но впереди было кое-что похуже!– Он запнулся.
 Элеонора прошептала:
 – Продолжай.
 – Мы бросились на дорогу к Лестеру, но скоро я почувствовал, что из-за раны теряю сознание и не могу идти дальше, так что опустился на обочину, а услышав, как мимо проходят солдаты, отполз в канаву и спрятался. Я увидел, что это был Валлиец, все еще в короне моего государя, – да сгноит Господь поганое сердце Тидра. За этим негодяем следовала его армия. Французы и валлийцы шли, ругаясь и богохульствуя, ликуя и радуясь победе, которую принес им этот подлый предатель! О, грязные собаки...
 – Тихо... не надо больше брани, дитя мое, – сказала Элеонора. – Сейчас это ни к чему. Вспомни... – Она никак не могла закончить. – Вспомни, кто умер.
 Мальчик со всхлипом перевел дыхание.
 – О, госпожа, – прошептал он, – мы слышали, как он закричал, когда они поразили его. Я никогда не забуду этого, ни во сне, ни наяву, до самой своей смерти. Эти мерзкие шакалы раздели его догола – не оставив даже лоскутка, чтобы прикрыть его естество, и перебросили его, нагого, поперек седла, словно убитого зверя. И они насмехались над ним, пока проезжали мимо меня, а один из них накинул ему веревку на шею и называл его бандитом.
 Слушатели оцепенели от ужаса.
 – Это законного-то монарха! – дрожащим голосом воскликнул Эдуард.
 – Они не смели... – раскачиваясь взад-вперед, Дэйзи стонала, как при родах, а Элеонора до крови закусила губу.
 – Богохульство, – прошептала она с расширенными глазами и перекрестилась. – О Святой Боже на небесах, что же теперь с нами будет, если этот мерзкий пес, не заслуживающий ничего, кроме смерти, смеет так осквернять прах помазанника Божьего? Господи, неужели мы все умрем? О, Ричард, Ричард...
 – Они прошли совсем рядом со мной, но я больше не боялся, что они заметят меня. Смерть была бы мне избавлением после того, как я увидел тело моего повелителя, сплошь покрытое ранами, и каждая рана вопияла: «Измена! Измена! Отмщения! Отмщения!» – Юноша опять зарыдал.
 – Хватит слез, – вмешался Эдуард, боясь, что женщины впадут в истерику или сойдут с ума. – Успокойся и отдохни.
 – Пусть поплачет, – сказала Элеонора. – О, моря слез не хватит, чтобы оплакать горестные события этого дня. Наш добрый король мертв, а этот подлорожденный Валлиец носит его корону, и кто знает, какие ужасы начнет он творить завтра.
 Позднее вернулись люди Морлэндов, опоздавшие вступить в битву. Души их были переполнены стыдом и гневом; ведь из-за предательства Нортумберленда северяне подвели своего повелителя! Еще позднее Морлэндам привезли официальный протокол заседания Совета мэрии Йорка. «В этот день, – говорилось в протоколе, – наш добрый король Ричард был самым подлым образом убит, к величайшему горю всего городам.
 На следующее утро юный оруженосец вознамерился продолжить свой бесцельный путь.
 – Куда же ты пойдешь? – спросил его Нед.
 – Назад в Венслейд, откуда я родом. А потом, потом не знаю. Королем теперь стал милорд Линкольн. Я подожду, пока он не призовет нас к оружию.
 Нед покачал головой.
 – Если он до сих пор не успел спастись бегством, Валлиец захватит его в плен и убьет. Теперь Тидр устремится в Шерифф-Хаттон – там сейчас все, у кого есть права на престол. Валлиец никого из них не оставит в живых, чтобы они не смогли бросить ему вызов. Линкольн, Уорвик, даже дети короля Эдуарда – он убьет их всех.
 – Ну что же, если так, – ответил мальчик, – я уйду за границу и буду ждать своего часа там. Но одно точно – есть человек, которому я обязан отомстить, – это Нортумберленд. Как только битва закончилась, он подъехал и преклонил колено перед Валлийцем, покарай его Господь. Даже если мне придется ждать полжизни, я за все отплачу нашему Великолепному Перси.
 – Хорошо бы, – сказал Нед. – Да пребудет с тобой Господь. Хотел бы я быть на твоем месте, несмотря на все, что тебе пришлось увидеть. И все-таки я предпочел бы оказаться на твоем месте или даже на месте моего бедного брата, чем помнить теперь до гробовой доски, что меня там не было.
 – Вы ни в чем не виноваты, – промолвил паж. – Прощайте.
 – Прощай. Да поможет тебе Бог.

 Глава 28

 Генри Тидр, или Генрих Тюдор, как он велел теперь себя именовать, вступил в Лондон в сентябре и туда же ему несколько позже доставили всех обитателей Шерифф-Хаттона, за которыми он сразу же после битвы послал специальный вооруженный отряд. В числе пленников были Уорвик, Джон Глостерский, милорд Бастард и его брат, Маргарет Солсбери, принцессы Елизавета и Сесили и младшие братья Линкольна. Самому Линкольну удалось бежать за море к своей тетке Маргарите Бургундской. Принцесс определили в свиту Генриха, а наследников мужского пола заключили пока в Тауэр, до того времени, когда Тюдор решит, что с ними делать.
 Сам он короновался тринадцатого октября, причем на церемонию не явились даже многие из тех, кто был приглашен, а третьего ноября он созвал парламент, который должен был утвердить акт о признании его королем на основании победы в сражении. Одновременно парламенту надлежало предпринять два других важных шага. В результате первого из них король Ричард и двадцать восемь пэров Англии были обвинены в государственной измене – тем самым все их владения отходили к казне, – и при этом была использована весьма хитрая уловка: Генрих объявлялся монархом со дня, предшествующего битве при Босуорте. Сие означало, что Генрих уже был королем в день сражения и, следовательно, все, кто выступал против него, были изменниками. Против этого многие горячо протестовали, как в самом парламенте, так и на улицах Лондона, когда до горожан докатилась эта весть, и некоторые даже осмеливались осуждать этот акт публично, потому что, если можно творить такое, то никто не может быть уверен в ненаказуемости собственных деяний.
 Следующим шагом стало аннулирование акта «Titulus Regius», акта, который объявлял детей короля Эдуарда вне закона и делал королем Ричарда. Акт был аннулирован, вопреки обычаям, даже без прочтения, и все его копии подлежали сожжению, ослушавшимся же грозили пытки или смерть. Смысл действий Генриха ускользнул от простых обывателей, но пэры и дворянство поняли все достаточно хорошо.
 – Он собирается жениться на принцессе Елизавете, – заметил Эдуард, когда это известие достигло Йорка.
 – Естественно, – презрительно отозвалась Элеонора. – А признав её законной дочерью короля, он надеется прочнее ухватиться за трон, который украл. Но ты забыл одну вещь.
 – Какую именно?
 – Если он признает её законной дочерью короля, то законными становятся и все остальные – все её братья и сестры. А это значит...
 – Ну конечно же! Милорд Бастард тут же опять становится королем. Королем Эдуардом Пятым.
 – Эдуард, ты, наверное, поглупел, иначе ты так бы не радовался, – кисло заметила Элеонора. – Неужели ты не понимаешь, что теперь ему придется всех их убить?
 Лицо Эдуарда потемнело.
 – Да, теперь я понимаю. Простите меня, матушка. И как вы думаете, что он теперь предпримет? Он же не может просто казнить их – ему их не в чем обвинить.
 – Он мог бы что-нибудь придумать, не сомневаюсь, но суд над ними только напомнит всем, что Эдуард когда-то уже был королем. Нет, я почти уверена, что он избавится от них по-тихому. В один прекрасный день они просто исчезнут, и никто никогда ничего о них больше не услышит.
 – А остальные? – не поверил Эдуард. – Уорвик? Братья Линкольна?
 – Тидру придется держать их в заточении до скончания века. Но я думаю, что он избавится и от них, от одного за другим, как только появится такая возможность, а также и от всех прочих, в ком течет хоть на каплю больше королевской крови, чем в нем.
 В январе Генрих Тюдор женился на принцессе Елизавете, которая пользовалась большой любовью среди лондонцев, очень жалевших, что ей пришлось выйти замуж за Валлийца. Маргарет и Генри все еще оставались в Лондоне – Маргарет ожидала второго ребенка – и видели, как по улицам двигался свадебный кортеж. Оба отметили, что принцесса выглядела глубоко несчастной. Но потом ко двору прибыла мать Валлийца, и у всех, кто лицезрел её, больше не оставалось сомнений, кто будет истинной королевой при Тюдорах. Она покинула постель предателя Стэнли, к которой была прикована брачными узами, освободилась от супруга и поселилась в Лондоне. Стэнли же большую часть своей последующей жизни провел в уединении в своей усадьбе.
 Нед по делам ездил в Лондон, останавливался у Маргарет и Генри и поделился с ними страхами Элеоноры насчет будущности братьев новой королевы.
 – У нас такие же сомнения, – сказал на это Генри. – По правде говоря, нам совсем не по душе оставаться здесь. Маргарет чувствует себя какой-то оскверненной, а я – слишком уязвимым. Но мы думаем все-таки пожить еще в Лондоне, пока не родится ребенок – в положении Маргарет трудно пускаться в дорогу. Но как только мы сможем тронуться в путь, мы передадим все дела агентам и уедем на север. Впрочем, при этом дворе у нас и дел-то не слишком много – Валлиец одевается, как какой-нибудь пастух, и заставляет принцесс штопать свои платья. И даже если бы им потребовались мои услуги, я совсем не уверен, что согласился бы их оказывать.
 – Мне так жалко бедную принцессу, – опечалилась Маргарет, – это же надо, выйти замуж за убийцу собственного дяди, запершего всю твою семью в тюрьму и живущего, как с женой, с собственной матерью!
 – Потише, Мэг, – предостерег её Генри.
 – Да что там говорить, он же не относится к принцессе как к своей жене, разве не так? – отмахнулась Маргарет. – К ней, бедной, никто даже не заходит, а его мать принимает всех иностранных послов и проводит наедине с сыном целые часы, и никто в это время не смеет тревожить их уединения.
 – А, да ладно, Бог с ними, мы все равно скоро уедем. Ребенок должен родиться в июне. Значит, уехать мы сможем где-то в июле и к концу месяца будем уже дома.
 – Как раз к дню рождения бабушки, – сказал Нед, улыбнувшись в первый раз за все время их разговора. – Ей в августе исполнится семьдесят, как вы знаете, и мы собираемся устроить особое торжество по этому поводу – богатый стол и много музыки, которую она так любит.
 – Прекрасная идея. Ну что же, мы постараемся поспеть к этому дню, – сказал Нед. – Как она там, между прочим?
 – Ну ты же знаешь бабушку – она никогда не меняется. Но, как мне кажется, с прошлого года она малость потеряла в весе. Она стала – не знаю даже, как сказать, – какой-то хрупкой, что ли, прямо как соломинка. Но ведь и лет ей немало.
 – Она самая старая из всех, кого я знаю, – весело заметила Маргарет. – Это стоит праздничного стола.
 – Когда вы приедете, – напомнил им Нед, – ни в коем случае не называйте Валлийца королем. Она сама не может этого произнести, даже в шутку, хотя язычок у неё не стал менее острым после смерти государя.
 Тихим, жарким днем в середине июня Маргарет родила своего второго ребенка – прекрасного крупного мальчика, которого нарекли Ричардом. И в тот же день – семнадцатого июня – по Лондону пополз ужасный слух. Якобы накануне один из членов свиты нового короля, сэр Джеймс Тирелл, получил полное отпущение всех грехов – так сказать, за все, что он совершил до того дня, – и приказ на один день забрать у коменданта Тауэра ключи от крепости. При покойном государе такого случиться просто не могло. Брэкенбери, павший при Босуорте, сражаясь за Ричарда, никогда не отдал бы ключей, не зная, кому и зачем они понадобились, но при Генри Тидре все делали то, что им прикажут, не задавая вопросов, а новым комендантом Тауэра стал один из людей Тидра.
 И вот семнадцатого июня, сначала тихо, а потом – как пожар, раздуваемый ветром, по Лондону, от Тауэра к Вестминстеру, покатился слух, что принц Эдуард и герцог Йоркский исчезли. Говорили об этом шепотом. Во-первых, никто не знал, что Валлиец может сделать с такими говорунами, а во-вторых, люди не хотели, чтобы эти разговоры достигли ушей бедной королевы, принцессы Елизаветы.
 Генри тоже держал это в секрете от Маргарет так долго, как только мог, не желая тревожить её понапрасну, пока она нянчила младенца, и когда она все-таки узнала об этом, он понял, насколько был прав.
 – Я хочу уехать отсюда, – возбужденно заявила Маргарет. – Я не перестаю думать о несчастной принцессе. Я не могу находиться здесь, когда их всех по одному уничтожают. Хочу домой, в Йоркшир, где воздух свеж и где все знают, кто кому предан.
 – Хорошо, мы уедем, как только сможем. А теперь помолчи, дорогая, не надо беспокоиться, мы тронемся в путь в течение месяца. И вообще, все это может оказаться лишь пустыми слухами. Ты же знаешь, что они порой возникают из ничего.
 Этот довод её немного успокоил, но шестнадцатого июля слухи, похоже, нашли свое подтверждение: сэру Джеймсу было даровано второе отпущение грехов и предоставлена должность коменданта Ги, куда, как было объявлено, ему надлежит отправиться незамедлительно. Двумя днями позже Маргарет и Генри, прихватив своего новорожденного ребенка, которому едва исполнился месяц, и второго годовалого сына, Генри, а также домочадцев и китайскую собачонку, покинули печальный Лондон, в котором, как в тюрьме, предстояло до конца своих дней оставаться несчастной принцессе Елизавете. Они тронулись на северо-восток по старой, проложенной еще римлянами дороге, понуждая лошадей идти рысью сквозь легкие июльские туманы, и это было как полет, как исход из мрачной темницы к солнечному свету.
 День рождения удался на славу. К столу было подано более пятидесяти блюд, включая целиком зажаренного павлина, в полном оперении и с распущенным хвостом, и огромный торт в виде замка с маленькими флажками, свисающими с башен. Зайчатины, естественно, к столу не подавалось, но фигурка белого зайца, присевшего на задние лапы и отбивающегося от нападающего на него сокола, стояла в центре стола. Это было настоящее произведение как обычного, так и кулинарного искусства. Заяц, само собой, посвящался Элеоноре. Правда, потом она сама себе задавала вопрос, откуда возник именно этот сюжет: заяц, отбивающийся от сокола? Неужели кто-то заказал этот торт, зная, что сокол всегда был символом Ричарда Йоркского, её давно погибшего тайного возлюбленного? Ведь о её связи с ним никто в семье и подозревать не мог.
 Тут было над чем подумать. Но вокруг Элеоноры собралась вся её семья, и все были счастливы, ибо она была душой и главой всего дома, гордой старой королевой, правившей своим королевством железной рукой, одетой в перчатку любви и справедливости. Из собственных детей Элеоноры на дне рождения были только Эдуард и Ричард. Анна не могла осилить столь долгого пути – ей самой было уже за пятьдесят, она нарожала множество детей, и Элеонора не видела её с тех пор, как она уехала на юг, чтобы выйти замуж.
 Но зато каким удовольствием было смотреть на своих внуков! Эдмунда, спокойного и уравновешенного, что его всегда отличало. Неда и его жену Ребекку, которая стала совсем другой с тех пор, как Эдмунд начал учить её читать, и которая опять была беременна, хотя Неда это обстоятельство несколько даже удивляло. Сесили с её Томасом и Маргарет с её Генри – счастливых и процветающих людей, на которых держится вся Англия. А в детской ждали своей очереди Илайджа и Мика, которым сейчас было по пять и три года соответственно и которые под недремлющим оком мистера Хаддла стали абсолютно нормальными детьми, несмотря на тяжелое начало своей жизни.
 А ведь есть еще и её правнуки, начиная с Пола, которому сейчас исполнилось уже десять лет и который был радостью жизни «Имения Морлэндов» и его гордостью. Места при дворе Ричарда ему теперь не было, он не мог служить королю, но оставалась возможность пристроить его через несколько лет в свиту какого-нибудь другого аристократа, может быть, даже нового герцога Норфолкского, сына Джека Норфолка. Пол был красивым, способным, милым мальчиком, очень похожим на своего отца, разве что чуть менее уравновешенным. Пожалуй, таким же, как Том. Ну и, наконец, были дети Баттсов, Анна и Алиса, Генри и Ричард, дети прекрасных родителей, дети, которых воспитают в духе старых традиций и которые привнесут свежую струю крови в семью Морлэндов, только укрепив таким образом этот род. Анна выйдет замуж за Пола – в том у Элеоноры уже сейчас не было никаких сомнений. Можно надеяться, что у Ребекки тоже будут сыновья и дочери, которых потом можно будет переженить с другими детьми Баттсов. Это вполне достойная мелкопоместная родня, и Элеонора была рада иметь её в своей семье.
 Все семейство преподнесло Элеоноре подарки – лучшие из того, что они могли найти или позволить себе, – некоторые по-настоящему дорогие, а некоторые дорогие потому, что были подарены от всей души. Так, внуки вручили ей роскошный гобелен для её спальни с изображением садов Эдема со всевозможными цветами и животными, как реальными, так и мифическими: с анютиными глазками, люпинами, вьюнками, левкоями, розами, колокольчиками, лютиками и маргаритками, расцветающими под копытами и лапами единорогов, леопардов, лошадей, лисиц, овец, грифонов, жирафов, белого вепря в золотом ошейнике, оленей, собак и диких кошек. В центре гобелена был помещен белый заяц, резво перепрыгивающий через веточку вереска, случайно попавшую сюда из тиши болот, а небо над всем этим пейзажем было чистым и ярким, полным птиц всех возможных цветов, и на дереве сидел белый сокол, прикованный к суку.
 Это было настоящее произведение искусства, и Элеонора долго разглядывала его, восхищенно восклицая и находя в нем все новые и новые интересные для неё места. Были и другие подарки – драгоценности, мебель, посуда, книги, одежда, но она опять и опять возвращалась к этому гобелену, радуя всю семью, которая была счастлива, что доставила бабушке такое удовольствие.
 Когда с праздничным обедом было покончено, заиграла музыка и зазвучали песни, позволяя гостям благополучно переварить съеденную пищу, потом слуги устроили для своих хозяев представление по мотивам старинных местных легенд. После этого музыканты опять взяли в руки свои инструменты, и начались танцы. Эдуард торжественно открыл со своей матерью первый тур. Потом с ней танцевал Нед, а вслед за ним на своем праве вести бабушку настоял Пол, как законный наследник рода Морлэндов, но этого для неё оказалось слишком много – она побледнела, задохнулась и была вынуждена присесть.
 – Я слишком стара, чтобы танцевать так быстро и так часто, – сказала она. – Я лучше посмотрю на вас, дети. Продолжайте, танцуйте!
 Она заняла свое место во главе стола и счастливо улыбнулась в ответ на вопросительно поднятую бровь Джоба. Он подошел, снова наполнил её кубок и прошептал, что ей не следует переутомляться.
 – Я себя прекрасно чувствую, – запротестовала она. – Ты обо мне так заботишься, что по-другому и быть не может.
 Распрямляясь, он легонько коснулся её руки. Этот жест любому другому мог бы показаться случайным, но Джоб отрабатывал его годами. Ведь именно Джоб и никто другой постоянно наполнял её кубок за обедом на протяжении стольких лет... Его подарком ко дню её рождения стал миниатюрный резной шарик из слоновой кости, внутри которого был еще один, а внутри того – следующий и так далее. Сейчас он висел на цепочке у неё на поясе вместе с её знаменитым молитвенником, и это было лучшим подтверждением того, как она признательна верному слуге.
 – Семья смотрится превосходно, правда ведь? – сказала она Джобу, пока они наблюдали, как танцующие сходятся, расходятся и выделывают под музыку всевозможные па. – Единая, как стадо где-нибудь в поле. Дети резвятся, как ягнята, взрослые мирно пасутся на своих выгонах. Что бы там Валлиец ни делал, как бы ни старался, ему нас не сломить.
 – Молю Бога, чтобы так и было, мадам, – ответил Джоб. – Он намеревается править нами, как французский король в своей Франции, с помощью налогов и страха.
 – Но ему придется убедиться в том, что мы сделаны из другого теста – и тесто это покруче! подхватила Элеонора. – Я так волновалась и тревожилась, когда короля убили.
 – Я знаю, – сказал Джоб.
 – Но теперь я чувствую какое-то странное спокойствие и не сомневаюсь, нам ничто не повредит, – закончила она. её по-прежнему прекрасные глаза встретились с его – Кто-то из нас может умереть – все мы когда-нибудь умрем, – но семья будет продолжать жить. У тебя нет такого чувства?
 Он молча кивнул, не найдя слов.
 – Мне сегодня ночью приснился такой странный сон, Джоб, – сказала Элеонора. – Все было как в жизни. Я бежала по вересковым пустошам, туда, к имению Шоу, бежала быстро, и даже вроде бы как летела, словно у меня не две ноги, а четыре. Может быть, так оно и было. А потом у меня в голове вдруг зазвучал голос, сказавший мне: «Ты можешь полететь, если хочешь. Давай, я покажу тебе, как это делается», и я вроде бы поднялась в воздух и полетела без всякого усилия, как будто была рождена на крыльях ветра. Я посмотрела вниз и увидела под собой «Имение Морлэндов», все наши угодья, наших овец, мирно пасущихся на своих пастбищах, и овец этих было столько, что они казались снегом на лугу; и еще я увидела всех наших людей, входящих и выходящих из своих домов, снующих туда и обратно, – десятки наших слуг и работников, направляющихся по своим делам. Потом я взлетела выше, и тогда ко мне пришло это нынешнее чувство – чувство умиротворения, – закончила Элеонора.
 – Очень странный сон, госпожа, – сказал Джоб.
 – Но хороший, – добавила она.
 – Да, такой сон к добру.
 – Ну а теперь, бабушка, ты уже вполне отдохнула и можешь опять потанцевать, – раздался у неё в ушах голос Тома.
 Она в изумлении обернулась – нет, конечно, это был не Том, а всего лишь Нед. Их голоса были временами так похожи.
 – Да, я отдохнула. Бери меня под руку, и пошли – только не торопись. Помни, сколько мне лет.
 – Для этого мы здесь и собрались, бабушка, – усмехнулся Нед. – Но по правде говоря, вы выглядите так молодо, что я иногда думаю: то ли вы обманываете нас, то ли просто колдунья и никогда не состаритесь.
 – Хватит сказки рассказывать, – рассмеялась Элеонора, – научился льстить без зазрения совести, когда болтался при дворе. Правда, твой дедушка некогда сказал нечто подобное, но это было почти тридцать лет назад, и я не уверена, что он повторил бы это сейчас, увидев меня.
 – Тогда мне пришлось бы вызвать его на дуэль за то, что он вас оскорбил. О, королева этой ночи и королева моей души... – он отвесил великосветский поклон.
 – Перестань, Нед, я не могу столько смеяться. Это, по меньшей мере, неприлично.
 Он поцеловал ей руку.
 – Все, что вы делаете, выглядит прилично, бабушка. Вы и вправду королева.
 Танцы затянулись до позднего вечера, и была уже почти полночь, когда слуги начали тушить факелы и вся семья разошлась по постелям. Нед и Ричард отнесли гобелен в спальню Элеоноры и временно повесили его поверх старого, видавшего виды.
 – Завтра мы укрепим его как следует, – сказали они, – но зато утром, как только проснетесь и раздвинете занавески, вы сразу увидите его.
 – Спасибо, – сказала она, – и да благословит вас Господь. Всех вас, дети мои. Сегодня у меня был очень счастливый день.
 – Надеюсь, что до утра вы отдохнете, – улыбнулся Ричард. – Если вы помните, вы хотели проехаться со мной на мельницу. Там есть дела, которые требуют вашего внимания.
 – А когда это я слишком уставала? – спросила Элеонора. – Если что-то надо делать, значит – надо!
 Но в пять часов утра, горничная, откинув полог и собравшись одевать Элеонору к заутрене, внимательно вгляделась в спокойное лицо своей госпожи и опрометью бросилась к хозяину. Но как бы она ни торопилась, все равно первым у постели Элеоноры оказался Джоб; он пощупал ей пульс и прислушался к дыханию.
 – Похоже, она переутомилась, слишком много вчера было танцев, – проговорил старый слуга, но, встретившись со встревоженным взглядом Эдуарда, добавил: – Хорошо бы позвать врача.
 Доктор сказал приблизительно то же самое.
 – Но, учитывая её преклонный возраст, ни в чем нельзя быть уверенным. Хотя она очень крепкая, и, если как следует отдохнет, завтра все будет в порядке. Но наверняка я ничего не могу сказать. Если будут какие-нибудь ухудшения, пошлите за мной. А так я приеду к вам завтра.
 Элеонора пробудилась только к девяти часам, и первое, что она увидела, был подаренный ей детьми гобелен, а второе – встревоженное лицо Джоба, склонившегося над ней; затуманенными от слез глазами Джоб с надеждой и ожиданием вглядывался в Элеонору.
 – Госпожа, – всхлипнув, сказал он. – Я так боялся... Я был здесь все утро...
 – Сколько сейчас времени?
 – Почти девять. Вы слишком много танцевали вчера вечером и устали, – продолжил он. – Вам надо отдохнуть и восстановить силы. Я пришлю вам завтрак...
 – Матушка... – оттолкнула его подошедшая сзади Дэйзи.
 – Помоги мне сесть, – велела ей Элеонора. Она была очень слаба и с трудом могла пошевелиться. Они вдвоем приподняли её и подложили ей под спину подушки. Тут Элеонора увидела, что в комнате были еще её горничная и Ребекка, тихо сидевшая у окна.
 – Я чувствую себя слабой, как младенец, – сказала Элеонора. – Прошу тебя, отойди от окна. Так лучше. Нет, Джоб, не надо никакого завтрака. Я слишком устала. Не волнуйтесь, дайте мне просто отдохнуть.
 Она велела всем женщинам сесть и попросила Джоба остаться рядом с нею.
 – Так будет лучше, на случай, если мне что-нибудь понадобится. Ты лучший посыльный, чем все эти бабы.
 – Да, мадам. Врач...
 – Успокойся, не нужно мне никакого доктора. Я просто устала, Джоб. И опять мне ночью приснился тот же сон, о котором я тебе рассказывала. Опять я была на болотах – посмотри, их видно из окна. Воздух там такой чистый и свежий, солнце светит так ярко, я никак не могла привыкнуть к этому когда только приехала на север. А теперь для меня это, как глоток живой воды. Здесь даже вереск пахнет по-другому, не так, как на юге, и пчелы жужжат по-другому, и цветы растут не так.
 Я привыкла мечтать о поездке на юг, как о поездке домой, но теперь мой дом здесь. И никуда я не поеду. Лорд Ричард любил бывать здесь. И Том обожал эти места. И я рада, что Том был с Ричардом до конца – ладно, не надо пугаться... А иначе как бы он жил, зная, что его господин был убит у него на глазах?
 Она какое-то время помолчала, глядя в распахнутое окно. Потом взгляд её переместился на гобелен, она еще раз осмотрела его и улыбнулась. Тот шустрый заяц в центре был прямо как живой, и казалось даже, что на его мордочке играет лукавая улыбка. Лисица, спрятавшись позади него за кустом, подглядывала за ним, но заяц прыгал через вереск с легким сердцем и улыбался Элеоноре через всю комнату, словно говоря: «Я знаю, что она там, но мне все равно». А еще там был белый вепрь, и белая роза, и сокол, а над всем этим сияло солнце. И все это было эмблемами Йорков. «Наш дом так давно связан с будущностью Йорков, – подумала Элеонора, – они вплетены в нашу жизнь, как в этот гобелен. Тот, кто его выткал, знал истину и был прав».
 – Джоб, – сказала Элеонора, – ты же всегда знал о Ричарде, правда ведь? Ричарде Йоркском, имею я в виду.
 – Да, – еле слышно ответил тот.
 Она протянула ему руку – слабую и дрожащую, едва сумев поднять её с одеяла, и он сжал её в своих ладонях. Пальцы мужчины и женщины переплелись.
 – Прости меня, – прошептала она. – Тебе было очень плохо?
 Он покачал головой, не говоря ни слова.
 – Бедный Джоб, – продолжала шептать она. – Но ведь больше никто об этом не знает?
 – Нет, – сказал он.
 Это был тот ответ, которого она ждала. Она вздохнула – едва слышно – и закрыла глаза. Он рискнул взглянуть на неё. Лицо у неё было белым и резко очерченным, как камея, а волосы, разметавшиеся по подушке, оставались все такими же роскошными и черными как смоль – самолюбие не позволяло ей ни показываться на людях седой, ни признавать, что она подкрашивает свои локоны. За эти годы Джоб привык к лицу Элеоноры – и сейчас был даже рад этому, ибо ему, смотрящему на неё сквозь слезы, она по-прежнему казалась той юной девушкой, в которую он когда-то влюбился.
 Она открыла глаза и улыбнулась ему, отчего у него задрожали губы. Он был старым человеком и не стыдился плакать, но в её глазах он видел понимание, когда она опять взглянула в окно на вересковые пустоши и легонько сжала его пальцы.
 – Открой окно, – велела она. – Дай мне вдохнуть этого чудесного воздуха, а не только любоваться нашими просторами.
 Этим занялась Ребекка, а Джоб молча наблюдал за женой Неда, боясь взглянуть на свою госпожу, которая теперь тоже отвернулась, чтобы не смущать его.
 – Какой чудесный аромат, – тихо сказала она, глубоко вздохнув и делая долгий выдох.
 Джоб ждал следующего вздоха, но его так и не последовало, и когда он взглянул на Элеонору, её тонкие пальцы медленно разжались и выпустили его руку. По лицу Джоба заструились слезы, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не выговорил. Нет, пусть она побудет с ним еще хотя бы секунду. Другим это все равно, а когда они узнают, то заберут её у него, и он останется совсем один.
 И вот этот старик сидел на краешке её постели, сжимая руку своей мертвой госпожи, и глядел затуманенным взором в окно на розовеющие вересковые пустоши; по ним вечно будет скакать белый заяц, заяц, который никогда не состарится и не умрет.