Аннотация: Сказать что Наташе не повезло с отчимом, — значит ничего не сказать. Насильник, положивший глаз на падчерицу, едва она превратилась в красивую девушку, делает ее жизнь невыносимой. Избавления не видно — он угрожает ей расправой, если она пожалуется на него. И все же оно приходит — Николай Фомичев найден в своей комнате с ножом в сердце.
 Подозреваемых много, но неопровержимых улик против кого-либо нет. Имеется свидетельница, вроде бы знающая истину. Но она ничего не скажет.


---------------------------------------------


 Сергей Рокотов
 Слепая кара



 Глава 1


 Погожим апрельским днем шагала в магазин за покупками Люба Фомичева. Брови ее были насуплены, губы плотно сжаты. Радоваться Любе было нечему, жизнь ее давно уже стала унылой и однообразной. Пьющий злой муж, хулиган сын. И дочь еще… Дочь Наташа от первого брака… Квартиры нет отдельной — две комнаты в трехкомнатной коммуналке. Третью занимает старушка соседка Вера Александровна. Комнату на улице Бабушкина получил еще покойный Любин муж Сашка Павлов, шоферюга, весельчак, баянист.
 Они вселились сюда в семьдесят пятом, тогда здесь были совсем другие соседи. Лет через пять-шесть вселилась Вера Александровна, врач, она разъехалась с сыном и невесткой. А потом из другой комнаты соседи выехали. А их тогда уже трое было, в семьдесят шестом Наташка родилась. Добился Сашка, чтобы им вторую комнату дали. Как они тогда радовались…
 Сашка был напорист, язык подвешен, пройти мог куда угодно, в любой кабинет. Им должны уже были дать двухкомнатную квартиру, как вдруг произошло несчастье. Перевернулся Сашкин грузовик где-то под Наро-Фоминском, и привезли Любе домой только его искалеченное тело… Все… Не стало ни Сашки с его вечными шутками, песнями, ни разговоров об отдельной квартире. Хорошо хоть, две комнаты были. Одна — ей, другая — Наташке, ей уже тогда восемнадцать лет было.
 Работала Люба продавщицей в продмаге. Там-то и положил на нее глаз мясник Колька Фомичев. Поначалу Колька произвел на нее неприятное впечатление — здоровенный, с волосатыми ручищами, волосы иссиня-черные, густые, глаз нехороший, с прищуром каким-то. Сперва все помалкивал, поглядывал, а потом подойдет, глянет пристально и скажет: «Ну что, Любаха?» И все. И молчит, черными глазами своими буравит. Неудобно ей как-то было, неприятно от всего этого, стыдно. Она, женщина в теле, пышная, знает, что мужикам нравится. Но Кольки она побаивалась, веяло от него какой-то опасностью, силой внутренней. Как-то раз подошел он к ней после работы, снова взглянул пристально, произнес мрачнее обычного:
 «Ну что, Любаха?» — а потом вдруг крепко схватил ее за руки и притянул к себе. А сила-то богатырская.
 И сопел как паровоз ей на ухо. «Пусти, пусти», — отпихивала она его, но не очень сильно. А Колька уже под юбку ей лез. «Пошли ко мне», — шептал. «Даты что, я же замужем, ты что?» — отпихивала его Любка.
 "Ну и что, замужем? Мало ли? Нравишься ты мне.
 Красивая ты больно". — «Жениться тебе, Колька, надо, а не чужих баб лапать», — усмехнулась Люба, хватая его за руку. «Да я уж был женат, стервой оказалась», — буркнул Колька. «А я вот не хочу быть стервой. Мужу меня, понял?! Хороший муж!» — сказала Люба и отпихнула его. Однако это повторялось едва ли не каждый день. Хотела было Люба мужу пожаловаться, а нет — получилось иначе, сдалась. Муж в рейсе был, а Любка пошла с Колькой. Он купил вина, конфет, повел к себе. Квартиры у него не было, снимал комнату неподалеку. Комната чистенькая, прибранная, телевизор, холодильник, магнитофон. Странно даже для одинокого мужчины. Все как надо, уютно.
 Ну, как водится в таких случаях — посидели, выпили. Потом он долго буравил своим взглядом, молча, тяжело. Ей как-то не по себе стало. Мужик рядом — " самец. Придвинулся поближе, рукой под юбку полез, тискать начал. Размякла Любаха, полезла с ним в постель. Мужиком Колька оказался крепким.
 Когда вечером увидела Сашку, покраснела вся, так ей стыдно стало за свое поведение. Сама всегда осуждала таких, а тут вот…
 На другой день на Кольку противно было глядеть.
 А после работы, когда он подошел к ней, как к своей, улыбнулся многозначительно, подмигнул, резко отшила его: «Было, и все. Больше не будет!» Он покривился, но отстал.
 А через пару месяцев погиб Сашка. Рыдала Люба в голос, поняла, что потеряла. Проклинала себя за тот случай, за единственную измену. Но… время шло, Колька не приставал, глядел с сочувствием, а однажды вдруг подошел и предложил: «Выходи за меня замуж».
 Она отказала, видеть его не могла. Почти каждый день на работе встречались, смотрели друг на друга из-за разных прилавков, а через годик Колька свое предложение повторил. К тому времени ей одной совсем тоскливо стало, она подумала еще месяца два и согласилась. Наташе тогда было уже десять лет.
 Коля переехал к ним, через год родился сын Толик.
 Они втроем жили в одной комнате, Наташа — в другой. С работы она ушла. Коля хорошо зарабатывал, им хватало с избытком. И жили некоторое время вполне прилично. Пока Наташа не подросла. Девкой стала хоть куда…
 Покривилась Люба, вспоминая все это. Не хотелось ей о таком думать. Бывают вещи, на которые лучше закрыть глаза. Она-то что может сделать?
 Николай Фомичев оказался человеком очень крутым. Спорить с ним было опасно. На руку был тяжел.
 Если что не по нему, мог сильно врезать. Посмотрит пристально, а потом как звезданет то под ребро, то в лицо. Ударит и молчит опять. Иногда выдавит из себя:
 «На тебе!» А если Люба орет слишком громко, то тихо промолвит: «Заткнись, падла». И смотрит. И Люба знает, что, если не заткнется, врежет опять. Что делать? В милицию идти? Срамота. Кому жаловаться?
 Матери своей, старухе? Толку-то? Выгнать нельзя, прописан он здесь постоянно, и самой идти некуда.
 Такой образ жизни вошел в привычку. Люба боялась Николая как огня и никогда не возражала ему.
 Что бы он ни делал. А если все по его было, он никого не трогал. Читал газеты, смотрел телевизор, изредка вставлял угрюмую реплику. Очень молчалив был. А по дому большой рукодельник — все умел. И квартиру привел в порядок, и на столе всегда все было, и ее и Наташу одевал прилично. К Наташке поначалу ни ласки, ни злобы не проявлял. Чего, мол, говорить-то попусту? Надо кормить, поить, одевать, учить. Как у всех. Наташа же с первого взгляда невзлюбила Николая. А за что ей было его любить? Мрачный, неприветливый, молчаливый — живого слова не скажешь при нем, полная противоположность ее весельчаку отцу. Но возражать ему она боялась и показывать свое отношение тоже. Они вообще редко разговаривали, не о чем было, так — сходи, принеси. Наташа была девочка воспитанная, отца покойного очень любила, не боялась, но слушалась. И поначалу с Николаем у нее никаких проблем не возникало. Потом Толик родился, она матери помогала за ним ухаживать, все как положено. Николай глядел на нее спокойно, ему нравилось, что все в порядке, все чин-чинарем. К сыну тоже особой нежности не проявлял, потискает иногда, буркнет что-то — и за свои дела.
 Когда Николай в первый раз при Наташе ударил Любу, она было встрепенулась, но Николай так на нее поглядел, что она сразу осеклась.
 .
 Иногда из Сызрани приезжала мать Николая Пелагея Васильевна. Этих визитов боялись и Люба, и Наташа. Старуха была крепкая, крутая, богатырского сложения, такая же молчаливая и мрачная, как и ее сын. Она была недовольна абсолютно всем, что происходило в доме. Смотрела исподлобья, осуждающе.
 «Разве так борщ готовят?», «Хлебушек-то непропеченный, у нас такого в Сызрани не бывает» — это были ее постоянные реплики. Николай ни малейшей нежности к мамаше не проявлял, как и она к нему, но был сыном почтительным. Старуха любила водочку, за обедом выпивала три граненых стаканчика, если было, разумеется. Но Николай старался, чтобы стол был накрыт побогаче. Обязательно селедка, картошка. И, разумеется, гора мяса.
 «Хорош муж у тебя, Любка, — говаривала старуха. — Все в доме есть. Ты цени его». После обеда пила из блюдца несколько стаканов чая вприкуску. И часов в девять отправлялась спать в комнату к Наташе, ей стелили на Наташиной кровати, а та спала на раскладушке. Даже через стенку Люба и Николай слышали богатырский храп. Люба поглядывала на Николая, а тот делал вид, что взглядов ее не понимает. Он вообще никаких шуток не понимал и не принимал, всяческий юмор считал недостойным мужчины. Хохотал он только, когда смотрел по телевизору выступления Яна Арлазорова, хохотал дико, захлебываясь, обожал, когда тот тыкал пальцем в публику и говорил: «Эй ты, мужик». Ну, нравилось это ему, и все. На Хазанова смотрел скептически, не понимал ничего, что тот говорит, изредка улыбался ужимкам артиста. Из певцов уважал Зыкину и Ольгу Воронец. «Душевно поют, — говорил задумчиво. — Да и женщины хорошие, в теле, не то что всякие там…»
 Иногда вместе с матерью или без нее приезжали братья Николая — Иван и Григорий. Сборища всего семейства Фомичевых становились настоящим адом.
 Братья были слегка повеселее Николая, но от этого было лишь тяжелее. Сальные шутки, мат наполняли дом, словно удушающий газ. В отличие от угрюмого Николая братья любили петь и, нажравшись водки, горланили песни. Порой подпевала и мать, пригорюнившись, подперев голову своими боксерскими кулачищами. Когда начинался этот хор, хотелось бежать отсюда куда подальше. Николай никогда не подпевал, но и не осуждал поющих, глядел на них с пониманием, поют, мол, так и надо.
 К счастью, приезды Фомичевых были не очень часты, и не это служило причиной вечного беспокойства Любы. В последнее время Николай стал сильно пить. Доходы его резко уменьшились, настроение ухудшилось, и он ударился в пьянство. У него появились два постоянных собутыльника: Васька Сапелкин и Вовка Трыкин. Васька, маленького роста, круглый, словно шар, и красный, как помидор, неимоверной силищи, работал грузчиком в их же магазине. Выпить он мог ведро, по свидетельству Кольки и по наблюдениям Любы. Вовка, который занимался неизвестно чем, а по мнению Любы, просто сидел на шее у жены, был худощав, высок, словно жердь, остер на язык и то и дело сыпал непристойными прибаутками. Впрочем, и Васька не отставал от него по части грязных шуток и намеков. Они острили, а Николай мрачно ухмылялся, глядя на них.
 Их визиты становились все чаще. Как минимум раз в неделю они на несколько часов оккупировали большую комнату. Пахло перегаром, курить в комнате они не стеснялись. Десятилетний Толик слушал их остроты, крутые выраженьица. Хотя его уже мало чему можно было научить. «Нормальный мужик растет, не какой-нибудь хлюпик», — говаривал порой Николай, услышав про очередную проделку Толика во дворе.
 Он был двуногой ракетой, неистощимой на всевозможные пакости. Прокалывал колеса стоящим машинам, бил стекла в подъездах, выкручивал лампочки, убивал камнями голубей. Однажды один автолюбитель поймал сорванца за ухо и привел к Николаю, бывшему дома. «Отпусти, — сказал тот пострадавшему. — А то оторвешь». Автолюбитель взглянул в черные глаза Николая, не сулившие ничего хорошего, и отпустил. «Он тебе должен?» — спросил Николай. — «Нет, дворники целы. Я его успел поймать». — «Ну и ладно. Иди. Мы сами разберемся». И мрачно поглядел на автолюбителя. Тот быстро ретировался. Николай отвесил звонкую затрещину Толику, потом дал пинка, но не сказал ни слова. Толик и так все понял — попадаться и досаждать отцу не надо. И старался не попадаться.
 Любку, разумеется, выводили из себя проделки Толика, однако все это было в пределах ее понимания, и не это служило второй причиной ее беспокойства.
 Отношения Николая с Наташей все больше пугали ее.
 «Эх, скорее бы Наташку замуж выдать, — думала Любка. — Тоже, конечно, не абы за кого, надо человека делового, денежного. Девка она красивая, любо-дорого посмотреть». Ухаживал тут за ней внук ее соседки Веры Александровны, так это разве жених? Тощий весь, хилый какой-то, в очках и одет бедно. А откуда у него деньги? Сам студент, отец его помер два года назад, мать врачиха, бабка еле концы с концами сводит — какая у нее пенсия? Так-то он вежливый, аккуратный, но не только в этом дело. Жить надо на что-то. Квартира, правда, есть — двухкомнатная в хрущевском доме, да там мамаша тоже не подарок, невестка Веры Александровны, недаром они разменяли большую квартиру, и Вера Александровна стала их соседкой. Нет, это не жених. Сама Наташа работала продавщицей в книжном магазине. Ей бы какого-нибудь нового русского, а вот не попадается. Ухаживал, правда, один крутой, на «Мерседесе» подвозил несколько раз, так оказался бандит, и пристрелили его при очередной разборке. Да и неприятный был какой-то — царство ему небесное, — наголо бритый, злой, дерганый. А приличные люди за Наташей не ухаживали.
 И все же надо ей замуж — скоро уж двадцать два. Да и не в этом дело…
 Походила Люба по магазинам, купила кое-чего на обед и поплелась домой. Одета она была тепло, а на улице жарило солнце, Люба вся вспотела. Тащила тяжелые сумки и бранилась про себя. В лифт вошла, а там мочой воняет — что творят, сволочи, совсем обнаглели. А что делать? Не пешком же переться на седьмой этаж? Открыла входную дверь, прошла к себе. Открыла дверь в большую комнату и… заорала истошным криком. Сумки упали на пол, разбилась бутылка молока.
 На полу лежал Николай. Под ним была лужа крови, залившая светлый палас. Молоко проливалось из сумки, смешиваясь с кровью, и от вида этого страшного коктейля Любе стало плохо, ее едва не вырвало. Она взяла себя в руки и бросилась к Николаю. Посмотрела на его лицо и резко отстранилась. Почувствовала, как холод ужаса пробежал по всему ее телу, даже волосы на голове зашевелились. Какое страшное выражение лица у покойника! Блудливая улыбка застыла у него на устах, а глаза открыты, они остекленело глядели на нее. В груди зияла черная рана. Светлая голубая рубашка, в которой Николай был и перед ее уходом, почернела от крови.
 «М-м-м-м», — мычала Любка. Руки и ноги были словно ватные. «Допился, допился», — прошептала она. «Это Вовка Трыкин его прирезал, точно», — подумалось сразу. Вчера они целый день пьянствовали.
 Кончилась пьянка грубой ссорой. Вовка начал приставать к Наташе, и Николай, внезапно обозлившись, оттолкнул его. «Ты чо? — ухмыльнулся Вовка. — Ты чо, ручонки-то, эй, мясник?» — «Пошел вон отсюда, падла!» — крикнул Николай, схватил Трыкина за шиворот и стал выпихивать из комнаты. «Эй, мужики!» — пытался успокоить их круглый Васька. Те не внимали его словам, завелись здорово. Николай, разумеется, был сильнее, он вытолкал Трыкина из комнаты, а потом и на лестницу, хотя это было не так просто, тот был крепок и жилист. «Ну, попомнишь меня!» — прошипел он злобно. "Проваливай, проваливай и не приходи сюда больше! — крикнул Николай, а затем они как ни в чем не бывало продолжили с Васькой пьянку, допившись до скотского состояния.
 А теперь вот… Люба вскочила на ноги, огляделась по сторонам. Потом опять присела к Николаю, поглядела в его лицо. «А-а-а», — застонала от ужаса и, содрогаясь, закрыла ему глаза. И ринулась в коридор.
 — Вера Александровна! Вера Александровна! Вы дома?! — закричала она и бросилась к ее двери, стала яростно барабанить в нее. Дверь была заперта, за ней не было ни звука. «Дома нет. А утром вроде была, — подумала Люба. — Какой у милиции номер? 01? Нет, это пожарная, скорая 03, значит, 02». Набрала две цифры дрожащими пальцами.
 — Приезжайте, приезжайте!!! — кричала в трубку Люба. — Здесь убийство. Мужа моего убили, Колю!
 Улица Бабушкина…
 Бросила трубку и побежала опять в комнату. Ей все не верилось, что такое могло произойти в их семье.
 У них дома — труп, кровь, рана в груди. Ведь только часа два назад она разговаривала с Колей. Он был с тяжелого похмелья, мрачный, смурной. Велел ей купить бутылку водки и две бутылки пива. Водку она покупать не стала, купила три бутылки пива, думала, обойдется. Их магазин был на ремонте, продавцы отправлены в отпуск. А откроется ли вновь, никто этого не знал. В округе многие магазины закрывались на ремонт, а после ремонта там обосновывались магазины импортной техники, компьютеров, сантехники. Продмагов становилось все меньше Оттого-то и мрачен был Николай, маявшийся от безделья, оттого-то и пил почти каждый день.
 Николай лежал с закрытыми глазами на ковре.
 Губы скривились в страшной улыбке. Люба села на диван, закрыла лицо руками.
 Вскоре раздался звонок. Приехала милиция. Вошли трое. Один крепкий, в плаще и шляпе. Другой в форме.
 Третий маленький, с фотоаппаратом.
 — Инспектор Гусев, — представился тот, который в штатском.
 — Здравствуйте, — сказала Люба и заплакала. — Вот… понимаете… Я пошла в магазин, а тут… Вот так…
 Маленький стал фотографировать убитого с разных сторон.
 — Рассказывайте все по порядку, — велел Гусев.
 — Ну, значит, я Фомичева Любовь Михайловна. Это вот мой муж… Фомичев Николай Николаевич. Значит… Я пошла в магазин за покупками. Николай был дома…
 — Во сколько именно вы вышли из дома?
 — Я… вышла из дома… А, вспомнила! Как раз «Девушка по имени Судьба» кончилась. В десять часов кончилась. А после, значит, я оделась и пошла. Ну… минут двадцать одиннадцатого из дома вышла.
 — Когда вы вернулись домой?
 — Точно не знаю, но минут сорок назад. В начале первого, значит Вхожу вот, а он…
 — Как он лежал?
 — На животе. Я его перевернула, поглядеть захотелось. Может, думала, живой еще. Не надо было?
 — Ну что теперь говорить? Конечно… Но вы ведь думали, живой.
 — Конечно, мало ли что. А перевернула, он такой страшный, глаза открыты, ой, страшный, здесь рана, а крови…
 — А откуда это белое пятно?
 — Да это молоко, бутылка разбилась. Пиво вот целое, а молоко почему-то разбилось, разлилось. Кровь течет, молоко течет, страшно так…
 Люба откинулась назад на диване, закрыла лицо руками.
 — Вы возьмите себя в руки, Любовь Михайловна.
 Нам важно выяснить все подробности.
 — А что выяснять-то? Идите в соседний дом, квартира… вроде бы сорок два или сорок четыре. А там найдете. Трыкина Вовку берите, это он убил. Если не убежал, проклятый…
 — А в чем дело?
 — Как в чем? Пили они вчера втроем — Колька, Вовка Трыкин и Васька Сапелкин. Побазарили они с Вовкой, Колька его из квартиры на лестницу и выпихнул. А тот крикнул: «Ну, попомнишь меня!» Вот он небось и прирезал, гад, спьяну. Дурное дело нехитрое.
 — Сергеев! — распорядился Гусев. — Иди, приведи сюда этого Трыкина. Где он работает, Любовь Михайловна?
 — Где? Да нигде не работает, хрен его знает, на что пьет, собака! Жена его, знаю, уборщицей в трех местах, но на ее деньги сильно не напьешься. Ворует небось где-то. Мало ли сейчас проходимцев всяких. И зачем его Колька домой привел?! На горе себе! Как теперь наш Толечка без отца расти будет? — И снова заплакала.
 — Ладно. Сергеев, иди к Трыкину домой, доставь его сюда.
 Сергеев, высокий, с лейтенантскими погонами, молча отправился исполнять приказание. Гусев продолжал спрашивать Любу:
 — Живете с кем? Квартира отдельная?
 — Да нет, с подселением, соседка одна есть. Вера Александровна. Врач, на пенсии. А у нас двое детей.
 Наташа от первого моего мужа, она в книжном магазине работает, и Толик, он в школе сейчас.
 — А какие у вас основания, Любовь Михайловна, подозревать этого… Трыкина?
 — Основания? Да какие там основания? Поганый он, понимаете, поганый! Въедливый такой, на язык очень грязен, и глаз у него нехороший. Ну а вчера они поссорились, подрались почти даже.
 — А до этого какие у них были отношения?
 — Какие там отношения? Соберутся и пьют. Курят, матерятся, сами понимаете.
 Тут вдруг до Любы стало доходить, что пьянкам этим пришел конец, что многому пришел конец, и она с удивлением и даже испугом стала осознавать, что почувствовала облегчение. Говорила она с Гусевым охотно и уже не ощущала того ужаса, который испытала, увидев мертвого Николая. «Ох, и стерва же я», — подумалось ей.
 — А ссора между ними на какой почве произошла?
 Тут Люба замялась.
 — Да… понимаете, к дочке моей он стал приставать, к Наташе. А Колька заступился. А тот ему наговорил чего-то. А Колька его на лестницу и выпихнул.
 А тот угрожать начал. Ну и вот, сами понимаете, — я в магазин пошла, а тот пришел и прирезал. Трудно, что ли?
 — Вам прямо следователем работать, Любовь Михайловна. Так здорово вы все расписали, — усмехнулся Гусев.
 — Это дело ваше. Вы спрашиваете — я отвечаю, — обиделась Люба.
 Пока они беседовали, тот, который фотографировал, колдовал над трупом Коли, осматривал вещи, видимо, отпечатки пальцев снимал. Это Люба в фильмах видела. Ей становилось интересно.
 Вскоре появился и Сергеев.
 — Ну как? — спросил Гусев.
 — Да неудачно, товарищ капитан. Единственно, в чем повезло, жена его домой пришла. Так она говорит — Трыкина со вчерашнего вечера дома не было.
 — Врет! Все врет, зараза! — крикнула Любка, входя в раж. — Разумеется, она своего мужа будет выгораживать!
 — Вы погодите, — попросил Гусев.
 — А чо годить-то? Ща она скажет, что он еще вчера в Сочи улетел или в Монте-Карло. Верьте ей больше.
 Возьмите и прижмите ее, сучку, как положено…
 — Да мы сами разберемся, Любовь Михайловна.
 — Знаем мы… Слышали по телевизору, сколько у вас нераскрытых убийств. А тут дело ясное… Вы сами поймите, кормильца потеряли… двое детей, — вдруг заплакала Люба, до того ей стало жалко… только не Колю, а саму себя. До нее дошло, что жить-то им теперь вовсе не на что, разве что на Наташину зарплату. Почему ей такая судьба? Сашка погиб, Кольку убили, ей уже сорок шестой год идет, кому она теперь нужна?
 Была хоть при муже каком-никаком, а теперь… Одна-одинешенька.
 — Вы не беспокойтесь, мы найдем этого Трыкина.
 Может быть, и правду говорит его жена, может, он после того, как ушел от вас, дальше пошел пить и дома действительно не ночевал, почему бы и нет?
 — Ну, это они могут, — согласилась Люба.
 — Так, Сергеев, — сказал Гусев. — Беритесь за поиски Трыкина, спрашивайте соседей, друзей. Надо его найти. Без этого дело дальше не продвинется.
 — Скоро должен участковый подойти, — сказал Сергеев. — С ним вместе будем искать.
 И ушел.
 Вскоре после его ухода опять хлопнула входная дверь.
 — Это, наверное, Вера Александровна, — сказала Люба. — Соседка наша.
 Гусев вышел в коридор. Перед ним стояла пожилая седая женщина невысокого роста, старомодно одетая.
 — Здравствуйте, — сказал Гусев.
 — Здравствуйте, — ответила женщина. — А вы кто?
 — Я инспектор уголовного розыска капитан Гусев.
 — А что случилось? — Женщина внимательно поглядела на Гусева, не проявляя, однако, особого волнения.
 — У вас в квартире произошло убийство. Будьте добры, пройдите сюда.
 — Пожалуйста.
 — Ой, Вера Александровна! — заголосила Люба, увидев соседку. — Горе-то у нас какое! Я вот пришла, а Колька мертвый лежит!
 Вера Александровна внимательно и строго глядела на лежащий труп Николая. На ее лице Гусев заметил плохо скрываемое выражение брезгливости. И не только это. Что-то еще.
 — Да… — только и смогла сказать Вера Александровна. — Вот дела-то какие.
 — Вера Александровна, — спросил Гусев, — во сколько вы вышли из дома и видели ли вы сегодня Фомичева, вашего соседа?
 — Я-то? Я… вышла из дома где-то в половине одиннадцатого. А Фомичева я сегодня не видела. Не посчастливилось.
 Гусев переглянулся с экспертом, лысоватым, в очках, который только что закончил осмотр и присел на стул.
 — Скажите, пожалуйста, а никто к нему при вас не приходил?
 — Нет, при мне никто не приходил. Я, Люба, почти сразу после вас и ушла, так что сообщить мне совершенно нечего. Я пойду, пожалуй. Люба, примите мои искренние соболезнования, вас мне действительно жаль. Вы позволите мне уйти, товарищ инспектор?
 — Да, идите пока. Но нам придется еще вас побеспокоить.
 — Это как положено, — сухо сказала Вера Александровна и вышла, еще раз поглядев на труп. Гусев заметил какой-то странный блеск в глазах пожилой женщины, ему показалось, что радость сверкнула в этом мимолетном взгляде. Он посмотрел на Любу.
 — Чудная она, — махнула рукой Люба.
 — Скажите, Любовь Михайловна, она что, недолюбливала вашего мужа? Между ними происходили ссоры?
 — Ой, — вздохнула Люба. — Сами понимаете, какая жизнь в коммунальной квартире! Кухня одна, ванная одна, туалет один, народу много — конечно, радости мало. Она старуха, мы помоложе, малец сущий дьяволенок, всякое бывает. Ничего, конечно, особенного не было, но сказать, что они с Николаем друг друга жаловали, не могу — врать не приучена. А и какая разница, не она же его прирезала, в самом деле! Силенок бы не хватило! — вдруг засмеялась Люба, но взглянула на лежащий труп и прикрыла рот рукой. Ей стало забавно при мысли о том, что крошечная Вера Александровна всаживает нож в грудь здоровенного мясника Николая.
 Гусев тоже слегка улыбнулся краешком рта, покачал головой. Потом сел писать протокол, изредка прерываясь и задавая Любе вопросы. Пока он писал протокол, Люба пошла на кухню и поставила чайник.
 Вернулась в комнату, а тут раздался звонок в дверь.
 Вскоре в комнату влетел крепенький, коротко стриженный малец лет десяти, влетел с шумом, с какими-то возгласами, но увидел труп и резко остановился. Люба схватила сына за плечи, прижала к себе.
 — Ой, не смотри, сынок, не смотри. — Она стала прикрывать ему глаза руками. Тот, однако, очень хотел посмотреть и вырывался изо всех сил.
 — Пусти, мам, пусти, говорю! Чего? Убили папку-то? Кто это его? Небось Вовка!
 — Замолчи! — прикрикнула Люба. — И вообще, иди в комнату к Наташе, нечего тебе тут делать. Не для твоих глаз такое зрелище.
 — Да никуда я не пойду, дай поглядеть-то! Ух ты! — вылупил глаза малец. — Ну и дырища у него в груди!
 А крови-то! Чем это его саданули? Ножом, что ли? Вы кто? Следователь? Здрассьте. Вы откуда? Из МУРа? Ух, интересно…
 — Здравствуй, Толик, — сказал Гусев.
 — Здрассьте. Мам, я побегу гулять! Покушать нет ничего? Жрать охота!
 Люба с осуждением смотрела на сына. Она ждала слез, страха, но увидела лишь равнодушие, дурацкое возбуждение и нездоровый интерес к происходящему.
 Подивился и Гусев.
 — Потом покушаешь, Толик, — строго сказала Люба. — Сейчас тут люди.
 — Ну, я тогда побежал, пацанам расскажу, обалдеют..
 — А вот этого делать не надо, Толик, — попросил Гусев. — Побудь пока дома, посиди с нами, ты нам не мешаешь.
 — Да ну, сидеть! Погода такая классная! Чой-то я тут с трупом должен сидеть? Противно ведь!
 — Что ты говоришь, поганец?! — возмутилась Люба. — Отец он ведь тебе!
 — Сам знаю, что отец, — набычился Толик. — А чем я могу помочь? Чего разоралась?
 — Замолчи! — вскочила Люба. — Ремня ща получишь!
 — Тихо, тихо, — успокоил Гусев. — Ты, Толик, нам можешь тоже помочь. Мы кое о чем тебя спросим с Пал Васильичем.
 — Спрашивайте. А это у вас чо? А это чо?
 — Толик, — спросил Гусев, — почему ты решил, что твоего отца убил Вовка? Ты так ведь сказал?
 — А кто еще? Они тут бухали вчера целый день, а потом побазарили. Этот козел к Наташке стал приставать, а батька… — При этом он хитро и мерзко поглядел на мать. Та сделала страшное лицо. — А батька его выгнал. А тот пригрозил ему. Вот я и думаю: ну, пришел, опять базар, и, значит… убил. Мам, дай хоть колбаски, жрать охота, — вдруг заныл Толик.
 — На, на, обожрись, зараза! — закричала Любка и вытащила из сумки полбатона любительской колбасы.
 Тот схватил колбасу, положил на стол, отрезал себе здоровенный кусок и принялся его смачно есть без хлеба.
 Вдруг вспомнил что-то и стал бубнить с набитым ртом:
 — М-м-м, б-б-б…
 — Прожуй сначала, — сказал Гусев, с удивлением глядя на мальчика.
 — Я чо? — Толик наконец прожевал колбасу и сумел произнести членораздельно:
 — Этот Трыкин болтался по двору и орал про папку плохие слова, блядь, говорит, убью, говорит, мы с пацанами в футбол играли, я ему еще по тыкве мячом заехал — специально, чтобы не базарил. Он матюгами начал и за мной погнался.
 Ну я, понятно, домой, хрена ему меня догнать…
 — Ты говори, да не заговаривайся! — прикрикнула Любка. — Ты что себе позволяешь? Ты с кем разговариваешь, засранец? Это капитан из милиции, а ты матом кроешь!
 — Я же говорю как было, для ясности, — оправдывался Толик.
 — Ну вот, видите, — сказала Люба. — Значит, он еще и угрожал. Да он, он, точно он, найдете — значит, дело ясное. Он заховался где-то с перепугу. Искать надо.
 В это время вошли Сергеев и участковый Царев, здоровенный, толстый, потный.
 — Вот такие дела, Алексей Алексеевич, — сказала ему Люба.
 — Да, допился Николай, — вздохнул Царев. — Эх, говорил я ему. Здравствуйте, товарищ капитан.
 — Здравствуйте. Скажите, что вы можете сообщить про покойного Фомичева и Трыкина, которого подозревают в убийстве?
 — Что могу сказать? Николай был мужик деловой, а вот как закрыли их магазин, да и раньше — ну, понимаете, доходы не те, настроение не то, стал попивать и нашел себе собутыльников. Я этого Трыкина давно знаю. Трижды судим, за хулиганство дважды и за грабеж. Нигде не работает. Ведет антиобщественный образ жизни, неоднократно мной предупреждался. А что я ему могу сделать? За сто первый километр сейчас не высылают, жена работает, он за ее счет живет, имеет право. Ходит и пьет, а потом хулиганит на улице. Но в меру — больше пятнадцати суток давно не получал.
 Сейчас вот допросили жену — говорит, что со вчерашнего дня его не видела. Сын двенадцатилетний подтверждает, соседей опросили, видели, как Трыкин по двору болтался, потом ему мячом вот этот… попал в голову, он погнался за ним и исчез куда-то. Больше его не видели.
 — Надо искать, — сказал Гусев, и в это время раздался звонок в дверь. Люба пошла открывать, и вскоре в комнате появился человечек, круглый, как шар, и красный, как помидор. По описаниям, это был третий собутыльник Васька Сапелкин.
 — Коляка! — закричал вошедший. — Коляка! Братан! Друган! Кто ж это тебя?!
 Он бросился к убитому. Его приостановил участковый Царев.
 — Минуточку, Сапелкин, минуточку.
 — Да вы что, гражданин Царев?! Алексей Алексеевич! Видите же, друга убили, он же мне как брат родной, я за него… Дайте мне его поцеловать на прощание.
 Гусев кивнул головой. Сапелкин сел на корточки рядом с трупом Николая и заплакал.
 — — Какой парень был Какой парень! Во парень Коляка! Он же мне как брат родной.
 Все почувствовали крепчайший запах, исходивший от Сапелкина.
 — Скажите, Сапелкин, что произошло вчера здесь между Фомичевым и Трыкиным? Только поподробней и поспокойней.
 Сбиваясь и путаясь, Сапелкин поведал почти то же самое, что рассказывала Люба.
 — Вы полагаете, Трыкин мог убить Фомичева? — спросил Гусев.
 — Вовка-то?! — крикнул Сапелкин. — Да что вы?
 Да ни за что! Это он с виду такой, а так он добрый, я-то знаю…
 — Добрый, дальше некуда! — обозлилась Любка. — Всех бы вас, добрых, отсюда за сто первый километр, чтобы воздух не портили людям! Нашел доброго! Не слушайте его, товарищ капитан, дружка выгораживает, собутыльника.
 — А ты чего его топишь, Люб? — возмутился и Сапелкин. — Что он тебе такого сделал, что ты его в убийцы записываешь сразу? Ну, побазарили они между собой, так чего не бывает между друзьями? Так что же он, по-твоему, пришел сюда днем и прирезал Кольку?
 Добро бы еще вчера в горячке, в драке, это еще туда-сюда, но чтобы прийти специально и убить, я этому ни в жисть не поверю. Он добрый, я знаю, он собак бездомных подбирал, лечил их, жалостливый он, понимаете, не верю я, чтобы он мог друга прирезать, не верю, и все.
 — А вы его не видели со вчерашнего дня? — спросил Гусев.
 — Нет, не видел.
 — А не предполагаете, куда он мог запропаститься?
 — Да мало ли… Подумать надо. — По лицу Сапелкина можно было догадаться, что он знает, где Трыкин.
 — Вы подумайте, подумайте, это очень важно, прежде всего для него. Что бы там ни было, ему нужно появиться у нас. Если убил и если не убивал — тем более. Вы понимаете, какое страшное обвинение нависло над вашим товарищем, Сапелкин?
 — Да, понимаю… — Глазенки Сапелкина заблестели, забегали, видно было, что он колеблется, сказать или нет, где можно найти Трыкина. Не будет ли это предательством по отношению к товарищу. Но он взглянул на труп Николая и выпалил:
 — Езжайте на улицу Гримау, дом десять. Там он должен быть. Там Верка живет, любовница его. Там его и найдете.
 — Сергеев! Давайте вместе с Алексеем Алексеевичем срочно туда. И привезите сюда Трыкина!
 Сергеев и Царев вышли.
 — Закурить позволите здесь, Любовь Михайловна? — спросил Гусев.
 — Курите, конечно, товарищ инспектор. Вот пепельница.
 — Спасибо. — Гусев вытащил пачку «Кэмела», закурил.
 Потом решил выйти в туалет. Проходя по темному коридору, почувствовал чей-то взгляд. Он обернулся…
 В коридоре стояла маленькая старушка Вера Александровна и смотрела на него. В ее взгляде Гусев почувствовал какое-то напряжение. В нем были мольба и желание что-то важное рассказать ему, Гусеву. Он невольно вздрогнул и сделал шаг к ней. Но она резко повернулась, открыла дверь своей комнаты и шагнула в нее. Хлопнула дверью.
 Странно все это. Что-то она знает. Что-то очень важное…
 Гусев стоял в раздумье, не зная, что ему делать.
 Зайти сразу к ней или подождать, дать ей собраться с мыслями. Коли она не решилась рассказать то, что знает, она не решится, даже если он будет настаивать.
 А на чем он может настаивать? Она и намека не сделала никакого. А с другой стороны, надо ковать железо, пока горячо. А она, безусловно, что-то знает…
 Он подошел к ее двери и постучал. Дверь была заперта на замок. Он постучал сильнее.
 — Вера Александровна! Вера Александровна! Это я, Гусев. Откройте, пожалуйста.
 Ответом было молчание. Гусев продолжал стучать.
 — Я плохо себя чувствую. У меня давление поднялось. Я не могу сейчас разговаривать. Позже, позже, — слабым голосом отвечала из-за двери Вера Александровна.
 Гусев не счел нужным стучать дальше, постоял немного и пошел опять в комнату.
 В принципе, делать здесь было уже нечего. Труп надо было увозить на судмедэкспертизу, а затем вести это дело — видно, простецкое, несложное, обычная ерундовая бытовуха на почве пьянства и скотства.
 Найдут они, разумеется, скоро этого дурацкого Трыкина, тот покочевряжится малость да и расколется как миленький. Соседка-то, видать, все видела, да припугнул ее Трыкин, вот она и боится рассказать, хочет, да боится, но она все равно расскажет, честность у таких, как она, выше страха. Устроят им очную ставку, припрут его косвенные свидетели, да наверняка и нож где-нибудь неподалеку отыщется с его отпечатками пальцев. И все. Будет суд, получит этот придурок лет восемь-десять по сто пятой статье и поплывет по этапу в дом родной. А он, Гусев, будет заниматься следующим делом, таким же нелепым и безобразным.
 Он сидел и курил, поглядывая на труп мясника Фомичева, продолжал что-то записывать эксперт, пригорюнившись, подперев голову руками, сидела за столом Люба, всхлипывал полупьяный Сапелкин, паясничал на диване Толик. Все это было нелепо и ужасно скучно. «Скорее бы приходили Сергеев и Царев с Трыкиным ли, без него, надоело в этом клоповнике до ужаса», — думал с раздражением Гусев..
 Время тянулось медленно, Люба принесла чаю, попили молча, потом Гусев опять закурил. «Как же они долго…» — злился он. И вот наконец раздался звонок в дверь.
 — Товарищ капитан, — озадаченно произнес Царев, вытирая пот со лба. — Дела-то какие… Трыкин-то со вчерашнего дня в камере. Его еще вечером взяли, на улице хулиганил, гад…
 — Во сколько его взяли? — с тоской произнес Гусев.
 — Да около полуночи, — ответил Царев. — Он и впрямь поперся на улицу Гримау, но около метро «Академическая» сцепился с кем-то, возникла драка, его и скрутили. Так и сидит там со вчерашнего дня, мне только что звонили.
 — Ну, я же говорил! — воскликнул радостный Сапелкин. — Не мог Вовка убить! Он только с виду такой, а так он добрый…
 — «Добрый», — проворчал Царев. — Спасу от вас, добрых таких, нету.
 — Это ладно, — почесал голову Гусев, глядя на Любу, сидевшую с открытым ртом. — А убивал-то кто же? Трыкин не убивал, Любовь Михайловна, алиби у него железное.
 — Вы это еще проверьте, — буркнула Люба. — Мало ли… А вообще-то, это ваше дело — расследовать. Я вам сказала, что было вчера, а теперь расследуйте.
 — Расследуем, не беспокойтесь, — тихо произнес Гусев. — Ну а теперь все. Сейчас за телом приедут, а мы уходим. Вы останьтесь, Алексей Алексеевич, пока тело не увезут. Ладно, Любовь Михайловна, всего доброго, будем вас вызывать. Примите еще раз мои соболезнования.
 Он мрачно взглянул на Толика, корчившего на диване гримасы, и вышел из комнаты. За ним последовали Сергеев и эксперт. Проходя мимо комнаты Веры Александровны, Гусев приостановился и непроизвольно дернул ручку двери. Но та была заперта.




 Глава 2


 Через несколько дней состоялись похороны. Событие такое вообще дело невеселое, но эти оказались тягостнейшими особенно, и в моральном, и в материальном смысле. Люба была уверена, что два братана Николая помогут, надеялась она и на сбережения старухи Пелагеи Васильевны. Ведь ее собственные ресурсы подходили к концу.
 Кинулась Люба к загашнику в тумбочке да так и ахнула… Не зря покойник каждый день дома попойки устраивал. Своей сберкнижки у нее не было, она нашла сберкнижку Николая. На его счету было три с половиной тысячи. Не густо, но на похороны бы хватило.
 «Вклад завещан», — было написано на сберкнижке.
 Люба побежала в сберкассу и обнаружила там удивительную вещь — вклад был действительно завещан, но на имя Фомичевой Пелагеи Васильевны…
 Старуха тяжелой поступью вошла в комнату. За ее мощной спиной возвышались головы Ивана и Григория. На физиономиях застыли скорбные гримасы.
 «Не уберегли», — произнесла старуха и плюхнулась на стул. И обхватила голову ручищами. Иван и Григорий сели рядом.
 Люба накрыла на стол, потом долго рассказывала старухе и братьям о случившемся. Выпили, закусили.
 И лишь в конце трапезы Люба решила завести разговор о деньгах.
 — Вы понимаете, мамаша, — сказала она. — Николай-то свой вклад вам завещал, там три с половиной тысячи осталось, было больше, но он остальное снял.
 А дома, понимаете ли, почти ничего нет, он ведь мало зарабатывал в последнее время.
 Старуха при упоминании о деньгах вся напружинилась и уставилась в одну точку. Не произносила ни слова. Братья делали вид, что все это их не касалось.
 — Так что же, Пелагея Васильевна, — обратилась Люба к ней по имени-отчеству. — На похороны деньги нужны.
 Старуха продолжала молчать.
 — Эти деньги Коля мне на старость оставил, — наконец произнесла она. — А не потому, что вы кормильца своего похоронить не можете. Совести у вас нет. Извели человека, а теперь со старухи деньги требуете. Ничего я тебе не дам, ни одной копейки, поняла?! — Она властно поглядела в глаза Любе.
 — А хоронить-то на что? Знаете, сколько денег нужно? — дрогнувшим голосом произнесла Люба. Ей стало не по себе от бешеной ненависти, звучавшей в голосе злой старухи.
 — Это твое дело. Ты вдова, ты и хорони. А мне о боге думать надо.
 Люба поглядела на братьев. Те сразу отвернулись.
 — Вы-то что? — спросила она.
 — А мы что? — отвечал Иван, лысеющий, с бесцветными глазами. — Я зарплату уже полгода не получал, откуда у меня?
 — А ты, Гриша?
 — Я-то? — засуетился чернявый Григорий, очень похожий на покойного Николая. — Я был дал, да нет ничего. Я шоферюга, мое дело какое? А подкалымишь, все на жисть идет, сами знаете, жисть-то какая поганая. Вот сто рублей есть, хотел в Москве гостинцев детишкам купить, да уж ладно, бери, раз так, ради только братана…
 — Да что такое сто рублей? — пожала плечами Люба. — Разве на такие деньги похоронишь?
 — Скажи и за это спасибо! — возмутилась старуха. — Это вы за ним жили, вам и хоронить его! Тебя и сына кормил, да еще и дочь твою, он ее вообще кормить не обязан был…
 — Она сама работает! — обозлилась Люба. — Не хотите давать — не надо, и нечего мне мораль читать.
 Похороним вот Николая, и катитесь вы, мамаша, со своими сыночками отсюда к едреной бабушке в свою Сызрань, мы вас не знаем, вы нас не знаете.
 — Ишь ты! — поднялась с места старуха, суча богатырскими кулачищами. — Возникла тоже, падла! Мы еще не знаем, кто Кольку нашего ухандокал. Уж не ты ли сама со свой дочкой-шлюхой?
 — Старая ведьма! — поднялась и Любка. — Пошли вон отсюда все! Катитесь, катитесь, вот бог, вот порог!
 Богатыри сыночки вскочили, как по команде.
 — Тихо, Любаха, тихо, — увещевал вертлявый Григорий. — Ты не кипятись, а то хуже будет. Неча на мамашу нашу пошумливать, мы тя быстро прищучим.
 — Милицию вызову, — спокойно ответила Люба. — Проверят и вас, может быть, это вы его и убили, приехали с утра и убили; Вот, кстати, идея хорошая, как это я раньше не подумала?! А ну-ка я Гусеву позвоню, скажу, что вы здесь, чтобы вызвал вас.
 — Да ладно тебе, — успокоил Иван. — Побазарили, и будет. Свои как-никак люди, горе общее. Я вот дам денег, есть в загашнике малость, братан ведь. Вот, Любаха, возьми, тут тысяча, больше нет, ей-богу…
 «Странно он как-то засуетился, — пришло в голову Любе. — То сидел как сыч, а то встрепенулся весь, лишь только о милиции разговор зашел. Странно…»
 Но скандал был замят, снова сели за стол, выпили, закусили…
 Денег, однако, было совсем мало. Надо было занимать. Люба была вынуждена обратиться к матери, позвонила ей, попросила приехать.
 К вечеру в квартире на улице Бабушкина появилась крохотная старушонка Зинаида Федоровна, озабоченная и суетливая.
 — Я, Любаша, деньги-то эти на свои похороны копила, а вот приходится тебя выручать.
 — Да отдадим мы, мама, скоро и отдадим, я после похорон сразу работать пойду, надоело уж сидеть дома.
 Мать втихомолку передала Любке пачку пятидесятирублевых купюр, вынув ее из платочка, аккуратно перевязанного.
 На все это похоронили Николая, справили поминки.
 Сидели молча, мрачно, погода в день похорон была ужасная, полил дождь, а потом перешел в мокрый снег, и это в середине апреля! Народу было немного — Люба, мать, Толик, Наташа, мать Николая с сыновьями да Сапелкин. Трыкин получил пятнадцать суток за хулиганство и на похоронах быть не смог.
 Люба поглядывала на присутствующих. Вот налегает на яства Толик, клюет как птичка ее мать, смачно жрут Иван и Григорий, горячая слеза течет по щеке круглого Сапелкина, а Наташа…
 Люба помнит, как в тот вечер сообщила Наташе о смерти Николая. Наташа ничего не произнесла в ответ, прошла в свою комнату, но Люба заметила, как блеснули глаза Наташи, она прочла такую бешеную радость в этих глазах, что ей стало не по себе. Мысли вихрем пронеслись в голове, Люба заквасила губу, она не в состоянии была думать о том, что происходило между Николаем и Наташей. Она закрывала на это глаза, она старалась думать, что все нормально и ничего этого нет вообще. Удобная политика. Выяснять отношения было опасно. И страшно. И вот теперь…
 Николай мертв. А Наташа молчит. Радуется в душе.
 И молчит.
 Когда Наташа вышла ужинать, Люба посмотрела на нее пристально.
 — Чего молчишь-то? Убили, говорю, Николая. Не понимаешь, что ли?
 — Слышу. Не глухая, — ответила Наташа и принялась за котлеты с картошкой.
 — Ну, слышишь, и чего? Чего?
 — Чего? Ничего. Убили Николая. Я поняла. Прими мои соболезнования. — Она слегка усмехнулась.
 — Ох и стерва же ты! — возмутилась Люба.
 — Да уж не хуже твоего покойного мужа, — возразила Наташа. — И не прикидывайся, что горюешь сильно. Собаке собачья смерть, и ты сама это прекрасно понимаешь. Кто его? По пьянке небось? Не Трыкин ли? Вчера они круто побазарили.
 — Думала так. Думали — Трыкин, ан нет! Трыкин-то со вчерашнего дня в камере, алиби у него, понимаешь, железное! Так что вопрос большой, кто убил.
 Следствие идет.
 — Ну и правильно. Так положено. Идет и пусть идет. Нам-то что? — спокойно отвечала Наташа.
 Люба уже не знала, что ей и говорить. Пробить олимпийское спокойствие Наташи было невозможно.
 — Муж он мне как-никак, кормилец, сына моего отец, — неуверенным голосом проговорила Люба.
 — Да? — усмехнулась Наташа. — Я вот о чем тебя попрошу, мама, ты сделай так, чтобы после похорон его мамаша и братья сюда больше не приезжали.
 Очень тебя прошу.
 — А чего они тебе? — удивилась Люба, хотя и сама терпеть их не могла.
 — Так… Воздух чище будет, — с ненавистью произнесла Наташа.
 Что-то странное звучало в ее голосе, и тут Люба поняла, что ей уже пришла в голову удивительная и страшная мысль, в которой она боялась себе признаться. При этой мысли она чувствовала, как мурашки ползут у нее по спине, а волосы на голове начинают шевелиться…
 …И вот поминки. Жрет семейство Фомичевых, а Наташа ковыряет вилкой поминальный блин на тарелке и поглядывает на Пелагею Васильевну, усердно занятую жрачкой. Люба замечает этот Наташин взгляд, и опять у нее мурашки пробегают по спине, такая ненависть в этом взгляде…
 Вера Александровна не пришла на поминки, хоть Люба и приглашала ее — сосед как-никак помер.
 «Нет, нет», — тихо ответила она и быстро постаралась ускользнуть с кухни, где происходил разговор. «А то зашли бы, блинка бы, рюмочку на помин души», — вдогонку сказала Люба. «Да нет, нет, нет», — забормотала Вера Александровна, словно испугавшись чего-то, и буквально убежала к себе в комнату. Странным показалось Любе поведение старушки. Ей вообще было не по себе — она словно потеряла точку опоры, до смерти Николая было все просто и ясно, хоть и погано, на некоторые вещи она старалась закрывать глаза, а остальное было вполне понятно. Теперь же, выпив пару рюмок за помин души убиенного Николая, она почувствовала, как у нее кружится голова. До нее вдруг дошло, что Николай не просто умер, что его убили, убили здесь, вот на этом самом месте, и убил не Вовка Трыкин, а кто убил, до сих пор неизвестно Ей, в общем-то, не было жалко Николая, теперь, после его гибели, она поняла, что никогда не питала к нему ни малейшей симпатии, больше того — он был ей неприятен, но эта тайна, которая нависла над их домом, над их семьей, была ужасна. Здесь, на этом месте, ножом в грудь, среди бела дня… И это странное поведение Веры Александровны, и этот ненавидящий взгляд Наташи… Боже мой…
 — Не ценили, — то и дело бубнила Пелагея Васильевна. — Не уберегли.
 — Да ладно вам, мамаша, — бурчал Иван, раскрасневшийся от водки. — Как они могли уберечь? Пил Коляка в последнее время да не поделил что-то с кем-то… Всего и делов-то.
 Потом Ивану приспичило по нужде. Он вышел.
 А вскоре Люба вынесла грязную посуду. И услышала шепот:
 — Смотри, никому не вздумай сказать, что видела меня здесь. Урою, старая курва, — шептал зловеще голос Ивана.
 — Я и не собираюсь ничего никому говорить. Это ваши дела, и меня они не касаются И нечего меня запугивать, — отвечал тихий голос Веры Александровны.
 «Так, — подумала Люба. — Вот оно что…»
 Она вернулась в комнату, надеясь, что Иван не слышал ее шагов в коридоре. Поставила грязную посуду обратно на стол.
 — Потом все вместе унесу. Голова что-то кружится, — объяснила матери, глядящей на нее с недоумением.
 Вскоре вошел потный, раскрасневшийся Иван.
 Сел за стол. Налил себе и брату Григорию водки Потом поглядел на свою мамашу и налил ей тоже.
 — Ну, помянем брательника Коляку! — провозгласил он с идиотской улыбкой на лице. — Пусть земля будет ему пухом!
 Люба внимательно глядела на него. Заметила, что глазки у него бегают. Да, что-то тут не так…
 Закончились поминки. Ушел вдребезги пьяный Сапелкин, уехала и мать. Братья Фомичевы отправились с мамашей спать в Наташину комнату, а Наташа, Толик и Люба легли в большой комнате…
 Любе не спалось. Поздно ночью, когда все в доме затихло и из соседней комнаты послышался богатырский храп Пелагеи Васильевны, она на цыпочках прошла туда. Храпели все трое. С колотящимся сердцем нащупала светлый пиджак Ивана, сунула руку в карман, потом — в другой, внутренний. Вот оно… Толстая пачка денег ткнулась ей в руку. Она вышла из комнаты, в руке была пачка сто — и пятидесятирублевых купюр. А между ними было еще что-то. Люба так и ахнула! Это была ручка Николая — неприличная ручка с раздевающейся красавицей. Все ясно. И деньги это его, Николая… Ей с самого начала не верилось, что Николай мог пропить все деньги. Он хоть и пил в последнее время, но головы не терял. Люба пересчитала деньги — пять тысяч. Одну, значит, он на поминки дал. А было шесть. Так… Все ясно. Этот гад утром приехал из Сызрани, убил Николая, родного брата, и взял деньги… Что же ей теперь делать? Что делать? Надо положить деньги на место, тихо, аккуратно, а прямо с раннего утра позвонить следователю Николаеву, Гусев оставил его телефон. Чтобы этот гад не успел и проснуться, как его взяли бы тепленького, с деньгами и ручкой в кармане… Только бы сейчас не проснулся…
 Только бы не проснулся…
 Нет, вроде бы спят, гады! Ну мамаша, народила сынков, один краше другого. И храпят богатырски… Ну ничего, завтра запоете по-другому, с вас спесь быстро собьют…
 Любка тихо положила деньги и ручку во внутренний карман светлого пиджака Ивана и на цыпочках вышла из комнаты. Слава богу, вроде бы никого не потревожила…
 Вернулась к себе в комнату и юркнула в постель.
 Ей показалось, что Наташа не спит, слишком уж тихо лежит на диване. Не спит, и ладно… Завтра все узнают… Главное, не заснуть, не проспать… А то потом ищи-свищи, хитрющие эти Фомичевы…
 Так проворочалась Люба в тревожной полудреме всю ночь. Но не проспала своего времени. Было начало восьмого, когда она тихо выбралась из постели, оделась и выскользнула на улицу — звонить из дома сочла опасным. К счастью, в кармане плаща оказался жетончик. Она набрала домашний номер следователя Николаева.




 Глава 3


 — Вы что, офонарели, что ли? — орал Иван, продирая заспанные глазки. В маленькой комнате стоял густой запах перегара из трех ртов Фомичевых. — За что? Чо я сделал?
 — Вставайте, Фомичев. Вы подозреваетесь в убийстве вашего брата Фомичева Николая, — тихо произнес следователь Николаев, человек лет сорока, высокий, сутулый, с усталыми серыми глазами.
 — Я? Своего брата? Братана? Коляку? — вытаращил глаза Иван. — Вам чо, делать нечего, что ли?
 — Молчи, сволочь! — не выдержала Люба. — А деньги у тебя откуда? А ручка у тебя откуда? Вот, обыщите его пиджак, товарищ следователь! Здесь! Здесь!
 — Позвольте, — сказал Николаев, осуждающе глядя на Любу. — Вот ордер на ваш арест, гражданин Фомичев.
 Он взял пиджак, сунул руку во внутренний карман и вытащил оттуда пачку денег и ручку с непристойным изображением.
 — То-то сволочь! Даже припрятать не постеснялся, думал, тебе все так с рук сойдет. Еще тысячу мне выделил на бедность мою, на похороны брата, падла такая! Давайте мне эти деньги, товарищ следователь.
 Это Колькины деньги, все наши накопления, кроме тех, что он на книжку положил, для этой вот суки старой.
 — Ты чего, Любовь? Белены объелась? — тихо и строго произнесла Пелагея Васильевна, привставая на кровати в белой ночной рубашке. Было неприятно смотреть на ее матово-бледное, изрезанное глубокими морщинами лицо. Из-под густых бровей злобно смотрели черные глаза.
 — Ты, старая, на меня так не зырь! — рассвирепела Любка. — Наплодила убийц, бандюг! Еще хает все, падла, то ей не так, другое не так! У вас зато все так! Приперся сынок твой утром, убил другого сынка, муженька моего, и деньги все забрал, которые он потом и кровью зарабатывал И пялится еще!
 — Это доказать надо, — сквозь зубы проговорила старуха.
 — Чего доказывать? — Люба повернулась к Ивану. — Откуда у тебя деньги? Откуда у тебя ручка? А что ты вчера Вере Александровне шептал на кухне? Грозил, чтобы не говорила, что ты был тут утром в тот день? Отвечай, паскуда!
 Потерянный и сразу побледневший Иван безвольно сидел на кровати, глядя в сторону С удивлением пялился на него брат Григорий, лежавший на матраце на полу.
 — Одевайтесь, Фомичев Давайте, давайте, не задерживайте, — устало проговорил Николаев.
 Иван встал, натянул брюки, потом рубашку.
 — Не убивал я его, Люба, ей-богу, не убивал, — наконец пробормотал он.
 — А кто же мог, кроме тебя? — закричала Люба. — Да убил-то ведь из-за денег, не из-за чего-нибудь! Ох, гад…
 Позвонили в дверь, и вскоре в комнату вошел инспектор Гусев.
 — Вот, Константин Иванович, глядите, мы с вами на Трыкина грешили, а убийца-то вот он — родной брат, сын вот этой старой ведьмы…
 При этих словах Люба ткнула пальцем в грудь стоявшего столбом Ивана.
 — Любовь Михайловна — главный следователь по этому делу, — пошутил Гусев. — Она дает уже вторую весьма обоснованную версию.
 — Вы, Константин Иванович, так не шутите, — нахмурилась Люба. — У меня мужа убили, понимаете вы, мужа! И никто этим делом не хочет заниматься.
 Никто ничего не проверяет Вы почему соседку Веру Александровну не вызываете? Она бы вам сказала, что видела в тот день здесь этого изверга. Вот и приходится самой… Идите, спросите ее, она дома — Спросим, когда надо будет, — сказал Гусев.
 — А когда надо? Если бы я ночью в карман не сунулась к этому бандиту, они бы укатили сегодня же втроем в свою Сызрань и хрен бы вы их оттуда вытащили. Покатили бы по холодку денежки наши кровные прожирать, это дело нехитрое при таких аппетитах, на них никаких денег не напасешься, жрут, как будто сто лет не ели, оглоеды! Для вашей утробы, что ли, Колька всю жизнь за прилавком стоял? Вяжите его, гада! Пусть все убираются отсюда! — заплакала Люба.
 — Ладно, одевайтесь, Фомичев, — сказал Николаев. — Пора нам. А ты, Костя, сходи к соседке все же, она у нас на сегодня на двенадцать часов повесткой вызвана, но мы можем и здесь поговорить Гусев подошел к двери Веры Александровны, постучал, дернул за ручку, но было заперто. И ни звука за дверью.
 — Ушла, наверное, в магазин, — предположил Гусев, заходя в комнату.
 — Никуда не ушла! Боится просто открывать. Запугали они ее, эти гости дорогие, вот и не открывает.
 Вы стучите сильнее, Константин Иванович, — посоветовала Люба.
 Стучать, однако, Гусев больше не стал. Два молчаливых дюжих милиционера увели Ивана Фомичева.
 — Мы вас вызовем, Любовь Михайловна, — пообещал Гусев.
 — Вы его там как следует, Константин Иванович, не церемоньтесь с ним!
 Когда представители органов покинули квартиру, воцарилось гробовое молчание. Никто не знал, что сказать. Нарушила молчание вошедшая Наташа. Она была одета, причесана.
 — Я пошла на работу, мама, — сказала она тихо, не обращая внимания на сидящую на ее кровати растрепанную старуху, сжавшую пудовые кулачищи, и балдеющего на матраце на полу похмельного Григория. — И так опаздываю.
 — Ты хоть позавтракала, Наташа? — крикнула ей вдогонку Люба.
 — Я не хочу есть. Кофе попила.
 Люба вышла в соседнюю комнату. Там шустро собирался в школу Толик, жуя бутерброд с колбасой.
 — Давай, давай скорее! — торопила его мать. — С этими делами занятия совсем забросил И так-то двойка на двойке. На вот тебе еще бутерброд. Там смолотишь. Иди, иди…
 Толик выскочил за дверь, и Люба осталась наедине с мамашей и Григорием Фомичевым.
 Фомичевы медленно одевались. Накрывать им на стол Люба не стала, села, выпила чаю, поела вчерашний салат, взяла кусочек селедки. Вошли Фомичевы.
 Старуха Пелагея Васильевна уселась за стол напротив Любы. Григорий пошел умываться. Старуха буравила глазами Любу.
 — Чего пялишься? — спросила Люба, не отрываясь от тарелки.
 Старуха молчала.
 — Не ты ли и подговорила своего сыночка? — не выдержала напряжения Люба. — Деньжат сильно захотелось?
 Старуха опять ничего не ответила. Встала с места, подошла к Любе и отвесила ей сильную оплеуху. От этого мощного удара Люба вместе со стулом полетела на пол со страшным грохотом.
 — Ах ты, старая блядь! — завопила Люба. — Да ты сейчас вместе с сыночком в тюрьму уедешь, падла! Ну погоди!
 Она никак не могла подняться на ноги. На шум прибежал Григорий.
 — Вы что? Вы что, мамаша, обалдели? — Он подбежал к матери. Та стояла со сжатыми пудовыми кулачищами.
 — Я ее еще не так охерачу! Задавлю! — орала старуха.
 — Все, все. Собирайтесь, мамаша! Собирайтесь!
 Нам ехать надо. Домой поедем, в Сызрань, — суетился Григорий. — От греха подальше. А то все здесь поляжем, в столице этой окаянной.
 — Куда я поеду?! Сыночка загребли ни за что, а мы домой поедем? Ни в жисть!
 — Здесь останешься, старая ведьма, в камере! — Люба наконец вскочила на ноги и ринулась к телефону. Григорий схватил ее за руки.
 — Погоди, Люб, погоди, не спеши. Чего со старухой связываться. Она из ума выжила, не бери в голову!
 Ну извини…
 — Напугались?! — злорадствовал а Люба. — То-то…
 Вообще, катитесь отсюда к ебене матери оба. И хрен с вами. Никуда я звонить не буду, валандаться с вами неохота. Собирайтесь живо и валите отсюда, хоть в Сызрань, хоть в ночлежку. Здесь вам не гостиница «Метрополь». Деньги у вас есть, не подохнете, а и подохнете — не велика потеря.
 — Накормить-то на дорожку не помешало бы, — сказал маявшийся похмельем Григорий.
 — На вот, выпей рюмаху, заешь селедкой с хлебушком и провожай свою мамашу… Долго с вами нельзя. Грабите, бьете, убиваете, опасные вы.
 Григорий налил себе рюмку водки, выпил, поел селедочки с хлебом, потом налил вторую рюмку. Мамаша мрачно взирала на его трапезу.
 — Стыда в тебе нет, Григорий, — промолвила она. — Не западло тебе жрать в этом доме?
 — Тихо, тихо, мамаша, — бурчал Григорий. — Лучше садитесь сами, пожрите на дорожку, веселей станет.
 Мамаша покобенилась малость, а потом все же присела к столу.
 — Это все Коленька наш заработал, что здесь мы кушаем, — утешила она себя вслух. — Ихнее бы сроду жрать не стала. — При этих словах она тяпнула водки и закусила колбасой.
 — Это, между прочим, моя мать дала из денег, что себе на похороны откладывала, — возразила Любка. — А то, что Колька заработал, в кабинете у следователя как вещественное доказательство да у вас в кармане, с его сберкнижки снятое. Так что жрите, мамаша, да помалкивайте.
 Та поела, отрыгнула и встала.
 — Куска вашего больше не съем. Пошли, Григорий!
 Григорий за это время ополовинил бутылку водки и наелся всласть.
 — Пошли, пошли. Спасибо, Любаха, тебе за угощение. Счастливо оставаться.
 — Идите, идите, скатертью дорожка, — провожала Люба, почесывая ушибленную старухой челюсть. — Да не приходите больше, на порог не пущу.
 — Это еще поглядим, как дело обернется, — улыбнулся Григорий. — Щас оно так, а потом, глядишь, и иначе… Смеется тот, как говорится, кто…
 Дослушивать Любка не стала, захлопнула за гостями дверь. Прошла в комнату. Села на диван и несколько минут сидела молча. Потом подошла к столу и налила себе рюмку водки. Выпила залпом. Стало как-то легче.
 Но потом опять накатилась беспросветная тоска. Никакой точки опоры. Средств к существованию нет.
 Только долг матери да разве что те деньги" что у следователя, а их еще надо получить…
 Сколько она так просидела, сказать не могла. Очнулась от забытья, почувствовав чей-то взгляд. Она подняла голову и увидела на пороге комнаты маленькую Веру Александровну, с каким-то странным выражением смотрящую на нее. В этом взгляде был и испуг, и сильное желание что-то рассказать, чем-то мучительным поделиться. Она вся словно тянулась к Любе.
 Волосы были растрепаны, лицо белое-белое, как у покойницы. Любе стало не по себе.
 — Так вы дома, оказывается. Вера Александровна? — спросила она.
 — Да, да, — пробормотала соседка. — Я дома, дома.
 — А к вам стучали, вы не открыли. К вам Гусев стучал, Константин Иванович, инспектор.
 — Да, да, стучал, не открыла, — бормотала Вера Александровна, очевидно, страшно волнуясь.
 — Вас на сегодня следователь вызывал? — спросила Люба.
 — Да, да, на сегодня, на двенадцать часов. Я должна кое-что вам рассказать. Люба, но не знаю, как начать…
 — Да вы не волнуйтесь так, Вера Александровна.
 Что вы так волнуетесь? Мы все знаем. Я все вчера слышала. Этот бандит вам вчера угрожал на кухне, я слышала. Он угрожал вам, чтобы вы не говорили никому, что видели его здесь в тот день. Я вам по секрету скажу, я-то ночью его пиджак обыскала. И знаете, что я там нашла? Наши деньги, Колькой накопленные.
 И ручка шариковая Колькина, неприличная, я знаю эту ручку. Так-то вот, Вера Александровна, такие дела.
 Родной брат приехал и Кольку нашего из-за денег убил, ножом пырнул прямо в сердце. Вот такая нынче у людей мораль. Вера Александровна. Я-то знаю, вы Кольку не очень любили, а все-таки жалко, кормилец ведь, Толик мой сиротой будет расти, и мне работенку найти в наше время тоже трудно, согласитесь.
 — Да, да, конечно, — бормотала Вера Александровна, продолжая стоять с вытаращенными глазами. — Значит, это брат его убил, вы говорите?
 — А как же? А кто же еще? Деньги у него, ручка Колькина у него, доказательства налицо, с поличным почти что взяли. Там щас экспертизу сделают для полного доказательства, и все — суд. Жалко вот только, не расстреляют подлеца. Дадут лет десять, не больше.
 Да и то ничего, десять лет — не десять дней, там ему мало не покажется, будет знать, как убивать и грабить.
 Думал, так ему с рук сойдет, ручку даже не побрезговал взять, жмот окаянный. А я денег просила, он же мне из них тысячу выделил на бедность мою, на Колькины похороны, это из моих же денег. Вера Александровна.
 — Да, да, — опять, словно сомнамбула, пробормотала Вера Александровна.
 — Да вы сядьте же, наконец. Выпейте вот чайку.
 Чего волнуетесь так? Говорю вам, забрали его, в камере он. А этих гостей я выгнала, сами небось все слышали, раз дома были. А если сунутся вас запугивать, сразу звоните в милицию, я вам телефон Константина Ивановича Гусева дам и следователя Николаева, домашний и рабочий. И вот еще телефон участкового нашего Алексея Алексеевича Царева, он добрый, он сразу придет, если что… Пейте, пейте чай, блинок вот съешьте, как положено, раз вчера не пришли, за помин души Николая.
 Вера Александровна откусила крохотный кусочек холодного блина и сразу же подавилась. Запила большим глотком чая.
 — Ну так что? Во сколько он пришел? Чего слышали? Рассказывайте.
 — Он-то? Да почти сразу после вашего ухода. Люба.
 Позвонил, я открыла. Потом он долго стучал в вашу комнату, дверь-то заперта была, а Николай, видно, заснул после вашего ухода. Он выходил еще в туалет, а потом дверь запер и, видно, заснул. Так что брату его долго пришлось стучать. Минут с пять в дверь долбил и руками, и ногами. Но потом тот все же проснулся, открыл.
 — Ну, и дальше что? — спросила Люба.
 — Шумели они за дверью сильно. А потом Иван этот вышел и пошел куда-то, видимо, в магазин, за водкой.
 Вернулся через пятнадцать минут. Потом пили, наверное… Потом все затихло…
 — Ну? Ну? — торопила Люба. — Ну? Шума, драки слышно не было? Ножом человека пырнуть — это не муху раздавить. Вы все должны были слышать. Вера Александровна. Вас и следователь спросит, вы должны все подробно рассказать, вы, можно сказать, главный у нас свидетель. Так что уж припоминайте все…
 Вера Александровна как-то странно глядела на Любу. Было такое впечатление, что она что-то скрывает — знает, но рассказать не может. Выражение ее лица было испуганное, в ней происходила какая-то внутренняя борьба.
 — Вы говорите, за такое убийство лет десять могут дать? — вдруг спросила Вера Александровна.
 — Да вы не сомневайтесь, не меньше десяти. Упекут туда, куда Макар телят не гонял. За все ответит, гад. И нечего вам его жалеть, все говорите как на духу.
 Нас вот пожалейте — меня. Толика, мы остались без кормильца.
 — Так-то так, я все понимаю. Но я… ничего не слышала, никакой борьбы, возни, — бормотала Вера Александровна, но вдруг что-то преодолела в себе, вскочила с места и громко заявила:
 — Люба, Люба, понимаете, вот что я должна вам рассказать. Я… мне трудно, но…
 Телефонный звонок прервал ее речь. Люба бросилась к телефону. Звонили из школы. Только что Толик разбил мячом окно в кабинете директора школы. Ее срочно просили прийти.
 — Господи! Господи! — плакала Люба навзрыд. — Да за что мне все это?! Господи! Страсть какая! Мало мне всего, да еще этот засранец стекла бьет. И нашел где бить — в кабинете директора. Я им говорю — горе у меня, мужа убили, а она, тетка эта, завхоз, говорит: знать ничего не знаю, приходите, и все! Люди какие пошли безжалостные, им стекло поганое дороже человеческой жизни. Побежалая, Вера Александровна, потом расскажете. Господи, за что же мне жизнь такая собачья! Вы идите к двенадцати к следователю, ему все расскажите, а вечерком ко мне зайдете. И не бойтесь, говорите все как есть. А что возни, борьбы не было, так это еще хуже — значит, спящего он его зарезал.
 Напоил и зарезал, чтобы деньги взять. Если в драке, в пылу, это еще понять можно, но во сне… Это уж совсем западло. Зверь он лютый, этот Иван, вот что. Ну все, я побежала…
 Люба одевалась прямо на глазах Веры Александровны, причесывалась, слегка подмазала лицо. «Эх, — вспомнила она, — еще и водки с утра выпила, что подумают? А и черт с ними, не понимают, что поминки у Меня?»
 — Люба, — тихим голосом произнесла Вера Александровна. — Мне же надо было с вами поговорить.
 Это очень важно.
 — Да я понимаю, важно… Все понимаю. Но не могу же я разорваться? Если этого засранца из школы выгонят? Да я быстро, школа-то рядом. Может, еще успеем поговорить до вашего ухода… А не успеем, идите сразу к следователю. И не бойтесь — все ему и расскажите. Ну ладно, я побежала…
 Она даже слегка стала подталкивать Веру Александровну к выходу. «Глупая какая старуха, ничего не понимает, боится этих Фомичевых, к следователю идти боится. А чего бояться? Чего ей вообще бояться в таком возрасте? Чего ей кто может сделать, дуре старой?»
 Вера Александровна вышла из комнаты, но за порогом остановилась и посмотрела на Любу с такой укоризной, что та даже вздрогнула. Хотела было вернуть ее, но вспомнила про дела житейские и ринулась в школу.
 Выслушала выговор завхоза, а потом директора.
 Однако директор уже знал о том, что произошло в семье Фомичевых, и отпустил ее с миром, отделавшись замечаниями и советами. Люба влепила Толику звонкую оплеуху прямо в кабинете директора и, оставив его дальше грызть гранит науки, побежала домой.
 Ей стало казаться, что Вера Александровна действительно не сказала что-то важное. Нужно было обязательно переговорить с ней до ее визита к следователю.
 Люба ругала себя за то, что не дослушала ее, торопилась домой как могла. Однако когда она ворвалась в квартиру. Веры Александровны уже не было…




 Глава 4


 — Так, Поваляева Вера Александровна? — спросил, привставая с места, следователь Николаев.
 — Да, я Поваляева Вера Александровна, — подтвердила старушка, входя в кабинет.
 — Садитесь, пожалуйста. Я веду уголовное дело об убийстве вашего соседа Фомичева Николая Николаевича. Расскажите, пожалуйста, поподробнее обо всем, что происходило при вас девятого апреля этого года.
 Я предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний.
 Вера Александровна побледнела и вздрогнула.
 — Как это? — тихо спросила она.
 — Заведомо ложное показание свидетеля, согласно статье УК РФ, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет, а укрывательство тяжких преступлений наказывается лишением свободы сроком до двух лет.
 — Вы меня прямо пугаете, товарищ следователь.
 — Меня зовут Павел Николаевич. Избави бог, Вера Александровна, мне вас пугать. Это моя обязанность — вас предупредить. А пугать нам есть кого и без вас. Я слушаю вас. Что происходило в квартире девятого апреля?
 — Девятого апреля в начале одиннадцатого моя соседка Люба Фомичева пошла в магазин. Минут через пятнадцать после того раздался звонок в дверь.
 Я открыла. Вижу — стоит брат Фомичева Иван. Потом он долго стучал в дверь Николая, тот не открывал, видимо, спал. Он стал стучать ногами, повернулся спиной и долго долбил в дверь. И кричал. Наконец тот открыл.
 — Вы видели, что открывал именно Николай Фомичев?
 — Нет, лица его я не видела.
 — А в то утро вы видели Фомичева?
 — Да. Сразу после ухода Любы он выходил в туалет. Я была на кухне — видела его.
 — Так. Ладно. Что потом происходило?
 — Что потом? Потом этот брат вышел из комнаты и, видимо, пошел за водкой. Я опять ему открывала.
 А потом они закрылись и пили, наверное. Что они могли еще делать?
 — А потом?
 — А потом хлопнула дверь. Входная дверь. Примерно через час. И все. Наверное, он ушел.
 — А потом?
 — А потом я ушла по своим делам. А вернулась уже, когда в доме была милиция.
 — А вот капитану Гусеву вы сказали, что никто при вас к Фомичеву не приходил. И что вы ушли сразу же после Любови Фомичевой. Как же так?
 — Я сейчас говорю так, как было. Мне очень не хочется разбираться во взаимоотношениях этой семьи.
 А потом, этот Иван Фомичев угрожал мне на кухне, вам же говорила Люба. Я пожилой человек, я совершенно беззащитна, эти люди могут сделать со мной все, что угодно. — В голосе Веры Александровны появились агрессивные нотки. — Вот я и сказала, что не видела никого. Но я бы все равно сообщила вам об этом визите. Это мой долг.
 — Понятно, Вера Александровна. Итак, вы не слышали за дверью Фомичевых никакого шума, возни, криков?
 — Ничего не слышала. Когда выходила на кухню и в ванную, слышался негромкий разговор, звон стаканов. И все. Больше ничего.
 — Ладно. С этим понятно. А теперь, что вы вообще можете сообщить о вашем убитом соседе Фомичеве Николае?
 — Что я могу сообщить? — передернула головой старушка. — Соседство это было не из приятных.
 Раньше у Любы был другой муж, отец Наташи, — так это совсем другой человек, вежливый, веселый. И Люба тогда совсем другая была. Они сначала в одной комнате жили, а потом соседи из маленькой комнаты выехали, так им дали вторую. А потом он погиб, разбился на грузовике. Наташе тогда лет семь-восемь было, она уже в школу ходила. Я помню, отмечали первое сентября вместе. Так было весело. Он такие песни хорошие пел и шутник был. С ними хорошо было жить, Павел Николаевич. У меня с сыном были неважные отношения, вернее, с его женой. Из-за этого и разменяли трехкомнатную квартиру, которую получал еще мой покойный муж, он был врач, фронтовик, в войну командовал санитарным поездом. Не поладили мы с женой сына, она меня возненавидела сразу же, неизвестно за что. Ну, ладно, это вам неинтересно. Так вот тогда я ни с сыном, ни с его женой не общалась, после этого размена. Ко мне уже позже стал внук Виталик приходить. А тогда я совершенно одна была, ну, я работала, понятно, приятельницы были, а родни — никого. И семья Павловых мне родной стала. Все праздники встречали вместе. Саша был замечательный человек, простой шофер, а многим ученым людям фору бы дал… И вот… такое несчастье. А потом этот появился… — В голосе Веры Александровны появились нотки ненависти. — Мясник… Жили они материально хорошо, мебель новую купили, оделись с ног до головы, а уж ели… лучше, чем в любом ресторане. Но мне стало с тех пор не по себе. Это был неприятный человек, угрюмый, злой, нетерпимый. Мы редко с ним разговаривали. Но с тех пор, как Люба вышла за него замуж, и она перестала со мной общаться. А я так нуждалась в общении. При Саше ко мне приятельницы приходили, а потом они перестали ко мне ходить.
 Только вот внук стал захаживать, так это когда я на пенсию вышла. А два года назад мой сын умер. От инфаркта. Две подруги умерли, одна за другой. С сыном мы года за полтора до его смерти помирились, он ко мне стал приходить. И, слава богу, внук ходит. А так бы выла от тоски. У них только Наташа хорошая девушка, Сашина дочь. Добрая, приветливая, вся в отца.
 А Люба очень переменилась. Этот… Фомичев имел на нее большое влияние. От него, знаете, какая-то аура исходила, где он, там было плохо, отвратительно. Он как будто бы все живое вокруг себя уничтожал.
 — Понятно. Значит, отношения у вас с Фомичевым были плохие?
 — Неважные. Да, скорее, никакие. Он меня в упор не видел, мышь бы пробежала, он бы большее внимание обратил. А я старалась его не замечать, хотя трудно не заметить эту тушу… Извините меня за грубость.
 — Так. Понятно. А кто бывал в доме Фомичевых?
 — В последнее время заходили два алкаша, один длинный, другой маленький, круглый. Фомичев много стал пить. А до того заезжали его мать и два брата, ночевали. Вообще-то, у Фомичева было мало друзей, он был очень замкнут, угрюм. Но по дому умел все делать. Руки золотые.
 — А какие отношения были в семье Фомичевых?
 Вера Александровна помолчала. Что-то блеснуло в ее глазах, а потом она словно замкнулась в себе.
 — Обычные отношения. Холодный, злой человек.
 И очень грубый. Такие люди никого любить не могут.
 — Как вы полагаете, Иван Фомичев мог убить Николая?
 — Мог ли? — вдруг еле заметно усмехнулась Вера Александровна. — Кто его знает? Наверное, мог. — Потом подумала еще, внимательно поглядела в глаза Николаеву и произнесла:
 — Только он не убивал.
 — Почему вы так думаете?
 — Вы меня спрашиваете, я отвечаю. Это мое мнение, Павел Николаевич.
 — Но вы заявляете так категорично.
 — Извините. Я не так выразилась. Только я полагаю, он не убивал. Я была дома, никакого шума, возни, неужели во сне зарезал? Нет, не думаю.
 Николаеву казалось, что Вера Александровна как-то переменилась за время разговора с ним. Вошла в кабинет она запуганной, готовой рассказать абсолютно все, что знает и видела. А теперь она воспрянула духом и решила не рассказывать что-то очень важное.
 Он был человек опытный, ему было нетрудно следить за переменами в поведении свидетельницы. Что же она могла такое скрывать?
 — Ладно, Вера Александровна. Давайте ваш пропуск, я отмечу. Если надумаете, вот вам мой телефон, рабочий и домашний. Звоните в любое время.
 — Всего доброго, Павел Николаевич. — Вера Александровна встала со стула и пошла к выходу, расправив узенькие плечи, гордой, уверенной походкой. Николаев внимательно глядел ей вслед.
 Он поднял трубку, набрал местный номер.
 — Давайте сюда Фомичева Ивана.
 Через некоторое время в кабинет Николаева ввели опухшего и похмельного Ивана Фомичева Маленький кабинет сразу наполнился могучим ароматом перегара, исходившим из его рта. Заплывшие глазки мрачно смотрели на Николаева.
 — Садитесь, Фомичев, — тихо сказал Николаев, Тот тяжело опустился на стул.
 — Так, Фомичев. Расскажите мне все, что происходило девятого апреля в квартире вашего брата Николая Фомичева. Только желательно поподробнее.
 — А чего мне рассказывать?! — фыркнул Фомичев. — Не было меня там, и все. Я дома был, в Сызрани, вы представляете, где это?! Я что, каждый день туда-сюда мотаюсь, по-вашему?
 — А кто может это подтвердить?
 — Да кто угодно! Мать, брат, жена, дети, на работе, соседи, кто угодно! Вы послушали эту сучку Любку и сунули меня сюда! Никаких доказательств у вас нет!
 — Мы вызовем вашу мать, брата, пошлем запрос в Сызрань, не беспокойтесь. Только долго все это и нудно, Иван Николаевич. Только что здесь была соседка Фомичевых Вера Александровна Поваляева, она вас видела в квартире девятого апреля. Вам что, очную ставку устроить?
 — Давайте, устраивайте! Один свидетель — не свидетель! Я ей сто раз в лицо скажу, что врет И все! И не докажете никак!
 — Любовь Фомичева утверждает, что у вас в кармане ручка Николая.
 — Я эти ручки купил на барахолке. Три штуки — каждому по ручке. Что она несет?! Слушайте ее больше! Чтобы я родного брата из-за каких-то паршивых шести тысяч?
 — Это кому как! — усмехнулся Николаев. — Для меня, например, это большие деньги.
 — А для меня нет! Я на стройке раньше не такие деньги зарабатывал. Сейчас только застой — заказов нет, зарплаты нет. И все равно — на преступление ради денег не пошел бы. И кого, Коляку! Это брат мой единоутробный, поймите! Зверь я, что ли, лютый?
 — Вы судимость имеете?
 — Ну, имею, и что с того? Не за то же ведь.
 — А за что?
 — Ну… — замялся Иван. — По сто семнадцатой.
 — А ваш покойный брат Николай?
 — Да что вы спрашиваете?! — обозлился Иван. — Сами знаете, что мы за одно дело с ним сидели.
 — Конечно, знаю. Вы с вашим братом Николаем в 1974 году изнасиловали несовершеннолетнюю девочку и были осуждены по сто семнадцатой статье. Он получил шесть лет, вы — пять. Вам тогда только исполнилось восемнадцать.
 — Да, не повезло, — вздохнул Иван.
 — Так что, Иван Николаевич, человек вы опытный в наших делах. Неужели вы думаете, будто мы не сможем доказать, что вы были в тот день в квартире вашего брата?
 — Может быть, и докажете с вашими приемчиками, как тогда, в семьдесят четвертом, нас Колякой подставили под изнасилование, хоть все было по доброму согласию, шлюха была, проб негде ставить, хоть и шестнадцать ей было. Только не был я в их квартире.
 Дома я был, в Сызрани, понятно?
 — Понятно, понятно, — усмехнулся Николаев.
 Раздался телефонный звонок. Николаев поднял трубку и долго разговаривал. Вернее, говорили на том конце провода, а Николаев только повторял: «Так, так, понятно, понятно, очень хорошо», при этом хитро поглядывал на Ивана Фомичева.
 Наконец он положил трубку и, помолчав немного, произнес:
 — Так, Иван Николаевич. На купюрах, которые изъяты из вашего пиджака, и шариковой авторучке обнаружены отпечатки пальцев вашего покойного брата Николая. Такие вот дела. — С этими словами он сунул себе в рот сигарету, щелкнул зажигалкой и с наслаждением закурил.
 Иван, набычившись, мрачно глядел на курившего Николаева.
 — Дайте мне тоже закурить, — попросил он.
 — Берите.
 Иван трясущимися пальцами взял сигарету, закурил. Руки ходили у него ходуном.
 — Н-не убивал я, понимаете, не убивал! — бормотал он, затягиваясь сигаретой. — Я был там, был, мне Коляка дал эти деньги, взаймы дал. Мы выпили с ним, и я ушел. И все. Я больше ничего не знаю. И понятия не имею, кто его убил!
 — А ручку шариковую он вам тоже дал взаймы? — поинтересовался Николаев. — И вообще, насколько я знаю, Николай Фомичев никогда никому взаймы не давал ни копейки, а уж тем более такую сумму. На что они вам понадобились?
 — Я… — замялся Иван. — Я машину хотел купить, мне предложили по дешевке. Работы нет, вот и решил подрабатывать на машине, ну, бомбить, понимаете?
 — Понимаю. Дело хлопотное. Вряд ли Николай вам на такое мероприятие отдал бы последние деньги, тем более сам остался фактически без работы. Так что придумайте что-нибудь поинтереснее, Фомичев.
 — Мне больше нечего вам сказать, — при этих словах Иван стал яростно тушить сигарету пальцем в пепельнице. — Я был там, взял у него шесть тысяч рублей взаймы, выпил с ним и ушел. И в тот же день уехал. А приехал домой, сразу же понадобилось на похороны лететь. — Он чуть-чуть подумал и сказал:
 — Я проценты ему обещал. Большие! Иначе он точно не дал бы! — Его очень воодушевила эта версия, но Николаев только улыбался ему в ответ.
 — Вы, Фомичев, видимо, не понимаете тяжести вашего положения. Вы были там практически во время убийства, у вас его деньги и ручка. Вам светит сто пятая статья. Умышленное убийство. А вы тут мне лапшу на уши вешаете. Да все против вас, Фомичев.
 Это вы мне должны доказать, что не убивали его, а то, что вы убили, я в пять минут докажу, и вас в суде признают виновным. Получите вы десять лет, не меньше.
 Понятно вам? Десять лет строгача! Вы попали в хреновую ситуацию. Я все это говорю, разумеется, на тот случай, если вы действительно его не убивали, в чем я, Честно говоря, здорово сомневаюсь, Иван Николаевич Фомичев, 1956 года рождения, ранее судимый по 117-й статье, проживающий в г. Сызрани, по улице Горького, 7, квартира 8. Поймите это, в хреновую!
 Детей-то сколько у вас?
 — Двое, — буркнул Иван. — Сын школу кончает, дочери — тринадцать.
 — Вот именно. Тринадцать. Школу кончает. Подумайте о них, о матери своей.
 — А чего думать? Не убивал я, и все! Чего мне еще думать?
 — Ладно. — Николаев нажал кнопку. — Уведите его!
 Только увели Фомичева, в комнату вошел Константин Гусев.
 — Привет, Павел, — улыбнулся он. — Ну, что этот Фомичев?
 — Признал, что был в квартире, убийство отрицает. Говорит, взял у брата деньги взаймы.
 — Так. Вот результат экспертизы. На бутылке отпечатки пальцев Ивана Фомичева, на дверной ручке тоже, ну, это понятно. Но вот что интересно. Около двери след от кроссовки тридцать седьмого размера.
 Женской кроссовки. Кровавый след.
 — Значит, эта женщина прошла туда уже после убийства?
 — Конечно. Она одной ногой наступила в лужу крови и оставила след. Больше того, она это заметила и чем-то, видимо, носовым платком, вытерла подошву и попыталась стереть и след, но это ей не удалось.
 А дальше этим заниматься не было времени.
 — А больше ничего?
 — Абсолютно. Никаких посторонних отпечатков пальцев, кроме отпечатков Ивана Фомичева. Только отпечатки домашних.
 — Интересно, Костя, интересно, — загадочно улыбнулся Николаев.
 — Экспертами установлено, что удар ножом был произведен человеком намного ниже Николая Фомичева. Рост Фомичева сто восемьдесят три сантиметра, а его брата Ивана — сто восемьдесят пять. Такие дела…
 — Значит, убила женщина?
 — Очень похоже.
 — Ладно. Спасибо, Костя, за интересное сообщение. У меня здесь завтра будут Люба Фомичева и ее дочь Наташа Павлова. Любопытно будет с ними побеседовать.
 — Подозреваешь их?
 — А почему бы и нет? — устало улыбнулся Николаев. — Личностью покойник был довольно гнусной, это очевидно. А уж кому он там особенно насолил, разберемся по ходу.




 Глава 5


 — Ну как там? Что там? — Люба выскочила из своей комнаты, как только услышала звук ключа, поворачиваемого в замке входной двери. Вера Александровна стояла на пороге, усталая, бледная, в летнем старушечьем потрепанном пальто и немодной косынке на голове.
 — Ну что? Что? — торопила Люба старуху. — Рассказывайте.
 — Да что вы беспокоитесь, Люба? — Вера Александровна прошла в коридор и стала открывать ключом свою дверь. — Все я рассказала так, как надо.
 — Что значит «так, как надо»? — удивилась и даже рассердилась Люба. — Вы рассказали так, как было, и ничего не испугались, никаких угроз? Вы это имеете в виду?
 — Я не это имею в виду, Люба, — раздраженно ответила Вера Александровна и вошла в свою комнату.
 Та последовала за ней. — Совсем не это.
 — Вы, Вера Александровна, что-то темните! — Люба стала кипятиться от этих ее недомолвок. — Вы говорите так, как есть, и все. Нечего тень на плетень наводить, мне и так тяжело!
 — А нужно ли вам это? — Вера Александровна поглядела на Любу странным каким-то взглядом. На тонких ее губах застыла страшноватая улыбка. Люба, как завороженная, глядела на нее, чувствуя, что по спине у нее непонятно почему поползли мурашки.
 Она глядела и глядела, в комнате воцарилась зловещая тишина. Тишину прервал звонок в дверь.
 Люба побежала открывать.
 — Мам, это я! — заорал с порога взъерошенный Толик — Меня в наказание после уроков оставили на два часа. Жрать хочу, сил нет!
 — Ничего не получишь! — закричала раздосадованная его появлением Люба. — Ничего у меня нет!
 На кой ляд ты стекло разбил в кабинете директора, ты мне скажи?! У нас такое горе, а я должна в школу мотаться, разбираться в твоих мерзостях! Тебе уже десять лет, ты соображать должен!
 — А я чо? Я нечаянно. Мы на перемене побежали в футбол гонять, а на обратном пути мячом чеканили.
 Я больше всех начеканил, а эта падла Горшков толкнул меня нарочно, я и хотел ему по тыкве мячом заехать, обидно было, мама, понимаешь. Он увернулся, а мяч прямо в стекло…
 — Заткнись! Замолчи, гадость такая! В кого же ты такой паскудник растешь?! — закричала Люба и вдруг осеклась. Она внимательно глядела на сына и молчала. Ей было страшно. Она поняла, в кого растет этот бессердечный неугомонный пацан. До нее внезапно дошло, кто такой был ее покойный муж Коля, мясник, хозяин, человек с золотыми руками. Страшные картины промелькнули перед ее глазами, и она как-то стала оседать на пол, чуть не упала, но взяла себя в руки и пошла в комнату.
 — Там суп вчерашний и колбаса в холодильнике.
 Сам разогрей и ешь, — тихо сказала она и села на стул.
 Облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
 Она хотела отгородиться от всего мира, она не желала ничего знать, это было ее политикой уже лет пять. Она же знала, она прекрасно знала, хоть знать и не хотела, что ее муж Николай сожительствует с ее дочерью Наташей. Она никогда не заставала их вместе, но сколько было случаев, когда все было ясно, понять она могла все происходящее по глазам Наташи, сначала затравленным, диким, молящим о помощи, потом жестким, ненавидящим все вокруг, потом циничным и равнодушным ко всему. Ну почему, почему она отмахивалась от этого? Ведь это была ее дочка, ее и Сашина. Они так ее любили, так нежили, радовались первым успехам — первому шагу, первому слову, первым прочитанным буквам, какая она была хорошенькая, пухленькая, светловолосенькая, голубоглазенькая, как она смешно лепетала, какие складочки были у нее на ручках и ножках. Умненькая, сладенькая девочка… Как она тяжело переживала смерть отца, ей было уже восемь лет, она же все понимала. Только никак не могло до нее дойти, что папа уже никогда не вернется домой. Наташа тогда не поехала на кладбище, осталась дома под присмотром Веры Александровны, готовящей поминальный стол.
 Потом Вера Александровна рассказывала Любе, какие вопросы Наташа задавала ей. Она спрашивала, когда папа вернется. «Папа умер, Наташенька, — отвечала плача Вера Александровна. — Он уже не вернется».
 «Ну, а потом, когда я опять буду совсем маленькой, вот такой?» — говорила девочка, и соседка, уже не в силах отвечать, рыдала в голос. «Он вернется, вернется, — утешала она ее. — Его душа к нам прилетит и будет всегда с нами. Только ты его не забывай, никогда не забывай». — «Конечно, вернется, — говорила Наташа, уже задумчиво и с сомнением в голосе. — Только очень нескоро…»
 На кой черт Люба вышла за Николая?! Зачем она сделала это? Это же был изверг, нечисть… Как она его боялась! Только теперь она понимает, до какой же степени она его боялась! И Наташа его боялась" жутко-, до помрачения рассудка. И он все сделал по-своему, все… Жил здесь, жрал, пил, имел двух женщин, и мать, и дочь… Туда ему и дорога, окаянному псу… Только все же, кто его убил? Что такое скрывает Вера Александровна? И почему этот постреленок обязательно появляется тогда, когда не надо?
 Толик деловито наливал разогретый суп себе в тарелку, резал огромными ломтями колбасу, потом прямо из салатницы стал поедать вчерашний салат. Люба глядела на него и, видя знакомые фомичевские черты, чувствовала отвращение к сыну. «Грех это, — подумала она. — Он-то в чем виноват?» И сказала вслух:
 — Кушай, сынок, кушай, там со вчерашнего немало чего осталось, сам бери что надо, я устала что-то, чувствую себя плохо.
 — А чо устала-то? — пробасил Толик. — На работу не ходишь, дома сидишь. Чо те уставать?
 Люба внимательно поглядела на него и промолчала.
 Ей не хотелось вступать с ним в пустую перебранку, тем более что переспорить его было невозможно. Ей надо было, чтобы он наелся и ушел гулять. А ей бы удалось переговорить все-таки с Верой Александровной.
 Трапезничал Толик долго. Наевшись до отвала, он налил себе огромный бокал фруктовой воды, оставшейся от вчерашнего застолья, выпил его залпом, потом громогласно рыгнул и заявил, что идет гулять.
 Он думал, мать не отпустит его за сегодняшнюю выходку, но ошибся.
 — Иди, иди, сынок, накушался, иди, гуляй, дыши воздухом, — спроваживала его Люба. — Чего тебе тут сидеть, в духоте? Иди, иди…
 Толик удивленно поглядел на нее, пожал плечами и отправился на прогулку.
 Люба кинулась в комнату к Вере Александровне.
 — Вера Александровна! — Люба буквально ворвалась в комнату соседки. — Ну, наконец-то нам дадут поговорить! Времени-то сколько? Ух ты! Уж пятый час!
 Ну надо же, как время летит! Ну и денек сегодня!
 Вера Александровна еще раз внимательно поглядела на Любу.
 — Погодите немного, — тихо сказала она. — Я очень пить хочу, сейчас принесу чайник, он вскипел, наверное.
 Она вышла и тут же вернулась, неся старенький зеленый чайник.
 — Вам налить? — спросила она Любу.
 — Да какой там чай? Пейте сами. Вера Александровна, и говорите, что вы там хотели сказать. Не томите душу!
 Вера Александровна долго наливала себе чай, вытаскивала из старого буфета вазочку с вишневым вареньем, клала это варенье себе в розеточку.
 — А нужно ли вам это? — снова задала она свой странный вопрос, садясь за стол. — Не всякая правда греет душу, Люба. Иной раз лучше не знать правду.
 — Может быть, и так, — резко оборвала ее Люба — Но мне нужно знать правду. Раз уж начали, договаривайте.
 — Вы вот утром меня не захотели выслушать. А я чуть было следователю не рассказала того, чего не нужно. Он мне начал говорить про ответственность за дачу ложных показаний, за укрывательство. Я чуть было и не сказала лишнего. И это было бы на вашей совести, Люба. Не надо было вам так рваться в школу, ничего — там дело житейское, и без вас бы разобрались.
 Но потом… — она задумалась. — Вспомнила я вашего Николая, царство ему небесное, и Сашеньку тоже вспомнила, какой был хороший человек, веселый, добрый, умный, и передумала рассказывать.
 — Что?! Что рассказывать? — закричала Люба, чувствуя ужас от ее иезуитской неторопливости.
 — То, что я видела своими глазами девятого апреля.
 — А что вы видели? Что?!
 — Вы уверены, что хотите знать правду?
 — Да черт бы вас побрал с вашими вопросами, извините, конечно! Говорите, что видели, вы меня замучили, совесть поимейте!
 — Ладно, скажу. Тяжело мне это вам говорить, Люба, поверьте мне. Но и нести все это в себе я тоже не могу. Ведь, кроме меня, никто ничего не видел.
 — Говорите же!
 — Скажу, скажу, — пришептывала Вера Александровна. Она отхлебывала чай из большой белой чашки, ела с ложечки вишневое варенье и странно поглядывала на Любу. У той появилось дикое желание броситься на старушку и трясти ее, пока не расскажет правду.
 Люба сжала кулаки и молчала. Она боялась, что старуха опять замкнется либо вновь какое-либо внешнее препятствие помешает ей сказать правду. Так что надо было терпеть, молчать и ждать, пока та напьется своего окаянного чаю и соберется с мыслями.
 — Да, попала я на старости лет в ситуацию, не дай бог никому. Воистину, гамлетовские вопросы преподносит нам жизнь. Быть или не быть? Говорить или не говорить?
 — Говорить! Говорить! Говорить! Кто убил Николая?! Кто?! Кто?
 — Николая убила Наташа, — тихо произнесла старушка.




 Глава 6


 На следующий день вновь испортилась погода.
 Вчера светило солнышко, а теперь опять небо заволокло тучами, начал моросить дождь, стало голодно и скверно. Усталый и невыспавшийся Николаев гнал по лужам старенький «жигуленок» из своей спальной окраины в центр, в управление. День предстоял скучный, полный мелких забот, кропотливой нудной работы.
 Ему неинтересно было вести дело об убийстве Фомичева. Дело было легкое, житейское. После того как обнаружилось, что Фомичева убила женщина, стало очевидно, что убила либо мать, либо дочь. Скорее всего, дочь. С Любой Фомичевой он уже беседовал та была женщиной откровенной, импульсивной, что у нее на уме, то и на языке. Вряд ли такая могла убить.
 Дочь ее, Павлову Наталью, он еще не видел. Следствие шло по другому пути, и ее так пока и не допросили Сегодня же предстояло встретиться с обеими — сначала с Любой, потом с Наташей. Николаев был убежден, что сегодня все это дело прояснится, к вечеру у него будет более или менее ясная картина этого бытового убийства, каких в наше время случается немало Чего только он не насмотрелся. Жены убивают мужей, мужья — жен, дети — отцов и матерей, иногда из-за денег, из-за квартиры, имущества, порой же — просто так, по пьянке, не из-за чего, из-за случайно сказанного неосторожного слова, из-за пустячной амбиции.
 Расследуя эти дела, он поражался людям — до какой же степени в них сочетались абсолютная забитость, почтение к вышестоящим с безграничным уважением к собственной личности, порой совершенно ни на чем не основанным. Человек терпит все, живет в бедности и унижении, на копеечную зарплату, на издевательскую пенсию, а вынести какое-то незначительное оскорбление не может и не оскорблением отвечает, а, скажем, берет тяжелый предмет и лупит обидчика по голове до тех пор, пока голова эта не превращается в кровавое месиво, либо кухонным ножом может истыкать все тело человеку, с Которым только что пил водку, шутил, болтал либо прожил бок о бок лет двадцать.
 Бытовухи всегда было много, но в последнее время ее стало еще больше. Происходило расслоение общества, до девяностых годов все были более или менее равны, теперь же кучке супербогачей противостояли миллионы обездоленных, нищих, озлобленных, раздавленных жизнью людей. Существовать на такие зарплаты, пенсии, которые порой еще и не платят, невозможно, злоба и ожесточение царили в обществе.
 Вошел Николаев в управление с головной болью от нескольких выкуренных за утро сигарет. В кабинете вскипятил воды и выпил чашку крепчайшего кофе.
 Стало легче. На нем висело несколько дел — ограбление магазина, разбойное нападение на инкассаторов и это убийство. Первые два дела были довольно сложные, и надо было как следует за них взяться. Что же до убийства бывшего мясника Фомичева, то с этим делом Николаев думал разделаться быстро. Во всяком случае, этот день он считал решающим. Все сегодня должно проясниться.
 Когда в кабинет вошла Люба Фомичева, Николаев обратил внимание на то, что она ведет себя как-то иначе, чем раньше. Всегда такая открытая, взрывная, импульсивная, сегодня она была молчалива и задумчива. Николаев пытался вызвать ее на откровенный разговор о покойном муже, о его окружении, но та отвечала как-то рассеянно и неохотно. Николаев сообщил ей, что Иван Фомичев признался — он был в то утро у них дома, но категорически отрицает убийство.
 Ему хотелось поглядеть, как отреагирует на это Люба.
 — Врет все, — устало процедила она. — Верьте ему больше. Чтобы Николай дал ему взаймы — любого спросите, найдите хоть одного человека, которому он дал бы взаймы. От него снега зимой не допроситься было. А он — взаймы, да шесть тысяч…
 — Значит, вы думаете, он убил?
 Люба пожала плечами и как-то искоса поглядела на Николаева.
 — Я нашла у него деньги и Колькину ручку. Остальное — ваше дело, Павел Николаевич. Вы — следователь.
 — Скажите, Любовь Михайловна, какой у вас размер обуви?
 Люба усмехнулась невесело, пристально поглядела на Николаева.
 — Тридцать девятый, Павел Николаевич.
 — А у вашей дочери Наташи?
 — Тридцать седьмой. Вы что, нас подозреваете?
 — Никого я, Любовь Михайловна, не подозреваю, работа у меня такая, все сличать, проверять, уточнять.
 Работа, понимаете, из этого всего и состоит.
 — Я понимаю, — вздохнула Люба.
 — Ладно, тогда пока все. Мы вас еще вызовем.
 — Это как положено, — с какой-то укоризной глядела на него Люба. — Как положено, так и делайте.
 А вот деньги те, которые якобы Иван у Николая взял взаймы, нельзя ли назад получить, наши ведь это деньги, а нам сейчас очень тяжело. Даже на похороны я у своей матери занимала из тех, что она на свои по крохам копила. А работает у нас одна Наташа, получает она семьсот рублей. А нас трое, Павел Николаевич, поймите это.
 — Я все понимаю, Любовь Михайловна, но деньги эти сейчас являются вещественным доказательством.
 На них отпечатки пальцев. Отдать их вам до конца следствия мы не можем, извините уж.
 — А когда же оно закончится?
 — Когда убийцу найдем.
 — А если и вовсе не найдете?
 — Найдем, Любовь Михайловна, обязательно найдем, и, думаю, очень скоро, — вдруг улыбнулся Николаев. — И получите вы свои деньги в целости и сохранности.
 — Вы так думаете? — испуганно спросила Люба.
 — Да. Я так думаю.
 — Значит, вы Ивана Фомичева убийцей не считаете?
 — Идет следствие, Любовь Михайловна. Рано еще делать выводы.
 — Ну ладно, всего доброго, Павел Николаевич.
 Пропуск отметьте мне.
 — Давайте. Всего доброго.
 "Да, — подумал Николаев, — переменилась она за этот день изрядно. Видно, что-то узнала новенькое.
 Только вчера она уверяла, что именно Иван убил брата, а теперь стала тише воды ниже травы. Похоже, дело довольно ясное".
 Затем в кабинет Николаева вошла стройная светловолосая девушка в сером коротком платье и туфлях на высоких каблуках. Волосы были гладко причесаны, макияжа на лице мало. Производила девушка приятное впечатление.
 — Павлова Наталья Александровна? — спросил Николаев.
 — Да, я. Мне вот назначено.
 — Проходите, Наташа, садитесь, пожалуйста.
 Николаев внимательно глядел на Наташу. Лицо ее было совершенно спокойно, ни малейших признаков волнения на нем не было.
 — Расскажите мне, Наташа, о вашем отчиме, покойном Николае Фомичеве, о его окружении, поподробнее, пожалуйста.
 — Что я могу сказать? Работал мясником в продмаге, там же работала моя мать. После гибели отца примерно через год они поженились. Зарабатывал хорошо, всех нас кормил. Это потом я пошла работать, после школы. Окружения никакого у него не было. Только мать с братьями приезжали иногда, да в последнее время появились собутыльники. Ну это когда он уже сильно пить начал. И все. Что я могу еще сказать?
 — А каковы были ваши с ним отношения?
 — Отношения обычные, как у отчима с падчерицей, — холодно ответила Наташа. — Он меня кормил, я его уважала. Все.
 Николаев внимательно глядел на нее. Голубые глаза девушки были совершенно непроницаемы Никакого волнения, никакой затаенной мысли Николаев не мог прочитать в них.
 — Вы не любили его?
 — Конечно, нет, — пожала плечами Наташа. — У меня был прекрасный отец, мне было восемь лет, когда он погиб. Я его любила, это был очень хороший человек. За что мне было любить такого человека, как Фомичев? Но я не осуждала мать, что она вышла замуж.
 Она еще была молода, что же ей в тридцать четыре года крест на себе ставить? А уж мне, выходит, такая судьба…
 — А все же, чуть поподробнее. Фомичев был строг с вами, когда вы были маленькой? Как он-то к вам относился?
 — Он вообще мужчина был строгий. Ко всем. Специально меня не обижал. Когда была виновата, наказывал. За дело. Я претензий к нему не имею.
 — Вы говорите очень официально, Наташа, мне хотелось бы услышать ваше личное мнение о случившемся. Ведь его же убили, убили прямо в квартире, зарезали ножом. Вы-то что по этому поводу думаете?
 — Я ничего не думаю. Место тут официальное, я и отвечаю официально, мы же с вами не в кафе сидим.
 А кто убил Фомичева, я понятия не имею. Может быть, брат прирезал?
 — Может быть, может быть…
 — Или из собутыльников кто-нибудь. Дурное дело нехитрое.
 — Тоже не исключено.
 — Я, во всяком случае, его не убивала, — вдруг резко произнесла Наташа, глядя в глаза Николаеву немигающим взглядом. В Наташиных глазах заблестели молнии. Николаев понял, что она вовсе не так проста и наивна, какой хочет казаться. И разговаривать с ней будет очень непросто.
 — Что это вы вдруг? — попытался улыбнуться Николаев. — Что вы, Наташа? Разве я вам что-нибудь не то сказал?
 — Да все вы правильно сказали, господин следователь. Ваше дело расследовать и подозревать. А подозреваете вы мою мать и меня. Недаром же про размер обуви у мамы спрашивали.
 Откровенность Наташи обезоружила Николаева, и он не знал, что сказать. Подумал с минуту, взял сигарету, закурил.
 — Вы не курите? — предложил ей.
 — Вообще-то не часто. Но за компанию могу, если сигарета хорошая. У вас что, «Кэмел»? Крепкие, но ладно, давайте.
 Николаев протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Наташа положила ногу на ногу, деловито, умело затянулась сигаретой. Николаев внимательно поглядел на нее. «Хороша девушка, — подумалось ему. — Она сразу как-то не бросается в глаза, ничего эффектного в ней нет. А вглядишься и оценишь. И манера держаться импонирует — выдержанная, с достоинством, без всякого заискивания и без грубостей, хамства. Росла-то ведь в неважной обстановке, судя по всему». Наташа оценила его взгляд и как-то по-другому поглядела ему в глаза. У Николаева вдруг екнуло сердце — он почувствовал, что девушка начинает все больше нравиться ему. Он отвел взгляд от Наташиной коленки в чулке телесного цвета и стал глядеть в окно.
 — У меня есть основания это спрашивать, Наташа, — наконец произнес Николаев.
 — Ну так выкладывайте напрямую, господин…
 — Меня зовут Павел Николаевич.
 — Хорошо. Очень приятно. Так что же, Павел Николаевич?
 — У меня есть основания подозревать в убийстве женщину, Наташа. Поэтому я спросил про размер обуви вашу мать. Может быть, вы мне скажете, не было ли у Николая любовницы, которая в ваше отсутствие могла проникнуть в квартиру?
 — Любовницы-то? — Наташа как-то странно поглядела на Николаева. — Нет. Любовницы у него не было. Я, во всяком случае, про это не знаю. Но он ведь мне про все свои дела не докладывал, так что, вполне возможно, она у него и была.
 — Наташа, я вынужден вас спросить вот что. Где вы были девятого апреля с девяти до двенадцати часов?
 И постарайтесь припомнить, что на вас в тот день было надето.
 — Короче, в день убийства? — спокойно переспросила Наташа. — В день убийства с утра до конца рабочего дня я была на работе, в книжном магазине на Мясницкой.
 — И никуда не отлучались?
 — С двух до трех обедала в кафе. И не одна.
 — И весь день вас там видели и могут это подтвердить?
 — Да сколько угодно людей, — ответила Наташа. — А одета я была, сейчас вспомню — синий костюм, темно-синие туфли и вроде бы коричневые колготки.
 Мама еще требовала, чтобы я плащ надела, а я поняла, что будет тепло, и отказалась. И действительно, день оказался очень теплым.
 — А вы точно помните, что именно так были одеты?
 — Очень точно. Первый погожий денек выдался, так уж я старалась хорошо выглядеть. Приятно в первый раз без плаща на улицу выйти…
 — Мужики оглядываются, ухаживают? — улыбнулся Николаев.
 — А как же? — едва заметно усмехнулась Наташа. — Не без этого. Я девушка незамужняя, могу и пококетничать. Не так?
 — Конечно, конечно, вы очень симпатичная девушка, — подтвердил Николаев. — Я бы и сам за вами поухаживал, если бы не был женат и обременен заботами. Например, расследованием убийства Николая Фомичева, — посерьезнел он. — Значит, в тот день вы были не в кроссовках?
 — Нет, конечно, — усмехнулась Наташа. — Никак невозможно по причине их отсутствия. Я не люблю носить брюки, кроссовки, я люблю одеваться как женщина — платье, юбка, туфли на высоких каблуках.
 — Ну, а за город? В поход? Тоже в туфлях на каблуках?
 — Кеды у меня есть старые, туфли без каблуков.
 А хороших кроссовок, в каких по улице не стыдно пройти, вообще нет. Хорошие стоят дорого, а дрянь покупать неохота. Нет у меня их, короче.
 — А дома в чем ходите?
 — В домашних тапочках. Ходить дома в кедах вредно и неприятно, Павел Николаевич.
 Николаев все больше поражался поведению Наташи. Ни тени-смущения, никакого волнения он в ней не мог обнаружить, как ни пытался. Она отвечала четко и без запинок. И вела себя совершенно спокойно.
 Николаев понял, почему это его так удивляет. До ее прихода он почти уверил себя, что нашел убийцу Фомичева, что именно она, Наташа, его падчерица, сделала это. Он ждал волнения, бегающих глазок, слез, полного расхождения фактов и, наконец, возможно, признания. И вдруг — абсолютное спокойствие, четкость ответов и даже элементы заигрывания с ним.
 Хотя очень своеобразного и достойного.
 — Значит, никаких любовниц у Фомичева не было? Именно так? — решил выйти из этого разговора Николаев. — И вы ничем помочь следствию не можете?
 — Совершенно ничем, Павел Николаевич, — еще более хладнокровно ответила Наташа, и Николаев почувствовал себя в каком-то идиотском положении.
 — Нам, видимо, придется допросить ваших сослуживцев. Я говорю откровенно, чтобы вы потом на меня не обижались.
 — Да вы что, Павел Николаевич? Я что, ребенок?
 Какие могут быть обиды? Вы просто обязаны допросить их на предмет моего алиби.
 — Ладно, Наташа, так мы и сделаем. Все. Я вас больше не задерживаю. Давайте ваш пропуск, я отмечу. Все.
 До свидания.
 — Всего доброго, Павел Николаевич. — Наташа внимательно поглядела на него своими голубыми глазами, едва заметно повела в сторону губой и вышла.
 Николаев понял, что нынешний день не внес ни малейшей ясности в дело, напротив — он, пожалуй, еще больше его запутал. Он решил немедленно ехать в книжный магазин на Мясницкую и допросить сослуживцев Наташи.
 — Я отлучусь на часик-полтора! — крикнул он дежурному.
 Заведующая секцией магазина, женщина средних лет с крашенными хной волосами, изумленно глядела на Николаева.
 — А что такое? Что случилось?
 — Да ничего особенного. Идет следствие…
 — Я знаю, убили отчима Наташи. Вы что, ее подозреваете?
 — Мы работаем, — устало проговорил Николаев. — Я прошу вас только сказать, была ли Наташа на рабочем месте с утра до двенадцати часов девятого апреля этого года?
 — Была, разумеется. Весь день была на месте. Как раз девятого апреля новую партию детективов привезли, и книжки нарасхват, самые ходовые — Маринина, Корецкий, Тополь. Много работы было.
 — Понятненько. А обедать во сколько она ходила?
 — Мы вообще-то без перерыва работаем. А обедаем по очереди. Она обычно ходит обедать с Лялей Савченко. Они, как правило, обедают часа в два. Мы-то в пельменную ходим с девчатами. А они отдельно, вдвоем. Чашечка кофе, фрукты, бутербродик — фигуры берегут. И правильно — видели, какая Наташа у нас красавица, не то что я, поперек себя шире. Поесть люблю, товарищ следователь, что греха таить.
 — А где сейчас Ляля Савченко?
 — Да вот, в отделе детективов. Вот она. Наташа-то сегодня отпросилась на полдня. Ляля за двоих работает.
 — Наташа была у нас в управлении, — мрачно доложил Николаев. — Должна скоро подойти. — Он сказал это и понял, что подводит Наташу, наверняка у нее есть личные дела, после допроса она не побежала сразу на работу, а пошла по своим делам. А он донес заведующей. Ему стало досадно на себя, очень не хотелось выглядеть плохо в глазах Наташи. А почему это было, он и сам не понимал.
 Николаев подошел к Ляле Савченко, эффектной брюнетке, худой, стройной, задал ей те же вопросы, что и заведующей.
 — Девятого была очень хорошая погода, — мечтательно проговорил а Ляля. — И мы ходили с Наташкой в кафе. Было это где-то в половине второго. Пили кофе, чашки по две выпили, я еще пару пирожков съела, а Наташка только бутербродик с сыром, она на диете, потолстеть боится.
 — А с десяти до двенадцати она постоянно была на работе? — спросил Николаев.
 — С десяти до двенадцати с места не сходила. К нам книги новые поступили, торговля шла бойко. Но день был хороший, первый весенний, и настроение у нас было хорошее. Я этот день прекрасно помню.
 — Ладно, спасибо. Я поехал, всего доброго.
 Спустившись вниз, Николаев задержался у отдела «Искусство», полистал красочные альбомы Сальвадора Дали и импрессионистов, неодобрительно поглядел на цену и положил альбомы на место. При выходе он столкнулся с Наташей.
 — Здравствуйте еще раз, Павел Николаевич, — спокойно и серьезно сказала Наташа. — Книгами интересуетесь?
 — Интересуюсь, — буркнул Николаев, не зная, как ему держаться с Наташей. Девушка нравилась ему, но его раздражала ее спокойная, невозмутимая манера разговаривать, ему казалось, она говорит с каким-то превосходством. Она прекрасно понимала, что Николаев подозревает ее в убийстве, но никаких доказательств против нее не имеет. И своим безразличным тоном как бы издевалась над следствием.
 — У нас хорошие книги.
 — Хорошие. И цены тоже неплохие.
 — Ну, на одну-то книжку могли бы раскошелиться?
 — Не могу. Семью надо кормить, — от смущения Николаев сказал эту дурацкую фразу, о чем сразу же пожалел.
 — До свидания, Павел Николаевич.
 — Всего доброго, Наташа.
 Николаев подошел к машине, открыл ее, вставил ключ в замок зажигания. Повернул. Машина не заводилась. Николаев открыл капот, долго возился с зажиганием, весь взмок, испачкал пиджак. Мерзкий автомобиль заводиться упорно не желал. Отчаявшийся Николаев сел в машину и закурил.
 «Либо все эти свидетельницы врут, либо тут что-то другое, — думал он, куря сигарету за сигаретой. — Но быть не может, что они врут. Разные люди, а говорят одно и то же. И Наташа совершенно спокойна, уверена в себе. Нет, определенно что-то другое. Надо искать какую-то другую женщину. Я пошел по самому легкому пути и зашел в тупик. Надо получше узнать об окружении Фомичева, расспросить его родственников, собутыльников».
 Николаев выкурил еще сигарету, и вдруг его осенило. Но не по поводу убийства Фомичева, а по поводу машины. Он выскочил из нее и побежал в ближайший автомагазин. Было пасмурно, моросил дождь, а плащ он оставил на работе, не ожидая такой подлости от своего железного друга. Где тут ближайший автомагазин, Николаев понятия не имел, расспрашивал прохожих, наконец получил членораздельный ответ. Весь мокрый, он сел в автобус и проехал пару остановок.
 Там действительно оказался автомагазин, где он купил бегунок, — он был уверен, что именно из-за этой копеечной дряни не заводится его машина.
 Обратно он тоже хотел ехать на автобусе, но его, как назло, долго не было, и он решил идти пешком.
 Прошел одну остановку, и только тут, на его счастье, кончился дождь. Даже выглянуло солнышко. Николаев повеселел, закурил очередную сигарету — и вдруг вздрогнул.
 Навстречу ему в модной красной куртке, темно-синих джинсах и белых кроссовках шла Наташа. На поводке она вела золотистого кокер-спаниеля. Николаев приостановился, пораженный этим зрелищем.
 Ведь только полчаса назад он видел ее в плаще, входящей в магазин на Мясницкой. И вот она снова — в таком виде, гуляющая с собакой.
 — Еще раз здравствуйте, — пробубнил Николаев.
 Девушка презрительно поглядела на вымокшего невзрачного долговязого мужчину. Собака залаяла.
 — Вы что, успели переодеться? — спросил Николаев.
 — Вы с ума сошли? — Девушка внимательно поглядела на Николаева. — Разве так знакомятся с девушкой?
 Собака при этих недоброжелательных словах хозяйки стала рваться с поводка и бросаться на остолбеневшего Николаева.
 — Извините, — промямлил он. — Я, кажется, обознался.
 Ему стало не по себе. Он пристально глядел на девушку. Нельзя сказать, что эта девушка была похожа на Наташу. Это просто была она. Один к одному. Абсолютно одно лицо, одна фигура, цвет волос, голос, манера разговаривать. Один человек. В другой одежде, с собакой.
 Девушка тоже внимательно поглядела на Николаева. Ему показалось, что ее недоумение прошло и в голубых глазах что-то блеснуло, какое-то понимание ситуации. Даже странная легкая улыбка появилась на губах. Но тут же исчезла.
 — А за кого вы меня приняли? — вдруг в лоб спросила девушка.
 Профессиональная привычка не болтать лишнего не позволила Николаеву сказать ничего конкретного.
 — Да так… Бывает. Похожи на одну знакомую, — криво улыбнулся он.
 — Бывает, — вдруг как-то помрачнела девушка, дернула за поводок собаку и быстро пошла по улице.
 Николаев постоял немного, потом непроизвольно оглянулся. В этот момент девушка свернула в подворотню.
 Николаев направился к машине. Поставил в трамблер бегунок, и машина резво завелась. Обрадованный удачей, следователь нажал на газ и, умело лавируя между машинами, поехал к себе в управление.
 Встреча на улице озадачила его. Он пока не мог понять, что именно произошло, но разные беспорядочные мысли роились у него в голове. «А может быть, этот окаянный бегунок сломался на счастье, — подумал Николаев. — Может, я близок к разгадке». Он знал, какую порой важную роль в следствии играет случайность — случайное слово, случайная находка, случайная встреча…




 Глава 7


 — Вы с ума сошли?! — закричала Люба. — Вы что такое городите?!
 — Я не хотела вам говорить, вы сами настояли, Люба, — тихо отвечала Вера Александровна. — Я знала, что вам будет нелегко такое услышать. Я не хотела…
 Вы сами…
 — Да что вы талдычите «сами, сами». Вы говорите, как это все было. Говорите!
 — Ну, ушел этот брат его, а потом я пошла в магазин. Хотела купить пакетик кефира и творожку.
 — Да пропади он пропадом, ваш творожок! Говорите же!
 — Не кричите вы так. Ушла я, а минут через тридцать вернулась. Слышу — в вашей комнате кто-то ходит.
 Я подумала, опять этот Иван вернулся, а он мне так не нравится, мне все время казалось, что он на руку нечист. Я подошла, извините, и посмотрела в замочную скважину. И…
 — Ну, ну…
 — Ну что? Николай валяется на полу в крови, а над ним стоит Наташа. Кулаки сжала, и лицо такое страшное. Я никогда ее такой не видела. Я так испугалась, Люба, так испугалась. Я не знала, что мне делать. Я бросилась к себе в комнату, тихо, тихо, на цыпочках, чтобы меня не услышали, заперла дверь и затаилась.
 Я шевельнуться боялась. Но потом услышала шаги.
 Я поглядела в свою скважину и увидела — Наташа крадется по коридору. Потом хлопнула дверь, и все…
 Я опять подошла к вашей комнате, поглядела в замочную скважину — Николай лежит и не шевелится.
 И лужа крови под ним. Что мне было делать. Люба?!
 Что?!! Звонить в милицию? Чтобы Наташеньку арестовали? Николай ведь все равно был мертв, я уверена.
 Я не смогла бы ему помочь. И никто не смог бы.
 — А дверь-то, дверь, дверь в нашу комнату была заперта?
 — Я не знаю, я побоялась дергать. Меня так трясло, Люба, вы не представляете, какой ужас я пережила.
 Но, наверное, была заперта, ведь минут через двадцать пришли вы.
 — Да, точно, я открывала ключом. Дверь была заперта, — задумчиво проговорила Люба. — Неужели Наташа? А вы видели ее лицо? Точно видели?
 — Конечно, видела. Это была она. Да, а еще я успела вытереть следы крови в коридоре. Я только закончила оттирать, как пришли вы. Я не хотела, чтобы вы или кто другой видели эти следы. А оттирать так трудно было — следы от кроссовок такие узорчатые, я порошком терла.
 — Каких кроссовок? — удивилась и несколько обнадежилась Люба. — У нее и кроссовок-то никаких нет. Она их сроду не носит.
 — Ну вот, значит, есть. Ну, кроссовки ли, кеды ли, я не разбираюсь.
 — Да какие там кеды? Она утром ушла на работу в плаще, платье и туфлях. Она всегда так ходит. Никаких кедов она никогда на работу не надевала. Путаете вы что-то, Вера Александровна, — фыркнула Люба. Ей пришло в голову, что соседка малость не в себе и этим объясняется все.
 — Я ее видела. Люба. Понимаете вы, видела своими глазами.
 — Вы видели, как она убивала Николая? Чем она его убила?
 — Я не видела, как она его убивала. Я видела, как она стояла над ним со сжатыми кулаками. А он валялся мертвый, а под ним была лужа крови. Что это значит?
 — Я не знаю, — буркнула Люба. — Показалось — вот и все. Вы говорите, следователю ничего не рассказали?
 — Ничего, ничего, — залепетала соседка.
 — Вот и правильно. Нечего…
 Люба не знала, что говорить. Вера Александровна не была похожа на безумную, которой кажется невесть что. Неужели Наташа решилась на такое? Неужели это правда?
 — Вы полагаете, Наташа могла пойти на убийство? — вдруг сказала Люба, пристально глядя в глаза соседке.
 — Я не знаю, — отвела глаза старушка — может быть…
 — Что вы хотите этим сказать?
 — Что хочу сказать? — задумалась Вера Александровна. — Я хочу сказать, — вдруг резко заявила на вставая с места, — что у нее были для этого основания.
 — Основания? — выпучила глаза Люба.
 — Да, основания. Извините меня. Люба, у нас с вами очень ответственный, откровенный разговор.
 Речь идет о человеческой жизни, о жизни Наташи, о вашей семье… Мне очень трудно говорить об этом, но… Неужели вы не знаете, что Николай, ваш муж, неоднократно… вы извините меня…
 — Да говорите же! — заорала красная, как помидор, Люба.
 — Сожительствовал с Наташей, — выпалила Вера Александровна.
 — Замолчите! — еще громче закричала Люба.
 — То говорите, то замолчите… Что же мне делать?
 — Говорите, только не заговаривайтесь. Что вы, своими глазами видели это?
 — Почти видела. У нас коммуналка, Люба, все на виду. А ваш покойный муж мало чего стеснялся. Тем более меня, он меня и за человека не считал. Он мог бы такое делать, например, при собаке, при кошке.
 Я для него была не больше мышки. — В ее голосе появились жесткие нотки. — Так что несколько раз я была почти свидетельницей. Под кроватью, правда, не сидела, врать не буду. Помните, вы уезжали с Толиком к вашей матери с ночевкой несколько раз?
 — Ну? Помню…
 — Так вот, слышала я и шум, и крики, и возню.
 — И в скважину глядели замочную по вашей привычке? — зло улыбаясь, спросила Люба.
 — И это было, — так же зло ответила соседка. — В первый раз. Мне показалось странным, что за возня у вас в комнате и крики: «Не надо! Не надо! Пусти! Маме скажу!» И ответ: "Не скажешь, паскуда! Поздно уже, не впервой. Раздевайся лучше по-хорошему..
 Он еще не то говорил, у меня язык не поворачивается такое повторять. Он гад был, муж ваш, грязный, порочный гад. И очень хорошо, что она его зарезала. Туда ему и дорога! — крикнула вдруг Вера Александровна. — И я никогда не скажу следователю, что я там видела.
 Никогда. Это тот случай, когда такой поступок оправдан.
 — Ладно, — махнув рукой, тихо произнесла Люба. — Хорошо, Вера Александровна, что вы мне все это рассказали. И спасибо вам, что не сообщили следователю. И все же мне не верится, что Наташа на такое способна. Убийство ведь — дело серьезное. Как же она решилась?
 — Не выдержала, Любочка, не выдержала, дорогая моя, — заплакала Вера Александровна. — Сколько можно терпеть? Взяла и в гневе зарезала…
 — И специально пришла для этого с работы? — недоверчиво спросила Люба. — В тот момент, когда все должны быть дома, и я, и вы. Смысл-то какой?
 — Ну, этого уж я не знаю, Люба. А вы сами спросите ее. Поговорите с ней, скажите, что от нас с вами никто ничего не услышит. Поговорите откровенно, как мать с дочерью. Ведь ближе вас у нее никого нет.
 — Да, — отмахнулась Люба, — очень мне легко на такие темы с ней разговаривать? Догадывалась я, конечно, Вера Александровна, что Колька сволочь большая, и об этих делах… Не слепая же… Женщина я, и мать я… Ой, господи, надо было его, гада, гнать отсюда к чертовой матери… Но сами знаете, какой он был…
 Боялась я его страшно…
 — А я, думаете, нет? Он, бывало, после таких дел подойдет ко мне, дыхнет в ухо и шепнет: «Все нормально, Вера Александровна, правда?» — и смотрит так страшно, взгляд у него, сами знаете… Куда мне против него? Но на Наташеньку как мне больно было смотреть, когда она из комнаты выходила… Как будто ножом меня на куски режут. Зайдет в ванную, долго не выходит, а я все трясусь, как бы она там вены себе не перерезала. Нет, выходит, бледная вся, взгляд отрешенный. Пойдет на кухню, чай поставит… А на меня и не смотрит, глаза отводит… Ужас, Любочка, ужас… — заплакала старушка.
 Слезы появились и на глазах у Любы.
 — Ой, Вера Александровна, страсти вы какие говорите… Как же все это?.. И все же не верится мне, странно как-то все.
 …Вечером с работы пришла Наташа. Села ужинать на кухне. Мать внимательно глядела на нее. У Любы не укладывалось в голове, как это ее дочка Наташа могла убить человека. Все это казалось ей таким диким, таким чудовищным, будто страшный сон, кошмар, от которого надо только проснуться, и все будет в порядке. А не кошмаром ли были все одиннадцать лет жизни с Фомичевым? Что вообще это было? Неужели она могла одиннадцать лет прожить с таким человеком, родить от него ребенка, существовать с ним бок о бок, готовить ему, стирать ему, спать с ним в одной постели, заниматься любовью? При мысли об этих ночах она стиснула зубы. Кошмар, кошмар, но не она ли сама этот кошмар устроила? Это после такой веселой, такой светлой жизни с Сашей Павловым…
 Наташа взглядов матери не видела. С аппетитом ела, пила чай с пряниками. Потом поблагодарила за ужин и пошла смотреть телевизор. Смеялась над забавной комедией «Отпетые мошенники», болтала с Толиком…
 Толик в этот день был немного нездоров, его просквозило на холодном ветру. Люба напоила его чаем с малиной и пораньше уложила спать. Уснул он быстро, засопел, зачмокал, И тогда Люба вошла в Наташину комнату.
 Наташа лежала на кровати в рейтузах и футболке и читала книжку.
 — Наташа, — тихо сказала Люба. — Я кое-что хочу у тебя спросить.
 — Что, мам? — Наташа оторвалась от книги.
 — Ты уж извини меня, разговор не очень приятный. Но дело-то серьезное. Завтра нас обеих вызывает следователь. Ты помнишь?
 — Конечно. А что тут такого?
 — Да… ничего… Но надо сказать все правильно…
 — Что сказать? — удивилась Наташа. Она непонимающими глазами глядела на мать. — Что именно сказать? Мне вообще нечего говорить этому следователю. Меня при убийстве не было, я пришла с работы вечером. Что я могу сообщить?
 — Да, это так..: Все это, конечно, так. Но… вот..
 Ты извини меня, если я что-то не так скажу…
 Наташа поднялась и села на кровати. Она внимательно глядела на мать.
 — Что с тобой, мам? Говори, я не понимаю…
 — Я скажу, но… Наверное, это Вера Александровна из ума выжила… В общем, она считает, что это ты убила Николая! — выпалила Люба и отвернулась.
 — Я?! Убила Николая?! Ты бредишь, мам?
 — Да нет, Наташенька, если бы так… Она говорит, что видела тебя в квартире часов в одиннадцать. Ты стояла около убитого Николая… А потом шла по коридору. Видела она тебя… И кровь от следов потом вытирала сама.
 Наташа раскрыла рот и молча глядела на мать.
 — Ну я не знаю, мам, кто из вас сошел с ума. Мне бы хотелось все же, чтобы она. Возраст такой, тебе еще рановато.
 — Я тоже подумала, что сбрендила старуха. Но она так конкретно все рассказывает. Вышла, говорит, в магазин, когда этот Иван убрался отсюда, потом приходит, слышит — возится кто-то в нашей комнате.
 Она поглядела в замочную скважину — видит, ты стоишь над трупом Колькиным. И кулаки сжимаешь.
 А потом видела тебя, как ты по коридору шла. А потом следы кровавые на полу остались, она замывала…
 А потом уже я пришла…
 — Мама, я весь день была на работе, — четко сказала Наташа. — Весь день. С утра до конца рабочего дня. Обедали мы с Лялькой около двух в кафе. И все.
 Остальное время я была на работе и никуда, слышишь ты, никуда не отлучалась! Никуда… Спроси кого хочешь… Это все, бред, то, что ты говоришь, просто бред.
 — Ну не знаю! — взмахнула руками Люба. — Я сама скоро с ума сойду от всего этого!
 — Но ведь арестовали же Ивана Фомичева! И деньги Николая ты у него нашла, и ручку. Он-то почему не мог убить?
 — Понимаешь, Наташа, Вера Александровна сказала мне, только мне, а не следователю, что Николай выходил в туалет уже после ухода Ивана. Она сама видела его! Иван два раза приходил, второй раз за водкой бегал. А она два раза видела Николая, по нужде бегал.
 Но она не стала говорить следователю, что после окончательного ухода Ивана она видела Николая живого. Ты меня понимаешь?! Она вообще ничего про тебя следователю не говорила. Она только мне все это рассказала.
 — Ну, спасибо! — рассмеялась Наташа, все больше поражая мать. — Добрая какая… Меня не надо выгораживать, понимаешь ты? Я никого не убивала и была на работе. Все. Так что, мам, передай ей, что ей просто почудилось. Старческий маразм, есть такое дело.
 — Не похоже как-то, — пожала плечами озадаченная Люба.
 — Не похоже, но так и есть, — коротко отрезала Наташа и вновь взялась за книгу.
 — Следы, говорит, от кроссовок были… — неуверенно сказала Люба.
 — От кроссовок? — вздрогнула вдруг Наташа. — Но ты же знаешь, я никогда не ношу кроссовок. Их и нет у меня…
 Люба заметила, как что-то изменилось в лице Наташи. До того спокойная, насмешливая, она вдруг побледнела и словно чего-то испугалась.
 — Ив чем же я была одета? — пристально глядя на мать, спросила Наташа. — Что она говорит?
 — А я и не спросила… — промямлила Люба.
 — А ты пойди и спроси, — как-то очень зло произнесла Наташа. — Спроси, раз такое дело. Это же очень важно. Что она скажет?
 Люба вышла и вернулась минут через десять.
 Наташа сидела на кровати и глядела куда-то в стену. Выражение ее лица было несколько отрешенное.
 — Наташа! — позвала мать.
 Наташа вздрогнула и испуганно поглядела на нее.
 — Что?
 — Да ничего. Это я. Я спросила Веру Александровну. Говорит, точно не помнит, но вроде бы в красной куртке и в джинсах.
 — В красной куртке? — переспросила Наташа и еще больше побледнела. — У меня же такой одежды нет! Ты знаешь, что у меня такой одежды нет! И не было никогда! — Она неестественно расхохоталась. — Ты же знаешь, что у меня такой одежды никогда не было! Все! Спокойной ночи! Я спать хочу, не желаю больше слушать эти бредни Веры Александровны. Не желаю!
 Озадаченная Люба поглядела внимательно на Наташу, пожала плечами и вышла из комнаты.
 Утром Наташа была очень бледная, явно невыспавшаяся. Не говоря ни слова, умылась, позавтракала и ушла на работу.
 Встретились они уже в коридоре на Петровке.
 Люба шла от Николаева, Наташа шла к нему. Люба остановилась около дочери.
 — Наташа, я должна тебе сказать. Он спрашивал про размер обуви. Поимей в виду. Не зря он это спросил.
 Наташа пристально поглядела в глаза матери.
 В этом взгляде было что-то такое, от чего у Любы мурашки побежали по спине.
 — Поимею, мама, спасибо за информацию. Они тут вообще зря вопросов не задают.
 И обе пошли в разные стороны. Каждая — со своими мыслями. Каждая что-то знала, о чем-то догадывалась, что-то подозревала. Обеим было страшно.




 Глава 8


 Подходил к концу рабочий день. У Наташи, как всегда, болели ноги от долгого стояния за прилавком, но сегодня она не обращала внимания на это. Голова была занята другим. То, что сказала ей вчера мать, потрясло ее. Но говорить с матерью откровенно она не могла. Они давно уже были совершенно чужими людьми. Более того — между ними было нечто. Нечто черное, ужасное, недоступное пониманию, нелепое и гнусное. Наташа знала, что мать догадывалась обо всем…
 Эти отвратительные картины то и дело всплывали у нее перед глазами. Хотелось от них чем-то закрыться, хотелось, чтобы они сгинули навсегда, как сгинул с этого света Николай Фомичев, муж ее матери…
 …Наташа училась в одиннадцатом классе, когда мать с Толиком уехала к родственникам в деревню — там умер ее двоюродный брат. И тогда это произошло в первый раз…
 Усевшийся за ужин Николай буравил ее глазами.
 Наташа накрыла на стол, разогревала ему ужин и сама села напротив.
 — Устал, — вздохнул Николай. — Выпить что-то хочется. Достань из серванта, там водка есть. Выпью рюмаху.
 Наташа достала бутылку, поставила на стол, вынула из серванта рюмку.
 — А себе-то? — сказал Николай.
 — Я не пью, дядя Коля, — тихо ответила Наташа.
 — Да ну, ты большая уже. Выпей со мной за компанию, не могу один, алкаш я, чо ли?
 Она не соглашалась, но Николай сумел уговорить ее. Она достала себе рюмку только для того, чтобы он отстал от нее.
 Николай улыбнулся во весь рот, что бывало с ним крайне редко, и налил себе и ей.
 — Ну, давай, Наташа, за все хорошее.
 Они чокнулись и выпили.
 — Ты уж большая, тебе можно, — улыбался Николай. — Ты уж совсем большая такая… стала…
 Немного закусив, он налил им еще по одной.
 — Я больше не буду, — сказала Наташа.
 — Да ну ладно, что ты? Подумаешь… Я матери не скажу. Тебе уж семнадцать, подумаешь… Я не скажу..
 Уговаривать он умел. И Наташа выпила еще одну рюмку. Пила она крайне редко, только по праздникам, совсем понемногу. Образ жизни она вела домашний, в компании не ходила, не разрешали ни мать, ни отчим.
 — Сейчас молодежь такая, — говаривала мать. — Не дай бог, ты девка красивая, изнасилуют и спасибо не скажут. Не ходи никуда, успеешь еще. Дома надо быть по вечерам. Знаю я ваши компании.
 Третья рюмка сделала ее почти пьяной. Закружилась голова, ей стало весело, развязался язык, она стала болтать о всякой ерунде с отчимом, который был совершенно не похож на себя. Обычно угрюмый, занудный, грубый, сейчас он разглагольствовал о жизни, отпускал шутки, искоса поглядывал на Наташу. Взгляды эти она ловила и раньше, она стала стесняться отчима, никогда не ходила при нем в белье, старалась не носить коротких юбок и платьев. Она видела, что нравится ему, но старалась об этом не думать.
 — Музыку включила бы, что ли, — предложил Николай, наливая ей еще рюмку.
 Наташа включила магнитофон.
 — Ну что, потанцуем? — сказал Николай, улыбаясь во весь рот.
 — Да ну, зачем? — покраснела Наташа.
 — А что такого? Можно хоть раз повеселиться, мать все ворчит, ругается. А так я веселый. Я раньше такой плясун был, в Сызрани, бывало, на вечеринках такие танцы отплясывал — и твист, и шейк…
 Они попрыгали под быструю музыку. Потом заиграла медленная. Николай обнял Наташу за талию и стал водить ее под музыку по комнате. Она почувствовала его горячее дыхание, его мужскую суть, ей стало стыдно, она попыталась отодвинуться от него, но железные пальцы мясника крепко держали ее за талию.
 — Ты что, Наташ, ты что? — бубнил Николай и тянулся губами к ее губам.
 — Пустите, дядя Коля, пустите, — лепетала Наташа.
 — Тихо, тихо, а то соседка услышит, не дай бог, ну ее, подумает еще не то, тихо, тихо…
 Эти стальные пальцы, это горячее дыхание из зловонного рта, это потное тело… Как она жалела, что не отдалась два месяца назад на вечеринке красивому пареньку, ухаживавшему за ней… Николай зловеще глядел ей в глаза, а мощными пальцами расстегивал на ней платье.
 — Тихо, тихо, — бубнил он. — Ничего, ничего, все будет путем. Ты тихо, главное, не шуми…
 И она побоялась шума, постеснялась скандала.
 Как она потом кляла себя за это! Почему не закричала, не позвала на помощь?! Ведь соседка была за дверью, она могла вызвать милицию. Но нет… Как затравленный зверек, она пошла на собственное уничтожение ради того, чтобы не произвести лишнего шума. Он загипнотизировал ее, как удав кролика…
 — Что вы сделали? — шептала сквозь слезы Наташа. — Что вы сделали?!
 — А ничего, — вытирал пот со лба Николай. — Все путем будет. Молчи знай. Никто ничего не узнает. Я те подарок сделаю хороший, внакладе не будешь… Но гляди… — Он привстал на кровати и страшными глазами поглядел ей в лицо. — Только попробуй кому вякнуть… У меня друзей много. Изуродуют где-нибудь в темном месте. Такое с тобой, сучка, сотворят, чего ты и не ожидаешь… Поняла?
 — Поняла, — рыдала Наташа, дрожа как осиновый лист. — Но зачем, зачем вы это сделали? Вы же муж моей матери…
 — Подумаешь… Что там мать? Ты красивее, моложе… Кайф с тобой. Я так сказал тебе, чтоб припугнуть.
 Ничего тебе не будет, я сам тебя никому в обиду не дам. Только молчи.
 Когда рано утром Николай ушел на работу, Наташа взяла веревку и хотела повеситься на карнизе. Но представила себя висящей, задыхающейся, с высунутым языком и бросила веревку, потом решила перерезать себе вены. И опять — страшные видения, кровь…
 Нет, нет, нет… Страшно… Выброситься с седьмого этажа? Она подошла к окну, долго глядела вниз…
 Представила, как шмякается об асфальт ее тело, и оставила эту мысль…
 Делать было нечего, стала жить. Жизнь сделалась гнусной, мир потерял все краски, запахи, не было больше радостей в жизни. Были страх, грязь и унылое существование…
 Николай использовал любую возможность, чтобы продолжать свои игры. К счастью, таких возможностей бывало немного. Мать не работала, по вечерам все были дома. Но как-то заболела Любина мать, и Люба с Толиком поехали к ней и остались там ночевать.
 И снова загорелись бешеным огнем черные страшные глаза Николая. И снова железные пальцы потянулись к ее телу… «Не надо! Не надо! Пусти! Маме скажу!» — кричала Наташа. «Не скажешь, паскуда! Поздно уже, не впервой. Раздевайся лучше по-хорошему… Я те сегодня что-то новое покажу, ты еще не знаешь, какие есть варианты…» И Наташа покорно раздевалась, ложилась под него, делала все, что он прикажет…
 Наташа поняла, что соседка Вера Александровна знает все. Она смотрела на нее такими отчаянными, округлившимися глазами. А Наташа отворачивалась, шла в ванную, мечтала перерезать себе вены, но боялась боли, крови, металла, проникающего в тело…
 Потом у Наташи появился кавалер. Его звали Эдик.
 Он зашел в магазин купить какую-то книгу и обратил внимание на Наташу. Предложил проводить ее после работы. Она согласилась. Когда вышла на улицу, там ее ждал «Мерседес» стального цвета, Эдик сидел за рулем и ослепительно улыбался ей. Он повез ее в ресторан, потом к себе домой. Ей уже ничего не было страшно. Она даже не боялась друзей Эдика, явных бандитов, грубых, немногословных, коротко стриженных, всегда при больших деньгах. Они, не стесняясь ее, обсуждали какие-то свои дела, все сводилось к тому, чтобы с кого-то что-то получить, слупить, а если не дадут — припугнуть, пристрелить. Эдик, правда, был не такой мрачный, но очень нервный, дерганый Если ему казалось, что она говорила что-то не то, он так смотрел на нее, что ей становилось жутко. Этот мог бы убить совершенно спокойно, можно было не сомневаться.
 Они сожительствовали с Эдиком месяца четыре Он подвозил ее домой на «Мерседесе». Однажды, когда он подвез ее и они разговаривали в машине, мимо проходил мрачный Николай. Наташа быстро выскочила из машины и встала перед Николаем. Задорно поглядела ему в глаза. Тот отвел взгляд Впервые она видела его испугавшимся.
 — О, Наташ, добрый вечер, — промямлил Николай. Наташа молчала и улыбалась ему в лицо. «Сказать или не сказать Эдику?» — вертелось в голове.
 — Ты чо? — буркнул Эдик — Это кто? Э, поди сюда! — позвал он Николая.
 Наташа решила ничего не говорить. Ей было стыдно сказать такое вслух. Хотя ей страшно хотелось отомстить Николаю, она ненавидела его лютой ненавистью — его мерзкие глаза, его стальные пальцы, его большое потливое тело, черные непромытые волосы…
 «Нет, нет, потом…»
 — Да это отчим, — усмехнулась она. — Иди домой, там мама беспокоится…
 — А, отчим, — махнул рукой Эдик.
 Съежившийся Николай поплелся домой, понимая, что на этот раз ему крупно повезло. К Наташе он приставать перестал, заискивал перед ней, купил ей несколько дорогих вещей.
 А вскоре Наташе позвонил один из друзей Эдика.
 — Убили его вчера, — мрачно заявил он. — Послезавтра похороны. Хошь — приходи. Мы все тут будем…
 На похороны Наташа не пошла. Ей это не было нужно. Она не любила Эдика, боялась его. Она просто ненавидела свою жизнь, ненавидела Николая, ненавидела даже мать, при которой такое могло быть.
 Эдик был какой-то отдушиной, и больше ничего.
 Вскоре в ее жизни появилась другая личность — если так можно сказать, полная противоположность Эдику. Это был внук Веры Александровны Виталик.
 Он стал навещать бабушку и увидел на кухне Наташу.
 Виталик был небольшого роста, хилый, щуплый, в очках. Жидкие светлые волосики были плохо причесаны и все время падали на лоб.
 — Это Наташа, моя соседка, — представила ее Вера Александровна.
 — В-виталик, — заикаясь, произнес внук, страшно покраснев при этом.
 Наташа улыбнулась, парень показался ей забавным. На вид ему было лет шестнадцать, хотя, оказалось, ему шел уже двадцать второй год и он был студентом медицинского института. Он стал довольно часто появляться в этой коммунальной квартире. Вера Александровна объясняла это внимательностью внука, но Наташа-то понимала, что ходит он сюда ради нее.
 Он смотрел на нее влюбленными глазами и боялся произнести при ней слово. Он совершенно не представлял себе, как ухаживать за девушками. Однажды перед Новым годом он пришел к бабушке и попросил ее позвать Наташу к ним в комнату. Вера Александровна позвала ее.
 — Из-звините, — промямлил Виталик. — Я хотел поздравить вас, Наташа, с наступающим Новым годом.
 Вот вам цветы, и тут… маленький подарок.
 Он протянул ей сверток, перевязанный розовыми ленточками. Наташа развернула его и обнаружила там маленького красненького Санта-Клауса с надписью «Happy New Year». Она сжала подарок в руках, почувствовав, что на глаза наворачиваются слезы. Так это было трогательно, так необычно в этой коммуналке, где за стеной сидит и жрет бутерброд с салом Николай Фомичев и ждет момента, чтобы снова наброситься на нее.
 — Спасибо, Виталик, — еле слышно произнесла Наташа и поцеловала его в щеку. Он покраснел так, как никогда не краснел до того.
 — Может быть, выпьем вина? — предложил он. — Я принес бутылку вина и торт. Давайте садитесь — Да я не могу, меня ждут, — сквозь спазмы в горле произнесла Наташа.
 Вера Александровна стояла около старого буфета и молча глядела на них. В глазах ее было неодобрение.
 Наташа хотела все же присесть, но наткнулась на этот взгляд Веры Александровны.
 — Меня ждут, Виталик, спасибо большое. Я желаю вам весело встретить Новый год, — сказала Наташа.
 — Да… что там… Я никуда не хожу, — промямлил он. — Может быть, вы к нам придете? Я с мамой буду, и больше никого. И вы приходите, — расхрабрился он.
 Наташа еще раз посмотрела на Веру Александровну и на сей раз поймала некое сочувствие в ее взгляде.
 Но и брезгливость в то же время.
 — Нет, спасибо. Я пошла. — И, сжав в руке Санта-Клауса, веселенького, седобородого, румяного, выскочила из комнаты.
 После того Виталика довольно долго не было.
 А Наташа чувствовала, что ей хочется его увидеть. Она никогда до того не встречала таких людей. От детства остался образ отца — весельчака, всюду водившего ее с собой в те редкие часы, когда он был свободен. Она помнит походы в зоопарк, в цирк, в театр, на елки, просто прогулки по Москве. Она помнит его любовь, его нежность к ней. И с тех пор, как он умер, она никогда не чувствовала к себе этого отношения любви и нежности. Мать относилась к ней холодно и ровно, вся она была в повседневных заботах, и теплые слова слышать от нее приходилось редко, в основном когда Наташа болела. Поэтому она любила болеть.
 Когда Наташа лежала в теплой постели, закутанная, слабенькая, горячая, мать относилась к ней так же, как в далеком детстве. Она подсаживалась к ней на кровать, гладила ее по горячей щеке, целовала в лоб, поила вкусненькими напитками, давала из ложечки лекарство. И на глаза Наташе наворачивались слезы.
 Но потом Наташа поправлялась, и все вставало на свои места.
 Позже внимание мужчин к выросшей Наташе было совсем иного рода. Это было отношение к ее телу, желание обладать ею. Но нежность, любовь, понимание — всего этого она не знала. Расхожие комплименты Эдика и его друзей, шуточки других поклонников — все это радовало и льстило только поначалу, потом стало раздражать. И вот… этот странный Виталик.
 Появился Виталик только в феврале. Он как-то по-особому посмотрел на нее, ей стало не по себе от этого взгляда. Не только нежность, но и некое осуждение прочитала она в нем. Они стояли на кухне. У Виталика шевелились губы, словно он хотел что-то сказать, но язык не поворачивался. Наташе хотелось подойти к нему поближе, но между ними будто была стена. До нее вдруг дошло, почему он смотрит на нее совсем по-другому, чем тогда, перед Новым годом. Вера Александровна рассказала внуку то, что знала про нее. Наташа густо покраснела.
 — Я… — произнес наконец Виталик. — Я… хотел поговорить с вами, Наташа. Только вот… как-то негде.
 Везде люди…
 Наташа молчала.
 — Может быть, вы не хотите со мной говорить? — спросил он, поправляя круглые очки. На нем был странного желтоватого цвета потрепанный костюм и неумело завязанный серый галстук. Наташе вдруг стало жалко его.
 — Да что вы, Виталик! — наконец нарушила она свое молчание. — Что вы! Я очень хочу с вами поговорить…
 — А может быть, пойдемте к нам? Отсюда не очень далеко, три остановки на метро. Мамы сейчас нет дома… — При этих словах он по своей привычке покраснел.
 — Я не знаю, — пожала плечами Наташа. — На улице холодно, я только с работы.
 — Ну и что?! — воскликнул Виталик. — Я вас чаем напою с вареньем. И не так уж на улице холодно…
 — Виталик! — позвала Вера Александровна. — Идем ужинать!
 — Нет, бабушка! — отозвался Виталик, глядя на Наташу. — Нет, я пойду, мне, оказывается, пора домой.
 Вера Александровна вышла из комнаты и с недоумением поглядела на внука.
 — Так зачем же ты пришел? — спросила она. — Чтобы сразу уйти?
 — Да вот… — замялся Виталик, с мольбой глядя в глаза Наташе. — Так получилось. Пойду я…
 Наташа молча пошла одеваться. Виталик, не желая разговаривать с бабушкой, стал натягивать свое пальтишко. Наташа тоже оделась очень быстро, и они выскочили из квартиры, сопровождаемые недоуменными взглядами Веры Александровны.
 Вечер и впрямь не был очень холодным. Всего градусов восемь мороза. Но было скользко. Виталик взял Наташу под руку.
 — Осторожно, Наташа, у вас такие высокие каблуки. Смотрите, не поскользнитесь, — суетился он.
 Виталик был примерно одного роста с Наташей, но каблуки делали ее выше. Она вдруг почувствовала, что глотнула свежего воздуха, и не только потому, что они вышли на улицу. Рядом был человек, который излучал этот воздух, излучал добро. А они выскочили из затхлой обстановки коммунальной квартиры.
 Пройдя дворами, они вышли на улицу Дмитрия Ульянова и зашагали по заснеженному бульвару. Наташа вдруг вспомнила, как на этом бульваре отец возил ее на стареньких саночках по снегу, как она падала в сугробы и отчаянно хохотала. Она давно не вспоминала это.
 Они шли по бульвару и молчали, Виталик бережно держал Наташу под руку. Она чувствовала горячее дыхание.
 — Вы не против, если я закурю? — спросил Виталик.
 — А разве ты куришь? — рассмеялась Наташа, переходя на «ты».
 — Я-то? Да, курю. В институте начал, после анатомички. Так страшно было.
 Он вытащил из кармана пальто пачку «Пегаса» и долго не мог зажечь спичку на февральском ветру. Наконец закурил и, снова взяв Наташу под руку, повел ее к метро. Наташе в лицо веяло дымом дешевых сигарет, дул ветер со снегом, но ей давно не было так хорошо.
 Виталик иногда замедлял шаг и искоса поглядывал ей в лицо. Такая любовь, такая нежность чувствовались в этом взгляде сквозь круглые немодные очки, что у Наташи замирало сердце. Она поняла, что существует другая жизнь, отличающаяся от того кошмара, в каком она пребывала в последнее время, отличающаяся от суетной нелепой жизни ее матери, от варварского образа жизни Эдика и его товарищей. Виталик был человеком из другого, то ли забытого, то ли никогда не изведанного мира. От него веяло добротой и теплом.
 Потом они сидели рядом в вагоне метро. Им было хорошо вдвоем. Он что-то рассказывал про свой институт, про практику, она толком не слушала, она глядела в его серые глаза за круглыми очками и чувствовала себя счастливой.
 От метро они шли минут десять к дому Виталика.
 Погода ухудшилась, похолодало, повалил снег. Их лица стали мокрыми, но им было весело. Виталик плохо видел сквозь очки, залепленные снегом, летевшим в лицо, он то и дело снимал их и протирал носовым платком.
 Наконец они пришли. Поднялись в лифте на девятый этаж, Виталик открыл ключом дверь.
 Квартира была небольшая, но очень уютная. Наташе бросилось в глаза обилие книг в маленьком коридорчике. Книги по медицине, по искусству, словари, справочники.
 Виталик снял с нее дубленку, встряхнул ее, повесил на вешалку. Наташа стянула сапоги, Виталик подал ей мягкие тапочки, провел в комнату.
 — Вот здесь я живу, — сказал он, как бы оправдываясь. — В тесноте, да не в обиде, — почему-то добавил он.
 Комната была маленькая. По стенам стояли стеллажи с книгами, около окна узкая кровать и рядом письменный стол, заваленный бумагами и тетрадями.
 — Извините, у меня не прибрано, — смущенно сказал он. — Вы садитесь, а я пойду чайник поставлю.
 Вы замерзли очень, как бы не простудиться из-за меня…
 — Виталий, давай на «ты», — предложила Наташа. — Мы уже давно знакомы.
 — Конечно, конечно, — закивал Виталик. — Ты… подожди, я сейчас.
 Потом они пили чай с малиновым вареньем на маленькой уютной кухоньке. Виталик сквозь очки нежно глядел на Наташу, болтал что-то, иногда замолкал, словно стесняясь своей оживленной речи.
 — А о чем ты хотел со мной поговорить? — вдруг спросила Наташа, глядя Виталику в глаза.
 Он покраснел так, что стал одного цвета с малиновым вареньем в хрустальной вазочке.
 — А… это… Наташа, а вы… а ты… коньяка не хочешь? — внезапно предложил он. — У меня с Нового года осталось. Я ведь почти не лью, не люблю, а вот… чтобы согреться…
 — Почему бы и нет? — улыбнулась Наташа, не отрывая от него взгляда.
 Виталик засуетился, вытащил из старого кухонного шкафчика бутылку армянского коньяка, где оставалось больше половины, налил ей и себе в маленькие хрустальные рюмочки, вынул из холодильника лимон, аккуратно порезал. При этом он засучил рукава, и Наташа с удивлением обнаружила, что у него очень сильные, мускулистые руки. Это совершенно не вязалось с его худым бледным лицом.
 — У тебя сильные руки, — сделала она ему комплимент.
 — Я же будущий хирург, — смущенно улыбнулся Виталик. — Со слабыми руками как же я буду оперировать? Подкачаться пришлось, да и летом мы в походы ходим, там всякое приходится делать… Так что вот… — Он согнул руку и показал бицепс. После этого опять сильно покраснел. — Да ну, хватит об этом, ты меня захваливаешь.
 — И хозяин ты хороший. И варенье твое вкусное.
 Виталик на сей раз перестал краснеть. Он сел и поднял рюмку с коньяком.
 — Я не знаю, за что пить, — сказал он. — Только за вас… то есть за тебя…
 — То есть за нас? — мягко прервала его Наташа, глядя ему в глаза.
 — Да, за нас!
 Они чокнулись и выпили. Через пару минут Наташе стало так хорошо, как не было уже лет пятнадцать.
 Она сидела на этой уютной кухне, сосала лимон, пила чай с вареньем и глядела на этого странного человека в немодных очках, в линялой ковбойке, с такими сильными руками. Ей казалось, что она знает его очень давно, что это близкий ей человек, до того с ним было легко и просто.
 После того как они выпили еще по одной рюмке коньяка, Виталик решился на разговор.
 — Наташа, — начал он тихо. — Я хотел тебе сказать… Я вот что хотел тебе сказать… — Тут он снял очки, вынул из кармана носовой платок и стал тщательно протирать их. — Понимаешь… Я не знаю, как это все сказать, но я чувствую, что должен… — Он снова надел очки и внимательно поглядел на нее. — Да, я должен. — При этих словах он поднялся со стула и встал напротив нее. — Я никогда никому еще такого не говорил… Наташа… Наташенька… Я…
 Тут раздался звонок в дверь. Покрасневший от досады, Виталик бросился открывать.
 — Мам, ты? — послышалось из коридора. — Ты чего так рано? Ты же к Владимировым в гости поехала…
 — Надоело мне у них, — отвечал женский голос, довольно низкий, прокуренный. — К ним приедешь и нарвешься на всякую выясняловку. Наши там остались, а я не выдержала, сказала, плохо чувствую себя.
 А ты что, не один? Ого… — уважительно протянула она. — Понимаю… Ну, извини, сын, знала бы — осталась там. Но от тебя такого ожидать…
 — Мам, перестань! — яростно зашептал Виталик.
 — Ладно, ладно, я не буду вам мешать. Ну хоть познакомь, мне так интересно, сын первый раз в жизни девушку домой привел. Познакомь.
 — Да ни к чему все это, мам, — отговаривался Виталик.
 Наташа сама встала и вышла из кухни. Мама Виталика, высокая, статная, крашенная в блондинку, с густым слоем макияжа на лице, пахнущая дорогими духами и табаком, разительно отличалась от сына.
 — Здравствуйте, — сказала Наташа.
 — Здравствуйте. Я Нина Петровна, мама Виталика.
 — Наташа.
 — Очень приятно. — Она искоса поглядела на сына и одобрительно кивнула головой. — Я, наверное, не вовремя, ну извините. Но вы сидите где хотите, я пойду к себе и прилягу, устала очень. После работы поехали в гости, а там неприятная обстановка. Пришлось возвращаться одной через всю Москву.
 Нина Петровна пошла к себе в комнату, а Виталик провел Наташу на кухню.
 — Так, понимаешь, и не дали поговорить, — улыбнулся он.
 — Мы прекрасно с тобой поговорили, — ответила ему Наташа. — Прекрасно… Ты ничего больше не смог бы сказать. А я тебе скажу только одно — я очень благодарна тебе за сегодняшний вечер. Очень…
 А теперь налей по третьей рюмочке твоего чудесного коньяка, а потом проводи меня домой. Поздно уже…
 Виталик пожал плечами, не понимая, шутит она или говорит серьезно. Налил по рюмочке.
 — Надо было поесть приготовить, ты, наверное, голодная. У нас, правда, нет почти ничего, пельмени только. Ой, вру, я же по дороге сыру купил, он у меня в пакете, я совсем забыл!
 Он бросился в коридор и принес пакет. Вытащил оттуда завернутый в бумагу кусок сыра.
 — Давай я порежу, — предложила Наташа.
 — Да что ты, что ты, я сам! — стал суетиться Виталик и в результате порезал себе палец.
 — Идиот! — ругнулся он на себя.
 — Давай йод и пластырь, ничего страшного, — улыбнулась Наташа. — Просто ты очень спешишь меня накормить, чтобы я не умерла с голоду.
 Виталик принес йод и пластырь. Наташа взяла его руку в свою, помазала палец йодом и приклеила пластырь. Они впервые находились так близко друг к другу.
 У Виталика перехватило дыхание, он снова покраснел. И неожиданно поцеловал Наташу в румяную от коньяка щеку.
 — Извини, — сказал он. — Я не хотел. Так, машинально получилось.
 — Не хотел? — нахмурилась Наташа. От этого Виталик смутился еще больше.
 — Да я не то хотел сказать… Хотел, разумеется…
 Ты понимаешь… Я как увидел тебя… Ну как тебе сказать?
 — Я все поняла, Виталик. Спасибо тебе.
 — Да за что?
 — За все, — тихо произнесла Наташа. — За все. За вечер, за коньяк. За сыр этот.
 — Ты же так и не поела.
 — Ну и не надо. Я не хочу. Я пойду. Ты проводишь меня?
 — Конечно же, провожу. Только посидела бы еще…
 — Мы еще с тобой посидим, Виталик. Обязательно.
 …Потом была обратная дорога. Они ехали в метро и молчали. Он уже ничего не рассказывал о своих институтских делах. Он просто иногда бросал на нее взгляд, и она отвечала ему таким же нежным взглядом. Им не надо было ничего говорить. Когда они стали подходить к ее дому, она вдруг вспомнила про Фомичева и резко выдернула руку, которой держала Виталика под руку.
 — Ты очень хороший человек, Виталий. Только… нам не надо с тобой встречаться.
 — Да ты что? Почему?
 — Я не такая, какой ты меня представляешь. Не такая! Тебе твоя бабушка, наверное, всякого про меня наговорила…
 — Мало ли что она говорила! Мне плевать на это!
 — А ты знаешь, что она говорила правду? Все, что она говорила, — чистая правда! Понял?! — крикнула Наташа, глотая слезы, и убежала в подъезд.
 Она села в подъезде на подоконник и долго рыдала. Таким разительным контрастом казался ей сегодняшний вечер и то, что происходило у нее с Николаем. «Гадина, тварь, — она сжимала кулаки от захлестывающей ее ненависти. — Убить тебя, подлеца, только убить, другого ты не заслуживаешь… Ножом тебя всего истыкать, нелюдь, нечисть…» Ей казалось, что у нее впереди нет ничего, она недостойна никакой другой жизни, кроме этой грязи, этого кошмара. Потом вспомнился Эдик, немногословный, резкий, его жаркие поцелуи, его яростные ласки. Он накидывался на нее, будто это в последний раз и необходимо выпить ее до дна. Так, впрочем, однажды и оказалось. «Почему я тогда не сказала обо всем Эдику?! — ругала себя Наташа. — Он бы его стер с лица земли».
 Но теперь… Что ей делать теперь? Как ей быть с Виталиком? Наверняка Вера Александровна предостерегла его от общения с ней, рассказала ему про то, что творилось в этой окаянной квартире. Но ведь он никак не отреагировал, даже, наоборот, стал таким нежным… Он не поверил бабушке, наверняка не поверил. А между ними не должно быть никакой лжи, между ними не может быть такого. Значит, ничего не может быть. Тот все порушил, все концы обрубил, подонок! Как она сейчас пойдет в эту конуру после такого чудесного вечера? Как она посмотрит на эту тварь, как будет дышать с ним одним воздухом? Как она будет смотреть на свою мать, которая ведь обо всем догадывается, но ничего не хочет сделать для нее, своей дочки, которую родила, кормила грудью, купала, водила за ручку в детсад и школу. Для нее дороже покой, лишь бы все было тихо, шито-крыто, лишь бы этот зверь был доволен, лишь бы не бил ее. Что они все так его боятся?! Неужели это воплощение зла так уж непобедимо?
 Наташа не могла идти домой, она чувствовала, что, если Николай взглянет на нее как-то не так, она возьмет любой тяжелый предмет и шарахнет его по огромной черной голове, да так, чтобы мозги брызнули на стену. При всех — при матери, при Толике. Она выглянула в окно. Видимо, сидела долго, так как Виталика уже не было. Она бросилась к автомату и позвонила Ляльке Савченко.
 — Ляль! Это я, Наташа. Я переночую у тебя, можно?
 — Да можно, конечно. А что случилось?
 — С матерью поругалась, ничего страшного. Я приеду.
 — Давай. Посидим. У меня бутылочка ликера есть.
 Поболтаем.
 — А родители?
 — Да ладно! Я их спать отправлю. Через час будешь?
 — Буду. Жди.
 Радушие подруги немного взбодрило ее. Она быстро побежала к метро и уже у метро увидела медленно бредущего Виталика. Он только теперь шел домой…
 Он так долго стоял у подъезда, все чего-то ожидая…
 Наташа замедлила шаг, ей не хотелось сегодня больше разговаривать с Виталиком. Но на душе стало значительно легче.
 …Они часов до двух сидели на кухне у Ляльки, пили ликер «Амаретто» и трепались о чем попало. Но про Виталика Наташа не рассказывала подруге.
 — Жалко Эдика, правда? — спросила Лялька, делая глоток «Амаретто».
 — Конечно, жалко, — согласилась Наташа. — Он неплохой был парень. Только жутковато с ним было как-то. Все время ждала чего-то. С ним было как на вулкане.
 — А тебе чего хотелось бы?
 — Мне-то? Мне нужен близкий человек, чтобы любил меня, чтобы дома было тихо и уютно, чтобы у нас были дети и чтобы мы никого не боялись.
 — Ну, ты идеалистка! Откуда ты такого возьмешь?
 Сейчас все приличные женихи либо бизнесмены, либо бандиты. И все чего-то боятся, жизнь-то какая неспокойная.
 — А по-моему, все зависит от людей. Жить хорошо можно было и при социализме, и теперь можно жить.
 Если бы все были…
 — Какие?
 — Такие… Добрые, умные… И не относились друг к другу, как одна бешеная собака к другой. И не старались бы украсть, кто больше. Человеку, в принципе, не так уж много для счастья надо.
 — Ну, это ты не скажи. Мне, например, много надо. Хорошую квартиру, коттедж, иномарку, чтобы одеваться в дорогих магазинах, а не на барахолке, и чтобы весь день за прилавком не стоять.
 — Кто его знает, что лучше? Вот у Эдика и «Мерседес» был, и квартира обставлена, и дачу он начал строить. Это в двадцать четыре года-то! И в двадцать четыре ему уже ничего не нужно. Этого ты хочешь?
 — Ой, не знаю, Наташка! Но людей хороших сейчас так мало!
 — Есть, есть…
 — Я смотрю, — хитро улыбнулась Лялька, — у тебя кто-то новый появился. По глазам вижу…
 — Может быть, но сейчас рано об этом. Я когда-нибудь тебе расскажу. А сейчас, знаешь что, давай спать укладываться, завтра на работу, вставать рано. Глаза уже слипаются…
 — Да? А я только разгулялась. Ну как знаешь… Ты почаще приходи ко мне, так хорошо посидели…
 Матери Наташа в тот вечер не стала звонить, не подумав о том, что Вера Александровна позвонит внуку, а тот скажет, что проводил Наташу до подъезда, и в доме будет переполох. Впрочем, ее теперь это мало интересовало. Она возненавидела свой дом так, как никогда раньше.
 Появилась она дома на следующий день после работы. Мать, правда, утром позвонила в магазин, и ей сказали, что Наташа на месте.
 — Ты что, с ума сошла?! — орала мать. — Мы тут все издергались! Ты где была, говори?!
 — Я была у Ляльки, — тихо ответила Наташа.
 — А позвонить было трудно?! Я всю ночь не спала!
 В это время в комнату вошел Николай. В майке и тренировочных штанах. Мощные ручищи были покрыты черным жестким волосом, рот зловеще щерился. Глазки пронизывающе глядели на Наташу.
 — Загуляла, видать, девка, — фыркнул он.
 — Не здесь же сидеть, на тебя смотреть, — вся напрягаясь, процедила Наташа. Ей казалось, сердце выпрыгнет из груди, до того оно стучало.
 — Ты чо? — сделал он шаг к ней.
 — Сядь, — дрожащими губами произнесла Наташа.
 Однако садиться Николай и не думал.
 — Твоего бандюгана-то убили, я слышал? — ухмыльнулся он. — Туда и дорога! И ты со мной так не говори…
 В этот момент раздался телефонный звонок. Наташа бросилась к телефону. Звонил Виталик, встревоженный донельзя.
 — Наташа! Наташа! Ты где была? — почти кричал он в трубку.
 — Да ты успокойся, что ты? — тихо сказала Наташа. — Я поехала к подруге. Все нормально. От нее мы вместе пошли на работу.
 — В следующий раз я доведу тебя до двери.
 — Хорошо, Виталик. Если он только будет, следующий раз, — вздохнула Наташа.
 — Будет. Обязательно будет, — резко, непохоже на себя произнес Виталик.
 — Ладно. До свидания. Спасибо, что позвонил. — Наташа положила трубку и увидела, что Вера Александровна строго и внимательно глядит на нее, стоя у своей двери.
 — Добрый вечер, Вера Александровна, — улыбнулась Наташа.
 — Добрый, добрый, — задумчиво протянула старушка.
 Наташа зашла в свою комнату, переоделась и легла на кровать. Ей не хотелось выходить, не хотелось видеть Николая и мать, выяснять какие-то отношения.
 Непонятные, противоречивые чувства охватывали ее Она чувствовала себя сильной, защищенной и в то же время ощущала себя порочной, грязной девкой. Ей было хорошо и одновременно горько и страшно. Настроение ее менялось каждую минуту, щеки раскраснелись, сердце билось учащенно. Она взяла книгу, прочла страницу и отложила.
 В комнату вошла мать, принесла ей ужин.
 — Покушай, Наташа, ты же проголодалась.
 — Спасибо. — Наташа встала с кровати и села ужинать.
 — Что с тобой происходит, Наташа? — спросила мать. — Почему ты так разговариваешь с Николаем?
 Наташа отложила в сторону вилку и странно поглядела на мать.
 — Мама, извини меня, ты ужин принесла для того, чтобы поговорить о твоем муже? Если мы будем о нем разговаривать, я есть не смогу.
 — Почему? — глупо спросила настырная Люба.
 — Мне разговоры о нем портят аппетит. Давай о нем вообще не говорить или уж как-нибудь на свежую голову.
 — Ты непонятно ведешь себя, Наташа. Вызывающе. Дома не ночуешь.
 Наташа опять странно посмотрела на нее.
 — Глупая ты очень, мама. Или придуриваешься.
 Я очень устала и ни о чем сейчас разговаривать не собираюсь. Все. Я доела. Спасибо.
 Люба открыла было рот, но Наташа резко вскочила с места.
 — Мне что, опять уйти ночевать к Ляльке?! — крикнула она.
 — Да ладно, ну тебя! Отдыхай, — махнула рукой Люба, упорно не желавшая понимать, что происходит в их доме.




 Глава 9


 Кружилась голова от нахлынувших воспоминаний.
 Наташа машинально что-то отвечала покупателям, показывала им книги, старалась быть вежливой и внимательной. Действовала, словно робот. А время тянулось в этот вечер ужасно медленно. Наконец раздался протяжный звонок, извещающий покупателей, что пора покидать магазин.
 …Когда Наташа после визита к следователю вернулась на работу, Лялька схватила ее под руку и зашептала:
 — Наташ, тебя чего, в убийстве, что ли, подозревают? Тут следователь приходил, длинный такой, все выспрашивал: где была с десяти до двенадцати, где обедала, не отлучалась ли куда.
 — Да ты что? — улыбнулась Наташа. — Ты понимаешь, когда происходит убийство, проверяют всех, кто мог быть в квартире в это время, алиби, понимаешь, проверяют, есть ли у человека свидетели, что он был в момент убийства в другом месте. Сама с книгами работаешь, а детективы что, не читаешь?
 — Вообще-то нет, — пожала плечами Дядька. — Не люблю про убийства и кровь, про разборки всякие.
 Я больше люблю что-нибудь про любовь, задушевное…
 — Слушай, Ляль, я сбегаю кофейку попью, ты еще поработай за меня. Голова болит, и погода такая мерзкая…
 — Хорошо, хорошо, иди…
 Выйдя из магазина, Наташа заметила Николаева, склонившегося над своим «жигуленком». Он что-то крутил в капоте, потом садился за руль, пытался завести машину, и все безуспешно. Наташа улыбнулась, видя его гримасы. Она повернула за угол…
 …И вот подошел к концу рабочий день. Он оказался для Наташи хоть и неполным, да очень трудным, слишком многое в него вместилось. Допрос в управлении, подозрения матери и следователя и воспоминания, воспоминания, воспоминания… Тревожные, горькие…
 …Виталик звонил ей почти каждый день. А Наташа все не решалась с ним встретиться. Он недоумевал, и, кажется, совершенно искренне. Порой в коридоре она ловила взгляд соседки, и этот взгляд обнадеживал ее. Старуха глядела на Наташу не только с обычным сочувствием, но и с некой теплотой.
 Однажды она пригласила Наташу к себе в комнату.
 — Ты знаешь, Наташа, — сказала она, — Виталик просто без ума от тебя. Он по-настоящему влюблен.
 Мне даже его мать звонила, хоть мы о ней и не общаемся. Он забросил учебу, исхудал весь, все разговоры только о тебе.
 — Ну и что же? — спросила Наташа.
 — Но ты вроде бы как… извини, здесь все слышно, — пожала плечами старуха, — не хочешь с ним встречаться. Ты уж, пожалуйста, найди время, скажи ему прямо, чтобы он не вбивал себе ничего в голову. Ему институт заканчивать надо, а он прямо сам не свой.
 — А вы считаете, я имею правое ним встречаться? — вдруг резко, прямо глядя старухе в глаза, спросила Наташа.
 — Конечно, имеешь, а что ты — хуже других?
 — Хуже, — отрезала Наташа. — И вы об этом знаете.
 — Ой, Наташа, — махнула рукой Вера Александровна. — Не судите да не судимы будете. А если я что-то там знаю, чего мне знать не надо, или по-старушечьи подозреваю, то он-то ничего не знает, кроме того, что любит тебя, а ты с ним не хочешь встречаться.
 — Правда? — Наташа сделала непроизвольный шаг по направлению к ней.
 — Правда, — тихо и твердо ответила старуха.
 — Спасибо! — сказала Наташа и выбежала из комнаты.
 Дело происходило перед Восьмым марта. А утром восьмого Виталик уже был у них с огромным букетом гвоздик. Они стояли друг против друга, он с букетом, закрывавшим лицо, она, опустив руки, в домашнем халатике, без макияжа, с зачесанными назад волосами, собранными в пучок. В его глазах Наташа читала такую нежность, что у нее замирало сердце.
 Она взяла у него букет и крепко поцеловала в холодную щеку.
 — Тебе придется меня подождать, — шепнула она. — Посиди у бабушки, попей чаю.
 Наташа долго наводила красоту, вертелась перед зеркалом, примеряла то одно, то другое. Наконец собралась и вышла в коридор. Дверь в комнату Веры Александровны была закрыта, а в полутемном коридоре стоял Николай в майке и тренировочных штанах.
 — С праздником тебя, Наташ, — шепнул он, пытаясь дотронуться до ее руки.
 — Спасибо, — резко отдернула она руку.
 — Забыла ты меня совсем. Что же, придется тебе напомнить, — хитренько улыбнулся Николай.
 — Ты что, с ума сошел?!
 — Я-то в порядке, это ты совсем голову потеряла от своих кавалеров. То бандит, то студент, а старых друзей забываешь, — уверенно говорил Николай, паскудно улыбаясь. — Ничего, мы не гордые, мы напомним.
 — Грозишь?
 — Точно так. Я с твоим студентиком запросто могу потолковать и рассказать о тебе кое-что интересное.
 Ему, интеллигентику вшивому, все это очень даже понравится.
 У Наташи от бешенства кровь прилила к вискам, но она старалась держать себя в руках.
 — Жалко, я тогда Эдику ничего не сказала про тебя, он бы с тобой быстро разобрался. Тогда еще, у машины.
 — Ну, этот поезд ушел. Твой Эдик червей кормит, а я вот, живой и здоровый.
 — Не зарекайся, сволочь. Сегодня живой…
 — Ух ты, ух ты, как защебетала… Ладно, кто-то идет, потом поговорим, будет еще время.
 Николай ушел к себе в комнату, а Наташа стояла в праздничном платье посреди коридора, с ног до головы облитая грязью. Праздника уже не было — были будни, Виталик оставался мечтой, Николай был страшной реальностью.
 — Наташ, ты как? — выглянул из комнаты Виталик. — Ты готова?
 — Сейчас, подожди еще немного. — Она прошла к себе в комнату и вытерла слезы с глаз. Встряхнула распущенными волосами. Что-то надо было делать, так дальше продолжаться не могло… Что-то надо было делать…
 Прошел день неплохо. Они поехали к Виталику домой, пили шампанское, ели торт, болтали, слушали музыку. Наташа была весела, но иногда вспоминала утренний разговор и замирала, взгляд ее становился отрешенным, она сидела несколько минут молча, уставившись в одну точку.
 — Ты что, Наташ? — удивлялся Виталик. — Тебя что-то беспокоит?
 — Да что ты?! Все нормально! — улыбалась через силу Наташа. — Все хорошо, Виталик. Так, задумалась…
 Но через некоторое время это опять повторялось.
 Потом они гуляли по Москве, замерзшие, пили кофе в кафетерии. Уже к вечеру Виталик проводил ее домой. На сей раз до самой двери. Наташа улыбнулась ему, поцеловала в щеку.
 — Пока. Звони!
 Но дома ее снова ждал сюрприз. Мать с Толиком уехали к бабушке, и Николай оставался дома один. Не было и Веры Александровны, уехавшей в гости к старой подруге.
 — Ну чо? — Николай всунул свою черную голову к ней в комнату, как только она вошла. — Нагулялась?
 — Закрой дверь! — крикнула Наташа. — Я буду переодеваться!
 — Ну и что? — Николай шагнул в ее комнату, уверенно, по-хозяйски. — Раздевайся при мне. Я-то тебя всякую видал. Или забыла?
 — Выйди сейчас же из комнаты! — крикнула Наташа.
 Но Николай стоял, словно глыба, гнусно улыбался и не делал ни шагу. Скрестил руки на груди и глядел на нее.
 Наташа машинально стала искать глазами какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы шарахнуть по этой ненавистной голове. Николай уловил ее взгляд.
 — Ты чо? Прикончить меня чем-нибудь хочешь? — осклабился он.
 — Охота была об тебя руки марать. — Наташа поймала себя на том, что говорит с Николаем на его же языке, на этом быдлячьем жаргоне, на каком изъясняется большинство населения. С Виталиком она говорила совсем по-другому. Да и была она другим человеком только что — пять минут назад, когда они прощались около двери. Почему этот гад заставляет ее быть иной — грубой, злой? Кто дал ему на это право?
 — Ты потише давай, — думал о своем Николай. — Я завтра — или когда придет твой студентик? — все ему про тебя расскажу, как ты, такая гордая и неприступная, раком стояла и ноги расставляла, чтобы я тебе воткнул. Он послушает да и плюнет на тебя. Он себе студенточку найдет, чистенькую, такую же, как он, а не шалаву, подстилку, как ты…
 Наташа не выдержала и бросилась на него, пытаясь вцепиться ему пальцами в горло. Но до чего же силен был этот человек. Справиться с ней для него было плевым делом. Он схватил ее за запястья и повалил на кровать.
 — Все, милая, все. Хватит шебуршиться. Снимай-ка лучше свои трусы-колготки и давай по-хорошему…
 Наташа плюнула ему в лицо.
 — Сволочь, гад, гнида, все равно ничего у тебя не получится! Не бывать ничему больше. Убью тебя…
 Убью, скотина, грязная тварь…
 — Ох, как раскраснелась, ох, растрепыхалась, хороша же ты, девка! Разве студентику должна такая достаться?! Бросить, что ли, мамашу твою толстую да жениться на тебе, красотка, ох, заживем на славу! Из постели вылезать не будем, все кайфы словим, что есть на свете! А? — Он дышал ей в лицо, брызгал слюной. От него разило водкой и луком, видать, успел отметить Женский день Тут послышался звук ключа в замке. Николай быстро вскочил.
 — Не дай бог, Любка с Толиком вернулись, — засуетился он. — Говорили же, допоздна побудут у мамаши. Ты встань, встань, приведи себя в порядок, — шептал он. — И помалкивай, помалкивай. А, впрочем, ты и так ничего никому не скажешь, — усмехнулся он. — Бойся, чтобы я кому надо не рассказал. И учти, если в следующий раз так трепыхаться и выражаться будешь, все ему расскажу. Вот те крест, расскажу…
 — Оставь крест в покое, — мрачно сказала Наташа, одергивая платье. — А кому бояться надо, мы еще поглядим. Тебе, гадина, это даром не пройдет, понял?
 Иди, рассказывай…
 Николай поправил рубашку и вышел в коридор.
 — Добрый вечер, Вера Александровна, — зашипел он. — С праздничком вас, с Международным женским днем, здоровья вам и благополучия…
 — Спасибо, Николай Николаевич, — тихо ответила Вера Александровна и захлопнула свою дверь.
 — Сучка, пришла не вовремя, — пробубнил Николай и пошел к себе.
 Наташа сидела перед зеркалом и бессмысленно глядела на себя. «Что делать? — вертелось в голове. — Как дальше жить?»
 …Наташа вышла из магазина и пошла к метро.
 Шла она медленно, вся в мыслях, воспоминаниях…
 Да, богатой на события оказалась эта весна… Ведь на следующий день после Восьмого марта здесь же, на Мясницкой, произошла эта странная встреча, раскрывшая перед ней совершенно новые грани в жизни и ее самой, и ее близких, и новых, незнакомых ей доселе людей…
 В тот день, девятого марта, Лялька заболела и не вышла на работу. И Наташа ходила обедать одна. Она, как всегда, выпила кофе, съела бутерброд и возвращалась на работу. Шла не спеша, перебирая в памяти подробности вчерашнего дня. И вдруг… Ей показалось, она сходит с ума. Навстречу ей в красной модной куртке, джинсах и кроссовках, держа на поводке собаку, шла… она сама.




 Глава 10


 Николаев сидел в кабинете и курил одну сигарету за другой. У него не выходила из головы вчерашняя встреча с девушкой неподалеку от книжного магазина на Мясницкой, Это была копия Наташи Павловой, но это была не она. Такого разительного сходства между двумя людьми он никогда не видел. И случайностью это не могло быть. Нет, могло быть, но проверить было необходимо. Ведь Наташа подозревалась в умышленном убийстве. И к делу надо было подойти со всей серьезностью. Убивал человек невысокого роста, обнаружены следы кроссовок тридцать седьмого размера, все совпадало с Наташиными параметрами, но у Наташи было железное алиби. Гипотезы Николаева были призрачны, смутны, но он шестым чувством ощущал, что истина где-то недалеко. Он чувствовал небывалый прилив сил, что обычно бывало с ним, когда он нападал на след преступника.
 Николаев предпринял ряд мер. Он установил наблюдение за домом в Бобровом переулке, куда прошла девушка с собакой, он послал людей для тщательного опроса соседей по дому на улице Бабушкина. Ведь в тот день девятого апреля между десятью и двенадцатью часами в злосчастной коммунальной квартире побывало, видимо, немало людей. Они просто шли один за другим. И один из них нанес Николаю Фомичеву смертельный удар ножом. Соседи должны были видеть входящих в этот подъезд. Многие маются бездельем и высматривают, кто к кому ходит, эти данные могут быть очень важны. Крутилось в голове еще одно соображение, но он решил пока повременить с ним.
 Зазвонил внутренний телефон. Николаев поднял трубку. Ему сообщили, что Иван Фомичев просится на допрос, хочет что-то сообщить.
 — Давайте его сюда, — сказал Николаев.
 Вскоре в кабинет ввели Ивана Фомичева. Он осунулся, побледнел, руки тряслись.
 — Садитесь, Фомичев. Что вы хотели мне сообщить?
 — Скажите, гражданин" майор, что со мной будут дальше делать?
 — Да вы же человек опытный. Предъявим вам обвинение и отправим в СИЗО. Дело известное.
 — Мне нельзя в СИЗО. Понимаете, никак нельзя…
 Гражданин майор… Я же… Я по сто семнадцатой сидел…
 — Понимаю, Фомичев, вы были петухом на зоне.
 И этого в СИЗО не скроешь.
 — Да, да, да.
 Я боюсь туда идти. Вы не представляете, какая это жизнь, лучше удавиться, только не туда…
 — А зачем мне это представлять себе? Я же не насиловал несовершеннолетних. Вы совершили гнусное преступление и за это ответили сполна. Несправедливо, что ли?
 — Нет! Нет! Несправедливо! — зажмурился Иван, сжимая кулаки. — Ее один раз изнасиловали, а меня, знаете, сколько? Счета этому нет! Как там надо мной издевались, что вытворяли! Пять лет! Пять лет! Как я выжил, понятия не имею!
 — Ну, и чего вы от меня теперь хотите?
 — Это преступление я совершил давно, двадцать с лишним лет назад. Я отсидел, работал, женился, у меня двое детей. Почему я теперь должен вторично отвечать за то преступление?!
 — Почему за то? Вы ответите за новое преступление.
 — Я вам все расскажу, только выпустите меня, не посылайте в СИЗО. Мне там не выжить!
 — Ну, рассказывайте.
 — Я сейчас без работы, у меня двое детей, сыну — семнадцать, дочери — тринадцать, мать старуха. Не на что жить, понимаете, гражданин майор? Там, в Сызрани, работы нет, я не знаю, что делать. Гришка, тот при машине, всегда подкалымить сможет, а мне что?
 Вот и решился я к Кольке ехать, знаю — у него денег много, думал тачку купить подержанную, любую развалюху, мы бы с Гришкой ее отремонтировали, и я бы кусок хлеба имел. Приехал я к Кольке, тот с похмелюги лежит. Послал меня за водкой, ящик тумбочки открыл ключом, а там хорошая пачка денег лежала. Дал мне полтинник, я сбегал. Потом мы с ним выпили, я стал взаймы просить от себя, от матери, а тот смеется — ни гроша не дам, хоть с голоду подыхайте, мое-то какое дело. Умолял, гражданин майор, клянчил, ну, поверьте, последнее время жрем одну картоху с хлебом, на чай порой денег нет, сын и дочь в школу в дранье ходят, смеются все. А кругом — яства всякие, реклама, лишь бы кариеса не было. А тут не кариес — цинга скоро начнется. Нет работы, полгода ни копейки не получал, ни одной копейки, мы заказ один выполнили, прилично должны были получить, объект вовремя сдали — ну ни одной копейки. Если меня посадят, они просто сдохнут, понимаете, сдохнут, в натуре. Дочь и так уже о панели поговаривает, шлюхам разодетым завидует, у нее ничего нет — ни пальто приличного, ни туфель, а ей четырнадцатый год, красивая девка, а одета как замухрышка. У сына ничего — ни магнитофона, ни кроссовок. Все путевое, что было, продали за гроши и тут же прожрали. Ну, прошу его, значит, а он лыбится, и все, царство ему небесное.
 Я, говорит, свой вклад матери завещал, ей, значит, положил на похороны. А нет чтобы сейчас, живой, дать. Мать, правда, с Гришкой живет, не голодают, у них дом, огород, хозяйство. А я в квартире обычной, малогабаритной, какое там хозяйство? Ну, значит, напился Коляка да задрых. А я от отчаяния вытащил ключик у него из кармана, деньги взял и в карман сунул. Тумбочку закрыл и ключик Николаю в карман опять положил. Вот и все. И слинял мигом. Купил тут же билет на поезд, и только меня и видели. И ручку эту сраную по инерции в карман сунул, у меня самого такая была, потерял недавно по пьяни. Такая история, гражданин майор. Поимейте жалость к семье моей, не возбуждайте дела. Я не убивал, я не знаю, кто убил, ей-богу, знать не знаю. А деньги взял только от отчаяния, голодает семья, просто голодает, и все. Будьте милосердны.
 — В любом случае вы совершили преступление, подпадающее под статью 144 Уголовного кодекса.
 Кража личного имущества граждан. До двух лет, гражданин Фомичев.
 — Да я все понимаю, гражданин майор. Но я вам все как на духу рассказал. Честно. Я мог бы стоять на своем — взял взаймы. Но я же честно…
 — Ладно, Фомичев, я подумаю. Хорошо, что вы все рассказали, это будет вам на пользу. Я верю, что вы не убивали брата.
 Николаев вызвал дежурного.
 — Уведите его.
 Фомичева увели. Николаев задумался: "Может быть, действительно не возбуждать дела о краже денег?
 Зачем калечить жизнь ему и его семье? Надо, разумеется, навести о нем кое-какие справки, разобраться в сути дела. Но убивал, разумеется, не он. Тут дело довольно необычное, загадочное…"
 На следующий день поступили результаты тотального опроса соседей Фомичевых по дому. Две бабки, вечно сидящие на скамейке во дворике, сообщили, что видели, как в двенадцатом часу в подъезд заходила девушка, очень напоминавшая Наташу Павлову, но несколько в другом обличье — в красной куртке, джинсах. Они еще поспорили, Наташа это или нет.
 Скамейка находилась довольно далеко от подъезда, зрение у старух слабоватое, они так и не смогли прийти к определенному решению. Одна уверяла, что это Наташа, другая божилась, что не она. Девушка в красной куртке вышла из подъезда минут через пятнадцать-двадцать после того, как вошла, и они опять не смогли точно определить, она это иди нет.
 Сведения эти доложили Николаеву, и он понял, что он на правильном пути. Ему было необходимо еще раз допросить Веру Александровну. Он был уверен: она что-то видела.
 И вот Вера Александровна вновь сидела в кабинете у Николаева. Сидела и печально глядела в глаза следователю.
 — Вера Александровна, вы помните, я вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний? — как можно мягче проговорил Николаев.
 — Помню, — еле слышно ответила старушка.
 — Так вот, я еще раз вас спрашиваю: кто приходил в квартиру Фомичевых девятого апреля между десятью и двенадцатью часами?
 — Приходил Иван Фомичев. Я же вам говорила.
 — И больше никто?
 — Никто, — побледнела Вера Александровна.
 — Постарайтесь припомнить. А может быть, все же?..
 — Никого больше не было.
 Николаев решил идти напролом.
 — А Наташи Павловой не было в тот день? Не приходила ли она домой часов в одиннадцать?
 — Н-нет, — одними губами отвечала старушка.
 — А вот есть сведения, что она была дома. Причем одетая в красную куртку и джинсы, — пристально глядя на Веру Александровну, отчеканил Николаев.
 Вера Александровна откинулась на стуле и закрыла глаза.
 — Вам что, плохо? — бросился к ней Николаев.
 — Да, да, у меня плохо с сердцем. Голова закружилась, — лепетала несчастная старушка.
 — Вот, выпейте воды. У вас с собой нет лекарств?
 — Есть в сумочке нитроглицерин, достаньте, пожалуйста.
 Николаев достал из ее поношенной старомодной сумочки нитроглицерин и дал ей. Старушка положила лекарство под язык.
 Они немного помолчали.
 — Еще вопрос, извините меня, Вера Александровна.
 Я понимаю, вам плохо, но я расследую дело об убийстве человека, работа у меня такая. Вы видели Николая Фомичева после ухода его брата? Окончательного ухода? Поймите, здесь решается судьба человека, ваши .показания могут стать решающими для него. У него семья, двое детей-школьников, старуха-мать, безработная жена, никаких средств к существованию, он зарплату полгода не получал. Если его посадят, семья пропадет, это правда, я уточнял. Ну так что?
 — Да, — еле слышно ответила старушка. — Видела.
 Он выходил в туалет. Его рвало, он был мертвецки пьян.
 — Через сколько минут после ухода брата он выходил?
 — Минут через десять.
 — А после этого?
 — После этого я его не видела.
 — Так. Спасибо за правду. И, извините, опять тот же вопрос. Не было ли дома Наташи Павловой около одиннадцати часов?
 — Вы хотите, чтобы я умерла у вас на стуле, Павел Николаевич, — пролепетала Вера Александровна.
 — Да что вы, что вы! Не хотите отвечать, не надо.
 Подпишите вот здесь: с моих слов записано верно.
 Это касается Ивана Фомичева.
 — Жалеете вы, Павел Николаевич, этих Фомичевых? — вдруг вскочила со стула Вера Александровна. — Жалостливый вы очень. А вы знаете, что этот подонок Николай Фомичев неоднократно насиловал Наташу? Что он запугивал ее, шантажировал? Это был изверг, лютый зверь, его все боялись как огня! Похотливый грязный кобель! Ей-то каково было? Каково?!
 Вы ее положение представьте! Грех, конечно, так говорить, но мне его ничуточки не жалко! Туда ему и дорога. Мы с покойным мужем всю жизнь работали врачами, спасали жизни людей, а этот гад что делал? Обвешивал покупателей и насиловал падчерицу. Что вы меня все пугаете и грозите статьей! Пусть меня посадят в тюрьму, это достойная награда за сорокалетний медицинский стаж, пусть! Какая там у вас статья?!
 Она стояла и махала сухонькими кулачками. Из мертвенно-бледной она стала багрово-красной. Николаев испугался, что она сейчас умрет от инфаркта у него в кабинете, подошел к ней, бережно взял под руку и усадил на стул…
 — Все, все. Вера Александровна, все. Наш разговор окончен. Я подозревал, что этот Фомичев был человеком малоприятным. Поверьте мне, я не уважаю подобных людей, тем более что и он, и его брат уже отбывали срок именно по этой статье. Просто Иван ведь не убивал брата, и мы не имеем права сажать его за не совершенное им преступление. Вы со мной согласны?
 — Согласна, — тихо и мрачно ответила Вера Александровна. — А может быть, если бы знала, что они уже сидели за изнасилование, и не сказала бы ничего в его пользу. Ну ладно, сказала и сказала. Но больше ничего не скажу. Никого, кроме этого Ивана, в квартире не было. Никого. И все. И больше не вызывайте меня. Пусть этого Ивана выпускают, а дальше ваши дела. А Наташа никогда не ходила в красной куртке.
 У нас коммуналка, мы наряды друг друга, как свои собственные, знаем.
 — Ладно, спасибо за беседу, извините, если взволновал вас. Скажите мне только одно: знала ли Любовь Фомичева о взаимоотношениях Николая и Наташи?
 — Знать точно, наверное, не знала, но, конечно, догадывалась. А в данном случае догадка и есть знание. Она мать, она не имела права пускать такое дело на самотек. И на ней большая вина.
 — Так. И самый последний вопрос. Вы выходили из дома между десятью и двенадцатью часами девятого апреля или находились дома постоянно?
 — Я уходила из дома в самом начале двенадцатого.
 Вернулась около двенадцати. Вскоре после меня пришла Люба. Все?
 — Да, все. Вот ваш пропуск. До свидания.
 — Да лучше уж прощайте, Павел Николаевич.
 Николаев улыбнулся.
 — Да не делайте вы из меня врага, Вера Александровна. Я тоже нахожусь на ответственной работе, мы тоже порой спасаем человеческие жизни, при этом рискуя своими. У меня двое детей и очень небольшая зарплата. И побочных доходов никаких. А встретиться нам, может быть, еще придется. На суде, если он вообще состоится.
 — А он может не состояться? — спросила, вставая, Вера Александровна.
 — Может, — усмехнулся Николаев. — Если некого будет судить.
 — Так вот, я вас прошу просто как человека, отца двух детей, гражданина, который рискует жизнью для того, чтобы порядочным людям жилось на свете легче, чтобы подонки не мешали им жить, — пусть этот суд не состоится. Простите меня за старческую наивность.
 Всего вам доброго.
 — Счастливо, Вера Александровна.
 Она вышла, а Николаев подпер голову рукой и глубоко задумался. Личность покойного представала теперь в окончательном виде. У Николаева не было ни малейшего желания наказывать кого-то за убийство такого подонка. Но его охватил чисто человеческий интерес. По всем признакам убивала Наташа, она отомстила за надругательство над ней, за искалеченную жизнь. Вера Александровна практически ответила на этот вопрос своим поведением — разумеется, там находилась в красной куртке и джинсах… но кто находился? Кто? Ведь у Наташи было железное алиби.
 А находилась там…
 В кабинет вошел Константин Гусев, в свитере и светлых брюках, крепкий, бодрый, с сияющей улыбкой на лице.
 — Так, Павлик, дела вот какие. Наконец-то отследил я твою девушку. Живет она в Бобровом переулке, фамилия ее Покровская, Марина Владимировна. Она проживает там с отцом Покровским Владимиром Сергеевичем и матерью Покровской Викторией Андреевной. Покровский — профессор МГУ, его жена — преподаватель МГУ, дочь Марина — студентка пятого курса ГИТИСа, актерского отделения. Они проживают втроем в четырехкомнатной квартире, там жил еще отец Покровского. Семью эту хорошо знают, семья очень почтенная, с традициями. Трудно было даже расспрашивать в ЖЭКе про них, управдом глаза выпучил оттого, что инспектор МУРа интересуется такой семьей. Я уж крутился и так и сяк, чтобы и подозрений не вызвать и чтобы мне отвечали.
 — Так, так, — привстал с места Николаев. — Ну а как ты вышел на них?
 — Да очень просто. Увидел девушку, которая является полной копией Наташи Павловой, и проследил за ней. Очень аккуратно, она ничего и не заметила.
 А потом пошел в ЖЭК.
 — Не надо было, наверное, идти в ЖЭК, — поморщился Николаев. — И так бы все узнали.
 — Ну, это не скажи. Конкретные вещи про семью могут сообщить только те, кто их хорошо знает. Да ты не беспокойся, я сказал, что, по нашим сведениям, их квартиру собираются обокрасть, и надо, чтобы их предупредили об этом. А попутно все про них и выяснил.
 — Ладно, что сделано, то сделано, Костя. Теперь бы неплохо выяснить еще одну подробность, очень важную, очень… — хитро улыбнулся Николаев, закуривая сигарету.
 — Какую?
 — А вот какую, Костя. Надо выяснить, родная ли им дочь Марина или приемная.
 — Ты думаешь?! — округлил глаза Гусев. — И впрямь, сходство-то потрясающее…
 — Я не думаю, — ответил Николаев. — Я почти уверен.




 Глава 11


 У Наташи закружилась голова. Она подумала, что последние события повредили ей рассудок. Она внимательно, не отрываясь, смотрела на девушку с собакой, не понимая, что происходит. Все вокруг было реально — дома, машины, шум, солнце, отражающееся в весенних лужах… и это…
 Девушка с собакой поначалу не глядела на Наташу.
 Она что-то внушала собаке, дергая ее за поводок. Но потом поймала взгляд и тоже пристально поглядела на Наташу. Обе замедлили свой шаг и постепенно остановились. Так и стояли, глядя друг на дружку. Стояли безмолвно, вытаращив глаза, приоткрыв рты… Эта немая сцена продолжалась довольно долго, собачка стала нервничать, лаять и рваться с поводка.
 — Фу, Гаврик, — наконец вымолвила девушка в красном, и возникшее напряжение спало.
 — Извините, — начала она. — Вам тоже показалось, что мы с вами несколько похожи?
 — Да, показалось, — рассмеялась Наташа. — Слава богу, что это так, а то я думала, схожу с ума.
 — И я тоже, — засмеялась и девушка в красном. — Вчера репетировали до двух ночи, вот я и решила, что зарепетировалась.
 — Вы что, артистка?
 — Будущая, — улыбнулась девушка. — Я в этом году кончаю ГИТИС, у нас готовится дипломный спектакль. Классику ставим — «Дни Турбиных». Я играю Елену. Ничего не получается! Вроде бы так просто, ан нет, простота эта обманчива…
 — А как вас зовут?
 — Марина. А вас?
 — Меня Наташа.
 — Очень приятно. А знаете что, Наташа. Что, если по поводу нашей встречи и нашего удивительного сходства нам распить бутылочку винца? Я угощаю.
 — Вряд ли сейчас это получится, — смутилась Наташа. — Я, понимаете ли, на работе. Я пообедать вышла, сейчас вот иду… в магазин.
 — А вы здесь работаете?
 — Да, я раньше в другом магазине работала, а уж с той осени здесь.
 — Я в последнее время не захожу сюда. Все некогда, прихожу домой полумертвая от усталости. И родители тоже редко в книжный стали ходить. Мама папе не разрешает. Сейчас столько хороших книг в продаже, так он в прошлом году принес домой книг на всю зарплату. Представляете, ни копейки не осталось.
 Хорошо еще, что мама работает, а то бы с голоду умерли. И с тех пор она контролирует его расходы. А он объясняет — это ведь позарез нужно, это еще нужнее, а без этого вообще жить нельзя. Представляете, раньше жили, а теперь жить нельзя! Раньше, до всех этих реформ, папа получал много, плюс гонорары, плюс за аспирантов, и мама всегда работала, жили без проблем, а теперь что? Зарплата — шестьсот пятьдесят рублей. У вас, наверное, больше? — нимало не стесняясь, спросила Марина.
 — Немного, — вдруг покраснела Наташа.
 — Так вот. Раньше он книги доставал, обменивал, трат-то особых на это не было. А теперь все переменилось. Книг везде полно, а денег нет. А для него книги — это все. Вы знаете, какая у него библиотека?! Заходите ко мне, посидим…
 — Спасибо. Если только после работы…
 — Давайте. Я сейчас одна, родители уехали в командировку. На целую неделю. И еще три дня их не будет. А я вот одна, вернее, с Гавриком, надоел он мне до смерти, лапочка моя…
 — Я тоже всегда хотела иметь собаку, — погрустнела Наташа.
 — Так в чем проблемы?
 — Площадь не позволяет. Я ведь живу в коммуналке, там нельзя собаку.
 — Правда? Плохо, наверное, жить в коммуналке?
 Соседи, ссоры, проблемы?
 — Плохо, — нахмурилась Наташа. — А в отдельной было бы еще хуже.
 — Говорите загадками. Так что, зайдете? Ну если мои друзья вас увидят, они обалдеют. Нам бы с вами перед зеркалом встать. Ой, приходите, — щебетала Марина. — Мы встанем рядом и посмотрим в зеркало.
 У нас в прихожей стоит зеркало в полный рост. Это еще моего деда, они тоже тут жили, в Бобровом переулке. Вы знаете, их потом уплотнили, тоже была коммуналка, а потом, в конце пятидесятых, она опять стала отдельной. Так что мне не довелось в коммуналке жить… Ладно, Наташа, мы еще с вами наговоримся.
 Значит, записывайте адрес, идти тут недалеко… Так, записали, вот телефон на всякий пожарный. Я вас жду. Пока!
 Прохожие оглядывались на двух похожих как две капли воды девушек, болтавших друг с дружкой на оживленной улице. Наташа смущалась, а Марина не обращала на прохожих ни малейшего внимания. Говорила без умолку, иногда дергая собачку за поводок.
 — Только обязательно приходите! — подмигнула Марина и быстро пошла по улице.
 Наташа осталась стоять с открытым ртом, пораженная этой встречей. Кто же это такая, ее двойник?
 И как она запросто познакомилась с ней, пригласила к себе домой, будто родную сестру… А что, если это правда? Но каким образом? В их доме никогда не говорилось о какой-то семейной тайне. Впрочем, бывают двойники, даже телепередача была про это. И все же это очень странно…
 Зачарованная Мариной, ее манерой общения, Наташа простояла за прилавком остаток рабочего дня под этим впечатлением. И решила воспользоваться приглашением. К тому же за Мариной чувствовался какой-то другой, совершенно незнакомый ей мир. Он ее притягивал, будоражил воображение…
 Рабочий день закончился, и Наташа отправилась по написанному на бумажке адресу. Нашла быстро, вошла в арку, увидела большой двор старого дома, довольно запущенного, но совершенно не похожего на их «хрущевку». И лестница в подъезде, старинные перила — все совершенно другое, из какой-то непонятной жизни, из книг, фильмов…
 Позвонила в дверь.
 — Ого, привет! — улыбнулась ей Марина, стоя на пороге в спортивном костюме. Из-за ее ног лаяла собачка. — Хорошо, что пришла. А я было задремала, а когда проснулась, решила, что наша встреча мне приснилась. А вот, оказывается — явь! Заходи!
 Наташа прошла в квартиру. Огромная прихожая со старинным абажуром на потолке. По стенам — стеллажи с книгами, а около одной стены — действительно огромное, выше человеческого роста зеркало в бронзовой раме.
 — Ну вот и зеркало, — давай-ка встанем с тобой рядком, — потянула ее за рукав плаща Марина.
 Они встали рядом перед зеркалом и остолбенели.
 По краям зеркала на стене висели два старинных бронзовых бра, хорошо освещавшие большую прихожую… И они — в середине зеркала, их абсолютно одинаковые лица. Днем Марина была с распущенными волосами, а теперь она собрала их в пучок сзади, и прическа оказалась такая же, как у Наташи. Одинаковые лица, одинаковые фигуры, одинаковый рост. Наташа была в сапогах и казалась немного выше Марины, атак… Фантастика…
 — Во дела-то, а Наташ? — наконец обрела дар речи и улыбнулась Марина. — Живем с тобой, живем, а такого еще не видывали… Это какое-то новое измерение, правда?
 — Да… Удивительно, — проговорила Наташа.
 — А жизнь вообще прекрасна и удивительна. Прекрасна вот такими встречами. Снимай свои сапожки, надевай эти мягкие тапочки и проходи сюда. Плащ вешай сюда, проходи, чувствуй себя уверенно. Мы с Гавриком добрые и гостеприимные хозяева.
 Наташа прошла в большую комнату, освещенную настольной лампой, стоявшей около разобранного дивана На диване были смятая подушка и шерстяной плед. В углу на журнальном столике стоял большой музыкальный центр «Сони». Играла тихая музыка.
 И конечно — книги, книги, книги.. На столе, в шкафах, даже на полу.
 — Извини, не убрано. Я заснула, понимаешь? Я же тебе говорила, вчера репетировали до двух часов ночи.
 Сейчас занавески открою, а то что-то у нас мрачновато.
 Марина раздвинула тяжелые портьеры, и в комнате стало довольно светло. На стенах висело множество фотографий. Почти на всех — она . На репетиции…
 На пляже… Где-то, видимо, за границей… А вот с родителями, еще совсем юная…
 И родители такие симпатичные — отец, уже лысеющий, в очках, с небольшими усиками, мать, худенькая брюнетка, оба улыбаются…
 Между фотографиями на стенах два пейзажа — один зимний, другой летний.
 — Изучаешь фотографии? — улыбнулась Марина — Ну ладно, продолжай, а я сейчас соображу что-нибудь поесть. Ты голодная, наверное, после работы?
 — Да нет, не очень. — Наташа по-прежнему чувствовала себя скованно. Эта встреча, этот ее визит, эта обстановка казались ей чем-то фантастическим.
 — Да ты не стесняйся, хочешь, пойдем на кухню или в столовую, там будем сидеть. А то у меня здесь такой бардак…
 Наташа обратила внимание еще на одну небольшую фотографию. На ней Марина была снята с красивым парнем.
 — Это мой муж, — объяснила Марина. — Бывший.
 — А ты была замужем?
 — А как же? Почти целый год. Вообще-то, эту фотографию надо снять, только я сама себе на ней нравлюсь. Редко удачно получаюсь на снимках. А с ним мы почти год как в разводе.
 — А почему развелись? — заинтересовалась Наташа.
 — Ай, долгая история. Ясно одно — я ничуть об этом не жалею. Больно падкий до чужих баб. Красавец мужчина, от женщин отбою нет. А мне такой не нужен, терпеть не могу разврат. Беру пример со своих родителей — они так любят друг друга. А этот любит только себя да свои минутные радости. Родители его — из новых русских. И черт с ним, пошли они куда подальше, такие мужики. Пойдем лучше в столовую.
 Столовая — это была комната метров тридцати со старинной мебелью, бронзовой люстрой и ковром на полу. Резные шкафы были украшены всевозможными сувенирами, привезенными, очевидно, из разных заморских стран, — статуэтки Будды, китайские головки, раскачивающиеся в разные стороны, чучело крокодильчика, куклы во всевозможных нарядах, разнообразная посуда. На стенах висели две большие картины с итальянскими пейзажами. Наташа приоткрыла рот.
 Такого она нигде не видела.
 — Садись в кресло и жди меня. Я скоро.
 Марина вышла, а Наташа осталась сидеть в старом мягком кресле, продолжая с изумлением оглядывать комнату. Потолки в квартире были метра четыре, не меньше. И атмосфера, сам запах какой-то необычный — книжной пыли, старины и чего-то очень вкусного. Да, такой уют создается поколениями… Такого ни за какие деньги не купишь. Покойный Эдик жил куда роскошней, но насколько же убогой была его дорогая обстановка по сравнению с этим удивительным миром…
 Вошла Марина с подносом в руках. На подносе стояли бутылка «Мартини», пакет апельсинового сока, яблоки и апельсины, — А теперь, Наташа, давай выпьем за нашу чудесную встречу, — сказала Марина, расставляя принесенное на круглом столе. — Я люблю все необычное, удивительное. Вот и наша встреча из разряда фантастики.
 Она налила в бокалы «Мартини» и апельсиновый сок.
 — Давай, Наташа! За нашу встречу и, надеюсь, дружбу! — провозгласила Марина.
 Они выпили по бокалу, потом еще. Закусывали фруктами и болтали о всякой ерунде. Наташе стало легко в обществе Марины. Она почувствовала себя непринужденно, к тому же и вино подействовало. Развязался язык и у нее.
 — У тебя так здорово, Марина. Мне так нравится здесь. Как же непохоже живем мы, если бы ты знала…
 — А как вы живете?
 — Да как? Коммуналка, я же говорила. «Хрущевка».
 Мать, отчим, младший братишка и еще соседка Вера Александровна. У нас была бы отдельная квартира, мне мама говорила, но папа погиб, он был шофер, разбился насмерть.
 — Сочувствую, — нахмурилась Марина. — Знаешь, мы благодаря моему бывшему мужу года полтора назад тоже чуть не погибли. Он любил лихачить, а водить толком не умел. Пошел на обгон на трассе, и, если бы не водитель встречной машины, был бы лобовой удар. Стасик вышел на встречную полосу, а тот водитель резко подал вправо, и они упали в кювет.
 Слава богу, все живы остались, повезло крупно. За искалеченную машину пришлось заплатить. И самое интересное, это было в мой день рождения. Это он мне такой подарочек сделал. Но то, что он мой день рождения чуть в день смерти не превратил, Стасик даже не понял.
 — А когда у тебя день рождения? — спросила Наташа.
 — У меня-то? Пятнадцатого октября.
 — Какого?
 — Пятнадцатого. Пятнадцатого октября.
 — А года какого?
 — Семьдесят шестого. Ты что, хочешь сказать — Да.
 — Интересные дела, — повела головой Марина. — Да, тут без пол-литра не разберешься.
 Она налила по бокалу «Мартини», добавила соку, подняла свой бокал и долго глядела на Наташу.
 — Да… Однако… — произнесла Марина. — Слушай… А не сестры ли мы с тобой, часом?
 Наташа вздрогнула. Ей почему-то стало страшно.
 Она сама не понимала почему. Менялся привычный уклад жизни, все становилось зыбким и неопределенным, происходящее сейчас казалось сном, и, напротив, сном казалось все происходящее до этого вечера, а именно этот вечер — пробуждением ото сна. От всего этого кружилась голова, путались мысли Где правда, где явь? Ее жизнь в «хрущевке» с вечно озабоченной матерью и домогающимся ее отчимом или этот вечер в огромной комнате с бронзовой люстрой, четырехметровыми потолками и всякими диковинами в резном шкафу?
 Напротив нее сидела ее копия, родившаяся в один день с ней, будущая актриса, дочь профессора МГУ, рассказывала про свои репетиции и спектакли, про кинопробы, про неверного мужа, а она слушала ее, раскрыв рот. И Наташе казалось, что все, о чем рассказывала Марина, происходило с ней самой.
 Она тоже подняла свой бокал и, не чокаясь с Мариной, выпила залпом. Выпила и молча глядела на свою собеседницу.
 — Так что же ты по этому поводу мыслишь? — спросила Марина.
 — А ничего. Я сижу с тобой здесь, в этой комнате, и мне очень хорошо. Мне просто хорошо, понимаешь, Марина? Я сейчас поняла, что мне очень редко было хорошо в жизни. Только при жизни отца, только дома у Виталика и сейчас. А я прожила двадцать с лишним лет. И, выходит, мне почти всегда было плохо. Разве так должно быть?
 — Да нет, конечно. Но ты так странно говоришь.
 Мне вот почти всегда было хорошо. Почему нам должно быть плохо? Мы молоды, красивы, Наташа, почему нам должно быть на этом свете плохо? Ты знаешь, самым большим оптимистом из всех людей, которых я знала, был мой дед Сергей Владимирович, а он пять лет провел в лагерях. Если бы ты знала, как он ценил жизнь, как умел радоваться каждой секунде жизни! Ему было восемьдесят семь лет, когда он умер, и последними словами его были, знаешь, какие: «Маришка, нас никто не слышит, послушай забавный анекдот. Только не очень приличный…» Вспомнил анекдот, рассмеялся и умер. Прямо при мне, вот здесь, в своем кабинете. И папа в общем-то такой же, но у него бывают минуты тоски, тогда его лучше не трогать. А вообще, мы все оптимисты. Такова наша покровская порода. И мама такая же, никогда ни на что не жалуется. Но мы с папой стараемся ее не обижать, мы знаем, какая она ранимая.
 Наташа уютно устроилась в кресле и слушала Марину, боясь упустить хоть слово. У нее кружилась голова, от выпитого вина раскраснелись щеки, происходящее казалось сказкой.
 — Ты не куришь? — спросила Марина.
 — Нет.
 — Я вообще-то бросила. Но сейчас хочется закурить. Пойду возьму у мамы, я знаю, где ее сигареты.
 У нас курит только она.
 Марина принесла пачку «Мальборо», положила на стол.
 — Дай мне тоже, — попросила Наташа.
 Марина протянула ей сигарету. Щелкнула зажигалкой.
 От глубокой затяжки голова у Наташи вообще пошла кругом. Она пробовала курить, тогда ей не понравилось, но теперь, в этой обстановке, и курение казалось ей приятным занятием. Комната наполнилась ароматным дымом, две абсолютно похожие девушки, примостившись друг напротив друга в мягких старых креслах, затягивались сигаретами и думали каждая о своем.
 — Ты бы про себя что-нибудь рассказала, — попросила Марина. — А то я все болтаю и болтаю, рта тебе не даю раскрыть. Что у тебя за проблемы, которые мешают твоему счастью?
 — Мне бы не хотелось сейчас об этом говорить, Марина. Я не хочу омрачать такой чудесный вечер.
 Может быть, потом как-нибудь.
 — Загадками говоришь. Но… неволить не стану, захочешь, сама расскажешь, не захочешь — не надо. Но, мне кажется, нашу дружбу надо продолжать. Такие удивительные встречи далеко не с каждым происходят.
 — Конечно, конечно, — поддержала Наташа. — Это просто чудеса…
 Вечер пролетел, словно одно мгновение. Наташа поглядела на часы — шел уже двенадцатый час. Она стала собираться домой.
 — Пойду я, Марина, — вздохнула она. — Времени сколько…
 — Слушай, оставайся ночевать у меня, — вдруг предложила Марина. — Тебе до работы рукой подать.
 Зачем тебе уезжать?
 Наташа задумалась. Действительно, зачем ей ехать домой, в этот клоповник, где горящие похотью глаза Николая не дают ей спокойно дышать ни минуты?
 Зачем ей из этой сказки возвращаться в свою серую быль? Она подумала и согласилась. Позвонила домой.
 Подошел Николай.
 — Маму позови, — резко произнесла Наташа. Слушать его голос было отвратительно. У нее забилось сердце от охватившей ее жгучей ненависти.
 — Загуляла… Загуляла, — куражился Николай. — Мать спит, умаялась за день. А где это ты? С любовником небось?
 — Передай ей, что я ночевать не приду.
 — Ага, понятненько, по рукам пошла, недотрога…
 — Заткнись, сволочь! — не выдержала Наташа и бросила трубку.
 Марина, вытаращив глаза, глядела на нее.
 — Не спрашиваю ничего, — сразу сказала она.
 — Не надо спрашивать. Я сама тебе все расскажу.
 Только, если можно, давай еще выпьем. Я не могу так…
 Ее всю трясло от волнения и ненависти.
 — Да что с тобой, Наташа? Что с тобой?
 — Дай чего-нибудь выпить, ради бога, сигарету дай…
 — Сейчас погляжу. На тебе пока сигарету…
 Наташа затянулась сигаретой и закашлялась. Марина сходила на кухню и принесла бутылку водки.
 — Ты знаешь, ничего больше нет. Ни вина, ни пива.
 Только вот эта гадость. Купили на Восьмое марта, а вот как получилось — родители в командировке, а мне репетировать пришлось в праздник — сегодня наш мастер в Париж улетел, вчера решил с нами поработать…
 — Давай водку, мне все равно. Может быть, и лучше — крепче ударит.
 — А зачем тебе? — засмеялась Марина.
 — Надо. Сейчас узнаешь.
 — Ну, давай! Гулять так гулять.
 Их беседу то и дело прерывали телефонные звонки, но Марина быстро обрывала разговор и клала трубку.
 Однако очередной разговор оказался довольно долгим. Марина с телефонной трубкой вышла в соседнюю комнату и что-то кому-то доказывала. Наташа осталась одна, курила. Ненависть к Николаю переполняла ее, стучало в висках, кулаки сжимались сами собой. Она ходила по комнате, машинально смотрела на диковины и картины и думала о своем. Из соседней комнаты раздавались довольно резкие выражения Марины.
 — И передайте ему вот что! — громко крикнула она. — Я вашего сыночка знать не желаю. И все! И не звоните больше мне! Все!
 Она, красная от волнения, выскочила из соседней комнаты и нервно закурила.
 — Это его папаша! Уговаривает меня снова сойтись со Стасиком. Золотые горы сулит — квартиру, говорит, нам купит, на лето путевки в любое место. Представляешь — покупает меня. А все дело-то в чем — на иглу он сел, и только я якобы могу его с нее снять!
 Я чувствовала… Он всегда был склонен к чему-то такому. И чем я теперь ему смогу помочь? Даже если бы хотела… А я не хочу. Он мне отвратителен, понимаешь? Ты представляешь, он спал со мной, говорил мне ласковые слова, а на следующий день трахался с какими-то бабами. А я ему верила! Когда я его в буквальном смысле с бабы сняла, на него было жалко глядеть. Сколько он после этого ко мне ходил, умолял — понимаешь, я не могу преодолеть себя. Мне даже его жалко, но он мне отвратителен. Ты меня понимаешь, Наташа?
 — В каком-то смысле. Я не была замужем. Я жила с одним парнем. Но я совсем не любила его. Он был бандит. Его убили.
 — Что ты говоришь?! Интересно как! Настоящий бандит?
 — Абсолютно настоящий. Деньги у него не переводились. Он бы, наверное, мне замуж предложил, если бы не погиб. Мне казалось, он меня любил. Но я-то его совсем не любила, сейчас я это понимаю. Боялась, уважала даже, может быть, за ежедневный риск, но не любила. А теперь у меня совсем другой парень — полная противоположность. Тот пальцем боится до меня дотронуться. Такой вежливый…
 — И ты любишь его?
 — Не знаю. Может быть. Я пока не знаю. Марина…
 — Что?
 — Давай выпьем, меня что-то всю трясет.
 — Ну давай. Сейчас под водку закуску какую-нибудь соображу. У меня вообще-то нет ничего, некогда готовить. Но какая-то колбаса была и банка шпрот.
 И хлеб черный я позавчера покупала, должен быть.
 — Да не надо никакой закуски. Запьем вот соком.
 — Ну уж нет. Последствия будут ужасны. Доверься моему опыту.
 Марина принесла колбасу и шпроты, порезала черствый хлеб. Подала маленькие рюмочки.
 Они выпили ледяной водки, закусили хлебом со шпротами, и Наташа расслабилась совершенно. Она рассказала Марине о своих отношениях с Николаем.
 Марина слушала, вытаращив глаза и сжав кулаки.
 — Сволочь, вот сволочь, вот паскуда!, — процедила она сквозь зубы, когда Наташа закончила и уставилась куда-то отрешенным взглядом. — Его же убить надо!
 Просто убить! Такие люди вообще не должны существовать. Как ты там живешь? Да тебе нужно уйти из этой квартиры. Немедленно!
 — Но куда же я уйду, Марина? На вокзал?
 — Куда угодно! Хоть у меня живи!
 Наташа рассмеялась.
 — Как у тебя все просто!
 — Но так жить нельзя! Матери почему не расскажешь?
 — А что это изменит? Еще хуже станет. Что она может, измученная женщина? Она боится Николая как огня. Он с ней не церемонится. Что не по нему, так может стукнуть…
 — Он что, бьет ее?
 — Конечно. В последнее время редко. Она ему ни в чем не перечит. А раньше частенько. Когда я маленькая была. Бил кулаком в лицо. Она летела в другой угол комнаты. А я на все это глядела. Как у меня тогда билось сердце, боялась, что выпрыгнет.
 — И никто никогда за нее не заступился?
 — Да ты что? И кому? Я попробовала, когда стала постарше, так он мне такую пощечину залепил, несколько дней щека горела. Он страшный, понимаешь?
 В нем какая-то сила, непробиваемый он. Он, словно танк, прет вперед, и все. Один раз, помню, сбил маму с ног и ботинками дубасил ее на полу. Она визжит, корчится, а я сижу на диване и боюсь шелохнуться.
 Животный страх, понимаешь? Полностью все парализовано. Потом, вечером, ночью, думала, убить надо было, взять что-нибудь тяжелое и убить. Но в тот момент ничего не могла. Он каким-то гипнотическим влиянием обладает — от его глаз хочется под землю провалиться. Ему бы куда-нибудь в концлагерь, надсмотрщиком, вот его призвание. Что там мертвые туши рубить? Ему бы живых людей на части разрубать, тогда бы он был доволен.
 — Таких много было в лагерях, — задумчиво проговорила Марина. — Дед рассказывал. Всегда, правда, смеялся над ними, все в шутку умел превратить. Но били его там совсем не шутейно, это я знаю.
 — Вот такие, как он, и били. Для них это главное — бить, крушить, поганить все хорошее, что есть. И все под видом порядка. Главное, чтобы все было тихо, шито-крыто.
 Они выпили еще, потом еще. Пили, курили и не очень-то пьянели. Тяжелый разговор отрезвлял их.
 — Чего же тебе посоветовать, Наташа, ума не приложу, — сказала Марина. — Жизнь такие вопросы ставит, на которые ответа не найдешь. Замуж бы тебе, конечно, за хорошего парня. А почему бы тебе за этого твоего Виталика не выйти?
 — Во-первых, он мне не предлагал еще. Но, наверное, предложит, я почти уверена. А во-вторых, этот Николай грозит рассказать ему про наши с ним отношения, если я не буду с ним жить. Ты представляешь, что будет, если он ему все это расскажет. Я поначалу думала, что Вера Александровна, соседка наша, бабушка его, все ему рассказала. Но тогда у нас с Виталиком не такие отношения были, мне не так было страшно.
 А оказывается, она ни о чем не рассказывала. Да и о чем она могла рассказать? О своих подозрениях разве что. А этот-то распишет в подробностях, он это умеет, язык у него такой грязный, я в жизни подобного ни от кого не слышала. И теперь, когда у нас с Виталиком завязались такие чудесные отношения… он меня считает чуть ли не святой, героиней какой-то сказки.
 А этот такое про меня порасскажет, такая будет сказка…
 Она обхватила голову руками.
 — Ой, не знаю, Марина, дорогая, что мне делать.
 Так мы хорошо с тобой посидели, а как вспомнила про все это, и снова жить не хочется! Сплошной тупик, куда ни поверни.
 — Да все образуется, Наташа. Все образуется, — обняла ее за плечи Марина. От этого ее участия Наташе стало так грустно, что она не удержалась и заплакала.
 — Да ты что? Что ты? Успокойся…
 — — Ты понимаешь, — сквозь рыдания говорила Наташа, — я никогда не видела ни тепла, ни ласки, ни участия с тех пор, как погиб отец. Мать холодная, озабоченная, а потом еще и этот… Вся жизнь до встречи с Виталиком, в общем-то, сплошной мрак. Теперь-то я это хорошо понимаю. Я вот послушала про твою семью и поняла, в каком кошмаре прожила почти всю жизнь. Поначалу я с матерью пыталась говорить, делиться с ней своими печалями, но она словно стену между нами выстроила. Одно отвечала: «Да брось ты, Наташка, не строй из себя…» Или: «Глупости все это, главное — живем хорошо, ни в чем не нуждаемся».
 Про Николая вообще избегала говорить. Так, иногда, поколотит он ее, она умоется, приведет себя в порядок и скажет, когда его нет: «Ничего страшного. Зато в доме все есть. Если бы не он, как бы мы жили?» Со всем смирилась. Он-то поначалу на меня, как на пустое место, смотрел, словно на кошку или собаку.
 Живет, и ладно, кормить положено — кормит, одевает. Мог и ремнем отхлестать, так, между прочим, за то, что двойку получила или пришла домой не вовремя.
 Без особенной злобы даже. Он так же и родному сыну науку в голову вбивает, еще и покруче, может и кулаком в лицо, чтобы крепче был. Но потом… когда я стала подрастать, совсем по-другому глядеть начал.
 Я сначала не понимала этого взгляда — мутного, с поволокой, с кривоватой улыбочкой, ну а потом… Ты знаешь… Так вот я и жила.
 — Понятно, — процедила сквозь зубы Марина.
 Они разговаривали часов до двух ночи. Потом Марина постелила Наташе на диване в столовой, а сама ушла в свою комнату. Наташе долго не спалось, все происходящее взбудоражило ее. Она думала про эту удивительную встречу, про Маринину семью, ее поражало, как в то же время, в том же городе происходит совершенно другая, параллельная жизнь, до нее со всей очевидностью дошло, как живут она и окружающие ее, поразило, как она могла все это так долго терпеть. Словно пелена спала с ее глаз… Постепенно мысли становились все неяснее, туманнее, и наконец она уснула. Она видела сны, мелькали какие-то лица — то Николай, огромный, черноволосый, со своей мерзкой улыбкой, то они с Мариной, абсолютно одинаковые, в белых платьях, бегущие куда-то по полю и вдруг проваливающиеся в бездонную пропасть… А вот лицо Виталика в очках и его крик: «Наташа! Наташа! А какая из вас Наташа?!» Одна из них летела в пропасть, а другая, оказывается, осталась на поле, и та, которая осталась, не понимает, кто она, и сам Виталик не понимает, кто перед ним. А та, которая осталась, сокрушается, что не у кого спросить, кто она, потому что истину знает только та, которая провалилась в пропасть навсегда. «Кто же я? Кто же я? Марина или Наташа?» — думает оставшаяся на поле девушка и… просыпается в холодном поту.
 Она сидела в полной темноте на диване и вытирала со лба пот. «Где я? Что со мной?» Но потом все вспомнила, вдруг ей стало хорошо на душе, и она заснула, на сей раз уже нормальным, здоровым сном. И проснулась оттого, что ее трясли за плечи.
 — Наташа, Наташа, вставай, — улыбалась Марина. — Тебе пора на работу.
 В окно светило яркое весеннее солнце. В комнате было тепло и уютно. Совсем другим казался при свете старинный буфет, по-другому смотрелись диковины и картины, ковры и люстра.
 Наташа встала, они пошли на кухню. Марина сварила прекрасный кофе. Они попили кофе, съели по яблоку, и Наташа стала собираться на работу.
 — Слушай, Наташа, — вдруг спросила Марина, — а когда ты работаешь? Со скольких до скольких?
 — С десяти до восьми.
 — Понятно. А отчим твой где работает?
 — Да нигде. Целыми днями дома торчит. Их магазин на капитальный ремонт закрыли. Он и мается без работы, пьет целыми днями.
 — Значит, мать работает?
 — Да нет. Она полдня по магазинам ходит, потом готовит, Толика кормит. Так вот и живем. А зачем это тебе?
 — Да так… Зайду, может быть, как-нибудь…
 При этих словах Марина улыбнулась, и ее улыбка показалась Наташе странной. Вернее, показалась она странной ей потом, когда она обнаружила, что в ее сумочке нет ключей от квартиры. Она перерыла все, но ключей не нашла. И только тогда ей вспомнилась улыбка Марины. А утром она дала Марине свой адрес и номер телефона и побежала на работу.
 …Да, непонятные события произошли через месяц после этой встречи. Наташа шла к метро, смотрела перед собой отрешенным взглядом. До нее вдруг отчетливо стало доходить, что произошло. Она подумала, что немедленно должна повидать Марину. И повернула к ее дому.




 Глава 12


 … С тех пор Наташа и Марина встретились всего один раз. Встреча была короткой и странной. Это произошло недели через две после первой встречи. До этого был телефонный звонок. Он раздался довольно поздно, часов около двенадцати ночи. Наташа уже собиралась ложиться спать, как вдруг тишину разрезал этот звонок. Подошла мать, постучала к Наташе в дверь.
 — Тебя там, — ленивым голосом сказала она. — Девчонка какая-то.
 — Наташа! — взволнованным голосом говорила на том конце провода Марина. — Нам завтра надо срочно встретиться. Обязательно! Я должна что-то тебе сообщить! Приходи ко мне после работы. Только обязательно!
 — А что случилось?
 — Случилось, случилось… Ты не волнуйся. Сейчас, собственно говоря, ничего не случилось. А вообще очень важный разговор. Я жду тебя.
 — Так, может быть, прийти к тебе в обеденный перерыв, раз так срочно?
 — Нет, именно после работы. Я буду одна. А выйти к тебе я не могу, у меня грипп, температура тридцать девять, я из постели не вылезаю. Но ты не бойся заразиться, ты приходи, этот разговор важнее гриппа.
 — Хорошо, я приду, — в недоумении проговорила Наташа.
 Весь следующий день Наташа не находила себе места, ждала окончания рабочего дня с нетерпением.
 Но время тянулось медленно, как никогда.
 Однако… человек предполагает, а бог располагает.
 Часов в пять вечера ее срочно позвали к телефону.
 — Наташа… — на том конце провода слышался взволнованный женский голос. — Это говорит Нина Петровна, мать Виталика. Вы можете к нам сейчас приехать?
 — Что?! Что случилось?! — закричала Наташа, чувствуя недоброе.
 — Да вы успокойтесь, успокойтесь. Дело неприятное, но… все в порядке. Ну… подрался сегодня Вита лик. Он дома лежит. Жив-здоров, не очень, разумеется, здоров, иначе бы сам позвонил. Приезжайте, одним словом…
 Наташа бросила трубку, отпросилась с работы, выскочила на улицу. Попыталась поймать машину, но водители заряжали такие суммы, что она не могла заплатить, зарплата у них должна быть только завтра.
 Она кинулась к метро.
 Был час пик, народу видимо-невидимо. Она проклинала все на свете, эту долгую дорогу, этих толкающихся людей. До нее со всей пронзительностью дошло, что Виталик очень близкий человек для нее, и не дай бог, если с ним что-нибудь случится.
 Наконец Наташа выскочила из метро и бросилась к дому Виталика. На скользкой дорожке она споткнулась, упала и больно разбила себе коленку. Она обнаружила, что порвала чулок на самом видном месте. Ей не хотелось представать перед Виталиком и его матерью в таком виде, и эта маленькая неприятность на какое-то время вытеснила ее переживания о Виталике.
 Наконец-то она у его двери. Нажимает кнопку звонка…
 Дверь открылась.
 — Здравствуйте, Наташа. — Нина Петровна слегка обняла ее за плечи. — Проходите. Виталик ждет вас.
 Наташа, не снимая плаща и сапог, пробежала в комнату к Виталику. Он лежал на кровати с перевязанной головой.
 — Что с тобой?! — Она бросилась к нему и упала перед кроватью на колени. — Что случилось?
 Виталик улыбнулся.
 — Это мама тебя потревожила. Да ничего страшного. Подрался. Вот палкой по голове заехали, и руку вывихнул левую… Врач был, хотел в больницу отправить, но я не дался. Зачем? Все и так пройдет.
 — Надо было в больницу, надо было — Слезы застилали Наташе глаза.
 — Да что ты, что ты, успокойся Мама, помоги Наташе раздеться, смотри — она вся в поту, нельзя же было так ее пугать.
 Нина Петровна подошла к Наташе, подняла ее и сняла с нее плащ. Наташа стояла посредине комнаты с дырой на правом чулке. Ей стало стыдно, она машинально прикрыла дыру рукой — Я так спешила, упала вот, — словно оправдываясь, пробормотала она.
 — Ничего, — улыбнулась Нина Петровна. — Мы , что-нибудь придумаем.
 Она вышла из комнаты, и Наташа с Виталиком остались вдвоем.
 — Кто тебя? — тихо спросила Наташа.
 — Я был по делам неподалеку от вашего дома, — ответил Виталик. — Захотелось проведать бабушку, и я зашел в магазин купить ей молока и творога. Купил, вышел, смотрю — каких-то два мужика за мной следят. Один маленький, круглый, как шар, другой — длинный, словно жердь. Шли за мной, а в скверике придрались, попросили закурить Я дал, а маленький говорит: «Мы такую дрянь не курим, ты что нам суешь?» Второй смотрит, улыбается. Пройти не дает. Ну, в общем, слово за слово, потом маленький попытался ударить меня, я увернулся и дал ему в челюсть. Тому хоть бы что, как ванька-встанька. Да ладно, чего там говорить, неинтересно все это. Получил я палкой по голове, упал, подвернул левую руку, а потом кто-то закричал: «Милиция!» — и они убежали.
 — Маленький и длинный, говоришь? — глядя куда-то в сторону и сузив глаза, спросила Наташа.
 — Да, Пат и Паташон, Штепсель и Тарапунька, — улыбнулся Виталик.
 — А больше там никого не было?
 — Да нет, скверик там, кусты. Показалось, правда, что за кустами кто-то стоит, но у меня очки упали, а без очков я, сама знаешь.
 И, главное, не разбились, я домой сам сумел доехать, а тут уж чуть ли не сознание потерял.
 — А кто, кто именно стоял за кустами? — вдруг крикнула Наташа.
 — За кустами? Да я не знаю, я же говорю, я только очертания видел, а может быть, и показалось. Вроде бы мужчина какой-то Да не переживай ты так, Наташенька Все обошлось И самое приятное — я, оказывается, неплохо дерусь Я этому длинному очень удачно заехал в глаз. И вообще, если бы он меня сзади не ударил палкой, пока я дрался с маленьким, то неизвестно бы, чем все закончилось. Так что можешь мной гордиться.
 — Я горжусь, горжусь тобой, — бросилась к нему Наташа и заплакала.
 — Ну не надо, не надо, успокойся. Это ерунда и слез твоих не стоит Просто мне очень захотелось тебя увидеть, вот я и попросил маму тебе позвонить.
 Весь вечер Наташа просидела у Виталика. Она кормила его, поила чаем, они долго болтали Потом он заснул Нина Петровна просила Наташу остаться, но та решила ехать домой, ей казалось неудобным оставаться здесь ночевать. На прощание Нина Петровна подарила Наташе колготки.
 — Возьмите, Наташа. Чтобы доехать нормально.
 Наташа покраснела, но подарок приняла. Пошла в ванную и переоделась. И только тут вспомнила, что она сегодня должна была идти к Марине. Ведь Марина хотела сообщить ей что-то очень важное.
 Она попросила разрешения позвонить.
 — Конечно, конечно, Наташенька, звоните.
 Наташа набрала Маринин номер. Подошел мужчина.
 — Марину? — переспросил он. — А она уже спит.
 Она болеет, понимаете… А… — вдруг голос его стал тревожным. — А, простите, кто ее спрашивает?
 — Это.. — хотела ответить Наташа и вдруг, сама того не желая, сказала:
 — Знакомая. Я завтра позвоню. — И бросила трубку. Только тут она почувствовала, как отчего-то у нее бешено застучало сердце и кровь прилила к щекам.
 Домой она приехала уже в первом часу ночи. Все спали.
 На следующий день она почему-то не стала звонить Марине. Что-то мешало ей сделать это, что-то пугало ее. Их странное знакомство стало вызывать у нее чувство тревоги.
 Вечером после работы она подходила к своему дому и вдруг увидела собутыльников Николая — Сапелкина и Трыкина. Было светло, и она отчетливо разглядела у Трыкина огромный фонарь под правым глазом. Лицо Сапелкина тоже было в каких-то кровоподтеках и ссадинах.
 Увидев Наташу, они смутились и слегка приостановились. Резко остановилась и она. Стояла и глядела на них.
 — Здорово, Наташка, — ухмыльнулся как-то нервно Сапелкин. — С работы? А мы вот…
 — Глаз-то не болит? — обратилась она к Трыкину, глядя ему прямо в лицо.
 — Хм… Э… — мямлил он нечто невразумительное.
 — Так как же?
 — Да нет… — пожал он плечами.
 — Ну так заболит. — Не в состоянии больше говорить от охватившего ее бешенства, Наташа зашагала домой.
 Войдя в квартиру, в прихожей встретилась с Николаем. Увидев на его лице блудливую хитренькую улыбочку, она почувствовала такое дикое желание убить его, что, не говоря ни слова, быстро прошла к себе.
 — Тебе тут девушка какая-то звонила, — мать всунула голову в комнату. — Голос вроде знакомый.
 А кто, не пойму.
 Наташа внимательно поглядела на мать и ничего не сказала.
 В течение двух недель ни Наташа, ни Марина не звонили друг другу. Но как-то опять поздним вечером раздался звонок от Марины.
 — Мы что-то забыли друг друга, — каким-то странным голосом произнесла она. — И напрасно.
 — Ты понимаешь, Марина, — стала оправдываться Наташа, — Виталика избили в тот день на улице, меня вызвала его мать. Я звонила вечером, но ты уже спала…
 — Не надо слов, Наташа. Дело не в этом. Я понимаю, что ты понимаешь, а ты понимаешь, что я понимаю. И мы боимся нашей встречи, боимся, что она может резко изменить нашу жизнь, нарушить привычный ход вещей, разорвать какие-то устоявшиеся связи.
 И тем не менее эта молчанка не может продолжаться вечно. А мое преимущество перед тобой заключается в том, что я знаю, чего не знаешь ты. И я обязана тебе это рассказать. Приходи завтра после работы. Я уже поправилась, но хочу поговорить с тобой здесь. Мне здесь удобнее говорить об этом. А отец все время дома, пишет книгу, на лекции ездит только утром. А вот завтра ни его, ни мамы не будет. Приезжай. Обязательно приезжай. Хорошо?
 — Хорошо. Приеду. Обязательно приеду, — твердо сказала Наташа. Ее радовало, что Марина сумела первой произнести эти важные слова, которые кто-то из них должен был сказать.
 После работы Наташа пошла в сторону Марининого дома. У нее было хорошее настроение, Виталик уже совсем поправился, и только повязка на голове напоминала об инциденте. Но Наташа гордилась этой повязкой, она крепко держала Виталика под руку, когда они шли по улице, и заглядывала ему в глаза.
 Они встречались почти каждый день, гуляли по своим любимым местам, иногда сидели у него дома. Но между ними ничего не было, он был робок, боялся прикоснуться к ней, боялся, чтобы она не подумала чего-то дурного, опошляющего их отношения. В свою очередь боялась и она. И эта грань нежных, теплых, ласковых отношений никак не могла быть преодолена, и отношения не могли перейти в другую, более серьезную фазу. Иногда они внимательно глядели друг на друга, глаза их загорались огнем страсти, но ни Виталик, ни Наташа не делали попыток физического сближения, им пока было достаточно и этих взглядов.
 Они не хотели торопить события.
 Наташа уже подходила к дому Марины в Бобровом переулке, как вдруг нос к носу столкнулась с самой Мариной, бегущей куда-то, бледной, взволнованной.
 — Марина, что с тобой?
 — Ой, привет. Не получится у нас с тобой разговора, Наташа. Стае в аварию попал, разбился, говорят, вдребезги, только что звонил его отец. Он был в Склифе. Я бегу туда. Так что… как-то не судьба нам переговорить, сестричка, — странно улыбнулась Марина.
 — Что?
 — Да, да, да, точно. Неужели ты сомневалась?
 Только ты извини, я не могу больше. Он при смерти.
 Я должна ехать к нему. В такие минуты забывается все плохое, помнится только хорошее. Ты знаешь, он был иногда такой нежный, беззащитный, как ребенок, я очень любила его таким. — Голос у Марины дрогнул, а на глаза навернулись слезы. — Я побежала, надо ловить машину. Вон кто-то едет. Эй, эй! — побежала она к дороге. Обернулась и крикнула Наташе:
 — И не расспрашивай ни о чем свою мать, не надо. Я сама тебе все расскажу, сама! Не надо ее ни о чем расспрашивать, я хочу, чтобы ты все узнала от меня, — Около Марины остановились бежевые «Жигули», она поговорила с водителем, потом села в машину и махнула рукой Наташе.
 Больше им встретиться не удалось. Наташа пару раз звонила Марине домой, но то мужской, то женский голоса отвечали, что Марина в больнице. Потом как-то вечером Марина позвонила сама и захлебывающимся от радости голосом сообщила, что Стасик поправляется.
 — Он узнал меня, представляешь?! Он открыл глаза, узнал меня и заплакал. Ты представляешь? Врачи говорят, пошло на поправку. Ладно, пока, я позвоню!
 …И вот теперь Николай убит, ее допрашивают, следователь подозревает ее, уточняет ее алиби. И… красная куртка, джинсы, следы от кроссовок… И пропавшие ключи после визита к Марине. Неужели? Неужели?..
 Наташа быстрыми шагами подходила к дому Марины.
 На ее счастье, Марина оказалась дома и при этом была одна.
 — Привет! — улыбалась Марина, обнимая Наташу. — Ну, наконец-то! Это фантастика какая-то — все эти события, мешающие нам поговорить. А ведь есть о чем, ох, есть… Проходи.
 Наташа прошла в комнату.
 — А что это с тобой? Ты чего такая бледная?
 — А ты не догадываешься? — прямо глядя ей в глаза, спросила Наташа.
 Что-то мелькнуло в глазах Марины, потом она отвела взгляд.
 — Да нет, не догадываюсь. Говори, не тяни…
 — Николая убили, — тихо произнесла Наташа.
 — И ты об этом сожалеешь? — так же тихо спросила Марина.
 — Нет, разумеется. Только… только вот следователь подозревает в убийстве меня. А меня в тот день дома не было…
 — Так кто же убил? — странным голосом спросила Марина.
 — Я не знаю, Марина, не знаю… — Наташа вдруг вскочила с места и обняла сидящую Марину за плечи. — Ты извини меня за прямоту, но я думаю, что это сделала ты.
 Марина резко вскочила, будто пораженная электрическим током.
 — Я?!!
 — Ну да, да, именно ты…
 — Но почему ты так думаешь?
 — Почему? Да потому, что тебя там видели. Тебя видели в нашей квартире.
 — Кто видел?
 — Соседка Вера Александровна. Она видела тебя в нашей комнате. Ты была в красной куртке и джинсах.
 Марина! Я все понимаю, я благодарна тебе. Но ты… ты… взвалила на себя такую тяжелую ношу…
 — Она что, рассказала об этом следователю? — спросила Марина спокойным голосом, но очень бледная. — Почему же тогда ни тебя, ни меня не арестовывают?
 — Она ничего не сообщила следователю. Она рассказала об увиденном моей матери, а та мне. Я сегодня была у следователя, а потом он приезжал ко мне на работу, расспрашивал, где я была с десяти до двенадцати. А я-то была на работе, меня десятки людей видели…
 — Ладно, — махнула рукой Марина, села в кресло и закурила. — Начнем по порядку. Слушай меня внимательно… Я расспросила своих родителей о том… о прошлом. Тяжелый был разговор. Короче, пятнадцатого октября 1976 года мама родила мертвую девочку. А твоя, то есть… ну… твоя мама родила двойню, двойняшек-близнецов, понимаешь — нас с тобой. Мы родные сестры, Наташенька. Удивительно, как это твоя мама ни разу не проговорилась тебе об этом. Судя по твоим рассказам, она женщина импульсивная, открытая. А вот нет — оказывается, умеет язык за зубами держать. Ее тогда уговорили, она ужасалась, как она будет растить двоих. Уговорили отдать моей… ну, маме, короче, одну из нас, то есть меня.
 — А как же папа? — одними губами прошептала Наташа, пораженная услышанным.
 — Его обманули. Ему сказали, что одна девочка умерла.
 — Да, разумеется. Он бы никогда не согласился на такое. Никогда.
 — Вот так, Наташенька. Мы родные сестры. И я выросла здесь, а ты там. И я, когда услышала про то, как ты живешь, а потом узнала, кто ты мне, решила отомстить ему, твоему отчиму. Я считала это своим долгом. Я еще тогда, не зная, что мы сестры, вытащила у тебя из сумочки ключи, а потом, увидев, что твоя мама ушла из дома по магазинам, проследив, как оттуда один за другим выходили люди, открыла дверь и вошла.
 — Ну и что? Как же все это произошло?
 — Как произошло? Да очень просто. Я тихонько открыла ключом дверь в вашу комнату и увидела, как он валяется на полу в луже крови. Я долго стояла над ним, зрелище было ужасное. А потом ушла. Вот и все.
 Так все произошло.
 — Так ты что, не убивала его?
 — Нет, конечно. Да я, наверное, и не смогла бы убить. Это только на словах такое возможно. Но мы не умеем перейти через этот рубеж. Это слишком страшно.
 — Но ты собиралась сделать это?
 — Да, я не исключала такой возможности. У меня был пистолет в кармане куртки.
 — Откуда он у тебя?
 — Подарок Стасика. Я наболтала ему, что меня преследуют, и он велел своему отцу отдать мне его пистолет. А они сейчас все для меня делают, что бы я ни попросила. Мы, наверное, опять сойдемся со Стасиком. Я как увидела его в Склифе в гипсе, перебинтованного, несчастного, все позабыла, вспомнила только наши лучшие с ним времена. И как он был рад, когда впервые открыл глаза и узнал меня, он плакал от счастья, Наташа. Он любит меня, я это точно знаю.
 И я, наверное, должна быть с ним. Это мой долг. Я ему все прощаю. Ты меня поймешь. Ты знаешь, что такое близкий человек.
 — Конечно, Мариночка, конечно.
 Слезы навернулись на глаза Наташе. Она помолчала немного.
 — Марина… Я так рада, что это не ты… Но кто?
 Кто же все-таки сделал это? Кто убил Николая?
 — Я не знаю. Я пряталась на чердаке, там дверь оказалась незапертой. Удобно очень, что вы на последнем этаже живете. Пришла я в одиннадцатом часу, видела, как выходила из квартиры твоя… ну… мама, словом, потом пришел высокий мужчина, потом ушел, вскоре опять вернулся с бутылкой в руке, потом опять ушел, затем вышла из квартиры старушка, видимо, соседка ваша, а потом…
 — Что? Что потом?! — Сердце Наташи забилось в тревоге. Она вдруг поняла, что раз не Марина убила Николая, то это мог сделать только один человек.




 Глава 13


 Уже стемнело. Николаев выкурил вторую пачку сигарет. То и дело наливал себе кофе. Ломило виски, темнело в глазах. Он очень устал за этот день. Вся эта, казалось бы, тривиальная история с бытовым убийством произвела на него тяжелое впечатление. Он понимал, что дело раскрыто. Час назад Константин Гусев выяснил, что Марина Покровская — приемная дочь Покровских, что настоящими ее родителями были Люба и Саша Павловы, что одну из двойняшек, родившихся пятнадцатого октября 1976 года, отдали Покровским с согласия матери, и таким образом Марина Павлова стала Мариной Покровской. Было совершенно очевидно, что, зная о происходящем в этой семье, таинственным образом познакомившись с родной сестрой, Марина решила отомстить обидчику сестры, вошла в квартиру и зарезала Фомичева. Была ли Наташа соучастницей или нет, предстояло выяснить.
 Разумеется, соседка Вера Александровна Поваляева видела в квартире Марину Покровскую, но, будучи уверенной, что это Наташа, сочувствуя ей и ненавидя покойника, решила стоять на своем и ничего не рассказывать ему, Николаеву. Доказать вину Марины было делом нехитрым. Имелись результаты экспертизы, отпечатки пальцев, отпечатки следов кроссовок в кровавой луже, были свидетельницы-старушки, видевшие Марину, входящую в подъезд. Да и Вера Александровна, в конце концов, рассказала бы правду. Марине Покровской грозило до десяти лет заключения.
 Умышленное убийство, статья сто третья.
 Приемная дочь профессора Покровского, студентка ГИТИСа, девушка образованная, из такой хорошей семьи. И она поедет в лагерь строгого режима, в мрак и ужас, будет содержаться там с отребьем человеческим… Эти мысли ужасали Николаева. Всякое, разумеется, бывало в тех делах, которые приходилось ему вести, частенько жертвами убийств становились ужасные люди, а в тюрьму шли прекрасные мужчины или женщины, вынужденные защищать свое достоинство.
 Он помнит случай, когда расстреляли за убийство трех подонков отца семейства, вступившегося за честь дочери, выследившего насильников и отомстившего им.
 У покойных подонков оказались связи, и эти силы добились самой жестокой меры для убийцы. Николаев вел это дело, он раскрыл убийство, выполнил свой служебный долг, но вспоминал об этом с содроганием и порой корил себя: лучше было бы это дело не раскрывать. Всякое бывало…
 А теперь вот это. Облик Николая Фомичева предстал перед ним во всей отталкивающей ясности. Этот подонок, насильник недостоин был жить на свете. Но в деле есть все документы. Он обязан довести его до конца. Поступить по-иному он не может. Даже если он откажется вести дело дальше, его доведет другой следователь и в ближайшее время посадит Марину Покровскую в следственный изолятор, а затем и на скамью подсудимых. И она на долгие годы сядет в тюрьму. А выйдет оттуда другим человеком, изломанным, больным. А вполне возможно, и вообще не выйдет.
 И он, Павел Николаевич Николаев, отец двоих детей, должен посадить за решетку эту девушку, похожую как две капли воды на Наташу Павлову. Вот конфликт между совестью и служебным долгом. Как быть? Потянуть еще время? Но это ничего не даст.
 Такого удивительного случая, с неожиданным появлением двух совершенно одинаковых девушек с такими разными судьбами, в практике Николаева не было. И он колебался, не решаясь действовать согласно закону. Он поручил Константину Гусеву снова расспросить соседей по дому и поискать орудие убийства — нож. Но сам-то он не верил в какую-то новую версию.
 Николаев был добросовестный следователь. Он знал, что доведет дело до суда, хоть его просила об обратном старушка Вера Александровна, возможно, видевшая, как Марина убивала Фомичева, и думавшая, что это Наташа. Он знал, что поступит по закону. Убийство есть убийство, и за него надо отвечать. Если искать в законе какие-то лазейки, то это может привести к ужасным последствиям. И так бывало. Кто-то могущественный и влиятельный уходил от ответственности за тяжелейшие преступления, и кто-то слабый отвечал за то, чего не делал.
 Что же оставалось делать ему? Предупредить Марину и ее родителей о том, что дело практически раскрыто? Зачем? Чтобы она уехала? Может быть, так и надо поступить? Наверняка у Покровского есть связи, и он сумел бы отправить дочь за границу. Нет, бред, на такое он не пойдет, неукоснительный и добросовестный исполнитель закона. Единственный вариант — найти хорошего адвоката, который сумел бы доказать суду, что убийство было неумышленным. Может быть, нападение со стороны Фомичева? Может быть, Марина оборонялась от насильника? Но ведь она сама проникла в квартиру. И, вполне возможно, был сговор между сестрами, и тогда придется отвечать обеим.
 А то еще Наташа окажется организатором убийства.
 Какое же это гнусное дело… Почему именно ему поручили его расследовать?
 Николаев выкурил еще одну сигарету и отчаянно закашлялся. От этих окаянных сигарет, от густого табачного дыма кружилась голова, ломило виски. Он долго кашлял, и в это время в кабинет вошел Константин Гусев.
 — Павел! — Широкое лицо Гусева расплылось в радостной улыбке. — А что я тебе принес? А что я тебе такое принес?!
 Он держал в руке какой-то продолговатый предмет, завернутый в белую тряпку.
 — Ну, что у тебя?
 — А ты угадай. А ну-ка, угадай!
 — Да ладно, мне не до розыгрышей и отгадок. Что ты там нашел?
 Торжествующий Гусев развернул тряпку и показал здоровенный нож с побуревшим от крови лезвием.
 — Вот. Дворник нашел в мусорном контейнере.
 Чуть ли не в квартале от фомичевского жилища, на улице Винокурова. Я почти уверен, что этим ножом убили Фомичева. Теперь только пальчики нужны всех побывавших в квартире.
 Николаев мрачно поглядел на огромный нож и поразился, как это Марина Покровская могла орудовать таким страшным предметом. Никак он себе этого не мог представить. Разве что схватила в комнате первый попавшийся предмет, когда Фомичев на нее напал.
 — Ладно, Костя, молодец. Теперь давай его на экспертизу. Так, кто там у нас среди свидетелей и подозреваемых ранее судимые?
 — Фомичев Иван, судим за изнасилование, Фомичева Пелагея Васильевна, осуждена за кражу еще в пятидесятых годах, Сапелкин Василий, осужден по 206-й статье за хулиганство, Трыкин Владимир — дважды 206-я и 145-я — грабеж.
 — Ну вот, для начала их отпечатки проверим. Давай, Костя, действуй. Дело близится к развязке.
 — Проверить надо. Но дело-то ясное, сам понимаешь. Наверняка это нож Фомичева. Покровская пришла в квартиру, он ее принял за Наташу, полез на нее, она схватила нож и пырнула его так удачно. Надо ее арестовывать, Павел.
 — Успеем, — устало проговорил Николаев. — А ты пока этих проверь.
 — Ладно. Сейчас отнесу на экспертизу. А ты?
 — Домой поеду. Устал как собака. Дело-то пустячное, но муторное какое-то, с пикантными подробностями.
 — Жалеешь сестричек?
 — А как же? Фомичев — еще тот жук. Грязная скотина. А за него ответят хорошие девушки. Или одна из них, по крайней мере. Еще покалеченные судьбы, Костя. Ладно, поеду домой. Неси нож на экспертизу и езжай отдыхать. Давай, до завтра.
 — Счастливо, Павел.
 Николаев закрыл кабинет, вышел на улицу, завел машину. Был теплый весенний вечер. Он немного постоял около машины, ветерок обдувал его голову. Николаев знал, что завтра ему придется брать санкцию прокурора на задержание Марины Покровской по подозрению в убийстве Фомичева. И как ему этого не хотелось… Но сделать он ничего не мог.
 Машина прогрелась, Николаев сел за руль, нажал педаль и поехал домой.
 С удовольствием он выпил за ужином большую рюмку водки. Водка сразу сняла напряжение, по телу разлилось тепло. Он поел, посидел, покурил, потом отправился спать. Заснул сразу же, будто провалился в темную яму…
 Проснулся Николаев рано, свежий и бодрый. Пошел на кухню, сварил себе кофе. Пил горячий кофе и думал, что сегодня он поедет на работу и будет делать то, что предписывает ему закон. Ни шагу в сторону. И это успокоило его, свело на нет вчерашние мысли, сомнения.
 Произошло убийство. Убийство гражданина России.
 И отвечать должен тот, кто его убил, и тот, кто это убийство организовал. А он был убежден в своей версии…
 Потом он оделся и поехал на работу.
 С утра Николаев вызвал к себе свидетелей по делу об ограблении две недели назад коммерческого магазина. Один из продавцов давал довольно путаные показания, что позволило Николаеву заподозрить его в причастности к ограблению. Но вообще он занимался этим делом без всякого интереса. Надоели эти бесконечные разборки, эти хапуги, думающие лишь о том, как обмануть друг друга. Все его мысли были направлены на дело об убийстве Фомичева Часам к двенадцати допрос свидетелей по делу об ограблении магазина закончился. Николаев заварил себе крепкого кофе, с наслаждением закурил.
 — Павел! — в кабинет ворвался Константин Гусев. — Вот результаты экспертизы!
 — Ну?! — Николаев чуть не поперхнулся горячим кофе и даже привскочил с места.
 — Экспертиза установила, что Николай Фомичев был убит именно этим ножом.
 — Так… Так… Ну, а что с отпечатками? С отпечатками пальцев-то что?
 — Волнуешься? — усмехнулся Гусев. — Не хочется сажать за решетку этих девчонок?
 — Что ты тянешь? Сам знаешь, что не хочется. Ты говори! Что там? Ты что, уже знаешь, чьи на ножике отпечатки?
 — А вот знаю, — загадочно улыбнулся Гусев.




 Глава 14


 Это Виталик… Разумеется, это Виталик убил Фомичева… Он отомстил этому гаду за нее. Но что же теперь будет с ним? Какой кошмар! Почему все в этой жизни так ужасно?! Все против нее, самых близких ей людей, против ее счастья. Виталика посадят в тюрьму… Такие мысли проносились в голове Наташи. В это время раздался телефонный звонок, и Марина, прервав свой рассказ, побежала к телефону. К счастью, говорила она недолго и скоро вернулась.
 — Ты что такая бледная, Наташа?! Что с тобой? Да на тебе лица нет…
 — Что? Что потом? — одними губами пролепетала Наташа.
 — А что потом? Потом подошел к двери маленький кругленький алкаш, позвонил, ему открыли. Он побыл там минут двадцать и вышел. Вот и все. А потом уже зашла я. И увидела… все это.
 — Маленький… кругленький… — повторила Наташа, чувствуя, как слезы облегчения текут по ее щекам. — Так это же Васька Сапелкин, грузчик из продмага. Значит, это он зарезал Николая.
 — А что ты так взволновалась?
 — Я… я думала, это не он. — Наташа вытерла слезы и слегка улыбнулась.
 — Думала, Виталик?
 — Да.
 — Неужели он способен на такое?
 — Ради меня, думаю, да.
 Марина помолчала, закурила сигарету.
 — Да, сестричка, при интересных обстоятельствах пришлось нам с тобой познакомиться, — покачала она головой.
 Наташа только устало улыбнулась в ответ.
 — Мне, наверное, надо было сообщить в милицию, — сказала Марина. — Но я, честно говоря, побоялась. Сама подумай, я в чужой квартире, пришедшая без спроса, открывшая дверь ключом, и… убитый человек, лужа крови'. Я постояла немного и ушла. Тут-то меня, наверное, и видела твоя соседка. Я и не слышала ее шагов в коридоре.
 — Да, она ходит совершенно бесшумно. Как мышь.
 Но теперь мы обязаны сообщить все Николаеву. Он ведь подозревает меня в убийстве. Тебе-то что бояться? Я сама дала тебе ключ, мы с тобой сестры, ты главная свидетельница по делу.
 — А зачем караулила на чердаке? Зачем следила за квартирой?
 — Ну и что? Хотела поговорить. Видела, как в квартиру зашел мужчина, и решила подождать По-моему, очень просто.
 — Ну, наверное, придется идти, раз уж тебя подозревают. Да, и вот еще что — я почувствовала, что за мной кто-то следит. Это произошло после того, как я на Мясницкой встретилась с одним мужчиной, длинным, как жердь, морщинистым. Он уставился на меня, как на привидение, а потом сказал, что обознался.
 Я поняла тогда, что он принял меня за тебя.
 — Длинный? Морщинистый? А не следователь ли Николаев это был?
 — Не знаю. Вообще-то он непохож на милиционера.
 — Он действительно непохож.
 — А потом, через день-два, чувствую на себе пристальный взгляд. И вроде бы какой-то человек, плотный такой, крепкий, следит за мной. Куда я, туда и он.
 Не понравилось мне это все.
 — Да, интересные дела, — сказала Наташа. — Видно, они вышли на тебя. Нет, совершенно необходимо нам вместе пойти к следователю Николаеву. Давай ему сейчас позвоним.
 — Ой, только не сейчас. Давай уж лучше завтра, — вздохнула Марина. — Сейчас поздно уже.
 — Ну ладно, давай завтра, — согласилась Наташа.
 Они еще посидели, покурили, и Наташа поехала домой.
 Она шла к метро, теплый весенний ветерок дул ей в лицо, и впервые за долгое время она почувствовала облегчение. Жизнь снова стала красочной, опять запели птицы, зазеленела трава, все обрело совсем иные очертания. Так было разве что в раннем детстве. Все остальное было овеяно мраком и тревогой, грязью и ложью.
 Она поражалась тому, что у нее оказалась родная сестра, тому, при каких странных обстоятельствах им довелось встретиться, она была счастлива оттого, что никто из близких ей людей непричастен к убийству Николая Фомичева.
 И очень удивляло ее, как это ближайший друг, постоянный собутыльник Николая Васька Сапелкин, на вид добродушный и нелепый человек, мог убить его.
 Все происходившее казалось фантасмагорией, каким-то непонятным сном, страшной сказкой с постепенно вырисовывающимся счастливым концом.
 Наташа ехала в метро и мучительно размышляла над всем происшедшим.
 И вот она дома. Мать открыла дверь.
 — Ты что? Где пропадаешь? Пожалела бы меня! — кричала Люба. — Тут такое, понимаешь, творится, а ты пропадаешь неизвестно где! Виталик твой звонил несколько раз, кстати, он тоже беспокоится.
 — Не волнуйся, мама, — улыбнулась Наташа. — Все нормально. Все хорошо.
 — Да уж хорошо! Дальше некуда, как хорошо! — кричала Люба.
 — Я хочу кое-что сказать тебе, — тихо произнесла Наташа, проходя в комнату.
 — Ну, чего еще хорошенького скажешь? — набычилась Люба.
 — Сейчас я попью чаю, а потом пойдем ко мне.
 Разговор серьезный.
 Люба нахмурилась. Она не понимала, что именно хочет сказать Наташа, а все непонятное пугало ее.
 Наташа попила чаю, и они с матерью пошли в ее комнату.
 — Мама, — тихо сказала Наташа, — почему ты мне никогда не говорила, что у меня есть родная сестра?
 Сказала это и вздрогнула. На Любу было страшно смотреть. Она побледнела как полотно и затряслась, словно в припадке. Наташе даже показалось, что волосы зашевелились у нее на голове.
 — Т-ты… т-ты… — бормотала Люба. — Ты откуда… это…
 — Я встретила ее случайно. Она живет неподалеку от моей работы.
 И Наташа рассказала матери про все их встречи с Мариной. О том, что Марина была в квартире после убийства, она умолчала.
 Во время разговора Люба отчаянно зарыдала. Так, всхлипывая, утирая рукавом слезы, текущие по бледным щекам, она выслушала весь этот рассказ.
 — Мариночка, доченька, это я, сучка, виновата во всем, — бормотала сквозь слезы Люба. — И теперь господь воздает мне за грехи. Сашка-то ведь ничего не знал. Он думал, вторая дочка умерла. Она родилась через двадцать минут после тебя. Черт меня попутал, и они, паскуды, меня уговорили…
 — Не ругай их, — сказала Наташа. — Марине очень хорошо живется. У нее есть все — прекрасные родители, квартира в центре Москвы, дача, машина, она учится в театральном, будет актрисой.
 — Чужие они ей! Это мы ей родные! Мы! — истерически кричала Люба. — Я, сучка, виновата, как подумала тогда, что мне двоих поднимать надо, так и решила отказаться от нее, когда у этой, как ее, Вики, что ли, дочь умерла и они меня стали уговаривать. Сыграли на слабости моей, я думала, что лучше сделала, а вон как…
 — А может быть, ты и сделала лучше, — сказала Наташа. — Неплохо было бы, если бы ты и меня отдала.
 — Что ты говоришь?! — заорала Люба. Щеки ее покраснели, она затрясла кулаками.
 — В той семье не насилуют несовершеннолетних девочек.
 Люба опустила кулаки и замолчала.
 — Ты что, не знала?
 — Догадывалась. А что я могла сделать?
 — Многое. Многое могла, если бы захотела. Ты хотела при муже оставаться, чтобы за ним, как за каменной стеной. А то, что со мной происходило, ты не понимала? Ты закрывала на это глаза. Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Наступило время расплаты.
 — Слушай, — вдруг осенило Любу. — Так это что, Марина его убила? Это ее Вера Александровна видела в нашей комнате?
 — Она была здесь. Только не она убивала. Она пришла позже.
 — А кто же убивал-то? — совсем растерялась Люба, присаживаясь на стул, как-то вся обмякнув от навалившейся на нее информации.
 — На этот вопрос ответит следствие, — усмехнулась Наташа.
 — А ты-то знаешь, что ли?
 — Нет, — холодно сказала Наташа.
 — А как я могу ее увидеть, мою Мариночку? — снова всхлипнула Люба.
 — А зачем тебе это? Вряд ли она захочет с тобой встречаться. Она знает о том, что здесь происходило.
 — На кой ляд ты ей рассказала? Врешь ты все! Это вы с ней убили Николая.
 — К сожалению, нет. К большому сожалению, он подох без нашей помощи.
 — Нет, врешь, это все вы! Отомстили! — не зная, что сказать, талдычила Люба.
 — Можешь считать, что так. Он того заслужил.
 — Ну и ответите! Посадят вас на десять лет каждую! — закричала Люба.
 В это время позвонил по телефону Виталик. В последние дни им было трудно разговаривать. Он не знал, как ему реагировать на смерть Николая Фомичева.
 Услышав о ней, помолчал, выразил соболезнование, предложил помощь. Из этого Наташа сделала вывод, что Виталик ничего не знал о взаимоотношениях ее и Николая. Но потом, во время разговора с Мариной, ей показалось, что его спокойная реакция объяснялась тем, что именно он убил Николая, отомстив за нее. Встречаться им в последние дни не приходилось.
 Все некогда было.
 — Наташа, добрый вечер, — тихо произнес Виталик. — Я очень по тебе соскучился. Я понимаю, у вас сейчас столько проблем, но нам обязательно надо встретиться и поговорить.
 — Хорошо, Виталик. Только завтра я очень занята.
 — Опять занята… Ты что, не хочешь со мной встречаться?
 — Да ты что? Наоборот… Давай встретимся вечером. Я позвоню тебе. А сейчас, извини, у нас с мамой важный разговор.
 — Но у меня к тебе тоже важный разговор.
 — Завтра, дорогой, завтра. Я тебе столько всего расскажу, столько всего произошло за это время…
 — Ну ладно. Не умереть бы только от нетерпения…
 — Нет уж, не надо. Ты уж доживи. Целую.
 — Целую.
 Наташа вошла в комнату и увидела мать рыдающей. Она сидела на стуле, облокотившись на стол и закрыв лицо руками.
 — Мариночка, Мариночка, девочка моя… Все мне за это… Как я могла тебя отдать?! Это меня бог наказал, все мои беды от этого…
 — Не переживай ты, мам, так, — сказала Наташа. — У нее замечательная семья. Отец — профессор МГУ, мать — преподаватель. Замужем была за сыном нового русского, потом развелись, теперь вот опять сходиться задумали. Она живет очень хорошо.
 — Она-то хорошо… А мы… А я… Что у меня осталось?
 — У тебя остался Толик. Вырасти его нормальным человеком. Может быть, без Николая он сможет таким стать…
 Люба ничего не ответила, вытерла слезы, встала и вышла из комнаты.




 Глава 15


 Васька Сапелкин остался без работы, после того как закрыли на ремонт их продмаг. Подрабатывал он теперь на Черемушкинском рынке. То там поднесет, то здесь. Платили нерегулярно, иногда неплохо, иногда вообще ничего. Народ жуликоватый, жадный, торгаши, одним словом, чего от них ожидать?
 Но сегодня день выдался удачный, и в кармане у Васьки лежало сто пятьдесят рублей. Он бодреньким шагом направлялся домой, а вернее, к ближайшему ларьку. Пива он выпил за день предостаточно, но теперь надо было хлебнуть чего-нибудь посущественнее.
 Когда восьмого апреля вечером пьяный Николай Фомичев проговорился ему, что у него в тумбочке лежит шесть тысяч, решение пришло в голову Сапелкину сразу. У самого Сапелкина не было ни копейки.
 Шесть тысяч — это же большая сумма Это сколько же времени не надо таскаться в поисках случайных заработков! А за это время можно и хорошую работенку найти! Он не знал, как возьмет эти деньги, он знал одно — их необходимо взять! Происшедшая только что ссора Николая с Трыкиным была как нельзя кстати. Все подумают на него! Если, разумеется, придется прибегнуть к крайним мерам. А ведь придется, разве Николай так просто отдаст деньги?
 Утром Сапелкин потолкался во дворе и проследил, когда из квартиры вышла Люба. Он знал, что скоро уйдет и соседка. Но тут начал шляться туда-сюда этот брат Иван и чуть не испортил все дело. Но вот Иван сел на автобус и уехал. А затем и соседка вышла из подъезда. Тогда-то он и пошел туда.
 Открыл сам Николай, пьяный до удивления. Васька решил не трогать его, а напоить до окончательного бесчувствия. На всякий случай у него, кроме ножа, была и бутылка водки.
 — В-васька, ты? — осоловелыми глазами Николай глядел на него.
 — Я! Здорово, Коляка, братан! Балдеешь? Давай еще вмажем. Я принес.
 — Ну, м-можно, — бормотал Николай, шатаясь из стороны в сторону. — Т-только я вроде бы уже готов…
 — Херня, братан! Херня, друган! Ты у нас сколько хочешь одолеешь! Пошли, пошли, принимай гостя.
 Они прошли в комнату, Васька разлил водку по стоявшим на столе стаканам. Выпили, Николай пил через силу, водка текла по его небритому подбородку на голубую рубашку. Он мычал нечто нечленораздельное.
 — Ты чо, братан? Плохо тебе?! Да ты приляг вот на диван, отдохни.
 — Ничо! Я еще хочу, налей еще!
 — Ну, еще так еще. Как скажешь! Ты у нас главный! Как скажешь, так и будет. Мы тебя все уважаем.
 — Ни х… никто не уважает! Вовка Трыкин не уважает! Наташка, падла, тварь, не уважает. Чем я ей плох!
 — Ты всем хорош, Коляка! — хохотал, заливаясь, Васька. — Не понимают, глупые бабы!
 — П-понимает… Что надо, Она понимает, — загадочно улыбаясь, бубнил Николай.
 — Хороша девка у тебя, Коляка! — опять захохотал Васька. — Смотреть аж страшно!
 — А чо на них смотреть?! Их трахать надо!
 Васька снова захохотал и налил себе и Николаю.
 Протянул Николаю стакан.
 — Давай, друган! За все хорошее! — бодро крикнул Васька, чувствуя приближение развязки.
 — З-за… В-все ништяк… — Дрожащей рукой Николай принял стакан. Зубы стучали о край стакана, но он влил в себя вонючую жидкость.
 Выпив, он повалился на диван, раскинул руки в стороны и мощно захрапел.
 Довольный Васька попытался открыть тумбочку, но она оказалась заперта. Васька решил пошарить в кармане у Николая. Быстро нашел в широких штанах ключ. Николай при этом даже не пошевелился.
 Все шло прекрасно. Васька открыл тумбочку и обнаружил там только сберкнижку. Открыл, посмотрел, положил обратно. Больше ничего в тумбочке не было.
 Он порылся еще и вдруг почувствовал на своем плече могучую руку. Васька вздрогнул от неожиданности и обернулся.
 Мутными ненавидящими глазами глядел на него Николай. Он стоял, пошатываясь, и улыбался краем рта.
 — П-по тумбочкам шаришь? — проговорил он. — Ах ты, падла подзаборная…
 Он размахнулся, чтобы ударить Ваську, но тот, сам ничего не соображая от страха, вытащил из кармана нож и всадил его Николаю в самое сердце. Тот повалился на Ваську, Васька отпрыгнул, и Николай рухнул навзничь. Обалдевший и напуганный Васька вытащил из Николая нож и сунул в карман. Потом положил в полиэтиленовый пакет два стакана и бутылку и убежал прочь. Все получилось из рук вон плохо. Николай был убит, денег не было. А ведь минуту назад все шло так хорошо…
 Васька вышел из подъезда, стараясь казаться спокойным, выбросил в соседнем дворе бутылку и стаканы, а нож кинул в мусорный контейнер довольно далеко от дома Фомичевых. Уже дома обнаружил на рубашке следы крови Николая, порвал ее и, завернув в бумагу, отнес вечером в садик и сжег. А еще до этого как ни в чем не бывало поприсутствовал свидетелем в квартире Фомичевых и плакал по убитому другану.
 Его радовало обстоятельство, что, когда он после убийства выходил из подъезда, никто его не заметил. И надо же было такому случиться, что накануне Вовку Трыкина забрала милиция! Он специально дал адрес любовницы Вовки на улице Гримау, надеясь, что его там возьмут и тот не сумеет доказать свою невиновность.
 Но у того оказалось железное алиби.
 Поплакал на похоронах Николая, выпил халявно водки на поминках, потом узнал от Любки, что арестовали Ивана Фомичева по подозрению в убийстве, что именно он взял деньги Николая, последними словами покрыл его и пожелал ему сесть за убийство, которого тот не совершал. И занялся своими делами.
 Подработками и пропивонами.
 …Купил Васька в ларьке бутылку водки с винтом, отхлебнул малость и покатился, словно колобок, домой, желая выпить там остальное и пожрать картохи с салом, которую должна была ему приготовить такая же толстая, как и снижена. А детей у него в этом, четвертом по счету, браке не было.
 Дома его уже ждали. Оптимист Васька не обратил внимания на милицейскую машину у соседнего подъезда. А в квартире его на первом этаже сидели и курили лейтенант Сергеев и участковый Царев.
 Сергеев и открыл дверь. Васька шаром вкатился в грязную прихожую. Тут его и скрутили. По инерции Васька оказал сопротивление, сила у него была недюжинная, ударил Царева в лицо, вырвался из длинных рук Сергеева и бросился бежать.
 Но на лестничной клетке его встретили. И довольно сурово. Избитого Ваську скрутили, надели наручники и швырнули в воронок. Машина уехала в надвигающуюся темноту…
 Уже на следующее утро Васька Сапелкин признался следователю Николаеву в убийстве своего собутыльника Николая Фомичева.




 Глава 16


 Теплым июньским вечером следователь Павел Николаевич Николаев ехал из управления домой на своем стареньком «жигуленке». День опять выдался тяжелый, он теперь вел дело об убийстве молодого бизнесмена. Парень двадцати восьми лет был застрелен в собственной машине, когда собирался ехать на работу.
 Убийцы, естественно, были в масках, пистолет выбросили на дорогу около машины и исчезли. Дело было мудреное, из тех, которые очень трудно раскрыть. Но Николаев упорно допрашивал возможных свидетелей убийства, проживающих в этом доме, всех знакомых убитого, родственников, как всегда, вел дело кропотливо.
 Еще было довольно светло, Николаев открыл окошко, ехал медленно, наслаждаясь свежим воздухом, проникающим в салон машины. Вдруг он почувствовал, как у него резко спускает правое переднее колесо.
 Он убавил газ и сумел припарковаться около ресторана «Прага». С досадой вытащил из колеса здоровенный гвоздь.
 Этого только не хватало! Как он устал, как хорошо было ехать по вечерней Москве, зная, что скоро он приедет домой, поцелует жену, выпьет законные сто граммов, вкусно поест, а перед тем, как завалиться спать, посмотрит по телевизору матч «Динамо» — «Зенит». И на тебе! Но делать было нечего, он вытащил из багажника домкрат и стал откручивать колесо.
 Вытащил запаску, поставил на место. И уже собирался отъезжать, как вдруг увидел четырех молодых людей, выходящих из ресторана.
 Двух похожих как две капли воды девушек вели под руки парень в очках, в черном костюме и галстуке и высокий красавец в модном пиджаке и светлых брюках. Девушки были красивы и нарядно одеты. Одна была в светлом бежевом платье, другая в отлично сидевшем приталенном костюмчике. Это были Наташа Павлова и Марина Покровская.
 Николаев вдруг почувствовал волнение и закурил.
 Он курил большими затяжками и глядел на молодых людей. Те узнали его и подошли к нему.
 — Павел Николаевич! Добрый вечер! Какими судьбами? — улыбалась Наташа.
 — Да вот, опять не слава богу! Колесо проколол, пришлось запаску ставить.
 — Что-то у вас все проблемы с машиной, — улыбалась Наташа.
 — Не везет вот, — смущенно проговорил Николаев. — И самое неприятное — как только проблемы, сразу вы появляетесь.
 — И не только я. — Наташа показала на Марину.
 — Я и имел в виду вас обеих, — рассмеялся Николаев, вытирая платком грязные ладони.
 — Давно не виделись, Павел Николаевич, — сказала Марина. — Добрый вечер.
 — Добрый вечер. Да и хорошо, что не виделись.
 Я предпочитаю встречаться с такими красивыми девушками вот здесь, а не в моем душном кабинете.
 — Да уж, у вас так накурено, — покачала головой Марина.
 Николаев развел руками.
 — Минздрав предупреждает, но…
 — Познакомьтесь, Павел Николаевич, — сказала Наташа. — Это мой муж Виталик.
 — А это мой муж Стасик, — в тон ей произнесла Марина.
 — Вы что, поженились?
 — Да, поженились. Сегодня, — ответила Наташа.
 — Обе вместе, — добавила Марина. — Только я во второй раз.
 — Но с тем же человеком, — уточнил Стасик.
 — Ну, поздравляю! — расплылся в улыбке Николаев, и бледное его лицо пошло бесконечными морщинками и сразу стало добрым и приветливым. — Так вы со свадьбы?
 — Да вот, отметили свадьбу вчетвером, — сказала Наташа. — У нас с Виталиком денег нет на пышное торжество, а Марина со Стасиком сочли неприличным праздновать вторую свадьбу. Вот и выпили здесь шампанского и поужинали. И нам всем очень хорошо.
 — Может, подвезти? — предложил Николаев.
 — Нет, Павел Николаевич, когда мы рядом, у вас что-то с машиной всегда приключается. А толкать вашу машину в таких нарядах мы не хотим! — засмеялась Наташа.
 — Сейчас за нами на моей машине друг приедет, — сказал Стасик. — Я батю не стал беспокоить.
 Лицо Стасика пересекал глубокий шрам, и он прихрамывал. Но лицо излучало довольство. Он с обожанием глядел на вновь обретенную жену.
 — А, вот и он! — крикнул Стасик, увидев подъезжающий к ресторану черный «Мерседес». — Борис, мы здесь!
 — Ладно, счастливо вам, Павел Николаевич, — сказала Наташа.
 — Спасибо вам, — добавила Марина.
 — Да за что? — смутился Николаев. — Я-то что?
 Слава богу, моя первоначальная версия не подтвердилась. Я очень рад, девушки, поверьте мне. А благодарить надо Костю Гусева, это он все помойки в ближайших дворах перетряхнул. Рылся там, как последний нищий. Ох, если бы не этот ножичек…
 — Ладно, не надо о плохом, Павел Николаевич, — сказал Виталик. — Все хорошо, что хорошо кончается.
 — Как мама, Наташа? — спросил Николаев.
 — Нормально. Вот папа Стасика устроил ее работать в фирменный магазин. Хорошо зарабатывает. Мы завтра хотим посидеть у нас, ну, у Виталика, короче.
 Там и мама будет, и бабушка Виталика.
 — Только без нас, — уточнила Марина. — Мне такие стрессы ни к чему.
 — Разберетесь, сестрички, — улыбнулся Николаев, — кому с кем встречаться, кому нет. А против Ивана Фомичева мы дело заводить не стали, выпустили его с миром в Сызрань.
 — Да, да, мама говорила, — сказала Наташа. — Можно вас на минутку, Павел Николаевич?
 Она взяла Николаева под руку и отвела в сторону.
 — А что этот… Сапелкин?
 — А он ответит по всей строгости закона, Наташа.
 — А нельзя… ну, как-нибудь помягче? Чтобы уж не совсем?..
 — Как помягче? Вы что, сочувствуете ему?
 — Да, — вдруг резко произнесла Наташа.
 — Ну, это нехорошо.. А впрочем… Ну, что не расстреляют, это уж будьте спокойны. Но лет восемь получит, это как пить дать. Это умышленное убийство, Наташенька, а не что-нибудь… Да вы за него не тревожьтесь. Такие, как он, везде выживут. Вернется как огурчик, еще дел натворит…
 — Ну ладно, все равно спасибо вам, Павел Николаевич.
 — Наташ! Поехали Нас же ждут! — крикнула Марина, высовываясь из окошка «Мерседеса».
 — До свидания, Наташа. Может, когда-нибудь и свидимся, — с грустью произнес Николаев.
 — Ну, разве что, когда у вас в очередной раз сломается машина, — засмеялась Наташа и побежала к «Мерседесу», где уже сидели Марина, Виталик и Стасик. Села, хлопнула дверца, и «Мерседес» быстро тронулся с места и поехал по бульварам.
 А Николаев докурил сигарету, завел свой «жигуленок», посидел еще немного, уставившись в одну точку, и медленно покатил вслед за «Мерседесом». Но вскоре «Мерседес» повернул на Остоженку, и Николаев потерял его из виду.