Аннотация: Эрнеста Капандю называли литературным «сыном» Дюма-старшего и «братом-близнецом» Дюма-младшего. Пророчили ему небывалую славу и бессмертие его романам. «Journal pourtous», где печатались его книги, расходился в небывалом количестве экземпляров.
 Если бы Капандю был столь же плодовит, как его «отец» и «брат», возможно, именно он стал бы символом французской литературы XIX века. Но, увы, в начале XX века о нем забыли. И вот теперь, спустя 100 лет, Франция опять зачитывается его таинственными и загадочными романами.
 В Европе появился новый герой. Не Супермен, не Бэтмен, не Зорро, но не менее благородный и отважный — Рыцарь в черном плаше.
 «Я сделался орудием правосудия судьбы, каравшего негодяев, пренебрегавших человеческими законами. Я стал разбойником, наводящим ужас на город от заката до восхода солнца, а днем — благочестивым оружейником! Если бы мои родители не пали жертвой подлых убийц, я не жил бы таким образом. Но когда я увидел, что мой отец осужден постыдно, а моя мать удавлена, я начал беспощадную войну!»


---------------------------------------------


 Эрнест Капандю
 Рыцарь в черном плаще



 Часть первая
 ДЕЛО ЧЕСТИ



 I
 Трое неизвестных

 30 января 1745 года, когда часы на церкви Святого Николая пробили половину одиннадцатого, экипаж, выехавший с улицы Гренет, остановился у стен аббатства. Извозчик сошел с козел и отворил дверцу, из экипажа вышли трое.
 Последний заплатил извозчику, не сказав ни слова. Извозчик поклонился с видом человека, довольного полученной суммой, потом уселся на козлы и, ударив своих худых лошадей, заставил их пойти рысью. Экипаж проехал по улице Омер и скрылся на улице Транснонен.
 Три человека, по-видимому, ждали, пока экипаж удалится.
 В эту ночь неожиданно похолодало: термометр показывал восемь градусов мороза. Хотя луна еще не появилась, звезды сияли так ярко, что было весьма светло.
 В этом уголке Парижа было пустынно, и, когда стук колес экипажа затих вдали, опустилась глубокая тишина. Три человека неожиданно двинулись с места и приблизились вплотную друг к другу, как бы намереваясь посоветоваться между собой.
 Все они были одинаково высокого роста и одеты в черное; каждый кутался в складки длинного темного плаща, закрывавшего нижнюю часть лица, тем временем шляпа прятала верхнюю.
 Они беззвучно переглянулись. Затем стоявший в середине сделал движение рукой, другие наклоном головы выразили согласие, и все трое двинулись вдоль стены аббатства по направлению к заставе. На углу улицы Вербуа они повернули направо и остановились у двери небольшого двухэтажного дома.
 Один из ночных странников высвободил правую руку из-под плаща и вставил ключ в замок, тем временем его спутники наблюдали за улицей. Убедившись, что за ними нет слежки, они вошли в дом. Дверь немедленно закрылась за ними. Они оказались в совершенной темноте, но, без сомнения, хорошо ориентировались, потому что уверенно направились к двери, находившейся в другом углу прихожей. Открыв эту дверь, они вошли в комнату, оказавшуюся еще темнее прихожей.
 — Может, зажечь фонарь? — спросил один из незнакомцев очень тихо.
 — Нет, — ответил другой, — я смогу вывести вас к крыльцу, выходящему в сад.
 — Господа! — сказал третий так же тихо. — Полагаю, что для большей осторожности нам следовало бы надеть маски до того, как мы выйдем в сад, и условиться, как называть друг друга.
 —  — Согласен, — сказал второй властным тоном, — я буду называться А.
 — Я — Б, — сказал первый.
 — Если так, то я буду В.
 — Хорошо. Теперь, любезный Б, не угодно ли вам взять под руку В, который возьмет мою руку, и я поведу вас совершенно бесшумно.
 Этот приказ был исполнен, и все трое медленно прошли через несколько комнат без всяких приключений.
 — Вот и дверь в сад, — сказал А, остановившись. Он беззвучно открыл ее. В свете звезд были видны белые ступени крыльца, спускавшиеся в сад, который кончался у стены аббатства.
 Три человека сошли со ступеней. На лицах у них были черные бархатные маски.
 А, который шел первым, остановился перед небольшим домиком, вошел внутрь и тут же вышел, держа в руках две кирки и лопату.
 Б и В взяли кирки, А оставил себе лопату. Сад был довольно большим и имел очень запущенный вид: он зарос плющом и сорняками, повсюду были деревья с обнаженными ветвями.
 А свернул в аллею, спутники следовали за ним. Они дошли до круглой площадки, в центре которой росло абрикосовое дерево.
 — Здесь! — сказал А, указывая на землю под деревом.
 — Вы уверены? — спросил Б.
 — Уверен.
 — Будем копать.
 — Задача нелегкая, ведь земля промерзла, — сказал В.
 — Все-таки начнем.
 И трое неизвестных стали копать поддеревом. Не меньше десяти минут продолжалась эта невероятно трудная работа, вдруг В остановился.
 — Я чувствую, что моя кирка встретила что-то твердое.
 — Копайте осторожнее, — взволнованно сказал А, — чтобы ничего не повредить.
 Они сбросили свои плащи, засучили рукава и руками разрыли яму.
 Скоро они вынули слой известки, скрывавший то, что лежало под ним. В этот-то слой и врезалась кирка. С большой осторожностью, снимая покрытие кусок за куском, неизвестные вскрыли могилу. Все трое склонились над ней.
 — Ничего не видно, — заметил Б.
 — Следует зажечь фонарь, — сказал А, — потому что нам требуются самые точные сведения.
 В подошел к месту, где лежал его плащ. Он взял фонарь, зажег его и осветил могилу.
 Глубина могилы была футов пять. На дне лежал скелет с веревкой на шее. Зубы и волосы прекрасно сохранились, и на суставе одного пальца виднелось золотое кольцо. Несколько костей лежало отдельно, но по положению черепа, позвоночника и костей одной руки и одной ноги легко было понять, что тело сохранило положение, в котором погребено.
 — Вы видите, что это произошло именно здесь, господа, — сказал А.
 — Да, — ответил В, внимательно изучавший скелет, — но меня удивляет, как он хорошо сохранился…
 — Это объясняется просто, — сказал Б, — при погребении тело засыпали негашеной известью — это очевидно, но второпях забыли залить известь водой, так что вместо того, чтобы уничтожить труп, известь, напротив, сохранила его. Ткани исчезли, но скелет не поврежден.
 — Теперь внимательно осмотрим скелет, — сказал А, — соберем его и определим возраст и пол покойника, причину смерти и ее давность. Чтобы завершить наше дело, мы не должны иметь никаких сомнений, господа.
 — Мы готовы, — сказал В, — соберем все кости, осмотрим их и с помощью науки узнаем то, что желаем знать.
 — Но, — заметил Б, — куда же мы понесем эти кости? Где мы будем их собирать?
 — Позвольте мне сообщить вам, — сказал А, — что я нахожу неблагоразумным выносить отсюда скелет. К этому саду не примыкает никаких иных зданий, значит, никто за нами следить не станет. Кости отнесем в погреб этого же дома. Чтобы даже свет луны не смог проникнуть туда, запрем двери и окна, зажжем свечи и начнем работу. Ночь длинна, времени достаточно.
 — Хорошо, — сказал В.
 Они осторожно собрали кости, завернули их в плащ и погасили фонарь, внимательно осмотрев могилу, чтобы убедиться, все ли кости собраны.
 Все трое во главе с А вошли в погреб, зажгли свечи и, положив кости на большой дубовый стол, стоявший посреди погреба, начали собирать их.
 Без сомнения, эти люди были достаточно опытные в подобных делах, потому что трудились с ловкостью и точностью, которые были достойны анатомов и хирургов. Через полчаса скелет был полностью составлен. Незнакомцы начали внимательно осматривать его.
 — Скелет, несомненно, принадлежит женщине, — сказал Б, — если судить по устройству ребер и по величине костей и таза.
 А измерил рост тела.
 — Женщина была ростом четыре фута восемь дюймов, — сказал он.
 Б изучал череп.
 — Состояние костей и позвонков указывает на юный возраст, — заключил он.
 — Волосы прекрасно сохранились, — прибавил В, — и их золотистый оттенок тоже подтверждает молодость умершей.
 — Зубы были длинные, — заметил А.
 — Рука худа и изящна.
 — Да, а длинные ногти указывают на то, что эта женщина не занималась тяжелой работой.
 — Очевидно.
 — Она была или рыжей, или белокурой.
 — Скорее рыжей, потому что желтизна имеет зеленоватый отсвет.
 — Вероятно, так.
 — Сколько лет было этой женщине? — спросил А.
 Б и В переглянулись, будто безмолвно советуясь друг с другом.
 — Этой женщине должно было быть лет тридцать, — предположил Б. — Несмотря на проглядывающую седину.
 — По-моему, тоже, — подтвердил В.
 — Какова причина ее смерти, — продолжал А, — убийство или самоубийство?
 — Несомненно, убийство, — уверенно сказал В.
 — Обратите внимание на шею, — сказал Б, — на позвонках еще виднеются шесть кругов веревки…
 — Да, веревка даже врезалась в тело, потому что была сильно затянута.
 — Стало быть, причина смерти — удавление?
 — Очевидно.
 — А самоубийство полностью исключается?
 — Посмотрите на веревку: круги ее идут спереди назад и сверху вниз, это показывает постороннюю руку.
 — Это неоспоримо, — сказал Б, — притом в могиле, как вы это заметили, голова лежала ниже других членов.
 — Да, это так, — сказал А, слушавший с чрезвычайным вниманием.
 — Ноги были согнуты, значит, тело погребли сразу же после смерти, прежде чем оно закоченело.
 — И это не подлежит сомнению, — кивнул А. Последовало продолжительное молчание.
 — Итак, — заговорил В, — этой женщине было от 30 до 35 лет. Она не была высока ростом, имела тонкие руки и светлые волосы, была удавлена и погребена почти тотчас после смерти, а эта смерть — мы это с уверенностью заключаем из состояния костей — случилась не более двадцати лет назад. Согласны вы с этим, любезный господин Б?
 — Полностью, — ответил Б, поклонившись.
 — Итак, господа, — продолжал А, — вы видите, что я не ошибся.
 — Мы это признаем, — согласился В.
 — Вы предоставляете мне вести это дело?
 — Что касается меня — да, — сказал В.
 — А вы, господин Б?
 — Действуйте: я буду помогать вам и следовать вашим советам во всем.
 — Мы добьемся справедливости! — сказал А, глаза которого сверкали сквозь бархатную маску.
 — Да услышит вас Бог, — сказал В.
 — Но мы забыли про золотое кольцо, которое может доставить нам дополнительные сведения, — продолжал Б.
 А протянул ему кольцо, Б взял его и изучил с большим вниманием.
 — Это обручальное кольцо, — сказал он, — и на нем, вероятно, выгравирован день свадьбы.
 — Нет ли там имени или начальных букв? — спросил В.
 — Нет, есть только дата. Можете прочесть. В осмотрел кольцо со всех сторон и прочел:
 — «30 января 1710 года».
 А стоял несколько в стороне во время этого осмотра. Б повернулся к нему:
 — Вы думаете, что это число означает день свадьбы? — спросил он.
 — Уверен, — отвечал А.
 Он взял кольцо из рук В и спрятал в карман жилета.
 — Теперь что мы должны делать?
 — Мы положим кости в могилу, — ответил А, — точно так, как мы их нашли. Зароем могилу и уйдем из этого дома, уничтожив наши следы, чтобы ничто не могло обнаружить нашего посещения.
 — О! — воскликнул В, открывая дверь. — Сама судьба за нас. Пошел снег: он станет нашим могущественным союзником!
 — Поспешим! — сказал А.
 Через три часа после своего прихода они покинули дом на улице Вербуа, и снег, покрыв землю белой пеленой, уничтожил их следы.

 II
 Гранж-Бательер

 Около половины второго наши три незнакомца дошли до того места на улице Сен-Мартен, где улица Гран-Юрлер берет начало у улицы Жан-Робер.
 Они остановились, шепотом перекинулись парой фраз, потом Б повернул налево и исчез на дороге, ведущей к кладбищу, двое же других повернули направо к улице Сен-Дени.
 А и В не снимали своих черных бархатных масок и, одетые в плащи, вырисовывались, как два черных призрака, на покрывавшем землю белом ковре.
 Полное безмолвие царило в этой части Парижа. А наклонился к своему спутнику:
 — Ну, что? — спросил он.
 — Я признаю, — ответил В, — что вы действительно мой начальник.
 — Стало быть, вы полностью мне доверяете?
 — Полностью, в самом широком смысле этого слова.
 — Как вы думаете, могу я положиться на Б, как на вас?
 — Думаю, можете, хотя он не имеет таких причин, как я, слепо вам повиноваться. Но даже если эти причины и не руководят им, он имеет горячее желание узнать истину об этой истории, которая так близко касается его.
 — Я сам так же думаю. И так же, как и вы, убежден, что могу вполне довериться ему. На всякий случай следует понаблюдать за ним.
 — Я берусь за это.
 Они дошли до здания Итальянского театра, который находился тогда на улице Моконсель и имел выход на улицу Монт-Оргейль. А остановился.
 — Мы здесь расстанемся? — спросил В.
 — Да, — ответил А. — Следуйте до площади Йандом. Дальше вы знаете, что должны делать?
 — Знаю. В котором часу вы придете завтра?
 — Не знаю, но приду обязательно.
 — Мне следует вас ждать?
 —  — Да, я должен найти вас в любое время. Вы можете оказаться мне полезны.
 — Я буду готов.
 — Наблюдайте за Б, повторяю вам.
 В утвердительно кивнул.
 — Кстати, — заметил он, — я должен сделать вам одно замечание. Когда мы закончили работу и положили кости в могилу, вы оставили у себя кольцо. Вы сделали это намеренно?
 — Для чего вы это спрашиваете? — спросил А, у которого глаза сверкнули сквозь прорези маски.
 — Вопрос, который задал я, вероятно, задаст и Б — вот почему я вас предупредил.
 — Вы правы. Я не положил кольцо в могилу не по забывчивости. Я оставил его у себя, потому что это ключ к событиям, вам неизвестным, трагические последствия которых вы, вероятно, скоро узнаете. А если Б вам сделает замечание или спросит об этом, скажите ему то, что и я ему скажу: что я оставил у себя это кольцо, чтобы подробнее рассмотреть его.
 — Еще одно замечание.
 — Какое? Говорите, не скрывая от меня ни одной мысли.
 — «30 января 1710 года», выгравированное на этом кольце, показывает, что сегодня ровно тридцать пять лет, как это кольцо было дано той, которая его носила.
 — Это очевидно, — сказал А.
 — Стало быть… Это просто случайное совпадение?
 — Нет. Если я назначил этот день для того, чтобы действовать, то только потому, что я знал, что сегодня годовщина. Если Б задаст вам этот вопрос, скажите ему то же самое.
 После краткого молчания А спросил, переменив тон:
 — Имеете ли вы еще ко мне вопросы?
 — Никаких, — отвечал В.
 Слегка поклонившись, он собирался удалиться, но потом вернулся к своему спутнику.
 — Ах, совсем забыл! — сказал он.
 Он пошарил в кармане и вынул сложенную бумагу, которую подал А.
 — Письмо Бине, — сказал он.
 — Он согласен? — спросил А, взяв письмо.
 — На все!
 — Пусть хранит тайну, если хочет остаться на своем месте. Когда король охотится?
 — Послезавтра.
 — В Сенарском лесу?
 — Да.
 — Хорошо, до завтра.
 В быстро удалился. Подождав, когда тень его спутника совершенно исчезнет в темноте, А повернул направо на улицу Монт-Оргейль и направился к Гранж-Бательер.
 В то время эта часть Парижа была мало населена. Только несколько домов было разбросано здесь и там. С бульвара виднелась вдалеке часовня Лоретанской Богоматери. Возле этой часовни была живодерня, а между ней и Гранж-Бательер находилось кладбище.
 Снег продолжал идти. Закутанный в плащ и все еще в маске А дошел до стен кладбища. Он остановился у низкой двери в стене возле ворот. Эта дверь вела и к кладбищу, и к дому сторожа.
 А вставил в замок ключ, открыл дверь, вошел и опять запер ее.
 Едва сделал он два шага вперед, как раздался громкий лай, и огромная собака бросилась на него.
 — Молчи, Жако! — сказал А, протянув руку. Собака остановилась, виляя хвостом, и начала прыгать около А, продолжая выражать свою радость тихим визгом. Дверь сторожки отворилась, и в дверях показался человек.
 — Это вы, сударь? — спросил он.
 — Я, — ответил А.
 — Ну, слава Богу! Как будет рада моя жена видеть вас! Она горевала, боясь, что вы не придете.
 — Не приду? — удивился А. — Разве сегодня не 30 января?
 — И то верно, — сказал сторож, перекрестившись. Вдруг какая-то женщина бросилась на колени перед А. Тот взял ее за руки.
 — Мария! — сказал он. — Встаньте.
 — Нет! Я на коленях благодарю того, кто исполняет волю Бога на земле.
 — Молчите, Мария, не говорите так!
 — Ваша рука помогает страдающим.
 — Молчите, Мария, и встаньте.
 Женщина повиновалась. А снял маску и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.
 — Идите к себе! — сказал А.
 — Вы хотите остаться один на кладбище? — спросила Мария.
 — Как всегда.
 — Да, но я каждый раз боюсь…
 — Разве вы верите в привидения? Мне хотелось бы верить в них, Мария, их существование было бы не опасностью, а надеждой! — А сделал повелительный жест и сказал: — Возвращайтесь домой!
 Люди повиновались. А, закутавшись в плащ, двинулся к кладбищу, собака последовала за ним. Снег лежал толстым слоем. Над этим ослепительным снегом возвышались каменные кресты, колонны и решетки. Стояла глубокая тишина. А шел медленно, твердыми шагами, как человек, знающий дорогу, которой он должен следовать среди лабиринта могил. Эта ночная прогулка по кладбищу, покрытому снегом, таила в себе что-то зловещее, пугающее.
 А остановился перед деревянным крестом и стоял неподвижно, сложив руки и склонив голову. Потом он опустился на колени и долго молился. Крупные слезы падали из его глаз на сложенные руки. Два часа пробило у часовни Лоретанской Богоматери. А вздрогнул и протянул правую руку, в которой держал кольцо.
 — Отец мой, — сказал он глухим голосом, — вот обручальное кольцо, которое я нынешней ночью снял с пальца моей матери и принес на твою могилу. Тридцать лет назад в этот день вы оба были счастливы, и будущее улыбалось вам. Двадцать лет назад, в эту самую ночь, в этот самый час вы оба сделались жертвами гнусных убийц! Тебе, отец мой, я поклялся отомстить! С помощью неба я шел по пути, который должен был вести меня к истине. Сегодня ночью я нашел доказательство. Над этим кольцом, отец мой, которое ты надел на палец моей матери, я повторяю клятву и исполню ее. И это мщение будет продолжаться без пощады и без остановки до самого того часа, пока Бог не соединит меня с тобой!
 А встал с колен и, протянув обе руки над могилой, повторил:
 — Клянусь!
 Собака, следовавшая за А, стояла возле него все время, пока он молился, ни разу не зарычав, не сделав ни одного движения. Устремив глаза на А, умное животное словно понимало, что творилось в душе человека, стоявшего на коленях возле отцовской могилы. Когда А встал, Жако смотрел на него, не трогаясь с места. Потом, когда человек протянул руки и произнес последние слова, Жако слегка зарычал.
 А медленно вернулся к сторожке. Жако следовал за ним шаг за шагом. А тихо постучал в дверь и сказал:
 — Подойдите сюда, друзья мои!
 Он еще не успел произнести этих слов, как сторож и его жена показались в дверях. А вынул из кармана два кожаных мешочка.
 — Андре! — сказал он, подавая один мешочек сторожу. — Вот пятьсот луидоров на похороны всех трудолюбивых людей, семейства которых слишком бедны для того, чтобы похоронить приличным образом отца, мать, ребенка.
 Потом он повернулся к Марии и продолжал:
 — Мария, вот пятьсот луидоров для больных детей и несчастных матерей. А этот кошелек для вас, Мария. В нем пенсия за год для вашей матери и деньги, нужные вашему брату для окончания его предприятия.
 Две крупные слезы скатились по лицу женщины. Она сложила руки.
 — И вы не хотите, чтобы я упала к вашим ногам, — сказала она, — когда вы столько делаете для нас!
 — Разве вы не сделали для меня больше, чем я могу когда-нибудь сделать для вас! — сказал А в сильном волнении. — Не по вашей ли милости могу я два года преклонять колени на могиле моего отца, а с этой ночи, наконец, и на могиле моей матери.
 — Неужели? — вскричала Мария.
 — Да, сведения, которые вы сообщили мне, оказались верны.
 — О! Нам помогало небо в тот день, когда мы познакомились с вами, сударь.
 — Небо сжалилось над моими страданиями. Я должен из признательности к его неограниченному милосердию иметь жалость к страданиям других. Не благодарите меня, но помогите и облегчите мое горе.
 — Мы должны по-прежнему хранить тайну? — спросила Мария.
 — Храните ее строго, я этого требую! Жив я буду или умру, никто не должен знать, от кого является эта помощь; пусть ваш отец, и ваша мать, и ваши дети не узнают этого никогда: эта тайна должна умереть с нами.
 — Ваша воля будет исполнена, — ответила Мария, поклонившись.
 — Прощайте, друзья мои, — сказал А, направляясь к двери.
 — Вы пойдете один в такой час, в такую вьюгу?! — воскликнула Мария.
 — Чего мне бояться?
 — Разбойников и воров.
 — Если я встречу разбойников, у меня достаточно золота, чтобы откупиться от них. Если этого золота будет недостаточно, у меня за поясом пара пистолетов и, кроме того, шпага.
 Открыв дверь, А сделал прощальное движение рукой Андре и Марии и пошел по улице Гранж-Бательер, где стояли в ту пору всего три дома напротив кладбища. Снег не переставал идти. А снова надел маску и, закутавшись в плащ, пошел быстрым шагом вдоль высокой стены Люксембургского особняка. Когда он проходил по улице Сен-Фиакр, вдруг раздался крик: «Кукареку». При этом громком петушином крике А остановился: его окружили шесть человек. Пятеро держали в правой руке пистолеты, а в левой — шпаги с короткими и толстыми клинками. Шестой прятал руки в карманах своего короткого кафтана.
 На всех шестерых были лохмотья, а лица вымазаны двумя красками, красной и черной. Ничто не могло быть страшнее вида этих невесть откуда появившихся существ.
 А осмотрелся вокруг без малейшего волнения.
 — Что вам нужно? — спросил он твердым голосом, не принимая оборонительной позы.
 Тот из шестерых, у которого руки были засунуты в карманы, медленно подошел:
 — Заплати за яйцо! — сказал он.
 Протянув правую руку, он открыл ладонь, на которой лежало красное яйцо с белым крестом.
 — Заплатить за яйцо? — спросил А.
 — Да, двадцать луидоров за яйцо, которое обеспечит тебе спокойствие на всю ночь.
 — А если у меня нет двадцати луидоров?
 — Мы тебя обыщем и возьмем то, что у тебя есть, и будем держать тебя до тех пор, пока ты нам не заплатишь всю цену.
 — А если у меня нет таких денег?
 — Ты в маске, хорошо одет, у тебя внешность дворянина, ты возвращаешься с какого-нибудь любовного свидания, ты — вельможа и, значит, богат.
 — А если ты ошибаешься?
 — Я не ошибаюсь. Плати!
 — А если у меня с собой больше двадцати луидоров?
 — Я прошу у тебя только двадцать: таково наше правило. Но если хочешь, ты можешь купить безопасность на следующую ночь, взяв другие яйца и заплатив за них.
 — Кто мне поручится за мою безопасность?
 — Слово петуха.
 — А если я буду защищаться? — спросил А, внезапно раскрыв свой плащ.
 Он схватил два пистолета, заткнутые за пояс. Разбойник не двинулся с места, пятеро других тотчас приблизились и окружили А.
 — Не сопротивляйся! — приказал тот, кто назвал себя петухом. — Плати или умри!
 — Я заплачу, — сказал А.
 Он вынул из кармана двадцать луидоров и подал их разбойнику; тот взял деньги одной рукой, а другой подал яйцо.
 — Квиты! — сказал он. — Ты можешь идти, куда хочешь, нынешней ночью, а если кто-нибудь тебя остановит, покажи это яйцо — и тебя пропустят.
 Он поклонился, раздалось кукареканье, и все шестеро исчезли. Куда они подевались — невозможно было сказать.
 А осмотрелся и продолжил свой путь спокойно, будто с ним ничего не случилось.
 Через несколько минут он дошел до предместья Сен-Дени. В этом предместье возвышался монастырь Сестер Милосердия, которых звали тогда Серыми Сестрами. Этот монастырь находился на углу улиц Сен-Дени и Сен-Лорант. День и ночь дверь его не запиралась, у входа висел колокол, в который каждый мог звонить.
 А остановился перед этой низкой дверью и тихо позвонил. Дверь открылась, небольшая лампа слабо освещала прихожую, выходившую к большому двору.
 В прихожей сидела сестра милосердия в костюме, который не менялся с 1633 года, когда Венсан де Поль заставил надеть его в первый раз Луизу де Мальяк, основательницу ордена. Руки сестры милосердия были спрятаны в серые рукава. Большой накрахмаленный чепец скрывал ее лицо, но по голосу можно было судить, что она молода.
 — Чего хочет брат мой? — спросила она.
 — Поговорить с матушкой от имени страждущих, — отвечал А. — Вы знаете, что сегодня 30 января, сестра моя?
 А сделал заметное ударение на последней фразе. Сестра милосердия отошла в сторону и встала к стене.
 — Наша матушка ждет вас в часовне, — сказала она тихим голосом.
 А прошел через двор в часовню. Свисавшая со свода лампа слабо освещала ее.
 Женщина в одежде сестры милосердия стояла на коленях перед алтарем и молилась, перебирая четки своими худыми руками. А медленно подошел и встал на колени за спиной монахини.
 — Помолитесь за меня! — сказал он.
 Монахиня тихо повернула голову; она, по-видимому, нисколько не была удивлена, увидев человека в черной бархатной маске. Она перекрестилась и поднялась с колен.
 — Это вы, брат мой, — сказала она.
 — Сегодня 30 января, сестра моя, — отвечал он, — и четвертый час утра.
 — Я вас ждала.
 А остался на коленях. У него в руках был маленький ящик, который он подал настоятельнице.
 — Вот мое обычное приношение, — сказал он. Настоятельница взяла ящик, подошла к алтарю и поставила его на амвон.
 — Да примет этот дар наш Создатель! — сказала она. — Пусть мольбы всех страждущих, чьи судьбы вы облегчаете, вознесутся к Нему и вымолят у Него милосердие к вам.
 А медленно приподнялся. Он низко поклонился сестре милосердия, потом пошел к двери часовни. Сестра милосердия поспешила его опередить и, окропив пальцы в святой воде, подала ему чашу. А казался очень взволнованным.
 — Сестра моя, — сказал он, — моя рука не смеет коснуться вашей…
 — Почему?
 — Потому что ваша рука чиста, а моя осквернена.
 Сестра милосердия тихо покачала головой.
 — Брат мой, — сказала она, — я не знаю, кто вы, потому что я никогда не видела вашего лица и не знаю вашего имени, мне неизвестно ваше прошлое, но я знаю, что вы делаете. Вот уже четвертый год, как ночью 30 января вы приносите мне в эту часовню сто тысяч ливров, чтобы тайно раздавать страждущим. Сто тысяч ливров спасли жизнь многим больным! Дело, исполняемое вами тайно, есть дело благочестивое. Какой проступок совершили вы, я не знаю, но милосердие всемогущего Господа неистощимо, а доказательством, что это милосердие распространяется на вас, служит то, что за эти два года, особенно в нынешнем, все, кому я помогала вашими деньгами, исцелялись быстрее.
 А сложил руки у сердца.
 — Неужели? — спросил он в сильном волнении. Настоятельница утвердительно склонила голову. А поклонился ей.
 — Это ваши молитвы даровали мне милосердие Божие, пусть эти молитвы и впредь возносятся к Богу. — Он сделал шаг назад и прибавил: — Через год в этот самый час.
 Он прошел двор, прихожую и быстрыми шагами направился к Сен-Дени.
 Пробило четыре часа на монастырской колокольне.
 — Добрые дела кончены, — сказал А, — теперь очередь за скверными. Час благодеяния прошел, час мщения пробил!

 III
 Волшебная звезда

 Снег перестал идти, но черные тучи над Парижем предвещали, что скоро он пойдет опять.
 А шел по направлению к Сене. Дойдя до улицы Коссонри, он замедлил шаги и стал осторожно двигаться вдоль стены кладбища. Он вышел на улицу Ферронри. Напротив кладбищенских ворот стояла карета без герба, похожая на наемную. Извозчик спал на козлах.
 А осмотрел карету и бесшумно подошел. Стекло дверцы, которое было поднято, вдруг опустилось, и голова женщины, закутанная в шелковые складки черного капюшона, показалась в тени. А остановился очень близко от кареты.
 — Откуда явилась звезда? — спросил он.
 — Из леса, — ответил нежный взволнованный голос. А подошел ближе.
 — На маскараде в ратуше все будет готово, — сказал он.
 — А Вине?
 — Он с нами. Вот его письмо.
 А подал бумагу, которую отдал ему В.
 — А Ришелье? — спросила незнакомка.
 — Он ничего не знает и не будет знать.
 — А король?
 — Он не расстается с миниатюрным портретом.
 — Маскарад будет совсем скоро?
 — Да, надо взять реванш нынешней ночью, или все погибнет.
 — Но как?
 — Делами мадам д'Эстрад занимается тот… кого вы знаете.
 Незнакомка наклонилась к А.
 — Начальник полиции? — спросила она тихим голосом.
 — Он самый.
 — О! С ним бессмысленно бороться. Фейдо всемогущ!
 — Не бойтесь ничего, он выйдет из игры до маскарада…
 — Каким образом?
 — Его убьет шутка.
 — Объясните мне…
 — Ничего не объясню, вы все узнаете, когда придет пора узнать. Надейтесь и действуйте! То, что вы делали до сих пор, великолепно. Продолжайте ваше дело и положитесь на меня.
 — Если вы узнаете что-нибудь, вы меня предупредите?
 — Немедленно.
 А шагнул назад, поклонился, но шляпы не снял. Дама в капюшоне жестом остановила его. Быстро наклонившись, она взяла кожаный мешочек, лежавший на передней скамье, и протянула его А. Тот не поднял даже руки, чтобы взять мешок. .
 — Как, — сказала дама, — вы не хотите?
 — Больше ничего! — отвечал А.
 — Тут только тысяча луидоров, и если эта сумма слишком ничтожна…
 — Пожалуйста, положите мешок обратно. Не будем об этом говорить. Считаете ли вы, что я служу вам хорошо?
 — Прекрасно!
 — Я не принял вашей руки с деньгами, но я прошу вас дать мне вашу руку пустой.
 Изящная, красивая рука с белоснежной кожей без перчатки была просунута в дверцу. А взял эти тонкие пальцы в свою левую руку и поднес их к губам, а правой быстро надел на палец бриллиантовый перстень, до того прекрасный, что тот засверкал в ночной темноте, как светлячок в густой траве.
 — О! — сказала дама с восторгом. — Но я не могу принять…
 — Это ничтожная безделица. Я не осмелился бы вам предложить мои лучшие бриллианты.
 — Но, Боже мой, — сказала молодая женщина, сложив руки, — кто вы?
 — Скоро узнаете.
 — Когда?
 — Когда окажетесь в Версале и когда весь двор будет у ваших ног… Тогда вы меня узнаете, потому что я приду просить у вас награду за свою службу!
 — Приходите, я исполню все, о чем вы меня попросите.
 — Поклянитесь!
 — Клянусь!
 — Через месяц вы не будете мне обязаны ничем.
 — Как, — прошептала молодая женщина, — вы думаете, что мне удастся?
 — Да. Через месяц в Версале.
 А отступил и сделал движение рукой. Извозчик, прежде, очевидно, спавший, вдруг приподнялся, взял вожжи, ударил ими лошадей, которые, несмотря на снег, пошли крупной рысью. Карета исчезла на улице Ферронри.
 А бросил прощальный взгляд вокруг. В уверенности, что никто его не подстерегает, он пошел быстрыми шагами к Сене.
 Меньше чем за десять минут А дошел до набережной, где возвышался длинный ряд высоких домов в шесть или семь этажей, черных, закопченных, разделенных узкими переулками.
 Ночью, да еще в такую погоду эта часть Парижа выглядела весьма уныло. Мрачное здание суда возвышалось на противоположном берегу, как грозная тюрьма с зубчатыми стенами и остроконечными башнями.
 На набережной, где располагались маленькие лавочки, было совсем темно. А остановился на улице Сонри у одной двери. Снег не переставал идти, и поднялась сильная вьюга, так что нельзя было разглядеть фонарей. А, видимо, чего-то ждал. Слышался лишь шум воды в Сене. Вдруг запел петух в ночной тишине, он пропел три раза. А кашлянул; на набережной показалась тень, и во вьюге вырисовался человек. На нем было коричневое платье полувоенного покроя, большая фетровая шляпа закрывала лоб. С изумительной быстротой человек обогнул угол улицы Сонри и очутился напротив А. Он поднес руку ко лбу, как солдат, отдающий честь начальнику.
 — Какие новости? — спросил А.
 — Никаких, — отвечал человек, — все идет хорошо.
 — Особняк окружен?
 — Наилучшим образом. Ваши приказания исполнены.
 — Где Растрепанный Петух?
 — На улице Барбет, с одиннадцатью курицами.
 — Где Петух Коротышка?
 — У монастыря святого Анастасия, с десятью курицами.
 — Где Петух Яго?
 — В подвале особняка Альбре, с десятью курицами.
 — Золотой Петух на Монмартре с пятью курицами, — перебил А.
 — Вам это известно? — удивился его собеседник.
 — Я заплатил за право пройти, не выдав себя.
 Он вытащил яйцо из кармана и сказал:
 — Положи это в гнездо, и, если все готово… пойдем!
 На минуту воцарилось молчание.
 — Где курятник? — вдруг спросил А.
 — Под первой аркой моста.
 — Он полон?
 — Почти.
 — Сколько там куриц?
 — Восемнадцать.
 — А петухов?
 — Три.
 — Хорошо. Иди и приготовь все к полету.
 — Куда летим?
 — Узнаешь об этом, когда я к тебе приду.
 — Других приказаний не будет?
 — Нет. Иди!
 Человек исчез в снежном вихре. А все стоял на том же месте спиной к двери. Он прислонился к ней, потом поднялся на деревянную ступень и стоял так несколько секунд. Вдруг дверь сама отворилась, и А исчез.

 IV
 Нисетта

 А оказался в узкой комнате, освещенной небольшим фонарем, висевшим на стене. Он снял с себя плащ, шляпу с широкими полями и маску.
 Луч фонаря осветил лицо человека лет тридцати пяти, невероятно красивого. Но особенно бросалась в глаза сила этого подвижного и умного лица. Во взгляде была видна твердость, показывавшая необыкновенную душевную мощь. Кожа была бледной, черты — правильными, губы — розовыми. Обнаруживалась в чертах лица и доброта.
 А стряхнул с платья следы земли, оставленные ночным посещением сада на улице Вербуа, потом пошел к умывальнику и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, достал треугольную шляпу с черной шелковой тесьмой и серый плащ. Сняв фонарь, он распахнул небольшую дверь, переступил через порог, спустился на две ступени вниз, и дверь закрылась сама без малейшего шума.
 А стоял теперь в коротком коридоре, в конце которого была большая комната, напоминавшая своим видом лавку оружейника. А шел на цыпочках среди мертвой тишины, нарушаемой только его шагами. Лавка была пуста, ставни закрыты изнутри. Большая железная дверь с огромным замком, в который был вставлен огромный ключ, находилась в конце лавки. А дошел до этой двери тихо, словно тень. Он держал в левой руке фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, ружья, пистолеты, висевшие на стенах.
 Он взял ключ замка и с усилием повернул его. Дверь скрипнула и открылась. А, войдя в нее, опять запер замок. Едва он шагнул на первую ступеньку маленькой лестницы, ведущей на второй этаж, яркий свет показался наверху, и нежный голос спросил:
 — Это ты, братец?
 — Да, сестрица, это я! — ответил А.
 Он проворно поднялся по лестнице. Молодая девушка стояла на площадке этажа с лампой в руке.
 Девушка была среднего роста, нежная и грациозная, румяная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами золотистого цвета. Лицо ее выражало радостное волнение.
 — О, как ты нынче поздно! — заметила она.
 — Если кто-нибудь из нас должен сердиться на другого, Нисетта, — сказал А, нежно целуя девушку, — так это я: почему ты не спишь до сих пор?
 — Я не смогла уснуть.
 — Но почему?
 — Я беспокоилась. Я знала, что ты ушел… Я велела Женевьеве лечь, сказала ей, что пойду в свою комнату. Сама же осталась в твоем кабинете, ждала тебя и молилась Богу, чтобы Он тебя защитил. И Он принял мою молитву, потому что ты возвратился живой и невредимый.
 А и молодая девушка, беседуя, прошли в комнату, просто меблированную, оба окна которой выходили на набережную.
 — Ты голоден, Жильбер? Хочешь ужинать? — спросила Нисетта.
 — Нет, сестренка, я не голоден. Только я очень устал, и это неудивительно, потому, что я работал всю ночь.
 — На фабрике?
 — Конечно, да.
 — Стало быть, ты знаешь, как дела у Сабины?
 — Да.
 — Она здорова?
 — Абсолютно.
 — И… — продолжала Нисетта, колеблясь, — это все?
 — Все…
 — Но… кто рассказал тебе о Сабине?
 — Ее брат…
 Нисетта вздрогнула и, не в силах побороть любопытство, спросила:
 — Ты видел Ролана?
 Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее с улыбкой. Нисетта вспыхнула и опустила свои длинные ресницы.
 — Да, — сказал Жильбер, смеясь, — я видел Ролана, моя дорогая Нисетта. Он говорил мне о тебе целый вечер.
 — Ах! — произнесла молодая девушка, еще больше волнуясь.
 — Не любопытно ли тебе узнать, что именно он сказал мне?
 — О да! — наивно отвечала Нисетта.
 — Он сказал, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.
 — Он так сказал?
 — Он сказал еще кое-что.
 — Что именно?
 — Какая ты любопытная! Впрочем, все равно, скажу тебе. Он сказал со слезами на глазах и с волнением в голосе, что любит тебя всем сердцем и всей душой, что он честный человек и даже ценой жизни, если это понадобится, докажет тебе свою любовь. Он спросил меня в конце разговора: «Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?»
 Нисетта не сводила с брата глаз.
 — А ты что ему ответил? — спросила она.
 — Я взял его за руку, пожал ее и ответил: «Ролан, я знаю, что ты человек с сердцем и с честью, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой».
 — Ах! — произнесла молодая девушка, приложив руку к сердцу в сильном волнении.
 Жильбер обнял ее, Нисетта обвила руки вокруг шеи брата и, положив голову на его плечо, заплакала.
 — Нисетта, Нисетта, — горячо сказал Жильбер, — прекратишь ты плакать? Разве ты не знаешь, что твой брат становится глупцом, когда его сестра плачет! Полно! Посмотри на меня, улыбнись и не плачь.
 — Эти слезы, — сказала Нисетта, — текут от радости.
 — Ты очень любишь Ролана?
 — Конечно!
 Нисетта произнесла это с наивностью, показывавшей ее чистосердечие.
 — Если ты его любишь, — продолжал Жильбер, — ты будешь счастлива, потому что станешь его женой через три месяца.
 — Через три месяца? — удивилась Нисетта.
 — Да, — подтвердил Жильбер.
 — Почему же именно через три месяца?
 — Потому что по причинам, о которых тебе не следует знать, столько времени должно пройти до твоего брака.
 — Но…
 — Нисетта, — сказал Жильбер твердым голосом и пристально посмотрел на сестру, — ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы и свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я откладываю это счастье на три месяца, то лишь потому, что важные обстоятельства принуждают меня к этому.
 — Дорогой брат, — живо перебила его Нисетта, — если ты не любишь на свете никого, кроме меня, то и для меня ты главнее всего. Я никогда не знала ни отца, ни матери — я питаю к тебе всю нежность сестры и дочери, я верю тебе как моему доброму гению. Мое счастье в твоих руках, я буду слепо повиноваться тебе.
 — Поцелуй же меня, Нисетта, иди скорее в свою комнату и ложись спать. Иди, дитя мое, и надейся на меня. Твое счастье в надежных руках. Через три месяца ты будешь женой Ролана.
 — Мы будем оба тебя любить.
 Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.
 — Иди ложись! — повторил он.
 Нисетта, в последний раз посмотрев на брата, ушла в соседнюю комнату. Жильбер не спускал с нее глаз.
 «Люди терзают мое сердце, и Господь в своем щедром милосердии даровал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».
 Он пошел к другой двери, напротив той, которая вела в комнату Нисетты.
 — Да! — сказал он, проходя в комнату прямо над лавкой. — Да! Это единственное существо, любимое мной, — остальных я ненавижу!
 Когда Жильбер произнес слова «я ненавижу», лицо его приняло свирепое выражение, ноздри расширились, как у хищника, почуявшего кровь.
 — Проклятое французское общество! С какой радостью я заплачу наконец всем этим людям за зло, которое они принесли мне!
 Он приложился лбом к стеклу; снег продолжал падать. В тишине послышалось пение петуха.
 — Пора, — сказал Жильбер, вздрогнув, — будем продолжать мщение!
 Подойдя снова к двери, он запер ее на задвижку. В комнате Жильбера стояли большая дубовая кровать с балдахином, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна были напротив двери. Кровать располагалась справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий на боковой раме. Раздался пронзительный свист где-то вдали, со стороны набережной, потом снова послышалось пение петуха. Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась во тьму.

 V
 «Самаритянка»

 Любуясь современным Новым мостом в Париже, украшенным и отреставрированным, мы не можем и представить себе Новый мост в том виде, в котором он существовал в прежние времена.
 Раньше Новый мост, со своими узкими и высокими тротуарами, и особенно со своей «Самаритянкой», имел вид поистине живописный. Все иностранцы, приезжавшие в Париж, стремились в первую очередь осмотреть Новый мост. Наибольший восторг вызывала «Самаритянка».
 Она находилась на второй арке, где на сваях возвышалось над мостом здание, украшенное скульптурной группой, представлявшей Спасителя и самаритянку. Из раковины, располагавшейся между двумя этими фигурами, падала вода в позолоченный бассейн. Над скульптурой находились знаменитые часы, игравшие арию, отмеряя время. Механизм, устроенный фламандцем Жаном Линтрлайром, поднимал воду и разливал ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить судам под второй аркой, а под третьей проход был почти невозможен. У первой же арки вода была так низка, что соседство насоса не мешало ей.
 Зимой 1745 года Сена обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод несколько дней был таким сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения со льдинами около Самаритянки железными лентами укрепили толстые бревна, о которые должен был разбиваться лед. Это остановило льдины и собрало их в одном месте, и Сена от берега до третьей арки сплошь покрылась льдом.
 Пробило половину четвертого пополуночи на часах Самаритянки. Это было через несколько минут после того, как А прислонился к двери дома на улице Сонри.
 Под аркой какая-то черная масса еле заметно выделялась из сплошной темноты. Это были двадцать человек, прижимавшиеся один к другому и сохранявшие глубокое молчание. Вдруг раздался легкий шум. Между людьми, находившимися тут, проскользнул человек и сказал чуть слышно:
 — Да!
 Это слово, произнесенное в тишине, произвело магическое действие: радостный трепет пробежал по собравшимся, все выпрямились и, видимо, воодушевились.
 — Внимание и молчание, — сказал пришедший.
 Моментально воцарилась тишина. Снег продолжал идти все сильнее и сильнее и был до того обильным, что превратился в занавес, через который не мог проникнуть взор.
 На «Самаритянке» пробило четыре часа, когда еще один человек, держась за конец веревки, другой конец которой был прикреплен к высоким сваям, спрыгнул под арку.
 Все расступились, и человек этот остался один среди круга. Он был одет в темно-коричневый костюм, прекрасно обрисовывавший его красивую фигуру. На нем были большие сапоги, узкие панталоны и куртка, стянутая кожаным поясом. Голова его была не покрыта, волосы так густы и роскошны, что сам Людовик XIV позавидовал бы ему. Лицо украшали огромные усы и борода, покрывавшие всю нижнюю его часть. Густые брови нависали над глазами. Невозможно было разглядеть черты лица, потому что видна была только черная масса из бороды, усов, бровей и волос. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левое плечо человека был перекинут черный плащ. Он осмотрел всех быстрым взором.
 — Вы готовы? — спросил он.
 Все сделали утвердительный знак.
 — Каждый из вас может стать богачом, — продолжал человек, — но дело опасное. Дозорные предупреждены. Выбраны лучшие солдаты. Вам придется драться. Половина из вас, может быть, погибнет, но другая половина получит сто тысяч ливров.
 Послышались возгласы восторга.
 — Дети Курятника! — продолжал человек. — Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: чтобы ни один из вас не отдался в руки врагов живым!
 Он направился к набережной, и все последовали за ним. Снег падал густыми хлопьями.

 VI
 Конфетница

 В эту ночь знаменитая балерина Комарго давала ужин.
 Комарго была тогда на пике своей славы и великолепия.
 Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Комарго начала свое восхождение к успеху скандальным новшеством и громким приключением.
 Новшество состояло в том, что Комарго была первой танцовщицей, которая решилась надеть короткое платье. В балете «Танцы характеров», она выступала как раз в таком платье. Весь Париж толковал об этом в продолжение целого месяца. В один прекрасный вечер, во время представления, один из дворян, сидевший недалеко от сцены, бросился на сцену, схватил Комарго и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены им так, чтобы помочь ему в похищении. Этим дворянином был граф де Мелен. Он увез Комарго и запер в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.
 Отец Комарго обратился к королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу очаровательной пленнице.
 Это приключение доставило ей шквал рукоплесканий, когда она снова появилась на сцене, и только увеличило ее успех.
 В том же 1745 году Комарго жила в маленьком очаровательном особняке, на улице Трех Павильонов, подаренном ей к Новому году герцогом де Коссе-Бриссаком. На фасаде, над парадным входом, было вырезано слово «Конфетница». Каждая буква представляла собой несколько конфет. В первый день нового года, когда этот особняк был подарен, все его комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами. Таким образом, название было оправданно.
 Столовая в «Конфетнице» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. На белых стенах — лепнина, разрисованная гирляндами ярких цветов. Люстры были из хрусталя, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке летали амуры в нежных облаках.
 В эту ночь за столом, отлично сервированным и стоявшим посреди чудесной столовой, сидели двенадцать гостей.
 Комарго, как подобает хозяйке, занимала первое место. По правую ее руку сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую — герцог де Ришелье, напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы, новом творении Вольтера, который был уже известен, хотя еще не находился в зените своей славы.
 По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, впоследствии прекрасный полководец и хороший литератор. С другой стороны без умолку болтал блестящий виконт дё Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.
 Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катрин Госсен, блистательная актриса, «трогательная чувствительность, очаровательная речь и восхитительная фация» которой, по словам современников, приводили публику в восторг.
 Молодой красивый аббат сидел между этими женщинами. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал Цветочница Бабета и который ответил кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: «Вам не на что надеяться, пока я жив». — «Ну что же, я подожду!»
 Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Комарго и ее соперница на хореографическом поприще, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов своего времени, и мадемуазель Кинон, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кинон, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, мудрой Талией», «любезным рассудительным критиком и владычицей», в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.
 Пробило три часа. Никто из собравшихся не слышал боя часов — до того интересным и живым был разговор.
 — Однако, милая моя Дюмениль, — говорила Сале, — надо бы запретить подобные выпады. Это ужасно! Вы, должно быть, очень испугались?
 — Я на несколько дней сохранила яркое воспоминание о столь сильном выражении эмоций, — смеясь, отвечала знаменитая трагическая актриса.
 — Зачем же вы так изумительно реалистично передаете вымысел? — спросил де Креки у своей соседки. — В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.
 — Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту заезжий простак бросился на вас и ударил!
 — Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и даже поблагодарила его.
 — Милая моя, — сказала Кинон, — наряду с этим проявлением восторга, чересчур шумного, но бесспорно доказывающего все величие вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно доказательство, которое будет так же лестно для вас: Эррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и о мадемуазель Клерон, успех которой за эти два года очевиден.
 «Как вы их находите?» — спросила я Эррика. «Невозможно лучше Клерон исполнять трагические роли», — ответил он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, который мог вдохновиться ими!»
 — Черт возьми! — вскричал князь Ликсен. — Эррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!
 — А вы сами, князь, что такое? — спросила мадемуазель Госсен.
 — Поклонник всех трех!
 — Как трех? Вы назвали только искусство и природу.
 — И искусство, и природу связывает очарование. Это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.
 — Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — вскричал Ришелье.
 — Каким образом?
 — Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
 — Что ж он сказал?
 — Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — повтори же нам строки, которые Вольтер сочинил вчера за ужином и которые ты выслушал так благоговейно.
 — Я их помню! — вскричала Кинон.
 — Так прочтите вы! Я предпочитаю, чтобы слова вылетали из ваших очаровательных уст.
 — Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню и готов доказать это вам.
 Отбросив голову назад, молодой аббат стал декламировать с той фацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:



   Ах, Комарго, вы точно бриллиант!
   Но Сале — мой восхитительный кумир!
   Как ваша легкая поступь
   Всегда неподражаемо мила!
   И если нимфы порхают, как вы,
   То грации танцуют, как она.



 Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Комарго.
 — Это правда, это правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
 — Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который этой ночью доставил нам несравненное удовольствие — провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.
 Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале, Софи и Кинон.
 — Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, — ответил де Бриссак, обводя взглядом дам.
 — Да, — сказал Таванн, выпивая свой бокал, — так же думает один замечательный человек… Как я сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего особняка. Когда я сказал, куда иду ужинать, он ответил: «Как жаль, что этой ночью я должен завершить несколько важных предприятий, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.
 — Вы говорите о своем друге? — спросила Софи.
 — Да, он мой друг, причем преданный, моя красавица!
 — Дворянин?
 — Чистокровный!
 — Мы его знаем? — спросила Комарго.
 — Вы его знаете все… по крайней мере, по имени.
 — И это имя знаменито?
 — Его знаменитость увеличивается каждый день, потому что это имя у всех на устах.
 — Но кто же это? — спросил Ришелье.
 — Да-да! Кто это? — заговорили со всех сторон.
 — Отгадайте! — сказал Таванн.
 — Не мучь нас! — закричал Креки. — Назови его имя!
 — Его имя! Его имя! — закричали дамы. Таванн принял позу, исполненную достоинства.
 — Петушиный Рыцарь, — сказал он.
 Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.
 — Петушиный Рыцарь! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь? Вы слышите, Комарго?
 — Слышу и трепещу!
 — Ах, виконт! Можно ли говорить такие ужасные вещи? — сказала Сале.
 — Я говорю правду.
 — Как! Вы говорите о Петушином Рыцаре? Об этом разбойнике, которым занимается весь Париж?
 — Именно.
 — Об этом человеке, который ни перед чем не остановится?
 — О нем самом, мадемуазель.
 — И вы говорите, что он ваш друг?
 — Самый лучший.
 — Как лестно для этих господ! — сказала Кинон, смеясь.
 — Да! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он сейчас занят, а то я привез бы к вам его и, конечно, познакомившись с ним, вы изменили бы мнение об этом человеке.
 — Не шутите так! — сказала Комарго.
 — А я бы хотел увидать этого Петушиного Рыцаря! — воскликнул Ликсен. — Потому что, если память мне не изменяет, он ограбил пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки и теперь рассказал бы мне подробности.
 — Неужели это он ограбил особняк княгини де Мезан?
 — Это правда! — подтвердил Ришелье, смеясь.
 — Ах да, любезный герцог, вы, должно быть, все помните — вы же были у моей тети в тот вечер.
 — Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в особняк: княгиня де Мезан, я и Петушиный Рыцарь. Только я уехал после ужина, а счастливец рыцарь ночевал в особняке.
 — Что за выдумка? — смеясь, сказала Дюмениль.
 — Я рассказываю то, что было.
 — Как? — сказал аббат де Берни. — Вы вернулись из оперы с Петушиным Рыцарем и княгиней?
 — Да, втроем, нас привезла одна карета.
 — Очень мило! — сказал герцог де Бриссак.
 — Петушиный Рыцарь редко ходит пешком, — заметил Таванн.
 — Он слишком знатный дворянин для этого, — предположил аббат.
 — И вы вернулись все трое в одной карете? — спросила Госсен.
 — Трое в карете? Нет, мадемуазель, я этого не говорил.
 — Объясните же нам эту странность, — сказал герцог де Бриссак.
 — Мы с княгиней ехали в карете. Рыцарь же привязал себя кожаными ремнями к карете под рессорами и таким образом въехал во двор. Так что его появление не было замечено охранником особняка.
 — А уж этого цербера нелегко обмануть, — вскричал Ликсен, — поверьте мне!
 — Ну а потом что случилось? — спросила Комарго.
 — Возможно, — продолжал Ришелье, — Рыцарь ждал в этом положении, пока все в конюшне не легли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок. Он бесшумно взломал замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.
 — А потом? — спросили дамы, сильно заинтересованные рассказом герцога.
 — Потом он ушел.
 — Каким образом?
 — По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке, и спустился по простыне.
 — И никто ничего не услышал? — спросила Госсен.
 — Совсем ничего. Кражу обнаружили на другой день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.
 — Ха… ха… ха! Это уж чересчур! — вскричала Кинон, расхохотавшись. — Петушиный Рыцарь уведомил вашу тетушку, что обокрал ее?
 — Да. Он ей отослал на другой день портфель, даже не вынув из него ее облигаций.
 — И в этом портфеле, — прибавил Ришелье, — было письмо, подписанное его именем. В письме разбойник просил княгиню принять обратно ее портфель и его нижайшие извинения.
 — Он называет себя Рыцарем, стало быть, он дворянин? — спросила Кинон.
 — Похоже на то.
 — Это не должно вас удивлять, — сказал Таванн, — я уже говорил вам, что он дворянин.
 — Оригинальнее всего, что достойный Петушиный Рыцарь очень вежливо сообщал в своем послании, что если б он знал, как мало денег найдет в бюро, то не стал бы себя утруждать.
 — Ах, как это мило! — воскликнула Дюмениль.
 — Он заканчивал письмо, выражая сожаление, что лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, которой, если понадобится, он будет очень рад дать взаймы вдвое больше.
 — Он осмелился такое написать! — вскричала Софи.
 — Все было именно так.
 — Он очень остроумен, — сказал Таванн, который казался в восторге, — да! Как я сожалею, что не мог привести его сегодня!
 — Неужели в самом деле вы его знаете? — спросила Сале.
 — Конечно, я имею честь быть с ним знаком.
 Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.
 — Послушать вас, подумаешь, что мы на карнавале, — сказала Кинон.
 — Я не шучу, — сказал Таванн.
 — Ты говоришь, что он твой друг? — заметил Ришелье.
 — Я это говорю потому, что это правда.
 — Вы друг Петушиного Рыцаря? — изумился Бриссак.
 — Друг, и к тому же многим ему обязанный, — сказал Таванн. — Рыцарь оказал мне одну из тех редких услуг, которых никто никогда не забывает!
 — Таванн, да вы насмехаетесь над нами!
 — Таванн, ты шутишь!
 — Ты должен объясниться!
 И вопросы посыпались со всех сторон.
 — Позвольте, — сказал Таванн, вставая. — Вот что Петушиный Рыцарь сделал для меня. За шесть часов он дважды спас мне жизнь. Он убил трех подлецов, которые хотели убить меня. Он велел отвезти за пятьдесят лье моего опекуна, который очень меня притеснял. Он бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я боготворил и с которой никогда не говорил, протянула мне руку и сказала: «Спасибо вам». Петушиный Рыцарь сделал все это в одно утро. Скажите, милостивые государыни и милостивые государи, много ли вы знаете таких преданных друзей, которые способны были бы на такие поступки?
 Собеседники переглянулись с выражением очевидного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это продолжением шутки. Однако лицо Таванна оставалось серьезным.
 — Уверяю вас, — продолжал он, — я говорю вам правду.
 — Честное слово? — спросила Кинон, пристально смотря на виконта.
 — Честное слово, Петушиный Рыцарь оказал мне ту важную услугу, о которой я вам говорил.
 Сомнений не оставалось.
 — Как странно! — сказал князь Ликсен.
 — Расскажите нам подробно об этом происшествии! — попросила Комарго.
 — К несчастью, я не могу этого сделать.
 — Почему? — спросил аббат де Берни.
 — Потому что в этом деле есть тайна, которую я обязан сейчас хранить.
 — Почему именно сейчас? — добивался Ришелье.
 — Потому что минута, когда я смогу все рассказать, еще не настала.
 — А настанет ли она? — спросила Дюмениль.
 — Настанет.
 — Когда же?
 — Года через два, уж никак не позже.
 — Через два года! Как это долго!
 — Может быть, и скорее.
 Все собеседники опять переглянулись.
 — Таванн говорит серьезно, очень серьезно, — сказал Бриссак.
 — Вы сказали правду о сегодняшней вашей встрече с Петушиным Рыцарем? — спросила Катрин Госсен.
 — Я вам уже говорил, что встретил его, — отвечал Таванн.
 — И вы привезли бы его сюда? — спросила Комарго.
 — Да.
 — Под его настоящим именем?
 — Конечно.
 — О, это невозможно!
 — Мне хотелось бы его увидеть! — сказала Кинон.
 — Но я не говорю, что он не придет, — возразил Таванн.
 — Ах! — воскликнули все женщины.

 VII
 Разговор за ужином

 За словами виконта де Таванна последовало молчание. Вдруг Бриссак и Ликсен весело расхохотались.
 — Чтобы узнать наверняка, придет ли твой друг, Таванн, — сказал Ришелье, — тебе бы следовало сходить за ним.
 — Я и пошел бы, но не знаю, где его искать, — спокойно ответил Таванн.
 — А ты сам не из его ли шайки? — спросил князь Ликсен.
 — Господа! — сказал Креки. — Я вам предлагаю кое-что!
 — Что? Что? — посыпались вопросы.
 — Если Таванн пойдет за Петушиным Рыцарем, я привезу кое-кого, кто будет в восторге, очутившись вместе с ним.
 — Кого же?
 — Турншера.
 — Это главный откупщик? — спросила Сале.
 — Приемный отец милой Пуассон, — заметил Бриссак.
 — Ваша милая Пуассон, если не ошибаюсь, теперь мадам Норман д'Этиоль? — спросила Дюмениль.
 — Так точно, — сказал Ришелье, — она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.
 — Как это вы попали в финансовый мир? — насмешливо спросил Креки.
 — Иногда позволяешь себе такие вещи, мои милые друзья.
 — Но какое же дело вашему Турншеру до Рыцаря? — спросил Бриссак.
 — Как? Вы не знаете? — спросил Креки.
 — Нет.
 — Но вы знаете, по крайней мере, что в сияющем и обворожительном мире королев Комарго и Сале существует очаровательная, только что появившаяся танцовщица мадемуазель Аллар?
 — Еще бы! — сказал Бриссак. — Конечно, знаю.
 — Хотя природа много сделала для маленькой Аллар, Турншер нашел, что она сделала еще мало.
 — Он, очевидно, решил, — смеясь, прибавила Госсен, — что природа в своих дарах забыла бриллианты. Главный откупщик хотел поправить эту оплошность.
 — То есть как это — поправить?
 — В опере заметили, — продолжал Креки, — что каждый раз, когда прелестная Аллар выезжала из театра, за ней следовал хорошо одетый мужчина, скрывавший лицо в складках плаща. И каждый раз, как она приезжала в театр, она встречалась с этим человеком. Безмолвная симпатия длилась несколько дней. Каким образом прекратилась эта пантомима — не знаю, одно только могу сказать: она прекратилась. Доказательством служит то, что однажды вечером после представления этот человек сидел перед камином в комнате хорошенькой танцовщицы и оживленно беседовал с ней. Раздался звонок. Камеристка вбежала с испугом и в полуоткрытую дверь шепнула: «Главный откупщик!»
 Аллар попросила своего любезного собеседника пройти в смежную комнату. Дверь затворилась за ним в ту минуту, когда Турншер вошел с солидным свертком в руках. Вы, конечно, угадываете, что заключалось в этом свертке.
 — Бриллианты, — сказала Софи.
 — Именно. Аллар была ослеплена… ослеплена до такой степени, что забыла о своем госте, спрятанном в темной комнате. Бриллианты, разложенные перед ней, сверкали всеми цветами радуги. Она с восторгом сложила руки, смотря на своего щедрого благодетеля, но вдруг застыла от изумления. Турншер стоял, округлив глаза, как человек, окаменевший от ужаса. В эту минуту Аллар почувствовала, как что-то коснулось ее левого виска, она обернулась… Крик замер на ее устах…
 — Ах! — закричали все дамы, дрожа.
 — За ней, — продолжал Креки, — стоял человек с пистолетами в обеих руках. Это был тот самый мужчина, которого она укрыла в темной комнате перед приходом Турншера.
 — Что же случилось? — спросил Бриссак.
 — Человек этот вежливо поклонился и прицелился пистолетом в грудь главного откупщика. «Милостивый государь, — сказал он, — так как здесь нет никого, кто мог бы меня вам представить, а мадемуазель Аллар моего настоящего имени не знает, я сам себя представлю: я — Петушиный Рыцарь».
 — Несчастный Турншер, должно быть, позеленел? — спросил Ришелье.
 — Я не знаю, какого цвета сделалось его лицо, но он ужасно испугался. Петушиный Рыцарь имел самый непринужденный вид…
 «Милостивый государь, — продолжал он, — вы сделали прекрасный выбор, купив эти бриллианты, в доказательство этого я прошу вас предложить их мне. Но, чтобы этот подарок стал еще дороже, я желаю, чтобы вы сделали мне его сами. Положите же эти бриллианты в футляры, потом заверните их, как они были завернуты, чтобы мне легче было их унести». Произнося все это, Петушиный Рыцарь держал один пистолет прямо перед грудью главного откупщика, между тем как дуло другого пистолета касалось виска Аллар. Турншер, конечно, повиновался, не говоря ни слова! Когда он кончил завертывать драгоценности, Петушиный Рыцарь чрезвычайно вежливо попросил положить пакет в его карман и откланялся.
 «Господин главный откупщик, — сказал он, — я не прошу вас провожать меня. Мадемуазель Аллар будет так любезна, что проводит меня до двери и посветит мне».
 — Пистолет делал свое дело. Главный откупщик не решился ни на одно движение, и Аллар, держа свечу в руке, проводила Петушиного Рыцаря. Тот дошел до двери на улицу, поцеловал в лоб балерину и исчез в темноте… Теперь скажите мне, господа, что вы думаете о Петушином Рыцаре?
 — Это смелый мошенник, — сказал Ришелье.
 — Вежливый разбойник, — прибавил Ликсен.
 — Что он разбойник, я сомневаюсь. Что он вежлив — несомненно, — сказал Таванн.
 — Ах, Боже мой! Вы говорите о нем только хорошее, месье де Таванн! — сказала Госсен, смеясь. — Я решительно готова вам поверить.
 — И прекрасно сделаете!
 — Если Петушиный Рыцарь ваш друг, месье де Таванн, — заметил аббат де Берни, — то уж, конечно, он не из числа друзей графа де Шароле!
 — В этом он похож на многих других, — добавил де Коссе-Бриссак.
 — На вас, например, любезный герцог?
 — Признаюсь!
 — Вы ненавидите графа де Шароле? — спросила Комарго, кокетничая.
 — Я помню, как однажды в вашей гостиной, желая остаться с вами один на один, он осмелился мне сказать: «Уходите!» Я посмотрел прямо ему в лицо и ответил: «Ваши предки сказали бы: „Уйдем“. Если бы я был простой дворянин, он велел бы меня убить, но он испугался моего титула и уступил мне место, которого я никогда не уступил бы.
 С этими словами герцог любезно поцеловал руки очаровательной танцовщицы.
 — Вспомните того мужа, которого он велел убить, чтобы отвязаться от ревнивца? — прибавил Креки.
 — У него страсть, — продолжал аббат де Берни, — стрелять для своего удовольствия в кровельщиков, которые работают на крыше его особняка.
 — Он уже убил трех или четырех, — заметила Госсен.
 — Кстати, — сказал Ликсен, — вам известен его последний разговор с королем?
 — Нет, — отвечала Дюмениль.
 — Несколько дней тому назад, — продолжал князь, — чтобы доказать свою ловкость, граф побился об заклад, что всадит пулю в череп человека, который работал на крыше монастыря, что находится рядом с особняком.
 — Это правда. Граф де Шароле живет возле меня, — сказала Комарго, — на улице Фран-Буржуа.
 — Он убил работника? — спросила Сале.
 — Наповал!
 — Вот чудовище!
 — На другой день, — продолжал де Берни, — он пошел, как он обычно делает в подобных случаях, просить помилования у его величества Людовика XV. Король подписал его помилование, а затем и другую бумагу.
 «Вот ваше помилование, — сказал он, — а вот подписанное заранее, еще без имени, помилование того, кто убьет вас!»
 — Великолепно! — вскричала Комарго. — И что же сказал граф?
 — Ничего, но, вероятно, он примет к сведению предостережение его величества.
 — Я не скрываю, что не люблю графа де Шароле, — продолжал Бриссак.
 — И я, — сказал Ришелье.
 — И я, — прибавила Сале.
 — Однако он был страстно в вас влюблен, — сказал маркиз де Креки, — он повсюду следовал за вами.
 — Я ужасно его боялась!
 — Граф де Шароле и любит-то, вселяя страх, — прибавил аббат де Берни.
 — Доказательством может служить участь мадам де Сен-Сюльпи, — сказала Кинон.
 — О, это ужасно! — вскричала Сале.
 — Разве это правда? — спросила Госсен.
 — Конечно, — отвечал де Берни, — я сам видел, как умирала эта бедняжка. Я принял ее последний вздох, и, хотя я тогда был еще очень молод, эта сцена запечатлелась в моей памяти. Я, как сейчас, слышу проклятия жертвы графа.
 — Де Шароле убил ее?
 — Для собственного удовольствия.
 — Как это произошло?
 — Это случилось за ужином, во времена регентства. На мадам де Сен-Сюльпи было платье из индийской кисеи. Граф де Шароле взял подсвечник и поджег это платье, чтобы доставить себе удовольствие видеть, как сгорит женщина.
 — Негодяй! — вскричали одновременно Комарго, Сале и Госсен.
 — Это истинная правда! — сказала Кинон.
 — И она сгорела?
 — Да! Меня позвали к ней, когда она умирала, — сказал аббат.
 — И такие преступления совершает принц крови! — возмутилась Дюмениль.
 — Потомок великого Конде, — прибавила Кинон, — брата герцога Бурбона!
 — В ту самую ночь, когда граф совершил варварский поступок, — сказал Ришелье, — его нашли связанным и погруженным до подбородка в яму, наполненную нечистотами. Рядом стояла его карета, опрокинутая набок, без лошадей, а кучер и два лакея были связаны. Никто так и не узнал, кто опозорил графа.
 — А кого граф обвинял? — спросила Софи.
 — Никого. Он не знал, кто его поставил в столь унизительное положение.
 — Однако он дешево отделался: только принял после происшествия ванну, — сказал аббат де Берни.
 — Из крови? — спросила Кинон.
 — Как из крови? — ужаснулась Дюмениль.
 — Конечно. Это обычное дело для графа.
 — Он принимает ванны из крови?
 — Как? Вы этого не знаете? Однако весь Париж только об этом и говорит.
 — Де Шароле принимает ванны из крови?
 — Да. Чтобы поправить свое здоровье, он принимает ванны из крови быков.
 — Говорят и худшее, — заметил Таванн.
 — И, может быть, не напрасно, — прибавил Ришелье.
 — Что же говорят? — спросила Дюмениль.
 Креки осмотрелся вокруг, не подслушивает ли какой-нибудь нескромный лакей, потом, понизив голос, сказал:
 — Говорят, что эти ванны, которые он принимает в последнюю пятницу каждого месяца, состоят на три четверти из бычьей крови и на четверть — из человеческой.
 Все присутствующие вздрогнули от ужаса и отвращения.
 — Говорят также, — сказал маркиз, — что эта человеческая кровь — кровь ребенка.
 — Какой ужас! — вскричала Сале.
 — И граф совершает подобную гнусность для улучшения своего здоровья! — возмутилась Дюмениль.
 — Он надеется помолодеть, — сказал герцог Ришелье.
 — Если бы король это знал!
 — Но он пока не знает, никто не осмеливается ему рассказать.
 — Довольно, не будем об этом, — сказала Госсен с выражением глубокого отвращения.
 — Скажите мне, месье де Таванн, почему вы решили, что ваш друг, Петушиный Рыцарь, враг графа де Шароле?
 — Почему… не знаю, — отвечал виконт, — но это легко доказать. В прошедшем году каждый раз, когда граф позволял себе проделать что-то гадкое — стрелять в прохожих, вырывать волосы у лакеев, мучить женщин, которых любит, — на дверях его особняка ночью появлялась афиша с такими простыми словами: «Шароле подлец», и подпись: «Петушиный Рыцарь». Вы догадываетесь, что афиши эти висят недолго. Граф никак не может застать врасплох виновного, хотя и отдал распоряжение, но…
 Жалобный крик, вдруг раздавшийся на улице, остановил слова на губах виконта.
 — Похоже, зовут на помощь, — сказал маркиз де Креки, вставая.
 — Кто-то стонет, — добавила Комарго.
 Она поспешно встала, все гости последовали ее примеру. Князь де Ликсен тут же открыл окно.
 — Ничего не видно! — сказал он.
 — И не слышно ни звука! — прибавил герцог де Бриссак.
 «Конфетница» Комарго находилась на углу улиц Трех Павильонов и Жемчужной, вход в особняк был с улицы Трех Павильонов. Но стоял он между двором и садом, и часть здания выходила на Жемчужную улицу, в этой части располагалась столовая. Снег покрывал мостовую. Дамы и мужчины столпились у трех окон и с беспокойством выглядывали наружу. С минуту продолжалось глубокое молчание.
 — Нам показалось, — сказал герцог де Бриссак.
 — Но я что-то слышал, — сказал Таванн.
 — И я тоже, — прибавила Комарго, — это был крик испуга, перешедший в стон.
 — Ничего больше не слышно… и не видно ничего.
 — Тс-с! — сказала Кинон. Все прислушались.
 — Я, кажется, слышу, — тихо прошептала Кинон, — кто-то стонет.
 — Это стоны страдающего человека, — прибавила Дюмениль. — Я ясно их слышу.
 — Надо пойти посмотреть, — сказал Таванн.
 — Нет, нет! Подождите! — вскричала Комарго. — Я пошлю людей, пусть они нам посветят. Ты идешь, Креки?
 — И я пойду с вами, — сказал князь де Ликсен. — А вы, господа, пока мы будем искать, останьтесь у окон и говорите нам о том, что увидите сверху.
 Все трое поспешно вышли. Женщины остались у окон с Ришелье, де Коссе-Бриссаком и аббатом де Берни. Красноватый свет факелов отражался на снегу.
 — Они на улице Королевского парка, — сказала Сале.
 — Они начали поиски, — сказала Дюмениль.
 — Вы слышите стоны? — спросила Комарго.
 — Нет.
 — Они возвращаются, — сказал де Берни. Действительно, ушедшие возвращались к особняку.
 Войдя на Жемчужную улицу, они прошли под окнами.
 — Ничего! — сказал Креки. — На снегу не видно никаких следов.
 Таванн шел впереди. Вдруг он ускорил шаги.
 — Идите скорее! — позвал он.
 Виконт уже дошел до улицы Тампль. Друзья присоединились к нему, подбежали и лакеи. Женщины смотрели в окна с чрезвычайным беспокойством.
 — Я ничего не вижу, — сказала Комарго.
 — И я тоже, — отозвалась Госсен.
 — Они остановились напротив особняка Субиз, — сказал аббат, — и окружили кого-то или что-то…
 — Теперь поднимают тело, — сказал Ришелье. — И возвращаются.
 — Креки бежит!
 Все высунулись из окна на улицу.
 — Там женщина! Несчастная ранена, — крикнул снизу де Креки, — она без чувств.
 — Скорее! Скорее несите ее сюда! — вскричала Комарго и кинулась в людскую распорядиться.

 VIII
 Знакомство

 — Идите сюда, господа, в эту комнату, — говорила Комарго.
 — Осторожнее, князь!
 — Вы хорошо ее держите, Таванн?
 — Да. Позвольте, я понесу ее теперь один — так легче пройти, к тому же раненая не тяжела.
 Таванн поднялся на лестницу. Он нес на руках небольшого роста женщину в одежде зажиточной мещанки. Женщина была без сознания. Лицо ее казалось невероятно бледным, глаза были закрыты, а длинные темно-каштановые волосы почти касались ступеней лестницы. Корсаж платья был разорван, и кровь струилась из широкой раны, видневшейся с левой стороны груди. Руки, платье и лицо женщины были перепачканы кровью.
 Таванн вошел со своей ношей в будуар, обитый розовой шелковой материей, и положил раненую на диван.
 Все дамы тут же окружили ее.
 — Боже мой, — вскричала Кинон, сложив руки, — да это Сабина!
 — Вы ее знаете? — спросила Дюмениль с удивлением, которое изобразилось и на лицах остальных.
 — Как же! Это Сабина, дочь парикмахера Даже.
 — И я ее узнала, — сказала Комарго.
 — Как она серьезно ранена!
 — Она не приходит в себя!
 — Она теряет столько крови!
 — Ей надо сделать перевязку…
 — Пошлите за доктором!
 Все женщины говорили одновременно и выражали желание помочь бедной раненой.
 — Я пошлю за Кене, — сказал герцог де Ришелье. Он вышел из комнаты и позвал: — Норман!
 Высокий лакей в ливрее герцога тотчас явился.
 — Поезжай в карете за доктором Кене, — сказал герцог, — скажи, что я прошу его прибыть немедленно, привези его, не теряя ни минуты. Скажи Левелье, чтобы гнал лошадей.
 Лакей сбежал с лестницы и исчез. Ришелье вернулся в будуар. Комарго готовила там постель.
 — Господа! — сказала Кинон, которая, после того как узнала девушку, начала ухаживать за ней. — Оставьте нас с этой бедняжкой, мы попытаемся остановить кровь и привести раненую в чувство.
 Мужчины перешли в гостиную.
 — Что все это значит? — спросил де Бриссак.
 — Дочь Даже, придворного парикмахера, ранена на улице Тампль! — произнес Креки.
 — Даже живет на улице Сент-Оноре, — заметил Ликсен.
 — Но кто сопровождал девушку?
 — Без сомнения, она была одна, — сказал Таванн, — по крайней мере, мы не видели никого, и я не заметил на снегу ничьих следов.
 — Как она лежала, когда вы ее нашли? — спросил Ришелье.
 — Когда я ее увидел, — ответил Таванн, — она лежала вблизи особняка Субиз и слабо хрипела.
 — Рядом была кровь? — спросил Ликсен.
 — Да, и кровавые пятна вокруг тела ясно указывали на то, что девушку ранили именно на том месте, где мы ее обнаружили.
 — Следы на снегу не говорили о продолжительной борьбе? — спросил аббат де Берни.
 — Следов там не было.
 — Значит, ее поразили вероломно, и убийца убежал.
 — Если только она сама себя не ранила, — предположил Креки.
 — Тогда мы нашли бы оружие, — возразил Таванн, — а там не было ничего.
 — Значит, ее ранили с целью грабежа.
 Госсен вошла в столовую.
 — Ну, как она? — спросил Ришелье.
 — Кровь запеклась около раны и сама остановилась. Бедняжка начинает приходить в себя.
 — Она может говорить?
 — Пока нет.
 — Вы рассмотрели ее одежду? Ее ограбили?
 — Нет, — отвечала Госсен, — у нее на шее цепочка с золотым крестом, золотые серьги в ушах и при ней кошелек с деньгами.
 — Значит, — сказал де Берни, — это не воровство. Вероятно, убийцу толкнула на преступление любовь или, вернее, ревность.
 — Очень может быть, — согласился Ришелье. — Она назначила свидание своему возлюбленному, но не пришла, а он решил ей отомстить.
 — Прекрасное мщение, — сказала Госсен.
 — Если бы все захотели убивать друг друга из ревности… — начал Ликсен.
 — То вскоре уничтожили бы друг друга, — закончил Ришелье.
 — Герцог, разве вы не верите в преданность?
 — А вы, моя красавица?
 — Я верю только тому, что я вижу, — улыбнулась Госсен.
 — Дверь особняка хлопнула, наверное, приехал Кене, — сказал Таванн.
 Это действительно был знаменитый доктор. Он вошел в будуар, где лежала Сабина. Минут через двадцать он вернулся в гостиную, а за ним все дамы.
 — Мои предписания будут исполнены? — спросил он у Комарго.
 — В точности. Мои камеристки не отойдут от нее и сделают все, как вы сказали.
 — Особенно важно, чтобы она не произносила ни слова.
 — Хорошо, доктор.
 — Что вы думаете об этой ране, доктор? — спросил Таванн.
 — Чудо, что она не оказалась смертельной! Ее нанесла уверенная рука острым коротким лезвием, которое вонзилось сверху вниз в то место, где начинаются ребра. Очевидно, нанесший этот удар имел явное намерение убить, поскольку метил прямо в сердце. Лишь чудом лезвие скользнуло по ребру, и девушка не убита наповал.
 — Вы спасете ее?
 — Думаю, не сумею.
 — Почему?
 — Задето левое легкое; рана глубока и очень опасна. Скорее всего девушка умрет.
 — Однако необходимо узнать, кто ударил ее так подло.
 — Для этого надо, чтобы она заговорила, а единственная возможность спасти ее заключается в том, чтобы она не произнесла ни одного звука.
 — Вы уверены, что это Сабина Даже, дочь парикмахера? — спросил Таванн.
 — Разумеется!
 — Как странно!
 Кинон, заметив озабоченный вид виконта, пристально посмотрела ему в лицо и спросила:
 — Почему странно?
 — Вы это узнаете, только не теперь.
 — Что это с Таванном? — тихо спросил маркиз де Креки у де Берни.
 — Не знаю. Но я тоже заметил…
 Неожиданно раздался грохот, похожий на удар грома. Все переглянулись.
 — Боже мой, — вскричала Комарго, побледнев, — это еще что такое?
 Крики усилились.
 — Пожар, — сказал доктор.
 Ришелье, Бриссак, Креки бросились к окнам гостиной, выходившим в сад на улицу Фран-Буржуа.
 Крики усилились, к ним присоединился лошадиный топот. Внезапно красноватый свет озарил горизонт, на котором ясно вырисовывались контуры остроконечных крыш.
 — Это еще что? — спросила Комарго, все более и более волнуясь.
 Дверь в гостиную отворилась, и вбежала испуганная камеристка.
 — Что стряслось? Говори же скорее, Нанина!
 — Горит особняк графа де Шароле.
 — Особняк на улице Фран-Буржуа! Да ведь это в двух шагах отсюда!
 — Мы все рискуем сгореть заживо!
 — Огонь сюда не дойдет, — возразил Бриссак. — Если особняк Шароле сгорит, — прибавил он шепотом, наклонившись к Комарго, — я желаю, чтобы и граф сгорел вместе с ним!
 Крики становились все отчетливее, пламя стало подниматься над домами, и пожар бушевал уже так близко, что можно было чувствовать жар.
 — В случае опасности, — спросила Госсен, подбежав к Таванну, — вы нас спасете, виконт? Наверняка это шайка Петушиного Рыцаря ограбила особняк де Шароле и подожгла его — так говорит Нанина. — Она указала на камеристку.
 — Петушиный Рыцарь? — удивился Таванн.
 — Да, виконт, — сказала Нанина. — На улице все об этом говорят…
 — Петушиный Рыцарь поджег особняк графа де Шароле? — повторил Таванн.
 — Почему бы и нет? — спросил чей-то голос.
 Все обернулись. В гостиную вошел мужчина в чрезвычайно изысканном костюме. Вошедший был похож на знатного вельможу. Он держал в руке букет роз, которые в то время года были редкостью. Мужчина подошел к Комарго, поклонился с утонченной вежливостью и уронил цветы к ее ногам.
 — Виконт де Таванн, — начал он, — меня обнадежил, что я буду иметь честь быть вам представленным сегодня.
 Среди присутствующих произошло волнение.
 — Петушиный Рыцарь! — вскричал Таванн. Незнакомец поклонился.
 — Петушиный Рыцарь, — повторил он самым любезным тоном. — Для того чтобы иметь возможность полюбоваться нынешней ночью очаровательными личиками шести самых обворожительных женщин Парижа, я велел зажечь костер.
 Он указал на пылающий особняк Шароле.
 Изумление присутствующих не поддавалось описанию. Вдруг раздались ружейные выстрелы, и крики перешли в какой-то неистовый вой.
 — Не бойтесь ничего, сударыни! — сказал Петушиный Рыцарь, улыбаясь. — Какова бы ни была опасность, она вас не коснется. Я отдал соответствующие распоряжения…
 Он поклонился с еще большей фацией и изысканностью, пересек гостиную и выскочил через открытое окно в сад.
 Ружейные выстрелы не смолкали. Яркое зарево пожара освещало окрестности…

 IX
 Особняк на бульваре Капуцинов

 В три часа дня карета Фейдо де Марвиля, начальника полиции, въехала в парадный двор особняка на бульваре Капуцинов. Колеса и кузов кареты были покрыты толстым слоем пыли, а лошади — потом. Карета еще не остановилась, когда лакей бросился открывать дверцу. Начальник полиции соскочил с подножки на крыльцо и быстро исчез в передней, наполненной лакеями, которые с почтением расступились перед ним. Лакей запер дверцу и, посмотрев на кучера, сказал:
 — Час и пять минут.
 — Из Версаля в Париж, — прибавил кучер со вздохом, — мои лошади не выдержат такой езды в такую погоду и по обледеневшей дороге.
 Между тем де Марвиль миновал переднюю, гостиную, кабинет своих секретарей, как ураган, не встречающий препятствий. При его появлении все чиновники поспешно вставали, глядя на начальника полиции с беспокойством и страхом. Фейдо де Марвиль действительно был разгневан не на шутку. Он вошел в свой кабинет, громко хлопнул дверью, бросил шляпу на стул, плащ швырнул на пол и, оттолкнув его ногой, начал ходить по кабинету, пожимая плечами.
 Де Марвилю было около сорока лет. Он был умен, честен и принадлежал к очень хорошей фамилии. Вот уже пять лет занимал он должность начальника полиции до этого дня, когда вернулся из Версаля в свой кабинет в Париже.
 Де Марвиль с силой дернул за шнурок колокольчика, висевший над его бюро. Явился посыльный.
 — Позвать секретаря, — приказал начальник полиции властным тоном.
 Посыльный исчез. Секретарь, которого потребовал Фейдо, был вторым лицом в полиции после де Марвиля. Его звали Беррье. Ему было лет тридцать пять. Он был одарен умом и тонкостью, которые ценил Фейдо, а впоследствии оценил еще больше и король французский.
 Беррье вошел в кабинет начальника полиции, и тот протянул ему руку.
 — То, что вы предвидели, случилось, — сказал Фейдо. Беррье посмотрел на него.
 — Король? — спросил он.
 — В бешенстве и не скрыл от меня своего гнева.
 — Значит, пора действовать.
 — Безотлагательно! Я скакал что есть духу, чтобы поспеть сюда вовремя.
 — Я позову Деланда, Жакобера, Леду, Нуара, Армана и Ледюка. Это самые надежные наши люди.
 Начальник полиции согласно кивнул. Беррье дважды дернул за шнурки трех разных колокольчиков. Не прошло и минуты, как шесть человек, совершенно не похожих друг на друга ни внешним видом, ни возрастом, вошли в кабинет Фейдо.
 — Встаньте здесь, — сказал начальник полиции. Вошедшие расположились полукругом. Беррье встал у камина.
 — Вам хочется попасть на виселицу? — резко начал Фейдо. — Нет? Я это угадываю по выражению ваших лиц. Однако сейчас, когда я с вами говорю, веревка, на которой вас вздернут, может быть, уже свита.
 Все шестеро посмотрели на начальника полиции, потом переглянулись с выражением беспокойства и непонимания. Один из них сделал шаг вперед: это был человек невысокого роста, с острым носом и подбородком.
 — Ваше превосходительство обвиняет нас? — спросил он, поклонившись.
 — Обвиняю!
 — В чем же?
 — В том, что вы скверно выполняете свои обязанности! Вот уже шесть месяцев, как каждый из вас шестерых обещает мне каждое утро предать Петушиного Рыцаря в руки правосудия, а разбойник еще до сих пор на свободе!
 Полицейский агент, выступивший вперед, опять поклонился и сказал:
 — Когда мы обещали вашему превосходительству выдать Петушиного Рыцаря, мы думали, что сможем исполнить наши обещания. Для того чтобы захватить этого разбойника, мы сделали все, что только преданные агенты в состоянии сделать.
 — Нет, вы не все сделали, потому что не добились результата! Петушиный Рыцарь — человек, стало быть, его поймать можно. Его величество Людовик XV, наш возлюбленный король, отдал мне приказание захватить этого человека не позднее, чем через десять дней. Я вам отдаю такое же приказание. Если Петушиный Рыцарь будет на свободе 10 февраля — вы будете повешены.
 Шестеро агентов выслушали эту угрозу, не проронив ни слова.
 — Если же, — продолжал Фейдо после довольно продолжительного молчания, — кто-либо из вас поможет мне захватить этого разбойника, то получит награду в двести золотых луидоров.
 Лица агентов тотчас прояснились. У всех на губах появилась улыбка. Все шестеро сделали движение, показывавшее желание тотчас приняться за дело, но их удержало чувство повиновения.
 — Идите, — сказал Фейдо, — и помните, что я буквально сдержу данное вам слово: виселица или золото.
 Агенты низко поклонились и вышли из кабинета.
 — Удастся ли им? — спросил Фейдо у Беррье.
 — Они поставлены в такое положение, что сделают все возможное для достижения поставленной задачи — в этом нет сомнений.
 — Дайте знать всем нашим людям, чтобы они удвоили бдительность. От успеха этого дела зависит, останемся ли мы все на своих местах, потому что я понял, Беррье, совершенно точно понял, что, если я не захвачу Петушиного Рыцаря в назначенный срок, король лишит меня должности! Я поставлен в безвыходное положение. При таких обстоятельствах не могу же я подать в отставку, ссылаясь на то, что не смог захватить главаря разбойников. А если я не успею захватить этого человека — я, безусловно, потеряю место. Я должен исполнить предписание короля, Беррье, должен!
 — Мы сделаем все для того, чтобы добиться результата.
 Фейдо сел к столу и стал быстро писать.
 — Пошлите этот циркуляр всем инспекторам полиции в Париже, — сказал он, вставая и подавая бумагу Беррье, — тут обещана награда в сто пистолей и место с жалованьем в две тысячи тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря. Пусть разошлют это объявление по всем кварталам, по всем улицам. Тот полицейский, чьими стараниями будет арестован Петушиный Рыцарь, получит в награду двести луидоров.
 — Я иду в секретариат. — сказал Беррье, взяв бумагу.
 — Возвращайтесь скорее, нам надо обсудить все меры, какие мы только можем принять.
 Беррье покинул кабинет. Фейдо подошел к бюро, вынул оттуда пачку бумаг и быстро просмотрел их.
 — Более двухсот замков ограблено менее чем за два года! Семьдесят замков сожжено, из них одиннадцать — герцогских. Сто пятьдесят три человека убиты… а виновник всех этих преступлений остается безнаказанным! Король прав… Но что предпринять? Я все пустил в ход… и без всякого толку! Этот Петушиный Рыцарь был трижды арестован: в Лионе, в Суассоне и в Орлеане, и каждый раз спасался бегством — и нельзя было ни объяснить, ни угадать, как он ухитрился скрыться!
 Де Марвиль большими шагами ходил по кабинету.
 — Надо поймать этого человека. Король изъявил свою волю. Провал этого дела — моя погибель… погибель безвозвратная, если только мадам д'Эстрад…
 Он остановился и глубоко задумался.
 — Король находит ее все более и более очаровательной… Место, оставшееся свободным после смерти мадам де Шатору, еще не занято! Фаворитка… Какой степени влияния может она достичь благодаря моим советам? И какой высоты смогу достичь я сам? Тогда безразлично, схвачу я Петушиного Рыцаря в назначенный срок или нет…
 Де Марвиль продолжал размышлять.
 — Я должен повидать герцога де Ришелье, — сказал он с видом человека, вдруг принявшего решение.
 Беррье вернулся, держа в руке бумагу.
 — Распоряжения сделаны, — сказал он. — Инспекторы оповещены. Вот второй рапорт о грабеже особняка графа де Шароле в прошлую ночь.
 — В нем то же, что и в протоколе?
 — То же… только с небольшим добавлением.
 — Каким именно?
 — С письмом, написанным рукой Петушиного Рыцаря и им лично подписанным. Оно найдено в комнате графа. О существовании этого письма сначала не было известно, почему оно и не было при протоколе, поданном королю.
 — Письмо при вас?
 — Вот оно.
 Фейдо посмотрел на Беррье, потом стал читать вслух:
 —  «Любезный кузен! 
  Мы имеем право называть друг друга таким образом потому, что оба принцы крови… которую мы проливаем. 
  Только я убиваю людей могущественных и сильных и мужественно сражаюсь сам. А вы для удовлетворения ваших низменных инстинктов убиваете несчастных, которые не могут постоять за себя. Вы расставляете засады и нападаете самым подлым образом. Вот уже в третий раз я сталкиваюсь с вами, мой любезный и ненавистный кузен. 
  Первый раз, пять лет тому назад, когда вы не смогли восторжествовать над добродетелью честной женщины, вы убили своими руками ее мужа, вашего камердинера. Я ограбил ваш замок Амсианвиль и увез бедную женщину, которую поместил в надежное убежище, так чтобы вы никогда не смогли ее увидеть. 
  Во второй раз — после убийства мадам де Сен-Сюльпи, которую вы сожгли заживо. В ночь, последовавшую за этим убийством, ваша карета опрокинулась, вас схватили люди, которых вы не успели рассмотреть, и посадили в яму, наполненную нечистотами. Эти люди исполняли мои приказы. 
  Наконец, мы встретились в третий раз. Так как ваш особняк находится вблизи монастыря гостеприимных сестер Сен-Жерве, которых вы осмеливались из своих окон каждый день оскорблять, я сжег ваш особняк, чтобы освободить их от вашего присутствия. Если же вы отстроите особняк, я снова сожгу его. Но, предупреждаю: я подожгу его тогда, когда вы будете дома, чтобы в полной мере оказать вам честь. 
  Так как вы брат герцога де Бурбона, то защищены от гнева короля. Но у Петушиного Рыцаря нет причин вас щадить. Такому разбойнику, как я, прилично наказывать такого дворянина, как вы. 
  На этом заканчиваю, подлый и гнусный кузен. Да замучит вас дьявол. 
  Петушиный Рыцарь». 
 — Это письмо нашли в комнате графа де Шароле? — продолжал Фейдо.
 — Да.
 — А принц читал его?
 — Нет, он находился в отъезде, и я нашел это письмо в жестяном ящике, обложенном внутри тонким асбестом. Оно было обнаружено после вашего отъезда в Версаль, когда я отправился осматривать замок. Этот ящик стоял на обуглившемся столе.
 Начальник полиции положил письмо на бюро.
 — Кроме этого, в рапорте нет иных изменений?
 — Никаких. В рапорте говорится, как и в протоколе, что пожар начался утром в половине шестого с неслыханной силой и со всех сторон одновременно. Прибыли дозорные, начался страшный шум. Между солдатами и разбойниками завязалась драка. Все до единого разбойники скрылись. Мы выяснили, что особняк был полностью разграблен еще до пожара. Всех слуг схватили в одно и то же время, связали и посадили в комнату швейцара, ни один из них не был ранен или даже ушиблен.
 — Этот Петушиный Рыцарь истинный дьявол, — сказал начальник полиции, глядя на письмо.
 — Вот что странно, и вы, наверное, это заметили, — продолжал секретарь, понизив голос, — Петушиный Рыцарь нападает только на тех знатных вельмож, чья общественная и частная жизнь подает повод к злословию.
 — Так и есть, — согласился де Марвиль, как бы пораженный внезапной мыслью.
 — Петушиный Рыцарь не обкрадывал, не грабил, не нападал на дома мещан или простолюдинов. Он никогда не совершал преступлений против людей этих классов общества.
 — Да, только богатые буржуа и дворяне подвергались его нападениям.
 — Причем не все дворяне, к некоторым он питает глубокое уважение, другим даже старается быть полезен… Доказательством служит история с виконтом де Таванном.
 — Все это очень странно! — сказал де Марвиль. — Этот человек совершает самые бесстыдные преступления, ведет переговоры со своими жертвами, защищает одних, наказывает других, помогает первым, насмехается над вторыми, ловко уклоняется от розыска, а бывает везде.
 — Очень странно, — кивнул Беррье в знак согласия.
 — И все же мы должны победить его.
 — Самый верный ключ к успеху заключается в награде, обещанной тому, кто выдаст разбойника. Она может прельстить кого-нибудь из его окружения.
 — Согласен.
 Начальник полиции взял письмо Петушиного Рыцаря и положил в карман.
 — Сегодня вечером я вернусь в Версаль и покажу это письмо королю.
 В дверь постучали.
 — Войдите, — сказал Фейдо.

 X
 Жакобер

 Дверь отворилась, и в кабинет медленно вошел человек, походивший на призрак или тень. Он поклонился де Марвилю.
 — Что вам, Жакобер? — спросил начальник полиции.
 Жакобер был одним из шести людей, с которыми Фейдо только что говорил. Прежде чем ответить, агент бросил вокруг себя быстрый и проницательный взгляд; убедившись, что оказался наедине с начальником полиции и его секретарем, он поклонился вторично.
 — Ваше превосходительство говорили о Петушином Рыцаре? — спросил он.
 — Да, — отвечал Фейдо.
 — Ваше превосходительство назначили десять дней, чтобы выдать его?
 — И ни минутой больше.
 — И тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря через десять дней, вы, ваше превосходительство, заплатите двести луидоров?
 — Без сомнения. Ведь я обещал эту сумму вам, Деланду, Леду, Нуару, Арману и Ледюку.
 — Да. А что вы, ваше превосходительство, пожалуете тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря сегодня же ночью?
 Фейдо сделал шаг к агенту и переспросил:
 — Тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря сегодня ночью?
 — Да, ваше превосходительство.
 — Я удвою сумму!
 — А что получит тот, кто выдаст не только Петушиного Рыцаря, но и все секреты его шайки?
 — Тысячу луидоров.
 Жакобер поклонился в третий раз.
 — Нынешней ночью, — сказал он, — я выдам Петушиного Рыцаря и его секреты.
 — Ты? — удивился Фейдо, быстро переглянувшись с Беррье.
 — Я, — ответил агент.
 — Ты знаешь, где найти Петушиного Рыцаря?
 — Знаю.
 — Если ты знаешь, почему ты раньше этого не сказал? — спросил секретарь.
 — Я это узнал только прошлой ночью.
 — Каким образом? Объясни! Я хочу знать все!
 — Ваше превосходительство, — продолжал Жакобер, — вот что случилось за эти шесть дней. Мне было поручено дежурство на улицах Английской, Ореховой и Бернардинской, и я расположил свою главную квартиру на площади Мобер. Мои подчиненные каждый вечер приходили ко мне с донесениями в комнату на первом этаже углового дома, выходящего на площадь и на улицу Потерянную. Наблюдая за всем вокруг, я заметил то, чего никто не замечал до сих пор: на самой площади, на углу улицы Галанд, есть дом, окна и двери которого постоянно заперты.
 — Дом с кирпичным крыльцом? — спросил Беррье.
 — Именно, господин секретарь.
 — Продолжай.
 — Очевидно, дом необитаем, а между тем к нему не прибито объявление. С другой стороны, я приметил, что люди подозрительной наружности приходили в определенные часы, обычно после наступления ночи; эти люди останавливались у дверей, стучались и входили, но ни один из них обратно не вышел.
 — Как? — удивился Фейдо. — Никто не вышел?
 — Никто.
 — Выходит, они исчезли?
 — По крайней мере, на время. Но на другой день я видел, как те же самые люди, которых я видел накануне, снова входили туда.
 — Значит, дом имеет два выхода.
 — Нет, ваше превосходительство. Я внимательно изучил это место. Дом имеет только один вход с улицы Галанд и площади Мобер. Он находится у Кармелитского аббатства, и дома по правую и по левую его сторону не сообщаются друг с другом — я в этом удостоверился.
 — Однако, — сказал Беррье, — куда могли деваться те люди?
 — Этого я не знал еще вчера, а узнал только прошлой ночью. Эти постоянные визиты в одни те же часы показались мне странными, и я изучал их с чрезвычайным вниманием. Я стал замечать, что эти люди приходили по двое; я их подстерегал, подслушивал: они говорили на воровском жаргоне, который мне знаком. Среди них я узнал Исаака, бывшего в шайке Флорана и не знавшего, что я теперь нахожусь на службе в полиции. Я решился. На другой день (это было в восемь часов вечера) я переоделся и пошел в трактир, смежный с таинственным домом. Я притворился пьяным, но не спускал глаз с запертого дома.
 Пробило восемь. Ночь была очень темная. Я узнал Исаака и его друга, проходивших мимо трактира. Я стоял в дверях и пел; он меня узнал. Я предложил возобновить нашу прежнюю дружбу — он согласился. Он вошел в трактир со своим другом, мы распили несколько бутылок. Начались признания.
 — Что ты делаешь? — спросил он меня.
 — Ищу работу.
 — Иди к нам!
 — А что значит — к нам?
 — Хочешь, я тебя представлю сегодня тетушке Леонарде? Ты узнаешь все.
 — Хорошо, — сказал я, — я тебе верю.
 Мы пошли к дому. Он постучался особенным образом — дверь отворилась, мы вошли и оказались в узком сыром коридоре, плохо освещенном сальной свечкой. В конце коридора Исаак обратился к своему спутнику:
 — Пойдем наверх или вниз?
 — Вниз, — ответил тот. — Внизу веселее.
 Мы спустились в подземелье под площадью Мобер, о существовании которого не подозревает никто. Там за столами сидело множество людей, которые ели, пили, играли и пели. Я изрядно струсил и боялся, что меня узнают. Но, к счастью, я так удачно переоделся, что этого не случилось.
 Худая старуха, похожая на скелет, прислуживала гостям. Я смешался с толпой. Исаак со своим товарищем оставили меня. Старуха, которую все собравшиеся называли Леонардой, подошла ко мне.
 — Ты здесь в первый раз? — спросила она.
 — Да, — отвечал я.
 — Кто тебя привел?
 — Исаак и его друг Зеленая Голова!
 — Не принят?
 — Пока нет.
 — Будешь представлен нынче ночью. Ты давно в Париже?
 — Три дня.
 — Откуда родом?
 — Из Нормандии.
 — В какой был шайке?
 — В шайке Флорана.
 — У тебя есть пароли?
 Я тотчас вынул из кармана все знаки, какие должны были убедить ее и которые Флоран дал мне, когда я приехал в Париж.
 — Иди вперед! — велела она мне.
 Я вошел в ярко освещенный зал и увидел там людей, настолько хорошо одетых, что их невозможно было узнать. Позвали Исаака и Зеленую Голову, которые поручились за меня. Тогда я был принят и записан, мне дали имя и внесли меня в книгу. Я сделался членом этого общества. Все шло хорошо. Наконец, я захотел уйти. Я вышел, но не мог найти дороги к двери, в которую вошел. А ведь я все хорошо рассмотрел, мне казалось, что я легко найду выход, но не тут-то было. Я решил отыскать старуху Леонарду и спросить ее, как мне выйти.
 — Здесь никто не возвращается назад, — сказала она мне, — здесь все идут вперед. Пойдем, я тебя провожу.
 Старуха взяла меня за руку, и мы вышли из зала в темный коридор. Она завязала мне глаза, мы долго поднимались и спускались по лестницам в совершенной темноте. Я покорно шел с завязанными глазами и, наконец, услышал, как открылась дверь. Струя холодного воздуха хлынула мне в лицо, повязка упала, и я очутился напротив монастыря Святого Иоанна Латранского, а возле меня стояли Исаак и Зеленая Голова.
 — Ты вышел напротив этого монастыря? — удивился Беррье. — А вошел с площади Мобер?
 — Да, на углу улицы Галанд.
 — Но от угла улицы Галанд и площади Мобер до монастыря Святого Иоанна Латранского несколько десятков домов!
 — Следовательно, под этими домами проложен подземный ход. Продолжай, — обратился Фейдо к Жакоберу.
 — Я хотел оставить моих товарищей, — продолжал агент. — Исаак взял меня под руку, говоря, что он и Зеленая Голова проводят меня до моей квартиры. Я понял их намерение и повел в комнату на Пробитой улице. Все, что они там увидели, могло их убедить, что я сказал им правду. Исаак выглядел довольным.
 — Ты будешь хорошим товарищем, — сказал он, — и завтра тебя испытают.
 — Завтра? — спросил я. — Где? Когда? Как?
 — В восемь часов на площади Мобер, в трактире, а потом перед Петушиным Рыцарем!
 Не дав мне ответить, он ушел вместе с Зеленой Головой. С этой минуты я не видел никого, но принял такие меры предосторожности, что теперь, когда я говорю с вами, ваше превосходительство, уверен, что, какую засаду ни расставили бы под моими ногами, обо мне не знают ничего. Сегодня утром я три раза переодевался и перекрашивал лицо.
 — А сегодня вечером, — спросил начальник полиции, — ты пойдешь в трактир на площади Мобер?
 — Пойду.
 Беррье многозначительно взглянул на начальника полиции.
 — Пройди в кабинет № 7 и жди, — сказал начальник полиции агенту, — через десять минут ты получишь мои распоряжения.
 Жакобер поклонился и открыл дверь; в передней стоял посыльный.
 — В седьмой, — просто сказал Фейдо. Посыльный кивнул, сообщая, что понял, о чем речь.
 Дверь закрылась. Беррье стоял в другом конце кабинета. Он открыл вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.
 — Жакобер не должен ни с кем видеться или говорить, — сказал он.
 Потом он закрыл дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.
 — Каково ваше мнение? — спросил Фейдо.
 — Распорядитесь наблюдать за этим человеком до нынешнего вечера так, чтобы были известны каждое его слово, каждый его поступок. Расставьте двадцать пять преданных агентов в домах поблизости площади Мобер и велите дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу возможность войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Святого Иоанна Латранского. Когда полицейские окружат весь квартал, никто из разбойников не скроется.
 — Я совершенно согласен с вами. Мне остается прибавить к вашему плану только еще одну деталь. Прикажите исполнить все сказанное вами; Жакоберу не сообщайте об этих распоряжениях. Вызовите его в свой кабинет и узнайте, каким способом он намерен достичь цели. Предоставьте ему действовать со своей стороны, пока мы будем действовать с нашей.
 — Слушаюсь.
 — Вы одобряете мои поправки к вашему плану?
 — Они существенно улучшили его.
 — Если так, любезный Беррье, то идите и отдайте все необходимые распоряжения.
 Беррье вышел. Фейдо подошел к камину и, очевидно, глубоко задумался. Постучали в дверь. Вошел лакей, держа в руке серебряный поднос, на котором лежало письмо, запечатанное пятью печатями.
 — Кто это принес? — спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было герба.
 — Лакей не ливрейный, — отвечал слуга. Начальник полиции сорвал печати, разорвал конверт и открыл письмо. В нем заключалось только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.
 — Ждут ответа? — спросил он.
 — Словесного, ваше превосходительство.
 — Скажите «да».
 — Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет? «Важное дело, нетерпящее отлагательства», — продолжал Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. — Конечно, я поеду.
 Он позвонил и приказал вбежавшему лакею:
 — Лошадей!
 Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строчек на очень тонком листе бумаги, сложил этот письмо так, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Потом он раскрыл перстень на безымянном пальце левой руки, вложил бумажку внутрь перстня и закрыл его.
 — Карета подана!
 Фейдо взял шляпу и перчатки.

 XI
 Сабина Даже

 На синем фоне золотыми буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».
 Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.
 В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.
 Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.
 «Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».
 Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.
 Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.
 Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.
 Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.
 В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.
 Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.
 В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.
 — Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.
 — Просто ужасно, — подхватила вторая.
 — А мэтр Даже еще не возвращался?
 — Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.
 — Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.
 — В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.
 — Я говорю: в аберрации…
 — Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.
 — Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…
 — Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
 — О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
 — Зачем он говорит таким образом?
 — Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.
 — Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.
 — Говорят, что Сабина едва ли выживет…
 — Да, говорят.
 — У нее ужасная рана?
 — Страшная!
 — Кто же нанес рану?
 — Вот это-то и неизвестно!
 — А что говорит она сама?
 — Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.
 — Да… Да…
 — Она не раскрывала рта до сих пор.
 — Как это все странно!
 — И до сих пор ничего не известно?
 — Решительно ничего.
 — И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.
 — Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.
 — Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.
 — И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.
 — А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.
 — Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.
 — Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
 — В котором часу вы расстались с ней вчера?
 — Незадолго до пожара.
 — И она вам сказала, что собирается выходить из дому?
 — Нет.
 — Ее отца дома не было?
 — Он находился в Версале.
 — Стало быть, она вышла одна?
 — Похоже, да.
 — А ее брат?
 — Ролан, оружейный мастер?
 — Да. Его тоже не было с ней рядом?
 — Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то срочным заказом. Он расстался с сестрой за несколько минут до того, как она виделась со мной.
 — А подмастерья и слуги что говорят?
 — Ничего. Они в изумлении. Никто из них не знал, что Сабина выходила из дому.
 — Как все странно!
 — И никто не знает ничего более.
 — Может быть, когда Даже вернется, мы узнаем или догадаемся…
 Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.
 — Что случилось?
 — Будьте осторожнее, — колко сказала госпожа Жонсьер.
 Сквозь группу говоривших протиснулся человек, направлявшийся прямо к салону придворного парикмахера.
 Человек этот был высок и закутан в длинный серый плащ. Войдя в салон, он и там раздвинул толпу посетителей и, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице в глубине комнаты на этаж.
 На площадке стоял подмастерье с расстроенным лицом. Его веки покраснели от слез. Пришедший указал рукой на дверь в стене. Подмастерье согласно кивнул. Человек в плаще осторожно отворил дверь и оказался в комнате с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, на испачканной кровью простыне, лежала Сабина Даже. Лицо ее было невероятно бледным, глаза закрыты, черты лица сильно изменились, а дыхание едва слышалось. Было похоже, что девушка умирает. Рядом с ней в кресле сидела другая молодая девушка с заплаканным лицом.
 В ногах, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, приятной наружности, с лицом, выражавшим откровенность, доброту и ум, но в этот момент мрачным от глубокой печали.
 Перед комодом модно одетая женщина готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало утонченное лицо мадемуазель Кинон.
 Две камеристки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.
 Пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо его стало бледным. Он вошел тихо, но даже легкий скрип двери заставил молодую девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
 — Брат! — воскликнула она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — Вот и ты наконец.
 Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кинон, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало скорбь. Он глубоко вздохнул.
 — Неужели это правда? — спросил он.
 — Да, Жильбер, это правда, — ответил молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.
 — Кто осмелился совершить подобное злодеяние? — продолжал Жильбер, глаза которого сверкнули, а лицо приняло серьезное выражение. — Кто мог ранить Сабину?
 — Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.
 Вошедший смотрел на Сабину с большим вниманием.
 Нисетта приблизилась к нему.
 — Брат, — сказала она, бросаясь к нему на шею, — как я несчастна!
 — Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться.
 Тихо высвободившись из объятий сестры, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.
 — Ролан, — сказал он решительным тоном, — ты не подозреваешь кого-либо?
 — Решительно никого!
 — Говори без опасения, не сомневайся. Я должен знать все, Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.
 Ролан пожал руку Жильберу.
 — Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.
 — Отвечай прямо, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я.
 Жильбер пристально смотрел на Ролана.
 — Нет, — твердо ответил тот.
 — Ты в этом уверен?
 — Так же уверен, как ты в том, что Нисетту не любит никто другой.
 Жильбер покачал головой.
 — Как же объяснить это преступление? — прошептал он.
 На улице послышался стук колес, в толпе возникло оживление.
 — Перед домом остановилась карета, — сообщила одна из служанок.
 — Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.
 — Нет, — возразила Кинон, которая подошла к окну и выглянула на улицу, — это герцог Ришелье.
 — И Фейдо де Марвиль, — прибавил Ролан. — С ними доктор Кене и де Таванн.
 — Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта с любопытством.
 — Вот вторая карета! Это мой отец! — вполголоса произнес Ролан.
 — Бедный Даже! — сказала Кинон, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен.
 Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции произвел сильное впечатление на толпу у дома. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо. Оставив на стуле плащ, который он до сих пор не снимал, Жильбер отступил и спрятался в оконной нише.
 Сабина лежала все так же неподвижно и не открывала глаз. Ступени лестницы заскрипели под шагами прибывших.

 XII
 Летаргический сон

 Человек с бледным, страдальческим лицом вбежал в комнату, шатаясь.
 — Дочь моя! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Дитя мое!
 — Отец! — воскликнул Ролан, бросаясь к Даже. — Будьте осторожны!
 — Сабина! — Даже подошел к постели.
 В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кинон пошла им навстречу.
 Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку девушки и сжал ее. Его глаза, полные слез, были устремлены на бледное лицо дочери. Глаза Сабины были закрыты. Она лежала совершенно неподвижно.
 — Боже мой! — прошептал Даже. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! — продолжал он, склонившись над ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь своего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина! Сабина!
 Подошедший доктор тихо отстранил Даже.
 — Но доктор! — прошептал придворный парикмахер.
 — Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
 — Но я…
 — Пойдемте в другую комнату. Успокойтесь и позвольте действовать мне. Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.
 — Пойдемте, отец, — сказал Ролан.
 — Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене. Нисетта взяла за руку парикмахера.
 — Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины в руках доктора, будем же его слушаться.
 — Боже мой! — вскричал Даже, следуя за Нисеттой и Роланом. — Как это произошло?
 Все трое вышли в сопровождении служанок, которых доктор выслал движением руки.
 Кинон стояла возле кровати. Жильбер оставался в нише окна, дальнего от кровати; укрытый опущенной занавесью, он не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.
 — Как она хороша! — воскликнул Ришелье.
 Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
 — Она может говорить? — спросил Фейдо.
 — Нет, — ответил доктор.
 — Но она, по крайней мере, слышит?
 — Нет.
 — Видит?
 — Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
 — Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
 — Не столько полученной ране, сколько нервному расстройству. Я убежден, что девушка испытала какое-то сильное волнение: гнев или страх, это волнение потрясло ее и могло уже само по себе лишить жизни. Рана предотвратила прилив крови к мозгу, но очень ослабила больную, погрузив ее в сон.
 — Сон? — повторил Ришелье. — Что еще за сон?
 — Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание ощутимо; но этот сон настолько крепок, что, повторяю, больная ничего не ощущает.
 — Это очень странно! — сказал Ришелье.
 — Следовательно, — продолжал Фейдо де Марвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит нас?
 — Можете.
 — Но сон ее может прекратиться?
 — Разумеется. Я не поручусь, что через несколько минут она не откроет глаза, не произнесет несколько слов. Но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
 — Сколько времени может продолжаться эта летаргия? — спросил Ришелье.
 — Трудно сказать. Припадок летаргии вызван исключительными обстоятельствами, и я не в силах сказать ничего определенного. Потеря крови истощила ее, и я не рискну употреблять привычные средства, чтобы привести в чувство раненую. С другой стороны, быстрое, пусть даже естественное прекращение этого сна может стать причиной смерти, и смерти скоропостижной: больная может раскрыть глаза и тут же отдать душу Господу.
 — Боже мой! — воскликнула мадемуазель Кинон, сложив руки на груди.
 — Долгий сон дает телу полное спокойствие, исключает нервное напряжение и является счастливым обстоятельством. Все зависит от момента пробуждения. Если при пробуждении не наступит немедленная смерть, больная будет спасена.
 — А как вы считаете, каким будет пробуждение, доктор?
 — Не знаю.
 — Итак, я не смогу ни сам говорить с ней, ни заставить ее говорить?
 — Не сможете, месье.
 — Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.
 — Охотно! — кивнул Ришелье.
 — Если девушка умрет, не дав никаких сведений об этом гнусном преступлении, это будет скверно, — сказал де Марвиль.
 — Без сомнения. И так вполне может случиться.
 — Но расследование надо провести. Вы мне рассказали все, что знаете? — обратился он к герцогу.
 — Решительно все, — отвечал Ришелье. — Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело. — И он снова повторил свой рассказ со всеми подробностями.
 Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кинон, спросив:
 — Помните ли вы все, что говорил герцог?
 — Совершенно, только я считаю нужным прибавить кое-что.
 — Будьте так любезны.
 — Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но не было никаких следов. Это указывало на то, что молодая девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.
 — Да, — подтвердил Кене.
 — Далее, — сказал Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.
 — Не было видно никаких следов борьбы.
 — Это значит, что нападение было неожиданным! Далее, далее, продолжайте!
 — Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.
 — Ее не обокрали? — спросил звучный голос.
 Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из разговора, вышел из своего укрытия.
 — Кто вы? — спросил начальник полиции, пристально глядя на него.
 — Жених мадемуазель Даже, — отвечал Жильбер.
 — Как вас зовут?
 — Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.
 — Правда, — сказал Ришелье, — это Жильбер.
 Молодой человек поклонился.
 — И ты жених этой восхитительной девушки?
 — Точно так, ваше превосходительство.
 — Ну, поздравляю тебя. Ты, наверное, представишь мне жену в день твоей свадьбы?
 — Надо лишь, чтобы невеста выздоровела. Прошу извинения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что я вмешался в ваш разговор. Но я люблю Сабину, и Сабина меня любит, и все происшедшее трогает меня до глубины сердца. Так ее не обокрали? — обратился он к мадемуазель Кинон.
 — Нет, друг мой, — ответила та.
 — Зачем же ее пытались убить?
 Все молчали.
 — На руках и на теле имеются следы насилия? — продолжал Жильбер.
 — Нет, — ответили в один голос Кене и Кинон.
 — Значит, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала нападения и не старалась защищаться. Но зачем она пришла на улицу Темпль?
 — Неизвестно. Брат ее сегодня утром опросил всю прислугу, всех соседей и ничего не смог выяснить. В котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, — этого никто не знает.
 Жильбер нахмурил брови, как человек, умственные силы которого сосредоточены на одном вопросе.
 — Странно! — прошептал он. Потом, как бы озаренный внезапной мыслью, живо спросил: — В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
 — Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы видите ее сейчас.
 — Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
 — Да.
 — Выходит, всего за несколько минут до того, как начался пожар в особняке Шароле?
 — За полчаса, не более.
 Жильбер опустил голову, не проронив больше ни слова.
 — Вы ничего не хотите добавить? — спросил Фейдо у Кинон.
 — Я сказала все.
 — А вы, доктор?
 — Я тоже сказал все, что знал.
 — Тогда составьте протокол, о котором я вас просил.
 Кене подошел к столу и стал писать. Жильбер неподвижно стоял, опустив голову, погруженный в размышления. На долгое время в комнате воцарилась тишина. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
 — Отец непременно хочет видеть Сабину, — сказал он.
 — Пусть войдет, — отвечал Кене, не переставая писать. — Мы обсудили все, что следовало.

 XIII
 Герцог де Ришелье

 Десять минут спустя, герцог и начальник полиции сидели в карете, которую мчали во весь опор две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки, откинулся в угол кареты и был погружен в глубокую задумчивость.
 — Она поистине очаровательна! — сказал герцог. Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:
 — Что с вами, мой друг? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?
 Начальник полиции подавил вздох.
 — Я встревожен и раздражен, — сказал он.
 — Чем?
 — Тем, что в настоящее время все обратилось против меня.
 — Каким образом?
 — Герцог, — сказал Фейдо, — вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не хочу скрывать от вас того, что чувствую. Прошу вас как друга выслушать меня.
 — Я всегда слушаю вас как друг, Марвиль. Что вы мне хотите рассказать?
 — Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…
 — Насчет Петушиного Рыцаря?
 — Именно.
 — Я знаю, что его величество давно желает, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.
 — Неудовольствие короля теперь увеличится еще сильнее, в то время как я надеялся на обратное.
 — Почему же неудовольствие короля должно увеличиться?
 — По милости этой Сабины Даже.
 — А-а! — сказал герцог, качая головой, как человек убежденный доводом собеседника.
 — Даже — придворный парикмахер. Даже причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале огромно: с ним часто говорит сам король.
 — Чаще, чем со многими другими.
 — Это происшествие наделает шуму. Теперь весь двор переполошится. Завтра только о нем и будут говорить.
 — Обязательно.
 — Даже потребует правосудия. Его величество захочет узнать подробности, вызовет меня и будет расспрашивать. Что я ему скажу?
 — То, что знаете.
 — Я ничего не знаю.
 — Черт побери! Так оно и есть.
 — Король сегодня упрекнул меня в том, что я небрежно отношусь к своим обязанностям, а завтра он меня обвинит в неспособности исполнять свой долг, если я не смогу сообщить ему подробных сведений о покушении на Сабину Даже.
 — Так может случиться.
 — Многие подобные покушения, оставшиеся без наказания, дадут возможность моим врагам повредить мне, а Богу одному известно, сколько их у меня!
 — Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы намерены предпринять?
 — Ума не приложу — это и приводит меня в отчаяние! Я не могу предоставить подробных сведений его величеству, а он опять выразит мне свое неудовольствие. Я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои недруги забросают меня камнями…
 — Что же делать?
 — Не знаю, решительно не знаю!
 Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:
 — Ну, если вы не знаете… то знаю я.
 — Вы, герцог? Вы знаете, что делать?
 — Знаю: радоваться, а не отчаиваться.
 — Как так?
 — Хотите меня выслушать? Так слушайте. В моей голове зародилась чудная мысль.
 — Мысль? Какая?
 — Мысль по поводу этого происшествия, которое станет не причиной вашего падения, а принесет вам счастье.
 — Я весь внимание, герцог!
 Ришелье вынул табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя пальцами.
 — Любезный месье де Марвиль, — начал он, — я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую, в свою очередь, вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.
 — Я должен оказать вам услугу, герцог?
 — И важную услугу!
 — Я всегда к вашим услугам.
 — То, о чем я буду вас просить, исполнить нелегко.
 — Если не совсем невозможно… Но не поясните ли, о чем речь…
 — Любезный де Марвиль, — начал герцог, — дело касается покойной герцогини де Шатору…
 — А-а!
 — Она умерла только шесть недель назад, умерла к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была моим истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце… и в этих письмах я, разумеется, был откровенен… я давал герцогине советы, которые может дать только близкий друг…
 Герцог делал ударение на каждом слове, искоса глядя на начальника полиции.
 — Когда герцогиня умерла, — продолжал Ришелье, — особняк ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года тому назад? Особняк ее опечатали, и король приказал принести к себе портфель мадам де Вентимиль, чтобы изъять свои письма. К несчастью, кроме писем короля, нашлись и другие. Вы знаете, к чему это привело?
 — Многие попали в немилость и были изгнаны.
 — Вот именно! Но это не должно повториться на сей раз.
 — Как, герцог, вы боитесь…
 — Я боюсь, любезный де Марвиль, что король может рассердиться на меня за советы, которые я ей давал. Самые добрые намерения можно перетолковать в дурную сторону.
 — Это правда. Но чего же вы хотите?
 — Вы не понимаете?
 — Догадываюсь. Но я предпочел бы, чтобы вы объяснились прямо, и я бы смог тогда оказать вам услугу.
 — Я хочу, чтобы, прежде чем печати будут сняты и король прикажет принести ему портфель герцогини, мои письма оказались в моих руках.
 Фейдо покачал головой.
 — Это очень трудно, — сказал он.
 — Трудно, но возможно.
 — Как же поступить?
 — Это ваша забота, любезный друг. Я ничего вам не советую, я только выражаю мое желание. Вы сами должны сообразить, можете ли вы обеспечить мое спокойствие. Теперь оставим это и перейдем к делу Сабины Даже, которое так вас беспокоит. Девочка просто очаровательна и как раз годилась бы для короля.
 — Вы думаете, герцог? — спросил начальник полиции, вздрогнув.
 — Я думаю, мой милый, что из этого скверного дела может выйти нечто воистину великолепное. Король очень скучает. После смерти герцогини сердце его не занято. Пора его величеству найти себе развлечение. Вы не находите?
 — Совершенно согласен с вами.
 — Дело Сабины произведет большой шум. Ему можно придать самый необыкновенный вид. Король, очевидно, пожелает ее видеть. Она очень хороша собой…
 — Дочь парикмахера, — пробормотал начальник полиции.
 — Ба! Король предпочитает разнообразие, ему наскучила любовь знатных дам.
 — Неужели?
 — Любезный друг, подумайте о том, что я вам сказал, вылечите скорее Сабину Даже и учтите, что место герцогини де Шатору не может долго оставаться вакантным.
 Карета остановилась, и лакей отворил дверцу.
 — Вот калитка сада вашего особняка, — продолжал герцог. — До свидания, любезный де Марвиль.
 Начальник полиции вышел, дверца захлопнулась, и карета уехала. Де Марвиль осмотрелся вокруг. Он стоял на бульваре, эта часть Парижа была совершенно пуста. Напротив была калитка. Он вынул из кармана ключ и вложил в замок. В эту минуту подошел какой-то человек.
 — Милостивый государь, — обратился он к Фейдо. Начальник полиции узнал Жильбера, которого видел в комнате Сабины Даже.
 — Что вам угодно от меня? — спросил он.
 — Поговорить. Я следовал за вами с тех пор, как вы ушли от Даже.
 — О чем вы хотите поговорить?
 — Я хотел спросить вас, какой причине приписываете вы это ужасное злодеяние? Кто мог его совершить?
 — Я не готов вам ответить сейчас, сударь.
 — Позвольте мне поговорить с вами откровенно. Я люблю Сабину… Я люблю ее всеми силами моего сердца и души. Только она и моя сестра привязывают меня к жизни. Кто осмелился покуситься на жизнь Сабины и зачем — вот что я должен узнать во что бы то ни стало!
 Жильбер произнес последние слова с таким напором и уверенностью, что начальник полиции пристально на него взглянул.
 — Я употреблю все силы, чтобы раскрыть тайну, — продолжал Жильбер, — а теперь, господин начальник полиции, прошу вас предоставить мне возможность иметь самые точные сведения об этом деле.
 — Сходите к комиссарам, и вам будут сообщать сведения каждый день.
 — Нет, я хочу иметь дело только с вами.
 — Со мной?
 — С вами. Два раза днем и два раза ночью я буду проходить по этому бульвару мимо этой двери: в полночь, в полдень, в три часа и в семь часов. Когда у вас будут какие-нибудь сведения для меня, я буду у вас под рукой, и я сам, если буду в состоянии, стану сообщать вам все, что узнаю об этом деле. Не удивляйтесь моим словам, я совсем не таков, каким кажусь. Взамен услуги, которую вы мне окажете, я окажу вам услугу более значительную.
 — Услугу? Мне? — с удивлением спросил начальник полиции. — Позвольте спросить какую?
 — Я сведу вас лицом к лицу с Петушиным Рыцарем.
 — Лицом к лицу с Петушиным Рыцарем! — повторил, вздрогнув, Фейдо. — И где же?
 — В вашем особняке, в вашем кабинете.
 — Берегитесь, милостивый государь! Опасно шутить таким образом с таким человеком, как я.
 — Клянусь жизнью Сабины, я говорю серьезно!
 — И когда вы сведете меня лицом к лицу с Петушиным Рыцарем?
 — В тот самый день, когда я узнаю, кто ранил Сабину.
 — А если я это узнаю через час?
 — Вы через час увидите Петушиного Рыцаря в вашем особняке.
 В ответе звучала такая самоуверенность, что начальник полиции, по-видимому, поверил, однако невольное сомнение мелькнуло в его голове.
 — Еще раз повторяю вам, — сказал он, — со мной не шутите. Я жестоко накажу вас.
 Жильбер перенес без смущения взгляд начальника полиции, взгляд, от которого трепетали многие.
 — Приходите каждый день и каждую ночь в часы, назначенные вами, — продолжал Фейдо. — Когда я захочу говорить с вами, дам вам знать. — С этими словами начальник полиции вошел в свой сад.

 XIV
 Затруднительная ситуация

 Фейдо де Марвиль не спеша прошел через сад к лестнице, которая вела в его личные апартаменты. Едва он поднялся на последнюю ступеньку, к нему подбежал слуга.
 — Его превосходительство министр иностранных дел ждет ваше превосходительство в гостиной.
 — Маркиз д'Аржансон? — удивился Фейдо.
 — Совершенно верно.
 — Давно он приехал?
 — Минут пять назад, не более.
 Фейдо поспешно прошел в гостиную. Маркиз д'Аржансон действительно ждал его там. Это был человек высокого роста, выражение его лица трудно было бы однозначно описать: в нем смешивались и доброта, и холодность, и робость. Его неуверенность, сутулая осанка и несвязная речь приклеили ему прозвище д'Аржансон-дурак. Не имея внешности умного человека, он, однако, обладал быстротой ума и большой проницательностью. Людовик XV оценил его по достоинству и назначил министром, несмотря на насмешки, сыпавшиеся на маркиза.
 Начальник полиции низко поклонился министру иностранных дел, тот ответил вежливым поклоном.
 — Крайне сожалею, что заставил вас ждать, — сказал Фейдо, — но я был занят по службе.
 — Я также приехал к вам по служебному делу.
 — Я к вашим услугам, маркиз.
 — Мы сможем поговорить конфиденциально? — спросил д'Аржансон, с беспокойством оглядываясь вокруг.
 — Конечно, нас никто не услышит.
 — То, что я вам скажу, чрезвычайно важно.
 — Я слушаю вас, господин министр.
 — Сядьте на диван возле меня.
 Фейдо жестом попросил министра подождать, потом подошел к дверям, закрыл их и, сев рядом с министром, сказал:
 — Я вас слушаю.
 — Любезный месье де Марвиль, я мог бы и не дожидаться вас, поскольку должен был вручить вам только приказание, продиктованное его величеством.
 Д'Аржансон вынул из кармана бумагу, сложенную вчетверо, и подал ее начальнику полиции.
 — Прочтите, — сказал он.
 Фейдо развернул бумагу и прочел: «Предписывается начальнику полиции: сегодня вечером, между десятью и двенадцатью часами, в Париж через Венсенскую заставу въедет почтовый экипаж с двумя извозчиками. Два лакея без ливреи будут стоять на запятках. У этого экипажа коричневый, без герба, кузов и колеса того же цвета с зелеными полосами. В экипаже будет сидеть молодой человек, не говорящий по-французски.
 Необходимо принять все меры, чтобы захватить этого человека при въезде в Париж. Установив его личность, отвезти в его же экипаже в полицию, при этом никто не должен садиться вместе с ним, и окна кареты должны быть зашторены.
 Особенно следить за тем, чтобы никакая бумага не была выброшена из окна экипажа; самая глубокая тайна должна окружать это дело».
 — Это легко выполнить, — сказал Фейдо, закончив читать. — Я сейчас же приму необходимые меры. Но что же мне делать с этим человеком, когда его привезут сюда?
 — Этот человек говорит по-польски. Без всякого сомнения, когда его арестуют, он потребует, чтобы его отвезли ко мне для того, чтобы потребовать помощи своего посла; в таком случае привезите его ко мне, в каком бы то ни было часу. Если же он этого не потребует, предупредите меня и держите его в вашем кабинете до моего прихода.
 — Это все?
 — Спрячьте его бумаги так, чтобы никто их не видел.
 — Хорошо.
 — О похищении должно быть известно только королю, вам и мне. Используйте опытных и знающих людей для ареста у заставы, потому что от этого зависит их жизнь, ваше место начальника полиции и мой министерский пост.
 — Я отдам надлежащие распоряжения и ручаюсь за моих агентов.
 — Если так, король останется доволен.
 — Да услышит вас Бог, маркиз!
 — И еще, — продолжал д'Аржансон тихо. — Королю было бы любопытно знать по некоторым причинам, не известным никому, кроме меня, что делает принц Конти, с кем он чаще видится и не заметно ли в его доме приготовлений к путешествию.
 — Я разузнаю об этом.
 Маркиз встал.
 — Вы меня поняли? — спросил он.
 — Совершенно, — отвечал Фейдо.
 Министр сделал несколько шагов к дверям, Фейдо пошел провожать его.
 — Нет, нет, останьтесь! — с живостью сказал маркиз. — Я приехал инкогнито и запретил говорить кому бы то ни было, что я был здесь. Никто не должен знать о моем посещении. До свидания. Постарайтесь, чтобы его величество остался доволен вашими действиями.
 Фейдо поклонился. Министр иностранных дел вышел из гостиной.
 Оставшись один, Фейдо прошел в свой кабинет, прижал пружину и отворил секретный ящик, из которого вынул стопку бумаг. Он отнес эти бумаги на свое бюро, открыл другой ящик и вынул два медных трафарета для расшифровки дипломатической корреспонденции. Прикладывая эти трафареты к бумагам, он читал их про себя.
 — Так и есть! — прошептал он. — Эти сведения верны. Польская партия хочет свергнуть короля Августа, другая партия хочет призвать на трон короля Станислава, но ей не сладить с саксонским домом. Этим свободолюбивым народом может управлять только принц из рода Бурбонов! Очевидно, этот поляк прислан к принцу де Конти!
 Фейдо долго размышлял.
 — Одобряет или нет король этот план? — продолжал он рассуждать. — Вот тонкий вопрос… Арестуя этого поляка, друга или врага приобрету я в лице принца де Конти?
 Де Марвиль встал и начал ходить по комнате с тревогой и нетерпением. Начальникам французской полиции наряду с прочими заботами, сопряженными с их званием, вменили деликатную обязанность наблюдать за принцами крови и членами королевской фамилии. Не секрет, что как только сами знатные особы видели или угадывали такое к себе внимание, не стесняясь давали это почувствовать тому, кто окружал их столь неприятным надзором.
 — Черт побери, — сказал начальник полиции, остановившись, с выражением сильного гнева, — сегодня все соединилось, чтобы осложнить мое существование! Эти непонятные дела Петушиного Рыцаря, это покушение на жизнь дочери Даже, эта новая история с поляком, которая ставит меня в самое щекотливое положение! Что делать? Пора, однако, действовать, — решил Фейдо после минутного молчания.
 Он сильно дернул за шнурок звонка.

 XV
 Служанка

 — Жильбер прав, — сказал Даже, — следует действовать именно таким образом.
 — Вы позволите мне поступать так, как я сочту целесообразным? — спросил Жильбер.
 — Позволяю. Сделайте все, но мы должны раскрыть тайну этого злодеяния! Дочь моя! Мое бедное дитя!
 — Успокойтесь ради Бога, будьте мужественны!
 — Хорошо, делайте, как знаете!
 Этот разговор проходил в комнате за салоном Даже. Салон имел один выход во двор, другой — в коридор и комнаты, а третий — в лавку. Была ночь, и лампы горели. Даже, Жильбер и Ролан сидели за круглым столом, на котором находились письменные принадлежности.
 — Ты одобряешь мой план действий? — спросил Жильбер Ролана.
 — Да, Жильбер, я знаю, как ты любишь мою сестру, я знаю, какой ты человек. Я заранее одобряю все, что ты сделаешь.
 Жильбер встал и открыл дверь, которая вела в салон.
 — Феб! — позвал он.
 Прибежал подмастерье парикмахера.
 — Позовите Иснарду и Жюстину, мне необходимо поговорить с ними… — Леонар! — опять позвал Жильбер.
 Второй подмастерье подошел к нему.
 — Попросите месье Рупара, чулочника и его жену прийти сюда. Потом зайдите в магазин мадам Жонсьер, жены парфюмера, в магазин мадам Жереми, портнихи, и тоже попросите этих дам прийти сюда сейчас, не теряя ни минуты.
 Подмастерье бросился исполнять приказ.
 — Зачем вы просите прийти сюда всех этих людей? — спросил Даже с беспокойством.
 — Предоставьте мне действовать, вскоре вы сами узнаете все, — отвечал Жильбер.
 Обе служанки пришли вместе с Фебом.
 — Как состояние Сабины? — спросил Дажб.
 — Без изменений, — ответила Жюстина. — Она неподвижна, однако мадемуазель Кинон говорила сейчас мадемуазель Нисетте, что ее дыхание стало ровнее.
 Даже поднял глаза к небу, благодаря Бога.
 — Разве мадемуазель Кинон не хочет хотя бы немного отдохнуть? — спросил Ролан.
 — Нет, — отвечал Жильбер, — она объявила, что всю ночь просидит возле Сабины и выйдет из комнаты только тогда, когда Сабина узнает ее и улыбнется.
 — Как мне благодарить ее? — сказал Даже. — Она — добрый гений, охраняющий мою дочь.
 Дверь комнаты отворилась, и вошел третий подмастерье, Блонден.
 — Виконт де Таванн вернулся из Версаля? — спросил Жильбер.
 — Нет еще, — отвечал подмастерье, — но как только он вернется, первый камердинер отдаст ему ваше письмо.
 — Хорошо! — сказал Жильбер, знаком разрешив подмастерью уйти.
 Через пять минут Рупар, Урсула, мадам Жереми и мадам Жонсьер сидели в комнате за салоном и смотрели друг на друга с выражением нескрываемого любопытства. Две служанки стояли у камина, три подмастерья — у стеклянной двери, отделявшей комнату от салона.
 — Друзья мои! — начал Жильбер. — Вы все глубоко огорчены трагическим происшествием, поразившим нас; вы все любите Сабину. Вы жаждете так же, как и мы, узнать правду, раскрыть это злодеяние. Вы нам поможете, не правда ли?
 — Да-да! — отозвались в один голос мадам Жереми, мадам Жонсьер и Урсула.
 — Очевидно, что свет истины — это великий общественный светильник! — патетически воскликнул Рупар.
 — Молчи! — перебила Урсула, толкнув мужа локтем.
 — Начнем по порядку, — сказал Жильбер. — В котором часу вы вчера уехали в Версаль? — обратился он к Даже.
 — В восемь утра.
 — И вы не возвращались сюда ни днем, ни вечером?
 — Нет.
 — Когда вы уезжали, в каком расположении духа была Сабина?
 — Она была, как обычно, весела, счастлива, я не видел и тени печальных мыслей в ее глазах.
 — Она спрашивала вас, когда вы вернетесь в Париж?
 — Этим она не интересовалась.
 — Можете сообщить что-либо еще? Припомните хорошенько.
 — Нет, ничего особенного не припоминаю.
 — А ты, Ролан, в котором часу оставил сестру?
 — Я вернулся ужинать в шесть часов. Сабина была весела, по обыкновению. Она спрашивала меня, приходил ли ты в мастерскую. Я ей отвечал, что ты не был, тогда она немножко расстроилась. Я ей объяснил, что ты должен заниматься с оружием в своей лавке на набережной и что я увижу тебя вечером, потому что мы будем работать вместе. Она снова улыбнулась. Потом спросила меня, говорил ли я с тобою о Нисетте. Я ответил, что прямо сказал тебе о моих намерениях и желаниях. Сабина поцеловала меня. Мысль о двойном союзе очень обрадовала ее. Когда я расстался с ней, она была взволнованна, но это было радостное волнение.
 — В котором часу ты ее оставил? — спросил Жильбер.
 — Около восьми вечера.
 — И после того не виделся с ней?
 — Я увидел ее только сегодня утром, когда ее принесли.
 — Ты вернулся домой вечером?
 — Да. Я прошел в свою комнату, думая, что Сабина уже спит.
 — И ты ничего не заметил ни снаружи, ни внутри дома, что указывало бы на следы насилия?
 — Ничего.
 — Это все, что ты знаешь?
 — Совершенно верно.
 Жильбер сделал знак Фебу подойти.
 — Что происходило здесь вчера вечером? — спросил он.
 — Ничего особенного, — ответил подмастерье. — Леонар и Блонден знают это так же, как и я. Мадемуазель Сабина сидела в салоне целый вечер и вышивала.
 — Приходил кто-нибудь?
 — Камердинер маркиза де Коссада, лакей главного откупщика Бежара и камердинер герцога Ларошфуко.
 — Больше не было никого?
 — Кажется, нет.
 Феб вопросительно взглянул на своих товарищей.
 — Нет, больше никого не было после того, как ушел месье Ролан, — сказал Леонар.
 — Никого, — прибавил Блонден, — только мадам Жонсьер и мадам Жереми приходили посидеть с мадемуазель.
 — Да, — начала Жереми, — я…
 — Извините, — перебил ее Жильбер, — я сейчас выслушаю вас, но позвольте мне продолжать по порядку. В котором часу вы закрыли салон? — обратился он к подмастерьям.
 — В половине десятого.
 — Запирая двери и окна, вы ничего не заметили, ничего не увидели?
 — Решительно ничего. Мадемуазель Сабина пела, когда мы запирали ставни.
 — Да, — прибавил Феб, — мадемуазель Сабина казалась очень веселой.
 — Она не собиралась никуда идти?
 — Кажется, нет.
 — Вечером не приносили писем?
 — Не приносили ничего.
 — Закрыв салон, — продолжал Феб, — мы пошли наверх, между тем как мадемуазель провожала этих дам по коридору.
 — Вы ничего больше не знаете?
 — Ничего, — ответили три подмастерья.
 — А ночью вы ничего не слышали?
 — Решительно ничего.
 Жильбер обернулся к мадам Жереми и к мадам Жонсьер.
 — А что известно вам? — спросил он.
 — Ничего существенного, — ответила мадам Жереми. — Мы пришли провести вечер к Сабине и, по обыкновению, вышивали вместе с ней. Мы уходили, когда запирали салон, и она проводила нас через дверь в коридор. С нею была Иснарда, она светила нам.
 — Мы пожелали Сабине спокойной ночи, — добавила мадам Жонсьер, — и больше мы не знаем ничего.
 — А позже, вечером или ночью, вы ничего не слышали?
 — Ровным счетом ничего, — сказала мадам Жонсьер, — что могло бы привлечь мое внимание.
 — Я не слышала ни малейшего шума, — прибавила мадам Жереми.
 — Я тоже, — сказала Урсула.
 Жильбер посмотрел на служанок и спросил:
 — Кто из вас оставался последней с мадемуазель Сабиной? — спросил он.
 — Иснарда, — с готовностью ответила Жюстина. — Она всегда ухаживает за мадемуазель больше, чем я. — Посторонившись, чтобы пропустить Иснарду вперед, она сказала: — Говори же!
 — Я ничего не знаю, — сказала Иснарда, и лицо ее вспыхнуло.
 — Ты оставалась с Сабиной, когда она заперла дверь в коридор? — спросил Жильбер.
 — Кажется… — пролепетала служанка.
 — Как? Тебе кажется? Ты в этом не уверена?
 — Я… не знаю…
 — Кто запер дверь: она или ты?
 — Ни она, ни я…
 — Но кто же?
 — Никто…
 — Как! Никто не запирал дверь из коридора на улицу?
 Иснарда не отвечала, она нервно теребила конец фартука, потупив взгляд.
 — Отвечай же! — с нетерпением сказал Жильбер. — Ты оставалась последней с Сабиной?
 — Я не знаю…
 — Ты провожала ее в комнату?
 — Я не знаю…
 — Приходил ли к ней кто-нибудь, пока ты была с ней?
 — Я не знаю…
 При этой фразе, повторенной в третий раз, Жильбер посмотрел на Даже и Ролана. Отец и сын выглядели сильно взволнованными.
 — Иснарда, — горячо сказал парикмахер, — ты должна объяснить…
 — Сударь, — сказала служанка, сложив руки, — умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!
 — Почему же? — вскричал Ролан.
 Жильбер снял распятие со стены и подал его Иснарде.
 — Поклянись над этим распятием, что ты не знаешь ничего, что ты не можешь ничего сообщить нам, а я тебе поклянусь, что не стану тебя больше ни о чем расспрашивать.
 Иснарда молчала.
 Лицо служанки сделалось бледнее савана. Она продолжала безмолвствовать, но губы ее дрожали.
 — Клянись или отвечай! — приказал Жильбер грозным тоном.
 Иснарда зарыдала.
 — Говори же! Отвечай! Объяснись! — взволнованно закричал Даже.
 — Сударь, умоляю вас… — сказала Иснарда, молитвенно сложив руки, и упала на колени перед парикмахером.
 — Говори! Скажи все, не скрывай ничего! — уговаривали ее в один голос мадам Жереми и мадам Жонсьер.
 — Говори же, — прибавила Жюстина. Иснарда стояла на коленях с умоляющим видом.
 — Еще раз спрашиваю тебя: будешь ли ты говорить? — сказал Жильбер.
 — Как! — закричал Даже. — Моя дочь ранена, она умирает, она не может говорить, а эта гадина не желает нам отвечать!
 — Значит, она виновата! — сказал Ролан жестко. Иснарда вскочила:
 — Я виновата?!
 — Почему ты не хочешь говорить?
 — Я не могу.
 — Почему?
 — Я поклялась спасением моей души ничего не говорить.
 — Кому поклялась? — спросил Даже.
 — Вашей дочери.
 — Сабине? — удивился Жильбер.
 — Да, сударь.
 — Она сама потребовала от тебя клятву?
 — Она приказала мне.
 Все присутствующие переглянулись с удивлением. Очевидно, никто не ожидал, что Иснарда причастна к этому трагическому и таинственному происшествию. Жильбер подошел к служанке.
 — Скажи нам все! — вскричал он.
 — Убейте меня, — отвечала Иснарда, — но я ничего рассказывать не стану!
 — Что же может заставить тебя говорить? — вскричал Даже.
 — Пусть ваша дочь снимет с меня клятву.
 — Ты с ума сошла! — закричал Ролан. — Как! Моя сестра сделалась жертвой ужасного злодеяния, а ты не хочешь объяснить нам, ее отцу и брату, обстоятельств, сопровождавших это преступление! Еще раз повторяю: берегись! Отказываешься отвечать на наши вопросы — значит, ты виновна.
 — Думайте что хотите, — сказала Иснарда, — я дала клятву и не буду говорить до тех пор, пока сама мадемуазель Сабина мне не прикажет.
 Губы Жильбера были очень бледны, а брови нахмурены. Он выглядел сильно обеспокоенным. Глубокое изумление выражалось на лицах всех женщин. Подмастерья, по-видимому, ничего не понимали. Добрый Рупар с начала допроса таращил глаза и временами раскрывал рот, что, по словам его жены, означало усиленное размышление.
 Настала минута торжественного молчания, которое нарушил Рупар:
 — Как это все запутано, — заявил он. — Очень запутано! Так запутано, что я даже не понимаю ничего! Эта девушка не говорит: можно подумать, что она немая, но…
 Жильбер схватил руку Иснарды.
 — Ради жизни Сабины ты будешь говорить?
 — Нет, — отвечала служанка.
 — Ты не хочешь?
 — Не могу.
 — Ну, раз так…
 — Месье Даже! Месье Даже! — послышался громкий голос с верхнего этажа.
 Даже вскочил.
 — Что случилось? — спросил он хриплым голосом.
 — Идите сюда скорее!
 — Боже мой! Что опять случилось? — прошептал несчастный отец, прислонившись к наличнику двери.
 Раздались легкие шаги, и Нисетта вбежала в салон; она казалась глубоко взволнованной.
 — Скорее! Скорее! — звала она. — Вас спрашивает Сабина.
 — Сабина? — вскричал Даже и бросился наверх, как сумасшедший, которого ничто не может остановить.
 — Месье Ролан! Месье Жильбер! Поднимитесь к нам, — донесся голос Кинон.
 — Сабина очнулась? — спросил Жильбер, взяв за руку Нисетту.
 — Да, — ответила молодая девушка, у которой были слезы на глазах, — она пришла в себя, узнала нас, поцеловала и спрашивает вас.
 — Пойдемте! — закричал Ролан. Жильбер схватил Иснарду за руку.
 — Иди и ты! — сказал он. — Теперь мы узнаем все.

 XVI
 Ночное происшествие

 Сабина, с лицом чуть порозовевшим и с полуоткрытыми глазами, сидела на постели, поддерживаемая рукой мадемуазель Кинон.
 Прелестную картину представляла собой эта очаровательная женщина в расцвете лет и красоты, в блистательном и элегантном наряде, окружившая заботой юную девушку, к которой начали возвращаться силы.
 Даже, боясь вызвать кризис, осторожно приблизился к Сабине. Сабина нежно улыбнулась, увидев отца, и протянула ему свою бледную руку.
 — Дочь моя! — сказал Даже со слезами, которых не мог сдержать.
 — Папа! Мне гораздо лучше, — прошептала Сабина. Нисетта, Ролан и Жильбер вошли в комнату, за ними — друзья и служанки. Подмастерья остановились на площадке, не решаясь проследовать в комнату. Сердца у всех сильно бились, собравшиеся были охвачены сильным волнением.
 — Она может говорить, — сказала Кинон.
 Ролан и Нисетта подошли ближе. Жильбер остался позади.
 — Как прекрасна жизнь! Ведь мне казалось, что я уже умерла, — тихо продолжала Сабина. — Подойдите все, я хочу всех видеть… Боже мой! Мне кажется, будто мы были в разлуке несколько веков.
 Взор девушки, попеременно устремлявшийся на всех, кто окружал ее, остановился на Жильбере. Глаза ее моментально оживились.
 — Сабина! — сказал Жильбер, подходя. — Сабина! Что с вами произошло?
 — Зачем вы мне писали? — отвечала Сабина, устремляя на него глаза.
 — Я вам писал? — спросил Жильбер с глубоким удивлением.
 — Это письмо и стало причиной моего несчастья! — прошептала Сабина.
 — Что вы этим хотите сказать?
 — Я говорю о письме, которое вы мне прислали…
 — Я вам прислал письмо? Но когда?
 — Вчера вечером…
 В тоне ответа было такое изумление, что все присутствующие переглянулись и подумали, что Сабина еще не пришла в себя.
 — Она еще в бреду, — прошептал Даже.
 — Нет, отец, нет! — с живостью сказала Сабина, которая расслышала шепот Даже. — Нет, я в полном рассудке.
 — Но я вам ничего не писал, — сказал Жильбер. Сабина с трудом подалась вперед.
 — Прошлой ночью вы не оставляли для меня письма?
 — Конечно, нет!
 Сабина провела рукой по лбу.
 — Боже мой, — сказала она, — это ужасно! Ты был вчера ранен? — вдруг спросила она Ролана.
 — Я? — воскликнул тот с удивлением, подобным удивлению Жильбера. — Нет, сестра, я как видишь, цел и невредим.
 — Ты не был ранен прошлой ночью, когда работал в мастерской?
 — У меня ни малейшей царапины.
 — Господь! Сжалься надо мной! — прошептала Сабина с искренним выражением горя.
 В комнате наступило молчание. Все переглянулись. Жильбер приблизился к постели.
 — Мы должны знать все, дорогая Сабина, — начал он спокойным голосом. — Вы чувствуете в себе силы ответить на наши вопросы?
 — Да.
 — А воспоминания, которые я вызову, вас не испугают?
 — Они испугали бы меня, если бы я была одна, но вы здесь… возле меня… я не боюсь… при том… это письмо… я должна узнать…
 Она заметно побледнела.
 — Может быть, было бы благоразумнее подождать, — заметила Кинон.
 — Ты не в силах говорить, — сказала Нисетта.
 — Пусть Сабина не говорит, — сказал Жильбер, — но пусть она прикажет Иснарде говорить, и мы, может быть, узнаем…
 — Позвольте мне отдохнуть несколько минут, — ответила Сабина, — а потом я сама расскажу все, что вы хотите узнать… Я сама многого не понимаю…
 Силы, по-видимому, постепенно возвращались к молодой девушке. Кинон поправила подушки в изголовье, чтоб ей удобнее было полулежать. Все встали около кровати полукругом. Сабина закрыла глаза и как будто собиралась с мыслями; она сделала движение, и на губах ее замер вздох.
 — Я помню все… — начала она, — салон заперли… Ролан ушел работать… Феб, Леонар и Блонден пошли наверх… Кажется, было около десяти часов…
 — Точно так, — сказал Феб. — Была половина десятого, когда мы начали запирать салон.
 — Я сидела с мадам Жонсьер и мадам Жереми, — продолжала Сабина, лицо которой оживилось. — Эти дамы собрались уходить… Иснарда светила, когда мы шли по коридору. Я стояла на пороге и смотрела, как мадам Жонсьер вошла к себе первая, а мадам Жереми чуть позже. В ту минуту, когда мадам Жереми заперла свою дверь, я собралась войти в коридор и запереть свою. Тогда я увидела мелькнувшую тень. Я невольно испугалась, повернулась и вошла в коридор… Иснарда по-прежнему мне светила. Мы были одни. В ту минуту, когда я поставила ногу на первую ступень лестницы, на улице послышались торопливые шаги и быстро стихли. Очевидно, кто-то остановился у нашей двери… Я подумала, что это Ролан вернулся домой раньше, хотя и сказал мне, что намерен работать целую ночь. Я остановилась, прислушиваясь. Мне показалось, что в замок двери вложили ключ… но я ошиблась. Больше слышно ничего не было. Я стала медленно подниматься по лестнице.
 Сабина остановилась, чтобы перевести дыхание. Взгляды всех собравшихся были устремлены на нее, никто не проронил ни слова.
 — Не прошла я и трех ступеней, — продолжала Сабина, — как вдруг раздался стук в дверь. Я посмотрела на Иснарду, а она посмотрела на меня. Мы обе задрожали… «Пойти посмотреть?» — спросила Иснарда. «Не ходи», — отвечала я.
 Мы остановились и внимательно прислушивались. Стук раздался во второй раз, потом в третий. Мы не смели двинуться с места.
 «В этом доме не спят, — донесся голос с улицы, — я вижу огонь сквозь щель двери. Почему же вы не открываете?» Мы не отвечали. Голос продолжал: «Отворите! Я должен переговорить с Сабиной Даже».
 Я удивилась, поскольку никак не могла предположить, что кто-то желал говорить со мной в столь позднее время. Вдруг внезапная мысль мелькнула в голове: не пришли ли за мной от отца или от брата?
 «Ступай отвори форточку в двери, — сказала я Иснарде, — и посмотри, кто пришел». Иснарда пошла было к двери, но остановилась посреди коридора: «А если это кто-нибудь из шайки Петушиного Рыцаря?» — спросила она. «Петушиного Рыцаря!» — повторила я. Это грозное имя заставило забиться наши сердца.
 — И вы решились открыть дверь? — спросил Жильбер.
 — Стук раздался опять, и на этот раз еще сильнее, — продолжала Сабина, — и тот же голос прибавил: «Я должен поговорить с мадемуазель Сабиной о спасении ее брата».
 — О моем спасении! — воскликнул Ролан. — Что за вздор!
 — Да, мне так сказали. Тогда я подумала, что, может быть, я тебе нужна, и мой страх прошел. Я сама открыла форточку в двери. Сквозь решетку я увидела высокого человека, одетого, как одеваются рабочие из мастерской Ролана.
 «Что вам нужно? — спросила я. — Я сестра Ролана. Говорите скорее! Я не могу открыть дверь…» — «И не нужно ее открывать, — ответил человек, — только возьмите вот это письмо». Сквозь решетку он подал мне письмо… написанное вами, Жильбер…
 — Написанное мной? — изумился Жильбер.
 — Я узнала ваш почерк. В этом коротком письме сообщалось, что Ролану необходима моя помощь: Ролан, полируя шпагу, опасно ранил себя и просил меня немедленно прийти в мастерскую. В письме также было написано, что работник, который подаст это письмо, проводит меня и что я могу вполне положиться на него.
 — И это письмо было подписано мной? — снова спросил Жильбер. — И вы узнали мой почерк и мою подпись?
 — Да, если бы передо мной оказалось сейчас то самое письмо, я подумала бы опять, что оно от вас.
 — Как это странно! Очень странно! — задумчиво произнес Жильбер, потирая лоб.

 XVII
 Отвратительная женщина

 Сабина опустила голову на подушки. Бедняжка почувствовала, что силы внезапно изменили ей, и она закрыла глаза.
 Кинон и Нисетта дали ей понюхать нашатырный спирт, по совету Кинон смочили лоб раненой холодной водой. Даже молча сидел между Жильбером и Роланом.
 — Что все это значит? — вслух размышлял он. — Кому это понадобилось?
 — Это мы, без сомнения, узнаем, — сказал Ролан. — Сабину завлекли в ловушку.
 — Кто же расставил эту ловушку?
 — Мы это выясним, — сказал Жильбер. — Непременно!
 — Горе тому, — произнес Даже с гневом в голосе, — кто так подло напал на мою дочь!
 Жильбер наклонился к нему и прошептал:
 — Мы отомстим за нее.
 — О да! — сказал Даже. — Завтра же я попрошу правосудия у короля.
 — Правосудия у короля? — усмехнулся Жильбер, положив руку на плечо парикмахера. — Не просите у него ничего: клянусь вам честью, что мое правосудие будет исполнено так, что сам король мне позавидует!
 — Посмотри-ка в глаза месье Жильбера, — шепнул Рупар своей жене, — точно два пистолетных дула. Я не знаю… Но мне не хотелось бы встретить ночью человека с таким опасным взглядом.
 — Думай о другом, — сказала с досадой Урсула, — ты занят глазами, которые тебе не нравятся, когда бедная Сабина больна и рассказывает нам историю, от которой волосы становятся дыбом…
 — Только это не помешает мне заснуть, — сказал Рупар, — а сон, по словам месье де Вольтера, который купил у меня чулки на прошлой неделе…
 — Да замолчишь ты, в конце концов? — перебила Урсула мужа.
 И Рупар умолк с открытым ртом. Сабина же с помощью Кинон медленно приподнялась на постели и продолжила свой рассказ:
 — Прочитав письмо, я сильно разволновалась. У меня была только одна мысль: поспешить на помощь Ролану… Я представила себе его окровавленным, умирающим… и он звал меня на помощь…
 — Милая Сабина… — прошептал Ролан.
 — Боже, как ты страдала! — сказала Нисетта, наклонившись к раненой, чтобы скрыть румянец, выступивший на ее щеках.
 — Убедившись, что письмо от месье Жильбера, я уже не колебалась, — продолжала Сабина, — я велела Иснарде подать мою накидку и все необходимое для первой помощи раненому. Поскольку Иснарда не знала о содержании письма и потому не слишком торопилась, я бросилась в свою комнату и сама взяла все, что сочла нужным, оделась наскоро и хотела было идти. Но тут я подумала, что еще не поздно, и вы, отец, можете вернуться в Париж и будете поражены, когда узнаете, что Ролан опасно болен и что я пошла к нему на помощь… Мучимая этой мыслью, я приказала Иснарде не говорить никому, зачем я ушла, и прибавила: «Поклянись мне, что ты будешь хранить тайну и ничего не скажешь никому, прежде чем я не заговорю сама».
 Иснарда, видя волнение, в котором я находилась, дала клятву, которую я требовала. Отворив без всякого шума дверь на улицу, я подумала, отец, что если потребуется сообщить вам печальное известие, то сделаю это сама и смогу хоть как-то утешить вас, поскольку увижу Ролана первой…
 «Помни твою клятву», — напомнила я Иснарде и бросилась на улицу… Человек ждал меня у дверей. «Идите скорее! — сказал он. — И не бойтесь ничего: здесь темно, но я сумею защитить вас, если понадобится!»
 Я думала о Ролане, и ночные опасности мало меня пугали. «Поспешим», — сказала я.
 Мы шли быстро. Работник шел возле меня, не говоря ни слова. От нашего дома до мастерской Ролана довольно далеко, и надо идти все время прямо.
 «Если бы мы могли найти пустой экипаж…» — сказал мне работник. «Пойдем пешком», — сказала я. «Мы добрались бы скорее, — настаивал он, — кроме того, в экипаже мы сможем привезти месье Ролана домой, ведь он сам не в силах идти». — «Действительно», — сказала я, пораженная этой мыслью. «Не беспокойтесь: я с вами не сяду, — прибавил работник, — я поеду рядом с извозчикам».
 «Мы не найдем экипаж в этот час, — заметила я, — Пойдем пешком».
 Мы ускорили шаг. Вдруг мой спутник остановился и сказал: «Я слышу стук экипажа».
 Мы находились возле улицы Эшель. Действительно, к нам приближался экипаж. Он был пуст. «Садитесь!» — сказал мне работник, отворяя дверцу. Я села; работник поместился с извозчиком, и экипаж поехал очень быстро.
 «Мы скоро приедем, — говорила я сама себе. — В этом экипаже мы привезем брата». Лошади быстро бежали. Экипаж повернул налево.
 «Не сюда!» — закричала я, но извозчик меня не услышал и сильнее хлестнул лошадей. Я звала, стучала в стекла — он мне не отвечал. Я хотела отворить дверцу, но не смогла. Я опустила переднее стекло и схватила извозчика за край его одежды, но он продолжал погонять лошадей и не поворачивался ко мне… Куда мы ехали, я не знала. Я видела узкие улицы и понимала, что мы удаляемся от мастерской Ролана… Ужас овладел мной. Я уже считала себя погибшей, упала на колени и умоляла Бога о милосердии. Вдруг экипаж повернул и въехал под свод. Я услыхала стук затворившихся ворот. Экипаж остановился… У меня появилась надежда на спасение, когда я увидела яркий свет и услышала громкие голоса. Дверь отворилась.
 «Мы приехали», — сказал мой спутник. «Но куда?» — «Туда, куда должны были приехать». — «Разве мой брат здесь?»
 Он мне не ответил, я вышла. Но прежде чем я успела осмотреться… я почувствовала холодное и сырое полотно на своем лице: на глаза мне надели повязку, чьи-то руки схватили меня, подняли и понесли. Я кричала, мне заткнули рот тряпкой… Что происходило тогда со мной, не могу описать… Мне казалось, что я лишаюсь рассудка.
 — Как это ужасно! — воскликнула Урсула. — Бедная, милая Сабина!
 — Ее похитили разбойники, — с уверенностью заявила Жонсьер.
 — Почему меня не было там! — сокрушался Даже.
 — Продолжайте, ради Бога, продолжайте, если у вас есть силы, — сказал Жильбер, который, нахмурив брови и сжав зубы, с трудом сдерживал себя, — продолжайте!
 — Я слышала множество звуков, — продолжала Сабина, — крики, песни, музыку, хохот. Вдруг меня поставили на землю… на мягкий ковер… Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, и я увидела себя в великолепно освещенной комнате напротив стола, роскошно накрытого и окруженного мужчинами и женщинами в самых странных костюмах… как на маскараде в Версале… Ко мне подошли мужчины… Что они мне говорили, не помню: я ничего не слышала и не понимала, но краска бросилась мне в лицо, мне казалось, будто я в аду… Меня хотели взять за руку — я отпрянула назад. Со мной говорил мужчина в костюме птицы… У меня звенело в ушах… Я видела все сквозь красный туман. Человек, говоривший со мной, обнял меня и хотел поцеловать. Что произошло тогда во мне, объяснить не смогу. Я вдруг обрела необыкновенную силу, еще раз говорю — не знаю как, но я рванулась с такой силой, что тот, кто удерживал меня, отлетел на несколько шагов. Раздались восклицания, хохот, и меня окружил двойной ряд мужчин и женщин… Тогда сердце мое будто упало, в глазах стало темно, жизнь остановилась во мне, и я лишилась чувств…
 Сабина сделала паузу. Волнение слушателей дошло до крайней степени. Особенно глубоко потрясен был Даже. Жильбер не спускал глаз с Сабины, и на его лице явно читались гнев и желание отомстить. Молчание Сабины продолжалось, но впечатление, произведенное рассказом, было так сильно, что никто не решался просить молодую девушку продолжить. Она сама вскоре заговорила:
 — Я пришла в себя на диване в маленькой комнате, слабо освещенной. Мне казалось, что я проснулась от тяжелого сна.
 — Кого вы видели в зале, куда впервые вас отнесли? — спросил Жильбер.
 — Не знаю. На этих людях были такие странные костюмы, будто это был костюмированный бал.
 — Продолжай! — сказал Даже.
 — Я осмотрелась вокруг и увидела женщину, сидевшую у камина. Заметив, что я опомнилась, она встала и подошла к дивану, на котором я лежала. Она спросила меня, как я себя чувствую, таким развязным тоном, что мне стало не по себе… Я не знаю, что это была за женщина, но я почувствовала к ней сильное отвращение. Она села возле меня и продолжала говорить что-то. Я слушала ее и не понимала. Наконец, она указала на платье с блестящими украшениями, лежавшее на кресле, которое сразу я не заметила, и сказала мне: «Хотите примерить этот наряд? Он будет вам к лицу».
 Я лишь молча посмотрела на нее. Тогда она встала и, взяв корзинку, стоявшую возле платья на столе, продолжила: «Посмотрите, как сверкает, не правда ли, великолепно?» Она доставала и показывала мне бриллиантовые браслеты, золотые цепочки и другие драгоценности. «Вставайте, наденьте это! — говорила она мне. — Все это будет вашим!»
 Я поняла… То, что я почувствовала, услышав эти слова, не могу передать. Кровь закипела в моих жилах… Если бы я была в силах, то удавила бы ее. Я привстала и, собравшись с силами, сказала: «Не смейте меня оскорблять! Уходите!» Она посмотрела на меня и злобно усмехнулась: «Славная актриса! Вы сделаете карьеру!» — и ушла.
 Сабина провела рукой по лбу.
 — Я никогда не забуду, — продолжала она, — этой отвратительной женщины.
 — Круглое лицо, красные щеки, глаза серые и беспокойные, большой рот и короткий нос, — вдруг продолжил Жильбер. — Высока ростом, лет сорока, платье яркой расцветки. Так, Сабина?
 — Боже мой! Разве вы ее тоже видели?
 — Продолжайте, продолжайте! Что вы сделали, когда эта женщина ушла?
 — Я хотела убежать, — продолжала Сабина, — но двери были заперты снаружи. Я слышала веселое пение и музыку. Я думала, что сойду с ума… Я отворила окно… оно выходило в сад…
 Сабина остановилась.
 — Что было потом? — спросил Жильбер.
 Сабина молчала. Опустив голову на руки, она оставалась неподвижна.
 — Когда вы открыли окно, что вы сделали? — спросила Кинон.
 — Говори же, сестра, — попросил Ролан.
 — Сабина! Не скрывай от нас ничего, — прибавила Нисетта.
 — Что же было потом? — спросил Жильбер хриплым от волнения голосом.
 Сабина подняла голову.
 — Не знаю, — прошептала она. — Это последнее, что я помню.
 — Неужели?
 — Да, что произошло потом — я не знаю… Мысленно возвращаясь к своим воспоминаниям, я чувствую сильный холод… потом вижу снежный вихрь… И… и…
 Сабина остановилась и поднесла руку к своей ране. Слушатели переглядывались с выражением сильного беспокойства. Кинон, указав взглядом на Сабину, сделала знак, чтобы той дали отдохнуть. Глубокая тишина воцарилась в комнате. Сабина тихо приподняла голову.
 — Вспомните! — настаивал Жильбер.
 — Нет! — сказала девушка. — Не могу…
 — Вы не знаете, что случилось в той маленькой комнате после того, как вы открыли окно? Может, кто-нибудь вошел туда?
 — Не знаю…
 — Вы выпрыгнули из окна?
 — Кажется… Нет… Не могу сказать.
 — Однако вы чувствовали, как падал снег?
 — Да… Мне кажется… что я видела большие белые хлопья, они меня ослепляли…
 — Это было в саду или на улице? Постарайтесь вспомнить…
 — Ничего не помню…
 — Ничего? Вы уверены?
 — Ничего, кроме острой боли в груди…
 — Вы не видали, кто вас ранил? Может быть, заметили какую-то фигуру, тень?
 — Я ничего не видела…
 В комнате снова стало тихо. Непроницаемая тайна, окутавшая это роковое событие, оставалась нераскрытой.
 Даже и Ролан смотрели на Жильбера. Тот не спускал глаз с Сабины. Потом он встал, подошел к кровати, взял ладони девушки и нежно сжал их в своих руках.
 — Сабина, — сказал он тихим, нежным голосом, — вы боитесь нас огорчить, или страх разбудить мучительное воспоминание мешает вам говорить?
 — О нет! — сказала Сабина.
 — Так вы помните, кем, где и как были ранены?
 — Я почувствовала только холодное железо… и больше ничего! Между той минутой, когда я открыла окно в маленькой комнате, и той, когда я здесь очнулась, я абсолютно ничего не помню.
 — Она говорит правду, — сказала Кинон убежденно.
 — Конечно, — подтвердил Жильбер.
 В эту минуту пробило девять часов на церковных часах. При последнем ударе где-то вдали послышалось пение петуха. Жильбер держал руки Сабины.
 — Сабина, — сказал он взволнованно, — для того чтобы рассеять сомнение, раздирающее мое сердце, поклянитесь памятью вашей праведной матери, что вы не знаете, кто ранил вас.
 Сабина тихо сжала руку Жильберу.
 — Мать моя на небе да услышит меня, — сказала она. — Я клянусь перед ней, что не знаю, кто хотел меня убить.
 — Поклянитесь еще, что вы никогда не предполагали, что вам угрожает кто-нибудь и что вы не ожидали опасности.
 — Клянусь! Клянусь памятью матери, что я не знала и не знаю ничего, что могло бы иметь какое-нибудь отношение к событиям прошлой ночи.
 — Прекрасно, — кивнул Жильбер. Склонившись, он поцеловал руку молодой девушки, потом, медленно поднявшись, сказал:
 — До свидания.
 — Ты уходишь? — спросила встревоженная Нисетта.
 — Я должен идти в мастерскую, милое дитя, — отвечал Жильбер.
 — Я с тобой, — сказал Ролан.
 — Нет, останься здесь. Завтра утром я приду за Нисеттой и узнаю о самочувствии Сабины.
 Жильбер поклонился собравшимся, вышел из комнаты и поспешно спустился с лестницы.

 XVIII
 Карета

 Из салона придворного парикмахера Жильбер направился на улицу Эшель, выходившую к площади Карусели. Улицы были пусты, небо затянуто тучами, мороз не так уж силен. Все говорило о близкой оттепели. Снег, растаявший с утра, превратил улицы в болото.
 На углу улицы Эшель стояла щегольская карета, без герба, запряженная прекрасной парой. Кучер был не в ливрее. В подобных каретах знатные люди обычно ездили, когда хотели сохранить инкогнито.
 Жильбер, закутавшись в плащ, подошел к этой карете. Дверца открылась. Жильбер вскочил в карету, хотя подножки не были опущены; дверца тотчас затворилась. Кучер подобрал вожжи, переднее стекло опустилось.
 — К Красному кресту! — донеслось из кареты.
 Стекло опять поднялось, карета покатилась, увлекаемая быстрой рысью двух прекрасных лошадей. Жильбер занял заднюю скамейку, на передней сидел другой человек. В карете не было фонарей, так что невозможно было разглядеть спутника Жильбера, одетого в черное с головы до ног.
 — Все выполнено? — спросил Жильбер, когда карета пересекала площадь Карусели.
 — Точно так.
 — Ничего не упустили?
 — Ничего.
 — Вы следовали моим указаниям?
 — Строго.
 — Прекрасно. Как вел себя Б?
 — Он не выходил целый день.
 — Король охотится в лесу Сенар?
 — Да.
 — Итак, все идет…
 — Чудесно!
 Жильбер сделал рукой знак, показывая, что доволен, потом, наклонившись к своему спутнику, сказал:
 — Любезный В, я буду просить вас оказать мне услугу.
 — Услугу! — повторил человек в черном. — Нужно ли употреблять подобное выражение, когда вы говорите со мной?
 — Вы повторяете слова Андре!
 — Вы сделали для меня гораздо больше, чем для него.
 — Я сделал то, что я обязан был сделать.
 — И я сделаю то, что я обязан. Я буду повиноваться вам слепо. Приказывайте, любезный А. Позвольте мне так называть вас, а вы продолжайте называть меня В — в память о 30 января.
 — 30 января! — повторил Жильбер взволнованно. — Зачем вы говорите об этом?
 — Затем, чтобы доказать, что моя кровь принадлежит вам до последней капли. Мне ведь известно все — вы это знаете; никто, кроме меня, не сможет вам когда-нибудь изменить, потому что мне одному известна ваша тайна. Итак, моя жизнь полностью в ваших руках, и за нее мне нечего бояться…
 Жильбер наклонился к своему спутнику и сказал:
 — Итак, ты доверяешь мне полностью?
 — Я верю вам слепо и буду верить каждому вашему слову.
 — Ты знаешь Бриссо?
 — Эту мерзкую гадину, ремесло которой состоит в том, чтобы расставлять сети честным молодым девушкам и сталкивать их в бездну разврата?
 — Я говорю именно о ней.
 — Конечно, я ее знаю.
 — Все равно, где бы ни была эта женщина, она должна быть доставлена, хотя бы и силой, в полночь к Леонарде.
 Карета въехала на улицу Бурбон. В дернул за шнурок, который тянулся к извозчику. Тотчас раздалось пение петуха. Карета остановилась, к дверце подошел человек, бедно одетый, с огромной бородой. Жильбер откинулся назад в угол кареты, закрыв лицо полой плаща. В наклонился вперед. Несмотря на то что ночь была темна, можно было видеть, что его лицо скрывала черная бархатная маска. Он заговорил тихо и очень быстро с бородатым. Тот слушал внимательно. Кончив объяснения, В прибавил громче:
 — Ты все понял?
 — Да, — ответил человек с бородой.
 — Не забудь: ровно в полночь!
 — Будет исполнено.
 — Можешь идти.
 Карета понеслась дальше.
 — Отчет о вчерашних ужинах сделан? — спросил Жильбер.
 — Уже час тому назад. Он находится на улице Сонри.
 — Прекрасно. Где Растрепанный Петух?
 — У «Самаритянки».
 — Во время пожара в особняке Шароле он был на улице Барбет с одиннадцатью курицами?
 — Как вы приказали. Он оставил там двух куриц караулить всю ночь.
 — Мне необходимы донесения Растрепанного Петуха и других петухов. Я должен знать, что происходило прошлой ночью в Париже каждый час, каждую минуту. Я должен выяснить, кто увез Сабину и кто ранил ее. Мне это необходимо!
 — Вы все это узнаете в полночь у Леонарды. Я буду вас ждать.
 В отворил дверцу и, не останавливая карету, выскочил на улицу. Оставшись один, Жильбер до боли стиснул пальцы.
 — Горе тому, кто хотел погубить Сабину, — произнес он с яростью, походившей на рычание зверя. — Он вытерпит столько мук, сколько мое сердце перетерпело мучительных часов. Итак, ночь на 30 января всегда приносит мне горе! Каждый год я проливаю кровавые слезы в этот час боли и преступлений!
 Жильбер откинулся назад и приложил руку к сердцу.
 — Мать моя, отец мой, Сабина я отомщу за вас. А потом я отомщу и за себя.
 Последние слова он произнес с особым выражением. Чувствовалось, что этот человек, говоря «…а потом я отомщу за себя», представлял себе мщение во всем его кровавом упоении.
 Карета доехала до Красного креста и остановилась. Жильбер надел бархатную маску, выскочил на мостовую и сделал кучеру знак рукой. Карета уехала невероятно быстро. Жильбер пересек площадь и постучался в дверь первого дома на улице Фур; дверь приоткрылась. Жильбер обернулся и пристально огляделся по сторонам, придерживая дверь правой рукой. Убедившись, что ничей нескромный взгляд не следит за ним, он проскользнул в полуоткрытую дверь, которая закрылась за ним без малейшего шума.

 XIX
 Венсенская застава

 В эту ночь дул западный ветер. Небо заволокли тучи, маленькие окна, пробитые в толстых стенах Бастилии, были темны. Площадь, улица и предместье выглядели пустынными.
 В десять часов послышался лошадиный топот со стороны Королевской площади, и появилась группа всадников. Это были мушкетеры, возвращавшиеся в свои казармы. Они проскакали, и топот стих.
 Спустя полчаса, вдали снова послышался топот лошадей и приближающийся стук колес.
 С улицы Монтрель выехал почтовый экипаж, запряженный четверкой. Два форейтора в огромных сапогах орудовали кнутами с удивительной ловкостью. На месте для лакеев сидели два человека в меховых шубах. Экипаж ехал быстро. Когда он поравнялся с Сент-Антуанскими воротами, с обеих сторон улицы наперерез ему бросились четыре человека, двое побежали к лошадям, крича:
 — Стой!
 — Пошел вон! — заревел первый форейтор, подняв кнут. — Или я тебя задавлю!
 — Именем короля, остановитесь, — приказал властный голос.
 Десять всадников в форме объездной команды в мгновение ока окружили почтовый экипаж. Один из них подъехал к дверце и, подняв фонарь, осветил внутренность кареты.
 Молодой человек в роскошном костюме дремал в углу. Он был один в карете. Свет фонаря и шум его разбудили. Он открыл глаза и произнес несколько слов на чужом языке. У этого молодого человека были длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи, а маленькие усы украшали лицо. Начальник объездной команды внимательно осмотрел карету, чтобы удостовериться, нет ли там кого-либо еще.
 — Вы не француз? — спросил он.
 Молодой человек, казавшийся чрезвычайно удивленным, произнес несколько слов, которых начальник не понял. Потушив фонарь, он сказал одному из своих солдат:
 — Опустите шторы у дверец!
 Приказание было исполнено: деревянные шторы были опущены, так чтобы никто не смог увидеть внутренность кареты. Двое из четверых пеших сели на козлы, двое — на место для лакеев.
 — В особняк начальника полиции, — скомандовал всадник, который осматривал карету, обращаясь к форейторам: — Именем короля поезжайте!
 Почтовый экипаж под конвоем десяти всадников въехал во двор особняка начальника полиции в ту минуту, когда пробило одиннадцать часов.
 — Держите дверцы закрытыми, — приказал начальник. Он соскочил с лошади и исчез под сводом. У двери первой приемной стоял вестовой.
 — Мне нужно видеть начальника полиции, — сказал начальник объездной команды.
 — Войдите: он вас ждет в желтом кабинете, — ответил вестовой.
 Бригадир прошел несколько темных комнат. Раздался звонок, без сомнения, сообщивший начальнику полиции о посетителе, потому что дверь открылась, и Фейдо де Марвиль появился на пороге.
 — Удалось? — спросил он.
 — Точно так.
 — Расскажите.
 — Я остановил почтовую карету с коричневым кузовом и с зелеными украшениями, запряженную четверкой, с двумя слугами на лакейском месте, в которой ехал молодой человек.
 — Этот молодой человек не говорит по-французски?
 — Нет.
 — На каком языке он говорит?
 — Не знаю, я не понял ни слова из того, что он сказал.
 — Где вы остановили карету?
 — У Сент-Антуанских ворот.
 — Никто, кроме вас, не видел этого человека?
 — Кроме меня, никто. Я погасил фонарь и велел поднять шторы, которые закрепили снаружи так, чтобы невозможно было опустить изнутри.
 — Прекрасно.
 — Карета находится во втором дворе вашего особняка.
 — Отошлите ваших солдат и агентов на другой двор, а сами ждите меня, не открывая дверцы. Насчет лакеев я уже распорядился.
 Начальник объездной команды поклонился и вышел.
 — Наконец-то, — прошептал Фейдо с радостной улыбкой, — хоть это желание его величества я исполнил успешно.
 Он вышел из кабинета и отправился во двор, где находилась карета. Она стояла у крыльца. Лошади были выпряжены. Слуги, солдаты и агенты были уже отпущены, только начальник объездной команды ожидал Фейдо, держась рукой за ручку дверцы.
 Де Марвиль остановился на последней ступени крыльца, он внимательно рассмотрел карету в свете двух фонарей.
 — Та самая, — прошептал он удовлетворенно. Обернувшись к начальнику команды, он хотел было приказать ему отворить дверцу, но вдруг подумал: «Я не говорю по-польски, как же я буду его допрашивать? Впрочем, буду объясняться знаками, а переговоры с ним пусть ведет д'Аржансон».
 — Открывайте, — приказал он.
 Внутри кареты было совершенно темно, потому что штора другой дверцы тоже была опущена. Путешественник не сделал ни малейшего движения.
 — Выходите, — сказал ему Фейдо.
 — Ах! Я уже приехала? — воскликнул нежный веселый голос. — Это очень мило!
 Фраза была произнесена на чистейшем французском языке, и очаровательная головка с напудренными волосами, в дорожном чепчике, показалась в дверце, крошечная ручка протянулась вперед, как бы прося помощи. Эта ручка встретила руку начальника полиции, и женщина в изысканном костюме проворно взбежала на крыльцо. Она была молода, нарядна и имела манеры знатной дамы.
 Фейдо остолбенел. Он посмотрел на начальника объездной команды, тот вытаращил глаза и бросился в карету. Там больше никого не было. Фейдо и бригадир смотрели друг на друга, не делая ни малейшего движения, будто превратились в статуи.
 Молодая женщина вела себя так свободно, будто бы приехала к себе домой. Она одернула свое платье, расправила ленты, взбила волосы, закуталась в подбитую мехом мантилью, цена которой даже по тогдашнему времени была, очевидно, баснословной, так как меха носили только богатейшие люди Франции.
 — Кому мы обязаны столь глупым законом захватывать кареты людей, въезжающих в Париж? — осведомилась она, не дав себе труда взглянуть на обоих мужчин. — Как будто я парламентер, въехавший в неприятельский лагерь! Хорошо, что я узнала мундиры объездной команды, иначе, уверяю вас, я бы очень испугалась.
 Молодая женщина рассмеялась, потом, вдруг переменив тон, заговорила так быстро, что возразить ей не было никакой возможности:
 — Ну, любезный хозяин, надеюсь, вы оставили для меня те комнаты, которые я всегда занимаю?
 — Но… но… там был мужчина, я сам его видел! — вскричал начальник объездной команды.
 — Мужчина! — повторил обескураженный начальник полиции. — Мужчина?
 Он, не отрывая глаз, смотрел на очаровательную женщину, которая обладала всеми прелестями своего пола: сомневаться было невозможно. И так как начальник полиции не трогался с места, она, в свою очередь, пристально посмотрела на него.
 — Я вас не знаю, — сказала она. — Вы, наверное, новый хозяин?
 — По вашему мнению, сударыня, где вы находитесь?
 — Я приказала, чтобы меня привезли в гостиницу «Европа» на улице Сент-Оноре, я там обыкновенно останавливаюсь.
 — Вы не в гостинице «Европа», а в особняке начальника полиции.
 — Почему?! — воскликнула она.
 — Не угодно ли вам пройти со мной, я вам объясню. Фейдо подал руку хорошенькой путешественнице и повел ее в прихожую.

 XX
 Женщина или мужчина?

 Под руку с де Марвилем молодая женщина следовала через комнаты.
 У двери гостиной начальник полиции посторонился, и путешественница быстро прошла вперед. Остановившись посреди комнаты, она обернулась и окинула Фейдо с ног до головы дерзким взглядом.
 — Милостивый государь, — сказала она, — соблаговолите объяснить мне, что означает мое присутствие здесь в такой час и при таких обстоятельствах?
 — Милостивая государыня, — отвечал начальник полиции, — прежде всего…
 — Прежде всего вы должны мне ответить, пленница я или нет?
 — Повторяю вам, нам следует объясниться.
 — Нет. Вы прежде всего должны ответить на мой вопрос.
 — Да, но…
 — Так пленница я или нет?
 — Милостивая государыня…
 — Милостивый государь, — перебила молодая женщина, делая реверанс, — имею честь вам кланяться…
 Она сделала движение к двери. Фейдо де Марвиль бросился вперед и преградил ей путь.
 — Значит, я пленница? — спросила она, останавливаясь. — Как гнусно покушаться на свободу женщины моего звания! Значит, вы не знаете, чем рискуете?
 — Я исполняю приказания короля и мне нечего бояться, — с достоинством ответил начальник полиции.
 — Приказание короля! — вскричала молодая женщина. — Король отдал приказание арестовать меня? Покажите мне предписание!
 — Заклинаю вас, выслушайте меня! — взмолился де Марвиль. — Уделите мне лишь несколько минут!
 Он подвинул кресло, но она не села.
 — Я слушаю, — сказала она надменно.
 — Назовите мне ваше имя.
 — Мое имя! — вскричала молодая женщина. — Как? Вы его не знаете и велите меня арестовать? Вот уж это переходит все границы шутки, милостивый государь!
 Не давая времени Фейдо возразить ей, она вдруг громко расхохоталась.
 — Наверное, это шутейный праздник? — продолжала она с явным усилием сделаться серьезной. — Это розыгрыш? Поздравляю вас, вы прекрасно исполнили свою роль. Но вы видите, что меня не так легко одурачить.
 — Милостивая государыня, уверяю вас, что не шучу. Я начальник полиции французского королевства, и, если вам нужны доказательства, я с легкостью их предоставлю. Угодно ли вам пожаловать в мой кабинет?
 — В этом нет нужды. Но если вы начальник полиции, объясните мне мое присутствие здесь.
 — Ваше положение гораздо серьезнее, чем вы думаете. Прежде всего, назовите ваше имя.
 — Графиня Потоцкая.
 — Вы полька?
 — Моя фамилия ясно говорит об этом.
 — Откуда вы приехали?
 — Из Страсбурга.
 — Вы живете в Страсбурге?
 — Нет.
 — Когда вы выехали из Страсбурга?
 — Неделю назад. Из Страсбурга до Парижа я ехала, не теряя ни минуты.
 — Вы очень торопились?
 — Да, очень.
 — Могу я вас спросить, зачем вы приехали в Париж и почему так торопились?
 — Можете. Вы имеете на это право, но я могу не отвечать.
 — Откуда вы приехали в Страсбург?
 — Из Киля.
 — Вы там живете?
 — Я никогда там даже не останавливалась.
 — Но вы сказали, что вы приехали из Киля?
 — Конечно. Я приехала в Страсбург из Киля, а в Киль из Тюбингена, а в Тюбинген из Ульма, а в Ульм из…
 — Милостивая государыня, — перебил начальник полиции, — со мной не шутите…
 — Я и не шучу, — сказала молодая женщина, — я засыпаю…
 Она поднесла платок к губам, чтобы скрыть зевок и села в кресло.
 — Мне очень жаль, что я надоедаю вам таким образом, — продолжал де Марвиль, — но это необходимо.
 Молодая женщина снова поднесла платок к губам, потом небрежно откинулась на спинку кресла.
 — Я совершила продолжительное путешествие, — сказала она, закрыв глаза, — и как ни весел наш любезный разговор, я вынуждена признать, что не имею сил его продолжать.
 — Я обязан вас допросить.
 — Допрашивайте, только я отвечать не стану.
 — Но, сударыня…
 — Говорите, сколько хотите и что хотите, я вас прерывать не стану — с этой минуты я нема.
 Слегка поклонившись своему собеседнику, молодая женщина удобно уселась в кресле и закрыла глаза. Закутавшись в свою дорожную мантилью, с невозмутимым лицом, освещенным светом восковых свечей, опустив длинные ресницы, путешественница выглядела восхитительно в своей грациозной позе. Фейдо де Марвиль смотрел на нее несколько минут, потом тихо подошел к ней и продолжал:
 — Повторяю вам, мне жаль мучить вас таким образом и лишать отдыха, столь для вас необходимого, но я вынужден действовать так. Долг прежде всего, притом в событиях нынешней ночи есть одно обстоятельство, которое необходимо объяснить.
 Молодая женщина не отвечала и не шевелилась.
 — Графиня, — продолжал начальник полиции, — я прошу вас обратить внимание на мои слова.
 То же молчание, та же неподвижность.
 — Графиня Потоцкая, — продолжал де Марвиль более повелительным тоном, — именем правосудия я требую, чтобы вы мне ответили.
 Графиня, по-видимому, спала глубоким сном. Де Марвиль сделал нетерпеливое движение. Он подождал с минуту, потом поспешно перешел через комнату, взялся за шнурок от звонка и снова обернулся к графине. Она пребывала в той же неподвижности и, очевидно, спала. Де Марвиль топнул ногой и сильно дернул за звонок. Графиня не реагировала на громкий звон колокольчика. Слуга отворил дверь.
 — Где Марсьяль? — спросил начальник полиции.
 — Во дворе, ваше превосходительство.
 — Позовите его немедленно!
 Слуга исчез. Де Марвиль обернулся к молодой женщине. Та безмятежно спала.
 — Неужели это действительно усталость после дороги или же она разыгрывает комедию? — пробормотал он. — Кто эта женщина? Что значит это странное происшествие?
 Дверь тихо открылась.
 — Марсьяль, — доложил слуга.
 — Пусть войдет, — велел начальник полиции, сделав несколько шагов вперед.
 Начальник объездной команды, поклонившись, вошел в гостиную. Де Марвиль повелительным движением руки указал на графиню и сказал:
 — Марсьяль, вы остановили у Сент-Антуанских ворот эту самую даму?
 Марсьяль покачал головой.
 — Нет, ваше превосходительство, — отвечал он, — когда я остановил карету, этой дамы в ней не было.
 — Вы в этом уверены?
 — Вполне.
 — Но если ее не было в карете, откуда она там взялась?
 — Не знаю.
 — Но кто же был в карете, ведь там был кто-нибудь?
 — Был, ваше превосходительство, мужчина.
 — Мужчина! — вскричал де Марвиль.
 — Мужчина, такой же, как вы и я.
 — Мужчина? — повторил Фейдо. Марсьяль кивнул головой.
 — Ну и куда подевался этот мужчина?
 — Не имею понятия.
 — Это просто невероятно!
 — Господин начальник полиции, когда я остановил почтовый экипаж, в нем сидел только молодой человек с черными усиками. Если я говорю неправду, велите меня повесить.
 — Но как же объяснить, что тот молодой человек исчез, а эта дама одна очутилась в карете?
 — Не понимаю!
 — Вы отходили от кареты?
 — Ни на одну минуту.
 — С тех пор, как ее остановили, и до тех пор, как она въехала во двор моего особняка, карета останавливалась?
 — Ни разу. Мои солдаты окружали ее. Я точно исполнил все полученные приказания.
 — Вы осмотрели карету?
 — Да, я снял скамейки, сорвал обивку, осмотрел кузов, бока и ничего не нашел.
 — Ничего?
 — Ни малейшего следа, по которому я мог бы понять совершившееся превращение. Ничего, решительно ничего, и, повторяю вам, ваше превосходительство, я все осмотрел.
 Де Марвиль повернулся к спящей женщине, между тем как начальник объездной команды давал объяснения. Графиня, без сомнения, не слышала ничего, потому что продолжала спать тем спокойным сном, который указывает на чистую совесть. Начальник полиции опять обратился к Марсьялю:
 — Итак, вы уверяете, что в ту минуту, когда вы остановили карету и заперли дверцу, в карете сидел мужчина?
 — Я ручаюсь своей головой! — заверил Марсьяль.
 — И этот мужчина был один?
 — Совершенно один.
 — А когда вы здесь отворили дверцу, вы увидели женщину?
 — Да, ваше превосходительство.
 — Итак, из этого следует, что мы обмануты насчет пола той личности, которая сидела в карете. Должно быть, эта личность — путешественник или путешественница — переоделась дорогой…
 — Несомненно…
 — Переодеться можно было только в карете?
 — Безусловно.
 — Может, платье было выброшено на дорогу?
 — Ваше превосходительство, — сказал Марсьяль, — шторы были закрыты, стало быть, ни в дверцы, ни в переднее окно ничего нельзя было выбросить. К тому же экипаж был окружен верными людьми, внимательно караулившими, поэтому невозможно, чтобы полный мужской костюм, от сапог до шляпы, мог быть незаметно выброшен на дорогу, пусть даже лоскутками. Да и в какое отверстие могли их выбросить? Я тщательно осматривал карету, и если вашему превосходительству угодно…
 — Но если одежда не была выброшена, — перебил де Марвиль с раздражением, — она должна быть в карете, и ее надо найти.
 Марсьяль посмотрел на начальника полиции, приложив руку к сердцу.
 — Когда я остановил карету, — сказал он тоном глубокой искренности, — в ней сидел мужчина; теперь этот мужчина брюнет стал женщиной блондинкой — я это вижу. Как совершилось это превращение, куда девалась мужская одежда — клянусь спасением моей души, я не знаю, разве только…
 Марсьяль вдруг переменил тон. Очевидно, новая мысль промелькнула в его голове.
 — Разве только? — повторил начальник полиции.
 — Разве только эта дама не спрятала мужской костюм под своим женским платьем…
 — Проверим, — прошептал Фейдо.
 Он подошел к графине, все также спокойно спавшей.
 — Вы слышали, сударыня? — сказал он. Графиня не пошевелилась.
 — Вы слышали? — повторил начальник полиции.
 Он схватил ее за руку. Графиня вскрикнула, не раскрывая глаз, протянула руки, губы ее сжались с выражением неприязни. Она дважды глубоко вздохнула, потом раскрыла глаза и прошептала:
 — Что за гадкий сон! Марикита, расшнуруй мне платье, мне так плохо… Я…
 Графиня увидела Марсьяля.
 — Ах! — воскликнула она с испугом. — Где я?
 — У меня, — сказал де Марвиль.
 — У вас? Но я не знаю… — Графиня провела рукой по лбу. — Да, помню! — сказала она вдруг. — Разве комедия не кончена?
 Начальник полиции движением руки приказал бригадиру удалиться, а сам обратился к графине:
 — Из двух одно, — сказал он, — или вы жертва недоразумения, и в таком случае это недоразумение следует исправить, или вы недостойным образом обманываете полицию, и тогда наказание будет соответствующим. Я получил относительно вас самые строгие распоряжения. Не угодно ли вам пожаловать за мной, мы немедленно поедем к маркизу д'Аржансону. Это единственный выход из создавшегося положения.

 XXI
 Яйца

 В восемнадцатом столетии на Кладбищенской улице стояли только два дома с правой стороны, возле площади: один в пять этажей с четырьмя окнами на фасаде, другой же имел всего два этажа; в этот вечер единственное окно его первого этажа было освещено, все остальные были совершенно темны.
 Пробила полночь. Дверь дома открылась, и оттуда высунулась голова. Голова трижды повернулась налево и направо, потом исчезла. Дверь беззвучно закрылась.
 Эта голова с крючковатым носом, острым подбородком, впалым ртом, выступающими скулами, всклокоченными волосами, которые можно было принять за шерсть, с двумя круглыми глазками, принадлежала женщине лет пятидесяти. Костюм ее состоял из шерстяной юбки с толстым суконным корсажем и больше походил на мужской, чем на женский.
 Заперев дверь, женщина осталась стоять в узком коридоре, в конце которого находилась лестница еще более узкая, ведущая вверх. Справа, возле первой ступени лестницы, находилась полуоткрытая дверь. Женщина толкнула эту дверь и вошла в низкий зал, освещенный большой лампой. В этом зале стояли комод, буфет, стол, шесть стульев и ящик для хлеба: все это было из полированного дуба. В камине горел яркий огонь, настенные часы дополняли меблировку. Огромный глиняный горшок и котелки грелись у огня.
 Посреди комнаты за столом сидел человек и ужинал с завидным аппетитом. Этому человеку могло быть на вид лет тридцать пять. Роста он был высокого, черты лица грубые, нос плоский, кожа красноватая, волосы неопределенного цвета; выражение лица было бы почти отталкивающим, если бы безобразие его не скрашивалось выражением доброты, открытости и любезности. Костюм говорил о том, что это зажиточный мещанин в трауре, хоть и не строгом: сюртук и панталоны были сшиты из черного сукна, жилет и чулки были серого цвета, галстук же белым — все без претензии на щегольство.
 Единственную странность в этом костюме представляла узкая черная лента, надетая на шею и ниспадавшая на грудь. На ней висел пучок черных перьев индийского петуха, перевязанных красным шерстяным шнурком.
 Этот человек ужинал один, но, вероятно, к столу ожидали еще и других гостей, потому что с каждой стороны стола находилось по три приготовленных, но не тронутых прибора.
 Посреди стола стояла большая корзина со множеством яиц разной величины. Корзина имела семь отделений; в первом лежали белые яйца с перекрещенными полосками посередине — красной и черной; во втором отделении лежали яйца, скорлупа которых была покрыта позолотой; в третьем — со скорлупой, выкрашенной в коричневый цвет; в четвертом — яйца очень маленькие и желтые, чуть ли не с кукурузные зерна; в пятом лежали большие яйца со светло-зеленой полоской, усыпанной золотыми звездами; в шестом — с серебристой скорлупой; в седьмом — совершенно черные яйца.
 Число яиц в отделениях было разным; больше всего их лежало в пятом отделении.
 Первое отделение находилось прямо напротив прибора человека, который ужинал. Остальные — перед каждым из нетронутых приборов. Таким образом, перед человеком в черно-сером костюме располагалось отделение с белыми яйцами с черно-красным крестом посередине. Между корзинкой и его прибором был сделан небольшой насест, походивший на детскую игрушку: точная копия насеста в настоящем курятнике. На этом насесте красовался маленький индийский петушок с эмалевыми глазками, сделанный с удивительным искусством.
 Перед каждым из других свободных приборов красовался такой же насест, но пустой. Между насестами и корзиной с яйцами было широкое пустое пространство, занятое большим блюдом с вкусным кушаньем, которое человек в черно-сером костюме поглощал с аппетитом.
 В ту минуту, когда женщина, смотревшая на улицу, вошла в зал, человек за столом отрезал себе огромный кусок хлеба и спросил:
 — Никого нет?
 — Пока никого.
 — Неужели я буду сегодня ужинать один?
 — Ты жалуешься на это, Индийский «Петух», — спросила женщина, снимая крышку с горшка.
 — Ты же знаешь, что я не жалуюсь никогда, Леонарда, когда ты готовишь еду.
 — Индийский Петух, берегись! Если ты слишком растолстеешь, то сам сгодишься на жаркое.
 — Леонарда, если я должен погибнуть, то пусть лучше изжарюсь я на вертеле, чем умру на эшафоте.
 — Их стряпня тебе не нравится?
 — Нет, признаюсь.
 Леонарда пожала плечами.
 — Ты знаешь, — сказала она, — что, если будешь вести себя хорошо, тебе совершенно нечего бояться, потому что ты Петух. И если тебя окружат все, вместе взятые, французские и наваррские палачи, ты можешь быть так же спокоен, как и сейчас.
 — Это правда, — сказал Индийский Петух, кивнув головой. — Так сказал начальник; а то, что он говорит, вернее слова короля.
 — Да, тот, кому он пригрозил смертью, — умирает; тот, за чью жизнь он поручился, — живет, и ты знаешь, Индийский Петух, где бы ты теперь был без него.
 — В плену или в могиле! — с волнением сказал Индийский Петух. — По милости его я жив, свободен и получил благословение моей матери. Но — клянусь тебе, Леонарда, — если завтра я должен был бы дать изрезать себя на куски, чтобы видеть улыбку начальника, я с радостью пошел бы на казнь!
 — Но как это ты оказался здесь сегодня? — продолжала Леонарда, переменив тон.
 — Не знаю.
 — Это странно!
 — Который час, Леонарда?
 — Семь минут первого, сын мой.
 — Из-за этих семи минут мне не хотелось бы находиться на месте Зеленой Головы.
 — Почему?
 — Начальник должен быть семь раз недоволен. Одному черту известно, что значит его один раз.
 — Твои плечи это помнят?
 Индийский Петух сделал утвердительный знак с выразительной гримасой. В эту минуту в зале раздался крик: «Кукареку!»
 Леонарда подошла к комоду и взяла длинную трубочку, висевшую возле него; она поднесла к губам конец трубочки и подула, потом опустила трубочку и стала прислушиваться. Раздалось второе «кукареку», более громкое, чем первое.
 — Это Золотой Петух, — сказал Индийский Петух. Леонарда пошла открывать дверь. Человек, закутанный в широкий плащ, быстро вошел в зал; за золотую тесьму его треугольной шляпы было воткнуто перо золотистого цвета. Он бросил плащ на стул, оставшись в щегольском военном костюме, который как нельзя лучше шел к его дерзкому выражению лица, сверкающему взору и длинным усам, скрывавшим верхнюю губу.
 — Здорово, Индийский Петух! — сказал он.
 — Здорово, Золотой Петух! — сказал Индийский Петух, не вставая.
 — Как я голоден!
 — Садись за стол.
 Золотой Петух занял место по правую руку Индийского Петуха, напротив того отделения в корзине, где лежали золоченые яйца.
 — Подавай самые лучшие кушанья, Леонарда! — закричал Золотой Петух, разворачивая салфетку.
 Не успел он сесть, как послышался легкий треск, и на пустом насесте, стоявшем перед его тарелкой, появился очаровательный золотой петушок, одинаковой величины с индийским петушком, красовавшимся напротив первого прибора. Леонарда поставила на стол дымящееся блюдо.
 — Черт побери, — продолжал Золотой Петух, накладывая себе кушанье, — я думал, что опоздаю, а пришел раньше других. — Он указал глазами на пустые места.
 — Где ты был сегодня? — спросил Индийский Петух.
 — У курочек.
 — У тебя, должно быть, много рапортов?
 — Набиты карманы. Эти очаровательные курочки ни в чем не могут отказать своему петуху. Начиная от камеристки мадам де Флавакур, пятой девицы де Нель, которую герцог Ришелье собирался сделать наследницей ее четырех сестер, до поверенной мадемуазель де Шароле и служанки президентши де Пенкур, которая на последнем маскараде в опере приняла месье Бриджа за короля…
 — Что ты узнал нового?
 — Очень мало.
 — И все же?
 — Час назад похитили одну молодую девушку.
 — Где?
 — На мельнице Жавель.
 — Что за девушка?
 — Хорошенькая Полина, дочь Сорбье, старьевщика улицы Пули. Она сегодня утром обвенчалась с Кормаром, торговцем скобяными товарами с набережной Феррайль, а сегодня вечером в десять часов на свадебном балу ее похитил граф де Лаваль с помощью Шароле и Лозена. Все трое были переодеты мушкетерами.
 — И они похитили новобрачную?
 — Все случилось невероятно быстро. Собравшиеся буквально остолбенели. Я же действовать не мог, так как получил приказ ни во что не вмешиваться нынешней ночью, если это не касается порученного мне дела.
 — Но когда ты об этом доложишь, что скажет наш начальник?
 — Я следовал полученным приказаниям.
 — Позволить совершить насилие в присутствии одного из нас и не наказать за него — значит нарушить волю начальника.
 — Значило бы нарушить его волю еще более, если не последовать буквально полученным приказаниям; а я следовал им, и на моем месте ты сделал бы то же самое.
 — Молчите, — сказала Леонарда.
 Тихо прозвучало «кукареку». Леонарда подошла к переговорной трубке и конец ее приложила к губам. Через несколько минут раздалось второе «кукареку». Леонарда открыла дверь, и в зал вошел человек с толстой шеей, большой безобразной головой и грубыми руками. Всем своим видом он походил на простолюдина. Вошедший бросил большую шляпу в угол зала.
 — Здравствуйте, — сказал он хриплым голосом.
 Он сел двумя местами выше Золотого Петуха, оставив между ним и собой пустые стулья. В петлицу его камзола был воткнут пучок серых перьев.
 — Эй! Леонарда, — закричал он, — вина! Мне хочется пить.
 Не успел он кончить последнего слова, как раздался треск и на насесте, поставленном перед ним, появился растрепанный петух с короткими толстыми и широкими лапками. Напротив пришедшего находилось отделение с желтыми яйцами; в этом отделении яиц лежало меньше всех.
 — Тебе подбили левый глаз, Растрепанный Петух, — сказал Золотой Петух, глядя на своего товарища.
 — Да, — ответил Растрепанный Петух, — но если я получил один удар, то за него отплатил четырьмя.
 — Кто тебя так разукрасил?
 — Мушкетер, которому я выбил четыре зуба.
 — Где?
 — На мельнице Жавель.
 — Когда?
 — Час тому назад. Я был на свадьбе Грангизара, продавца муки на улице Двух Экю. Мы танцевали, когда услышали крики. Мушкетеры хотели похитить новобрачную с другой свадьбы. Они были вооружены, но мы взяли скамейки, палки, и мои курицы действовали так здорово, что смогли отбить дочь Сорбье, и возвратили ее мужу.
 — Вы ее отбили? — спросил Золотой Петух. — Я к этому времени уже ушел.
 — А в котором часу ты ушел?
 — Ровно в одиннадцать — так мне было приказано.
 — А у меня случилась стычка в десять минут двенадцатого: мне тоже было так приказано.
 — Значит, ты знал, что произойдет?
 — Знал. Начальник проинструктировал меня, и все шло именно так, как он сказал.
 Все трое переглянулись с выражением изумления.

 XXII
 Начальник

 Раздался новый крик, и через несколько минут в зал вошел четвертый человек, приветствуя рукой сидевших за столом.
 Этот четвертый, одетый во все черное, имел черное лицо — он был негром. Шляпу его украшали черные перья. Не говоря ни слова, он сел по левую руку от Индийского Петуха, и на насесте возник черный петух.
 — Так! — сказал Золотой Петух, улыбаясь. — Мы мало-помалу собираемся.
 Черный Петух, посмотрев вокруг с чрезвычайным вниманием, спросил Индийского Петуха:
 — Зеленая Голова остался с начальником?
 — Нет, — ответил Индийский Петух.
 — Где же он? Странно…
 Раздалось четвертое «кукареку». Леонарда с теми же предосторожностями пошла открывать дверь. Пятый человек вошел в зал.
 Этот пятый был очень маленького роста и одет, как банкир с улицы Сен-Дени, в серый костюм и башмаки с серыми пряжками. Жабо из толстого полотна было украшено петушиным гребешком из красного сукна, выполненным удивительно искусно.
 — Ты видел Зеленую Голову, Петух Коротышка? — спросил Золотой Петух.
 — Видел.
 — Ты знаешь, где он?
 — Должен быть здесь.
 — Его нет здесь.
 — Он что, не приходил вечером? — спросил негр.
 — Нет, — отвечала Леонарда.
 Все пятеро переглянулись с выражением беспокойства, потом Петух Коротышка посмотрел на стенные часы.
 — Четверть первого, — сказал он, — а Зеленой Головы все нет.
 — Уж не убит ли он? — сказал Золотой Петух.
 — Я в это не поверю, — заметил Растрепанный Петух.
 — Может, изменил? — спросил Индийский Петух.
 — Это невозможно!
 Раздался звук открывающейся уличной двери. Леонарда поспешила открыть другую дверь, которая вела в узкий коридор с лестницей в конце.
 Человек, переступивший через порог дома без предварительного пения петуха, был высокого роста и без шляпы. Черные длинные и густые волосы скрывали его лоб и соединялись с черной бородой. На всем лице виднелся только орлиный нос и горящие глаза. На нем были большие сапоги, узкие панталоны и камзол из коричневого сукна. За кожаный пояс были заткнуты пистолеты, короткая шпага и кинжал. На правую руку был наброшен плащ.
 При входе этого человека пять Петухов поспешно встали и поклонились с уважением.
 — Начальник! — прошептал Индийский Петух.
 Этот человек не вошел в зал, он только посмотрел на тех, кто находился там, потом перешел через коридор к лестнице и быстро поднялся по ступеням. Леонарда шла за ним, держа в руке зажженный подсвечник. Пять Петухов переглянулись, качая головами.
 — Не хотелось бы мне оказаться на месте Зеленой Головы, — сказал Индийский Петух.
 — И мне, — сказали в один, голос остальные Петухи.

 XXIII
 Донесения петухов

 Человек, вошедший последним и которого мы видели накануне под Новым мостом возле «Самаритянки», дошел до площадки первого этажа.
 Он обернулся и сделал повелительный жест следовавшей за ним Леонарде. Та остановилась. Тогда он вошел в продолговатую комнату с одним окном, выходившим на улицу. Возле этого окна стоял большой стол, заваленный бумагами, а за столом сидел человек, закутанный в плащ, в черной бархатной маске.
 Вошедший запер дверь, подошел к столу и сел напротив человека в маске.
 — Теперь полночь, — сказал он, — вы все узнали?
 Человек в маске покачал головой.
 — Нет, — сказал он.
 — Ничего? Вы не узнали ничего?
 — Пока ничего, но узнаем.
 — Когда?
 — Когда Зеленая Голова придет сюда.
 — Когда же придет?
 — Может быть, через минуту, самое позднее — через час.
 — А Бриссо?
 — Она наверху.
 Человек в маске указал на комнату в верхнем пролете.
 — Позовите ее, — приказал вошедший.
 Человек в маске встал и направился к двери, но остановился как бы в нерешительности.
 — Начальник, — сказал он, — вы всегда мне доверяли.
 — Совершенно верно, любезный В, вы это знаете.
 — Выслушайте меня и, я думаю, что вы поступите так, как я вам посоветую.
 — Что должен я, по-вашему, делать?
 — В деле Сабины Даже, — продолжал В, — есть темная сторона, которую мы должны прояснить. Отложив в сторону вопрос любви, необходимо для нашего общего блага узнать истину. Кто совершил это преступление? Почему оно совершено? Каким образом в Париже могло случиться такое преступление, чтобы о нем мы не знали? Значит, у нас плохая организация.
 — Ваши слова, любезный В, подтверждают и мои выводы. Мысль, высказанная вами, встревожила меня, и я принял кое-какие меры.
 — Да? — удивился В.
 — Да. Вот уже два месяца происходят странные вещи, о которых знаю я один. Дело Сабины Даже более огорчило меня, чем удивило. У меня есть могущественный, но неизвестный и таинственный враг.
 — Что вы говорите?
 — Правду. Я позже объясню вам это. Сначала подумаем о настоящем и воспользуемся имеющимся у нас временем.
 — Я в вашем распоряжении.
 — Вы знаете, что случилось сегодня на мельнице Жавель?
 — С Полиной Сорбье?
 — Это происшествие чрезвычайно для нас полезно.
 — Без сомнения!
 — Заметьте, что, когда дело идет о том, что лично меня не касается, мои сведения всегда верны и поспевают вовремя.
 — Верно. Отсюда вы заключаете…
 — Что у меня есть могущественный, ожесточенный, неумолимый тайный враг.
 — Надо раскрыть эту тайну и узнать, кто он.
 — Это необходимо для нашей общей безопасности.
 В комнате несколько минут царило молчание.
 — Теперь говорите, любезный В, что вы хотели мне посоветовать?
 — Сначала расспросить Петухов, которые подадут вам рапорты, потом допросить Бриссо. Во время этих допросов явится Зеленая Голова, и, когда расскажет, что узнал, вы, принимая во внимание то, что предварительно узнаете, сделаете выводы. Я так думал до этой минуты, но то, что вы мне сообщили, меняет дело.
 — Все равно, я так и поступлю. Позовите сперва Индийского Петуха.
 В отворил дверь. Леонарда сидела на площадке.
 — Индийский Петух! — произнес он.
 Старуха спустилась с лестницы со скоростью кошки, бросившейся на добычу. Прошло несколько секунд, и Индийский Петух явился.
 — Твое донесение, — сказал ему начальник.
 — Вот оно, — ответил Индийский Петух, подавая большой лист, сложенный вчетверо, исписанный мелким, убористым почерком.
 Начальник развернул бумагу и быстро пробежал ее глазами, потом положил на стол.
 — Ты был прошлой ночью на улице Розье? — сказал он.
 — Да, — ответил Индийский Петух, — с девятью курицами.
 — Где ты стоял?
 — На углу улицы Тампль.
 — До того самого времени, как был подан сигнал?
 — Да, я оставил мой пост только в ту минуту, когда загорелся особняк Шароле.
 — В котором часу ты туда явился?
 — В десять часов.
 — Кого ты встретил из прохожих на улице Тампль или на других улицах?
 — От десяти часов до полуночи несколько запоздалых мещан, все заплатили без малейшего сопротивления. В полночь прошли дозорные. От полуночи до половины третьего не проходил никто.
 — Ты в этом уверен?
 — Ручаюсь головой. От половины третьего прошли два человека по улице Розье. Они шли от улицы Кокрель, пройдя всю улицу Розье, они повернули направо по улице Тампль.
 — Они заплатили?
 — Нет.
 — Почему?
 — Это были бедные мастеровые.
 — И они пошли по улице Тампль?
 — Да, они шли довольно медленно по направлению к особняку Субиз.
 Начальник посмотрел на В.
 — Он говорит правду, — тихо сказал В, — эти двое мастеровых были замечены и Петухом Коротышкой, который видел, как они прошли.
 — А больше никого ты не видел? — спросил начальник.
 — Никого до той минуты, как напали на особняк.
 — Никто не шел по улице, не входил в какие-нибудь дома и не выходил из них?
 — Никто, — сказал Индийский Петух с глубоким убеждением.
 — Хорошо. Оставайся здесь и жди моих приказаний.
 Индийский Петух поклонился и отошел к стене. Начальник ударил в гонг. Голова старухи Леонарды просунулась в полуоткрытую дверь.
 — Петух Коротышка! — скомандовал он.
 Леонарда закрыла дверь. На ступеньках лестницы послышались быстрые шаги, вошел Петух Коротышка. Как и Индийский Петух, он поклонился.
 — Где ты провел прошлую ночь? — спросил начальник.
 — Я был у монастыря Святого Анастасия, напротив Блан-Манто, с десятью курицами и шестью цыплятами, — ответил маленький толстяк, снова кланяясь.
 — Ты караулил одновременно улицу Тампль, улицу Фран-Буржуа и улицу Рая?
 — Точно так.
 — В котором часу ты заступил на свой пост?
 — В десять часов.
 — Что ты заметил до полуночи?
 — Ничего особенного. Проходили разные люди, с которых я не требовал платы, потому что получил такое приказание. Без четверти одиннадцать карета герцога Ришелье проехала по улице Фран-Буржуа на улицу Трех Павильонов. Карета князя де Ликсена и маркиза де Креки проехали почти в ту же минуту, по тому же направлению к особняку Комарго.
 — Ты отправил кого-нибудь следовать за ними?
 — Нет, я не получал приказания.
 — Потом?
 — Я ждал назначенной минуты. Ровно в полночь я оставил шесть куриц у стены, отделяющий монастырь от особняка Шароле, и вышел на улицу с четырьмя курицами, спустя несколько минут после обхода дозорных. От полуночи до половины третьего не проходил никто; после половины третьего два работника прошли по улице Тампль к особняку Субиз.
 — Те, которых видел Индийский Петух, — заметил В. Начальник согласно кивнул и, обращаясь к Петуху Коротышке, сказал:
 — Потом?
 — Через десять минут я заметил в тени трех человек, идущих от улицы Рая. Они прошли по улице Тампль на улицу Фран-Буржуа; на них были щегольские плащи и треугольные шляпы, люди эти казались очень веселыми. Это были какие-нибудь чиновники главного откупщика, возвращавшиеся с ужина. Я подал сигнал именно в ту минуту, когда они шли вдоль стены монастыря. Курицы мои бросились на этих людей, не оказавших ни малейшего сопротивления.
 — Ты записал их приметы?
 — Нет.
 — Напрасно. Сделайте необходимые распоряжения, — прибавил начальник, обратившись к В, — чтобы подобная забывчивость более не случалась. Для нас важно знать всех, с кем мы имеем дело и кто может оказаться нам полезен.
 — Будет исполнено! — ответил В.
 — Продолжай! Что сделали эти люди?
 — Они заплатили и продолжили путь к улице Святой Екатерины. Я потерял их из виду впотьмах у особняка Шароле.
 — Потом?
 — Ничего не случилось до минуты нападения.
 — Никто не проходил?
 — Больше никто.
 Начальник сделал знак Петуху Коротышке встать возле Индийского Петуха и, отворив дверь, вызвал Растрепанного. Растрепанный Петух немедленно явился.
 — Доложи о прошлой ночи! — потребовал начальник.
 — Я был на улице Барбетт с пятью цыплятами и на улице Субиз с шестью курицами и девятью цыплятами, — отвечал Растрепанный Петух. — Я занял свой пост в половине двенадцатого. В полночь прошли дозорные, а потом до минуты нападения не проходил никто.
 — По улице Субиз и по улице Барбетт, а по улице Тампль?
 — Тоже никто.
 — Никто не проходил от полуночи до половины четвертого?
 — Никто, это точно.
 — Следовательно, мастеровые, которых Индийский Петух и Коротышка видели проходящими по улице Тампль, пропали между улицей Фран-Буржуа и улицей Барбетт? В каком доме?
 — Ни в одном из тех, которые находятся между этими двумя улицами, — ответил Растрепанный Петух. — Там всего восемь домов, и у двери каждого дома я поставил по цыпленку. Ни одна дверь не открывалась, значит, с этой стороны улицы никто не входил.
 — С другой стороны тоже, — с живостью сказал Петух Коротышка. — Между улицей Субиз и улицей Рая пять домов, и у каждой двери я поставил цыпленка. Никто не входил и не выходил.
 Начальник обратился к Индийскому Петуху:
 — Ты слышишь?
 — Я уверен в том, — сказал Индийский Петух, — что от половины третьего до трех часов два человека вышли из улицы Розье, прошли по улице Тампль по направлению к особняку Субиз.
 — Я могу подтвердить, что эти два человека действительно прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, — сказал Петух Коротышка, — но утверждаю также, что они не входили ни в один из домов на улице Тампль с левой стороны, от улицы Рая до улицы Субиз.
 — А я заявляю, — сказал Растрепанный Петух, — что никто не входил ни в один из домов с правой стороны и не проходил в этот час с улицы Тампль мимо улицы Барбетт.
 — Однако, — сказал В, — если эти два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, они или продолжили путь, или вошли в какой-нибудь дом на этой улице.
 — Я сказал правду, — отвечал Индийский Петух.
 — И я также, — подхватил Коротышка.
 — И я, — прибавил Растрепанный.
 — Да, — сказал начальник, — два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль и должны были или продолжать путь и, следовательно, пройти мимо улицы Барбетт, или войти в один из домов на улице Тампль, между этими двумя улицами. Это неопровержимо, иначе не может быть.
 — Два человека шли по улице Тампль, — сказал Индийский Петух, — я это утверждаю.
 — Эти два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа и продолжали идти по улице Тампль — я на этом настаиваю! — сказал Петух Коротышка.
 — А я клянусь, что ни один человек не проходил по улице Тампль мимо улицы Барбетт! — вскричал Растрепанный Петух. — И не входил ни в один из домов с правой стороны.
 — И с левой, — прибавил Петух Коротышка.
 Все трое, по-видимому, говорили правду. Начальник долго молча смотрел на них.

 XXIV
 Загадка

 Начальник с нетерпением обратился к В, спросив:
 — Петух Яго пришел?
 В быстро подошел к двери, распахнул ее и обменялся несколькими словами с Леонардой.
 — Да, — сказал он.
 — Пусть войдет.
 Не прошло и минуты, как высокий человек вошел в комнату. Этот человек со смуглым лицом, черными волосами и тонкими чертами лица имел какой-то восточный отпечаток, равно как и его странный костюм, походивший толи на венгерский, то ли на немецкий. Костюм был зеленого цвета, очень узкий в талии, он прекрасно обрисовывал стан, достойный Геркулеса. На шляпе этого человека красовались зеленые перья.
 — Ты был в особняке Альбре прошлой ночью с двумя курицами? — спросил начальник.
 — Да, — ответил Геркулес, кивая своей огромной головой.
 — До которого часа оставался ты там?
 — До часу ночи.
 — Где были остальные твои курицы?
 — Шесть куриц находились в первом доме на улице Трех Павильонов. Я караулил на углу улицы.
 — Кого ты видел?
 — От часа до минуты нападения никого.
 — Никого! — закричал Петух Коротышка. — трех человек, которые без четверти три прошли улицу Фран-Буржуа?
 — Трех человек? — повторил Петух Яго с удивлением.
 — Да, трех человек, закутанных в большие плащи и в треугольных шляпах.
 — Они прошли на улицу Фран-Буржуа без четверти три?
 — Они мне даже заплатили, а я стоял у стены монастыря Святого Анастасия, то есть на конце улицы, выходящей на улицу Тампль.
 — А я в час был на этой самой улице на углу Трех Павильонов, напротив особняка Альбре, но никто не проходил — я клянусь в этом!
 — Но на улице Фран-Буржуа, — сказал В, глаза которого сверкали сквозь отверстия бархатной маски, — начиная от улицы Тампль до улицы Трех Павильонов только монастырь Святого Анастасия, особняк Шароле и особняк Альбре. Три человека, войдя с одного конца улицы, должны были выйти с другого, если только они не вошли в одно из этих трех жилищ.
 — Они не входили в монастырь Святого Анастасия, — сказал Петух Коротышка, — я видел, как они направились к особняку Шароле.
 — Они не входили в особняк Альбре, — сказал Петух Яго, — повторяю: я не видел никого.
 — Леонарда! — позвал начальник. Старуха вошла.
 — Ты была в кухне особняка Шароле, — сказал начальник, — ты подожгла его. После отъезда графа кто-нибудь входил в особняк?
 — Граф уехал в девять часов, — отвечала Леонарда, — в половине десятого вернулись управляющий и камердинер, которых не было дома. С этой минуты в особняк не входил никто.
 — А выходил ли кто-нибудь?
 — Никто!
 В резко подался вперед. Начальник успокоил его движением руки.
 — Позовите Золотого Петуха! — сказал он. Человек с золотистым пером на шляпе появился на пороге.
 Его костюм, щегольской и великолепный, затмевал костюмы его товарищей, за исключением Петуха Яго, он шел с превосходством, как бы показывая свое высокое положение. Петух подошел и поклонился.
 — Ты занимал нынешнюю ночь с двадцатью курицами улицу Четырех Сыновей и улицу Жемчужную, — сказал ему начальник, — то есть контролировал пространство от особняка Субиз до особняка Комарго?
 — Да, — ответил Золотой Петух.
 — От полуночи до времени нападения на особняк Шароле что ты видел?
 — Ничего, кроме тела молодой девушки в три часа утра.
 — А от полуночи до трех часов?
 — Ни по улице Тампль, ни по улице Четырех Сыновей, ни по улице Жемчужной не проходил никто.
 — А молодая девушка?
 — Она, вероятно, шла по другой стороне улицы, я ее не видел.
 — А тот, кто ее ранил?
 — Его я тоже не видел.
 — Это невозможно! Растрепанный Петух уверяет, что не видел никого, кто шел бы со стороны улицы Барбетт и улицы Субиз.
 — Начальник, вот как было дело. От полуночи до трех часов ни одно человеческое существо не проходило мимо нас. Шел сильный снег, но мои курицы стояли очень близко друг к другу, так что никто не мог пройти незамеченным. В ту минуту, когда пробило три часа, я услышал глухой шум, как бы от падения тела на снег и пронзительный крик, за которым последовал стон. Я хотел броситься туда, как окна в особняке Комарго вдруг распахнулись, и поток света осветил улицу. Я и мои курицы скрылись в тени. Появились слуги с факелами и фонарями. С ними шли маркиз де Креки, виконт де Таванн и князь де Лик-сен. У окон стояли Кинон, Комарго, Сале, Дюмениль, Госсен. Вышедшие из особняка принялись все осматривать и обыскивать. Я последовал за ними ползком по стене сада. Перед особняком Субиз, почти на углу улицы Четырех Сыновей, на улице Тампль виконт де Таванн нашел в луже крови молодую бесчувственную девушку. Ее унесли в особняк. Желая узнать причину этого происшествия, я осмотрел все, когда остался один. На снегу не было никаких следов около того места, где упала девушка. Я поднял глаза, в этой части особняка не было окон. Мои курицы не видели никого. Каким образом она очутилась тут и кто ее ранил, я не понимаю.
 Начальник сделал знак пяти Петухам и Леонарде приблизиться.
 — Итак, — сказал он, — в прошлую ночь от половины третьего до трех часов два человека исчезли на улице Тампль, между улицей Рая и улицей Субиз, и мы не знаем, куда они девались, три человека также исчезли на улице Фран-Буржуа. Наконец, женщина была ранена и найдена без чувств и в крови на снегу. Ей оказали помощь посторонние, а между тем в этом квартале все выходы охранялись пятью Петухами и пятьюдесятью восемью курицами!
 Начальник скрестил руки на груди и обвел всех грозным взглядом.
 — Как это объяснить? — спросил он после некоторого молчания.
 Все переглядывались с выражением беспокойства, смешанного с недоверием и любопытством. Золотой Петух шагнул вперед и сказал:
 — Пусть начальник думает что хочет, и накажет, если захочет, но, клянусь, я сказал правду.
 — И я также, и я, — одновременно сказали другие Петухи.
 — Дайте клятву, — вмешался В.
 Золотой Петух подошел к начальнику. Начальник вынул из-за пояса кинжал с коротким острым клинком, разделенным в самой середине выемкой. Золотой Петух протянул руку над обнаженным клинком и сказал:
 — Пусть смертельный яд, которым пропитано это железо, проникнет в мои жилы, если я говорю неправду.
 Остальные Петухи и Леонарда по очереди повторили ту же клятву, протянув руки над кинжалом. Когда они закончили, начальник заткнул кинжал за пояс, потом сказал:
 — Идите вниз и ждите моих приказаний.
 Пять Петухов в сопровождении Леонарды вышли из комнаты, и дверь закрылась за ними.

 XXV
 Совещание

 Начальник и В остались одни.
 — Вы думаете, что Зеленая Голова сможет все разъяснить? — спросил начальник.
 — Я надеюсь, — отвечал В.
 — Но что он может сказать?
 — Когда он вернется, вы узнаете.
 — Но если он не вернется?
 — Это невозможно.
 — Почему же? Разве он не может изменить?
 — Зеленая Голова — самый преданный из наших людей, он не изменник!
 — Однако кто-то изменяет!
 Начальник быстро ходил по комнате. Вдруг он остановился перед В.
 — Кто изменяет? Я должен это выяснить во что бы то ни стало и притом не теряя ни минуты, даже если бы мне пришлось употребить самые крайние средства.
 И он начал снова быстро ходить по комнате в самом сильном волнении. В следил за ним с выражением беспокойства, которое проглядывало сквозь его маску.
 — Хотите видеть Хохлатого Петуха? — спросил он. — Он пришел!
 — Нет. Прошлой ночью он ужинал далеко от того места, где это случилось, — ответил начальник.
 — А Черного Петуха?
 — Он ничего не знает: я его допрашивал сегодня. Нет, нет! Мне нужен Зеленая Голова!
 В понимающе кивнул.
 — Он, верно, не придет, — с нетерпением продолжал начальник.
 — Придет! Он смог освободиться только в полночь. Это он вел дело Жакобера, агента де Марвиля.
 Начальник поднял глаза на В.
 — Все сделано? — спросил он.
 — Да, сделано в половине двенадцатого, за несколько минут до того, как я пришел сюда.
 — Хорошо! А рапорт?
 — Он будет составлен этой ночью.
 — Ничего не будет упущено?
 — Все будет описано в мельчайших подробностях, и вы получите отчет завтра утром, никак не позже.
 — Его нужно передать до полудня начальнику полиции, чтобы он мог прочесть донесение королю. — Начальник насмешливо улыбнулся и продолжил: — Этот человек мне мешал, однако он может быть мне и полезен, если позволит руководить собой. Надо посмотреть. — Он хлопнул себя по лбу и прибавил: — Но все это не объясняет таинственного дела бедной Сабины. А я должен все узнать: оставаться в подобной неизвестности — значит изменить нашему делу.
 Он, по-видимому, принял окончательное решение.
 — Позовите сюда Бриссо, — сказал он В, — черт возьми! Она или заговорит, или я клещами раскрою ей рот.
 — Не хотите ли сами пойти наверх? — спросил В.
 — Нет, пусть она спустится сюда. Здесь вполне безопасно, стены достаточно толсты.
 В вышел из комнаты. Начальник, оставшись один, стал медленно прохаживаться, склонив голову.
 — Кто же этот враг, который уже шесть месяцев вредит мне?
 Он остановился, скрестив руки на груди.
 — Горе ему! — продолжал начальник. — Он вчера ночью осмелился коснуться одного из двух существ, которые дороги моему сердцу! Кто бы он ни был, он падет в борьбе!
 Начальник поднял голову, лоб его прояснился внезапной мыслью, пальцы сжались.
 — Да, ночь на 30 января трагична для всех, кого я люблю, — сказал он. — Я отомщу тем, кто наделал мне столько зла! Отомщу! Но, — сказал он, переменив тон, — кто все-таки этот невидимый враг?
 Начальник погрузился в глубокое раздумье.
 — Эта двойная жизнь была так прекрасна, — сказал он, — сколько радостей я принес обиженным! Скольких я осчастливил! Как будущее мне улыбалось! И на вершине этих успехов неизвестная рука вдруг поразила ангела моих мечтаний и моей жизни!
 Начальник остановился. На него страшно было смотреть, его лицо отражало самые сильные и самые противоположные чувства.
 — Горе! Горе ему, — продолжал он, — я отомщу!
 Он ходил взад-вперед по комнате, потом снял со стены план Парижа и положил его на стол, медленно проводя пальцем по всем белым линиям, представлявшим улицы.
 — Как объяснить исчезновение этих людей? — говорил он, глядя на план. — Двое с одной стороны, трое с другой — и ни малейшего следа! Но это невозможно! Решительно невозможно. Неужели люди, которые мне служат, сговорились, чтобы обмануть меня, чтобы изменить мне? Нет, нет, это исключено!
 Он опять остановился.
 — Но если они не изменяют мне, кто тогда?
 Начальник стоял с нахмуренными бровями, на лбу его появились складки, предшественники бури. Раздался скрип, и дверь отворилась.

 XXVI
 Бриссо

 В, все еще в маске, вошел в комнату и, шагнув в сторону, пропустил вперед себя женщину.
 Это была известная сводница Бриссо, вписавшая свое имя в любовные летописи царствования Людовика XV. О ней часто упоминают, повествуя о приключениях той эпохи. Записки Ришелье и архивы полиции полны разных скандальных рассказов о ней и вполне оправдывают ее репутацию.
 Бриссо была высока ростом и чрезвычайно стройна. Ее рост и сложение говорили о физической силе, присущей не многим женщинам. Она была одета в костюм яркого цвета. Войдя в комнату, она очутилась лицом к лицу с начальником и отступила, как бы пораженная ужасом.
 Действительно, вид этого человека, освещенного лампой, имел что-то страшное и фантастическое. Рост его был очень высок, пояс, за которым были заткнуты шпага, пистолеты и кинжал, стягивал стройный стан. Лицо, черты которого мешали рассмотреть густые усы и борода, имело дикое выражение, черные глаза бросали сверкающие взгляды из-под косматых бровей, а рука, положенная на кинжал, будто приготовилась к удару. Бриссо отпрянула назад.
 — Подойди! — сказал ей начальник властным тоном. После довольно продолжительного молчания он продолжил:
 — Ты знаешь, перед кем находишься?
 — Нет, — нерешительно ответила Бриссо.
 — Ты находишься перед человеком, который, будучи верен друзьям, не имеет привычки прощать своим врагам. Я буду тебя допрашивать, и ты обязана мне отвечать.
 Сказав это, начальник отворил железную дверь небольшого шкафа, вынул мешок, который бросил на стол, а возле мешка положил заряженный пистолет.
 — В этом мешке двадцать тысяч ливров золотом, — сказал он, а в этом пистолете пуля. Если ты будешь служить мне, как я хочу, эти двадцать тысяч станут твоей наградой. Если ты попытаешься меня обмануть, я всажу эту пулю тебе в лоб. Ты можешь мне верить, когда я говорю подобным образом.
 После минутного молчания он прибавил:
 — Я — Петушиный Рыцарь!
 Назвав себя, он отступил назад, и свет лампы хорошо осветил его. Он предстал во всем блеске гнева. Бриссо сложила руки на груди и не имела сил даже вскрикнуть, будто грозное имя вдруг парализовало ее. Наконец она, сделав усилие, упала на колени.
 — Пощадите! — сказала она. Петушиный Рыцарь пожал плечами.
 — Ты будешь отвечать ясно и прямо на мои вопросы? — продолжал он очень спокойным голосом.
 Бриссо медленно встала.
 — Садись, — сказал Петушиный Рыцарь. Она повиновалась.
 — Где ты провела прошлую ночь?
 — В домике графа де Сувре, — отвечала Бриссо не колеблясь.
 — На улице Сен-Клод?
 — Именно там.
 — Кто был за ужином?
 — Д'Айян, де Лозен, Фиц-Джемс, де Гонфлан, де Лаваль и де Шароле.
 — А из женщин?
 — Мадемуазель де Тутвиль, баронесса де Бревнан, Лекок и Феррати.
 — Что делали за ужином?
 — Что делают всегда за ужином — забавлялись, — сказала Бриссо, к которой мало-помалу возвращалась ее обыкновенная самоуверенность. — Мужчины и женщины переоделись олимпийскими богами и богинями. Это было очень смешно.
 — Ты что там делала?
 — Меня не было в начале ужина, я приехала после, по делу девочки…
 — Какой девочки?
 — Я не знаю, должна ли я…
 — Ты должна рассказать мне подробно все, что делала вчера вечером.
 Бриссо, видимо, колебалась.
 — Вы хотите, чтобы я сказала вам всю правду? — продолжала она.
 — Да!
 — А если я вам скажу, а вы мне не поверите? Что тогда?
 — Но почему?
 — Потому, что я сама себе не верю. То, что случилось, очень странно!
 — Говори немедля!
 — Вы не причините мне зла, если я вам расскажу все?
 — Клянусь, тебе нечего бояться!
 — И вы не станете всем рассказывать, что узнали что-то от меня, потому что это поссорит меня с моими друзьями, а я ими дорожу…
 — Скажи мне все, и твое имя не будет нигде упомянуто.
 — И я получу тысячу луидоров?
 — Да.
 — Ну, будь вы Петушиный Рыцарь, или сам черт, или начальник полиции, мне все равно, я вам верю, и вы узнаете все. Слушайте же: того, что случилось вчера, я не понимаю сама, да и вы вряд ли поймете.
 — Рассказывай, как все было! Ты знаешь, что я всегда исполняю то, что обещаю.
 — Я это знаю! Поэтому я так испугалась, когда увидала себя в ваших руках.
 — Так я слушаю.
 — Вчера вечером был ужин у месье де Сувре, как я вам уже сказала, — начала Бриссо. — Я ничего не знала об этом ужине и спокойно сидела дома перед камином, когда в полночь в парадную дверь сильно постучали.
 «Иди и отвори!» — закричала я Лолотте. Это моя камеристка. Она побежала и вернулась, говоря: «Лакей хочет говорить с вами». — «От кого?» — «От графа де Сувре».
 Я велела позвать лакея. Он пришел и подал мне письмо от графа, который писал, чтобы я приехала сейчас «по известному делу». По известному делу… Но какому же? У меня нет никаких дел с графом. «Верно, я ему нужна», — подумала я. Внизу стояла карета. Я села, меня привезли на улицу Сен-Клод и провели в гостиную. Все сидели за столом в смешных маскарадных костюмах; было очень весело. Эти милые господа все меня знают, а я знаю их еще лучше. Они часто поверяют мне свои секреты, и мы в очень хороших отношениях. Я думала, что они послали за мной, чтобы пригласить поужинать, и хотела сесть, но все вышло иначе. Граф де Сувре встал и подошел ко мне. «Бриссо, — сказал он мне, — ты должна нам объяснить твою странную шутку».
 Я посмотрела на него. Он был переодет Бахусом с кистями винограда на голове. Я рассмеялась, думая, что граф решил пошутить. «Ты должна ответить мне!» — сказал он. «Спросите других», — ответила я.
 Но он рассердился, и Шароле тоже. Я увидела, что он говорит серьезно, и спросила: «О чем вы говорите?» — «О немецкой княгине, которую ты велела привезти сюда». — «Я велела привезти сюда немецкую княгиню? — изумилась я. — Когда?» — «Сегодня вечером».
 Я опять подумала, что это шутка и опять расхохоталась, но граф де Сувре сказал: «Вот письмо, которое ты прислала мне».
 Он подал мне бумагу. Я удивилась, поскольку не писала графу. Это письмо передала ему женщина, которая сказала, что служит у меня. Письмо еще при мне.
 — Оно при тебе! — обрадовался Петушиный Рыцарь. — Это удача!
 — Да, я положила его в карман, чтобы позже выяснить, кто это посмел воспользоваться моим именем.
 — Дай мне это послание.
 — Вот он, месье.
 Бриссо подала письмо Петушиному Рыцарю, и тот развернул его. В наклонился через плечо начальника, чтобы прочесть вместе с ним.
 — Письмо было запечатано моей печатью, — сказала Бриссо, — розовый венок с амурами в середине.
 Петушиный Рыцарь и В прочли следующее:
  «Граф, есть одна благородная дама, желающая присутствовать на одном из очаровательных ужинов, которые составляют славу нашего любезного общества. 
  Эта иностранка, немецкая княгиня. Я не назову вам ее имени, потому что поклялась сохранить тайну. 
  Я обещала ей исполнить ее фантазию; узнав же, что вы сегодня даете ужин, на котором будут присутствовать молодые люди из высшего общества и первейшие наши красавицы, я дала ей знать. Она специально приехала в Париж. 
  Чтобы исполнить свое желание и одновременно сохранить инкогнито, эта молоденькая девушка наденет костюм мещанки. 
  Экипаж привезет ее к вашему домику. Там ей свяжут руки, завяжут глаза и принудят прекратить крики, которые она нарочно будет испускать, как девушка, похищенная из родительского дома. Предупреждаю вас, что она имеет намерение разыграть эту роль. Это будет очень забавно; действуйте же и вы в соответствии с этим. Сохраните мою тайну и веселитесь на славу! 
  Мари Бриссо». 
 — Ты догадываешься, кто мог написать это письмо? — обратился Петушиный Рыцарь к Бриссо.
 — Нет, пока не знаю, месье.
 — Сможешь узнать?
 — Может быть, но точно не скажу.
 — Если успеешь это выяснить в течение двух суток, я удвою обещанную награду. Рассказывай дальше.
 — Прочитав письмо, я заявила, что его писала не я и что это была чья-то злая шутка.
 «Немецкая княгиня уже здесь, и она очень мила», — сказал граф де Шароле. «Она здесь? — изумилась я. — Где?» — «В маленькой гостиной, где она искусно притворяется, будто с ней сделался обморок». «Она и сейчас в обмороке?» — «Да, — отвечал де Сувре. — Для того чтобы положить конец этой комедии криков и обмороков, которые продолжаются уже два часа, мы и послали за тобой. Иди к своей княгине и все устрой!» — «Я не прочь с ней познакомиться», — сказала я и прошла в маленькую гостиную, где увидела на диване женщину без чувств. Она лежала неподвижно, точно мраморная статуя. «Какой артистический обморок! — рассмеялась я, все еще думая, что это шутка. — Княгиня! Мы одни, вы можете не притворяться». Она даже не шевельнулась.
 Я подошла к ней, наклонилась и… увидела девочку, которая такая же княгиня, как вы и я! Я ее узнала — это была Сабина Даже. «Вот тебе и раз! — воскликнула я, взяв ее за руку. — Ну вставайте же!»
 Но ее рука была холодна. Она ничего не слышала и вовсе не притворялась, так как действительно лишилась чувств. Я дала ей понюхать нашатырного спирта, но и это не помогло.
 «Так, — подумала я, пораженная внезапной догадкой, — понимаю! Она захотела присутствовать на ужине тайком и сама написала письмо. Что ж, довольно неплохо придумано!»
 Девочка все лежала без чувств или, по крайней мере, притворялась. Полагая, что она играет комедию, я ждала, когда же она откроет глаза. Мы все еще были одни. Девочка очнулась; я начала было разговор, но после нескольких моих слов она вдруг бросилась к окну; я хотела ее задержать, но она распахнула окно и выскочила в сад.
 — Куда же она девалась потом? — спросил Петушиный Рыцарь.
 — Этого мы не смогли узнать, месье. Шел сильный снег; сад велик; одна калитка, выходящая на бульвар, была открыта. Мы искали ее везде, но не нашли никаких следов беглянки. Потом я узнала, что Сабина найдена раненой перед особняком Субиз; я думаю, что, когда она убежала, наверное, на нее напали разбойники из шайки Петушиного Рыц…
 Бриссо запнулась и побледнела как полотно.
 — То есть… я… потому что вы… — забормотала она испуганно.
 — Это все, что ты знаешь? — перебил Петушиный Рыцарь.
 — Все как есть, все! Клянусь всеми святыми.
 — Ты говоришь, что не нашли никаких следов?
 — Никаких. Слуги искали везде.
 — И на улице около особняка?
 — Да, но безрезультатно.
 — А из лиц, которые ужинали, никто не отлучался?
 — Кажется, никто, но наверняка не знаю, потому что уехала почти тотчас же.
 Петушиный Рыцарь посмотрел на В, который не произнес ни слова с той минуты, как Бриссо начала рассказ.
 Наступило довольно продолжительное молчание. Петушиный Рыцарь обернулся к Бриссо:
 — Ты не лжешь?
 — Если я лгу, велите меня изрезать на мелкие куски. Я сказала правду, истинную правду, месье!
 — Сегодня ты видела кого-нибудь из тех, кто присутствовал на этом ужине?
 — Только графа де Шароле; он пришел снять у меня квартиру, потому что его особняк сгорел.
 — Как он выглядел?
 — Как обычно, был весел.
 — Он все еще у тебя?
 — Он сейчас ужинает у Лораже.
 — Тебе никто не рассказывал подробностей об этом происшествии?
 — Мне известно то же, что и всем, месье.
 — Разве ты сама не старалась ничего разузнать?
 — Я не люблю вмешиваться в чужие дела, которые меня не касаются.
 — Однако тебе следует вмешаться в это дело, если хочешь, чтобы мы стали друзьями.
 — Я сделаю все, что вы желаете, месье!
 Петушиный Рыцарь подал знак В, тот взял Бриссо за руку:
 — Пойдемте!
 — Но… — пролепетала Бриссо, с выражением непреодолимого ужаса.
 — Ничего не бойся! — сказал Петушиный Рыцарь и добавил, указывая на мешок, лежавший на столе. — Возьми, это твое.
 — Неужели?
 — Да, бери же. Если будешь служить мне хорошо, ты часто будешь получать по стольку же.
 — Вы прекрасный человек, месье, — сказала Бриссо, — я сделаю все, что вам угодно, можете на меня рассчитывать, у Бриссо есть свои достоинства!
 — Ступай! — велел Петушиный Рыцарь.
 В вывел женщину через другую дверь, скрытую под драпировкой.

 XXVII
 Хохлатый Петух

 Петушиный Рыцарь подошел к столу и нажал пальцем на украшение из позолоченной бронзы, доска стола тотчас приподнялась, как крышка пюпитра. Возле этого пюпитра располагались восемь больших кнопок с бронзовыми кольцами. Кнопки были разных цветов: белая, позолоченная, коричневая, желтая, зеленая, серебристая, черная и красная. Рыцарь приподнял черную кнопку за кольцо, потом опустил ее и застыл неподвижно, не выпуская кольца из рук. Потом опять поднял кнопку и опять опустил. Очень тихий свист донесся из пюпитра, как будто из какой-нибудь невидимой трубы. Петушиный Рыцарь, не снимая левой руки с кнопки, наклонился к столу и, взяв правой рукой перо, обмакнул его в чернила и написал несколько строк на узкой полоске пергамента необыкновенно мелким почерком.
 Рыцарь нажал на пружину, кнопка откинулась, открыв круглое отверстие. Он свернул пергамент, вложил его в это отверстие и закрыл кнопку. Затем он взялся за серебристую кнопку, потянул ее и опустил, запер пюпитр и сел в большое кресло у камина.
 — То, что я предвидел, случилось, — шептал он, — но я не дам себя победить, буду бороться до конца, буду бороться, не теряя духа, и, если мне придется пролить свою кровь до последней капли, я достигну цели — узнаю все! Да! Я узнаю, кто написал письмо под именем Бриссо, кто ранил Сабину, узнаю, кто мой неизвестный враг!
 Петушиный Рыцарь грозно сжал кулаки. Дверь тихо открылась, и вошел человек лет двадцати пяти. Он был обаятелен в полном смысле этого слова и одет с изящной изысканностью. Напудренный, в шелковых чулках, он словно только что вышел из версальской гостиной.
 Он подошел к Петушиному Рыцарю, держа левую руку на эфесе шпаги. Его куртка, синие бархатные панталоны и белый атласный жилет, вышитый золотом, украшали большие рубиновые пуговицы, осыпанные бриллиантами. Контраст между этими двумя людьми был странный и поразительный.
 — Хохлатый Петух! — сказал Петушиный Рыцарь после минутного молчания. — Я доволен твоей службой, я знаю, что могу положиться на тебя. Тебе я доверил самый ответственный участок. Ты будешь мне нужен. Ты можешь служить мне всем, возможно, даже жизнью?
 — Требуйте все, что угодно, начальник, — ответил элегантный человек. — Моя жизнь безраздельно принадлежит вам, потому что вы спасли жизнь двум единственным существам, которых я любил на земле, прежде чем встретил вас. Я был на самом дне. Вы одним прыжком помогли мне взойти на самый верх общественной лестницы. Поэтому преданность виконта де Сен-Ле д'Эссерана безгранична: испытайте его.
 — Вы видели Морлиера? — спросил Петушиный Рыцарь, учтиво переходя на «вы».
 — Я ужинал с ним прошлой ночью в домике принца Конти, в Тампле.
 — Вы беседовали с ним?
 — Очень долго.
 — Он согласен?
 — Да, но он хочет, чтобы уплатили его кредиторам, это его единственное условие.
 — Это условие легко исполнить.
 — Он хочет получить деньги и погасить долги. Я думаю, что этот человек чрезвычайно будет нам полезен. Это самая порочная личность. Он все видел, все познал, через все прошел. Он не отступит перед самым дерзким поступком; он вхож в любое общество. Будучи дворянином и служа при принце Конти, он в Тампле, как в безопасном убежище, может все сделать и сделает!
 — Морлиер должен служить мне. Вскоре мы поужинаем с ним.
 — В маленьком домике в Пасси?
 — Да.
 — Я дам ему знать.
 — Виконт, вы знаете Бриссо?
 — Кто же ее не знает!
 — С этой минуты вы должны надзирать за этой дамой, и мне необходимо знать абсолютно все, что она будет делать, говорить и даже думать.
 — Это не составит труда.
 — Каждый вечер вы лично должны подавать мне донесение.
 — Будут еще какие-нибудь распоряжения?
 — В скором времени король охотится в лесу Сенар, вы поедете с двором?
 — Несомненно.
 — Пошлите в Кенси человека, который знал бы, где вас найти в любое время.
 — Хорошо.
 — Вам нужны деньги?
 — Нет. У меня осталось еще более тысячи луидоров.
 — Отлично, любезный виконт! Бриссо вернется домой через десять минут.
 — Я начну действовать…
 — Подождите.
 Петушиный Рыцарь взял лист бумаги, перо и чернила и начал что-то быстро писать, потом, запечатав письмо тремя печатями с трех перстней, которые носил на безымянном пальце левой руки, передал это письмо Хохлатому Петуху.
 — Прочтите это письмо завтра утром, — сказал он, — если, читая его, вы испытаете хотя бы малейшую нерешительность, вложите письмо в конверт, запечатайте черным сургучом и велите отдать Леонарде. Вы поняли меня?
 — Несомненно.
 — Если, напротив, вы колебаться не будете и почувствуете в себе душевный подъем, сделайте то, что предписывает это письмо.
 Хохлатый Петух повернулся к выходу.
 — И еще, — продолжал Рыцарь, — у вас есть тайны, которых у многих нет. Если меня убьют или если я умру естественной смертью, полностью доверьтесь тому, кто был сейчас здесь со мной, чьего лица вы никогда не видели. Повинуйтесь ему, потому что инструкции, которые он будет давать, он получит от меня. Теперь прощайте.
 Виконт поклонился и, положив письмо в карман, вышел.

 XXVIII
 Черный Петух

 Едва Хохлатый Петух вышел из комнаты, как Петушиный Рыцарь подошел к занавеске и отодвинул ее. Эта занавеска скрывала маленькую дверь, которая была открыта, и В, все еще в маске, стоял на пороге.
 — Вы все слышали?
 В подошел и, схватив обе руки Петушиного Рыцаря, горячо пожал их.
 — Я не перестаю восхищаться вами, — сказал он. В эту минуту раздалось пение петуха.
 — Это Зеленая Голова, — воскликнул В. — Наконец-то мы все узнаем.
 Второе «кукареку» раздалось уже ближе, Петушиный Рыцарь покачал головой.
 — Зеленая Голова кричит не так! — сказал он.
 — Вы уверены?
 Леонарда отворила дверь и сказала:
 — Черный Петух хочет поговорить с начальником.
 — Пусть войдет, — распорядился Рыцарь.
 — Разве Черный Петух уходил? — удивился В.
 — Да, я дал ему поручение.
 Тяжелые шаги раздались на ступенях лестницы. Черный Петух, темный с головы до ног, появился на пороге.
 — Что ты узнал? — живо спросил Петушиный Рыцарь.
 — Зеленая Голова убит! — ответил Черный Петух.
 — Как убит?! — воскликнул В.
 — Где и как он погиб? — спросил Рыцарь.
 — Он лежит на мостовой перед угловым домом на пересечении улиц Корделье и Готфейль. На шее у него красный шнурок. Он удавлен — вот что я узнал.
 — Давно он погиб? — спросил В.
 — Не думаю: он был уже холоден, но тело еще не совсем окоченело.
 — Что ты предпринял?
 — Ничего! Убедившись в его смерти, я вернулся за приказаниями.
 — Ты никому не говорил о случившемся?
 — Ни слова.
 — Веди нас туда.
 Черный Петух направился к двери. Петушиный Рыцарь быстрым движением руки пригласил В следовать за ним. Все трое спустились с лестницы и, прихватив фонарь, вышли из дома.

 XXIX
 Погибший

 Черный Петух шел впереди и, наконец, остановился.
 — Вот смотрите, — сказал он, протягивая руку и указывая пальцем на неопределенное пятно, едва различимое в темноте.
 Петушиный Рыцарь и В подошли и склонились.
 — Это Зеленая Голова, — сказал Петушиный Рыцарь, осветив фонарем лицо человека, лежащего перед тумбой.
 — Он умер, — сказал В, потрогав труп в области сердца и запястья, — не более двух часов назад.
 Петушиный Рыцарь, поставив фонарь на землю, приподнял голову погибшего, чтобы рассмотреть шнур на шее. Этот шнур, очень тонкий, похожий на те, что употребляют на Востоке палачи, был из красного шелка. Он дважды обвивал шею и вместо обыкновенной петли на конце имел нечто вроде витой кисти, закрепленной медным зажимом с пружиной.
 Лицо было безобразно, черты страшно искажены: глаза вытаращены, рот полуоткрыт, зубы сжаты, кровавая пена еще виднелась на губах. Шея посинела от внутреннего кровоизлияния.
 Внимательно осмотрев труп, В подозвал Черного Петуха и вместе с ним начал обыскивать карманы Зеленой Головы.
 — Все карманы пусты: бумаги, бывшие у него, исчезли, — сказал он, закончив осмотр.
 Петушиный Рыцарь и В переглянулись. Первый взял фонарь и очень внимательно осмотрел мостовую вокруг трупа. Вдруг он наклонился и поднял бумажку, сложенную вчетверо, быстро развернув, он пробежал ее глазами.
 — О! — произнес он со странным выражением, затем после минутного молчания обратился к Черному Петуху и приказал: — Унеси труп в дом на Кладбищенской улице и спрячь в нижнем этаже. Идем! — обратился он к В.




 Часть вторая
 ФАВОРИТКА КОРОЛЯ



 I
 Путь в Брюноа

 Утром 23 февраля 1745 года — то есть спустя недели три после происшествий, описанных в первой части, — щегольская карета со светло-зеленым кузовом и обитыми серебром колесами, запряженная четверкой лошадей, ехала по городку Боасси-Сен-Леже.
 На дверцах кареты красовался герб — два мощных кабаньих клыка.
 На шеях лошадей позвякивали колокольчики. В их гривы были вплетены шелковые ленты изумрудного цвета, а в хвостах красовались банты такого же оттенка. Два форейтора в бархатных зеленых камзолах с серебряной тесьмой и в треугольных шляпах, украшенных кокардами из белых лент, управляли лошадьми. Два лакея в зеленых с серебром ливреях сидели сзади.
 В карете ехали два человека, которые, небрежно развалившись на подушках, любовались великолепным пейзажем.
 Была зима, но вот уже две недели стояла хорошая погода. Солнце ярко светило, небо было безоблачно, холод не особо силен. Путешественниками в щегольских охотничьих костюмах были герцог де Ришелье и маркиз де Креки. В этот день должна была состояться королевская охота в лесу Сенар, и герцог с маркизом ехали на место сбора, назначенное смотрителем лесных угодий. Дорогой они разговаривали, смеялись, обменивались придворными анекдотами, которые Ришелье знал в изобилии. Креки больше слушал, чем говорил.
 Карета ехала мимо парка Брюноа и великолепного замка, величественно возвышавшегося, блистая позолоченными кровлями. Двадцатью годами позже безумная расточительность маркиза де Монмортеля сделает этот замок знаменитым.
 — Ей-богу, — сказал Ришелье, смеясь, — король, сделав маркизом Париса де Монмортеля, должен был бы дать ему герб, изображающий золотое поле, заваленное мешками!
 — Парис сослужил хорошую службу, — сказал Креки с притворной серьезностью.
 — Хорошую службу! — повторил Ришелье. — Кому же?
 — Самому себе.
 — Отлично сказано!
 — Утверждают, любезный герцог, что этот главный банкир имеет в своей личной кассе более двадцати миллионов.
 — Так и есть, маркиз. Этот банкир имеет такое влияние, что сам назначает контролеров.
 Вдруг Ришелье, схватив шелковый шнурок, висевший у переднего стекла, дернул его и закричал:
 — Не сюда! Не сюда!
 Карета, которая должна была свернуть направо, к месту сбора охоты, вдруг остановилась. К дверце подошел лакей, почтительно держа в руках шляпу.
 — Налево, по дороге в Шуази, — сказал герцог. Лакей передал это приказание форейторам, и карета быстро покатилась в новом направлении.
 — Но мы не туда едем! — с удивлением воскликнул Креки.
 — Да, но мы успеем, — отвечал Ришелье. — Охота назначена в два часа, а теперь который час?
 Креки посмотрел на часы.
 — Десять.
 — У нас в запасе целых четыре часа!
 — И что же мы будем делать все это время?
 — Сначала совершим очаровательную прогулку, а потом превосходно позавтракаем.
 — Где же мы будем завтракать?
 — В великолепном замке!
 — Кто в нем живет?
 — Царица грации, красоты и любви.
 — Черт побери, любезный герцог! — вскричал Креки, теребя кружева жабо. — Я не сожалею, что встал так рано и выехал по вашему совету натощак.
 — Я вам говорил, что будете меня благодарить.
 — Мы едем в Шуази?
 — Нет, к лесу в окрестностях Шуази.
 — Что же там за замок?
 — Этиоль.
 — Мы едем к племяннице Турншера?
 — Именно. Мы будем завтракать, если только это вам угодно, любезный маркиз, у жены Нормана д'Этиоля, помощника главного откупщика.
 Креки посмотрел на Ришелье, потом расхохотался и пожал ему руку.
 — Прекрасно, — сказал он, — меня уверяли, что мадам д'Этиоль очаровательна! Но зачем вы меня везете туда?
 — Чтобы не ехать в одиночестве.
 Креки вытаращил глаза.
 — Если это загадка, мне не по силам ее отгадать, — сказал он.
 — Разгадка состоит в том, что я не могу принять вашей благодарности.
 — Отчего?
 Ришелье раскрыл табакерку — истинное произведение искусства, запустил в нее свои тонкие пальцы и, медленно нюхая ароматический табак, сказал, стряхивая его крошки с жабо:
 — Вы знаете мадам Норман д'Этиоль…
 — По имени — немножко, по слухам — очень много, внешне — вовсе не знаю.
 — Ну, мой друг, мадам Норман д'Этиоль очаровательная молодая женщина, исполненная грации, красоты, остроумия и даже талантов: она играет на лютне и клавесине, поет, танцует, как балерина, очень хорошо рисует карандашом и масляными красками и, наконец, декламирует не хуже Дюмениль.
 — Черт побери! Да ваша мадам д'Этиоль просто совершенство! Я влюблюсь в нее до безумия: прелестная, грациозная, остроумная, танцовщица, певица, драматическая актриса, музыкантша…
 — Словом, приманка для короля!
 Ришелье улыбнулся и лукаво посмотрел на своего спутника. Маркиз хотел что-то сказать, но форейторы еще громче защелкали хлыстами, и вихрь пыли поднялся впереди, справа от кареты.
 — Держи левее, дурак, и дай проехать! — закричал громкий голос.
 Хлысты защелкали сильнее, раздались крики, и голос, только что кричавший, продолжил:
 — Служба короля!
 Креки, наклонившись вперед, высунул голову в окно кареты. Впереди стояла большая наемная карета, запряженная двумя большими лошадьми, которая занимала почти всю ширину дороги; кучеру этой кареты форейторы маркиза де Креки и приказывали посторониться и пропустить их экипаж.
 В ту аристократическую эпоху проехать по узкому месту дороги первым было делом крайней важности. Знатные люди с этой целью нередко останавливали и даже опрокидывали кареты низших по званию. Наемной карете грозила опасность, потому что форейторы решили проехать во что бы то ни стало. И, если бы экипаж маркиза де Креки ринулся вперед со своей четверкой, то карета неминуемо опрокинулась бы в реку.

 II
 Красавица

 — Боже! Да вы нас сбросите в реку! — закричал жалобный голос.
 И в окне наемной кареты показалось круглое, румяное лицо с двойным подбородком. Маркиз де Креки весело расхохотался.
 — Аббат де Берни! — воскликнул он.
 — Берни! — повторил Ришелье, выглядывая, в свою очередь.
 — Маркиз де Креки! — воскликнул аббат, протянув руки. — Неужели вы хотите нас угробить?
 — Сохрани Бог, любезный аббат, вы слишком интересный собеседник, и притом мадемуазель Госсен мне не простит этого. Однако, любезный аббат, мы должны проехать.
 — Я ужасно боюсь этой кареты, которая скрежещет, как старое железо.
 — Садитесь в нашу карету, а потом эту можно будет столкнуть в реку.
 — С удовольствием, — ответил аббат, и лицо его засияло.
 Лакеи соскочили на землю, один отворил дверцу наемной кареты, и аббат вышел, другой лакей опустил подножку кареты маркиза де Креки.
 — Но я не один, — сказал аббат де Берни.
 — А-а! — заметил Ришелье. — С вами в карете дама?
 — Мужчина.
 — Кто же это?
 — Вольтер.
 — Пусть и он перейдет в нашу карету, пригласите его.
 Ришелье насмешливо улыбнулся:
 — Разве вы не знаете Вольтера?
 — Знаю, — отвечал Креки.
 — Значит, вы должны знать, что если вы его попросите через аббата, то он не придет.
 — Почему?
 — Потому что его надо пригласить иначе.
 Ришелье сделал знак рукой лакею.
 — Идите и передайте от нас месье де Вольтеру, что мы просим его оказать нам честь пересесть в нашу карету.
 Лакей поклонился и со шляпой в руке подошел к дверцам наемной кареты; через несколько минут высокий, худощавый человек, одетый без щегольства, медленно вышел из наемной кареты.
 Это был Мари Франсуа Аруэ де Вольтер. Ему исполнилось в ту пору пятьдесят лет, и он находился даже не во всем блеске даже славы — слава, в полном значении этого слова, пришла к нему много лет спустя, — а в центре блистательных и шумных обсуждений его персоны.
 — Садитесь же, любезный Аруэ, — сказал Ришелье, дружески кланяясь великому писателю.
 Вольтер сел в карету, и дверца немедленно закрылась. В это время кучер наемной кареты слез с козел и, взяв лошадей под уздцы, свел их с дороги. Блестящий экипаж маркиза быстро покатил дальше.
 — Теперь, господа, скажите нам, — начал де Креки, — куда вы желаете, чтобы мы вас отвезли?
 — Мы не допустим, чтобы вы ради нас свернули с дороги, — ответил Вольтер.
 — Куда же вы ехали? — полюбопытствовал Ришелье.
 — В Этиоль! — ответил аббат де Берни.
 — Надо же! И мы тоже туда едем.
 — Разве вы знаете мадам д'Этиоль? — спросил Ришелье Вольтера.
 — Я ее знал, когда она была мадемуазель Пуассон.
 — Пуассон! Пуассон! — повторил Креки. — Какой-то Пуассон, помнится, чуть ли не был повешен за злоупотребления.
 — Он ее отец, — сказал Вольтер.
 — И кто-то спас его в Гамбурге, — заметил Ришелье.
 — Это был Турншер.
 — А потом кто-то выхлопотал ему прощение.
 — Опять же Турншер!
 — Турншер! Турншер! — повторил Креки, смеясь. — Стало быть, он покровитель семейства Пуассон?
 — Он так богат, что мог бы быть благодетелем всего человечества, — сказал Берни, — у него миллионов двадцать.
 — Что он еще сделал для семейства Пуассон?
 — Он совершенно освободил Пуассона, — отвечал Вольтер, — от неприятностей, от скуки, от горестей и от беспокойств отцовской любви, занимаясь его дочерью, хорошенькой Антуанеттой, воспитание которой взял на себя.
 — И он в этом добился полного успеха, — сказал аббат, — потому что к восемнадцати годам мадемуазель Антуанетта стала просто совершеннейшей девушкой!
 — Это действительно женщина образованная, — заметил Ришелье.
 — Мало того, — добавил Вольтер, — это артистка, и артистка умная! Она превосходная музыкантша, она удивительно рисует, горячо, страстно, с воодушевлением умеет вести интересный разговор, любит блестящее общество, охоту, развлечения!
 — Что я вам говорил, Креки? — воскликнул Ришелье. — Эта женщина — само совершенство! Когда Турншер, ее крестный отец, вывел ее в свет и давал праздник за праздником — помните, какой она имела успех? .
 — Ошеломляющий! В городе и при дворе говорили только о ней.
 — Как она была хороша в день свадьбы!
 — И как Норман был безобразен! — сказал Берни.
 — Так же, как и теперь, — прибавил Вольтер.
 — Да, но он был помощником главного откупщика, и брак совершился.
 — Норман д'Этиоль — племянник Турншера? — спросил Креки.
 — Да.
 — Так что мадам д'Этиоль привязана к Турншеру всеми узами. Он ее крестный отец, ее дядя, ее благодетель…
 — За это Пуассон ему глубоко признателен!
 — Сколько лет она замужем?
 — Три года.
 — И сколько ей лет?
 — Я могу точно это сказать, — сказал Вольтер, — потому что в тот день, когда она родилась, я обедал у Турншера, это было 29 декабря 1721 года.
 — Значит, ей теперь двадцать четыре года.
 — Лучший возраст женщины!
 — И мы едем к этому очаровательному созданию? — спросил Креки герцога.
 — Да, мой милый, — ответил тот.
 — Что мы будем там делать?
 — То, что делают все, кто переступает порог ее гостиной — обожать ее.
 — И вы разбудили меня так рано, и мы поехали так скоро только для того, чтобы представить меня мадам д'Этиоль?
 — Когда вы приедете, маркиз, вы перестанете об этом сожалеть, ибо встретите там самое веселое, самое любезное, самое остроумное и самое блестящее общество, какое только можете себе представить.
 — Не сомневаюсь.
 — Вы можете сомневаться тем менее, что перед нами два представителя этого любезного общества — Вольтер и Берни, к чьим именам вы сможете присоединить имена Монертьюи, Монтескье, Мармонтеля, Жанти-Бернара и других знаменитостей.
 — Удивительна жизнь этой молодой женщины! — сказал Вольтер. — Дочь Пуассона, человека ничтожного, она имела перед собой самую незавидную перспективу, но этот ребенок был баловнем природы! Все дурное оборачивалось для нее хорошим, и, вместо того чтобы идти по извилистой тропинке, она с самого начала своей жизни, с первых шагов следует по прекрасной дороге, усыпанной цветами. Кто может знать, куда приведет ее этот путь?
 — Одна судьба, — сказал Берни.
 — Которой герцог де Ришелье так часто подает руку, — прибавил Вольтер, лукаво улыбаясь.
 Ришелье тоже улыбнулся и посмотрел на Вольтера. Что-то промелькнуло во взглядах двух этих умных людей, но умных столь различно: Ришелье имел всю хитрость придворного, Вольтер — все лукавство философа.
 Карета тем временем уже несколько минут ехала по лесу, потом повернула налево, на берег реки и поднялась на крутую гору, на которой возвышался замок Этиоль.
 — Мы не можем долго оставаться в замке, — сказал Креки, — я должен присутствовать при начале охоты: этого требует моя должность.
 — Мы уедем тотчас, как вы захотите, — отвечал Ришелье, — но прежде дайте нам приехать.
 — Вот мы и приехали, — сказал аббат де Берни, когда экипаж въехал в величественные ворота и покатился по аллее, украшенной справа и слева пьедесталами, на которых стояли статуи. Вся греческая мифология была представлена резцами лучших скульпторов. За статуями вьющиеся растения образовывали стену из зелени высотой в десять футов. В конце аллеи был большой двор с бассейном в центре, с постройками из кирпича по обе стороны, а в глубине возвышался сам замок с остроконечной крышей.
 Карета остановилась у крыльца. Множество лакеев в разных ливреях, стоявших в передней, и множество экипажей во дворе свидетельствовали о множестве гостей.
 Выйдя из кареты, Ришелье и Креки немного отстали от спутников. Маркиз взял за руку герцога.
 — Любезный герцог, — сказал он, — хотите, чтобы я высказал вам свои сомнения?
 Ришелье посмотрел на него с выражением, в котором смешивались и насмешка, и чистосердечие.
 — Высказывайтесь, мой милый, — сказал он. — Мой дед был кардиналом, и, хотя сам я не священник, все же должен был унаследовать от него хотя бы привилегию выслушивать чужие признания.
 — Мой неожиданный визит к мадам д'Этиоль не случаен.
 — Вы так думаете?
 — Уверен.
 — Что ж, вы не ошибаетесь.
 — Так, значит, все это неспроста!
 — Разумеется!
 Креки с любопытством наклонился к своему спутнику.
 — В чем же дело?
 Герцог хитро улыбнулся.
 — Вы не догадываетесь? — спросил он.
 — Нет.
 — Тогда вы узнаете все, когда…
 Ришелье остановился, размышляя.
 — Когда? — с нетерпением спросил Креки.
 — Когда мы позавтракаем с мадам д'Этиоль.
 — Почему же не раньше?
 — Потому что раньше… невозможно.
 — Но…
 — Молчите, мой милый, мой милейший, и будьте благоразумны.
 Креки расхохотался.
 — Знаете ли, вы чертовски раздразнили мое любопытство!
 — Понимаю.
 — Зато я ничего не понимаю!
 — Вы поймете, когда придет время, любезный маркиз — до тех пор не расспрашивайте. Убаюкивайте себя предвкушением.
 — Я буду себя убаюкивать, несомненно, но не засну.
 Ришелье жестом предложил маркизу проследовать в замок.

 III
 Замок д'Этиоль

 Выстроенный в живописном месте замок д'Этиоль был архитектурным шедевром и поистине волшебным зданием, в котором искусно совмещались и ослепительная роскошь, и изящный вкус, так прославившие восемнадцатый век — странный век французской истории, когда умер Людовик XIV и родился Наполеон I; век угасания старой королевской династии и появления династии новой — императорской; век прогресса, давший миру Вольтера и Руссо; век сильный, могучий, где все было грандиозно: величие и упадок, роскошь и нищета, слава и бесчестие; наконец, век, который все разрушил, уничтожил, поглотил и все воссоздал!
 Но, простите меня, читатели, я увлекся, далеко отступил от предмета нашего повествования. Возвратимся же поскорее в прекрасный замок Этиоль, в эту милую обитель, где все, очевидно, служило тому, чтобы вызывать восторг и доставлять удобство: роскошь меблировки, великолепие экипажей, изысканный стол, беспрерывные празднества — это было восхитительное жилище, где хозяйкой была очаровательная женщина.
 Завтрак был подан в розовой столовой, огромные окна которой позволяли гостям любоваться живописным пейзажем.
 Пятнадцать мужчин, представлявшие цвет французской аристократии, искусства, науки, литературы и финансовых кругов, сидели вокруг стола в обществе десяти женщин, сиявших драгоценностями и красотой.
 Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем.
 Это была Антуанетта д'Этиоль.
 Антуанетта славилась не только тем, что она прекрасна, но и тем, что обольстительна в буквальном значении этого слова. Черты ее были тонкими, нежными, изящными; взгляд был мягким, как бархат, голос с небольшим оттенком истомы, который порой был звонким, как струна; ее чудные волосы были пепельного цвета с великолепным золотистым отблеском; кожа ее имела белизну перламутра, а рот напоминал амуров Альбано.
 Но всего обольстительнее была неуловимая прелесть ее личика, отражавшего попеременно лукавство, кротость, доброту, глубину мысли и любовь. Это чрезвычайно выразительное лицо являлось истинным отражением души. Стан ее был очень строен, позы благородны и кокетливы; походка грациозна, ножки миниатюрны, руки совершенны. Одаренная женскими чарами, Антуанетта в совершенстве знала науку туалета.
 По правую руку ее сидел Ришелье, по левую Вольтер, напротив помещался ее крестный отец и благодетель Турншер. Другие места были заняты виконтом де Таванном, маркизом де Креки, аббатом де Берни, графом де Рие, Пуассоном — братом Антуанетты, которому было тогда только двадцать лет, — далее сидела мадам Госсе с другом дома мадам де Рие, женой банкира, мадам де Вильмюр, замок которой находился по соседству с замком Этиоль, мадам де Лисней со своей дочерью, хорошенькой кузиной Антуанетты.
 Возле мадам де Вильмюр сидел Норман д'Этиоль, муж Антуанетты, человек низенького роста с отталкивающим лицом.
 Из четверых других мужчин трое были знаменитостями: Бусле — живописец, Фавар — драматург и Жанти-Бернар — поэт. Четвертый мужчина с серьезной физиономией, в строгом костюме, с проницательным и ясным взором, был Пейрони, знаменитый хирург.
 Живой и остроумный разговор шел весело и душевно, каждой новой шутке все весело смеялись.
 — Господа! — сказала Антуанетта д'Этиоль, до того тихо говорившая с герцогом Ришелье. — Позвольте мне сообщить вам приятное известие: герцог любезно обещал мне формально испросить у его величества позволение, чтобы «Искательница ума» была поставлена в придворном театре.
 Фавар вспыхнул.
 — В самом деле?
 — Да-да! Это решено, не правда ли, герцог?
 — Обещаю вам. — отвечал Ришелье.
 — Довольны ли вы, Фавар?
 — Доволен ли! — воскликнул автор, тогда еще малоизвестный. — Мог ли я мечтать о большем счастье? Ах! Все радости моей жизни достаются мне от вас: вы — муза, вдохновляющая меня!
 — А месье де Вольтер подает вам советы.
 — Фавару нужны только похвалы, — ответил Вольтер.
 — Я никогда не забуду, что со мной случилось через два дня после премьеры вашей очаровательной пьесы, — сказал Турншер, смеясь.
 — В самом деле, — сказала мадам д'Этиоль, также засмеявшись, — представьте себе, господа, после премьеры «Искательницы ума» я пришла в такой восторг, что умирала от желания увидеть автора и осыпать его похвалами. Я попросила дядюшку на следующий день исполнить мое желание, и он мне обещал.
 — Верно, — продолжал Турншер, — а когда я отправился к Фавару, думая, что еду к поэту, я нашел кондитера…
 — Увы! Такова была моя профессия! — сокрушенно сказал Фавар.
 — Он обжаривал в масле пирожки, — прибавила мадам д'Этиоль.
 — Не говорите дурно о пирожках, — сказал Пейрони с серьезным видом, — пирожки в масле выдумал отец Фавара, и они оказывают большие услуги желудочным больным.
 — Кене предписал именно их бедной Сабине, — заметил Таванн.
 — Кстати, — заметил Креки, — Даже говорил мне третьего дня, что его дочери гораздо лучше.
 — Уверяют, что она спасена.
 — Узнали, наконец, кто ранил эту несчастную девушку? — спросила мадам д'Этиоль.
 — Пока нет. Начальник полиции не мог разузнать ничего, и он в отчаянии, этот бедный Фейдо де Марвиль, потому что король не скрыл от него вчера своего неудовольствия.
 — Ах! — сказала Антуанетта д'Этиоль, и лицо ее вдруг изменилось.
 — Это покушение на молодую девушку без видимой причины очень странно! — сказала мадам де Госсе. — Но ведь вы видели ее в самую ночь преступления, месье де Берни?
 — Верно, — отвечал аббат, — мы ужинали в тот вечер с герцогом де Ришелье, с маркизом де Креки и виконтом де Таванном. Маркиз и виконт первые оказали помощь дочери Даже.
 — Таванн первым увидел ее, — сказал Креки.
 — И до сих пор ничего не известно?
 — Решительно ничего.
 — Впрочем, в ту ночь случились странные происшествия, — прибавил Пейрони, — особняк Шароле сгорел.
 — И мы имели честь быть представлены Петушиному Рыцарю, — сказал Ришелье.
 — Петушиному Рыцарю! — с ужасом повторила Антуанетта. — Вы его видели?
 — Видели.
 — Где?
 — У мадемуазель Комарго.
 — Ах, Боже мой! Неужели он хотел ее убить?
 — Вовсе нет, разве что имел намерение задушить ее розами, потому что он принес великолепнейший букет, какой только можно достать в это время года.
 — Петушиный Рыцарь принес розы мадемуазель Комарго?
 — Он при нас преподнес их ей, и, право, этот Рыцарь очень хорош собой, и имеет очень интересную внешность!
 — Подобное чудовище!
 — Тише! Не говорите дурно о нем: его искренний друг здесь.
 — Искренний друг Петушиного Рыцаря здесь, в моем доме?! — возмутилась Антуанетта.
 Все гости переглянулись с выражением комического ужаса.
 — Этот преданный и искренний друг, — сказал Ришелье, — виконт де Таванн.
 — Боже мой! — сказала Антуанетта. — Вы шутник, герцог!
 Веселый хохот встретил слова герцога. Один Таванн не смеялся.
 — Утверждение месье Ришелье совершенно справедливо, — заявил он.
 Взоры собравшихся устремились на него.
 — Какая странная шутка! — проронила мадам де Вильмюр.
 — Таванн вовсе не шутит, — возразил Креки.
 — Он и прежде об этом говорил! — добавил аббат де Берни. — Доказательством служит то, что Рыцарь принес розы мадемуазель Комарго в ночь, когда он велел сжечь, как сам же признался, особняк Шароле, и пришел по приглашению Таванна.
 — Он даже успокоил этих дам, — сказал Креки, — уверив, что им ничего не грозит и что он уже отдал соответствующие приказы.
 — Ну да, он так и сказал, — подтвердил Ришелье.
 — Но, выходит, ваш Рыцарь очаровательный человек, — сказала мадам д'Этиоль.
 Ришелье расхохотался.
 — Спросите вашего дядю, — предложил герцог. — Он также видел Рыцаря однажды…
 Турншер сделал гримасу. Намек на приключение с бриллиантами у мадемуазель Аллар вызвал у него печальные воспоминания. Смех удвоился, потому что это приключение было известно всем.
 — И Петушиный Рыцарь — друг виконта де Таванна? — поинтересовался Вольтер.
 — Я имею честь находиться с ним в хороших отношениях, — ответил виконт самым серьезным тоном.
 — В таком случае я буду вам чрезвычайно обязан, если вы представите меня ему, я желаю с ним познакомиться.
 — Рыцарь тоже будет рад вас видеть, потому что он ваш поклонник. В последний раз, когда мы разговаривали с ним за завтраком, он мне много говорил о ваших сочинениях.
 — Мне чрезвычайно лестно. Но разве вы часто с ним видитесь?
 — Представьте себе, вот уж пять лет всякий раз, когда я подвергался опасности или когда мне была нужна важная услуга, Петушиный Рыцарь являлся в надлежащую минуту — устранял опасность и тем самым оказывал мне услугу.
 — Что он требовал от вас взамен? — спросила Антуанетта.
 — Ничего.
 — Почему он так поступает?
 — Не знаю.
 — Разве вы у него не спрашивали?
 — Никак не могу объясниться с ним на этот счет.
 — Однако вы знаете его давно?
 — Пять лет назад я его встретил при трагических для меня обстоятельствах. Я видел его тогда впервые, и в продолжение шести часов он дважды спас мне жизнь, убил трех человек, увез четвертого, мешавшего мне, за пятьдесят лье и истратил сто тысяч экю, чтоб помочь моей любви к одной женщине, с которой я никогда не говорил, но которую обожал.
 — Сто тысяч экю! — удивился Турншер.
 — Сто тысяч экю! — повторил де Рие недоверчиво. Оба капиталиста, очевидно, не могли поверить своим ушам.
 — Расскажите нам все это подробно, виконт, — попросила де Вильмюр.
 — Я не могу, мадам.
 — Почему?
 — Я обещал Рыцарю ничего никому не рассказывать.
 — Но разве этот Рыцарь не гнусное чудовище? — спросила мадам д'Этиоль.
 — Это знатный вельможа, играющий роль разбойника! — сказал аббат де Берни.
 — Я, право, не знаю, кто такой Рыцарь с точки зрения общественного положения, — сказал Пейрони, — но с точки зрения ловкости и физической силы — это личность с удивительными способностями!
 Глаза всех обратились к хирургу.
 — Я говорю о его побеге из цистерны для воды, — сказал Пейрони. — Вы знаете это дело о табаке, когда Петушиный Рыцарь захватил целый обоз и принудил смотрителя этот самый обоз выкупить? Рыцарь имел даже дерзость дать ему собственноручную расписку. Месье де Турншер и месье де Рие подтвердят этот факт.
 — Подтверждаю, — кивнул Турншер.
 — На другой день, — продолжал Пейрони, — Петушиного Рыцаря захватила объездная команда… По крайней мере, захватили человека, признавшегося, что он Петушиный Рыцарь. Его выдал один из его сообщников. На него надели кандалы; это произошло в деревне Шатней возле замка Сео. Я в тот день находился в замке. Мне любопытно было увидеть Петушиного Рыцаря, и я отправился в деревню.
 — Вы его видели? — спросила мадам де Госсе. — Каков он?
 — Я видел колосса с густыми волосами, с бородой и усами, скрывавшими его лицо. Он походил на хищного зверя. Руки его были скованы за спиной. В ожидании подкрепления караульные посадили его в пустую цистерну; а отверстие закрыли огромным камнем, с отверстием для воздуха; у камня поставили двух часовых. Когда через два часа явились судьи с объездной командой и отодвинули камень… в цистерне никого не оказалось: Рыцарь исчез.
 — Как же он сбежал?
 — Неизвестно.
 — Часовые изменили и помогли ему?
 — Часовые ни на минуту не оставались одни, вокруг толпилось много любопытных.
 — А цистерна была пуста?
 — Совершенно.
 — А следы побега обнаружили?
 — Никаких. Я сам осматривал цистерну.
 — Как это страшно! — воскликнула Антуанетта д'Этиоль.
 — Не пугайтесь, мадам, — сказал Ришелье, вставая из-за стола и предлагая руку своей очаровательной соседке, — эти господа подшучивают над нами. Я уверен, что месье де Вольтер ничему этому не верит.
 — А может быть, и верю, — возразил Вольтер. — Мне тоже известно о Петушином Рыцаре нечто пугающее.
 — Что? Что? — спросили несколько голосов одновременно.
 — Я так же, как виконт де Таванн, не могу вам ответить.
 На этот раз удивление было всеобщим.
 — Если мы останемся здесь еще минуту, — сказала Антуанетта, улыбаясь, — то окаменеем от страха. Солнце светит великолепно, не угодно ли вам прогуляться по парку?
 — Конечно, — сказала мадам де Вильмюр. — У нас есть время до начала охоты.
 Мадам д'Этиоль и Ришелье вышли из столовой, открывая шествие.
 Пейрони подал руку мадам де Госсе, которая была его соседкой за столом.
 — Кстати, доктор, — сказала она ему, — я знаю кое-что про вас.
 — Что же, мадам?
 — Я вас встретила недавно, а вы меня не заметили; очевидно, вы возвращались с любовного свидания.
 — Помилуйте, мадам!
 — Уверена: вы были в маске.
 — В маске? — повторил Пейрони, вздрогнув. — Когда же это было?
 — Несколько недель тому назад… в ту самую ночь, когда шел очень сильный снег… Вспомнила! Это случилось, когда мадам де Рие давала большой бал по случаю дня рождения принца де Конде — 30 января.
 — 30 января… вы меня видели?
 — Да! Я возвращалась домой. Шел сильный снег, и карета ехала тихо, без шума. Проезжая мимо вашего дома, я машинально посмотрела на вашу дверь и увидела человека в черном плаще, который вкладывал ключ в замок. На лице этого человека была черная бархатная маска. Дверь открылась. Стук кареты заставил человека повернуться. При этом движении маска упала, и я узнала вас.
 — В самом деле?
 — Да. Признайтесь, доктор, когда такой человек, как вы, надевает маску и закутывается в плащ, отправляясь ночью бродить по Парижу, ведь не к больным же он направляется?
 — Почему же нет? Хирурги часто хранят врачебные тайны.
 — Неужели?
 Пейрони со своей спутницей спускался со ступеней крыльца в сад, когда лакей в темной ливрее почтительно подошел.
 — Что ты хочешь, Жерве? — спросил знаменитый хирург.
 — Отдать вам письмо, — ответил лакей.
 Доктор взял письмо и быстро пробежал его глазами.
 — Кто тебе отдал эту бумагу?
 — Всадник, только что проехавший мимо замка.
 — Он окликнул тебя?
 — Нет. Я был в большой аллее, у ворот. Всаднику походивший на офицера, приехал со стороны леса. Он остановился, увидев меня, и спросил, не я ли лакей Пейрони. Я ответил, что я. Тогда он достал бумагу и карандаш, написал записку, не сходя с лошади, и приказал отдать ее вам незамедлительно.
 — Хорошо.
 Жерве поклонился и отошел.
 — Опять тайна! — сказала, смеясь, мадам де Госсе. — К счастью, я не любопытна, а то вырвала бы у вас из рук эту таинственную записку, чтобы узнать, о чем идет речь. Это любовное объяснение или вызов?
 — Ни то, ни другое.
 — Что же это?
 — Математическая задача.
 — Что вы!
 — Взгляните сами!
 Пейрони подал ей бумагу.
 — Господи, какая тарабарщина! — воскликнула мадам де Госсе. — Это, верно, писал колдун.
 Действительно, мадам де Госсе не могла понять ничего в бумаге, поданной лакеем доктору. Там была только одна строчка:
 А+С'В = Х-12/3
 — Вы ответите на эту интересную записку? — спросила мадам де Госсе после некоторого молчания.
 — Сейчас — нет. Отвечу, когда решу задачу.

 IV
 Искренний друг

 — Итак, вы счастливы? Вы совершенно счастливы?
 — Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?
 — Потому что я искренне к вам привязан, мой очаровательный друг.
 Этот разговор происходил в маленькой аллее парка Этиоль.
 Антуанетта шла медленно, закрываясь от солнца зонтиком из страусовых перьев. Глаза ее были задумчивы, она выглядела сильно взволнованной. Ришелье шел рядом с ней, играя со своей табакеркой; слегка склонив голову, он искоса поглядывал на Антуанетту и беседовал с непринужденностью знатного вельможи, который во всех обстоятельствах умеет владеть собой.
 — Когда я вижу вас — такую прелестную, очаровательную, грациозную, — продолжал герцог, — мне кажется, что вы не знаете, зачем родились и для чего предназначены.
 — Что вы хотите этим сказать? — спросила Антуанетта нерешительно.
 — Что вы могли бы занять совсем другое положение в свете, а не то, которое вам отвел случай.
 — Но… Чего еще мне желать от жизни?
 — Спросите ваше сердце и ум, они дадут лучший ответ.
 — Они молчат.
 Ришелье наклонился к Антуанетте.
 — Моя царица красоты и грации! — произнес он фамильярным тоном покровителя. — Неужели вы всегда будете со мной столь скрытной? Ах! Еще так недавно женщина, такая же молодая, очаровательная, остроумная, восхитительная и обожаемая, открывала мне свое сердце. Бедная герцогиня де Шатору! Она знала, каким верным другом я ей был.
 Услышав имя бывшей фаворитки короля, Антуанетта вздрогнула.
 — На что вы намекаете, герцог? — прошептала она.
 — Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда стояли у обедни в версальской капелле?
 — Помню, — отвечала Антуанетта, заливаясь краской.
 — Вы никогда раньше не видели короля так близко, как в тот день?
 — Это правда.
 — И если вы видели короля в тот день, то и король вас видел.
 — Но!
 — Выходя из капеллы, его величество обернулся и бросил на вас последний взгляд. Я заметил внимание к вам короля и, когда он бросил на вас этот последний взгляд, сказал ему:
 — Государь! Если герцогиня де Шеврез заметит этот взгляд, у нее заболит правая нога.
 — Отчего это? — спросил меня король.
 — Потому что из-за дамы, на которую вы только что бросили взгляд, герцогине де Шеврез чуть не раздавили ногу.
 Король вспомнил эту историю: когда вы пели у мадам де Вильмюр, герцогиня де Шеврез так восхищалась вашим голосом и внешними данными, что герцогиня де Шатору наступила ей на ногу каблуком, чтобы та замолчала. Король при этом воспоминании тихо покачал головой и печально улыбнулся…
 — Если ее пение сравнимо с ее красотой, то ее, должно быть, очень приятно слышать.
 — Король так и сказал, герцог? — прошептала мадам д'Этиоль.
 — Так и сказал. Он так и думает, уверяю вас! Вы, наверное, заметили, что оба раза при встрече с вами на охоте в лесу Сенар король не скрывал своего удовольствия.
 — Не знаю, должна ли я верить этому…
 — Зачем мне говорить вам это, если слова мои не соответствуют истине?
 Антуанетта продолжала прогулку, все менее и менее скрывая волнение, овладевшее ею. Ришелье видел все, угадывал все и понимал все.
 — Не наградите ли вы эту бедную Лебон, если ее предсказание осуществится? — спросил он вкрадчивым голосом.
 Мадам д'Этиоль чуть не вскрикнула.
 — Мадам Лебон! — повторила она с удивлением. — Как, вы знаете, что…
 — Что она предсказала вам, когда вы были ребенком? Конечно, знаю. Я ждал в соседней комнате и слышал ее предсказание.
 — О герцог! Молчите! Не говорите никому…
 — Лебон вам предсказала, будто любовь короля сделает вас королевой Франции? Нет! Я ничего не скажу. Я предоставлю событиям идти своим чередом. Сегодня, — прибавил герцог, наклонившись к Антуанетте, — его величество охотится в лесу Сенар на кабана — вам это известно. Креки будет распоряжаться охотой. Вот список аллей, по которым король будет проезжать…
 Антуанетта д'Этиоль хотела раскрыть рот, но Ришелье приложил палец к губам.
 — Прощайте! — сказал он. — Оставляю вас зрело поразмыслить и решить самой. Я пошел искать Креки, нам пора ехать!
 Герцог любезно поцеловал руку Антуанетты и удалился. Антуанетта осталась на том же месте, растревоженная и взволнованная. В душе ее происходила сильная борьба, безумные надежды мелькали в мыслях…
 Давно уже странная мысль не оставляла ни днем, ни ночью эту прелестную женщину. Живя в роскоши благодаря неисчерпаемой щедрости своего крестного отца Турн-шера, Антуанетта поддалась лести, сыпавшейся на нее со всех сторон. Окрыленная похвалами, поощряемая зеркалом, оправдывавшим эти похвалы, Антуанетта погрузилась в мир мечтаний, мир вымыслов, подобный миру «Тысячи и одной ночи», где самые могущественные, самые храбрые и самые красивые принцы бросались к ее ногам и предлагали свою корону за один ее поцелуй.
 Антуанетта стояла неподвижно возле живой изгороди, взволнованная бурным потоком мыслей. Держа в руке бумагу, которую отдал ей Ришелье, она развернула ее и стала читать названия аллей.
 — Что делать? — прошептала она, как женщина, понимающая, что настала важная минута и что решается ее дальнейшая судьба. Ее взволнованное лицо отражало то, что происходило в ее душе. Она сложила руки и повторила, спрашивая сама себя:
 — Что делать?
 — Действовать сегодня же, не теряя ни минуты, — произнес чей-то голос.
 Антуанетта поспешно обернулась; листья плюща раздвинулись, и показалась голова мужчины. Лицо его было скрыто черной бархатной маской. Антуанетта едва не закричала.
 — Пусть звезда засияет сегодня! — сказал таинственный человек. — Такова воля судьбы!
 Человек исчез, плющ скрыл его.

 V
 Королевская охота

 В тишине раздался громкий лай, затрубили трубы, и бешеный кабан ринулся по аллеям. Охота началась.
 Она обещала быть долгой и трудной. Кабан был стар и хитер, он прекрасно знал лес; за ним уже охотились и прежде, но безуспешно. Король скакал невероятно быстро. По правую его руку, несколько позади, ехал маркиз де Креки, распоряжавшийся в этот день охотой. По левую руку короля ехали герцог де Ришелье и молодой герцог де Граммон. Другие приглашенные дворяне скакали позади — кто ближе, кто дальше, в зависимости от резвости их лошадей. На всех были щегольские охотничьи костюмы, но ни на ком костюм не сидел так хорошо, как на короле.
 Людовик XV был очень хорош собой; он являл собой тот великолепный образец рода Бурбонов, которому так завидовал одряхлевший род Валуа. Черты лица его были безукоризненны, а стан чрезвычайно строен. Во всем его облике и во всех движениях сквозили истинно королевские фация и благородство. В этом отношении он был достойным потомком короля Людовика XIV, который, по словам мадемуазель Скюдери, «играя в бильярд, сохранял вид повелителя Вселенной».
 И если король был действительно очень хорош собой, то в этот день, на охоте в лесу Сенар, он находился во всем блеске своей красоты. Его блестящий охотничий костюм, несколько измятый от быстрой езды, шляпа с пером, надвинутая на лоб, напудренные волосы, растрепанные ветром, портупея из душистой кожи, стягивавшая его стан, — все соединилось, чтобы сделать его неотразимым. Ловко сидя в седле, король управлял с удивительным искусством великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через все препятствия.
 Людовик XV считался самым лучшим наездником при французском дворе, так как обожал охоту. Когда король гонялся за оленем, за кабаном или за волком, он преображался, становился совсем не таким, каким его видели министры час тому назад в зале совета — скучающим, грустным, угрюмым. Живой, пылкий, горячий, он сосредотачивал все свои физические и умственные способности на том, чтобы быть непревзойденным охотником. Он подвергался всем опасностям на охоте, но никогда не ранил его бешеный зверь, не выбрасывала из седла норовистая лошадь. Искусный стрелок, Людовик XV убивал до трехсот птиц в один день. Книги королевской охоты свидетельствуют, что в 1743-м король убил девяносто девять оленей, в 1744-м — восемьдесят семь, а в 1745-м — семьдесят.
 Ничего не могло быть привлекательнее, чем эта охота со знатными вельможами, на великолепных лошадях, в богатых костюмах, с прелестными амазонками.
 Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шарола, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан.
 Эти милые амазонки скакали по лесу не в коляске, как мадам де Монтеспан или герцогиня де Лавальер, а верхом, в шляпках, кокетливо сдвинутых набекрень, с напудренными волосами, украшенными жемчугом и рубинами, в костюмах почти до земли, не скрывавших, однако, ножек, пришпоривавших лошадей золотыми шпорами.
 Около трех часов, когда охота была в самом разгаре, кабан бросился в густую чащу. Там опытный зверь словно стал еще хитрее: останавливался время от времени и вдруг клыками распарывал молодых, неопытных собак, следовавших за ним слишком близко, потом ускорял бег, преследуемый старыми собаками, которые останавливались, когда останавливался он, и отвечали на его грозное ворчание громким лаем.
 Выбежав из леса в ту минуту, когда этого ожидали менее всего, кабан устремился в долину так быстро, будто и не ведал усталости.
 Охотники и амазонки рассыпались в разные стороны в пылу погони. Людовик XV оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн смогли оставаться возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и помчался по воде так проворно, как по твердой земле, направляясь к той части леса, где находился король.
 — Я думаю, — сказал король, остановив свою лошадь на берегу ручья, — что охота скоро кончится, через четверть часа кабан утомится, и вся свора окружит его.
 Креки замедлил ход своего коня и принялся рассматривать следы.
 — Он еще не утомился, государь, — сказал маркиз, — вот его следы на песке, и они не говорят об усталости зверя.
 Вдали слышался лай собак, но ничего не было видно. Король пришпорив лошадь, перескочил через ручей и опять быстро поскакал в сопровождении четырех вельмож.
 — Мы напали на след? — спросил Ришелье.
 — Кажется, — отвечал Граммон.
 Они прискакали к перекрестку — — шесть дорог расходилось отсюда по различным направлениям. Голоса собак были слышны гораздо слабее; лесное эхо повторяло их, и невозможно было определить, в какой же стороне шла охота. Аллеи были пусты. Охотники, не сговариваясь, остановили своих лошадей и переглянулись с беспокойством.
 — Нам надо взять правее, — сказал Креки.
 Король сомневался, осматриваясь вокруг и прислушиваясь. Вдруг он воскликнул:
 — Что это господа?
 Все обернулись, посмотрели по направлению взгляда короля и вскрикнули от удивления и восторга.
 Из узкой аллеи выехал прелестный экипаж в виде раковины, отделанный горным хрусталем, на четырех позолоченных колесах, запряженный двумя рыжими лошадьми, головы которых были украшены белыми перьями. В этой раковине, расположившись на шелковых подушках, держа в белых ручках вожжи, сидела молодая и очаровательная женщина, одетая, как нимфа, с венком из звезд на голове.
 Раковина быстро миновала перекресток и исчезла в другой аллее.
 — Это лесная нимфа, — сказал король.
 — Которая встречает ваше величество каждый раз, как вы изволите охотиться в Сенаре, — сказал Ришелье улыбаясь.
 — И каждый раз в различной одежде, — прибавил король.
 Не успел он закончить фразу, как стрела, украшенная розовыми и зелеными перьями, упала перед ним. Ришелье проворно соскочил с лошади, схватил стрелу и почтительно подал ее королю.
 — Это, должно быть, послание любви, — сказал герцог. Граммон посмотрел на Креки и понимающе улыбнулся.
 — Любви, которая в руках Меркурия, — прошептал он.
 Людовик XV рассмотрел стрелу. К ней был привязан зеленой лентой прелестный букет незабудок. Он взял букет и воткнул его в петлицу жилета. В эту минуту звонкие и громкие звуки охотничьей трубы ясно донеслись до перекрестка.
 — Сюда! — вскричал Креки. — На дорогу Шуази, государь. Кабана загнали у Круа-Фонтана, как я предвидел.
 Король пришпорил лошадь и ускакал в указанном направлении; вельможи последовали за ним. Ришелье подъехал к Людовику XV. Очевидно, он ожидал что-то услышать от короля. Каким бы страстным охотником ни был Людовик XV, казалось, он больше не был увлечен охотой. Не замедляя бега лошади, он сделал знак Ришелье подъехать еще ближе. Герцог повиновался.
 — Знаете ли вы, как зовут эту восхитительную женщину, герцог? — спросил он вполголоса.
 — Нет, государь, — отвечал Ришелье, — но я узнаю. Звуки охотничьей трубы раздавались все ближе.
 — Ей-богу, — сказал король, — я пошлю хорошенькой нимфе ногу убитого зверя: она имеет на это право, как царица леса.

 VI
 Незнакомец

 Креки угадал: кабан быстро вернулся на огромную поляну с густым и высоким кустарником и колючими, почти непроходимыми зарослями.
 В половине пятого солнце стало быстро спускаться к горизонту. Егеря окружили убежище кабана и изо всех сил трубили, охотники скакали со всех сторон. Крестьяне и крестьянки, желая насладиться зрелищем, сбегались отовсюду. Аллеи, которые вели к Круа-Фонтану, были сплошь заняты всадниками, скакавшими во весь опор. Круа-Фонтаном назывался великолепный крестообразный павильон, который выстроил один из главных откупщиков Бурре и от которого теперь остались только прекрасные мраморные погреба. Их развалины имеют уже свои легенды…
 Бросившись направо, чтобы сократить путь, Креки как главный распорядитель кабаньей охоты предвкушал, что конец ее станет великолепным; но как он ни торопился, приехал к перекрестку только на несколько секунд раньше короля; Ришелье, Таванн, Айян, Граммон, Лораге, Коссе-Бриссак, Субиз, Шовлен и несколько других дворян стояли полукругом около его величества. К ним присоединились другие придворные, и скоро почти все охотники, за исключением немногих опоздавших, стояли перед зарослями, в которые забился кабан. Зрелище было достойно кисти великого художника.
 Здесь расстилалась огромная поляна, поросшая столетними деревьями, к которой вели пять дорог, образовывая обширный полумесяц; напротив густых зарослей в ожидании находился очень оживленный король. Он с усилием сдерживая свою лошадь, которая, побелев от пены, оглушенная звуком труб и лаем собак, никак не хотела стоять на месте. По обе руки короля и позади него находились обер-егермейстер, начальник собачьей охоты и распорядитель кабаньей, приглашенные придворные и амазонки. Перед королем не стоял никто. Далее, на границе чащи, с каждой стороны этого пустого пространства, расположились офицеры кабаньей охоты, егеря и конюхи. В чаще бешено ревела свора, заглушая даже звук трубы. Наконец, в лесу, в аллеях, любопытные крестьяне, экипажи с дамами, неприглашенные всадники — все на почтительном расстоянии — составляли задний план живописной картины. Лай, звук труб, щелканье хлыстов, крики конюхов и треск ветвей производили оглушительный шум. Собаки рыскали в зарослях с неслыханным усердием, но никак не могли выгнать кабана из его убежища.
 Кабан боролся с удивительной ловкостью и постоянно перебегал от одного куста к другому; то он бросался вперед одним прыжком, чтобы проскочить через свору собак, не пропускавших его, то оборачивался, чтобы ткнуть клыками смельчаков, подступивших слишком близко, но все время держался в местах, совершенно недоступных для охотников.
 Собаки свирепо кидались на него, и многие были ранены; время от времени какая-нибудь из них взлетала в воздух с распоротым брюхом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв свою рану, устремлялось на кабана в неистовом бешенстве.
 — Ну, Розе и Рако! — закричал егерям Креки, подъезжая. — Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши.
 Оба егеря бросились в чащу, в самую середину своры, но кабан не испугался звука их рогов. Он прижался к огромному стволу дуба и раскидал от себя собак сорок, бросавшихся на него и составлявших одну живую груду. Мертвые и раненые собаки устилали землю около его грозной головы; невозможно было приметить на теле кабана хотя бы одно место, куда можно бы всадить пулю, не попав в одну из собак. Опасность для своры возрастала каждую секунду. Кабан был поразительно силен, и становилось все очевиднее, что если борьба продолжится, то, по крайней мере, половина своры погибнет. Нетерпение, беспокойство и жажда победы заставляли охотников и любопытных мечтать о том, чтобы бой поскорее завершился.
 — Спустить бульдогов! — приказал Креки.
 Егерь, к которому обращался распорядитель кабаньей охоты, был гигантского роста. Он с трудом удерживал двух собак в железных ошейниках, к которым были прикреплены двойные цепи. Эти бульдоги нужны были для того, чтобы бросаться одновременно с двух сторон, хватать кабана сразу за оба уха и наклонять ему голову к земле, чтобы счастливому охотнику можно было воткнуть охотничье копье в левое плечо.
 В такую минуту охота на кабана становится опасной. Часто случается, что бульдоги держат его некрепко; иногда кабан оставляет одно ухо в зубах бульдогов и, освободившись от одной собаки, тащит другую, бросается на охотников, потому что взмахи копья возбуждают его бешенство. Тогда надо поражать зверя точно или бросаться в сторону, чтобы избегнуть удара клыком. Но там, где сейчас был кабан, бульдоги ничего не могли с ним поделать; они только могли наброситься на него, чтобы заставить спасаться бегством.
 Бульдоги ринулись на кабана с быстротой пули. Раскидав других собак на своем пути, они прыгнули с налитыми кровью глазами и открытой пастью, один справа, другой слева, по своему умению нападать. Увидев их, кабан почуял опасность. Эти враги были способны бороться с ним. Щетина его поднялась, зубы застучали, кровавая пена показалась на клыках, он присел на задние ноги то ли для того, чтобы с большей силой выдержать натиск, то ли для того, чтобы броситься на врагов. Испуганная свора отпрянула. Оба бульдога прямо наскочили на кабана. Зверь не колебался. Отскочив вбок, он уклонился от правой собаки и распорол бок левой. Бульдог страшно завыл, но с невероятным проворством вскочил и оторвал ухо своему противнику. Все это совершилось в течение одной секунды. Кабан продолжал бежать прямо на лошадь, которую Людовик XV с трудом сдерживал. Никто не успел сделать ни шага, ни движения.
 Опасность была огромна. Лошадь короля взвилась на дыбы так стремительно, что не смогла сохранить равновесия. Людовик XV с проворством искусного всадника высвободил ноги из стремян и соскочил на землю в ту минуту, когда кабан проткнул клыком заднюю ногу лошади, которая опрокинулась назад и рухнула. Голова ее при этом сильно ударила короля в плечо, он упал в нескольких шагах от взбешенного кабана. Зверь глухо зарычал и, опустив голову, бросился на упавшего всадника. Двадцать охотников соскочили одновременно с лошадей, но никто не смог бы успеть. Раздался крик — крик отчаяния. По толпе пробежал трепет: все подумали, что король погиб.
 Внезапно между распростертым на земле королем и кабаном возник человек с охотничьим ножом в руке, этот нож вонзился в свирепого зверя, и тот, пораженный в сердце, упал. Человек с живостью обернулся к королю. Людовик XV проворно встал, прежде чем ему успели помочь. Человек поклонился и сделал движение, чтобы удалиться, но король успел положить руку ему на плечо.
 — Кто вы? — спросил он. — Вы, мой спаситель?
 — Тот, кому, возможно, потребуется, чтобы ваше величество вспомнили об этом случае однажды.
 И, низко поклонившись, незнакомец скрылся в толпе.
 Все охотники давно соскочили с лошадей, конюхи, егеря, любопытные столпились вокруг. Спаситель Людовика XV не интересовал никого — все внимание было приковано к королю, и никто не обратил на неизвестного внимания. Все спрашивали его величество, не ушибся ли он; любовь, беспокойство отражались на лицах придворных. Увидев короля здоровым и невредимым, толпа закричала:
 — Да здравствует король!

 VII
 Коней охоты

 Король был весь в пыли; взволнованный пережитым потрясением, он еще не успокоился, но был здоров и невредим — он даже не получил ни малейшей царапины.
 Можно себе представить, как должна была отреагировать на подобное происшествие толпа. Многие еще дрожали от страха, хотя опасность уже миновала. Никто не мог отвести глаз от короля.
 Прошло несколько минут, и де Граммон, раздвинув плотный ряд людей, окружавших короля, подошел к нему, таща за собой богато одетого человека, толстого и с румяным лицом.
 — Государь, — сказал герцог, — вот один из ваших главных откупщиков, Бурре. Он пришел на коленях умолять ваше величество отдохнуть в его павильоне.
 — Бурре прав, государь, — с живостью сказал Ришелье, — несколько минут отдыха вам необходимы, прежде чем вы отправитесь в Шуази.
 Король колебался. Видимо, ему не хотелось отдыхать в павильоне, а может, он еще не совсем опомнился.
 — Да-да, извольте отдохнуть, ваше величество, по крайней мере час, — произнес чей-то запыхавшийся голос, — я это предписываю вам.
 — А, Пейрони! — сказал Граммон, уступая дорогу доктору.
 — К счастью, ничего другого не требуется, — сказал знаменитый хирург, — но все равно, прежде чем вы, ваше величество, сядете на лошадь, вам следует полежать.
 — Хорошо, — решил король, — я пойду к вам, Бурре.
 — О государь! — закричал откупщик, молитвенно сложив руки. — Если бы это ужасное происшествие не подвергло опасности драгоценную жизнь вашего величества, я возблагодарил бы Бога за Его милость.
 — Приезжайте в Версаль, — сказал с любезным видом король.
 Бурре схватил руку, которую протягивал ему король, и почтительно поцеловал ее, потом быстро пошел к павильону, чтобы отдать распоряжения. Людовик XV осмотрелся вокруг.
 — Да здравствует король! — кричала толпа с искренним ликованием, которое оправдывало имя «Возлюбленный», данное ему народом.
 — Благодарю, друзья, — Людовик XV, махнув рукой. Потом, словно пораженный внезапной мыслью, он с тревогой спросил:
 — А Цезарь? Что с ним?
 Он обернулся, ища глазами своего коня. Бедное животное, покрытое потом, дрожало. Один конюх держал его за узду, другой разнуздывал, а третий обтирал сеном. Король поласкал рукой Цезаря, глаза которого были налиты кровью и чье дыхание было таким тяжелым.
 — Государь, — сказал Пейрони, — вам пора идти в павильон.
 Король согласно кивнул.
 — Вашу руку, Ришелье, — сказал он.
 Герцог поспешно подошел и подал руку королю. Такая милость была очень велика, и завистливое выражение отобразилось на лицах всех придворных. Король, опираясь на руку герцога, сделал несколько шагов; окружавшая его толпа раздвинулась, и на открывшемся пространстве оказался труп кабана. Людовик XV остановился перед окровавленным животным.
 — Какие славные клыки! — сказал он.
 У кабана действительно была пара чудовищных клыков. Охотничий нож остался в ране. Сила удара была такова, что лезвие вошло в тело зверя по рукоять.
 Король оставил руку Ришелье, поставил правую ногу на кабана и, ухватившись обеими руками за нож, хотел было его вытащить, но усилия оказались тщетными, нож так и остался в ране.
 — Право же, тот, кто убил этого кабана, настоящий Геркулес! — сказал король.
 Он подозвал егеря, который держал на привязи бульдогов, и сказал ему:
 — Вынь этот нож.
 Силач повиновался; он выдернул окровавленный нож, и по напряжению его мускулов можно было судить, каких усилий это стоило. Король осмотрелся вокруг.
 — Где же мой спаситель? — спохватился он.
 Взоры собравшихся отыскивали того, о ком спрашивал король, но он исчез.
 — Как, — продолжал Людовик, — он скрылся, не ожидая награды?! Значит, он не придворный, — прибавил король, улыбаясь.
 — Я не видел его, государь, — сказал Ришелье, — я так был потрясен опасностью, которой подвергались вы, ваше величество…
 — Я его узнаю без труда! — перебил король. — Это человек высокого роста, бледный и весь в черном.
 — Вашему величеству угодно, чтобы мы отыскали его? — спросил герцог де Граммон.
 — Нет, — отвечал король, — пусть делает что хочет. Когда он пожелает получить награду, он придет просить ее… Однако мне хотелось бы знать, кто он…
 — Я думаю, ваше величество, вы все узнаете, — сказал Креки.
 — Каким образом, Креки?
 — Когда этот человек исчез в толпе, за ним бросился Таванн.
 — Государь, — сказал Пейрони, подходя, — я настаиваю, чтобы ваше величество отдохнули.
 Король опять взял под руку герцога де Ришелье и направился к павильону.

 VIII
 Сон короля

 Павильон Круа-Фонтан, на постройку которого Бурре отсыпал золото буквально пригоршнями, считался истинным шедевром. Лестницы были отделаны фарфором, перила — хрусталем, украшенным филигранным золотом и серебром. Гостиная и будуары были полны предметов искусства, поистине неподражаемых. В числе прочего там был и кабинет из китайского и японского фарфора.
 В этот-то кабинет привели короля. Людовик лег на великолепный диван, покрытый восточной материей. Китайские шторы задернули, и кабинет погрузился в полумрак.
 Король остался один. Ришелье, Граммон и д'Айян ждали его в соседней комнате. Отдыхая от усталости и волнения, которые в нем вызвало неожиданное происшествие, жертвой которого он едва не стал, Людовик XV вскоре заснул. Дыхание его было ровным, а спокойное и улыбающееся лицо говорило о том, что он уже не переживал по поводу опасности. Король видел во сне, будто находится в лесу, на том перекрестке, где сегодня останавливался на несколько минут. Он услышал глухой звук, постепенно усиливавшийся, и увидел хрустальную раковину с позолоченными колесами, а в ней восхитительную нимфу. Раковина остановилась возле него, хорошенькая нимфа медленно встала и бросила поводья. Она приподняла свою прозрачную юбку, показав крошечную ножку, обутую в сандалии, позволявшие видеть изумрудные и рубиновые перстни на каждом пальчике ноги. Юная нимфа вышла из раковины и осталась неподвижно стоять возле короля. Потом деревья исчезли, и вместо леса появились стены, украшенные фарфоровыми медальонами. Нимфа все еще была тут. Робко протянув руку, король взял маленькую ручку нимфы, тихо привлек ее к себе, наклонился и припал губами к белой атласной коже. Маленькая ручка трепетала в его руке.
 Людовик попытался привлечь нимфу еще ближе. Она повиновалась и тихо, медленно, грациозно наклонилась. Голова ее приблизилась к голове короля, и мелодичный голос проговорил:
 — Я вас люблю!
 Потом ее свежие губы оставили на лбу короля горячий поцелуй. Людовик почувствовал, что глубокое счастье наполнило его сердце. Он подавил вздох и открыл глаза, протягивая руки, чтобы удержать нимфу…
 Король приподнялся. Маленькая дверь закрылась, и он увидел, как за ней мелькнуло белое платье. Он встал, проведя рукой по лбу, и прямо пошел к тому месту, где в его видении затворилась маленькая дверь. Но на фарфоровой стене не было никакой двери.
 — Это был сон! — решил он.
 Но, опустив глаза, король замер, потом быстро наклонился и поднял вещицу, лежавшую на ковре перед диваном. Это был рубиновый перстень.
 — Такой же был у нее на ноге, — вспомнил король. Он вернулся к тому месту в стене, которое уже рассматривал.
 — Нет даже следа двери! — пробормотал он после внимательного осмотра. — Не иначе это причуды сновидения! Притом сновидения приятного, потому что нимфа восхитительна… Но этот перстень! — воскликнул он, нетерпеливо топнув ногой.
 В дверь тихо постучались.
 — Войдите! — сказал король. Голова Ришелье показалась в двери.
 — Государь, — сказал герцог, входя, — я слышал, как вы ходите, и подумал, что, может быть, вам нужны мои услуги.
 — Да, — сказал король. — Велите все приготовить для отъезда, любезный герцог, и позовите Бурре.
 Король не спускал глаз с того места в стене, где исчезла хорошенькая нимфа.

 IX
 Виконт де Таванн

 Чтобы разобраться в том, о чем пойдет речь далее, следует вернуться назад, к той минуте, когда испуганная бешеным кабаном лошадь подвергла опасности жизнь короля и когда вдруг явился таинственный спаситель.
 Смерть кабана, спасение короля и исчезновение человека, спасшего его, совершились за считанные мгновения, после которых толпа бросилась и окружила Людовика Возлюбленного.
 Человек, спасший короля Франции и без колебаний рисковавший ради этого своей жизнью, проскользнул в тесные ряды придворных и зевак, так что никто из присутствующих не заметил его исчезновения, кроме одного человека.
 Человеком, так сильно заинтересовавшимся спасителем короля, был виконт де Таванн.
 В ту минуту, когда король упал, Таванн находился в нескольких шагах позади его величества, он сидел в седле и тотчас же спрыгнул на землю, но, как ни быстро было его движение, он оказался на земле в то самое мгновение, когда кабан упал, сраженный охотничьим ножом незнакомца. Человек, убивший кабана, стоял спиной к Таванну; он обернулся к нему лицом только в то мгновение, когда бросился в толпу, после своего краткого ответа королю.
 Он пробежал мимо Таванна, тот вскрикнул, потом, быстро взглянув на короля, убедился, что Людовик XV жив и здоров, и последовал за незнакомцем.
 Как ни кратко было то мгновение, в течение которого Людовик XV видел своего спасителя, король заметил, «что это человек высокого роста, бледный и весь в черном», Спаситель короля действительно был высокого роста, его костюм, очень строгий, был черным, а лицо имело желтоватый оттенок. Он исчез в густой чаще, ветви которой закрылись за ним, когда его настиг Таванн. Виконт не проронил ни слова, он только положил руку на плечо незнакомца; тот обернулся и пристально посмотрел на Таванна. В этот момент раздавались крики толпы:
 — Да здравствует король!
 Незнакомец, не говоря ни слова, сделал Таванну знак следовать за ним. Оба шли молча по густой чаще, где не было ни дорог, ни тропинок. Когда они отошли на значительное расстояние, незнакомец остановился и спросил:
 — Что вы хотите мне сказать?
 — То, что я вам всегда говорю, когда счастливый случай сводит нас, — отвечал виконт. — Что я могу для вас сделать, месье?
 Незнакомец печально улыбнулся.
 — Ничего! — сказал он.
 — Опять ничего?
 — Время еще не пришло!
 — Однако чего же вы ожидаете? Вы оказали королю одну из таких услуг, за которые не отказывают человеку ни в какой просьбе.
 — Я ничего не хочу просить сейчас.
 — Но почему?
 — Потому что, повторяю, время еще не пришло.
 — Мне не понять, что заставляет вас так поступать, — продолжил виконт после некоторого молчания, — но, так как эта причина существует, не мое дело расспрашивать о ней. Скажите мне только, почему вы скрылись от признательности короля?
 — Король сказал мне все, что хотел сказать, а мне нечего было ответить помимо того, что я ему ответил.
 — Вы откладываете королевскую благодарность на будущее?
 — Да, если король не забудет.
 — А если король пожелает узнать кто вы, что я должен делать?
 — Не говорить ничего, что могло бы навести на мысль, что вы меня знаете, виконт.
 — Даже если бы это могло быть для вас полезно?
 — В таком случае вы будете предупреждены.
 — Как, месье?
 — Вы будете предупреждены в надлежащую минуту, виконт. К сожалению, это все, что я могу вам сказать.
 Таванн всплеснул руками в нетерпении.
 — Какой вы странный человек! — сказал он. Незнакомец тихо покачал головой.
 — Если бы вы меня знали так, как я знаю сам себя, — ответил он, — я показался бы вам еще страннее. Не будем более говорить обо мне, — прибавил он, переменив тон.
 — Напротив, будем говорить! — с живостью возразил Таванн. — Между нами есть серьезные узы искренней дружбы, потому что узел, скрепляющий эти узы, — признательность.
 — Виконт…
 — Я ваш должник, — продолжал Таванн твердым голосом, — и свой долг я не могу оплатить ничем, кроме стараний сделать то же, что вы сделали для меня. Дайте же мне возможность погасить этот долг.
 — Будьте терпеливы!
 — Вот уже пять лет вы мне велите ждать, и все эти пять лет вы мне постоянно оказывали услуги, я же так и не смог быть вам полезен чем-либо, но я хочу, чтобы вы доставили мне возможность принести вам пользу.
 Таванн подошел к незнакомцу, схватил его руки и крепко пожал.
 — Послушайте, — сказал он, — сейчас, когда, тревожась за жизнь короля, я увидел, что вы быстрее мысли бросились между опасностью и тем, кому она угрожала, я испытал в сердце чувство, которое не могу выразить. В одно мгновение кабан был убит, король спасен, а вы исчезли. В этот краткий миг я оценил все ваше великодушие, всю вашу силу и все ваше мужество, потому что, увидев, что вы делаете, я вспомнил все, что вы уже сделали. Уверившись, что король жив и невредим, я бросился за вами, я хотел вас увидеть и сказать вам: «Жильбер, это я нашел Сабину! Жильбер, я знаю часть ваших тайн! Жильбер, почему мне нельзя узнать остальные тайны? Почему мне не узнать, какой вы человек? Разве вы не питаете ко мне доверия?»
 Жильбер — а это был он, брат Нисетты, жених Сабины Даже, таинственный человек, принимавший столько странных обликов, — поднял голову и пристально посмотрел на Таванна.
 — Вы хотите, чтобы ваша дружба была мне полезна? — спросил он.
 — Да, — отвечал Таванн, — очень хочу.
 — Ну хорошо, я вас попрошу оказать мне важную услугу.
 Таванн сделал знак, означавший, что он слушает с нетерпением.
 — Вы помните все подробности нашей первой встречи? — спросил Жильбер.
 — Помню ли я! — вскричал Таванн. — Как я могу забыть самое странное и, может быть, самое важное происшествие в моей жизни!
 — Король завтра проведет целый день в Шуази?
 — Да, но не будет охотиться. Он совершит прогулку верхом и в карете по лесу, а потом в семь часов состоится большой ужин.
 — На ужин приедут приглашенные из Парижа?
 — Несколько человек: в Шуази приглашаются к ужину немногие, потому что столовая невелика.
 — За ужином, — продолжал Жильбер, — наверняка будут говорить о Фейдо де Марвиле и Петушином Рыцаре.
 — Кто же будет говорить?
 — Особы, приехавшие из Парижа. Расскажите же им с мельчайшими подробностями, не опуская ничего, все о нашей первой встрече.
 Таванн вздрогнул.
 — Как, — сказал он, — вы хотите?
 — Чтобы вы рассказали все королю.
 — Но…
 — Так надо… Это единственная услуга, о которой я вас прошу.
 Таванн протянул руку Жильберу и сказал:
 — Я сделаю это.
 — Вы не пропустите ничего?
 — Ничего, решительно ничего.
 — Вот уже наступает ночь, и король сейчас выйдет из павильона, в котором отдыхал.
 — Король в павильоне? — с удивлением спросил Таванн. — Откуда вы это знаете?
 — Говорю вам: он там. Пейрони поспешил к королю, пока мы были здесь, и как доктор рекомендовал его величеству отдохнуть час, а так как павильон — единственное место поблизости, то король отправился туда. Он покинет павильон через четверть часа.
 — Жильбер! Жильбер! — сказал Таванн с глубоким удивлением. — То, что вы мне говорите, более чем странно. Ведь Пейрони не был с нами во время этого происшествия, я вас не оставлял ни на минуту, как же вам известно, что приходил Пейрони и советовал королю отдохнуть в павильоне?
 — Он лишь посоветовал отдохнуть, а откупщик Бурре сразу предложил королю свой павильон.
 — Жильбер! Невозможно, чтобы вы это знали!
 Послышался топот лошадей.
 — Вон по дороге едет всадник, — сказал Жильбер, — расспросите его.
 Он потащил Таванна за руку к дороге. По ней проезжал маркиз де Креки. Увидев Таванна, он остановил лошадь, Жильбер же спрятался так, чтобы маркиз его не увидел.
 — Где король? — спросил Таванн.
 — В павильоне у Бурре, — ответил маркиз.
 — Зачем он туда отправился, маркиз?
 — Пейрони предписал ему отдохнуть с час, прежде чем продолжать путь, и Бурре попросил короля отдохнуть в его павильоне. Король сейчас выезжает, я отправляюсь за его каретой.
 Креки ускакал. Таванн стоял в неподвижной задумчивости.
 — Ну, что? — спросил его Жильбер, выходя из укрытия. — Вы убедились, виконт?
 — Что же вы за человек? — спросил Таванн.
 — Со временем узнаете. Теперь возвращайтесь к королю. Ваше продолжительное отсутствие не должно быть замечено, и, если кто-нибудь из придворных заметил, как вы бросились за мной, скажите, что не смогли меня догнать.
 — Так и скажу, месье!
 — Вы не забудете своего обещания?
 Таванн заверил движением головы, что будет помнить о данном слове.
 — Виконт, — продолжил Жильбер, переменив тон и низко поклонившись, — мне остается только сказать вам одно слово, но в этом слове будет выражаться все: благодарю!
 Таванн протянул руку Жильберу, после чего поспешил к павильону. Был слышен стук экипажей и топот лошадей. А Жильбер бросился в почти непроходимую, увитую столетним плющом чащу. Послышалось пение петуха, повторившееся дважды. Плющ раздвинулся, и черная косматая голова появилась в полутени.
 — Письмо? — спросил Жильбер коротко.
 — Доставлено.
 — А Хохлатый Петух?
 — В павильоне.
 — Какие известия из Парижа?
 — Никаких.
 Жильбер сделал знак рукой — и голова скрылась.

 X
 Зеркальная гостиная

 Шуази было любимым местом отдыха Людовика XV. Там он забывал свое королевское звание, которое так ему наскучило, и заставлял других забыть о нем.
 Замок Шуази был выстроен герцогиней де Монпансье, внучкой Генриха IV, дочерью Гастона, герцога Орлеанского — брата Людовика XIII. Герцогиня любила этот край рыцарских подвигов, свершавшихся в мятежные дни междоусобных войн, любила замковый сад, известный своими цветами, в особенности розами и жасмином. Тут были целые стены и даже лабиринты зелени, украшенные многочисленными статуями.
 Людовик XV сохранил сад и довел его до совершенства, но, не считая достаточно удобным старый замок, он велел выстроить другой.
 В Шуази Людовик XV принимал своих приближенных. Стоит подчеркнуть, что при его дворе различались три степени придворных: свет, общество и приближенные.
 Светом назывались важные сановники, министры, посланники — вся эта толпа придворных, для которых король никогда не спускался с вершины своего величия.
 Общество состояло из тех придворных и дам, которых король принимал по вечерам в своих апартаментах, которых удостаивал некоторой фамильярностью и позволял смеяться в своем присутствии.
 Наконец, приближенные принадлежали к числу тех придворных, перед которыми король слагал свое королевское величие. Их он обычно приглашал в Трианон и в Шуази.
 Самые любимые празднества короля происходили именно в Шуази и посвящались, как у язычников, то Бахусу, то Венере, то другим божествам. Утверждают, что эти ночные празднества придумали графиня Тулузская и очаровательная мадемуазель де Шароле.
 Пробило восемь часов, и маленькая Зеркальная гостиная, находившаяся перед спальней короля, заполнились приглашенными. Людовик XV сохранил привычки Людовика XIV. Каждое утро камердинер, спавший в спальне короля, будил его в восемь часов. Когда короля не было в Шуази, другой камердинер спал в королевское спальне, чтобы королевское ложе всегда было под охраной. В половине девятого к королю допускались приближённые.
 Зеркальная гостиная имела три двери: одна выходила в переднюю, другая в спальню короля, третья в кабинет Париков. У двери в спальню короля стоял, положив руку на ручку двери, камердинер гигантского роста, с таким же красным лицом, как и его ливрея. Этот камердинер жил в гостиной, как птица в клетке, никогда из нее не выходя.
 Простые ширмы в углу залы направо от входа в спальню короля ограждали жилище камердинера; там стояли его кровать и стол. День и ночь, где ни находился бы король, этот швейцар стоял у двери спальни: в Шуази, Версале, Фонтенбло и Марли, так что никто не мог войти в королевскую спальню без его соизволения. Его должность состояла в том, чтобы отворять и затворять дверь и произносить четыре фразы:
 «Проходите, господа, проходите!»
 «Господа, король!»
 «Уходите!»
 «Входить нельзя!»
 Никто не смел возражать камердинеру. Принцы, герцоги, маркизы, графы бежали от его голоса или прибегали на его зов; даже принцы и принцессы крови приглашались или отсылались им без всяких возражений, у камердинера был только один господин — король. Он получал приказания только от него. Никто, кроме короля, не существовал для него.
 Ровно в восемь часов, камердинер, который до тех пор находился за ширмами, вышел и встал перед дверью. Взгляды всех придворных устремились на его широкую руку, которая сейчас должна была дозволить вход в спальню короля.
 В Зеркальной гостиной толпились все придворные знаменитости: Ришелье, Граммон, Тремуйль, Креки, Морна, Таванн, Коани, Сувре и многие другие. Шел оживленный разговор.
 — Флавакур уехал? — спросил Сувре, смеясь.
 — Да, — ответил Тремуйль, — он уехал и увез свою жену.
 — Он не захотел, чтобы мадам де Флавакур приняла наследство своих сестер, — прибавил Креки.
 — Это пятая дочь Иеля, — сказал Коани.
 — Если ее ответ именно таков — он свидетельствует о ее прекрасном характере, — сказал Таванн.
 — Он именно таков, — отвечал Ришелье, — она сама поведала мне об этом. Между нами, господа, мне было интересно, захочет ли она занять место герцогини де Шатору так же, как герцогиня де Шатору заняла место мадам де Лораге, мадам де Лораге — место мадам де Вентимиль, а мадам де Вентимиль — место мадам де Мальи. Итак, я как-то вечером разговаривал с маркизой и прямо ей сказал: «Наследство ваших сестер принадлежит вам». Она улыбнулась и ничего не ответила. Я обрисовал ей хорошую сторону этого положения, заговорил о богатстве, о могуществе, о славе, о счастье, об обожании.
 — Все это прекрасно, — сказала она мне наконец, — но я предпочитаю всему этому уважение моих современников.
 — Черт побери! — сказал Тремуйль смеясь. — Какая свободомыслящая женщина!
 — Или хитрая, — сказал Морна с той насмешливой улыбкой, которая была ему свойственна и из-за которой впоследствии он потерял место министра.
 — Хитрая? — спросил Креки.
 — Да, ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?
 — Они уехали оба третьего дня утром в свое поместье в Дофине, — сказал герцог Тремуйль.
 — Три дня тому назад, кажется, Флавакур имел разговор с женой о том, что король так печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно:
 — Милая моя, вы хотите жить или умереть?
 — Жить, — отвечала она.
 — Если так, мы уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору.
 — Флавакур так сказал? — спросил Граммон.
 — А вас это удивляет?
 — Нисколько! Флавакур способен убить свою жену так же легко, как поцеловать ей руку.
 — Что же ответила маркиза? — спросил Коани.
 — Она посмеялась над ревностью мужа, но попросила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.
 — Заслуга ли в том Флавакура или нет, а все-таки маркиза уехала, — сказал Ришелье.
 — А король скучает! — заметил Граммон.
 — И ничего ему не мило… — прибавил Сувре.
 — То есть не было мило, — поправил Таванн.
 — Что ты такое говоришь, Таванн? — спросил Граммон.
 — Я говорю, что ничто не нравилось королю.
 — Это значит, что теперь что-то или кто-то нравится ему?
 — Может быть.
 — Кто же?
 — Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергся такой большой опасности, он гораздо веселее, чем прежде.
 — Это факт, — сказал Сувре.
 — Истинная правда, — произнес новый голос.
 — Здравствуйте, Бридж, — сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.
 — Вы говорили, что король повеселел после охоты, — продолжал Бридж, — это правда, я подтверждаю это. Доказательством служит то, что вчера его величество отправился верхом на прогулку по лесу с большим с интересом…
 — И позволил только Ришелье и Таванну следовать за ним, — сказал Тремуйль, — потому что они, к счастью или несчастью, имели превосходных лошадей…
 — Верно, — сказал Бридж, — эти господа имели самых горячих лошадей из больших конюшен…
 — Это вы велели дать их нам? — спросил Ришелье.
 — Нет, господа.
 — Но вам не может быть неприятно, что мы смогли угнаться за королем?
 — Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.
 — А мне на вашем, любезный Бридж, на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля.
 Общество отреагировало на это воспоминание о недавнем приключении в Версале всплеском веселья.
 — Ну, Бридж, вестник забавных известий, — сказал Тремуйль, — какую остроту приготовили вы нам сегодня?
 — Остроту, да не мою, — отвечал Бридж.
 — А чью же?
 — Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня тому назад исполнилось тринадцать лет.
 — Что же она сказала?
 — В день своего рождения вечером она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в лото. На другое утро во что бы то ни стало хотела уехать из Версаля. Ее спросили: куда она собирается ехать? Аделаида ответила, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей намекнули, что она женщина, и она сказала: «Жанна д'Арк также была женщиной, но она была не такого знатного происхождения, как я. И, если она убила нескольких англичан, я убью их всех».
 — Браво, браво! — зааплодировали придворные.
 В эту минуту дверь передней отворилась, и вошел еще один новый гость.

 XI
 Аббат де Берни

 Человек, вошедший в Зеркальную гостиную, имел очень печальный вид, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный — аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обычно радостью и удовольствием от жизни. Но в этот день аббат представлял собой олицетворение уныния. Наклонив голову, потупив глаза, с мокрым носовыми платками в руках, он шел, испуская вздохи, которых было бы достаточно для того, чтобы завертеть вместо ветра крылья знаменитой мельницы Дон Кихота. Его плачевная физиономия произвела такой комический эффект, что все присутствующие громко расхохотались. Аббат де Берни с самой мрачной физиономией вознес к небу обе руки с носовыми платками.
 — Ах! — вздохнул он.
 — Что с вами? — спросил Ришелье.
 — Господи Боже мой! Сжалься надо мной, — причитал Берни.
 — Что с вами случилось? — вскричал Тремуйль.
 — И подобное несчастье висело над моей головой, — говорил Берни с величественными жестами, — надо мной, бедной, невинной жертвой…
 — О! — сказал Морна, видя, что слова замирают на губах аббата. — Вы бедны — это так, вы жертва — это возможно, но невинная — это уж совсем некстати…
 — Насмехаетесь! — обиделся Берни. — Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями…
 — У нас нет каменьев, — возразил Морна.
 — Что случилось с нашим аббатом? — вскричал Таванн. — Ты всегда такой веселый, увлеченный, теперь плачешь, стонешь, горюешь. Скажи нам, что с тобой стряслось?
 — Да-да! — закричали со всех сторон. — Говорите, аббат! Говорите скорее!
 Берни откинулся назад, приняв величественную позу.
 — Господа, — он, — сегодняшнего дня, до сего часа я считал себя отпрыском благородной и честной фамилии. Но это утешительное убеждение вдруг жестоко вырвано из моего сердца.
 Аббат завершил свою патетическую фразу великолепным жестом.
 — Браво! — крикнул Креки с восторгом. — Гэррик не сыграл бы лучше!
 — Да, господа, — сказал аббат напыщенно, — меня поразило страшное известие!
 Придворные переглядывались, спрашивая себя глазами, что значит эта шутка.
 — Скажите же, наконец, что случилось? — опять спросил Ришелье.
 — Я не могу найти слов, чтобы выразить состояние!
 — Какое состояние? — полюбопытствовал Креки.
 — Мое!
 — Чем же оно так плохо?
 Берни начал заламывать руки.
 — Мне остается только одно, — сказал он, — броситься на колени перед королем и просить у него помилования.
 — Просить помилования у короля! — с удивлением сказал Креки. — Для чего?
 — Для того чтобы не умереть на эшафоте.
 — Разве вы совершили какое-нибудь преступление? — смеясь, сказал Ришелье.
 — Дай-то Бог, герцог! Тогда, по крайней мере, то, что со мной случилось, было бы правосудием, а я невиновен.
 — Невиновны в чем?
 — В преступлении.
 — В каком?
 — Не спрашивайте!
 — До которых пор, аббат, ты намерен насмехаться над нами? — возмутился Таванн.
 — Увы и увы! Если бы ты был прав, Таванн! — продолжал аббат. — Ах! Как бы мне хотелось пошутить над всеми вами! Но, нет! Жестокая судьба, слепой рок вздумали меня, невинного, поразить страданием! Ах, пожалейте меня, все окружающие!
 Аббат, умилительно сложив руки, принял самый плачевный вид.
 — Говорите же наконец аббат! — с нетерпением потребовал Тремуйль.
 — Да, объяснитесь, — сказал Ришелье.
 — Он должен все сказать, — прибавил Креки.
 — Или его надо подвергнуть пытке! — сказал Морна. — Мы заставим его выпить все шампанское, находящееся в замке.
 — Браво! — закричали несколько голосов разом.
 — А если этого будет мало, — прибавил Ришелье, — мы пошлем в Этиоль и в павильон Бурре.
 — Милосердный Боже! — вскричал аббат, сложив руки. — И я буду должен выпить все это не останавливаясь?
 — Если ты не сможешь выпить все шампанское, — сказал Таванн, — тебя утопят в нем!
 — Великий Боже! Если я вынужден все это выпить, — продолжал аббат плачущим голосом, — я перенесу пытку так безропотно, что, может быть, это придаст мне сил!
 — Прежде чем мучиться, аббат, лучше скажите нам, что случилось, откуда вы?
 — Из Парижа.
 — Вы ездили туда?
 — Вчера после обеда.
 — Что вы делали в Париже?
 — Что я там делал? — переспросил аббат задыхающимся голосом. — Вот в чем и состоит весь ужас!
 — Что же?
 Все окружили аббата. Тот делал усилие, чтобы заговорить.
 — Это… это…
 В эту минуту камердинер, остававшийся бесстрастным и, по-видимому, не слушавший, что говорилось в гостиной, вдруг отворил дверь в спальню короля, и разговор прервался, как от удара грома.
 — Проходите, господа, проходите! — закричал он громким голосом.
 В Зеркальной гостиной воцарилась глубокая тишина.

 XII
 Утро короля

 Два пажа, прелестные четырнадцатилетние юноши в королевских мундирах с гербами Франции, вышитыми на правых плечах, стояли по обе стороны двери, высоко подняв головы, с лицами дерзкими и высокомерными.
 Камер-юнкер в своем великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д'Айян.
 Все находившиеся Зеркальной гостиной медленно приблизились в соответствии с предписанным порядком, старшие первыми вошли в комнату бесшумно и в полном молчании.
 Королевская спальня в Шуази была высока, просторна и великолепно меблирована, как и все комнаты короля, — в ту эпоху вкус к хорошей мебели был на высоте.
 Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Кровать была убрана такой же материей и окружена балюстрадой из позолоченного дерева. Рядом с этой балюстрадой стояли два пажа, еще два находились напротив кровати, у окна. Таким образом, с двумя, стоявшими у дверей, в комнате находилось шесть пажей — установленное этикетом число для королевской спальни. Начальником этих пажей являлся дежурный камер-юнкер.
 У изголовья кровати, справа, стоял главный камердинер. В этот день дежурным был Бине. Впрочем, он дежурил почти каждый день, потому что король не мог обойтись без него, и три других главных камердинера даром получали жалованье. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказаний Бине.
 С другой стороны кровати стоял Пейрони, хирург короля, который с доктором Кене всегда присутствовал при подъеме короля. За балюстрадой стояли также цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.
 Король встал, и два пажа подали ему туфли. Он ответил на низкий поклон придворных движением головы, выражавшим любезность. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета никто не должен был первым заговаривать с королем. Впрочем, Людовик XV имел привычку, очень удобную для придворных: каждое утро он произносил одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была такова:
 — Ну, что же сегодня вы расскажете мне нового и забавного?
 В это утро король обратился со своим обыкновенным вопросом к маркизу де Креки.
 — Государь, — поклонился маркиз, — я не могу достойно ответить вашему величеству. Вот аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное и самое неприятное происшествие…
 — Поскорее! Пусть он нам расскажет, — перебил король.
 Придворные расступились, дав пройти аббату, который стоял смиренно в стороне в глубине комнаты.
 — Ну, что же сегодня вы мне расскажете нового и забавного, аббат? — продолжал король.
 — Государь! — сказал Берни. — Самое удивительное и самое неприятное происшествие…
 — Государь, — перебил Ришелье, улыбаясь, — сжальтесь над плачевной участью милого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!
 — Эшафот? — удивился король.
 — Да, государь.
 — За что?
 Берни поднял руки к небу, подбежал к королю и бросился к его ногам.
 — Государь! — сказал он. — Помилуйте меня!
 — Помиловать? — повторил король, не зная, серьезно ли говорит Берни или позволяет себе одну из тех шуток, какие допускались в Шуази.
 — Да, государь, помилуйте!
 — Но что вы натворили, аббат? Верно, поссорились с вашим епископом?
 — Ах, государь! Если бы только это!
 — Как, не только это?
 — Государь! Дело идет не о том, что я сделал, а о том, что случилось со мной!
 — Встаньте, аббат!
 Берни повиновался.
 — Простите меня, ваше величество!
 — Но что все-таки случилось с вами?
 — Ах, государь! Случилось нечто ужасное. Моя жизнь в руках вашего величества!
 — Так объяснитесь, аббат, я весь внимание.
 — Государь! Это целая история. Вчера, во время прогулки вашего величества по лесу, я остался в замке…
 — Чтобы не предаваться светской жизни, аббат?
 — Да, государь, и для того, чтобы заняться приготовлением того изысканного кушанья, которое я имел уже честь готовить вместе с вашим величеством.
 Людовик XV в Шуази и Трианоне имел обыкновение готовить лично.
 — Я был погружен в гастрономические размышления, — продолжал аббат, — когда курьер принес мне письмо от моего дядюшки аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте. Дядя писал мне, что едет в Париж и просил встретить его у заставы Сен-Мартен. Мой дядя чрезвычайно богат, и, хотя он никогда не был щедр к своему бедному племяннику, я счел своим долгом выехать к нему навстречу…
 — До сих пор я с удовольствием вижу, что в вашей истории нет ничего страшного, — сказал король.
 — Увы, государь, я еще не кончил.
 — Продолжайте, аббат.
 — Я поехал в Париж и остановился в гостинице напротив заставы. Время шло, но дядя не появлялся. Наступила ночь, а его по-прежнему не было. Я стал расспрашивать в гостинице, не видел ли кто въезжающего в Париж каноника в карете. Я подумал, что дядю что-либо задержало в дороге и что он приедет завтра.
 — Благоразумное рассуждение, — сказал Людовик XV, подставляя голову подошедшему парикмахеру.
 Король был одет в свободный пеньюар, обшитый кружевами. Парикмахер подал королю бумажную маску, чтобы пудра не попала на лицо.
 — А как ваша дочь, Даже? — спросил король.
 — Ей лучше, государь, гораздо лучше! — ответил знаменитый парикмахер.
 — Кене мне говорил. Скажите ей, что я слежу за ее здоровьем с большим участием, Даже. Когда она будет в состоянии ездить в экипаже, пусть навестит королеву и принцесс.
 — Ах, государь! — воскликнул Даже с волнением. — Я не сомневаюсь, что вы искренне желаете Сабине быстрого выздоровления!

 XIII
 Удивительный случай

 Предоставив себя стараниям знаменитого парикмахера, король вновь обратился к аббату де Берни:
 — Продолжайте, аббат, я слушаю.
 — Итак, я подумал, что дядя приедет в Париж днем позже, — продолжал аббат, — и решил возвратиться домой. Камердинер доложил мне, что дважды приходил какой-то человек странной наружности, спрашивал меня и упорно не хотел назвать свое имя. Я тотчас подумал, что его прислал мой дядя. Но я ошибался. Человек этот вскоре опять пришел и объяснил шепотом и с большими предосторожностями, что хотел бы переговорить со мной наедине.
 — Весьма интересно, — пробормотал король.
 — Я провел его в свою комнату. Едва мы остались одни, как он вынул из кармана запечатанный конверт и подал его со словами: «От начальника полиции». Я имею честь немного знать месье Фейдо де Марвиля, — продолжал аббат, — и очень его люблю; но какую бы привязанность ни чувствовали мы к начальнику полиции, его имя, произнесенное третьим лицом, в особенности когда это лицо имеет зловещую наружность, никогда не бывает приятно слышать — невольно охватывает дрожь. Я вскрыл письмо, прочитал его и вскрикнул от удивления.
 — О чем же говорилось в этом письме? — спросил король.
 — Это было приглашение немедля отправиться в полицию по важному делу. Внизу меня ждала карета: я поехал и застал месье де Марвиля в самом веселом расположении духа. Он мне рассказал, что произвел трудный и важный арест. Я посмотрел на него с удивлением, недоумевая, какое отношение это имеет ко мне. Он улыбнулся, угадав мои мысли.
 — Вы мне нужны, — сказал он.
 — Для чего? — спросил я с некоторым беспокойством, потому что никогда не любил вмешиваться в тайную деятельность полиции.
 — Дело в том, что арестованный на дороге Патенс при въезде в Париж выдает себя за вашего родственника.
 — За моего дядю?
 — Вот именно.
 Я находился в изумлении, близком к помешательству.
 — Вы арестовали моего дядю, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте! — возмутился я.
 — Скажу так: я арестовал того, кто носит этот сан и это имя, — ответил начальник полиции.
 — Но зачем?
 — Потому что он украл, вернее, присвоил и то и другое.
 — Мой дядя украл свой сан и свое имя?
 — Мало того, он присвоил и степень родства.
 — О ком это вы говорите, месье?
 — О том, кто убил аббата де Ронье и присвоил себе его имя и его сан.
 — Ах, Боже мой! — пролепетал я. — Мой дядя умер!
 — Понятное волнение наследника! — улыбаясь, заметил Ришелье.
 Аббат продолжал:
 — Сколько лет не виделись с вашим дядей? — спросил меня Фейдо де Марвиль.
 — Более двадцати лет, с тех пор, как я был еще ребенком, — ответил я.
 — Черт побери! И вы больше с ним не встречались?
 — Нет. Мы переписывались, но я его не видел с тех пор, как он уехал в Брюссель двадцать лет назад.
 — Вы помните его лицо?
 — Совсем не помню.
 Фейдо казался очень довольным.
 — Значит, сейчас вы не узнали бы своего дядю? — спросил он.
 — Нет, — твердо отвечал я. — Черты его лица совершенно стерлись в моей памяти.
 — Если так, любезный аббат, я сожалею, что пригласил вас. Вы не сможете оказать мне услуги, которой я ожидал от вас.
 — Но я желаю, однако, получить объяснение относительно того, что же случилось с моим дядей.
 — Арестованный — не ваш дядя. Ваш дядя, настоящий аббат, был убит злоумышленником, присвоившим его сан и его имя, как я уже вам говорил, для того чтобы в Париже избежать ареста.
 — Но дядя мне написал, что приезжает!
 — Но вы сами заявили, что не сможете его узнать. Преступник хотел использовать вас, чтобы обмануть меня.
 — Милосердый Боже! — воскликнул я. — Как зовут мерзавца, который выдает себя за моего дядю?
 — Его имя я могу вам назвать, — ответил Фейдо, — поскольку оно довольно известно: это Петушиный Рыцарь.
 — Как! — вздрогнув, сказал король. — Фейдо арестовал Петушиного Рыцаря?
 — Да, государь, — ответил Берни. — Вчера вечером.
 — А я ничего до сих пор не знаю!
 — Верно, начальник полиции сегодня приедет в Шуази и доложит вашему величеству об этом.
 Услышав имя Рыцаря, Даже сделал шаг назад.
 — Петушиный Рыцарь! — прошептал он. — Тот, который ранил мою дочь?
 Таванн, стоявший возле парикмахера, бросил на него строгий взгляд и шепнул:
 — Молчите!
 Услышав об аресте знаменитого разбойника, о котором говорил весь Париж, все присутствующие переглянулись.
 — Рыцарь арестован! — повторил король. — Я очень рад. Но я все-таки не пойму, — обратился он к аббату, — какое же несчастье обрушилось на вас?
 — Много несчастий, государь! — вскричал аббат. — Во-первых, если бы Рыцарь не был арестован, я обнял бы его, как дядю, а он назвал бы меня племянником. Он воспользовался бы мной, чтобы совершать свои преступления, и я, не зная того, сделался бы его сообщником.
 — Верно, — сказал король улыбаясь. — К счастью, этого не случилось.
 — Он убил моего дядю, который был очень богат, стало быть, он его ограбил, таким образом, ограблен и я.
 — В таком случае, аббат, вас стоит пожалеть.
 — Наконец, государь, я теперь прослыву родным племянником Петушиного Рыцаря, и эта слава нанесет большой вред моей репутации.
 — Петушиный Рыцарь! — повторил король.
 — Петушиный Рыцарь! Петушиный Рыцарь! — подхватили несколько придворных.
 В спальне наступило минутное молчание. Вдруг донеслось громкое «кукареку», король и придворные переглянулись с удивлением. Два другие «кукареку» раздались сразу же за ним, и все смолкло.
 — Вот и петух запел очень кстати, чтобы приветствовать конец истории Петушиного Рыцаря! — рассмеялся король.
 В эту минуту в спальню вошел лакей и низко поклонился королю.

 XIV
 Епископ ле Мирпуа

 — Его преосвященство епископ Мирпуа спрашивает, удостоит ли ваше величество принять его, — доложил лакей.
 — Епископ в Шуази! — с удивлением сказал король. — Пусть войдет!
 Король имел причину удивиться, услышав в своем увеселительном замке имя такого человека. Франсуа Бойе, епископ Мирпуа, был одним из редких сынов той эпохи, кто сохранил среди развратного двора всю строгость нравов и всю простоту, которые составляют могущество и славу духовенства. Родившись в 1675 году, Бойе выступил протеже маркизы де Ментенон и был известен своей верой и своими добродетелями; он пережил время регентства — засилья глупости и гнусного разврата, так что клевета не смела коснуться его. История мало говорит о Бойе, и напрасно, потому что он был одним из выдающихся людей восемнадцатого столетия. Человек, верный убеждениям, человек честный, хладнокровный, суровый, добрый, но непреклонный. Он был великим епископом, великим политиком и великим ученым. Член французской Академии в 1736-м, Академии наук в 1738-м, Академии изящной словесности в 1741-м, он открыто сопротивлялся избранию Пирона членом Академии, заявив с кафедры, что стыд его развратных сочинений перевешивает достоинство «Метромании». Это он в августе прошлого года, во время болезни короля в Меце, вместе с епископом Суассонским принудил иезуита Иерюссо, духовника короля, не отпускать тому грехи, пока герцогиня де Шатору остается с королем. В то же время, несмотря на приказание, отданное самим Людовиком XV, который запретил королеве и своим детям выезжать из Версаля, епископ Мирпуа отправил Марию Лещинскую в Мец. Когда королева приехала, король спал. Проснувшись и увидев свою жену в обществе благочестивого священника, он глубоко растрогался и сказал королеве:
 — Простите ли вы, мадам, меня за все огорчения, которые я вам причинил?
 Королева, бывшая добрейшей женщиной на свете, образцом снисхождения и доброты как дочь, как жена и как мать, не смогла произнести ни слова; бросившись на шею королю, она плакала целый час, как говорится в журнале «Болезни короля в Меце». Король не упрекнул Бойе за то, что тот привез королеву.
 Последнее доказательство упорства, неумолимости и могущества епископа — его стычка с герцогом Ришелье, случившаяся несколько недель тому назад. Сестра герцога, настоятельница в Руане, очень желала получить место настоятельницы в аббатстве Боа, которое осталось вакантным после госпожи де Кариньян. Людовик XV, фаворитом которого был герцог Ришелье, обещал в январе это аббатство сестре епископа. Мирпуа же сам назначил другую настоятельницу, просто объявив, что поведение сестры герцога кажется ему непристойным. Король не решился ему возразить. Взбешенный Ришелье обратился к королю, чтоб тот исполнил свое обещание, но король просил его не настаивать.
 Обыкновенно епископ никогда не выезжал из Версаля. Дофин, имевший к своему наставнику глубокую привязанность, любил, чтобы тот находился вместе с ним. И уж никогда Бойе не приезжал в Шуази, куда не смели наведываться королева и принцессы; никогда он не переступал порог этого замка, в который приглашали женщин с условием не брать с собой мужей. Стало быть, приезд епископа не только должен был удивить, но и встревожить короля. Чувство неловкости и стеснения отразилось на лицах присутствующих. Дверь отворилась, слуга доложил:
 — Монсеньор де Мирпуа.
 Почтенный епископ вошел в спальню короля; ему было тогда семьдесят лет, но он бодро нес бремя старости. Высокий ростом, сухощавый, он шел с достоинством, подобающим его сану. Он поклонился королю, не удостоив даже взглядом придворных.
 — Что случилось, месье де Мирпуа, и какая причина привела вас сюда? — спросил король. — В любом случае милости просим. Не больна ли королева?
 — Ее величество, к счастью, совершенно здорова, государь, — ответил епископ.
 — И мой сын здоров?
 — Монсеньор дофин и все принцессы совершенно здоровы.
 — Так чем же мы обязаны удовольствию видеть вас в Шуази?
 Епископ сделал шаг вперед и протянул руку.
 — Государь! Я приехал требовать правосудия.
 Тон, которым были произнесены эти слова, был так серьезен и спокоен, что король вздрогнул: он догадывался, что приезд епископа сулит какую-нибудь неприятность.
 — Правосудия, — вскинул брови король, — для кого?
 — Для невинной жертвы, государь. Человек был арестован именем вашего величества как разбойник, между тем как этот человек — праведный служитель Бога, смиренный и добродетельный.
 — О ком вы говорите, месье?
 — Об аббате де Ронье, канонике благородного Брюссельского капитула. Этот человек был арестован недостойным образом по приезде в Париж и отвезен в особняк начальника полиции. Он жертва ошибки, которую я не могу объяснить, и теперь заключен в тюрьму. Я требую свободы для аббата де Ронье не потому, что он мой друг вот уже двадцать лет, а просто потому, чтобы правосудие было свершено!
 Скрестив руки на груди, епископ ждал. Людовик, услышав слова, произнесенные священником, обернулся к аббату де Берни и бросил на него вопросительный взгляд.
 — Месье де Мирпуа, — сказал он после некоторого молчания, — за несколько минут до вашего приезда я впервые услышал об аресте человека, выдающего себя за аббата де Ронье, которого начальник полиции принимает за Петушиного Рыцаря — чудовище, которое слишком долго опустошает Париж. Об этом человеке идет речь?
 — Да, государь.
 — Этот человек на самом деле является, или он только уверяет — я этого не знаю, — дядей аббата де Берни.
 Берни низко поклонился.
 — К несчастью, — продолжал король, — аббат не может ни опровергнуть, ни подтвердить этого уверения, потому что он не может узнать дядю, которого не видел двадцать лет.
 — Я знаком с аббатом де Ронье, государь, — сказал епископ, — с того времени, когда аббат де Берни перестал с ним видеться. Я прошу ваше величество отдать приказание сделать нам очную ставку, тогда правосудие пойдет своим чередом.
 Людовик ХV, нахмурив брови, размышлял. Мирпуа, которому вошедший слуга сказал что-то шепотом, сделал шаг к королю и сказал:
 — Государь…
 Людовик обернулся к нему.
 — Месье Фейдо де Марвиль прибыл и ждет приказаний вашего величества.
 — Начальник полиции, — с живостью сказал король, — пусть он войдет. Он приехал кстати, — прибавил король, обращаясь к епископу.
 Любопытство, возбужденное этой неожиданной сценой, отразилось на лицах придворных. Прошло несколько секунд, и начальник полиции, держа в руке толстый портфель, вошел.
 — А, месье де Марвиль! — сказал король. — Вы приехали кстати. Надо разъяснить одну загадку.
 — Государь, — сказал Фейдо, низко кланяясь, — присутствие монсеньера Мирпуа в Шуази объясняет мне, что ваше величество желает узнать.
 — Монсеньор маркиз д'Аржансон, — доложил слуга. Министр иностранных дел вошел быстрыми шагами и, пользуясь своим преимуществом, переступил балюстраду кровати. Поклонившись королю, он сказал вполголоса так, чтобы придворные не слышали:
 — Не угодно ли вашему величеству незамедлительно удостоить особенной аудиенцией монсеньора де Мирпуа, начальника полиции и меня?
 — Разве это не терпит отлагательства? — спросил король.
 — Не терпит, государь.
 Людовик выпрямился и с исполненным достоинства видом, который он умел принимать, когда обстоятельства того требовали, объявил:
 — Месье де Мирпуа, месье д'Аржансон, месье де Марвиль, проследуйте в мой кабинет и ждите там моих приказаний!
 Названные люди поклонились и вышли, к крайнему недоумению прочих гостей, оставшихся в королевской спальне.

 XV
 Маркиз д'Аржансон

 Озабоченный и задумчивый король сидел в большом кресле. Напротив него на табурете сидел епископ Мирпуа. Фейдо де Марвиль стоял перед столом, на котором лежал его открытый портфель. Ренэ Луи Войе де Польми, маркиз д'Аржансон, министр иностранных дел, стоял между королем и епископом, прислонившись к высокой спинке большого кресла. Эти четыре особы находились в кабинете короля.
 — Государь, — начал маркиз д'Аржансон, — простите меня за то, что я вдруг приехал помешать вашему удовольствию, но обстоятельства серьезны, и преданных слуг короля не должны останавливать препятствия.
 — Что случилось? — спросил Людовик XV.
 — В Париже, государь, происходят самые странные вещи.
 — Опять?
 — Вашему величеству известны все донесения о Петушином Рыцаре, об этом человеке, которого никак не могут ни отыскать, ни схватить?
 — Разумеется, месье.
 — Вы не забыли, государь, дела княгини де Морсон, бриллиантов Аллар, открытой войны, объявленной графу де Шароле и пожара в его особняке?
 — Я знаю все это. И знаю, кроме того, — ответил король с заметным неудовольствием, — что, будучи возмущенным присутствием в столице моего королевства отъявленного разбойника, я приказал начальнику полиции арестовать его в течение десяти дней.
 Де Марвиль низко поклонился.
 — Государь, — сказал он, — я сделал все, что мог сделать преданный подданный и верный слуга. Если мне не удалось исполнить ваше приказание, то лишь потому, что это оказалось невозможным.
 — Месье Фейдо, — отвечал король, — я не сомневаюсь ни в вашей преданности, ни в вашей верности, но я вижу, что вы не смогли исполнить мое повеление.
 Начальник полиции снова поклонился, на этот раз еще ниже, и промолчал.
 — Государь, — продолжал маркиз д'Аржансон, слушавший Фейдо с явным нетерпением, — я умоляю ваше величество удостоить меня вниманием на несколько минут и позволить мне следовать по пути, который я считаю лучшим для достижения цели.
 — Говорите, маркиз, — кивнул король.
 — Государь, 31 января, то есть три недели назад, в продолжение двадцати четырех часов в Париже случились четыре происшествия, равно и необычные, и важные. Первое — похищение и попытка убийства Сабины Даже. Самая страшная и непроницаемая тайна окутывает это злодеяние. Кто похитил и ранил молодую девушку? Зачем ее похитили? Печально признаваться, но полиция до сих пор не знает, кто преступник и какая цель руководила им. Правосудие имеет предположения, но утверждать не может ничего. Второе происшествие, случившееся в ту самую ночь с 30 на 31 января — пожар в особняке Шароле. Тут сомневаться не приходится — особняк поджег Петушиный Рыцарь, предварительно его ограбив. Письмо Рыцаря, письмо столь остроумно дерзкое — которое вы читали, государь, — явно показывает, кто совершил это преступление.
 — О, если бы Петушиный Рыцарь нападал только на графа де Шароле, — сказал Людовик, — я предоставил бы им обоим возможность бороться и не занимался бы ни тем, ни другим.
 — К несчастью, государь, Рыцарь занимается не только графом. 31 января — ваше величество, вероятно, это помнит — я узнал, что агент Польши, посланный к его высочеству принцу Конти, должен прибыть инкогнито в Париж ночью через Венсенскую заставу. Я говорю об этом при монсеньоре Мирпуа, — продолжал д'Аржансон, понизив голос, — потому что это самый достойный и самый праведный из наших епископов, и я могу без опасения доверить ему самые важные государственные тайны.
 — Я согласен с вами, месье д'Аржансон, — сказал король.
 Епископ поблагодарил короля поклоном головы.
 — Итак, — продолжал д'Аржансон, — получив это известие как министр иностранных дел, я должен был принять меры. Я поручил месье Фейдо де Марвилю арестовать этого польского агента так, чтобы тот не смог встретиться ни с кем. Вашему величеству известно, что случилось. В карете при задержании находился мужчина, а из нее вышла женщина. На другой день польский посланник приехал ко мне требовать немедленного освобождения его соотечественницы, которая, как он утверждал, являлась графиней Потоцкой. В карете и на графине ничего не смогли найти такого, что послужило бы поводом к обвинению. Мужская одежда бесследно исчезла, и пришлось предположить, что или графиня одарена необыкновенной ловкостью и имела в своем распоряжении исключительные средства для обмана, или что Марсьяль — начальник объездной команды — изменник. Прошлая жизнь Марсьяля свидетельствует в его пользу, однако надо было принять предосторожности — он посажен в крепость. Графиня осталась в Париже и принята в лучшем обществе. Ничто не подтвердило политического обвинения, предъявленного ей; согласно полученному мной донесению, польский агент направлялся в Париж с полномочиями звать на польский престол принца Конти, что было бы очень важно, — но, повторяю, ничто не подтвердило этого обвинения. Вчера я получил записку с совершенно таким же содержанием, как и в прошлый раз, где меня уведомляли о приезде польского агента. Я обнаружил ее на моем бюро, войдя утром в кабинет; никто из моих людей не мог сказать, кто принес эту записку, словно она упала с потолка или влетела в печную трубу. Я распечатал эту записку, как и первую. Почерк был тот же, только первая была безымянная, а вторая подписана именем…
 — Каким? — живо спросил король.
 — Петушиного Рыцаря, государь.
 — Где эта записка?
 — Вот она.
 Маркиз подал королю сложенную бумагу, которую вынул из кармана.
 Людовик XV развернул ее и пробежал глазами убористые строки письма, потом, обернувшись к епископу де Мирпуа, прочел вслух:
 —  «Маркизу д'Аржансону, министру иностранных дел. 
  Монсеньор, когда я вам писал в прошлый раз, для того чтобы вы приняли предосторожности относительно польского агента, я полагался на административную смышленость французской полиции. Мои опасения подтвердились… относительно успешности людей, желавших обмануть эту полицию, которая не приметила ничего. 
  Мнимая польская графиня — на самом деле австрийский агент Богенгейм — уехала сегодня утром. 
  Для того чтобы убедить вас в справедливости моих утверждений, я предоставлю вам доказательство. Почтовый экипаж, в котором Богенгейм въехал в Париж и который был задержан Марсьялем и обыскан, остался в гостинице, в которой жила мнимая графиня Потоцкая. Пошлите за этим экипажем. Когда его доставят в ваш особняк, приподнимите переднюю скамейку, надавите пальцем медную кнопку, поддерживающую подушку, и вы почувствуете, как кнопка начнет опускаться. Тогда поверните ее слева направо, потом опять надавите, кнопка откроется, и вы увидите отверстие трубки. Подуйте в это отверстие — в скамейке откроется проем и обнаружит квадратное, довольно большое и разделенное надвое отверстие. Это отверстие ведет в довольно большую трубу, которая сообщается с осью передних и задних колес с помощью другой трубы такого же сечения, проходящей через рессоры и потому невидимой. В оси передних колес имеется механизм, приводимый в действие движением экипажа, который может изрубить и истолочь любой предмет. Труба оси задних колес сообщается с двойным дном кузова кареты. Положите большой кусок сукна или какую-нибудь одежду в трубу и приведите в движение карету: одежда или сукно сотрутся, и через несколько минут упадут мельчайшими кусочками под ось и развеются ветром. В нижней части положите сверток бумаг, который мог бы войти в отверстие трубы, потом поверните кнопку справа налево: сверток исчезнет и попадет в двойное дно кареты. Поверните, напротив, слева направо — и сверток снова появится. 
  Проделав этот опыт, вы легко поймете, монсеньор, каким образом арестованный Марсьялем мужчина сумел уничтожить мужскую одежду и переоделся в женское платье, а также каким образом секретные бумаги могли быть скрыты от вас. 
  Теперь, господин министр, когда обстоятельства, счастливые для меня, свели меня с вашим превосходительством, я надеюсь, вы поймете и оцените услуги, которые я могу вам оказать. Я надеюсь также, что вы захотите впредь вспомнить обо мне и не забудете меня при некоторых обстоятельствах. Я подчеркиваю слово «некоторых», и вы скоро поймете почему. 
  Я узнал, что Марсьяль, обвиненный в измене, заключен в крепость. Невиновность этого честного солдата легко доказать механизмом кареты, и я не сомневаюсь, что ему немедленно будет предоставлена свобода. 
  Марсьяль несколько раз преследовал меня чрезвычайно толково. Если он меня не поймал, это не его вина. Желаю, чтобы это признание принесло ему пользу. 
  Мое предыдущее письмо было безымянным. Это послание я подписываю. Примите, монсеньор, выражение неизменной преданности и глубокого уважения от вашего нижайшего и покорнейшего слуги, 
  Петушиного Рыцаря. Париж, 26 февраля 1745 года». 
 Внизу имелась приписка, которую король также прочел: — «Что касается адреса моей квартиры, то полагаю, что господин де Марвиль будет в состоянии доставить этот адрес монсеньеру, как только я дам возможность одному из его толковых агентов получить двести луидоров, обещанных в награду тому, кто меня выдаст».

 XVI
 Письмо

 Король бросил письмо на стол.
 — Этот негодяй остроумен и дерзок, — заметил он. — Можно предположить, что он был пажом. Месье д’Аржансон, вам остается только одно: захватить этого Рыцаря и послать его нашему знаменитому кузену и союзнику, королю прусскому. Фридрих любит философов и умных людей, а этот доказал, что обладает философским складом ума. Что вы сделали после получения этого письма? — спросил король, переменив тон.
 — Я велел привезти почтовый экипаж, государь, — ответил министр, — сам его осмотрел и удостоверился, что сведения, сообщенные в письме, соответствуют действительности.
 — А графиня Потоцкая?
 Начальник полиции подошел с пачкой бумаг в руках.
 — Государь, — сказал он, — вот донесения десяти агентов. Ни одно из этих донесений не противоречит другим.
 — Что же говорится в этих донесениях?
 — Графиня Потоцкая выехала из Парижа вчера в десять часов утра, она села в дорожную коляску, запряженную парой лошадей, с извозчиком и лакеем без ливреи. Коляска выехала из Парижа через Темильские ворота. В полдень она проехала Нуази, а в час въехала в лес Бонди. С этого времени, государь, ее следы потеряны.
 — Как это потеряны? — нахмурился Людовик.
 — Видели, как коляска въехала в лес, но никто не видел, как она выехала оттуда. Куда она девалась, неизвестно, верно только то, что коляска, лошади, извозчик, лакей и графиня исчезли.
 — И вы не надеетесь ничего узнать?
 — Я делаю все, государь, но не знаю, должен ли я надеяться. Сейчас, когда я имею честь беседовать с вашим величеством, шестьдесят опытных агентов прочесывают окрестности леса Бонди на расстоянии трех миль. Сегодня вечером я получу первые донесения.
 Людовик сделал одобрительный знак головой.
 — Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, — теперь вашему величеству предстоит снова перенестись в 31 января, когда случились такие странные происшествия. Далее должен докладывать начальник полиции.
 — Слушаю, господин де Марвиль.
 — Чтобы исполнить повеление вашего величества — арестовать Петушиного Рыцаря в десятидневный срок, — я пообещал большие награды моим агентам. Один из них, по имени Жакобер, попросил у меня личного свидания и обязался выдать мне на другой день Петушиного Рыцаря. Он рассказал мне, что случай свел его с двумя сообщниками Рыцаря. Жакобер сам бывший вор. Прежде чем поступить на службу в полицию, он принадлежал к шайке Флорана в Руане. Два сообщника Рыцаря поверили, что он хочет присоединиться к ним, и решили завербовать его. Жакобер вошел в дом на площади Мобер на углу улицы Галанд. Он побывал на оргии разбойников и стал членом их общества. Он должен был прийти на другой день в восемь часов, чтобы быть представленным Петушиному Рыцарю.
 Я дал Жакоберу полномочия действовать самостоятельно и согласился на все, что он требовал, дабы обеспечить успех. Потом я принял меры, чтобы наблюдать за ним так, чтобы он ничего не подозревал. Я расставил двадцать пять человек в домах на площади Мобер и еще двадцать пять около монастыря Святого Иоанна Латранского, дал знать об этом начальнику дозорных и стал ждать результатов.
 Следующая ночь прошла безо всяких известий. Все пятьдесят моих агентов возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера — тот не являлся. Я послал самых надежных из моих агентов занять дом, указанный Жакобером как вход в таинственное убежище. Дом оказался пуст от погреба до чердака. Там не было ни мебели, ни жителей, ни даже малейшего намека на то, что они там раньше были. Напрасно старались мы открыть вход в погреб, который, по словам Жакобера, сообщался с подземельями — никаких признаков подземелья мы не обнаружили. Мрак, окутавший дело, все более сгущался. Я велел отыскать хозяина дома и узнал, что этот дом долго принадлежал аббатству Святого Виктория и был куплен несколько лет назад человеком, который ни разу не появился в этом доме, и никто не знал, где он. Соседи не смогли сообщить мне никаких сведений. Не имея никаких доказательств, я был вынужден оставить дом.
 Шли дни, а Жакобер все не являлся. Что с ним случилось? Стал ли он жертвой или изменником — вот что мне очень хотелось узнать, но не удавалось.
 Вчера утром я получил письмо, адресованное мне не как начальнику полиции, а лично. Я распечатал конверт. В нем лежало другое, с адресом и надписью: «Именем короля и правосудия, пусть тот, кто поднимет это письмо, передаст его начальнику полиции». Нет сомнений, что письмо было найдено на улице, потому что оно все было запачкано грязью. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения. Кроме того, чтобы избегать подделок, я вручил каждому из моих агентов особый знак — половину печати, другая половина которой у меня. У каждого агента особая печать.
 Я поспешно распечатал письмо и подтвердил его подлинность. Вот это послание.
 Фейдо де Марвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо, которое подал королю. Письмо было измято, запачкано, покрыто жирными пятнами. Фейдо развернул его и показал королю странный темно-бурый знак.
 — Он, очевидно, начертил его своей кровью, — заметил Фейдо.
 Вынув из портфеля небольшой плоский ящичек, он извлек из него маленький сквозной инструмент величиной с печать и наложил его на знак, оттиснутый на письме: все выступы и неровности совпали. Знак на бумаге и печать дополняли друг друга.
 — Я отбросил сомнения, — продолжал Фейдо, — поскольку один Жакобер имеет эту печать, и он поставил ее на той самой части бумаги, как мы условились между собой.
 — Это слишком замысловато! — сказал король.
 — Таким образом, — продолжал де Марвиль, — я не мог ошибиться, потому что, допустив даже, что преступники могли подделать почерк агента и похитили его печать, надо было еще знать именно то место на бумаге, где она должна была находиться.
 — Это вы сами придумали, месье де Марвиль?
 — Да, государь.
 — Искренне вас поздравляю: это очень умно и весьма искусно.
 Фейдо поклонился с выражением нескрываемого удовольствия.
 — Теперь, когда мы убедились, что это письмо от Жакобера, — продолжал Людовик XV, — прочтите его, месье де Марвиль.
 Фейдо начал читать:
 —  «Монсеньор, 
  меня захватили, я скоро умру, но счастливый случай позволяет мне вам написать. 
  Если я умру, убитый разбойниками, захватившими меня, по крайней мере, эта смерть доставит вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха буду полезен полиции государства. 
  Если я не ошибаюсь в своих расчетах, хотя я лишен света, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но какое это подземелье, я этого не знаю. В Париже я или в деревне? Огромны эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить подумать, будто эти лабиринты так велики, не могу сказать. Я могу сказать только, что не увижу свободы никогда! Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду выносить тяжесть моего положения до последней минуты. 
  Вот, монсеньор, что случилось со мной. Вы не забыли, что 31 января я дал слово выдать Петушиного Рыцаря в тот же вечер. Я встретился в трактире на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, которые собирались представить меня Петушиному Рыцарю для вступления в его шайку. В восемь часов мы договорились сойтись в назначенном месте. Действительно, в восемь часов мы вышли из трактира, перешли площадь к дому на углу улицы Галанд. Дверь закрылась за нами, но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, скрутили, заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза и четыре сильные руки потащили меня. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, узнав, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно и должен был вытерпеть любые муки. Потом вдруг в голове моей промелькнула другая мысль. Возможно, это испытание, одно из тех, которые приняты в различных сектах. Эта мысль возвратила мне спокойствие, а оно было мне необходимо для того, чтобы поддерживать борьбу, которая, очевидно, готова была начаться. Не будучи в состоянии ни двигаться, ни видеть, ни слышать, я чувствовал, что меня быстро несут. Это продолжалось долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом на это пение ответило другое, более близкое. Люди, которые несли меня, вдруг остановились. Беспрестанное кудахтанье раздавалось со всех сторон. Вдруг меня отпустили, и ноги мои увязли в скользкой грязи. Я сделал усилие, чтобы не упасть, и устоял. Сильный запах ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось пение петуха, не прекращалось. Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, кляп изо рта был вынут. Яркий свет ослепил меня. Я с минуту не мог ничего рассмотреть, потом осмотрелся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь глубокое подземелье или катакомбы: я ожидал увидеть перед собой скелеты или грозные призраки… вместо того я находился среди огромного птичьего двора. Высокая деревянная решетка для плюща ограждала огромную площадь. Напротив меня на толстых столбах находился большой курятник с насестами и гнездами. Лестница вела в этот курятник. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы. Направо находился широкий колодец. Решетка огораживала только три стороны птичьего двора, и курятник был прислонен к самой длинной. Я был один и слышал кудахтанье. Вдруг дверь в стене курятника, которую я не успел заметить, открылась, и я увидал самую странную и самую фантастическую группу, состоящую из семи существ, которых я даже не знал, как назвать. 
  Тела этих фантастических существ с петушиными головами и крыльями за спиной покрывали перья, руки и ноги были сплошь обмотаны витыми шнурами. Каждый «петух» имел свою окраску. 
  Первый был индийский петух с перьями черными и белыми, второй — золотой петух, с великолепными фазаньими перьями; третий — растрепанный петух, с перьями серыми и коричневыми; четвертый — черный петух, с перьями совершенно темными и с красным хохолком; пятый — петух коротышка, с перьями простого петуха; шестой — петух Яго, с зелеными и красными перьями; седьмой — хохлатый петух, с белыми перьями и двойным хохолком. 
  Каждый прыгнул на насест и запел, потом на птичьем дворе водворилась глубокая тишина. В открытую дверь вошел человек, который…» 
 Фейдо де Марвиль остановился.
 — Ну, — спросил король, — почему вы не продолжаете?
 — Тут по всей вероятности был перерыв, — отвечал Фейдо. — Посмотрите, государь, следующие строки написаны в спешке. Очевидно, в перерыве между записями случилось какое-то ужасное происшествие.
 Фейдо подал письмо королю.
 — К тому же, — добавил д'Аржансон, — бумага была скомкана и, должно быть, спрятана очень поспешно.
 В самом деле с этим было трудно поспорить: оставшаяся часть письма, вероятно, была написана второпях. Слова с трудом можно было разобрать. Вот что заключалось в конце письма:
  «Я разбит… я выдержал пытку за пыткой, но говорить не хотел… Меня принуждали открыть тайны полиции… Я молчал… Смерть висит над моей головой… Сколько минут осталось мне жить, я не знаю… Где я теперь, я не знаю… Я лежу на спине на сырой соломе. Скудный свет проникает сюда откуда-то сверху, и я, наконец, могу писать. 
  Я лежал, устремив глаза на свод подземелья. Этот свод был невысок, потому что я легко мог достать до него рукой, если бы встал на камень. Вдруг я услышал глухой стук, потом свод задрожал, свет сделался ярче, и на меня посыпалась земля, потом стук медленно и постепенно отдалился. Я стоял, положив руку на сердце, которое сильно билось. Свет, находившийся в глубине свода, был дневной. Я понял, что стук, который я слышал, был стуком каретных колес, и что, следовательно, я находился под улицей. Дерзкая мысль промелькнула в голове: воспользоваться этой трещиной, которую, вероятно, расширил экипаж, чтобы связаться с внешним миром, и эта мысль возвратила мне надежду. За несколько секунд я перебрал все способы, какими мог бы действовать, но они все были неприемлемы. 
  В отчаянии я бродил по подземной галерее, служившей мне тюрьмой, как хищный зверь в клетке, когда моя нога наткнулась на сухую солому в углу. Я воспрянул духом. Связав в жгут солому, я таким образом попытаюсь просунуть это послание в щель…» 
 — Больше ничего, — сказал Фейдо де Марвиль. — Письмо кончается на этом…
 Людовик взял письмо и рассмотрел его чрезвычайно внимательно.
 — В самом деле, — сказал он, — больше ни слова.
 Последовало довольно продолжительное молчание.
 Озабоченный и задумчивый король, по-видимому, совершенно забыл о прелестях Шуази, занимаясь только этим странным происшествием, принявшим неожиданный масштаб. Епископ де Мирпуа выслушал все подробности этого дела, не проронив ни одного слова. Молчаливость старика еще более подчеркивала неординарность сложившейся ситуации. Один лишь д'Аржансон выглядел, как человек, следовавший по заранее намеченному пути. Лицо его было бесстрастно, но живые и умные глаза устремлялись то на короля, то на начальника полиции, то на епископа. Глубина и ясность взгляда свидетельствовали о деятельной работе проницательного ума министра.

 XVII
 Протокол

 Король поднял взгляд на Фейдо де Марвиля.
 — О чем еще вы можете сообщить мне? — спросил он.
 — О последнем происшествии, государь, — ответил начальник полиции, — которое должно было бы прояснить дело, а между тем еще более запутало его. Это письмо я получил вчера по почте, как уже имел честь вам доложить. Но это не единственное послание, полученное мной. Возвращаясь сегодня домой в час ночи, я нашел на моем бюро донесения, которые кладутся туда каждый вечер в установленное время. Я начал просматривать их, по своему обыкновению, когда вдруг глаза мои остановились на грубом конверте, лежавшем между бумагами.
 С этими словами Фейдо вынул из портфеля конверт и подал его королю. На пергаментном конверте было пять печатей. Четыре печати по четырем углам были разного цвета: одна — желтая, другая — зеленая, третья — белая, четвертая — черная. На четырех печатях были изображены петухи различной породы. Средняя печать была двухцветной — белое яйцо на красном фоне. На конверте была надпись крупными буквами: «Начальнику полиции».
 Когда король рассмотрел этот странный конверт, Фейдо вынул из него лист обыкновенной почтовой бумаги, на котором было написано несколько фраз.
  «Господин начальник полиции. 
  Так как вас, вероятно, беспокоит внезапное исчезновение вашего агента Жакобера, я спешу сообщить вам сведения, которые не могут вас не порадовать. 
  Вот точная копия с протокола обвинения и казни Жакобера. 
  Прочтя ее, вы сможете удостовериться, что моя полиция так же хорошо организована, как и ваша, и что мои агенты не менее умны и не менее преданны, чем те, которые служат вам. 
  Я надеюсь, господин начальник полиции, вскоре иметь удовольствие видеть вас лично, и тогда вы выразите мне признательность за драгоценную информацию, переданную вам мною. 
  В ожидании этой минуты прошу вас считать меня своим нижайшим и преданнейшим слугою. 
  Петушиный Рыцарь». 
 Король взял письмо и внимательно его рассмотрел, потом сравнил с письмом, адресованным маркизу д'Аржансону.
 — Это, безусловно, один и тот же почерк, — сказал он.
 — Безусловно, государь, — подтвердил министр иностранных дел. — Сегодня утром я дал оба эти письма троим сведущим в почерках специалистам, и все трое заявили независимо друг от друга, что письма написаны одной рукой. Значит, их написал Рыцарь.
 — Где же сам протокол?
 — Вот он, государь.
 Фейдо де Марвиль взял в руки тетрадь с золотым обрезом.
 — Читайте! — сказал король.
 Начальник полиции приготовился читать, но Людовик, заметив, что маркиз д'Аржансон устало опирается о стол — министр и начальник полиции все это время стояли, как того требовал этикет, — улыбнулся с тем любезным видом, который был ему свойствен, и предложил:
 — Господа, садитесь!
 Д'Аржансон и Фейдо сели на табуреты, и начальник полиции начал читать:
 —  «Из нашего подземного парижского дворца, в ночь 25 февраля 1745-го, в пятый год нашего царствования». 
 — Так и написано? — спросил король недоверчиво. Фейдо подал ему бумагу.
 — Кажется, в Париже два короля и два дворца, — с усмешкой сказал Людовик, — один на земле, другой под землей. Я очень рад узнать эту новость. Далее!
 Фейдо продолжал:
 —  «Протокол заседания петухов. Обвинение, суд, осуждение и казнь Жакобера, признанного и объявленного изменником и арестованного на месте преступления в самом Курятнике. 
  Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К°, оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы…» 
 — Что за шутка! — воскликнул Людовик.
 — Все так и написано, государь!
 — Знаете ли, ваш разбойник становится чрезвычайно забавен, — продолжал король, откидываясь на спинку кресла, — если и дальше так продолжится, я пожелаю его видеть.
 — Дай-то Бог, чтобы я смог поскорее представить его вашему величеству!
 — Право, я приму его с большим удовольствием, господин начальник полиции, этого Петушиного Рыцаря, который, как мне теперь кажется, имеет все достоинства истинного дворянина.
 — Даже когда он убивает людей? — удивился маркиз д'Аржансон.
 Король величественно выпрямился.
 — Разве граф де Шароле убивает их меньше? — спросил он. — И убивает гораздо подлее. Если уж кого можно извинить, так Петушиного Рыцаря: он убивает из принципа, а граф — из удовольствия.
 На лице Людовика XV появилось выражение отвращения и презрения. Епископ де Мирпуа встал.
 — Государь, — сказал он, — я отдал бы все годы, которые остается мне жить, чтобы Франция услышала ваши слова и поняла их, как я их понимаю.
 — Вы их слышали, месье де Мирпуа, — отвечал король, — для меня этого достаточно.
 Епископ низко поклонился.
 — Итак, — сказал Людовик, обращаясь к д'Аржансону и де Марвилю, — мне хотелось бы видеть Рыцаря.
 Король не успел закончить этих слов, как пение петуха, звонкое и чистое, раздалось одновременно с ударом в стекло большого окна, находившегося позади кресла Людовика. Король поспешно обернулся и заметил на подоконнике снаружи петуха с ярким оперением, державшегося с рыцарским достоинством, имевшего благородный вид и аристократические манеры, за которого любитель петушиного боя охотно заплатил бы и двести пистолей.
 Петух колотил клювом в стекло. Король встал и бросился к окну, но в ту минуту, как он открыл его, петух снова пропел и исчез. Людовик XV распахнул окно и выглянул: на том месте, где стоял петух, лежало яйцо необыкновенной величины. Король взял яйцо, рассмотрел его и, не найдя и следов петуха, запер окно и вернулся к креслу. Три человека, бывшие в кабинете, наблюдали эту сцену с нескрываемым удивлением.
 — Дело принимает странный характер! — сказал король, садясь и рассматривая яйцо. — Что это за петушок, который пропел на этом подоконнике и постучался клювом в стекло в ту самую минуту, когда я сказал, что хочу видеть Петушиного Рыцаря? — И уже другим тоном, как бы повинуясь внезапному вдохновению, король с живостью прибавил: — Марвиль, прикажите, чтобы немедля осмотрели окрестности замка и немедленно задержали всех мужчин, женщин, детей, животных и птиц, в особенности петухов, которые окажутся в парке. Идите скорее и возвращайтесь!
 Фейдо исчез.
 — Как странно! — сказал д'Аржансон.
 — Более чем странно, — заметил король. — Рассмотрите это яйцо, месье де Мирпуа. Вы человек праведный и дьявола не боитесь, напротив, дьявол должен бояться вас.
 Епископ, любопытство которого тоже было сильно возбуждено, изучил яйцо, покрутив его так и эдак, и сказал:
 — В этом яйце заключается какая-то тяжелая и твердая вещь. Только я не понимаю, каким образом она могла туда попасть, потому что на скорлупе яйца нет ни малейшей трещины.
 — А вы что думаете? — спросил король д'Аржансона.
 — Надо разбить яйцо и посмотреть, что в нем находится, государь, — сказал министр иностранных дел.
 — Я тоже так думаю.
 — Вашему величеству угодно самому разбить яйцо? — спросил епископ.
 — Нет, если это дело дьявольское, я в него не вмешиваюсь, — сказал Людовик улыбаясь. — Надо находиться или в хороших отношениях с дьяволом, или в дурных, чтобы благополучно завершить это дело. В первом случае маркиз д'Аржансон был бы нам весьма полезен, во втором — нет руки, могущественнее вашей.
 — Пусть действует месье де Мирпуа, — сказал д'Аржансон, — я не намерен вступать в игры с нечистой силой!
 Епископ положил яйцо на стол и разбил его острый конец. Король и министр наблюдали за ним с любопытством.
 — Смотрите, — воскликнул король, — что-то блестит.
 Мирпуа держал в руках прехорошенького петушка из массивного золота. Рубины, изумруды, бриллианты, сапфиры, топазы, аметисты заменяли перья на голове и крыльях. Клювик был выточен из чудеснейшего сердолика, хохолок изготовлен из коралла, а лапки — из янтаря. Это было произведение искусства поистине великолепное. Даже привыкший к роскоши Людовик казался в восхищении.
 — Удивительно сделано! — воскликнул он, взяв петуха за лапки, и петух тотчас раскрыл клюв и прокричал «кукареку». — Чудо, как хорош!
 — Государь, — сказал министр, — у петуха на шее медальон.
 — В самом деле, а я и не заметил.
 Король взял медальон из черной эмали, на которой было написано бриллиантовой пылью: «Я принадлежу королю».
 Людовик поспешно поднялся.
 — Господа, во всем случившемся есть нечто странное, фантастическое, невероятное, и я непременно должен это выяснить. Что вы думаете, месье де Мирпуа?
 — Прежде чем я отвечу, государь, я хотел бы послушать, что скажет начальник полиции.
 — А вы, д'Аржансон, что скажете?
 — Я скажу, государь, что если из нас никто не может ответить вам, то, может быть, в Париже есть человек, который вам ответит.
 — Кто он, маркиз?
 — Приезжий. Граф де Сен-Жермен.
 — Сен-Жермен? Я не слышал этого имени.
 — Я сам узнал его только три дня тому назад.
 Дверь открылась, и в кабинет вошел Фейдо де Марвиль.

 XVIII
 Быть или не быть

 — Ну, что вам удалось выяснить? — живо поинтересовался король.
 — Приказание отдано, государь, — ответил начальник полиции, — слуги, пажи, егеря, охранники, солдаты подняты на ноги. Весь парк окружен кавалерией. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи и кустарники будут обысканы с исключительным вниманием.
 — Прекрасно, вы меня поняли как следовало. Теперь оставим в стороне этого петуха и это яйцо и возвратимся к протоколу.
 Де Марвиль взял все бумаги, которые положил на стол, когда бросился исполнять приказание короля.
 — Где вы остановились? — спросил король.
 — На следующей фразе, государь, — ответил епископ и процитировал слово в слово последние строчки письма.  «Сегодня вечером 25 февраля 1745 года Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К° оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы». 
 — Именно! — сказал д'Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же безупречна, монсеньор де Мирпуа!
 — Продолжайте! — сказал король. Фейдо де Марвиль продолжил:
 —  «Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был предан в руки нашего всемогущего правосудия. 
  Уличенный в тройном преступлении: постыдном лицемерии, гнусном вероломстве и низкой измене, — вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона, гласящей: 
  «Кто бы он ни был, несмотря на возраст, пол, положение в обществе и истинные достоинства, какова бы ни была польза, которую он мог бы приносить, — каждый, кто войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, будет немедленно осужден на смерть и казнен через час, а тело его укрепит здание». 
  Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен к замуровыванию заживо в стену. 
  Казнь начинается. Подходит первый петух и привязывает осужденного, каждая веревка окроплена каплями крови петуха, или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит второй петух, он хватает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги к левой стене курятника, там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железные стержня и вбивает их в обе стены, чтоб они не дали осужденному упасть; петух поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, связанный веревками и сдерживаемый железными стержнями. Глаза осужденного дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две — ящик с известковым раствором; петух вынимает из-за пояса золотую лопатку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным. Приходит пятый петух и кладет второй ряд. Шестой петух кладет третий ряд. Теперь видна лишь голова осужденного, он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену, поют возле нее три раза и уходят. Правосудие совершено!» 
  Вот что заключается в протоколе, государь, — сказал Фей-до де Марвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: Хохлатый Петух — печать белая, Петух Яго — зеленая печать, Петух Золотой — печать желтая, Петух Индийский — печать красная, Петух Черный — печать черная, Петух Растрепанный — печать серая, Петух Коротышка — печать коричневая. Под этими подписями стоит фраза: «Протокол одобрил и подписал: Петушиный Рыцарь». 
 Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.
 — Документ составлен точно так, как составляются протоколы парламента, — заметил он. — Он находился между полицейскими донесениями?
 — Да, государь.
 — Кто же его положил туда, Марвиль?
 — Не знаю.
 — Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.
 — Совершенно верно, государь.
 — Если в ваш кабинет входит человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, его должны увидеть.
 — Я не смог добиться никаких сведений на этот счет.
 — Ваш кабинет, однако, охраняют.
 — В трех помещениях, смежных с ним, находятся по три секретаря и по девять помощников.
 — А случается ли, когда эти помещения остаются пустыми?
 — Никогда, государь. У меня девять секретарей по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь, по девять для каждого кабинета. Каждый старший секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.
 — Восемь часов каждый день?
 — Нет, государь. Я счел своим долгом изменить прежний порядок: теперь каждый старший секретарь со своими помощниками дежурит через сутки вечером и через двое суток — ночью.
 — Очень хорошо!
 — Вы это одобряете, ваше величество?
 — Вполне: дежурство осуществляется непрерывно и днем, и ночью.
 — У моего большого кабинета только три входа и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не в нем, а в своем личном кабинете, хотя их донесения каждый день кладутся в большом кабинете. Следовательно, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), чтобы кто-либо незаметно вошел в мой кабинет и оставил там эти бумаги.
 — А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?
 — Нет, государь.
 — А окна?
 — Окон совсем нет. Большой кабинет освещается стеклянным потолком. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в комнату.
 — Каким же образом объясняете вы то, что бумаги попали на ваше бюро, господин начальник полиции?
 — Я не в состоянии этого объяснить, государь.
 — Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?
 — Помощник секретаря никогда не приносит донесения в мой кабинет, это делает дежурный секретарь. После того, как он кладет донесения на мое бюро, никто не может более входить.
 — Ну, тогда этот секретарь!
 — В эту ночь, государь, дежурил Габриэль де Санрей, мой зять.
 — Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я так же, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирпуа, — обратился король к епископу, — что вы заключаете из всего этого?
 Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля с торжественным выражением.
 — Государь, — сказал он голосом серьезным, — я заключаю, что, к несчастью, многое придется сделать для того, чтобы могущество вашего величества и ваших представителей могло сравниться с ловкостью тех, кто противостоит вам! Я не удивляюсь, государь, и глубоко потрясен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, могут совершаться такие происшествия!
 — Не хотите ли вы сказать, месье де Мирпуа, что королю служат дурно? — спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.
 — Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, — ответил епископ. — Я не обвиняю, я соболезную и сокрушаюсь вовсе не о том, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невиновных.
 — На свободу невиновных! — повторил маркиз д'Аржансон. — О каких невиновных говорите вы?
 — Об аббате Ронье, канонике Брюссельского капитула.
 — А! — произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который арестован вчера утром?
 — Именно, господин министр, — отвечал почтенный прелат. — Я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.
 — Монсеньор, — резко сказал д'Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а позвольте мне вам сказать, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.
 Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними завязывалось начало вражды, и оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.
 Если епископ был человеком высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противник его был самым добросовестным и самым просвещенным политиком той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только на придворных собраниях, в серьезных же рассуждениях, на совещаниях совета, перед лицом противников он обретал терпение дипломата и убежденность опытного оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром, и если придворные прозвали его «д'Аржансон дурак», то Вольтер дал ему прозвание «государственного секретаря Платоновой республики», что было тогда высшей похвалой в устах философа.
 Слова епископа, горевавшего о слабости административной системы, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но из уважения сдержался.
 Людовик XV, откинувшись назад и по своей привычке засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал серьезное участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание; потом епископ продолжал:
 — Человек, которого вы арестовали, невиновен.
 — Это вы так думаете, — сказал д'Аржансон.
 — Разве вы сомневаетесь в моих словах, когда я что-либо утверждаю? — спросил епископ с гордым величием.
 — Сохрани меня Бог! — отвечал д'Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь. Но из того, что невинный был арестован, когда все доказательства виновности тяготели над ним, не следует вывод, что администрация полиции и суда плоха во Франции! Арестовав этого человека, месье Фейдо действовал очень хорошо, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье.
 — Убийцу каноника? — вскричал Мирпуа.
 — Да, монсеньор!
 — Но почему решили, что аббат Ронье убит?
 — Приходилось думать именно так, когда это подтверждали очевидные факты.
 — Какие факты? — с удивлением спросил король.
 — Предостережение, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге нашли труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне уехавшего в город. В том же самом донесении говорилось, что виновник преступления Петушиный Рыцарь и что он, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжал дорогу, взяв все бумаги убитого. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?
 — Но каким же образом амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.
 — Вот этого мы еще не знаем, но скоро узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен для сбора полных сведений. Одно из двух: или уголовный судья действительно писал, или это уведомление пришло не от него и является новым доказательством дерзости разбойников. Во всяком случае, надо выяснить этот вопрос.
 — Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Выяснить этот вопрос легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и я не ошибусь. Притом, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, то достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которыми вы можете воспользоваться.
 — Очевидно, — сказал король, — самое благоразумное — свести месье де Мирпуа с пленником на очной ставке.
 — Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил епископа Фейдо.
 — Конечно, — отвечал тот, — чем скорее я его увижу, тем лучше.
 — Я к вашим услугам, если король это позволяет.
 — Поезжайте немедля в Париж, — сказал Людовик. — Если арестованный человек невиновен и эту невиновность подтвердит епископ Мирпуа, сейчас же освободите его. Если случится наоборот, и месье де Мирпуа не опознает заключенного, употребите самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.
 Фейдо встал. Епископ поклонился королю.
 — Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.
 — Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
 — Что освобождение заключенного, даже когда невиновность его будет признана, еще раз убедит в безнаказанности того, кого мы намерены наказать.

 XIX
 Петух и стрела

 Король удивленно поднял брови. Епископ подошел, бросив грозный взгляд на маркиза д'Аржансона, который выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага и казался совершенно спокойным: очевидно, слова министра его не удивили.
 — Что вы хотите сказать? — спросил король.
 — Государь, — ответил д'Аржансон, — объяснение простое. Вчера полицией был арестован человек, и через два часа весь Париж узнал, что это Петушиный Рыцарь. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Петушиный Рыцарь наконец схвачен.
 — Зачем распространять это известие, если оно ложно?
 — Чтобы сделать его справедливым, государь.
 — Но если арестованный человек невиновен?
 — Пусть он продолжает считаться виновным.
 — А если это аббат Ронье?
 — Заставим всех думать, что это Петушиный Рыцарь…
 — Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.
 Д'Аржансон улыбнулся.
 — Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется обычной уловкой.
 — Поясните вашу мысль, маркиз, — предложил король.
 — Люди уверены, что Петушиный Рыцарь арестован, — все, кто боялся этого разбойника, теперь спокойны и радостны. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, Петушиный Рыцарь, или нет. В первом случае все идет само собой, во втором все усложняется. Но, вместо того чтобы затруднить нашу деятельность, эта путаница должна нам помочь: с одной стороны, заставив Рыцаря думать, что мы им обмануты и убеждены, что поймали его, мы на несколько дней притупим бдительность его и его шайки, а разбойника легче всего поймать, когда он считает себя в безопасности. И было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится известие о поимке ее главаря.
 Фейдо де Марвиль, внимательно слушавший маркиза д'Аржансона, сделал одобрительный знак головой.
 — Потом, — продолжил министр, — мне пришла в голову другая мысль, вызванная воспоминанием о письме, полученном месье де Марвилем. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, что его застали в ту минуту, как он писал, но Жакобер успел просунуть это письмо в трещину, о которой упомянул. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Важно отыскать то место, где было найдено письмо. Когда мы найдем и изучим его, мы должны спуститься в подземную галерею, о которой писал Жакобер, и потом оттуда продолжить наши поиски.
 — Месье д'Аржансон прав, — согласился король, — это превосходная мысль.
 — Главное, узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.
 — Я объявлю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Марвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое верное средство.
 — Да, — сказал д'Аржансон.
 — Но это не помешало бы оказать правосудие невинному, — возразил епископ.
 — Это-то и было бы опасно, — возразил д'Аржансон. — Выпустить этого человека — значит признаться, что Петушиный Рыцарь не пойман. После распространения такого известия безнаказанность разбойника увеличит внушаемый им ужас. И тогда я не могу ручаться, что нашедший письмо рискнет явиться в полицию за наградой.
 — Что же вы намерены делать? — спросил епископ.
 — Оставить в тюрьме того, кто арестован, виновен он или невиновен, и чтобы его никто не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.
 — Но если он невиновен?
 — О его невиновности будет объявлено через некоторое время… и он будет освобожден.
 Епископ поклонился королю.
 — Как вы решите, ваше величество? — спросил он.
 Людовик, казалось, находился в затруднении. Движимый чувством справедливости, он уже приказал освободить пленника, если тот невиновен. Но доводы маркиза д'Аржансона поколебали его намерение. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но, так как тот не спешил отвечать, прелат опять поклонился и повторил свой вопрос.
 — Завтра я объявлю свое решение на совете, — сказал король.
 Ответ был решителен и не позволял задавать вопросов.
 Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Де Марвиль также направился к двери, но задержался, по-видимому ожидая волеизъявления короля.
 — Подойдите, я хочу с вами поговорить, месье де Марвиль.
 Этими словами король давал понять начальнику полиции, что тот не должен ехать в Париж прежде епископа. Фейдо подошел к столу.
 — Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть разъяснено. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д'Аржансон. Вы, месье де Марвиль, имеете богатый опыт в подобных делах. Выскажите же нам откровенно свое мнение, но предварительно все хорошенько обдумайте. И не принимайте во внимание то, что уже говорилось здесь, — мне интересно выслушать, что думаете об этом вы.
 — Мое мнение, государь, во всем согласуется с мнением министра, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно аббат де Ронье. Уверен, что Беррье, возвратившись из Амьена, привезет разъяснения, которые подтвердят мое убеждение; но полагаю, что, даже если арестованный невиновен, следует продолжить игру, чтобы обмануть тех, кого мы преследуем. Отыскать же место, где найдено было письмо, значило бы найти путь, который приведет нас к цели.
 В эту минуту постучали в дверь.
 — Войдите! — сказал король.
 Дверь отворилась, и Бине, камердинер Людовика XV, его доверенный человек, без которого не мог обойтись король, вошел в кабинет.
 — Что тебе, Бине? — спросил Людовик.
 — Государь, — отвечал камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, решительно ничего. Все, находившиеся в парке, служат у вашего величества или у приглашенных особ.
 — А петух?
 — Не нашли и следа.
 Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.
 — Ты знаток драгоценных камней, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этом?
 Бине взял петуха, подошел к окну, долго рассматривал с глубоким вниманием, потом сказал, качая головой:
 — Государь! Работа великолепная, и стоит эта вещица несметных денег.
 — Неужели? — сказал король. — Какова же цена этих камушков?
 — Около миллиона.
 — Миллиона? — изумился король.
 — Да, государь. Тут бриллианты чистейшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят баснословно дорого.
 — Ты так считаешь?
 — Спросите ваших ювелиров, государь.
 — Отнесите этого петуха Бемеру.
 Бине взял петуха и вышел.
 — Миллион? — повторил король. — Возможно ли это?
 — Я не сомневаюсь! — сказал д'Аржансон.
 — Но кто может быть столь богат, чтобы сделать такую глупость: положить в яйцо эту невероятно дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто выученным для этого.
 — Только один человек во Франции способен на подобный поступок, при этом скрывая, что это сделал именно он.
 — Кто же?
 — Я уже говорил о нем вашему величеству.
 — Я не помню.
 — Граф де Сен-Жермен.
 — А, тот, который приехал… Откуда он приехал?
 — Из кругосветного путешествия.
 — Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.
 — Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.
 — Кто служил ему проводником?
 — Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только можно стать ногой на земном шаре.
 — Кто же этот человек?
 — Вечный Жид!
 — Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида!
 — Знает, государь. Они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.
 — А сколько времени затратили они на эту прогулку?
 — Пятьдесят два года.
 — Черт побери! Если он пятьдесят два года путешествовал из Вены в Пекин, сколько же лет объезжал он вокруг света?
 — Двести, кажется.
 — Не больше?
 — Нет, государь.
 — Торопился же он! Сколько же лет вашему путешественнику?
 — Кажется, семьсот или восемьсот.
 — Очень хорошо. Возраст прекрасный! Чем же он занимается?
 — Золотом.
 — Он делает золото?
 — Да, государь.
 Король весело расхохотался.
 — Благодарю, д'Аржансон, — он, — очень благодарю! Вы развеселили меня. Вся эта гнусная история порядком меня опечалила, а вы ее завершили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпуа уехал: если бы он вас послушал, это, может быть, заставило бы разгладиться его морщины.
 — Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы еще более рад, если бы ваше величество позволили мне представить вам ее героя.
 — Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?
 — Да, государь.
 — Если вы мне его представите, сделает ли он золота на мою долю?
 — Он обещал.
 — Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д'Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри будут кассы полны золота, он позволит мне делать, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.
 — Государь, я представлю ему Сен-Жермена, если вам угодно, но позвольте мне сначала представить его вам.
 — Он будет делать золото при мне?
 — Да.
 — В таком случае я согласен, маркиз!
 Король встал.
 — Небо чисто, а солнце великолепно, — сказал он, — хватит с меня дел.
 Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.
 — Бине, — сказал король, — сегодня в Шуази приедут все французские министры. Так вот, я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь не занимаюсь политикой, а развлекаюсь. Открой это окно, Бине, пусть помещение проветрится.
 Бине распахнул окно. Людовик подошел и с любовью обвел глазами красивый пейзаж, расстилавшийся перед ним. От замка тянулась большая широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года ее сплошь заливали лучи солнца во всей своей весенней силе.
 Людовик дышал чистым воздухом ранней весны и стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон.
 Вдруг в большой аллее мелькнула тень и возникла амазонка. Она грациозно ехала на прекрасной лошади, которая словно летела, не касаясь земли. Прекрасный костюм амазонки имел мифический оттенок. У девушки на плече был маленький колчан, в левой руке лук, а на голове бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка напоминала Диану, богиню охоты. Быстрее пушинки, уносимой ветром, промчалась она галопом по аллее и вдруг, повернув налево, подскакала к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.
 Король вскрикнул от восторга. Амазонка проехала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, вложила ее в лук и пустила… Стрела эта была крошечной, забавной — она не могла бы причинить вреда. Стрела попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик остался неподвижен, как будто стрела сразила его наповал.
 — Снова она! — прошептал король, когда исчез последний вихрь пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Снова она!
 Стрела лежала на балконе, король поднял ее и рассмотрел. Она оказалась настоящим чудом, поскольку была сделана из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а наконечник украшало бриллиантовое сердце. Именно это сердце и ударилось о сердце короля. Людовик обернулся со стрелой в руке и увидел Бине, державшего в руках петушка.
 — Поистине сегодня день сюрпризов! — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?
 — Он предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.
 — Что ж, — сказал Людовик, улыбаясь, — если у Петушиного Рыцаря целая коллекция подобных вещиц, то о нем нечего жалеть.
 Король еще не закончил, как за окном раздалось звонкое «кукареку».
 — Ну, — сказал Людовик, — на этот раз это уж слишком! Я выясню, что это такое.

 XX
 Жильбер и Ролан

 В нескольких шагах от салона королевского парикмахера Даже располагалась лавка чулочника Рупара, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.
 В тот день, когда король провел в Шуази полное волнений утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за ней, слева, стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря, как человек, знающий себе цену. Соседи и соседки разговаривали, размахивая руками, и число их увеличивалось каждую минуту. Вопросы и ответы делались с жаром и так быстро, что, наконец, скоро ничего невозможно было разобрать.
 — Так это правда? — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.
 — Совершенная правда, — отвечали ей.
 — Он пойман?
 — Да.
 — Но как же это случилось?
 — Его арестовали…
 — Нет, он сам себя отдал в руки полиции.
 — Ну что вы, соседи! Вы говорите глупости! Его выдали.
 — Кто?
 — Разбойники, его друзья и сообщники.
 — И где же он сейчас?
 — В Бастилии.
 — Нет, он в особняке полиции, и его стережет вся объездная команда.
 — Наконец-то Петушиный Рыцарь пойман! — сказал Рупар.
 — Пойман! — повторила мадам Жереми.
 — Пойман, пойман! — повторили хором присутствующие.
 — Значит, теперь можно ходить по вечерам без всякого страха, — сказал толстый чулочник.
 Жена обожгла его взглядом:
 — Прошу тебя не нарушать ко мне уважения, — сказала она.
 — Но, мадам… — пролепетал чулочник.
 — А, ты видишь в аресте Рыцаря только возможность шататься безнаказанно по ночам.
 — Я… я…
 — Ты же собрался гулять по вечерам…
 — Милая моя…
 — Стыдно, сударь.
 — Подружка моя…
 — Я запрещаю тебе называть меня так…
 — Черт побери!
 — Так вы еще и ругаетесь! Молчите, я не хочу вас слушать, месье Рупар! — высокомерно заявила Урсула.
 Добрый чулочник умолк, зато все остальные продолжали галдеть.
 — Как, — говорила соседка мадам Жонсьер, — вы не знали, что Петушиный Рыцарь пойман?
 — Нет, — ответила мадам Жонсьер, — я ничего не знала.
 — Но весь Париж об этом говорит.
 — Я приехала из Мелена, куда ездила по делам.
 — И в Мелене ничего об этом не известно?
 — Ничего!
 — Это неудивительно, — сказал Рупар. — Мелен далеко от Парижа, этой великой столицы цивилизованного мира, как изящно выражается месье Бернар, который пишет прекрасные стихи. Он мне должен за четыре пары шелковых чулок и заплатит неизвестно когда… Но он поэт, а я поэтов люблю…
 — Потому что ты глупец, — колко перебила Урсула, — в делах надо любить того, кто покупает чулки и платит за них, и не важно, поэт он или не поэт.
 — Это как ты рассудишь, мой добрый друг.
 — Молчи уж!
 — Да, мой добрый, милый и превосходный друг, я молчу!
 — Итак, Петушиный Рыцарь схвачен, — продолжала мадам Жонсьер.
 — Да, — отвечала Урсула, — схвачен, арестован вчера вечером объездной командой и отвезен к начальнику полиции.
 — Петушиный Рыцарь схвачен! — повторяли все.
 — «Кукареку!» — закричал пронзительный голос.
 Толпу охватил ужас, все замолчали, потом громкий хохот заставил всех покраснеть. Оказалось, двенадцатилетний мальчик, проходивший мимо, вздумал пропеть петухом и убежал опрометью, чтобы избежать наказания, которого заслуживала его шутка.
 — Шалун! — прошептал Рупар.
 — А Даже не возвращался? — спросила мадам Жонсьер.
 — Нет еще, — отвечала Урсула. — Ах! Если б он был здесь, он рассказал бы нам что-нибудь.
 — А! Вот его будущий зять, месье Жильбер, — сказала мадам Жереми.
 — Какой странный этот Жильбер, — заметила Урсула.
 — Почему же?
 — Он похож на медведя. Никогда не говорит ни с кем, — сказала мадам Жереми.
 — И едва поклонится, — прибавила Урсула.
 — О! В последний раз, когда я его видел, — сказал Рупар, — он был любезен… мил…
 — Уж ты скорее дашь себя повесить, чем согласишься с мнением других, — заявила Урсула.
 — Но, подруженька…
 — Постыдился бы! Молчи!
 Рупар повиновался. Мадам Жереми не ошиблась: действительно Жильбер в простом костюме оружейника шел быстрыми шагами по улице к лавке Даже. Проходя мимо собравшейся толпы, Жильбер слегка поклонился, но не остановился, не подошел к собравшимся, а сразу прошел в салон парикмахера.
 Пробило пять часов, и в салоне было сумрачно. Молодая девушка сидела за прилавком на том месте, которое обыкновенно занимала Сабина. Этой хорошенькой девушкой была белокурая Нисетта. Возле нее очень близко сидел молодой человек, лет двадцати пяти, с приятным открытым лицом. Это был сын Даже Ролан.
 Нисетта вышивала или, по крайней мере, держала в левой руке пяльца, а в правой иголку с ниткой, но вместо того чтобы вышивать, водила иголкой по прилавку. Ролан, наклонившись к Нисетте, что-то говорил тихо и проникновенно.
 Увидев Жильбера, Нисетта слегка вскрикнула, а Ролан отодвинулся. Жильбер запер дверь и улыбнулся.
 — Вы, похоже, тоже обсуждаете важное известие! — сказал он.
 — Какое, брат? — спросила Нисетта.
 — Арест Рыцаря.
 — Да, я слышала о нем.
 — И это тебя не занимает?
 Нисетта покачала головой.
 — Я не хочу об этом и думать.
 — Почему?
 Нисетта отошла от прилавка и, прижавшись к груди брата, подставила ему свой лоб.
 — Потому что Сабина еще не выздоровела, — сказала она.
 Жильбер сделал нетерпеливое движение.
 — Ты все еще думаешь, что Сабину ранил Рыцарь?
 — Конечно!
 — А я вот не думаю так!
 — Это не моя вина, Жильбер, это сильнее меня. Ты мне говоришь, что Петушиный Рыцарь не совершал этого преступления, а меня уверяет в противном какое-то внутреннее чувство.
 — Полно, дитя! — сказал Жильбер, переменив тон. — Перестанем говорить об этом.
 Он по-братски пожал руку, которую протягивал ему Ролан. Держа Нисетту правой рукой, а руку Ролана левой, Жильбер легонько отдалил их от себя и, поставив рядом, обвел обоих проницательным взглядом. Они были в лавке одни.
 — Вы сидели очень близко друг к другу, когда я вошел, — сказал он строгим тоном.
 — О брат! — сказала Нисетта, покраснев.
 — Жильбер… — начал Ролан.
 — Не сердитесь, — возразил Жильбер самым кротким и самым дружелюбным тоном, — выслушайте меня, милые друзья, и отвечайте, так же как я с вами буду говорить, со всей откровенностью и добросердечием.
 Вместо ответа Ролан крепко пожал руку оружейника. Нисетта прижалась к правой руке Жильбера, ухватившись обеими руками за его плечо.
 — О, как ты мил, когда говоришь вот так! — сказала она. — И какой у тебя ласковый голос, тебя приятно слушать, брат.
 Эта маленькая сцена, происходившая в пустом салоне на оживленной улице, была трогательна в своей простоте. Сразу чувствовалось, что эти три человека питали друг к другу истинную привязанность.
 — Ролан, — сказал Жильбер после минутного молчания, — ты по-прежнему любишь Нисетту?
 — Люблю ли я Нисетту! — вскричал Ролан взволнованным голосом. — Люблю ли я Нисетту? Я ее обожаю, Жильбер, я отдам для нее свою жизнь, свою кровь — все! Пусть она поскорее станет моей женой; ускорь нашу свадьбу, и я по гроб жизни буду обязан тебе всем моим счастьем! — Выпустив руку Жильбера, приложив свою руку к сердцу, Ролан прибавил: — Нисетта будет счастлива — я клянусь тебе!
 — Я верю, — отвечал Жильбер. — Ты же любишь Ролана? — обратился он к Нисетте.
 Она закрыла лицо руками и прижалась к груди брата.
 — Да! — прошептала она. — Больше жизни.
 Жильбер поднял глаза к небу, как бы благодаря Бога.
 — Что ж, друзья мои, — продолжал он, — любите друг друга честно, и скоро Господь благословит ваш союз.
 — Но когда? — спросили в один голос Ролан и Нисетта.
 — Теперь уже скоро!
 — Почему не назначить свадьбу теперь, когда выздоровление Сабины несомненно? — спросила Нисетта.
 — Потому что надо подождать.
 — Зачем?
 — Именем нашей матери, Нисетта, не расспрашивай меня: это не моя воля, а ее. Ты выйдешь замуж на другой день после того, как я отведу тебя на ее могилу.
 — О, с каким нетерпением я ожидаю этого благочестивого утешения! — сказала девушка. — Моя бедная матушка!
 — Друзья мои, — продолжал Жильбер, изменив тон, — доверяйте мне, как я доверяю вам. У меня только одно желание, столь же сильное, как и ваше, — ускорить приближение наших браков. А теперь, Нисетта, моя хорошенькая сестрица, займи свое место у прилавка, а ты, Ролан, проводи меня к Сабине.
 Нисетта приподнялась на цыпочки и поцеловала брата. Ролан и Жильбер поднялись по лестнице на второй этаж. В ту минуту, когда Ролан хотел взяться за ручку двери комнаты Сабины, Жильбер удержал его.
 — Ролан, — сказал он шепотом, — вот уже скоро месяц, как Нисетта проводит в этом доме возле Сабины день и ночь. Ты бываешь часто у своего отца, Нисетта тебя любит, вы знаете, что поженитесь. Поклянись же мне, что я могу полностью тебе доверять.
 Ролан поднял руку не колеблясь.
 — Перед Богом, который меня слышит, — сказал он твердым голосом, — клянусь тебе моей честью, моим вечным спасением, что до тех пор, пока Нисетта не сделается моей женой перед алтарем Господа, она будет для меня такою же сестрой, как и Сабина!
 — Я даю тебе такую же клятву за Сабину, — сказал Жильбер тоном, в котором звучало благородство. — А теперь, Ролан, вернись к Нисетте, а я пойду к Сабине.
 Они крепко пожали друг другу руки, и Ролан спустился с лестницы. Жильбер остался один на площадке. Его выразительное лицо просветлело.
 «О Господи, — подумал он, — как же я счастлив здесь! Но я должен узнать, кто ранил Сабину. И не просто узнать, но и отомстить за нее. Только тогда я обрету полное счастье и спокойствие».
 И Жильбер вошел в комнату Сабины.

 XXI
 Клятва

 Сабина лежала на белоснежной постели, кровать была занавешена кисейными занавесками. Ее правая рука грациозно поддерживала голову, левая свободно вытянулась вдоль туловища. Свет освещал ее милое личико и каштановые локоны, пышным каскадом ниспадавшие на плечи.
 Уже две недели, как Сабина находилась вне опасности. Искусство доктора Кене, молодой, сильный организм и нежные заботы близких помогали девушке успешно справляться с болезнью.
 Быстро поправляясь, Сабина чувствовала, как с каждым днем возвращаются ее силы и крепнет расстроенное болезнью и страданиями здоровье, как возрождается былая красота и бледные щечки наливаются румянцем.
 Девушка дремала уже около часа. Сидевшая возле ее постели Жюстина, убедившись, что больная уснула, вышла, так что, когда Жильбер вошел в комнату, Сабина была одна. Он приблизился к ней очень тихо, без шума. Сабина спала, дыхание ее было ровным и спокойным. Жильбер остановился перед кроватью и стал смотреть на Сабину. На лице молодой девушки была улыбка, ей снился приятный сон. Жильбер подавил вздох. Сабина раскрыла глаза. Первый взгляд ее встретился со взглядом Жильбера, и обоих охватило волнение. Сабина покраснела, Жильбер упал на колени перед кроватью. Он взял ее ладони в свои руки.
 — Вы любите меня? — прошептал он. Сабина нежно наклонилась к нему.
 — Жильбер, я вас люблю всей душой и сердцем, я вас люблю, как честная девушка должна любить честного человека, когда она верит, что этот человек будет ее мужем перед Богом.
 Наступила минута красноречивого молчания.
 — Жильбер, — продолжала Сабина, — если бы я умерла, что бы вы сделали?
 — Прежде всего я отомстил бы за вас, а потом расстался бы с жизнью на вашей могиле.
 — Вы расстались бы с жизнью!
 — Без сомнений и с радостью, потому что жизнь без вас, Сабина, стала бы мукой без надежды и утешения.
 — Встаньте, Жильбер, и садитесь рядом. Давайте поговорим.
 Жильбер пододвинул стул и сел возле кровати, держа руку Сабины.
 — Что делает моя прелестная Нисетта? — спросила Сабина.
 — Она внизу с Роланом.
 — Они очень любят друг друга… Когда они обвенчаются?
 — Одновременно с нами!
 — Значит, когда я встану на ноги?
 — Когда вы встанете на ноги, Сабина, — произнес Жильбер серьезно, — и когда вы будете отомщены. Я дал клятву стать вашим мужем не раньше, чем найду вашего гнусного убийцу и раздавлю его!
 Говоря это, Жильбер в своем праведном гневе был великолепен.
 — Господи! Вы пугаете меня.
 — Как, Сабина, разве вы не понимаете, что, прежде чем я сделаюсь вашим мужем, я обязан за вас отомстить?
 Сабина размышляла несколько мгновений, потом покачала головой с выражением решимости и печали в глазах, сказала тихо:
 — Вы правы, Жильбер, вы должны за меня отомстить, и мне кажется, что очень важно узнать, почему я чуть не сделалась жертвой самого гнусного преступления. Кто осмелился вовлечь меня в засаду? Кто осмелился разыграть перед бедной девушкой такой отвратительный спектакль? Мне очень хочется знать…
 — Вы это узнаете, Сабина, вы все узнаете, — заверил ее Жильбер.
 — Я не осмелилась поделиться своими мыслями с Роланом и отцом. Они сделали бы все, но я не имела права рисковать их счастьем и их жизнью ради меня. Вы, Жильбер, это другое дело! Жизнь наша прочно связана чувствами, которые мы испытываем, и клятвами, которыми мы обменялись. Вы мне не брат, не отец, вы мой жених, и вам не для кого жить, кроме как для меня. Между нами не должно быть тайн, все должно быть ясно, справедливо, потому что мы любим друг друга, а любовь — это соединение двух душ в одну, двух сердец в одно сердце. Вот что для меня значит любовь, Жильбер!
 — Вы знаете любовь так же, Сабина, как ангел — вечную жизнь!
 — Или мы будем вместе жить, Жильбер, или мы вместе умрем — не так ли?
 — Да, Сабина!
 — И чтобы наша совместная жизнь была возможна и счастлива, никакое сомнение не должно коснуться наших душ, ни одна сторона жизни не должна оставаться в тени.
 — Вы правы, Сабина.
 — Поэтому мы должны, Жильбер, раскрыть тайну происшествия, которое, чуть было, не свело меня в могилу.
 — Начнем действовать, Сабина! Теперь, когда силы к вам вернулись, я могу безбоязненно попытаться пробудить ваши воспоминания. Выслушайте меня, Сабина, и, так как у нас одна цель, позвольте мне направлять вас по пути, которым мы должны следовать дальше.
 — Говорите, Жильбер, и не бойтесь быть со мной откровенным.
 — Пока вы лежали на этом одре, — продолжал Жильбер, — я перебрал в голове все возможности и способы, с помощью которых можно добраться до истины. К сожалению, ни один способ не показался мне надежным. Мне не хватало сведений, которые вы одна могли мне предоставить.
 — Я сказала все, что знала.
 — Нет, вы можете сообщить мне еще многое, позвольте мне расспросить вас, милая Сабина.
 Жильбер вынул из кармана небольшую тетрадь и карандаш. Каждая страница этой тетради, разделенная надвое, была исписана с одной стороны, а с другой пуста.
 — В тот вечер 30 января, когда случилось это роковое происшествие, — начал Жильбер, — неизвестный принес вам письмо якобы от меня, сказав, что Ролан ранен…
 — Да.
 — Вы узнали мой почерк и мою подпись?
 — Да. Во всяком случае, мне так показалось.
 — Куда же делось это письмо?
 — Не знаю, я положила его в карман моего платья. Оно там было?
 — Нет, его не нашли. Вы точно помните, что взяли его с собой?
 — Я в этом уверена.
 — Значит, его вынули. Теперь скажите мне, узнаете ли вы человека, который принес вам письмо?
 — Думаю, да.
 — Запомнили ли вы, как он выглядел?
 — Это был человек высокого роста, с широкими плечами, скорее худощавый, чем полный. На нем был просторный камзол, какой носят мастеровые, темно-коричневого цвета. Я запомнила большой острый нос и маленькие блестящие глаза.
 — Его волосы, борода, брови? — спрашивал Жильбер и, пока Сабина говорила, быстро писал.
 — Волосы длинные, густые, черные, бороды не было, брови широкие и густые, наружность угрюмая, черты лица грубые.
 — Никаких особенных примет?
 — Кажется, никаких… — отвечала Сабина, стараясь вспомнить.
 — Припомните хорошенько.
 — Да! На левой руке большой и глубокий шрам.
 — Как же вы его разглядели?
 — Когда мы остановили экипаж и он подал мне руку, чтобы подсадить меня, я была очень взволнованна и дрожала. Я подала ему руку и почувствовала этот шрам… Я совсем о нем забыла, а теперь вдруг вспомнила.
 — Значит, шрам на левой ладони?
 — Да.
 — А экипаж? Вы не помните какую-либо его особенность?
 — Нет.
 — Вы не помните ни цвета кареты, ни номера ее, ни масти лошадей?
 — Одна лошадь была белая… Другая — вороная или гнедая. Во всяком случае, темного цвета — вот все, что я могу сказать.
 — А извозчик?
 — О! Я на него не смотрела.
 — Но когда вас везли так скоро, вы опускали переднее стекло и видели его?
 — Нет, он был закутан в большой плащ, я не видела его лица.
 — А если бы вы сели в этот экипаж, вы узнали бы его?
 — Может быть…
 — А между той минутой, когда экипаж остановился, и той, когда вам завязали глаза, что вы видели?
 — Ничего: я была как во сне… Я видела большую ярко освещенную залу с вельможами и с дамами.
 — Об этом я уже знаю все, Сабина, и скажу вам то, чего не знаете вы. Вы были в маленьком особняке на улице Сен-Клод, за столом было семеро мужчин и четыре дамы.
 — Верно! — вскричала Сабина. — Как вы это узнали?
 — Я узнал все, что относилось к ужину, от женщины, которая находилась в маленькой гостиной, когда вы пришли в себя.
 — Вы видели эту женщину?
 — Да, я отыскал ее и заставил говорить.
 — Но она должна знать все.
 — Она знает не больше вас. Вас похитили не те, у которых вы были, — я в этом уверен. Вас привезли туда, но вас там вовсе не ожидали.
 — Кто же меня привез в тот особняк?
 — Вот этого-то я не смог узнать, и никто в особняке на улице Сен-Клод, ни хозяева, ни гости, ни слуги не знают. Мне стали известны подробности вашего пребывания в особняке лишь до того момента, как вы выпрыгнули из окна. Вспомните, что произошло дальше?
 — Нет, Жильбер, с той минуты я ничего не помню: верно, со мной был припадок помешательства.
 — Вы абсолютно ничего не чувствовали?
 — Холодное железо, — сказала Сабина, побледнев. — Я его почувствовала и теперь как будто чувствую снова…
 — А того, кто вас ранил, вы видели?
 — Не видела.
 — Странно, что вы его не видели, Сабина, — проговорил Жильбер после непродолжительного молчания. — Когда спустя несколько часов после ранения я увидел вас окровавленную и бесчувственную, то решил, что вы умираете. Я едва не обезумел. Мой блуждающий взгляд наткнулся на ваше окровавленное платье, которое лежало вон там между камином и шкафчиком. Руководствуясь скорее инстинктом, нежели разумом, я схватил платье и запер его в этом шкафчике. Ключ унес с собой. С тех пор шкафчик не открывали. Вот ключ, хотите, я отопру его, Сабина? Мы вместе осмотрим ваше платье.
 — Оно все еще здесь? — девушка указывала взглядом на запертый шкафчик. — Что ж, давайте посмотрим!
 — Я опасаюсь, Сабина, что вид кровавых пятен взволнует вас, вам станет хуже. Может, повременим?
 — Нет, нет, Жильбер! — запротестовала девушка. — Со мной ничего не случится, я уверена. Доставайте платье!
 Жильбер подошел к шкафчику.

 XXII
 Взгляд

 Открыв шкаф, Жильбер вынул одежду, которая была на Сабине в день преступления.
 — Подайте ее мне, — сказала молодая девушка, — я хочу рассмотреть ее сама.
 Порыв души будто придал ей физических сил. Сабина села на постели и прислонилась к изголовью.
 — Вот платье, — сказал Жильбер.
 Сабина взяла его. Юбка была цела, корсаж же оказался разорван и испачкан кровью. Жильбер изучил с величайшим вниманием каждую деталь платья, вывернул карман, расправил все складки.
 — Нет ничего такого, что могло бы помочь нам, — сказал он.
 Все другие части одежды были рассмотрены столь же внимательно, на стуле у кровати остались лишь башмаки и чулки.
 — Один чулок разорван, — сказал Жильбер, — есть у вас царапина на ноге?
 — Не знаю.
 — Вот тут, повыше, разорвано еще.
 — В самом деле…
 — Другой чулок цел. Сабина, значит, вы были ранены еще и в ногу.
 — Не знаю. Посмотрите.
 Девушка высунула правую ногу из-под одеяла.
 — Вы были ранены! — горячо сказал Жильбер. — Вот шрам, соответствующий разорванному месту на чулке, другой шрам на икре.
 Жильбер поспешно взял со стула башмаки.
 — Первый башмак разрезан чем-то острым. Подошва тоже разрезана. Может, вы наступили на какой-либо острый предмет?
 — Не припоминаю.
 Жильбер внимательнейшим образом рассматривал обувь девушки.
 — Может, вы поранили ногу, выскочив из окна? Впрочем, это маловероятно, поскольку чулок разорван не снизу вверх, да и вы не ушибли бы этого места на ноге, — заключил он. — Разрешите мне взять этот башмачок, может быть, он мне понадобится!
 — Господи! — вздохнула Сабина. — Как же все это объяснить?
 — А в вашем прошлом не случалось ли чего-либо необычного, что навело бы нас на след?
 — Кажется, нет, Жильбер.
 — Вы были кем-либо любимы?
 — Отцом, братом, Нисеттой и вами.
 — А другими людьми?
 — Я никогда не замечала этого.
 — Вы молоды, очаровательны, вас просто нельзя не полюбить.
 — Что вы предполагаете, Жильбер?
 — Возможно, какой-нибудь отвергнутый обожатель, бездушный негодяй, чтобы отомстить за вашу холодность решил погубить вас. Вспомните, Сабина.
 — Я вспоминаю, Жильбер, но ничего не могу вспомнить. Я всегда так холодно принимала своих поклонников, так мало обращала внимания на тех, кто пытался прельстить меня разговорами о любви, что не помню никого из них.
 — Вы никогда не замечали, что кто-нибудь смотрит на вас с ненавистью?
 Сабина вздрогнула.
 — Да, — сказала она, — такое случалось со мной дважды.
 — Где и как?
 — Первый раз в театре, я была там с отцом.
 — Давно?
 — Год назад, как раз на масленицу…
 — До или после нашей первой встречи?
 — После, — ответила, краснея, Сабина. — Потому что я держала в руках в театре букет фиалок, который вы мне подарили.
 — Как все происходило?
 — Во время спектакля я заметила в партере напротив нас мужчину, сидящего спиной к сцене и пристально смотревшего на меня. Сначала я не придала этому значения, но он все время оставался неподвижен и глядел на меня в упор, не отводя взгляда. Его настойчивость раздражала меня.
 — Припомните, как он выглядел.
 — Высокого роста, крепкого сложения с невзрачным лицом и одет как дворянин.
 — Вы узнали бы его, если вновь увидели?
 — Безусловно.
 — А потом вы его встречали?
 — Только однажды в саду Тюильри.
 — Давно?
 — За несколько дней до той ночи…
 — Но почему вы мне ничего не рассказали об этом человеке, Сабина?
 — А что я могла рассказать? Мы встретились в Тюильри, он опять посмотрел на меня очень пристально и ушел, не сказав мне ни слова.
 — Он был один?
 — Да.
 — Вы никогда не получали никаких писем, о которых не сообщали вашему отцу?
 — Несколько раз мне приходили письма, но я распечатывала только ваши и Ролана.
 — А остальные кто распечатывал?
 — Отец, он часто смеялся, читая их, а потом бросал в огонь.
 — Словом, ничто в вашей жизни, за исключением взглядов этого человека, не кажется вам странным?
 — Ничто. Я всегда жила спокойно и счастливо.
 Жильбер встал.
 — Сабина, наш разговор вас утомил, я это вижу по выражению вашего лица. Вы должны отдохнуть. Завтра я приду к вам, а до тех пор, может быть, найду, какой-нибудь способ узнать правду.
 Сабина протянула свою маленькую ручку, Жильбер пожал и нежно поцеловал ее.
 — Не говорите ничего ни отцу, ни брату, ни Нисетте, — сказал Жильбер, — пусть этот разговор останется между нами.
 — Обещаю вам, друг мой.
 Жильбер наклонился еще раз, поцеловал руку молодой девушки и бросил на нее взгляд, исполненный бесконечной нежности, затем, сделав последний прощальный знак, он вышел из комнаты. Спускаясь с лестницы, Жильбер увидел Нисетту, направлявшуюся к Сабине.
 — Ах, как я беспокоилась, брат, — сказала она. — Ты так долго пробыл у Сабины.
 — Ступай, дитя, — отвечал Жильбер, — но не заставляй ее говорить: ей надо отдохнуть.
 Нисетта подставила брату лоб для поцелуя и легко взбежала по лестнице.
 Жильбер вошел в салон. Феб и Блонден пудрили парики. Ролан, прислонившись лбом к стеклу, смотрел на улицу. Услышав шаги Жильбера, он обернулся.
 — Похоже, Петушиный Рыцарь арестован? — спросил он.
 — Кажется, — отвечал Жильбер.
 — Наши соседи хотят на радостях украсить свои дома.
 — «Кукареку!» — раздалось на улице.
 — Шутки продолжаются, — сказал Ролан смеясь. — Мальчишки бегают по улице и кукарекают.
 — На что это смотрят зеваки, собравшиеся возле дома Рупара? — спросил Жильбер.
 — На афишу, которую только что прибил полицейский. Это — обещание награды тому, кто прислал начальнику полиции третьего дня письмо.
 — Какое письмо?
 — Не знаю. Хочешь взглянуть?
 Ролан открыл дверь салона и вышел, Жильбер последовал за ним. Любопытные ходили взад и вперед по улице, останавливались, разговаривали, смеялись.
 — Рыцарь арестован, — доносилось со всех сторон. Возле дома Рупара собралось человек тридцать: одни глазели на афишу, другие читали вслух про обещание награды в сто луидоров.
 — Сто луидоров за письмо, посланное начальнику полиции, — вздохнул Рупар, — вот уж действительно легкие деньги!
 — Да только не тебе пришла бы в голову столь замысловатая идея написать письмо, которое принесет сто луидоров! — сказала Урсула, пожимая плечами.
 — Но… но… но… как знать! Если я попробую… Я ведь умею писать так крупно и разборчиво, и почерк у меня очень красивый!
 — А, вот и месье Жильбер! — сказала мадам Жереми, приседая.
 — И месье Ролан, — прибавила мадам Жонсьер улыбаясь. — Заметьте, — шепнула она, наклонившись к мадам Жереми, — с тех пор, как месье Ролан стал женихом, он не хорошеет.
 — Так же как и Жильбер, моя милая. О! Я бы за него не вышла.
 — Я тоже.
 — «Кукареку!» — раздался пронзительный голос.
 — Заставьте замолчать этих шалопаев! — закричал рассерженно Рупар.
 — «Кукареку!» — повторил голос, но гораздо дальше.
 — Ролан, — сказал Жильбер, — я вынужден оставить тебя. Будь в мастерской в девять вечера.
 Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.
 — Куда ты? — спросил он. Третье «кукареку» раздалось вдали.
 — Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрыми шагами.
 Он направился к Пале-Роялю. Навстречу ему попался молодой человек, похожий на служащего нотариальной конторы. Он был в черном сюртуке и белом галстуке и держал подмышкой бумаги. Увидев Жильбера, человек поспешно подошел к нему и поклонился.
 — Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.
 — Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.
 — А гости?
 — Они сидят за столом в трактире «Царь Соломон» в комнате № 7.
 — Ждут меня?
 — Целый час.
 Жильбер сделал знак рукой, и клерк пошел своей дорогой, а Жильбер свернул на улицу Брасери и скрылся в дверях последнего дома по правой стороне. Он вошел в скудно освещенный узкий и низкий коридор, кончавшийся передней, из которой вела грязная лестница с веревкой вместо перил. На втором этаже Жильбер остановился, открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой не было никого. Посредине стоял стол, а на нем лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал, прочел и сказал удовлетворенно:
 — Хорошо! Это шаг вперед!

 XXIII
 Особняк «Сен-Гильом»

 На улице Ришелье возвышался особняк «Сен-Гильом», в нем обычно останавливались богатые иностранцы. Возле этого прекрасного здания на углу улицы Брасери ютилась жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.
 В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, прекрасная пустая карета с гербом и короной виконта на дверцах остановилась перед особняком «Сен-Гильом».
 Извозчик остался на козлах, лакей спрыгнул на землю и вошел в особняк.
 Извозчик и лакей поверх ливрей были одеты в широкие плащи с большими рукавами, спасавшие их от холода.
 — Скажите моему господину виконту де Сен-Ле д'Эссерану, — сказал лакей швейцару гостиницы, — что карета, подана!
 — Идите и скажите сами, — ответил швейцар.
 — Не могу.
 — Почему?
 — Потому что мой господин запретил мне отлучаться от кареты.
 — А что, в ней везут какое-нибудь чудо?
 — Может быть, но это вас не касается! Идите и доложите немедля!
 — Иду, иду! — проворчал швейцар, медленно поднимаясь по лестнице.
 Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.
 Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.
 — Право, любезный граф, — говорил он не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…
 Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.
 Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.
 — Садитесь же, милый граф, — сказал молодой щеголь, пропуская спутника.
 Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.
 — В таверну «Царь Соломон»! — крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:
 — Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. — Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!
 — Начальник! — отвечал молодой человек. — Вы удостоили меня вашим доверием — я оправдаю его.
 — Ты знаешь половину моих тайн.
 — А моя преданность принадлежит вам без остатка.
 — Я верю.

 XXIV
 Таверна «Царь Соломон»

 То, что сегодня называется ресторанами, в старину звали тавернами, и самой знаменитой была таверна «Царь Соломон». Тридцать лет за ее столами веселились принцы крови, вельможи и банкиры. Она занимала большой дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.
 Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.
 В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы — мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.
 Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.
 — Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, — сказал он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?
 — Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, — отвечала Бриссо, — что не осмеливаешься выходить из дому.
 — Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.
 — Значит, ты должен говорить «ты» всему Парижу.
 — Я могу быть с тобой на «ты», а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.
 — Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.
 — А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.
 — Я только ради этого и даю тебе взаймы.
 — Зачем же ты так фамильярничаешь со мной и постоянно «тыкаешь» мне?
 — Оставь меня в покое! Если ты будешь задираться, я расскажу всему Парижу, что Вольтер дает тебе по сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.
 — Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарен…
 — Он отказал тебе в паре луидоров?
 — Да он уже мне не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.
 — Каким образом?
 — Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я послал к дьяволу всех моих кредиторов.
 — У тебя есть все это? — удивилась Бриссо.
 — Представь себе!
 — Где же твой особняк, я приеду к тебе с визитом.
 — В Тампле у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, жилище принца крови, неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не могут сделать ничего — им остается кланяться в моем лице дворянину дома принца.
 — Ты дворянин дома принца Конти?
 — Да. Я, Шарль Жак Луи Опост де Рошель, шевалье де Ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года в благородной и старинной семье, имею честь занимать должность в доме принца Конти.
 — Должность… какую?
 — Человека любезного, приятного и полезного.
 — Ты ему нужен — это я поняла.
 Морлиер опорожнил свой стакан.
 — Пресмешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…
 — Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.
 — Кто тебя представил принцу?
 — Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая быть спокойным, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.
 — И он тебя принял?
 — Весьма любезно, за завтраком…
 — И пригласил тебя?
 — Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.
 Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно, принимал, когда говорил с принцем.
 — Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. У каждого принца имеются разные потребности, которые нельзя удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вместо себя в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание и скверную репутацию. Этот человек будет полезен тем, что все видел, все читал, все знал, все делал, и годится даже на виселицу, но вхож и в хорошие дома; у него есть друзья во всех классах общества, он не отступает ни перед каким — хорошим или дурным — поступком, не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии; этот человек единственный, особый. Это — я! Я — шевалье де Ла Морлиер, я — который служил в мушкетерах, я — чьи друзья Шароле, Бульон, Роган, Монморанси, Тремуйль, я — участник ужинов Ларошфуко, Косее, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство, чтобы не иметь с ним хлопот, я, знающий все, видевший все, умеющий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе! Вы не найдете подобного мне.
 — Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что ответил его высочество?
 — Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я поселился вчера.
 — Браво! А я думала, что ты шутишь.
 — Это чистая правда, повторяю. Я никогда не был так спокоен. Ну что ж, милый старый друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!
 — Объясни теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?
 — Что? — удивился Морлиер.
 — Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?
 — Это я должен тебя об этом спросить.
 — То есть?
 — Хватит шутить!
 — Что?
 — Это ты мне написал!
 — Нет.
 — Да.
 — Вот твое письмо!
 — А вот твое.
 Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке. Они развернули их одновременно, прочли, потом подняли головы, и глаза их встретились с удивлением до того комическим, что они громко расхохотались.
 — Это уж слишком! — вскричал Морлиер.
 — Что за шутка! — сказала Бриссо.
 — Что значит эта мистификация?
 — Это не мистификация, — сказал чей-то голос.
 Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты открылась, и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.
 — О! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!
 — Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад отужинать с вами!
 Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.
 — Ах! — воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. — Это сияние солнца!

 XXV
 Пожелания

 Виконт Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство по наследству передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, со шляпой набекрень, он держал правую руку в кармане панталон, а левой опирался на эфес шпаги. Виконт остановился, выставил правую ногу вперед и перенеся всю тяжесть тела на левую ногу. Он был очарователен, до того очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала чуть слышно:
 — Просто прелесть!
 Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:
 — Вот две особы, о которых я вам говорил: шевалье де Рошель де Ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.
 Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.
 Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но остановил свой взгляд на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее, при этом на пальце его блеснул перстень с бриллиантом изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, был ослеплен.
 — Луч солнца! — сказал он.
 Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:
 — Сколько ты стоишь?
 Шевалье остолбенел. Этот дерзкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни груба была его совесть, удар был все же силен, и присутствие духа изменило ему, поскольку вопрос был до того ясен и справедлив, содержал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни порочен был этот человек, он смутился, однако тут же оправился и ответил:
 — Сколько я стою? Это зависит…
 — От чего или от кого? — спросил незнакомец.
 — От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. Вы который из двух?
 — Выбирай по своему усмотрению.
 — Я уже выбрал…
 Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку. Бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив на ладонь, сказал:
 — Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров. — И со вздохом сожаления он подал незнакомцу.
 — Он переходит от меня к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.
 — Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я начинаю понимать, — прибавил он, — вы спросили: «Сколько ты стоишь?», — а теперь я спрошу: «Во сколько вы меня цените?»
 — Это зависит…
 — От чего или от кого?
 — От того, что ты можешь сделать.
 — Я могу сделать все.
 — Даже то, чего не делают другие?
 — Особенно то, чего не должно делать.
 — Ты умен.
 — Я живу своим умом.
 — Ты можешь убить человека?
 — Без труда — как выпить бокал шампанского.
 — Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр и не великодушен? Тебя трудно растрогать?
 — Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать даже ничтожного порыва добродетели.
 Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала на пол. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.
 — Пара! — восторженно воскликнул он.
 Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил:
 — Я отдам вам мою кровь для того, чтобы узнать, кого я имею честь благодарить.
 — Графа А, — ответил незнакомец.
 — Графа А, — повторил Морлиер, — прекрасное имя!
 Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо разговаривал уже несколько минут на другом конце комнаты.
 — Ну, что? — спросил он.
 — К вашим услугам, — отвечала Бриссо с низким реверансом.
 — Ты готова?
 — На все.
 — Если так, сядем за стол и побеседуем за ужином.
 Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А сел за стол, имея по правую руку Морлиера, а по левую Бриссо. Пришел слуга.
 — Подавайте! — сказал Сен-Ле и также сел.
 Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен изысканными яствами.
 — Клянусь своей жизнью! — вскричал Морлиер. — Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне», это лучший трактир Франции.
 — Давно вы знаете это место? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.
 — Очень давно, месье.
 — Если ваша память тверда, то она, вероятно, хранит далекие воспоминания.
 — Да…
 — В 1724 году в ночь под Новый год вы случаем не ужинали здесь?
 Морлиер ударил себя по лбу.
 — Подождите! Подождите! — сказал он. — Мне кажется, что…
 — Это было в этой самой комнате; за столом сидели двенадцать человек. Вы встречали Новый год. Присутствовали де Конфулак, де Креки, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джемс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я запамятовал, но я назову его бароном. Помните?
 — Прекрасно помню!
 — Была полночь, ужин находился в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали рождаться самые сумасбродные идеи…
 — Откуда вы знаете все это? — удивился Морлиер.
 — Условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725-й, все будут пить за здоровье и взаимно высказывать разные пожелания…
 — Ну да! — закричал Морлиер. — Фиц-Джемс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я в самом деле попал в тюрьму за долги.
 — Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.
 — Именно! И я помню, что нашего друга барона, имя которого вы забыли, звали де Монжуа.
 — Шевалье, почему вы вспомнили о бароне Монжуа?
 — Он пожелал графу Шароле нечто и впрямь забавное.
 — Что же? — спросил виконт де Сен-Ле.
 — Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или носить желтый костюм четыре дня подряд.
 — Да! — сказал Сен-Ле смеясь. — В самом деле забавное желание!
 — А чем ответил Шароле? — спросил граф. — Какое желание загадал он, в свою очередь. Вы помните?
 — Не совсем, — отвечал Морлиер с некоторым замешательством.
 — Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал барону взять в любовницы через месяц первую девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из таверны, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня подряд носить парик из кабаньей шкуры.
 — Одно желание стоило другого! — заметил Сен-Ле улыбаясь.
 — Но откуда вы-то все это знаете? — спросил Морлиер. — Ведь вы не ужинали с нами!
 — Я знаю то, что мне нужно знать, — ответил граф А, — и всегда бываю там, где должен быть.
 — Стало быть, вы обладаете даром быть невидимым и между тем присутствовать везде?
 — Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?
 — Совершенно верно.
 — Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля — так?
 — Так, месье.
 — В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль?
 — Да, — отвечала Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей всего полгода.
 — Да, вы начали продавать букеты 12 января в том самом году.
 Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее сильное впечатление.
 — 12 января! — повторила она.
 — В этот самый день вы продали свой первый букет? — спросил граф.
 — Да… Но откуда вам известно, что в этот самый день я продала мой первый букет?
 Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.
 — Как много вам известно, граф! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вы знаете все на свете.
 — Хотите доказательство? — спросил граф.
 — Ну да. Ничто не делает ужин столь приятным, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, граф.
 Поклонившись графу, Морлиер налил себе очередной стакан ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она упорно припоминала, где видела этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял стаканы, разговаривал со своим соседом справа, со своей соседкой слева с живостью и с увлечением, которые шевалье де Морлиер оценил по достоинству.
 — Вернемся к тому ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.

 XXVI
 Протокол

 — Когда все желания были загаданы, — продолжал граф А, — принц Конти, выбранный председателем собрания, велел написать протокол заседания в двенадцати экземплярах на белом атласе. Каждый собеседник должен был хранить свой экземпляр в продолжение целого года. Вот один из двенадцати экземпляров.
 Граф А вынул из кармана жилета кусок шелковой материи, которую положил на стол. На материи в рамке из гербов крупными буквами было написано кистью:
  «ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ, проходившего в первый час первого дня 1725 года в трактире „Царь Соломон“, в комнате № 7. 
  В минуту, когда пробило полночь и мы переходили из одного года в другой, любезные собеседники обменялись взаимными пожеланиями. 
  Формальное обязательство было принято любезным собранием для исполнения этих пожеланий во избежание наказаний, означенных против каждого желания. 
  Список пожеланий: 
  Принцу Конти: найти лучшего повара во всей Франции, 
  или никто из нас не будет у него ужинать. 
  Герцогу Ришелье: посольство в Вене 
  или пойти в монахи на целый год. 
  Герцогу Фиц-Джемсу: быть обманутым шесть раз 
  или быть верным шесть месяцев. 
  Виконту де Таванну: располагать нами в продолжение двадцати четырех часов 
  или быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа. 
  Графу де Конфлану: любовь г-жи де При 
  или ненависть госпожи де Буффлер. 
  Маркизу де Креки: дать три удара шпагой 
  или получить три удара шпагой. 
  Графу де Коаньи: счастье в игре 
  или несчастье в любви. 
  Герцогу де Лозену: не быть янсенистом 
  или съесть змею. 
  Графу де Рие: обладать Авесной, Жевр и Собран 
  или праздновать Флажеланов. 
  Шевалье де Морлиеру: просидеть шесть месяцев в тюрьме 
  или получить наследство. 
  Графу де Шароле: отбить за неделю любовницу первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня утром после полудня, 
  или носить четыре дня желтый костюм. 
  Барону де Монжуа: через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из этого трактира, даже если эта девушка, замужняя женщина или вдова будет старой, безобразной и дряхлой, 
  или носить четыре дня парик из кабаньей шкуры». 
 Следовали подписи двенадцати дворян.
 — Да! — вскричал Морлиер. — Я помню! У меня был такой же протокол, он пропал, когда меня посадили в тюрьму.
 — Я не буду рассказывать об окончании этого ужина, — сказал граф А, — все дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и договорились не расставаться до полудня из-за двух последних пожеланий барону и графу.
 — Так все и было!
 — Барону выпало идти первым, шестеро дворян должны были встать напротив трактира на другой стороне улицы, трое — поместиться справа от двери, еще трое — слева. Де Монжуа был волен пойти направо или налево, куда захочет, в сопровождении всех своих товарищей, которые будут следовать за ним по обеим сторонам улицы, пока не встретят первую особу женского пола. В этот ранний час улицы были не очень многолюдны. Не встретив ни души, барон дошел до площади Лувра, там в раздумьях постоял минуту напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, и сердце его сжималось, хотя он сам не знал отчего. Монжуа посмотрел направо, потом налево — не было никого. Наконец он повернул налево, к монастырю Сен-Жермен. В ту минуту, когда он проходил мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в мантилью так, что ее лица видно не было. Барон вздрогнул: приключение началось, и надо было его продолжать. Женщина, увидев перед собой двенадцать человек, остановившихся и смотревших на нее, в ужасе отпрянула назад…
 — Этим движением она отбросила свою мантилью, — подсказал Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Ужас ее был огромен. Барон подошел к ней и успокоил. Таким образом началось их знакомство. Как видите, память у меня превосходная.
 — Слуга, проинструктированный заранее, — продолжал граф А, — должен был следить за этой женщиной и узнать необходимые сведения. Женщина, успокоенная благосклонными словами Монжуа, продолжила свой путь к набережной Эколь; она жила на набережной Феррайль. В половине двенадцатого слуга пришел дать отчет в особняк Шароле, куда отправились все эти дворяне. Женщину, которую встретил барон де Монжуа, звали Урсула Рено, а муж ее был оружейным мастером. Чтобы вымолить выздоровление дочери, восьмимесячного ребенка, отданного кормилице в Венсенн, Урсула каждый день ходила к обедне. У нее был сын, работавший с отцом. Тридцатилетняя Урсула Рено считалась самой красивой женщиной во всем квартале — ее прозвали «милашка оружейница с набережной Феррайль».
 — Мне кажется, что я еще слышу слова слуги, — сказал Морлиер, — его звали Сен-Клод, и он служил у графа Шароле. Это был хитрый негодяй, мне хотелось бы найти теперь такого слугу.
 — Приближался полдень, — продолжал граф А, — и вы решили выйти, для того чтобы Шароле встретил человека, у которого он должен был отбить любовницу через неделю.

 XXVII
 Милашка оружейница

 — Ну, — сказал Морлиер смеясь, — приключение Шароле я могу описать, если вам угодно, потому что я помню его с малейшими подробностями. А если я забуду что-нибудь, мне напомнит Бриссо.
 — О! — сказала Бриссо жеманно. — Я была тогда еще так молода!
 — Тебе стукнуло восемнадцать лет, моя красавица, а мне двадцать два года. Ах! Как я был галантен, и как ты была хороша! Что за чудная жизнь была во времена регентства! Какие веселые ужины, воспоминание о которых вызвал граф!
 — Вернемся к разговору о том ужине, — сказал виконт де Сен-Ле.
 — Мы собирались выйти из особняка Шароле, — начал Морлиер, — когда раздался звонок.
 — Господа, — сказал граф де Шароле, — может быть, этот визит избавит нас от прогулки.
 Двенадцать часов пробило в ту минуту, когда в ворота въехал экипаж.
 — Возвращайтесь, господа, — сказал Шароле.
 — Кого это послал нам случай? — гадали мы, возвращаясь в гостиную.
 Только мы снова уселись, как дверь открылась, и слуга доложил:
 — Месье де Сент-Фоа.
 Услышав имя банкира, мы с трудом удержались от смеха. Он вошел, поклонился и, приблизившись к графу де Шароле с самым любезным видом, подал ему деньги по векселю, который граф послал к нему накануне. Шароле поблагодарил его и пригласил присесть дружелюбным тоном, который очень удивил визитера.
 — Ну, месье Сент-Фоа, — сказал Шароле улыбаясь, — вы все еще продолжаете быть благодетелем наших оперных нимф?
 — Увы, монсеньор! Я делал все, что мог, чтобы угодить этим девицам…
 — И вам удалось?
 — Не знаю… должен ли я… — начал смиренно де Сент-Фоа.
 — Которая же из богинь теперь запрягла вас в свою колесницу? — спросил Шароле.
 — Никакая, монсеньор.
 — Ну! — удивились мы все разочарованно, потому что ответ богача делал нашу затею не очень забавной.
 — Значит, ваше сердце свободно! — сказал Шароле. — Тем лучше!
 — Нельзя сказать, чтобы мое сердце было свободно, — ответил Сент-Фоа.
 — Если сердце ваше не свободно, стало быть, оно кем-то занято.
 — Так и есть, монсеньор.
 — И опера здесь ни при чем?
 — Совершенно ни при чем.
 — Что же с вами произошло?
 — Необыкновенное происшествие, монсеньор. — Сент-Фоа опрокинулся на спинку кресла с небрежностью знатного вельможи.
 — Расскажите нам! — послышались со всех сторон просьбы.
 — Господа, я влюблен, страстно влюблен в самую хорошенькую, в самую очаровательную, в самую остроумную особу…
 — Чья она жена? — спросил Шароле.
 — Ничья, — отвечал банкир, — это дочь Антуана Бриссо, живописца.
 — И она вас любит?
 — Думаю, да.
 — Но она сопротивляется вам?
 — Упорно!
 Шароле узнал то, что хотел узнать. Он отпустил Сент-Фоа, потом с намерением исполнить новогоднее пожелание принялся за дело.
 — Ты была чертовски ловка! — продолжил Морлиер, обращаясь к Бриссо. — Какой дебют! Какое вступление в жизнь! Ты одновременно провела и графа де Шароле, и банкира де Сент-Фоа!
 Да, господа, эта Бриссо, которую вы видите и к колеснице которой я припрягался, как и многие другие, сделала первые шаги в свете, обманув дворянина для банкира и банкира для дворянина. Всего через восемь дней она позвала графа ужинать в особняк, который ей подарил Сент-Фоа. За твое здоровье, Бриссо.
 — Все случилось так, как вы говорите, — продолжал граф А после некоторого молчания, — теперь остается закончить рассказ о приключении барона де Монжуа.
 — Оно окончилось не так весело, насколько я помню, — сказал Морлиер.
 — Верно, поэтому я опущу многочисленные подробности. Урсула Рено была женой человека, обожавшего ее и питавшего к ней искреннюю страсть. Они прекрасно жили, у них было двое детей: сын двенадцати лет и восьмимесячная дочь. Эта девочка была отдана кормилице в Венсенн, и каждое воскресенье Урсула ездила с мужем к ней. Это было для обоих большим праздником. Их провожал сын, обожавший свою маленькую сестру. Этого сына звали Жильбер. Работа Рено позволяла ему содержать дом, и Жильбер помогал отцу. И в это честное семейство вторгся барон де Монжуа для того, чтобы внести в него смятение и позор, исполнив пожелание пьяного бездельника. Барон имел целый месяц в запасе, но не терял времени. Он отправился к оружейнику и купил у него оружие. Таким образом встретился с Урсулой, потому что часто продавала товар она. Барон использовал все способы, чтобы обольстить молодую женщину, но был отвергнут. Мастерская, в которой работали Рено и его сын, находилась довольно далеко от набережной Феррайль. Рено один лишь раз видел барона де Монжуа и не заметил ничего особенного. Урсула молчала о подлых поползновениях барона, она ничего не говорила своему мужу, потому что знала его характер. Рено был добр, честен, великодушен, но вместе с этим очень бесстрашен, смел и упрям. У него было три любимых существа, три великие страсти, три кумира: его честь, его жена, его дети. Он всем пожертвовал бы для них: своим счастьем, своим состоянием, своей жизнью. Если бы он заподозрил, что кто-то, хоть самый знатный вельможа, осмелился ухаживать за Урсулой, он вызвал бы его на поединок и убил его. Тринадцать лет назад Урсула лично убедилась в мужестве и решительности Рено. Через три недели после их свадьбы она возвращалась от обедни одна. Гвардейский сержант подошел к ней на набережной и начал говорить любезности. Рено стоял у дверей своей лавки, он увидел сержанта, разгадал его намерение, вошел в лавку и снял со стены шпагу, потом, пропустив Урсулу, схватил сержанта за руку и увлек его в темный коридор, заперев дверь за собой. В этом освещавшемся крошечным окном коридоре было почти темно.
 — Вынимай шпагу, — сказал он.
 Сержант был смел, и они дрались отчаянно. Заколов сержанта, Рено смыл с себя кровь, вытер шпагу и предложил руку Урсуле, чтобы идти на прогулку, причем Урсула ни о чем не догадалась. На другой день ей стало все известно, она, рыдая, бросилась на шею к мужу.
 — Я тебя люблю! — просто сказал Рено. — Ты моя жена, мое сокровище, моя жизнь. Того, кто осмелится дотронуться до тебя, я убью, — и мещанина, и дворянина постигнет одна участь.
 Урсула знала нрав Рено слишком хорошо, поэтому она с величайшим старанием скрыла от него попытки барона де Монжуа соблазнить ее.
 Прошло десять дней, два последних дня Урсула не видела барона. Она надеялась, что он отказался от своих намерений и больше не вернется. Приближалось воскресенье — это было двенадцатое января, и в этот день супруги отправлялись в Венсенн навестить маленькую Нисетту. Все было готово к поездке. В воскресенье утром Рено получил письмо от графа де Шароле, принесенное курьером.
 Граф приказывал Рено, своему оружейному мастеру, явиться, не теряя ни минуты, в замок Фоссез, где он находился в то время. Граф собирался на следующий день на охоту, а его оружие было не в порядке. Рено не мог отказаться и поехал с курьером. В этот день Урсула и Жильбер одни отправились в Венсенн. Это было первое воскресенье после рождения Нисетты, когда Рено не поцеловал свою дочь. Урсула огорчилась, но Рено собирался вернуться через день или два, никак не позже, стало быть, огорчаться не было никакой серьезной причины. В минуту отъезда курьер графа настаивал, чтобы и Жильбер тоже поехал с отцом, но Рено не согласился, хотя мальчик покраснел от удовольствия при мысли, что окажется в замке в день охоты.
 Урсула с сыном вернулись к вечеру. На другой день Рено не приехал. Наступило четырнадцатое число, Рено все еще не было. Беспокойство начало терзать сердце Урсулы, поскольку она знала, как обязателен ее муж.
 — Ему пришлось работать больше, чем он думал! — говорил Жильбер, успокаивая мать.
 — Но он написал бы мне, предупредил бы меня, — отвечала Урсула.
 Прошло еще два дня — от Рено не приходило известия. В парижском особняке Шароле никто ничего не знал. Урсула плакала. Когда Жильбер увидел слезы матери, он уговорил ее отпустить его в замок узнать, что там случилось. Урсула не решалась: Жильберу было всего двенадцать лет, но он был храбр, силен, смел и умен, да и какой опасности мог он подвергнуться? Замок Фоссез находился в пятнадцати лье от Парижа. Урсула отпустила сына. Жильбер поехал верхом…

 XXVIII
 Браконьер

 — Жильбер уехал 17 января после полудня, — продолжал граф, голос которого сильно изменился. — 18 января в два часа он возвратился бледный, печальный с покрасневшими глазами.
 — Рено умер! — закричала Урсула страшным голосом.
 — Нет, — ответил Жильбер.
 — Он болен? Ранен? В опасности?
 — Нет, матушка.
 — Но где же твой отец? Отвечай скорее!
 — Он в тюрьме…
 — В тюрьме! — вскричала Урсула, подумав, что сын попросту лишился рассудка.
 — Да, матушка, отец уже два дня сидит в тюрьме в Бове.
 — За что, Боже мой?
 — За браконьерство.
 — Что ты такое говоришь, сынок?
 Урсула упала на стул, громко зарыдав. Жильбер рассказал ей, что узнал.
 Прибыв в замок Фоссез, Рено начал чистить оружие. В замке было многолюдно. Сен-Клод, камердинер, сказал Рено, что лес полон дичи, а Рено любил охоту, как любили ее все, у кого в ту пору не было привилегии охотиться.
 — Хочешь участвовать в завтрашней охоте? — спросил его Сен-Клод, расхваливая красоту окрестностей. — Я знаю лес, я все тебе покажу, мы возьмем с собой по ружью, так что, если кому из господ понадобится другое ружье, мы сможем им услужить.
 Рено сначала не соглашался, но в конце концов подумал, что охота состоится рано утром и уже к вечеру он сможет возвратиться в Париж. Утром он присутствовал при отъезде охотников и отправился в лес вместе с Сен-Клодом. На каждом привале был приготовлен завтрак. Сен-Клод кормил Рено, который очень проголодался. Они ели много, пили и того больше, так что пустились в путь явно навеселе. Вскоре они заблудились и разошлись в разные стороны. Рено остался один с ружьем под мышкой, он не знал, куда идти. Он слышал шум охоты издалека, но лесное эхо обманывало его, и Рено продолжал блуждать по лесу. Странным образом его опьянение усиливалось по мере того, как он шел. Он размахивал своим ружьем. Куда шел, с которых пор, как заблудился — он не знал. Вдруг послышался шум, раздался бешеный лай, захрустели ветви, и… выбежал олень! Пьяный Рено не удержался, выстрелил — и олень упал.
 Рено убил оленя в имении Шароле, где в это время охотился сам граф. Закон был неумолим, а жестокость де Шароле печально известна, хотя он был тогда молод. Участь Рено не вызывала сомнений: его должны были судить и сослать на галеры.
 Описать горе и страдания Урсулы невозможно. В тот же вечер барон де Монжуа пришел к Урсуле и, найдя ее одну и в отчаянии, с участием спросил, что с ней. Она рассказала ему все.
 — Вы можете спасти его? — она, почти не сознавая, что говорит.
 — Могу, — ответил де Монжуа, — он будет осужден, но король помилует его.
 — Но Рено не должны судить! — вскричала Урсула.
 — Это труднее.
 — Однако возможно?
 — Вполне.
 — Что же сделать мне для этого?
 — Полюбить меня.
 Урсула подняла руки к небу: ответ барона привел ее в негодование. Минуту назад она верила великодушию этого дворянина, а он, не краснея, предложил ей самое постыдное условие. Урсула ничего не ответила, но в выражении ее лица было такое презрение, что Монжуа вышел, не сказав ни слова. Сыну мать ничего не сказала.
 — Матушка, — сказал Жильбер, — позвольте мне съездить в Бове и попросить судей повидаться с графом де Шароле… Просить, умолять, заклинать его, чтобы он возвратил нам отца.
 Жильбер поехал. Урсула осталась одна, она ощутила прилив сил и хотела употребить все возможное для спасения своего Рено. Суд назначили на 30 января. Урсула сходила с ума. Жильбера выпроваживали отовсюду. Будущее этого семейства, до сей поры столь счастливого и благополучного, рушилось.
 30 января молодой человек, богато одетый, пришел утром в лавку к Урсуле и попросил показать оружие. Урсула, бледная, отчаявшаяся, даже не поняла, о чем ее спрашивает незнакомец.
 — Где Рено? — спросил незнакомец настойчиво. Урсула зарыдала и рассказала, в чем дело. Покупатель раскричался и, назвав себя знатным вельможей и лучшим другом графа де Шароле, обещал Урсуле вызволить Рено в тот же вечер.
 — Вот что вам следует сделать, — сказал он. — Сегодня состоится ужин в одном маленьком особняке, на котором будут присутствовать дамы из высшего общества, будет и Шароле. Я предупрежу хозяйку дома, которая окажет вам содействие. Она пришлет за вами. Вас привезут в особняк. Когда ужин будет в самом разгаре, войдите, бросьтесь к ногам графа и просите у него немедленного освобождения вашего мужа. При таком множестве гостей Шароле не посмеет вам отказать. Вы поняли меня?
 Урсула схватила руки молодого человека.
 — Если вы это сделаете, — сказала она, — вы приобретете навсегда мою признательность.
 — Этот добрый поступок не будет стоить мне ничего, так что не благодарите меня, — ответил молодой человек.
 Он назначил час, когда приедут за Урсулой, и ушел.
 Жильбер снова отправился в Бове, надеясь на успех до последней минуты. Вечером, в половине седьмого, карета без гербов остановилась у дверей дома Урсулы Рено. Женщина, прятавшая лицо под вуалью вышла из кареты и вошла в дом. Через пять минут она села с Урсулой в карету, и лошади быстро поскакали. Это произошло, как я уже вам говорил, 30 января 1725 года.
 Назвав дату, граф А умолк. Вздох замер на его губах, и он внимательно посмотрел на своих слушателей. Сен-Ле слушал с бесстрастным выражением лица. Морлиер качал время от времени головой, как бы прогоняя неприятную мысль. Бриссо, по-видимому, начинала чувствовать беспокойство, особенно после последних слов рассказчика.
 — Продолжайте! — попросил Морлиер, когда граф А остановился. — Не томите нас. Момент самый интересный…
 — Рассказывать осталось немного, — сказал граф. — Вечером 29 января Рено, в уверенности, что будет осужден и что ему не на что надеяться, повесился в своей камере. На другой день пришли за ним, чтобы доставить в суд, и нашли мертвым. Но судьи собрались, труп притащили в зал суда, как это следует по закону, и он был осужден, а труп его повешен на виселице, где должен был провисеть целые сутки. Жильбер видел, как качалось на ветру тело его отца. Когда настала ночь, он решился на смелый поступок. Ночью он влез на виселицу и поцеловал отца в лоб, потом шепнул на ухо мертвому несколько слов. Было два часа утра.
 — Господи, как страшно! — вздрогнула Бриссо.
 — Остаток ночи, — продолжал граф, — Жильбер провел в молитве, а утром вернулся в Париж. Матери он не застал дома. Он расспросил работников, соседей, друзей и узнал, что 30 января его мать уехала в половине седьмого с женщиной в карете. Никто не знал, куда она направились, и никто не видел ее с тех пор. Жильбер обегал весь Париж, но не смог ничего узнать. Он поехал в Венсенн к сестре.
 Никогда в жизни Жильбер не видел больше своей матери и не мог узнать, что с ней случилось. Он съездил в Бове. Где похоронили его отца, было неизвестно. У Жильбера не было даже могилы, на которой он мог бы молиться. Он решил воспитать свою сестру и трудился для нее, более чем для себя. Один дворянин с благородным сердцем, виконт де Таванн, отец нынешнего виконта, сжалился над мальчиком и над его сестрой. Он знал все об их беде, он давал работу Жильберу и назначил ему содержание. Никогда виконт не говорил об этом даже своему сыну.
 Граф А опять замолчал, а затем, так как все смотрели на него с беспокойством, он прибавил:
 — Я закончил.
 — Да-а! — сказал Морлиер. — Я просто в восторге! Это очень интересно, и вы превосходно рассказываете. Не правда ли, Бриссо?
 — Конечно, конечно, — ответила Бриссо улыбаясь.
 — Однако зачем вы нам рассказали все это? — продолжал Морлиер, опорожняя свой стакан.
 — Я вам объясню, — ответил граф А. — Дом, в который отвезли Урсулу Рено 30 января 1725 года, находился на улице Вербуа и принадлежал Сент-Фоа, в нем произошло сборище, на котором он избрал новую королеву. Молодым человеком, являвшимся утром к Урсуле, были вы, шевалье де Ла Морлиер. Женщиной под вуалью, приезжавшей за Урсулой вечером, были вы, мадемуазель Бриссо; тогда, в начале своего пути, вы давали свой первый ужин в своем маленьком домике на улице Вербуа.
 Морлиер и Бриссо переглянулись с выражением большого удивления и глубокого беспокойства.
 — Но что… — спросил Морлиер. — Что вы хотите этим сказать?
 — Я хочу сказать, — ответил граф, — что в ночь 30 января 1725 года несчастная Урсула вошла в дом на улице Вербуа и не вышла оттуда! Я хочу сказать, что если бы вы сейчас вошли в сад этого дома и стали копать под деревом, находящимся в середине, то нашли бы останки Урсулы Рено с обручальным кольцом на пальце и веревкой на шее — да, нашли бы труп этой женщины, горе, страдания и муки которой были так велики, что за одну ночь она прожила тридцать лет, за одну ночь она состарилась и стала седой. Вот, что я хочу сказать! А теперь вы должны сказать мне, Ла Морлиер и Бриссо, как произошло это преступление. Вот для чего пригласил я вас и сам приехал сюда!

 XXIX
 30 января 1725 года

 Морлиер и Бриссо были потрясены до глубины души. Сен-Ле встал и подошел к двери, словно любуясь картиной, висевшей над ней.
 — Я выражусь еще яснее, — продолжал граф. — Вы понимаете, о чем я спрашиваю? Если вы не будете мне отвечать, вам останется жить одни лишь сутки!
 — Как! — закричал Морлиер.
 — Я не знаю, как вы умрете, но умрете вы непременно. Если же, напротив, вы будете со мной откровенны и расскажете все, что знаете, я награжу вас щедрее, чём сделал бы это Людовик XV.
 — Что же вы хотите знать? — спросил Морлиер.
 — Все, что вам известно о ночи 30 января 1725 года.
 — Я расскажу все, что знаю, — отвечала Бриссо, — мне нет никакой нужды что-то скрывать.
 — И мне тоже, — прибавил Морлиер.
 — Так говорите!
 — Сейчас расскажу, только я должен признаться, что мне не многое известно. Если бы меня стали резать на куски, я все равно не сказал бы больше — разве сочинил бы какую-нибудь историю.
 — Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте мне.
 Настала минута молчания. Сен-Ле, по-прежнему любуясь картиной, стоял перед дверью. Граф продолжал:
 — Это вы, Морлиер, 30 января приходили к Урсуле Рено?
 — Я, — отвечал шевалье.
 — Кто вам дал это поручение?
 — Барон де Монжуа.
 — Вы заранее обо всем договорились с мадемуазель Бриссо?
 — Верно, месье.
 — Кто придумал этот план?
 — Де Монжуа.
 — Что именно вы должны были сделать и что сделали?
 — Ничего. Моим визитом к милашке оружейнице и ограничивалось данное мне поручение. — Граф обернулся к Бриссо и сказал: — Теперь вы расскажите, что должны были сделать и что сделали?
 — Я праздновала в тот вечер новоселье в моем домике, — отвечала Бриссо, — и давала первый ужин. У меня должен был собраться весь цвет высшего общества. Этот маленький праздник стоил покойному Сент-Фоа четыреста луидоров.
 — Вы ездили за Урсулой Рено?
 — Ездила, месье.
 — Кто вас послал?
 — Барон де Монжуа и граф де Шароле.
 — Они ввели вас в курс дела?
 — Не совсем. Я знала, что какая-то женщина хочет просить какой-то милости, но я не знала никаких подробностей. Когда я приехала к мадам Рено, она была предупреждена и ждала меня. Мы поехали. Дорогой она ничего мне не говорила, только все время плакала. Я утешала ее, говоря, что она получит то, что желает. Когда мы приехали, я оставила мадам Рено в маленькой гостиной, как было условлено.
 — А потом?
 — Потом я не занималась ею и не видела ее больше.
 — Что она делала?
 — Я не знаю.
 — А вы? — спросил граф Морлиера.
 — Также не знаю, — отвечал шевалье.
 — Не верю!
 — Вот, что мне еще известно, — поспешно сказал Морлиер. — Приехав с Бриссо, мадам Рено осталась на несколько минут в маленькой гостиной, потом слуга — Сен-Клод, кажется, — пришел за ней и отвел ее в сад. Это я точно знаю, потому что в ту минуту, когда я входил в большую гостиную, видел, как слуга и эта женщина прошли мимо меня.
 — А потом?
 — Я больше не видел мадам Рено.
 — Ее не было за ужином?
 — Не было.
 — Она не видела Шароле?
 — Нет.
 — А Шароле не выходил из-за стола во время ужина?
 — Не могу сказать: это было так давно, что в памяти моей все перемешалось. Я не помню, отлучался Шароле или нет.
 — Барон де Монжуа был за ужином?
 — Да, он пришел в числе первых.
 — Он отлучался?
 — Тоже не помню.
 Граф обратился к Бриссо.
 — А вы?
 — У меня, как и у Морлиера, все в голове перемешалось, — отвечала Бриссо.
 — Однако кто убил Урсулу Рено — это вы должны знать!
 — Я не знаю, — отвечал Морлиер.
 — И я, — прибавила Бриссо.
 — Вы осмеливаетесь это говорить! — закричал граф в бешенстве.
 — Я говорю правду, — ответила Бриссо, — я поклянусь всем, чем хотите. Я решительно не знала, что женщина, о которой вы говорите, была убита, я даже не знала, что она умерла.
 — Как! Преступление было совершено в том доме, где вы находились. Женщина была убита у тебя, презренная тварь! Похоронена в твоем саду, а ты не знаешь, что эта женщина умерла!
 — Клянусь!
 — Ты лжешь!
 — Я не лгу!
 — И я клянусь! — прибавил Морлиер. — Клянусь моей шпагой, я говорю правду!
 Граф скрестил руки на груди.
 — Как тогда объяснить, — продолжал он, — что преступление совершилось, а вы этого не знали?
 — Если оно совершилось во втором часу утра, — сказал Морлиер, — я не мог ничего знать, потому что ровно в час полицейский отвел меня в тюрьму.
 — О! — воскликнула обрадованно Бриссо. — Ваши слова помогли мне вспомнить… это было давно, но теперь я припоминаю…
 — Что? — спросил граф поспешно.
 — В час ужин был кончен, и Шароле предложил нам покататься в санях на Версальском пруду. Решили ехать сразу же и кататься при факелах. Тогда было очень холодно, и вода замерзла. В ту минуту, когда мы садились в экипажи, шевалье де Ла Морлиер был арестован.
 — Это правда, — сказал Морлиер, — я теперь вспомнил все подробности. Я вышел из дома и ставил уже ногу на подножку кареты, когда полицейский показал мне свое предписание. Сопротивляться было глупо — я повиновался, а Шароле, Лозен и Фиц-Джемс, сидевшие в первом экипаже, весело расхохотались, пожелав мне спокойное ночи.
 — Я сидела в том экипаже, в который садились вы, — продолжала Бриссо, — возле меня сидели де Рие, а напротив барон де Монжуа. Когда вас арестовали и увезли, смех прекратился. Монжуа выскочил из экипажа, говоря нам:
 — Мы довольно смеялись. Теперь надо помочь Морлиеру приехать к нам в Версаль. Я берусь за это!
 Потом мы все уехали, а барон остался освобождать Морлиера.
 — Он это сделал только полгода спустя, — заметил Морлиер.
 — Итак, Монжуа остался один? — спросил граф.
 — Да.
 — В котором часу на другой день вы возвратились в свой домик, Бриссо?
 — Я вернулась только через неделю.
 — Как это?
 — Покатавшись по пруду, мы устали. Граф де Шароле радушно принял нас в своем версальском особняке, мы отдохнули несколько часов, а потом вместо того чтобы поехать в Париж, отправились в замок Фоссез, где собирались поохотиться. В замке мы пробыли целую неделю.
 — И все было в порядке в домике, когда вы вернулись?
 — Все было как обычно.
 — И вы ничего не узнали? Слуги ничего вам не рассказали?
 — Я узнала, что де Монжуа отправил четырех слуг освободить Морлиера. Он остался один с горничной, но я узнала потом, что эта девушка, вступившая в любовную связь с Сен-Клодом, камердинером графа де Шароле, ушла из дома тотчас после моего отъезда.
 — Так что в эту ночь Монжуа оставался один в вашем доме?
 — Я так думаю, но сказать наверняка не могу.
 — И вы не имеете никаких других сведений?
 — Никаких, месье.
 — Вы мне сказали все, что знали, Бриссо?
 — Решительно все, граф.
 — Но ведь вы встречали потом Монжуа?
 — Часто, и даже накануне того дня, когда его нашли мертвым, с пронзенной грудью.
 — Он был убит на дуэли?
 — Кажется.
 — Известно кем?
 — Этого не смогли выяснить, — отвечал Морлиер. — Когда нашли его труп, барон был мертв уже несколько часов: он получил шпагой довольно странный удар.
 — Почему странный? — спросил граф.
 — Обыкновенно удар шпагой наносится сверху вниз или прямо вот таким образом…
 Морлиер приподнялся и сделал рукой несколько движений, как искусный фехтовальщик.
 — Но этот удар был нанесен снизу вверх и так косо, что пришлось предполагать, будто его противник стал на колени и уперся о землю левой рукой…
 — Вы, стало быть, рассматривали рану? — спросил граф.
 — Да. Рие, Лозен и я, прогуливаясь, нашли тело бедного Монжуа. Я как сейчас вижу его, лежащего на сырой земле, хотя тому минуло уже пятнадцать лет… Это было в 1730 году 30 января, в самую годовщину моего ареста!
 — У него не было наследников?
 — Никаких.
 — И родственников не было?
 — Ни одного.
 — Никто не был ему настолько близок, чтобы постараться за него отомстить?
 — Нет. Загадочная смерть Монжуа наделала много шума, но вскоре о ней перестали говорить.
 — Вот как!
 Произнеся это восклицание, граф А. сделал движение головой, показывавшее, что им овладела важная мысль. Он какое-то время оставался мрачен, задумчив и безмолвен, потом сказал с расстановкой:
 — Ла Морлиер и вы, сударыня, обратитесь в последний раз к вашей памяти. 30 января 1725 года, когда вас арестовали, шевалье, барон де Монжуа остался один, решительно один из всех бывших за ужином, кроме вас, Морлиер, так как вас арестовали?
 — Один, — подтвердил Морлиер.
 — Один — я это знаю точно, — прибавила Бриссо, — потому что все другие находились в Версале.
 — И никто из них не отлучался ночью?
 — Никто — я за это поручусь.
 — Хорошо, — сказал граф и встал.
 Он оставался с минуту неподвижен и молчалив, потом сделал знак рукой и сказал:
 — Виконт де Сен-Ле передаст вам мои приказания.
 Он вышел.
 Морлиер и Бриссо удивленно переглянулись, будто спрашивая друг друга: верить ли им тому, что только что произошло? Сен-Ле подошел с непринужденной улыбкой на губах и положил руку на эфес своей шпаги.
 — Что за дьявол этот человек? — спросил наконец Морлиер, всплеснув руками.
 — Позвольте мне дать вам обоим хороший совет, — сказал Сен-Ле. — Исполняйте в точности все, что вам прикажет граф. Поверьте, это истинно дружеский совет!

 XXX
 Набережная

 Ночь была невероятно темна; на набережной Феррайль ничего не было видно и слышно — лишь глухой рев Сены, потревоженной сильным западным ветром.
 На берегу показался силуэт человека. Этот человек шел медленно, закутавшись в плащ и надвинув шляпу на глаза. Он остановился, повернулся и заговорил сам с собой:
 — Монжуа умер, его убил я! Рука семнадцатилетнего юноши наказала за преступление гнусного убийцу! Монжуа умер и никого не оставил, чтобы отомстить за себя. Но кто помогал ему совершить преступление?
 Незнакомец скрестил руки на груди.
 — Монжуа был не один. До сих пор я мог еще в этом сомневаться, потому что не знал, как было совершено убийство, но теперь сомнения непозволительны! Положение веревки, положение скелета…
 Незнакомец снова остановился.
 — Один человек не мог так замотать веревку и задушить ею… крики жертвы, ее желание защититься… наконец, борьба, та страшная борьба, как бы ни были неравны силы убийцы и его жертвы… Потом, за несколько часов вырыть могилу… зарыть труп… приготовить известь… привести все в порядок… замести все следы… Это невозможно… Один человек не смог бы этого сделать.
 Он снова пошел медленной походкой, склонив голову, еще сильнее кутаясь в плащ. Ветер усилился, и под арками Нового моста вода белела от пены.
 — Кто были сообщники этого человека? Были ли с Монжуа люди, интересы которых требовали совершить это ужасное преступление? Потом… это явное сходство между убийством моей матери и покушением на Сабину? О-о! Бедные женщины! Сколько должна была страдать моя мать, превратившаяся в старуху за несколько часов! Моя мать и моя невеста — обе стали жертвами в ночь на 30 января, в тот же час, через двадцать лет. Рука, поразившая мою мать, была наказана моей рукой. Но кто поразил Сабину, и зачем хотели ее поразить?
 Человек в плаще продолжал свою ночную прогулку по берегу, он дошел до лавки оружейника, находившейся на улице Сонри, долго смотрел на дом, ни одно из окон которого не было освещено.
 — Из трех самых дорогих мне женщин две стали жертвами преступников. Мать моя убита, невеста ранена, пощадили лишь мою сестру.
 — Пощады не жди! — прошептал хриплый голос.
 Жильбер — это он бродил по берегу — поспешно обернулся: тень промелькнула быстрее стрелы, раздался дьявольский хохот, и живое существо — человек, зверь или демон — стремительно метнулось с берега в лодку, причаленную невдалеке. Лодка скользнула по воде и исчезла в темноте.
 Жильбер обвел берег глазами с необыкновенной быстротой. Радостный крик вырвался из его груди: он увидел другую лодку и бросился в нее, но она начала тонуть; дно лодки оказалось пробито. Жильбер прыгнул в воду. Лодка с неизвестным исчезла в темноте.
 — О! — простонал Жильбер с бешеной яростью. — Кто же этот человек?
 Он осмотрелся вокруг и не приметил ничего, что позволило бы ему пуститься в погоню по воде. Он стоял в реке неподвижно, словно окаменев от бессильной ярости. Раздалось далекое «кукареку». Жильбер вздрогнул: он увидел черную массу, упавшую с арки и исчезнувшую в Сене.

 XXXI
 Паж

 Праздники в ратуше в наши дни не похожи на те, что проходили в 1745 году. Сейчас префект Сены живет в ратуше и председательствует на этих праздниках, а раньше там жил и распоряжался купеческий старшина.
 В начале 1745 года балов было много в Париже, потому что 23 января дофин, сын Людовика XV, женился на инфанте Марии Терезе Антуанетте Рафаэле, дочери Филиппа V, и горожане, чтобы доказать свою радость королю, которого они с любовью называли Возлюбленным, давали праздник за праздником по случаю этого брака.
 Главы ремесельных корпораций развили бурную деятельность. Определив дни торжеств, они воздвигали бальные залы то в одном месте, то в другом, сегодня на Вандомской площади, завтра на площади Побед, послезавтра на Гревской. Каждая корпорация участвовала в подготовке: плотники строили залы, обойщики приносили мебель и обои, фарфорщики доставляли вазы, торговцы цветами и гирляндами украшали залы, представители других ремесел помогали, чем могли. Общими усилиями представителей всех ремесел достигалась невероятная роскошь, которой не могли похвастать самые богатые буржуа. Торговцы вином устраивали в цветах фонтаны из шампанского и бургундского, лимонадчики зажигали бассейны из пунша, кондитеры воздвигали леденцовые дворцы. Эти праздники поистине были изумительны и очаровательны, они наделали такого шума, что король было изъявил желание присутствовать на одном из них, но тут же передумал, потому что терпеть не мог церемониальных выездов.
 Как жаль, что историки, занимаясь хроникой событий, никогда не занимаются характером людей, принося в жертву фактам нравственную сторону жизни. Анализ характера Людовика XV, возможно, объяснил бы все недостатки его царствования. Он был любезен, кроток и очень снисходителен, никогда не говорил неприятностей, но при этой любезности, кротости и снисходительности был очень и робок, не уверен в себе и не имел твердой воли. На больших церемониях он говорил мало, боясь показаться косноязычным, и в первые годы своего действительного царствования (то есть после смерти кардинала Флери) иногда так сильно смущался на публике, что не мог выразить своих мыслей. В узком кругу, напротив, он был остроумен и весел.
 Людовик был счастлив только в частной жизни, а политические дела и большие приемы были для него чрезвычайно тягостны — это объясняет многое в его царствовании.
 Когда король решил не присутствовать на народном празднике, придворные, особенно Ришелье, старались уговорить его.
 — Государь, — сказал герцог как-то утром, когда Людовик был в хорошем расположении духа, — купеческий старшина приезжал ко мне вчера с предложением, которое показалось мне прекрасным.
 — С каким предложением? — спросил король.
 — Дать в ратуше не бал, а маскарад.
 — Что ж, герцог, и я не вижу никаких препятствий тому, чтобы купеческий старшина привел в исполнение свою идею. Пусть дает маскарад, если хочет.
 — Значит, ваше величество сможет наконец удовлетворить свое любопытство.
 — Я?
 — Конечно. Маскарад не нуждается в каких-либо церемониях. Вы можете инкогнито поехать в ратушу, государь, и будете присутствовать на празднике без того неудобства, которое столь не по душе вам. Вы увидите, как танцуют ваши хорошенькие купчихи и мещанки, которые, не зная о вашем присутствии, будут веселиться до упаду. Вы сможете свободно потешаться над карикатурными масками, словом, государь, вы приедете и уедете, когда вам будет угодно.
 — Это прекрасная мысль, любезный герцог! — сказал Людовик, улыбаясь.
 — Вы находите, государь?
 Этот разговор происходил в нише у окна, служившего секретным кабинетом королю. Если он уводил придворного в эту нишу, то тем самым оказывал ему величайшую честь. Придворные, находившиеся в комнате, стояли на значительном расстоянии от окна, так что никто не мог слышать разговор между королем и герцогом.
 Вечером за картами Людовик сказал герцогу, что согласен. Этого было достаточно, и Ришелье тотчас же, занялся всеми приготовлениями. Тайну было необходимо сохранить, и Ришелье предупредил купеческого старшину, который, в свою очередь, предупредил своих друзей. Каждый муж сказал об этом по секрету своей жене, каждый отец — своей дочери, каждый брат — своей сестре или сестре своего соседа.
 Уверенный, что никто на свете (кроме Бине, камердинера и герцога Ришелье) не мог знать, что он поедет на маскарад, король с чрезвычайными предосторожностями занялся своим туалетом. Играя в карты с королевой, он сослался на сильную мигрень, чтобы избежать церемонии, предшествовавшей отходу ко сну.
 В девять вечера Бине ждал его в спальне с двумя дежурными камердинерами и четырьмя пажами. Людовик ХV сам запер дверь и сказал с ребяческой радостью:
 — Мне удалось! Никто не знает ничего! — Он посмотрел на четырех пажей, окруживших его, и добавил: — Вы наденете маски и поедете со мной.
 — О государь! — воскликнули хором четыре избалованных подростка в один голос, сдерживаясь, чтобы не запрыгать от радости.
 — Идите, господа пажи, — сказал король, — но если вы расскажете кому-нибудь об этом…
 Все четверо поклонились с выражением решимости мужественно хранить тайну.
 — А где Даже? — спросил король.
 — Здесь, государь, он ждет, — отвечал Бине, открывая дверь.
 Даже вошел, за ним проследовал его помощник, неся четыре парика различной формы.
 — Даже, — сказал король, — надо сделать так, чтобы меня не узнали.
 — Не узнали вас, государь? — воскликнул Даже. — Но это невозможно.
 — Почему?
 — Потому что никто не может быть похожим на короля и король не может ни на кого быть похожим. Как бы ни был я одарен, государь, вы все-таки останетесь королем.
 — Так меня узнают?
 — Думаю, да, ваше величество.
 — Даже, вы отнимаете у меня обманчивую мечту.
 — Может быть, ваше величество, вас и не узнают, но многие наверняка предположат, что перед ними король.
 — Причешите меня как можно лучше, Даже.
 — Постараюсь, государь. Какой костюм наденет ваше величество? — спросил знаменитый парикмахер, изящно расправляя складки пеньюара в то время, как три пажа встали вокруг короля, держа в руках по зеркалу так, чтобы король мог себя видеть сразу с трех сторон.
 — Какой костюм я надену? — переспросил король. — Я и сам не знаю.
 — Но я должен это знать, государь, для того чтобы выбрать прическу.
 — Я наряжусь как тисовое дерево.
 — Следовательно, надо надеть вам на голову венок из зелени и листьев.
 — Делайте, как знаете, Даже, но причешите меня быстро и хорошо.
 Четвертый паж, вышедший из комнаты с Бине, вернулся с пучком зелени в руках. Лукавое личико ребенка было обрамлено ветвями, и его золотистые волосы прекрасно гармонировали с темной зеленью стеблей.
 — Знаете, месье де Ростен, — сказал король молодому пажу, — вы похожи на купидона, решившего поиграть в прятки.
 — Ах, государь! — отвечал маленький шалун. — Если бы у меня был лук и колчан…
 — Что бы вы сделали?
 — Я пронзил бы сердце вашего величества всеми моими стрелами.
 — Для кого, господин купидон?
 — Для всех хорошеньких женщин, государь.
 Король расхохотался.
 — Кстати, — сказал он, — теперь мой гнев утих, объясните-ка мне, каким образом две недели тому назад вы вынудили меня лечь спать без прислуги?
 — Ах, государь… — сказал паж, кланяясь.
 — Отвечайте, отвечайте!
 — Ваше величество приказывает мне рассказать все?
 — Да. Как вы ухитрились помешать прислуге войти в покои, и зачем заставили всех думать, что я уже лег?
 — Государь, — ответил паж, потупив взгляд, — я вам скажу всю правду. Однажды я разговаривал с моим другом Люжаком…
 Он указал на пажа, державшего зеркало перед королем.
 — Я ему говорил, — продолжал он, — что считал бы величайшим счастьем один служить королю! Люжак стал смеяться надо мной и утверждал, что мое желание никогда не будет исполнено. Это меня подзадорило, и я побился об заклад, что когда-нибудь один заменю всю прислугу, а Люжак держал пари, что нет.
 — Та-ак! — сказал король. — Что же было потом?
 — Однажды вечером я оказался один в передней, было около полуночи, я притворился спящим на скамейке. Швейцар, не видя меня, вышел. Я тут же запер двери гвардейской комнаты. Когда настал час вашему величеству ложиться спать, пришли дежурные и, найдя дверь запертой, постучались, я не открыл им, ничего не сказал и погасил свечи. Тишина и темнота заставили всех подумать, что они пришли слишком поздно и что король лег спать. Все ушли очень встревоженные. Тогда я опять зажег свечи и стал ждать. Бине ничего не знал и вышел из вашей спальни, а ваше величество тотчас же в нее вошли. Вы выглядели удивленным, не увидев дежурной прислуги, и я имел счастье один служить вашему величеству. Я выиграл пари.
 Король весело расхохотался.
 — То, что вы поведали, — сказал он, — невероятно просто и правдиво! Будут рассказывать, что один смельчак вынудил короля французского лечь в постель почти одного, чего не осмелился бы сделать ни один из самых могущественных государей Европы, и этому рассказу не поверят. Однако вот виновник этого события! Но, знаете ли, милостивый государь, что вы заслужили с моей стороны формальное объявление войны.
 — Ах, государь! — сказал паж Ростен, падая на колени и сложив руки. — Я сдаюсь, капитулирую безоговорочно.
 Король улыбнулся ему.
 — Встаньте, — сказал он, — я уже простил вас и снова прощаю, но в другой раз, господин французский рыцарь, подумайте лучше о вашей молодости.
 Ростен с любовью поцеловал руку, протянутую ему королем.
 Людовик XV в частной жизни был всегда добр, прост, любезен и снисходителен.
 «В Шуази, в Рамбуйе, — отмечает в своих записках Ришелье, — Людовик разговаривал так просто, что придворные забывали иногда, что он король французский; монарх не давал им чувствовать, что они его подданные, ужинал с ними как частное лицо, без церемоний, играя роль хозяина, простого помещика в своем деревенском доме, особенно в Шуази».
 Даже завершил странную прическу короля.
 — Кстати, — спросил Людовик, — как здоровье вашей дочери, Даже?
 — Хорошо, государь. Очень хорошо. Ваше величество слишком милостивы, осведомляясь о ней каждый день.
 — Она поправилась?
 — Совершенно. Вот уже три дня, как она выходит из дому.
 — Да. Кене говорил, что больше нет никакой опасности и что она скоро выздоровеет совсем. Пейрони сказал то же самое. Я бы хотел видеть ее, Даже, я вам уже говорил.
 — Но сегодня ночью желание вашего величества может быть исполнено.
 — Каким образом, Даже?
 — Дочь моя узнала от меня сегодня, что ваше величество изволит ехать на маскарад, и уговорила меня взять и ее с приятельницей Нисеттой Рено. Я обещал, так что я буду на маскараде с моим сыном, моей дочерью и ее приятельницей, и, если ваше величество пожелает увидеть Сабину, я сам представлю ее вам.
 Сказав эти слова, Даже отступил на несколько шагов.
 — Вот, ваше величество, вы и причесаны, — сказал он. В дверь комнаты постучали. По знаку короля Ростен побежал открывать дверь.
 — Герцог де Ришелье! — доложил паж.
 — Войдите, герцог, я скоро буду готов, — сказал король. Ришелье вошел.

 XXXII
 Маскарад в ратуше

 Большие залы ратуши заполняла толпа — пестрая, шумная, веселая, оживленная, в костюмах всевозможных видов и цветов.
 Купеческий старшина и его помощники пригласили всех знатных и богатых особ. Даже из работниц выбрали самых хорошеньких женщин и нарядили в самые изящные костюмы. Тут сновали Тритоны, которые махали своими плавниками и любезничали с нимфами Дианы; там сатиры танцевали с жрицами Весты; рядом грации с приятной улыбкой следовали за сказочными людоедами, мечтающими ими полакомиться; сирены танцевали с черными демонами; возле них жеманная Минерва танцевала контрдансе Марсом; Телемак разговаривал с Калипсо; Геркулес преследовал Омфалу; Андромаха слушала лесть морского чудовища, а Амур нашептывал комплименты Вражде, приятно ему улыбавшейся. Меж ними сновали турки, индейцы, китайцы, цыгане, испанцы, арлекины и летучие мыши в черных, красных, зеленых, синих, желтых, белых, золотистых, серебристых домино. Преобладали восточные костюмы: несколько лет назад Восток вошел в моду. Галлант перевел «Тысячу и одну ночь», Монтескье написал свои «Персидские письма», Вольтер — «Заиру». Поэтому на маскараде было много гурий, султанш и баядерок.
 Около полуночи бал был в разгаре. К желанию короля сохранить инкогнито гости отнеслись с трепетным уважением. Он прогуливался среди толпы и наслаждался любопытным зрелищем. Ришелье, Таванн, Субиз и некоторые другие вельможи в фантастических костюмах следовали за королем. Купеческий старшина приготовил для короля маленькую гостиную на случай, если он захочет отдохнуть или поговорить вдали от вихря танцев. Эта маленькая гостиная, вся убранная зеленью, называлась Цветочной гостиной.
 Опираясь на руку Ришелье, тонкий, едкий юмор которого очень его забавлял, король проходил по большому залу, когда к нему почтительно подошла маска, спросив шепотом:
 — Государь, угодно ли вам увидеть мою дочь?
 — Вашу дочь? — повторил король. — А! Это вы, Даже? Увижу ее охотно. Где она?
 — Вот она, государь!
 — Одна из этих очаровательных цыганок?
 — Да, государь.
 — Которая из них?
 — Которая выше.
 — А другая?
 — Невеста моего сына.
 — Отведите их в Цветочную гостиную, там я сниму маску и приму их.
 — О государь! Моя дочь будет так счастлива выразить вам свою признательность.
 Король направился к Цветочной гостиной. Едва он сел на большой мягкий диван, как Даже вошел с Сабиной и Нисеттой. Ролан, брат Сабины, остался у дверей, Молодые девушки сняли маски. Нисетта была румяной, словно майская земляника, Сабина — бледна и бела, как лилия: силы еще не полностью вернулись к ней, к тому же она чрезвычайно волновалась.
 — Подойдите! — сказал король, также снимая маску. Позади его стояли Ришелье и Таванн. Они остались в масках. Дверь, отделявшая гостиную от большой залы, была открыта настежь, портьера из богатой материи наполовину приподнята. Тесная толпа танцующих не позволяла нескромным взглядам проникнуть из танцевального зала в Цветочную гостиную.
 — Вы выздоровели, мадемуазель Сабина, — продолжал король с любезной улыбкой, — я очень этому рад. Я поручил Даже выразить вам мои искренние соболезнования и теперь хочу, чтобы вы сохранили залог того уважения, которое мне внушили.
 С этими словами король снял с пальца перстень с превосходным изумрудом.
 — Вы, кажется, выходите замуж? — спросил он Сабину.
 — Да, государь, — ответила девушка, волнуясь еще сильнее.
 — Примите этот подарок к свадьбе.
 Король подал ей перстень. Сабина упала на колени перед королем.
 — О государь! — прошептала она со слезами в голосе. — Какими словами могу я выразить вам, что сейчас чувствую.
 — Не благодарите меня, — сказал Людовик XV. — Вы дочь одного из моих преданных слуг, и я лишь плачу долг.
 — Бедняжка, — прошептал Таванн, — подумать только, что месяц назад я считал ее мертвой.
 Король услышал его слова.
 — Это ведь вы, Таванн, оказали мадемуазель первую помощь?
 — Да, государь. Я был с Ликсеном и Креки и первым заметил ее неподвижную, лежащую в крови на холодном снегу. Я ее поднял и отнес в особняк Комарго.
 — Ах! Кене не надеялся ее спасти.
 Сабина подняла на Таванна признательный взгляд.
 — А эта молодая девушка, которая с вами, — продолжал король, — кто она?
 — Нисетта, моя лучшая подруга, и скоро будет моей сестрой. Ее заботы спасли мне жизнь.
 — Ах! — сказал король тем же очаровательно любезным тоном. — Так я и ей должен сделать подарок к свадьбе.
 Он снял с пальца другой перстень и подал его Нисетте. Цвет земляники сменился на лице сестры Жильбера цветом вишни. Сабина медленно поднялась с колен, и обе молодые девушки низко поклонились королю.
 — Месье Ролан, — обратился король к сыну Даже, — танцуйте же с этими девушками, а я заплачу музыкантам на вашей свадьбе.
 Эти слова значили, что король брал на себя все свадебные издержки. Новая щедрость довела до высшей степени сладостное волнение, овладевшее сердцами всех присутствующих. Сабина и Нисетта в сопровождении Ролана и Даже, надев маски, вышли из Цветочной гостиной. Проходя мимо портьеры, они коснулись юбками одежды высокого мужчины в костюме чародея.
 Наряд чародея был черным, усыпанным странными украшениями, серебряными звездами, золотыми солнцами, кометами. Широкие рукава были отделаны вышивкой в виде свитых змей, а на голове незнакомец имел шляпу, походившую на печную трубу. Эта шляпа из черной шелковой материи была украшена золотой вышивкой представлявшей обезьян, человеческие скелеты, китайские цифры и арабские буквы; черная атласная маска с бородой, ниспадавшей на грудь, закрывала лицо чародея. Он держал в руке длинную подзорную трубу. Чародей, как будто превратившись в статую, стоял безмолвно и неподвижно, полузакрытый складками портьеры.
 В ту минуту, когда Сабина и Нисетта вернулись в большую залу, Морпа переступил порог Цветочной гостиной и, в свою очередь, тоже задел чародея. Он обернулся и с удивлением воскликнул:
 — Опять ты!
 Король надел маску.
 — Что с вами, Морпа? — спросил Людовик своего министра.
 — Я говорю с этой маской, государь, — ответил Морпа, указывая на чародея, — я был в пяти залах и в каждой встречался с этим чародеем.
 — Что он вам предсказал?
 — Ничего.
 — Разве он немой?
 — О нет! Он говорит чуть ли не на всех языках, кроме французского, — с ним беседовали по-итальянски, по-испански, по-немецки и по-английски, и он каждый раз отвечает, как коренной житель Италии, Испании, Германии и Англии, но, когда я заговорил с ним по-французски, он мне не ответил.
 — Но кто это такой?
 — Не знаю, но к нам идет Пизани, он расспросит чародея на итальянском языке, и, может быть, мы все узнаем…
 Вошел маршал Пизани. Он не знал — или делал вид, будто не знает, — что находится в присутствии короля, потому что не обратил никакого внимания на замаскированного Людовика XV.
 — Маркиз, — сказал Морпа, — представьте же нас этому великому чародею, который, кажется, ваш друг.
 — Да, друг, — ответил Пизани. — Я спрошу его, хочет ли он отказаться от инкогнито, на которое имеет право.
 Он сказал несколько слов по-итальянски чародею, который, не сделав ни малейшего движения, ответил на том же языке. Пизани повернулся к Морпа, который держал в руке свою маску, и представил чародея.
 — Граф Белламаре из Венеции, — сказал Пизани. Морпа и граф поклонились друг другу.
 — О! — продолжал Пизани, увидев входящего посланника одного немецкого двора. — Вот и барон Стош, я буду продолжать рекомендации. Любезный барон, граф Белламаре, венецианец.
 Барон Стош взглянул на чародея, потом вдруг расхохотался. Подойдя к маске, он заговорил с ней по-немецки; чародей ответил так же свободно, как прежде говорил по-итальянски. Стош обернулся к маркизу Пизани.
 — Вы представили мне этого господина, — сказал он, — теперь я вам представлю его, в свою очередь. Он согласен. — И, поклонившись, прибавил с улыбкой: — Барон Шевинг из Мюниха.
 — Маскарадная шутка! — сказал Пизани.
 — Здравствуйте, дон Луис, — сказал Морпа, кланяясь португальскому послу, проскользнувшему сквозь тесные ряды толпы в Цветочную гостиную.
 Этот посол, герцог Сантарес, был щеголеватый лиссабонский вельможа, пользовавшийся большим успехом при версальском дворе.
 — Здравствуйте, господа, — сказал .он, снимая маску одной рукой, а другую протягивая Пизани, Морпа и Ришелье, который также снял маску.
 Кланяясь троим, португальский посол очутился лицом к лицу с чародеем, который не трогался с места. Дон Луис радостно воскликнул:
 — Добрый вечер, Монферра! — сказал он по-португальски чародею.
 — Добрый вечер, герцог, — ответил чародей на превосходном португальском.
 — Вам здесь весело?
 — Очень, сеньор!
 Услышав эти слова, Пизани и Стош переглянулись с выражением поистине комическим, потом, повернувшись к послу, спросили в один голос:
 — Вы знаете этого человека?
 — Еще бы! — отвечал Сантарес. — Я знаю его уже десять лет и представляю его вам: это испанский маркиз Монферра. Он одно время жил в Лиссабоне, вот почему он говорит так же хорошо по-португальски, как по-испански.
 — Ну! — сказал Ришелье смеясь. — Это начинает превращаться в загадку. Я намерен ее разгадать.
 Король, сидевший в маске на диване, по-видимому, слушал с удовольствием то, что говорилось при нем. Чародей же оставался бесстрастен.
 — Я требую разгадки! — повторил Ришелье.
 — Может быть, этот господин объяснит нам все, — отвечал Пизани.

 XXXIII
 Чародей

 Еще шесть человек вошли в гостиную — четверо мужчин и две женщины.
 Первым был австрийский генерал Штокенберг, присланный к Людовику XV с секретным поручением; вторым — путешественник, знатный англичанин, лорд Гей, прославившийся после сражения при Фонтенуа; третьим — граф Морен, посол короля датского, старик лет семидесяти, поседевший на дипломатической службе; четвертым — барон Эймар, провансальский дворянин, объехавший весь свет и проживший полвека в Азии.
 Две женщины, бабушка и внучка, обе были маленькими и хрупкими. Графине Жержи было около восьмидесяти и лишь по какому-то чуду природы казалось, что ей шестьдесят; баронессе де Люд, было не более тридцати пяти.
 — А, любезный лорд и вы, милый Эймар! Вы везде бывали и многое видали. Объясните нам, — сказал маркиз Пизани, — знаете ли вы маркиза Монферра, графа Белламаре и барона Шевинга?
 — Нет, — отвечал англичанин, — я не знаю никого из этих господ.
 — И я также, — сказал Эймар.
 — И я, — кивнул Штокенберг.
 — А вы, Морен?
 — И я не знаю, — ответил датчанин.
 — Если так, — продолжал Ришелье, — загадка так и не разгадана.
 — Это граф Белламаре, — заявил маркиз Пизани.
 — Это барон Шевинг, — возразил барон Стош.
 — Это маркиз Монферра, — сказал герцог Сантарес.
 — Это человек, насмехающийся над нами! — заключил Морпа.
 — И делающий это великолепно! — прошептал король, по-видимому находивший большое удовольствие в этом импровизированном спектакле.
 Наступило минутное молчание, потом чародей медленно вышел на середину гостиной и обвел проницательным взглядом присутствующих сквозь прорези маски.
 — Вы правы, — сказал он по-итальянски Пизани, — я граф Белламаре. Вы не ошибаетесь, — прибавил он по-немецки барону Стошу, — я барон Шевинг. Вы меня узнали, дон Луис, — продолжал он по-португальски, — я Монферра, ваш лиссабонский друг.
 Все слушали его, вытаращив глаза, но никто ему не отвечал.
 — Милорд, — продолжал чародей на этот раз по-английски, — когда вы служили в полку полковника Черчилля в Индии, то однажды ужинали в Бомбее после охоты на тигра с одним путешественником…
 — Который убил тигра при мне, — перебил лорд Гей, — тифа, разорвавшего брюхо моей споткнувшейся лошади… Этого смелого охотника страшный зверь ударил когтями — наверняка у него остались шрамы.
 Чародей приподнял широкий рукав, покрывавший его левую руку, и обнажил четыре глубокие шрама.
 — Это вы! — закричал лорд Гей. — Вы, так храбро рисковавший своей жизнью ради моего спасения! Вы, шевалье Велдон!
 — Да, милорд. Угодно вам представить меня этим господам?
 — Шевалье де Велдон, спасший мне жизнь в Бомбее, — сказал по-французски лорд.
 Наступило молчание. Король был в восторге. Чародей поклонился, как кланяются жители Востока, барону Эймару.
 — Да будет с нами мир, — сказал он по-арабски, — и пусть воспоминания пробудятся в твоей душе. Мы вместе ели хлеб и соль по дороге в Дамаск, возле оазиса Змеи.
 Барон казался изумленным.
 — Это было двадцать лет назад, — ответил он также по-арабски.
 — Да, — сказал чародей, — это происходило в 1720 году.
 — Мы охотились на страусов.
 — Вы убили трех, а я пятерых.
 — Вы Сиди ла-Руа?
 — К вашим услугам, барон!
 Событие приобретало столь неординарный характер, что все присутствующие забыли о бале. Человек, прекрасно говоривший на шести разных языках и известный шести особам высшего общества под шестью разными именами, казался феноменом. У всех была только одна мысль, одно желание — узнать, кем он был на самом деле.
 Чародей прошел через гостиную прямо к королю. Ришелье и Таванн быстро приблизились, чтобы встать между королем и таинственным гостем, но чародей сам остановился на почтительном расстоянии и низко поклонился.
 — Государь, — сказал он на превосходном французском языке, — неделю тому назад, когда я убил кабана в Сенарском лесу, ваше величество обещали оказать мне милость.
 — Как! — с живостью сказал Людовик XV. — Это вы спасли мне жизнь! Конечно, я обещал вам милость. Просите, чего хотите…
 — Позвольте, ваше величество, быть вам полезным своим искусством.
 — Каким именно, месье?
 — Позвольте свести пятна с ваших бриллиантов.
 — Вы знаете этот секрет?
 — Знаю, государь.
 — Если так, ваше состояние будет упрочено.
 — Я и без того богат.
 — Вы богаты?
 — Да, настолько, насколько может желать богатства человек. Но богатство ничего для меня не значит — наука же значит все!
 Галстук короля скрепляла бриллиантовая булавка невероятной красоты. В бриллианте, недавно проданном придворным ювелиром, был только один изъян: пятно сбоку. Король взял булавку и, показав ее чародею, спросил:
 — Вы можете свести это пятно?
 — Могу, государь, — отвечал тот.
 — Бриллиант тогда станет вдвое дороже?
 — Да, государь.
 — Сколько потребуется времени для этого?
 — Пятьдесят дней.
 — Это немного. Сведите пятно и принесите мне бриллиант. Если пятно нельзя будет свести, оставьте булавку у себя. Но прежде снимите вашу маску. Я хочу убедиться, тот ли вы человек, за кого выдаете себя.
 Чародей медленно отступил на несколько шагов, чтобы свет лампы упал ему на лицо. Все окружили его с большим беспокойством. Из соседнего зала раздавались музыка, гул голосов и шум шагов танцующих. Чародей несколько мгновений стоял неподвижно, спиной к бальному залу и входу, лицом к королю. Вдруг быстрым движением он снял маску, показав свое лицо. Мгновение было кратко, потому что он тут же надел свою маску, но четыре восклицания слились в один голос: «Это он!»
 — Это он! — подтвердил король.
 Графиня де Жержи всплеснула руками, и крик замер на ее губах. Морен и баронесса де Люд также вскрикнули. Чародей бросился к выходу и исчез в толпе.
 — Боже мой! — воскликнула графиня де Жержи. — Но ведь это совершенно невозможно!
 — Как? — спросил Людовик XV. — И вы знаете этого человека?
 — Государь, это немыслимо!
 — Что вы хотите сказать?
 — Вашему величеству известно, что мне около восьмидесяти лет?
 — Знаю, графиня, но вы выглядите значительно моложе!
 — Человек, лицо которого я только что видела, не старше тридцати пяти лет.
 — Вы правы, мадам! — согласился король.
 — Так вот, шестьдесят лет тому назад, когда я выходила замуж за графа де Жержи, этот человек ухаживал за мной; ему исполнилось тридцать, и он дрался на дуэли с моим мужем.
 — Это невозможно, графиня! Теперь ему было бы девяносто лет.
 — Я его узнала, ваше величество.
 — Ваша память играет с вам шутки.
 — Государь, клянусь вам…
 — Это всего лишь сходство.
 — Но у него под левым глазом шрам…
 — Это невозможно, графиня, уверяю вас!
 — Однако, — вмешался граф Морен, — тут имеется еще кое-что невозможное.
 — Что же? — спросил король.
 — Я видел этого человека в Страсбурге в 1710 году, тридцать пять лет назад. Он выглядел совершенно так же, как и теперь, и был в тех же летах. Его звали Симон Вольф, и он считался одним из богатейших евреев Эльзаса.
 — Стало быть, ему было бы теперь шестьдесят лет, если тогда исполнилось тридцать?
 — Да, государь.
 — Это опять невозможно.
 Обернувшись к молодой баронессе де Люд, король спросил ее:
 — А почему вы вскрикнули?
 — Потому что, увидев этого человека, государь, я подумала, что вижу дядю дедушки моего мужа, того, который был конюшим короля Франциска II. Портрет его висит в моей комнате, я смотрю на него каждое утро, и черты этого человека запечатлены в моей памяти.
 — Но получается, что он похож на всех? — спросил король, засмеявшись. — Для маскарада эта шутка остроумна и мила. Пересчитаем, господа! Я начинаю, и будем продолжать по порядку. Для меня этот чародей — храбрый француз, один из моих подданных, спасший мне жизнь неделю тому назад, когда кабан бросился на меня, и ему тридцать лет.
 — Для меня, — сказала графиня де Жержи, повинуясь знаку короля, — это виконт де Рюель, который хотел прельстить меня, и ему девяносто!
 — Для меня, — баронесса де Люд, — мой прадед, конюший короля Франциска, и ему по крайней мере лет двести.
 — Для меня, — вступил граф Морен, — это Симон Вольф, еврей, и ему шестьдесят лет.
 — А для вас, Пизани? — спросил король.
 — Для меня это граф Белламаре, и ему пятьдесят лет.
 — А я уверен, что это незаконный сын вдовы Карла II испанского и богатого мадридского банкира, — сказал герцог Сантарес. — Он был тайно воспитан в Байонне, и ему купили поместье Монферра, чтобы сделать его маркизом. Ему только тридцать лет.
 — А я могу утверждать, — продолжил барон Стош, — что это сын Ротенгема, мюнихского купца, который перед смертью купил для своего сына баронство Шевинг.
 — Это путешественник, — сказал барон Эймар, — и ему никак не меньше пятидесяти лет.
 — Кто бы ни был этот человек, — сказал лорд Гей, — он самоотверженно спас мне жизнь, убив тифа.
 — Морпа прав, — сказал король, — этот человек приятно подшутил над нами, но мы посмотрим, как он справится с бриллиантом. Теперь, милостивые государыни и государи, хоть случай и позволил вам узнать, что я здесь, прошу вас сохранить мое инкогнито до конца бала.
 Сделав любезный знак рукой окружавшим его, король в сопровождении Ришелье и Таванна прошел в бальный зал, где веселье достигло своего апогея.

 XXXIV
 Нимфа

 В бальном зале было два больших камина, украшенных бронзовыми кариатидами и фигурами мифических персонажей. Справа на постаменте высился скульптурный портрет Людовика XV во весь рост, подаренный городу королем в 1736 году; на другом камине скульптура работы Ванлоо 1739 года изображала короля сидящим на троне и принимающим поздравления от купеческого старшины и его помощников по случаю заключенного мира. Напротив были окна фасада, выходившего на Гревскую площадь. Между этими окнами в числе прочих висела картина «Вступление Генриха IV в Париж». Под ней предприимчивый и умный купеческий старшина, желая сделать сюрприз королю, пока тот сидел в гостиной, велел поставить эстраду, покрытую бархатом, золотом и шелком. На этой эстраде поставили без масок пятьдесят самых хорошеньких девушек, женщин и вдов, каких только смогли найти на балу. В этом свежем букете очаровательных дам не было ни одного костюма, который был бы похож на другой. Разнообразие их выглядело чрезвычайно живописно. Под эстрадой расставили музыкантов. Купеческий старшина ждал, когда король переступит порог Цветочной гостиной, чтобы подать сигнал музыкантам.
 Наконец Людовик XV вышел, все еще в маске и в своем костюме, представлявшем дерево тис. Очаровательное зрелище на эстраде заставило его забыть про чародея и навело на иные мысли. В короле вновь проснулся тонкий знаток женской красоты. Он медленно обвел взглядом эстраду, рассматривая каждое привлекательное личико, красневшее от влияния королевского магнетизма, понятие о котором Месмер начал вводить в моду.
 В это время грянула музыка, и танцующие закружились возле короля. Людовик наслаждался этим зрелищем, совершенно новым для него, когда еще одно явление увеличило прелесть происходящего.
 Из группы гостей в богатых костюмах из серебряной и золотой парчи выбежала нимфа со светло-русыми развевающимися волосами, гибким станом, с колчаном за плечами, с круглыми белыми ручками, точеными ножками, размахивая стрелой с золотым наконечником и блестящими перьями. Хорошенькая нимфа была в маске, но сердце короля забилось. Увлеченный против воли, повинуясь чувству, в котором не мог дать себе отчета, он приблизился к нимфе, проходившей мимо него.
 — Прелестная нимфа, — сказал он, — счастливы те, кого вы пронзаете своими стрелами! Раны смертельны?
 — Прекрасный рыцарь, — ответила нимфа, — я скупа на свои стрелы и не хочу никому доставить счастье умереть от них.
 Людовик взял белую руку нимфы и тихо увлек ее к Цветочной гостиной.
 — Как! — сказал он. — Разве вы боитесь стать любимой?
 — Сердце Дианы бесчувственно, эта гордая богиня смеется над муками любви.
 — А вы ее ученица?
 — Да, и примерная.
 — Надо сделать упрек наставлениям вашей учительницы, потому что весьма прискорбно, когда очарование соседствует с жестокостью…
 — О, не все лесные красавицы дали обет равнодушия, — ответила хорошенькая нимфа, улыбаясь и показывая ряд жемчужных зубов.
 — В самом деле? И вы принадлежите к их числу?
 — Почему вы спрашиваете?
 — Вы прекрасны и очаровательны, а для очарования и красоты равнодушие — опасный враг.
 — Это залог счастья.
 — Не говорите так!
 — Разве лучше думать и не говорить, чем думать и говорить?
 — Скажите мне, хорошенькая нимфа, разве лишь наслаждение охотой влечет вас и ваших подруг в чащу леса?
 — Не всегда… среди нас есть одна, влекомая в лес совсем иным чувством.
 Беседуя таким образом, король и нимфа вошли в гостиную и сели на мягкий диван. Король держал нимфу за руку.
 — Та, о которой вы говорите, — продолжал король, — наверное, нежная Венера, ищущая среди молодой зелени какого-нибудь нового Адониса?
 — Я полагаю.
 И нимфа слегка вздохнула.
 — Я угадал?
 — Да… Адониса… очаровательного!
 Нимфа вздохнула опять и печально покачала головой.
 — Ах, как жаль! — сказала она. — Какое это несчастье!
 — Почему несчастье?
 — Потому что между бедной нимфой и прекрасным Адонисом расстояние слишком велико…
 — Расстояние?
 — Да, и его невозможно преодолеть.
 Она вздохнула в третий раз.
 — Ничего нет невозможного! — с жаром воскликнул король. — Любое расстояние не помеха, когда любовь простирает над ним свои крылья.
 — О нет! Любовь поднимается очень высоко, — ответила хорошенькая нимфа, — но она не достает до трона.
 — До трона! — повторил король. — Что я слышу?
 — Молчите! — сказала нимфа, явно смутившись.
 — Но почему я должен молчать?
 — Потому что об этом никто не должен знать.
 — Даже я?
 — Пустите меня!
 Она хотела встать, король нежно удержал ее. Они были одни в Цветочной гостиной.
 — Скажите мне только, — продолжал король, — на каком полушарии земли можно встретить эту очаровательную и трогательную нимфу?
 — О! Нет нужды обращать ваше внимание на другое полушарие. Прекрасный Адонис редко может избежать в лесах близ Парижа встречи с этой чувствительной нимфой… Но есть одно место, которое она предпочитает…
 — Как оно называется?
 — Сенарский лес.
 — Сенарский лес! — восторженно повторил король. — Не злоупотребляйте моим волнением. В этом лесу я встретил привлекательнейшую женщину, вновь заставившую забиться мое сердце надеждой и любовью…
 — Молчите! Молчите!
 — О! — продолжал король с еще большей нежностью и воодушевлением. — Скажите мне, знаете ли вы очаровательную амазонку Сенарского леса, которая при каждой охоте является в различных видах?
 — Я немного знакома с ней.
 — Окажите мне милость, — сказал король, целуя руку нимфы, — снимите маску.
 Молодая нимфа встала напротив короля спиной к двери. Быстрым движением она сняла маску.
 — Так это было явью! — сказал король, любуясь прелестными чертами сенарской незнакомки.
 Он встал и снял свою маску.
 — Король! — воскликнула нимфа с очаровательным испугом. — Он знает все!
 И она убежала в залу. Король, вспыхнувший от удивления, удовольствия и волнения, бросился за ней, не надев даже маски. Нимфа хотела скрыться в толпе, когда из ее руки выпал носовой платок, обшитый кружевами. Двадцать рук одновременно потянулись за ним, но Людовик быстрее всех придворных схватил тонкую батистовую ткань, после этого, не имея возможности дотянуться рукой до хорошенькой нимфы, он осторожно бросил ей платок. В этом вежливом, чисто французском жесте придворные угадали скрытый умысел.
 — Платок брошен, — сказал Ришелье.
 — Платок брошен! — повторило десять голосов.
 Через десять минут все в зале говорили: «Платок брошен», а мадам Рошшуар, рассчитывавшая зажечь в сердце короля истинную страсть, упала в обморок от горя. Лица многих женщин омрачились, и скоро все произносили одно лишь имя — с восторгом, завистью, злостью или презрением.
 Это имя было — мадам д'Этиоль. Оставив короля, Антуанетта из тонкого кокетства тотчас уехала с бала.

 XXXV
 Морлиер

 Король пригласил Ришелье в свою карету. Они ехали вдвоем. Король возвращался в Версаль, путь был не близок, и разговор можно было вести не спеша.
 — Любезный герцог, — говорил влюбленный король. — Я просто в восторге!
 — Я очень рад, государь.
 — Я в восхищении, я влюблен! Сердце мое трепещет… Словом, я болен… болен любовью…
 — Не волнуйтесь, государь, скоро в наших руках окажется лекарство от этой болезни.
 — Вы так думаете, друг мой?
 — Я в этом уверен, ваше величество.
 Король покачал головой с сомнением.
 — Это, мне кажется, трудно, даже очень трудно, — сказал он.
 — Почему? — спросил Ришелье.
 — Говорят, д'Этиоль без ума от своей жены.
 — Тем лучше.
 — Почему же?
 — Тем легче будет его обмануть.
 — А если он любит свою жену?
 — В таком случае зрение его должно быть затуманено.
 — Все-таки я боюсь, чтобы он не наделал шуму.
 — Есть способ не слышать его, если он захочет пошуметь.
 — Какой способ, друг мой?
 — Он заключается в том, что нужно убедительно доказать д'Этиолю, что ему необходимо путешествовать для поправки здоровья.
 — Что вы! Послать его в изгнание…
 — Нет, государь, просто отправить прокатиться: эта прогулка будет даже приятна и предписана доктором… Он, бедняжка, должно быть, болен, и ему необходимо лечиться.
 — Вы отъявленный повеса, герцог де Ришелье! — с восторгом сказал король.
 Герцог поклонился.
 — Я преданный слуга вашего величества.
 — Итак, вы полагаете, что мадам д'Этиоль не отвергнет меня?
 — Думаю, что она с нетерпением ждет, когда вы предложите ей свою любовь.
 — Ришелье!
 — Я в этом уверен!
 — Вы не сомневаетесь ни в чем, любезный герцог.
 — Могу ли я не верить в успех вашего величества?
 — Молчите, льстец!
 — Я, однако, должен узнать кое-что у вашего величества.
 — Что же, герцог?
 — Если завтра мадам д'Этиоль приедет в Версаль…
 — Она приедет? — встрепенулся король.
 — Если она приедет, надо ли ее проводить в малые апартаменты?
 — Я скажу Бине.
 — Она приедет, государь!
 — Ришелье! — сказал король смеясь. — Вы — дьявол!
 — Пусть так, но признайтесь, государь, что хоть я и дьявол, но на сей раз держу ключи от Рая. Позволите ли вы мне, государь, выйти здесь из кареты?
 — Зачем?
 — Чтобы служить королю, — смеясь ответил Ришелье.
 — Мне нечего возразить против этого довода, выходите.
 Ришелье дернул за шнурок, карета тотчас же остановилась.
 — Когда я вас увижу? — спросил король.
 — Завтра, государь, — ответил герцог с видом человека, уверенного в том, что он говорит, — завтра же я вам скажу, в котором часу все произойдет.
 Лакей открыл дверцу, и Ришелье вышел. Карета помчалась далее в сопровождении трех других карет с двенадцатью конными гвардейцами, еще две кареты остались позади — это были кареты герцога Ришелье. Открыв дверцу первой, Ришелье проворно вошел и сел.
 — Наконец-то, я чуть было не заснул, — произнес хриплый голос.
 Этот голос принадлежал шевалье де Морлиеру.
 — Все идет прекрасно, — сказал Ришелье.
 — Но я полагаю, что все еще нужен вам?
 — Безусловно, шевалье.
 — Что я должен делать?
 — Завтра д'Этиоль должен предоставить полную свободу своей жене.
 — С которого времени?
 — С семи часов вечера.
 — Хорошо.
 — Вы это устроите?
 — Считайте, что уже устроил.
 — Но как?
 — Я все предусмотрел. Вы знаете, как я продумываю все наперед. Второго такого человека нет на всем свете! А как подумаешь, что король, может быть, никогда не назначит мне пенсию!
 — Что вы предприняли?
 — А вот что. Не сомневаясь, что король встретит сегодня вечером на балу хорошенькую нимфу, я был еще более уверен в том, что он захочет увидеть ее завтра. Поэтому я сыграл с д'Этиолем в карты; по моей привычке выигрывать, а по его проигрывать, я забрал у него деньги, да еще выиграл ужин на завтра. Вы понимаете, о чем я?
 — Продолжайте!
 — Итак, завтра мы ужинаем в семь вечера. Мы пригласили гостей. Ужин состоится в таверне «Царь Соломон». Я сяду возле д'Этиоля, назову его своим другом, поклянусь ему заколоть всех, кто только осмелится посмотреть на его жену. Мои чувства, мои речи и отличные вина возбудят его. В ту минуту, когда будут наливать шампанское, я насыплю в его бокал достаточную дозу слабительного порошка, который обычно ношу с собой и который уже оказал мне столько услуг…
 — Как! — удивился Ришелье. — Вы употребляете слабительное?
 — Это превосходное средство. Если бы вы знали, скольким победам над женщинами обязан я ему!
 — Что за необычный способ обольщения. Расскажите мне о нем.
 — Ничего не может быть проще. Когда мне нужно расстроить чье-либо свидание, я ужинаю, обедаю или завтракаю — в зависимости от времени суток — с этим приятелем. Порошок делает свое дело: незадачливый любовник, чувствуя себя нездоровым, вынужден послать письмо с извинениями. Я беру на себя поручение, вижусь с красавицей и рассказываю ей о неверности ее возлюбленного. В результате — обида, желание отплатить той же монетой.
 — Способ замысловатый, — заметил Ришелье.
 — Дав двойную дозу, — продолжал Морлиер, — я освобожу вас от д'Этиоля до послезавтра.
 — Прекрасно.
 Морлиер протянул руку, раздалось бренчанье золота, и шевалье засунул руку в карман.
 — Больше ничего? — спросил он.
 — Ничего, — отвечал Ришелье.
 — Тогда прощайте.
 Карета остановилась. Морлиер ловко выпрыгнул, не дожидаясь, пока опустится подножка; он сел во вторую, пустую карету и приказал надменно:
 — Назад, в ратушу!
 Слуга закрыл дверцу. Морлиер закутался в плащ, и карета быстро покатила по набережной к Гревской площади.

 XXXVI
 Сестры

 — О! Как прекрасны эти бриллианты, милая Нисетта! Подними руку к свету, дай мне их рассмотреть.
 Нисетта послушно подняла левую руку, и на нее упал свет от ламп и люстр.
 — Как он блестит!
 — Твой бриллиант, Сабина, тоже очень хорош! Дай взглянуть!
 Сабина подняла руку, на которой сверкал подаренный ей королем перстень.
 Молодые девушки разговаривали в Цветочной гостиной. Бал продолжался. Гости решили веселиться до рассвета.
 После отъезда короля, который не произвел никакого волнения, потому что для большинства инкогнито его было сохранено, Ролан привел свою сестру и невесту в гостиную, чтобы они могли отдохнуть от шума и толпы. Нисетта и Сабина сняли маски и сели рядом, держась за руки; они смотрели друг на друга, и в выражении взгляда Нисетты было глубокое восхищение.
 — Боже! — Она наклонилась, чтобы обнять Сабину. — С тех пор, как ты выздоровела, я не могу на тебя наглядеться. Мне все кажется, что ты больна, лежишь в постели, и, когда я вижу тебя улыбающейся и оживленной, спрашиваю себя: ты ли это?
 — Дитя мое, — сказала Сабина, возвращая данный ей поцелуй, — как ты добра и мила!
 — Я тебя очень люблю!
 — И я тебя!
 — Какое счастье, — сказала Нисетта, придвигаясь к Сабине, — что наши братья полюбили нас обеих.
 — Неудивительно, что Ролан полюбил тебя: ты так хороша!
 — Ты также хороша, Сабина. Ты гораздо красивее меня!
 — Нет, что ты.
 — Я понимаю, почему мой брат Жильбер обожает тебя.
 — И они с Роланом так любят друг друга!
 — Мы можем быть так счастливы все четверо, Сабина!
 — А моего согласия почему не спрашиваете? — произнес мужской голос.
 Вошли Жильбер и Ролан. Жильбер был в костюме неаполитанского крестьянина. Увидев молодых людей, Нисетта и Сабина пришли в замешательство.
 — Поздно, — сказала Сабина, — нам пора ехать.
 — Если хочешь, поедем, — отозвался Ролан, — отец уехал вслед за королем в Версаль и оставил нам экипаж, в котором мы приехали сюда.
 — Дайте мне вашу руку, моя прекрасная Сабина, и пойдемте.
 Сабина взяла под руку Жильбера. Она опиралась на эту сильную руку с доверием слабого создания, которое не сомневается в покровительстве сильного. Ролан шел впереди с Нисеттой.
 — Какие новости? — спросила Сабина, наклоняясь к Жильберу.
 — Еще ничего определенного, — отвечал он.
 — Однако вы надеетесь?
 — Я уверен, что мы узнаем истину, и тогда вы будете отомщены, Сабина.
 — Что надо сделать, чтобы достигнуть цели?
 — Надо достать бумаги, запертые в секретном шкафу начальника полиции.
 — Пусть король велит их дать, отец попросит короля.
 — Это невозможно. Не говорите ни о чем вашему отцу, Сабина.
 — Почему?
 — Потому что тогда вместо успеха мы скорее всего потерпим неудачу.
 — Не понимаю вас…
 — Вы мне доверяете, Сабина?
 — О, вы же знаете, Жильбер!
 — Тогда предоставьте действовать мне и храните нашу тайну.
 — Но как же вы достанете эти бумаги?
 — Еще не знаю, но я их достану обязательно!
 — И вы думаете, что из этих бумаг узнаете, кто хотел меня убить?
 — Да, Сабина. Я искренне и глубоко убежден, что начальник полиции знает, кто вас ранил, но запутывает дело умышленно.
 — О Боже мой! — прошептала Сабина. — Но кто же тот злоумышленник?
 — Без сомнения, какой-нибудь знатный вельможа, которого не смеют открыто наказать. Месяц тому назад, король, двор и начальник полиции занимались этим делом. Прилагали все силы, чтобы узнать истину, клялись, что не остановятся, пока не найдут виновного… и никого не нашли, Сабина. Неделю назад поиски прекратили и перестали заниматься этим делом. Я это знаю. Поскольку начальник полиции действует подобным образом, должно быть, он встретился лицом к лицу с каким-нибудь опасным и могущественным противником.
 — А бумаги, о которых вы говорите, помогут выяснить, в чем дело?
 — Без сомнения. Так как король может потребовать отчета, когда ему вздумается, у начальника полиции, тот должен иметь все необходимые документы, чтобы дать ответ королю. В секретном шкафу хранятся все бумаги, относящиеся к делам, которые нельзя предать гласности. Вы понимаете?
 — Очень хорошо. Но каким образом вы достанете эти бумаги?
 — У меня есть могущественный друг из приближенных Фейдо, он поможет мне.
 Сабина прижала к сердцу руку Жильбера.
 — Приложите все силы, — сказала она. — Я должна узнать, кто хотел убить меня.
 В этом порыве было столько душевных сил, что Жильбер с восторгом посмотрел на Сабину.
 — Я узнаю, — твердо пообещал он.
 Жильбер и Ролан, Нисетта и Сабина надели маски, прежде чем покинуть гостиную. В ту минуту, когда обе пары вышли в переднюю, два экипажа остановились у подъезда. Один — нанятый Роланом, другой был каретой без герба. Из нее вышел шевалье де Морлиер. Жильбер посадил в экипаж Сабину, потом, предоставив Ролану заниматься Нисеттой, поспешно отступил и положил правую руку на плечо Морлиера, который тоже надел маску, прежде чем вышел из кареты.
 — Черт побери! — пробормотал Морлиер, останавливаясь и оборачиваясь.
 Жильбер пристально посмотрел на него. Глаза его Жильбера сверкали сквозь прорези маски.
 — Откуда ты? — спросил он.
 — Из Красного дома, — отвечал шевалье.
 — Ты видел герцога?
 — Видел.
 — Он говорил с королем?
 — Да. Завтра вечером король желает отужинать с мадам д'Этиоль, и Ришелье привезет ее в Версаль.
 — Герцог позволил тебе действовать по твоему плану?
 — С охотой.
 — И ты сделаешь все, как я тебе велел?
 — Разумеется. Когда я высказал свой план герцогу, он нашел мой способ чрезвычайно забавным.
 — Хорошо! Пригласи сегодня вечером в половине шестого д'Этиоля и будь с ним неразлучен, как тень!
 — Исполню. Будут другие указания?
 — Нет. Ты можешь остаться здесь до окончания бала.
 Морлиер радостно повернулся и быстро взбежал по лестнице. Жильбер возвратился к экипажу, обе молодые девушки и Ролан ждали его.
 — На улицу Сент-Оноре, — сказал Жильбер, садясь на переднюю скамейку.
 Экипажи, как правило, не имели тогда фонарей, так что внутри походили на темную берлогу, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Закрыв дверцу, извозчик хлестнул лошадей, и экипаж медленно покатил по мостовой.

 XXXVII
 Костер на улице

 Хотя Рейни установил в 1667 году в Париже пять тысяч фонарей, улицы в большинстве своем были еще темны. Спустя несколько месяцев, в ноябре, эти фонари оснастили отражателями, но в феврале этого изобретения еще не существовало, так что, хоть в ратуше и был большой праздник, Гревская площадь и улицы, примыкавшие к ней, были погружены во мрак.
 Экипаж продолжал медленно ехать. Было три часа утра. Обе молодые девушки сидели на скамейке, Жильбер — напротив Сабины, а Ролан напротив Нисетты. Ехали молча, но безмолвный разговор их переплетенных пальцев был выразительнее слов.
 Вдруг среди тишины и мрака раздались громкие крики и блеснул яркий свет. Экипаж въехал на Ломбардскую улицу, где пылал потешный костер, вокруг которого молодые люди плясали и прыгали через пламя. На них были причудливые костюмы и маски. Без сомнения, они устроили свой праздник, как и богатые буржуа, но, если богачи украсили огнями ратушу, эти разожгли огонь прямо на улице. Горожане плясали, пели, кричали, прыгали с таким шумом, который мог разбудить всех обитателей соседних домов. Увидев подъезжавший экипаж, молодые люди весело и насмешливо закричали: «Виват!» Потешный огонь занимал всю середину улицы, так что карете негде было проехать.
 — Она проедет! — кричали одни.
 — Не проедет! — спорили другие.
 И они опять принялись петь и танцевать, окружив экипаж, словно стая хищных зверей.
 — Мне страшно! — сказала Сабина.
 — Пустяки, — возразил Жильбер. — Мальчишки забавляются. Поезжайте! — велел он извозчику, высунувшись из кареты.
 — Поберегись! — закричал извозчик, взмахнув хлыстом.
 — Едут через огонь! — закричал кто-то.
 — Он сможет проехать, — сказал другой.
 — От этого посыплются искры.
 — Это будет забавно!
 — А если он не поедет через огонь, не проедет совсем.
 — Нет, нет, он не проедет!
 — Поезжай!
 — И я боюсь! — сказала Нисетта.
 — Поворачивай, — сказал Ролан извозчику. — Проедем по другой улице.
 Танцы и пение продолжались. Извозчик хотел было развернуть лошадей, но его не пускали.
 — Надо проехать! — с гневом сказал Жильбер.
 — Не выходи! — вскричала Нисетта.
 — Не бойся.
 Жильбер открыл дверцу.
 — Пропустите нас, друзья мои, — сказал он.
 — Прежде спляши с нами! — закричал высокий парень с безобразным лицом.
 — В карете есть дамы! — сказал другой.
 — Пусть и они потанцуют с нами.
 — Да, да! — закричали со всех сторон.
 К открытой дверце подступила толпа. Жильбер не стал ждать. Он схватил высокого парня, который кричал громче других, и оттолкнул его так сильно, что тот упал на мостовую и, падая, повалил еще трех человек. Грязные ругательства послышались из толпы. С десяток человек бросились на Жильбера. Он встретил их, не отступив ни на шаг, и двое других упали возле тех, которые не успели еще подняться.
 — Брат! — слабым голосом позвала Нисетта.
 — Жильбер! — вскричала Сабина.
 Ролан выскочил из кареты и одним прыжком очутился возле Жильбера. В эту минуту яркий свет озарил улицу: в костер подбросили охапку соломы. Громкие крики раздались со всех сторон, внутренность кареты ярко осветилась.
 — Господи! — вскричала Сабина с ужасом. — Это тот самый экипаж, в котором меня везли, когда хотели убить…
 Она не успела договорить, как открытая дверца захлопнулась и лошади понеслись через костер. Пылающая солома, затоптанная лошадиными подковами и каретными колесами, разбросала настоящий дождь искр. Потом яркий свет сменился темнотой. Карета, увлекаемая лошадьми, катилась по направлению к кладбищу. Жильбер и Ролан вскрикнули в один голос и бросились за экипажем, опрокидывая всех на своем пути. Но лошади скакали быстро. Карета скрылась, не было слышно стука ее колес. Жильбер и Ролан добежали до кладбища и посмотрели друг на друга со страшным беспокойством.
 — Испуганные лошади взбесились, — сказал Ролан. — О, если они опрокинут карету!
 — Вперед! — вскричал Жильбер, бросаясь к той улице, откуда они выбежали.
 — Куда ты бежишь? — спросил Ролан, останавливая его.
 — Захватить одного из тех парней, чтобы узнать, где Сабина и Нисетта…
 — Ты думаешь, что это новое покушение?
 — Да. Беги за экипажем!
 Жильбер бросился к тому месту, где был разведен костер. Солома догорала на мостовой. Улица была пуста. Жильбер внимательно осмотрелся вокруг и не увидел никого. Он был один.
 Раздалось пение петуха. Глаза Жильбера радостно сверкнули. Он повернул на улицу Трусс-Ваш. Тень возникла перед ним.
 — Вы? — с удивлением прошептал Жильбер. — Вы были здесь?
 — Да, — ответил голос человека, прислонившегося к двери одного дома, — я был здесь, и у меня в курятнике пятеро из тех, кто плясал вокруг зажженной соломы.
 — Ты их захватил?
 — Да.
 — О! Ты больше, чем мой помощник, ты мой брат! — Жильбер крепко пожал руку собеседника. — Но где же экипаж? — спросил он.
 — Петух Яго, Индийский Петух и Черный Петух бросились по его следам.
 — Тогда все идет прекрасно!
 — Даже лучше, чем вы думаете. Нынешней ночью Петух Коротышка опознал трех человек, которые 30 января исчезли на улице Фран-Буржуа. Он пошел за ними со своими курицами, и теперь эти трое должны быть в наших руках.
 — Любезный Б, — растроганно произнес Жильбер, — если вы у меня потребуете половину моей жизни, я отдам ее вам — другая половина принадлежит Сабине.
 — Вся моя жизнь ваша, вы это знаете, и, что ни делал бы я для вас, я никогда не заплачу мой долг.
 — Теперь, — продолжал Жильбер, — нам необходимы бумаги из секретного шкафа начальника полиций.
 — Как их достать? — спросил Б.
 — Я сам их достану.
 — Когда?
 — Через три дня.
 — Вы в этом уверены?
 — Абсолютно уверен, любезный Б.
 — О! Вы самый великий из людей!
 — А вы самый умный и самый преданный друг на свете.
 Со стороны монастыря Сен-Мари раздалось пение петуха.
 — Индийский Петух! — сказал Б.
 — Верно, есть известие о карете.
 — Не сомневаюсь. Пойдемте! И оба исчезли в темноте.

 XXXVIII
 Рапорт

 Фейдо де Марвиль сидел в своем кабинете напротив главного секретаря Беррье. Их разделял стол, заваленный бумагами. Тут были все рапорты главных агентов, и начальник полиции с секретарем просматривал их. Фейдо взял несколько тетрадей и положил на стол перед Беррье. Тот подвинул к себе тетради, быстро пробежал глазами и взглянул на начальника полиции, который выжидающе на него смотрел. Потом они одновременно покачали головой.
 — Это надолго или нет? — спросил Беррье.
 — В том-то и вопрос, — вздохнул Фейдо.
 — Положение чертовски затруднительное.
 — Увы, к сожалению.
 — Что говорит король?
 — Еще ничего.
 — Что говорит герцог Ришелье?
 — Он сомневается.
 Фейдо встал.
 — Открыто объявить себя на ее стороне, — сказал он, — помогать ей освободиться от мужа — это было бы прекрасно, если бы я был уверен в продолжительности ее успеха… но если это мимолетное увлечение, интрижка…
 — Причем не первая, — заметил секретарь.
 — После смерти герцогини де Шатору король не любил никого… серьезно.
 — Да, розовый трон прекрасной герцогини еще не занят.
 — Появится ли у нас на этот раз королева по левую руку?
 — Ах, если бы это можно было знать наверняка!
 — Я через час был бы у нее, а муж ее остался бы в Лионе.
 Фейдо медленными шагами начал ходить по кабинету.
 Беррье следовал за ним глазами. Фейдо снова сел напротив секретаря.
 — Перечитаем эти рапорты! — сказал он. Беррье снова взял бумаги.
 — «Вчера утром, — читал он, — герцог Ришелье послал Сен-Жана, своего доверенного слугу, к мадам д'Этиоль. Сен-Жан был принят тайно. Он прошел в комнату Эйлали — горничной мадам д'Этиоль. В комнате Эйлали Сен-Жан и встретился с мадам д'Этиоль. Он просил ее назначить свидание его господину в тот самый день, прибавив, что герцог собирается поговорить с ней о деле крайне важном. Мадам д'Этиоль ответила, что не может принять герцога у себя, но что собирается на прогулку по саду Тюильри и в два часа будет в большой аллее. Ришелье отправился на свидание к мадам д'Этиоль. Между ними состоялся разговор, результатом которого стала договоренность. Никто из гулявших, проходя мимо них, не мог, конечно, предполагать, что здесь решался вопрос о королевских удовольствиях. В половине шестого Морлиер приехал за Норманом д'Этиоль. Тот хотел увидеться с женой перед отъездом, но мадам д'Этиоль была нездорова — двумя часами раньше она заперлась в своей комнате, так что муж был вынужден уехать, не простившись с женой. В семь часов мадам д'Этиоль вместе с Эйлали, которая все приготовила, спустилась по черной лестнице в сад. Она была закутана в коричневое манто. Эйлали, за которой ухаживал садовник, имела второй ключ от калитки сада, выходившей на Воробьиную улицу. Вам известно, что мадам д'Этиоль живет в особняке своего дяди, главного откупщика Турншера, и что этот особняк находится напротив особняка Мазарини. Герцог Ришелье ожидал мадам в карете. Она села, и карета поехала в Версаль. В девять часов вечера герцог вошел в малые апартаменты под руку с мадам д'Этиоль, которая, сбросив кружевную мантилью, закрывавшую ее, открыла самый богатый и модный наряд. Камердинер короля, Бине, попросил мадам д'Этиоль пройти в столовую. Были приглашены также Люксембург и Ришелье. Ужин был очень весел…».
 Беррье остановился и, усмехнувшись, заметил:
 — Тут следует одно замечание, доказывающее, что наши агенты действительно люди незаурядные. Смотрите: после фразы «Ужин был очень весел» поставлены точки и приписано: «Я счел своим долгом в этот момент выйти из малых апартаментов и задернуть над моим рапортом занавес тайны».
 Фейдо улыбнулся.
 — Деланд вовсе не глуп, — заметил он.
 — Я продолжаю, — сказал Беррье.
 «Рассветало, когда герцог потребовал карету. Король, видимо, был раздосадован необходимостью столь быстрого отъезда и дал это понять в выражениях, которые вселили радость в сердце мадам д'Этиоль и вызвали краску на ее лице. Король взял с нее обещание, что скоро у них будет новое свидание. Герцог и мадам д'Этиоль сели в карету в ту минуту, когда бледная зимняя Аврора заставляла белеть кроны деревьев парижских аллей. Если ужин был весел, возвращение должно было быть печальное. Сен-Жан, доверенный слуга герцога, видел, что происходило внутри кареты через щель, которую он сделал и которая оказывает ему большие услуги. После отъезда никто не проронил ни слова. Герцога можно понять: признанному волоките нечего сказать женщине, когда между ними стоит непреодолимая преграда. Несмотря на свою любезность, он положил голову на подушку кареты и спокойно заснул. Мадам д'Этиоль прислонилась в другой угол и также погрузилась в сон, который был так глубок, что Сен-Жан был вынужден почтительно прервать его по приезде. Он кашлянул, сказал несколько слов и, наконец, даже дернул за рукав герцога. Эйлали ждала мадам у калитки сада. Мадам д'Этиоль вернулась домой, не возбудив ни малейшего подозрения. В полдень д'Этиоль пожелал видеть свою жену — его впустили.
 — Как вы провели ночь? — спросил он.
 (Не обвиняйте меня, монсеньор, что я фантазирую: я передаю буквально слова, услышанные Эйлали.)
 — Хорошо! — отвечала мадам д'Этиоль. — Со вчерашнего вечера я чувствую себя лучше.
 — Вы кажетесь, однако, немножко бледны.
 — Это последствия кризиса.
 — Эти кризисы, на мой взгляд, слишком сильны, надо стараться их предупреждать.
 — Я буду принимать меры предосторожности.
 — А мне нездоровилось почти всю ночь.
 — Что вас так беспокоило, месье?
 — Вчера вечером я ужинал с друзьями… Я чувствовал себя очень хорошо, ел с отменным аппетитом, но этот Морлиер заставлял меня слишком много пить.
 — Фи! — сказала мадам д'Этиоль, презрительно отвернувшись.
 — Милая моя, это совсем не то, что вы думаете… у меня вдруг сильно заболел желудок, я думал, что у меня воспаление.
 — Вы должны лечиться.
 — И вы тоже, милая моя.
 — О! У меня скоро все пройдет. Уверена, если я пробуду в своей комнате неделю и не буду принимать никого…
 — Целую неделю! — вскричал д'Этиоль. — Это чересчур долго!
 — Надо уметь терпеть. Мне необходим абсолютный покой, и я вас предупреждаю, что моя дверь часто будет заперта.
 — Увы, милая Антуанетта, я буду в отчаянии, но, главное, вы берегите себя. Я тоже буду отдыхать целый день, потому что сегодня вечером я опять ужинаю с этим воплощенным дьяволом Морлиером, который приедет за мной. Он обещал еще лучший ужин, чем вчера.
 — Идите же отдыхать!
 Д'Этиоль простился с женой. Сегодня вечером мадам д'Этиоль опять поедет в Версаль с герцогом».
 — Этот рапорт очень точен и умно составлен, — заметил начальник полиции.
 — Вот рапорт Леду, — продолжал Беррье. — «Турншер, чтобы избежать огласки и не допустить скандала, отправил д'Этиоля в Лион под предлогом чрезвычайно важного дела.
 Норман д'Этиоль отбыл в три часа пополудни; вскоре он прибыл в Лион, потому что на дороге были приготовлены сменные лошади. Он отправился к маркизу де Ла Валетту, главному контролеру провинции. Шевалье де Ла Морлиер захотел проводить д'Этиоля до Масона, чтобы, по его словам, во время путешествия убедить д'Этиоля в превосходстве бургундских вин».
 — Он в хороших руках, — сказал, улыбаясь, начальник полиции.
 — Вот третий рапорт, Армана. Он сообщает, что вчера вечером мадам д'Этиоль, получившая свободу после отъезда мужа, уехала в Версаль с герцогом Ришелье и…
 — И? — спросил Фейдо, видя, что Беррье остановился.
 — Она еще там, — прибавил секретарь. Наступило молчание.
 — Что вы думаете об этом, Беррье? — спросил начальник полиции.
 Секретарь приблизился вплотную к своему начальнику и посмотрел ему прямо в глаза.
 — Вы хотите, чтобы я был откровенен? — спросил он.
 — Да, — ответил Фейдо.
 — Каково бы ни было положение дела, есть способ хорошо его завершить.
 — Какой?
 — Играть двойную игру, тогда непременно выиграешь.
 — Что за игру вы имеете в виду?
 — Из двух одно: или мадам д'Этиоль заменит герцогиню де Шатору и сделается всемогущей, или любовь, внушенная ею, будет мимолетна.
 — Согласен.
 — В первом случае вы должны действовать как можно скорее, чтобы заслужить ее признательность; во втором — подобный поступок станет, напротив, очень опасен.
 — Я говорю о том же. Какое же средство предлагаете вы, чтобы избежать этой опасности?
 — Средство очень простое. Предоставьте мне действовать в отношении мадам д'Этиоль самостоятельно. Очевидно, что если ее ожидает блистательное будущее, то она вознаградит меня впоследствии, потому что сейчас я могу оказывать ей весьма важные услуги, сообщая обо всем, что будут говорить в городе и при дворе, и предостерегая ее таким образом от многих ошибок. Ей понадобится твердая рука, чтобы вести ее к цели, потому что она честолюбива — это видно — и мечтает о власти и могуществе. Я помогу ей и буду считаться ее сторонником. В случае вашей немилости и моего успеха я обещаю вам употребить все силы, чтобы улучшить ваше положение. И, напротив, если я потерплю неудачу, вы обязуетесь покровительствовать мне. Согласны?
 — Будем говорить яснее, — сказал Фейдо де Марвиль. — Если мадам д'Этиоль сделается фавориткой, вы надеетесь со временем стать начальником полиции?
 — Признаюсь в этом откровенно.
 — Какое вознаграждение буду я иметь?
 — Какое вы хотите?
 — Я променяю это место только на главное интендантство.
 — На лангедокское, например. Это ваша родина.
 — Это было бы для меня удобнее всякого другого, но я приму и провансальское, потому что моя жена родом из Марселя.
 — Если успех будет сопутствовать мне, я обязуюсь употребить все силы, чтобы исполнить ваше желание, и даю вам слово, что приму ваше место только после вашего назначения.
 — Решено, любезный Беррье. Я питаю к вам такое доверие, какое и вы питаете ко мне. Теперь в случае, если вы потерпите неудачу, что я буду должен сделать для вас?
 — Предоставить мне место главного откупщика. Я хочу заняться финансами. Турншер будет в восторге от моего покровительства и будет сам мне покровительствовать.
 — Даю вам слово. Я убежден, что успешным все же будет ваш вариант.
 — Так повидайтесь сами с мадам д'Этиоль, если убеждены в ее победе.
 — Я не верю в свои успехи на посту начальника полиции. Вот уже год мне ничего не удается, дело Петушиного Рыцаря чрезвычайно повредило мне в глазах короля… Я понимаю неудовольствие его величества…
 — Это правда. Дело становится непонятным. Что означает исчезновение молодых девушек?
 — Дочери Даже и невесты его сына? В судьбах обеих девушек сам король принимает участие, он даже сделал им свадебные подарки, и в ту же самую ночь они похищены. Причем никак не удается узнать, куда они девались! Честное слово, есть от чего сойти с ума!
 Дверь кабинета отворилась.
 — Монсеньор д'Аржансон, — доложил посыльный.
 — Министр! — с живостью сказал Фейдо, вставая. — Все, о чем говорили, решено? — спросил он Беррье.
 — Да, если вы этого хотите, — отвечал секретарь.
 — Хочу.
 — Что ж, начнем действовать. Я прямо от вас иду к мадам д'Этиоль.
 — Идите и действуйте.
 Министр вошел, Беррье низко поклонился и вышел.

 XXXIX
 Недовольство короля

 Когда дверь закрылась, д'Аржансон пристально взглянул на начальника полиции.
 — Любезный Фейдо, — сказал он, — с сожалением должен сообщить что я принес вам плохое известие.
 — Я этого ждал, — отвечал Фейдо.
 — Король поручил мне выразить вам его недовольство. Епископ Мирпуа приезжал сегодня утром просить короля возвратить свободу мнимому Петушиному Рыцарю, которого вы удерживаете, и король отдал мне приказание выпустить из тюрьмы каноника Ронье.
 — Но возвратить свободу этому человеку, личность которого не была в достаточной мере доказана, — значит подвергнуться осуждению публики и расписаться в бессилии полиции!
 — Этого требует король.
 — Как! Я должен признаться, что не поймал Петушиного Рыцаря? Но ведь известие о его конце распространилось повсюду, и спокойствие вернулось в Париж?
 — Так захватите Рыцаря!
 — Каким способом?
 — Если бы я знал!
 — Черт побери! — сказал Фейдо с тихой яростью.
 — Вы имеете сведения о похищении молодых девушек?
 — Никаких!
 — Это случилось третьего дня ночью во время бала!
 — Именно. Все поиски оказались тщетными, хотя я сделал все, что только возможно было сделать.
 — Сабина Даже была опасно ранена месяц назад и похищена две ночи назад, а вы, начальник полиции, ничего не можете узнать! Это недопустимо!
 — Но это так.
 — Король этого не допускает.
 — Меня обвиняют в небрежности или неспособности?
 — Нет, но король хочет все знать… А об этом исчезнувшем агенте, которого судил и приговорил к казни Рыцарь, вы имеете сведения?
 — Нет.
 — А что дало обещание награды тому, кто отправил вам письмо?
 — Оно осталось без последствий.
 — Не приходил никто?
 — Решительно никто.
 — Это странно.
 — Так что голова идет кругом!
 — А пожар в особняке Шароле?
 — Виновник не найден.
 — А графиня Потоцкая, исчезнувшая в лесу Бонди?
 — Никакого известия о ней. Лес был осмотрен весь.
 Маркиз д'Аржансон стоял, не выражая желания садиться.
 — Любезный Фейдо, — сказал он, — сейчас же освободите каноника Брюссельского капитула и объясните ему, как вы были обмануты. Теперь последний совет, любезный месье де Марвиль, последний…
 — Я слушаю.
 — Во что бы то ни стало захватите Петушиного Рыцаря.
 И, слегка поклонившись, министр вышел. Начальник полиции проводил его по правилам этикета и, когда министр сел в карету, вернулся в свой кабинет. Он был вне себя от гнева, принялся разрывать рапорты и реестры, срывал бахрому с занавесей, топал ногами, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, ходил, садился, вставал, как человек, надеющийся успокоить себя движением. В дверь тихо постучали.
 — Войдите! — сказал он.
 Вошел посыльный и принес письмо на серебряном подносе.
 — От кого? — спросил Фейдо.
 — Не знаю. Мне подали это письмо и велели немедля отнести его вам. Человек, принесший его, ждет ответа.
 Фейдо де Марвиль распечатал письмо и прочел его. Его мрачная физиономия вдруг просияла. «О! — подумал он. — Это было бы большим счастьем!»
 Обратившись к посыльному, ожидавшему приказаний, он сказал:
 — Проводите сюда этого человека!
 Посыльный поклонился, вышел и почти тотчас вернулся.

 XL
 Старик

 — Войдите, месье, — посыльный отворил дверь и посторонился.
 Спустя мгновение на пороге показался человек лет семидесяти, сгорбленный, с белыми волосами, по-видимому, очень смущенный, не смевший идти ни вперед, ни назад и не знавший, что ему делать.
 — Войдите! — повторил посыльный.
 Старик вошел, и дверь закрылась за ним. Он медленно поднял голову, осмотрелся вокруг с беспокойством, и выражение робости и страха изобразилось на его физиономии.
 — Подойдите ко мне! — сказал Фейдо тоном почти любезным.
 Старик подошел, низко поклонившись несколько раз.
 — Ваше имя? — спросил начальник полиции. Вместо ответа старик снова осмотрелся вокруг.
 — Нас никто не услышит? — спросил он дрожащим голосом.
 — Никто, — ответил Фейдо.
 — Нас точно никто не слушает?
 — Никто.
 — Сюда никто не войдет невзначай?
 — Нет.
 — Умоляю вас, заприте двери на замок.
 — Говорите, говорите!
 — Я не могу, я не буду спокоен, если вы не запрете двери. Я бедный старик, пожертвовавший своей жизнью для того, чтобы услужить начальнику полиции…
 — Не бойтесь ничего!
 — Говорят, что здесь пробито все насквозь: потолки, стены — все…
 Фейдо улыбнулся и запер двери.
 — Теперь, — сказал он, — вы можете быть спокойны.
 — Да, — сказал старик, вздохнув с облегчением.
 — Как вас зовут?
 — Жюль Алексис Лоазо.
 — Это вы написали письмо?
 — Я, монсеньор.
 — Это вы нашли то письмо с моим адресом, которое потом послали по почте?
 — Я, монсеньор.
 — Почему вы не пришли раньше?
 — Я не смел, я боялся…
 — Где именно вы нашли это письмо?
 — О далеко отсюда! На улице Сент-Этьенн.
 — Как вы его нашли?
 — Утром. Я шел, заметил на мостовой бумагу и поднял ее…
 — Это было на улице Сент-Этьенн? В каком месте?
 — Напротив церкви Святой Женевьевы.
 — Вы знаете еще что-либо об этом письме?
 — Ничего.
 Фейдо задумался.
 — Вы знаете, — сказал он, — что я обещал награду тому, кто послал мне это письмо?
 — Знаю и надеюсь, что получу ее.
 — Вы, разумеется, получите, только…
 — Только что? — с беспокойством спросил старик.
 — Я должен иметь верное доказательство, что именно вы нашли письмо, потому что всякий может прийти ко мне и заявить то же самое.
 Беспокойство старика, по-видимому, удвоилось.
 — Но это правда, это правда! — стал уверять он.
 — Вы можете это доказать?
 — Увы, нет!
 — Никто не видел, как вы подняли это письмо?
 — Никто… я был один.
 — Вы проводите агента на ту самую улицу и покажете место, где нашли это письмо.
 — Хорошо, монсеньор.
 — Вы не хотите ничего больше сообщить мне?
 Старик казался сильно взволнованным.
 — Я… не… могу… — пролепетал он, — однако… мне хотелось бы…
 — Что? Что такое? Что вы хотите сказать?
 — Я не смею.
 — Говорите! Не бойтесь ничего.
 Старик выпрямился с усилием и посмотрел на начальника полиции.
 — Дело касается Петушиного Рыцаря, — сказал он.
 — Рыцаря? — повторил Фейдо недоверчиво.
 — Да, ваше превосходительство.
 — Вы его видели?
 — Да… очень часто.
 — Но где же?
 — Он мой жилец.
 — Рыцарь — ваш жилец! — закричал с изумлением начальник полиции.
 — Да… но он не все время живет в этой квартире, а приходит туда время от времени.
 — Где это?
 — Ваше превосходительство, позвольте мне спросить: сколько, вы сказали, дадите тому, кто выдаст вам Рыцаря, настоящего Рыцаря, а не фальшивого?
 — Я дам двести луидоров и место с жалованьем в две тысячи ливров.
 — Это хорошо, но мало.
 — Как! Двести луидоров и жалованье в две тысячи?
 — Может быть, для меня вы дадите другую награду?
 — Вы как будто намерены торговаться?
 — Но ведь это действительно торг. Я продаю вам Рыцаря и назначаю цену.
 — Какую?
 — Я стар, мне остается жить недолго, мне не нужно место с жалованьем, но я люблю делать добро, и мне всегда нужны наличные. Дайте мне вместо двух тысяч жалованья тысячу пистолей.
 — Тысячу пистолей! — повторил Фейдо. — Вы забываетесь. Спор неуместен! Вы знаете, где Петушиный Рыцарь и сообщите об этом мне, потому что я должен знать правду именем короля. Я вас награжу, но не будьте требовательны, а то вы будете обвинены.
 — Обвинен? В чем?
 — Человек, знающий, где скрывается разбойник, предводитель убийц, и не служит обществу, не помогает раздавить это чудовище, виновен перед королем и перед законом, потому что становится сообщником этого злодея.
 — Вы пугаете меня! Хорошо, я готов! Спрашивайте, я буду вам отвечать. Но крепко ли заперты двери? Потому что я рискую своей жизнью для того, чтобы принести вам пользу.
 — Никто не смеет войти без моего приказания.
 — Если так, спрашивайте.
 — Прежде чем отвечать, подумайте. Если вы расскажете мне правду, если не будете стараться обмануть меня, я щедро вас награжу… даже очень щедро, но если вы меня обманете…
 — Моя жизнь в ваших руках, сделайте со мной, что хотите.
 — Вы будете жестоко наказаны.
 — Я ничего не боюсь.
 Наступило молчание. Фейдо сидел на кресле у камина, старик стоял перед ним.
 — Вы знаете, где Петушиный Рыцарь? — спросил Фейдо.
 — Знаю, — отвечал старик.
 — Где он?
 — Очень близко отсюда.
 — Очень близко, говорите вы?
 — Гораздо ближе, чем вы думаете.
 — Где же он?
 — Я не могу этого сказать, но, если ваше превосходительство желает, я сведу вас с Петушиным Рыцарем.
 — Вы?
 — Клянусь моей головой.
 — Когда?
 — Когда вам угодно.
 — Сегодня.
 — Сейчас.
 — Вы выдадите мне Петушиного Рыцаря?
 — Вы будете стоять с ним лицом к лицу.
 — Сделайте же это!
 — Это уже сделано.
 Фейдо откинулся на спинку кресла. Два пистолета были направлены в его грудь. Старик преобразился: глаза его горели, на губах мелькала насмешливая улыбка, в лице таилась угроза.
 — Вы хотели видеть Петушиного Рыцаря, — сказал он, — глядите же на него, господин начальник полиции, он перед вами!
 Фейдо не отвечал.
 — Одно слово, одно движение — и вы умрете. Я вам сказал свое имя, мне не нужно угрожать вам другим образом.
 С этими словами Рыцарь положил пистолеты на стол, потом, вынув из кармана одной рукой небольшой кинжал, взял его в зубы, другой рукой вынул из кармана тонкие и крепкие веревки и, подойдя к начальнику полиции, сказал:
 — Дайте связать себя, или я вас убью! Этот кинжал отравлен. Мне стоит только уколоть вас — и вы мгновенно умрете.
 С кинжалом в зубах, направив острие на начальника полиции, Рыцарь схватил обе руки Фейдо и крепко их связал, потом связал ему ноги и прикрутил веревками к креслу. Начальник полиции не мог сделать ни малейшего движения. Рыцарь заткнул ему рот.
 — Вы будете отвечать наклоном головы, — сказал Рыцарь и извлек из кармана начальника полиции связку ключей.
 — Который ключ от железного шкафа? — спросил он. — Я вам буду показывать их один за другим, и вы кивнете, когда увидите его.
 Когда ключ был указан — де Марвилю ничего иного не оставалось, — Рыцарь открыл железный шкаф. Не говоря ни слова, он выбрал нужные бумаги, потом поднял двойное дно, взял свертки с золотом и банковские билеты. После этого он все запер, положил ключи в карман начальника полиции, сел перед бюро и начал писать. Закончив, он встал.
 — Вот письмо к месье Беррье, — сказал он. — Я ему написал о том, что здесь случилось, и объяснил необходимость прийти и освободить вас. Я пошлю ему это письмо с дежурным посыльным.
 Де Марвиль задыхался от бешенства и гнева, но не мог ничего поделать. Рыцарь низко поклонился, взял бумаги, золото и банковские билеты и тихо отпер дверь.
 — Оставляю вам на память свои пистолеты, — сказал он, еще раз поклонился и вышел.




 Часть третья
 ГРАФ ле СЕН-ЖЕРМЕН



 I
 Опера

 В то апрельское утро 1745 года в Париже стояла ненастная погода: шел сильный дождь, дул порывистый ветер, а улицы представляли собой потоки липкой грязи.
 Карета, запряженная двумя прекрасными лошадьми-тяжеловозами, с извозчиком в ливрее и напудренном парике, выехав с улицы Фромандо, повернула на улицу Сент-Оноре и остановилась у здания Оперы.
 Лакей соскочил со своего места, распахнул дверцу, опустил подножку и отошел в сторону. Показалась маленькая ножка, хорошенькая головка, и грациозная женщина, очень кокетливо одетая, промелькнула, как быстрая тень, из кареты в вестибюль Оперы, предназначенный для артистов. Было видно, что молодая особа прекрасно знала расположение уборных и скорее всего принадлежала к числу артистов Оперы. Налево располагалась комната швейцара. Увидев молодую женщину, цербер низко поклонился.
 — Для меня нет ничего? — спросила хорошенькая дама.
 — Ничего, — ответил швейцар.
 Она быстро прошла в коридор, в глубине которого находилась лестница, слабо освещенная тусклым фонарем. Молодая женщина проворно взбежала по ступенькам, открыла дверь, но на пороге споткнулась.
 — Как же здесь темно, недолго и шею сломать! — сказала она.
 — Шею — это еще полбеды, — ответил веселый голос, — хуже сломать ногу. Шеи нужны певицам, а танцовщицам необходимы ноги!
 — Я опоздала, Дюпре?
 — Как всегда, дорогая Комарго.
 — Меня ждут, чтобы начинать?
 — Да. Все уже на сцене.
 — И Сале?
 — Только что приехала, она в своей уборной.
 — Я иду в свою и скоро буду на сцене.
 — Я могу велеть начинать?
 — Да-да! Я вас не задержу!
 Комарго исчезла в коридоре. Дюпре направился к сцене. В прошлом он был танцором и имел огромный успех, потом стал балетмейстером, капельмейстером и танцмейстером Королевской академии. Он был учителем Комарго.
 Дюпре взял свою маленькую скрипку, лежавшую на бархатной скамейке, и вышел на сцену. Сцена была освещена не лучше коридоров. Зал была погружен в глубокий мрак. Сальные свечи (восковые зажигали только вечером) в железных подсвечниках, прикрепленных к деревянным балкам, были размещены на сцене, бросая красноватый свет. Восемь музыкантов сидели в оркестровой яме. По сцене расхаживали три молодые женщины в специальных костюмах для репетиции: в шелковых панталонах, юбках и корсажах из белого пике. Это были Аллар, Софи и Лемуан. Перед сценой какой-то мужчина проделывал пируэты. Это был Новерр, знаменитый танцор, ученик Дюпре, дебют которого в 1743 году в Фонтенбло имел блестящий успех. Он первый осмелился танцевать с открытым лицом — до него танцоры носили маски. Справа другой танцор, Гардель, также репетировал, проделывая разные па. В глубине сцены находились групповые танцоры.
 — Начнем, — сказал Дюпре, выходя на сцену. — Прошу занять свои места.

 II
 Визит Петушиного Рыцаря

 — Итак, Аллар, пока не пришли Комарго и Сале, повторите это па.
 — Отсюда начать, месье Дюпре?
 — Да, моя красавица.
 Дюпре отошел немного влево, к авансцене.
 Аллар, прелестная восемнадцатилетняя девушка с белокурыми волосами, голубыми глазами, гибким станом и удивительно стройными ножками, стала в третью позицию.
 — Пятую! — сказал Дюпре. — Скрестите ноги совсем… Чтобы носок левой ноги совершенно касался пятки правой ноги… Вот так! Опустите руки… Так! Наклоните голову направо… пусть ваша поза будет естественной…
 Аллар в точности исполняла команды. В этой позе она казалась нимфой, готовой к полету. Дюпре смотрел на нее как тонкий знаток и сделал одобрительный знак головой.
 Затем он взял свою скрипку и сыграл на ней мелодию танца.
 — Хорошо, хорошо, — говорил он, глядя, как Аллар танцует, — очень хорошо! Наклонитесь теперь медленно, как бы для того, чтобы поднять что-нибудь с пола… постарайтесь это проделать, не сгибая ноги… еще… еще…
 Вдруг он сильно ударил по скрипке и закричал:
 — Да не так! Три раза вы пробуете это движение, и оно не становится лучше…
 — Месье Дюпре, я делаю, как вы мне сказали, — проговорила со слезами на глазах Аллар.
 — Да нет же!
 За кулисами послышался звонкий голос, напевающий модный куплет.
 — А! Это Сале, — сказал Новерр, сделав пируэт, который он кончил низким поклоном.
 Сале в костюме балерины вышла на сцену.
 — Где же Комарго? — спросила она, осматриваясь вокруг.
 — Вот она, — ответил Дюпре, указывая на белую тень в глубине сцены.
 Первые слова Комарго были: «Где Сале?» Первые слова Сале были: «Где Комарго?» Эти два вопроса как нельзя лучше обрисовывают положение дел.
 Восхищаясь талантами друг друга, Комарго и Сале не могли не чувствовать друг к другу самой сильной зависти. Каждая имела свои успехи, своих поклонников, свои характерные танцы. Солисты и групповые танцоры окружили двух знаменитостей. Комарго и Сале поздоровались.
 — Милая моя, — сказала Комарго, — вы знаете, что мы танцуем этот балет в Фонтенбло на будущей неделе?
 — Да, — ответила Сале, — герцог Ришелье сказал мне об этом вчера. Король едет на войну и до отъезда хочет посмотреть, как мы танцуем.
 — Не он, а маркиза…
 — Маркиза? Какая маркиза? — спросил Дюпре.
 — Новая, — смеясь отвечала Комарго.
 — Какая новая маркиза?
 — Помпадур.
 — Помпадур? — повторил Дюпре. — Я не знаю этого имени.
 — Теперь уже знаете.
 — О ком вы говорите?
 — Спросите у Аллар. Турнегем ей об этом сказал.
 — Но кто же эта новая маркиза?
 — Мадам д'Этиоль, урожденная Пуассон, а теперь пожалованная титулом.
 — Туда ей и дорога!
 — Она официально объявлена фавориткой, имеет апартаменты в Версале и недавно представлена ко двору как маркиза де Помпадур.
 — Мать ее умерла, наверное, от радости, — прибавила Сале.
 — Именно так. Мадам Пуассон была больна. Когда ей сказали, что дочь ее объявлена любовницей короля, она вскричала: «Дорогая Антуанетта! Я всегда говорила, что ты достойна короля! Мне нечего больше желать!» И умерла.
 — Нет слов, д'Этиоль достигла прекрасного положения.
 — Да, да! — сказали, вздыхая, другие танцовщицы.
 — Но у нее уже появились враги.
 — Разумеется, и первый — Морпа, который сочинил смешную эпитафию на смерть ее матери.
 — Если Морпа поспешил написать свою едкую эпиграмму, — сказала Сале, — то и Вольтер не терял времени и в стихах выразил невероятную лесть новой маркизе.
 — Я ничего не знаю об этом, — сказала Комарго с искренним изумлением.
 — Неудивительно, так как Вольтер написал свой мадригал сегодня ночью, а мне его прочитал только утром.
 — В котором часу? — спросила Комарго, ядовито улыбаясь.
 — После того, как ушел от вас, — сказала Сале.
 — Значит, он вам долго читал, так как он ушел от меня в первом часу ночи.
 — Вольтер так хорошо пишет, — сказала смеясь Аллар, — что ничего нет удивительного, если Сале слушала его всю ночь.
 Сале прочитала мадригал, вызвавший общее одобрение.
 — И что, король серьезно увлечен этой дамой? — спросил Новерр.
 — Влюблен, как никогда прежде, — отвечала Комарго. — С минуты их разговора на последнем балу в ратуше, то есть в течение двух месяцев, он написал ей более 40 писем, запечатанных одной и той же печатью, на которой вырезан девиз: «Скромный и верный».
 — А ее муж? — спросил Дюпре.
 — Конечно, со временем он утешится, но сейчас он в отчаянии. Смешно слушать его жалобы на свою участь. Его можно видеть разъезжающим по улицам Парижа с заплаканным лицом. Он вздыхает и проклинает свою судьбу: «Моя жена, моя Антуанетта в Версале! Неблагодарная, жестокая!» И шлет ей письмо за письмом.
 — Это правда, — сказала Аллар, — доказательством тому служит, что он поручил своему дяде Турншеру…
 — Который отдал бриллианты Петушиному Рыцарю, — прибавил Новерр.
 — Он поручил своему дяде, — продолжала Аллар, не обращая внимания на шутку Новерра, — передать письмо жене, в котором писал, что все ей простит, если она вернется в его дом.
 — Ну и что же?
 — Мадам д'Этиоль показала письмо королю, — сказала Сале.
 — Неужели?
 — Да! Король, прочитав его, сказал: «Ваш муж честный человек!» После этого король поручил Ришелье все уладить. Герцог, в свою очередь, поручил шести мушкетерам совершить путешествие вместе с Ле Норманом в Авиньон, и в настоящее время злополучный муж проводит время в папских владениях.
 — Его утешит, — прибавила Комарго, — место главного откупщика.
 — И он скоро вернется в Париж. Бедный д'Этиоль, как и его дядя, не может существовать без Оперы. Не правда ли, Аллар?
 — Для его жены очень кстати приобрести новое имя, — заметил Дюпре.
 — Для того и дали ей титул маркизы Помпадур. Ее апартаменты будут во всех королевских дворцах, а для того чтобы она могла жить не нуждаясь, король назначил ей 500 тысяч фунтов в виде ренты и 750 тысяч на покупку земель и дворца Креси.
 — Вместе с 500 фунтами, которые ей дал Машо за место главного контролера, отнятое у Орри, — сказала Комарго, — это составит около двух миллионов.
 — Заработанных в два месяца!
 — А брат ее, назначенный главным директором построек, а маркиз Вандиер…
 — Однако какие перемены при дворе! Кто знает, что еще случится!
 — Милостивые сударыни, — сказал Дюпре, — все это интересно, но время идет, а мы не репетируем. Прошу вас на места!
 Музыканты заняли места перед своими пюпитрами, а групповые танцоры отодвинулись в глубь сцены.
 — Когда поднимется занавес, — сказала Сале, — я должна лежать на этой скамье.
 — Да, — подтвердил Дюпре.
 — Но из нее торчат гвозди, — вскричала Сале, — они разорвали мне юбку.
 — Ее зашьют… По местам!
 Сале растянулась на скамье, стараясь не попасть на гвозди.
 — Я вхожу с левой стороны, — сказал Новерр.
 — Да! Ты, пастух, входишь и сначала не видишь спящей пастушки… Ты задумчив, печален, уныл, руки твои опущены, голова тоже — это изображает отчаяние… хорошо… Вдруг ты замечаешь ее — выражение удивления… Ты смотришь на нее — выражение восторга… Любовь пронзает тебе сердце… Ты видишь другую пастушку, которая подходит с противоположной стороны. Входите, Комарго! Ты и ее также находишь прелестной, ты в восторге. Твоя мимика должна ясно показывать, что ты чувствуешь… Ты понимаешь? Этот пастух, оказался между двумя столь хорошенькими, привлекательными женщинами… Которую из них полюбить? Бесподобно? Комарго входит и не видит тебя… Она смотрит на зеленые листья деревьев…
 — Отодвиньте свечку! — закричал Новерр. — Мне сало капает на голову!
 — Ты находишь их прелестными — не забывай этого! — продолжал Дюпре.
 — Мне стоит только взглянуть на этих дам, чтобы думать об этом, — сказал Новерр, вытирая голову, на которую действительно капало сало со свечи.
 — Итак, ты колеблешься, — продолжал Дюпре. — Когда ты чувствуешь влечение к одной, ты должен сделать выпад вперед, потом пируэт, выражающий влечение к другой. Вы поняли? Теперь мы начнем.
 — А я разве не выхожу? — спросила Аллар.
 — Вы выходите. Вы богиня счастья — вы будете наклонять весы до тех пор, пока не войдет с противоположной стороны Амур.
 — Амуром буду я! — сказал Гардель. — У меня будут великолепные крылья.
 — А у Аллар бесподобные бриллианты.
 — Пусть она напишет Петушиному Рыцарю, чтобы он возвратил ей ее бриллианты! — сказан Новерр, смеясь.
 — Мы должны были попросить его об этом, когда он принес розы… — сказала Комарго.
 — И правда, — сказала Сале. — Тогда у вас, во время ужина.
 — Да, в ту ночь, когда бедная Сабина была ранена почти под моими окнами!
 — Вы помните?
 — Как не помнить! Мне кажется, что я вижу еще бедняжку, лежащую в луже крови.
 — Кстати о Даже, — сказал Новерр, — знаете ли, что его семейство преследуют несчастье. После того, как его дочь едва не была убита, невеста его сына вдруг исчезла, и поговаривают, что она погибла.
 — Вы знаете эту молодую девушку, Новерр? — спросила Комарго.
 — Я знаю ее лучше, — сказал Дюпре, — я был ее учителем танцев.
 — Вы обучали ее танцам?
 — Когда учил и Сабину. Мой старый друг Даже просил меня давать уроки его дочери, а так как Нисетта никогда не расставалась с ней, я давал уроки обеим. Тогда-то Новерр, часто со мной ездивший туда, увидел этих девиц и подружился с сыном Даже, Роланом.
 — Вы знаете подробности исчезновения и смерти этой девушки?
 — Да, но расскажу их после репетиции.
 — Нет, нет, сейчас!
 — После!
 — О, когда я так волнуюсь, я не могу танцевать! — заявила Комарго.
 — И я тоже, — добавила Сале.
 — Рассказывайте скорее, Дюпре! — воскликнула Аллар.
 — Это не займет много времени, — начал Дюпре, — притом, если я забуду что-нибудь, Новерр поможет мне. Это случилось в ночь большого маскарада в ратуше, на котором присутствовал король.
 — Я была одета гречанкой, — перебила Комарго.
 — А я китаянкой! — прибавила Сале.
 — В эту ночь Нисетта и Сабина в карете возвращались со своими братьями, Роланом и оружейником Жильбером, когда, доехав до того места, где улицу Сен-Дени пересекает Ломбардская улица, им преградил путь костер. Люди на улице веселились, прыгали через огонь и не хотели их пропустить. Ролан и Жильбер вышли из кареты, а лошади понеслись, как будто закусив удила.
 — А девушки остались в карете одни? — спросила Аллар.
 — Да. По какой дороге понеслась карета, узнать не смогли. Ролан и Жильбер целую ночь отыскивали ее и не нашли. Утром Сабина вернулась к отцу. Она была бледна и едва держалась на ногах. Одежда ее была запачкана и изорвана…
 — О, бедная девушка! — сказали в один голос Комарго и Сале.
 — Она рассказала, что, испугавшись быстрого бега лошадей, потеряла голову, успела открыть дверцу и выскочила из экипажа. Девушка упала и лишилась чувств… Опомнившись, Сабина собралась с силами и добралась до дома. Она думала, что извозчику удалось остановить лошадей и что Нисетта уже вернулась, но Нисетта пропала.
 — Целую неделю, — прибавил Новерр, — разыскивали карету, но так и не смогли найти.
 — Нисетта не вернулась? — спросила Аллар.
 — Нет.
 — Что же с ней случилось?
 — Она утонула.
 — По крайней мере, так думают, и это вполне возможно. Через девять дней после ее исчезновения один рыбак, проезжая под мостом Нотр-Дам, почувствовал, что его лодка наткнулась на что-то твердое. Он остановился, друзья помогли ему и вытащили из воды экипаж. Обе лошади были в него еще впряжены. Внутри экипажа нашли труп женщины.
 На этой женщине, которая ужасно была обезображена долгим пребыванием под водой, было платье, в котором Нисетта ходила на бал в ратушу.
 — Стало быть, это была она? — сказала Комарго.
 — Ее точно не смогли опознать, но все указывает на то, что это была она.
 — А извозчик?
 — Его труп нашли возле Нового моста, его туда прибило течением.
 — О, это ужасно! — сказала Сале.
 — А Сабина? — спросила Комарго.
 — Она опять заболела, и думают, что она сойдет с ума.
 — Как ужасно!
 — Бедный Ролан в таком отчаянии, что собрался пойти в солдаты и погибнуть на войне, — добавил Дюпре.
 — Бедные люди! — вскричала Аллар.
 — Сабина очаровательна, а Нисетта была просто прехорошенькая, — сказала Сале.
 — Думают, что лошадей нельзя было сдержать, — продолжал Дюпре, — и что они бросились в Сену.
 Наступила минута тягостного молчания.
 — Теперь, когда вы знаете все и мне нечего более сообщать вам, — продолжал Дюпре, — думаю, мы можем начать репетицию.
 — Неужели вы думаете, что это располагает нас к танцам? — сказала Аллар, качая головой. — Мне скорее хочется плакать, чем танцевать.
 — Быть может, это воспоминание о ваших бриллиантах заставляет вас плакать? — спросил Новерр.
 — Очень мне нужны мои бриллианты! — отвечала Аллар. — Я предпочла бы лишиться их десять раз, только бы этих несчастий не случалось.
 — Вы не можете их лишиться, так как их у вас нет.
 — Конечно, ничего веселого в их пропаже нет, — сказала Аллар, вздыхая, — они были очень хороши, и я почти их не видела!
 — Стало быть, вы сознаетесь, что вам их жаль?
 — Конечно, жаль, но это сожаление не столь сильно меня огорчает, как то, что я услышала сейчас. О! Если бы для возвращения жизни Нисетте и выздоровления Сабины нужно было прожить без бриллиантов всю жизнь, я не колебалась бы, если бы эти бриллианты были у меня в руках.
 — Они вновь у вас.
 — Ах! — вскричала Аллар с испугом.
 В ее маленькие ручки был вложен футляр. Безукоризненно одетый мужчина стоял рядом с ней и любезно ей кланялся. Он только что поднялся на сцену.
 Все присутствующие рассматривали незнакомца с удивлением.
 — Это он! — сказала наконец Аллар.
 — Я самый, сохранявший в глубине сердца нежную симпатию, которую вы сумели внушить.
 — Но… Вы…
 — Я — Петушиный Рыцарь!
 — Ах, я его узнала! — пришла в восторг Комарго.
 — Я счастлив, что смог произвести на вас такое глубокое впечатление, что через три месяца вы узнали меня, хотя видели не более одной минуты. — И незнакомец любезно поклонился.
 — Ну да, это он! — вскричала Сале. Рыцарь еще раз учтиво поклонился.

 III
 Рубиновые розы

 Можно себе представить, как велико было общее изумление. Танцоры, танцовщицы, музыканты — все будто сомневались в том, что происходит.
 Рыцарь, который, казалось, чувствовал себя столь же непринужденно, как знатный вельможа, привыкший к Опере, подошел к Аллар и сказал ей:
 — Мой очаровательный друг, искренне прошу у вас прощения за то, что так долго хранил у себя эти вещи, но я хотел, чтобы Турншер их выкупил. Поверьте, банкир всячески чинил тому препятствия! Я написал ему, он не ответил. Находя его молчание не совсем приличным, я послал к нему преданного друга, который привез его ко мне сегодня утром. Турншер не сразу согласился приехать, но настойчивость моего друга одержала верх: Турншер выкупил бриллианты. Он дал мне чек на свою контору, и я послал за деньгами, тем временем мы с ним продолжали разговаривать. Я предложил ему позавтракать, но он не был голоден. Когда деньги были доставлены, друг мой отвез Турншера. Тогда я велел запрячь свой экипаж и, зная, что вы в Опере, приехал сюда. Вот ваши бриллианты, моя красавица, и, так как я заставил вас долго ждать, я позволил себе прибавить к этому бриллиантовому великолепию изумрудные серьги, которые прошу вас принять от меня на память.
 С этими словами Петушиный Рыцарь вынул из кармана бархатный футляр и протянул его Аллар. В нем лежали великолепные изумрудные серьги с черным жемчугом. Аллар держала в правой руке футляр с бриллиантами, в левой — с изумрудами и, казалось, была ослеплена.
 — О, это слишком прекрасно! — шептала она. — Как сон!
 — Как это великолепно! — вскричал Новерр, ослепленный блеском драгоценностей.
 Рыцарь подошел к лакею в ливрее, который ждал его за кулисами, взял у него два бумажных пакета и, вернувшись к Сале и Комарго, которые как зачарованные не спускали с него глаз, поклонившись им, сказал:
 — Милостивые государыни, вы удостоили меня чести принять от меня розы в январе. Вы любите розы, и я хотел бы, чтобы вы надолго сохранили эти цветы.
 Он подал им пакеты. Комарго и Сале дрожащими руками взяли пакеты и разорвали бумагу.
 Крики восторга сорвались с их губ. В руках каждой из девушек оказалась роза из великолепных рубинов, с изумрудными листьями, золотым стеблем и топазовыми шипами.
 Розы были совершенно одинаковы. Сцена становилась прямо-таки фантастической. Петушиный Рыцарь, или просто Рыцарь, как его часто называли, отъявленный разбойник, который должен сидеть в тюрьме, вдруг предстал перед собравшимися: спокойный, улыбающийся, изысканно одетый, он присутствовал на оперной репетиции. Он возвратил бриллианты одной танцовщице и преподнес богатые подарки другим с непринужденностью знатного вельможи — это было невероятно. Между тем на сцене находились три солирующих танцора, шесть групповых, восемь музыкантов — всего семнадцать мужчин, а голова Петушиного Рыцаря, который находился здесь с одним лишь слугой, была оценена очень дорого.
 — Господа, — сказал Рыцарь, видя, что многие переглядывались, — я пришел к вам как друг и не имею никакого намерения, которое могло бы вас обеспокоить, — даю вам слово! Что касается меня, то я, хотя нахожусь среди вас один, но нисколько не тревожусь, спокоен, весел и уверен в себе.
 Слово «уверен» было произнесено столь выразительно, что нельзя было сомневаться: это было и предупреждение, и угроза. Было очевидно, впрочем, что такой человек, как Петушиный Рыцарь, не мог безрассудно подвергать себя опасности, не приняв заранее предосторожностей.
 Рыцарь подошел к Сале и Комарго.
 — Я буду просить вас об одной милости, — сказал он, — вы согласитесь исполнить мою просьбу?
 — Милостивый государь, — ответила Комарго с очаровательным достоинством, — вы носите имя, которое внушает ужас, но ваше лицо вовсе не внушает подобного чувства. Один из моих добрых знакомых, виконт де Таванн, всегда говорит о вас в выражениях, противоположных тем, которые употребляет, говоря о вас, начальник полиции. Когда виконт произносит ваше имя, он всегда прибавляет к нему слово «друг». Кем бы вы ни были на самом деле, я лично не имею никакой причины отказать вам в просьбе.
 Рыцарь обратился к Сале.
 — А вы, мадемуазель Сале?
 — Я думаю так же, как и моя подруга Комарго, — ответила хорошенькая танцовщица.
 — Если так, я прошу вас станцевать для меня одного то чудное па из балета «Характерные танцы», которое вас прославило.
 — Охотно! — отвечала Комарго. — Любезный Дюпре, прикажите дать нам место на сцене и сыграть арию.
 Рыцарь наклонился к Дюпре.
 — Попросите всех, находящихся в зале, не выходить, — сказал он шепотом, — для них будет опасно подниматься или спускаться с лестницы.
 Петушиный Рыцарь сел на стул так, чтобы в полной мере насладиться спектаклем, даваемым для него одного.
 Представление началось, оно было восхитительно. Никогда Сале и Комарго не танцевали более увлеченно, более грациозно, более вдохновенно. Рукоплескания посыпались со всех сторон.
 — Никогда вы не танцевали так талантливо! — заявил Дюпре в восхищении.
 — Милостивые государыни! — сказал Рыцарь, вставая. — Никакие слова не могут выразить то, что вы заставили меня почувствовать. Это одна из самых счастливых страниц моей жизни!
 Он нежно поцеловал руки Комарго и Сале и, выпрямившись с гордым достоинством, сказал:
 — С этой минуты я ваш друг, а я не шучу этим званием, когда его даю. Дружба моя могущественна. Вам теперь нечего бояться. В любое время дня и ночи повсюду, где вы будете, вам гарантирована неприкосновенность. Никакая опасность не будет угрожать вам, так как сильная рука всегда будет между этой опасностью и вами.
 Комарго и Сале, глубоко взволнованные, не нашли, что ответить. Ситуация была настолько странной, что они не могли сказать ни слова.
 Рыцарь, подойдя к Дюпре, Новерру и Гарделю, сказал:
 — Господа! Мои люди отдали швейцару корзины с посудой, закусками и винами. Эти корзины — для артистов королевской музыкальной академии. Прошу вас от моего имени угостить их этим ужином.
 На этот раз ахнули все, Рыцарь же поклонился, повернулся и исчез.
 — Это сон? —.вопрошал Дюпре.
 — Это шутка! — сказал Новерр.
 — Это был Петушиный Рыцарь, и он вышел отсюда! — заметила Комарго. — Я его узнала.
 — Это он, — сказала Сале.
 — Да, это он, — прибавила Аллар. — Он вернул мои бриллианты. А какие изумруды бесподобные! Они стоят больше ста тысяч фунтов.
 — А розы — изысканное произведение, — восхищалась Комарго.
 — Господа! — сказал швейцар, подходя к Дюпре. — Там внизу десять корзин. Прикажете их принести?
 Мужчины переглянулись.
 — Я не вижу причины отказываться, — сказал Новерр. — Рыцарь никогда не делал нам зла.
 — Нет никакой необходимости портить долгим ожиданием кушанья, которые, уверен, должны быть превосходны, — прибавил Гардель.
 — Я испытываю к Петушиному Рыцарю полное доверие, — сказала Комарго, — и хотела бы знать, что в этих корзинах.
 — И я тоже, — сказала Сале.
 — Пусть их принесут! — велел Дюпре.
 — И мы будем ужинать сегодня после представления.
 — Но надо предупредить всех наших друзей.
 — Мы пошлем им приглашения.
 — Вот первая корзина, — сказал швейцар, указывая на служащего театра, который шел за ним, сгибаясь под тяжестью огромной корзины.
 — Ах, какой очаровательный человек этот Рыцарь! — воскликнула Аллар, продолжая любоваться своими драгоценностями. — Я жалею только об одном — что он прекратил свои визиты ко мне…

 IV
 Граф де Сен-Жермен

 Сойдя со сцены в сопровождении своего лакея, Петушиный Рыцарь углубился в лабиринт темных коридоров Оперы как человек, хорошо знающий их расположение.
 Он прошел мимо комнаты швейцара и достиг выхода. Великолепная карета, запряженная двумя большими гнедыми нормандскими лошадьми в богатой упряжи, стояла перед театром рядом с каретой Комарго. Лакей проворно опередил своего господина, одной рукой он открыл дверцу, другой опустил подножку. Рыцарь быстро подошел и сел в карету на зеленое бархатное сиденье.
 — В особняк министерства иностранных дел, — сказал он.
 Когда карета повернула за угол улицы Сент-Оноре, Петушиный Рыцарь опустил шелковые шторы. Через четверть часа карета въехала во двор министерства иностранных дел и остановилась перед парадным подъездом. Шторы поднялись, лакей отворил дверцу, и из кареты вышел человек.
 Вышедший из оперы и севший в карету Петушиный Рыцарь был молодой человек двадцати пяти — тридцати лет с напудренными волосами, светлыми бровями, белолицый и румяный. На нем был фиолетовый бархатный сюртук, вышитый золотом, белый атласный жилет, также с вышивкой, а на голове простая треугольная черная шляпа.
 Тот же человек, кто приехал в особняк министерства иностранных дел и вышел из кареты, оказался мужчиной лет сорока, с черными бровями и очень смуглым лицом. Он был одет в бархатный сюртук лазурного цвета, подбитый палевым атласом, с сапфировыми пуговицами, осыпанными бриллиантами. Жилет из золотой ткани, панталоны из бархата огненного цвета, а пряжки на подвязках, как и пуговицы сюртука, просто изумительны. На голове у него была черная шляпа, обшитая испанскими кружевами со шнуром из сапфиров и бриллиантов. Пряжки на башмаках и цепи двух часов с печатями и брелоками гармонировали со всем костюмом.
 Вышедший из кареты господин не походил ни лицом, ни костюмом, ни манерами на того, кто сел в нее, а между тем в карете находился только один человек, и она не останавливалась по дороге.
 Лакей, отворивший дверцу, нисколько этому не удивился. Приехавший вошел в переднюю и проследовал в приемную.
 — Как прикажете доложить о вас? — спросил огромный лакей, низко кланяясь.
 — Граф де Сен-Жермен! — ответил господин.
 Лакей исчез, затем вернулся и, открыв обе двери, доложил громко:
 — Граф де Сен-Жермен!
 — Милости прошу, любезный друг! — послышалось из другой комнаты. — Я уже отчаялся видеть вас!
 Дверь закрылась. Граф де Сен-Жермен и маркиз д’Аржансон остались одни в кабинете министра иностранных дел.
 — Ну что? — продолжал д'Аржансон. — Вы готовы?
 — Готов, маркиз.
 — А бриллиант короля?
 — Вот он!
 Сен-Жермен пошарил в кармане жилета и вынул маленький футляр. Маркиз взял футляр, открыл его и начал внимательно рассматривать довольно большой бриллиант.
 — И это тот самый камень?
 — В этом легко убедиться: Бемер, ювелир короля, подробно осмотрел и взвесил его, прежде чем я его забрал. Пусть же рассмотрит камень еще раз.
 — И пятно исчезло?
 — Вы же видите.
 — Мы едем в Шуази сию же минуту, граф.
 — Как скажете, маркиз.
 Министр позвонил.
 — Карету! — приказал он вошедшему лакею.
 Лакей поспешно ушел, а д'Аржансон продолжал рассматривать бриллиант.
 — Это поистине чудо! — сказал он. — И вы самый необыкновенный человек, какого когда-либо случалось мне встречать.
 Сен-Жермен молча улыбнулся.
 — Карета готова, — сказал лакей, открывая дверь. Д'Аржансон взял шляпу, Сен-Жермен пошел за ним.
 — Уже довольно поздно! — сказал министр, спускаясь со ступеней крыльца.
 — Только четверть пятого, — возразил граф.
 — Надо приехать хотя бы за час до ужина.
 — А в котором часу ужинает король?
 — В шесть.
 — В нашем распоряжении три четверти часа, чтобы успеть к желаемому времени.
 Карета, запряженная четверкой, стояла перед крыльцом.
 — Ваши лошади проделают весь путь за три четверти часа? — спросил Сен-Жермен.
 — Не уверен, и это чрезвычайно досадно.
 — Тогда сядем в мою карету, а вашей четверке прикажите ехать за моей парой, и, если они не отстанут до Шарантона, я объявлю их лучшими лошадьми в мире.
 — Как же быстро ваши лошади смогут доехать до Шуази?
 — Менее чем за три четверти часа.
 — Это невозможно!
 — Попробуем.
 Министр согласно кивнул. Сен-Жермен позвал своего лакея. Тот немедля велел карете подъехать. Министр и граф сели.
 — В Шуази, как можно скорее! — сказал Сен-Жермен. Не успел он закончить фразу, как дверца захлопнулась, и карета понеслась быстрее молнии. За несколько минут спутники достигли набережной, путь был свободен, лошади понеслись еще скорее, и карета графа оставила далеко позади четверку министра уже на полпути до Шарантона.

 V
 Вечный Жид




   Не пойдем мы больше в лес:
   Лавры срезаны;
   Их сегодня господин
   Унесет с собой!



 Мадемуазель де Шароле, выпустив руку мадам де Бранка, оставила свободный проход, чтобы король мог войти. Все происходило в маленькой Розовой гостиной замка Шуази. Восемь самых хорошеньких женщин при версальском дворе держались за руки, составляя круг и играя в ту детскую игру, которую придумала новая фаворитка и для которой сама сочинила слова. Это были мадемуазель де Шароле, мадам де Бранка, де Гебриан, де Жевр, де Маршэ, д'Эстрад, де Вильмен и, наконец, маркиза де Помпадур. Они, танцуя и припевая, образовали большой круг. Людовик XV, остававшийся вне круга, ждал, чтобы открыли проход, по правилам игры. В ту минуту, когда мадемуазель де Шароле отпустила руку своей соседки мадам де Бранка, король медленно подошел и вступил в круг, закрывшийся за ним. Танцы, на минуту прерванные, опять начались и дамы принялись петь:
 Посмотри же, как танцуют!



   Прыгай, танцуй! Любую целуй!



 Король разорвал круг, все разбежались, но Людовик успел схватить одну даму. Семь других тотчас окружили Людовика и его пленницу.
 Король, держа за талию молодую женщину, запел голосом победителя:



   Барабанов слышу бой
   И любви привет!



 Дамы подхватили хором:



   Красавица, обнимай
   Поскорее друга!



 После чего король запел:



   В этот день, в этот день
   Дарю тебе свою любовь!



 Он поцеловал пленницу, которая, чтобы получить свободу, как того требовали правила игры, возвратила ему поцелуй, а дамы продолжали:



   Не пойдем мы больше в.лес:
   Лавры срезаны
   Их сегодня господин
   Унесет с собой!



 — Рад видеть вас, — сказал король, выходя из круга под руку с маркизой Помпадур и делая дружеский знак входившему человеку.
 Вошедший был мужчина лет пятидесяти высокого роста, с гордым, величественным и мужественным лицом, в блеске глаз которого, в движениях и позе чувствовалась привычка повелевать. Это был Мориц, граф Саксонский, незаконный сын Августа, короля польского и Авроры Кенигсмарк. В 1743 году Людовик XV произвел его в маршалы Франции, и накануне он получил главное начальство над армией в Голландии.
 — Милостивые государыни! — сказал король. — Если вы не ходите больше в лес, потому что лавры срезаны, вам следует предъявить претензии к маршалу, который имеет привычку нагружать ими свои военные колесницы и надеется на новую обильную жатву.
 — На этот раз, государь, я буду пожинать лавры под вашим начальством, — ответил маршал.
 — Надеюсь, вы в добром здравии?
 — К несчастью, нет, государь. Я болен и нуждаюсь в отдыхе, но ваши враги ждать не станут, а моя кровь принадлежит вам. Впрочем, я надеюсь, что лагерная жизнь, гром пушек и запах пороха исцелят меня. Война — моя стихия.
 — Вы хотите сказать «слава», — сказала маркиза Помпадур.
 — Вы слишком снисходительны, мадам.
 — Я ваша поклонница, маршал, причем уже давно. Я интересовалась вами в то время, когда вы не могли догадываться о моем существовании.
 — Неужели? — удивился Мориц.
 — Когда я была ребенком, совсем маленьким ребенком, величайшей радостью было для меня слушать рассказы о ваших подвигах. Я знаю наизусть эти истории, у меня хорошая память. Хотите, я расскажу о них?
 — Да, да! — сказал король.
 — Я знаю, государь, что маршал, который тогда еще не был маршалом, потому что ему было только двенадцать лет, убежал однажды ночью из дома своей матери, чтобы принять участие в осаде Лилля, где сражался король, его отец. Это было в 1708 году. Не так ли?
 — Да, — отвечал маршал.
 — Я знаю, что вы в четырнадцать лет сражались под Ригой против Петра I, императора русского, и убили трех противников.
 — Совершенно верно. В наказание за это граф Шуленбург, мой учитель в военном искусстве, обещал мне командование польским полком.
 — Что и случилось в следующем году, когда вы столь блестяще отличились в Пруссии, командуя польскими гусарами.
 — Однако вы знаете мою жизнь лучше меня! — воскликнул Мориц, целуя руку маркизы де Помпадур.
 Король тем временем смотрел на нее с нежностью.
 — Я знаю всю вашу жизнь, — продолжала фаворитка, — знаю, что с пятью офицерами и двенадцатью лакеями вы выдержали в гостинице осаду против восьмисот человек.
 — Это случилось в Померании, в деревне Крахниц, — сказал маршал. — Право, маркиза, вы заставляете меня гордиться, и, так как начинается новая кампания, я употреблю все силы, чтобы запечатлеть в вашей памяти новые воспоминания.
 — В таком случае, — сказал Людовик XV, пришедший в восторг от слов де Помпадур, — вы будете сражаться не для меня, а для маркизы.
 — В таком случае, государь, когда я возвращусь, не буду просить у вас никакой награды, а обращусь к маркизе.
 — И на все, о чем вы меня попросите, маршал, и что я буду в состоянии сделать для вас, я заранее соглашаюсь, — сказала маркиза.
 Маршал взял прелестную ручку, протянутую ему фавориткой, и любезно поцеловал.
 — Когда вы едете? — спросил король.
 — Завтра, государь. Мои повозки будут готовы к четырем часам утра. Послезавтра я буду в лагере, а в следующую ночь открою траншеи перед Турне.
 — Это будет в ночь с 30 апреля на 1 мая?
 — Да, государь.
 — А 7 мая я приму начальство над армией.
 — Это будет прекрасный день для войска, государь.
 — И скверный для врагов Франции, — сказала с восторгом маркиза Помпадур.
 В эту минуту Бридж, один из конюших короля, вошел в гостиную и, подойдя к Людовику XV, сказал:
 — Государь, маркиз д'Аржансон приехал в замок.
 — Один? — с живостью спросил король.
 — Нет, государь, с ним какой-то господин.
 — Кто же?
 — Маркиз не назвал его имени, он просил меня только доложить о его приезде вашему величеству.
 — Скажите, что я согласен его принять, так же как и господина, приехавшего с ним.
 Бридж поклонился и вышел. Король обратился к дамам, сказав:
 — Вы увидите удивительного человека.
 Дверь, затворившаяся за Бриджем, открылась вновь: маркиз д'Аржансон и граф де Сен-Жермен вошли в гостиную.
 — Подойдите, д'Аржансон, — велел король, — вы знаете, что в Шуази этикет отменен.
 Маркиз подошел и сказал:
 — Государь, позвольте мне иметь честь представить вам графа де Сен-Жермена.
 — Граф де Сен-Жермен сам так хорошо представился, что ему незачем прибегать к вашей помощи, Любезный д'Аржансон. Привез ли он бриллиант?
 — Да, государь.
 — Дайте мне его, — обратился Людовик XV к графу де Сен-Жермену.
 Сен-Жермен вынул из кармана ящичек, сделанный из агата.
 — Государь, — сказал он, — вы приказали взвесить бриллиант, прежде чем отдали его мне?
 — Да, Бемер взвесил его в моем кабинете.
 — Я прошу ваше величество простить мне вопрос, который я вынужден задать, но при таких обстоятельствах я считаю необходимым устранить даже тень сомнения. Ваше величество помнит форму бриллианта?
 — Как нельзя лучше.
 — И то место, где было пятно?
 — Слева, возле большой грани.
 — И величину этого пятна?
 — Я как сейчас его вижу.
 Сен-Жермен низко поклонился, потом раскрыл ящичек и подал королю бриллиант, который показывал маркизу д'Аржансону.
 Людовик взял бриллиант, рассмотрел его с большим вниманием и удивленно поднял брови. Он наклонил голову, посмотрел на Сен-Жермена, который оставался бесстрастен, потом снова стал рассматривать бриллиант, держа на ладони.
 — Как это странно! Позовите Бемера! — велел он лакею.
 Придворный ювелир вошел почти тотчас.
 — Бемер, — сказал ему король, — вы узнаете этот бриллиант?
 Ювелир взял бриллиант и стал изучать его еще внимательнее, чем король.
 — Это тот самый бриллиант, который я отдал графу де Сен-Жермену при вас три недели назад на маскараде? — спросил король.
 — Кажется, государь, — отвечал Бемер.
 — Но вы в этом не уверены?
 — Я могу узнать это наверняка. У меня записан его вес и снят с него слепок.
 — Так узнайте.
 Бемер вынул из кармана маленькие медные весы в кожаном футляре и две гипсовые формы и поставил все это на стол.
 Король стоял напротив ювелира и внимательно наблюдал за его действиями. Дамы окружили стол и с любопытством смотрели то на короля, то на ювелира, то на бриллиант, то на графа де Сен-Жермена. Маркиза Помпадур казалась любопытнее всех других. Ришелье, Таванн, д'Аржансон и другие вельможи стояли позади дам, де Сен-Жермен находился в стороне. Он ждал результата проверки с видом уверенного в успехе человека. Бемер вложил бриллиант в формы.
 — Точь-в-точь! — объявил ювелир.
 Он вынул бриллиант, положил на весы, взвесил и сказал:
 — И вес точно такой, государь. Я заявляю, что это тот самый камень, который я взвешивал и рассматривал три недели назад в присутствии вашего величества. Единственная разница состоит в том, что на том было пятно, которого здесь нет.
 — Но это тот самый камень? — спросил король.
 — Тот самый, государь.
 — Следовательно, пятно исчезло?
 — Да, государь, — сказал ювелир с комическим изумлением.
 — Как вы это объясните?
 — Я не могу объяснить этого, государь.
 — Но что же вы думаете?
 — Я думаю, что граф — чародей!
 Граф не ответил, а улыбнулся. Глубокое молчание последовало за этим. Король взял бриллиант и передал маркизе Помпадур, которая, посмотрев на него, передала другим дамам.
 — Сколько стоил этот бриллиант, месье Бемер? — спросила маркиза Помпадур.
 — С пятном? — уточнил ювелир.
 — Да.
 — Король заплатил мне за него шесть тысяч.
 — А теперь сколько он стоит?
 — Десять тысяч.
 — Десять тысяч?
 — Да, я готов заплатить такую сумму за этот камешек!
 Маркиза обернулась к графу де Сен-Жермену и сказала:
 — Вы и в самом деле чародей!
 Сен-Жермен опять улыбнулся.
 — Вы умеете уничтожать пятна на драгоценных камнях, — продолжала маркиза, — а умеете ли вы делать большие бриллианты из маленьких?
 — Это трудно.
 — Но все-таки возможно?
 — Все на свете возможно, маркиза. Но жемчуг увеличить легче, чем бриллиант.
 — Неужели? Вы знаете этот секрет?
 — Давно знаю.
 — Вы можете увеличить жемчужины и сделать их красивее?
 — Да, маркиза.
 — И как много времени это потребует?
 — Самое меньшее — один год.
 — Как сильно может увеличиться жемчужина за год?
 — На пятую часть объема. Через три года жемчужина сделается вдвое больше.
 — А какие средства вы используете для этого?
 — Самые естественные средства, маркиза, самые лучшие, что бы ни говорили мнимые адепты.
 — Вы можете открыть тайну — что это за средства?
 — Я обещал тому, кто открыл ее мне, не открывать более никому.
 — По крайней мере, нельзя ли узнать имя этого человека?
 — Барам-Бори, самый великий ученый из ученых Багдада.
 — Один из ваших друзей?
 — Мы путешествовали вместе много лет и занимались ловлей жемчуга. Это очень интересно.
 — Вы были в Персидском заливе? — спросил король.
 — Был, государь. Я провел лучшие годы в этом великолепном климате, в краю Евфрата, в настоящем земном раю.
 — И ловили жемчуг? — спросила маркиза Помпадур.
 — Да, маркиза. Эта ловля нелегка и очень опасна, поэтому ловцы редко доживают до старости. Через несколько лет работы тело их покрывается язвами, многие лишаются зрения. Я видел ловцов, которые оставались под водой четыре, пять и даже шесть минут.
 — Боже мой! — вскричала маркиза Помпадур.
 — Чтобы научиться хорошо нырять, они всю жизнь проводят в море. Они смазывают маслом отверстия ушей, а в нос надевают рог, чтобы дольше выдерживать без воздуха. Мои пловцы питались только финиками, чтобы стать тоньше и легче. Между ними был один замечательный ловец — Джонеид. Ловя жемчуг на берегу Карака, он искал устриц на глубине восемнадцати-девятнадцати саженей, что соответствует глубине 126 футов, и приносил мне раковины с великолепным жемчугом. Джонеид никогда не ошибался, он был одарен удивительной проницательностью. Когда я взял его к себе, он ловил жемчуг уже семьдесят лет.
 — Семьдесят лет! — повторила маркиза Помпадур с удивлением.
 — Да, маркиза.
 — Сколько же ему было в ту пору?
 — Кажется, сто пять лет.
 — Сто пять лет?
 Все гости короля переглянулись с удивлением. Граф де Сен-Жермен выражался так просто и ясно, что ему нельзя было не верить.
 — В Персии, в Индии и в Китае живут гораздо дольше, чем в Европе, — продолжал граф, по-видимому не замечая произведенного им впечатления. — На севере Азии, в русской Сибири, в европейской Лапландии можно часто встретить людей, живущих полтораста, сто шестьдесят, сто восемьдесят лет. Многие убивают себя сами из-за усталости от жизни, другие умирают от несчастных случаев. В Монголии я имел честь провести несколько лет при дворе короля Минощера, царствованию которого тогда наступил сто второй год.
 — И вы долго у него оставались? — спросил Людовик XV.
 — Десять лет.
 — До самой его смерти?
 — Нет, он умер через восемь лет после моего отъезда.
 — Выходит, он царствовал сто двадцать лет?
 — Он царствовал бы еще дольше, если бы последовал моим советам, но он не хотел меня понять.
 — Какие же советы вы ему давали?
 — Насчет приготовления эликсиров из сока некоторых растений. Он не стал лечиться у меня и умер.
 — В котором году?
 — В 1515-м, 1 января, в тот самый день, когда во Франции его величество Франциск I вступил на престол. Этот год я провел в Париже и имел счастье присутствовать при вступлении на престол великого короля. Энтузиазм парижан был чрезвычаен, хотя и горе их было велико, потому что Людовик XII был очень любим народом.
 Все присутствующие были поражены, услышав, что этот человек присутствовал при вступлении на престол Франциска I. Чтобы поверить в эти слова, надо было допустить, что ему было более двухсот тридцати лет.
 — Вы присутствовали при вступлении на престол Франциска I? — спросил король серьезным тоном.
 — Да, государь, — ответил Сен-Жермен.
 — Вы должны предоставить доказательство правоты ваших слов.
 — У меня нет никаких доказательств, кроме письма короля Франциска.
 — Король Франциск вам писал? Зачем? Как? По какому случаю?
 — По случаю погребения в Сен-Дени Людовика XII. В то время, государь, был обычай, что тело короля несли до первого креста Сен-Дени солевозчики. Там они передавали его монахам. По случаю похорон монарха поднялся спор между монахами Сен-Дени и солевозчиками. Я был тогда очень дружен с каноником Сен-Дени, которому я подарил кусок дерева от святого Креста, подаренный мне во время последнего крестового похода великим приором Мальтийского ордена, которому я оказал важную услугу. Каноник меня очень любил, и благодаря этой дружбе я смог прекратить спор, который грозил нарушить порядок при королевских похоронах. Было решено, что солевозчики будут нести тело короля до самого аббатства за вознаграждение от монахов. Король Франциск, узнав о случившемся, остался доволен и написал мне письмо собственноручно.
 — Это письмо при вас? — спросил Людовик.
 — Да, государь.
 — Дайте его мне!
 Сен-Жермен вынул из кармана жилетки портмоне удивительной работы, усыпанное бриллиантами. Он раскрыл портмоне, вынул пергамент с королевской печатью Валуа и подал его королю. Людовик XV развернул пергамент и пробежал его глазами, потом, обернувшись к маркизе Помпадур, прочел вслух:
 — «Я доволен тем, что сделал мой верный подданный, граф де Сен-Жермен. ФРАНЦИСК».
 — Это почерк, — сказал Людовик XV, обращаясь к графу, — действительно Франциска I. У меня есть его письма, которые я часто читал и которые не оставляют во мне ни малейшего сомнения. Я не понимаю только, как это письмо могло быть написано вам.
 — Почему же, ваше величество?
 — Потому что оно написано 10 января 1515 года, а теперь 26 апреля 1745-го.
 — Государь, вот другое письмо, которое написал мне в 1580-м Мишель Монтень, шестьдесят пять лет спустя после письма короля Франциска.
 Сен-Жермен подал Людовику XV другой пергамент. Король пробежал его глазами, потом подал маркизе Помпадур, которая прочла вслух:
 — «Нет ни одного хорошего человека, который, если бы дал на рассмотрение законов свои поступки, свои мысли, не был бы достоин виселицы шесть раз в своей жизни; видеть такого было бы жаль, казнить — несправедливо».
 — Месье де Сен-Жермен, — продолжал король после непродолжительного молчания, — если все это только шутка, я попрошу вас прекратить ее.
 — Государь, — ответил граф с поклоном, — я не осмелился бы шутить в вашем присутствии. То, что я говорю, серьезно.
 — Как же вы объясните ваш возраст? Вы принимаете эликсир долголетия?
 — Эликсир долголетия выдуман шарлатанами и способен только обманывать глупцов.
 — Однако вы единственный человек на свете, проживший столько времени.
 — Нет, государь! Многие жили дольше меня. Ной прожил триста пятьдесят лет, как об этом говорит Библия; Мафусаил умер на девятьсот шестидесятом году. Есть много других примеров. Дженкинс, английский рыбак, который женился в третий раз на сто тридцать третьем году, овдовел в сто сорок семь лет и дал обет не жениться больше никогда, служит недавним и очевидным тому доказательством. В Европе живут мало, это правда, но на Востоке живут долго.
 — Почему?
 — Потому что в Европе живут скверно, а на Востоке умеют жить. В Персии и в Индии, этой колыбели человечества, торжествуют над смертью, потому что с ней шутят. Здесь нас убивают доктора, хирурги, аптекари. Там же борется природа и побеждает. В Персии люди, которые хотят укрепиться духом, велят хоронить себя живыми и откапывать через неделю. Люди, решившие привыкнуть к порядку в еде, не берут ничего в рот сорок дней. Те, кто хочет укрепить нервы и увеличить силы, остаются подвешенными по целым часам за одну руку или за одну ногу. Зачем отрицать продолжительность жизни животных и растений, чему служат доказательством деревья в наших лесах, живущие по нескольку столетий? Фонтенблоские карпы носят золотые кольца Франциска 1. Я был в Фонтенбло, когда король Франциск купил у монахов Матюрен грязный пруд, из которого сделал тот великолепный водоем, который окаймляет Ментенонскую аллею. Король велел пустить туда карпов, о которых я говорю, и эти карпы еще живут. Почему же я не могу жить?
 — Я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы вы достигли возраста карпов, — сказал король смеясь, — но, так как вы имели честь часто видеть Франциска I, расскажите мне о нем и его дворе. Правда ли, что он был очень любезен?
 — Так любезен, как только возможно, но лишь когда сам того хотел. Король Франциск был очень красив. Он был очень высокого роста, а именно почти шести футов. По силе, ловкости, неустрашимости он был равен рыцарю Круглого Стола. Лицо его было прекрасно, черты лица приятны, глаза блестели, губы изящно улыбались, ум был тонок, деятелен и любознателен ко всему. Когда после смерти Людовика XII, опечалившей Францию, Франциск I вступил на престол, королевство словно помолодело. Я имел честь знать короля Франциска в молодости. Я был в замке Амбуаз, когда его шестилетнего понесла лошадь, подаренная ему маршалом Жие, его гувернером. Когда маленький принц исчез под сводом, мы думали, что он погиб. Мать его, Луиза Савойская, побледнела и дрожала, но ребенок уцепился за седло и сумел остановить лошадь.
 — Я как будто вижу Франциска I, — сказал Людовик, по-видимому принимавший живое участие в том, что слышал.
 — Двор этого короля был блистателен? — спросила маркиза Помпадур.
 — Совершенно верно, но двор внуков Франциска все-таки превосходил его во многом. Во времена Марии Стюарт и Маргариты Валуа двор был очаровательным царством. Эти две королевы были образованными женщинами. Они сочиняли стихи. Приятно было их слушать.
 — А что вы скажете о коннетабле?
 — Я могу сказать о нем только слишком много хорошего и слишком мало дурного.
 — Однако, граф, — спросил король, — сколько же вам лет?
 — Государь, я не знаю.
 — Вы не знаете, сколько вам лет?
 — Совершенно верно. У меня есть воспоминания детства, но неопределенные и неточные.
 — Но вы помните своих родителей?
 — Я помню свою мать. Я помню, что накануне моих именин моя мать, которую я не должен был видеть более, поцеловала меня со слезами и надела мне на руку свой портрет.
 — Он еще у вас?
 — Я не расстаюсь с ним никогда.
 Сен-Жермен приподнял рукав и показал королю медальон с миниатюрным портретом на эмали, изображавшим прекрасную женщину в богатом и странном костюме.
 — К какому времени может принадлежать этот портрет? — спросил король.
 — Не знаю, государь, — сказал Сен-Жермен, опуская рукав. — Я помню в моем детстве только прогулки на великолепных террасах, в великолепном климате, с блистательной и многочисленной свитой. Мне воздавали большие почести. Часто в Вавилоне, прохаживаясь по развалинам древнего города, в Багдаде, странствуя по окрестностям, возле других развалин, развалин первобытных времен, я как будто возвращался на несколько столетий назад, слышал восхитительную музыку, видел танцы женщин, блеск оружия на солнце, примечал вдали на Евфрате позолоченные лодки с пурпуровыми занавесями, галеры с веслами из слоновой кости. Мне казалось, что я слышу мелодичные голоса, напевающие мне песни. Очевидно, воспоминания пробуждались во мне. Потом эти радостные, счастливые воспоминания сменялись другими. Я видел себя ребенком, блуждающим одиноко и беззащитно среди огромного леса, и слышал вокруг меня рев хищных зверей.
 — Но до какой именно эпохи восходят ваши воспоминания? — спросил король.
 — Я не могу этого определить. Я жил долго, очень долго в отдаленных странах, не зная о существовании Франции. Я жил в Америке, прежде чем она была открыта европейцами. Все, что я могу утверждать, так это только то, что в первый раз я находился во Франции в царствование Людовика IX, вскоре после его первого крестового похода, то есть в 1255-м или 1260 году.
 — Стало быть, вам пятьсот шесть лет?
 — Больше, государь. Мой второй камердинер служит мне уже пятьсот сорок два года.
 — Вот хороший слуга! — сказала, смеясь, маркиза Помпадур.
 В эту минуту Бридж подошел сказать шепотом что-то королю. Людовик XV сделал утвердительный знак, Бридж вышел.
 Эффект, произведенный рассказом графа де Сен-Жермена, был невероятен. Все гости короля смотрели то на графа, то молча переглядывались между собой, будто спрашивая: действительно ли они слышат это? Граф же оставался спокойным и бесстрастным и разговаривал с непринужденностью и легкостью человека, привыкшего находиться в высшем обществе.
 Маршал Саксонский, который не произнес ни слова после приезда графа, вдруг подошел к нему и спросил:
 — Правда ли, что вы говорите на всех существующих языках?
 — Почти на всех, — отвечал граф.
 — Это правда, — сказал король, — я в этом убедился во время маскарада в ратуше. Я слышал, как граф говорил по-итальянски, по-немецки, по-португальски, по-английски, по-арабски так же хорошо, как он говорит по-французски.
 — Вы великий ученый?
 — Я много учился и теперь еще учусь.
 — Что же вы знаете?
 — Много из настоящего и прошедшего.
 — И из будущего?
 — Может быть.
 — Как же вы узнаете будущее?
 — Я могу узнать будущее, маршал, через невидимых духов, которые будут мне отвечать.
 — Они уже вам отвечали?
 — Да.
 — На каком языке они говорят?
 — На таком, какой я понимаю один.
 — А когда они с вами говорят?
 — Когда я их об этом прошу.
 — Для этого нужно много приготовлений?
 — Нет. Когда находишься в постоянной связи с невидимыми духами, то с ними вступаешь в контакт очень скоро.
 — Что же это за духи?
 — Посредники между людьми и ангелами, воздушные существа, стоящие выше людей, счастливее и могущественнее их.
 — Эти духи знают будущее?
 — Они видят его перед собой, как мы видим перспективу в подзорную трубу.
 Маршал обратился к Людовику XV.
 — Не любопытно ли будет вашему величеству поговорить с этими духами? — спросил он.
 — Поговорить — нет, послушать разговор — да, — улыбаясь, отвечал король.
 — Это невозможно, государь, — с живостью сказал Сен-Жермен. — Духи соглашаются отвечать, но они не хотят быть слышимы никем, кроме того, кто их спрашивает, и того, для кого их спрашивают.
 — Я согласен спросить их, — сказал маршал.
 — И я тоже, — прибавил Ришелье.
 — И я, — сказал третий голос.
 — А! Это вы, месье де Шароле? — сказал Людовик XV. Действительно, в гостиную вошел знаменитый принц Бурбон под руку с дамой, которая казалась очень старой и была одета с необыкновенной пышностью.
 Старуха поклонилась королю, который ответил ей дружеским поклоном. Она пристально посмотрела на графа де Сен-Жермена и замерла, словно пораженная громом. Граф подошел к ней, не выказывая ни малейшего удивления. Он поклонился любезно, как придворный.
 — Давно уже не имел я счастья встречать вас, герцогиня, — сказал он.
 Старуха сложила руки.
 — Неужели это вы? Это невозможно! — вскричала она.
 — Это я самый, уверяю вас, — отвечал Сен-Жермен смеясь.
 — Вы меня знаете?
 — Я знаю, что имею честь видеть герцогиню де Невер.
 — Ведь это вы были в Безансоне в 1668 году?
 — Да, я был в Безансоне в то время, когда его величество Людовик XIV сам приехал овладеть Франш-Конте. Под его начальством был принц Конде, который 5 февраля осадил город Безансон, где вы находились с вашим знаменитым семейством. Вам было тогда шесть лет.
 — Это правда, — сказала герцогиня.
 — В день штурма, 7 февраля, я имел счастье спасти вам жизнь, вынеся вас на руках от неприятелей…
 — И убив двух человек собственной рукой.
 — Вы помните это?
 — Очень хорошо… Но этому событию уже семьдесят семь лет, потому что мне теперь восемьдесят три года.
 — Да, герцогиня.
 — А вам было тогда около сорока лет.
 — Гораздо больше…
 — И вы еще помолодели!
 — Однако я постарел на семьдесят семь лет, мадам.
 — Вы были в Венеции…
 — В 1700 году.
 — Мне было тогда двадцать два года, и моей искренней подругой тогда была графиня де Гажи.
 — Очаровательная женщина, за которой я имел честь ухаживать и которая была так добра, что находила прекрасными баркаролы моего сочинения…
 — Которые вы пели восхитительно…
 — И которые я пою до сих пор.
 — В самом деле?
 Графиня де Невер, казалось, была поражена внезапной мыслью. Она подошла к королю, который смотрел на зрелище, происходившее перед его глазами, как на представление в театре.
 — Государь, — сказала она, — я вас умоляю приказать сейчас этому господину спеть одну из баркарол, которую он пел нам в Венеции сорок пять лет тому назад, аккомпанируя себе сам.
 Король, по-видимому, колебался.
 — Прошу вас, государь, — сказала маркиза Помпадур.
 — Хорошо, — отвечал король. — Здесь есть клавесин, спойте, граф.
 Мужчины и дамы посторонились, пропуская графа.
 Тот без малейшего замешательства прошел через гостиную, сел перед клавесином и провел пальцами по клавишам, как настоящий музыкант. После краткой прелюдии он запел итальянскую арию с чувством, энергией и удивительным талантом.
 — Это он! Это он! — шептала герцогиня де Невер. — Это он! Ах! Как это странно! Вот уже три раза, как я вижу этого человека в продолжение восьмидесяти лет, и ему на вид всегда сорок лет! Ему было сорок лет в 1668-м в Безансоне, ему было сорок лет в 1700-м в Венеции, ему теперь сорок лет в Париже в 1745-м! Как объяснить это?
 Ришелье, стоявший возле герцогини, услышал ее слова и отвечал:
 — Должно быть, он родился сорока лет, ему будет постоянно сорок лет и умрет он сорока лет.
 Сен-Жермен допел свою баркаролу.
 — Удивительно пропета! — с восторгом вскричала маркиза Помпадур.
 Король подал знак к аплодисментам, захлопав в ладоши. Возле клавесина лежала гитара, граф взял ее и пропел испанскую арию.
 — Ах! — вскричала герцогиня де Невер. — Это болеро, которое пели под моими окнами в Мадриде в 1695 году. Я никогда не слыхала его после. Государь! Умоляю вас, позвольте мне уехать отсюда. Это не человек, а дьявол, я не осмеливаюсь взглянуть ему в лицо, я боюсь быть проклятой!
 — Как вам угодно, герцогиня.
 Сен-Жермен опять сел за клавесин и начал немецкую песню. Герцогиня де Невер не могла выдержать.
 — Это дьявол! Дьявол! — прошептала она и покинула гостиную.
 Д'Аржансон подошел к Людовику XV. Очевидно, министр ждал, чтобы король заговорил с ним. Сен-Жермен продолжал петь, аккомпанируя себе, и внимание всех было устремлено на него.
 Людовик XV, увидя д'Аржансона возле себя, наклонился к нему и спросил тихо:
 — Кто этот человек?
 — Не знаю, государь, — отвечал министр. — Это человек странный и совершенно необыкновенный. Он знает все, он превосходный музыкант, очень хороший живописец, глубокий ученый. Говорит одинаково легко на всех европейских языках, он объехал всю землю. Ничто его не ставит в тупик, ничто не удивляет. Он должен иметь огромное состояние, потому что его роскошь равняется его щедрости. Но кто он, я не знаю.
 — Давно ли он в Париже?
 — Кажется, два месяца.
 — Как вы его увидели?
 — Он был мне рекомендован португальским посланником. Я хорошо его принял, и он показался мне таким странным, оригинальным и интересным, что я подумал, что вашему величеству будет любопытно его увидеть.
 — Вы правильно подумали, д'Аржансон. Правда ли то, что он говорит о возможности расспрашивать духов?
 — Думаю, да, государь.
 — Скажите ему, что он будет ужинать сегодня со мной и что мы ждем от него вечером такого разговора.
 Маркиз низко поклонился. Сен-Жермен перестал петь. Все присутствовавшие были в восхищении от его голоса и от его музыкального дарования.
 Людовик XV взял записную книжку и, по своей привычке, сам записал имена тех, кого он хотел пригласить. Потом он подозвал Ришелье и отдал ему вырванный листок записной книжки.
 — Вот список тех особ, которых я приглашаю сегодня ужинать, — сказал он.
 Ришелье почтительно взял бумагу. Король подал руку маркизе Помпадур.
 — Погуляем в парке до наступления ночи, — сказал он.
 — Я рада, — отвечала молодая женщина тем фамильярным тоном, к которому она начинала уже привыкать. — Ничего не может быть забавнее, чем бегать по молодой травке. Идемте, государь.
 Она увела короля.
 — Господа! — сказал Ришелье громким голосом, между тем как дамы выходили из гостиной в сад за маркизой Помпадур. — Вот имена особ, которых его величество пригласил ужинать с ним.
 Он прочел среди общего молчания:
 — «Граф де Шароле. Маршал Саксонский. Герцог де Граммон. Герцог де Ришелье. Маркиз д'Аржансон. Виконт де Таванн. Герцог де Коссе-Бриссак. Маркиз де Креки. Граф де Сен-Жермен».
 Произнеся последнее имя, Ришелье сложил бумагу, это значило, что список кончился.
 Неприглашенные вышли из гостиной медленно и со вздохами сожаления.

 VI
 Ужин в Шуази

 Ужины в Шуази пользовались большей славой, чем в Пале-Рояле во времена регентства. Людовик XV терпеть не мог требований этикета, и так как он не мог избавиться от них в Версале, то с успехом сделал это в Шуази.
 Самое серьезное и самое скучное обстоятельство в этих требованиях, которым строго следовал Людовик XV, была проба блюд. С этой целью были назначены пять камер-юнкеров. Один из них, дежурный, становился у стола и приказывал при себе пробовать еду дежурному офицеру. Эта проба распространялась на все: на воду, вина, жаркое, рагу, хлеб и фрукты. Король мог есть только после пробы. В Шуази этой процедуры не существовало. У короля был главный повар, человек с особенным дарованием. Король часто беседовал с ним и давал ему советы.
 Король приказал выстроить в Шуази, в самой закрытой части замка, очень милую кухню. Здесь Людовик сам любил заниматься стряпней, он придумывал разные восхитительные рагу и множество соусов. Король имел больше успехов в делах кулинарных, нежели в политике. Его любимыми помощниками были: д'Айян, Ришелье, Таванн, де Бофремон, а самыми способными поварятами — четыре пажа, во главе с шевалье де Ростеном.
 Когда король надевал поварской передник, вход на кухню был всем запрещен. Лучше всего Людовик умел готовить цыплят и варить свежие яйца. Ришелье прославился жарким, а Таванн — салатом. Жанти-Бернару в качестве директора дворцовой библиотеки было поручено составлять меню каждого обеда.
 В тот день, когда граф де Сен-Жермен был принят в Шуази, король не сам готовил ужин, он только распоряжался. Отведя в сад маркизу де Помпадур, Людовик отправился на кухню. Оставшись доволен тем, что там происходило, он вернулся в сад и, проходя мимо оранжереи, увидел маркизу Помпадур и мадемуазель де Шароле, смеявшихся до слез. Одна держала в руке розу и гвоздику, другая — букет незабудок.
 Обе были восхитительны. Король с восторгом смотрел на них.
 — Здесь недостает только третьей грации, — сказал он.
 — Это зависит от вас, государь, — ответила маркиза Помпадур, — потому что вы имеете здесь власть Юпитера.
 — Там, где повелеваете вы обе, — сказал Людовик XV, — нельзя желать никакого другого живого создания.
 Маркиза подала королю розу и гвоздику, сорванные ею.
 — Если гвоздика представляет меня, — сказал Людовик XV, — роза вас не стоит!
 Мадемуазель де Шароле, в свою очередь, подала королю букет незабудок.
 — Вы сообщили этим цветам всю привлекательность красноречия, — сказал король, взяв букет.
 — Государь, — отвечала принцесса, — это красноречие иногда составляет весь ум наших тайных вкусов.
 Фраза была недурна по форме, но, в сущности, ничего не значила, и Людовик XV ничего не ответил.
 Они сделали несколько шагов и дошли до ограды, возле которой были заперты два маленьких сибирских оленя, которых русская императрица недавно прислала французскому королю.
 — Какие хорошенькие эти олени! — сказала маркиза Помпадур, останавливаясь полюбоваться ими.
 В эту минуту Ростен, любимый паж короля, подошел, поклонился королю и дамам, сказав:
 — Ужин готов, государь.
 — Пусть подают, — ответил король.
 Предложив руки обеим дамам, он повел их в столовую.
 Гости ждали, разговаривая у дверей вестибюля. Тут были все, за исключением Сен-Жермена. Король заметил его отсутствие.
 — Где же наш удивительный человек? — спросил он.
 — Граф готовит комнату для разговора с духами, — ответил д'Аржансон.
 — Неужели? Но прежде чем отправляться в тонкие миры, надо подкрепиться.
 — Граф де Сен-Жермен никогда не ест, — сказал д'Аржансон.
 — Чем же он питается?
 — Не знаю, но я часто с ним обедал и никогда не видел, чтобы он ел что-нибудь.
 — Однако, для того чтобы жить, надо есть.
 — Я питаюсь по-своему, государь, — сказал граф, подходя. — Я пью эликсиры, приготовленные мной, и одной капли их достаточно для того, чтобы быть сытым целый день.
 — Черт побери! — сказал маршал Саксонский. — Вот драгоценный эликсир, и, если бы вы взялись кормить этим эликсиром королевскую армию во время открывающейся кампании, избавили бы нас от больших хлопот.
 — Это можно было бы сделать, — ответил граф, — но потребовалось бы слишком продолжительное время для того, чтобы каждый солдат смог привыкнуть к новому режиму.
 — А времени у нас мало, и потому мы будем по-прежнему прибегать к главным откупщикам.
 Король пошел с маркизой Помпадур в столовую, дамы под руку с кавалерами проследовали за ними. Граф де Шароле и маршал Саксонский вошли после короля. Дверь за ними закрылась.
 Столовая была просторной, великолепно убранной, с богатой мебелью и ярко освещенной десятками свечей. Она не походила на другие комнаты: середина залы, там, где должен был находиться стол, оказалась пуста, а на полу находилась прекрасная розетка овальной формы с богатыми инкрустациями из розового дерева. Вокруг этой розетки стояли стулья, словно вокруг стола.
 Король сел на кресло, располагавшиеся посреди, маркиза де Помпадур села по правую его руку, гости разместились вокруг.
 В столовой не было ни одного слуги. Паж Ростен один стоял за ширмами в углу комнаты.
 Король и гости образовали круг около пустого места. Как только они сели, послышался тихий звонок. Тотчас розетка на полу опустилась вниз, исчезла, богато сервированный стол медленно появился на ее месте, и перед каждым гостем очутился прибор. С четырех сторон стола появились четыре столика с бутылками и графинами.
 Трапеза началась.
 При каждой смене блюд середина стола опускалась вниз и поднималась с новыми кушаньями. На столе появился удивительный карп, длиной не меньше трех футов, — он вызвал возгласы восторга.
 — Уж это не из тех ли карпов, которых Франциск I пустил в пруд Фонтенбло? — спросил Людовик XV, смотря на Сен-Жермена.
 — Государь, — отвечал граф, — этот карп не из Фонтенбло, а рейнский.
 — Вы так думаете?
 — Я это знаю наверняка.
 — Почему же вы в этом уверены?
 — По красному цвету головной чешуи.
 Таванн сидел напротив графа и с большим вниманием смотрел на карпа.
 — Не пробуждает ли чего-нибудь в ваших воспоминаниях этот карп, виконт? — спросил Сен-Жермен.
 Виконт вздрогнул.
 — Да, — сказал он. — Я только один раз ел карпа такой величины и при таких обстоятельствах, о которых воспоминания не изглаживаются никогда. .
 — При каких это обстоятельствах? — спросила маркиза де Помпадур.
 — Вам угодно знать?
 — Да, если это возможно.
 — Я ел карпа такого размера за завтраком с Петушиным Рыцарем.
 — С Петушиным Рыцарем! — воскликнула маркиза.
 — С Рыцарем! — повторили все. Виконт утвердительно кивнул.
 — Вы завтракали с Петушиным Рыцарем? — спросил король.
 — Да, государь.
 — Ах, Боже мой! Как же это с вами случилось? Разве этот разбойник вас захватил?
 — Он меня пригласил.
 — И вы приняли его приглашение?
 — Да, государь, я принял это приглашение, как принимают подобные приглашения от друзей.
 — Разве Петушиный Рыцарь ваш друг?
 — Я имею честь быть его другом.
 — Если бы здесь был начальник полиции, он был бы рад арестовать вас.
 — Как он арестовал Петушиного Рыцаря, — сказал Ришелье смеясь.
 — Но почему же вы друг этого ужасного Рыцаря? — спросила маркиза Помпадур.
 — Позвольте мне сказать вам, маркиза, что Рыцарь этот совсем не ужасен, напротив, он очень хорош собой — не правда ли, Ришелье?
 — Да, он очень хорош, — кивнул герцог.
 — Вы тоже с ним знакомы? — с удивлением спросил король.
 — Я его видел однажды после ужина у Комарго.
 — И я тоже, — сказал Бриссак.
 — И я, — прибавил Креки. — Это было именно в ту ночь, когда сгорел особняк Шароле.
 — Ваш особняк? — повторил король, обернувшись к своему кузену.
 Граф де Шароле был несколько бледен и кусал себе губы.
 — А! Эти господа видели Петушиного Рыцаря в ту ночь? — сказал он ироническим тоном.
 — Да, — отвечал Таванн. — Он принес цветы дамам и успокоил их насчет опасности, которую могла причинить близость пожара.
 — В ту ночь Сабина Даже чуть не была убита, — напомнил Ришелье.
 Граф де Шароле пристально посмотрел на Таванна.
 — Рыцарь ваш друг? — спросил он.
 — Да, — ответил Таванн.
 — Не поздравляю вас с этим.
 — Почему?
 — Потому, что нелестно быть другом презренного вора.
 — Петушиный Рыцарь не ворует.
 — В самом деле?
 — Нет. Он воюет. Это необыкновенный разбойник, он имеет дело только со знатными людьми.
 — Как? — спросил король.
 — Петушиный Рыцарь никогда не грабил домов мещан или простолюдинов, никогда не совершал преступлений против нетитулованных особ или бедняков. Более того, он часто, очень часто помогал многим, и некоторым дворянам он даже очень предан.
 — Каким дворянам?
 — Многим, и мне, между прочими.
 — Он оказал вам услугу?
 — Да, государь.
 — Какую услугу?
 — Он дважды спас мне жизнь; он убил своей рукой трех человек, напавших на меня; он избавил меня от четвертого, который мне мешал, и бросил сто тысяч экю на ветер, чтобы предоставить мне возможность доказать женщине, любимой мною, что моя любовь искренна.
 — Да, этот Рыцарь очаровательный человек! — сказал, смеясь, герцог Ришелье. — И начальник полиции клевещет на него самым недостойным образом.
 — Вы думаете? — спросил граф де Шароле.
 — О! — сказал герцог де Бриссак. — Если Петушиный Рыцарь друг виконта де Таванна, то другом графа де Шароле его никак не назовешь.
 — Он, верно, хороший друг артистов Оперы, — сказал граф де Сен-Жермен, — я знаю, что сегодня он дает ужин всему кордебалету.
 — Сегодня вечером? — удивились все.
 — Да. Он прислал в два часа в Оперу корзины со всем необходимым для ужина.
 — Вы откуда это знаете?
 — Я знаю все, государь, и в ту самую минуту, как это случается.
 — Вы обладаете даром ясновидения?
 Сен-Жермен низко поклонился и промолчал.

 VII
 Ванны из человеческой крови

 Ужин был весел, по обыкновению; кушанья сменялись быстро, и, наконец, явился стол с десертом.
 — Очаровательное изобретение — этот стол! — вскричал маркиз де Креки.
 — Одно из недавних, — прибавил Ришелье.
 — Напрасно вы так думаете, герцог, — сказал Сен-Жермен.
 — Так это изобретение древнее?
 — Не совсем, но ему уже около двухсот лет.
 — Вы, граф, что, обедали или ужинали на подобном столе? — спросил король.
 — Да, государь.
 — Когда и где?
 — Я имел честь ужинать за таким столом, но квадратной формы, с королевой Катериной Медичи. Это было в башне особняка Суассон, в апартаментах, предназначенных для Руджиери. Королева, занимаясь наукой, не хотела, чтобы ей мешали. После я ужинал на другом столе, похожем на этот, в Неаполе, и, наконец, недавно в Петербурге у князя Тропадского.
 — У князя Тропадского? У того, который умер несколько месяцев назад? — спросил Ришелье.
 — У него, герцог, только он не умер.
 — Тропадский не умер?
 — Нет.
 — Это, кажется, тот русский, который делал такие странные вещи? — спросил король.
 — Да, государь, — отвечал герцог Ришелье. — Князь выпивал двадцать бутылок кларету за завтраком. Однажды он сам вытащил из глубокой ямы карету, лошадей и лакеев, которые туда упали. У него никогда не бывало менее шести любовниц.
 — О! — сказал Сен-Жермен. — Природа много сделала для него: он гигантского роста и одарен невероятной силой.
 — Но говорили, что князь умер. Разве он жив?
 — Да, государь. Пробыв месяцев десять в Париже, князь занемог. Злоупотребление удовольствиями плохо отразились на его крови. Этот человек, такой красивый, свежий, сильный, сделался за короткое время отвратительным скелетом, слабым до такой степени, что мог ходить только с помощью двух лакеев. Он был настолько истощен, что казался умирающим.
 — Это правда, его болезнь наделала много шума, — сказал маркиз де Креки.
 — Граф де Шароле знает столько же, сколько и я об этом, — продолжал граф де Сен-Жермен, — потому что в то время он посещал князя.
 — Вы его видели? — спросил король.
 — Да, государь, — отвечал Шароле в замешательстве, — и действительно вид его внушил мне глубокое отвращение.
 — Распространились слухи, — сказал Ришелье, — что у русского князя проказа, которая начинается с сухости тела. Мне рассказывал Кене, что доктора утверждали, что эта болезнь развилась до такой степени, что князь выздороветь не сможет. Друзья его отчаивались…
 — Но он смеялся над их отчаянием, — перебил граф де Сен-Жермен, — он утверждал вопреки докторам, что он скоро выздоровеет, и уехал… Назначив друзьям своим свидание на будущий год в годовщину своего отъезда.
 — Доктора объявили, что он не доедет и до границы.
 — Однако он вернулся, — сказал де Сен-Жермен.
 — Когда?
 — Он в Париже уже несколько дней, — сказал Шароле.
 — И выздоровел?
 — Совершенно. Он так свеж, так силен, как был до поразившей его болезни.
 — Он вернулся в Париж несколько дней тому назад? — спросил король.
 — Официально, да, — отвечал Сен-Жермен, — но инкогнито он вернулся уже через четыре месяца после своего отъезда.
 Шароле пристально посмотрел на Сен-Жермена и побледнел.
 — Он вернулся инкогнито четыре месяца тому назад? — повторил Ришелье.
 — Да, — ответил Сен-Жермен.
 — Зачем? — спросил король.
 — Затем, что в Париже, государь, есть один человек, который, почувствовав в своем организме начало болезни такой же, как у князя, написал ему, умоляя раскрыть секрет ее излечения. Князь приехал, навестил этого человека, и оба условились помогать друг другу не только, чтобы излечиться, но и для того, чтобы поддерживать режим, который должен удвоить их силы. Князь еще не совсем оправился, однако преобразился сильно. Он привез с собой старика, такого дряхлого и согнутого, что тот казался меньше карлика. Его белая, хорошо расчесанная борода доставала до земли, глаза у него были живыми и искрились, движения были легки, но что-то дьявольское, какое-то врожденное коварство обнаруживалось в его внешности. Этот человек — монгольский доктор Абен-Гакиб. Смотря на него, легко было понять, что этот ученый врач принадлежал к секте искателей философского камня, которые не отступают ни перед какими средствами, чтобы найти его, и жертвуют всем, даже жизнью себе подобных, ради этой несбыточной мечты.
 Слушая графа, все не переставали удивляться.
 — Как! — сказал маркиз де Креки. — Вы обладаете эликсиром долголетия, но отрицаете философский камень?
 — Конечно. Философский камень придумали шарлатаны. Идея эта основана на неверном постулате, он есть плод воображения. Мой эликсир долголетия есть просто мой образ жизни, и он основан на рассуждении.
 — Продолжайте! — сказал король. — Мы позже поговорим об этом.
 — Доктор, который был очень искусен — я в этом сознаюсь, — переговорил с человеком, который хотел с ним посоветоваться, и предписал ему вот это лечение.
 Сен-Жермен вынул из кармана записку и прочел:
 «Наставление к лечению проказы.
 1. Больной должен в течение двух месяцев оставаться один, прекратить общение со своими друзьями, особенно с дамами, которым он даже не может смотреть в лицо.
 2. Питаться исключительно рыбой, овощами, легким пирожным, пить только воду и лимонад.
 3. Жить таким образом, чтобы никакой другой человек, живущий в том же доме, не жил на этаже выше его и даже на том же. Комната, должна иметь три двери и три окна: одно на север, другое на восток, третье на запад. В этой комнате больной должен только спать.
 4. Каждый день, вставая и перед тем, как ложиться спать, больной должен прочесть мысленно, не шевеля губами, молитву на индийском языке, но написанную французскими буквами.
 5. Каждый день до обеда принимать ванну из ароматических трав, сорванных в известное время, в известных местах и при известных условиях; время, места и условия — моя тайна.
 6. Каждую пятницу еженедельно мной будут выпущены у больного с помощью машины моего изобретения восемь унций крови и впущены в открытую артерию восемь унций другой крови, взятой из тела молодой девушки добродетельной и невинной, старше пятнадцати, но моложе двадцати лет.
 7. Последнюю пятницу каждого месяца больной должен принимать ванну, составленную из трех четвертей бычьей крови и из одной четверти — человеческой. Эту ванну должно повторить четыре раза в течение четырех месяцев».
 — Это все, — продолжал Сен-Жермен, складывая пергамент, — если строго следовать этому режиму, то больной должен вылечиться совершенно.
 — И он вылечился? — спросил король.
 — Да, государь. Он себя чувствует великолепно.
 — И этот человек принимал ванны с человеческой кровью и заставлял впускать в свои жилы кровь добродетельных и невинных девушек?
 — Да, государь.
 — И это происходило в Париже?
 — Да, государь.
 — А я этого не знал! И начальник полиции мне не доложил. Возможно, он сам об этом не знал.
 Сен-Жермен утвердительно кивнул.
 — Прекратим эти шутки, — продолжал Людовик XV, — о них тяжело слышать. Притом просто невозможно поверить в подобную гнусность.
 — Если бы не было Тиберия, маршала де Жие и других личностей подобного рода, — продолжал Сен-Жермен, — я мог бы сомневаться. Но король не должен удивляться, когда в наше время повторяют то, что делали прежде…
 — Милостивый государь, — возразил король строгим тоном, — тот, кто утверждает подобные вещи, должен представить доказательства. Знаете ли вы при дворе, в Париже или в провинции людей, которые для собственного удовольствия принимают ванны из крови?
 — Я осмелюсь заметить вашему величеству, — сказал Сен-Жермен с величайшим спокойствием, — я не сказал, что это делалось для удовольствия.
 — Какова бы ни была причина, а все-таки подобные люди, если они действительно существуют, не живут же в воображаемых пространствах, и начальник полиции должен знать, где их найти.
 — Это правда, — медленно отвечал Сен-Жермен, — для того, чтобы захватить главного виновника, того, кто вызвал князя в Париж, того, кто употребляет в столице королевства гнусное средство излечения, предписанное монгольским доктором, нужно недалеко протянуть руку.
 Произнеся последние слова, Сен-Жермен посмотрел на графа де Шароле. Принц Бурбон остался бесстрастен и выдержал этот взгляд, как человек, не понимающий его выражения.
 — Вы можете назвать того, кто следовал рецепту монгольского доктора? — спросил король.
 — Государь, — с достоинством сказал Сен-Жермен, — я могу открыть обстоятельства, но мне не следует называть высокопоставленного преступника.
 — Высокопоставленного преступника, — повторил король.
 Людовик XV выпрямился, и его лицо приняло то серьезное и торжественное выражение, которое внушало уважение всем видевшим его на больших церемониях, где король был истинно королем.
 — Высокопоставленный преступник! — снова сказал он, делая ударение на этом слове. — Кого вы могли иметь в виду?
 — Ваше величество должны догадываться, — возразил Сен-Жермен с необыкновенной твердостью, — что дело касается королевского семейства.
 — Милостивый государь, — сказал король, — берегитесь! Вы играете вашей жизнью!
 — Знаю, государь, — холодно ответил Сен-Жермен, — но я выиграю.
 Положение становилось опасным. Никто не смел произнести ни слова. Все понимали, что граф де Сен-Жермен или погибнет, или займет первое место в общественном мнении.
 Король молчал. Он медленно поднял голову и обвел всех присутствующих вопросительным взглядом.
 — Господа! — сказал он. — Кто-нибудь, кроме графа де Сен-Жермена, знал, что в Париже есть люди, принимающие ванны из крови?
 Настала минута нерешительности и замешательства, потом Ришелье обратился к королю:
 — Государь, — сказал он, — слухи об этих ваннах из крови ходили давно и ходят до сих пор.
 — Неужели? — спросил король.
 — Говорят также, — сказал герцог де Бриссак, — что надо смешивать бычью кровь с кровью молодой девушки и ребенка, приготовленной в известных условиях.
 — Утверждают, — добавил Таванн, — что ванны из человеческой крови следует принимать по пятницам.
 — Уже давно, — сказал маркиз д'Аржансон, — Париж страдает от многочисленных убийств девушек и детей. Нельзя понять мотивы этих убийств, в них обвиняют Петушиного Рыцаря. Имя его покрывало безнаказанность того, о котором говорит граф де Сен-Жермен, если только граф не ошибается.
 — Обвиняли Петушиного Рыцаря, — сказал де Сен-Жермен, — не зная, кто является истинным преступником.
 — Но это делает бедного Рыцаря очень занятным, — сказала маркиза Помпадур, — обвинения, направленные против него, были несправедливы.
 — Некоторые — да, но не все.
 — Как? — с негодованием сказал Людовик. — Подобные происшествия остаются безнаказанными? Боже мой! — продолжал он, поднимая глаза к небу. — Неужели во Франции есть люди, осмеливающиеся позволять себе лечение, которое не осмелился бы позволить себе король, если бы даже жизнь его находилась в опасности и он был бы уверен, что спасет ее таким образом?
 — О государь! — вскричала фаворитка, с восторгом целуя руки короля. — Ну почему вся Франция не может услышать произнесенных вами слов!
 — Это было бы для Франции лишним поводом, — сказал Ришелье, — опять провозгласить имя «Возлюбленный», которым народ наградил своего короля!
 Шумок одобрения послышался в зале.
 — Государь, — сказал Сен-Жермен, поклонившись, — мне показалось, что это сказал Генрих IV или Людовик XIV.
 — Я хочу слышать имя злодея, который вместе с татарским князем по советам монгольского доктора согласился принимать ванны из человеческой крови, — твердо сказал король.
 — Я не могу назвать его, государь.
 — Я хочу знать, кто он!
 — Я могу указать на него, ваше величество.
 — Указать на этого человека, на этого высокопоставленного преступника! — повторил король. — Еще раз предупреждаю вас, берегитесь, вы рискуете многим, граф.
 — Когда ваше величество прикажет действовать, я буду действовать.
 Наступило тревожное молчание.
 — Милостивый государь, — сказал король, — подумайте в последний раз, еще есть время. Ошибиться, впасть в заблуждение значило бы безрассудно рисковать вашей жизнью, потому что дело идет об обвинении, за ложность которого полагается казнь.
 Сен-Жермен поклонился.
 — Я готов, — сказал он.
 — Итак, вы можете указать мне на того, кто в моем королевстве принимает ванны из человеческой крови?
 — Да, государь.
 — И сделаете это, когда я захочу?
 — Да, государь.
 — Итак, — сказал король, протянув руку, — я приказываю! Говорите! Укажите!
 — Говорить я не могу, этому противится судьба, а указать я в силах.
 — Укажите же!
 — Государь, в этом мне должен помочь дух. Я вызову его — он придет!
 Сен-Жермен, встав, простер перед собой обе руки.
 — Да будет мрак! — сказал он громким и звучным голосом. Не успел он кончить, как одно окно открылось, и сильный порыв ветра ворвался в столовую и задул свечи.
 Внезапный переход от яркого света к глубокой темноте подействовал на гостей короля и на него самого. Все замерли и были не в силах говорить. Бледный свет показался на стене, напротив короля, на том месте, к которому граф де Шароле сидел спиной. Этот свет, сначала слабый, стал усиливаться, и на этой светлой поверхности возникла картина.
 Картина представляла парижскую улицу с большим зданием налево. Ришелье, Таванн, Креки и другие тотчас узнали улицу Тампль и особняк Субиз.
 Улица была пуста. Вдруг появилось изображение молодой женщины почти в натуральную величину… Она бежала, как будто вне себя… В ту минуту, когда она пробегала мимо особняка, из окна выскочил человек, бросился на молодую женщину с кинжалом в руке и вонзил оружие ей в грудь… Молодая женщина упала…
 Мужчина наклонился к ней, как бы затем, чтобы унести ее, но остановился и стал прислушиваться… Он посмотрел вдаль, потом попятился назад, затирая свои следы на снегу, и медленно отступил к стене особняка. Затем по стене он влез в окно.
 Этот человек был высокого роста, у него были черные, длинные и густые усы, меховая шапка скрывала верхнюю часть лица. Он исчез в окне в ту минуту, когда к девушке подбежал молодой человек.
 Молодой человек стал на колени возле молодой девушки… Свет освещал лица обоих.
 — Сабина Даже! — сказал король.
 — И Таванн! — прибавил Ришелье.
 — Чудо! — сказал Креки. — Это произошло именно так!
 Свет погас, и лица исчезли в темноте. Представленное действие было так правдоподобно, что эффект был потрясающим.
 Свет опять появился на стене.
 Место действия сменилось; показалось кладбище, у которого стояла карета, запряженная парой лошадей, в дверце показалась женская головка, закутанная в мантилью. Человек в бархатной маске весь в черном стоял возле кареты и разговаривал с женщиной. Шел сильный снег…
 Раздался крик удивления — вскрикнула маркиза Помпадур.
 — Что с вами? — спросил король.
 — Ничего… государь… — ответила фаворитка. — Удивление… Изумление… Все это так странно…
 Свет померк, живая картина исчезла на стене. Вокруг стола было еще темно.
 — Но в этой картине не было ответа на мой вопрос, — сказал король.
 — Государь, — ответил Сен-Жермен шепотом, — духи не всегда тотчас повинуются, часто я вынужден подчиняться их прихоти и ждать, когда они захотят рассказывать.
 Отступив назад, граф прошептал какие-то странные слова.
 Свет мало-помалу стал прибавляться. Можно было увидеть сероватое небо, покрытое тучами. Вот тучи разошлись, показалась веселая местность и многочисленная армия: кавалерия, инфантерия и артиллерия проходили через горы и реки.
 На первом плане виднелась блестящая группа, в центре которой находился всадник в позолоченном вооружении. В зале все вскрикнули: это был маршал Саксонский. Вокруг его головы блистал ореол славы… Но тучи сомкнулись под громкие крики одобрения.
 — Это очаровательно! Это ослепительно! — говорила маркиза Помпадур.
 — Как объяснить это видение? — спросил король.
 — Для духов нет ничего невозможного, государь, — отвечал Сен-Жермен.
 Тучи снова разошлись, на этот раз все присутствующие встали с восторгом. Это был как бы апофеоз. На золотом троне под лазурным небом, усыпанным звездами, сидел Людовик XV в королевской мантии, держа в руке обнаженный меч, вокруг трона стояли офицеры и маршалы, лица которых можно было узнать. По правую руку трона находилась победоносная французская армия, солдаты махали шляпами и знаменами; полевую — безоружные английские солдаты, на коленях. Перед престолом стоял маршал Саксонский, подававший одной рукой королю французское знамя, а другой — английские знамена.
 — Да здравствует король! — закричал Ришелье в порыве энтузиазма.
 — Да здравствует король! — повторили все.
 — Государь, — сказал Сен-Жермен, — 11 мая эта картина осуществится.
 — Я обязуюсь, — прибавил маршал громким голосом.
 — В этот день, граф де Сен-Жермен, — сказал Людовик XV, — я исполню просьбу, с которой вы обратитесь ко мне.
 — Вот будущее, государь, — продолжал Сен-Жермен, — а теперь вот и настоящее!
 Золотые облака окружили великолепную картину, и свет тотчас погас.
 Наступило продолжительное молчание. Тучи разошлись, и в комнате со стенами, совершенно позолоченными, показалась большая ванна из черного мрамора. Ванна стояла таким образом, что можно было видеть ее содержимое. В этой ванне была красная жидкость — кровь.
 В нескольких шагах от этой ванны лежало тело молодой девушки со вскрытыми венами и с широкой раной в груди.
 Человек с большими усами, во всем похожий на того, который в первой картине выскочил из особняка Субиз и напал на молодую девушку, стоял возле тела и собирал в вазу человеческую кровь, которую затем выливал в ванну. В этой ванне, погрузившись по шею, сидел другой человек. Его голова была отчетливо видна.
 Крик ужаса и негодования раздался в зале: в человеке, сидящем в ванне, присутствующие узнали графа де Шароле. Свет исчез, страшная картина пропала, потом пламя пробежало у потолка и зажгло постепенно все свечи.
 Яркий огонь, осветив столовую, как будто возвратил к жизни всех, сидевших за столом. Вздох облегчения вырвался из уст присутствующих. Сен-Жермен, стоявший напротив короля, низко ему поклонился.
 — Государь, — сказал он, — духи ответили.
 Король был очень бледен, и молния негодования сверкала в его глазах.
 — Вы, Шароле! Вы? — воскликнул король, бросив на графа сверкающий взгляд.
 — Государь! — ответил принц Бурбон. — Или этот человек сумасшедший, и тогда надо его простить, или он насмехается над вашим величеством, и тогда надо его наказать.
 — Поклянитесь вашей честью, принц, — сказал граф де Сен-Жермен, — что обвинение несправедливо, и тогда я признаю себя или сумасшедшим, или гнусным лжецом.
 — Мне нечего отвечать на эти слова, — надменно заявил граф.
 — Почему же?
 — Потому что я не желаю принимать участия в шарлатанстве.
 — Я исполнял приказание короля, — возразил Сен-Жермен. — Я сожалею, что дух явился в вашем облике, но духи не ошибаются никогда.
 — Государь! — обратился граф де Шароле к королю. — Этот человек забывает, с кем говорит.
 — Я с вами не согласен, — сказал король тоном, который заставил побледнеть присутствовавших. — Граф де Сен-Жермен не забывает, с кем говорит, он напоминает вам приказание, которое я ему отдал.
 — Но к чему это обвинение?
 — Справедливо оно или ложно — вот в чем вопрос. Вы должны ответить на него.
 — Я повторяю, — продолжал Сен-Жермен угрожающим тоном, — пусть его высочество поклянется честью принца, что он не принимал ванны из человеческой крови, и я объявлю себя самым презренным из людей, и пусть меня накажут пыткой.
 Наступило молчание. Обвинение Сен-Жермена было сформулировано предельно точно, все взгляды обратились на принца крови, и так как он был всеми ненавидим, то взгляды эти выражали скорее любопытство, чем сочувствие.
 Де Шароле упорно молчал. Он ел вареные фрукты, лежавшие на его тарелке, по-видимому, нисколько не смущаясь из-за возникшей ситуации, становившейся весьма натянутой, если судить по выражению лиц гостей и по пристальному взгляду Людовика XV.
 — Ну, что вы скажете? — сухо спросил король.
 — Ничего, кроме того, государь, что, если бы подобная шутка происходила в другом доме, а не в королевском, тот, кто отважился на нее, был бы наказан по заслугам.
 Шароле обвел взглядом присутствующих. По выражению их лиц он понял, о чем думали гости короля. Глаза опускались, люди отворачивались от его взгляда. Он медленно встал и, демонстрируя надменное достоинство, которое внушало ему как принцу крови уверенность в безнаказанности, сказал:
 — Я прошу позволения у вашего величества удалиться. Терпеть подобное положение даже в королевском доме такому человеку, как я, невозможно!
 — В Шуази нет этикета, — отвечал король, — каждый может спокойно располагать своим временем и поступками. Оставайтесь, уходите, делайте, что вам угодно.
 Шароле низко поклонился и сделал шаг, чтобы выйти. В эту минуту раздался звонок. Паж Ростен подошел к секретному отверстию, пробитому в стене, раскрыл его и взял бумагу, сложенную в виде письма, которую ему подали оттуда. Он посмотрел на адрес и подал письмо маркизу д’Аржансону.
 Министр сорвал печать, быстро прочел, встал, подошел к королю и подал ему письмо.
 Король прочел, в свою очередь, и сделал резкое движение. Все это произошло так быстро, что граф де Шароле еще не успел дойти до двери.
 — Месье де Шароле! — позвал Людовик XV. Принц обернулся. Король подал ему письмо.
 — Прочтите, — приказал он. Шароле пробежал письмо глазами.
 — Оно адресовано вам! — продолжал король.
 Шароле ничего не ответил, поклонился и вышел, бросив на Сен-Жермена взгляд, исполненный бешенства и угрозы. Едва дверь закрылась за принцем, как все взгляды обратились на графа де Сен-Жермена, который, по-видимому, чего-то ждал.
 Король встал и подал руку маркизе Помпадур. Ужин был окончен.

 VIII
 Совет четырех

 Король увел маркиза д'Аржансона в свой кабинет. Маркиза Помпадур и герцог Ришелье последовали за ними по приглашению Людовика. Король держал в руке письмо, которое ему передал маркиз д'Аржансон.
 — Сомнений больше нет, — сказал он с гневом, — все это правда! Подобные мерзости совершает принц моего дома! Я не оставлю подобных преступлений безнаказанными!
 Он протянул руку к шнурку звонка.
 — Государь, — сказала маркиза Помпадур, становясь перед королем и не допуская его к звонку, — умоляю вас: подумайте, прежде чем отдадите приказание.
 — Но это ужасно! — возмущался король, сложив руки с выражением негодования. — Чудовище! Мало того, что он стрелял в людей, как в дичь на охоте. Я прикажу генеральному прокурору возбудить против него уголовное дело, пусть его судят.
 — Государь! — вскричала маркиза де Помпадур, все еще не допуская короля к звонку. — Он — Бурбон!
 — Это не Бурбон, не француз, не человек, — возразил король, — это хищный зверь, от которого следует избавить человечество.
 Король хотел в третий раз позвонить, чтобы отдать приказание, но Ришелье, маркиза де Помпадур и д'Аржансон стали его уговаривать не действовать так поспешно.
 — Государь, — сказал Ришелье, — надо все тщательно обдумать, прежде чем наказывать члена королевской фамилии.
 — Подобная мера, — прибавил д'Аржансон, — нежелательна и даже опасна в настоящий момент, когда начинается война. Одни, защищая принца, будут обвинять ваше величество; другие, сочтя принца виновным, употребят все усилия, чтобы опозорить королевскую фамилию.
 — Маркиз прав, — сказала маркиза де Помпадур.
 — Нельзя же оставлять безнаказанными такие преступления, — возразил король, — разве я не должен защищать бедных детей и несчастных девушек?
 — Их защищать необходимо, государь.
 — Что же делать, маркиз?
 — Предоставить решение частному совету, государь, и действовать после совещания, — ответил маркиз д'Аржансон.
 — Правильно, — подтвердила маркиза Помпадур.
 — Это, очевидно, самое благоразумное решение, — прибавил Ришелье.
 Король размышлял.
 — Завтра, — продолжал он, — я передам это дело совету.
 — Ах, государь! — вскричала маркиза де Помпадур. — Вы действительно Возлюбленный.
 — Я желаю и впредь им быть, — ответил Людовик, любезно целуя руку прелестной маркизы.
 — Ваши желания давно исполнены, государь.
 — И вы имеете полное право разделить это мое прозвище, потому что вы также возлюбленная!
 — Как мне нравится этот замок! — сказала маркиза де Помпадур. — Шуази будет для меня всегда приятнейшим домом, а Сенарский лес — восхитительным местом прогулок.
 — И местом сладостных воспоминаний.
 — О! Только одно воспоминание печально, — сказала маркиза со вздохом.
 — Какое?
 — О той охоте, когда бешеный кабан бросился на вашу лошадь, государь, и на вас.
 — Помню, помню.
 — Мне все еще видится эта кошмарная сцена.
 — Вы разве присутствовали при ней?
 — Да, государь.
 — Где же вы были?
 — В павильоне Круа-Фонтан, — отвечала маркиза, кокетливо улыбаясь.
 — Я вспоминаю. Когда я отдыхал, мне привиделся прекрасный сон.
 Король наклонился и опять поцеловал руку маркизы.
 — Стало быть, вы были в павильоне Круа-Фонтан, когда кабан бросился на меня? — продолжал он.
 — Да, государь, я никогда не забуду этой минуты, потому что, когда я увидела, что вам грозит опасность, жизнь вдруг остановилась во мне. Если бы кабан ударил вас, государь, я упала бы замертво.
 — Дорогая маркиза!
 — О! Как я благословляю преданность человека, так храбро сразившего бешеного зверя!
 — Кроме преданности, этот человек показал свое хладнокровие, ловкость и недюжинную силу.
 — Он не дал нам времени прийти на помощь королю, — сказал Ришелье.
 — Но, — продолжала маркиза, — я хотела бы знать, кто такой этот граф де Сен-Жермен, который знает все, видит все, слышит все, которому более пятисот лет, который говорил с королями, проехал всю вселенную и творит чудеса?
 — Это в самом деле очень странный человек! — сказал король. — Как объяснить то, что происходило только что за ужином?
 — Это трудно, — сказал Ришелье, — если бы это происходило у него, то было бы понятнее; но здесь, в Шуази, в жилище короля, он не мог заранее что-то расположить в столовой — какие-либо приспособления…
 — Конечно, — подтвердил д'Аржансон.
 — По-вашему, он необыкновенно образован?
 — Я думаю, государь. Он, безусловно, большой ученый!
 — И действительно живет так долго, как утверждает?
 — По-видимому, да.
 Маркиза Помпадур лукаво улыбнулась.
 — Этот человек мог бы принести огромную пользу, — сказала она.
 — Страннее всего то, — прибавил д'Аржансон, — что он не требует ничего и признается, что так богат, как только может пожелать человек.
 — Я этому верю, — сказала маркиза, — потому что он умеет делать золото, увеличивать жемчуг и очищать бриллианты.
 — К тому же говорит на всех языках, — прибавил Ришелье.
 Король, взяв под руку маркизу, направился в залу.

 IX
 Отъезд

 В Шуази король удалялся в свои апартаменты в одиннадцать часов. Церемонии никакой не было, и все гости расходились по своим комнатам, а те, кто не имел апартаментов в замке, садились в экипажи и возвращались в Париж.
 Маркиз д'Аржансон имел комнату в Шуази, но в этот вечер он не воспользовался данным преимуществом. Он должен был вернуться в Париж, чтобы заняться отправкой полков, поскольку резервы армии маршала Саксонского должны были присоединиться к войскам до приезда короля. В четверть двенадцатого два экипажа стояли на дворе замка. Впереди этих экипажей находился пикет кавалергардов в парадных мундирах с бригадиром во главе. Два человека спускались, разговаривая, со ступеней крыльца. Тотчас один из экипажей подъехал к крыльцу. Лакей открыл дверцу.
 — Вы не со мной, Сен-Жермен? — спросил д'Аржансон своего спутника.
 — Нет, вы возвращаетесь в Париж, а я еду в Брюнуа.
 — К Парису?
 — Да, это один из моих банкиров, и он взял с меня обещание провести у него сегодняшнюю ночь и завтрашний день.
 — Располагайте собой завтра только до трех часов.
 — А позже?
 — Окажите мне честь и дружбу быть у меня.
 — Вы хотите поговорить со мной?
 — Да, завтра, в четыре часа, непременно.
 — Я буду у вас.
 — Благодарю.
 Они пожали друг другу руки. Д'Аржансон встал на подножку кареты и, не выпуская руки графа, добавил:
 — Вы должны быть довольны, дорогой граф. Не думаю, чтобы вы могли желать себе более блестящего вступления в свет. Через сорок восемь часов ваше имя будет у всех на устах. Король хочет видеть вас снова, маркиза де Помпадур находит вас очаровательным — это триумф!
 Сен-Жермен улыбнулся и промолчал; д'Аржансон в последний раз пожал ему руку и сел в карету, которая быстро покатилась с конвоем кавалергардов.
 Подъехала вторая карета, Сен-Жермен вскочил в нее. Выехав из Шуази, карета графа повернула направо по дороге в Монжерон.
 Ночь была темная. Прошло четверть часа после того, как карета отправилась в путь, когда раздалось пение петуха. Карета тут же остановилась, дверца отворилась, и человек, вышедший из леса, сел в нее; лошади тотчас поскакали галопом.
 — Ну что? — спросил незнакомец из леса, устраиваясь на передней скамейке.
 — Тот, кто пытался убить Сабину, русский князь Тропадский.
 — Вы в этом уверены?
 — Сегодня я в этом убедился окончательно.
 — Все удалось?
 — Бесподобно.
 — Король доволен?
 — В восхищении.
 — Я хорошо приготовил все, хорошо исполнил ваши приказания?
 — Любезный В, я сам не смог бы сделать лучше — этим сказано все.
 — Так это князь? — продолжал В после некоторого молчания.
 — Да.
 — Стало быть, это он похитил Нисетту и убил ее?
 — О нет! Женщина в ее платье, найденная в карете в Сене, не Нисетта, а какая-то неизвестная, обезображенная специально, чтобы обмануть нас.
 — Я сам так полагал…
 — Нисетта, вероятно, умерла, но не таким образом. Да, она наверняка умерла… если только…
 Сен-Жермен замолчал.
 — Если только что? — спросил В.
 — Если только князь не решил оставить ее как заложницу в своих руках. Но если она и жива, она не в Париже.
 Сен-Жермен печально покачал головой.
 — Чудо, что Сабина сумела спастись на этот раз! — сказал он.
 — «Кукареку!» — донеслось из леса.
 Карета доехала до Сенарского леса. В наклонился и посмотрел в окно. Всадник скакал во всю прыть.
 — Черный Петух! — сказал В.
 — Расспросите его, — сказал граф.
 В подался вперед. Всадник остановился у дверцы.
 — Где Шароле? — спросил он.
 — В Буасси-Сен-Леже, в первом доме налево по Шарантонской дороге, — ответил Черный Петух.
 — А его карета?
 — Вернулась пустая в Париж.
 В обернулся к Сен-Жермену.
 — В Монжеронский домик! — приказал тот поспешно.
 Наступила полночь. В этот самый час в Буасси-Сен-Леже, в том самом доме, на который указал Черный Петух, два человека не спеша прохаживались по темной аллее сада и тихо беседовали.
 — Этот человек должен обязательно погибнуть, — говорил один из собеседников.
 — Он погибнет! — отвечал другой. — Он будет побежден, разбит, уничтожен!
 — А де Шароле?
 — Будет мне служить так, как я захочу.
 — Где Нисетта?
 — Она там, где и должна пребывать.
 — Что делать с Сабиной?
 — Когда брат ее уедет, а он уезжает завтра, она опять попадет в наши руки и на этот раз не спасется!
 — А он сам?
 — Умрет под пыткой!
 — Мы восторжествуем!
 — Восторжествуем! Двадцать лет назад я поклялся в этом на могиле, из которой ты меня вытащил и возвратил к жизни и мщению!

 X
 Привал

 На дороге из Валансьен в Турне в первых числах мая виднелись тысячи мундиров, лошадей, пушек, повозок, телег — это двигалась французская армия, отправлявшаяся на войну.
 День был чудный, небо безоблачно, вся окрестность имела яркий изумрудный оттенок, свойственный весне.
 Раздалась команда:
 — Стой!
 Отряд немедленно остановился. Сержант Тюлип, шедший впереди, желая, чтобы его люди несколько часов отдохнули, направил их в близлежащий лесок.
 Через несколько минут после того, как отряд вошел в лес, был разведен огонь, и солдаты в ожидании завтрака разлеглись на траве.
 По дороге, которую только что оставили французские лейб-гвардейцы, проезжали фургоны, телеги, повозки.
 — Э-эх! — сказал сержант со вздохом. — Как нам не хватает вина, а ведь оно вот в этих подвижных ящиках и находится.
 — Это фургоны королевского дома, — заметил барабанщик.
 — А под повозкой-то, глядите, корзина с бутылками! — воскликнула маркитантка Нанон, переглянувшись с сержантом.
 Заинтересовавшая солдат повозка подъехала прямо к маленькому леску и вдруг остановилась.
 — Слушай, Нанон, — сержант, подавая ей свою трубку, — ты ее сохранишь, если я завтра буду убит, не правда ли? — Затем, обращаясь к подъехавшим поставщикам — фуражирам королевского дома, сказал: — Кстати, в качестве кого следуете вы за армией?
 — Я поставщик одежды, — ответил Рупар, — поставляю рубашки и панталоны.
 — А ваша супруга сопровождает вас?
 — Как видите.
 — А вы, сударыня? — обратился он к Арманде Жонсьер.
 — Я торгую духами, — отвечала та.
 — На войне не пользуются духами, мадам!
 — Я не еду торговать.
 — У вас увеселительная прогулка?
 — Я провожаю молодую девушку, которая едет с отцом.
 — Дочь солдата?
 — Нет, дочь королевского парикмахера Даже.
 — И парикмахер едет с армией? — удивилась Нанон.
 — Конечно, поскольку едет король.
 — Вот оно как, — сказал сержант, — но зачем же парикмахер взял с собой дочь?
 — Она захотела повидаться с братом, который служит солдатом, — ответила Урсула Рупар.
 — В каком полку? — спросил сержант Тюлип.
 — В гренадерском, в роте графа д'Отроша.
 — В роте графа д'Отроша? Я вчера поила его солдат, — сказала Нанон.
 — Значит, вы видели Ролана? Высокий, красивый, стройный, белокурый и очень печальный.
 — Видела! Его товарищи рассказывают, что он все время молчит и желает, чтобы его убили. Должно быть, бедняга очень несчастлив, — вздохнула сердобольная Нанон.
 — Ужасно! Он любил молодую девушку, с которой разлучился навсегда, но, для того чтобы все понять хорошенько, вам надо узнать всю его историю.
 — Расскажите скорее! — вскричала Нанон. — Мне так интересно!
 — Это грустная история, — продолжала Арманда. — У Даже, королевского парикмахера, двое детей: сын Ролан и дочь Сабина. У Ролана был друг, которого звали Жильбером, а у Жильбера сестра Нисетта. Ну, Жильбер полюбил Сабину, а Ролан — Нисетту.
 — Как это мило! Друзья становились братьями!
 — Обе свадьбы были не за горами, когда Сабину едва не убили…
 — Кто же?
 — Это осталось тайной. Она была очень слаба, но выздоровела, и свадьбы опять были назначены. Однажды ночью, возвращаясь с бала в ратуше, где Сабина и Нисетта видели короля, который был к ним милостив, они были увезены в экипаже. Сабина сумела выпрыгнуть, а Нисетта так и пропала.
 — Кто же ее похитил?
 — Неизвестно.
 — И она до сих пор не найдена?
 — Ее тело нашли в Сене. Карета, в которой ее увезли, верно, свалилась в воду, и Нисетта утонула.
 — Ах, какое несчастье! И давно это случилось?
 — Месяца два назад. Ролан в отчаянии. Его горе так велико, что он решил оставить Париж и, не желая стать самоубийцей, добровольно пошел в солдаты. Он поклялся, что его убьют в первом же сражении.
 — Что ж, это нетрудно…
 — Да, — сказал сержант, — но когда он попадет под огонь, то станет защищаться и не даст себя убить. Он забудет обо всем и будет думать только о славе.
 — Да услышит вас Бог! — сказала Арманда. — Я не смею на это надеяться. Разумеется, Сабина и Жильбер и не думают теперь о свадьбе. Когда Ролан отправился на войну, а Даже получил приказание сопровождать короля, Сабина также захотела ехать. «Так как брат мой хочет умереть, — говорила она, — я хочу быть с ним до последнего часа; если его принесут раненого, я хочу ухаживать за ним и принять его последний вздох».
 Решимость Сабины непоколебима. Жильбер был в отъезде. Он не отказывается от надежды и говорит, что не узнал в трупе, найденном в Сене, свою сестру, и теперь прилагает силы, чтобы отыскать ее. Сабина уговорила меня поехать с ней. Она была больна и опечалена, ей нужны забота и утешение… Я все бросила и поехала с ней.
 — Ах, какая же вы добры! — с волнением сказала Нанон. — Позвольте мне поцеловать вас. — И она поцеловала Арманду.
 — Вы знаете, — сказал Фанфан Тюлип, — если вам понадоблюсь когда-нибудь я или кто-нибудь из моих людей, скажите лишь слово, и мы готовы ради вас дать себя разрубить на части.
 — И все мы! — прибавил Бель-Авуар.
 — Но где же несчастная Сабина? — спросила Нанон.
 — Она осталась в Сент-Амане. Она так больна, что не смогла продолжить путь. Я хотела остаться с ней, но она слезно умоляла меня следовать за армией, чтобы повидаться с ее братом. «Вы узнаете, когда будет сражение, — сказала она мне, — поклянитесь, что дадите мне знать накануне. Я вам доверяю. Я буду беречь себя и отдыхать до тех пор». Я дала клятву, которую она требовала. «Мой отец приедет послезавтра с королем, — прибавила она, — и я его увижу. Если я буду здорова, он привезет меня к вам, если нет, останусь здесь, но вы следуйте за армией и ежедневно встречайтесь с Роланом».
 Я обещала сделать все, о чем она просила, и поехала с моей подругой Урсулой и ее мужем. Мы выехали сегодня ночью из Сент-Амана.
 — Жаль, что этот молодой человек не служит в нашей роте! — сказал Тюлип.
 — Бедный молодой человек! Бедные девушки! Бедное семейство! — сказала Нанон с горестным выражением.
 В эту минуту в долине послышался звук барабанов и труб.
 — Трубят сбор. Нам пора отправляться дальше! К счастью, мы уже пообедали, — сказал сержант.
 Солдаты встали; время привала кончилось, и вся армия опять отправлялась в путь. Однако поезд военных комиссаров еще не тронулся, он должен был ждать, пока пройдут полки. Рупар подошел к жене.
 — Желаю вам счастья! — закричал сержант. — А после сражения мы позавтракаем вместе.
 Нанон пожала руку Арманды и еще раз поцеловала молодую женщину.
 — Я маркитантка французских лейб-гвардейцев, — сказала Нанон, с нежностью смотря на Арманду, — если я могу быть чем-либо полезной бедной молодой девушке или ее отцу, полагайтесь на меня, как на саму себя! Слышите? Во время сражения я могу быть вам очень полезна.
 — О да! — сказала растроганная Арманда.
 — Я расскажу о вас маркитантке гренадеров, она моя приятельница, притом гренадеры и лейб-гвардейцы всегда сражаются рядом.
 — Вы понаблюдаете за Роланом во время сражения?
 — Обещаю вам. Я прежде увижусь с вами и отведу в такое место, где вас смогу тотчас найти в случае, если он будет ранен.
 — Позвольте еще раз поцеловать вас, — сказала Арманда со слезами на глазах.
 — От всего сердца!
 Обе молодые женщины обнялись и поцеловались с волнением.
 — Садись, Арманда, — закричала Урсула.
 — Отряд, стройся! — скомандовал Тюлип.

 XI
 Ночь на 10 мая

 На правом берегу реки Шельды, в той части равнины, которая расположена между селением Антуань и лесом Барри и в центре которой находится деревушка Фонтенуа, расположились две трети французской армии, а одна треть занимала весь левый берег. Сообщение между обоими берегами обеспечивал быстро возведенный мост, довольно широкий, так что и кавалерия, и артиллерия свободно проходили по нему. Этот мост построили у местечка Калонь, что на левом берегу. Было десять часов вечера 9 мая 1745 года.
 В обоих лагерях все огни были погашены, чтобы неприятель не мог видеть, что там происходит. Царила глубокая тишина. Только часовые и передовые посты бодрствовали, вся армия подкрепляла сном свои силы, которые скоро ей должны были пригодиться.
 И лишь в Калони светилось несколько окон. Перед дверью дома у самого моста расположилась группа неподвижных и безмолвных солдат. Это были лейб-гвардейцы. Лошади их были привязаны к кольцам, вбитым в стену дома. Пять лакеев водили шагом пять других лошадей взад и вперед по берегу реки, не отходя далеко от дома. Два человека, облокотившись о перила моста, тихо разговаривали.
 — Вы торопились приехать, Таванн, — говорил один.
 — Я загнал трех лошадей, дорогой Креки, но я загнал бы и десять, чтобы успеть вовремя. Черт побери! Если бы начали драку без меня, я бы никогда себе этого не простил.
 — Вот и король! — сказал Креки.
 Король появился на пороге дома. Лакеи немедленно подвели лошадей для короля, дофина, принцев и королевской свиты.
 Маршал Саксонский также подошел к королю. Он, казалось, передвигался с трудом.
 — Останьтесь, дорогой Мориц, — сказал Людовик XV, вложив ногу в стремя.
 — Я сопровождаю короля, — отвечал маршал.
 В это время подвели лошадь Морицу Саксонскому.
 — Останьтесь, вам не стоит ехать, — повторил Людовик.
 — Я сожалею, ваше величество, что вынужден ослушаться вашего приказания, — ответил Мориц, — но я вас не оставлю.
 — Поступайте, как вам угодно, — улыбаясь сказал король, — вы здесь командующий!
 Король, дофин, маршал, принцы и свита сели на лошадей. Мориц ехал с левой, а дофин с правой стороны короля. Подъехали к мосту.
 — Ваше величество, мы сейчас не будем переезжать через мост, а двинемся вдоль левого берега Шельды и осмотрим резервы, а затем уже — действующую армию.
 — Приказывайте, маршал, мы повинуемся.
 Мориц приблизился к королю.
 — Государь, — сказал он ему тихо, — отпустите гвардейцев, здесь посреди лагеря делать им нечего, как и большей части окружающей вас свиты.
 — Это почему?
 — Так как вы, государь, хотите осмотреть резервы, то очень важно, чтобы никто не узнал о вашем приближении. Тогда только мы застанем войска, пикеты, часовых и форпосты в том состоянии, в котором они обыкновенно находятся.
 Король согласился с доводами маршала. Он подозвал к себе начальника гвардейцев. Через несколько минут все гвардейцы вошли в дом, который уже два дня был местопребыванием короля.
 Затем, обращаясь к свите, король сказал:
 — Господа, сегодня вы больше мне не нужны. Я оставляю при себе только де Конти, Ноайля, Ришелье, Граммона, Креки, Таванна и д'Аржансона.
 Король, имея по правую руку дофина, а по левую Морица, ехал шагом по дороге, внимательно все осматривая. За ним следовали де Конти и министр д'Аржансон, далее — Ноайль, Ришелье, Граммон, Креки и Таванн.
 Этот маленький отряд доехал до последнего дома в Калони, повернул налево и направился вверх по течению Шельды. Здесь были расположены 6000 человек. Всюду был образцовый порядок.
 — Государь, — говорил маршал, — самым необходимым на войне является план отступления в случае неудачи. На случай поражения полководец должен обеспечить отход и возможность легко собрать рассеянные войска.
 — Весьма предусмотрительно, — заметил король.
 — Битва произойдет на другом берегу Шельды, — продолжал Мориц. — Река — непреодолимое препятствие, и мы имеем только один мост, по которому можем через нее переправляться. Я приказал обеспечить прикрытие моста. Во время сражения вы будете на том берегу, но в случае опасности вы, ваше величество, и дофин можете без риска отступить по этому мосту.
 — Что это виднеется вдали, в конце лагеря на берегу Шельды?
 — Это батарея из шести орудий.
 — Почему она находится здесь? С той стороны нам нечего бояться неприятеля, а его переход через реку невозможен.
 — Да, государь, но, напротив, по другую сторону реки, находится селение Антуань, в которое упирается правое крыло нашей армии. Между этим селением и рекой начинается долина, где неприятель может обойти наше правое крыло. Поэтому я и поставил батарею, которая ему помешает это выполнить.
 — Это вами хорошо предусмотрено.
 — Теперь, государь, мы переправимся на тот берег и осмотрим Фонтенуа, Антуань и лес Барри.
 Маленький отряд повернул и направился к мосту.
 Приближаясь к мосту, король увидел по другую сторону деревни многочисленные огни. Это был бивуак фуражиров армии.
 — Там танцуют! — сказал дофин.
 Молодой принц — дофину было тогда шестнадцать лет — был прав. Звуки флейты и скрипки раздавались за деревянным забором, и на земле виднелись тени танцующих.
 — Там дают бал! — воскликнул герцог Ришелье.
 — Это, должно быть, танцуют парижские буржуа, — сказал Людовик XV.
 — Скорее всего, государь. Только они способны плясать так весело накануне битвы.
 — Государь, вас могут узнать, — предупредил маршал.
 Король хотел отъехать, но было уже поздно: к всадникам подошли несколько человек, и около Людовика XV с неимоверной быстротой собралась толпа, намеревавшаяся, как обычно, громкими криками, приветствовать монарха.
 — Молчать! — приказал маршал Саксонский, вскинув вверх свою обнаженную шпагу.
 Крик замер у всех на устах. Послышался ропот. Тогда маршал сказал:
 — Не кричите! Король вам это запрещает.
 Затем, видя, что окружающие недоумевают, почему им запретили приветствовать своего возлюбленного государя, маршал пояснил:
 — Друзья, я запретил вам приветствовать его величество, чтобы не привлечь внимания наших неприятелей к его особе.
 В эту минуту из толпы выбежала женщина и бросилась на колени перед королем.
 — Государь! — сказала она. — Окажите мне милость.
 Эта женщина, стоявшая на коленях со сложенными руками, умоляющим взглядом и мокрым от слез лицом, была Арманда Жонсьер.
 Людовик с удивлением посмотрел на нее.
 — Встаньте и скажите мне, какой милости вы просите.
 — Для себя ничего. Дело идет об одной молодой девушке, которую ваше величество знает, о дочери Даже; она теперь в Сент-Амане.
 — Помню, Даже мне говорил.
 — Но он не мог сказать вашему величеству того, чего не знает сам. Он не знает, что бедная Сабина очень больна, настолько больна, что вчера не могла ни ходить, ни сидеть на лошади. Между тем она хочет сюда приехать, она знает, что произойдет сражение и что ее брат ищет смерти. Она также хочет умереть, если не приедет в последний раз взглянуть на Ролана.
 — Даже поведал мне о всех своих бедах, — сказал Людовик, — но что же я могу сделать?
 — Я хотела сегодня ехать в Сент-Аман, чтобы привезти Сабину.
 — Кто вам мешает?
 — Артиллеристы реквизировали наших лошадей, кроме того, в экипаже запрещено выезжать отсюда, потому я прошу вас, государь, разрешить мне съездить за Сабиной.
 — Когда вы хотите выехать?
 — Немедленно, государь, если позволите.
 — Я позволяю и отдам распоряжение.
 Слышавший этот разговор Таванн подъехал к королю.
 — Государь, — сказал он, — я очень переживаю за эту Сабину Даже и был бы рад исполнить приказания, какие вам угодно будет дать.
 — Хорошо, виконт. Пусть сейчас заложат одну из моих карет, и пусть эта дама в нее сядет и под хорошим конвоем немедленно отправится в Сент-Аман. Она привезет дочь Даже и поместит ее в доме, который я занимаю в местечке Калонь. Комнату Сабине отведет Бине.
 — Государь… — Арманда подняла благодарственно сложенные руки к королю.
 — Пейрони! — позвал Людовик XV.
 — Государь, я здесь, — отозвался хирург, подъезжая к королю.
 — Поезжайте в Сент-Аман.
 — Простите, но я должен вас ослушаться!
 — В чем дело? — спросил государь. Пейрони оставался бесстрастен.
 — Государь, — сказал он просто, — я оставлю вас только после сражения, до того времени я не потеряю вас из виду ни на одну минуту.
 Король улыбнулся, он понимал всю преданность, какая заключалась в этом упорстве хирурга, в минуту опасности не желавшего расстаться с ним.
 — Но девушка больна, — продолжал Людовик, — ей нужен уход.
 — Она будет его иметь: я прикажу одному из моих помощников ехать в Сент-Аман с этой дамой.
 Король сделал знак одобрения.
 — Любезный Таванн, — сказал маршал, — если вы хотите заняться этим делом, потрудитесь выбрать конвой из легкой конницы, которая стоит у входа в Калонь, прибавьте трех лейб-гвардейцев и сержанта, который сядет на запятки кареты, из тех, которые в эту ночь дежурят у дома короля. Сержант знает ночной пароль.
 Таванн ускакал галопом.
 Король сделал рукой дружеский знак окружавшим его, после чего поехал с дофином, маршалом и сопровождавшими его вельможами на улицу, начинавшуюся у моста.
 — Да здравствует король! — тихо повторила толпа.
 Люди стояли неподвижно, устремив глаза на маленький отряд, исчезнувший в темноте. Арманда и Урсула радостно бросились друг другу на шею.
 — О! — вскричала Арманда. — Как подходит королю имя Возлюбленный.
 — Вы едете?
 — Не теряя ни минуты!
 — Бедная милая Сабина! Это послужит для нее утешением.
 — Да, и притом я страшно боялась оставить ее там одну.
 — Она так больна!
 — Не только поэтому.
 — Почему же еще?
 — Сегодня утром, когда я покидала Сабину, я встретила там человека такой подозрительной наружности, с таким порочным лицом, что испугалась, потому что этот тип не спускал глаз с дома Сабины.
 — Кто же это мог быть, Арманда?
 — Не знаю, но только у меня сердце сжалось при виде его.
 — К счастью, вы едете в карете короля, опасности нет.
 — И притом у меня будет конвой.
 — Которым буду командовать я, — сказал громкий голос.
 — Ах, господин Тюлип!
 Это действительно был сержант, вышедший из-под деревянного навеса, где он до сих пор скрывался.
 — Вы были тут? — спросил Рупар. — И вы не пришли взглянуть на короля?
 — С королем был маршал, потому я и не вышел, чтобы он меня не заметил…
 — А, вы боитесь маршала?
 — Нет, но я сегодня дежурный в Калони и незаметно улизнул, чтобы полюбезничать с милыми парижанками. Если бы маршал меня увидел, то узнал бы, а если бы он меня узнал, то наказал бы непременно! Я знаю маршала, и он меня знает. Он наверняка определил бы меня в резерв. Сержант Тюлип в резерве в день сражения! Черт побери! Знаете, мадам, я предпочел бы лучше проглотить свою саблю, чем стерпеть такое!
 — Так вы спрятались?
 — Да. А теперь я поеду за девушкой вместе с вами, мадам Арманда, и, если вдруг мы встретим на дороге человека, о котором вы говорили, я разрежу его так проворно, как цыпленка, которым мы угощались сегодня.
 Окончив эту речь, Тюлип сделал пируэт, стал в третью позицию и исчез.

 XII
 Ночной осмотр

 Король со своим конвоем переехал через мост.
 — Государь, — сказал маршал, — мои сведения точны. У неприятеля 55 000 человек, в том числе 20 батальонов и 26 эскадронов англичан, 5 батальонов и 16 эскадронов ганноверцев под начальством герцога Кумберлендского. Затем корпус голландцев, под начальством принца Вальдека, состоящий из 4 эскадронов и 26 батальонов и, наконец, 4 эскадрона конницы австрийской и 4 эскадрона гусаров венгерских, под начальством генерала Кенигдека.
 — Итак, армия неприятелей, — сказал король, — состоит…
 — Из 55 000 человек.
 — Следовательно, наша армия многочисленнее? — сказал с радостью дофин.
 — И да, и нет. Численность всей нашей армии составляет 70 000, но из них 18 000 находятся под Турне, а 6000 оставлены на границах Франции, — пояснил маршал.
 — Следовательно, у нас на 9000 меньше? — спросил король.
 — Но они французы! — воскликнул дофин.
 — И притом ими командует полководец, покрытый лаврами побед, — сказал король. — Я предпочту иметь армию на 9000 меньше, но во главе этой армии — Морица Саксонского.
 Правый рубеж леса Барри был защищен двумя редутами. Фонтенуа также прикрывали многочисленные редуты.
 Маршал показывал дорогу королю. Они ехали среди спящих солдат. Офицеры и солдаты спали в мундирах, в полном вооружении, не снимая рук с ружей и шпаг, кавалеристы лежали на траве, их лошади были привязаны к пикам, воткнутым в землю. Артиллеристы храпели на лафетах пушек, ядра лежали у их ног. Саперы, пионеры — словом, все солдаты инженерного корпуса, который Вобан основал шестьдесят лет назад, спали на земле, в вырытых накануне траншеях. Там и сям виднелись палатки генералов. Вдруг в лесной тишине раздался легкий шум.
 — Кто идет? — послышался голос.
 Дуло мушкета чернело в полумраке. Маршал сделал знак королю и дофину оставаться неподвижными, не отвечать и сделал два шага вперед.
 — Кто идет? — повторил тот же голос.
 Послышался звук взводимого курка. Маршал, все не отвечая, ехал вперед…
 — Кто идет? — спросил голос в третий раз.
 Дуло мушкета быстро опустилось и застыло на уровне груди маршала.
 — Офицер, — ответил Мориц Саксонский.
 — Стойте! Если вы сделаете еще шаг, будь вы сам маршал, я пошлю вам пулю в лоб.
 Не опуская ружья, грозное дуло которого было направлено в маршала, часовой громко крикнул:
 — Сержант!
 Сержант явился с четырьмя солдатами, которые держали ружья наготове.
 — Езжайте сюда! — скомандовал сержант. Маршал подъехал и распахнул свой плащ.
 — Монсеньор! — вскричал сержант и отдал честь. Французские гренадеры сделали то же самое. Часовой, неподвижно стоявший на своем посту, тоже отдал честь. Король, дофин, принц Конти, д'Аржансон подъехали, и маршал остановился перед часовым. Он пристально на него посмотрел.
 — Если бы я не ответил в третий раз, ты бы выстрелил?
 — Да, монсеньор, — ответил гренадер без сомнений.
 — Как тебя зовут?
 — Ролан Даже.
 — Ролан Даже! — повторил король. Молодой гренадер вздрогнул и прошептал:
 — Король.
 Людовик XV подъехал к нему со словами:
 — Вы сын моего верного слуги. Ваши горести приводят в отчаяние вашего отца. Ваша сестра находится в сильном отчаянии, и я приказал привезти ее из Сент-Амана. Приходите завтра в Калонь повидаться с отцом и сестрой.
 — Государь, — отвечал Ролан, — моим утешением станет смерть за вас!
 — Если вас сразит пуля, если вы будете убиты в сражении, то вы умрете так, как должен умереть солдат.
 Ролан печально опустил голову.
 — Месье Ролан, — продолжал Людовик XV. — Если вы не будете ни убиты, ни ранены, явитесь ко мне вечером после сражения — я приказываю вам.
 Ролан низко поклонился.
 — А, это вы, любезный д'Отрош? — продолжал король, видя, что к нему поспешно подъезжает гренадерский офицер.
 — Государь, — отвечал молодой офицер, один из храбрейших в армии, — я безмерно счастлив видеть сегодня ваше величество.
 — Почему же именно сегодня?
 — Потому что послезавтра будет сражение, государь, и если я буду убит, то, по крайней мере, я расстанусь с жизнью, простившись с вашим величеством.
 — Вы останетесь живы, д'Отрош: надо говорить не «прощайте», а «до свидания».
 — Я не боюсь, государь, умереть в сражении, подобном тому, которое будет послезавтра. Но я был бы очень счастлив, если бы вы, государь, оказали мне последнюю милость!
 — Какую?
 — Разрешили поцеловать руку вашего величества.
 Король сделал дружеский знак д'Отрошу, капитану французских гренадеров, и, внимательно осмотрев лес Барри, вернулся к тому месту, где его ждал конвой. Д'Отрош смотрел вслед удаляющемуся конвою.
 «Король запрещает мне нарочно позволить себя убить», — подумал Ролан, опираясь на свой мушкет.
 Объехав все редуты и центр армии, король достиг деревни Антуань, справа от которой также расположились войска. Антуань была укреплена еще лучше, чем лес Барри и Фонтенуа. Многочисленные пушки защищали редуты. Когда король осмотрел все, он протянул руку маршалу и сказал просто:
 — Благодарю.
 — Я исполнил свой долг, — ответил маршал, — теперь армии предстоит сделать все остальное.
 — Она сделает.
 — Я в этом не сомневаюсь, государь.
 Всадники отправились обратно. На мосту король встретил Таванна, ожидавшего его.
 — Ну что? — спросил король.
 — Все приказания отданы и исполнены, государь, — отвечал виконт.
 Король продолжал свой путь. Доехав до двери дома, который был у самого моста, он опять поклонился Морицу и сказал:
 — Любезный маршал, этой ночью вы снова превозмогли ваши страдания, я на это согласился, но завтра — другое дело, я приказываю вам оставаться в постели целый день.
 — Но, государь… — начал Мориц.
 — Сражение будет только послезавтра, отдыхайте же — это необходимо. Это мнение Пейрони, и я так хочу!
 Когда король говорил: «Я так хочу», надо было повиноваться. Маршал низко поклонился Людовику XV и в ту минуту, когда король входил в свою квартиру, направился через улицу в дом, находившийся напротив.
 Войдя в большую комнату, он тяжело опустился в кресло, глубоко вздохнул, и его окружили слуги.
 — Разденьте маршала и отнесите в постель, — приказал Пейрони, последовавший за маршалом по повелительному знаку короля.
 — Что мне нужно делать? — спросил маршал.
 — Я вам уже говорил: все или ничего!
 — Если так, ничего!
 — Это легко.
 И Пейрони направился к двери со своей обыкновенной порывистостью, затем, перейдя улицу, вошел в дом, где жили король и дофин.
 Людовик XV, отпустив всех его сопровождавших и оставшись наедине с Ришелье, открыл письменный стол и, взяв оттуда запечатанное письмо, сказал герцогу:
 — Отправьте, дорогой герцог, немедленно это письмо по адресу. Пусть его передадут мадам де Помпадур в собственные руки.
 — Государь, все будет исполнено в точности.
 Он поклонился и вышел из апартаментов короля.
 Было около полуночи, когда он оказался на темной и пустынной улице и быстро дошел до дома, который находился рядом с домом короля. В ту минуту, когда он переступил порог, лакей, открывший дверь, сказал:
 — Вас кто-то ожидает.
 — Кто? — спросил Ришелье.
 — Господин, отказавшийся назвать свое имя.
 — Где он?
 — В гостиной.
 Ришелье проворно взбежал по ступеням лестницы и, поднявшись на первый этаж, открыл дверь.
 В комнате, освещенной двумя свечами и убого меблированной, сидел человек, закутанный в большой плащ. При виде Ришелье он встал, и плащ упал на спинку стула.
 — Граф де Сен-Жермен! — воскликнул Ришелье с удивлением. — Когда вы приехали?
 — Десять минут назад.
 — Откуда вы?
 — Из Парижа, герцог.
 — Добро пожаловать, граф. Чему я обязан счастьем видеть вас?
 — Этому письму, которое мне поручено передать вам в собственные руки.
 Сен-Жермен подал Ришелье письмо, изящно сложенное, надушенное. Ришелье распечатал его.
 — Письмо от мадам де Помпадур! — сказал он.
 Он внимательно прочел письмо, потом, опустив руку, державшую его, пристально посмотрел на графа Сен-Жермена, лицо которого было бесстрастно.
 — О! — сказал он с выражением великого удивления. — Она сама передала это письмо?
 — Третьего дня вечером.
 — И вы отправились в путь?
 — Без промедления.
 Ришелье, очевидно, размышлял.
 — Во всяком случае, это будет великолепно, — сказал герцог.
 — Безусловно, герцог.
 — Простите мою нескромность. Почему она именно вам дала такое поручение?
 — Потому, что она действует по моему совету.
 — Очень хорошо, граф.
 — И я не хотел посылать письмо мадам с курьером. Я взялся доставить его лично, чтобы в дороге обдумать все обстоятельства.
 — Вы благоразумно поступили.
 Ришелье опять погрузился в размышления и, протянув руку графу, сказал:
 — Благодарю вас.

 XIII
 Английский генерал

 В то самое время, когда Ришелье, вернувшись к себе на квартиру, встретил графа де Сен-Жермена, этого загадочного человека, которым интересовалась вся Фракция, в низкой и узкой комнате, через два дома от того, что занимал герцог, происходило тайное совещание.
 Граф де Шароле сидел в кресле у стола. Напротив него стоял человек высокого роста, широкоплечий, сложенный, как колосс. Голова этого человека имела угловатую форму, лицо было довольно красиво, густые волосы покрывали его голову, а огромные усы, длинные и густые, спускались ниже подбородка. Этот человек держал в руке бумаги.
 — Это все? — сказал он.
 — Да, — ответил граф Шароле и встал. — Когда вы вернетесь? — спросил он после непродолжительного молчания.
 Человек улыбнулся и ответил:
 — После поражения французской армии.
 — А потом?
 — Мы уедем, принц, мы окажемся в Варшаве через две недели: вы — на троне, а я на ступенях трона, и я первым закричу: «Да здравствует король!»
 Лицо графа слегка покраснело от удовольствия, глаза его оживились.
 — Князь, — сказал он, вставая, — вы не лжете?
 — Зачем мне лгать? Вы мне нужны, а я нужен вам, стало быть, мы можем рассчитывать друг на друга.
 Человек собрался встать и уйти.
 — Куда вы идете? — спросил Шароле.
 — Туда, куда я должен идти.
 И он указал на бумаги.
 — Мое имя не должно фигурировать во всем этом. Приходите завтра в девять вечера.
 Князь вышел. Он спустился по лестнице с такой легкостью, что совершенно было невозможно слышать шум его шагов. В передней он открыл дверь ключом, который держал в руке, и выскользнул, как призрак.
 Он прошел через сад до забора со стороны противоположной улицы, проворно перелез через забор и очутился в поле. Не сделал он и трех шагов, как перед ним возник силуэт человека.
 Небольшого роста, худощавый человек сделал быстрое движение рукой, как немой, выражающий жестом свою мысль. Князь ответил точно так же. Безмолвный разговор был краток. Человек растворился во мраке.
 Князь перешел поле и вошел в небольшой лес, находившийся слева от того места, где стоял обоз французской армии.
 У третьего дерева он остановился. Послышался легкий треск, и мальчик, проворный, как обезьяна, соскользнул с ветвей дерева.
 — Нынешней ночью в Сент-Аман! — просто сказал князь.
 Ребенок, ничего не ответив, исчез. Князь продолжал свой путь. Он сделал большой крюк и приблизился к Шельде. Ночь была темная. Ивы, окаймлявшие берег, облегчали задачу этому человеку, желавшему скрыть свое присутствие. Князь прошел ниже леса Барри — он был на левом берегу между лесом и Турне. Огни осаждавших были видны.
 Нагибаясь, чтобы пройти под ветвями ивы, князь спустился на берег Шельды. Берег реки здесь зарос тростником. Князь вошел в воду по колено, вытащил легкую лодку, скрытую в тростниковых зарослях, проворно сел в нее, взял весла и поплыл.
 Луна, показавшаяся из-за облака, бросала на Шельду бледный серебристый отблеск. Лежа в узкой и длинной лодке, князь еще не выплыл из тростника. Пробираясь через его заросли как человек, прекрасно знающий дорогу, он двигался по воде, не производя ни малейшего колебания стеблей.
 Дважды он останавливался, чтобы посмотреть на реку, а затем вновь продолжал свой путь через тростник.
 Час ночи пробил на соборных часах Турне, и в тишине этот звук достиг того места, где остановилась лодка.
 «Час! — подумал князь. — Пора на другой берег. Но как это опасно при свете луны, будь она неладна! Проклятые французы караулят на обоих берегах, при малейшей тревоге за мной погонятся, как за лисицей».
 Размышляя, князь тихо и осторожно раздвинул тростник и взглянул на реку.
 «А это еще что такое?»
 Он заметил темное пятно, вырисовавшееся на поверхности воды. Эта масса, форму которой невозможно было различить, плыла по течению, крутясь вокруг себя при каждом встречаемом препятствии. Князь, раздвинув тростник, высунул голову, чтобы лучше рассмотреть. Темное пятно медленно подвигалось.
 В месте, где стояла лодка, тростник сужал русло, и течение было сильнее, чем в открытой части реки: черная масса понеслась быстрее. Князь взял длинный багор со дна лодки и, зацепив эту массу, притянул к себе. Это оказался огромный мех для жидкостей, крепко связанный и герметически закрытый. Князь схватил его и хотел поместить в лодку, но мех оказался чересчур тяжел.
 В эту минуту луна нырнула за тучу, которая, к сожалению, была небольшой, но князь решил, что должен воспользоваться благоприятной темнотой, которую ждал с таким нетерпением. Он толкнул мех в густой тростник.
 — Течение теперь его не унесет, — пробормотал он, — На обратном пути я узнаю, что заключается в нем.
 Он выехал из тростника и пересек реку почти по прямой линии. В тот момент, когда он достиг противоположного берега, луна вышла из-за тучи — еще ярче и серебристее, чем была.
 Там, где князь причалил, оказалась небольшая, но довольно глубокая бухточка. Он спрятал в ней свою лодку, прыгнул на берег и осмотрелся вокруг. Справа тянулся лес Барри, слева простиралась большая равнина, на краю которой виднелся осажденный город Турне.
 В уверенности, что ни одно человеческое существо не подсматривает за ним, князь сразу же пошел к стоявшей одиноко ферме, окруженной небольшим садом и забором. Калитка фермы была открыта, князь вошел. Едва он сделал несколько шагов по двору, как из конюшни вышел слуга, держа за узду оседланную лошадь. Князь вскочил на лошадь и выехал со двора, не говоря ни слова.
 Оставив справа лес Барри, а слева Турне, он направился к Лезу — маленькой деревушке, составлявшей вершину треугольника, два другие угла которого были Турне и Фонтенуа.
 Скоро на равнине показались палатки, пушки, солдаты в блестящих мундирах. Это был лагерь англо-голландской армии. В середине лагеря возвышалась палатка герцога Кумберлендского.
 Эта часть союзной армии угрожала лесу Барри и Фонтенуа, другая часть, голландцы, под командованием принца Вальдека, угрожала Антуани. Австрийцы занимали центр.
 В этих лагерях, так же как и во французском, все огни были погашены. Князь не замедлял аллюра своей лошади, напротив, он погонял ее. Вскоре он доехал до аванпостов. Там, как и в лесу Барри, не спали.
 Князя окликнули по-английски, он ответил на том же языке, назвал пароль и въехал в лагерь. К нему навстречу вышел офицер. Князь сошел с лошади, дружески пожал руку офицеру, тот приказал солдату держать лошадь и взял князя под руку. Оба за пару минут дошли до палатки герцога Кумберлендского. Провожавший князя офицер был адъютантом герцога, и потому прошел беспрепятственно в его палатку.
 Эта палатка была устроена с таким комфортом, о каком только может мечтать англичанин, любитель удобств, особенно в походное время. Три полотняные перегородки разделяли ее на столовую, гостиную и спальную.
 Офицер попросил князя подождать в столовой и прошел в гостиную, служившую также кабинетом. Князь остался стоять среди множества офицеров главного штаба, наполнявших комнату. Взгляды всех присутствующих были устремлены на него, но он, по-видимому, не замечал этого внимания к своей персоне. Адъютант приподнял полотняную портьеру и сказал:
 — Войдите!
 Князь переступил порог и низко поклонился.
 Герцогу Августу-Вильгельму Кумберлендскому было тогда всего двадцать четыре года. Третий сын короля английского Георга II, он целиком посвятил себя военному искусству и в 1743 году, в битве при Достингене, сражался возле своего отца. Назначенный главнокомандующим континентальной английской армии, он по своему званию, положению и могуществу был самым влиятельным из трех полководцев союзной армии. Высокий, стройный, с рыжими волосами, английский принц был настоящим потомком Эрнеста-Августа, принца Ганноверского, прозванного Геркулесом Белокурым.
 Когда князь вошел в гостиную, герцог сидел на складном стуле перед низким круглым столом, на котором была разложена карта.
 — Подойдите, — сказал он князю.
 Тот подошел, портьера опустилась за ним, адъютант герцога встал возле князя.
 — Вам удалось? — спросил герцог после краткого молчания.
 — Да, — ответил князь.
 Он вынул из кармана бумаги, взятые у Шароле, и подал английскому принцу, который поспешно развернул их и прочел, потом, приподняв голову, устремил на князя пристальный и проницательный взгляд. Князь выдержат этот взгляд с совершенным бесстрастием.
 — Эти сведения точны? — спросил герцог, ударив по бумагам.
 — Совершенно точны, ваше высочество.
 — Когда принято это решение?
 — Три часа тому назад, на большом военном совете, который происходил в Колони. На совете присутствовали маршал Саксонский, принц Конти, герцог де Ноайль и все генералы. Совет утвердил план сражения.
 Герцог Кумберлендский снова взял бумаги и прочел с глубоким вниманием.
 — Семьдесят тысяч французов, — сказал он, — это так. Но восемнадцать тысяч в Турне, шесть тысяч в Калони на другом берегу Шельды! Сорок шесть тысяч против наших пятидесяти пяти! Все шансы на успех у нас!
 Герцог встал и начал прохаживаться возле стола, потом вдруг остановился перед адъютантом, который все это время был неподвижен, и сказал:
 — Дорогой Кампбелл, позовите, пожалуйста, капитана королевской гвардии.
 — Лорда Гея привести к вам? — уточнил адъютант.
 — Да, дорогой Кампбелл.
 Адъютант поклонился и быстро вышел. Герцог снова уселся на складной стул и принялся опять с большим вниманием просматривать бумаги князя. Потом он склонился над картой. Взяв инструмент, похожий на шило, герцог стал медленно водить им по бумаге, делая кое-где небольшие пометки. Адъютант приподнял портьеру и доложил:
 — Милорд, Чарлз Гей ждет приказаний вашего высочества.
 — Пусть войдет, — сказал герцог.
 Лорд Гей, капитан английской гвардии, тот самый турист, которого мы встретили в Париже во время маскарада в ратуше, в ночь торжества Антуанетты д'Этиоль, вошел в комнату герцога Кумберлендского.
 — Здравствуйте, Чарлз, — сказал принц, фамильярно протягивая руку лорду Гею. — Как поживаете?
 — Как всегда превосходно, герцог, когда дело касается службы Англии.
 — Любезный Кампбелл, — продолжат герцог, обратившись к адъютанту, — уведите с собой этого человека, передайте его в руки конногвардейцев и позаботьтесь о том, чтобы он не мог общаться ни с кем до моих дальнейших распоряжений.
 Лорд Кампбелл сделал жест рукой, обращаясь князю:
 — Пойдемте.
 Князь сделал шаг и остановился.
 — Принц, — обратился он к герцогу Кумберлендскому, — через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.
 — Почему это? — спросил герцог.
 — Я не могу ответить, но могу только заверить, вас, что причина, заставляющая меня требовать свободы, нисколько не касается предстоящего сражения. Принц, — продолжал он после некоторого молчания, — повторяю: через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.
 — Вы будете или свободны, или мертвы, — сказал герцог.
 — Прекрасно! — сказал спокойно князь.
 Низко поклонившись герцогу, он сделал знак адъютанту, и оба вышли из комнаты.
 Оставшись вдвоем с лордом Геем, герцог Кумберлендский, не говоря ни слова, подал ему бумаги князя. Лорд Гей прочел их и покачал головой.
 — Правда ли это? — спросил герцог.
 — Да, — отвечал Гей.
 — Если так, Чарлз, немедленно поезжайте к принцу Вальдеку и генералу Кенигдеку и просите их срочно пожаловать сюда. Скажите им, что я хочу сообщить им весьма важные сведения.
 Лорд Гей поспешно вышел. Герцог вернулся к столу, на котором лежали бумага и планы равнины Фонтенуа.
 — Если эти сведения верны, — сказал он, — то центр армии скорее двинут к Антуани, чем к лесу Барри…
 Он приподнял портьеру, служившую дверью, и спросил:
 — Где лорд Кампбелл?
 — Я здесь, принц, — ответил адъютант, входя в палатку.
 — Прикажите привести ко мне пленного.
 Герцог опустил портьеру. Не прошло и нескольких минут, как лорд Кампбелл ввел князя в кабинет герцога. Герцог пристально посмотрел на князя.
 — Слушай: если ты верен нам и твои сведения соответствуют действительности, ты навсегда приобретешь покровительство английского правительства. Если же ты нас обманываешь, ты умрешь.
 Князь скрестил руки на груди с выражением величайшего достоинства. Герцог ни на минуту не спускал с него глаз.
 — Князь Тропадский, — объявил он, — вы свободны. Князь низко поклонился.

 XIV
 Старая ива

 Кутаясь в большой плащ, князь прошел через английский лагерь, не сказав ни слова провожавшему его офицеру. Он дошел до того места, где сошел с лошади; солдат прохаживался неподалеку, держа ее за узду. Офицер сказал несколько слов солдату и унтер-офицеру, командовавшему аванпостом, потом поклонился князю и ушел.
 Князь сел на лошадь и выехал из лагеря без малейшего препятствия. Ночь стала еще темнее. Князь быстро доехал до фермы, и тот же самый человек, который привел князю лошадь, принял ее от него. Князь пошел с фермы по тропинке к Шельде. С берега он добрался до своей лодки, хотел в нее сесть, как вдруг схватился за пистолет… На дне лодки лежал человек. При звуке взводимого курка человек приподнялся.
 — А это ты! — сказал князь, облегченно вздохнув. — Ты меня ждешь?
 — Уже целый час.
 — Разве ты знал, где я был?
 — Ты переехал Шельду два часа тому назад, взял лошадь на ферме и поехал в лагерь. Лорд Кампбелл отвел тебя к герцогу Кумберлендскому, которому ты рассказал все, что граф Шароле узнал от своего брата, принца Конти. Герцог Кумберлендский хотел арестовать тебя, потом возвратил тебе свободу, оставив, однако, у себя молодую женщину, которую ты отдал ему. Так?
 Князь с нескрываемым удивлением взглянул на человека.
 — Так? — спросил тот бесстрастно.
 — Все точно, — подтвердил князь.
 — Стало быть, ты не должен удивляться, что нашел меня здесь. Если я знал все это, я знал и то, что ты вернешься.
 Князь приблизился к лодке.
 — Слушай, — сказал он, — я тебе полностью доверяю, но вот уже час, как меня мучит одна мысль. Ведь это ты принудил меня отдать Нисетту, единственную женщину, которую я любил, герцогу Кумберлендскому?
 — Я.
 — Но зачем?
 — Я считал тебя умнее! Слушай же. Ты давно любишь Нисетту — это счастливое обстоятельство для меня. Ты знаешь, что она любит другого и что Жильбер скорее убьет свою сестру, чем позволит тебе жениться на ней. Я предоставил тебе возможность похитить девушку и, чтобы прекратить ее поиски и получить свободу действий, позаботился о том, чтобы все в Париже считали ее мертвой. Я отвез ее в Нидерланды и отдал как залог герцогу Кумберлендскому. Скажи мне, смог бы ты действовать тоньше?
 — Не смог! — ответил князь, качая головой.
 — Неужели ты думаешь, что я стал бы тебе вредить? Ведь ты меня спас от верной и ужасной смерти, когда буквально вырвал из могилы!
 — Я знаю, что ты меня любишь, знаю, что ты могуществен и искусен, но даже самые могущественные и самые искусные люди могут быть обмануты судьбой.
 — Разумеется, но дальновидный человек должен предвидеть все и все предусмотреть.
 — И ты все предусмотрел.
 — Кажется. Главное для того, чтобы упрочить твое счастье, — заставить Нисетту полюбить тебя, а ее брата и жениха убедить в том, что она действительно погибла. Я не думаю, чтобы после обнаружения экипажа, упавшего в Сену, у кого-то осталось хоть малейшее сомнение.
 — Я тоже так думаю.
 — Если Жильбер и Ролан считают Нисетту мертвой — а они должны так считать, — какая опасность может ей угрожать?
 — Она в руках англичан.
 — Ну и что же?
 — А если английская армия будет разбита?
 — Она победит, потому что ты предупредил герцога.
 — Но если?
 — Нисетта все равно не попадет в руки французов — клянусь тебе! Я позабочусь о том, чтобы она осталась в плену, причем не одна. Меньше чем через сорок восемь часов, ты знаешь, Сабина присоединится к ней.
 — Сабина, Сабина! Сабина, которую ты сначала хотел убить и в которую потом так страстно влюбился?
 — Это наследственная любовь. Я любил ее мать, но она отвергла меня.
 — Если Сабина, наконец, окажется в наших руках, возьмем Нисетту, отнимем ее силой, если англичане не захотят ее возвращать, и уедем. Вернемся в Россию!
 — В Россию? Мы сможем гораздо счастливее жить в Париже.
 — В Париже? — с удивлением спросил князь. — Ты собрался жить в Париже?
 — А тебе разве там не нравится?
 — Жить в Париже, где нас будет преследовать вся шайка Петушиного Рыцаря, из когтей которого мы спаслись каким-то чудом?
 — Я все это знаю гораздо лучше тебя!
 — Может быть, ведь ты распоряжался, а я…
 Человек, которого князь так и не назвал по имени, вынул из кармана часы, наклонившись вперед, посмотрел на стрелки и резко оборвал своего собеседника:
 — Садись, пора!
 Князь сел в лодку и взял весла, а товарищ его взялся за руль.
 — Мы переплывем Шельду? — спросил князь.
 — Да. Греби сильнее.
 Лодка быстро скользила и пристала к берегу именно в том месте, где князь, уезжая, оставил мех, пойманный им в реке. Князь попытался отыскать мех, но не видел ничего.
 — Вот странно, — пробормотал он.
 — Его уже тут нет, — отвечал его спутник, усмехнувшись.
 — Как, ты знаешь? Но я был совершенно один.
 — Тебе так лишь казалось…
 Князь привязал лодку к стволу дерева, и оба приятеля пошли быстрыми шагами через лес.
 — Ни слова! Молчи! — шепотом предупредил князя его спутник.
 Между Турне и Фонтенуа, расположенными на правом берегу, и городком Сизуаном, находящимся на левом берегу Шельды, расстояние невелико, но никакой дороги не было проложено. Сизуан еще и ныне сообщается с Турне только через Лилль и Орши.
 Оба спутника дошли до Камфена — маленькой деревушки, находящейся близ Сизуана. Между этим городом и Камфеном был прелестный ручеек, протекавший через зеленый луг. Этот ручеек, с прозрачной журчащей водой, был окаймлен двойным рядом ив, составляющих аллею.
 Ивы были великолепны, и среди них росла одна столетняя, ствол которой имел по крайней мере семь футов в поперечнике. В двухстах шагах от ручейка, на левом краю луга, возвышался замок во фламандском стиле. Князь и его товарищ дошли до ручейка, остановились у старого дерева и внимательно осмотрелись вокруг.
 Убедившись, что никто не следит за ними, они приблизились к иве.
 Впрочем, темнота была такова, и особенно в этом месте, что было невозможно различить ничего и в трех шагах.
 — Лезь! — велел спутник князю.
 Князь ухватился за ветку дерева, но прежде обернулся.
 — Как называть мне тебя сегодня? — спросил он шепотом.
 — Сегодня я — Сомбой.
 Князь проворно долез по толстому стволу, цепляясь за ветви, до середины дерева, наклонился, сунул руку под одну из ветвей и начал искать ощупью что-то.
 Кусок ствола медленно отодвинулся и открыл глубокое отверстие. Ствол был полым, как это часто бывает в ивах, только снаружи невозможно было определить этой пустоты. Князь сел на краю впадины, сунув ноги в нее, потом пролез всем телом и исчез.
 Приказавший называть себя Сомбоем влез за князем и также исчез. Тогда приподнявшийся кусок ствола медленно опустился и скрыл все следы таинственного прохода.

 XV
 Сомбой

 Парковые ворота небольшого замка, крыша которого возвышалась над деревьями, открылись, и карета, запряженная двумя сильными лошадьми, выехала на дорогу. Лошади бежали крупной рысью. Очевидно, экипаж направлялся в Бургель, первую станцию по дороге от Сизуана в Сент-Аман.
 — Ну что, ты наконец поверил в возможность осуществления наших планов? — спросил Сомбой улыбаясь.
 — Я верю всему, когда ты меня убеждаешь, потому что ты способен на все.
 — Даже заставить тебя жить в Париже с Нисеттой, в то время как я буду жить там с Сабиной.
 — В это труднее поверить, но…
 — Дорогой Тропадский, — перебил Сомбой, переменив тон и откидываясь так, чтобы лучше видеть князя, — дорогой Тропадский, пора, кажется, поговорить серьезно. Мы накануне великого события и имеем целый час, чтобы принять окончательное решение. К чему громкие слова и пустые фразы, не правда ли? Мы знаем друг друга и оба питаем к человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Следовательно, мы можем говорить откровенно.
 — Даже очень откровенно.
 — Тропадский, сколько лет продолжается наше знакомство?
 — Кажется, больше двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и всю мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел заплатить мой долг.
 — Да, я спас тебе жизнь, — отвечал Сомбой, качая головой, — я был пьян в ту ночь, когда встретил тебя с веревкой на шее и окруженного полицейскими. Я спас тебе жизнь, и я же обязан тебе моим состоянием.
 — Да, это правда.
 — Как тебя звали в то время?
 — Жакко, — отвечал Тропадский, вздыхая и потупив глаза.
 — Чем ты занимался?
 — Неприбыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни, который без устали рыскал по городам и деревням в поисках заработка.
 — Ты не родился для этого ремесла?
 — Сказать по правде, не знаю, как я родился, где и для чего. Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новое. Врач нашел меня лежащим в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезным, поднял меня и положил на солому в свою телегу, разукрашенную флагами.
 — Ты долго оставался у этого человека?
 — Пять лет. Я много слышал от него о способах исцеления и решил что и сам смогу лечить; и вот однажды 30 января 1725 года после попойки я сказал, что до того уверен в моем искусстве, что убью себя и потом воскресну, и, так как надо мной смеялись, я проглотил яд. Меня оставили пьяным и отравленным, полицейские арестовали меня и унесли. Тогда-то ты и освободил меня от них и спас сильным противоядием. С той минуты началась наша дружба, а связывающим звеном послужила ночь 30 января.
 — У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты оказал мне такую же услугу 30 января 1730 года.
 — Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили и… мне все удалось лучше, чем я смел надеяться… Каким образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?
 — Они были уверены, что я мертв.
 — Но ты никогда не объяснял мне подробно…
 — Я объясню тебе все, когда настанет время. Ты спас меня от смерти, а я спас тебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Польшу, в Россию, выучил тебя, а когда князь Тропадский умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.
 — Я знаю, чем обязан тебе, Сомбой.
 — И ты мне предан?
 — Телом и душой.
 — Как и я предан тебе.
 Князь вздохнул и сказал:
 — Приятно чувствовать неограниченное доверие к сильному и могущественному созданию, знать, что можешь все сделать для него и что он также все сделает для тебя.
 Он пожал руку Сомбою.
 — Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем жить в Париже? — прибавил он.
 — Не понимаешь? Поясню. Для того чтобы жить в Париже, нам необходимо спокойствие и могущество, то есть чтобы Петушиный Рыцарь погиб, а я унаследовал его власть!
 — Что? — спросил князь, вздрогнув.
 — Ты находишь эту мысль скверной?
 — Наоборот, превосходной! Но как привести ее в исполнение?
 — Узнаешь со временем.
 Произнеся эти слова, Сомбой наклонился к дверце и рассматривал дорогу. Лошади все так же быстро неслись.
 — Через двадцать минут мы приедем в Сент-Аман, — заметил Сомбой.
 — Что мы будем там делать? — спросил князь.
 — Скоро узнаешь, но, главное, помни мои слова: Нисетта, Сабина, секреты Петушиного Рыцаря и смерть Жильбера — вот основная цель! Если ты мне поможешь, у нас все получится.

 XVI
 Вечер в Калони

 В одном из кабачков Калони, известном обилием пива и превосходным вином, сержант Тюлип со своими друзьями пел и пил.
 Лагерь шумел. Все знали, что на рассвете следующего дня загремят пушки, но, несмотря на это, весельем сияли все лица, а всех веселее был Тюлип, сержант лейб-гвардейцев.
 Сидя за деревянным столом, на котором красовались полные стаканы и наполовину пустые бутылки, вместе с другими солдатами, со стаканом в одной руке, с трубкой в другой, он пел и без умолку рассказывал со свойственным ему увлечением. Все чокались.
 — Ты совершил великолепную поездку, Тюлип, — сказал солдат по имени Гренад.
 — Я прогулялся в золотой карете, на мягких подушках, — отвечал сержант, — словно сам король, когда он разъезжает по Парижу.
 — А маленькая Даже?
 — Мадемуазель Сабина? Она доехала благополучно.
 — Вы не подверглись никакой опасности в дороге?
 — Ни малейшей.
 — И где она сейчас?
 — В доме короля!
 — У тебя не было ни с кем столкновения, сержант?
 — Чуть было не подрался с одним усачом.
 — Что же он тебе сделал?
 — Он загляделся на милую Сабину так, что я пришел в бешенство.
 — Ба! Разве ты любишь Сабину?
 — Нет, но когда я сопровождаю красавицу, больную или здоровую, терпеть не могу, чтобы на нее смотрели.
 — Разве он смотрел?
 — По крайней мере, пытался. Когда мы приехали в Сент-Аман, он слонялся около ее дверей, а когда Сабину несли в карету, не отводил от нее глаз. Он ехал верхом за каретой до Рюмежи, потом исчез, потом опять появился. Когда он появился в первый раз, я не обратил на него внимания, во второй — взглянул прямо в лицо, в третий раз посмотрел искоса, а в четвертый сказал ему: «У тебя усы похожи на змеиный хвост, а я змей не люблю!» Вот и все!
 — Что же он ответил?
 — Промолчал, злобно на меня взглянул, а потом ускакал прочь.
 — И ты его больше не видел?
 — Нет, а жаль, потому что эта противная рожа так и напрашивалась отведать моего кулака! Но где же Нанон? — спросил Тюлип, осматриваясь вокруг.
 — Ее не видно с тех пор, как ты вернулся, сержант.
 — Она у той девочки, которую ты привез, Тюлип, — сказал Бель-Авуар.
 В это время раздалось пение петуха. Тюлип поднял полный стакан.
 — За ваше здоровье, друзья! — сказал он. — И прощайте.
 — Ты нас оставляешь? — спросил Гренад.
 — Да, я иду к обозам.
 — У тебя, верно, завелась там какая-нибудь красотка?
 — Может быть, поэтому-то я и иду туда один.
 Поставив свой стакан на стол, сержант сделал пируэт и направился к площади Калони, где находилась многочисленная и оживленная толпа. Все знали, что король поедет верхом, и собрались там, где он должен был проезжать.
 Фанфан втерся в толпу; оказавшись у дома, он проскользнул мимо человека, стоявшего на пороге двери, спиной к улице, и одетого в черное с ног до головы. Человек этот вошел в дом. Сержант последовал за ним.
 Возле лестницы, в темном месте, человек в черном обернулся — он был в маске.
 — Тот, которого ты видел в последний раз в Бургель… — сказал он.
 — За ним гонятся все мои курицы, — ответил Фанфан.
 — Известия поступают к тебе?
 — Каждый час.
 — Ты помнишь последние приказания начальника?
 — Да, умереть или успеть в двадцать четыре часа. Или то, или другое — вот и все!
 Человек в маске сделал знак. Тюлип повернулся, вышел на улицу и направился к площади.
 Огибая угол улицы, он вдруг, остановился и, любезно поклонившись молодой красивой женщине, сказал, крутя свои усы:
 — Это вы, прелестная спутница?
 Арманда сделала реверанс.
 — Да, — отвечала она.
 — Как поживаете с тех пор, как я вас не видел?
 — Хорошо, сержант, потому что я довольна: бедная Сабина перенесла дорогу гораздо лучше, чем я надеялась, она теперь успокоилась.
 — Поэтому вы и вышли прогуляться?
 — Нет, я иду к Пейрони.
 — А, к этому доктору-хирургу, который отрежет вам руку и ногу, как…
 — Да здравствует король! — закричала толпа.
 Этот крик, раздавшийся так дружно и так громко, заставил Тюлипа и Арманду посторониться: все солдаты, офицеры, унтер-офицеры образовали двойной строй с каждой стороны улицы.
 — Да здравствует король! — повторила толпа.
 Показался Людовик XV верхом, сопровождаемый многочисленным и блестящим двором. По левую его руку ехал герцог Ришелье. Король отвечал на приветствия любезными поклонами. Он не спеша возвращался с осмотра батареи, расположенной против Перонской равнины. Проезжая по улице через Калонь, король остановился перед домом маршала, сошел с лошади и попросил Ришелье, принца де Конти, д'Аржансона, Креки, Ноайля, Бриссака и еще нескольких других сопровождать его. Людовик поднялся по лестнице в апартаменты маршала. По приказанию короля маршал оставался в постели весь день, король даже сказал: «Если я приеду навестить вас, вы не должны вставать».
 Людовик, улыбаясь, вошел в спальную; маршал приподнялся на постели.
 — Вы чувствуете себя лучше? — спросил Людовик.
 — Да, государь, потому что вижу вас, — отвечал маршал.
 — Завтра вы будете в состоянии сесть на лошадь?
 — Наверное. Я прочел нравоучение лихорадке, к которой имел некоторое снисхождение сегодня.
 — Неужели? — сказал король, садясь у изголовья больного. — Что же именно вы сказали лихорадке?
 — Я ей сказал: «Сегодня еще я согласен на ваше общество, милостивая государыня, но завтра мне некогда с вами возиться. Если только вам не поможет пуля, клянусь, вы не справитесь со мной!»
 — Браво, маршал!
 — Государь, вы осматривали лагерь?
 — Да, маршал.
 — Все приказания исполнены?
 — В точности.
 Мориц облегченно вздохнул.
 — Если бы я мог выздороветь! — сказал он.
 — Вы будете здоровы!
 — Я отдал бы десять лет моей жизни, чтобы сейчас же стать здоровым!
 — Если бы можно было что-либо отдать за это, я бы многое дал, — сказал Людовик XV.
 — Что бы ни случилось, государь, завтра я исполню свой долг.
 — Я не сомневаюсь в этом, маршал. Завтрашний день должен стать великим днем, господа! — продолжал Людовик, обращаясь к окружающим. — Дофин сказал, господа, что «впервые после сражения при Пуатье король французский будет сражаться рядом со своим сыном». Дофин прав, но я прибавлю, что после сражения при Тайльбурге, выигранного Людовиком Святым, никакая важная победа не была одержана его потомками над англичанами. Итак, завтра нам надо отличиться!
 — Так и будет! — сказал маршал твердым голосом.
 — Да-да! — закричали все с энтузиазмом. — Да здравствует король!
 — Да здравствует король! — повторили на улице.
 — Маршал, — продолжал Людовик, — мы вас оставим, чтобы не нарушать вашего спокойствия до завтра.
 Он дружески пожал руку маршала. Мориц хотел наклониться и поцеловать руку короля, но король не допустил этого.
 — Завтра мы обнимемся, — сказал он.
 В это время герцог де Ноайль подошел к королю. Герцогу де Ноайлю, одному из самых замечательных людей той эпохи, было тогда 67 лет. Впервые он участвовал в битве в 1693 году. Будучи уже почти 10 лет маршалом, он составлял гордость Франции и был очень любим Людовиком XV.
 — Государь, — сказал он, — прошу вас оказать мне величайшую милость!
 — Я вас слушаю, герцог, — сказал король, — что вам угодно?
 — Поговорить в присутствии вашего величества с маршалом Саксонским.
 — Говорите.
 Тогда герцог, подойдя к постели больного, сказал:
 — Маршал Саксонский! Несмотря на то что я старше вас и годами и титулом, что я выше вас как пэр Франции, я прошу вас назначить меня на завтра к себе первым адъютантом.
 Наступило гробовое молчание. Все были поражены самозабвением такого человека, как герцог.
 Маршал Саксонский сделал усилие, чтобы подняться на постели.
 — Герцог, — сказал он, — я неимоверно польщен этим, но без разрешения его величества не имею права на это согласиться.
 — Я разрешаю, — сказал король, — с условием, что первое французское ядро, направленное в неприятеля, будет выпущено по команде герцога де Ноайля.
 — Да здравствует король! — закричал честный старец.
 — Итак, герцог, я согласен, — сказал Мориц.
 — Да здравствует король! — повторили окружающие.
 — А теперь, господа, — сказал король, — оставим маршала отдыхать. — Он пожал в последний раз руку Морицу Саксонскому и сказал: — До завтра.
 Король вышел в сопровождении свиты.
 — Что нам делать сегодня вечером? — спросил король, обратившись к Ришелье.
 Ришелье улыбнулся.
 — Государь, хотите, я вас отведу кое-куда?
 — Куда же?
 — Государь, вы узнаете это, придя на место.
 — Это тайна?
 — Да, государь.
 — Вы разжигаете мое любопытство!
 — Государь, вы позволите себя вести?
 — Я согласен.
 Король сел на лошадь.
 — Куда же мы едем?
 — Ко мне, государь.
 — Нужно ли пригласить всех придворных?
 — Да!
 — Что это, праздник?
 Ришелье опять улыбнулся.
 Королевский отряд отправился по главной улице Калони и, наконец, достиг площади. На ней толпилось множество народа. Посреди площади стояло красивое здание, очевидно, принадлежащее какому-то зажиточному землевладельцу. Оно было убрано флагами, вензелями, над которыми возвышалось французское знамя. Прибитая на стене большая афиша сообщала, что здесь идет комедия Фавара «Деревенский петух» в исполнении артистов французской армии.
 Народ при виде короля, въехавшего на площадь, приветствовал его несмолкаемыми возгласами: «Да здравствует король!»
 Король был поражен столь необыкновенным зрелищем.
 — Государь, вам угодно присутствовать сегодня на представлении? — спросил Ришелье.
 — Вы ловкий чародей! — сказал ему Людовик XV.

 XVII
 Представление

 С тех пор, как Турншер взял под свое покровительство Фавара, поэта и музыканта, положение пирожника, ставшего директором театра, заметно упрочилось. Весь двор и, следовательно, весь город был без ума от его комических опер. За несколько месяцев успех произведений Фавара стал столь грандиозен, что артисты французской и итальянской комедий сплотились, чтобы победить общего врага, и выступили с просьбой закрыть его новый театр.
 Тогда Фавару пришла в голову удачная мысль: мадемуазель Дюронсере, знаменитая певица, на которой он собирался жениться в июле, имела в числе своих обожателей маршала Морица.
 Фавар задумал дать представление в лагере. Он написал герцогу де Ришелье, который почти официально управлял парижскими театрами. Ришелье с поспешностью воспользовался такой возможностью и велел предоставить директору Комической Оперы все необходимое для перевозки реквизита. Потом, не сказав ни слова королю, чтобы сделать тому приятный сюрприз, Ришелье велел устроить в доме, который он занимал в Калони, сцену и зал для зрителей, которыми и сегодня были бы довольны многие провинциальные театры.
 10 мая все было готово, и король сидел в ложе, или, лучше сказать, в гостиной, полной зелени, потому что она была украшена листьями и цветами. Весь зал, очень хорошо освещенный, был убран букетами и гирляндами.
 Партер занимали офицеры в парадных мундирах, а на почетных местах сидели маршалы и генералы. Дамы, которых пригласили из Лилля и Сизуана, и самые хорошенькие и богатые жены поставщиков армии красовались на местах, искусно расположенных на виду у короля.
 — Это очаровательно! — восклицал король, лицо которого сияло радостью.
 В прежние дни он не был так весел, как накануне битвы у Фонтенуа.
 — Скажите, что можно аплодировать, — обратился король к герцогу де Ришелье.
 Слова короля стали передаваться по рядам и имели действие, подобное электрической искре.
 В эту минуту поднимали занавес. Мадемуазель Дюронсере появилась под одобрительный шепот публики. Играли комедию «Деревенский петух».
 — Кстати, о петухе, — сказал король улыбаясь, — я часто вспоминаю того странного Петушка, который явился ко мне в Шуази.
 Произнося это, Людовик XV водил глазами по всему залу, вдруг он наклонился и сказал шепотом:
 — Однако я не знал, — сказал король Ришелье, — что мои мушкетеры такие красивые молодцы!
 — Неужели, государь? — спросил герцог, прикидываясь удивленным.
 — Взгляните, герцог. Видите даму в той ложе?
 — Да, государь, но она вовсе не красива.
 — Да, но позади нее этот маленький мушкетер, который все время поворачивается к нам спиной. Какая осанка, какие пальцы!
 Мушкетер обернулся — король задрожал, глаза его заблестели.
 — Герцог, вы более чем любезны, вы мне самый преданный человек.
 — Государь, я только исполняю свой долг.
 — Неужели и впрямь маркиза де Помпадур здесь?
 — Да, государь. Она не могла вынести горечи разлуки и уехала из Парижа инкогнито.
 — Когда она приехала?
 — Сегодня утром, государь.
 — Где она остановилась?
 — В этом доме, который я ей уступил.
 — Ришелье, Ришелье! Вы большой мастер сюрпризов!
 — Ваше величество очень ко мне милостивы: что только для вас не сделаешь!
 — Идите к ней и скажите от моего имени, чтобы она пришла принять мою благодарность за приезд.
 Ришелье вышел из ложи, но не сделал и трех шагов, как столкнулся лицом к лицу с человеком высокого роста в великолепном наряде.
 — Вы здесь, Сен-Жермен! — с удивлением воскликнул герцог.
 — Да, герцог, — ответил граф, — это вас удивляет?
 — И да, и нет. Вы такой странный человек!
 — Все прошло благополучно?
 — Отлично! Я в восхищении!
 — Король узнал маркизу?
 — Конечно!
 — Он доволен?
 — Я за ней иду.
 Граф де Сен-Жермен посторонился, пропуская герцога. Ришелье направился к ложе, занятой маркизой.
 Оставшись один в коридоре, Сен-Жермен приблизился ко входу в коридор. Лейб-гвардейский сержант стоял в последнем ряду, приподнявшись на цыпочки, чтобы наблюдать за представлением. Этим сержантом был Тюлип. Сен-Жермен наклонился к нему и спросил:
 — Мои приказания исполнены?
 — Исполнены, — ответил Тюлип, обернувшись.
 — Все будет готово завтра во время сражения?
 — Конечно. Лейб-гвардейцы стоят в лесу Барри.
 — Я полагаюсь на тебя.
 — Я ваш до смерти.
 — Я требую большего.
 — Я ваш душой и телом.
 — Я тебе повторяю, что ты должен мне более служить душой, чем телом, чтобы со мной расплатиться.
 — Моя душа к вашим услугам, она уплатит свой долг!
 Сен-Жермен сделал знак рукой и отступил в коридор.
 В эту минуту возвратился Ришелье, ведя под руку маркизу. Проходя мимо графа, она оставила руку Ришелье и приблизилась к Сен-Жермену.
 — Вы изумительный человек, — сказала она, — искренний друг и очень странная особа! Когда вы позволите мне доказать, что я очень рада сделать вам приятное?
 — Может быть, завтра, — отвечал Сен-Жермен, — я вам напомню клятву на кладбище.
 — Пусть будет завтра. О чем бы вы меня ни попросили, я уже согласна.
 Кивнув графу, как доброму другу, она подошла к ложе короля. В эту минуту Дюронсере пела куплет, сочиненный утром Фаваром, и ей невероятно горячо аплодировали. Сен-Жермен стоял в коридоре, скрестив руки.
 — Завтра, — сказал он, — да, завтра последний день борьбы! Завтра я одержу победу или погибну. Но если я погибну, то и в своей агонии заставлю страшно задрожать землю, которая носит тех, кого я ненавижу!
 Он поднял глаза и руки к небу, как бы призывая его в свидетели своего обещания.
 В театре слышны были радостные крики наполнявшей его публики.

 XVIII
 Четыре часа утра

 — Вставай д'Аржансон!
 Министр раскрыл глаза, вздрогнул и вскочил.
 — Государь… — пролепетал он.
 Действительно, Людовик XV стоял в его комнате, в полном военном костюме и при шпаге.
 Солнце едва показалось на горизонте, густой туман, поднимавшийся из росы, покрывал луга. Четыре часа утра пробило на колокольне церкви Калони.
 В это утро первым в лагере проснулся король и тотчас отправился будить министра. Д'Аржансон оделся в один миг.
 — Что прикажете, ваше величество? — спросил он, поклонившись королю.
 — Отправляйтесь немедленно к маршалу и спросите его приказаний.
 Д'Аржансон бросился к маршалу.
 — Государь, — послышался чей-то взволнованный голос, — разве вы решили ехать без меня?
 Это произнес вошедший дофин. Принцу было шестнадцать лет, он мечтал присутствовать при своем первом сражении и с нетерпеливым волнением ждал первого пушечного выстрела, как молодой воздыхатель ждет свою первую любовницу.
 — Уехать без тебя, сын мой? — переспросил Людовик XV, целуя дофина. — Нет. Я должен был отдать несколько приказаний и собирался тебя разбудить.
 Король сел в кресло, держа за руку сына.
 — Дитя мое, — сказал он голосом кротким и серьезным, — ты будешь присутствовать при великом событии в твоей жизни. Ты получишь крещение огнем, как говорил король Франциск I. В твоих жилах течет кровь Генриха IV и Людовика XIV, ты француз, ты сын короля и сам будешь королем, ты будешь на поле битвы тем, кем обязан быть.
 — Разве вы сомневаетесь в этом? — спросил дофин, краснея.
 — Сохрани меня Бог, сын мой! Но выслушай меня, Луи, минуты драгоценны. Я хочу говорить с тобой не как отец с сыном, а как король должен говорить со своим преемником.
 Наступила минута торжественного молчания.
 — Ты дофин, — продолжал Людовик, — но уже сегодня ты можешь стать королем.
 — Государь…
 — Ты можешь стать королем, — повторил Людовик, — и я могу говорить с тобой об этом, потому что смерть никогда не пугала ни одного из Бурбонов. Если я буду убит до окончания сражения, скрой мою смерть! Пусть солдаты не знают ничего о ней, и признай начальником маршала графа Саксонского, пусть он действует, командует и распоряжается. Ты мне обещаешь?
 — Да, государь.
 — Если маршал будет убит, передай начальство герцогу де Ноайлю, а в случае его смерти — графу Ловендалю или герцогу Ришелье. В случае поражения не беги, оставайся там, где в тот момент будешь. Где король, там армия сплочена, и отступающие не осмелятся тебя бросить. Наконец, сын мой, подумай, что если я буду убит на этом поле битвы, сражаясь с врагами моего королевства, то мне будут нужны достойные и славные похороны.
 Людовик XV встал и произнес эту последнюю фразу с такой благородной гордостью, которая глубоко тронула дофина, который казался быть твердым и сдержанным. Глаза его наполнились влагой, и крупные слезы покатились по щекам.
 Людовик XV не отличался чувствительностью, но волнение сына растрогало его. Он привлек его к себе, прижал к груди и нежно поцеловал.
 Оседланные лошади ждали у дверей дома. Весь главный штаб короля собрался там. Туман сгущался, и солнце казалось тусклым металлическим диском.
 — Государь, — сказал подъехавший д'Аржансон, — маршал поручил мне сказать вашему величеству, что он позаботился обо всем и что все готово.
 Король и дофин сели на лошадей и поехали рядом к мосту, за ними двинулись все придворные.
 В ту минуту, когда король въезжал на мост, туман внезапно рассеялся, и солнце ярко засверкало.
 Вдали, на равнине, виднелись батальоны пехоты, эскадроны кавалерии, стоявшие на позициях, которые им приказано было занять в решительную минуту. Со всех сторон скакали адъютанты, передавая приказания своих командиров.
 Налево простирался лес Барри с двумя редутами и пушками. В центре, около Фонтенуа, располагался отряд стрелков, направо были редуты Антуани. Король остановился в начале моста, чтобы полюбоваться этим великолепным видом, и группа, которую он составлял со своей сектой, придала этой картине еще большее великолепие. Людовик XV перед этой армией, перед этими пушками был так спокоен, как будто находился в Розовой гостиной замка Шуази.
 Солдаты полка Фер и нормандской бригады, охранявшие мост, стояли в две линии справа и слева. Когда Людовик и дофин выехали на мост, они закричали:
 — Да здравствует король! Да здравствует дофин!
 Король и принц поклонились. Граф Ловендаль, командовавший шеститысячным резервным корпусом, стоял во главе этих бригад.
 В эту минуту скорым шагом подошли солдаты, неся на плечах носилки, на которых лежал маршал в полном обмундировании, а за носилками его конюший вел сильную андалузскую лошадь.
 Маршал, чтобы не потратить сразу все силы, которые были до того истощены, что он не смог надеть кирасы, велел обнести себя вокруг лагеря. Он все осмотрел, все увидел, поговорил с генералами, отдал им последние приказания. Сесть на лошадь маршал собирался только в момент начала боя. Он поклонился королю, который ему подал руку.
 — Все ваши предписания исполнены? — спросил король.
 — Все, государь, — отвечал Мориц. — Я жду неприятеля.
 — Кажется, он может прийти.
 — Да, государь, и его примут достойно!
 Король поехал вперед. Маршал велел поднести себя к королю. Повернув направо, они приблизились к третьей линии.
 В пятидесяти шагах позади этой линии, между Фонтенуа и лесом Барри, находился очаровательный зеленый пригорок, возвышавшийся над всей равниной, на нем стояла маленькая часовня. На этом пригорке король должен был находиться во время сражения.
 С рассвета пригорок и часовня были заняты толпой поставщиков армии, крестьян и крестьянок из окрестных деревень, прибежавших посмотреть на сражение.
 К Морицу прискакал его первый адъютант де Мез.
 — Господин маршал! Неприятель приближается.
 — Лошадь! — закричал маршал.
 — Вам плохо? — спросил король.
 — Нет, государь, — отвечал Мориц, энергично садясь в седло, — мне уже не плохо.
 Он ускакал в сопровождении своих офицеров и направился прямо к передовой, чтобы присутствовать при первом огне. Король, дофин, приближенные короля — все на конях, — заняв место на вершине пригорка, смотрели на равнину.
 Приближалась великая минута. Вдали, на равнине, виднелось огромное облако красноватой пыли, поднимаемой ветром. То были английская и голландская армии.

 XIX
 Первый залп

 Пробило пять часов утра.
 Две неприятельские армии стояли лицом к лицу на расстоянии пушечного выстрела и смотрели одна на другую в тревожном ожидании роковой минуты.
 Ничего не могло быть страшнее и торжественнее тех нескольких секунд, которые предшествовали началу битвы.
 Любой, кто накануне видел маршала прикованным болезнью к постели и встретил бы его сейчас на лошади, объезжающим ряды, наверняка не узнал бы его.
 Маркиз де Мез следовал за ним, чтобы передавать его приказания. Круасси, Монтерсон, Таванн и другие именитые вельможи сопровождали Морица Саксонского. До решительной минуты маршал хотел объехать всю первую линию.
 Мориц ехал шагом и кланялся, проезжая мимо знамен центральных полков, сгруппированных за фонтенуаскими редутами.
 Потом Мориц проехал в Антуань, где командовал герцог де Ноайль, которому предстояло выступать против голландцев. Де Ноайль верхом следовал возле Морица Саксонского. Герцог де Граммон, племянник герцога де Ноайля, также ехал рядом на коне.
 — Герцог, — сказал Мориц, — хочу напомнить, что король оказал вам милость, приказав сделать первый пушечный выстрел. Все готово.
 Герцог де Ноайль поклонился.
 — Я буду иметь честь сам участвовать в сражении, — отвечал он. — Граммон, — прибавил он, обернувшись к своему племяннику, — поезжайте сказать королю, что я начинаю.
 Молодой герцог поклонился и хотел пришпорить свою лошадь.
 — Обними же меня, прежде чем уедешь! — продолжал де Ноайль.
 Ноайль и Мориц стояли друг перед другом под вязами. Голландцы, англичане и австрийцы, образуя полумесяц, медленно приближались. Сражение вот-вот должно было начаться. Граммон приблизился к дяде, проехав между ним и маршалом, который протянул ему руку.
 — Сражайтесь, как при Деттинге, — сказал Мориц, намекая на сражение, происходившее два года назад, в котором Граммон проявил истинное бесстрашие, бросившись на неприятеля.
 — Скажите его величеству, — продолжал де Ноайль, — что я сегодня с гордостью одержу победу или умру за него!
 Дядя наклонился, чтобы обнять племянника. Граммон, вставший между маршалом и герцогом, держал в левой руке правую руку маршала и, наклонившись в седле, подставил щеку де Ноайлю. В эту минуту блеснула молния, раздался выстрел, и Граммон упал.
 Это было первое ядро, пущенное голландской пушкой; ядро пролетело между маршалом и герцогом де Ноайлем и раздробило грудь герцога де Граммона, который упал замертво на шею лошади.
 Мориц чувствовал в своей руке, как сжались пальцы этой первой жертвы сражения, а герцог де Ноайль получил последний поцелуй этих навсегда закрывшихся уст.
 Герцог де Ноайль побледнел как полотно. Он соскочил на землю, чтобы принять окровавленное тело Граммона, соскользнувшее с седла. Офицеры бросились ему на помощь.
 Маршал печально смотрел на эту сцену и, потупив голову, сказал:
 — Отомстите за него!
 Он ускакал.
 — Пли! — скомандовал герцог де Ноайль. И французская линия вся запылала. Облако красноватого дыма поднялось клубами с земли, расцвеченное миллионами огненных зигзагов. Грохот, мощнее звуков извержения вулкана, слышался на расстоянии десяти лье, и земля дрожала от первых ударов этой битвы.

 XX
 Лес Барри

 Пробило восемь. Вот уже три часа армии безостановочно сражались.
 Победа клонилась на сторону французов. Дважды голландский корпус пытался овладеть деревней Антуань и дважды был отброшен с громадными потерями. Неприятели хотели обогнуть редуты и пройти через равнину Перон между Антуанью и Шельдой, но смертельный перекрестный огонь последнего редута Антуани и батареи, расположенной по другую сторону Шельды, заставил их отказаться от этой идеи.
 Голландцы, очевидно, начали сомневаться в победе. Принц Вальдек чувствовал, что отчаяние постепенно овладевало его солдатами.
 Англичане трижды атаковали Фонтенуа, но их атаки трижды были отбиты с большим уроном. Потери с обеих сторон были велики. Но урон французской армии был меньше урона союзников.
 Отброшенные несколько раз голландцы отступили и не принимали более участия в сражении. Англичане решили действовать одни, но, истощенные тремя последовательными атаками, также перестали наступать, очевидно желая сделать передышку.
 Пушки продолжали греметь, но не так ожесточенно, как в начале боя.
 До сих пор французская армия уверенно пробивала дорогу к победе, и радость солдат возрастала все больше и больше. Крики: «Да здравствует король!» — раздавались со всех сторон, особенно в лесу Барри, где французы трижды отбили самую жестокую атаку. Тут сражался отборный корпус, составленный из приближенных короля.
 — Право, господа, — говорил, смеясь, герцог де Вирой, — сегодня так жарко, что приятно находиться под такой густой тенью.
 — А на траве еще лучше! — прибавил де Клиссон, командир полка д'Артуа.
 — Да, совсем недурно! — прибавил де Куртен, указывая на трупы, валявшиеся на земле. — Вот доказательство!
 — Я надеюсь, — заметил маркиз д'Обтер, — что, доказав господам англичанам невозможность охотиться в этом лесу без нашего позволения, и притом три раза, мы убедим их оставить нас в покое.
 — Мне кажется, что они не слишком беспокоят нас и теперь.
 — Это правда, Круасси, и твоим солдатам остается только сложить руки.
 — Если бы принесли позавтракать, то можно было бы освежиться хоть немножко, — сказал Бирон.
 — Да, но здесь нет ничего.
 Все переглянулись, покачав головами с печальным выражением.
 — Мне хочется пить, — сказал полковник лейб-гвардейцев.
 — Можно найти средство, полковник, — сказал чей-то голос.
 Бирон обернулся и увидел сержанта, который, приложив руку к шляпе, в почтительной позе стоял перед своим начальством.
 — А, сержант Тюлип! — сказал герцог улыбаясь.
 — Я, господин полковник.
 — Это счастье при таком граде пуль! Что ты хочешь мне сказать?
 — У Нанон есть еще вино, и если вы желаете пить…
 — У моей маркитантки?
 — Да, господин полковник! Сержант собирался пойти за ней.
 — Нет, — сказал полковник, — пусть она сохранит это вино для раненых. Славная девушка эта Нанон, — прибавил полковник, обернувшись к своим товарищам, — она поит раненых под неприятельским огнем.
 — Господа, — сказал Клиссон, — что происходит с англичанами?
 Действительно, вся часть леса, трижды подвергавшаяся атаке англичан, была ими оставлена. С утра крайнее левое крыло отбивало стремительные атаки англичан. Герцог Кумберлендский понимал, что своим успехом французская армия обязана редутам Фонтенуа и лесу Барри. Во время последней атаки защита была столь самоотверженной, что англичане были вынуждены отступить. Несмотря на это, французы их не преследовали. Приказ маршала Саксонского предписывал оставаться в лесу во что бы то ни стало. Важность леса в стратегическом отношении сознавалась, очевидно, как маршалом Саксонским, так и герцогом Кумберлендским. Однако уже более четверти часа англичане не делали никакой попытки овладеть лесом.
 Вдали показался мчавшийся во весь опор адъютант маршала маркиз де Мез.
 Адъютант остановил лошадь, все его окружили.
 — Господа, — сказал маркиз, — голландцы соединяются с англичанами, они прекратили атаку Антуани и скапливаются между Фонтенуа и входом в лес Барри. Я привез вам приказ маршала держаться на этой позиции до последней возможности.
 — Будем держаться! — ответили все в один голос.
 — Тогда победа наша!
 — Умрем, не тронувшись с места! — сказал Клиссон. — Да здравствует король!
 — Да здравствует король! — повторил де Мез, пуская коня в галоп, и исчез в облаке пыли.
 — Будем ждать неприятеля, — сказал герцог де Бирон. Полковники позвали своих офицеров и отдали им приказания, которые те поспешили исполнить.
 Было одиннадцать. Уже шесть часов длилось сражение. На равнине не умолкали пушки. Трупы устилали землю со всех сторон, госпитали были уже полны, а день еще не кончился.
 — Нет сомнений, — сказал Клиссон улыбаясь, — я согласен с мнением Бирона.
 — О чем вы?
 — Если англичане еще промедлят, я успею хорошо позавтракать — просто умираю с голоду.
 — А уж если умирать, так лучше от пули, чем от голода.
 — Конечно!
 — Но у нас ведь нет ничего, — сказал Куртен.
 — Ах! — заметил Бирон. — Если граф де Сен-Жермен сдержит слово, то мы позавтракаем сегодня.
 — Как, — спросил Таванн, — граф де Сен-Жермен собирался угостить нас сегодня завтраком?
 — Не вас, а меня.
 — С какой стати?
 — Я выиграл завтрак в лото для себя и для гостей, которых я приглашу. Этим завтраком он должен был угостить меня ровно через месяц, день в день, час в час, где бы я ни находился.
 — Ну, так что же?
 — Ты не понимаешь. Я выиграл завтрак 11 апреля в одиннадцать часов утра. А сегодня 11 мая, одиннадцать часов утра, значит, завтрак должен быть мне подан здесь.
 — Он здесь, — раздался голос.
 Все обернулись к тому месту, откуда он прозвучал. Ветви кустов раздвинулись, и показался человек в богатом наряде. Он любезно поклонился.
 — Вы! — с изумлением вскричал Бирон.
 — Любезный герцог, — ответил человек, приближаясь, — сейчас без пяти минут одиннадцать. Убедитесь, что я не опоздал.
 Наступила минута изумления. Все переглядывались, словно вдруг забыли о сражении и об оглушительных пушечных выстрелах.
 — Вы здесь! Вы здесь! — повторял Бирон, пораженный.
 — Я — здесь! — ответил пришедший, державшийся так непринужденно, как будто он находился в светской гостиной. — Что же вы находите в этом удивительного? Ведь сегодня 11 мая.
 — А завтрак? — спросил Бирон.
 — В одиннадцать часов вы сядете за стол.
 — Где же?
 — Здесь.
 — Черт побери! Граф, если это действительно так, я объявляю вас самым необыкновенным человеком, которого когда-либо можно встретить.
 Сен-Жермен улыбнулся и ничего не сказал. Он вынул часы и сказал.
 — Еще три минуты. Пробьет одиннадцать — и завтрак будет вам подан. Я надеюсь, что утренняя усталость поспособствует хорошему аппетиту.
 — О да! В этом я могу вам поклясться!
 — Я очень рад! Да, — заметил граф, услышав гром пушечных выстрелов, смешанный с барабанным боем, звуком труб и бешеными криками сражающихся. — Чудный будет концерт! — и, обернувшись, прибавил: — Подавайте!
 Едва он это произнес, восемь человек показались на узкой тропинке, которая шла от Шельды. Эта тропинка не представляла никакой опасности и служила только сообщением между лесом и резервом, так что ее не охраняли.
 Четыре человека держали на плечах огромный стол, накрытый материей, еще четверо несли по огромной корзине. Люди, державшие стол, остановились на том месте, где земля была ровнее, а трава зеленее. Ножки стола представляли складной механизм, устроенный так, чтобы можно было с удобством обедать, сидя на траве. Потом слуги сняли материю — и все вскрикнули: стол был уставлен серебром, посудой и накрыт тонкой скатертью.
 В это время четыре других человека вынимали из корзинки бутылки и разные кушанья. Сен-Жермен поклонился герцогу Бирону.
 — Извините, герцог, — сказал он, — что я не могу предложить вам более изысканный завтрак, но сражение, согласитесь, обстоятельство особое.
 — Садитесь, господа! — сказал Бирон. — В подобной ситуации это лучший способ отблагодарить графа де Сен-Жермена.
 — Только бы англичане дали нам время позавтракать, — сказал Клиссон, разрезая пирог.
 Завтрак был недолгим. Неожиданно раздалось пение петуха.
 — Полковник! — закричал прибежавший граф д'Отрош. — корпус направляется к оврагу Фонтенуа.
 — По вашей милости, граф, — сказал Бирон, — теперь мы желаем только славы и опасностей. Вперед, господа!
 Все было продумано заранее: четыре батальона французских лейб-гвардейцев, два батальона швейцарских гвардейцев и полк французских гренадеров выступили вперед под предводительством Бирона. Остальные войска остались защищать лес. Впереди шел капитан французской гвардии граф д'Отрош, потому что он один знал, с какой стороны подступают англичане, которым нужно перерезать путь.
 — Как! — воскликнул герцог Бирон с удивлением. — Вы идете с нами, Сен-Жермен?
 — Разве вам мое общество неприятно? — спросил граф.
 — Напротив, граф, оно делает нам честь. Но вы в придворном платье и у вас очень легкая шпага.
 — Что с того?
 Д'Отрош сделал знак остановиться.
 Солдаты приготовились стрелять при первой команде. Один французский гренадер, стоявший на самом краю оврага, подошел к полковнику.
 — Кто атакует нас? — спросил его д'Обтер.
 — Артиллерийская батарея и многочисленный пехотный корпус, — отвечал гренадер.
 — Надо отбить эти пушки! — сказал Бирон.
 — Да, подождем, пока батарея выйдет из оврага, — отвечал Куртен, — тогда мы захватим пушки и направим их на англичан.
 — Вперед!
 Офицеры бросились налево, на крутой склон.
 — Становись на свое место! — приказал сержант Полип подошедшему французскому гренадеру.
 Это был Ролан. Он повиновался и встал возле сержанта. Таванн, подойдя к оврагу, поспешно вернулся.
 — Англичан гораздо больше, чем вы думаете, — сообщил он Бирону. — Колонна длинная и занимает всю ширину оврага, а за ними видны ганноверцы.
 — Оба корпуса объединились, — сказал Куртен.
 — Надо соединиться с полком д'Артуа и Грассена, которые занимают лес с двумя швейцарскими батальонами, — сказал Бирон.
 В лесу поблизости снова раздалось «кукареку», на которое никто не обратил внимания. Солдаты бросились вперед за своими офицерами. Они взобрались на пригорок, возвышавшийся над оврагом. Два офицера поскакали к лесу во весь опор за подкреплением. Граф де Сен-Жермен исчез, и никто не знал, куда он девался. Бирон, Куртен, Таванн, Клиссон и д'Обтер внимательно изучали местность в поисках лучшей позиции.
 — Расположим наши линии по четыре человека в ряд, — сказал герцог, — таким образом, мы сможем дольше сопротивляться.
 Все согласились с разумностью этого довода. В это время Таванн, проскользнув в кустарник, окаймлявший овраг, лег на землю, чтобы лучше рассмотреть приближающегося неприятеля.
 Спустя несколько минут, два швейцарских батальона и полк д'Артуа подоспели и стали в ряд.
 Овраг находился на границе леса и выходил на левую сторону редутов Барри. В этом самом месте и устроили засаду французские войска. Французские лейб-гвардейцы и гренадеры составляли две первые линии, швейцарцы третью, а полк д'Артуа четвертую.
 По сигналу, четыре линии должны были повернуться направо, чтобы очутиться лицом к лицу с неприятелем и преградить ему дорогу. Люди, готовые ко всему, ждали.
 Виконт де Таванн, лежа в кустарнике, все пытался рассмотреть английский корпус, но крутой поворот оврага мешал ему. Он лежал неподвижно и безмолвно, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Виконт вскочил, выхватив пистолет.
 — Не опасайтесь ничего, — сказал граф де Сен-Жермен.
 — Вы были в этих кустах? — с удивлением спросил Таванн.
 — Да, и я сообщу вам самые точные сведения: здесь вся английская армия.
 — Вся? — изумился Таванн.
 — Да. Выслушайте меня. Герцог Кумберлендский, поняв трудность своего положения, решил сделать последнее усилие — прорваться через лес Барри между редутами. Это намерение геройское!
 — Они не пройдут!
 — А может, и пройдут.
 — Как? Почему?
 Сен-Жермен приблизился к виконту.
 — На редутах Фонтенуа не хватает ядер, — шепнул он.
 — Вы-то откуда это знаете?
 — Я знаю все, Таванн, вам это давно известно!
 — Но что же теперь делать?
 — Предупредить маршала Саксонского, и держаться как можно дольше, чтобы дать ему время подоспеть к вам на помощь.
 — И все?
 — Да.
 — Я передам это Бирону.
 — Передайте, но не забудьте того, о чем я вас просил.
 — Относительно Ролана Даже?
 — Да.
 — Положитесь на меня.
 — Благодарю.
 Таванн пополз по траве, затем, вскочив на ноги, бросился к тому месту, где стоял маленький корпус французской армии. Сен-Жермен остался один, отступив на несколько шагов, он остановился; раздалось кукареканье, потом еще одно, и еще. Сен-Жермен все стоял на одном месте. Человек, весь в черном, с черной бархатной маской на лице, взявшийся непонятно откуда, подошел к графу.
 — Ну что, дорогой В? — спросил граф де Сен-Жермен.
 — Все идет так, как вы сказали.
 — Где эти двое?
 — Возле Калони.
 — А петухи?
 — В самой Калони.
 — А курицы?
 — На дороге к английскому лагерю или уже в нем.
 — Все готово к похищению Сабины?
 — Князь приготовил все.
 — Ничего не изменилось в порядке наших действий?
 — Ничего.
 В сделал утвердительный знак, Сен-Жермен взял его за руку.
 — Дорогой В, — сказал он, — помните то, что я вам сказал: «Этот день должен быть последним, наше дело следует завершить!» Теперь идите и действуйте!
 В исчез в густой чаще.
 В эту минуту англичане приблизились к пригорку. Сен-Жермен сказал правду: герцог Кумберлендский совершил искусный маневр, в котором ему помогли голландцы, прикрыв его так, чтобы тот мог действовать скрытно; он собрал двадцать две тысячи человек пехоты и составил одно каре. Шесть пушек везли во главе колонны, шесть других были помещены в центре.
 — Если мне удастся пройти между этими редутами, — сказал он, — то французская армия будет разбита.
 Офицеры получили приказ вести солдат медленно, стрелять редко, но метко и постоянно заменять в рядах выбывших солдат, чтобы колонна не была расстроена. После этих распоряжений колонна, прикрываемая голландцами и облаками дыма, спустилась в овраг.
 Когда она дошла до оврага, французский корпус вдруг преградил ей путь.
 Две с половиной тысячи французов смело встали против двадцати тысяч англичан!
 Англичане продолжали приближаться медленно, с ружьями наперевес и с зажженными фитилями.
 Во главе английской армии шли Кампбелл, адъютант герцога Кумберлендского, граф Ольбермел, генерал-майор английской армии, и Черчилль, незаконнорожденный внук великого Мальборо. За ними двигалась английская армия под предводительством Чарлза Гея и шотландский полк.
 Силы были неравны: почти что один против десяти, пушек у французов не было. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры, солдаты полка Артуа стояли, не сходя с места, решившись не отступать ни на шаг. Во главе французов были герцог Бирон, Клиссон, Ланжей, Куртен, Обтер, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн.
 Не было сделано ни одного выстрела. Оба корпуса находились в пятидесяти шагах один от другого. Англичане остановились. Тогда с истинно рыцарским достоинством Кампбелл, Ольбермел, Черчилль и несколько других офицеров молча подошли и, сняв шляпы, вежливо поклонились французской армии.
 Французские офицеры учтиво ответили на этот поклон. Лорд Гей, капитан английской гвардии, сделал четыре шага вперед и сказал, взмахнув своей шляпой:
 — Господа французские лейб-гвардейцы, стреляйте!
 Граф д'Отрош, командовавший первым батальоном французских лейб-гвардейцев, сделал, в свою очередь, несколько шагов и, держа шляпу в руке, ответил:
 — Господа англичане, мы никогда не стреляем первыми. Не угодно ли начать вам?
 Произнеся эти слова, граф д'Отрош, до сих пор державший шляпу в руке, надел ее на голову, потом скрестил руки на груди, изобразив ожидание.
 — Пли! — скомандовали английские офицеры.
 Залп был мощен. Шесть пушек и вся первая английская линия выстрелили одновременно. Клиссон, Куртен, Лонжей, Пейр были убиты первыми. Четырнадцать офицеров, между которыми находился граф д'Отрош, и двести семьдесят пять солдат упали замертво возле своих командиров.
 Французы ответили залпом, который произвел большое опустошение в колонне противника. Кампбелл и другие офицеры пали раненые и мертвые, но англичане тут же восполнили поредевшие ряды, и стрельба продолжалась с обеих сторон.
 За десять минут были убиты более семисот французов. Почти треть маленькой армии была уничтожена. Что могли сделать полторы тысячи смельчаков против двадцати тысяч англичан и их двенадцати пушек.
 Они медленно отступали, между тем как английская колонна продолжала свой натиск.
 Полк короля спешил на помощь; он с ходу атаковал английскую колонну в штыки и остановил ее надолго. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры и швейцарцы встали за полком короля и укрылись редутом.
 Английская колонна, стреляя, продолжила наступление в том же темпе, сохраняя при этом удивительный порядок. Она приближалась. Грянули пушки, колонна изогнулась, но по-прежнему шла вперед, сметая все на пути своем.
 Тем временем стрельба с фонтенуаского редута ослабла: недоставало ядер, и стреляли порохом, чтобы не показать врагу, что ядра на исходе. Колонна англичан продолжала движение.
 — Боже! — вскричал сержант Тюлип. — Мы погибли!
 — К счастью, мы умрем, — сказал один французский гренадер.
 Этим гренадером был Ролан Даже, который спокойно и бесстрастно среди стрельбы ждал пули, еще не поразившей его. Редуты были пройдены, колонна англичан вышла на равнину, непоколебимо направляясь к мосту у селения Калонь. Победа, с утра сопутствовавшая французам, казалось, изменила армии Людовика XV, в которой замечался уже беспорядок.

 XXI
 Дом в Калони

 — Урсула, Урсула! Что вы теперь видите?
 — Ничего, дорогая Сабина, я давно ничего не вижу! Поднимается большой столб дыма на другом берегу реки.
 — А где мой отец?
 — Я уже не вижу его на мосту. Он, вероятно, перешел на другую сторону, чтобы разузнать что-либо.
 — О Боже мой! Боже мой! — воскликнула Сабина, откинув голову на спинку кресла. — Я хочу пойти посмотреть, — прибавила она, сделав усилие, чтобы встать.
 — Нет, нет! — вскричала Арманда, подбежав к ней и принудив девушку остаться в большом кресле, на котором та лежала. — Нет, не шевелитесь!
 — А мой брат? Мой бедный брат?
 Это происходило в маленькой комнате, в доме короля в Калони, в то время, когда английская колонна шла в атаку на редуты Фонтенуа.
 Дом короля выходил одной стороной на Шельду; с этой стороны и располагалась комната, в которой по приказанию короля поместили привезенную накануне из Сент-Амана Сабину. Эта комната на третьем этаже была довольно велика и сравнительно хорошо меблирована. Окна ее были как раз над рекой.
 Сабина, бледная, печальная, лежала в большом кресле, положив ноги на подушки. Урсула и Арманда Жонсьер стояли у открытого окна. Рупар, дрожащий, встревоженный, с цветом лица, который переходил от зеленого к желтому, с полузакрытыми глазами и открытым ртом, сидел на стуле среди комнаты и не смел пошевелиться.
 Стрельба не прекращалась, черный дым вился клубами, ветер приносил запах пыли, пороха и крови, этот странный запах, свойственный полю битвы и знакомый только тем, кто участвовал в больших сражениях. С шумом пушечных и ружейных выстрелов смешивались крики, проклятия и какие-то иные звуки. Все это было страшно в полном значении этого слова.
 — Брат мой! Мой бедный брат! — в отчаянии повторяла Сабина.
 — Мужайтесь, Сабина! — сказала Арманда, целуя молодую девушку. — Мы победим, мы разобьем неприятеля!
 — Но Ролан…
 — Вот увидите, он вернется…
 В эту минуту мощный залп заглушил все другие звуки. Стекла в окнах разлетелись вдребезги. Женщины были в ужасе. Рупар растянулся в кресле, свесив руки, опустив голову, как человек, лишившийся чувств.
 — Я умер! — прошептал он.
 Урсула высунулась из окна. Огромный огненный столб поднялся к небу. Это был взорван один из редутов. Потом дым закрыл все, и стрельба продолжилась с прежней силой.
 — Брат мой, брат мой! — закричала Сабина. — Наверное, он погиб.
 — Нет, нет! — возразила Арманда. — Он дерется за короля! Мужайтесь, Ролан слишком храбр для того, чтобы умереть так просто. К тому же его оберегают и сержант, и Нанон!
 — Где же отец? Где мой отец? — с беспокойством повторяла Сабина.
 — Там, на мосту, — отвечала Урсула, выглядывая из окна, — он смотрит в бинокль… О! Я уверена, что он не спускает глаз с короля.
 — Мне хотелось бы его увидеть! — сказала Сабина, стараясь встать.
 — Нет, не вставайте! — возразила Арманда. — Вы слишком слабы… Рупар сходит за ним.
 Рупар не шевельнулся.
 — Ну, иди же! — приказала Урсула.
 — Подруженька! — сказал чулочник жалобным голосом.
 — Ступай за Даже, он там, на мосту…
 — На мосту! — повторил Рупар. — На мосту… куда падают ядра…
 — Ядра, ядра! — закричала Урсула. — Ты разве боишься ядер?
 — Конечно, — наивно отвечал Рупар.
 — Разве ты не мужчина?
 — Да…
 — Иди! Немедленно!
 — Милая моя, я не могу пошевелиться, — сказал Рупар жалобным голосом.
 — Трус!
 — Подведите меня к окну! — крикнула Сабина.
 — Боже мой! — воскликнула Урсула. — О Боже мой! Что такое случилось? Бегут… солдаты на мосту…
 — Отец! — закричала Сабина, вставая.
 — Вон он! — сказала Урсула. — Он возвращается, он бежит сюда, в дом. Тебе нечего беспокоиться, — обратилась она к мужу, — ты похож на индейку, привязанную за лапу!
 Рупар не отвечал; он все еще лежал в кресле неподвижно, как существо, лишенное чувств. Дверь отворилась, вошел Даже.
 — Отец! — с радостью воскликнула Сабина.
 — Что там? — спросила Арманда.
 Даже был очень бледен, брови нахмурены, лицо горестно.
 — Боже мой! — произнес он, как бы отвечая самому себе. — Я не знаю, чем все это кончится.
 — Что? Что такое? — встревоженно спросила Урсула подходя к нему.
 — Что-то с Роланом? — спросила Сабина с беспокойством.
 — Нет, нет! — ответил Даже. — Я не имею о нем никаких известий.
 — Но что же вы имеете в виду?
 — Ничего, дочь моя, ничего! Я находился под впечатлением этого чудного сражения, — продолжал Даже с вымученной улыбкой. — Все идет хорошо… очень, очень хорошо… и я пришел сказать тебе, что скоро все кончится…
 Сабина взглянула на отца. В его поведении было что-то странное, но она в самом деле подумала, что тот находился под впечатлением, произведенным на него сражением.
 — Идите же и взгляните, что там происходит, — сказал Даже, взяв за руку Рупара и потащив его к окну.
 — Я не хочу этого видеть! — плача ответил Рупар, отступая назад и закрывая глаза левой рукой.
 — Надо все приготовить к отъезду, — сказал Даже очень тихим голосом.
 — Что? — спросил Рупар, испугавшись таинственного тона Даже, глаза которого блестели.
 — Надо иметь возможность бежать, если это окажется необходимым!
 — Бежать?
 — Шш! Не говорите так громко!
 — Бежать… — повторил Рупар шепотом. — Ах! Святая Дева! Неужели мы разбиты?
 — Молчите!
 — Я так и думал! Мне никогда не везет! Мое первое сражение — и мы побеждены!
 — Нет! Я предполагаю такой исход, но наверняка ничего не знаю.
 — Ах, Боже мой, святой Варнава, все святые! — запричитал Рупар плачущим голосом. — Погибнуть в моих летах! Такая прекрасная будущность!
 К счастью, грохот сражения не дал возможности Сабине уловить смысл слов Рупара, но Урсула подошла близко, услышала стенания мужа, и, хотя к ним давно привыкла, ее поразил их особенно плачевный тон.
 — Что такое? — спросила она с нетерпением и ужасом.
 — Англичане, с утра проигрывавшие, теперь вдруг начинают одерживать победу, — ответил Даже.
 — Ах, Боже мой!
 — Опасность так велика, что маршал прислал сказать королю, чтоб тот оставил поле сражения и переехал через мост.
 — Он приедет сюда?
 — Да.
 — Мы погибли!
 — Я этого и боюсь! — со вздохом сказал Даже.
 — Если так, надо ехать…
 — Да. Но говорите тише, чтобы Сабина не услышала.
 — Да-да! Я вас понимаю! Как вам тяжело! — прибавила Урсула. — Ваш сын там, ваша дочь здесь!
 Даже поднял глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своей горести.
 — Надо ехать! — продолжал он. — Надо велеть запрячь карету и посадить туда Сабину, чтобы иметь возможность бежать в случае опасности.
 — Мой муж вам поможет!
 — Ваш муж ничего не хочет!
 — У меня нет сил! — пробормотал Рупар, опустив голову.
 Послышался громкий шум, смешанный с криками, стук экипажей и топот лошадей. Даже и Урсула высунулись из окна.
 Калоньский мост был полон солдат, которые несли носилки с ранеными.
 — Боже мой! — ужаснулась Урсула, сложив руки. — Сколько раненых!
 — Раненых? — спросила Сабина, услышав эти слова.
 — Сотни и сотни, — подтвердил Рупар, — целый мост занят с одного конца до другого.
 — Я хочу это видеть, — сказала Сабина, вставая. Отец подбежал к ней, поднял на руки и отнес к окну.
 — Смотри, — сказал он, посадив ее на подоконник, — смотри, а пока ты будешь смотреть, я пойду с Рупаром взглянуть на раненых поближе.
 — Да-да, идите, отец!
 — Идем! — сказал Даже, взяв Рупара за руку.
 — Как! — пролепетал Рупар, готовый лишиться чувств. — Вы хотите… чтобы… чтобы я пошел…
 — Ступай же! — с нетерпением крикнула Урсула.
 — Подружка моя… я не хочу расставаться с тобой…
 — Я пойду с вами! — сказала Урсула.
 Рупар потупил голову, как человек, приговоренный к смертной казни, перед эшафотом.
 — Я не могу… — прошептал он.
 — Вы хотите потерять все, что нам принадлежит, все, что спрятано в карете? — шепнула ему Урсула.
 — Боже мой! — Рупар вдруг приободрился. — Там добра по крайней мере на восемь тысяч ливров! Пойдем! Пойдем! — Он потащил жену, крича: — Скорее, скорее! Веди меня! Спасем все!
 Даже поцеловал свою дочь.
 — Что бы ни случилось во время моего отсутствия, — сказал он, — оставайся в этом доме, чтобы я мог найти тебя. В доме короля тебе нечего опасаться.
 — Это верно, — ответила Сабина. — А Ролана нет среди раненых. Я так молилась за него!
 — Продолжай молиться, дитя мое, — сказал Даже, — и не уходи из этого дома, что бы ни случилось. Берегите ее, дорогая мадам Жонсьер.
 Арманда вздрогнула и посмотрела на парикмахера, который сделал прощальный знак рукой и вышел из комнаты. Даже догнал Рупара и Урсулу, сходивших с лестницы.
 — Не будем терять ни секунды, — сказал он порывисто. — Если то, что мне сказали, справедливо, мы погибли, англичане будут здесь через час.
 — Кто это вам это сказал? — спросила Урсула.
 — Человек сведущий, офицер графа де Шароле, которого я встретил на мосту и который был возле короля, когда маршал сказал, чтобы король оставил поле битвы.
 — Погибли! Англичане! Бежим! — восклицал Рупар бессвязно.
 Они вышли из дома. Улица была полна солдат, которые несли раненых, здесь были женщины, дети, крестьяне, фуражиры.
 Поползли самые страшные и нелепые слухи — такие слухи, которые в некоторых обстоятельствах делают гораздо больше вреда, чем вред от самих обстоятельств.

 XXII
 Раненые

 — Вот видите, Сабина, Ролана среди раненых нет, — сказала Арманда.
 — Боже мой! — отвечала Сабина. — Я отдала бы десять лет жизни, чтобы увидеть его рядом с собой после этого сражения.
 — Вы знаете, король говорил с ним вчера?
 — Да, отец мой плакал, рассказывая об этом. Государь сказал Ролану, что нужно умереть, когда это необходимо, но не следует давать себя убить.
 — Как добр король!
 — Боже мой! Я опять слышу на мосту шум! — воскликнула Сабина. — Это, вероятно, раненые.
 Арманда наклонилась вперед.
 — Да, это раненые. Их стало гораздо больше!
 Сабина наклонилась вперед, чтобы посмотреть.
 — Это ужасно!
 — Что же случилось? — продолжала Арманда. — Я вижу: бегут… люди… солдаты…
 Крики слышались со стороны Шельды.
 — Боже мой! Что это? — спрашивала Сабина.
 — Мост полон людей, — продолжала Арманда, — сюда бегут солдаты… некоторые падают в воду…
 — Ах! Они бегут, а офицеры пытаются их остановить…
 Обе женщины переглянулись с выражением ужаса.
 Крики усиливались, смешиваясь с постоянным громом пушек и выстрелами.
 — Боже мой! Это похоже на поражение! — сказала Арманда.
 — На поражение! — повторила Сабина, и сердце ее сжалось. — Да… как будто эти солдаты бегут.
 Сабина сложила руки.
 — Боже мой! Что с нами будет?
 Раненых опять пронесли под окнами.
 — У нас кончился материал для перевязок! — кричали солдаты. — У вас остался?
 — Мы весь отдали.
 — А белье?
 — У нас больше нет, мы оставили только самое необходимое.
 — Давайте, давайте все.
 — И нам дайте белья! — послышался голос.
 Арманда вынула белье из ящика и подошла к окну, чтобы бросить на улицу. Солдаты несли носилки с несчастными, на которых страшно было смотреть. Запах крови доносился до обеих женщин.
 Арманда, наклонившись, чтобы сбросить связку белья, заметила на другой стороне улицы человека в одежде сержанта французской гвардии, который делал ей выразительные знаки. Арманда вздрогнула: она узнала Тюлипа. Он сделал знак, ясно показывающий, что он просит ее выйти. С того места, где находилась Сабина, сержанта видно не было. Арманда побледнела. Она подумала, что Ролан убит и Тюлип пришел уведомить ее об этом. Женщина обернулась к Сабине.
 — Есть еще белье.
 — Где? — спросила Сабина.
 — В передней первого этажа, у короля, — сказала она, как бы пораженная внезапной мыслью, — я побегу и принесу. — И, не дожидаясь ответа Сабины, бросилась из комнаты.
 Оставшись одна, Сабина оперлась на спинку кресла, потому что почувствовала слабость, и, сложив руки, начала молиться. Прошло несколько минут, в течение которых все мысли Сабины были сосредоточены на молитве.
 Вдруг она почувствовала, что на глаза ей накинули повязку, завязали рот, потом ее схватили, закутали и куда-то понесли.
 Сабина вспомнила происшествие в особняке на улице Сен-Клод. У нее вдруг перехватило дыхание, и она лишилась чувств.

 XXIII
 Вперед, приближенные короля!

 Шел первый час, и сражение, перевес в котором с шести часов до одиннадцати был на стороне французов, казалось теперь проигранным.
 Двигаясь шагом, слушая с равнодушным презрением, как свистят вокруг него пули, маршал Мориц сжимал зубами, которую он, изнуренный болезнью и усталостью, положил в рот, чтобы как-то забыть про жажду. Охваченный гневом, маршал рассматривал медленное, но успешное шествие этой страшной английской колонны, этой живой массы, которая проникала в центр французской армии через равнину.
 С тех пор как образовалась эта колонна, она бесстрастно, твердо и упорно двигалась, сметая все на своем пути.
 Хоть огонь фонтенуаских и баррийских редутов уничтожил целые ее ряды, она не отступила ни на шаг, не рассыпалась ни разу! Кровавые бреши закрывались, мертвые исчезали под ногами живых, и колонна, отвечая выстрелом на выстрел и платя смертью за смерть, шла вперед. Ей оставалось пройти деревню Фонтенуа, чтобы Людовик XV со своего места мог очень хорошо ее рассмотреть. В рядах французской армии началось замешательство. Маршал осознавал, что надо остановить эту колонну, иначе сражение будет проиграно.
 Он приказал бригадам Лютто атаковать англичан. Лютто два раза повел солдат в атаку, и был убит, а колонна все двигалась. Людовик XV видел, как упал Лютто, он был свидетелем славной смерти, из груди его вырвался вздох, а глаза наполнились слезами.
 Бирон со своими солдатами бросился на левый фланг англичан.
 Часть колонны отделилась и направилась навстречу Бирону, между тем как основная ее масса продолжала идти, не останавливаясь. Натиск французов был силен, но англичане открыли такую пальбу, что королевский полк почти весь был истреблен. Тогда прискакали лейб-гвардейцы, но и они были отброшены.
 Колонна противника прошла Фонтенуа, редуты которого уже израсходовали пули, и приближалась к Калоньскому мосту… Все понимали: если враг дойдет до него, французская армия погибнет…
 Беспорядок и паника, порожденные страхом, начали охватывать корпус правого фланга.
 Маршал позвал своего адъютанта:
 — Скачите к королю, — приказал он ему, — и скажите от меня его величеству, что я умоляю его переехать Шельду с дофином… а я сделаю все, что в моих силах.
 Мез ускакал.
 Мориц въехал в самую середину огня, как будто желая, чтобы его убили, и приказал д'Эстрэ с его кавалерией атаковать англичан. Д'Эстрэ пошел в атаку, но английская колонна раздвинулась, пушки ее стали палить, и первая кавалерийская линия была уничтожена.
 — Вперед! — закричал маршал.
 Он сам бросился во главе второй линии с легкой конницей, гренадерами, мушкетерами, но атака эта была отражена, и кавалерия в беспорядке отступила.
 Людовик XV голосом и жестами останавливал беглецов.
 — Я умру! — сказал он. — Но останусь на том месте, где нахожусь!
 Люди собрались вокруг него, но все, по-видимому, было кончено, опасность достигла крайней степени… Людовик мог уже видеть колонну, которая теперь двигалась с оружием в руках: пальба со всех батарей прекратилась на несколько мгновений. Еще десять минут — и сражение проиграно!
 Ришелье, ставший адъютантом короля, покрытый потом и пылью, с обнаженной головой, с растрепанными волосами, придворный, вдруг превратившийся в воина, был послан в Фонтенуа узнать, как далеко заканчивается колонна.
 Он остановился под редутом, нагнувшись на седле, чтобы выслушать человека, обращавшегося к нему; в руках человека были бумаги, перо и чернильница.
 — Подпишите! Подпишите! — кричал он, поспешно подавая перо и бумагу.
 — Невозможно! — отвечает Ришелье. — Я не имею права подписать бланк от имени короля.
 — Вы его первый адъютант — сегодня приказания короля могут быть подписаны вами.
 — Нет, нет! Сведения, сообщенные вами, я должен передать королю. Признаюсь, они драгоценны, но я не могу исполнить вашего требования.
 Человек взял другую бумагу, которую держал в левой руке, и подал ее герцогу.
 — Прочтите! — сказал он.
 На этой бумаге было только несколько строк: «Если герцог де Ришелье хочет сделать мне угодное, он исполнит, не медля, все, чего от него потребует граф де Сен-Жермен».
 Эти строки были подписаны маркизой де Помпадур. Ришелье колебался.
 — Я даю вам возможность спасти французскую армию и выиграть сражение, — продолжал граф де Сен-Жермен, который и был человеком, говорившим с герцогом, — подпишите! Клянусь честью, что вы можете это сделать без малейшего опасения.
 — Дайте! — решился Ришелье. Он взял перо и поставил подпись.
 — Теперь будем действовать каждый со своей стороны, — продолжал Сен-Жермен. — Обещаю вам, что возле второго редута в колонне будет пробита брешь.
 Ришелье ускакал к королю. Английская колонна, вытянувшаяся вдоль всего поля битвы, оставалась неподвижна. Ядра взрывали землю под ногами лошади короля. Минута была критическая, одна из тех минут, когда честь короля, войска, страны ставится на кон в последней схватке.
 Ришелье уехал. Сен-Жермен же бросился направо, быстро повернул к редуту и, вынув из кармана черную бархатную маску, надел ее и вошел в Фонтенуа, где почти половина домов была сожжена или разрушена. Фонтенуа была пуста; все солдаты под предводительством д'Эстрэ ушли, чтобы соединиться с антуаньским корпусом. Мертвые и раненые валялись на земле. На площади, возле церкви, уцелело рядом четыре дома. Сен-Жермен вошел в один из них.
 Только он переступил через порог, как раздалось громкое «кукареку!», потом со всех сторон сбежались люди во французских мундирах. Первым показался Тюлип и одним прыжком очутился возле Сен-Жермена.
 — Ты действовал? — спросил Сен-Жермен.
 — Да, — отвечал сержант.
 — Сабина?
 — Была похищена.
 — А В?
 — Идет по ее следам. Все удалось прекрасно!
 — Хорошо! — сказал Сен-Жермен. — Хохлатый Петух, я тобой доволен.
 Обернувшись ко всем окружавшим его, он сказал:
 — Петухи, куры и цыплята! Все вы, удаленные мной с нечестного пути и поставленные на путь чести, все вы, кого я научил, что зло дурно, а добро хорошо, вы должны заплатить мне сегодня ваш долг. Мундиры, которые вы, носите, облагораживают вас. Покажите же англичанам, что могут сделать ваша сила и ловкость!
 — Вперед! — ответило двести голосов; штыки и сабли заблистали.
 Сен-Жермен обернулся к сержанту и спросил:
 — Где он?
 — Там, — отвечал Тюлип и указал на дверь.
 Сен-Жермен открыл ее и вошел в небольшую комнатку, сняв маску. В этой комнате находился гренадер, ухватившийся за решетку окна и трясший ее изо всех сил, как бы намереваясь сломать.
 — Ролан! — позвал Сен-Жермен.
 — Жильбер! — вскричал Ролан, обернувшись и подбегая к нему. — Ах! Я свободен наконец.
 — Да, ты свободен и будешь сражаться.
 — Я хочу умереть.
 Ролан хотел броситься к двери, Сен-Жермен удержал его.
 — Это я запер тебя здесь, — сказал он.
 — Ты? — вскричал Ролан.
 — Я хотел спасти тебя до того часа, когда смогу сказать тебе: вперед! Послушай, Ролан, это великая минута. Тебя ждут преданные солдаты, командуй ими. Тебя поведет сержант Тюлип.
 — Тот, кто насильно затащил меня сюда и запер?
 — По моему приказанию. Но слушай же! Он поведет тебя. Ты нападешь на английскую колонну… Не удивляйся тому, что случится… Дерись, Ролан, ты же французский солдат… А пока ты будешь драться, я пойду освобождать ту, которая страдает! Я встречу тебя победителем, и тебя будет благодарить Нисетта!
 — Нисетта!
 — Она придет со мной!
 — Ты меня обманываешь, ты хочешь мне дать ложную надежду!
 — Она жива — я всегда так думал, а теперь имею этому доказательство. Я отправлюсь за ней, пока ты будешь сражаться. Делай, что я тебе говорю! Не думай больше ни о чем, смело иди вперед! Час пробил!
 Отворив дверь, Сен-Жермен вытолкнул Ролана в большую залу и закричал:
 — Вперед!
 Солдаты увлекли Ролана. Сержант Тюлип бежал впереди.
 Сен-Жермен, оставшись один, вошел в другую комнату и пробыл там несколько минут. Когда он вышел, это был уже не благородный граф де Сен-Жермен, а Петушиный Рыцарь. Он выпрыгнул в окно. На дворе стояла оседланная лошадь, он вскочил в седло и поскакал прямо к английскому лагерю.
 В эту минуту Ришелье, исполненный решимости, прискакал к королю. Все бывшие тут предлагали ретироваться и пытались увлечь короля с собой.
 — Нет! Я останусь! — противился король.
 — Мы останемся! — вторил отцу дофин.
 — Не все еще погибло.
 — Все спасено! — закричал Ришелье.
 — Какие новости? — спросил Людовик.
 — Сражение выиграно, государь, — отвечал Ришелье, — возьмем пушки с калоньской батареи и нападем на англичан.
 — Да, — король мгновенно оценил эту идею. — Велите выдвинуть вперед резервные пушки. Герцог де Ришелье, назначаю вас главнокомандующим моих приближенных. Станьте во главе их и подайте пример.
 Пекиньи и Иснар, офицеры туренского полка, привезли пушки, и те загрохотали.
 — Вперед, приближенные короля! — крикнул Ришелье, бросаясь вперед с обнаженной шпагой.
 И весь цвет французского дворянства устремился на неприятеля. Солдаты, стыдясь бегства, стали останавливаться, многие бросились вслед за ними.
 Был час дня.

 XXIV
 Джон

 — Ты взял все золото, Сомбой?
 — Все, что я мог собрать, Тропадский.
 — Сколько?
 — Десять тысяч фунтов стерлингов.
 — Нести будет тяжело.
 — Всего четыре мешка, Нестор и Венера сильны.
 — Позови Джона!
 Сомбой свистнул. Английский лакей, любимый слуга герцога Кумберлендского, быстро явился на этот зов.
 Эта сцена происходила в палатке главнокомандующего английской армией в то самое время, когда англо-голландская колонна приближалась к Шельде и когда ее атаковали приближенные короля. Английский лагерь был почти пуст.
 Сомбой и русский князь встали на колени перед большим отверстием, сделанным над походной кроватью герцога.
 — Другого тайника нет? — спросил Сомбой Джона, вошедшего в палатку.
 — Нет, — ответил Джон.
 — Для большей верности, я возьму тебя с собой.
 — Как прикажете.
 — Возьми два мешка и погрузи на лошадей, ты знаешь, где они.
 Джон поклонился и взвалил два мешка на плечи; князь взял оставшиеся.
 — Какая тяжесть! — сказал он. — Мы оказываем герцогу услугу — ему будет легче бежать без такого груза.
 Они вышли из палатки командующего. Так как Джон был любимым слугой герцога, то никто не сделал ему ни малейшего замечания относительно мешков: все думали, что он исполняет приказание своего господина. Мешки погрузили на лошадей, князь и Джон взяли их за узду и повели шагом.
 — К Красному кресту, — шепнул Сомбой на ухо князю. — Ты ничего не забыл из моих указаний?
 — Решительно ничего.
 — Следуй туда с Джоном, а я пойду за обеими женщинами.
 — Тебе не нужна моя помощь?
 — Я справлюсь один. Если я поведу одну, то другая пойдет сама, к тому же Иван и Павел стерегут дом.
 — А Джона мы возьмем с собой?
 — Ты хотел бы его взять?
 — Право, не знаю.
 — Решай сам.
 Князь улыбнулся и многозначительно указал на пистолет, заткнутый за пояс. Сомбой утвердительно кивнул.
 Они достигли границы лагеря. Джон шел впереди и, поравнявшись с часовым, сказал:
 — Слуги его королевского величества.
 Так как на Джоне была ливрея герцога Кумберлендского, то часовой посторонился без малейшего возражения. Все трое прошли. Сомбой сделал быстрый знак Тропадскому и повторил:
 — К Красному кресту!
 — Буду ждать тебя, — отвечал князь, — если я понадоблюсь тебе, подай сигнал. Джон будет караулить лошадей; я прикончу его только перед самым отъездом.
 Князь и Джон, ведя лошадей, подошли к лесу Лез, а Сомбой повернул направо к домику, окруженному высокой садовой оградой. Этот домик, расположенный справа от дороги в Турне, находился совсем недалеко от Шельды. Был час пополудни, и грохот с равнины усилился, точно сражение разгорелось с новой силой.
 Сомбой быстро шагал по тенистой аллее, начинавшейся у самого леса. Подойдя к ограде, он остановился, внимательно осмотрелся вокруг и отпер своим ключом массивную калитку.
 За поясом Сомбой нес пару пистолетов, кинжал и длинную саблю с широким лезвием. Отворив калитку, он вошел на двор.
 Раздалось глухое рычание, и показались три собаки. Сомбой провел рукой по головам собак, которые сжались скорее от страха, чем от радости.
 — Нет лучших часовых и более верных сторожей, чем вы! — сказал он.
 Сомбой прошел через двор в сопровождении собак, вторым ключом открыл дверь и вошел в дом.
 Лишь только дверь закрылась, как у крыльца появился мужчина в черной одежде, с черной маской на лице. Незнакомец поднял правую руку и приложил палец к губам. Собаки безмолвно легли на землю.
 Человек в маске быстро взошел на ступени крыльца, вложил ключ в замок двери, запер ее, оставив в замке ключ, а в кольцо ключа продел цепь, которую привязал к двум толстым штырям, вбитым в стену с каждой стороны двери. Теперь невозможно было выйти из дома.
 Человек в маске спустился на двор и обошел дом кругом. Под каждым окном лежал человек.
 Незнакомец вернулся к крыльцу и уселся на ступени с пистолетом в каждой руке.

 XXV
 Лицом к лицу

 Войдя в дом, Сомбой открыл дверь и вошел в зал.
 Он быстро осмотрелся вокруг, и брови его нахмурились; он пересек зал и открыл вторую дверь, ведущую в другую комнату. Эта комната была пуста, как и первая. Сомбой с нетерпением топнул ногой.
 — Иван! — позвал он. Никто не отвечал.
 — Иван! Павел! — позвал он еще громче. То же безмолвие.
 — Что за дьявол! — выругался Сомбой с глухим гневом. — Куда девались эти мерзавцы?
 Он бросился к лестнице, которая вела на верхний этаж, и остановился у первых ступеней.
 — И тут тишина! Ни звука!
 Сомбой подошел к железной двери, запертой двумя замками, и открыл их двумя разными ключами, которые вынул из кармана.
 — Так, — сказал он удовлетворенно, — напрасно я боялся измены, эти замки никто и не пытался открыть.
 Закончив с замками, он вставил лезвие кинжала в расщелину кладки. Камень медленно приподнялся и открыл темное отверстие возле самой двери, в которое Сомбой засунул довольно глубоко правую руку. Раздался щелчок, и дверь отворилась сама. Сомбой опустил камень на место, потом переступил порог двери и вошел в небольшую комнату, где стояли две кровати и другая мебель. Он остановился в изумлении.
 — Их здесь нет! Исчезли!
 Сомбой осмотрел мебель и кровати, перевернул тюфяки, подошел к окну: наружные решетки были целы.
 «Никаких следов побега, — думал он. — Неужели Иван и Павел предали? Но они не знали секрета дверей… Да и зачем им снова запирать дверь?»
 Он осмотрел стены комнаты.
 «Уж не князь ли?» — мелькнула тревожная мысль.
 Он быстро взбежал на второй этаж, где четыре двери выходили на площадку.
 — О, — пробормотал Сомбой, останавливаясь, — кровь!
 В самом деле по дубовому полу медленно струился ручеек крови из-под второй двери. Сомбой поспешно отворил ее. На полу лежали два трупа, оба с перерезанным горлом.
 — Кто их прикончил?
 — Я! — раздался голос.
 Сомбой обернулся и отскочил назад, как тигр.
 Перед ним стоял высокий человек с черными длинными волосами, лицо его скрывали густые усы и борода. Он был вооружен пистолетами, кинжалом и короткой шпагой. Безмолвные, неподвижные, со сверкающими глазами противники стояли друг перед другом.
 — Ты? — хрипло проговорил Сомбой.
 — Да, я! Разве ты не знаешь, кто я? Я тот, чью мать ты убил самым низким образом, а отца убил еще подлее! Я был Жильбером, сыном Урсулы и Рено, а ты был бароном Монжуа! Но я теперь Петушиный Рыцарь, а ты Сомбой. Ты явился сюда за несчастными жертвами, а нашел мстителя. Я однажды уже убил тебя, но ты ожил неизвестным мне образом. Теперь я убью тебя во второй раз и сам похороню!
 Рыцарь, гордо скрестив руки на груди, бесстрастно ждал. Монжуа медленно поднес правую руку к поясу, за которым было заткнуто оружие, потом с глухим рычанием схватил пистолет, поднял руку и спустил курок. Раздался выстрел. Громкий хохот был ему ответом.
 — Дурак! — сказал Рыцарь, молниеносно метнувшийся в сторону. — Неужели ты думаешь, что Рыцаря можно подстрелить, как зайца?
 Монжуа поднес руку к поясу, Петушиный Рыцарь бросился на барона, и они схватились. Жилы на шее их налились кровью, на лбу выступил пот. Борьба шла на равных с полминуты. Вдруг лицо Рыцаря, до сих пор бледное, вспыхнуло, глаза налились кровью, и Монжуа упал на пол. Рыцарь стиснул его своими железными пальцами. Монжуа ревел, это был уже не человек, а бешеный зверь. Три раза пробовал он укусить своего противника, но Рыцарь успел правой рукой сдержать обе руки Монжуа, а левой выхватил из-за его пояса все оружие и выбросил из комнаты. Прошло несколько секунд, вдруг мститель перестал держать своего врага и схватил в каждую руку по пистолету.
 — Одно движение, один взгляд, — сказал он, — и ты умрешь!
 Барон не шевелился.
 — Встань! — приказал Рыцарь.
 Монжуа с дрожащими руками, с кровавой пеной у рта озирался вокруг, как будто надеялся найти какой-нибудь новый способ нападения или обороны. Медленно приподнявшись, он поднял голову. По рукам и плечам его текла кровь. Железные пальцы Петушиного Рыцаря сжимали его так сильно, что и сукно, и кожа на теле лопнули. Рыцарь не упускал из виду ни одного движения своего противника.
 — Нам здесь неудобно разговаривать, спустимся вниз, — сказал он.
 Барон сделал движение.
 — Подожди! — приказал Рыцарь, подняв пистолет. Монжуа остановился.
 — Ты пойдешь впереди меня медленно. Я буду держать приставленным к твоей голове дуло пистолета. Малейший неверный шаг — и ты будешь мертв!
 Барон пожал плечами.
 — Умереть теперь или через десять минут — какая разница?
 — Это все-таки десять минут жизни, а почем знать, что может случиться за десять минут?
 — Пусть будет так! Идти? — спросил барон, по-видимому обретя свое обычное хладнокровие.
 — Иди.
 Он прошел мимо Рыцаря. Тот следовал за ним с поднятым пистолетом. Барон понимал, что ему больше нечего терять, и шел медленно и твердо, скрестив руки на груди. Спустившись с лестницы в переднюю, он остановился и спросил со странной самоуверенностью:
 — В которую комнату? Направо? Налево?
 — Куда хочешь, — ответил Рыцарь.
 Правая дверь была открыта, барон переступил порог ее в сопровождении Рыцаря.
 — Садись на этот стул! — приказал Рыцарь.
 Монжуа взял стул и сел, Рыцарь сел на другой, напротив. Он долго смотрел на барона, прямо в лицо, как бы стараясь прочесть что-то в его душе. Барон выдержал этот взгляд с гордой самоуверенностью. Вдали все еще слышалась пушечная пальба. Битва продолжалась с той же силой.
 — Ну, мой любезнейший враг, — холодно начал Рыцарь, — не будем терять времени. Я сказал тебе мое имя, этого должно быть для тебя достаточно.
 — Я тебя узнал, — отвечал Монжуа.
 — Конечно, ты частенько видел меня в этом, костюме.
 — И в других также.
 — Не был ли ты однажды вечером у Нового моста возле «Самаритянки»?
 — В тот вечер, когда ты, прогуливаясь, поверял самому себе свои секреты? Ты говорил патетическим голосом: «Мать моя была убита, невеста моя была ранена, только моя сестра пощажена!» — и тебе ответил голос: «Пощады не жди!» Этот голос принадлежал мне.
 Говоря это, Монжуа выпрямился, скрестил ноги и принял насмешливый вид, составлявший контраст с бесстрастным видом Рыцаря. Слушая барона, Рыцарь не сделал ни малейшего движения.
 — Это был ты, — сказал он, — получается, ты солгал и мне, и себе.
 — Почему же?
 — Нисетта и Сабина спасены. Те, кого ты надеялся найти здесь в своей власти, теперь в безопасном месте, а ты сам в моих руках!
 — Это значит, что я умру?
 — Да.
 — Если я должен умереть, зачем же ты откладываешь мою смерть?
 — Я должен тебя допросить.
 — Ба! — воскликнул Монжуа, притворяясь удивленным. — Я думал, что ты умнее, Жильбер. Буду я отвечать или нет, я все-таки должен умереть — не так ли? Зачем же мне говорить?
 — Умереть можно по-разному, — ответил Рыцарь со зловещей улыбкой. — Смерть немедленная и смерть под пыткой — вещи разные.
 Монжуа пожал плечами.
 — Под пыткой, — повторил он. — Пытка может испугать тех, кто боится ожогов, ран и воды. Это страдание нескольких часов, и больше ничего. Неужели ты думаешь испугать меня этим, Жильбер?
 — Ты не понимаешь, — возразил Рыцарь. — Когда я говорю тебе о смерти под пыткой, я не имею в виду пыток, употребляемых в Шатле, которые могут испугать только дураков и трусов. Я говорю тебе о нравственной пытке, я говорю тебе о беспрерывных страданиях, не ограничивающихся только телом, а о тех, которые понемногу грызут душу и сердце, о тех ужасных муках, которые заставляют желать смерти, а смерть не приходит! Знаешь ли ты, какую клятву я дал?
 Барон отрицательно покачал головой.
 — Я тебе скажу, — сказал Рыцарь, — а потом буду тебя допрашивать.
 Наступило непродолжительное молчание.
 — Слушай, — сказал Петушиный Рыцарь, — двадцать лет назад в ночь на 30 января 1725 года, в ту самую ночь, когда ты убил мою мать в саду дома на улице Вербуа…
 Барон вздрогнул.
 — Ты видишь, что я знаю все, — продолжал Рыцарь, — в ту ночь, когда тело моего отца качалось на виселице, воздвигнутой тобой, в ту ночь мне было двенадцать лет! Стоя на коленях один на площади возле виселицы, я с отчаянием смотрел на тело моего отца, висевшее над моей головой. Я думал о страданиях не физических, а нравственных, перенесенных им и моей матерью… в течение двенадцати дней мучительной, смертельной тоски! Странная мысль мелькнула в моей голове, хотя я не знал сам, каким образом и для чего. Я увидел перед собой часы страданий и горести, пережитых моими родителями, и насчитал целых двести восемьдесят восемь часов! Внезапная мысль пришла мне на ум во время подсчета. Я приблизился к виселице, помолился на коленях, потом поднялся на ступени лестницы, оставленной палачом. Ухватившись за веревку, я дотянулся до праведной жертвы, наклонившись к ней и приложив губы к ее уху, я сказал: «Отец мой, перед Богом, близ которого ты находишься, я клянусь заставить заплатить тех, кто тебя измучил, один день за каждый час твоих страданий!» — и я поцеловал в лоб моего отца. Тогда я не знал, кто виноват в его смерти. Шли годы, а я ничего не мог узнать, но позже выяснил, что ты, барон де Монжуа, был замешан в этом кровавом деле, и решил убить тебя. Мы дрались, и я оставил тебя, как думал, мертвым. Только через несколько лет я узнал истинную роль, которую ты играл в этом гнусном преступлении.
 — Как ты это узнал? — спросил барон.
 — От одного твоего приятеля, от того, который тебе помогал, от Шароле, которого я принудил заговорить, когда засунул его в яму с нечистотами. Теперь понимаешь? Ты не умер, я тебя отыскал и сдержу мою клятву.
 — Получается, что мне остается жить девять месяцев с половиной? — смело сказал барон. — Раз так, я не стану ничего говорить.
 Рыцарь наклонился и посмотрел ему прямо в глаза.
 — Ты смеешь шутить с Петушиным Рыцарем? — спросил он. — Когда я говорю тебе о страданиях в продолжение двухсот восьмидесяти восьми дней, то говорю о самом страшном, самом невыносимом страдании, какое когда-либо испытывало человеческое существо. Но ты не умрешь в эти двести восемьдесят восемь дней — нет! Ты будешь жить против твоей воли, но каждую минуту, каждую секунду ты будешь терпеть предсмертные мучения! Ты знаешь, кто я и что способен сделать? — прибавил Рыцарь, быстро вскочив со своего места. — Подумай, что тебя ждет!
 — А если я буду говорить? — спросил Монжуа.
 — Если ты будешь говорить, то я попрошу душу моего отца освободить меня от данной клятвы и убью тебя без всяких страданий.
 — Ты мне клянешься, Жильбер?
 — Клянусь.
 — Что ж, расспрашивай, а я посмотрю, стоит ли тебе отвечать. О чем ты хочешь меня спросить?
 — Кто помогал тебе совершить преступление на улице Вербуа? Ты не мог совершить его один.
 — Еще?
 — Я хочу знать, кто ранил Сабину в ночь на 30 января.
 — Еще?
 — Я хочу знать, кому адресовано было письмо, найденное возле трупа одного из моих людей, убитого 1 февраля на углу улиц Отфейль и Корделье.
 — Это все?
 — Я должен также знать, кто спас тебя от смерти и каким образом ты оказался жив, если я убил тебя пятнадцать лет назад.
 — Ты хочешь знать только это? — спросил Монжуа, качая головой.
 — Да. Отвечай!
 — Подожди, прежде чем ответить на твои вопросы, я хочу кое-что предложить. Клянусь тебе, что мы можем договориться — это зависит от тебя. Ты узнаешь все, что хочешь знать, если согласишься выслушать мою просьбу.
 — Говори, только скорее, — сказал Рыцарь с угрозой. — Знай, что этот дом окружен моими людьми, и мне стоит только подать сигнал для того, чтобы мои распоряжения были исполнены.
 — Вот что я от тебя потребую, — сказал Монжуа с глубоким спокойствием, — во-первых, чтобы ты возвратил мне свободу, потом, чтобы ты отдал мне все деньги, находящиеся в твоих сундуках, потом, чтобы ты отказался от Сабины, которую я люблю и которую я хочу увезти с собой.
 Рыцарь поднял свой пистолет.
 — Если ты меня убьешь, — холодно сказал барон, — Сабина и Нисетта умрут завтра.
 — Они умрут завтра? — воскликнул Рыцарь.
 — Да, умрут, — повторил Монжуа. — Умру я или выживу, одни ли останутся эти молодые девушки или будут окружены заботой близких, они умрут в течение суток, если я не поставлю преграду между ними и смертью. Ты думаешь, что держишь меня в своих руках, а на самом деле это я держу тебя в моих.
 Дуло пистолета поднялось к голове Монжуа.
 — Объяснись! — приказал Рыцарь.
 — Когда я оставил этот дом сегодня в восемь утра, я дал этим женщинам яд, от которого противоядие знаю я один. Как видишь, я предвидел все и поступил дальновидно.
 — Отравлены! — повторил Рыцарь.
 — Да. Действие этого яда начинается спустя двадцать четыре часа после приема. Сейчас час, яд был дан в восемь часов, значит, им остается жить еще девятнадцать часов, если они не примут противоядия, рецепт которого известен только мне.
 — Если это так, почему ты не сказал этого раньше?
 — Потому что хотел прежде узнать твои намерения. Теперь действуй. Убей меня, если хочешь, я отомщен заранее.
 — Противоядие! — потребовал Рыцарь. Барон молчал и отступил на два шага.
 — Противоядие! — повторил Рыцарь, подходя к Монжуа и прицелившись ему в лоб.
 Барон не отвечал, но все пятился назад.
 — Признайся, что ты солгал, — продолжал Петушиный Рыцарь, — признайся, что ты хотел продлить свою жизнь, и, может быть, я оставлю тебя в живых.
 — Я сказал правду, — отвечал Монжуа, продолжая отступать перед грозным дулом пистолета.
 Рыцарь взмахнул пистолетом, Монжуа сделал еще шаг назад и прижался к стене. Отступать дальше было некуда.
 — В последний раз: противоядие, — закричал Рыцарь.
 — Нет, если они останутся в твоих руках, пусть умрут!
 — Умри же и ты! — закричал Рыцарь и спустил курок.
 Выстрел грянул, но Монжуа внезапно исчез. Он провалился под пол, который открылся под его ногами и закрылся над его головой. На стене виднелось большое пятно крови. Вероятно, перед исчезновением барон был поражен пулей. Умер ли он или был только ранен?
 Рыцарь бросил пистолет и стал ощупывать стену, рассматривать пол, чтобы найти секрет пружины, придавленной Монжуа. Он не нашел ничего, тогда он побежал в переднюю. Раздалось пение петуха, и дверь отворилась сама собой. Петушиный Рыцарь выбежал из дома. Человек в черной маске и в черном платье стоял перед ним.
 — Все выходы стерегут? — спросил Рыцарь хриплым голосом.
 — Да, — ответил человек в маске.
 — Велите поджечь дом, и чтобы ни одно живое существо не вышло отсюда!
 На дворе стояла лошадь. Рыцарь вскочил в седло и ускакал. Пушки палили, но равнина Лез, недавно пустынная, теперь была заполнена бегущими солдатами… Это бежали англичане.

 XXVI
 Победа

 — Да здравствует король! — кричали сорок тысяч голосов.
 С почерневшими ружьями, с окровавленными саблями французские солдаты плясали… а между тем на этой равнине, облитой кровью, лежали пятнадцать тысяч убитых. Англичане потеряли более десяти тысяч, французы — четыре тысячи. Людовик XV проезжал между рядами, поздравляя солдат, пожимал руки офицерам, целовал генералов… По всей линии слышались победные крики, и, когда проезжал король, знамена, пробитые пулями, склонялись перед ним, раненые приподнимались и махали руками. Это сражение, выигранное в одиннадцать часов, проигранное в час и опять выигранное в два часа, было самым великим из сражений в царствование Людовика XV — восторг был всеобщий.
 — Где маршал? Где он? — спрашивал король, который еще не видел графа Морица Саксонского.
 — Государь, вот он! — воскликнул дофин. Маршал, изнуренный усталостью, подъехал к королю.
 Он соскочил с лошади и упал перед ним на колени.
 — Государь, — сказал он, — теперь я могу умереть. Я хотел жить только для того, чтобы видеть вас победителем. Теперь, государь, вы знаете, отчего зависит победа.
 Король сошел с лошади и сам поднял Морица. Он горячо поцеловал его, и крики стали еще восторженнее.
 В эту минуту прискакал Ришелье, покрытый грязью и кровью, в разорванном платье. Людовик XV протянул ему руку.
 — Герцог, — сказал он, — я никогда не забуду услуги, оказанной вами Франции!
 Ришелье поцеловал руку короля.
 — Государь — ответил он, — позволите ли вы мне представить вашему величеству двух человек, которые первыми ворвались в ряды английской колонны?
 — Конечно, — отвечал король.
 Ришелье сошел с лошади, подбежал к полку гренадеров и, схватив одной рукой гренадера, а другой лейб-гвардейского сержанта, быстро потащил их к королю.
 — Вот они, государь! — закричал герцог.
 — Ролан Даже! — с удивлением сказал Людовик. — А вы хотели быть убитым.
 — Государь! — с волнением отвечал гренадер. — Мне не удалось умереть.
 — К счастью для вас и для меня, господин гренадер. Для меня потому, что у меня в армии остался храбрый солдат, а для вас потому, что я награжу вас так, как вы заслуживаете.
 Он дал поцеловать свою правую руку Ролану, который стал на одно колено.
 Отец Ролана с глазами, полными слез, встал на колени по другую сторону и, схватив левую руку короля, прижал ее к своим губам.
 Людовик обернулся к лейб-гвардейскому сержанту, который ждал неподвижно невдалеке от того места.
 — Как твое имя? — спросил король.
 — Тюлип, сержант третьего лейб-гвардейского полка, ваше величество.
 — Хорошо! Я запомню, — сказал король.
 — Да здравствует король! — закричал Тюлип, махая шляпой.
 — Да здравствует король! — подхватила толпа. Даже взял за руку сына.
 — Пойдем, — сказал он, — Сабина и Нисетта ждут нас в Сент-Амане.
 — А Жильбер?
 — Он с ними.
 — Но как его нашли? Где он?
 — Он сам тебе скажет.
 С этими словами Даже увлек сына к мосту.

 XXVII
 «Кукареку!»

 Наступила ночь, весь лагерь был освещен: праздновали победу. В густом лесу близ Мортони остановился всадник.
 — Кукареку, — послышалось из чащи.
 Всадник сошел на землю, к нему приблизился человек в черном плаще и маске.
 — Ну, что яд? — спросил он с живостью.
 — Ни малейшего следа! — ответил всадник.
 — Они не страдают?
 — Нисколько. Б не оставлял их ни на минуту и утверждает, что нет никаких признаков отравления.
 — А прошло уже четырнадцать часов, как девушки отравлены. Он сказал, что дал им яд в восемь утра, а сейчас десять вечера.
 — Не солгал ли этот человек? Может быть, страх или надежда спастись внушили ему эту мысль об отравлении?
 — Это возможно, а если нет?
 Человек в маске сделал нетерпеливое движение. Рыцарь размышлял.
 — Что с домом? — спросил он внезапно.
 — Сгорел дотла.
 — Кто-нибудь пытался бежать во время пожара?
 — Никто.
 — Может, вы видели кого-нибудь, заметили что-нибудь или слышали такое, что могло бы навести нас на след?
 — Ровным счетом ничего.
 — Так я и думал, — сказал Рыцарь, качая головой. — Борьба еще не кончилась, но она кончится сегодня ночью.
 Он наклонился к земле: послышалось второе «кукареку». Третий человек показался в тени. Это был Черный Петух.
 — Где пленник? — спросил Рыцарь.
 — Он здесь, — ответил Черный Петух.
 Он раздвинул кустарник одной рукой, а другой, взяв закрытый фонарь, осветил внутри чащи. На земле лежал крепко связанный, с кляпом во рту, рослый худощавый человек в богатой ливрее. В наклонился над ним.
 — Джон! — сказал он с удивлением. — Слуга герцога Кумберлендского!
 Рыцарь сделал утвердительный знак. Потом, обернувшись к Черному Петуху, спросил:
 — А другой?
 — Там! — ответил Черный Петух.
 Он повернул свой фонарь налево: другой человек высокого роста, также связанный, лежал в густой траве. В. подошел и посмотрел.
 — Князь! — сказал он.
 — Он самый! — кивнул Рыцарь.
 — Когда их захватили?
 — Пока горел дом. Эти люди будут нам полезны.
 Рыцарь поставил свою правую ногу на грудь князя.
 — Этот мне скажет, где тот! — прибавил он. — Ты поклялся, что не будешь говорить, — обратился он к князю, — а я клянусь, что ты будешь говорить.
 Три «кукареку» раздалось в лесу. Три человека явились с правой стороны. Раздалось еще три «кукареку», и еще три человека явились слева. По знаку Рыцаря двое схватили Джона, два других взвалили на плечи князя, пятый человек встал спереди, шестой сзади.
 — К фонтенуаскому курятнику! — приказал Рыцарь. Шесть человек исчезли в гуще леса с князем и Джоном. Курятник остался с В.
 — Через десять дней общее собрание в парижском курятнике, — сказал он.
 В поклонился.
 — Приказания собраться будет отдано, — ответил он. Рыцарь проворно вскочил на лошадь и, сделав В прощальный знак, ускакал галопом.

 XXVIII
 Подземелье

 Ночь выдалась темная, но на берегах Шельды, от Барри до Антуани, горели огни, зажженные французскими солдатами, и раздавалось радостное пение и победные крики. С другой стороны Фонтенуа, напротив, все было безмолвно и печально. В этой стороне еще утром величественно возвышался английский лагерь, который был в эту минуту грудой трупов на груде развалин.
 Было одиннадцать часов. Вблизи английского лагеря послышался стук лошадиных копыт о сухую землю. На спине лошади лежала поклажа; невозможно было ни узнать, ни даже угадать формы этой поклажи, покрытой чем-то вроде савана. Два человека шли возле лошади, один вел ее под уздцы и был в маске, другой кутался в длинный черный плащ. Они направлялись к дороге, окаймленной густым лесом. Вдруг раздалось пение петуха; это первое «кукареку» сменилось другим, более звучным, а третье раздалось вдали. Человек в плаще сделал знак: его окружили шестеро мужчин, они как будто вдруг выскочили из-под земли.
 — Все ли готово? — спросил человек в плаще.
 — Все.
 — Все входы в подземелье стерегут?
 — Все. Их пять: один ведет в Лез, два — в лес, один — на равнину, он выходит возле фермы, пятый — на дорогу в Турне.
 — А других нет?
 — Нет. Мы все обыскали, все меры приняты, все подземелья осмотрены. Нет других сообщений с подземельями, кроме тех, о которых я вам говорю, за исключением, впрочем, тех, которые ведут в дом.
 — Хохлатый Петух прав, — сказал, подходя, человек в маске, — его сведения совершенно верны. Доказательством служит то, что князь и лакей Джон, допрошенные порознь, сказали одно и то же.
 — Кто стережет эти входы? — спросил Рыцарь.
 — Те, кого вы назначили. Ваши распоряжения были исполнены в точности, — ответил Хохлатый Петух.
 — Индийский Петух стережет ход в Лез.
 — Растрепанный Петух — вход на равнину, Петух Яго и Петух Коротышка — в лес, Петух Золотой — дорогу в Турне.
 — Кто караулит дом?
 — Черный Петух.
 — Мои приказания были переданы каждому?
 — Слово в слово.
 — Хорошо! Возьми лошадь, отведи ее в Лез и жди.
 Хохлатый Петух повел лошадь, на которой лежала ноша странной формы. Человек и лошадь исчезли в ночной темноте. Петушиный Рыцарь обернулся к людям, которые стояли неподвижно и безмолвно с тех пор, как появились на дороге, и сказал:
 — К петухам! И пусть они удвоят бдительность.
 Все пятеро исчезли. Рыцарь и человек в маске остались одни.
 — Вы заставите говорить Джона? — с живостью спросил Рыцарь.
 — Лучше, может быть, чем вы заставите говорить князя, — ответил собеседник.
 — Тот, кого я ищу, здесь, под моими ногами. Я его найду, и, каков бы ни был лабиринт этих подземных коридоров, он от меня не убежит. — Рыцарь приблизился к своему товарищу и, схватив его за руку, прибавил: — В, мы должны успеть.
 — Мы успеем, — уверенно ответил В. — Вы обретете свое счастье.
 — А вы — могущество.
 — Как? — с волнением спросил В.
 — Я сдержу обещание, данное самому себе, — ответил Рыцарь. — Я хочу, чтобы исполнилось то, о чем я говорил.
 — Однако…
 — Это необходимо! Молчите! Повинуйтесь!
 В потупил голову.
 — Идите! — сказал Петушиный Рыцарь. — Слышите пение петуха? Джон в лесу. Велите осмотреть подземелье.
 В взял руку Рыцаря, поднес ее к губам и сказал:
 — Итак, я не могу умереть за вас.
 — Живи и торжествуй, — отвечал Рыцарь с повелительным движением.
 — Вы идете к сожженному дому? — спросил В.
 — Да, и думай о том, что теперь мы боремся со смертью, но не со смертью, угрожающей нам самим, а той, которая угрожает двум ангелам.
 — О! Вы сами сказали, что мы восторжествуем!
 В отошел и исчез, как исчезли другие пять человек. Рыцарь осмотрелся вокруг, перешел через дорогу на узкую тропинку, обрамленную с обеих сторон изгородью из боярышника. Через несколько минут он повернул направо и вышел в долину. Перед ним извивалась дорога, слева слышалось журчание ручья. Он пошел, ускорив шаги, по правой стороне дороги и остановился возле густых зарослей. Хохлатый Петух стоял в чаще и держал лошадь за узду. Петушиный Рыцарь сбросил свой плащ и предстал в том странном, фантастическом костюме, один вид которого заставлял дрожать и его друзей, и его врагов.
 — Куры! — скомандовал он.
 Хохлатый Петух наклонился, раздалось звучное «кукареку». Тотчас со всех сторон явились тени.
 — Сюда! — сказал Хохлатый Петух, повелительным движением указывая в центр.
 Подошли пятнадцать человек, вооруженных кинжалами и топорами. Четверо держали в руках длинные железные рычаги.
 — Открывайте! — приказал Рыцарь, который, скрестив руки на груди, остановился поодаль.
 Железные рычаги вонзились в землю, держащие их люди, сильно опершись о другой конец, приподняли большую часть травы, под которой обнаружилась широкая плита, скрывавшая узкое отверстие с лестницей.
 — Развяжите этого человека! — велел Петушиный Рыцарь.
 Хохлатый Петух привязал лошадь к дереву и сдернул попону с лежащей на ней поклажи. Ею оказался перекинутый через седло человек со связанными за спиной руками, кляпом во рту и повязкой на глазах. Это был князь Тропадский.
 — Снять повязку, — приказал Рыцарь. Хохлатый Петух снял повязку и отошел.
 — Зажечь фонари!
 Два человека поспешно зажгли два фонаря. Рыцарь сделал им знак спуститься в подземелье. Они исчезли. Рыцарь обернулся к человеку, стоявшему слева от него и, по-видимому, ожидавшему приказания. Этого человека колоссального роста, с широкими плечами, с мускулистыми руками, природа одарила необыкновенной силой.
 — Спусти в подземелье пленника, — приказал Рыцарь. Колосс подошел к связанному князю, схватил его и, вскинув на плечо легко, как ребенка, начал спускаться по ступеням, трещавшим под его тяжестью. Четыре человека спустились за ним. Тогда Петушиный Рыцарь приблизился и, обращаясь к Хохлатому Петуху, сказал:
 — Охраняй вход.
 Он тоже отправился под землю. Все спустившиеся прежде, ждали его внизу у лестницы. Подземелье было сделано в виде коридора с довольно низким сводом, а грязная сырая земля указывала на соседство воды.
 — Петух-Глухарь! — сказал Рыцарь колоссу, спустившему вниз князя и поставившему на землю. — Держи твой кинжал над этим человеком и при малейшем движении убей его!
 — Укажи точнее, — сказал он князю.
 Князь подошел к лестнице и указал пальцем на то место, где надо было рыть. Два человека подошли и начали копать землю с чрезвычайной осторожностью. Скоро показалось медное кольцо, вбитое в плоский камень; копавшие нагнулись, дернули за кольцо, и камень приподнялся, обнаружив отверстие в два фута ширины и в полтора фута длины. В середине виднелся большой плоский медный рычаг, вертикально уходящий в землю. Рыцарь приказал князю:
 — Открывай!
 Князь поспешно встал на колени перед отверстием и, наклонившись, потянул рычаг на себя — две нижние ступени лестницы тихо повернулись и открыли люк. Вниз вела железная лестница. Послышался глухой шум, похожий на журчание воды.
 — Вот шестой выход, — сказал князь. — Теперь ты можешь меня пытать и убить, я не могу указать тебе другого.
 Рыцарь сделал знак Черному Петуху.
 — Возьми фонарь и спустись, — сказал он. Черный Петух повиновался.
 — Куда ведет эта лестница? — спросил Петушиный Рыцарь, наклонившись над отверстием.
 — В воду, — отвечал Черный Петух. — Это подземный канал.
 Рыцарь обернулся к князю.
 — Куда выводит этот канал? — спросил он.
 — Не знаю.
 — Опять! — закричал Рыцарь. — Говори правду!
 — Я и говорю правду, клянусь тебе. Я знаю, что этот канал существует, но не знаю, куда он ведет, я никогда по нему не плавал.
 Наступило минутное молчание. И вдруг снизу раздалось «кукареку». Рыцарь вздрогнул и быстро спустился по железным ступеням. Черный Петух, стоя по колено в воде, цеплялся одной рукой за лестницу, а другой поднимал фонарь, чтобы дальше осветить канал, который походил на большую сточную трубу. Узкий, низкий, прямой; вода плескалась о его стены. Рыцарь наклонился и посмотрел вперед: на поверхности воды, освещенной фонарем Черного Петуха, вырисовалась тень. К этому свету присоединился другой, и вдруг явилась узкая лодка, в которой сидел человек, с необыкновенной ловкостью в этом узком пространстве управлявший веслом. Рыцарь схватил пистолет, заткнутый за пояс, и, приложив палец к курку, ждал. Человек в лодке приподнял голову; на лице его была маска.
 — В! — воскликнул радостно Рыцарь.
 — Поедемте, начальник, — сказал В, двигая лодку с последним усилием, — я передам вам в руки того, за кем вы гонитесь.
 — Ты захватил Сомбоя?
 — Да, он у реки.
 — Кто его караулит?
 — Хохлатый Петух.
 Петушиный Рыцарь сел в лодку и громко крикнул:
 — Стерегите пленника!
 Лодка быстро заскользила по каналу. Черный Петух сел на корме, свесив ноги в воду и подняв фонарь над головой.
 — Вы успели захватить Сомбоя, — повторил Рыцарь с глубоким волнением.
 Лодкой управляли так искусно, что она ни разу не стукнулась об стену.
 — Мы приближаемся к Шельде, — сказал В.
 Он не успел договорить, как вдруг показался небосвод. Лодка выплыла в ров, обрамленный зеленью. Позади остался вход в канал, совершенно скрытый ползучими растениями, листья которых спускались в воду. Направо и налево двойная стена кустарника продолжала свод над водой, впереди струилась Шельда, в которую впадал поток из подземелья.

 XXIX
 Мех

 Лодка резко повернула вправо и скрылась в тростнике. Рыцарь вопросительно взглянул на В. Тот сделал ему знак запастись терпением. Лодка скользила между тростниками. Два островка посреди Шельды уменьшали ее ширину, и каждый рукав, разделявший берега и острова, был настоящим лесом водных растений.
 Лодка причалила ко второму островку, не выезжая из тростника. В соскочил на землю, Рыцарь за ним. Черный Петух остался стеречь лодку. Петушиный Рыцарь и В быстро взобрались на крутой берег и, дойдя до другого края острова, остановились.
 — Подождем сигнала, — шепотом сказал В, удерживая Рыцаря.
 — Какого сигнала? — спросил тот.
 В подошел к нему и, протянув руку, ответил:
 — Сейчас темно, но вы видите другой берег?
 — Вижу.
 — Видите дубы, возвышающиеся напротив нас?
 — Вижу, и там есть овраг, из которого вытекает ручей, похожий на тот, из которого мы только что выплыли.
 — Именно.
 — В этом самом месте третьего дня вечером князь переехал Шельду и спрятал в тростнике мех?
 — Да. Когда Черный Петух следовал вчера за князем, он видел, как тот выловил багром этот мех из воды, спрятал его в тростнике и потом пересек реку. Черный Петух следил за ним и приказал двум курицам взять мех, но, когда они дошли до тростника, мех исчез неизвестно каким образом.
 — Где Черный Петух потерял следы князя?
 — На ферме.
 — Ну а этот мех?
 — В этом мехе находилось…
 Послышался громкий всплеск, будто невдалеке камень свалился в воду. В замолчал и прислушался. Второй камень упал, как и первый. В взял под локоть Рыцаря и повел его к берегу островка, где была причалена лодка, в которую они оба сели. В не взял весел со дна; наклонившись, он вынул из воды веревку, по-видимому очень тяжелую, стал тянуть ее обеими руками, и лодка заскользила по воде, как паром. Скоро они достигли середины протоки, далее простиралось свободное от тростника водное пространство. Но лодка не выехала из тростника: В опустил веревку в воду. Левый берег также порос тростником, но напротив оврага тростник был вырван или обрезан.
 Рыцарь и В слышали веселые песни французской армии. Налево пейзаж был оживлен и расцвечен огнями, направо мрачен и печален. Вдруг за оврагом или чуть дальше блеснуло пламя, взметнулось ввысь в клубах дыма, гигантский огненный занавес закрыл горизонт, башни и крыши строений обрисовывались на его багровом фоне, как зловещие черные силуэты.
 — Где это пожар? — спросил Рыцарь.
 — В замке Камфен, — ответил В, — замок поджег Хохлатый Петух со своими курами.
 — Это тот замок, из которого уехали Сомбой и князь, чтобы похитить Сабину из Сент-Амана?
 — Он самый.
 — Но замок — единственное жилище, в котором Сомбой считал себя в безопасности, там-то я и надеялся его захватить, — глухим голосом сказал Рыцарь, — зачем было его поджигать?
 — Чтобы захватить Сомбоя.
 Рыцарь схватил за руку В.
 — Если тебе это не удастся, — проговорил он, — ты поставишь на кон и свою, и мою жизнь…
 — Удастся!
 В эту минуту третий камень упал в воду.
 — Смотрите, — сказал В.
 Пожар усилился, зарево освещало горизонт, отражаясь в реке. Рыцарь не спускал глаз с воды и вскоре заметил темный предмет, плывущий по течению; предмет оказался большим, наполовину погруженным в воду мехом. Когда этот мех проплывал мимо того места, где остановилась лодка Рыцаря, раздалось звучное «кукареку». Тотчас веревки, до тех пор невидимые, натянулись над водой и остановили мех. Мех раскрылся, и в Шельду соскользнула тень — человек исчез в воде. Едва он скрылся, из тростника показалась лодка с шестью гребцами. Два гребца, бросившись в воду, схватили человека, вырывавшегося изо всех сил. Четыре человека, оставшиеся в лодке, наклонились, подхватили незадачливого ныряльщика и положили его на дно лодки. В наклонился к Рыцарю:
 — Мне удалось! — воскликнул он с торжеством в голосе, — Сомбой попался!
 Петушиный Рыцарь молча пожал руку спутника.
 — А теперь этот человек должен заговорить, — сказал он.
 — Он заговорит, — сказал В. — Пытка приготовлена. Часы в Калони пробили полночь.
 — Осталось несколько часов, чтобы их спасти! — сказал Рыцарь.

 XXX
 Фонтенуаский курятник

 На нижнем этаже того самого дома, где Петушиный Рыцарь во время сражения собрал своих людей перед нападением на английскую колонну, горел яркий огонь в камине. Шел второй час ночи. Железные приспособления всевозможной величины раскалялись на огне. Четыре восковые свечи в медных подсвечниках смешивали свой красноватый отблеск с пламенем камина, озаряя багрянцем зал. В стены и потолок были вбиты железные кольца, крючья и блоки, в которые вдевались длинные веревки. Перед камином стояли Рыцарь и В, их окружали петухи.
 — Начальник, — сказал Растрепанный Петух, — все готово.
 — Приведите пленников, — приказал Рыцарь. Спустя несколько минут, барона и князя ввели через разные двери; оба были связаны и имели во рту кляпы, а на глазах повязки. Их провели на середину комнаты. Петушиный Рыцарь сделал знак, все петухи вышли из залы в глубоком молчании и неслышными шагами. Дверь бесшумно затворилась. В комнате остались четыре человека. Рыцарь сел на скамейку спиной к камину, возле него встал В по-прежнему в маске и в черном бархатном сюртуке. Лишенные возможности говорить, видеть и двигаться, пленники походили на две статуи. Рыцарь сделал знак В, тот подошел сначала к барону, снял с него повязку и вынул изо рта кляп, потом проделал то же самое с князем. Глаза обоих пленников, ослепленных ярким блеском, сначала закрылись, потом опять раскрылись и медленно осмотрели стены зала. Выражение этих взглядов было совершенно не похоже. При виде приготовленных орудий пытки ужас и бешенство сверкнули во взоре князя. Глаза Монжуа остались спокойными и холодными.
 — Ты видишь, что тебя окружает? — холодно спросил Рыцарь.
 Монжуа молча кивнул.
 — Ты знаешь, что тебя ожидает?
 — Пока не знаю, — последовал спокойный ответ.
 — Ты не веришь, что я стану тебя пытать?
 — Верю, но я верю также и в удачу, кто знает, что может произойти между этой минутой и той, когда ты начнешь меня пытать, — усмехнулся барон.
 Рыцарь пристально посмотрел на него.
 — Я тебя ненавижу, — проговорил он, — но ты можешь избавить себя от продолжительных страданий, сказав мне все и отвечая на все мои вопросы.
 — А если я не стану отвечать?
 — Тебя ждет пытка.
 Сомбой презрительно пожал плечами.
 — Я считал тебя умнее, — сказал он. — Зачем предполагать, что я изнемогу от боли? Это значит, что ты не знаешь меня. Будем действовать, как люди твердые, и не будем делать друг другу бесполезных угроз. Я в твоих руках, ты меня убьешь или станешь пытать — это как тебе угодно. Для меня вопрос состоит в воле и терпении, но, как ни свирепа наша ненависть, поверь мне, Петушиный Рыцарь, не стоит обращаться друг с другом, как пошлые разбойники. Уже двадцать лет, как мы боремся друг против друга с равной силой, с равной ловкостью, с равным везением, но теперь, я сознаюсь, я побежден: я нахожусь в твоих руках без надежды на побег и возможности защитить себя. Обсудим же хорошенько положение. Двадцать лет тому назад я повесил твоего отца и удавил твою мать; три месяца тому назад я ранил твою невесту, прежде попытавшись погубить ее, привезя к графу де Сувре на оргию; два месяца тому назад я похитил твою сестру, чтобы отдать ее человеку, который ее любит. Шестнадцать часов тому назад я отравил их обеих, и через два часа яд начнет действовать. Таково положение дел. Теперь скажи, что ты намерен делать?
 Рыцарь ни разу не прервал Монжуа, он слушал его спокойно и бесстрастно, не обнаруживая ни малейшего гнева, ни малейшего негодования. Когда барон кончил, Рыцарь, не спускавший с него глаз, медленно встал и подошел к тому месту, где стоял Монжуа с руками, стянутыми за спиной. Он пристально посмотрел ему в глаза.
 — Что я намерен делать? — сказал он холодным тоном человека, умеющего владеть собой. — Я хочу, чтобы ты отвечал на вопросы, которые я задам тебе, и я сумею добиться от тебя ответа!
 — Задавай свои вопросы, Жильбер, — сказал Монжуа, — и если я смогу, то отвечу тебе внятно: ведь я твой пленник. Пытку нелепо устраивать и тяжело переносить, когда дело идет о пустяках. Ты тоже так думаешь?
 Рыцарь, не спуская взгляда с барона, подошел еще ближе.
 — Монжуа, — сказал он, — я дал клятву заставить тебя страдать столько дней, сколько часов моя мать выстрадала от твоего злодейства. Я дал клятву с единственным условием, если ты поможешь мне убить тебя без страданий. Отвечай же!
 — Спрашивай, Жильбер.
 — Перенесись на двадцать лет назад, в то время, когда ты употребил все, чтобы разрушить навсегда две честные жизни. Ты был тогда знаком с графом де Шароле.
 — Я был его другом.
 — Он был твоим сообщником в этом преступлении?
 — Признаюсь, он мне помогал.
 — Это он вызвал моего отца в Фоссез?
 — Да, и это он прислал мне Сен-Клода, ловкого камердинера.
 — Почему же этот принц крови так к тебе благоволил?
 — Потому, что я потакал его порокам и помогал моими советами в дурных делах.
 — Кто велел арестовать Ла Морлиера в ночь на 30 января?
 — Шароле.
 — Зачем?
 — Потому что Морлиер знал людей, стерегущих Урсулу Рено. Он мог их разоблачить. Я освободился от него и хорошо сделал.
 — Это де Шароле предложил прогулку в Версаль?
 — Да, мы с ним заранее договорились.
 — И он увез общество в Фоссез?
 — Да, план был продуман.
 — Злодей! — прошептал Рыцарь. — Кто тебе помогал убивать мою мать? — продолжал он более спокойным тоном.
 — Один только человек, — отвечал Монжуа.
 — Он еще жив? Где он?
 — Здесь.
 Монжуа указал на князя движением головы.
 — Он? — вскричал Рыцарь.
 Князь побледнел как полотно. Петушиный Рыцарь рванулся было к князю, но сдержал себя и продолжал спокойно:
 — Итак, вы двое убили мою мать!
 Эта фраза была произнесена негромко, но с таким выражением, что Монжуа отвернулся, а князь опять задрожал.
 В, все время молчавший, стоял напротив Петушиного Рыцаря с лицом, закрытым черной маской, и своей позой и неподвижностью походил на статую.
 — Это вы зарыли жертву в землю? — продолжал Рыцарь.
 — Да! — отвечал Монжуа.
 — Кто вырыл могилу?
 — Князь.
 — Где?
 — В середине сада, под абрикосовым деревом.
 — Кто ее хоронил?
 — Я.
 — Кто набросал негашеной извести?
 — Я.
 — Ты хотел, чтобы все следы твоей жертвы исчезли?
 — Да, но в спешке я забыл залить известь водой, и она, вместо того чтобы уничтожить, сохранила скелет. Не будь этого просчета я был бы сейчас свободен и могуществен, а ты не стал бы Петушиным Рыцарем и не стоял бы теперь передо мной.
 — Отвечай! — сказал Рыцарь. — Бриссо знала, что ты совершил?
 — Нет, только Шароле были известны все подробности. Это все, что касается твоей матери. Что же касается твоего отца, ты знаешь все, потому что сам приезжал в Фоссез узнавать о нем. На этот счет Шароле лучше, чем я, может тебе объяснить. Теперь ты хочешь знать, что случилось на улице Тампль 30 января?
 — Нет. Я хочу знать, зачем, поразив таким низким образом отца и мать, ты с таким ожесточением преследовал детей?
 — Ты не догадываешься, однако это легко объясняется. Я заставил повесить твоего отца, чтобы выиграть пари, и удавил твою мать, потому что она лишила меня возможности выиграть это пари. С 1726 по 1730 год я почти не вспоминал об этом происшествии и опять принялся за свою веселую жизнь. Я промотал все свое состояние и не имел даже возможности делать долги. Я придумывал, на что мне решиться, когда 30 января 1730 года, гуляя по бульвару, я встретил человека, который вызвал меня на дуэль из-за какого-то вздора. Я быстро согласился, потому что был явно не в духе, и мы отправились в Медонский лес. Там ты мне сказал, кто ты, и прибавил, что убьешь меня. Ты был еще молод.
 — Мне исполнилось восемнадцать.
 — Я понял, на что ты способен, по той энергии, какую ты выказал. Мы дрались, ты нанес мне сильный удар шпагой, и я упал. Ты думал, что я умер, выгреб из ямы сухие листья, бросил меня в эту яму и снова забросал листьями. Потом ты ушел. Это был твой первый ошибочный шаг. Позже ты действовал иначе. К счастью для меня, князь наблюдал наш поединок издали. Когда ты удалился, он отрыл меня. Я болел несколько недель, потом выздоровел. Другая дуэль происходила в лесу, и князю пришла в голову отличная идея надеть мое платье на убитого и обезобразить его. Его приняли за меня, и весь Париж думал, что я умер. Это послужило мне на пользу. Мне нечего было бояться моих кредиторов. Я хотел разбогатеть — поехал в Россию. Тебе, наверное, неинтересно знать все, что случилось со мной. Я вернулся во Францию, не будучи узнан, и, выяснив, что мой враг — Петушиный Рыцарь, начал борьбу, которая пока не кончилась…
 — Но которая скоро кончится.
 Монжуа наклонился и ничего не ответил. Рыцарь, не спускавший с него глаз ни на секунду, сказал:
 — Ты в моих руках. Ты знаешь, сколько заставлял меня страдать, и понимаешь, на какие пытки я могу тебя обречь. Берегись, Монжуа, орудия мести находятся перед тобой!
 Сделав еще шаг вперед, Рыцарь посмотрел в лицо своему врагу так пристально, что Монжуа не выдержал его взгляда и опустил глаза.
 — Действительно ли Нисетта и Сабина отравлены? — спросил Рыцарь. — Скажи правду, потому что даже тень лжи будет наказана годами страданий.
 — Отравлены.
 — Ты действительно дал им яд?
 — От которого противоядие знаю я один, и действие которого начнется через час.
 — Ты будешь говорить!
 Монжуа насмешливо улыбнулся.
 — Ты будешь говорить! — продолжал Рыцарь.
 Монжуа оставался бесстрастен.
 — Противоядие! Тебе остается минута на то, чтобы ответить.
 Рыцарь наклонился, не спуская глаз с Монжуа, и взял железный прут, раскаленный на огне. Монжуа покачал головой и не отвечал. Глухой свист сорвался с губ Петушиного Рыцаря.
 — Ты будешь говорить! — сказал он.
 — Убей меня, — холодно отвечал барон, — но я говорить не буду.
 Рыцарь указал на князя.
 — Его будут пытать на твоих глазах, — сказал он. Князь дернулся. В подошел к нему, схватил веревки, связывавшие руки князя, заставил его отступить и привязал к гигантской рогатке, вбитой в потолок. Пленник понял, что обречен, и холодный пот выступил на его лбу.
 — Я скажу все, что знаю, — проговорил он.
 — Трус и изменник! — прошипел Монжуа. — Убей его, если хочешь, — обратился он к Рыцарю, презрительно пожав плечами, — он не знает ничего, решительно ничего.
 — Негодяй! — сказал Петушиный Рыцарь, грозно подняв руки над головой Монжуа. — Ты будешь говорить, будешь!
 Приподнявшись на цыпочки, он смотрел Монжуа прямо в глаза. В подошел и напомнил:
 — Час пробьет.
 — И эти женщины умрут, — простонал Рыцарь. — Умрут! О Господи!
 На него страшно было смотреть.
 — Умрут! — повторил он.
 Схватив Монжуа за руки, он рванул с такой силой, что порвал связывавшие их веревки. Сжимая руки барона в своих пальцах, он еще раз повторил:
 — Говори! Говори!
 Он произнес последнее слово с такой энергией, что Монжуа опрокинулся назад.
 — Он будет говорить, — сказал В, подошедший вплотную к упавшему.
 Петушиный Рыцарь выпустил руки Монжуа, тот оставался неподвижен. Рыцарь взял опять его правую руку — Монжуа вздрогнул, и дрожь пробежала по всему его телу.
 — Ты будешь говорить? — спросил Рыцарь.
 — Да, — пролепетал Монжуа разбитым голосом, как человек, побежденный после продолжительной борьбы.
 Рыцарь и В переглянулись.
 — О наука, наука! — прошептал В. — Вы им повелеваете! Он будет отвечать! Он уже не принадлежит себе.
 Рыцарь медленно приподнялся.
 — Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности?
 Монжуа изгибался в страшных конвульсиях. Рыцарь взял две склянки, по одной в каждую руку. Эти склянки имели форму лейденских банок. Он приложил медную пробку одной банки к голове Монжуа, а другую к сердцу. Монжуа испускал хриплые вздохи, судороги увеличивались.
 — Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности? — повторил Рыцарь. — Отвечай!
 Губы Монжуа раскрылись.
 — Отвечай! — повторил Рыцарь.
 Монжуа еще сопротивлялся. Мышцы его лица судорожно сжимались. Рыцарь поднял обе руки надо лбом Монжуа.
 — Отвечай! Они в опасности?
 — Нет.
 — Значит, ты солгал?
 — Да.
 — Ты хотел меня обмануть, чтобы купить себе свободу?
 — Да.
 — Ты понимаешь, в каком состоянии ты находишься?
 — Нет…
 — Что ты чувствуешь?
 — Сильную боль в голове.
 — Чего бы ты хотел?
 — Чтоб ты прекратил эту боль.
 Рыцарь и В опять переглянулись.
 — Вам всемогущество, — проговорил В, — а графу де Сен-Жермену бессмертие!
 Раздалось громкое «кукареку». В поспешно обернулся к двери и открыл ее. Тюлип, стоявший на пороге, подал письмо.
 — От доктора Пейрони, — сказал он.
 В поспешно подал письмо Рыцарю, который распечатал его.
 — Этот человек сказал правду, — проговорил он, указывая на Монжуа, — Нисетта и Сабина не подвергаются никакой опасности: это утверждает Пейрони. Теперь настало время отомстить, — прибавил он с радостным трепетом. — Проснись! — приказал он хриплым голосом, схватив за руки Монжуа.




 Эпилог
 ПРОШЛО ТРИ МЕСЯЦА



 I
 Гроза

 9 августа 1745 года Людовик XV после трехмесячной военной кампании вступил в столицу своего королевства во всем величии славы. На перекрестках горожане устраивали танцы, вечером на улицах пускали фейерверки. Два дома на улице Сент-Оноре были украшены и иллюминированы особенно празднично: дом Даже, королевского парикмахера, и Рупара, чулочника.
 Рупар стоял перед лавкой, закинув руки за спину и вздернув кверху нос, чтобы лучше любоваться своей иллюминацией. Его окружала группа соседей.
 — Как чудесны слава и победа! — восклицал Рупар. — И как подумаешь, что я, говорящий с вами, лично присутствовал при этом!
 — Да, ведь вы были при Фонтенуа, — сказал кто-то из соседей, с восторгом сложив руки.
 — Был. Я победитель!
 — И не были ранены?
 — Нет, но мог бы быть ранен!
 — Так вы были в сражении?
 — Был ли я в сражении! — вскричал Рупар. — Ноя больше ничего не делал! Я слышал, как свистели пули, я видел мертвых и раненых.
 Рупара окружили. Он был в восторге, оказавшись в центре внимания.
 — Король меня видел и говорил со мной, — продолжал он.
 — И остался доволен вами?
 — Он был в восторге!
 — Уж не произвел ли вас король в генералы? — спросил молодой белокурый приказчик чулочника.
 — Я не просил его, — скромно отвечал Рупар, — однако я присутствовал при сражении.
 — Спрятавшись в комнате по другую сторону реки, — сказала Урсула, вышедшая из лавки. — Уж лучше тебе меньше хвастаться своими подвигами! Если бы у короля были все солдаты такими, он проиграл бы сражение.
 — Но, моя подруженька, мне кажется, что…
 Урсула перешла через улицу, не выслушав своего мужа, и встретила Арманду, выходившую из салона Даже.
 — А я шла за вами, — сказала Арманда. — Нисетта и Сабина хотят посоветоваться с вами насчет подвенечных платьев, которые только что принесли.
 — Значит, свадьбы состоятся скоро?
 — На будущей неделе.
 — Почему же не на этой? Сегодня только понедельник.
 — Жильбера нет в Париже. Он был вынужден уехать по делам, и вернется только в пятницу или субботу. Войдите, — прибавила Арманда, переступая порог салона. — Вы увидите моего нового друга.
 — Кто это?
 — Войдите, войдите, увидите!
 Урсула вошла первой, Арманда вслед за ней. В эту минуту по внутренней лестнице спустились два человека: первым был Ролан, сменивший мундир на свой прежний костюм, вторым — лейб-гвардейский сержант.
 — Месье Тюлип! — Урсула всплеснула руками.
 — Собственной персоной! — ответил Тюлип, любезно кланяясь.
 — Вы в Париже!
 — С нынешнего утра. Я имею честь находиться в конвое его величества и вступил в Париж вместе с королем. Ролан заставил меня поклясться, что мой первый визит будет к нему, и я сдержал слово.
 — А Нанон? — спросила Урсула.
 — Милая маркитантка? И она также вернулась. Она там, наверху, с девицами, любуется нарядом.
 — Пойдем скорей! — сказала Урсула.
 Обе женщины проворно взбежали по лестнице.
 — Славно надумал король взять меня в конвойные! — сказал сержант, подбоченясь. — Получается, я как раз поспел на свадьбу. Теперь уж потанцую с красавицами!
 И Тюлип начал петь и приплясывать прямо в салоне. Приказчики парикмахера смотрели на гвардейского сержанта с восторгом. Делая па, Тюлип дотанцевал до порога салона и замер, смотря на улицу.
 — Что это у меня, куриная слепота или нет? Кого это я там вижу? Это невероятное брюхо, это красное лицо… это он, мой приятель, мой гость!
 Бросившись на улицу, он подбежал к группе, собравшейся перед лавкой чулочника. Рупар вскрикнул:
 — Тюлип!
 — Мой спутник в походе! — закричал сержант. Схватив Рупара в объятия, он прижал его к сердцу с таким порывом, что у чулочника захватило дух.
 — Ну, Рупар, ты узнаешь меня? — вскричал Тюлип.
 — Узнаю ли я вас, сержант…
 — Берегись, берегись! — вдруг раздался голос извозчика. Быстро мчавшаяся карета остановилась у дома парикмахера, дверца отворилась, и Даже соскочил на землю.
 — А! Вот Даже! — обрадовался Тюлип. — Я пойду к нему узнать…
 Отодвинув Рупара, он подошел к лавке, в которую вошел парикмахер. Даже держал за руки Ролана.
 Он казался очень взволнованным, но это волнение было приятное.
 — Пойдем к Сабине, — сказал он, — я с ней должен поговорить в первую очередь.
 Он прошел на лестницу, за ним Ролан и Тюлип. На площадке верхнего этажа они услыхали оживленный разговор в комнате Сабины, в той комнате, куда шесть месяцев назад молодую девушку принесли без чувств, всю в крови. Даже открыл дверь. Сабина, Нисетта, Урсула и Арманда рассматривали с величайшим вниманием два белых платья, лежавших на стульях. Нанон стояла чуть позади и также изучала наряды. Целая коллекция белья, лент, юбок была разложена на других стульях и на кровати. Обе молодые девушки, маркитантка и соседки говорили одновременно, рассуждая с чрезвычайным одушевлением.
 При шуме отворившейся двери они замолкли и обернулись.
 — Отец! — обрадовалась Сабина, подбегая к Даже.
 — Месье Даже! — воскликнула Нисетта. Парикмахер, поцеловавший Сабину, обернулся к Нисетте.
 — Почему бы тебе не звать меня так же, как Сабина? — спросил он. — Разве я не отец твой?
 — Пока нет, — отвечала Нисетта, краснея.
 — Сегодня — нет, но скоро стану им.
 Вошли Ролан и Фанфан.
 — Любимые дети, — спросил Даже, — вы счастливы?
 — О да! — ответили Сабина и Нисетта. Даже поцеловал обеих в лоб.
 — А ты, Ролан? — спросил он.
 — И я тоже, отец, — отвечал молодой человек, — я счастлив, но счастье мое станет полным только в тот день, когда Жильбер будет с нами.
 — Жильбер приедет в субботу.
 — И цель его путешествия такая чудесная, такая славная! — сказала Нисетта.
 — Мы получаем от него письма каждый день, — прибавил Даже.
 — Это правда, — сказала Сабина, вздыхая, — но я согласна с моим братом: я желала бы, чтобы Жильбер уже был здесь.
 — Повторяю тебе, что он будет здесь в субботу, — продолжал Даже. — Король сказал мне это сегодня.
 — Король! — вскричали женщины.
 — Да. Пока я причесывал сегодня его величество, мы разговаривали, как это часто случается. Король говорил со мной о моих детях. Я поблагодарил короля за то, что он удостоил Жильбера чести быть посланным в Шателеро, на оружейный завод, выбрать шпагу, которая будет преподнесена герцогу де Ришелье за услугу, оказанную при Фонтенуа. Король улыбнулся, слушая меня. «Но если вы довольны, Даже, — сказал он мне, — то ваша дочь должна быть недовольна отсутствием жениха». Я признался королю, что Сабина часто вздыхала и что отсутствие Жильбера отсрочило вашу свадьбу. Король сказал мне, что послал приказ Жильберу вернуться не позже субботы, потом, взяв со стола бумагу, добавил: «Теперь не будет никакого замедления, Даже. Вот этим указом я освобождаю вашего сына от службы, хотя он вступил в армию как волонтер».
 Даже вынул из кармана указ и подал его Ролану.
 — Вот теперь ты свободен! — сказал он.
 — Как король добр! — вскричал Ролан.
 — Добр, да не совсем, — проворчал Тюлип.
 — Как? — спросил Ролан. — Что вы хотите сказать?
 — Я говорю, что не следовало лишать прекрасной военной карьеры молодца, который мог бы со временем сделаться полковником! Ведь ты отважно шел рядом со мной на английскую колонну! Отправить тебя в отставку — большая ошибка, и если бы король посоветовался со мной…
 — К счастью, он этого не сделал, — перебил, смеясь, Ролан.
 — Сделанного не воротишь. Хватит об этом говорить, меня он в отставку не пошлет, или я…
 Сильный удар грома перебил сержанта.
 — Разве на улице гроза? — спросила Сабина.
 — Ну да, — ответила Нанон, подойдя к окну. — Только что небо было ясным, а теперь сплошь покрылось тучами.
 — Опять гром! — сказала Нисетта.
 — Страшная гроза над Парижем! — прибавила Урсула, высунувшись посмотреть.
 Действительно, начиналась гроза, одна из тех августовских гроз, которые рождаются внезапно, разражаются с бешенством и проходят так же быстро, как и являются. Молния прорезала тучи, осветила небо, затмив белым ослепительным светом красные огни иллюминации. Раздался удар грома, еще более мощный.
 — Я боюсь! — сказала Нисетта, сложив руки.
 — Вот еще! — возразила Нанон. — Фонтенуаские пушки и не так гремели.
 — И то верно, — подтвердила Урсула.
 Крупные капли дождя застучали о подоконник. Через минуту улица, наполненная народом, опустела. Все жители стояли у окон и дверей.
 Вдали послышался приближающийся стук колес экипажа. Пробило половину девятого. Воздух был тяжел, густ, насыщен электричеством. Тюлип взял свою шляпу.
 — Вы уходите? — сказали ему.
 — Я должен вернуться к своему посту, — отвечал он.
 Стук экипажа приблизился. Тюлип поклонился и вышел в сопровождении Ролана, который пошел отворить дверь на улицу. Карета как раз поравнялась с салоном Даже.
 — Это карета графа де Шароле. — Ролан узнал ливреи лакеев. — Он живет в Шальо с тех пор, как Петушиный Рыцарь сжег его особняк на улице Фран-Буржуа.
 — До свидания, — сказал сержант, пожимая руку Ролана.
 — Ты промокнешь.
 — Пустяки, не растаю!
 Он повернул в ту сторону, куда поехала карета.

 II
 В Бове

 Раздался оглушительный удар грома, и молния прорезала небо с запада на восток огненным зигзагом. Ураганный вихрь пронесся над Парижем, согнул деревья, сорвал крыши. Потом наступила секунда глубокой тишины, секунда оцепенения, и дождь полил как из ведра. Дождь сопровождался молнией, громом, ветром. Сточных труб было тогда мало — вода на улицах превратилась в потоки. Карета графа Шароле виляла по грязи, извозчик прятал голову в плечи, подставляя ветру и дождю свою шляпу. Оба лакея съежились за кузовом кареты. Граф де Шароле сидел в карете один, в левом ее углу, положив ноги на переднюю скамейку. Он дремал, то есть был погружен в то приятное состояние, которое уже не бодрствование, но еще не сон. Часть Парижа, в которую въехала карета, была тогда совершенно не заселена. Несмотря на грозу, сила которой не уменьшалась, карета катилась быстро и скоро приблизилась к горе Шальо. Лошади понеслись быстрее, поднимаясь в гору. Вдруг раздалось пение петуха. В эту самую минуту грянул громовый раскат, молния прорезала тучи, и все четыре лошади упали на землю. Толчок был так силен, что извозчик свалился с козел прямо в грязь. Тут же четыре сильные руки схватили его и связали. Четыре человека в то же мгновение сбросили лакеев на землю и также связали их. Обе дверцы кареты распахнулись, и по три человека встали перед каждой из них. Шароле, не успев проснуться, был схвачен, связан и вытащен из кареты. Постромки лошадей были обрезаны, лошади вскочили под ударами бичей и умчались в разные стороны. Извозчика и лакеев бросили в карету и заперли дверцы. Шароле понесли к аллее на Елисейских полях и посадили в почтовый экипаж, запряженный шестеркой, с извозчиком и форейтором. Два человека в черных бархатных масках сели в карету вместе с ним. Еще два сели на козлы возле извозчика, двое встали на запятки. Четверо других вскочили на лошадей, ждавших с левой стороны. Раздалось «кукареку», после чего экипаж и всадники направились к дороге в Сен-Дени.
 Оставив этот город справа, карета в сопровождении четырех всадников повернула к Понтуазу. Гроза не унималась, но была уже не так сильна, дождь продолжал лить. Было без четверти девять, когда это случилось. Ровно в десять часов карета доехала до Понтуаза, но она в город не въехала, а повернула направо и остановилась перед дверью дома в начале дороги в Мери. Шесть человек держали шесть свежих лошадей. Почтовых лошадей, покрытых пеной и потом, выпрягли в один миг и запрягли новых. Всадники тоже сменили лошадей; бичи защелкали, карета понеслась. За Понтуазом дорога была суха, грозы в той стороне не было.
 После отъезда из Парижа не было произнесено ни одного слова. Люди в карете хранили молчание. После одиннадцати часов в темноте стали различимы зубчатые башни собора Бове. Весь город спал, нигде не было видно ни единого огня. Карета остановилась на берегу Авелона. Четыре человека сошли с лошадей. Дверца открылась, и один человек вышел из кареты. Оставшийся в карете высадил графа де Шароле, которого приняли два человека и отнесли на берег.
 Ехавшие в карете шли впереди, остальные замыкали шествие. Напротив кареты был дом с красивым фасадом. Ворота его отворились без шума. Карета въехала на внутренний двор, ворота закрылись. Люди подошли к берегу, где под ивами была привязана лодка. Шароле положили на дно лодки, два человека в масках сели на корме, четверо взялись за весла.
 Лодка пересекла реку и, обогнув город, причалила у больших деревьев. Тут стояла рыбачья хижина, и в ту минуту, когда лодка причалила, дверь хижины отворилась, из нее вышел человек. Послышалось тихое «кукареку». Люди вышли из лодки, рыбак помогал им, удерживая лодку багром. Два человека вынесли Шароле на руках и вошли в узкую улицу, совершенно пустынную и тихую. Люди шли медленно и бесшумно. В середине улицы, слева, возвышался большой черный дом. Люди остановились перед этим домом! Шедший впереди человек в маске наклонился, сунул правую руку под дверь, и она тотчас отворилась. Все вошли, и дверь затворилась сама собой. Люди вошли в низкую комнату, стены которой, необыкновенно толстые, не должны были пропустить ни малейшего звука. Шароле посадили в кресло. По знаку первого человека в маске четверо сопровождавших вышли из комнату и закрыли дверь. Двое в масках остались наедине с Шароле. Длинную широкую комнату со сводами освещали многочисленные лампы, прибитые к стенам. Один из похитителей, тот, который велел выйти людям, пристально смотрел на Шароле. Со связанными руками и ногами, с кляпом во рту, Шароле сидел неподвижно и безмолвно.
 — Выньте кляп и перережьте веревки на руках и ногах, — велел человек, стоявший перед графом.
 Его спутник поспешно исполнил приказ. Сделавшись свободным в движениях, Шароле вздохнул с облегчением и растянул руки. С тех пор как лошади его упали, граф в первый раз смог говорить и шевелить руками.
 — Узнаю я, наконец, где нахожусь? — сказал он, вставая и топая ногой.
 — В городе, где правосудие зависит от вас, монсеньор, — ответил человек в маске. — Вы в Бове, в нескольких лье от вашего поместья Фоссез.
 — Кто же меня привез сюда?
 — Я.
 — Кто ты такой, осмеливающийся поднять руку на принца крови?
 — Я тот, кому король заранее подписал помилование, если он вас убьет.
 — Убийство! — сказал Шароле, побледнев.
 — Нет. Если бы я хотел вас убить, я бы давно сделал это, но у нас разные вкусы, принц. Я не люблю убийств, я предоставляю их вам, — изменив тон, но, сохраняя угрожающее выражение, продолжал незнакомец. — Вы хотите знать, кто я? Вам недолго придется ждать ответа.
 Человек в маске ударил в гонг, стоявший возле него на столе. Дверь открылась, и вошли два человека, ведя третьего, босого и с непокрытой головой. Грубая рубашка была его единственной одеждой, руки связаны за спиной, а шея обвязана веревкой. Этого человека поставили напротив Шароле, вслед за этим люди, которые привели его, покинули комнату.
 — Граф де Шароле, имею честь представить вам старого приятеля, которого вы не видели очень давно, — барона де Монжуа. — Сделав шаг назад и скрестив руки на груди, человек в маске прибавил: — Теперь скажу, кто я. Я Жильбер, сын Рено, оружейника с набережной Феррайль, того, которого вы приказали осудить судьям этого города, монсеньор, 25 января 1725 года, того, чье мертвое тело вздернули на виселицу 30 января.
 Наступила минута страшного молчания.
 — 30 января 1725 года, пока вы ужинали с вашими друзьями у Бриссо на улице Вербуа, я был здесь. Я был тогда молод, мне было всего двенадцать лет. Я увидел тело моего отца на виселице. Ночью я, держась за веревку, влез наверх, поцеловал моего отца, и, наклонившись к его уху, шепнул: «Отец мой, я отомщу за тебя, клянусь тебе. Тот, кто виновен в твоей смерти, умрет так, как ты, и там, где ты». Прошло двадцать лет и шесть месяцев, как я дал клятву. В эту ночь я сдержу ее. Вот подлый убийца моего отца! — прибавил он, указывая на Монжуа. — Он умрет. А вы, Шароле, его гнусный сообщник, отомстите за меня. Этот человек умрет от вашей руки. Его я приговорил к смерти, а вас — к роли его палача.
 — Негодяй! — сказал Шароле. — Ты смеешь оскорблять принца крови!
 — Это отнюдь не первое мое оскорбление. Мы давно знаем друг друга, месье де Шароле! Это я ограбил ваш замок Эмеранвилль, это я посадил вас на целую ночь в нечистоты, это я сжег ваш особняк на улице Фран-Буржуа! Вы слышали произнесенный приговор? Граф де Шароле, вы повесите этого человека, как он повесил моего отца, и подпишете вашим именем протокол казни. Вы сделаете это без малейшего протеста, не говоря ни одного слова. При малейшем колебании я прострелю вам голову. Посмотрите прямо мне в лицо: двадцать лет назад меня звали Жильбер Рено, а теперь меня зовут Петушиный Рыцарь!
 Сорвав плащ и маску, Рыцарь предстал во всем своем могуществе.
 — Вы понимаете, — продолжал он, — что должны сделать то, что я хочу. Впрочем, это покажется вам забавным, граф! Вы стреляете, как в кроликов, в бедных людей, работающих на расстоянии выстрела, но вы никогда не вешали. Это доставит вам удовольствие.
 — «Кукареку!» — послышался пронзительный крик.
 Дверь открылась, и вошли семь человек. У всех в петлицах платьев или на шляпах были перья различного цвета. Они схватили Монжуа и Шароле.
 — На виселицу! — приказал Петушиный Рыцарь.
 Каждый, кому пришлось в эту ночь находиться на площади в Бове, смог присутствовать при странном и жутком зрелище. На этой площади высились позорный столб и виселица. Ровно в полночь группа людей молча двигалась под виселицей, потом тень медленно поднялась по ступеням длинной лестницы. Среди глубокой тишины, с верха лестницы упала веревка на помост. Люди стояли на помосте. Вот группа раздвинулась, и можно было увидеть человека, качавшегося в петле. Другой человек был привязан за руки к ногам повешенного. Руки этого человека были развязаны, он тяжело упал и, повешенный остался один, медленно вертясь на веревке. Прошло четверть часа, а стоявшие под виселицей и на помосте не сделали ни одного движения. Потом раздалось тихое «кукареку», и все быстро разошлись. Под виселицей остался лишь мужчина в черном плаще. Он поднял голову, протянул правую руку к небу, а левую приложил к сердцу.
 — Отец мой! — сказал он. — Твой сын сдержал клятву, ты отомщен!

 III
 Улица Вербуа

 Пробило половину первого ночи, и лодка опять переезжала через Авелон в обратную сторону.
 Два человека выпрыгнули на берег, за ними сошел граф де Шароле, руки которого теперь были свободны, а с ним вместе Петушиный Рыцарь. Лицо Рыцаря было открыто. С ним шел мужчина в маске. Это был В. Двое других следовали за ними, и все семеро шли по берегу. Только что они достигли мостовой, как ворота большого дома отворились, и подъехала карета, запряженная шестеркой. Открыв дверцу, В вошел первым, за ним Шароле, потом Петушиный Рыцарь, четверо остальных сели верхом. Карета поехала по парижской дороге.
 Возвращение свершилось с такой же быстротой, как и приезд. Они двинулись в путь в половине первого, а в три часа утра виднелись уже мельницы Монмартра, раскинувшие в ночной темноте свои белые крылья. Карета въехала в Париж через ворота Сен-Мартен и остановилась у стены аббатства Сен-Мартен де Шап. Рыцарь, В и Шароле покинули карету и в сопровождении четырех всадников, сошедших с лошадей, повернули направо и оказались на улице Вербуа. Рыцарь шел первым, В за ним, рядом с Шароле. Они остановились перед домиком в два этажа, перед которым 30 января, как мы знаем, стояли три человека: А, Б, В. Рыцарь открыл дверь, вошел, впустил Шароле и В. Схватив за руку графа, он быстро потащил его, не говоря ни слова, по темным комнатам дома и дошел до крыльца, спускавшегося в сад.
 30 января шел снег, погода стояла холодная, деревья были голы, сад пуст и печален. В эту августовскую ночь сад был великолепен, свеж и зелен. Рыцарь, все еще держа за руку графа, заставил его спуститься в сад. В шел за ними. Они прошли густые аллеи и дошли до середины, где возвышалось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь, Шароле и В подошли к абрикосовому дереву. Под ним лежало тело человека высокого роста со связанными руками. Рыцарь обернулся к Шароле и сказал:
 — Мы стоим на том самом месте, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому преступлению; это вы предложили прогулку по льду в Версале, чтобы дом был пуст; это вы, наконец, все приготовили для преступления; а вот тот, кто совершил его, вот мерзавец, задушивший мою мать! Он также умрет, как и тот, которого вы повесили; и убьете его вы, как убили другого. Ты был орудием, помогавшим поразить невинных, ты станешь рукой, которая поразит виновных. Удави этого, как ты повесил первого!
 Схватив графа, он толкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.

 IV
 Исповедь

 Шесть часов пробили часы на парижском соборе, одна из дверей которого была открыта. В это утро, когда никто еще не проснулся в Париже, человек, закутанный в широкий плащ, в шляпе, надвинутой на лоб, вошел в храм. Без сомнения, его ждали, потому что в ту минуту, как он вошел, прелат прошел через хоры. Этот прелат, руки которого были скрещены на груди, а голова клонилась к плечу, был одет в фиолетовую мантию епископа. Это действительно был епископ, монсеньор де Мирпуа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Его опередил аббат, отворивший ему дверь в исповедальню. Через несколько секунд человек, вошедший в церковь прошел в исповедальню и опустился на колени. Встав с колен после довольно продолжительного времени, он перекрестился и стал ждать. Дверь отворилась, и епископ вышел.
 — Пойдемте, сын мой, — сказал он шепотом, направляясь к ризнице.
 Там их ждали два аббата; епископ переговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, открыл дверь, ведущую в монастырь. У этой двери стояла карета. Лакей отворил дверцу, прелат сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета тронулась и через десять минут остановилась у особняка прелата. Епископ вышел из кареты первым, взошел на лестницу, потом в богато меблированную молельню. Незнакомец следовал за ним. Прелат сел на стул и указал на другой своему спутнику, который принял это приглашение с поклоном.
 — Итак, вы Петушиный Рыцарь? — спросил Мирпуа, смотря на человека, сидевшего напротив него.
 — Да, монсеньор, — отвечал тот.
 — Петушиный Рыцарь, разбойник!
 — Для тех, кто меня не знает, но вы слышали всю мою исповедь, вы знаете, кто я. Я ни разу не тронул невинного, я сделался орудием правосудия судьбы, каравшим виновных, пренебрегавших человеческими законами. Десять лет я шел по этому тяжкому пути. Я вырвал из нечистых рук более шести миллионов ливров, отдав их страдавшим от нищеты и голода. Ни один ливр из этих денег не попал в мой кошелек и не послужил для моей сестры. Ночи я проводил как таинственный мститель общества, а дни — как честный труженик. Я был Петушиным Рыцарем, разбойником — от заката до восхода солнца, а днем я был Жильбером-оружейником! Если бы мои родители не пали жертвой подлых убийц, я не жил бы этой жизнью. Но когда я увидел, что мой отец осужден постыдно, когда я узнал, что мать моя задушена, я возненавидел это общество, поставившее себя вне закона, и начал беспощадную войну с ним!
 Рыцарь смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.
 — О! Вы должны понять меня, монсеньор, — продолжал Рыцарь, — жажда справедливости, живущая в моем сердце, это не мое лишь достояние. Многие думают, или скоро будут думать так, как я… немного пройдет лет, и вся Франция потянется к справедливости и свободе! Но не в этом дело, — продолжал Рыцарь, переменив тон, — речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, что толкнуло меня на этот путь, то знаете, что я отомстил за себя в эту самую ночь или, лучше сказать, отомстил за тех, кто страдал.
 — Вы не имели права действовать таким образом, — сказал де Мирпуа.
 — Но если бы я оставил в живых этих чудовищ, они погубили бы еще множество невинных.
 — Господь запрещает мщение!
 — Господь не запрещает убивать ядовитую змею.
 — Змея не человек, она не может раскаяться.
 — Умоляю вас, монсеньор, призовите на мою будущность милосердие Божие!
 — Как вы собираетесь жить теперь?
 — Я вам сказал и повторю снова: отомстив, я хочу отказаться от двойного существования, которое я вел до этого дня. Петушиный Рыцарь умер, Жильбер — жив. Счастье еще возможно для меня на земле. Я люблю Сабину. Я буду работать, и мы будем счастливы. Эта-то любовь и привела меня к вам.
 — Вас привела ко мне любовь? Объясните, сын мой.
 — Сабина — девушка праведная, монсеньор. Обманывать ее далее было бы невозможно. Признаться ей во всем я не могу, однако я люблю ее. Ради нее я отказываюсь от своего таинственного и безграничного могущества. Прочтите в моем сердце и в моей душе: для того чтобы стать супругом Сабины перед Богом, я должен встать перед алтарем, а для этого мной должна руководить ваша рука. Вы знаете все, ответьте, могу ли надеяться?
 Прелат помолчал, по-видимому погруженный в раздумье, затем встал и подошел к Петушиному Рыцарю медленным, торжественным шагом.
 — Поклянитесь вечным спасением вашей души, что вы сказали правду, — проговорил он.
 Жильбер воздел обе руки.
 — Клянусь, — сказал он, — клянусь перед отцом моим и моей матерью, которые теперь в чертогах Господа и слышат меня!
 — Клянитесь, что вы никогда не карали невинного.
 — Клянусь!
 — Поклянитесь, что вы всегда действовали по велению сердца, а не повинуясь злодейскому чувству.
 — Клянусь!
 — Клянитесь, что с этого часа, исключая законной обороны, вы никогда не поразите человека, как бы ни был он виновен!
 — Клянусь!
 Прелат протянул руки над головой Жильбера.
 — Милосердие и прощение Господа неисчерпаемы, — произнес он.
 — Отец мой, — сказал Жильбер, становясь на колени, — окажите мне последнюю милость.
 — Чего вы хотите, сын мой?
 — Я мог похоронить тело моего отца на святом кладбище, но тело моей матери остается там, где его погребли преступники. Вам известно, что три месяца назад в лесу Сенар один человек имел счастье спасти жизнь его величества, которого чуть не убил кабан?
 — Знаю.
 — Это я спас кроля.
 — Неужели?
 — Да. Король обещал мне исполнить мою первую просьбу. Пусть же его величество позволит мне похоронить мою мать на кладбище.
 — Я увижу его величество в совете сегодня утром и передам ему вашу просьбу.
 Жильбер приподнялся с колен.
 — Позволите ли поцеловать вашу руку?
 Прелат протянул Жильберу свою руку, на пальце которой сверкало кольцо епископа.

 V
 Венчание

 В этот вечер граф де Сен-Жермен приехал к маркизе де Помпадур и был принят очень любезно. Очаровательная гостиная, меблированная с изяществом и роскошью, была полна хорошеньких женщин, и граф оказался единственным мужчиной в этом обществе.
 — В самом деле, граф, это не плутовство? — сказала маркиза, улыбаясь и жеманясь.
 — Уверяю вас, — отвечал Сен-Жермен с самым серьезным видом, — что я никогда не плутую.
 — Однако это до того странно, что надо считать или чудом, или шуткой.
 — Это ни то ни другое, маркиза.
 — А что же?
 — Достижение науки.
 — О! — удивились дамы.
 — Пусть маркиза попробует сама, — сказал Сен-Жермен, — тогда она убедится.
 — Дайте мне конфетницу.
 Сен-Жермен взял со стола, стоявшего посреди гостиной, небольшую черепаховую конфетницу удивительной работы. Верх ее был украшен великолепным агатом, почти таким же большим, как сама крышка.
 — Откройте крышку, маркиза, — предложил Сен-Жермен.
 Маркиза повиновалась.
 — Посмотрите хорошенько на крышку, — многозначительно продолжал граф, стоя чуть поодаль от стола.
 — Смотрю, граф, — ответила прелестная маркиза.
 — На что это вы смотрите с таким любопытством, мадам? — спросил мужской голос.
 Маркиза обернулась.
 — Король! — воскликнула она.
 Она поспешно подбежала к Людовику XV, который вошел, по своему обыкновению, без доклада. Граф де Сен-Жермен низко поклонился королю.
 — На что вы смотрите? — спросил король.
 — На эту коробочку, государь, — отвечала маркиза. Она подала королю черепаховую конфетницу.
 — Изумительная вещица, — сказал Людовик.
 — Государь, — продолжал граф, — потрудитесь взглянуть на крышку и сверху, и снизу.
 — Смотрю с обеих сторон, граф.
 — Позвольте мне спросить ваше величество, что вы изволите видеть?
 — Я вижу прекрасный агат и сверху, и снизу. Мне кажется, что я и не могу видеть ничего другого…
 — Можете, — возразила маркиза.
 Сен-Жермен взял с ближайшего стола небольшую спиртовую лампу и поставил ее на стол перед королем.
 — Государь, — сказал он, — поднесите эту конфетницу к лампе так, чтобы крышка оказалась внизу.
 — Так? — спросил Людовик XV, ставя конфетницу.
 — Да, государь.
 Агат конфетницы оказался над горелкой лампы. Сен-Жермен пошел было к камину, но вдруг остановился.
 — Я хотел бы, чтобы мой опыт не вызывал никаких сомнений, — сказал он, — поэтому я не прикоснусь ни к чему. Ваше величество положили конфетницу на лампу, я до нее не дотрагивался даже пальцем, не так ли?
 — Конечно, — кивнул Людовик.
 — Пусть же маркиза сама возьмет с камина вон ту зажженную розовую свечку и ею зажжет фитиль лампы.
 Маркиза зажгла — вспыхнуло синеватое пламя.
 — Я прошу ваше величество и этих дам встать вокруг стола, но чуть поодаль, — сказал Сен-Жермен.
 Граф вынул из кармана часы и взглянул на циферблат.
 — Еще минуту, — попросил он. — Теперь я прошу взять эту конфетницу щипцами, ваше величество.
 Сен-Жермен подал королю длинные щипцы, которые извлек из кармана своего платья. Король осторожно взял ими конфетницу и положил ее на стол. Крик удивления вырвался у всех. Агат на крышке исчез, а вместо него появилась эмалевая миниатюра, изображавшая пастушку с барашками. Король раскрыл конфетницу и внимательно рассмотрел крышку.
 — Как странно, — сказал он. — Куда же девался агат?
 — Вашему величеству угодно его видеть? — спросил Сен-Жермен.
 — Конечно, граф. И не только мне одному.
 — Возьмите щипцы и положите конфетницу под лампу. Король положил. Через минуту на крышке снова появился агат.
 — Вот так чудеса! — воскликнул король, смеясь при столь необъяснимой метаморфозе. — А я хотел сделать подарок.
 — Подарок? — удивилась маркиза.
 — Даже два, мадам.
 — Кому же, государь?
 — Дочери и невестке Даже.
 — Вспомнила, они же сегодня выходят замуж!
 — Я обещал им, маркиза, что вы будете присутствовать при венчании.
 — Очень рада, государь. И вы хотите подарить им эту конфетницу?
 — Хотел в первую минуту, но теперь начинаю думать, что эта вещица может быть творением демона.
 — Что же вы им подарите?
 — Что вы пожелаете, маркиза.
 — Государь, вы мне предоставляете право выбора?
 — Да… но не разоряйте меня. Разорять короля — значит разорять государство.
 Постучали в дверь.
 — Войдите, — сказал король.
 Бине, верный камердинер, вошел и доложил:
 — Государь, женихи и невесты приехали.
 — А Мирпуа?
 — В капелле.
 — Разве епископ Мирпуа будет венчать? — с удивлением спросила маркиза Помпадур.
 — Он сам этого захотел.
 — Это очень лестно для венчающихся.
 — Пойдемте в капеллу, маркиза, — сказал король. — Приглашаю и вас присутствовать при венчании, — обратился он к Сен-Жермену, — но с условием, чтобы вы не превратили новобрачных так, как превратили агат.
 — Государь, я не обладаю таким могуществом.
 — Но граф де Сен-Жермен может предсказать будущее молодым супругам, — сказала маркиза Помпадур.
 Граф де Сен-Жермен сделал утвердительный знак.
 — Велите позвать сюда молодых, государь, граф им предскажет будущее.
 — Это невозможно, маркиза, — с живостью возразил Сен-Жермен.
 — Почему?
 — Потому, что книга будущего раскроется только после венчания.
 Король подал руку маркизе де Помпадур:
 — Пойдемте в капеллу, мадам. Нас ждут.
 Король и дамы сошли с лестницы, ведущей к капелле замка. Сен-Жермен шел следом.
 Нисетта, Сабина, Жильбер, Ролан, Даже и родственники ждали у входа в капеллу. Нисетта и Сабина были обворожительны в своих подвенечных нарядах. Встав между ними и взяв обеих за руки, король выразил каждой свое восхищение. Теперь оставалось совершить заключительное таинство — обряд венчания. В капелле епископ со служкой уже ждали молодых у аналоя. Пока внимание присутствующих было сосредоточено на короле и прелестных невестах, Жильбер отыскал взглядом Сен-Жермена и кивнул ему. Граф незаметно подошел.
 — Ну что? — спросил Жильбер тихо.
 — Все прошло прекрасно, — сказал Сен-Жермен.
 — Вам все удалось?
 — Вполне.
 — Если так, вам — могущество, а мне — счастье.
 — Это ваше желание?
 — Это необходимость. Последний совет, любезный В. Продолжайте дело, начатое мной и, чтобы мое отсутствие так и осталось незамеченным, всегда имейте возле себя человека в маске, который играл бы ту же роль, какую играли вы.
 — Но этот человек, добьется ли той степени необходимого сходства — того искусственного сходства, которое являлось нашей силой и залогом нашего будущего?
 — Вы можете действовать, употребляя прежние проверенные средства.
 — Начальник…
 — Молчите, не произносите больше никогда этого слова. Когда я переступлю за порог этой капеллы, я не буду более вас знать.
 Маркиза де Помпадур обратилась к королю с просьбой начать венчание. Присутствующие оживились, направляясь ко входу в капеллу. Король шел впереди, ведя Сабину под руку. Жильбер вел за руку сестру. На пороге он на мгновение оглянулся, обменялся последним многозначительным взглядом с графом де Сен-Жерменом и вошел под своды королевской капеллы.